1 2 3 
– Как здоровье синьорины Марии?      

– Завтра она будет здорова. – Он положил руку мне на плечо и   приблизил свои темные, злые и наглые глаза. – Любовный жар, а?      

Я стряхнул с плеча его руку и крикнул:      

– Синьор Магнус! Я…      

– Вы…– он хмуро посмотрел на меня и спокойно повернул спину,   – до завтра, мистер Вандергуд.      

Вот почему я зарядил револьвер. Вечером мне передали письмо   от Магнуса: он извиняется, объясняет все нервностью и уверяет, что искренно и   горячо хочет моей дружбы и доверия. Соглашается, что его сотрудники   действительно невоспитанные люди. Я долго всматривался в эти неразборчивые,   торопливые строки, на подчеркнутое слово «доверия» – и мне захотелось взять с   собою не револьвер для беседы с этим другом, а скорострельную пушку.      

Одна ночь, но она так длинна!      

Мне угрожает опасность. Это чувствую я, и это знают мои мускулы,   оттого они в такой тревоге, теперь я понял это. Ты думаешь, что я просто   струсил, человече? Клянусь вечным спасением – нет! Не знаю, куда девался мой   страх, еще недавно я всего боялся: и темноты, и смерти, и самой маленькой боли,   а сейчас мне ничего не страшно. Только странно немного… так говорят: мне   странно?      

Вот сижу я на твоей Земле, человече, и думаю о другом   человеке, который мне опасен, и сам я – человек. А там луна и фонтан. А там –   Мария, которую я люблю. А вот – вино и стакан. И это – твоя и моя жизнь… Или я   только выдумал, что я когда-то был Сатаною? Вижу, что это лишь нарочно, и   фонтан, и Мария, и самые мои мысли о каком-то Магнусе-человеке, но истинного   моего не могу ни найти, ни понять. Тщетно допрашиваю память – она полна и она   безмолвна, как закрытая книга, и нет силы раскрыть эту зачарованную книгу,   таящую все тайны моего прошлого бытия. Напрягая зрение, тщетно вглядываюсь в   дальнюю и светлую глубину, откуда сошел я на эту картонную Землю,– и ничего не   вижу в томительных колыханиях безбрежного тумана. Там, за туманом, моя страна,   но кажется, но кажется, я совсем забыл к ней дорогу.      

Ко мне вернулась скверная привычка Вандергуда напиваться в   одиночку, и я пьян немного. Это ничего, в последний раз. Это тоже нарочно.   Сейчас я видел нечто, после чего не хочу смотреть ни на что другое. Мне   захотелось взглянуть на белый сад и представить, как мог бы я идти с Марией по   голубой песчаной дорожке, – я закрыл свет в комнате и раздернул широко драпри.   И как видение, как сон, встал передо мною белый сад, и – подумай! – по голубой,   по песчаной дорожке шли двое, мужчина и женщина, и женщина была – Мария. Они   шли тихо, ступая на свои тени, и мужчина обнимал ее. Мой счетчик в груди   застукал бешено, упал на пол и почти разбился, когда наконец я узнал мужчину, –   о, это был Магнус, только Магнус, милый Фома, отец, будь он проклят с своими   отеческими объятиями!      

Ах, как я опять полюбил мою Марию! Я стал на колени перед   окном и протянул к ней руки… правда, что-то в этом роде я уже видел в театре,   но мне все равно: я протянул руки, ведь я один и пьян, отчего мне не делать   так, как я хочу? Мадонна! Потом я сразу задернул занавес.      

Тихо, как паутинку, как горсть лунного света, я понесу мое   видение и вплету его в ночные сны. Тихо!.. Тихо!      

       

 IV      

       

25 мая 1914 г.      

Италия      

       

Если бы слугою моим было не жалкое слово, а сильный оркестр,   я заставил бы выть и реветь все мои медные трубы. Я поднял бы к небу их   блещущие пасти и выл бы долго, выл бы медным скрежещущим воем, от которого   волосы встают на голове и пугливее бегут облака. Я не хочу лживых скрипок, мне   ненавистен нежный рокот продажных струн под пальцами лжецов и мошенников –   дыхание! дыхание! Моя глотка как медная труба, мое дыхание как ураган, рвущийся   в узкие щели, и весь я звеню, лязгаю и скрежещу, как груда железа под ветром.   О, это не всегда гневный и мощный рев медных труб – часто, очень часто это   жалобный визг перегорелого и ржавого железа, скользящий и одинокий, как зима,   свист согнутых прутьев, от которого холодеют мысли и сердце заволакивается   ржавчиной тоски и без-домья. Все, что может гореть в огне, выгорело во мне. Это   я хотел игры? Это я хотел игры? Так вот – смотри на этот чудовищный остов   сгоревшего театра: в нем сгорели и все актеры… ах, все актеры сгорели в нем, и   сама гнусная правда смотрит в нищенские дыры его пустых окон!!      

Клянусь моим престолом! – о какой еще там любви бормотал я,   вочеловечившийся? Кому еще там протягивал мои объятия? Не тебе ли… товарищ?   Клянусь моим престолом! – если я был Любовью на одно мгновение, то отныне я –   Ненависть и остаюсь ею вечно.      

Сегодня остановимся на этом, дорогой товарищ. Я давно не   писал, и мне снова надо привыкать к твоему тусклому и плоскому лику,   разрисованному румянами пощечин, и я немного забыл те слова, что говорятся   между порядочными и недавно битыми людьми. Пойди вон, мой друг. Сегодня и   медная труба, и ты першишь у меня в горле, червячок. Оставь меня.      

       

26 мая, Италия      

       

Это было месяц назад, когда Фома Магнус взорвал меня. Да,   это правда, он таки взорвал меня, и это было месяц тому назад, в священном   городе Риме, в палаццо Орсини, когда-то принадлежавшем миллиардеру Генри   Вандергуду, – ты помнишь этого милого американца с его сигарой и золотыми   патентованными зубами? Увы. Его больше нет с нами, он внезапно скончался, и ты   сделаешь хорошо, если закажешь о нем заупокойную мессу: его иллинойская душа   нуждается в твоих молитвах.      

Вернемся, однако, к его последним часам. Я постараюсь быть   точным в моих воспоминаниях и передам не только чувства, но и все слова,   сказанные в тот вечер, – это было вечером, луна уже светила. Очень возможно,   что будут не совсем те слова, что говорились, но во всяком случае те, что я   слышал и запомнил… если тебя когда-нибудь секли, уважаемый товарищ, то ты   знаешь, как трудно самому запомнить и сосчитать все удары розги. Перемещение   центров, понимаешь? О, ты все понимаешь. Итак, примем последнее дыхание Генри   Вандергуда, взорванного злодеем Фомою Магнусом и погребенного… Марией.      

Помню, после той тревожной ночи наутро я проснулся совсем   спокойным и даже радостным. Вероятно, то было влияние солнца, светившего в то   самое широкое окно, откуда ночью лился этот неприятный и слишком   многозначительный лунный свет. Понимаешь, то луна, а то солнце? О, ты все   понимаешь. Очень вероятно, что по той же причине я проникся самой трогательной   верой в добродетель Магнуса и ждал к ночи – безоблачного счастья. Тем более что   его сотрудники – ты помнишь его сотрудников? – кланялись мне. Что такое поклон?   А как много он значит для веры в человека!      

Ты знаешь мои хорошие манеры и поверишь, что внешне я был   сдержан и холоден, как джентльмен, получивший наследство, но если бы ты   приложил ухо к моему животу, ты услышал бы, что внутри меня играют скрипки.   Что-то любовное, понимаешь? О, ты все понимаешь. Так с этими скрипками я и   вошел к Магнусу вечером, когда уже снова светила луна. Магнус был один. Мы   долго молчали, и это показало, что меня ждет очень интересный разговор. Наконец   я заговорил:      

– Как здоровье синьорины…      

Но он прервал меня:      

– Нам предстоит очень трудный разговор, Вандергуд. Вас это   не волнует?      

– О нет, нисколько!      

– Хотите вина? Впрочем, нет, не стоит. Я выпью немного, а   вам не стоит. Правда, Вандергуд?      

Он засмеялся, наливая вино, и тут я с удивлением заметил,   что сам он очень волнуется: его большие белые руки палача заметно дрожали. Не   знаю точно, когда замолкли мои скрипки, – кажется, в эту минуту. Магнус выпил   два стакана вина – он хотел немного – и продолжал, садясь:      

– Да, вам не стоит пить, Вандергуд. Мне нужно все ваше   сознание, ничем не затемненное… вы ничего не пили сегодня? Виски и сода? Нет?   Это хорошо. Надо, чтобы сознание было светло и трезво. Я часто думал, нельзя ли   в таких случаях применять анестезирующие средства, как нри… при…      

– Как при вивисекции?      

Он серьезно мотнул головою:      

– Да, как при вивисекции, вы чудесно схватили мою мысль,   старина. Да, при душевной вивисекции. Например, когда любящей матери сообщают о   смерти ее сына или… очень богатому человеку, что он разорился. Но сознание, как   быть с сознанием… нельзя же его всю жизнь держать под наркозом! Вы понимаете,   Вандергуд? В конце концов, я вовсе не такой жестокий человек, каким иногда   кажусь даже самому себе, и чужая боль часто вызывает во мне очень неприятные   ответные судороги. Это нехорошо. У оператора рука должна быть тверда.      

Он посмотрел на свои пальцы: они уже не дрожали.   Улыбнувшись, он продолжал:      

– Впрочем, вино также помогает. Милый Вандергуд, клянусь   вечным спасением, которым и вы так любите клясться, что мне очень неприятно   причинять вам эту маленькую… боль. Пустое. Вандергуд! Сознание, больше   сознания! Вашу руку, дружище!      

Я протянул руку, и своей горячей, большой рукою Магнус   словно обнял мою ладонь и пальцы и долго держал их в этой странной ванне,   напряженной, словно проникнутой какими-то электротоками. Потом отпустил с   легким вздохом.      

– Вот так. Бодрее, Вандергуд!      

Я пожал плечами. Закурил сигару. Спросил:      

– Ваш пример относительно очень богатого человека, который   внезапно стал нищим, не относится ко мне? Я разорен?      

Магнус медленно, смотря мне прямо в глаза, ответил:      

– Если хотите, то да. У вас нет ничего. Ровно ничего. И этот   дворец уже продан, завтра в него вступят новые владельцы.      

– О! Это интересно. А где же мои миллиарды?      

– У меня. Они мои. Я очень богатый человек, Вандергуд!      

Я переложил сигару в другую сторону рта и выразительно   сказал:      

– И готовы протянуть мне руку помощи? Вы наглый мошенник,   Фома Магнус.      

– Если хотите, то да. В этом роде.      

– И лжец!      

– Пожалуй. Вообще, милый Вандергуд, вам необходимо тотчас же   переменить ваш взгляд на жизнь и людей. Вы слишком идеалист.      

– А вам, – я поднялся с кресла, – а вам следует переменить   собеседника. Позвольте мне откланяться и прислать сюда полицейского комиссара.      

Магнус засмеялся:      

– Вздор, Вандергуд! Все сделано по закону. Вы сами передали   мне все. Это никого не удивит… при вашей любви к людям. Конечно, вы можете   объявить себя сумасшедшим. Понимаете? Тогда я, пожалуй, сяду в тюрьму. Но вы   сядете в сумасшедший дом. Едва ли вы этого захотите, дружище. Полиция! Впрочем,   ничего, говорите, это облегчает в первые минуты.      

Кажется, я действительно не сумел скрыть моего волнения. Я с   гневом бросил сигару в огонь камина и измерил глазами окно и Магнуса… нет, эта   туша была слишком велика для игры в мяч. В ту минуту самая потеря состояния не   вполне ясно представлялась моему уму, и возмущало меня не это, а наглый тон   Магнуса, его почти покровительственные манеры старого мошенника. И еще что-то,   очень беспокойное и даже зловещее, как угроза, смутно чувствовалось мною: как   будто настоящая опасность была у меня не перед глазами, а за спиной. Я не знал,   куда направить глаза, и это лишало меня самообладания.      

– В чем дело наконец?! – топнул я ногою.      

– В чем дело? – как эхо, отозвался Магнус. – Да, и я, в   сущности, не совсем понимаю, что так возмущает вас, Вандергуд? Вы столько раз   предлагали мне эти деньги, даже навязывали их мне, а теперь, когда они в моих   руках, вы хотите звать полицию! Конечно, – Магнус улыбнулся, – здесь есть   маленькая разница: великодушно предоставляя деньги в мое распоряжение, вы   оставались их господином и господином положения, тогда как сейчас… понимаете,   дружище: сейчас я могу просто вытолкать вас из этого дома!      

Я выразительно посмотрел на Магнуса. Он ответил не менее   выразительным пожатием широких плеч и сердито сказал:      

– Оставьте эти глупости. Я сильнее вас. Не будьте дураком   больше, чем обязывает к тому положение.      

– Вы необыкновенно наглый мошенник, синьор Магнус!      

– Опять! Как эти сентиментальные души ищут утешения в   словах! Возьмите сигару, сядьте и слушайте. Уже давно мне нужны деньги, очень   большие деньги. В моем прошлом, которое вам ни к чему знать, у меня были   некоторые… неудачи, раздражавшие меня. Дураки и сентиментальные души, вы   понимаете? Моя энергия была схвачена и заперта, как воробей в клетку. Три года   неподвижно сидел я в этой проклятой щели, подстерегая случая…      

– Это в прекрасной Кампанье?      

– Да, в прекрасной Кампанье… и уже начал терять надежду,   когда появились вы. Здесь я несколько затрудняюсь в выражениях…      

– Говори прямо, не стесняйся.      

– Можно на ты? Да, это удобнее. С твоей любовью к людям, с   твоей игрою, как ты назвал это впоследствии, ты был очень странен, мой друг, и   я довольно долго колебался, кто ты: необыкновенный ли дурак или такой же…   мошенник, как и я. Видишь ли, такие необыкновенные ослы слишком редко   встречаются, чтобы не вызывать сомнения даже во мне. Ты не сердишься?      

– О, нисколько.      

– Ты суешь мне деньги, а я думаю: ловушка! Впрочем, ты   подвигался вперед очень быстро, и некоторые меры с моей стороны…      

– Извини, что я прерываю тебя. Значит, эти книги твои…   уединенные размышления над жизнью, белый домик и… все это ложь? А убийство,   помнишь: руки в крови?      

– Убивать мне приходилось, это правда, и над жизнью я   размышлял немало, поджидая тебя, но остальное, конечно, ложь. Очень грубая, но   ты был так мило доверчив…      

– А… Мария?      

Признаюсь, человече, что я едва выговорил это имя: так   схватило меня что-то за горло. Магнус внимательно осмотрел меня и мрачно   ответил:      

– Дойдем и до Марии. Как ты волнуешься, однако, у тебя даже   ногти посинели. Может быть, дать вина? Ну, не надо, терпи. Я продолжаю. Когда у   тебя началось с Марией… конечно, при моем маленьком содействии, я окончательно   поверил, что ты…      

– Необыкновенный осел?      

Магнус быстро и успокоительно поднял руку:      

– О нет! Таким ты казался только вначале. Скажу тебе   правдиво, как и все, что я говорю сейчас; ты вовсе не глуп, Вандергуд, теперь я   узнал тебя ближе. Это пустяки, что ты так наивно отдал мне все свои миллиарды,–   мало ли умных людей обманывалось искусными… мошенниками! Твое несчастье в   другом, товарищ.      

Я имел силы усмехнуться:      

– Любовь к людям?      

– Нет, дружище: презрение к людям! Презрение и вытекающая из   него наивная вера в тех же людей. Ты видишь всех людей настолько ниже себя, ты   так убежден в их фатальном бессилии, что совершенно не боишься их и готов   погладить по головке гремучую змею: так славно гремит! Людей надо бояться,   товарищ! Ведь я знаю твою игру, но порою ты искренно болтал что-то о человеке,   даже жалел его, но всегда откуда-то сверху или сбоку – не знаю. О, если бы ты   мог ненавидеть людей, я с удовольствием взял бы тебя с собою. Но ты эгоист, ты   ужасный эгоист, Вандергуд, и я даже перестаю жалеть, что ограбил тебя, когда   подумаю об этом! Откуда у тебя это подлое презрение!      

– Я еще только учусь быть человеком.      

– Что ж, учись. Но зачем же ты зовешь мошенником твоего   профессора? Это неблагодарно: ведь я же твой профессор, Вандергуд!      

– К черту болтовню. Значит… значит, ты не берешь меня с   собою?      

– Нет, дружище, не беру.      

– Так. Одни миллиарды? Хорошо. Но твой план: взорвать землю   или что-то в этом роде? Или ты здесь лгал? Не может быть, чтобы ты хотел   только… открыть ссудную кассу или стать тряпичным королем!      

Магнус с грустью, даже как будто с сочувствием посмотрел на   меня и медленно ответил:      

– Нет, здесь я не лгал. Но ты не годишься идти со мною. Ты   будешь постоянно хватать меня за руку. Ты сейчас только кричал: лжец, мошенник,   вор… странно, ты еще только учишься быть человеком, а уже так пропитался этими   пустяками. Когда я подниму руку, чтобы бить, твое презрение начнет хныкать:   оставь их, не трогай, пожалей. О, если бы ты мог ненавидеть! Нет, ты ужасный   эгоист, старина.      

Я закричал:      

– Да черт тебя возьми наконец с твоим эгоизмом! Я вовсе не   глупее тебя, мрачная скотина, и я не понимаю, что ты открыл в ненависти   святого!      

Магнус нахмурился:      

– Прежде всего не кричи, или я тебя выгоню. Слыхал? Да,   пожалуй, ты не глупее меня, но человеческое дело – не твое дело. Понял, розовая   скотина! Идя взрывать, я иду устраивать мои дела, а ты хочешь быть только моим   управляющим на чужом заводе. Пусть воруют и портят машины, а тебе только бы   получать свое жалованье да поклоны, да? А я не могу! Все это, – он широким   жестом повел рукою,– мой завод, мой, ты понимаешь, и обкрадывают меня. Я   обворован и оскорблен. И я ненавижу оттого, что я оскорблен. Что бы ты делал в   конце концов с твоими миллиардами, если бы я не догадался взять их у тебя?   Строил бы оранжереи и делал наследников – для продолжения! Собственная яхта в   две трубы и брильянты для жены? А я… дай мне все золото, что есть на земле, и я   все его брошу в пекло моей ненависти. Потому, что я оскорблен! Когда ты видишь   горбатого, ты бросаешь ему лиру, чтобы он дальше таскал свой горб, да? А я хочу   уничтожить его, убить, сжечь, как кривое полено. Ты кому жалуешься, когда тебя   обманут или собака укусит тебя за палец? Жене – полиции – общественному мнению?   А если жена с лакеем наставит тебе рога или общественное мнение не поймет тебя   и вместо сожаления высечет, ты тогда идешь к Богу? А мне не к кому идти, я   никому не жалуюсь, но и не прощаю, понимаешь! Не прощаю, прощают только   эгоисты. Я лично оскорблен!      

Я слушал молча. Оттого ли, что я сел близко к камину и   смотрел в огонь и только слушал, слова Магнуса слились с видом горящих и   раскаленных поленьев: вспыхивало полено новым огнем – и вспыхивало слово,   распадалась на части насквозь раскаленная, красная масса – и слова   разбрызгивались, как горячие угли. В голове у меня было не совсем ясно, и эта   игра вспыхивающих, светящихся, летающих слов погрузила меня в странный и   мрачный полусон. Но вот что сохранила память:      

– О, если бы ты мог ненавидеть! Если бы ты не был так   труслив и малодушен! Я взял бы тебя с собою, и ты увидел бы такой пожар,   который навсегда осушил бы твои дрянненькие слезы, выжег бы дотла твои   слезливые мечты! Ты слышишь, как поют дураки во всем мире? Это они заряжают   пушки. Умному надо только приложить огонь к затравке, ты понимаешь? Ты можешь   спокойно смотреть, как за тоненькой перегородкой лежат рядом блаженствующий   теленок – и голодная змея? Я не могу. Я должен пробуравить маленькое отверстие,   маленькое отверстие… остальное они сделают сами. Ты знаешь, что от соединения   правды с ложью получается взрыв? Я хочу соединять. Я ничего не буду делать сам:   я только кончу их работу. Ты слышишь, как они весело поют? Я заставлю их   плясать! Пойдем со мною, товарищ! Ты хотел какой-то игры – мы дадим   необыкновенный спектакль! Мы приведем в движение всю землю, и миллионы   марионеток послушно запрыгают по нашему приказу: ты еще не знаешь, как они   талантливы и послушны, это будет превосходная игра, ты получишь огромное   удовольствие…      

Большое полено упало и рассыпалось множеством искр и горячих   угольков. Огонь упал, и камин стал угрюмым и красным. Из потемневшего   закопченного жерла несло молчаливым жаром, опалявшим мое лицо, и вдруг мне   представился мой театр кукол. Это огонь и тепло строили миражи. Будто снова   глухо затумпали барабаны, и весело звякнули медные тарелки, и веселый клоун   пошел вверх ногами, а у бедной куколки разбили ее фарфоровую головку. Потом еще   головку, и еще. Потом я увидел мусорный ящик, и оттуда торчали две неподвижные   ножки в розовых туфельках. А барабаны все тумпали: тумп – тумп – тумп. И я   сказал задумчиво:      

– Мне кажется, что им будет больно.      

И за моей спиною прозвучал надменный и равнодушный ответ:      

– Очень возможно.      

…Тумп. Тумп. Тумп…      

– Тебе все равно, Вандергуд, а я не могу! Пойми наконец, я   не могу допустить, чтобы всякая двуногая мразь также называлась человеком. Их   стало слишком много, под покровительством докторов и законов они плодятся, как   кролики в садке. Обманутая смерть не успевает справляться с ними, она сбита с   толку, она совсем потеряла мужество и свой моральный дух. Она беспутничает по   танцклассам. Я их ненавижу. Мне становится противно ходить по земле, которой   овладела чужая, чужая порода. Надо на время отменить законы и пустить смерть в   загородку. Впрочем, они сделают это сами. Нет, это не я, это они сами. Не   думай, что я как-то особенно жесток, нет, – я только логичен. Я только вывод –   знак равенства – итог – черта под рядом цифр. Ты можешь называть меня Эрго[5], Магнус Эрго! Они говорят:   дважды два, я отвечаю: четыре. Ровно четыре. Вообрази, что мир застыл на   мгновение в полной неподвижности, и ты увидишь такую картину: вот чья-то   улыбающаяся беззаботно голова, а над нею – занесенный, застывший топор. Вот   куча пороху, а вот падающая в порох искра. Но она остановилась и не падает. Вот   тяжелое здание на единственной уже согнувшейся подпоре. Но все застыло, и   подпора не ломается. Вот чья-то грудь, а вот чья-то рука, делающая пулю для   этой груди. Разве это приготовил я? Я только беру рычажок и – раз! – двигаю его   вниз. Топор опускается на смеющуюся голову и дробит ее. Искра падает в порох –   готово! Здание рушится. Приготовленная пуля пробивает приготовленную грудь. А я   только надавил рычажок, я, Магнус Эрго! Подумай: разве я мог бы убивать, если   бы в мире были только скрипки и другие музыкальные инструменты?      

Я захохотал:      

– Только скрипки!      

Магнус ответил смехом: голос его был хрипл и тяжел:      

– Но у них другие инструменты! И я буду пользоваться их   инструментами. Видишь, как это просто и интересно?      

– А дальше, Магнус Эрго?      

– Почем я знаю, что будет дальше? Я вижу только эту страницу   и решаю только эту задачу. Я не знаю, что на следующей странице.      

– Может быть, то же самое?      

– Может быть, то же самое. А может быть, что это последняя   страница… ну что ж: итог все равно нужен.      

– Ты когда-то говорил о чуде?      

– Да. Это мой рычаг. Ты помнишь, что я рассказывал о моем   взрывчатом веществе? Я обещаю кроликам, что они станут львами… Видишь ли,   кролик не выносит ума. Если кролика сделать умным, он повесится от тоски. Ум –   это логика, а что хорошего может обещать кролику логика? Один вертел и   непочетное место в ресторанном меню. Ему надо или обещать бессмертие за   небольшую плату, как это делает мой друг кардинал X., или земной рай. Ты   увидишь, какую энергию, какую смелость и прочее разовьет мой кролик, когда я   нарисую ему на стене райские кущи и эдемские сады!      

– На стене?      

– Да, на каменной стене. Он весь, всей своей породой пойдет   на штурм!.. И кто знает… да, кто знает… а вдруг он этой массой действительно   сломает стену?      

Магнус задумался. Я встал от потухшего камина и внимательно   посмотрел на взрывчатую голову моего отвратительного друга… что-то наивное,   какие-то две морщинки, почти детские по своему выражению, сложились на его   каменном лбу. Я засмеялся и вскрикнул:      

– Фома Магнус! Магнус Эрго! Ты веришь?      

Не поднимая головы, он так же задумчиво, словно не слыхав   моего смеха, ответил:      

– Надо попробовать.      

Но я продолжал смеяться, во мне уже начала разгораться дикая   – вероятно, человеческая – насмешливая злоба:      

– Фома Магнус! Магнус Кролик! Ты веришь?      

Тогда он с силою ударил по столу своей тяжелой ладонью и   заревел как исступленный:      

– Молчи! Я говорю: надо попробовать. Откуда я могу знать? Я   еще не был на Марсе и не смотрел на землю с изнанки. Молчи, проклятый эгоист!   Ты ничего не понимаешь в наших делах. Ах, если бы ты мог ненавидеть!..      

– Я уже ненавижу.      

Магнус внезапно и странно успокоился. Сел – и внимательно,   недоверчиво, исподлобья, осмотрел меня со всех сторон:      

– Ты? Ненавидишь? Кого?      

– Тебя.      

Он еще раз так же внимательно осмотрел меня и недоверчиво   качнул головою:      

– Это правда, Вандергуд?      

– Если они кролики, то ты самый отвратительный из них,   потому что ты – помесь кролика и… Сатаны. Ты трус! Это не важно, что ты   мошенник, грабитель, лжец и убийца, но ты трус. Я ждал большего, старина. Я   ждал, что твой ум поднимет тебя до величайшего злодейства, но ты самое   злодейство превращаешь в какую-то подлейшую филантропию. Ты такой же лакей, как   и другие, но прислуживать ты хочешь человеческому заду: вот вся твоя мудрость!      

Магнус вздохнул:      

– Нет, это не то. Ты ничего не понимаешь, Вандергуд.      

– А тебе не хватает смелости, дружище. Если ты Магнус Эрго –   какая наглость: Магнус Эрго! – то и иди до конца. Тогда и я пойду с тобою… быть   может!      

– Правда пойдешь?      

– А отчего мне не пойти? Пусть я Презрение, а ты Ненависть,   мы можем идти вместе. Не бойся, что я буду хватать тебя за руку. Ты многое мне   открыл, моя милая гадина, и я не стану удерживать твоей руки, если даже ты   поднимешь ее на себя.      

– Ты изменишь мне?      

– А ты меня убьешь. Разве этого недостаточно?      

Но Магнус недоверчиво качал головой и твердил:      

– Ты изменишь мне. Я живой человек, а от тебя несет запахом   трупа. Я не хочу презирать себя, тогда я погиб. Не смей смотреть на меня!   Смотри на тех.      

Я засмеялся.      

– Хорошо. Я не буду смотреть на тебя. Я буду смотреть на   тех. Моим презрением я облегчу тебе работу.      

Магнус задумался и думал долго. Потом исподлобья взглянул на   меня и тихо спросил:      

– А Мария?..      

Проклятый! Он снова уронил мое сердце на землю! Я дико   смотрел на него, как разбуженный ночью огнем пожара. И три высоких волны   перекатились через мою грудь. Первою волною поднялись умолкшие скрипки… ах, как   взвыли они, точно не на струнах, а на моих жилах играл музыкант! Потом огромным   валом с пенистою гривой прокатились все образы, все чувства и мысли моей   недавней и милой человечности: подумай, там было все! Там была даже ящерица,   которая как-то лунной ночью прошуршала возле моих ног. Даже маленькую ящерицу я   вспомнил! И третьей глубокой волною тихо вскатилось на берег священное имя:   Мария! И тихо ушла, оставив нежнейшее кружево пены, и солнце из-за моря   брызнуло лучами, и на одно мгновение, на одну минуточку, стал я белой шхуной с   опущенными парусами. Где были звезды, пока единым словом не возжег их владыка   вселенной? Мадонна.      

Магнус тихо окликнул меня:      

– Куда ты? Там ее нет. Чего ты хочешь?      

– Простите, дорогой Магнус, но я бы хотел видеть синьорину   Марию. Только на одну минуту. Мне не совсем хорошо, что-то сделалось с моей   головой и глазами. Вы улыбаетесь, дорогой Магнус, или это только кажется мне? Я   слишком долго смотрел на горящие дрова, и теперь мне трудно понять, что передо   мною. Вы сказали: Мария? Да, я хотел бы увидеть ее. Мы потом продолжим наш   интересный разговор, вы мне напомните, где мы остановились, а пока я очень   просил бы… Может быть, мы поедем на автомобиле в Кампанью? Там так хорошо. И   синьорина Мария…      

– Сядь. Ты сейчас ее увидишь.      

Но я еще не кончил мою околесицу – что за черт случился с   моей головою! Я еще долго плел ее и – теперь мне смешно вспомнить это! – раза   два горячо пожал неподвижную и тяжелую руку Фомы Магнуса: вероятно, он казался   мне отцом в ту минуту. Наконец я замолчал, стал кое-что соображать, но все еще   покорно по приказу Магнуса сел в кресло и приготовился внимательно слушать его.      

– Теперь ты можешь слушать? Ты очень разволновался, старина.   Помни: сознание! Сознание!      

– Да, теперь могу. Я… все вспомнил. Продолжай, дружище, я   слушаю.      

Да, я вспомнил все, но мне было безразлично, что говорил и   что будет говорить Магнус: я ждал Марию. Вот как сильна была моя любовь!   Почему-то глядя в сторону и отбивая такт ладонью по столу, Магнус медленно и   словно неохотно произнес следующее:      

– Слушай, Вандергуд. В сущности, для меня было бы всего   удобнее просто выгнать тебя на улицу с твоим идиотским Топпи. Ты хотел испытать   все человеческое, и я с удовольствием посмотрел бы на тебя, как ты   зарабатываешь хлеб. Вероятно, отвык, а? Интересно бы и другое: посмотреть, во что   превратится твое великолепное презрение, когда… Но я не зол. Странно сказать,   но во мне есть даже чувство маленькой благодарности за… твои миллиарды и, кроме   того, маленькая надежда. Да, надежда, что ты еще можешь стать… человеком. И   хотя это несколько свяжет меня, я готов взять тебя с собою, но только – после   некоторого испытания. Ты – все еще хочешь взять… Марию?      

– Да.      

– Хорошо.      

Магнус тяжело поднялся с кресла и направился к двери. Но на   половине дороги он внезапно повернулся ко мне и – до чего это было неожиданно   со стороны старого мошенника! – поцеловал меня в лоб.      

– Сиди, сиди, старина. Я сейчас ее позову. Слуг сегодня нет   в доме.      

Последнее он договорил, лёгонько стуча в дверь. На мгновение   показалась голова одного из сотрудников и скрылась. Так же тяжело Магнус   вернулся на свое место и, вздохнув, сказал:      

– Сейчас придет.      

Мы молчали. Я неотступно смотрел на высокую дверь, и вот она   открылась. Вошла Мария. Я быстрыми шагами направился к ней навстречу и низко   наклонился над ее рукою. И Магнус крикнул:      

– Не целуй руки!      

 27 мая      

       

Вчера я не мог продолжать. Не смейся! Это простое сочетание   простых слов – не целуй руки! – кажется мне самым страшным из всего, что может   произнести человеческий язык. На меня они действуют магически, как заклятие.   Когда бы они ни прозвучали во мне, они прерывают меня, прекращают то состояние,   в каком я был, и переводят в новое. Если я говорил, я умолкаю, как внезапно   онемевший. Если я шел, я останавливаюсь. Если я стоял, я бегу. Если они   прозвучат во сне, то, как бы ни крепок был мой сон, я просыпаюсь и больше уже   не сплю. Очень простые, чрезвычайно простые слова: не целуй руки! Теперь   слушай, что было дальше. Итак: я наклонился над рукой Марии. Но возглас Магнуса   был так неожиданен и странен, в хриплом голосе его звучала такая повелительность   и даже страх, что нельзя было не подчиниться! Но я не понял и с недоумением   поднял голову, все еще держа руку Марии в своей, и вопросительно взглянул на   Магнуса. Он дышал тяжело – как будто уже видел падение в пропасть – и на мой   вопросительный взгляд тихо, слегка задыхаясь, ответил:      

– Оставь ее руку. Мария, отойди от него.      

Мария высвободила руку и отошла в сторону, далеко от меня.   Все еще не понимая, я смотрел, как она отходила, уже стоял один, а все еще   ничего не понимал. На одно коротенькое мгновение мне стало даже смешно,   напоминало какую-то сцену из комедии, где влюбленные и сердитый отец, но тотчас   же этот нелепый смех погас, и я с покорным ожиданием устремил глаза на Магнуса.      

Магнус медлил. Тяжело встав, он два раза прошел по комнате,   потом остановился прямо передо мною и, заложив руки за спину, сказал:      

– При всех твоих странностях, ты порядочный человек,   Вандергуд. Я тебя ограбил (он так сказал!), но я не могу дальше позволять,   чтобы ты целовал руку у… этой женщины. Слушай! Слушай! Я уже сказал тебе, что   ты должен сразу и немедленно переменить твой взгляд на людей. Это очень трудно,   я сочувствую тебе, но это необходимо, дружище. Слушай, слушай! Ты был введен   мною в заблуждение: Мария – не дочь мне… вообще у меня нет детей. И… не   Мадонна. Она – моя любовница и была ею до вчерашней ночи…      

…Теперь я понимаю, что Магнус был по-своему милосерд и   погружал меня в темноту с нарочитой медленностью. Но тогда я не понимал этого   и, задыхаясь медленно, дыша все короче, так же медленно терял сознание. И когда   с последними словами Магнуса во мне погас последний свет и непроницаемая тьма   объяла меня, я выхватил револьвер и несколько раз выстрелил в Магнуса. Не знаю,   сколько было выстрелов, помню только ряд смеющихся вспыхивающих огоньков и   толчков руки, дергавших ее кверху. Совершенно не помню, как и когда вбежали   сотрудники Магнуса и обезоружили меня. Когда я опомнился, картина была такая.   Сотрудников уже не было в комнате. Я глубоко сидел в кресле у потухшего камина,   волосы мои были мокры от воды, и над левой бровью сочилась кровью небольшая   ссадина. Воротничка на мне не было, и рубашка была разорвана, был почти совсем   оторван левый рукав, и мне все приходилось подтягивать его кверху. Мария стояла   на том же месте и в той же позе, словно ни разу не двинувшись за все время   борьбы. Удивило меня присутствие Топпи, который сидел в углу и странно смотрел   на меня. У стола, спиною ко мне, стоял Магнус и наливал себе вино.      

Когда я особенно глубоко вздохнул, Магнус быстро обернулся и   сказал странно обычным тоном:      

– Хотите вина, Вандергуд? Теперь вам можно выпить стакан.   Нате выпейте. Видите, вы в меня не попали. Не знаю, радоваться этому или нет,   но я жив. Ваше здоровье, старина!      

Я коснулся пальцем лба и пробормотал:      

– Кровь…      

– Пустое, маленькая ссадина, она сейчас подсохнет. Не надо   трогать.      

– Пахнет…      

– Порохом? Да, но и это сейчас пройдет. Здесь Топпи, вы   видите? Он просил оставить его здесь. Вы ничего не будете иметь против, если   ваш секретарь останется при дальнейшем разговоре? Он очень предан вам.      

Я взглянул на Топпи и улыбнулся. Топпи состроил гримасу и   нежно простонал:      

– Мистер Вандергуд! Это я, ваш Топпи.      

И заплакал. Этот старый черт, все еще пахнущий мехом, этот   шут в черном сюртуке, этот пономарь с отвислым носом, совратитель маленьких   девочек – заплакал! Но еще хуже то, что, поморгав глазами, заплакал и я,   «мудрый, бессмертный, всесильный!». Так плакали мы оба, два прожженных черта,   попавших на землю, а люди – я счастлив отдать им должное! – с сочувствием   смотрели на наши горькие слезы. Плача и одновременно смеясь, я сказал:      

– А трудно быть человеком, Топпи?      

И Топпи, всхлипнув, покорно ответил:      

– Очень трудно, мистер Вандергуд.      

Но тут я взглянул случайно на Марию, и мои сентиментальные   слезы сразу высохли. Вообще этот вечер памятен мне самыми неожиданными и нелепыми   переходами в настроении, ты, вероятно, знаешь их, человече? То я ныл и звякал   лирою, как слезливый поэт, то вдруг преисполнялся каменным спокойствием и   чувством несокрушимой силы, а то начинал болтать глупости, как попугай,   испугавшийся собаки, и болтал все громче, глупее и несноснее, пока новый   переход не повергал меня в смертельную и бессловесную тоску. Магнус поймал мой   взгляд на Марию и как-то нехотя улыбнулся. Я поправил ворот моей разорванной   рубашки и сказал сухо:      

– Не знаю еще, радоваться мне или нет, что я не убил тебя,   дружище. Теперь я совершенно спокоен и просил бы тебя рассказать мне все… об   этой женщине. Но так как ты лжец, то прежде всего я спрошу ее. – Синьорина   Мария, вы были моей невестой, и в ближайшие дни я думал назвать вас своей женой,   скажите же правду: вы действительно… любовница этого человека?      

– Да, синьор.      

– И… давно?      

– Пять лет, синьор.      

– А сколько вам лет сейчас?      

– Девятнадцать, синьор.      

– Значит, с четырнадцати лет? Продолжай, Магнус.      

– О, Боже!      

(Это воскликнул Топпи, старый черт.)      

– Сядь, Мария. Как видишь, Вандергуд, – спокойно и сухо   начал Магнус, словно демонстрируя не человека а препарат, – эта моя любовница –   явление не совсем обычное. При ее необыкновенном сходстве с Мадонной, способном   обмануть и не таких знатоков в религии, как мы с тобою, при ее действительно   неземной красоте, чистоте и прелести она с ног до головы продажная, развратная   и совершенно бесстыдная тварь…      

– Магнус!      

– Успокойся. Ты видишь, как она слушает меня? Даже твой   старый Топпи ежится и краснеет, а у нее – все так же ясен взор и все черты   полны ненарушимой гармонии… ты заметил, как ясен взор Марии? Он всегда ясен.   Мария, ты слушаешь меня?      

– Да, конечно.      

– Хочешь апельсин или вина? Возьми там на столе. Кстати,   обрати внимание на ее походку: она всегда как будто идет по цветам или шествует   на облаках, – легкость и красота необыкновенная! Как старый ее любовник, могу   прибавить еще подробность, которой ты не знаешь: она сама, ее тело, пахнет   какими-то удивительными цветами. Теперь о ее душевных свойствах, как говорят   психологи.      

Если о ней говорить обычным языком, то она глупа, как   гусыня, глупа непроходимо. Но хитра. Но лжива. Очень жадна к деньгам, но любит   их только в золоте. Все, что она говорила тебе, говорила с моих слов, более   сложные фразы заучивая наизусть… я таки порядочно намучился с нею. И все же я   очень боялся, что ты, несмотря на любовь, увидишь ее слишком явную глупость, и   потому все последние решительные дни скрывал ее от тебя.      

Топпи простонал:      

– О, Боже! Мадонна!      

– Вас это удивляет, м-р Топпи? – спросил Магнус, повернув   голову. – И не одного вас, добавлю. Помнишь, Вандергуд, я говорил тебе о   роковом сходстве Марии, которое привело одного юношу к смерти. Тогда я солгал   тебе только наполовину: юноша действительно покончил с собою, когда увидел сущность   моей Марии. Он был чист душою, любил, как и ты, и не мог вынести… как это   говорится! – крушения своего идеала.      

Магнус засмеялся:      

– Ты помнишь Джиованни, Мария?      

– Немного.      

– Ты слышишь, Вандергуд? – смеясь, спросил Магнус. – Точно   так же и таким же голосом она сказала бы обо мне через неделю, если бы ты   сегодня убил меня. Скушай еще апельсин, Мария… Но если говорить о Марии не   совсем обычным языком, то она даже и не глупа. Просто у нее нет того, что   зовется душою, совсем нет. Я много раз пытался заглянуть в глубину ее сердца,   ее мыслей, и каждый раз кончалось у меня головокружением, как на краю пропасти:   там нет ничего. Пустота. Ты, вероятно, замечал, Вандергуд, или вы, м-р Топпи,   что лед не так холоден, как лоб мертвого человека? И какую известную вам пустоту,   невольные друзья мои, вы ни вообразите себе, она не может сравниться с тем   почти абсолютным vacuum, что составляет ядро моей прекрасной, светоносной   звезды. Звезда морей,– кажется, так ты однажды назвал ее, Вандергуд?      

Магнус снова засмеялся и выпил стакан вина, он много пил в   тот вечер.      

– Хотите вина, м-р Топпи? Нет? ну, как хотите. Я выпью. Так   вот почему, Вандергуд, я не хотел, чтобы ты целовал руку у этой твари. Не   потупляй глаз, дружище. Вообрази, что ты в музее, и смотри на нее смело и   прямо. Вы что-то хотите возразить, м-р Топпи?      

– Да, синьор Магнус. Извините меня, мистер Вандергуд, но я   просил бы позволения удалиться. Как джентльмен, хотя и… маленький, я не могу   присутствовать при… при…      

Магнус насмешливо прищурил глаза:      

– При такой сцене?      

– Да, при такой сцене, когда один джентльмен, с молчаливого   согласия другого джентльмена, так оскорбляет женщину, – вспыльчиво воскликнул   Топпи и встал.      

Все так же иронически Магнус обратился ко мне:      

– А ты что скажешь, Вандергуд? Отпустить этого слишком маленького   джентльмена?      

– Останься, Топпи.      

Топпи покорно сел. С того момента, как начал говорить   Магнус, я как будто впервые перевел дыхание и взглянул на Марию. Что тебе   сказать? Это была Мария. И тут я понял немного, что именно происходит в голове,   когда люди начинают сходить с ума.      

– Можно продолжать? – спросил Магнус. – Впрочем, мне   осталось немного. Да, я взял ее, когда ей было четырнадцать или пятнадцать лет,   она сама не знает точно своих годов, но я был уже не первый ее любовник и… не   десятый. Никогда я не мог узнать точно и полно ее прошлого. Либо она хитро   лжет, либо действительно лишена памяти, но никакие самые тонкие расспросы, на   которые попался бы даже опытный преступник, ни подкупы и подарки, ни даже   угрозы – а она очень труслива – не могли принудить ее к рассказу. Она «не   помнит», вот и все. Но ее глубочайшая развращенность, способная смутить даже   султана, ее необыкновенная опытность и смелость в арс аманди[6] подтверждают мою догадку, что она получила   воспитание в лупанарии… или при дворе какого-нибудь Нерона. Я не знаю ее   возраста, и на моих глазах она не меняется: отчего не допустить, что ей не   двадцать, а две тысячи лет? Мария… ты все умеешь и все можешь?      

Я не смотрел на эту женщину. Но в ее ответе прозвучало   легкое неудовольствие:      

– Не говори глупостей. Что может подумать обо мне м-р   Вандергуд?      

Магнус громко рассмеялся и стукнул стаканом:      

– Слышишь, Вандергуд: она дорожит твоим мнением! А если я   прикажу ей немедленно в нашем присутствии раздеться…      

– Боже мой, боже мой! – простонал Топпи и закрыл лицо   руками. Я быстро взглянул в глаза Магнусу – и надолго застыл в страшном   очаровании этого взгляда. Его лицо еще смеялось, эту бледную маску еще корчило   подобие веселого смеха, но глаза были неподвижны и тусклы. Обращенные на меня,   они смотрели куда-то дальше и были ужасны своим выражением темного и пустого   бешенства: так гневаться и так грозить мог бы только череп своими пустыми   орбитами.      

И опять потемнело у меня в голове, и, когда я опомнился,   Магнус уже сидел, отвернувшись, и спокойно пил вино. Не поворачиваясь, он   приподнял стакан на свет, понюхал вино, отхлебнул немного и сказал тем же   спокойным голосом, как и раньше:      

– Так вот, Вандергуд, дружище. Теперь ты знаешь почти все о   Марии, или Мадонне, как ты ее называл, и я тебя спрашиваю: ты хочешь ее взять   или нет? Я отдаю ее. Возьми. Если ты скажешь да, она сегодня же будет в твоей   спальне и… клянусь вечным спасением, ты проведешь очень недурную ночь. Ну что?      

– Вчера ты, а сегодня я?      

– Вчера я, а сегодня ты! – Он нехотя улыбнулся. – Ты совсем   плохой мужчина, Вандергуд, что спрашиваешь о таких пустяках. Или ты еще не   привык, чтобы твою постель нагревал другой? Возьми, она славная девочка. Она   все умеет.      

– Ты кого мучаешь, Магнус: меня или себя?      

Магнус иронически взглянул на меня:      

– Какой умный мальчик! Конечно, себя! Вы очень умный   американец, м-р Вандергуд, и я искренне удивляюсь, что вы сделали такую плохую   карьеру. Идите спать, милые дети, спокойной ночи. Что ты так смотришь,   Вандергуд: находишь, что час слишком ранний? Тогда возьми ее и прогуляйся по саду.   Когда ты увидишь Марию при лунном свете, три тысячи Магнусов не в силах будут   доказать, что это небесно чистое существо такая же тварь, как…      

Я вспылил:      

– Вы отвратительный мошенник и лжец, Фома Магнус! Если она   получила воспитание в лупанарии, то ваше высшее образование, почтеннейший   синьор, закончилось, видимо, в каторжной тюрьме. Откуда вы принесли этот   аромат, которым так густо пропитаны все ваши истинно джентльменские шутки и   остроты. Меня начинает тошнить от вашей бледной рожи. Сделав женщину приманкой,   как самый обыкновенный трущобный герой…      

Магнус ударил кулаком по столу, его глаза налились кровью и   горели.      

– Молчать! Ты невообразимый осел, Вандергуд! Разве ты не   понимаешь, что я сам был обманут ею, – обманут, как и ты? Кто не обманется,   встретив Мадонну? О дьявол! И чего стоят страдания твоей ничтожной, полосатой,   американской душонки рядом с муками моей души? О дьявол! Остроты, шутки,   джентльмены и леди, ослы и тигры, боги и черти! Разве ты не видишь: это не   женщина, это орел, который ежедневно клюет мою печень! Мои муки начинаются с   утра. Каждое утро, забыв вчерашнее, я вижу перед собою Мадонну и верю! Я думаю:   что было со мною вчера? Вероятно, я ошибся, чего-то недоглядел. Не может быть,   чтобы этот ясный взор, эта божественная поступь, этот пречистый лик Мадонны   принадлежал проститутке. Это в твоей душе грязь, Фома, а она чиста, как   облатка. И бывало так, что я на коленях вымаливал прощения у этой твари!   Представляешь это: на коленях! И вот когда я был истинным и жалким мошенником,   Вандергуд. Я жалко выдумывал ее, я подсовывал ей мои мысли и чувства,   радовался, как идиот, чуть не плакал от счастья, когда она, шатаясь в словах,   что-то повторяла. Как жрец, я сам раскрашивал моего идола, а потом падал ниц в   упоении! Но правда была сильнее. Минута за минутой, час за часом сползала с нее   ложь, и бывало так, что к ночи я бил ее. Плакал и бил, бил жестоко, как сутенер   бьет свою любовницу. А потом ночь с ее вавилонским развратом, мертвый сон – и   забвение. И опять утро. И опять Мадонна. И опять… О дьявол! Как печень у   Прометея, за ночь вырастала моя вера, и как коршун, целый день она терзала ее.   Ведь я тоже живой человек, Вандергуд!      

Поеживаясь, как от холода, Магнус быстро заходил по комнате,   заглянул в потухший камин и подошел к Марии. Мария вопросительно подняла на   него свой ясный взор, и с осторожной нежностью, как ласкают попугая или кошку,   Магнус погладил ее по голове, бормоча:      

– Какая головка! Какая милая головка… Вандергуд, пойди   погладь ее!      

Я подтянул надорванный рукав и иронически спросил:      

– И этого коршуна теперь ты хочешь отдать мне? У тебя уже не   хватает корму? Кроме моих миллиардов, тебе нужна и моя печень!      

Но Магнус уже успокоился. Поборов волнение и заметно   овладевавший им хмель, он неторопливо вернулся на свое место и вежливо   приказал:      

– Сейчас я отвечу на ваш вопрос, м-р Вандергуд. Пожалуйста,   пойди к себе, Мария. Мне еще необходимо поговорить с м-ром Вандергудом. И вас,   почтеннейший м-р Топпи, я также попросил бы на время удалиться. Вы можете   побыть в зале с моими друзьями.      

– Если м-р Вандергуд прикажет… – сухо сказал Топпи, не   вставая.      

Я утвердительно кивнул головою, и мой секретарь послушно   вышел, не глядя на Магнуса. Удалилась и Мария. Если говорить всю правду, то в   первую минуту нашего тет-а-тет с Магнусом мне снова захотелось заплакать – припасть   к его жилету и заплакать: ведь все же этот грабитель был моим другом! Но я   только глотнул слезы, сделал: ам! – и удовлетворился. Потом миг короткого   отчаяния, что Мария ушла. И медленно, словно издалека, словно от каких-то   давних воспоминаний, начало подползать к моему сердцу слепое и дикое бешенство,   потребность бить и разрушать. Скажу еще, что меня очень раздражал надорванный,   непрерывно сползавший рукав: мне надо было быть суровым и грозным, а он делал   меня смешным… ах, от каких пустяков зависит на этой земле исход важнейших   событий! Я закурил сигару и с умышленной грубостью бросил в спокойное и   ненавистное лицо Магнуса:      

– Ну ты! Довольно комедий и шарлатанства. Говори, что надо.   Так ты хочешь отдать мне своего коршуна?      

Магнус спокойно ответил, хотя глаза его гневно сверкнули:      

– Да. Это и есть то испытание, которое я хотел предложить   вам, Вандергуд. Боюсь, что я несколько поддался чувству бесполезной и   бесплодной мести и в присутствии Марии говорил горячее, нежели следует. Дело в   том, что все это, о чем я так живописно повествовал, страсть и отчаяние и все   муки… Прометея, остались в прошлом. Теперь я смотрю на Марию без боли и даже с   некоторым удовольствием, как на красивого и полезного зверька… Полезного в   душевном хозяйстве, вы понимаете? Что такое Прометеева печень? Все это вздор! В   сущности, я должен быть только благодарен Марии. Своими зубками она выгрызла   всю мою бессмысленную веру и дала мне тот ясный, твердый и непогрешимый взгляд   на жизнь, при котором невозможны никакие обманы и… сентиментальности. Вы должны   это понять и испытать, Вандергуд, если хотите идти вместе с Магнусом Эрго.      

Я молчал, лениво посасывая сигару. Магнус потупил глаза и   продолжал еще спокойнее и суше:      

– Пустынники, чтобы приучить себя к смерти, спали в гробу:   пусть для вас Мария будет этим гробом, и, когда вам захочется сходить в   церковь, поцеловать женщину или протянуть руку другу, взгляните на Марию и   вспомните ее отца, Фому Магнуса. Возьмите ее, Вандергуд, и вы скоро убедитесь в   пользе моего дара. Мне она больше не нужна. И когда ваша оскорбленная душа   загорится пламенем истинно человеческой неугасимой ненависти, а не дряблого   презрения, приходите ко мне, я приму вас в ряды моего воинства, которое уже   вскоре… Вы еще колеблетесь? Ну тогда идите ловить другие обманы, но только   бойтесь мадонн и мошенников, господин из Иллинойса!      

Он громко рассмеялся и залпом выпил стакан вина. Напускное   спокойствие покинуло его. В его покрасневших глазах снова запрыгали огоньки   хмеля, то веселые и смешливые, как огоньки карнавала, то мрачно-торжественные и   дымные, как погребальные факелы у ночной могилы. Мошенник был пьян, но держался   крепко и только шумел ветвями, как дуб под южным ветром. Встав передо мною, он   цинично выпрямил грудь, словно весь выставляясь наружу, и точно плюнул в меня   словами:      

– Ну! Ты еще долго будешь думать, осел? Скорее, или я тебя   выгоню. Скорее! Ты мне надоел наконец, зачем я трачу на тебя слова? О чем ты   думаешь?      

В голове у меня зашумело. С яростью поддергивая сползающий   проклятый рукав, я ответил:      

– Я думаю о том, какое ты злое, надменное, тупое и   отвратительное животное! Я думаю о том, в каких источниках жизни или недрах   самого ада я мог бы найти для тебя достойное наказание. Да, я пришел на эту   землю, чтобы поиграть и посмеяться. Да, я сам был готов на всякое зло, сам лгал   и притворялся, но ты, волосатый червяк, забрался в самое мое сердце и укусил   меня. Ты воспользовался тем, что у меня человеческое сердце, и укусил меня,   волосатый червяк. Как ты смел обмануть меня? Я накажу тебя.      

– Ты? Меня?      

Рад сказать, что Магнус казался не только изумленным, но и   опешившим. Его глаза расширились и округлились, раскрытый рот наивно выставлял   белые зубы. Словно с трудом дыша, он повторил:      

– Ты? Меня?      

– Да. Я тебя.      

– Полиция?      

– Ты ее не боишься? Хорошо. Пусть все твои труды ничего не   стоят, пусть на земле ты останешься безнаказанным, бессовестная и злая тварь,   пусть в море лжи, которая есть ваша жизнь, бесследно растворится и исчезнет и   твоя ложь, пусть на всей земле нет ноги, которая раздавила бы тебя, волосатый   червь. Пусть! Здесь бессилен и я. Но наступит день, и ты уйдешь с этой земли. И   когда ты придешь ко Мне и вступишь под сень Моей державы…      

– Твоей державы? Постой, Вандергуд. Что же ты?      

И вот здесь произошло самое позорное событие в моей земной   жизни. Скажи: это смешно и стыдно, когда Сатана, хотя и вочеловечившийся,   молитвенно склоняет колени перед проституткой и до нитки обкрадывается первым   попавшимся проходимцем? Да, это смешно и стыдно для мудрого Сатаны, принесшего   с собою дыхание вечности. Но что сказать про Сатану, который превращается в   бессильного и жалкого лжеца и с треском напяливает на свою мудрую голову   картонную корону театрального царя? Мне стыдно, человече. Дай мне одну из твоих   оплеух, человече, которыми ты кормишь твоих друзей и наемных шутов. Или это   оборванный рукав привел меня в такую безрассудную и жалкую ярость? Или это и   было последним актом вочеловечения, когда дух нисходит до земли и дыханием   своим метет пыль и навоз? Или гибель Мадонны, при которой я присутствовал,   повлекла в ту же пропасть и Сатану?      

Но вот что, – ты подумай! – вот что я ответил Магнусу.   Выпрямив грудь в разорванной сорочке, незаметно поддерживая рукав, чтобы он   совсем не свалился, сурово и грозно глядя прямо в глупые и, как я верил,   испуганные глаза мошенника Магнуса, я торжественно ответил:      

– Я – Сатана.      

Одно мгновение Магнус молчал и затем рассмеялся всем смехом,   какой только может вместить пьяная, отвратительная человеческая утроба. Ты,   конечно, ждешь этого, человече, но я не ждал, клянусь вечным спасением, совсем   не ждал! Я что-то крикнул, но наглый хохот этого животного заглушил мой голос.   Наконец, улучив минуту в раскатах его хохота, я быстро и скромно пояснил… как   примечание внизу страницы, как комментарий издателя:      

– Понимаешь: я вочеловечившийся Сатана. Вочеловечившийся!      

Он выслушал меня выпучив глаза – и с новыми раскатами смеха,   шатаясь от его порывов, направился к дверям, раскрыл и крикнул:      

– Сюда! Идите сюда! Тут Сатана! Вочело… вочеловечившийся!      

И скрылся за дверями. О, если бы я мог провалиться,   исчезнуть, улететь, как истинный черт на крыльях, в эту бесконечно длившуюся   минуту, пока он собирал свою публику для необыкновенного спектакля. И вот они   появились все, будь они прокляты: и Мария, и все шестеро сотрудников, и мой   несчастный Топпи, и сам Магнус, и в заключении шествия – его преосвященство   кардинал X.! Проклятая бритая обезьяна шла очень чинно и даже поклонилась мне,   вслед за тем так же чинно уселась в кресло и расправила на коленях сутану. Все   недоумевали, еще не зная точно, в чем дело, и смотрели то на меня, то на Магнуса,   старавшегося быть серьезным.      

– В чем дело, синьор Магнус? – благосклонно спросил   кардинал.      

– Позвольте доложить следующее, ваше преосвященство. Мистер   Генри Вандергуд только что заявил мне, что он Сатана. Да, вочеловечившийся   Сатана. Таким образом, наше предположение, что он американец из Иллинойса,   падает. М-р Вандергуд – Сатана и, по-видимому, только недавно изволил прибыть   из ада. Как же нам быть, ваше преосвященство?      

Молчание еще могло спасти меня. Но разве можно было   что-нибудь сделать с этим разъярившимся Вандергудом, у которого обида бурлила в   сердце! Как лакей, присвоивший себе имя своего знатного господина, что-то   смутно знающий о его величии, могуществе и связях, – Вандергуд важно выступил   вперед и сказал с ироническим поклоном:      

– Да, я Сатана. Но должен добавить к речи синьора Магнуса –   не только вочеловечившийся, но и ограбленный Сатана. Вам не известны, ваше   преосвященство, те два мошенника, что ограбили меня. Не вы ли один из них, ваше   преосвященство?      

Один Магнус продолжал ухмыляться, все остальные стали, как   мне казалось, серьезны и ждали ответа кардинала. И он последовал: бритая   обезьяна оказалась недурным актером. Сделав преувеличенно испуганное лицо,   кардинал поднял правую руку и произнес с выражением крайнего добродушия,   противоречившего жесту и словам:      

– Ваде ретро, Сатанас![7]      

Не стану рассказывать, как они смеялись. Ты сам можешь   представить это. Даже Мария слегка открыла свои зубки. Почти теряя сознание от   бешенства и бессилия, я обратился к Топпи за сочувствием и поддержкой, но Топпи   закрыл лицо руками, ежился в углу и молчал. Среди общего смеха, покрывая его,   раздался тяжелый и безгранично глумливый голос Магнуса:      

– Смотрите на ощипанного петуха. Это – Сатана!      

И новый взрыв смеха. Его преосвященство неистово бил   крылышками, захлебывался, ныл, его обезьянья неприспособленная гортань едва   пропускала каскады хохота. Я бешено дернул за свой проклятый рукав, оторвал его   и, размахивая им, как флагом, на всех парусах пустился в открытое море лжи. Я   знал, что где-то впереди есть рифы, о которые я разобьюсь, но ураган бессилия и   гнева нес меня, как щепку.      

Мне стыдно приводить эту речь, где каждое слово дрожало и   выло от бессилия. Словно сельский поп, пугающий своих невежественных прихожан,   я грозил им адом и его дантевскими муками литературного свойства. О, я таки   знал кое-что, что могло бы действительно напугать их, но как я мог выразить   необыкновенное, что невыразимо на их языке? И я болтал о вечном огне. О вечных   муках. О неутолимой жажде. О скрежете зубовном. О бесплодии жалоб и слез. И о чем   еще? Ах, даже о раскаленных крючьях болтал я, все больше распаляемый   равнодушием и бесстыдством этих плоских лиц, этих маленьких глаз, этих   ничтожных душ, мнивших себя безнаказанными. Но уютно, как в крепости, сидели   они за стенами своего ничтожества и роковой слепоты, и распылялись все мои   слова об их непроницаемые лбы! И ты подумай, единственный, кто был   действительно испуган, был мой Топпи и Топпи, который один только мог знать,   что эти слова мои – ложь! Это было так невыносимо глупо и смешно, когда я встретил   его молящие, испуганные глаза, что я сразу, на самом высоком месте, оборвал мою   речь. Еще раз и два молчаливо взмахнул оторванным рукавом, заменявшим знамя, и   бросил его в угол. Мгновение мне еще казалось, что несколько испугана бритая   обезьяна: синева ее щек резче выделилась на бледном квадратном лице, и угольки   глаз как-то подозрительно тлели под чернотою косматых бровей, но вот она не   спеша подняла руку, и тот же кощунственный шутливый возглас прервал общее   молчание:      

– Ваде ретро, Сатанас!      

Или за этой шуткой кардинал хотел скрыть свой действительный   испуг? Не знаю. Ничего не знаю. Раз я не мог ни провалить их, ни сжечь, как   Содом и Гоморру, то стоит ли толковать о мурашках и гусиной коже? От этого   спасает простой стакан вина.      

И Магнус, как искусный целитель душ, спокойно предложил:      

– Не хотите ли стакан вина, ваше преосвященство?      

– Приму с благодарностью, – ответил кардинал.      

– А Сатане мы не дадим, – дополнил Магнус, наливая вино, и   шутливо покосился на меня. Но теперь он мог говорить и делать что угодно:   Вандергуд иссяк и висел на ручке кресла, как тряпка.      

Когда вино было выпито, Магнус закурил папиросу (он курит   папиросы), обвел взором слушателей, как лектор перед началом лекции, приветливо   кивнул совсем поблекшему Топпи и сказал следующее… хотя он был явно пьян и   глаза его налились кровью, голос его был тверд и речь размеренно спокойна:      

– Должен сказать, м-р Вандергуд, что я был очень   внимательным слушателем, и ваша пылкая и страстная тирада произвела на меня   большое художественное, сказал бы я, впечатление… минутами вы напоминали мне   лучшие места из проповедей брата Джеронима Савонаролы. Вы не находите, ваше   преосвященство, некоторого сходства? Но увы! – вы несколько отстали от времени.   Те угрозы адом и вечными муками, которые могли повергнуть в панику веселую и   прекрасную Флоренцию, звучат крайне неубедительно в воздухе современного Рима.   Грешников давно нет на земле, м-р Вандергуд, – вы этого не заметили? – а для   преступников и, как вы неоднократно выражались, мошенников простой комиссар   полиции гораздо страшнее, нежели сам Вельзевул со всем его штабом чертей.   Несколько странно, должен признаться, наряду с адскими муками и вечностью,   прозвучало ваше обращение к суду истории и потомства, но и здесь вы оказались   не на высоте современной мысли: теперь всякий дурак знает, что беспристрастная   история с одинаковой любезностью заносит на свои скрижали как имена   праведников, так и имена злодеев. Все дело в масштабе, м-р Вандергуд, вам, как   американцу, это должно быть особенно понятно. И те невещественные розги,   которыми история наказывает больших преступников, очень мало отличаются от ее   лавров – на большом расстоянии, и эта маленькая разница положительно теряется,   уверяю вас, Вандергуд, совершенно исчезает! И поскольку двуногое желает залезть   в историю – а это желание есть у всех нас, м-р Вандергуд, оно может совершенно   не стесняться в выборе двери: извиняюсь перед его преосвященством, но ни одна   потаскуха с улицы не принимает так охотно нового гостя, как история нового…   героя. Боюсь, что ни с адом, ни с историей дело у вас не вышло, Вандергуд:   лучше прямо посылайте за полицией. Ах, но боюсь, что и с полицией у вас ничего   не выйдет: я еще не успел сказать вам, что его преосвященство вступил в   некоторую долю в тех миллиардах, что вы совершенно законно уступили мне, и его   связи… вы понимаете?      

Бедный Топпи: он только моргал глазами! Сотрудники весело   рассмеялись, но кардинал сердито проворчал, сжигая меня своими угольками:      

– Но он нагл. Он говорит, что он – Сатана. Выставьте его   вон, синьор Магнус. Это кощунство!..      

– Разве? – вежливо улыбнулся Магнус. – Я и не знал, что   Сатана также принадлежит к лику…      

– Сатана – падший ангел, – наставительно сказал кардинал.      

– И, как таковой, он также у вас на службе? Я понимаю, –   вежливо кивнул Магнус и с улыбкой обратился ко мне: – Слышите, Вандергуд? Его   преосвященство недоволен вашей дерзостью.      

Я молчал. Магнус лукаво подмигнул мне красными глазами и   продолжал с искусственной важностью:      

– Я думаю, ваше преосвященство, что здесь простое   недоразумение. Я знаю скромность и вместе начитанность м-ра Вандергуда и   полагаю, что к имени Сатаны он прибег как к известному художественному приему.   Разве Сатана грозит полицией? А мой несчастный компаньон грозил ею. И разве   вообще кто-нибудь видал такого Сатану?      

Он эффектным жестом протянул ко мне руку, – и новый смех был   ответом на эту шутку. Залился смехом и кардинал, и только Топпи качнул своей   премудрой головой, как бы говоря:      

– Идиоты!..      

Кажется, Магнус заметил это. Или хмель снова овладел им. Или   то буйство, каким пылала его душа, не могло долго держаться ни в каких   плотинах, рвалось наружу. Но он угрожающе качнул своей тяжелой взрывчатой   головою и крикнул:      

– Довольно смеяться! Это глупо. Откуда вы все знаете? Это   глупо, говорю вам. Я ни во что не верю, и оттого я все допускаю. Пожми мне   руку, Вандергуд: они все глупцы, а я готов допустить, что ты – Сатана. Только   ты попал в скверную историю, дружище Сатана. Потому что я все равно тебя сейчас   выгоню! Слышишь… черт.      

Он погрозил мне пальцем и задумался, низко и тяжело опустив   голову и сверкая красными глазами, как бык, готовый кинуться. Смущенно молчали   сотрудники и обиженный кардинал. Магнус еще раз многозначительно погрозил мне   пальцем и сказал:      

– Если ты Сатана, то ты и здесь опоздал. Понимаешь? Ты зачем   пришел сюда? Играть, ты говорил? Искушать? Смеяться над нами, людишками?   Придумать какую-нибудь новую злую игру, где мы плясали бы под твою музыку? Но   так ты опоздал. Надо было приходить раньше, а теперь земля выросла и больше не   нуждается в твоих талантах. Я не говорю о себе, который так легко обманул тебя   и отнял деньги: я – Фома Эрго. Не говорю о Марии. Но посмотри на этих скромных   маленьких друзей моих и устыдись: где в твоем аду ты найдешь таких   очаровательных, бесстрашных, на все готовых чертей? А они даже в историю не   попадут, такие они маленькие.