1 2 3 4 5 6 7 8 9 
     

Друзья  мои! до вашего друга дошли насмешливые слова: «Посмотрите только на Заратустру!  Разве не ходит он среди нас, как среди зверей?»    

Но было  бы лучше так сказать: «Познающий ходит среди людей, как среди зверей».    

Но сам человек  называется у познающего: зверь, имеющий красные щеки.    

Откуда у  него это имя? Не потому ли, что слишком часто должен был он стыдиться?    

О,  друзья мои! Так говорит познающий: стыд, стыд, стыд – вот история человека!    

И потому  благородный предписывает себе не стыдить других: стыд предписывает он себе  перед всяким страдающим.    

Поистине,  не люблю я сострадательных, блаженных в своем сострадании: слишком лишены они  стыда.    

Если  должен я быть сострадательным, все-таки не хочу я называться им; и если я  сострадателен, то только издали.    

Я люблю  скрывать свое лицо и убегаю, прежде чем узнан я; так советую я делать и вам,  друзья мои!    

Пусть  моя судьба ведет меня дорогою тех, кто, как вы, всегда свободны от сострадания  и с кем я вправе делить надежду, пиршество и мед!    

Поистине,  я делал и то и другое для всех, кто страдает; но мне казалось всегда, что лучше  я делал, когда учился больше радоваться.    

С тех  пор как существуют люди, человек слишком мало радовался; лишь это, братья мои,  наш первородный грех!    

И когда  мы научимся лучше радоваться, тогда мы тем лучше разучимся причинять другим  горе и выдумывать его.    

Поэтому  умываю я руку, помогавшую страдающему, поэтому вытираю я также и душу.    

Ибо  когда я видел страдающего страдающим, я стыдился его из-за стыда его; и когда я  помогал ему, я прохаживался безжалостно по гордости его.    

Большие  одолжения порождают не благодарных, а мстительных; и если маленькое благодеяние  не забывается, оно обращается в гложущего червя.    

«Будьте  чопорны, когда принимаете что-нибудь! Вознаграждайте дарящего самим фактом  того, что вы принимаете!» – так советую я тем, кому нечем отдарить.    

Но я из  тех, кто дарит: я люблю дарить как друг – друзьям. Но пусть чужие и бедные сами  срывают плоды с моего дерева; это менее стыдит их.    

Но нищих  надо бы совсем уничтожить! Поистине, сердишься, что даешь им, и сердишься, что  не даешь им.    

И заодно  с ними грешников и угрызения совести! Верьте мне, друзья мои: угрызения совести  учат грызть.    

Но хуже  всего мелкие мысли. Поистине, лучше уж совершить злое, чем подумать мелкое!    

Хотя вы  говорите: «Радость мелкой злобы бережет нас от крупного злого дела», но здесь  не следует быть бережливым.    

Злое  дело похоже на нарыв: оно зудит, и чешется, и нарывает, – оно говорит  откровенно.    

«Гляди,  я – болезнь» – так говорит злое дело; в этом откровенность его.    

Но  мелкая мысль похожа на грибок: он и ползет, и прячется, и нигде не хочет быть,  пока все тело не будет вялым и дряблым от маленьких грибков.    

Но тому,  кто одержим чертом, я так говорю на ухо: «Лучше, чтобы ты вырастил своего  черта! Даже для тебя существует еще путь величия!» –    

Ах,  братья мои! О каждом знают слишком много! И многие делаются для нас прозрачными,  но от этого мы не можем еще пройти сквозь них.    

Трудно  жить с людьми, ибо так трудно хранить молчание.    

И не к  тому, кто противен нам, бываем мы больше всего несправедливы, а к тому, до кого  нам нет никакого дела.    

Но если  есть у тебя страдающий друг, то будь для страдания его местом отдохновения, но  также и жестким ложем, походной кроватью: так будешь ты ему наиболее полезен.    

И если  друг делает тебе что-нибудь дурное, говори ему: «Я прощаю тебе, что ты мне сделал;  но если бы ты сделал это себе, – как мог бы я это простить!»    

Так  говорит всякая великая любовь: она преодолевает даже прощение и жалость.    

Надо  сдерживать свое сердце; стоит только распустить его, и как быстро каждый теряет  голову!    

Ах, где  в мире совершалось больше безумия, как не среди сострадательных? И что в мире  причиняло больше страдания, как не безумие сострадательных?    

Горе  всем любящим, у которых нет более высокой вершины, чем сострадание их!    

Так  говорил однажды мне дьявол: «Даже у Бога есть свой ад – это любовь его к  людям».    

И  недавно я слышал, как говорил он такие слова: «Бог мертв; из-за сострадания  своего к людям умер Бог». –    

Итак, я  предостерегаю вас от сострадания: оттуда приближается к людям тяжелая  туча! Поистине, я знаю толк в приметах грозы!    

Запомните  также и эти слова: всякая великая любовь выше всего своего сострадания: ибо то,  что она любит, она еще хочет – создать!    

«Себя  самого приношу я в жертву любви своей и ближнего своего, подобно себе» – так  надо говорить всем созидающим.    

Но все  созидающие тверды.    

Так  говорил Заратустра.    

     О священниках    

     

И  однажды Заратустра подал знак своим ученикам и говорил им эти слова:    

«Вот –  священники; и хотя они также мои враги, но вы проходите мимо них молча, с опущенными  мечами!    

Также и  между ними есть герои; многие из них слишком страдали; поэтому они хотят заставить  других страдать.    

Они –  злые враги: нет ничего мстительнее смирения их. И легко оскверняется тот, кто  нападает на них.    

Но моя  кровь родственна их крови, и я хочу, чтобы моя кровь была почтена в их  крови». –    

И когда  прошли они мимо, напала скорбь на Заратустру; но недолго боролся он со своею  скорбью, затем начал он так говорить:    

Жаль мне  этих священников. Они мне противны; но для меня они еще наименьшее зло, с тех  пор как живу я среди людей.    

Я  страдаю и страдал с ними: для меня они – пленники и клейменые. Тот, кого  называют они избавителем, заковал их в оковы:    

В оковы  ложных ценностей и слов безумия! Ах, если бы кто избавил их от их избавителя!    

К  острову думали они некогда пристать, когда море бросало их во все стороны; но  он оказался спящим чудовищем!    

Ложные  ценности и слова безумия – это худшие чудовища для смертных, – долго  дремлет и ждет в них судьба.    

Но  наконец она пробуждается, выслеживает, пожирает и проглатывает все, что строило  на ней жилище себе.    

О,  посмотрите же на эти жилища, что построили себе эти священники! Церквами  называют они свои благоухающие пещеры.    

О, этот  поддельный свет, этот спертый воздух! Здесь душа не смеет взлететь на высоту  свою!    

Ибо так  велит их вера: «На коленях взбирайтесь по лестнице, вы, грешники!»    

Поистине,  предпочитаю я видеть бесстыдного, чем перекошенные глаза стыда и благоговения  их!    

Кто же  создал себе эти пещеры и лестницы покаяния? Не были ли ими те, кто хотели спрятаться  и стыдились ясного неба?    

И только  тогда, когда ясное небо опять проглянет сквозь разрушенные крыши на траву и  пунцовый мак у разрушенных стен, только тогда опять обращу я свое сердце к  жилищам этого Бога.    

Они  называли Богом, что противоречило им и причиняло страдание; и поистине, было  много героического в их поклонении!    

И не  иначе умели они любить своего Бога, как распяв человека!    

Как  трупы, думали они жить; в черные одежды облекли они свой труп; и даже из их  речей слышу я еще зловоние склепов.    

И кто  живет вблизи их, живет вблизи черных прудов, откуда жаба, в сладкой  задумчивости, поет свою песню.    

Лучшие  песни должны бы они мне петь, чтобы научился я верить их избавителю: избавленными  должны бы выглядеть его ученики!    

Нагими  хотел бы я видеть их: ибо только красота должна проповедовать покаяние. Но кого  же убедит эта закутанная печаль!    

Поистине,  сами их избавители не исходили из свободы и седьмого неба свободы! Поистине,  сами они никогда не ходили по коврам познания!    

Из дыр  состоял дух этих избавителей; и в каждую дыру поместили они свое безумие, свою  затычку, которую они называли Богом.    

В их  сострадании утонул их дух, и, когда они вздувались от сострадания, на  поверхности всегда плавало великое безумие.    

Гневно,  с криком гнали они свое стадо по своей тропинке, как будто к будущему ведет  только одна тропинка! Поистине, даже эти пастыри принадлежали еще к овцам!    

У этих  пастырей был маленький ум и обширная душа; но, братья мои, какими маленькими  странами были до сих пор даже самые обширные души!    

Знаками  крови писали они на пути, по которому они шли, и их безумие учило, что кровью  свидетельствуется истина.    

Но кровь  – самый худший свидетель истины; кровь отравляет самое чистое учение до степени  безумия и ненависти сердец.    

А если  кто и идет на огонь из-за своего учения – что же это доказывает! Поистине,  совсем другое дело, когда из собственного горения исходит собственное учение!    

Душное  сердце и холодная голова – где они встречаются, там возникает ураган, который  называют «избавителем».    

Поистине,  были люди более великие и более высокие по рождению, чем те, кого народ  называет избавителями, эти увлекающие все за собой ураганы!    

И еще от  более великих, чем были все избавители, должны вы, братья мои, избавиться, если  хотите вы найти путь к свободе!    

Никогда  еще не было сверхчеловека! Нагими видел я обоих, самого большого и самого маленького  человека.    

Еще  слишком похожи они друг на друга. Поистине, даже самого великого из них находил  я слишком человеческим! –    

Так  говорил Заратустра.    

     О добродетельных    

     

Громом и  небесным огнем надо говорить к сонливым и сонным чувствам.    

Но голос  красоты говорит тихо: он вкрадывается только в самые чуткие души.    

Тихо  вздрагивал и смеялся сегодня мой гербовый щит: это священный смех и трепет красоты.    

Над  вами, вы, добродетельные, смеялась сегодня моя красота. И до меня доносился ее  голос: «Они хотят еще – чтобы им заплатили!»    

Вы еще  хотите, чтобы вам заплатили, вы, добродетельные! Хотите получить плату за добродетель,  небо за землю, вечность за ваше сегодня?    

И теперь  негодуете вы на меня, ибо учу я, что нет воздаятеля? И поистине, я не учу даже,  что добродетель сама себе награда.    

Ах, вот  мое горе: в основу вещей коварно волгали награду и наказание – и даже в основу  ваших душ, вы, добродетельные!    

Но,  подобно клыку вепря, должно мое слово бороздить основу вашей души; плугом хочу  я называться для вас.    

Все  сокровенное вашей основы должно выйти на свет; и когда вы будете лежать на  солнце, взрытые и изломанные, отделится ваша ложь от вашей истины.    

Ибо вот  ваша истина: вы слишком чистоплотны для грязи таких слов, как мщение,  наказание, награда и возмездие.    

Вы  любите вашу добродетель, как мать любит свое дитя; но когда же слыхано было,  чтобы мать хотела платы за свою любовь?    

Ваша  добродетель – это самое дорогое ваше Само. В вас есть жажда кольца; чтобы снова  достичь самого себя, для этого вертится и крутится каждое кольцо.    

И каждое  дело вашей добродетели похоже на гаснущую звезду: ее свет всегда находится еще  в пути и блуждая – и когда же не будет он больше в пути?    

Так и  свет вашей добродетели находится еще в пути, даже когда дело свершено уже.  Пусть оно будет даже забыто и мертво: луч его света жив еще и блуждает.    

Пусть  ваша добродетель будет вашим Само, а не чем-то посторонним, кожей, покровом –  вот истина из основы вашей души, вы, добродетельные!    

Но есть,  конечно, и такие, для которых добродетель представляется корчей под ударом бича;  и вы слишком много наслышались вопля их!    

Есть и  другие, называющие добродетелью ленивое состояние своих пороков; и протягивают  конечности их ненависть и их зависть, просыпается также их «справедливость» и  трет свои заспанные глаза.    

Есть и  такие, которых тянет вниз: их демоны тянут их. Но чем ниже они опускаются, тем  ярче горят их глаза и вожделение их к своему Богу.    

Ах, и  такой крик достигал ваших ушей, вы, добродетельные: «Что не я, то для  меня Бог и добродетель!»    

Есть и  такие, что с трудом двигаются и скрипят, как телеги, везущие камни в долину:  они говорят много о достоинстве и добродетели – свою узду называют они  добродетелью!    

Есть и  такие, что подобны часам с ежедневным заводом; они делают свой тик-так и хотят,  чтобы тик-так назывался – добродетелью.    

Поистине,  они забавляют меня: где бы я ни находил такие часы, я завожу их своей насмешкой;  и они должны еще пошипеть мне!    

Другие  гордятся своей горстью справедливости и во имя ее совершают преступление против  всего – так что мир тонет в их несправедливости.    

Ах, как  дурно звучит слово «добродетель» в их устах! И когда они говорят: «Мы правы  вместе», всегда это звучит как: «Мы правы в мести!»    

Своею добродетелью  хотят они выцарапать глаза своим врагам; и они возносятся только для того,  чтобы унизить других.    

Но опять  есть и такие, что сидят в своем болоте и так говорят из тростника: «Добродетель  – это значит сидеть смирно в болоте.    

Мы  никого не кусаем и избегаем тех, кто хочет укусить; и во всем мы держимся  мнения, навязанного нам».    

Опять-таки  есть и такие, что любят жесты и думают: добродетель – это род жестов.    

Их  колени всегда преклоняются, а их руки восхваляют добродетель, но сердце их  ничего не знает о ней.    

Но есть  и такие, что считают за добродетель сказать: «Добродетель необходима»; но в душе  они верят только в необходимость полиции.    

И  многие, кто не могут видеть высокого в людях, называют добродетелью, когда  слишком близко видят низкое их; так, называют они добродетелью свой дурной  глаз.    

Одни  хотят поучаться и стать на путь истинный и называют его добродетелью; а другие  хотят от всего отказаться – и называют это также добродетелью.    

И таким  образом, почти все верят, что участвуют в добродетели; и все хотят по меньшей  мере быть знатоками в «добре» и «зле».    

Но не  для того пришел Заратустра, чтобы сказать всем этим лжецам и глупцам: «Что  знаете вы о добродетели! Что могли бы вы знать о ней!» –    

Но чтобы  устали вы, друзья мои, от старых слов, которым научились вы от глупцов и лжецов;    

Чтобы  устали от слов «награда», «возмездие», «наказание», «месть в справедливости»;    

Чтобы  устали говорить: «Такой-то поступок хорош, ибо он бескорыстен».    

Ах,  друзья мои! Пусть ваше Само отразится в поступке, как мать отражается в  ребенке, – таково должно быть ваше слово о добродетели!    

Поистине,  я отнял у вас сотню слов и самые дорогие погремушки вашей добродетели; и теперь  вы сердитесь на меня, как сердятся дети.    

Они  играли у моря – вдруг пришла волна и смыла у них в пучину их игрушку: теперь плачут  они.    

Но та же  волна должна принести им новые игрушки и рассыпать перед ними новые пестрые  раковины!    

Так  будут они утешены; и подобно им, и вы, друзья мои, получите свое утешение – и новые  пестрые раковины!    

Так  говорил Заратустра.    

     О людском отребье    

     

Жизнь  есть родник радости; но всюду, где пьет отребье, все родники бывают отравлены.    

Все  чистое люблю я; но я не могу видеть морд с оскаленными зубами и жажду нечистых.    

Они  бросали свой взор в глубь родника; и вот мне светится из родника их мерзкая  улыбка.    

Священную  воду отравили они своею похотью; и когда они свои грязные сны называли радостью,  отравляли они еще и слова.    

Негодует  пламя, когда они свои отсыревшие сердца кладут на огонь; сам дух кипит и дымится,  когда отребье приближается к огню.    

Приторным  и гнилым становится плод в их руках: взор их подтачивает корень и делает сухим  валежником плодовое дерево.    

И  многие, кто отвернулись от жизни, отвернулись только от отребья: они не хотели  делить с отребьем ни источника, ни пламени, ни плода.    

И  многие, кто уходили в пустыню и вместе с хищными зверями терпели жажду, не  хотели только сидеть у водоема вместе с грязными погонщиками верблюдов.    

И многие  приходившие опустошением и градом на все хлебные поля хотели только просунуть  свою ногу в пасть отребья и таким образом заткнуть ему глотку.    

И знать,  что для самой жизни нужны вражда и смерть и кресты мучеников, – это не  есть еще тот кусок, которым давился я больше всего:    

Но  некогда я спрашивал и почти давился своим вопросом: как? неужели для жизни нужно  отребье?    

Нужны  отравленные источники, зловонные огни, грязные сны и черви в хлебе жизни?    

Не моя  ненависть, а мое отвращение пожирало жадно мою жизнь! Ах, я часто утомлялся  умом, когда я даже отребье находил остроумным!    

И от  господствующих отвернулся я, когда увидел, что они теперь называют господством:  барышничать и торговаться из-за власти – с отребьем!    

Среди  народов жил я, иноязычный, заткнув уши, чтобы их язык барышничества и их торговля  из-за власти оставались мне чуждыми.    

И, зажав  нос, шел я, негодующий, через все вчера и сегодня: поистине, дурно пахнут пишущим  отребьем все вчера и сегодня!    

Как  калека, ставший глухим, слепым и немым, так жил я долго, чтобы не жить вместе с  властвующим, пишущим и веселящимся отребьем.    

С  трудом, осторожно поднимался мои дух по лестнице; крохи радости были усладой  ему; опираясь на посох, текла жизнь для слепца.    

Что же  случилось со мной? Как избавился я от отвращения? Кто омолодил мой взор? Как  вознесся я на высоту, где отребье не сидит уже у источника?    

Разве не  само мое отвращение создало мне крылья и силы, угадавшие источник? Поистине, я  должен был взлететь на самую высь, чтобы вновь обрести родник радости!    

О, я  нашел его, братья мои! Здесь, на самой выси, бьет для меня родник радости! И  существует же жизнь, от которой не пьет отребье вместе со мной!    

Слишком  стремительно течешь ты для меня, источник радости! И часто опустошаешь ты  кубок, желая наполнить его!    

И мне  надо еще научиться более скромно приближаться к тебе: еще слишком стремительно  бьется мое сердце навстречу тебе:    

Мое  сердце, где горит мое лето, короткое, знойное, грустное и чрезмерно  блаженное, – как жаждет мое лето-сердце твоей прохлады!    

Миновала  медлительная печаль моей весны! Миновала злоба моих снежных хлопьев в июне!  Летом сделался я всецело, и полуднем лета!    

Летом в  самой выси, с холодными источниками и блаженной тишиной – о, придите, друзья  мои, чтобы тишина стала еще блаженней!    

Ибо это  – наша высь и наша родина: слишком высоко и круто живем мы здесь для  всех нечистых и для жажды их.    

Бросьте  же, друзья, свой чистый взор в родник моей радости! Разве помутится он? Он  улыбнется в ответ вам своей чистотою.    

На  дереве будущего вьем мы свое гнездо; орлы должны в своих клювах приносить пищу  нам, одиноким!    

Поистине,  не ту пищу, которую могли бы вкушать и нечистые! Им казалось бы, что они  пожирают огонь, и они обожгли бы себе глотки!    

Поистине,  мы не готовим здесь жилища для нечистых! Ледяной пещерой было бы наше счастье  для тела и духа их.    

И,  подобно могучим ветрам, хотим мы жить над ними, соседи орлам, соседи снегу,  соседи солнцу – так живут могучие ветры.    

И,  подобно ветру, хочу я когда-нибудь еще подуть среди них и своим духом отнять  дыхание у духа их – так хочет мое будущее.    

Поистине,  могучий ветер Заратустра для всех низин; и такой совет дает он своим врагам и  всем, кто плюет и харкает: «Остерегайтесь харкать против ветра!»    

Так  говорил Заратустра.    

     О тарантулах    

     

Взгляни,  вот яма тарантула! Не хочешь ли ты посмотреть на него самого? Вот висит его  сеть – тронь, чтобы она задрожала.    

Вот идет  он добровольно: здравствуй, тарантул! Черным сидит на твоей спине твой треугольник  и примета; и я знаю также, что сидит в твоей душе.    

Мщение  сидит в твоей душе: куда ты укусишь, там вырастает черный струп; мщением заставляет  твой яд кружиться душу!    

Так  говорю я вам в символе, вы, проповедники равенства, заставляющие  кружиться души! Тарантулы вы для меня и скрытые мстители!    

Но я  выведу ваши притоны на свет; поэтому и смеюсь я вам в лицо своим смехом высоты.    

Поэтому  и рву я вашу сеть, чтобы ярость ваша выманила вас из вашей пещеры лжи и чтобы  месть ваша выскочила из-за вашего слова «справедливость».    

Ибо,  да будет человек избавлен от мести  – вот для меня мост, ведущий к высшей надежде, и радужное небо после долгих  гроз.    

Но  другого, конечно, хотят тарантулы. «По-нашему, справедливость будет именно в  том, чтобы мир был полон грозами нашего мщения» – так говорят они между собою.    

«Мщению  и позору хотим мы предать всех, кто не подобен нам» – так клянутся сердца тарантулов.    

И еще:  «Воля к равенству – вот что должно стать отныне именем для добродетели; и против  всего власть имущего поднимаем мы свой крик!»    

Проповедники  равенства! Бессильное безумие тирана вопиет в вас о «равенстве»: так скрывается  ваше сокровенное желание тирании за словами о добродетели!    

Истосковавшийся  мрак, скрытая зависть, быть может, мрак и зависть ваших отцов – вот что  прорывается в вас безумным пламенем мести.    

То, о  чем молчал отец, начинает говорить в сыне; и часто находил я в сыне обнаженную  тайну отца.    

На  вдохновенных похожи они; но не сердце вдохновляет их – а месть. И если они становятся  утонченными и холодными, это не ум, а зависть делает их утонченными и  холодными.    

Их  зависть приводит их даже на путь мыслителей; и в том отличительная черта их  зависти, что всегда идут они слишком далеко; так что их усталость должна в  конце концов засыпать на снегу.    

В каждой  жалобе их звучит мщение, в каждой похвале их есть желание причинить страдание;  и быть судьями кажется им блаженством.    

Но я  советую вам, друзья мои: не доверяйте никому, в ком сильно стремление  наказывать!    

Это –  народ плохого сорта и происхождения; на их лицах виден палач и ищейка.    

Не  доверяйте всем тем, кто много говорят о своей справедливости! Поистине, их  душам недостает не одного только меду.    

И если  они сами себя называют «добрыми и праведными», не забывайте, что им недостает  только – власти, чтобы стать фарисеями!    

Друзья  мои, я не хочу, чтобы меня смешивали или ставили наравне с ними.    

Есть  такие, что проповедуют мое учение о жизни – и в то же время они проповедники равенства  и тарантулы.    

Они  говорят в пользу жизни, эти ядовитые пауки, хотя они сидят в своих пещерах,  отвернувшись от жизни: ибо этим они хотят причинять страдание.    

Этим они  хотят причинять страдание всем, у кого теперь власть: ибо у этих преобладает  еще проповедь смерти.    

Будь  иначе, и тарантулы учили бы иначе: ибо они некогда были худшими клеветниками на  мир и сожигателями еретиков.    

Я не  хочу, чтобы меня смешивали или ставили наравне с этими проповедниками  равенства. Ибо так говоритко мне справедливость: «люди не равны».    

И они не  должны быть равны! Чем была бы моя любовь к сверхчеловеку, если бы я говорил  иначе?    

Пусть по  тысяче мостов и тропинок стремятся они к будущему и пусть между ними будет все  больше войны и неравенства: так заставляет меня говорить моя великая любовь!    

Изобретателями  образов и призраков должны они стать во время вражды своей, и этими образами и  призраками должны они сразиться в последней борьбе!    

Добрый и  злой, богатый и бедный, высокий и низкий, и все имена ценностей: все должно  быть оружием и кричащим символом и указывать, что жизнь должна всегда сызнова  преодолевать самое себя!    

Ввысь  хочет она воздвигаться с помощью столбов и ступеней, сама жизнь: дальние горизонты  хочет она изведать и смотреть на блаженные красоты, – для этого ей  нужна высота!    

И так  как ей нужна высота, то ей нужны ступени и противоречия ступеней и поднимающихся  по ним! Подниматься хочет жизнь и, поднимаясь, преодолевать себя.    

И  посмотрите, друзья мои! Здесь, где пещера тарантула, высятся развалины древнего  храма, – посмотрите на них просветленными глазами!    

Поистине,  тот, кто некогда здесь, в камне, воздвигал свои мысли вверх, знал о тайне  всякой жизни наравне с мудрейшим из людей!    

Что даже  в красоте есть борьба, и неравенство, и война, и власть, и чрезмерная  власть, – этому учит он нас здесь с помощью самого ясного символа.    

Как  божественно преломляются здесь, в борьбе, своды и дуги; как светом и тенью они  устремляются друг против друга, божественно стремительные, –    

Так же  уверенно и прекрасно будем врагами и мы, друзья мои! Божественно устремимся мы  друг против друга! –    

Горе!  Тут укусил меня самого тарантул, мой старый враг! Божественно уверенно и прекрасно  укусил он меня в палец!    

«Должны  быть наказание и справедливость – так думает он, – ведь недаром же ему  петь здесь гимны в честь вражды!»    

Да, он  отомстил за себя! И, горе! теперь мщением заставит он кружиться и мою душу!    

Но чтобы  не стал я кружиться, друзья мои, привяжите меня покрепче к этому столбу!  Уж лучше хочу я быть столпником, чем вихрем мщения!    

Поистине,  не вихрь и не смерч Заратустра; а если он и танцор, то никак не танцор тарантеллы! –    

Так  говорил Заратустра.    

     О прославленных  мудрецах    

     

Народу  служили вы и народному суеверию, вы все, прославленные мудрецы! – а не  истине! И потому только платили вам дань уважения.    

И потому  только выносили ваше неверие, что оно было остроумным окольным путем к народу.  Так предоставляет господин волю своим рабам и еще потешается над их своеволием.    

Но кто  же ненавистен народу, как волк собакам, – свободный ум, враг цепей, кто не  молится и живет в лесах.    

Выгнать  его из его убежища – это называлось всегда у народа «чувством справедливости»;  на него он все еще натравливает своих самых кусачих собак.    

«Истина  существует: ибо существует народ! Горе, горе ищущему!» – так велось исстари.    

Своему  народу хотели вы дать оправдание в его поклонении; это называли вы «волею к истине»,  вы, прославленные мудрецы!    

И ваше  сердце всегда говорило себе: «Из народа вышел я, оттуда же низошел на меня  голос Бога».    

Упрямые  и смышленые, как ослы, вы всегда были ходатаями за народ.    

И многие  властители, желавшие ладить с народом, впрягали впереди своих коней – осленка,  какого-нибудь прославленного мудреца.    

А  теперь, прославленные мудрецы, хотелось бы мне, чтобы вы наконец совсем  сбросили с себя шкуру льва!    

Пеструю  шкуру хищного зверя и космы исследующего, ищущею и завоевывающего!    

Ах,  чтобы научился я верить в вашу «правдивость», вам надо сперва отказаться от  вашей воли к поклонению.    

Правдивым  называю я того, кто идет в пустыни, где нет богов, и разбивает свое сердце, готовое  поклониться.    

На  желтом песке, палимый солнцем, украдкой смотрит он с жадностью на богатые источниками  острова, где все живущее отдыхает под тенью деревьев.    

Но его  жажда не может заставить его сделаться похожим на этих довольных: ибо, где есть  оазисы, там есть и идолы.    

Быть  голодным, сильным, одиноким и безбожным – так хочет воля льва.    

Быть  свободным от счастья рабов, избавленных от богов и поклонения им, бесстрашным и  наводящим страх, великим и одиноким, – такова воля правдивого.    

В  пустыне жили исконно правдивые, свободные умы, как господа пустыни; но в  городах живут хорошо откормленные, прославленные мудрецы – вьючные животные.    

Ибо  всегда тянут они, как ослы, – телегу народа!    

За это  не сержусь я на них; но слугами остаются они для меня и людьми запряженными,  даже если сбруя их сверкает золотом.    

И часто  бывали они хорошими слугами, достойными награды. Ибо так говорит добродетель:  «Если должен ты быть слугою, ищи того, кому твоя служба всего полезнее!»    

«Дух и  добродетель твоего господина должны расти благодаря тому, что ты его  слуга, – так будешь ты расти и сам вместе с его духом и его добродетелью!»    

И  поистине, вы, прославленные мудрецы, вы, слуги народа! Вы сами росли вместе с  духом и добродетелью народа – а народ через вас! К вашей чести говорю я это!    

Но  народом остаетесь вы для меня даже в своих добродетелях, близоруким  народом, – который не знает, что такое дух!    

Дух есть  жизнь, которая сама врезается в жизнь: своим собственным страданием увеличивает  она собственное знание, знали ли вы уже это?    

И  счастье духа в том, чтобы помазанным быть и освященным быть слезами на  заклание, – знали ли вы уже это?    

И  слепота слепого, и его искание ощупью свидетельствуют о силе солнца, на которое  глядел он, – знали ли вы уже это?    

С  помощью гор должен учиться строить познающий! Мало того, что дух двигает  горами, – знали ли вы уже это?    

Вы  знаете только искры духа – но вы не видите наковальни, каковой является он, и  жестокости его молота!    

Поистине,  вы не знаете гордости духа! Но еще менее перенесли бы вы скромность духа, если  бы когда-нибудь захотела она говорить!    

И никогда  еще не могли вы ввергнуть свой дух в заснеженную яму: вы недостаточно горячи  для этого! Оттого и не знаете вы восторгов его холода.    

Но во  всем обходитесь вы, по-моему, слишком запросто с духом; и из мудрости делали вы  часто богадельню и больницу для плохих поэтов.    

Вы не  орлы – оттого и не испытывали вы счастья в испуге духа. И кто не птица, не  должен парить над пропастью.    

Вы  кажетесь мне теплыми; но холодом веет от всякого глубокого познания. Холодны,  как лед, самые глубокие источники духа: услада для горячих рук и для тех, кто  не покладает рук.    

Вот  стоите вы, чтимые, строгие, с прямыми спинами, вы, прославленные  мудрецы! – вами не движет могучий ветер и сильная воля.    

Видели  ли вы когда-нибудь парус на море, округленный, надутый ветром и дрожащий от бури?    

Подобно  парусу, дрожащему от бури духа, проходит по морю моя мудрость – моя дикая  мудрость!    

Но вы,  слуги народа, вы, прославленные мудрецы, – как могли бы вы идти со  мною! –    

Так  говорил Заратустра.    

     Ночная песнь    

     

Ночь:  теперь говорят громче все бьющие ключи. И моя душа тоже бьющий ключ.    

Ночь:  теперь только пробуждаются все песни влюбленных. И моя душа тоже песнь влюбленного.    

Что-то  неутоленное, неутолимое есть во мне; оно хочет говорить. Жажда любви есть во  мне; она сама говорит языком любви.    

Я – свет;  ах, если бы быть мне ночью! Но в том и одиночество мое, что опоясан я светом.    

Ах, если  бы быть мне темным и ночным! Как упивался бы я сосцами света!    

И даже  вас благословлял бы я, вы, звездочки, мерцающие, как светящиеся червяки на  небе! – и был бы счастлив от ваших даров света.    

Но я  живу в своем собственном свете, я вновь поглощаю пламя, что исходит из меня.    

Я не  знаю счастья берущего; и часто мечтал я о том, что красть должно быть еще блаженнее,  чем брать.    

В том  моя бедность, что моя рука никогда не отдыхает от дарения; в том моя зависть,  что я вижу глаза, полные ожидания, и просветленные ночи тоски.    

О горе  всех, кто дарит! О затмение моего солнца! О алкание желаний! О ярый голод среди  пресыщения!    

Они  берут у меня; но затрагиваю ли я их душу? Целая пропасть лежит между дарить и  брать; но и через малейшую пропасть очень трудно перекинуть мост.    

Голод  вырастает из моей красоты; причинить страдание хотел бы я тем, кому я свечу,  ограбить хотел бы я одаренных мною – так алчу я злобы.    

Отдернуть  руку, когда другая рука уже протягивается к ней; медлить, как водопад, который  медлит в своем падении, – так алчу я злобы.    

Такое  мщение измышляет мой избыток; такое коварство рождается из моего одиночества.    

Мое  счастье дарить замерло в дарении, моя добродетель устала от себя самой и от  своего избытка!    

Кто  постоянно дарит, тому грозит опасность потерять стыд; кто постоянно раздает, у  того рука и сердце натирают себе мозоли от постоянного раздавания.    

Мои  глаза не делаются уже влажными перед стыдом просящих; моя рука слишком огрубела  для дрожания рук наполненных.    

Куда же  девались слезы из моих глаз и пушок из моего сердца? О одиночество всех дарящих!  О молчаливость всех светящих!    

Много  солнц вращается в пустом пространстве; всему, что темно, говорят они своим светом  – для меня молчат они.    

О, в  этом и есть вражда света ко всему светящемуся: безжалостно проходит он своими путями.    

Несправедливое  в глубине сердца ко всему светящемуся, равнодушное к другим солнцам – так  движется всякое солнце.    

Как  буря, несутся солнца своими путями, в этом – движение их. Своей неумолимой воле  следуют они, в этом – холод их.    

О, это  вы, темные ночи, создаете теплоту из всего светящегося! О, только вы пьете  молоко и усладу из сосцов света!    

Ах, лед  вокруг меня, моя рука обжигается об лед! Ах, жажда во мне, которая томится по  вашей жажде!    

Ночь:  ах, зачем я должен быть светом! И жаждою тьмы! И одиночеством!    

Ночь:  теперь рвется, как родник, мое желание – желание говорить.    

Ночь:  теперь говорят громче все бьющие ключи. И душа моя тоже бьющий ключ.    

Ночь:  теперь пробуждаются все песни влюбленных. И моя душа тоже песнь влюбленного. –    

Так пел  Заратустра.    

     Танцевальная песнь    

     

Однажды  вечером проходил Заратустра со своими учениками по лесу; и вот: отыскивая источник,  вышел он на нелепый луг, окаймленный молчаливыми деревьями и  кустарником, – на нем танцевали девушки. Узнав Заратустру, девушки бросили  свой танец; но Заратустра подошел к ним с приветливым видом и говорил эти  слова:    

«Не  бросайте пляски, вы, милые девушки! К вам подошел не зануда со злым взглядом,  не враг девушек.    

Ходатай  Бога я перед дьяволом, а он – дух тяжести. Как бы мог я, вы, быстроногие, быть  врагом божественных танцев? Или женских ножек с красивыми сгибами?    

Правда,  я – лес, полный мрака от темных деревьев, – но кто не испугается моего  мрака, найдет и кущи роз под сенью моих кипарисов.    

И  маленького бога найдет он, любезного девушкам: у колодца лежит он тихо, с  закрытыми глазами.    

Поистине,  среди бела дня уснул он, ленивец! Не гонялся ли он слишком много за бабочками?    

Не  сердитесь на меня, прекрасные плясуньи, если я слегка накажу маленького бога!  Быть может, кричать будет он и плакать – но он готов смеяться, даже когда  плачет!    

И со  слезами на глазах пусть просит он у вас о пляске; а я спою песнь к его пляске:    

Песнь  пляски и насмешки над духом тяжести, моим величайшим и самым могучим демоном, о  котором говорят, что он «владыка мира» ". –    

И вот  песня, которую пел Заратустра, в то время как Купидон и девушки вместе плясали:    

     

_____________________________    

     

В твои  глаза заглянул я недавно, о жизнь! И мне показалось, что я погружаюсь в непостижимое.    

Но ты  вытащила меня золотою удочкой; насмешливо смеялась ты, когда я тебя называл непостижимой.    

«Так  говорят все рыбы, – отвечала ты, – чего не постигают они, то и  непостижимо.    

Но я  только изменчива и дика, и во всем я женщина, и притом недобродетельная:    

Хотя я  называюсь у вас, мужчин, «глубиною» или «верностью», «вечностью», «тайною».    

Но вы,  мужчины, одаряете нас всегда собственными добродетелями – ах, вы, добродетельные!»    

Так  смеялась она, невероятная; но никогда не верю я ей и смеху ее, когда она дурно  говорит о себе самой.    

И когда  я с глазу на глаз говорил со своей дикой мудростью, она сказала мне с гневом:  «Ты желаешь, ты жаждешь, ты любишь, потому только ты и хвалишь жизнь!»    

Чуть  было зло не ответил я ей и не сказал правды ей, рассерженной; и нельзя злее  ответить, как «сказав правду» своей мудрости.    

Так  обстоит дело между нами тремя. От всего сердца люблю я только жизнь – и  поистине, всего больше тогда, когда я ненавижу ее!    

Но если  я люблю мудрость и часто слишком люблю ее, то потому, что она очень напоминает  мне жизнь!    

У ней ее  глаза, ее смех и даже ее золотая удочка – чем же я виноват, что они так похожи  одна на другую?    

И когда  однажды жизнь спросила меня: что такое мудрость? – я с жаром ответил: «О,  да! мудрость!    

Ее алчут  и не насыщаются, смотрят сквозь покровы и ловят сетью.    

Красива  ли она? Почем я знаю! Но и самые старые карпы еще идут на приманки ее.    

Изменчива  она и упряма; часто я видел, как кусала она себе губы и путала гребнем свои  волосы.    

Быть  может, она зла и лукава, и во всем она женщина; но когда она дурно говорит о  себе самой, тогда именно увлекает она всего больше».    

И когда  я сказал это жизни, она зло улыбнулась и закрыла глаза. «О ком же говоришь  ты? – спросила она. – Не обо мне ли?    

И если  даже ты прав, можно ли говорить это мне прямо в лицо! Но теперь скажи  мне о своей мудрости!»    

Ах, ты  опять раскрыла глаза свои, о жизнь возлюбленная! И мне показалось, что я опять  погружаюсь в непостижимое. –    

     

_____________________________    

     

Так пел  Заратустра. Но когда пляска кончилась и девушки ушли, он сделался печален.    

«Солнце  давно уже село, – сказал он наконец, – луг стал сырым, от лесов веет  прохладой.    

Что-то  неведомое окружает меня и задумчиво смотрит. Как! Ты жив еще, Заратустра?    

Почему?  Зачем? Для чего? Куда? Где? Как? Разве не безумие – жить еще? –    

Ах,  друзья мои, это вечер вопрошает во мне. Простите мне мою печаль!    

Вечер  настал: простите мне, что вечер настал!»    

Так  говорил Заратустра.    

     Надгробная песнь    

     

«Там  остров могил, молчаливый; там также могилы моей юности. Туда отнесу я вечно зеленый  венок жизни».    

Так  решив в сердце, ехал я по морю. –    

О вы,  лики и видения моей юности! О блики любви, божественные миги! Как быстро исчезли  вы! Я вспоминаю о вас сегодня как об умерших для меня.    

От вас,  мои дорогие мертвецы, нисходит на меня сладкое благоухание, облегчающее мое  сердце слезами. Поистине, оно глубоко трогает и облегчает сердце одинокому  пловцу.    

И  все-таки я самый богатый и самый завидуемый – я самый одинокий! Ибо вы были  у меня, а я и до сих пор у вас; скажите, кому падали такие розовые яблоки с  дерева, как мне?    

Я все  еще наследие и земля любви вашей, цветущий, в память о вас, пестрыми, дико растущими  добродетелями, о вы, возлюбленные мои!    

Ах, мы  были созданы оставаться вблизи друг друга, вы, милые, нездешние чудеса; и не  как боязливые птицы приблизились вы ко мне и к желанию моему – нет, как  доверчивые к доверчивому!    

Да, вы  были созданы для верности, подобно мне, и для нежных вечностей; должен ли я теперь  называть вас именем вашей неверности, вы, божественные блики и миги: иному  имени не научился я еще.    

Поистине,  слишком быстро умерли вы для меня, вы, беглецы. Но не бежали вы от меня, не  бежал и я от вас: не виновны мы друг перед другом в нашей неверности.    

Чтобы меня  убить, душили вас, вы, певчие птицы моих надежд! Да, в нас, вы, возлюбленные  мои, пускала всегда злоба свои стрелы – чтобы попасть в мое сердце!    

И она  попала! Ибо вы были всегда самыми близкими моему сердцу, вы были все, чем я  владел и что владело мною, – и потому вы должны были умереть  молодыми и слишком рано!    

В самое  уязвимое, чем я владел, пустили они стрелу: то были вы, чья кожа походит на  нежный пух, и еще больше на улыбку, умирающую от одного взгляда на нее!    

Но так  скажу я своим врагам: что значит всякое человекоубийство в сравнении с тем, что  вы мне сделали!    

Больше  зла сделали вы мне, чем всякое человекоубийство: невозвратное взяли вы у меня –  так говорю я вам, мои враги.    

Разве вы  не убивали ликов и самых дорогих чудес моей юности! Товарищей моих игр отнимали  вы у меня, блаженных духов! Памяти их возлагаю я этот венок и это проклятие.    

Это  проклятие вам, мои враги! Не вы ли укоротили мою вечность, подобно звуку,  разбивающемуся в холодную ночь! Одним лишь взглядом божественного ока  промелькнула она для меня, – одним бликом!    

Так  говорила в добрый час когда-то моя чистота: «божественными должны быть для меня  все существа».    

Тогда  напали вы на меня с грязными призраками; ах, куда же девался теперь тот добрый  час!    

«Все дни  должны быть для меня священны» – так говорила когда-то мудрость моей юности;  поистине, веселой мудрости речь!    

Но тогда  украли вы, враги, у меня мои ночи и продали их за бессонную муку; ах, куда же  девалась теперь та веселая мудрость?    

Когда-то  искал я по птицам счастливых примет; тогда пустили вы мне на дорогу противное  чудовище – сову. Ах, куда же девалось тогда мое нежное стремление?    

Когда-то  дал я обет отрешиться от всякого отвращения – тогда превратили вы моих близких  и ближних в гнойные язвы. Ах, куда же девался тогда мой самый благородный обет?    

Как  слепец, шел я когда-то блаженными путями – тогда набросали вы грязи на дорогу  слепца; и теперь чувствует он отвращение к старой тропинке слепца.    

И когда  я совершал самое трудное для меня и праздновал победу своих преодолений, тогда  вы заставили тех, что любили меня, кричать, что причиняю я им жестокое горе.    

Поистине,  вы всегда поступали так: вы отравляли мне мой лучший мед и старания моих лучших  пчел.    

К  щедрости моей посылали вы всегда самых наглых нищих; вокруг моего сострадания заставляли  вы всегда тесниться неисправимых бесстыдников. Так ранили вы мои добродетели в  их вере.    

И если  приносил я в жертву, что было у меня самого священного, тотчас присоединяло сюда  и ваше «благочестие» свои жирные дары, так что в чаду вашего жира глохло, что  было у меня самого священного.    

И  однажды хотел я плясать, как никогда еще не плясал: выше всех небес хотел я  плясать. Тогда уговорили вы моего самого любимого певца.    

И теперь  он запел заунывную, мрачную песню; ах, он трубил мне в уши, как печальный рог!    

Убийственный  певец, орудие злобы, ты виновен менее всех! Уже стоял я готовым к лучшему танцу  – тогда убил ты своими звуками мой восторг!    

Только в  пляске умею я говорить символами о самых высоких вещах – и теперь остался мой  самый высокий символ неизреченным в моих телодвижениях!    

Неизреченной  и неразрешенной осталась во мне высшая надежда! И умерли все лики и утешения  моей юности!    

Как  только перенес я это? Как избыл и превозмог я эти раны? Как воскресла моя душа  из этих могил?    

Да, есть  во мне нечто неранимое, незахоронимое, взрывающее скалы: моей волею называется  оно. Молчаливо и не изменяясь проходит оно через годы.    

Своей  поступью хочет идти моими стопами моя закадычная воля; ее чувство безжалостно и  неуязвимо.    

Неуязвима  во мне только моя пята. Ты жива еще и верна себе, самая терпеливая! Все еще  прорываешься ты сквозь все могилы!    

В тебе  живет еще все неразрешенное моей юности; и как жизнь и юность, сидишь ты здесь,  надеясь, на желтых обломках могил.    

Да, ты  еще для меня разрушительница всех могил; здравствуй же, моя воля! И только там,  где есть могилы, есть и воскресение. –    

Так пел  Заратустра.    

     О самопреодолении    

     

«Волею к  истине» называете вы, мудрейшие, то, что движет вами и возбуждает вас?    

Волею к  мыслимости всего сущего – так называю я вашу волю!    

Все  сущее хотите вы сделать сперва мыслимым: ибо вы сомневаетесь с добрым  недоверием, мыслимо ли оно.    

Но оно  должно подчиняться и покоряться вам! Так водит ваша воля. Гладким должно стать  оно и подвластным духу, как его зеркало и отражение в нем.    

В этом  вся ваша воля, вы, мудрейшие, как воля к власти, и даже когда вы говорите о  добре и зле и об оценках ценностей.    

Создать  хотите вы еще мир, перед которым вы могли бы преклонить колена, – такова  ваша последняя надежда и опьянение.    

Но  немудрые, народ, – они подобны реке, по которой плывет челнок, – и в  челноке сидят торжественные и переряженные оценки ценностей.    

Вашу  волю и ваши ценности спустили вы на реку становления; старая воля к власти брезжит  мне в том, во что верит народ как в добро и зло.    

То были  вы, мудрейшие, кто посадил таких гостей в этот челнок и дал им блеск и гордые  имена, – вы и ваша господствующая воля!    

Дальше  несет теперь река ваш челнок: она должна его нести. Что за беда, если  пенится разбитая волна и гневно противится килю!    

Не река  является вашей опасностью и концом вашего добра и зла, вы, мудрейшие, – но  сама эта воля, воля к власти неистощимая, творящая воля к жизни.    

Но чтобы  поняли вы мое слово о добре и зле, я скажу вам еще свое слово о жизни и свойстве  всего живого.    

Все  живое проследил я, я прошел великими и малыми путями, чтобы познать его  свойство.    

Стогранным  зеркалом ловил я взор жизни, когда уста ее молчали, – дабы ее взор говорил  мне. И ее взор говорил мне.    

Но где  бы ни находил я живое, везде слышал я и речь о послушании. Все живое есть нечто  повинующееся.    

И вот  второе: тому повелевают, кто не может повиноваться самому себе. Таково свойство  всего живого.    

Но вот  третье, что я слышал: повелевать труднее, чем повиноваться. И не потому только,  что повелевающий несет бремя всех повинующихся и что легко может это бремя  раздавить его:    

Попыткой  и дерзновением казалось мне всякое повелевание, и, повелевая, живущий всегда  рискует самим собою.    

И даже  когда он повелевает самому себе – он должен еще искупить свое повеление. Своего  собственного закона должен он стать судьей, и мстителем, и жертвой.    

Но как  же происходит это? – так спрашивал я себя. Что побуждает все живое  повиноваться и повелевать и, повелевая, быть еще повинующимся?    

Слушайте  же мое слово, вы, мудрейшие. Удостоверьтесь серьезно, проник ли я в сердце  жизни и до самых корней ее сердца!    

Везде,  где находил я живое, находил я и волю к власти; и даже в воле служащего находил  я волю быть господином.    

Чтобы  сильнейшему служил более слабый – к этому побуждает его воля его, которая хочет  быть господином над еще более слабым: лишь без этой радости не может он обойтись.    

И как  меньший отдает себя большему, чтобы тот радовался и власть имел над  меньшим, – так приносит себя в жертву и больший и из-за власти ставит на  доску – жизнь свою.    

В том и  жертва великого, чтобы было в нем дерзновение, и опасность, и игра в кости насмерть.    

А где  есть жертва, и служение, и взоры любви, там есть и воля быть господином. Крадучись,  вкрадывается слабейший в крепость и в самое сердце сильнейшего – и крадет  власть у него.    

И вот  какую тайну поведала мне сама жизнь. «Смотри, – говорила она, – я всегда  должна преодолевать самое себя.    

Конечно,  вы называете это волей к творению или стремлением к цели, к высшему, дальнему,  более сложному – но все это образует единую тайну:    

Лучше  погибну я, чем отрекусь от этого; и поистине, где есть закат и опадение  листьев, там жизнь жертвует собою – из-за власти!    

Мне надо  быть борьбою, и становлением, и целью, и противоречием целей; ах, кто угадывает  мою волю, угадывает также, какими кривыми путями она должна идти!    

Что бы  ни создавала я и как бы ни любила я созданное – скоро должна я стать  противницей ему и моей любви: так хочет моя воля.    

И даже  ты, познающий, ты только тропа и след моей воли: поистине, моя воля к власти ходит  по следам твоей воли к истине!    

Конечно,  не попал в истину тот, кто запустил в нее словом о «воле к существованию»; такой  воли – не существует!    

Ибо то,  чего нет, не может хотеть; а что существует, как могло бы оно еще хотеть существования!    

Только  там, где есть жизнь, есть и воля; но это не воля к жизни, но – так учу я тебя –  воля к власти!    

Многое  ценится живущим выше, чем сама жизнь; но и в самой оценке говорит – воля к  власти!» –    

Так  учила меня некогда жизнь, и отсюда разрешаю я, вы, мудрейшие, также и загадку вашего  сердца.    

Поистине,  я говорю вам: добра и зла, которые были бы непреходящими, – не существует!  Из себя должны они все снова и снова преодолевать самих себя.    

При  помощи ваших ценностей и слов о добре и зле совершаете вы насилие, вы, ценители  ценностей; и в этом ваша скрытая любовь, и блеск, и трепет, и порыв вашей души.    

Но еще  большее насилие и новое преодоление растет из ваших ценностей: об них разбивается  яйцо и скорлупа его.    

И кто  должен быть творцом в добре и зле, поистине, тот должен быть сперва разрушителем,  разбивающим ценности.    

Так  принадлежит высшее зло к высшему благу; а это благо есть творческое. –    

Будем же  говорить только о нем, вы, мудрейшие, хотя и это дурно. Но молчание еще хуже;  все замолчанные истины становятся ядовитыми.    

И пусть  разобьется все, что может разбиться об наши истины! Сколько домов предстоит еще  воздвигнуть! –    

Так  говорил Заратустра.    

     О возвышенных    

     

Спокойна  глубина моего моря; кто бы угадал, что она скрывает шутливых чудовищ!    

Непоколебима  моя глубина; но она блестит от плавающих загадок и хохотов.    

Одного  возвышенного видел я сегодня, торжественного, кающегося духом; о, как смеялась  моя душа над его безобразием!    

С  выпяченной грудью, похожий на тех, кто вбирает в себя дыхание, – так стоял  он, возвышенный и молчаливый.    

Увешанный  безобразными истинами, своей охотничьей добычей, и богатый разодранными  одеждами; также много шипов висело на нем – но я не видел еще ни одной розы.    

Еще не  научился он смеху и красоте. Мрачным возвратился этот охотник из леса познания.    

С битвы,  где бился с дикими зверями, вернулся домой он; и сквозь серьезность его проглядывает  еще дикий зверь – непобежденный!    

Как  тигр, все еще стоит он, готовый прыгнуть; но я не люблю этих напряженных душ:  не по вкусу мне все эти ощерившиеся.    

И вы  говорите мне, друзья, что о вкусах и привкусах не спорят? Но ведь вся жизнь  есть спор о вкусах и привкусах!    

Вкус:  это одновременно и вес, и весы, и весовщик; и горе всему живущему, если бы захотело  оно жить без спора о весе, о весах и весовщике!    

Если бы  этот возвышенный утомился своею возвышенностью, – только тогда началась бы  его красота; и только тогда вкусил бы я его и нашел бы вкусным.    

И только  когда он отвратится сам от себя, перепрыгнет он через свою собственную тень – и  поистине прямо в свое солнце.    

Слишком  долго сидел он в тени, щеки побледнели у кающегося духом; почти умер он с голоду  в своих ожиданиях.    

Презрение  еще в его взоре, и отвращение таится на его устах. Хотя отдыхает он теперь, но  его отдых еще не на солнце.    

Он  должен был бы работать, как вол; и его счастье должно бы разить землею, а не  презрением к земле.    

Белым  волом хотел бы я его видеть, идущим, фыркая и мыча, впереди плуга, – и его  мычание должно бы хвалить все земное!    

Темно  еще его лицо; тень руки пробегает по нему. Затемнен еще взор его глаз.    

Самое  дело его есть еще тень на нем: рука затемняет того, кто трудится, не покладая  рук. Еще не преодолел он своего дела.    

Как  люблю я в нем выю вола; но теперь хочу я еще видеть взор ангела.    

И от  воли своей героя должен он отучиться: вознесенным должен он быть для меня, а не  только возвышенным, – сам эфир должен вознести его, лишенного воли!    

Он  победил чудовище, он разгадал загадки; но он должен еще победить своих чудовищ  и разгадать свои загадки, в небесных детей должен он еще превратить их.    

Еще не  научилось его познание улыбаться и жить без зависти; еще не стих поток его страстей  в красоте.    

Поистине,  не в сытости должно смолкнуть и утонуть его желание, а в красоте! Осанистость  свойственна щедрости благородно мыслящего.    

Закинув  руку за голову – так должен был бы отдыхать герой, так должен был бы преодолевать  он даже свой отдых.    

Но  именно для героя красота есть самая трудная вещь. Недостижима красота  для всякой сильной воли.    

Немного  больше, немного меньше: именно это значит здесь много; это значит здесь всего  больше.    

Стоять с  расслабленными мускулами и распряженной волей – это и есть самое трудное для всех  вас, вы, возвышенные!    

Когда  власть становится милостивой и нисходит в видимое – красотой называю я такое  нисхождение.    

И ни от  кого не требую я так красоты, как от тебя, могущественный; твоя доброта да  будет твоим последним самопреодолением.    

На  всякое зло считаю я тебя способным; поэтому я и требую от тебя добра.    

Поистине,  я смеялся часто над слабыми, которые мнят себя добрыми, потому что у них  расслабленные лапы.    

К столпу  добродетели должен ты стремиться: чем выше он подымается, тем становится он  красивее и нежнее, а внутри тверже и выносливее.    

Да,  возвышенный, когда-нибудь должен ты быть прекрасным и держать зеркало перед своей  собственной красотою.    

Тогда  твоя душа будет содрогаться от божественных вожделений – и поклонение будет в  твоем тщеславии!    

Это и  есть тайна души: только когда герой покинул ее, приближается к ней, в сновидении, –  сверхгерой. –    

Так  говорил Заратустра.    

     О стране культуры    

     

Слишком  далеко залетел я в будущее; ужас напал на меня.    

И,  оглянувшись кругом, я увидел, что время было моим единственным современником.    

Тогда  бежал я назад домой – и спешил все быстрее; так пришел я к вам, вы,  современники, и в страну культуры.    

Впервые  посмотрел я на вас как следует и с добрыми желаниями; поистине, с тоскою в  сердце пришел я.    

Но что  случилось со мной? Как ни было мне страшно, – я должен был рассмеяться!  Никогда не видел мой глаз ничего более пестро-испещренного!    

Я все  смеялся и смеялся, тогда как ноги мои и сердце дрожали: «ба, да тут родина всех  красильных горшков!» – сказал я.    

С  лицами, обмазанными пятьюдесятью кляксами, – так сидели вы, к моему  удивлению, вы, современники!    

И с  пятьюдесятью зеркалами вокруг себя, которые льстили и подражали игре ваших красок!    

Поистине,  вы не могли бы носить лучшей маски, вы, современники, чем ваши собственные  лица! Кто бы мог вас – узнать!    

Исписанные  знаками прошлого, а поверх этих знаков замалеванные новыми знаками, – так  сокрылись вы от всех толкователей!    

И если  даже быть испытующим утробы, кто поверил бы, что есть у вас утробы! Из красок  кажетесь вы выпеченными и из склеенных клочков.    

Все века  и народы пестро выглядывают из-под ваших покровов; все обычаи и все верования  пестроязычно глаголят в ваших жестах.    

Если бы  кто освободил вас от ваших покрывал, мантий, красок и жестов, – все-таки  осталось бы у него достаточно, чтобы пугать этим птиц.    

Поистине,  я сам испуганная птица, однажды увидевшая вас нагими и без красок; и я улетел,  когда скелет стал подавать мне знаки любви.    

Ибо  скорее хотел бы я быть поденщиком в подземном мире и служить теням  минувшего! – Тучнее и полнее вас обитатели подземного мира!    

В том и  горечь моей утробы, что ни нагими, ни одетыми не выношу я вас, вы, современники!    

Все, что  есть удушливого в будущем и что некогда пугало улетевших птиц, поистине более  задушевно и внушает больше доверия, чем ваша «действительность».    

Ибо так  говорите вы: «Мы всецело действительность, и притом без веры и суеверия»; так  выпячиваете вы грудь – ах, даже и не имея груди!    

Но как могли  бы вы верить, вы, размалеванные! – вы, образа всего, во что некогда  верили!    

Вы –  ходячее опровержение самой веры и раскромсание всяких мыслей. Неправдоподобные  – так называю я вас, вы, сыны действительности!    

Все  времена пустословят друг против друга в ваших умах; но сны и пустословие всех  времен были все-таки ближе к действительности, чем ваше бодрствование!    

Бесплодны  вы; потому и недостает вам веры. Но кто должен был созидать, у того были  всегда свои вещие сны и звезды знамения – и верил он в веру! –    

Вы –  полуоткрытые ворота, у которых ждут могильщики. И вот ваша действительность:  «Все стоит того, чтобы погибнуть».    

Ах, вот  стоите вы предо мной с торчащими ребрами! И многие из вас хорошо понимали это и  сами.    

И они  говорили: «Кажется, Бог, пока спал я, что-то отнял у меня? Поистине,  достаточно, чтобы сделать из этого самку!    

Удивительна  скудость ребер моих!» – так говорили уже многие из людей настоящего.    

Да, смех  вызываете вы во мне, вы, современники! И в особенности когда вы удивляетесь  сами себе!    

И горе  мне, если бы не мог я смеяться над вашим удивлением и должен был глотать все,  что есть противного в ваших мисках!    

Но я  хочу отнестись к вам легче, ибо нечто тяжелое должен нести я; и что мне  за дело, если жуки и летучие гады сядут на мою ношу!    

Поистине,  не станет же она от того тяжелее! И не от вас, вы, современники, должна прийти  ко мне великая усталость. –    

Ах, куда  же еще подняться мне с моей тоской! Со всех гор высматриваю я страны отцов и  матерей.    

Но  родины не нашел я нигде: тревожно мне во всех городах и рвусь я прочь из всех  ворот.    

Чужды  мне и смешны современники; к ним еще недавно влекло меня сердце; и изгнан я из  стран отцов и матерей.    

Так что  люблю я еще только страну детей моих, неоткрытую, лежащую в самых  далеких морях; и пусть ищут и ищут ее мои корабли.    

Своими  детьми хочу я искупить то, что я сын своих отцов; и всем будущим – это настоящее! –    

Так  говорил Заратустра.    

     О непорочном познании    

     

Когда  вчера взошел месяц, я думал, что он хочет родить солнце: так широко, как  роженица, лежал он на горизонте.    

Но он  обманул меня своей беременностью; и скорее еще я поверю, что месяц – мужчина,  чем что он – женщина.    

Конечно,  мало похож на мужчину этот застенчивый полуночник. Поистине, с нечистой совестью  бродит он по крышам.    

Ибо  полон он похоти и ревности, этот монах в месяце, падок он до земли и всех  радостей влюбленных.    

Нет, я  не люблю его, этого кота на крышах! Противны мне все, кто подкрадывается к полузакрытым  окнам!    

Набожно  и молча бродит он по звездным коврам; но я не люблю мужских ног, ступающих  тихо, на которых не звенят даже шпоры.    

Праведна  поступь любого правдивца; но кошка ходит по земле, крадучись. Взгляни,  по-кошачьи восходит луна и нечестно. –