1 2 3 4 5 6 7 8 9 
— Джим Финч, ах ты, чертёнок! — крикнула она. — Подайте сюда мою шляпу, сэр!
    
Джим поглядел на Аттикуса, Аттикус покачал головой.
    
— Она это не серьёзно, — сказал он. — Просто она поражена твоими… талантами.
    
Аттикус перешёл улицу, и они с мисс Моди оживлённо заговорили о чём-то, размахивая руками; до меня донеслось только:
    
— …выставить во дворе самого настоящего мофродита! Хорошо же ты их воспитываешь, Аттикус!
    
    
    
    
Днём снег перестал, похолодало, и к ночи сбылись худшие предсказания мистера Эйвери. Кэлпурния, не переставая, топила все печи, а мы всё равно мёрзли. Вечером Аттикус сказал — плохо наше дело, — и спросил Кэлпурнию, может, ей лучше остаться у нас ночевать. Кэлпурния обвела взглядом большие окна и высокие потолки и сказала — у неё дома, наверно, теплее. И Аттикус отвёз её в автомобиле.
    
Перед сном Аттикус подбросил угля в печку у меня в комнате. Он сказал — сейчас шестнадцать градусов, он за всю жизнь не запомнит такого холода, а наш снеговик совсем заледенел.
    
Мне показалось, прошло совсем мало времени, и вдруг кто-то трясёт меня за плечо. Я проснулась и увидела поверх одеяла пальто Аттикуса.
    
— Разве уже утро?
    
— Вставай, малышка.
    
Аттикус протянул мне мой купальный халат и пальто.
    
— Сперва надень халат, — сказал он.
    
Рядом с Аттикусом стоял Джим, весь встрёпанный, его качало. Одной рукой он придерживал ворот, другую сунул в карман. Он был весь какой-то толстый.
    
— Быстрее, дружок, — сказал Аттикус. — Вот твои носки и башмаки.
    
Я ничего не поняла, но обулась.
    
— Уже утро?
    
— Нет ещё, второй час. Ну-ка, побыстрее.
    
Наконец до меня дошло: что-то не так.
    
— А что случилось?
    
Но теперь ему уже незачем было объяснять. Как птицы знают, что пора укрыться от дождя, так я знала, когда на нашу улицу приходила беда. Я услышала какое-то шелковистое шуршанье, шорохи, приглушённую суету, и мне стало страшно.
    
— У кого это?
    
— У мисс Моди, дружок, — сказал Аттикус.
    
С веранды мы увидели, что у мисс Моди из окон столовой рвётся пламя. И словно затем, чтоб мы скорей поверили своим глазам, взвыла над городом пожарная сирена — всё тоньше, визгливее, и никак не умолкала.
    
— Всё сгорит? — жалобно спросил Джим.
    
— Наверно, — сказал Аттикус. — Теперь вот что. Подите оба к дому Рэдли и стойте там. И не вертитесь под ногами, слышите? Видите, с какой стороны ветер?
    
— О-о! — сказал Джим. — Аттикус, может, надо уже вытаскивать мебель?
    
— Пока ещё рано. Делай, что я велю. Ну, бегите! Смотри за сестрой, Джим, слышишь? Не отпускай её ни на шаг.
    
И Аттикус подтолкнул нас к воротам Рэдли. Мы стояли и смотрели — нашу улицу всё тесней заполняли люди и автомобили, а тем временем огонь молча пожирал дом мисс Моди.
    
— Ну что они так долго, что они так долго… — бормотал Джим.
    
Но мы понимали, в чём дело. Старая машина не заводилась на морозе, и целая толпа катила её по улице, просто подталкивая руками. А когда шланг прикрутили к водоразборной колонке, он лопнул, струя брызнула вверх и окатила мостовую.
    
— Ой, Джим!…
    
Джим обнял меня за плечи.
    
— Тише, Глазастик. Подожди волноваться. Я тебе тогда скажу.
    
Жители Мейкомба, более или менее раздетые, через двор выносили мебель мисс Моди на улицу. Аттикус тащил тяжёлую дубовую качалку, и я подумала, какой он умный, спас ту самую вещь, которую мисс Моди любит больше всего.
    
По временам слышались крики. Потом в окне мансарды появился мистер Эйвери. Он выкинул под окно тюфяк и бросал на него разные вещи, пока все не закричали:
    
— Спускайтесь, Дик! Лестница горит! Уходите оттуда, мистер Эйвери!
    
Мистер Эйвери стал вылезать в окно.
    
— Застрял… — выдохнул Джим. — Ох, Глазастик…
    
Мистер Эйвери не мог двинуться ни взад, ни вперёд. Я уткнулась Джиму под мышку и зажмурилась. Потом Джим крикнул:
    
— Он выбрался, Глазастик! Он живой!
    
Я подняла голову. Мистер Эйвери был уже на балконе. Перекинул ноги через перила, стал съезжать по столбу вниз, но не удержался и с воплем свалился в кусты мисс Моди.
    
Тут я заметила, что люди пятятся от дома мисс Моди всё ближе к нам. Никто уже не таскал мебель. Огонь охватил верхний этаж и дошёл до самой крыши, чернели оконные рамы, а внутри всё так и светилось оранжевым.
    
— Джим, правда, там всё рыжее, как тыква?…
    
— Смотри, Глазастик!
    
От нашего дома и от дома мисс Рейчел повалил дым, будто поднялся туман от реки, и к ним уже тянули шланги. Позади нас завопила сирена, из-за угла выкатилась пожарная машина из Эбботсвила и остановилась напротив нашего дома.
    
— Книжка… — сказала я.
    
— Какая книжка? — спросил Джим.
    
— Про Тома Свифта — она не моя, а Дилла…
    
— Подожди волноваться, Глазастик, — сказал Джим. И показал пальцем: — Гляди-ка!
    
Среди соседей, сунув руки в карманы пальто, стоял Аттикус. Вид у него был такой, будто он смотрит футбол. Рядом стояла мисс Моди.
    
— Видишь, он пока не волнуется, — сказал Джим.
    
— А почему он не на крыше?
    
— Он слишком старый, он сломает себе шею.
    
— Может, скажем ему, что надо вытаскивать вещи?
    
— Нечего к нему приставать, он сам знает, когда вытаскивать, — сказал Джим.
    
Эбботсвилские пожарные начали поливать водой наш дом; какой-то человек стоял на крыше и показывал, куда первым делом лить. Наш Самый Настоящий Мофродит почернел и развалился, соломенная шляпа мисс Моди так и осталась лежать на куче грязи. Садовых ножниц не было видно. Между домами мисс Моди, мисс Рейчел и нашим было так жарко, что все давно скинули пальто и купальные халаты, работали в пижамах или в ночных рубашках, заправленных в штаны. А я всё стояла на одном месте и совсем закоченела. Джим обнял меня за плечи и старался согреть, но это не помогало. Я высвободилась и обхватила себя обеими руками. Начала приплясывать, и ноги понемногу согрелись.
    
Прикатила ещё одна пожарная машина и остановилась перед домом мисс Стивени Кроуфорд. Колонка была только одна, не к чему прикрутить второй шланг, и пожарные стали поливать дом мисс Стивени из огнетушителей.
    
Железная крыша мисс Моди преградила путь огню. Дом с грохотом рухнул; пламя брызнуло во все стороны: на соседних крышах люди накинулись с одеялами на летящие искры и головешки.
    
Только когда рассвело, все начали понемногу расходиться. Мейкомбскую пожарную машину покатили обратно. Эбботсвилская уехала сама, третья осталась. Днём мы узнали — она приехала из Клерк Ферри, за шестьдесят миль.
    
Мы с Джимом тихонько перешли улицу. Мисс Моди стояла и смотрела на чёрную яму, которая дымилась посреди её двора, и Аттикус покачал головой — значит, говорить с ней не надо. Он повёл нас домой, а сам держался за наши плечи, потому что мостовая была очень скользкая. Он сказал — мисс Моди пока поживёт у мисс Стивени. Потом спросил:
    
— Кто хочет горячего какао?
    
Пока он разводил в кухне огонь, меня трясло от холода.
    
Мы принялись за какао, и тут Аттикус посмотрел на меня с удивлением, а потом глаза у него стали строгие.
    
— Я, кажется, велел вам с Джимом стоять на месте и никуда не соваться, — сказал он.
    
— А мы не совались. Мы стояли…
    
— Тогда чьё же это одеяло?
    
— Одеяло?!.
    
— Да, мэм, одеяло. Это не наше.
    
Я оглядела себя. Оказывается, на плечах у меня коричневое шерстяное одеяло, и я завернулась в него, как индианка.
    
— Аттикус, я ничего не знаю… я…
    
И я обернулась к Джиму. Но Джим удивился ещё больше меня. Он сказал — кто его знает, откуда взялось это одеяло, мы всё делали, как велел Аттикус, стояли у ворот Рэдли, под ногами ни у кого не вертелись, даже с места не сходили… тут Джим запнулся.
    
— Мистер Натан был на пожаре! — торопливо заговорил он. — Я видел, я видел, он тащил тот матрац… Аттикус, честное слово…
    
— Ничего, сын, — медленно усмехнулся Аттикус. — Видно, так ли, эдак ли, а весь Мейкомб вышел сегодня на улицу. По-моему, у нас в кладовой есть обёрточная бумага, Джим. Достань её, и мы…
    
— Нет, нет, сэр!
    
Джим, кажется, сошёл с ума. Он начал выбалтывать подряд все наши секреты, он совсем не остерегался ни за себя, ни за меня, выложил всё, как было, — и про дупло, и про штаны…
    
— …мистер Натан замазал дупло цементом. Аттикус, это он нарочно, чтобы мы больше ничего не находили… Аттикус, может, он и сумасшедший, только, честное слово, он нам ни разу ничего плохого не сделал, он тогда ночью мог отрезать мне голову напрочь, а он сидел и чинил мои штаны… он нам никогда ничего плохого не сделал!
    
— Тише, тише, сын.
    
Аттикус сказал это очень ласково, и я приободрилась. Он явно не понял ни слова из всего, что наболтал Джим, потому что сказал только:
    
— Ты прав. Оставим и это и одеяло при себе. Может быть, когда-нибудь Глазастик сможет сказать ему спасибо за то, что он не дал ей замёрзнуть.
    
— Кому спасибо? — спросила я.
    
— Страшиле Рэдли. Ты так усердно смотрела на пожар, что и не заметила, как он закутал тебя своим одеялом.
    
Всё во мне перевернулось, меня чуть не стошнило. Джим поднял одеяло и стал подкрадываться ко мне.
    
— Он потихоньку вышел из дому… из-за угла… и подошёл вот так, тихо-тихо!
    
— Не увлекайся этим представлением, Джереми, — сухо сказал Аттикус.
    
Джим насупился.
    
— Да я и не собираюсь… — Но я видела, озорная искорка у него в глазах погасла: пришлось отказаться от новой выдумки. — Эх, — сказал он мне, — если б ты оглянулась, ты бы его увидела!
    
    
    
    
В полдень нас разбудила Кэлпурния. Аттикус сказал — нечего нам сегодня ходить в школу, всё равно ничему не научимся, раз ночь не спали. А Кэлпурния сказала — надо хоть немного прибрать во дворе.
    
Шляпа мисс Моди просвечивала сквозь ледяную корку, точно муха в янтаре, а садовые ножницы пришлось выкапывать из кучи замёрзшей глины. Мисс Моди мы нашли у неё на задворках, она стояла и смотрела на помёрзшие, обугленные азалии.
    
— Мы принесли ваши вещи, мисс Моди, — сказал Джим. — Нам так жалко…
    
Мисс Моди обернулась, и по её лицу скользнула тень прежней улыбки.
    
— Я всегда хотела, чтоб дом у меня был поменьше, Джим Финч. Зато сад будет больше. Подумай, теперь у меня будет больше места для азалий!
    
— Вы разве совсем не огорчены, мисс Моди? — удивилась я. Аттикус говорил, у неё, кроме этого дома, и нет ничего.
    
— Огорчена? Что ты, детка, да я этот старый хлев терпеть не могла. Сама сколько раз хотела его поджечь, да только тогда меня посадили бы в сумасшедший дом.
    
— Но…
    
— Не беспокойся обо мне, Джин Луиза Финч. Есть на свете вещи, которых ты ещё не понимаешь. Вот теперь я построю себе маленький домик, пущу парочку постояльцев и… ей-богу, у меня будет лучший сад во всём штате! Вот увидите, я утру нос этим Биллингрейсам!
    
Мы с Джимом переглянулись.
    
— Как это случилось, мисс Моди? — спросил он.
    
— Не знаю, Джим. Наверно, на кухне загорелась сажа в трубе. Я там поздно топила, чтоб не помёрзли мои комнатные цветы. А к тебе, говорят, ночью приходил нежданный гость, мисс Джин Луиза?
    
— Откуда вы знаете?
    
— Аттикус сказал мне сегодня, когда шёл на работу. По правде говоря, мне жаль, что я не стояла там с вами. У меня бы уж хватило ума оглянуться.
    
Я слушала мисс Моди и только диву давалась. Почти всё у неё сгорело, её любимый сад выглядел, как после побоища, а ей всё равно были интересны наши с Джимом дела!
    
Она, видно, поняла, что я совсем сбита с толку.
    
— Ночью я беспокоилась только потому, что получился такой переполох и опасность для всех. Весь квартал мог сгореть дотла. Мистеру Эйвери придётся неделю пролежать в постели, он изрядно поджарился. Он чересчур стар, чтоб лазить в огонь, я так ему и сказала. Как только отмою руки, а Стивени Кроуфорд отвернётся, я испеку для него свой лучший пирог. Эта Стивени тридцать лет старается выведать у меня рецепт, но если она думает, что я ей его скажу, потому что живу сейчас у неё в доме, она сильно ошибается.
    
Я подумала, если мисс Моди не выдержит и откроет свой секрет, у мисс Стивени всё равно ничего не получится. Один раз я видела, как мисс Моди печёт этот пирог: среди прочего надо положить в тесто большую чашку сахару.
    
    
    
    
День был тихий. В холодном чистом воздухе далеко разносился каждый звук. Мы даже услыхали, как на здании суда зашипели часы — собрались бить. Нос у мисс Моди был очень странного цвета, я ещё никогда такого не видела и спросила, отчего это.
    
— Я тут стою с шести утра, — ответила она. — Наверно, отморозила.
    
Она подняла руки. Ладони побурели от грязи и запёкшейся крови и были все в трещинках.
    
— Вы загубили руки, — сказал Джим. — Почему вы не позвали какого-нибудь негра? Или нас с Глазастиком, мы бы вам помогли.
    
— Благодарю вас, сэр, — сказала мисс Моди. — У вас и без меня дел по горло. — И она кивнула в сторону нашего двора.
    
— Это вы про Мофродита? — спросила я. — Да мы его мигом раскидаем.
    
Мисс Моди уставилась на меня во все глаза, её губы беззвучно шевелились. Вдруг она схватилась за голову да как захохочет! Мы постояли-постояли и пошли, а она всё смеялась.
    
Джим сказал, не поймёшь, что это с ней, — чудачка, и всё.
   
   
    
     
9
    
    
— Бери свои слова обратно!
    
Так я скомандовала Сесилу Джейкобсу, и с этого началось для нас с Джимом плохое время. Я сжала кулаки и приготовилась к бою. Аттикус обещал меня выдрать, если ещё хоть раз услышит, что я с кем-нибудь подралась: я уже слишком большая и взрослая, хватит ребячиться, и чем скорее я научусь сдерживаться, тем будет лучше для всех. А я сразу про это забыла.
    
Забыла из-за Сесила Джейкобса. Накануне он посреди школьного двора закричал — у Глазастика отец защищает черномазых. Я с ним заспорила, а потом рассказала Джиму.
    
— Про что он говорил? — спросила я.
    
— Ни про что, — сказал Джим. — Спроси Аттикуса, он тебе объяснит.
    
— Аттикус, ты и правда защищаешь черномазых? — спросила я вечером.
    
— Да, конечно. Не говори «черномазые», Глазастик, это грубо.
    
— В школе все так говорят.
    
— Что ж, теперь будут говорить все, кроме тебя.
    
— А если ты не хочешь, чтоб я так говорила, зачем велишь ходить в школу?
    
Отец молча посмотрел на меня и улыбнулся одними глазами.
    
Хоть у нас с ним был компромисс, но я уже по горло была сыта школьной жизнью и всё время старалась так или иначе увильнуть от занятий. С первых дней сентября у меня то голова кружилась, то меня ноги не держали, то живот болел. Я даже отдала пятачок сыну кухарки мисс Рейчел, чтоб он позволил мне потереться головой о его голову: у него был стригущий лишай. Однако не заразилась.
    
Но у меня была ещё одна забота.
    
— Аттикус, а все адвокаты защищают чер… негров?
    
— Конечно, Глазастик.
    
— А почему же Сесил сказал — ты защищаешь черномазых? Он так это сказал… будто ты воруешь.
    
Аттикус вздохнул.
    
— Просто я защищаю негра, его зовут Том Робинсон. Он живёт в маленьком посёлке, за свалкой. Он в том же приходе, что и Кэлпурния, она хорошо знает всю его семью. Кэл говорит, что они очень порядочные люди. Ты ещё недостаточно взрослая, Глазастик, и не всё понимаешь, но в городе многие кричат, что не следует мне стараться ради этого человека. Это совсем особенное дело. Слушаться оно будет только во время летней сессии. Джон Тейлор был так добр, что дал нам отсрочку…
    
— Если не следует его защищать, почему же ты защищаешь?
    
— По многим причинам, — сказал Аттикус. — Главное, если я не стану его защищать, я не смогу смотреть людям в глаза, не смогу представлять наш округ в законодательном собрании, даже не смогу больше сказать вам с Джимом — делайте так, а не иначе.
    
— Это как? Значит, если ты не будешь защищать этого человека, мы с Джимом можем тебя не слушаться и поступать как захотим?
    
— Да, примерно так.
    
— Почему?
    
— Потому, что я уже не смогу требовать, чтоб вы меня слушались. Такая наша работа, Глазастик: у каждого адвоката хоть раз в жизни бывает дело, которое задевает его самого. Вот это, видно, такое дело для меня. Возможно, из-за этого тебе придётся выслушать в школе много неприятного, но я тебя прошу об одном: держи голову выше, а в драку не лезь. Кто бы что ни сказал, не давай себя разозлить. Старайся для разнообразия воевать не кулаками, а головой… она у тебя неплохая, хоть и противится учению.
    
— Аттикус, а мы выиграем дело?
    
— Нет, дружок.
    
— Так почему же…
    
— А потому, что хоть нас и побили ещё сто лет назад, всё равно сейчас надо снова воевать… — сказал Аттикус.
    
— Ты говоришь, прямо как дядя Айк Финч, — сказала я.
    
Дядя Айк Финч был единственный в округе Мейкомб ещё здравствующий ветеран Южной армии. Борода у него была точь-в-точь как у генерала Худа, и он до смешного ею гордился. По меньшей мере раз в год Аттикус вместе с нами навещал его, и мне приходилось его целовать. Это было ужасно. Аттикус и дядя Айк опять и опять рассуждали о той войне, а мы с Джимом почтительно слушали.
    
— Я так скажу, Аттикус, — говаривал дядя Айк. — Миссурийский сговор[5] — вот что нас загубило, но если б мне пришлось начать всё сначала, я бы опять пошёл тем же путём, не отступил бы ни на шаг, и на этот раз мы бы им задали перцу… Вот в шестьдесят четвёртом, когда на нас свалился Твердокаменный Джексон… виноват, молодые люди, ошибся… в шестьдесят четвёртом Старый Пожарник уже отдал богу душу, да будет ему земля пухом…
    
— Поди сюда, Глазастик, — сказал Аттикус.
    
Я залезла к нему на колени, уткнулась головой ему в грудь. Он обхватил меня обеими руками и стал легонько покачивать.
    
— Сейчас всё по-другому, — сказал он. — Сейчас мы воюем не с янки, а со своими друзьями. Но помни, как бы жестоко ни приходилось воевать, всё равно это наши друзья и наш родной край.
    
Я это помнила, а всё-таки на другой день остановилась на школьном дворе перед Сесилом Джейкобсом.
    
— Берёшь свои слова обратно?
    
— Как бы не так! — заорал он. — У нас дома говорят, твой отец позорит весь город, а этого черномазого надо вздёрнуть повыше!
    
Я нацелилась было его стукнуть, да вспомнила, что говорил Аттикус, опустила кулаки и пошла прочь.
    
— Струсила! Струсила! — звенело у меня в ушах.
    
Первый раз в жизни я ушла от драки.
    
Почему-то выходило, что, если я стану драться с Сесилом, я предам Аттикуса. А он так редко нас с Джимом о чём-нибудь просил… уж лучше я стерплю ради него, пускай меня обзывают трусихой. Я просто надивиться не могла, какая я благородная, что вспомнила просьбу Аттикуса, и вела себя очень благородно ещё целых три недели. А потом пришло рождество, и разразилась беда.
    
    
    
    
Рождества мы с Джимом ждали со смешанным чувством. Ёлка и дядя Джек Финч — это очень хорошо. Каждый год в канун рождества мы ездили на станцию Мейкомб встречать дядю Джека, и он гостил у нас целую неделю.
    
Но была и оборотная сторона медали — неизбежный визит к тёте Александре и Фрэнсису.
    
Наверно, надо прибавить — и к дяде Джимми, ведь он был муж тёти Александры; но он никогда со мной даже не разговаривал, только один раз сказал: «Слезай с забора», так что я вполне могла его и не замечать. Тётя Александра его тоже не замечала. Давным-давно в порыве дружеских чувств они произвели на свет сына по имени Генри, который при первой возможности сбежал из дому, женился и произвёл Фрэнсиса. Каждый год на рождество Генри с женой вручали Фрэнсиса дедушке с бабушкой и потом развлекались сами.
    
Как бы мы ни охали и ни вздыхали, Аттикус не позволял нам в первый день рождества остаться дома. Сколько я себя помню, рождество мы всегда проводили на «Пристани Финча». Тётя Александра отменно стряпала, это отчасти вознаграждало нас за праздник в обществе Фрэнсиса Хенкока. Фрэнсис был годом старше меня, и я его избегала: он находил удовольствие во всём, что не нравилось мне, и ему были не по вкусу мои самые невинные развлечения.
    
Тётя Александра была родная сестра Аттикуса, но когда Джим рассказал мне про подменышей и приёмышей, я решила — наверно, её подменили в колыбели и дедушка с бабушкой вырастили чужого ребёнка, на самом деле она не Финч, а, пожалуй, Кроуфорд. Если б я когда-нибудь уверовала, будто судей и адвокатов преследуют заколдованные горы, тётю Александру я считала бы Эверестом: все годы моего детства она была тут как тут — неприступная и подавляющая своим величием.
    
Настал канун рождества, из вагона выскочил дядя Джек, но нам пришлось ждать его носильщика с двумя длинными свёртками. Нас с Джимом всегда смешило, когда дядя Джек чмокал Аттикуса в щёку: другие мужчины никогда не целовались. Дядя Джек поздоровался с Джимом за руку и подбросил меня в воздух, но не очень высоко: он был на голову ниже Аттикуса; дядя Джек был младший в семье, моложе тёти Александры. Они с тётей были похожи, но дядя Джек как-то лучше распорядился своим лицом, его острый нос и подбородок не внушали нам никаких опасений.
    
Он был один из немногих учёных людей, которых я ничуть не боялась, может быть, потому, что он вёл себя вовсе не как доктор. Если ему случалось оказать мне или Джиму мелкую услугу — скажем, вытащить занозу из пятки, — он всегда заранее говорил, что и как будет делать, и очень ли будет больно, и для чего нужны какие щипчики. Один раз, тоже на рождество, я засадила в ногу кривую занозищу и пряталась с ней по углам, и никого даже близко не подпускала. Дядя Джек поймал меня и стал очень смешно рассказывать про одного пастора, который терпеть не мог ходить в церковь: каждый день он в халате выходил к воротам и, дымя кальяном, читал пятиминутную проповедь каждому прохожему, который нуждался в духовном наставлении. Сквозь смех я попросила, пускай дядя Джек скажет, когда начнёт тащить занозу, а он показал мне зажатую пинцетом окровавленную щепку и объяснил, что выдернул её, пока я хохотала, и что всё на свете относительно.
    
— Это что? — спросила я про длинные узкие свёртки, которые отдал дяде Джеку носильщик.
    
— Не твоего ума дело, — ответил он.
    
— Как поживает Роза Эйлмер? — спросил Джим.
    
Роза Эйлмер была дядина кошка. Она была рыжая и очень красивая; дядя говорил, она — одна из немногих особ женского пола, которых он в состоянии терпеть около себя сколько угодно времени. Он полез в карман и показал нам несколько фотокарточек. Карточки были замечательные.
    
— Она толстеет, — сказала я.
    
— Ничего удивительного. Она съедает пальцы и уши, которые я отрезаю в больнице.
    
— Чёрта с два, — сказала я.
    
— Простите, как вы сказали?
    
— Не обращай на неё внимания, Джек, — сказал Аттикус. — Это она тебя испытывает. Кэл говорит, она ругается без передышки уже целую неделю.
    
Дядя Джек поднял брови, но смолчал. Бранные слова мне нравились и сами по себе, а главное, я рассудила — Аттикус увидит, что в школе я научилась ругаться, и больше меня в школу не пошлёт.
    
Но за ужином, когда я попросила — передайте мне, пожалуйста, эту чёртову ветчину, — дядя Джек грозно уставил на меня указательный палец.
    
— Я с вами потом потолкую, миледи, — сказал он.
    
После ужина дядя Джек перешёл в гостиную и сел в кресло. Похлопал себя по колену, это значило — залезай сюда. Приятно было его понюхать, от него пахло, как от бутылки со спиртом, и ещё чем-то сладким. Он отвёл у меня со лба чёлку и поглядел на меня.
    
— Ты больше похожа на Аттикуса, чем на мать, — сказал он. — И ты что-то становишься чересчур большой и умной, мне даже кажется, что ты выросла из своих штанов.
    
— А по-моему, они мне в самый раз.
    
— Тебе, я вижу, очень нравятся всякие словечки вроде «чёрт» и «дьявол»?
    
Это было верно.
    
— А мне они совсем не нравятся, — сказал дядя Джек. — Без абсолютной необходимости я бы на твоём месте их не произносил. Я пробуду здесь неделю и за это время не желаю ничего такого слышать. Если ты будешь бросаться такими словами, Глазастик, ты наживёшь неприятности. Ты ведь хочешь вырасти настоящей леди, правда?
    
Я сказала — не особенно хочу.
    
— Ну, конечно, хочешь. А теперь идём к ёлке.
    
Мы украшали её до ночи, и потом мне приснились два длинных узких свёртка для нас с Джимом. Наутро мы их выудили из-под ёлки — они были от Аттикуса, дядя Джек привёз их по его просьбе, и это было то самое, чего нам хотелось.
    
— Только не в доме, — сказал Аттикус, когда Джим прицелился в картину на стене.
    
— Придётся тебе поучить их стрелять, — сказал дядя Джек.
    
— Это уж твоя работа, — сказал Аттикус. — Я только покорился неизбежному.
    
Мы никак не хотели отойти от ёлки и послушались, только когда Аттикус заговорил своим юридическим голосом. Он не позволил нам взять духовые ружья на «Пристань Финча» (а я уже подумывала застрелить Фрэнсиса) и сказал, если что будет не так, он их у нас заберёт и больше не отдаст.
    
«Пристань Финча» находилась на крутом обрыве, и вниз, к самой пристани, вели триста шестьдесят шесть ступенек. Дальше по течению, за обрывом, ещё видны были следы старого причала, где в старину негры Финча грузили на суда кипы хлопка и выгружали лёд, муку и сахар, сельскохозяйственные орудия и женские наряды. От берега отходила широкая дорога и скрывалась в тёмном лесу. Она приводила к двухэтажному белому дому; вокруг всего дома внизу шла веранда, наверху — галерея. Наш предок Саймон Финч в старости выстроил этот дом, чтоб угодить сварливой жене; но верандой и галереей и оканчивалось всякое сходство этого жилища с обыкновенными домами той эпохи. Его внутреннее устройство свидетельствовало о простодушии Саймона Финча и о великом доверии, которое он питал к своим отпрыскам.
    
Наверху было шесть спален — четыре для восьми дочерей, одна — для единственного сына Уэлкома Финча и одна для гостей из числа родни. Как будто просто; но в комнаты дочерей можно было попасть только по одной лестнице, а к сыну и гостям — только по другой. Лестница дочерей внизу выходила в спальню родителей, так что Саймон по ночам знал о каждом шаге каждой дочери.
    
Кухня помещалась во флигеле, и её соединяла с домом крытая галерейка; за домом на столбе висел ржавый колокол — он созывал негров, работавших на плантации, он же возвещал о пожаре или иной беде; крыша была плоская, говорят, в старину такие делали для вдовьих прогулок, но по этой крыше никакие вдовы не гуляли — Саймон присматривал с неё за своим надсмотрщиком, смотрел на суда, проходящие по реке, и подсматривал, как живут ближние арендаторы.
    
С этим домом, как со многими другими, была связана легенда времён войны с янки: одна девушка из рода Финчей, незадолго до того помолвленная, надела на себя всё своё приданое, чтоб оно не попало в руки грабителей, рыскавших по всей округе; она застряла на узкой «лестнице дочерей», но её облили водой и в конце концов протолкнули.
    
Мы приехали на «Пристань»; тётя Александра чмокнула дядю Джека, Фрэнсис чмокнул дядю Джека, дядя Джимми молча пожал руку дяде Джеку, мы с Джимом вручили подарки Фрэнсису, а он — нам. Джим сразу почувствовал, что он уже большой, и потянулся к взрослым, а мне предоставил занимать нашего двоюродного брата. Фрэнсису минуло восемь, а он уже гладко зачёсывал волосы назад.
    
— Что тебе подарили на рождество? — вежливо спросила я.
    
— То, что я просил, — сказал он.
    
Фрэнсис просил новые штаны до колен, ранец красной кожи, пять рубашек и галстук бабочкой.
    
— Очень мило, — не совсем искренне сказала я. — А нам с Джимом подарили духовые ружья, и Джиму ещё химический набор…
    
— Наверно, игрушечный.
    
— Нет, настоящий. Он для меня сделает невидимые чернила, я ими буду писать Диллу письма.
    
Фрэнсис спросил, для чего это надо.
    
— Как ты не понимаешь? Он получит от меня письмо, а там, пустая бумажка — он совсем одуреет!
    
С Фрэнсисом говорить — всё равно, что медленно опускаться в океан, на самое дно. В жизни не видала другого такого нудного мальчишки. Он жил в Мобиле и потому не мог ябедничать на меня учителям, зато ухитрялся всё, что знал, рассказывать тёте Александре, а она изливалась Аттикусу, а он иногда в одно ухо впустит, в другое выпустит, а иногда отругает меня вовсю — это уж как ему вздумается. А один раз он сказал ей, повысив голос:
    
— Сестра, я воспитываю их, как могу!
    
Никогда ещё я не слышала, чтобы он кому-либо отвечал так резко. Кажется, разговор начался с того, что я щеголяю в комбинезоне, как мальчишка.
    
Тётю Александру просто терзала забота о моём гардеробе. Если я буду разгуливать в штанах, из меня никогда не выйдет настоящей леди; я сказала — в платье и делать-то ничего нельзя, а тётя Александра ответила — незачем мне заниматься такими делами, для которых надо носить штаны. По понятиям тёти Александры, мне полагалось играть маленькими кастрюльками и чайными сервизами и носить ожерелье из искусственного жемчуга, которое она мне подарила, когда я родилась; и к тому же я должна озарять светом одинокую жизнь моего отца. Я сказала — можно ходить в штанах и всё равно озарять светом, но тётя сказала, — нет, надо быть как луч света, а я родилась хорошей девочкой, а теперь год от году становлюсь всё хуже и непослушнее. Она без конца меня оскорбляла и пилила, и я спросила Аттикуса, но он сказал — хватит в нашей семье лучей света, и пускай я занимаюсь своими делами, а ему я в общем и такая вполне гожусь.
    
Во время праздничного обеда меня посадили в столовой отдельно за маленький столик; Джим и Фрэнсис обедали со взрослыми. Тётя Александра ещё долго сажала меня отдельно, когда Джим и Фрэнсис уже перешли за большой стол. Я часто думала, чего она боится — вдруг я встану и швырну что-нибудь на пол? Иногда мне хотелось её попросить — пускай один раз позволит мне посидеть со всеми и сама увидит, я прекрасно умею себя вести за большим столом, ведь дома я обедаю со всеми каждый день, и ничего такого страшного не случается. Я попросила Аттикуса, может, тётя его послушается, но он сказал — нет, мы гости, и наше место там, куда посадит хозяйка. И ещё сказал — тётя Александра не очень разбирается в девочках, у неё своих не было.
    
Но стряпня тёти Александры искупила всё: три мясных блюда, всякая зелень из кладовой — свежая, точно летом с огорода, и маринованные персики, и два пирога, и амброзия — таков был скромный праздничный обед. После всего этого взрослые перешли в гостиную и уселись в каком-то оцепенении. Джим растянулся на полу, а я вышла во двор.
    
— Надень пальто, — сказал Аттикус сонным голосом, и я решила не услышать.
    
Фрэнсис сел рядом со мной на крыльце.
    
— Никогда так вкусно не обедала, — сказала я.
    
— Бабушка замечательно стряпает, — сказал Фрэнсис. — Она и меня научит.
    
— Мальчишки не стряпают.
    
Я вообразила Джима в фартуке Кэлпурнии и прыснула.
    
— Бабушка говорит, всем мужчинам следует учиться стряпать, и смотреть за своими жёнами, и заботиться о них, когда они не совсем здоровы, — сказал мой двоюродный брат.
    
— А я не хочу, чтоб Дилл обо мне заботился, лучше я сама буду о нём заботиться.
    
— О Дилле?
    
— Ага. Ты пока никому не говори, когда мы с ним вырастем большие, мы сразу поженимся. Он мне летом сделал предложение.
    
Фрэнсис так и покатился со смеху.
    
— А чем он плох? — спросила я Фрэнсиса. — Ничем он не плох.
    
— Это такой — от земли не видать? Бабушка говорила, он гостил летом у мисс Рейчел?
    
— Этот самый.
    
— А я про него всё знаю! — сказал Фрэнсис.
    
— Что знаешь?
    
— Бабушка говорит, у него нет дома…
    
— Нет есть, он живёт в Меридиане.
    
— …и его всё время посылают от одних родственников к другим, вот мисс Рейчел и берёт его на лето.
    
— Фрэнсис, ты врёшь!
    
Фрэнсис ухмыльнулся.
    
— До чего ты бываешь глупая, Джин Луиза! Хотя что с тебя спрашивать.
    
— Как так?
    
— Бабушка говорит, если дядя Аттикус позволяет тебе гонять по улицам без призору, это его дело, а ты не виновата. А я думаю, если дядя Аттикус чернолюб, ты тоже не виновата, только это позор всей семье, вот что я тебе скажу.
    
— Чёрт возьми, Фрэнсис, что это ты болтаешь?
    
— То, что слышишь. Бабушка говорит, уже то плохо, что вы оба у него совсем одичали, а теперь он ещё стал чернолюбом, так нам больше в Мейкомб и показаться нельзя. Он позорит всю семью, вот что.
    
Фрэнсис вскочил и побежал по галерейке в кухню. Отбежал подальше, обернулся и крикнул:
    
     
      
Чернолюб,
      
Чёрный пуп,
      
С чёрными связался,
      
Ваксы нализался!
     
    
    
— Врёшь! — закричала я. — Не знаю, что ты там болтаешь, только сейчас я тебе заткну глотку!
    
Я прыгнула с крыльца. В два счёта догнала его, схватила за шиворот. И сказала — бери свои слова обратно.
    
Фрэнсис вырвался и помчался в кухню.
    
— Чернолюб! — орал он.
    
Если хочешь поймать дичь, лучше не спеши. Молчи и жди, ей наверняка станет любопытно, и она высунет нос. Фрэнсис выглянул из дверей кухни.
    
— Ты ещё злишься, Джин Луиза? — осторожно спросил он.
    
— Да нет, ничего.
    
Фрэнсис вышел в галерейку.
    
— Возьмёшь свои слова обратно, а?
    
Я рано себя выдала. Фрэнсис пулей умчался в кухню, и я вернулась на крыльцо. Можно и подождать. Посидела так минут пять и услышала голос тёти Александры:
    
— Где Фрэнсис?
    
— Он там, в кухне.
    
— Он же знает, что я не разрешаю там играть.
    
Фрэнсис подошёл к двери и завопил:
    
— Бабушка, это она меня сюда загнала и не выпускает!
    
— В чём дело, Джин Луиза?
    
Я подняла голову и посмотрела на тётю Александру.
    
— Я его туда не загоняла, тётя, и я его там не держу.
    
— Нет, держит! — закричал Фрэнсис. — Она меня не выпускает!
    
— Вы что, поссорились?
    
— Бабушка, Джин Луиза на меня злится! — крикнул Фрэнсис.
    
— Поди сюда, Фрэнсис! Джин Луиза, если я услышу от тебя ещё хоть слово, я скажу отцу. Кажется, ты недавно поминала чёрта?
    
— Не-е.
    
— А мне послышалось. Так вот, чтоб я этого больше не слышала.
    
Тётя Александра вечно подслушивала. Едва она ушла, Фрэнсис вышел из кухни, задрал нос и ухмыльнулся во весь рот.
    
— Ты со мной не шути! — заявил он.
    
Выбежал во двор и запрыгал там — бьёт по кустикам увядшей травы, как по футбольному мячу, от меня держится подальше, только иногда обернётся и усмехается. Вышел на крыльцо Джим, поглядел на нас и скрылся. Фрэнсис залез на старую мимозу, опять слез, сунул руки в карманы и стал прохаживаться по двору.
    
— Ха! — сказал он.
    
Я спросила, кого он из себя изображает — дядю Джека, что ли? Фрэнсис сказал — кажется, Джин Луизе велено сидеть смирно и оставить его в покое.
    
— Я тебя не трогаю, — сказала я.
    
Он внимательно на меня посмотрел, решил, что меня уже утихомирили, и негромко пропел:
    
— Чернолюб…
    
На этот раз я до крови ободрала кулак о его передние зубы. Повредив левую, я стала работать правой, но недолго. Дядя Джек прижал мне локти к бокам и скомандовал:
    
— Смирно!
    
Тётя Александра хлопотала вокруг Фрэнсиса, утирала ему слёзы своим платком, приглаживала ему волосы, потом потрепала по щеке. Аттикус, Джим и дядя Джимми стояли на заднем крыльце — они вышли сюда, как только Фрэнсис начал орать.
    
— Кто первый начал? — спросил дядя Джек.
    
Фрэнсис и я показали друг на друга.
    
— Бабушка, — провыл Фрэнсис, — она меня обозвала потаскухой и всего исколотила.
    
— Это правда, Глазастик? — спросил дядя Джек.
    
— Ясно, правда.
    
Дядя Джек посмотрел на меня, и лицо у него стало точь-в-точь как у тёти Александры.
    
— Я ведь, кажется, предупреждал: если будешь бросаться такими словами, жди неприятностей. Говорил я тебе?
    
— Да, сэр, но…
    
— Так вот, ты дождалась неприятностей. Стой тут.
    
Я колебалась — не удрать ли — и опоздала: рванулась бежать, но дядя Джек оказался проворнее. Вдруг у меня под самым носом очутился муравей, он с трудом тащил по траве хлебную крошку.
    
— До самой смерти и говорить с тобой не буду! Терпеть тебя не могу, ненавижу, чтоб тебе сдохнуть!
    
Кажется, всё это только придало дяде Джеку решимости. Я кинулась за утешением к Аттикусу, а он сказал — сама виновата, и вообще нам давно пора домой.
    
Я ни с кем не простилась, залезла на заднее сиденье, а когда приехали домой, убежала к себе и захлопнула дверь. Джим хотел мне сказать что-то хорошее, я не стала слушать.
    
Я осмотрела следы бедствия, оказалось только семь или восемь красных пятен, и я стала думать, что и правда всё на свете относительно, и тут в дверь постучали. Я спросила, кто там; отозвался дядя Джек.
    
— Уходи!
    
Дядя Джек сказал — если я буду так разговаривать, он опять меня выдерет, и я замолчала. Он вошёл, я ушла в угол и повернулась к нему спиной.
    
— Глазастик, — сказал он, — ты меня всё ещё ненавидишь?
    
— Можете опять меня выдрать, сэр.
    
— Вот не думал, что ты такая злопамятная, — сказал он. — Я был о тебе лучшего мнения, ты ведь сама знаешь, что получила по заслугам.
    
— Ничего я не знаю.
    
— Дружок, ты не имеешь права ругать людей…
    
— Ты несправедливый, — сказала я, — несправедливый!
    
Дядя Джек высоко поднял брови.
    
— Несправедливый? Это почему же?
    
— Дядя Джек, ты хороший, и я, наверно, всё равно даже теперь тебя люблю, только ты ничего не понимаешь в детях.
    
Дядя Джек подбоченился и посмотрел на меня сверху вниз.
    
— Отчего же это я ничего не понимаю в детях, мисс Джин Луиза? Когда дети ведут себя так, как ты себя вела, тут особенно и понимать нечего. Ты дерзишь, ругаешься и дерёшься…
    
— Почему ты меня не слушаешь? Я не собираюсь дерзить. Я только хочу объяснить тебе.
    
Дядя Джек сел на кровать. Сдвинул брови и посмотрел на меня.
    
— Ну, говори.
    
Я набрала побольше воздуху.
    
— Вот. Во-первых, ты меня не выслушал, не дал слова сказать, сразу накинулся. Когда мы с Джимом поссоримся, Аттикус не одного Джима слушает, меня тоже. А во-вторых, ты говорил — никогда не произносить такие слова, если они не аб-со-лют-но необходимы. Фрэнсису абсолютно необходимо было оторвать башку.
    
Дядя Джек почесал в затылке.
    
— Ну, рассказывай.
    
— Фрэнсис обозвал Аттикуса, вот я ему и задала.
    
— Как он его обозвал?
    
— Чернолюбом. Я не знаю толком, что это, только он так это сказал… ты так и знай, дядя Джек, хоть убей, а не дам я ему ругать Аттикуса.
    
— Фрэнсис так и сказал?
    
— Да, сэр, и ещё много всего. Что Аттикус позор всей семьи, и что мы с Джимом у него одичали…
    
У дяди Джека стало такое лицо — я подумала, сейчас мне опять попадёт. Потом он сказал:
    
— Ну, посмотрим, — тут я поняла, что попадёт Фрэнсису. — Пожалуй, я ещё сегодня вечером туда съезжу.
    
— Пожалуйста, сэр, оставьте всё, как есть. Пожалуйста!
    
— Нет уж, ничего я так не оставлю, — сказал дядя Джек. — Пускай Александра знает. Надо же додуматься… Ну, погоди, доберусь я до этого мальчишки…
    
— Дядя Джек, обещай мне одну вещь, ну, пожалуйста! Не говори про это Аттикусу! Он… он меня один раз попросил терпеть и не злиться, что бы про него ни сказали, и… и пускай он думает — мы дрались из-за чего-нибудь ещё! Дай слово, что не скажешь, ну, пожалуйста!…
    
— Но я не желаю, чтобы Фрэнсису это так сошло…
    
— А ему и не сошло. Дядя Джек, может, ты мне перевяжешь руку? Ещё немножко кровь идёт.
    
— Конечно, перевяжу, малышка. С величайшим удовольствием. Нет на свете руки, которую мне так приятно перевязать. Не угодно ли пройти сюда?
    
Дядя Джек учтиво поклонился и пригласил меня в ванную. Он промыл и перевязал мне пальцы и всё время смешно рассказывал про почтенного близорукого старичка, у которого был кот по имени Бульон и который, отправляясь в город, считал все трещинки на тротуаре.
    
— Ну, вот и всё, — сказал дядя Джек. — На безымянном пальце настоящей леди полагается носить обручальное кольцо, а у тебя останется шрам.
    
— Спасибо, сэр. Дядя Джек…
    
— Да, мэм?
    
— Что такое потаскуха?
    
Дядя Джек опять принялся рассказывать что-то длинное про старика премьер-министра, который заседал в палате общин и во время самых бурных дебатов, когда все вокруг с ума сходили, поддувал кверху пёрышки, да так, что они не падали. Наверно, он старался ответить на мой вопрос, но выходило как-то непонятно.
    
Потом, когда мне уже полагалось спать, я спустилась вниз попить воды и из коридора услыхала — в гостиной разговаривали дядя Джек с Аттикусом.
    
— Я никогда не женюсь, Аттикус.
    
— Почему?
    
— Вдруг будут дети…
    
— Тебе придётся многому поучиться, Джек, — сказал Аттикус.
    
— Знаю. Твоя дочь преподала мне сегодня первые уроки. Она сказала, что я ничего не понимаю в детях, и объяснила почему. И она совершенно права. Аттикус, она растолковала мне, как я должен был с ней обращаться… ей-богу, я ужасно жалею, что отшлёпал её.
    
Аттикус фыркнул.
    
— Она вполне заслужила трёпку, так что пусть совесть тебя не слишком мучает.
    
Я замерла: вдруг дядя Джек возьмёт и расскажет Аттикусу… Но он не стал рассказывать. Только пробормотал:
    
— У неё весьма богатый лексикон. Но половину бранных слов она говорит, не понимая их значения. Она меня спросила, что такое потаскуха.
    
— Ты объяснил?
    
— Нет, я рассказал ей про лорда Мелбурна.
    
— Когда ребёнок о чём-нибудь спрашивает, Джек, ради всего святого, не увиливай, а отвечай. И не заговаривай зубы. Дети есть дети, но они замечают увёртки не хуже взрослых, и всякая увёртка только сбивает их с толку. Нет, — задумчиво продолжал отец, — наказать её сегодня следовало, но только не за то. Все дети в известном возрасте начинают ругаться, а когда поймут, что бранью никого не удивишь, это проходит само собой. А вот вспыльчивость сама не пройдёт. Девочка должна научиться держать себя в руках, да поскорее, ей предстоит несколько трудных месяцев. Впрочем, она понемногу набирается ума-разума. Джим становится старше, и она всё больше берёт с него пример. Ей только надо изредка помочь.
    
— Аттикус, а ведь ты её никогда и пальцем не тронул?
    
— Признаться, нет. До сих пор довольно было пригрозить. Она изо всех сил старается меня слушаться, Джек. Это у неё далеко не всегда выходит, но она очень старается.
    
— Но секрет ведь не в этом, — сказал дядя Джек.
    
— Нет, секрет в другом: она знает, что я знаю, как она старается. А это очень важно. Плохо то, что им с Джимом скоро придётся проглотить много разных гадостей. У Джима, надеюсь, хватит выдержки, но Глазастик, когда заденут её гордость, сразу кидается в драку…
    
Я думала, тут дядя Джек не смолчит. Но он и на этот раз сдержал слово.
    
— А будет очень скверно, Аттикус? Ты как-то толком не рассказал.
    
— Хуже некуда, Джек. У нас только и есть показания негра против показаний Юэлов. Всё сводится к тому, что один твердит — ты это сделал, а другой — нет, не делал. И, конечно, присяжные поверят не Тому Робинсону, а Юэлам… ты имеешь представление об этих Юэлах?
    
Дядя Джек сказал — да, припоминаю — и стал описывать Аттикусу, какие они. Но Аттикус сказал:
    
— Ты отстал на целое поколение. Впрочем, нынешние Юэлы ничуть не лучше.
    
— Так что же ты думаешь делать?
    
— Прежде чем меня разобьют, я рассчитываю встряхнуть присяжных и вызвать разногласия… притом у нас есть ещё шансы на апелляцию. Право, сейчас ещё трудно что-либо сказать, Джек. Знаешь, я надеялся, что мне никогда не придётся вести такое дело, но Джон Тейлор прямо указал на меня и сказал, что тут нужен я и никто другой.
    
— А ты надеялся, что минует тебя чаша сия?
    
— Вот именно. Но как, по-твоему, мог бы я смотреть в глаза моим детям, если бы отказался? Ты и сам понимаешь, чем это кончится, Джек, и дай им бог пройти через всё это и не озлобиться, а главное, не подхватить извечную мейкомбскую болезнь. Не понимаю, почему разумные люди впадают в буйное помешательство, как только дело коснётся негра… просто понять не могу. Одна надежда, что Джим и Глазастик со всеми вопросами придут ко мне, а не станут слушать, что болтают в городе. Надеюсь, они мне достаточно верят… Джин Луиза!
    
Я так и подскочила. Заглянула в дверь.
    
— Да, сэр?
    
— Иди спать.
    
Я побежала к себе и легла. Какой молодец дядя Джек, не выдал меня! Но как Аттикус догадался, что я подслушиваю? Только через много лет я поняла: он говорил для меня, он хотел, чтобы я слышала каждое слово.
   
   
    
     
10
    
    
Аттикус был слабосильный, ведь ему было уже под пятьдесят. Когда мы с Джимом спросили, почему он такой старый, он сказал — поздно начал, и мы поняли: поэтому ему далеко до других мужчин. Он был много старше родителей наших одноклассников, и, когда другие ребята начинали хвастать — а вот мой отец… — мы волей-неволей помалкивали.
    
Джим был помешан на футболе. Аттикус о футболе и думать не хотел, а если Джим пытался его затащить, неизменно отвечал:
    
— Для этого я слишком стар.
    
Ничем стоящим наш отец не занимался. Работал он в кабинете, а не в аптеке. Хоть бы он водил грузовик, который вывозил мусор на свалки нашего округа, или был шерифом, или на ферме хозяйничал, или работал в гараже — словом, делал бы что-нибудь такое, чем можно гордиться.
    
И, ко всему, он носил очки. Левым глазом он почти ничего не видел, он говорил, левый глаз — родовое проклятие Финчей. Если надо было что-нибудь получше разглядеть, он поворачивал голову и смотрел одним правым.
    
Он не делал ничего такого, что делали отцы всех ребят: никогда не ходил на охоту, не играл в покер, не удил рыбу, не пил, не курил. Он сидел в гостиной и читал.
    
При таких его качествах мы бы уж хотели, чтоб его никто не замечал, так нет же: в тот год вся школа только и говорила про то, что Аттикус защищает Тома Робинсона, и разговоры эти были самые нелестные. Когда я поругалась с Сесилом Джейкобсом, а потом ушла, как последняя трусиха, ребята стали говорить — Глазастик Финч больше драться не будет, ей папочка не велит. Они немного ошиблись: я не могла больше драться на людях, но в семейном кругу дело другое. Всяких двоюродных и пятиюродных братьев и сестёр я готова была отдубасить за Аттикуса всласть. Фрэнсис Хенкок, к примеру, испробовал это на себе.
    
Аттикус подарил нам духовые ружья, а учить нас стрелять не захотел. Поэтому дядя Джек дал нам первые уроки; он сказал — Аттикус ружьями не интересуется. Аттикус сказал Джиму:
    
— Я бы предпочёл, чтобы ты стрелял на огороде по жестянкам, но знаю, ты начнёшь бить птиц. Если сумеешь попасть в сойку, стреляй их сколько угодно, но помни: убить пересмешника большой грех.
    
Я впервые слышала, чтоб Аттикус про что-нибудь сказал — грех, и спросила мисс Моди, почему грех.
    
— Твой отец прав, — сказала мисс Моди. — Пересмешник — самая безобидная птица, он только поёт нам на радость. Пересмешники не клюют ягод в саду, не гнездятся в овинах, они только и делают, что поют для нас свои песни. Вот поэтому убить пересмешника — грех.
    
— Мисс Моди, наш квартал очень старый, правда?
    
— Он существовал, когда и города-то не было.
    
— Нет, я не про то — на нашей улице все люди старые. Всего и детей — Джим да я. Миссис Дюбоз скоро будет сто лет, и мисс Рейчел тоже старая, и вы, и Аттикус.
    
— Я бы не сказала, что пятьдесят лет — такая уж старость, — едко заметила мисс Моди. — Меня, кажется, ещё не возят в коляске. И твоего отца тоже. Хотя, надо сказать, слава богу, что этот мой старый склеп сгорел, мне уже не под силу было содержать его в порядке… да, пожалуй, ты права, Джин Луиза, квартал наш очень солидный. Ты ведь почти не видишь молодёжи, правда?
    
— Вижу, мэм, — в школе.
    
— Я имею в виду — молодых, но уже взрослых. Вы с Джимом счастливчики, скажу я тебе. Вам повезло, что отец у вас немолодой. Будь ему тридцать, вам жилось бы совсем по-другому.
    
— Ясно, по-другому, ведь Аттикус ничего не может…
    
— Ты его не знаешь, — сказала мисс Моди. — Он ещё полон жизни.
    
— А что он может?
    
— Ну, например, может так разумно и толково составить для кого-нибудь завещание, что комар носу не подточит.
    
— Поду-умаешь…
    
— Ну, хорошо, а известно тебе, что он лучший игрок в шашки во всём нашем городе? Ого, на «Пристани», когда мы были ещё совсем детьми, он мог обыграть кого угодно и на том берегу и на этом.
    
— Да что вы, мисс Моди, мы с Джимом всегда его обыгрываем!
    
— Потому что он вам поддаётся, пора бы понимать. А известно тебе, что он умеет играть на окарине?
    
Есть чем хвастать! Мне стало только ещё больше стыдно за Аттикуса.
    
— Ладно же…
    
— Что ладно, мисс Моди?
    
— Ничего. Ты, видно, не умеешь гордиться отцом. Не всякий может играть на окарине. А теперь не вертись-ка у плотников под ногами. Беги домой, я сейчас займусь азалиями, и мне некогда будет за тобой смотреть. Ещё доской зашибёт.
    
Я пошла к нам на задворки, там Джим палил в консервную банку — самое глупое занятие, когда кругом полно соек. Я вернулась в сад и два часа сооружала крепость — на строительство пошла автопокрышка, ящик из-под апельсинов, бельевая корзина, стулья с веранды и маленький национальный флаг с коробки от жареной кукурузы, мне его дал Джим.
    
Когда Аттикус пришёл обедать, я сидела в крепости и целилась.
    
— Ты куда метишь?
    
— В попку мисс Моди.
    
Аттикус обернулся и увидел мою обширную мишень — мисс Моди склонилась над кустами у себя в саду. Аттикус сдвинул шляпу на затылок и зашагал через улицу.
    
— Моди, — окликнул он, — хочу тебя предупредить. Тебе грозит серьёзная опасность.
    
Мисс Моди выпрямилась и поглядела на меня. И сказала:
    
— Аттикус, ты просто дьявол.
    
Потом Аттикус вернулся и велел мне переменить позиции.
    
— И чтоб я больше не видел, что ты в кого бы то ни было целишься из этого оружия, — сказал он.
    
А хорошо, если б мой отец был просто дьявол! Я стала расспрашивать Кэлпурнию.
    
— Мистер Финч? Да он всё на свете умеет.
    
— Ну что, что?
    
Кэлпурния почесала в затылке.
    
— Не знаю я толком, — сказала она.
    
А тут ещё Джим спросил Аттикуса, будет ли он играть за методистов, и Аттикус ответил: нет, он для этого слишком стар и может сломать себе шею. Методисты хотели выкупить заложенный участок при своей церкви и вызвали баптистов сразиться в футбол. В матче должны были участвовать отцы всех мейкомбских ребят, кроме, кажется, одного Аттикуса. Джим сказал — он и смотреть-то не хочет, но где ему было утерпеть, раз играют в футбол, хотя бы и любители! Конечно, он пошёл, и стоял рядом со мной и Аттикусом, и мрачно смотрел, как отец Сесила Джейкобса забивает голы методистам.
    
Один раз в субботу мы с Джимом захватили свои ружья и пошли на разведку — может, подкараулим белку или кролика. Миновали дом Рэдли, отошли ещё ярдов на пятьсот, и вдруг я вижу, Джим украдкой поглядывает куда-то в сторону. Повернул голову вбок и скосил глаза.
    
— Ты что там увидал?
    
— А вон пёс бежит.
    
— Это Тим Джонсон, да?
    
— Угу.
    
Хозяин Тима, мистер Гарри Джонсон, шофёр мобилского автобуса, жил на южной окраине города. Тим, пойнтер с рыжими подпалинами, был любимцем всего Мейкомба.
    
— Что это он?
    
— Не знаю, Глазастик. Давай вернёмся.
    
— Ну-у, Джим, сейчас февраль.
    
— Всё равно, надо сказать Кэлпурнии.
    
Мы побежали домой и ворвались в кухню.
    
— Кэл, — сказал Джим, — выйди на минутку на улицу, пожалуйста.
    
— А зачем? Некогда мне каждый раз выходить.
    
— Там собака, и с ней что-то неладно.
    
Кэлпурния вздохнула.
    
— Некогда мне сейчас собачьи лапы перевязывать. В ванной есть марля, возьми сам и перевяжи.
    
Джим покачал головой.
    
— Этот пёс болен, Кэл. Что-то с ним неладно.
    
— А что, он ловит себя за хвост?
    
— Нет, он делает вот так. — Джим весь сгорбился, изогнулся и стал разевать рот, как золотая рыбка. — Он вот так и идёт, Кэл, и, по-моему, ему это совсем не нравится.
    
— Ты меня не разыгрываешь, Джим Финч? — Голос у Кэлпурнии стал сердитый.
    
— Нет, Кэл, честное слово!
    
— Этот пёс бежит бегом?
    
— Нет, он как-то трусит рысцой, только очень медленно. Он идёт сюда.
    
Кэлпурния сполоснула руки и вышла за Джимом во двор.
    
— Никакого пса не видать, — сказала она.
    
Мы повели её мимо дома Рэдли, и она поглядела в ту сторону, куда показал Джим. Тим Джонсон был ещё очень далеко, но он шёл к нам. Он двигался как-то вкривь, будто правые лапы у него короче левых. Я подумала: он как автомобиль, который забуксовал на песке.
    
— Он стал какой-то кривобокий, — сказал Джим.
    
Кэлпурния вытаращила глава, потом сгребла нас за плечи и скорей потащила домой. Захлопнула дверь, бросилась к телефону и закричала:
    
— Дайте контору мистера Финча! Мистер Финч, это Кэл! Как перед богом, на нашей улице бешеная собака… Да, сэр, к нам бежит… Да… Мистер Финч, вот вам моё честное слово… Тим Джонсон… Да, сэр… Хорошо, сэр… хорошо…
    
Она повесила трубку, мы стали спрашивать, что говорит Аттикус, а она только головой мотнула. Постучала по рычагу и сказала в трубку:
    
— Мисс Юла Мэй… нет, мэм, с мистером Финчем я уже поговорила, пожалуйста, больше не соединяйте… Послушайте, мисс Юла Мэй, может, вы позвоните мисс Рейчел, и мисс Стивени Кроуфорд, и у кого там ещё есть телефоны на нашей улице? Скажите им: идёт бешеная собака! Пожалуйста, мэм!
    
Она послушала немного.
    
— Знаю, что февраль, мисс Юла Мэй, только я уж знаю, который пёс здоровый, а который бешеный, не ошибусь. Пожалуйста, мэм, поторопитесь!
    
Потом Кэлпурния спросила Джима:
    
— А у Рэдли телефон есть?
    
Джим посмотрел в телефонной книге и сказал — нету.
    
— Да ведь они из дому не выходят, Кэл.
    
— Всё равно, надо им сказать.
    
Она выбежала на веранду, мы с Джимом кинулись было за ней.
    
— Сидите дома! — прикрикнула она.
    
Мисс Юла уже передала предупреждение Кэлпурнии всем нашим соседям. Сколько хватал глаз, по всей улице двери были закрыты наглухо. Тима Джонсона нигде не было видно. Кэлпурния подобрала юбки и фартук и бегом кинулась к дому Рэдли. Взбежала на веранду и забарабанила в дверь. Никто не выглянул, и она закричала:
    
— Мистер Натан! Мистер Артур! Берегитесь, бешеный пёс! Бешеный пёс!
    
— Ей полагается стучать с заднего крыльца, — сказала я.
    
Джим покачал головой.
    
— Сейчас это неважно, — сказал он.
    
Напрасно Кэлпурния ломилась в дверь. Никто не откликнулся, казалось, никто её и не слышит.
    
Она помчалась к заднему крыльцу Рэдли, и тут на нашу подъездную дорожку влетел чёрный «форд». Из него вышли Аттикус и мистер Гек Тейт.
    
Гек Тейт был шериф округа Мейкомб. Высокий, как наш Аттикус, только потоньше и носатый. На нём были высокие сапоги со шнуровкой, с блестящими металлическими глазками, бриджи и охотничья куртка. И пояс с патронами. И в руках огромное ружьё. Они с Аттикусом подошли к крыльцу, и Джим отворил дверь.
    
— Не выходи, сын, — сказал Аттикус. — Где он, Кэлпурния?
    
— Сейчас уже, наверно, где-нибудь тут, — и Кэлпурния махнула рукой вдоль улицы.
    
— Бегом бежит или нет? — спросил мистер Тейт.
    
— Нет, сэр, мистер Гек, его сейчас корчит.
    
— Может, пойдём ему навстречу, Гек? — сказал Аттикус.
    
— Лучше подождём, мистер Финч. Обычно они бегут по прямой, но кто его знает. Может быть, он повернёт, как улица поворачивает, это бы дай бог, а может, его понесёт прямиком на задворки к Рэдли. Обождём немного.
    
— Не думаю, чтобы он забежал во двор к Рэдли, — сказал Аттикус. — Забор помешает. Скорее всего двинется по мостовой…
    
Раньше я думала — у бешеных собак идёт пена изо рта, и они очень быстро бегают, и кидаются на тебя, и хотят перегрызть тебе горло, и всё это бывает в августе. Если б Тим Джонсон был такой, я испугалась бы куда меньше.
    
Когда на улице ни души и всё затаилось и ждёт чего-то, это очень страшно. Деревья застыли неподвижно, пересмешники и те смолкли, плотники со двора мисс Моди куда-то исчезли. Мистер Тейт чихнул, потом высморкался. И взял ружьё на руку. Потом за стеклом своей парадной двери, точно в рамке, появилась мисс Стивени Кроуфорд. Подошла мисс Моди и стала с нею рядом. Аттикус поставил ногу на перекладину кресла и медленно потёр ладонью колено. И сказал тихо:
    
— Вот он.
    
Из-за поворота показался Тим Джонсон, он плёлся по тротуару, огибающему дом Рэдли.
    
— Смотри-ка, — прошептал Джим. — Мистер Гек говорил, они двигаются по прямой. А он по мостовой и то идти не может.
    
— По-моему, его просто тошнит, — сказала я.
    
— Стань ему кто-нибудь поперёк дороги — и он кинется.
    
Мистер Тейт заслонил глаза ладонью и подался вперёд.
    
— Так и есть, бешеный.
    
Тим Джонсон двигался черепашьим шагом, но он не играл с сухими листьями и не нюхал землю. Он будто знал, куда идёт; будто какая-то невидимая сила медленно подталкивала его к нам. Он передёргивался, как лошадь, когда её одолевают слепни; то раскрывал пасть, то закрывал; его кренило набок и всё равно медленно тянуло к нам.
    
— Он ищет места, где издохнуть, — сказал Джим.
    
Мистер Тейт обернулся.
    
— До смерти ему далёко, Джим, он ещё и не начал подыхать.
    
Тим Джонсон доплёлся до проулка перед домом Рэдли и, видно, собирал последние крохи разума, пытаясь сообразить, куда ему теперь податься. Сделал несколько неверных шагов и упёрся в ворота Рэдли; хотел повернуться — не вышло.
    
Аттикус сказал:
    
— Теперь его уже можно достать, Гек. Поторопитесь, пока он не свернул в проулок — одному богу известно, кто там может оказаться за углом. Иди в дом, Кэл.
    
Кэл отворила забранную сеткой дверь, заперла её за собой на засов, опять отодвинула засов и накинула только крючок. Она старалась загородить собою нас с Джимом, но мы выглядывали у неё из-под рук.
    
— Стреляйте, мистер Финч.
    
И мистер Тейт протянул Аттикусу ружьё. Мы с Джимом чуть в обморок не упали.
    
— Не теряйте времени, Гек, — сказал Аттикус. — Бейте, не раздумывайте.
    
— Мистер Финч, тут надо бить без промаха.
    
Аттикус сердито замотал головой.
    
— Не тяните, Гек! Он не станет целый день вас дожидаться…
    
— Мистер Финч, да вы поглядите, где он стоит! Только промахнись — и угодишь прямо в окно Рэдли. Я не такой меткий стрелок, вы это и сами знаете.
    
— А я тридцать лет оружия в руки не брал…
    
Мистер Тейт рывком сунул Аттикусу своё ружьё.
    
— Вот и возьмите сейчас, мне будет куда спокойнее! — сказал он.
    
Мы с Джимом смотрели как в тумане… Отец взял ружьё и вышел на середину улицы. Он шёл быстро, а мне казалось, он еле движется, точно под водой, — так тошнотворно ползло время.
    
Аттикус взялся за очки.
    
— Боже милостивый, помоги ему, — пробормотала Кэлпурния и прижала ладони к щекам.
    
Аттикус сдвинул очки на лоб, они соскользнули обратно, и он уронил их на землю. В тишине я услышала — хрустнули стёкла. Аттикус потёр рукой глаза и подбородок и сильно замигал.
    
У ворот Рэдли Тим Джонсон, как мог, что-то сообразил. Он, наконец, повернулся и двинулся дальше по нашей улице. Сделал два шага, остановился и поднял голову. И весь одеревенел.