1 2 3 
Ферапонт  (в дверях,  нетерпеливо). Я,  Андрей Сергеевич, уже говорил раз десять.    

Андрей. Во-первых, я тебе не Андрей  Сергеевич, а ваше высокоблагородие!    

Ферапонт. Пожарные, ваше высокородие,  просят, позвольте на реку садом проехать. А то кругом ездиют, ездиют – чистое  наказание.    

Андрей. Хорошо. Скажи, хорошо.    

     

Ферапонт  уходит.    

     

Надоели.  Где Ольга?    

     

Ольга выходит из-за ширмы.    

     

Я пришел  к тебе, дай мне ключ от шкапа, я затерял свой. У тебя есть такой маленький ключик.    

     

Ольга  подает ему молча ключ. Ирина идет к себе за ширму. Пауза.    

     

А какой  громадный пожар! Теперь стало утихать. Черт знает, разозлил меня этот Ферапонт,  я сказал ему глупость… Ваше высокоблагородие…    

     

Пауза.    

     

Что же  ты молчишь, Оля?    

     

Пауза.    

     

Пора уже  оставить эти глупости и не дуться так, здорово живешь. Ты, Маша, здесь, Ирина  здесь, ну вот прекрасно – объяснимся начистоту, раз навсегда. Что вы имеете  против меня? Что?    

Ольга. Оставь, Андрюша. Завтра  объяснимся. (Волнуясь.) Какая мучительная ночь!    

Андрей  (он очень  смущен). Не  волнуйся. Я совершенно хладнокровно вас спрашиваю: что вы имеете против меня?  Говорите прямо.    

Голос  Вершинина: «Трам-там-там!»    

Маша (встает, громко). Тра-та-та! (Ольге.) Прощай,  Оля, господь с тобой. (Идет за ширму, целует Ирину.) Спи покойно…  Прощай, Андрей. Уходи, они утомлены… завтра объяснишься… (Уходит.)    

Ольга. В самом деле, Андрюша, отложим  до завтра… (Идет к себе за ширму.) Спать пора.    

Андрей. Только скажу и уйду. Сейчас… Во-первых,  вы имеете что-то против Наташи, моей жены, и это я замечаю с самого дня моей  свадьбы. Наташа прекрасный, честный человек, прямой и благородный – вот мое  мнение. Свою жену я люблю и уважаю, понимаете, уважаю, и требую, чтобы ее  уважали также и другие. Повторяю, она честный, благородный человек, а все ваши  неудовольствия, простите, это просто капризы.    

     

Пауза.    

     

Во-вторых,  вы как будто сердитесь за то, что я не профессор, не занимаюсь наукой. Но я  служу в земстве, я член земской управы, и это свое служение считаю таким же  святым и высоким, как служение науке. Я член земской управы и горжусь этим,  если желаете знать…    

     

Пауза.    

     

В-третьих…  Я еще имею сказать… Я заложил дом, не испросив у вас позволения… В этом я  виноват, да, и прошу меня извинить. Меня побудили к этому долги… тридцать пять  тысяч… Я уже не играю в карты, давно бросил, но главное, что могу сказать в  свое оправдание, это то, что вы девушки, вы получаете пенсию, я же не имел…  заработка, так сказать…    

     

Пауза.    

     

Кулыгин  (в дверь). Маши здесь нет? (Встревоженно.)  Где же она? Это странно… (Уходит.)    

Андрей. Не слушают. Наташа превосходный,  честный человек. (Ходит по сцене молча, потом останавливается.) Когда я  женился, я думал, что мы будем счастливы… все счастливы… Но боже мой… (Плачет.)  Милые мои сестры, дорогие сестры, не верьте мне, не верьте… (Уходит.)    

Кулыгин  (в дверь,  встревоженно). Где  Маша? Здесь Маши нет? Удивительное дело. (Уходит.)    

     

Набат,  сцена пустая.    

     

Ирина  (за ширмами). Оля! Кто это стучит в пол?    

Ольга. Это доктор Иван Романыч. Он  пьян.    

Ирина. Какая беспокойная ночь!    

     

Пауза.    

     

Оля! (Выглядывает  из-за ширмы.) Слышала? Бригаду берут от нас, переводят куда-то далеко.    

Ольга. Это слухи только.    

Ирина. Останемся мы тогда одни… Оля!    

Ольга. Ну?    

Ирина. Милая, дорогая, я уважаю, я ценю  барона, он прекрасный человек, я выйду за него, согласна, только поедем в  Москву! Умоляю тебя, поедем! Лучше Москвы ничего нет на свете! Поедем, Оля!  Поедем!    

     Занавес    

 Действие четвертое    

     

Старый  сад при доме Прозоровых. Длинная еловая аллея, в конце которой видна река. На  той стороне реки – лес. Направо терраса дома; здесь на столе бутылки и стаканы;  видно, что только что пили шампанское. Двенадцать часов дня. С улицы к реке  через сад ходят изредка прохожие; быстро проходят человек пять солдат. Чебутыкин  в благодушном настроении, которое не покидает его в течение всего акта, сидит в  кресле, в саду, ждет, когда его позовут; он в фуражке и с палкой. Ирина,  Кулыгин, с орденом на шее, без усов, и Тузенбах, стоя на террасе,  провожают Федотика и Родэ, которые сходят вниз; оба офицера в  походной форме.    

     

Тузенбах  (целуется с  Федотиком). Вы  хороший, мы жили так дружно. (Целуется с Родэ.) Еще раз… Прощайте,  дорогой мой!    

Ирина. До свиданья!    

Федотик. Не до свиданья, а прощайте, мы  больше уж никогда не увидимся!    

Кулыгин. Кто знает! (Вытирает глаза,  улыбается.) Вот я и заплакал.    

Ирина. Когда-нибудь встретимся.    

Федотик. Лет через десять – пятнадцать?  Но тогда мы едва узнаем друг друга, холодно поздороваемся… (Снимает  фотографию.) Стойте… Еще в последний раз.    

Родэ (обнимает Тузенбаха). Не увидимся больше… (Целует  руку Ирине.) Спасибо за все, за все!    

Федотик  (с досадой). Да постой!    

Тузенбах. Даст бог, увидимся. Пишите же  нам. Непременно пишите.    

Родэ (окидывает взглядом сад). Прощайте, деревья! (Кричит.)  Гоп-гоп!    

     

Пауза.    

     

Прощай,  эхо!    

Кулыгин. Чего доброго, женитесь там в  Польше… Жена-полька обнимет и скажет: «Кохане!» (Смеется.)    

Федотик  (взглянув на  часы). Осталось  меньше часа. Из нашей батареи только Соленый пойдет на барже, мы же со строевой  частью. Сегодня уйдут три батареи дивизионно, завтра опять три – и в городе  наступит тишина и спокойствие.    

Тузенбах. И скучища страшная.    

Родэ. А Мария Сергеевна где?    

Кулыгин. Маша в саду.    

Федотик. С ней проститься.    

Родэ. Прощайте, надо уходить, а то я  заплачу… (Обнимает быстро Тузенбаха и Кулыгина, целует руку Ирине.) Прекрасно  мы здесь пожили…    

Федотик  (Кулыгину). Это вам на память… книжка с  карандашиком… Мы здесь пойдем к реке…    

     

Отходят,  оба оглядываются.    

     

Родэ (кричит). Гоп-гоп!    

Кулыгин  (кричит). Прощайте.    

     

В  глубине сцены Федотик и Родэ встречаются с Машей и прощаются с нею; она  уходит с ними.    

     

Ирина. Ушли… (Садится на нижнюю  ступень террасы.)    

Чебутыкин. А со мной забыли проститься.    

Ирина. Вы же чего?    

Чебутыкин. Да и я как-то забыл. Впрочем,  скоро увижусь с ними, ухожу завтра. Да… Еще один денек остался. Через год дадут  мне отставку, опять приеду сюда и буду доживать свой век около вас… Мне до  пенсии только один годочек остался… (Кладет в карман газету, вынимает  другую.) Приеду сюда к вам и изменю жизнь коренным образом… Стану таким  тихоньким, благо… благоугодным, приличненьким…    

Ирина. А вам надо бы изменить жизнь,  голубчик. Надо бы как-нибудь.    

Чебутыкин. Да. Чувствую. (Тихо  напевает.) Тарара… бумбия… сижу на тумбе я…    

Кулыгин. Неисправим Иван Романыч!  Неисправим.    

Чебутыкин. Да, вот к вам бы на выучку. Тогда  бы исправился.    

Ирина. Федор сбрил себе усы. Видеть не  могу!    

Кулыгин. А что?    

Чебутыкин. Я бы сказал, на что теперь  похожа ваша физиономия, да не могу.    

Кулыгин. Что ж! Так принято, это modus  vivendi.[10]  Директор у нас с выбритыми усами, и я тоже, как стал инспектором, побрился.  Никому не нравится, а для меня все равно. Я доволен. С усами я или без усов, а  я одинаково доволен. (Садится.)    

     

В  глубине сада Андрей провозит в колясочке спящего ребенка.    

     

Ирина. Иван Романыч, голубчик, родной  мой, я страшно обеспокоена. Вы вчера были на бульваре, скажите, что произошло  там?    

Чебутыкин. Что произошло? Ничего. Пустяки. (Читает  газету.) Все равно!    

Кулыгин. Так рассказывают, будто Соленый  и барон встретились вчера на бульваре около театра…    

Тузенбах. Перестаньте! Ну что, право… (Машет  рукой и уходит в дом.)    

Кулыгин. Около театра… Соленый стал  придираться к барону, а тот не стерпел, сказал что-то обидное…    

Чебутыкин. Не знаю. Чепуха все.    

Кулыгин. В какой-то семинарии учитель  написал на сочинении «чепуха», а ученик прочел «реникса» – думал, что по-латыни  написано… (Смеется.) Смешно удивительно. Говорят, будто Соленый влюблен  в Ирину и будто возненавидел барона… Это понятно. Ирина очень хорошая девушка.  Она даже похожа на Машу, такая же задумчивая. Только у тебя, Ирина, характер  мягче. Хотя и у Маши, впрочем, тоже очень хороший характер. Я ее люблю, Машу.    

     

В  глубине сада за сценой: «Ау! Гоп-гоп!»    

     

Ирина  (вздрагивает). Меня как-то все пугает сегодня.    

     

Пауза.    

     

У меня  уже все готово, я после обеда отправляю свои вещи. Мы с бароном завтра венчаемся,  завтра же уезжаем на кирпичный завод, и послезавтра я уже в школе, начинается  новая жизнь. Как-то мне поможет бог! Когда я держала экзамен на учительницу, то  даже плакала от радости, от благости…    

     

Пауза.    

     

Сейчас  придет подвода за вещами…    

Кулыгин. Так-то оно так, только как-то  все это не серьезно. Одни только идеи, а серьезного мало. Впрочем, от души тебе  желаю.    

Чебутыкин  (в умилении). Славная моя, хорошая… Золотая  моя… Далеко вы ушли, не догонишь вас. Остался я позади, точно перелетная птица,  которая состарилась, не может лететь. Летите, мои милые, летите с богом!    

     

Пауза.    

     

Напрасно,  Федор Ильич, вы усы себе сбрили.    

Кулыгин. Будет вам! (Вздыхает.) Вот  сегодня уйдут военные, и все опять пойдет по-старому. Что бы там ни говорили,  Маша хорошая, честная женщина, я ее очень люблю и благодарю свою судьбу… Судьба  у людей разная… Тут в акцизе служит некто Козырев. Он учился со мной, его  уволили из пятого класса гимназии за то, что никак не мог понять ut  consecutivum.[11]  Теперь он ужасно бедствует, болен, и я когда встречаюсь, то говорю ему:  «Здравствуй, ut consecutivum!» Да, говорит, именно, consecutivum, а сам  кашляет… А мне вот всю мою жизнь везет, я счастлив, вот имею даже Станислава  второй степени и сам теперь преподаю другим это ut consecutivum. Конечно, я  умный человек, умнее очень многих, но счастье не в этом…    

     

В  доме играют на рояле «Молитву девы».    

     

Ирина. А завтра вечером я уже не буду  слышать этой «Молитвы девы», не буду встречаться с Протопоповым…    

     

Пауза.    

     

А  Протопопов сидит там в гостиной; и сегодня пришел…    

Кулыгин. Начальница еще не приехала?    

     

В  глубине сцены проходит Маша, прогуливаясь.    

     

Ирина. Нет. За ней послали. Если б  только вы знали, как мне трудно жить здесь одной, без Оли… Она живет в  гимназии; она начальница, целый день занята делом, а я одна, мне скучно, нечего  делать, и ненавистна комната, в которой живу… Я так и решила: если мне не  суждено быть в Москве, то так тому и быть. Значит, судьба. Ничего не поделаешь…  Все в божьей воле, это правда. Николай Львович сделал мне предложение… Что ж?  Подумала и решила. Он хороший человек, удивительно даже, такой хороший… И у  меня вдруг точно крылья выросли на душе, я повеселела, стало мне легко и опять  захотелось работать, работать… Только вот вчера произошло что-то, какая-то  тайна нависла надо мной…    

Чебутыкин. Реникса. Чепуха.    

Наташа  (в окно). Начальница!    

Кулыгин. Приехала начальница. Пойдем.    

     

Уходит  с Ириной в дом.    

     

Чебутыкин  (читает  газету, тихо напевает).  Та-ра-ра… бумбия… сижу на тумбе я…    

     

Маша подходит; в глубине Андрей  провозит колясочку.    

     

Маша. Сидит себе здесь, посиживает…    

Чебутыкин. А что?    

Маша (садится). Ничего…    

     

Пауза.    

     

Вы  любили мою мать?    

Чебутыкин. Очень.    

Маша. А она вас?    

Чебутыкин  (после  паузы). Этого я  уже не помню.    

Маша. Мой здесь? Так когда-то наша  кухарка Марфа говорила про своего городового: мой. Мой здесь?    

Чебутыкин. Нет еще.    

Маша. Когда берешь счастье урывочками,  по кусочкам, потом его теряешь, как я, то мало-помалу грубеешь, становишься  злющей… (Указывает себе на грудь.) Вот тут у меня кипит… (Глядя на  брата Андрея, который провозит колясочку.) Вот Андрей наш, братец… Все  надежды пропали. Тысячи народа поднимали колокол, потрачено было много труда и  денег, а он вдруг упал и разбился. Вдруг, ни с того ни с сего. Так и Андрей…    

Андрей. И когда наконец в доме  успокоятся. Такой шум.    

Чебутыкин. Скоро. (Смотрит на часы.)  У меня часы старинные, с боем… (Заводит часы, они бьют.) Первая, вторая  и пятая батарея уйдут ровно в час…    

     

Пауза.    

     

А я  завтра.    

Андрей. Навсегда?    

Чебутыкин. Не знаю. Может, через год  вернусь. Хотя, черт его знает… все равно…    

     

Слышно,  как где-то далеко играют на арфе и скрипке.    

     

Андрей. Опустеет город. Точно его  колпаком накроют.    

     

Пауза.    

     

Что-то  произошло вчера около театра; все говорят, а я не знаю.    

Чебутыкин. Ничего. Глупости. Соленый стал  придираться к барону, а тот вспылил и оскорбил его, и вышло так в конце концов,  что Соленый обязан был вызвать его на дуэль. (Смотрит на часы.) Пора бы,  кажется, уж… В половине первого, в казенной роще, вот в той, что отсюда видать  за рекой… Пиф-паф. (Смеется.) Соленый воображает, что он Лермонтов, и  даже стихи пишет. Вот шутки шутками, а уж у него третья дуэль.    

Маша. У кого?    

Чебутыкин. У Соленого.    

Маша. А у барона?    

Чебутыкин. Что у барона?    

     

Пауза.    

     

Маша. В голове у меня перепуталось…  Все-таки я говорю, не следует им позволять. Он может ранить барона или даже  убить.    

Чебутыкин. Барон хороший человек, но одним  бароном больше, одним меньше – не все ли равно? Пускай! Все равно!    

     

За  садом крик: «Ау! Гоп-гоп!»    

     

Подождешь. Это Скворцов кричит, секундант.  В лодке сидит.    

     

Пауза.    

     

Андрей. По-моему, и участвовать на  дуэли, и присутствовать на ней, хотя бы в качестве врача, просто  безнравственно.    

Чебутыкин. Это только кажется… Нас нет,  ничего нет на свете, мы не существуем, а только кажется, что существуем… И не  все ли равно!    

Маша. Так вот целый день говорят,  говорят… (Идет.) Живешь в таком климате, того гляди, снег пойдет, и тут  еще эти разговоры… (Останавливаясь.) Я не пойду в дом, я не могу туда  ходить… Когда придет Вершинин, скажете мне… (Идет по аллее.) А уже летят  перелетные птицы… (Глядит вверх.) Лебеди или гуси… Милые мои, счастливые  мои… (Уходит.)    

Андрей. Опустеет наш дом. Уедут офицеры,  уедете вы, сестра замуж выйдет, и останусь в доме я один.    

Чебутыкин. А жена?    

     

Ферапонт входит с бумагами.    

     

Андрей. Жена есть жена. Она честная,  порядочная, ну, добрая, но в ней есть при всем том нечто принижающее ее до  мелкого, слепого, этакого шершавого животного. Во всяком случае, она не  человек. Говорю вам как другу, единственному человеку, которому могу открыть  свою душу. Я люблю Наташу, это так, но иногда она кажется мне удивительно  пошлой, и тогда я теряюсь, не понимаю, за что, отчего я так люблю ее или, по  крайней мере, любил…    

Чебутыкин  (встает). Я, брат, завтра уезжаю, может,  никогда не увидимся, так вот тебе мой совет. Знаешь, надень шапку, возьми в руки  палку и уходи… уходи и иди, иди без оглядки. И чем дальше уйдешь, тем лучше.    

     

Соленый проходит в глубине сцены с двумя  офицерами; увидев Чебутыкина, он поворачивается к нему; офицеры идут  дальше.    

     

Соленый. Доктор, пора! Уже половина  первого. (Здоровается с Андреем.)    

Чебутыкин. Сейчас, надоели вы мне все. (Андрею.)  Если кто спросит меня, Андрюша, то скажешь, что я сейчас… (Вздыхает.) Ох-хо-хо!    

Соленый. Он ахнуть не успел, как на него  медведь насел. (Идет с ним.) Что вы кряхтите, старик?    

Чебутыкин. Ну!    

Соленый. Как здоровье?    

Чебутыкин  (сердито). Как масло коровье.    

Соленый. Старик волнуется напрасно. Я  позволю себе немного, я только подстрелю его, как вальдшнепа. (Вынимает духи  и брызгает на руки.) Вот вылил сегодня целый флакон, а они все пахнут. Они  у меня пахнут трупом.    

     

Пауза.    

     

Так-с…  Помните стихи? А он, мятежный, ищет бури, как будто в бурях есть покой…    

Чебутыкин. Да. Он ахнуть не успел, как на  него медведь насел. (Уходит с Соленым.)    

     

Слышны  крики: «Гоп-гоп! Ау!»    

Андрей и Ферапонт входят.    

     

Ферапонт. Бумаги подписать…    

Андрей  (нервно). Отстань от меня! Отстань!  Умоляю! (Уходит с колясочкой.)    

Ферапонт. На то ведь и бумаги, чтоб их  подписывать. (Уходит в глубину сцены.)    

     

Входят  Ирина и Тузенбах (в соломенной шляпе), Кулыгин проходит  через сцену, крича: «Ау, Маша, ау!»    

     

Тузенбах. Это, кажется, единственный  человек в городе, который рад, что уходят военные.    

Ирина. Это понятно.    

     

Пауза.    

     

Наш  город опустеет теперь.    

Тузенбах  (поглядев на  часы). Милая, я  сейчас приду.    

Ирина. Куда ты?    

Тузенбах. Мне нужно в город, затем…  проводить товарищей.    

Ирина. Неправда… Николай, отчего ты  такой рассеянный сегодня?    

     

Пауза.    

     

Что  вчера произошло около театра?    

Тузенбах  (нетерпеливое  движение). Через  час я вернусь и опять буду с тобой. (Целует ей руки.) Ненаглядная моя… (Всматривается  ей в лицо.) Уже пять лет прошло, как я люблю тебя, и все не могу  привыкнуть, и ты кажешься мне все прекраснее. Какие прелестные, чудные волосы!  Какие глаза! Я увезу тебя завтра, мы будем работать, будем богаты, мечты мои  оживут. Ты будешь счастлива. Только вот одно, только одно: ты меня не любишь!    

Ирина. Это не в моей власти. Я буду  твоей женой, и верной и покорной, но любви нет, что же делать! (Плачет.)  Я не любила ни разу в жизни. О, я так мечтала о любви, мечтаю уже давно, дни и  ночи, но душа моя как дорогой рояль, который заперт и ключ потерян.    

     

Пауза.    

     

У тебя  беспокойный взгляд.    

Тузенбах. Я не спал всю ночь. В моей жизни  нет ничего такого страшного, что могло бы испугать меня, и только этот  потерянный ключ терзает мою душу, не дает мне спать… Скажи мне что-нибудь.    

     

Пауза.    

     

Скажи  мне что-нибудь…    

Ирина. Что? Что сказать? Что?    

Тузенбах. Что-нибудь.    

Ирина. Полно! Полно!    

     

Пауза.    

     

Тузенбах. Какие пустяки, какие глупые  мелочи иногда приобретают в жизни значение вдруг, ни с того ни с сего.  По-прежнему смеешься над ними, считаешь пустяками, и все же идешь и чувствуешь,  что у тебя нет сил остановиться. О, не будем говорить об этом! Мне весело. Я  точно первый раз в жизни вижу эти ели, клены, березы, и все смотрит на меня с  любопытством и ждет. Какие красивые деревья и, в сущности, какая должна быть  около них красивая жизнь!    

     

Крик:  «Ау! Гоп-гоп!»    

     

Надо  идти, уже пора… Вот дерево засохло, но все же оно вместе с другими качается от  ветра. Так, мне кажется, если я и умру, то все же буду участвовать в жизни так  или иначе. Прощай, моя милая… (Целует руки.) Твои бумаги, что ты мне  дала, лежат у меня на столе, под календарем.    

Ирина. И я с тобой пойду.    

Тузенбах  (тревожно). Нет, нет! (Быстро идет, на  аллее останавливается.) Ирина!    

Ирина. Что?    

Тузенбах  (не зная, что  сказать). Я не  пил сегодня кофе. Скажешь, чтобы мне сварили… (Быстро уходит.)    

     

Ирина  стоит, задумавшись, потом уходит в глубину сцены и садится на качели. Входит Андрей  с колясочкой; показывается Ферапонт.    

     

Ферапонт. Андрей Сергеич, бумаги-то ведь  не мои, а казенные. Не я их выдумал.    

Андрей. О, где оно, куда ушло мое  прошлое, когда я был молод, весел, умен, когда я мечтал и мыслил изящно, когда  настоящее и будущее мое озарялось надеждой? Отчего мы, едва начавши жить,  становимся скучны, серы, неинтересны, ленивы, равнодушны, бесполезны,  несчастны… Город наш существует уже двести лет, в нем сто тысяч жителей, и ни  одного, который не был бы похож на других, ни одного подвижника ни в прошлом,  ни в настоящем, ни одного ученого, ни одного художника, ни мало-мальски  заметного человека, который возбуждал бы зависть или страстное желание  подражать ему… Только едят, пьют, спят, потом умирают… родятся другие и тоже  едят, пьют, спят и, чтобы не отупеть от скуки, разнообразят жизнь свою гадкой  сплетней, водкой, картами, сутяжничеством, и жены обманывают мужей, а мужья  лгут, делают вид, что ничего не видят, ничего не слышат, и неотразимо пошлое  влияние гнетет детей, и искра божия гаснет в них, и они становятся такими же  жалкими, похожими друг на друга мертвецами, как их отцы и матери… (Ферапонту,  сердито.) Что тебе?    

Ферапонт. Чего? Бумаги подписать.    

Андрей. Надоел ты мне.    

Ферапонт  (подавая  бумаги). Сейчас  швейцар из казенной палаты сказывал… Будто, говорит, зимой в Петербурге мороз  был в двести градусов.    

Андрей. Настоящее противно, но зато  когда я думаю о будущем, то как хорошо! Становится так легко, так просторно; и  вдали забрезжит свет, я вижу свободу, я вижу, как я и дети мои становимся  свободны от праздности, от квасу, от гуся с капустой, от сна после обеда, от  подлого тунеядства…    

Ферапонт. Две тысячи людей померзло будто.  Народ, говорит, ужасался. Не то в Петербурге, не то в Москве – не упомню.    

Андрей  (охваченный  нежным чувством).  Милые мои сестры, чудные мои сестры! (Сквозь слезы.) Маша, сестра моя…    

Наташа  (в окне). Кто здесь разговаривает так  громко? Это ты, Андрюша? Софочку разбудишь. Il ne faut pas faire du bruit, la  Sophie est dormеe dеjа.  Vous êtes un ours.[12](Рассердившись.)  Если хочешь разговаривать, то отдай колясочку с ребенком кому-нибудь другому.  Ферапонт, возьми у барина колясочку!    

Ферапонт. Слушаю. (Берет колясочку.)    

Андрей  (сконфуженно). Я говорю тихо.    

Наташа  (за окном,  лаская своего мальчика).  Бобик! Шалун Бобик! Дурной Бобик!    

Андрей  (оглядывая  бумаги). Ладно,  пересмотрю и, что нужно, подпишу, а ты снесешь опять в управу… (Уходит в  дом, читая бумаги; Ферапонт везет колясочку в глубину сада.)    

Наташа  (за окном). Бобик, как зовут твою маму?  Милый, милый! А это кто? Это тетя Оля, скажи тете: здравствуй, Оля!    

     

Бродячие  музыканты, мужчина и девушка, играют на скрипке и арфе; из дому выходят Вершинин,  Ольга и Анфиса и с минуту слушают молча; подходит Ирина.    

     

Ольга. Наш сад как проходной двор,  через него и ходят и ездят. Няня, дай этим музыкантам что-нибудь!..    

Анфиса  (подает  музыкантам). Уходите  с богом, сердечные.    

     

Музыканты  кланяются и уходят.    

     

Горький  народ. От сытости не заиграешь. (Ирине.) Здравствуй, Ариша! (Целует  ее.) И-и, деточка, вот живу! Вот живу! В гимназии на казенной квартире,  золотая, вместе с Олюшкой – определил господь на старости лет. Отродясь я,  грешница, так не жила… Квартира большая, казенная, и мне цельная комнатка и  кроватка. Все казенное. Проснусь ночью и – о господи, матерь божия, счастливей  меня человека нету!    

Вершинин  (взглянув на  часы). Сейчас  уходим, Ольга Сергеевна. Мне пора.    

     

Пауза.    

     

Я желаю  вам всего, всего… Где Мария Сергеевна?    

Ирина. Она где-то в саду… Я пойду поищу  ее.    

Вершинин. Будьте добры. Я тороплюсь.    

Анфиса. Пойду и я поищу. (Кричит.)  Машенька, ау! (Уходит вместе с Ириной в глубину сада.) А-у, а-у!    

Вершинин. Все имеет свой конец. Вот и мы  расстаемся. (Смотрит на часы.) Город давал нам что-то вроде завтрака,  пили шампанское, городской голова говорил речь; я ел и слушал, а душой был  здесь, у вас… (Оглядывает сад.) Привык я к вам.    

Ольга. Увидимся ли мы еще когда-нибудь?    

Вершинин. Должно быть, нет.    

     

Пауза.    

     

Жена моя  и обе девочки проживут здесь еще месяца два; пожалуйста, если что случится или  что понадобится…    

Ольга. Да, да, конечно. Будьте покойны.    

     

Пауза.    

     

В городе  завтра не будет уже ни одного военного, все станет воспоминанием, и, конечно,  для нас начнется новая жизнь…    

     

Пауза.    

     

Все  делается не по-нашему. Я не хотела быть начальницей, и все-таки сделалась ею. В  Москве, значит, не быть…    

Вершинин. Ну… Спасибо вам за все… Простите  мне, если что не так… Много, очень уж много я говорил – и за это простите, не  поминайте лихом.    

Ольга  (утирает  глаза). Что ж  это Маша не идет…    

Вершинин. Что же еще вам сказать на  прощание? О чем пофилософствовать?.. (Смеется.) Жизнь тяжела. Она  представляется многим из нас глухой и безнадежной, но все же, надо сознаться,  она становится все яснее и легче, и, по-видимому, недалеко то время, когда она  станет совсем светлой. (Смотрит на часы.) Пора мне, пора! Прежде  человечество было занято войнами, заполняя все свое существование походами,  набегами, победами, теперь же все это отжило, оставив после себя громадное  пустое место, которое пока нечем заполнить; человечество страстно ищет и,  конечно, найдет. Ах, только бы поскорее!    

     

Пауза.    

     

Если бы,  знаете, к трудолюбию прибавить образование, а к образованию трудолюбие. (Смотрит  на часы.) Мне, однако, пора…    

Ольга. Вот она идет.    

     

Маша входит.    

     

Вершинин. Я пришел проститься…    

     

Ольга  отходит немного в сторону, чтобы не помешать прощанию.    

     

Маша (смотря ему в лицо). Прощай…    

     

Продолжительный  поцелуй.    

     

Ольга. Будет, будет…    

     

Маша  сильно рыдает.    

     

Вершинин. Пиши мне… Не забывай! пусти  меня… пора… Ольга Сергеевна, возьмите ее, мне уже… пора… опоздал… (Растроганный,  целует руки Ольге, потом еще раз обнимает Машу и быстро уходит.)    

Ольга. Будет, Маша! Перестань, милая.    

     

Входит  Кулыгин.    

     

Кулыгин  (в смущении). Ничего, пусть поплачет, пусть…  Хорошая моя Маша, добрая моя Маша… Ты моя жена, и я счастлив, что бы там ни  было… Я не жалуюсь, не делаю тебе ни одного упрека… Вот и Оля свидетельница…  Начнем жить опять по-старому, и я тебе ни одного слова, ни намека…    

Маша (сдерживая рыдания). У лукоморья дуб зеленый, златая  цепь па дубе том… златая цепь на дубе том… Я с ума схожу… У лукоморья… дуб  зеленый…    

Ольга. Успокойся, Маша… Успокойся… Дай  ей воды.    

Маша. Я больше не плачу…    

Кулыгин. Она уже не плачет… она добрая…    

     

Слышен  глухой, далекий выстрел.    

     

Маша. У лукоморья дуб зеленый, златая  цепь на дубе том… Кот зеленый… дуб зеленый… Я путаю… (Пьет воду.) Неудачная  жизнь… ничего мне теперь не нужно… Я сейчас успокоюсь… Все равно… Что значит у  лукоморья? Почему это слово у меня в голове? Путаются мысли.    

     

Ирина входит.    

     

Ольга. Успокойся, Маша. Ну, вот умница…  Пойдем в комнату.    

Маша (сердито). Не пойду я туда. (Рыдает, но  тотчас же останавливается.) Я в дом уже не хожу, и не пойду…    

Ирина. Давайте посидим вместе, хоть  помолчим. Ведь завтра я уезжаю…    

     

Пауза.    

     

Кулыгин. Вчера в третьем классе у одного  мальчугана я отнял вот усы и бороду… (Надевает усы и бороду.) Похож па  учителя немецкого языка… (Смеется.) Не правда ли? Смешные эти мальчишки.    

Маша. В самом деле похож на вашего  немца.    

Ольга  (смеется). Да.    

     

Маша  плачет.    

     

Ирина. Будет, Маша!    

Кулыгин. Очень похож…    

     

Входит  Наташа.    

     

Наташа  (горничной). Что? С Софочкой посидит  Протопопов, Михаил Иваныч, а Бобика пусть покатает Андрей Сергеич. Столько  хлопот с детьми… (Ирине.) Ирина, ты завтра уезжаешь – такая жалость.  Останься еще хоть недельку. (Увидев Кулыгина, вскрикивает; тот смеется и  снимает усы и бороду.) Ну вас совсем, испугали! (Ирине.) Я к тебе  привыкла, и расстаться с тобой, ты думаешь, мне будет легко? В твою комнату я  велю переселить Андрея с его скрипкой, – пусть там пилит! – а в его  комнату мы поместим Софочку. Дивный, чудный ребенок! Что за девчурка! Сегодня  она посмотрела на меня такими глазками и – «мама»!    

Кулыгин. Прекрасный ребенок, это верно.    

Наташа. Значит, завтра я уже одна тут. (Вздыхает.)  Велю прежде всего срубить эту еловую аллею, потом вот этот клен… По вечерам он  такой некрасивый… (Ирине.) Милая, совсем не к лицу тебе этот пояс… Это  безвкусица… Надо что-нибудь светленькое. И тут везде я велю понасажать  цветочков, цветочков, и будет запах… (Строго.) Зачем здесь на скамье  валяется вилка? (Проходя в дом, горничной.) Зачем здесь на скамье  валяется вилка, я спрашиваю? (Кричит.) Молчать!    

Кулыгин. Разошлась!    

     

За  сценой музыка играет марш; все слушают.    

     

Ольга. Уходят.    

     

Входит  Чебутыкин.    

     

Маша. Уходят наши. Ну, что ж…  Счастливый им путь! (Мужу.) Надо домой… Где моя шляпа и тальма?    

Кулыгин. Я в дом отнес… Принесу сейчас. (Уходит  в дом.)    

Ольга. Да, теперь можно по домам. Пора.    

Чебутыкин. Ольга Сергеевна!    

Ольга. Что?    

     

Пауза.    

     

Что?    

Чебутыкин. Ничего… Не знаю, как сказать  вам… (Шепчет ей на ухо.)    

Ольга  (в испуге). Не может быть!    

Чебутыкин. Да… Такая история… Утомился я,  замучился, больше не хочу говорить… (С досадой.) Впрочем, все равно!    

Маша. Что случилось?    

Ольга  (обнимает  Ирину). Ужасный  сегодня день… Я не знаю, как тебе сказать, моя дорогая…    

Ирина. Что? Говорите скорей: что? Бога  ради! (Плачет.)    

Чебутыкин. Сейчас на дуэли убит барон…    

Ирина  (тихо  плачет). Я  знала, я знала…    

Чебутыкин  (в глубине  сцены садится на скамью).  Утомился… (Вынимает из кармана газету.) Пусть поплачут… (Тихо  напевает.) Та-ра-ра-бумбия… сижу на тумбе я… Не все ли равно!    

     

Три  сестры стоят, прижавшись друг к другу.    

     

Маша. О, как играет музыка! Они уходят  от нас, один ушел совсем, совсем, навсегда, мы останемся одни, чтобы начать  нашу жизнь снова. Надо жить… Надо жить…    

Ирина  (кладет  голову на грудь Ольги).  Придет время, все узнают, зачем все это, для чего эти страдания, никаких не  будет тайн, а пока надо жить… надо работать, только работать! Завтра я поеду  одна, буду учить в школе и всю свою жизнь отдам тем, кому она, быть может,  нужна. Теперь осень, скоро придет зима, засыплет снегом, а я буду работать,  буду работать…    

Ольга  (обнимает  обеих сестер). Музыка  играет так весело, бодро, и хочется жить! О, боже мой! Пройдет время, и мы  уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но  страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и  мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет  теперь. О милые сестры, жизнь наша еще не кончена. Будем жить! Музыка играет  так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем,  зачем страдаем… Если бы знать, если бы знать!    

     

Музыка  играет все тише и тише; Кулыгин, веселый, улыбающийся, несет шляпу и тальму,  Андрей везет колясочку, в которой сидит Бобик.    

     

Чебутыкин  (тихо  напевает). Тара-ра-бумбия…  сижу на тумбе я… (Читает газету.) Все равно! Все равно!    

Ольга. Если бы знать, если бы знать!    

     Занавес    

     

1900