1 2 3 4 5 
– Меньше или больше, чем Юру?      

(Володя: – Софья Евгеньевна!! Она: – Забудьте, что вы в   комнате: мне это нужно знать – сейчас.)      

Я: – Володя мой друг на всю жизнь, а Ю. А. ни часу не был   мне другом. Володю я с первой минуты назвала Володей, а Ю. А. – ни разу   Юрой, разве что в кавычках и заочно.      

Сонечка, сосредоточенно, даже страдальчески:      

– Но – больше или меньше? Больше или меньше?      

– Володю – несравненно. – Точка.      

– А теперь, Марина Ивановна, я решительно пойду.      

       

И – пошло. Так же как раньше они никогда у меня не встречались,   так теперь стали встречаться – всегда, может быть оттого, что раньше Володя   бывал реже, а теперь стал приходить через вечер, а под конец каждый вечер – ибо   дело явно шло к концу, еще не названному, но знаемому.      

Отъезды начались – с Ирины.      

– Дайте мне, барыня, Ирину с собой в деревню – вишь она   какая чахлая. Да разве раздобреешь – с советского молочка? (Так в 1919 г. в   Москве сами дети прозвали – воду.) А у нас молоко – деревенское, и при царе –   белое, и без царя – белое, и картошка живая, не мороженая, и хлеб без известки.   И вернется к вам Ирина – во-о какая!      

Кухня. Солнце во все два окна. Худая, как жердь,   владимирская Надя с принаряженной Ириной на руках. Перед ними – Сонечка,   прибежавшая проститься.      

– Ну, Ирина, расти большая, красивая, счастливая!      

Ирина с лукавой улыбкой: – Галли-да! Галли-да!      

– Чтобы щечки твои стали розовые, чтобы глазки твои –   никогда не плакали, чтобы ручки что взяли – не отпускали, чтобы ножки –   бегали... никогда не падали...      

Ирина, еще никогда не видавшая слез, во всяком случае –   таких, бесцеремонно ловит их у Сонечки на глазах.      

– Мок-рый... мок-рый... Газ-ки мок-рый...      

– Да, мокрые, потому что это – слезы... Слезы. Но не   повторяй, пожалуйста, этого тебе знать не надо.      

– Барышня Софья Евгеньевна, нам на вокзал пора, ведь мы с   Ириной – пешие, за час не дойдем.      

– Сейчас, няня, сейчас. Что бы ей еще такого сказать, чтобы   она поняла? Да, няня, пусть она непременно молится Богу, каждое утро и каждый   вечер, – просто так: – Спаси, Господи, и помилуй папу, маму, Алю, няню...      

Ирина: – Галли-да! Галли-да!      

– И Галлиду, потому что она ведь меня никогда Соней не   звала, а я не хочу, чтобы она меня забыла, я ведь в жизни так не любила   ребенка, как тебя. – И Галлиду (Бог уже! будет знать!) – Няня, не   забудете?      

– Что вы, Софья Евгеньевна, да Ирина сама напомнит, еще все   уши мне Галлидой прожужжит...      

Ирина, что-то понимая, с невероятным темпераментом: –   Галлида, Галлида, Галлида, Галлида, Галлида... (и уже явно дразнясь:) Даллига,   Даллига, Даллига...      

– Бог с тобой, Ирина! до Бабы-Яги договоришься! – А   говорите – забудет! Теперь всю дорогу не уймется. Ну, прощайтесь, Софья   Евгеньевна, а то вправду опоздаем!      

– Ну, прощай, моя девочка! Ручку... Другую ручку... Ножку...   Другую ножку... Глазок... Другой глазок... Лобик – и всё, потому что в губы   целовать нельзя, и вы, няня, не давайте, скажите – барыня не велела – и всё.      

Ну, прощай моя девочка! (Трижды крестит.) Я за тебя тоже   буду молиться. Поправляйся, возвращайся здоровая, красивая, румяная! Няня,   берегите!      

       

Тут же скажу, что Ирина свою Галлиду, Галлида свою Ирину   больше никогда не увидела. Это было их последнее свидание, 7-го июня 1919 года.      

Но около пяти месяцев спустя Ирина, оставленная Сонечкой   двух лет трех месяцев, свою Галлиду еще помнила, как видно из Алиной записи – в   ноябре 1919 года.      

       

«У нас есть одна знакомая, которой нет   в Москве. Ее зовут Софьей Евгеньевной Голлидэй. Мы в глаза ее называем Сонечка,   а за глаза Сонечка Голлидэй. Ирина ее взлюбила. Сонечка уезжала еще и раньше, а   Ирина все помнила ее, и теперь еще говорит и поет: Галлида! Галлида!»      

       

       

– Володечка, вы никогда не были в Марининой кухне?      

– Нет, Софья Евгеньевна. Впрочем, раз, на Пасху.      

– Господи, какой вы бедный! И никогда не видели Ирины?      

– Не видел, Софья Евгеньевна. Впрочем, раз, тогда же – но   она спала.      

– Господи, как можно дружить с женщиной и не знать, сколько   у ее ребенка зубов? Вы ведь не знаете, сколько у Ирины зубов?      

– Не знаю, Софья Евгеньевна.      

– Значит, это одна умственность, вы дружите с одной головой   Марины. – Господи, у кого это была одна  голова?!      

– У нас с вами, Софья Евгеньевна.      

– Дурак! Я говорю: одна  голова, без ничего... Ах,   это у Руслана и Людмилы! – Как мне бы от такой дружбы было холодно!   Ледяной Дом какой-то... О, насколько я счастливее, Володя! У меня и нижняя   Марина, хрустальная, фонарная, под синим светом как под водою, потому что ведь   это – морское дно, а все гости – чудовища! – и верхняя Марина, над плитой,   над пшеном, с топором! с пропиленным коричневым подолом, который – вот –   целую! – уважаемая, обожаемая! И ведь только эти две – Марина, эти все –   Марина, потому что я вас, Марина, не вижу – только в замке, только на башне...      

– В свободное от башни время я пасла бы баранов...      

Володя:      

– И слушали бы – голоса.      

       

По Сонечкиному началу с Володей я отдаленно стала понимать,   почему мужчины ее не любят. Всякое недопонимание, всякое противоречие, даже   всякое хотя бы самое скромное собственное мнение неизменно вызывало у нее:   дурак! Точно этот дурак у нее уже был заряжен и только ждал сигнала, которым   служило – все. С ней нужно было терпение, незамечание – Володины терпение и   незамечание.      

       

Я всегда провожала ее вправо, в сторону Поварской, уходящая   Сонечка для меня была светающая Поварская, белая улица без лавок, похожая на   реку, – точно никакого влево у моего дома не было.      

И только раз случилось иначе: была ночь, и меня вдруг   осенило, что я еще не подарила Сонечке своего фонтана.      

На совершенно пустой игрушечной лунной площади – днем –   Собачьей, сейчас – Севильской, где только и было живого, что хоровод деревец,   тонкой серебряной струечкой, двойным серебром: ушным и глазным, –   сплошным...      

– Фонтан, Марина?      

– Маринин  фонтан, Сонечка! Потому что в этом доме   Пушкин читал Нащокину своего Годунова.      

– Я не люблю Годунова. Я люблю – Дон-Жуана. О, какое здесь   все круглое, круглое, круглое!      

И – точно ветром отнесло – волной вынесло – как-то без   участья ног – уже на середине площади.      

И вот, подняв ручку на плечо невидимого и очень высокого   танцора, доверчиво вложив ему в руку – левую, чуть откинув стан на его    невидимую левую, чуть привстав на носках и этим восполняя отсутствие каблуков,   овеваемая белым платьем и овевая меня им...      

Она его, фонтан, именно обтанцовывала, и этот фонтан был –   урна, это было обтанцовывание урны, обтанцовывание смерти...      

Das Mädchen und der Tod[29].      

       

– Марина, всё у меня уменьшительное, все – уменьшительные:   все подруги, вещи, кошки, и даже мужчины, – всякие Катеньки, кисеньки,   нянечки, Юрочки, Павлики, теперь – Володечка... Точно я ничего большого   произнести не смею. Только вы у меня – Марина,  такое громадное, такое   длинное... О, Марина! Вы – мое увеличительное.      

       

Сонечка часто думала вслух, я это сразу узнавала по ее   отсутствующим, донельзя раскрытым спящим глазам, глазам – первого раза («Разве   это бывает – такие метели, любови...»).      

Тогда она вся застывала, и голос становился монотонный,   насказывающий, тоже спящий, как глаза, голос, которым матери убаюкивают детей,   а дети – себя. (А иногда и матери – себя.) И если она на реплики – мою или   Володину – отвечала, то делала это как-то без себя, тоже во сне, без интонации,   как настоящая сомнамбула. Нет, не думала  вслух, а вслух – сновидела.      

– ...Вот одного я еще никогда не любила – монаха. Не   пришлось.      

– Фу, Сонечка!      

– Нет, Марина, вы не думайте – я не про православного   говорю, бородатого, а про бритого: католического то есть. Может быть совсем   молодого, может быть уже старого – не важно. В огромном, холодном как погреб   монастыре. И этот монах один живет – была чума и все умерли, вымерли, он один   остался – творить Божье дело... Один из всего ордена. Последний. И этот орден –   он.      

– Софья Евгеньевна, – трезвый голос Володи, –   позвольте вам сказать, что данный монастырь не есть весь орден. Орден не может   вымереть оттого, что вымер монастырь. Может вымереть монастырь, но не орден.      

– Последний из всего ордена, потому что вымерли все    монастыри... Две тысячи триста тридцать три монастыря вымерли, потому что это   средние века и чума... А я – крестьянка, в белой косынке, и в полосатой юбке, и   в таком корсаже – со скрещенными лентами – и я одна выжила из всей деревни –   потому что монахи всё вокруг зачумили (о, Марина, я их безумно боюсь! Я говорю   про католических: птицы, черти какие-то!) – и ношу ему в монастырь – молоко: от   последней козы, которая еще не околела, – просто ставлю у порога его   кельи.      

– А ваш монах – пьет молоко? – Володя с   любопытством. – Потому что ведь иногда – пост...      

– ...И вот, я однажды прихожу – вчерашнее молоко не тронуто.   С бьющимся сердцем вхожу в келью – монах лежит – и тут я впервые его вижу:   совсем молодой – или уже немножко состарившийся, но бритый  – и я   безумно его люблю – и я понимаю, что это – чума.      

(Внезапно вскакивая, соскакивая, просыпаясь.)      

– Нет! А то так вся история уже кончилась, и он не успел   меня полюбить, потому что когда чума – не до любви. Нет, совсем не так. Сначала    любовь, потом  – чума! Марина, как сделать, чтобы вышло – так?       

– Увидеть монаха накануне чумы. В его последний нормальный   день. День – много, Сонечка!      

– Но почем я буду знать, что у него завтра будет чума? А   если я не буду знать, я не посмею ему сказать, потому что говорю-то я ему   только потому, что он сейчас умрет, и слушает-то он меня только от смертной   слабости!      

Володя, созерцательно: – Чума начинается с насморка. Чихают.      

– Это – докторская чума: чихают, а моя – пушкинская, там   никто не чихал, а все пили и целовались. – Так как же, Марина?      

– Подите к нему на исповедь: и все сказать должны, и слушать   обязан. И не грех, а христианский долг.      

– О, Марина! Какой вы, какой вы – гений! Значит, я прихожу к   нему в часовню – он стоит на молитве – один из всего ордена – и я становлюсь на   колени...      

(Володя: – И он на коленях, и вы на коленях? Непластично.   Лбами стукнетесь.)      

– И он – встает, и я, с колен: – Брат, я великая грешница! А   он спросит: – Почему? А я: – Потому, что я вас люблю. А он: – Бог всех велел   любить. А я: – Нет, нет, не так, как всех, а больше всех, и больше никого, и   даже больше Бога! А он: – О-о-о! Милая сестра, я ничего не слышу, у меня в ушах   огромный ветер, потому что у меня начинается чума! – и вдруг шатается –   клонится – и я его поддерживаю, и чувствую, как сквозь рясу бьется его сердце,   безумно бьется! безумно бьется! – и так веду, вывожу его из часовни, но не   в келью, а на зеленую лужайку, и как раз первое деревце цветет – и мы садимся с   ним под цветущее деревце – и я кладу его голову к себе на колени... и тихонько   ему напеваю... Ave Maria, Марина! И все слабее, и слабее, потому что у меня   тоже – чума, но Бог милостив, и мы не  страдаем. И у меня чудный голос –   Господи, какой у меня голос! и уже не одно деревце цветет, а все, потому что   они торопятся, знают, что у нас – чума! —целый цветущий ход, точно мы женимся! –   и мы уже не сидим, а идем, рука об руку, и не по земле, а немножко над    землей, над  маргаритками, и чем дальше – тем выше, мы уже на поларшина   от земли, уже на аршин, Марина! на целую сажень! и теперь мы уже над деревцами   идем... над облаками идем... (Совсем тихо и вопрошающе:) – А можно – над   звездами?      

Протирая глаза, от всей души:      

– Вот, Марина, и я любила – монаха!      

– ...А жить мне приходится с такими – другими! Потому что   мой монах сразу все понял – и простил – и исправил, без всяких моих слов, а   сколько я говорю, Марина, и объясняю, из кожи, из глаз, из губ – лезу, и никто   не понимает, даже Евгений Багратионыч – с его пресловутой «фантазией»!      

Впрочем, у него как раз на это есть некоторые резоны. Я в   самом начале с ним ужасно оскандалилась. У нас в Студии зашел разговор об   образах.      

– Образах, Сонечка!      

– Нет, об образах. Быть – в образе. Кто в образе – кто нет,   и так далее. А я говорю: – А Евгений Багратионыч, по-моему, в образе Печорина.   Все: – Вот – глупости! Печорин – это сто лет назад, а Евгений Багратионович –   сама современность, театр будущего, и так далее. Я и говорю: – Значит я не   поняла, я не про идеи говорила, а про лицо – «и был человек создан по образу и   подобию». Потому что, по-моему, Евгений Багратионыч страшно похож на Печорина:   и нос, и подбородок, и геморроидальный цвет лица.      

Я: – Что-о?      

Сонечка, кротко: – То,  Марина, то есть точь-в-точь   теми словами. Тут уже крик поднялся, все на меня накинулись и даже Евгений   Багратионыч: «Софья Евгеньевна, есть предел всему – и даже вашему языку». А я –   настаиваю: – «Что ж тут обидного? Я всегда у Чехова читаю, и у Потапенки, и   никакой обиды нет – раз такие великие писатели...» – «А что, по-вашему, значит   геморроидальный?» – «Ну, желтый, желчный, горький, разочарованный, –   ну, – геморроидальный». – «Нет, Софья Евгеньевна, это не    желтый, не желчный, не горький, и не гордый, а это – болезнь». – «Да, да,   и болезненный, болезнь печени, потому я, должно быть, и сказала –   Печорин». – «Нет, Софья Евгеньевна, это не болезнь печени, а   геморрой, – неужели вы никогда не читали в газетах?» – «Читала, и   еще»... – «Нет уж, пожалуйста – без еще,  потому что в газетах –   много болезней и одна другой неназываемей. А мой  совет вам: прежде чем   говорить...» – «Но я так чувствовала это слово! Оно казалось мне таким печальным,   волшебным, совсем желтым, почти коричневым – как вы!»      

Потом – мне объяснили. Ах, Марина, это был такой позор! А   главное, я его очень часто употребляла в жизни и потом никак не могла вспомнить   – кому...      

Мне кажется, Евгений Багратионыч так окончательно и не   поверил, что я – не знала. То есть поверить-то поверил, но как-то мне всей   наперед не поверил. Он, когда я что-нибудь очень хочу сказать – а у меня это   всегда видно! – так особенно – неодобрительно и повелительно – смотрит мне   в рот, – ну, как змея на птицу! Точно его – взглядом – тут же закрывает!   Рукой бы зажал – если б мог!      

       

Еще о словах.      

– Все у нас говорят: революция... революция... А я не   знаю... Только какие-то слова – странные: карточка широкого потребления, точно   корабль дальнего плавания, сразу вижу во-оду, и ничего кроме воды... Да ничего   кроме воды по ней и нет... А – например: закрытый распределитель? Это совсем   глухой старик, наглухо запертый, я ему: – дедушка! а он: – ась? –   распредели, пожалуйста! – а он: – э-эх! и так – часами... А еще жагра –   слово: точно чума, мор, цинга, а это всего-навсего – морковный чай.      

       

– ...Марина! Почему я так люблю плохие стихи? Так любя –   ваши, и Павлика, и Пушкина, и Лермонтова... В полдневный жар, Марина, –   как это жжет! Я всегда себя чувствую и им и ею, и лежу, Марина, в долине   Дагестана и раной – дымлюсь, и одновременно, Марина, в кругу подруг   задумчиво-одна...      

       

И в чудный сон душа моя младая      

Бог знает чем всегда    погружена...      

       

Все стихи, написанные на свете, – про меня, Марина, для   меня, Марина, мне, Марина! Потому я никогда не жалею, что их не пишу... Марина,   вы – поэт, скажите, разве важно – кто? Разве есть  – кто? (Сейчас,   сейчас, сейчас зайдет ум-за-разум! Но вы – поймете!) Марина, разве вы – все это   написали? Знаю, что ваша рука, гляжу на нее и всегда только с великим трудом   удерживаюсь, чтобы не поцеловать – на-людях, не потому, что эти идиоты в этом   видят рабство, институтство, истерику, а потому, что вам, Марина, нужно   целовать – на всех  людях, бывших, сущих и будущих, а не на трех-четырех   знакомых. И если я тогда, нечаянно, после той Диккенсовой ночи при Павлике   поцеловала, то это – слабость, Марина, я просто не могла удержаться – сдержать   благодарность. Но Павлик не в счет, Марина, – и как поэт – и немножко как   собака, я хочу сказать, что он не-совсем человек – с двух  сторон... (И   вы, Володя, не в счет: видите – и при вас целую, но вы не в счет – потому что я   уж так решила: когда мы втроем, мы с Мариной – вдвоем... А что при всех, у   С-вых – это хуже, но вы так чудно сдали тому фокстерьеру – сдачи, бровью не   поведя...) Я вам за всю вас, Марина, целую руку – руки – а вовсе не только за   одни стихи, и за ваши шкафы, которые вы рубите, кажется – еще больше! Я всегда   обижаюсь, когда говорят, что вы «замечательный поэт», и пуще всего, когда   «гениальный». Это Павлик – «гениальный», потому что у него ничего другого за   душою – нет, а у вас же – все, вся вы. Перед вами, Марина, перед тем, что есть   – вы, все ваши стихи – такая чу-уточка, такая жалкая кро-охотка, – вы не   обижаетесь? Мне иногда просто смешно, когда вас называют поэтом. Хотя выше   этого слова – нет. И может быть дела – нет. Но вещи – есть. И все эти вещи –   вы. Если бы вы не писали стихов, ни строчечки, были бы глухонемая, немая – как   мы с Русалочкой, вы все равно были бы – та же: только с зашитым ртом. И я бы   вас любила – нет, не: еще больше, потому что больше – нет, а совершенно так же   – на коленях.      

(Лицом уже из моих колен:)      

– Марина! Знаете мой самый большой подвиг? еще больше, чем с   тем красным носом (шарманщиком), потому что не  сделать еще куда   трудней, чем сделать:  что я тогда, после Метели, все-таки не поцеловала   вам руку! Не рабство, нет, не страх глаз, – страх вас, Марина, страх вас   разом потерять, или разом заполучить (какое гнусное слово! заполучить,   приобрести, завоевать – все гнуснее!) или разом – наоборот,  страх –   вас, Марина, ну, Божий страх, то, что называется – Божий страх, нет, еще не то:   страх – повернуть ключ, проглотить яд – и что-то начнется, чего уж потом не   остановить... Страх сделать то,  Марина! «Сезам, откройся!» Марина, и   забыть обратное слово! И никогда уже не выйти из той горы... Быть заживо   погребенной в той горе... Которая на тебя еще и обрушится...      

И просто – страх вашего страха, Марина. Откуда мне было   знать? Всю мою жизнь, Марина, я одна была такая: слово, и дело, и мысль – одно,   и сразу, и одновременно, так что у меня не было ни слова, ни дела, ни мысли, а   только... какая-то электрическая молния!      

Так о Метели: когда я услышала, ушами услышала:      

       

– Князь, это сон – или грех?      

– Бедный испуганный птенчик!      

– Первая  я – раньше всех! —      

Ваш услыхала бубенчик!      

       

Вот это первая – и раньше,  с этим ударением, как я   бы сказала, у меня изо рта вынутое – Марина! У меня внутри – все задрожало,   живьем задрожало, вы будете смеяться – весь живот и весь пищевод, все те-самые   таинственные внутренности, которых никто никогда не видел, – точно у меня   внутри – от горла и вниз до колен – сплошь жемчуга, и они вдруг – все – ожили.      

И вот, Марина, так любя ваши стихи, я бе-зумно, бе-зумно,   безнадежно, безобразно, позорно, люблю – плохие. О, совсем плохие! Не Надсона   (я перед ним преклоняюсь!) и не Апухтина (за «Очи черные»!), а такие, Марина,   которых никто не писал и все – знают. Стихи из Чтеца-декламатора, Марина,   теперь поняли?      

       

Ее в грязи он подобрал,      

Чтоб угождать ей – красть он стал.      

Она в довольстве утопала      

И над безумцем хохотала.      

       

Он из тюрьмы ее молил:      

Я без тебя душой изныл!      

Она на тройке пролетала      

И над безумцем хохотала.      

       

И в конце концов – его отвезли в больницу, и —      

       

Он умирал. Она плясала,      

Пила вино и хохотала.      

       

(О, я бы ее убила!) И кажется даже, что когда он умер и его   везли на кладбище, она —      

       

За гробом шла – и хохотала!      

       

Но может быть это я уж сама выдумала, чтобы еще больше ее   ненавидеть, потому что я такого никогда не видала: чтобы за гробом шли – и   хохотали, – а вы?      

Но вы может быть думаете, это – плохие? Тогда – слушайте. О,   Господи, забыла! забыла! забыла! забыла, как начинается, только помню – как   кончается!      

       

А граф был демонски-хорош!      

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .   .      

А я впотьмах точила нож, —      

А граф был демонски-хорош!      

       

Стойте, стойте, стойте!      

       

Взметнулась красная штора:      

В его объятиях – сестра!      

       

Тут она их обоих убивает, и вот, в последнем куплете, сестра   лежит с оскаленным страшным лицом, а – граф  был демонски-хорош!      

А «бледно-палевую розу» – знаете? Он встречает ее в парке, а   может быть в церкви, и ей шестнадцать лет, и она в белом платье...      

       

И бледно-палевая роза      

Дрожала на груди твоей.      

       

Потом она, конечно, пускается в разврат, и он встречает ее в   ресторане, с военными, и вдруг она его видит!      

       

В твоих глазах дрожали слезы,      

Кричала ты: – вина! скорей!      

И бледно-палевая роза      

Дрожала на груди твоей.      

       

Дни проходили чередою,      

В забвеньи я искал отрад,      

И вот опять передо мною      

Блеснул твой прежний милый взгляд.      

       

Тебя семьи объяла проза,      

Ты шла в толпе своих детей,      

И бледно-палевая роза      

Дрожала на груди твоей.      

       

А потом она умерла, Марина, и лежит в гробу, и он подходит к   гробу, и видит:      

       

В твоих глазах застыли слезы...      

       

– и потом уж не знаю что на ей  —      

       

И бледно-палевая роза      

Дрожала на груди твоей.      

       

Дрожала, понимаете, на недышащей груди! А – безумно люблю: и   толпу детей, и его подозрительные отрады, и бледно-палевую розу, и могилу.      

Но это еще не все, Марина. Это еще – как-то – сносно, потому   что, все-таки – грустно. А есть совсем глупости, которые я безумно    люблю. Вы это  знаете?      

       

Родилась,      

Крестилась,      

Женилась,      

Благословилась.      

       

Родила,      

Крестила,      

Женила,      

Благословила —      

Умерла.      

       

Вот и вся – женская жизнь!      

А это вы знаете?       

       

Перо мое писало      

Не знаю для кого..      

       

Я:      

       

– А сердце подсказало:      

Для друга моего.      

       

Сонечка:      

       

– Дарю тебе собачку,      

Прошу ее любить,      

Она тебя научит,      

Как друга полюбить.      

       

– Любить – полюбить – разве это стихи, Марина? Так и я могу.   А я и перо вижу – непременно гусиное, все изгрызанное, а собачка, Марина, с   вьющимися ушами, серебряно-шоколадная, с вот-вот заплачущими глазами: у меня   самой бывают такие глаза.      

Теперь, Марина, на прощание, мои самые любимые. Я – сериозно   говорю. (С вызовом:) – Лю-би-ме-е ва-ших.      

       

Крутится, вертится шар голубой,      

Шар голубо-ой, побудь ты со мной!      

Крутится, вертится, хочет упасть,      

Ка-ва-лер ба-рыш-ню хочет украсть!      

       

Нет, Марина! не могу! я это вам – спою!      

(Вскакивает, заносит голову и поет то же самое. Потом,   подойдя и становясь надо мной:)      

– Теперь скажите, Марина, вы это – понимаете? Меня, такую,   можете любить? Потому что это мои самые любимые стихи. Потому что это (закрытые   глаза) просто – блаженство. (Речитативом, как спящая:) – Шар – в синеве –   крутится, воздушный шар Монгольфьер, в сетке из синего шелку, а сам – голубой,   и небо – голубое, и тот на него смотрит и безумно боится, чтобы он не улетел   совсем! А шар от взгляда начинает еще больше вертеться и вот-вот упадет, и все   монгольфьеры погибнут! И в это время, пользуясь тем, что тот занят шаром...      

       

Ка-ва-лер ба-рыш-ню хочет украсть!      

       

Что к этому прибавить?      

– А вот еще это, Сонечка:      

       

Тихо дрогнула портьера.      

Принимала комната шаги      

Голубого кавалера      

И слуги...      

       

Всё тут вам, кроме барышни – и шара. Но шар, Сонечка, –   земной,  а от барышни он – идет. Она уже позади, кончилась. Он ее уже    украл и потом увидел, что – незачем было.      

Сонечка, ревниво: – Почему?      

Я: – А потому, что это был – поэт, которому не нужно было   украсть, чтобы иметь. Не нужно было – иметь.      

– А если бы это я  была – он бы тоже ушел?      

– Нет, Сонечка.      

       

– О, Марина! Как я люблю боль! Даже – простую головную!   Потому что зубной я не знаю, у меня никогда не болели зубы, и я иногда плакать   готова, что у меня никогда не болели зубы, – говорят, такая чу-удная боль:   ну-удная!      

– Сонечка, вы просто с ума сошли! Тьфу, тьфу, не сглазить,   чертовка! Вы Malibran знаете?      

– Нет.      

– Певица.      

– Она умерла?      

– Около ста лет назад и молодая. Ну, вот, Мюссе написал ей   стихи – Stances а la Malibran – слушайте:      

(И меняя на Сонечку некоторые слова:)      

       

       

...Ne savais tu donc   pas, comedienne imprudente,      

Que ces cris   insenses qui sortaient de ton coeur      

De ta joue amaigrie   augmentaient la chaleur?      

Ne savais-tu donc   pas que sur ta tempe ardente      

Ta main de jour en   jour se posait plus brûlante,      

Et que c'est tenter   Dieu que d'aimer la douleur![30]      

       

       

...Странные есть совпадения. Нынешним летом 1937 г., на   океане, в полный разгар Сонечкиного писания, я взяла в местной лавке   «Souvenirs», одновременно и библиотеке, годовой том журнала «Lectures» – 1867   г. – и первое, что я увидела: Ernest Legouve – Soixante ans de souvenirs –   La Malibran (о которой я до этого ничего не знала, кроме стихов Мюссе).      

«Quoi qu'elle fût l'image même de la vie et   que l'enchantement pût passer pour un des traits dominants de son caractère,   l'idee de la mort lui etait toujours presente. Elle disait toujours qu'elle   mourrait jeune. Parfois comme si elle eût senti tout а   coup je ne sais quel souffle glace, comme si l'ombre de l'autre monde se fût   projetee dans son âme, elle tombait dans d'affreux accès de melancolie et son   coeur se noyait dans un deluge de larmes. J'ai lа sous   les yeux ces mots ecrits de sa main: – Venez me voir tout de suite! J'etouffe   de sanglots! Toutes les idees funèbres sont а mon   chevet et la mort а leur tête...»[31]      

       

Что это, как не живая Сонечкина «записочка»?      

       

Встречи были – каждый вечер, без уговора. Приходили они   врозь и в разное время, из разных театров, из разных жизней. И всегда Сонечка   хотела – еще остаться, последняя остаться, но так как это было бы – не идти   домой с Володей, я всякий раз на совместном уходе – настаивала. – Идите,   Сонечка, а то я потом неизбежно пойду вас провожать, и у вас пропаду, и Аля   будет голодная – и т. д. Идите, моя радость, ведь день – скоро пройдет!      

Мне хорошо и сохранно было их отпускать – в рассвет.      

Иногда я их, в этот рассвет до угла Борисоглебского и   Поварской, провожала.      

– Aimez-vous bien, vous qui m'avez aimee   tous deux, et dоtes-vous parfois mon nom dans un   baiser...[32]      

       

– Марина! А оказывается Володя – влюблен! Когда увидели, что   я – в него – потому что я все время о нем говорю: чтобы произносить его имя –   мне сразу рассказали, что он на днях в кафе «Электрик» целый вечер не сводил   глаз с танцовщицы, которая танцевала на столе – и даже не допил своего стакана.      

Я, когда узнала, сразу ему сказала: – Как вам не стыдно,   Володя, ходить к Марине и заглядываться на танцовщицу! Да у Марины из каждого   рукава ее бумазейного платья – по сотне гурий и пэри! Вы просто – дурак! И   сразу ему сказала, что вам непременно скажу – и он очень испугался, Марина,   весь потемнел и стал такой злой, такой злой! И знаете, что он мне сказал? «Я   всегда думал, что вы такая  только с М. И., что это она  – в вас.   А теперь я это – знаю». И пошел. Теперь посмотрите, какой он к вам придет –   поджатый!      

Пришел не поджатый, а озабоченный, и сразу:      

– М. И., вы должны правильно понять меня с этим рассказом   Софьи Евгеньевны, как до сих пор меня правильно во всем понимали.      

– Володя! Разве я вам объясняла З-ского? Есть такая сказка –   норвежская, кажется, – «Что старик делает – все хорошо». А старик   непрерывно делает глупости: променивает слиток золота на лошадь, лошадь на   козу, и так далее, и, в конце концов, кошку на катушку, а катушку на иголку, а   иголку теряет у самого дома, когда перелезает через плетень – потому что не   догадался войти в калитку. Так будем друг для друга тем стариком, то есть: лишь   бы ему  – хорошо! и лишь бы цел  вернулся! – тем более, что   я сама способна три минуты глядеть на танцовщицу – только бы она не говорила.      

Володя! А как бы противно было, если бы сказку пустить –   наоборот, то есть – иголку на катушку, катушку на овцу, и, наконец, лошадь на   золото? Ох, паршивый бы старик!      

– Поганый бы старик, М. И.! Такими «стариками» сейчас вся   Москва полна. От них-то я и...      

– ...Нет, М. И., я на нее не «заглядывался». Я на нее –   задумался. Вот, мир рухнул, от старого не осталось ничего, а это – вечно: стол   – и на нем танцующая пустота, танцующая – вопреки всему, пустота – вопреки   всему: всему – уроку.       

Говорят, – таких любят...      

Я, если когда-нибудь женюсь, – то только на сестре   милосердия. Чтобы в детях моих текла – человеческая  кровь.      

– Марина, если бы вы знали, как Володя целует, – так   крепко! так крепко! (с лукавой усмешкой) – точно я стена! У меня сегодня весь   день лицо горит.      

       

К радости своей скажу, что у него никогда не было попытки   объяснить мне свои отношения с Сонечкой. Он знал, что я знаю, что это –   последний ему данный шаг ко мне,  что это – сближение, а не разлука,   что, ее целуя, он и меня целует, что он нас всех – себя, ее, меня – нас всех   втроем и всю весну 19-го года – в ее лице – на ее личике – целует.      

Всякая попытка словами  – была бы унижение и конец.      

А – Сонечка? Она лепетала и щебетала, склоняя, спрягая,   складывая, множа и сея Володю вдоль и поперек всей своей речи, она просто ему –   радовалась, невинно – как в первый день земли.      

       

Сидели – так: слева Володя, справа я, посредине – Сонечка,   мы оба – с Сонечкой посредине, мы взрослые – с ребенком посредине, мы, любящие   – с любовью посредине. Обнявшись, конечно: мы – руки друг другу через плечи,   она – в нас, в нашем далеком объятии, розня нас и сближая, дав каждому по одной   руке и каждому по всей себе, всей любви. Своим маленьким телом уничтожая всю ту   бывшую нашу с Володей разлучную вёрсту.      

Сонечка в нас сидела, как в кресле – с живой спинкой, в плетеном    кресле из наших сплетенных рук. Сонечка в нас лежала, как в колыбели, как   Моисей в плетеной корзине на водах Нила.      

А граммофон, из темного угла вытягивая к нам свое вишневое   деревянное певчее горло, пел и играл нам – все, что умел, все, что «умели» –   мы: нашу молодость, нашу любовь, нашу тоску, нашу разлуку.      

И когда я, потом, перед отъездом из России, продала его   татарину, я часть своей души продала – и всю свою молодость.      

       

...Блаженная весна, которой нет на   свете...      

       

Так и сказались, на нас троих, стихи Павлика, когда-то – уже   вечность назад! – услышанные мною в темном вагоне – от уже давно убитого и   зарытого:      

       

Блаженная весна – которой нет на   свете!      

Которую несут – Моцарт или Россети...      

Игрушка – болтовня – цветок –   анахронизм, —      

Бесцельная весна – чье имя –   Романтизм.      

       

Сколько это длилось, эти наши бессонные совместные ночи? По   чувству – вечность, но по тому же чувству: одну единую бесконечную быстротечную   ночь, и странно: не черную, не лунную – хотя наверное было черно, или наверное   была луна – и не синюю от фонаря, который не  горел, потому что с весной   погасло все электричество, а какую-то серебряную, рассеянную, сновиденную,   рассветную, сплошь – рассветную, с нашими мерцающими во мгле лицами, а может   быть она в памяти осталась такой – по слову Сонечки:      

– Марина! Я поняла, да ведь это – Белые Ночи! Потому что я   сейчас тоже люблю – двоих. Но почему же мне так хорошо? А вам, Марина?      

– Потому что не двоих, а – обоих, Сонечка! И я тоже – обоих.   И мне тоже «так хорошо». А вам, Володя?      

– Мне (с глубоким вздохом) хорошо,  Марина Ивановна!      

       

– Сонечка, почему вы никогда не носите бус?      

– Потому что у меня их нет, Марина.      

– А я думала – не любите...      

– О, Марина! Я бы душу отдала за ожерелье – коралловое.      

– А сказку про коралловое ожерелье – хотите? Ну, слушайте.   Ее звали Ундина, а его Гульдбранд, и он был рыцарь, и его загнал поток к ним в   хижину, где она жила со стариком и старухой. А поток был ее дядя – дядя Струй,   который нарочно разлился так широко, чтобы рыцаря загнать в хижину, а хижину   сделать островом, с которого ему не выбраться. И тот же поток загнал к ним   старого патера, и он их обвенчал, и она получила живую душу. И сразу   переменилась: из бездушной, то есть счастливой, сделалась несчастной, то есть   любящей – и я убеждена, что он тут же стал меньше любить ее, хотя в сказке   этого не сказано. И потом он увез ее в свой замок – и стал любить ее все меньше   и меньше – и влюбился в дочь герцога – Бертальду. И вот они все втроем поехали   в Вену, водою, Дунаем, и Бертальда с лодки играла в воде своим жемчужным   ожерельем – вдруг из воды рука и с дьявольским хохотом – цап ожерелье! И вся   вода вокруг покрылась харями, и лодка чуть не перевернулась. Тогда Рыцарь   страшно рассердился, и Ундина зажала ему рукою рот, умоляя его не бранить ее на   воде, потому что на воде сильна ее родня. И Рыцарь утихомирился, а Ундина   наклонилась к воде и что-то льстиво и долго ей говорила – и вдруг вынула – вот   это вот!      

– О, Марина! Что это?      

– Кораллы, Сонечка, Ундинино ожерелье.      

Эти кораллы мне накануне принес в подарок мой брат Андрей.      

– Марина! Смотри, что я тебе принес!      

Из его руки на стол и через край его – двойной водопад   огромных, темно-вишнево-винных, полированных как детские губы, продолговатых –   бочоночком – каменных виноградин.      

– В одном доме продавали, и я взял для тебя, – хотя ты   и блондинка, но все равно носи, таких вторых не достанешь.      

– Но что это за камень?      

– Кораллы.      

– Да разве такие – бывают?      

Оказалось – бывают. Но одно тоже оказалось – сразу: такое    моим – не бывает. Целый вечер я их держала в руках, взвешивала, перебирая,   перетирая, водя ими вдоль щеки и вдоль них – губами, – губами   пересчитывала, перечитывала как четки, – целый вечер я с ними прощалась,   зная, что если есть под луною рожденный владелец этой роскоши, то этот владелец   —      

– О, Марина! Эти – кораллы? Такие громадные? Такие темные?   Это – ваши?      

– Нет.      

– Какая жалость! Чьи же?      

– Ваши, Сонечка. – Вам.      

И... не переспросив, так и не сомкнув полураскрытых   изумлением губ – в слово, окаменев, все на свете – даже меня! – забыв,   обеими руками, сосредоточенно, истово, сразу – надевает.      

Так Козэтта некогда взяла у Жана Вальжана куклу: немота от   полноты.      

– О, Марина! Да ведь они мне – до колен!      

– Погодите, состаритесь – до земли будут!      

– Я лучше не  состарюсь, Марина, потому что разве   старухе можно носить – такое?      

Марина! Я никогда не понимала слово счастие. Тонким пером   круг – во весь небосвод, и внутри – ничего. Теперь я сама – счастие. Я плюс   кораллы – знак равенства – счастие. И – решена задача.      

Сжав их в горсть – точно их сожмешь в такой горсти,   вмещающей ровно четыре бусины, залитая и заваленная ими, безумно их: пьет?   ест? – целует.      

И, словом странным именно в такую минуту:      

– Марина! Я ведь знаю, что я – в последний раз живу.      

       

Что кораллы были для Сонечки – Сонечка была для меня.      

       

– А что же с тем ожерельем – Ундининым?      

– Она его подала Бертальде – взамен того  ожерелья, а   Рыцарь вырвал его у Бертальды и бросил в воду и проклял Ундину и всю ее   родню... и Ундина уже не смогла оставаться в лодке... Нет, слишком грустный   конец, Сонечка, плакать будете... Но знайте, что это ожерелье – то самое,   дунайское, из Дуная взятое и в Дунай вернувшееся, ожерелье переборотой ревности   и посмертной верности, Сонечка... мужской благодарности...      

       

С этих кораллов началось прощание. Эти кораллы уже сами были   – прощание. Не дарите любимым слишком прекрасного, потому что рука, подавшая, и   рука, принявшая, неминуемо расстанутся, как уже расстались – в самом жесте и   дара и принятия, жесте разъединяющем, а не сводящем: рук пустых – одних и   полных других – рук. Неминуемо расстанутся, и в щель, образуемую самим жестом   дара и взятия, взойдет все пространство.      

Из руки в руку – разлуку передаете, льете такими кораллами!      

Ведь мы такие «кораллы» дарим – вместо себя, от   невозможности подарить – себя, в возмещение за себя, которых мы этими кораллами   у другого – отбираем. В таком подарке есть предательство, и недаром вещие   сердцем их – боятся: – «Что ты у меня возьмешь – что мне такое даришь?» Такие   кораллы – откуп: так умирающему приносят ананас, чтобы не идти с ним в черную   яму. Так каторжанину приносят розы, чтобы не идти с ним в Сибирь.      

– Марина! Я еду со Студией.      

– Да? На сколько дней? Куда-нибудь играть?      

– Далёко, Марина, на все лето.      

«Все лето», когда любишь – вся жизнь.      

Оттого, что такие подарки всегда дарились на прощание: в   отъезд, на свадьбу, на день рождения (то есть на то же прощание: с данным годом   любимого, с данным годом любви) – они, нагруженные им, стали собой разлуку –   вызывать: из сопровождения его постепенно стали его символом, потом сигналом, а   потом и вызовом его к жизни: им самим.      

Может быть – не подари я Сонечке кораллов...      

       

Пятнадцать лет спустя, идя в Париже по Rue du Bac, где-то в   угловой, нишей, витрине антиквара – я их увидела. Это был удар прямо в сердце:   ибо из них, с бархатного нагрудника, на котором они были расположены –   внезапный стебелек шеи и маленькое темно-розовое темноглазое лицо, с губами – в   цвет: темно-вишнево-винными, с теми же полосами света, что на камнях.      

Это было – секундное видение. Гляжу – опять темно-зеленый   бархат нагрудника с подвешенным ярлыком: цифрой в четыре знака.      

       

Вслед за кораллами потекли платья, фаевое и атласное. Было   так. Мы шли темным коридором к выходу, и вдруг меня осенило.      

– Сонечка, стойте, не двигайтесь!      

Ныряю себе под ноги в черноту огромного гардероба и сразу   попадаю в семьдесят лет – и семь лет назад, не в семьдесят семь, а в семьдесят   – и семь, в семьдесят – и в семь. Нащупываю – сновиденно-непогрешимым знанием –   нечто давно и заведомо от тяжести свалившееся, оплывшее, осевшее, разлегшееся,   разлившееся – целую оловянную лужу шелка и заливаюсь ею до плеч.      

– Сонечка! Держите!      

– Ой, что это, Марина?      

– Стойте, стойте!      

И новый нырок на черное дно, и опять рука в луже, но уже не   оловянной, а ртутной – с водой убегающей, играющей из-под рук, несобираемой в   горсть, разбегающейся, разлетающейся из-под гребущих пальцев, ибо если первое –   от тяжести – осело, второе – от легкости – слетело: с вешалки – как с ветки.      

И за первым, осевшим, коричневым, фаевым – прабабушки   графини Ледоховской – прабабушкой графиней Ледоховской – не сшитым, ее дочерью   – моей бабушкой – Марией Лукиничной Бернацкой – не сшитым, ее дочерью – моей   матерью – Марией Александровной Мейн – не сшитым, сшитым правнучкой – первой   Мариной в нашем польском роду – мною, моим, семь лет назад, девичеством, но по крою    – прабабушки: лиф как мыс, а юбка как море —      

– А теперь, Сонечка, держитесь!      

И на уже погнувшейся, подавшейся под тяжестью четырех   женских поколений Сонечке – поверх коричневого – синее: синее с алым, лазурное   и безумное, турецкое, купецкое, аленько-цветочкинское, само – цветок.      

– Марина! – Сонечка, пошатнувшись, а главное ничего не   видя и не понимая, ни синевы второго, ни конского каштана первого, ибо градероб   – грот, а коридор – гроб... (О, темные места всех моих домов – бывших, сущих,   будущих... О, темные дома!.. Не от вас ли мои стихотворные «темноты»? –   Ich glaube an Nächte[33].).      

Проталкиваю перед собой, как статую бы на роликах,   остолбенелую, совсем исчезнувшую под платьями Сонечку полной тьмой коридора в   полутьму столовой: освещавший ее «верхний свет» уже два года как не чищен и   перешел в тот свет – из столовой, очередным черным коридором – черным ущельем   сундуков и черным морем рояля – в Алину детскую – свет! – наконец-то!      

Ставлю ее, шатающуюся и одуренную темными местами, как гроб   молчащую – перед огромным подпотолочным зеркалом:      

– Мерьте!      

Жмурится, как спросонья, быстро-быстро мерцает черными   ресницами, неизвестно – рассмеется или заплачет...      

– Это – платья. Мерьте, Сонечка!      

И вот – секундное видение – белизны и бедности: белого   выреза и бедных кружев: оборка юбки, вставка рубашки – секундное полное   исчезновение под огромным колоколом юбки – и – в зеленоватой воде рассветного   зеркала: в двойной зелени рассвета и зеркала – другое видение: девушки,   прабабушки сто лет назад.      

Стоит, сосредоточенно застегивает на все подробности его   двенадцати пуговок обтяжной лиф, расправляет, оправляет мельчайшие сборки   пояса, провожает их рукой до огромных волн подола...      

Ловлю в ее глазах – счастье, счастья – нет, есть страшный,   детский смертный серьез – девушки перед зеркалом. Взгляд – глубочайшей   пытливости, проверки всех данных (и неданных!), взгляд Колумба, Архимеда,   Нансена. Взгляд, длящийся – час?      

И, наконец: – Чу-удесно, Марина! Только длинно немножко.      

(Длинно – очень, тех злосчастных «битюгов» – и носов не   видать!)      

Стоит, уже счастливая, горячо-пылающая, кланяется себе в   зеркале, себе – в зеркало, и, отойдя на три шага, чуть приподняв бока стоящей   от тяжести робы – глубокий девичий прабабушкин реверанс.      

– Да ведь это платье – бал, Марина! Я – уже плыву! Я и не   двигаюсь, а оно уже плывет! Оно – вальс танцует, Марина! Нет – менуэт! И вы мне   его дадите надеть?      

– А как вы думаете?      

– Дадите, дадите! И я в нем буду стоять за спинкой моего   стула – какие мы с тем стулом были бедные, Марина! – но и оно не богатое,   оно только – благородное, это то, в котором Настенька ходила на «Севильского   цирюльника»! еще ее бабушки! (нужно будет вставить!) На сегодня дадите, Марина?   Потому что мне нужно будет еще успеть подшить подол.      

– На сегодня – и на завтра – и насовсем.      

– Что-о? Это – мне? Но ведь это же рай, Марина, это просто   во сне снится – такие вещи. Вы не поверите, Марина, но это мое первое шелковое   платье: раньше была молода, потом папочка умер, потом – Революция... Блузки   были, а платья – никогда. (Пауза.) Марина! Когда я умру, вы в этом меня   положите. Потому что это было – первое такое счастие... Я всегда думала, что   люблю белое, но теперь вижу, что это была бездарность. И бедность. Потому что   другого не было. Это же – мне в цвет, мне в масть,  как вы говорите.   Точно меня бросили в котел, всю: с глазами, с волосами, со щеками, и я   вскипела, и получилось – это. А как вы думаете, Марина, если бы я, например, в   провинции этим летом вышла замуж – я знаю, что я не  выйду, но если –   можно мне было бы венчаться – в синем? Потому что – мне рассказывали – теперь   даже в солдатском венчаются – невесты, то есть. Будто бы одна даже венчалась в   галифэ. То есть – хотела венчаться, но батюшка отказался, тогда она отказалась   – от церковного брака.      

Решено, Марина! Венчаюсь – в синем, а в гробу лежу – в   шоколадном!      

       

После платьев настал – желтый сундук.      

Узнав, что она едет, я с нею уже почти не расставалась –   брала с утра к ней Алю и присутствовала при всей ее остающейся жизни. (И   откуда-то, из слуховых глубин слово: regne[34].   Канада, где по сей день вместо vie[35] говорят   regne, о самой бедной невидной человеческой жизни, о жизни дроворуба и   плотогона – regne. Mon regne. Ton regne[36].   Так, на французском канадском эта Сонечкина остающаяся жизнь, в порядке всех   остальных, была бы regne, la fin de son regne[37].   И меня бы не обвиняли – в гиперболе:      

Великий  народ, так называющий – жизнь.)      

– Ну, Марина, нынче я укладываюсь!      

Сижу на подоконнике. Зеленое кресло – пустое: Сонечка   раскладывается и укладывается, переносит, с места на место, как кошка котят,   какие-то тряпочки, бумажечки, коробочки... Открывает желтый сундук. Подхожу и я   – наконец посмотреть приданое.      

Желтый сундук – пуст: на дне желтого сундука только новые   ослепительно-рыжие детские башмаки.      

– Сонечка? Где же приданое?      

Она, держа в каждой руке по огромному башмаку, еще   огромнейшему – от руки:      

– Вот! Сама купила – у нас в Студии продавались по случаю,   чьей-то сестры или брата. И я купила, убедив себя, что это очень практично,   потому что такие толстые... Но нет, Марина, не могу: слишком жёсткие, и опять с   мордами, с наглыми мордами, новыми мордами, сияющими мордами! И на всю жизнь!   До гробовой доски! Теперь я их продаю.      

Через несколько дней: – Ну, как, Сонечка, продали башмаки?      

– Нет, Марина, мне сказали, что очень просто: прийти и   встать – и сразу с руками оторвут. Рвать-то рвали, и очень даже с руками, но,   Марина, это такая мука: такие глупые шутки, и такие наглые бабы, и мрачные   мужики, и сразу начинают ругать, что подметки картонные, или что не кожа, а   какое-то там их «сырье»... Я заплакала – и ушла – и никогда больше не буду   продавать на Смоленском.      

А еще день спустя, на тот же мой вопрос: – О, Марина! Как я   счастлива! Я только что их подарила. Хозяйской девчонке – вот радость была! Ей   двенадцать лет, и ей как раз. Я думала Алечке – но Алечке еще целых шесть лет   ждать – таких морд, от которых она еще будет плакать! А хозяйская Манька –   счастлива, потому что у нее и ноги такие – мордами.      

       

В один из ее предотъездных дней я застала у нее громадного   молодого солдата, деликатно присевшего с краю пикейного одеяла, разложив по   защитным коленам огромные руки: раки.      

– А это, Марина, мой ученик – Сеня. Я его учу читать.      

– И хорошо идет?      

– Отлично, он страшно понятливый, – да, Сеня?      

– Как сказать, Софья Евгеньевна...      

– Уже по складам, или пока только буквы?      

– Сеня! (Сонечка, заливаясь) Марина Ивановна – потому что   эту гражданку зовут Марина Ивановна, она знаменитая писательница – Марина   Цветаева, Сеня, запомните, пожалуйста! – Марина Ивановна думала, что я вас   читать  учу, азбуке! Я его читке учу, выразительному чтению... А мы с   ним давно-о грамотные, правда, Сеня?      

– Второй год, Софья Евгеньевна.      

Никогда не забуду тот взгляд глубочайшего обожания, которым   солдат отметил это «мы с ним»...      

       

– «Товарищ, товарищ»... А вот меня на улице никто не зовет   товарищ, и почти никогда – гражданка, всегда – гражданочка – и сразу всякое   такое в рифму. Гражданочка-смугляночка (хотя я вовсе не смуглая, это меня   только румянец темнит) – или там: миляночка, а один даже целый стих сочинил:      

       

Гражданочка, гражданочка,      

Присядь ко мне на лавочку,      

Поешь со мной бараночку!      

       

– а я ему: – «А где бараночка? Обещал – так давай? – „А   я это только так, гражданочка, для складу, и никакой, к сожалению, бараночки у   меня нету, потому что Колчак, сволочь, оголодил, а ежели бы время другое – не   только бараночку, а целое стадо бы баранов вам пригнал – для ради ваших   прекрасных глазок. Потому что глазки у вас, гражданочка...“ И всё эти глаза,   эти глаза. Разве они уж правда – такие особенные? И почему я только солдатам   нравлюсь, и вообще швейцарам, и еще старикам, и никогда, никогда –   интеллигентам?      

       

Я много раз давала ее протяжное – Марина... (О, Мари-ина...   Ах, Мари-ина!) Но было у нее другое Марина, отрывистое, каким-то вздрагиванием   верхней губы, и неизбежно предшествующее чему-нибудь смешному: «М'р'н'а (вроде   французского Marne) – а вы заметили, как он, когда вы сказали...» Мое имя,   бывшее уже дрожанием смеха, уже входившее в смех, так сказать открывавшее   руладу, с буквами – пузырящимися под губой.      

Моим именем она пела, жаловалась, каялась, томилась, им же –   смеялась.      

       

Накануне отъезда она принесла Але свой подарок: «Детство и   отрочество» в красном переплете, свое, детское с синими глазами Сережи Ивина и   разбитой коленкой его, и целой страницей ласкательных имен.      

– О, Марина! Как я хотела подарить вам мою «Неточку   Незванову», но у меня ее украли: взяли и не вернули. Марина! Если когда-нибудь   увидите – купите себе ее от меня на память, в ней все мое к вам, потому что это   повесть о нас с вами, и повесть тоже не окончена – как наша...      

       

Потом был последний вечер, последний граммофон, последнее   втроем, последний уход – в последний рассвет.      

       

Пустынная площадь – перед каким вокзалом? Мнится мне – перед   Богом-забытым, не знаю – Брянским? наверное – деревянным. Мужики, мешки. Бабы,   мешки. Солдаты, мешки. А все же – пусто. Отвесное солнце, лазурь – синее того   платья.      

Стоим – Сонечка, тот солдат, я.      

– А это, Марина, моя ученица!      

На нас – заглатывая ногами по дюжине булыжников зараз –   женский колосс, девический колосс, с русой косой в кулак, в синей юбке до   колен, от которых до земли еще добрых пол-сажени, со щеками красного лаку,   такого красного и такого лаку, что Сонечкины кажутся бледными.      

И Сонечка, в ответ на мой изумленный взгляд:      

– Да, и нам всего шестнадцать лет. И мы первый год как из   деревни. На сцену хотим. Вот какие у нас на Руси бывают чудеса!      

И, приподнявшись на цыпочки, с любовью поглаживает.      

Ученица, вопреки всякому правдоподобию еще покраснев,   могучим басом:      

– Софья Евгеньевна, я вам продовольствия принесла на дорогу.   (Вздымая могучий мешок.) Цельный месяц – сыты будете.      

Перрон. Сонечка уже внутри. Плачет – из вагона прямо на   перрон.      

– Марина! Марина! Марина! Марина!      

Я, уж не зная чем утешить: – Сонечка! Река будет! Орехи   будут!      

– Да что вы меня, Марина, за бездушную белку принимаете?   (Плача.) – Без вас, Марина, мне и орех не в орех!      

...Алечку – поцелуйте!      

...Мой граммофон – поцелуйте!      

...Володечку – поцелуйте!      

 1      

       

Бесценная моя Марина!      

       

Все же не могла – и плакала, идя по такой светлой Поварской   в сегодняшнее утро, – будет, будет, и увижу вас не раз и буду плакать не   раз, – но так  – никогда, никогда —      

Бесконечно благодарю вас за каждую минуту, что я была с   вами, и жалею за те, что отдавала другим – сериозно, очень прошу прощения за   то, что я раз сказала Володе, – что он самый дорогой.      

– Самая дорогая – вы, моя Марина.      

Если я не умру и захочу снова – осени, сезона,   театра, – это только вашей любовью, и без нее умру – вернее без вас.   Потому что знать, что вы – есть, знать, что Смерти – нет. А Володя своими   сильными руками сможет вырвать меня у Смерти?      

Целую тысячу раз ваши руки, которые должны быть только   целуемы – а они двигают шкафы и подымают тяжести – как безмерно люблю их за   это.      

Я не знаю, что сказать еще – у меня тысяча слов – надо   уходить. Прощайте, Марина, – помните меня – я знаю, что мне придется все   лето терзать себя воспоминаниями о вас, – Марина, Марина, дорогое   имя, – кому его скажу?      

Ваша в вечном и бесконечном Пути – ваша Соня Голлидэй (люблю   свою фамилию – из-за Ирины, девочки моей).      

       

2      

       

Вещи уложены. – Жизнь моя, прощайте! – Сколько утр   встречала я на зеленом кресле – одна с мыслями о вас. Люблю все здесь – потому   что вы здесь были.      

Ухожу с болью – потому же.      

– Марина – моя милая, прекрасная – я писать не умею и я так   глупо плачу.      

Сердце мое – прощайте.      

Ваша Соня .      

       

3      

       

(Але)      

       

Целую Тебя, маленькие тоненькие ручки, которые обнимали меня   – целую, – до свидания, моя Аля – ведь увидимся?      

Наколдуй счастие и Большую Любовь – мне, маленькой и не очень   счастливой.      

Твоя Соня.       

       

4      

       

20-го июня (7-го старого стиля) 1919 г.       

       

Моя дорогая Марина – сердце мое – я живу в безмерной   суматохе – все свистят, поют, визжат, хихикают – я не могу собраться с мыслями   – но сердцем знаю о своей любви к вам, с которой я хожу мои дни и ночи.      

Мне худо сейчас, Марина, я не радуюсь чудесному воздуху,   лесу и жаворонкам, – Марина, я тогда все это знаю, чувствую, понимаю,   когда со мной – вы, Володя, мой Юрочка – даже граммофон – я не говорю о Шопене   и «Двенадцатой рапсодии», – когда со мной Тот, которого я не знаю еще – и   которого никогда не встречу.      

Я могу жить с биением пульса 150 даже после мимолетной   встречи глазами (им нельзя запретить улыбнуться!) – а тут я одна – меня обожают   деревенские девчонки – но я же одинока, как телеграфные столбы на линии   железной дороги. Я вчера долго шла одна по направлению к Москве и думала: как   они тоскуют, одинокие, – ведь даже телеграммы не ходят! – Марина,   напишу вам пустой случай, но вы посмеетесь и поймете – почему я сегодня в тоске.      

Вчера сижу у Евгения Багратионовича и веду шутя следующий   диалог с бабой:      

Баба: – Красавица, кому папиросы набиваешь? Муженьку?      

Соня: – Да.      

Баба: – Тот, что в белых брюках?      

Соня: – Да.      

Баба: – А что же ты с ним не в одной избе живешь?      

Соня: – Да он меня прогнал. Говорит, больно   подурнела, – а вот папиросы набивать велит – за тем и хожу только, а он   другую взял.      

       

Вечер того же дня.      

       

Баба ловит Вахтангова и говорит:      

– Что ж ты жену бросил, на кого променял? Ведь жена-то   красавица, – а кого взял? – Не совестно? – Живи с женой!      

       

Ночь того же дня.      

       

Я мою лицо в сенях. Входит Вахтангов:      

– Софья Евгеньевна, что вы – ребенок или   авантюристка? – и рассказ – бабы.      

Убегаю от Вахтангова и безумно жалею, что не с ним.      

Это пустое все. – Марина, пишите, радость моя – пишите.   С завтрашнего дня я въезжаю в отдельную комнату и буду писать дневник для вас,   моя дорогая. – Пишите, умоляю, я не понимаю, как живу без вас... Письма к   Г-ру – и пусть Володя тоже. – Что он?      

– Марина, увозят вещи – надо отнести письмо – не забывайте   меня. Прошу, умоляю – пишите.      

О, как я плакала, читая ваше последнее письмо, люблю   вас. – Целую ваши бесценные руки, ваши длинные строгие глаза и – если б   можно было поцеловать – ваш обворожительно-легкий голос.      

Я живу ожиданием ваших писем. Алечку и Ирину целую. – Мой   граммофон, – где все это?      

Ваш С.       

 5      

(Последнее)      

       

1-го июля (20-го июня старого стиля) 1919 г.       

Заштатный город Шишкеев.      

       

– Марина, – вы чувствуете по названию – где я?! –   Заштатный город Шишкеев – убогие дома, избы, бедно и грязно, а лес где-то так   безбожно-далёко, что я за две недели ни разу не дошла до него. – Грустно,   а по вечерам душа разрывается от тоски, и мне всегда кажется, что до утра я не   доживу.      

По ночам я писала дневник, но теперь у меня кончилась свеча,   и я подолгу сижу в темноте и думаю о вас, моя дорогая Марина. – Такая   нежданная радость – ваше письмо. – Боже мой, я плакала и целовала его и   целую ваши дорогие руки, написавшие его.      

– Марина, когда я умру, на моем кресте напишите эти ваши   стихи:      

       

...И кончалось все припевом: