1 2 3 4 
– Ионафан, –  сказал он старому слуге, когда лег в постель, – дай мне капельку опия на кусочке  сахара и завтра разбуди без двадцати двенадцать.    

– Хочу,  чтобы Полина любила меня! – вскричал он наутро, с невыразимой тоской глядя  на талисман.    

Кожа не  двинулась, – казалось, она утратила способность сокращаться.    

Она,  конечно, не могла осуществить уже осуществленного желания.    

– А! –  вскричал Рафаэль, чувствуя, что он точно сбрасывает с себя свинцовый плащ,  который он носил с того самого дня, когда ему подарен был талисман. – Ты  обманул меня, ты не повинуешься мне, – договор нарушен. Я свободен, я буду  жить. Значит, все это было злой шуткой?    

Произнося  эти слова, он не смел верить своему открытию. Он оделся так же просто, как одевался  в былые дни, и решил дойти пешком до своего прежнего жилища, пытаясь мысленно  перенестись в те счастливые времена, когда он безбоязненно предавался ярости  желаний, когда он еще не изведал всех земных наслаждений. Он шел и видел перед  собой не Полину из гостиницы «Сен-Кантен», а вчерашнюю Полину, идеал  возлюбленной, столь часто являвшийся ему в мечтах, молодую, умную, любящую  девушку с художественной натурой, способную понять поэта и поэзию, притом  девушку, которая живет в роскоши; словом – Феодору, но только с прекрасной  душой, или Полину, но только ставшую графиней и миллионершей, как Феодора.  Когда он очутился у истертого порога, на треснувшей плите у двери того ветхого  дома, где столько раз он предавался отчаянию, из залы вышла старуха и спросила  его:    

– Не  вы ли будете господин Рафаэль де Валантен?    

– Да,  матушка, – отвечал он.    

– Вы  помните вашу прежнюю квартиру? – продолжала она. – Вас там ожидают.    

– Гостиницу  все еще содержит госпожа Годэн? – спросил Рафаэль.    

– О,  нет, сударь! Госпожа Годэн теперь баронесса. Она живет в прекрасном собственном  доме, за Сеной. Ее муж возвратился. Сколько он привез с собой денег!.. Говорят,  она могла бы купить весь квартал Сен-Жак, если б захотела. Она подарила мне все  имущество, какое есть в гостинице, и даром переуступила контракт до конца  срока. Добрая она все-таки женщина. И такая же простая, как была.    

Рафаэль  быстро поднялся к себе в мансарду и, когда взошел на последние ступеньки лестницы,  услышал звук фортепьяно. Полина ждала его; на ней было скромное перкалевое  платьице, но по его покрою, по шляпе, перчаткам и шали, небрежно брошенным на  кровать, было видно, как она богата.    

– Ах!  Вот и вы наконец! – воскликнула она, повернув голову и вставая ему  навстречу в порыве наивной радости.    

Рафаэль  подошел и сел рядом с Полиной, залившись румянцем, смущенный, счастливый; он  молча смотрел на нее.    

– Зачем  же вы покинули нас? – спросила Полина и, краснея, опустила глаза. –  Что с вами сталось?    

– Ах,  Полина! Я был, да и теперь еще остаюсь, очень несчастным человеком.    

– Увы! –  растроганная, воскликнула она. – Вчера я поняла все…    

Вижу, вы  хорошо одеты, как будто бы богаты, а на самом деле – ну, извольте-ка  признаться, господин Рафаэль, все обстоит, как прежде, не так ли?    

На глаза  Валантена навернулись непрошеные слезы, он воскликнул:    

– Полина!  Я…    

Он не  договорил, в глазах его светилась любовь, взгляд его был полон нежности.    

– О,  ты любишь меня, ты любишь меня! – воскликнула Полина.    

Рафаэль  только наклонил голову, – он не в силах был произнести ни слова.    

И тогда  девушка взяла его руку, сжала ее в своей и заговорила, то смеясь, то плача:    

– Богаты,  богаты, счастливы, богаты! Твоя Полина богата… А мне… мне бы нужно быть нынче  бедной. Сколько раз я говорила себе, что за одно только право сказать: «Он меня  любит» – я отдала бы все сокровища мира! О мой Рафаэль! У меня миллионы. Ты  любишь роскошь, ты будешь доволен, но ты должен любить и мою душу, она полна  любви к тебе! Знаешь, мой отец вернулся.    

Я  богатая наследница. Родители всецело предоставили мне распоряжаться моей  судьбой. Я свободна, понимаешь?    

Рафаэль  держал руки Полины и, словно в исступлении, так пламенно, так жадно целовал их,  что поцелуй его, казалось, был подобен конвульсии. Полина отняла руки, положила  их ему на плечи и привлекла его к себе; они обнялись, прижались друг к другу и  поцеловались с тем святым и сладким жаром, свободным от всяких дурных помыслов,  каким бывает отмечен только один поцелуй, первый поцелуй, – тот, которым  две души приобретают власть одна над другою.    

– Ах! –  воскликнула Полина, опускаясь на стул. – Я не могу жить без тебя… Не знаю,  откуда взялось у меня столько смелости! – краснея, прибавила она.    

– Смелости,  Полина? Нет, тебе бояться нечего, это не смелость, а любовь, настоящая любовь,  глубокая, вечная, как моя, не правда ли?    

– О,  говори, говори, говори! – сказала она. – Твои уста так долго были  немы для меня…    

– Так,  значит, ты любила меня?    

– О,  боже! Любила ли я? Послушай, сколько раз я плакала, убирая твою комнату, сокрушаясь  о том, как мы с тобою бедны. Я готова была продаться демону, лишь бы рассеять  твою печаль. Теперь, мой Рафаэль… ведь ты же мой: моя эта прекрасная голова,  моим стало твое сердце! О да, особенно сердце, это вечное богатство!.. На чем  же я остановилась? – сказала она. – Ах, да!    

У нас  три-четыре миллиона, может быть, пять. Если б я была бедна, мне бы, вероятно,  очень хотелось носить твое имя, чтобы меня звали твоей женой, а теперь я отдала  бы за тебя весь мир, с радостью была бы всю жизнь твоей служанкой. И вот,  Рафаэль, предлагая тебе свое сердце, себя самое и свое состояние, я все же даю  тебе сейчас не больше, чем в тот день, когда положила сюда, – она показала  на ящик стола, – монету в сто су. О, какую боль причинило мне тогда твое ликование!    

– Зачем  ты богата? – воскликнул Рафаэль. – Зачем в тебе нет тщеславия? Я  ничего не могу сделать для тебя!    

Он ломал  себе руки от счастья, от отчаяния, от любви.    

– Я  тебя знаю, небесное создание: когда ты станешь маркизой де Валантен, ни титул  мой, ни богатство не будут для тебя стоить…    

–…  одного твоего волоска! – договорила она, – У меня тоже миллионы, но  что теперь для нас богатство! Моя жизнь – вот что я могу предложить тебе,  возьми ее!    

– О,  твоя любовь, Рафаэль, твоя любовь для меня дороже целого мира!    

Как,  твои мысли принадлежат мне? Тогда я счастливейшая из счастливых.    

– Нас  могут услышать, – заметил Рафаэль.    

– О,  тут никого нет! – сказала она, задорно тряхнув кудрями.    

– Иди  же ко мне! – вскричал Валантен, протягивая к ней руки.    

Она вскочила  к нему на колени и обвила руками его шею.    

– Обнимите  меня за все огорчения, которые вы мне доставили, – сказала она, – за  все муки, причиненные мне вашими радостями, за все ночи, которые я провела,  раскрашивая веера…    

– Веера?    

– Раз  мы богаты, сокровище мое, я могу сказать тебе все. Ах, дитя! Как легко  обманывать умных людей! Разве у тебя могли быть два раза в неделю белые жилеты  и чистые сорочки при трех франках в месяц на прачку? А молока ты выпивал вдвое  больше, чем можно было купить на твои деньги! Я обманывала тебя на всем: на  топливе, на масле, даже на деньгах. О мой Рафаэль, не бери меня в жены, –  прибавила она со смехом, – я очень хитрая.    

– Как  же тебе это удавалось!    

– Я  работала до двух часов утра и половину того, что зарабатывала на веерах, отдавала  матери, а половину тебе.    

С минуту  они смотрели друг на друга, обезумев от радости и от любви.    

– О,  когда-нибудь мы, наверно, заплатим за такое счастье каким-нибудь страшным  горем! – воскликнул Рафаэль.    

– Ты  женат? – спросила Полина. – Я никому тебя не уступлю.    

– Я  свободен, моя дорогая.    

– Свободен! –  повторила она. – Свободен – и мой! Она опустилась на колени, сложила руки  и с молитвенным жаром взглянула на Рафаэля.    

– Я  боюсь сойти с ума. Какой ты прелестный! – продолжала она, проводя рукой по  белокурым волосам своего возлюбленного. – Как она глупа, эта твоя графиня  Феодора! Какое наслаждение испытала я вчера, когда все меня приветствовали! Ее  так никогда не встречали! Послушай, милый, когда я коснулась спиной твоего  плеча, какой-то голос шепнул мне: «Он здесь! « Я обернулась – и увидела тебя.  О, я убежала, чтобы при всех не броситься тебе на шею!    

– Счастлива  ты, что можешь говорить! – воскликнул Рафаэль. – А у меня сердце  сжимается. Хотел бы плакать – и не могу. Не отнимай у меня своей руки. Кажется,  так бы вот всю жизнь и смотрел на тебя, счастливый, довольный.    

– Повтори  мне эти слова, любовь моя!    

– Что  для нас слова! – отвечал Рафаэль, и горячая слеза его упала на руку  Полины. – Когда-нибудь я постараюсь рассказать о моей любви; теперь я могу  только чувствовать ее…    

– О,  чудная душа, чудный гений, сердце, которое я так хорошо знаю, –  воскликнула она, – все это мое, и я твоя?    

– Навсегда,  нежное мое создание, – в волнении проговорил Рафаэль. – Ты будешь  моей женой, моим добрым гением. Твое присутствие всегда рассеивало мои горести  и дарило мне отраду; сейчас ангельская твоя улыбка как будто очистила меня. Я  будто заново родился на свет. Жестокое прошлое, жалкие мои безумства – все это  кажется мне дурным сном. Я очищаюсь душою подле тебя.    

Чувствую  дыхание счастья. О, останься здесь навсегда! – добавил он, благоговейно  прижимая ее к своему бьющемуся сердцу.    

– Пусть  смерть приходит, когда ей угодно, – в восторге вскричала Полина, – я  жила!    

Блажен  тот, кто поймет их радость, – значит, она ему знакома!    

– Дорогой  Рафаэль, – сказала Полина после того, как целые часы протекли у них в молчании, –  я бы хотела, чтобы никто никогда не ходил в милую нашу мансарду.    

– Нужно  замуровать дверь, забрать окно решеткой и купить этот дом, – решил маркиз.    

– Да,  ты прав! – сказала она. И, помолчав с минуту, добавила:    

– Мы  несколько отвлеклись от поисков твоих рукописей!    

Оба  засмеялись милым, невинным смехом.    

– Я  презираю теперь всякую науку! – воскликнул Рафаэль.    

– А  как же слава, милостивый государь?    

– Ты  – моя единственная слава.    

– У  тебя было очень тяжело на душе, когда ты писал эти каракули, – сказала  она, перелистывая бумаги.    

– Моя  Полина…    

– Ну  да, твоя Полина… Так что же?    

– Где  ты живешь?    

– На  улице Сен-Лазар. А ты?    

– На  улице Варен.    

– Как  мы будем далеко друг от друга, пока… Не договорив, она кокетливо и лукаво  взглянула на своего возлюбленного.    

– Но  ведь мы будем разлучены самое большее на две недели, – возразил Рафаэль.    

– Правда!  Через две недели мы поженимся. – Полина подпрыгнула, как ребенок. –  О, я бессердечная дочь! – продолжала она. – Я не думаю ни об отце, ни  о матери, ни о чем на свете. Знаешь, дружочек, мой отец очень хворает. Он  вернулся из Индии совсем больной. Он чуть не умер в Гавре, куда мы поехали его  встречать. Ах, боже! – воскликнула она, взглянув на часы. – Уже три  часа! Я должна быть дома, – он просыпается в четыре. Я хозяйка в доме,  мать исполняет все мои желания, отец меня обожает, но я не хочу злоупотреблять  их добротой, это было бы дурно! Бедный отец, это он послал меня вчера в  Итальянский театр… Ты придешь завтра к нему?    

– Маркизе  де Валантен угодно оказать мне честь и пойти со мной под руку?    

– Ключ  от комнаты я унесу с собой! – объявила она. – Ведь это дворец, это  наша сокровищница!    

– Полина,  еще один поцелуй!    

– Тысячу!  Боже мой, – сказала она, взглянув на Рафаэля, – и так будет всегда?  Мне все это кажется сном.    

Они  медленно спустились по лестнице; затем, идя в ногу, вместе вздрагивая под  бременем одного и того же счастья, прижимаясь друг к другу, как два голубка,  дружная эта пара дошла до площади Сорбонны, где стояла карета Полины.    

– Я  хочу заехать к тебе, – воскликнула она. – Хочу посмотреть на твою  спальню, на твой кабинет, посидеть за столом, за которым ты работаешь.    

Это  будет, как прежде, – покраснев, добавила она. – Жозеф, –  обратилась она к лакею, – я заеду на улицу Варен и уж потом домой. Теперь  четверть четвертого, а дома я должна быть в четыре. Пусть Жорж погоняет  лошадей.    

И  несколько минут спустя влюбленные подъезжали к особняку Валантена.    

– О,  как я довольна, что все здесь осмотрела! – воскликнула Полина, теребя  шелковый полог у кровати Рафаэля. – Когда я стану засыпать, то мысленно  буду здесь. Буду представлять себе твою милую голову на подушке.    

Скажи,  Рафаэль, ты ни с кем не советовался, когда меблировал свой дом?    

– Ни  с кем.    

– Правда?  А не женщина ли здесь…    

– Полина!    

– О,  я страшно ревнива! У тебя хороший вкус. Завтра же добуду себе такую кровать.    

Вне себя  от счастья, Рафаэль обнял Полину.    

– Но  мой отец! Мой отец! – сказала она.    

– Я  провожу тебя, хочу как можно дольше не расставаться с тобой! – воскликнул  Валантен.    

– Как  ты мил! Я не смела тебе предложить…    

– Разве  ты не жизнь моя?    

Было бы  скучно в точности приводить здесь всю эту болтовню влюбленных, которой лишь  тон, взгляд, непередаваемый жест придают настоящую цену.    

Валантен  проводил Полину до дому и вернулся с самым радостным чувством, какое здесь, на  земле, может испытать и вынести человек. Когда же он сел в кресло подле огня,  думая о внезапном и полном осуществлении своих мечтаний, мозг его пронзила  холодная мысль, как сталь кинжала пронзает грудь; он взглянул на шагреневую  кожу, – она слегка сузилась. Он крепко выругался на родном языке, без  всяких иезуитских недомолвок андуйлетской аббатисы[67], откинулся на спинку  кресла и устремил неподвижный, невидящий взгляд на розетку, поддерживавшую драпри.    

– Боже  мой! – воскликнул он. – Как! Все мои желания, все… Бедная Полина!    

Он взял  циркуль и измерил, сколько жизни стоило ему это утро.    

– Мне  осталось только два месяца! – сказал он. Его бросило в холодный пот, но  вдруг в неописуемом порыве ярости он схватил шагреневую кожу и крякнул:    

– Какой  же я дурак!    

С этими  словами он выбежал из дому и, бросившись через сад к колодцу, швырнул в него  талисман.    

– Что  будет, то будет… – сказал он. – К черту весь этот вздор!    

Итак,  Рафаэль предался счастью любви и зажил душа в душу с Полиной. Их свадьбу, отложенную  по причинам, о которых здесь не интересно рассказывать, собирались  отпраздновать в первых числах марта. Они проверили себя и уже не сомневались в  своем чувстве, а так как счастье обнаружило перед ними всю силу их  привязанности, то и не было на свете двух душ, двух характеров, более  сроднившихся, нежели Рафаэль и Полина, когда их соединила любовь. Чем больше  они узнавали друг друга, тем больше любили: с обеих сторон – та же чуткость, та  же стыдливость, та же страсть, но только чистейшая, ангельская страсть; ни  облачка на их горизонте; желания одного – закон для другого.    

Оба они  были богаты, могли удовлетворять любую свою прихоть – следовательно, никаких  прихотей у них не было. Супругу Рафаэля отличали тонкий вкус, чувство изящного,  истинная поэтичность; ко всяким женским безделушкам она была равнодушна, улыбка  любимого человека ей казалась прекраснее ормузского жемчуга, муслин и цветы  составляли богатейшее ее украшение. Впрочем, Полина и Рафаэль избегали общества,  уединение представлялось им таким чудесным, таким живительным! Зеваки  ежевечерне видели эту прекрасную незаконную чету в Итальянском театре или же в  Опере.    

Вначале  злоязычники прохаживались на их счет в салонах, но вскоре пронесшийся над Парижем  вихрь событий заставил забыть о безобидных влюбленных; к тому же ведь была  объявлена их свадьба. Это несколько оправдывало их в глазах блюстителей  нравственности; да и слуги у них подобрались, против обыкновения,  скромные, – таким образом, за свое счастье они не были наказаны  какими-либо слишком неприятными сплетнями.    

В конце  февраля, когда стояли довольно теплые дни, уже позволявшие мечтать о радостях  весны, Полина и Рафаэль завтракали вместе в небольшой оранжерее, представлявшей  собой нечто вроде гостиной, полной цветов; дверь ее выходила прямо в сад.  Бледное зимнее солнце, лучи которого пробивались сквозь редкий кустарник, уже  согревало воздух. Пестрая листва деревьев, купы ярких цветов, причудливая игра  светотени – все ласкало взор. В то время как парижане еще грелись возле унылых  очагов, эти юные супруги веселились среди камелий, сирени и вереска. Их  радостные лица виднелись над нарциссами, ландышами и бенгальскими розами. Эта  сладострастная и пышная оранжерея была устлана африканской циновкой, окрашенной  под цвет лужайки. На обитых зеленым тиком стенах не было ни пятнышка сырости.  Мебель была деревянная, на вид грубоватая, но прекрасно отполированная и  сверкавшая чистотой. Полина вымазала в кофе мордочку котенка, присевшего на  столе, куда его привлек запах молока; она забавлялась с ним, – то  подносила к его носу сливки, то отставляла, чтобы подразнить его и затянуть  игру; она хохотала над каждой его ужимкой и пускалась на всякие шутки, чтобы  помешать Рафаэлю читать газету, которая и так уже раз десять выпадала у него из  рук. Как все естественное и искреннее, эта утренняя сцена дышала невыразимым  счастьем.    

Рафаэль  прикидывался углубленным в газету, а сам украдкой посматривал на Полину, резвившуюся  с котенком, на свою Полину в длинном пеньюаре, который лишь кое-как ее  прикрывал, на ее рассыпавшиеся волосы, на ее белую ножку с голубыми жилками в  черной бархатной туфельке. Она была прелестна в этом домашнем туалете,  очаровательна как фантастические образы Вестолла[68], ее можно было принять и  за девушку и за женщину, скорее даже за девушку, чем за женщину; она  наслаждалась чистым счастьем и познала только первые радости любви. Едва лишь  Рафаэль, окончательно погрузившись в тихую мечтательность, забыл про газету,  Полина выхватила ее, смяла, бросила этот бумажный комок в сад, и котенок  побежал за политикой, которая, как всегда, вертелась вокруг самой себя. Когда  же Рафаэль, внимание которого было поглощено этой детской забавой, возымел  охоту читать дальше и нагнулся, чтобы поднять газету, каковой уже не  существовало, послышался смех, искренний, радостный, заливчатый, как песня  птицы.    

– Я  ревную тебя к газете, – сказала Полина, вытирая слезы, выступившие у нее  на глазах от этого по-детски веселого смеха. – Разве это не  вероломство, – продолжала она, внезапно вновь становясь женщиной, –  увлечься в моем присутствии русскими воззваниями и предпочесть прозу императора  Николая[69]  словам и взорам любви?    

– Я  не читал, мой ангел, я смотрел на тебя. В эту минуту возле оранжереи раздались  тяжелые шаги садовника, – песок скрипел под его сапогами с подковками.    

– Прошу  прощения, господин маркиз, что помешал вам, и у вас также, сударыня, но я  принес диковинку, какой я еще сроду не видывал. Я только что, дозвольте  сказать, вместе с ведром воды вытащил из колодца редкостное морское растение.  Вот оно! Нужно же так привыкнуть к воде, – ничуть не смокло и не отсырело.  Сухое, точно из дерева, и совсем не осклизлое.    

Конечно,  господин маркиз ученее меня, вот я и подумал: нужно им это отнести, им будет  любопытно.    

И  садовник показал Рафаэлю неумолимую шагреневую кожу, размеры которой не превышали  теперь шести квадратных дюймов.    

– Спасибо,  Ваньер, – сказал Рафаэль. – Вещь очень любопытная.    

– Что  с тобой, мой ангел? Ты побледнел! – воскликнула Полина.    

– Ступайте,  Ваньер.    

– Твой  голос меня пугает, – сказала Полина, – он как-то странно вдруг  изменился… Что с тобой? Как ты себя чувствуешь? Что у тебя болит? Ты нездоров?  Доктора! – крикнула она. – Ионафан, на помощь!    

– Не  надо, Полина, – сказал Рафаэль, уже овладевая собой. – Пойдем отсюда.  Здесь от какого-то цветка идет слишком сильный запах. Может быть, от вербены?    

Полина  набросилась на ни в чем не повинное растение, вырвала его с корнем и выбросила  в сад.    

– Ах  ты, мой ангел! – воскликнула она, сжимая Рафаэля в объятиях таких же  пылких, как их любовь, и с томной кокетливостью подставляя свои алые губы для  поцелуя. – Когда ты побледнел, я поняла, что не пережила бы тебя: твоя  жизнь – это моя жизнь. Рафаэль, проведи рукой по моей спине. Там у меня все еще  холодок, ласка смерти. Губы у тебя горят. А рука?.. Ледяная!    

– добавила  она.    

– Пустое! –  воскликнул Рафаэль.    

– А  зачем слеза? Дай я ее выпью.    

– Полина,  Полина, ты слишком сильно меня любишь!    

– С  тобой творится что-то неладное, Рафаэль… Говори, все равно я узнаю твою тайну.  Дай мне это, – сказала она и взяла шагреневую кожу.    

– Ты  мой палач! – воскликнул молодой человек, с ужасом глядя на талисман.    

– Что  ты говоришь! – пролепетала Полина и выронила вещий символ судьбы – Ты  любишь меня? – спросил он.    

– Люблю  ли? И ты еще спрашиваешь!    

– В  таком случае оставь меня, уйди! Бедняжка ушла.    

– Как! –  оставшись один, вскричал Рафаэль. – В наш просвещенный век, когда мы  узнали, что алмазы суть кристаллы углерода, в эпоху, когда всему находят  объяснение, когда полиция привлекла бы к суду нового мессию, а сотворенные им  чудеса подверглись бы рассмотрению в Академии наук, когда мы верим только в  нотариальные надписи, я поверил – я! – в какой-то «Манэ-Текел-Фарес». Но,  клянусь богом, я не могу поверить, что высшему существу приятно мучить  добропорядочное создание… Надо поговорить с учеными.    

Вскоре  он очутился между Винным рынком, этим огромным складом бочек, и приютом  Сальпетриер, этим огромным рассадником пьянства, около небольшого пруда, где  плескались утки самых редкостных пород, сверкая на солнце переливами своих  красок, напоминавших тона церковных витражей. Здесь были собраны утки со всего  света; крякая, кувыркаясь, барахтаясь, образуя нечто вроде утиной палаты  депутатов, созванной помимо их воли, но, по счастью, без хартии и без  политических принципов, они жили здесь, не опасаясь охотников, но порою попадая  в поле зрения естествоиспытателя.    

– Вот  господин Лавриль, – сказал сторож Рафаэлю, который разыскивал этого  великого жреца зоологии.    

Маркиз  увидел невысокого роста господина, с глубокомысленным видом рассматривавшего  двух уток. Ученый этот был человек средних лет; приятным чертам его лица  придавало особую мягкость выражение радушия; во всем его облике чувствовалась  беспредельная преданность науке; из-под парика, который он беспрестанно теребил  и в конце концов забавно сдвинул на затылок, видны были седые волосы, –  такая небрежность изобличала в нем страсть к науке и ее открытиям, а эта  страсть – как, впрочем, и всякая другая – столь властно обособляет нас от  внешнего мира, что заставляет забывать о самом себе. В Рафаэле заговорил ученый  и исследователь, и он пришел в восторг от этого естествоиспытателя, который не  спал ночей, расширяя круг человеческих познаний, и самими ошибками своими  служил славе Франции; впрочем, щеголиха, наверно, посмеялась бы над тем, что  между поясом панталон и полосатым жилетом ученого виднелась щелочка, стыдливо  прикрываемая, однако же, сорочкою, которая собралась складками оттого, что г-н  Лавриль беспрестанно то наклонялся, то выпрямлялся, как этого требовали его  зоогенетические наблюдения.    

После  первых приветственных слов Рафаэль счел своим долгом обратиться к г-ну Лаврилю  с банальными комплиментами по поводу его уток.    

– О,  утками мы богаты! – ответил естествоиспытатель. – Впрочем, как вы,  вероятно, знаете, это самый распространенный вид в отряде перепончатолапых. Он  заключает в себе сто тридцать семь разновидностей, резко отличающихся одна от  другой, начиная с лебедя и кончая уткой зинзин; у каждой свое наименование,  свой особый нрав, свое отечество, особая внешность и не больше сходства с  другой разновидностью, чем у белого с негром. В самом деле, когда мы едим утку,  мы часто и не подозреваем, как распространена…    

Тут он  увидел небольшую красивую птицу, которая поднималась на берег.    

– Смотрите,  вот галстучный лебедь, бедное дитя Канады, явившееся издалека, чтобы показать  нам свое коричневато-серое оперение, свой черный галстучек! Смотрите, чешется…  Вот знаменитый пуховый гусь, или иначе утка-гага, под пухом которой спят наши  франтихи. Как она красива!    

Полюбуйтесь  на ее брюшко, белое с красноватым отливом, на ее зеленый клюв. Я только что  присутствовал при соединении, на которое я не смел и надеяться, –  продолжал он. – Бракосочетание совершилось довольно счастливо, с огромным  нетерпением буду ждать результатов. Льщу себя надеждой получить сто тридцать  восьмую разновидность, которой, возможно, будет присвоено мое имя.    

Вон они,  новобрачные, – сказал он, показывая на двух уток. – Вот это  гусь-хохотун (anas albifrons), это большая утка-свистун (anas ruffina, по  Бюффону). Я долго колебался между уткой-свистуном, уткой-белобровкой и  уткой-широконосом (anas clypeata). Смотрите, вон широконос, толстый  коричневато-черный злодей с кокетливой зеленовато-радужной шеей. Но  утка-свистун была хохлатая, и, вы понимаете, я более не колебался. Нам не  хватает здесь только утки черноермольчатой. Наши господа естествоиспытатели  единогласно утверждают, что она ненужное повторение утки-чирка с загнутым  клювом; что же касается меня… – (Тут он одной удивительной ужимкой выразил  одновременно скромность и гордость ученого – гордость, в которой сквозило  упрямство, скромность, в которой сквозило чувство удовлетворения)-… то я так не  думаю, – прибавил он. – Видите, милостивый государь, мы здесь времени  не теряем. Я сейчас занят монографией об утке, как особом виде… Впрочем, я к  вашим услугам.    

Пока они  подошли к красивому дому на улице Бюффона, Рафаэль уже успел передать шагреневую  кожу на исследование г-ну Лаврилю.    

– Это  изделие мне знакомо, – сказал наконец ученый, осмотрев талисман в  лупу. – Оно служило покрышкой для какого-то ларца. Шагрень очень  старинная! Теперь футлярщики предпочитают тигрин. Тигрин, как вы, вероятно,  знаете, это кожа raja sephen, рыбы Красного моря.    

– Но  что же это такое, скажите, пожалуйста?    

– Это  нечто совсем другое, – отвечал ученый. – Между тигрином и шагренью  такая же разница, как между океаном и землей, рыбой и четвероногим.    

Однако  рыбья кожа прочнее кожи наземного животного. А это, – продолжал он,  показывая на талисман, – это, как вы, вероятно, знаете, один из  любопытнейших продуктов зоологии.    

– Что  же именно? – воскликнул Рафаэль.    

– Это  кожа осла, – усаживаясь поглубже в кресло, отвечал ученый.    

– Я  знаю, – сказал молодой человек.    

– В  Персии существует чрезвычайно редкая порода осла, – продолжал  естествоиспытатель, – древнее название его онагр, equus asinus, татары называют  его кулан. Паллас произвел над ним наблюдения и сделал его достоянием науки. В  самом деле, это животное долгое время слыло фантастическим. Оно, как вам  известно, упоминается в священном писании;    

Моисей  запретил его случать с ему подобными. Но еще большую известность доставил  онагру тот вид разврата, объектом которого он бывал и о котором часто говорят  библейские пророки. Паллас, как вы, вероятно, знаете, в Acta Acad  Petropolitana, том второй, сообщает, что персы и ногайцы еще и теперь  благоговейно чтят эти странные эксцессы, как превосходное средство при болезни  почек и воспалении седалищного нерва. Мы, бедные парижане, понятия не имеем об  онагре! В нашем музее его нет. Какое замечательное животное! – продолжал  ученый. – Это-существо таинственное, его глаза снабжены отражающей  оболочкой, которой жители Востока приписывают волшебную силу; шкура у него  тоньше и глаже, чем у лучших наших коней, она вся в ярко-рыжих и бледно-рыжих  полосах и очень похожа на кожу зебры. Шерсть у него мягкая, волнистая, шелковистая  на ощупь; зрение его по своей остроте не уступает зрению человека; онагр  несколько крупнее наших лучших домашних ослов и наделен чрезвычайной  храбростью. Если на него нападут, он поразительно успешно отбивается от самых  свирепых животных; что же касается быстроты бега, то его можно сравнить лишь с  полетом птицы; лучшие арабские и персидские кони не угнались бы за онагром. По  определению, данному еще отцом добросовестного ученого Нибура – недавнюю  кончину коего мы, как вы, вероятно, знаете, оплакиваем, – средняя скорость  бега этих удивительных созданий равна семи географическим милям в час. Наш  выродившийся осел и представления не может дать об этом осле, независимом и  гордом животном.    

Онагр  проворен, подвижен, взгляд у него умный и хитрый, внешность изящная, движения  полны игривости. Это зоологический царь Востока! Суеверия турецкие и персидские  приписывают ему таинственное происхождение, и имя Соломона примешивается к  повествованиям тибетских и татарских рассказчиков о подвигах этих благородных  животных. Надо заметить, что прирученный онагр стоит огромных денег: поймать  его в горах почти невозможно, он скачет, как косуля, летает, как птица. Басни о  крылатых конях, о нашем Пегасе, без сомнения, родились в тех странах, где  пастухи могли часто видеть, как онагр прыгает со скалы на скалу. Верховых  ослов, происшедших в Персии от скрещивания ослицы с прирученным онагром, красят  в красноватый цвет, – так повелось с незапамятных времен. Быть может,  отсюда ведет начало наша пословица: «Зол, как красный осел». В те времена,  когда естествознание было во Франции в большом пренебрежении, какой-нибудь  путешественник завез к нам, вероятно, это любопытное животное, которое очень  плохо переносит жизнь в неволе.    

Отсюда и  пословица. Кожа, которую вы мне показали, – продолжал ученый, – это  кожа онагра. Ее название толкуется по-разному. Одни полагают, что Шагри – слово  турецкое, другие склонны думать, что Шагри – город, где эти зоологические  останки подвергаются химической обработке, недурно описанной у Палласа, она-то  и придает коже своеобразную зернистость, которая нас так поражает. Мартеленс  писал мне, что Шаагри – это ручей…    

– Благодарю  вас за разъяснения; если бы бенедиктинцы еще существовали, то какому-нибудь  аббату Кальмэ все это послужило бы основой для превосходных примечаний, но я  имею честь обратить ваше внимание на то, что этот лоскут кожи первоначально был  величиною… вот с эту географическую карту, – сказал Рафаэль, показывая на  открытый атлас, – но за три месяца он заметно сузился…    

– Да, –  отвечал ученый, – понимаю. Останки живых организмов подвержены  естественному уничтожению, которое легко обнаруживается и в своем ходе зависит  от атмосферических условий. Даже металлы расширяются и сжимаются чувствительным  образом, ибо инженеры наблюдали довольно значительные промежутки между большими  камнями, которые первоначально были скреплены железными полосами. Наука  обширна, а жизнь человеческая очень коротка. Поэтому мы не претендуем на то,  чтобы познать все явления природы.    

– Заранее  прошу прощения за свой вопрос, – несколько смущенно продолжал  Рафаэль. – Вполне ли вы уверены в том, что эта кожа подчинена общим  законам зоологии, что она может расширяться?    

– О,  разумеется!.. А, черт! – проворчал г-н Лавриль, пытаясь растянуть  талисман. – Впрочем, милостивый государь, – добавил он, –  сходите к Планшету, знаменитому профессору механики, – он наверняка найдет  способ воздействовать на эту кожу, смягчить ее, растянуть.    

– Ах,  я вам обязан жизнью!    

Рафаэль  раскланялся с ученым-естествоиспытателем и, оставив доброго Лавриля в его кабинете,  среди банок и гербариев, помчался к Планшету.    

Теперь,  после этого посещения, он, сам того не сознавая, владел всей человеческой  наукой-номенклатурой! Добряк Лавриль, как Санчо Панса, когда тот рассказывал  Дон-Кихоту историю с козами, забавлялся тем, что перечислял животных и  перенумеровывал их. Стоя одной ногой в гробу, ученый знал лишь крохотную  частицу того неисчислимого стада, которое бог с неведомою целью рассеял по  океану миров.    

Рафаэль  был доволен.    

– Буду  держать своего осла в узде! – воскликнул он.    

Еще до  него Стерн сказал: «Побережем осла, если хотим дожить до старости! « Но скотина  норовиста!    

Планшет  был высок, сухощав – настоящий поэт, погруженный в непрестанное созерцание,  вечно заглядывающий в бездонную пропасть, имя которой движение. Обыватели  считают безумцами ученых – людей с возвышенным умом, этих непонятных,  удивительно равнодушных к роскоши и светскости людей, которые по целым дням  сосут потухшую сигару и входят в гостиную, застегнувшись вкривь и вкось.  Настает день, когда они, долго перед тем измеряя пустое пространство или же  нагромождая иксы под Аа-Gg, проанализируют какой-нибудь естественный закон и  разложат какое-нибудь простейшее начало; и вот толпа уже любуется новой машиной  или какой-нибудь тележкой, устройство которых поражает и сбивает нас с толку  своей простотой.    

Скромный  ученый с улыбкой говорит своим почитателям: «Что же я создал!    

Ничего.  Человек не изобретает силу, он направляет ее, наука заключается в подражании  природе».    

Когда  Рафаэль вошел к механику, тот стоял как вкопанный, и можно было подумать, что  это повешенный, который, сорвавшись с виселицы, стал стоймя.    

Планшет  следил за агатовым шариком, катавшимся по циферблату солнечных часов, и ждал,  когда он остановится. У бедняги не было ни ордена, ни пенсии, ибо он не умел  показать товар лицом. Он был счастлив тем, что стоит на страже открытия, и не  думал ни о славе, ни о свете, ни о самом себе, он жил наукой, ради науки.    

– Это  неизъяснимо! – сказал он. – Ax! – воскликнул он, заметив  Рафаэля. – Я к вашим услугам. Как поживает ваша матушка?.. Зайдите к жене.    

«Ведь я  и сам мог бы жить так», – подумал Рафаэль. Он показал ученому талисман и,  спросив, как на него воздействовать, вывел Планшета из задумчивости.    

– Вы,  может быть, посмеетесь над моим легковерием, – сказал в заключение  маркиз, – но я не скрою от вас ничего. Мне кажется, что эта кожа обладает  такой силой сопротивления, которую ничто не может преодолеть.    

– Светские  люди весьма вольно обращаются с наукой, – начал Планшет, – все они в  беседе с нами напоминают некоего франта, который сказал астроному Лалан-ду,  приведя к нему после затмения нескольких дам: «Будьте добры, начните сначала».  Какое действие угодно вам произвести? Цель механики – применять законы движения  или же нейтрализовать их. Что касается движения самого по себе, то я со всем  смирением вынужден объявить вам: мы бессильны его определить. Ограничив себя  таким образом, мы наблюдаем некие постоянные явления, которые управляют  действием твердых и жидких тел. Воспроизведя первопричины подобных явлений, мы  можем перемещать тела, сообщать им движущую силу при определенной скорости,  метать их, делить их на части или на бесконечно малые частицы, смотря по тому,  дробим мы их или же распыляем; можем скручивать их, сообщать им вращательное  движение, видоизменять их, сжимать, расширять, растягивать. Вся наша наука  зиждется на одном только факте. Видите шарик? – продолжал Планшет. –  Он вот на этом камне. А теперь он там. Как мы назовем это действие, физически  столь естественное, но непостижимое для ума? Движение, передвижение,  перемещение? Но ведь ничего же не стоит за этими пустыми словами. Разве  наименование есть уже решение задачи? Вот, однако, и вся наука. Наши машины  используют или разлагают это действие, этот факт. Этот маловажный феномен, если  применить его к веществам, взорвет Париж. Мы можем увеличить скорость за счет  силы и силу за счет скорости. Что такое сила и скорость? Наша наука не может на  это ответить, как не может создать движение. Движение, каково бы оно ни было,  есть огромная энергия, а человек энергии не изобретает. Энергия едина, как и  движение, представляющее собой самую сущность энергии. Все есть движение.    

Мысль  есть движение. Природа основана на движении. Смерть есть движение, цели коего  нам мало известны. Если бог вечен, – поверьте, и он постоянно в движении.  Бог, может быть, и есть само движение. Вот почему движение неизъяснимо, как он,  глубоко, как он, безгранично, непостижимо, неосязаемо.    

Кто  когда-либо осязал движение, постиг и измерил его? Мы ощущаем следствия, не видя  самого движения. Мы можем даже отрицать его, как отрицаем бога. Где оно? И где  его нет? Откуда оно исходит? Где его начало? Где его конец? Оно объемлет нас,  воздействует на нас и ускользает. Оно очевидно, как факт; темно, как  абстракция; оно и следствие и причина вместе. Ему, как и нам, нужно  пространство, а что такое пространство? Оно открывается нам только в движении;  без движения оно только пустое слово. Это проблема неразрешимая; подобно  пустоте, подобно сотворению мира, бесконечности, – движение смущает мысль  человеческую, и человеку дано постигнуть лишь одно: что он никогда не постигнет  движения. Между каждыми двумя точками, последовательно занимаемыми в  пространстве этим шариком для разума человеческого находится пропасть, бездна,  куда низвергся Паскаль. Чтобы воздействовать на неведомое вещество, которое вы  хотите подчинить неведомой силе, мы должны сначала изучить это вещество; в  зависимости от природных своих свойств оно или лопнет от применения силы, или  же окажет ей сопротивление; если оно распадется на части, а в ваши намерения не  входило делить его, мы не достигнем цели. Если вы хотите сжать его – необходимо  сообщить равное движение всем частицам вещества, так, чтобы в равной степени  уменьшить разделяющие их промежутки.    

Угодно  вам растянуть его – мы должны постараться сообщить каждой молекуле равную центробежную  силу, ибо без точного соблюдения этого закона мы произведем разрывы непрерывности.  Существуют бесконечные способы, безграничные комбинации движения. Какого  результата вы хотите добиться?    

– Я  хочу добиться такого давления, которое могло бы растянуть эту кожу до бесконечности…  – в нетерпении проговорил Рафаэль.    

– Вещество  – явление конечное, а потому и не может быть растянуто до бесконечности, –  возразил математик, – однако сплющивание неизбежно расширит его  поверхность за счет толщины: кожу можно расплющивать до тех пор, пока хватит ее  вещества.    

– Добейтесь  такого результата, и вы получите миллионы! – воскликнул Рафаэль.    

– Брать  за это большие деньги просто нечестно, – с флегматичностью голландца  сказал профессор. – В двух словах я расскажу вам о машине, которая  раздавила бы самого бога, как муху. Она способна сплющить человека, так что он  будет похож на лист пропускной бумаги, – человека в сапогах со шпорами, в  галстуке, шляпе, с золотом, с драгоценностями, со всем…    

– Какая  ужасная машина!    

– Вместо  того чтобы бросать детей в воду, китайцы должны были бы утилизировать их  так, – продолжал ученый, не думая о том, как возмутительно его отношение к  потомству.    

Весь  отдавшись своей идее, Планшет взял пустой цветочный горшок с дырой в донышке и  поставил его на плиту солнечных часов, затем пошел в сад за глиной. Рафаэль был  в восторге, как ребенок, которому няня рассказывает волшебную сказку. Положив  глину на плиту. Планшет вынул из кармана садовый нож, срезал две ветки бузины и  принялся выдалбливать их, насвистывая, точно он был один в комнате.    

– Вот  составные части машины, – сказал он. При помощи вылепленного из глины  коленца он прикрепил одну из этих деревянных трубочек ко дну цветочного горшка  так, чтобы ее отверстие примыкало к отверстию горшка.    

Сооружение  напоминало огромную курительную трубку. Затем он размял на плите слой глины,  придал ему форму лопаты с рукояткой, поставил цветочный горшок на широкую ее  часть и укрепил трубочку из бузины вдоль той части глиняной лопатки, которая  напоминала рукоятку. Потом он прилепил комочек глины у другого конца бузинной  трубки и, воткнув здесь такую же трубку совсем вертикально, при помощи еще  одного коленца соединил ее с горизонтальной трубкой, так что воздух или  какая-либо жидкость могли циркулировать в этой импровизированной машине и  бежать из вертикальной трубки через промежуточный канал в пустой цветочный горшок.    

– Этот  аппарат, – заявил он Рафаэлю с серьезностью академика, произносящего  вступительное слово, – одно из самых неоспоримых свидетельств о праве  великого Паскаля на наше преклонение.    

– Я  не понимаю…    

Ученый  улыбнулся. Он отвязал от фруктового дерева пузырек, в котором аптекарь прислал  ему липучее снадобье от муравьев, отбил дно и, превратив пузырек в воронку,  вставил ее в вертикальную бузинную трубку, которая прилажена была к  горизонтальной трубке, соединенной с большим резервуаром в виде цветочного  горшка; затем налил из лейки столько воды, что она наполнила до одного уровня  большой сосуд и вертикальную трубочку…    

Рафаэль  думал о своей шагреневой коже.    

– Вода,  милостивый государь, все еще считается телом несжимаемым, не забудьте этого основного  положения, – предупредил механик, – правда, она сжимается, но так  незначительно, что сжимаемость ее мы должны приравнять к нулю. Видите поверхность  воды, заполнившей до краев цветочный горшок?    

– Да.    

– Так  вот, предположите, что эта поверхность в тысячу раз больше перпендикулярного  сечения бузинной трубочки, через которую я налил жидкость.    

Смотрите,  я снимаю воронку…    

– Так.    

– И  вот, милостивый государь, если я каким-нибудь образом увеличу объем этой массы,  введя еще некоторое количество воды через отверстие трубочки, то жидкость  принуждена будет переместиться и станет подниматься в резервуаре, коим является  цветочный горшок, пока опять не достигнет одного уровня и там и тут.    

– Это  ясно! – воскликнул Рафаэль.    

– Но, –  продолжал ученый, – разница вот в чем: если тонкий столбик воды,  добавленный в вертикальную трубочку, представляет собою силу, равную, положим,  одному фунту, ее давление неизбежно передается всей массе жидкости, и его  испытает в каждой своей точке поверхность воды в цветочном горшке, – так  что тысяча столбиков воды, стремясь подняться, как если бы к каждому была  приложена сила, равная той, которая заставляет опускаться жидкость в вертикальной  бузинной трубочке, неминуемо произведут здесь… – Планшет показал на цветочный  горшок, – энергию в тысячу раз большую, чем та, которая действует оттуда.    

И ученый  показал пальцем на деревянную трубочку, воткнутую в глину стоймя.    

– Все  это очень просто, – сказал Рафаэль. Планшет улыбнулся.    

– Другими  словами, – продолжал он с той упрямой логичностью, которая свойственна математикам, –  чтобы вода не выливалась из большого резервуара, следовало бы применить к  каждой частице ее поверхности силу, равную силе, действующей в вертикальной  трубке, но если высота нашего водяного столбика будет равна целому футу, то  высота тысячи маленьких столбиков в большом сосуде будет весьма незначительна.  А теперь, – щелкнув по бузинным палочкам, сказал Планшет, – заменим этот  смешной аппаратишко металлическими трубами соответствующей прочности и размера,  и вот, если мы покроем поверхность жидкости в большом резервуаре крепкой и  подвижной металлической доской и параллельно ей неподвижно укрепим другую, тоже  достаточной прочности, а при этом получим возможность беспрестанно прибавлять  воду к жидкой массе через вертикальную трубу, то предмет, зажатый между двумя  прочными поверхностями, неминуемо должен будет все больше и больше сплющиваться  под действием приложенных к нему огромных сил. Непрерывно вводить воду в трубку  и передавать энергию жидкой массы доске – это для механики дело пустячное.  Достаточно двух поршней и нескольких клапанов.    

Понятно  вам, дорогой мой, – спросил он, взяв Валантена под руку, – что нет  такого вещества, которое, будучи помещено между двумя неограниченно  увеличивающимися силами давления, не принуждено было бы расплющиваться?    

– Как!  Это изобрел автор «Писем к провинциалу»? – воскликнул Рафаэль.    

– Да,  именно он. Механика не знает ничего более простого и более прекрасного. На противоположном  принципе – расширяемости воды – основана паровая машина. Но вода расширяется  только до известной степени, тогда как ее несжимаемость, будучи в некотором  роде силой отрицательной, неизбежно оказывается бесконечно большой.    

– Если  эта кожа растянется, – сказал Рафаэль, – я обещаю вам воздвигнуть  колоссальный памятник Блезy Паскалю, учредить премию в сто тысяч франков за  решение важнейших проблем механики, присуждаемую каждые десять лет, дать  приданое вашим двоюродным и троюродным сестрам, наконец, построить богадельню  для математиков, впавших в безумие или же в нищету.    

– Это  было бы очень хорошо, – отозвался Планшет. – Завтра пойдем с вами к  Шпигхальтеру, – продолжал он со спокойствием человека, живущего в сфере  исключительно интеллектуальной. – Шпигхальтер – превосходный механик, и он  только что построил по моему проекту усовершенствованную машину, при помощи  которой ребенок может уложить в своей шляпе тысячу копен сена.    

– До  завтра.    

– До  завтра.    

– Вот  так механика! – вскричал Рафаэль. – Разве то не прекраснейшая из  наук! Лавриль со своими онаграми, классификациями, утками, разновидностями, со  всякими уродцами в банках годился бы разве что в маркеры.    

На  другой день Рафаэль в отличном расположении духа заехал за Планшетом, и они  вместе отправились на улицу Здоровья, в каковом названии можно было видеть  хорошую примету. Вскоре молодой человек очутился в огромной мастерской  Шпигхальтера, среди множества раскаленных и ревущих горнов. То был целый ливень  огня, потоп гвоздей, океан поршней, винтов, рычагов, брусьев, напильников,  гаек, море чугуна, дерева, клапанов и стальных полос. От железных опилок  першило в горле. Железо было в воздухе, железом были покрыты люди, от всего  разило железом; у железа была своя жизнь, оно было организовано, плавилось,  ходило, думало, принимая все формы, подчиняясь всем прихотям. Под гудение  мехов, под все нарастающий грохот молотов, под свист станков, на которых  скрежетало железо, Рафаэль прошел в большое помещение, чистое и хорошо  проветренное, и там ему была предоставлена возможность осмотреть во всех  подробностях огромный пресс, о котором вчера толковал Планшет. Его поразила  толщина чугунных досок и железные стойки, соединенные несокрушимой подушкой.    

– Если  вы быстро повернете семь раз вот эту рукоятку, – сказал Шпигхальтер,  показывая на балансир из полированного железа, – то стальная доска  разлетится на множество осколков, и они вопьются вам в ноги, как иголки.    

– Черт  возьми! – вскричал Рафаэль.    

Планшет  собственноручно сунул шагреневую кожу между двумя досками всемогущего пресса и,  проникнутый тою уверенностью, которую придает научное мировоззрение, живо повернул  рукоять балансира.    

– Ложитесь  все, иначе убьет! – неожиданно крикнул Шпигхальтер и сам бросился на пол.    

В  мастерской послышался пронзительный свист. Вода, находившаяся в машине,  проломила чугун, хлынула со страшной силой, но, к счастью, устремилась на  старый горн, который она опрокинула, перевернула, скрутила винтом, подобна  тому, как смерч обвивается вокруг какого-нибудь дома и уносит его с собой.    

– Ого! –  хладнокровно заметил Планшет. – Шагрень цела и невредима!    

Господин  Шпигхальтер, вероятно, была трещина в чугуне или же скважина в большой трубе?    

– Нет,  нет, я знаю свой чугун. Берите, сударь, эту штуку, в ней сидит черт!    

Немец  схватил кузнечный молот, бросил кожу на наковальню и с той силой, которую придает  гнев, нанес талисману самый страшный удар, какой когда-либо раздавался в его  мастерских.    

– На  ней и следа не осталось! – воскликнул Планшет, поглаживая непокорную  шагрень.    

Сбежались  рабочие. Подмастерье взял кожу и бросил ее в каменноугольную топку горна.  Выстроившись полукругом возле огня, все с нетерпением ожидали действия огромных  мехов. Рафаэль, Шпигхальтер и профессор стояли в центре притихшей черной толпы.  Глядя на эти сверкавшие белки глаз, на эти лица, испачканные опилками железа,  на черную и лоснящуюся одежду, на волосатые груди, Рафаэль мысленно перенесся в  ночной фантастический мир немецких баллад. Помощник мастера, подержав кожу  минут десять в печи, вынул ее щипцами.    

– Дайте, –  сказал Рафаэль.    

Помощник  мастера шутя протянул ее Рафаэлю. Тот, как ни в чем не бывало, смял кожу голыми  руками – она была все такая же холодная и гибкая. Раздался крик ужаса, рабочие  разбежались, в опустевшей мастерской остались только Валантен и Планшет, –  Положительно, в ней есть что-то дьявольское! – с отчаянием в голосе  вскричал Рафаэль. – Неужели никакая человеческая сила не властна подарить  мне ни одного лишнего дня?    

– Милостивый  государь, это моя вина, – сокрушенно отвечал математик, – нужно было  подвергнуть эту необыкновенную кожу действию прокатных вальцов. Как это мне  взбрело в голову предложить вам пресс?    

– Я  сам вас просил об этом, – возразил Рафаэль. Ученый вздохнул, как  обвиняемый, которого двенадцать присяжных признали невиновным. Однако, заинтересовавшись  удивительной загадкой, которую задала ему кожа, он подумал с минуту и сказал:    

– Нужно  воздействовать на это неизвестное вещество реактивами. Сходим к Жафе, –  быть может, химия будет удачливее механики.    

Валантен  в надежде застать знаменитого химика Жафе в его лаборатории пустил лошадь рысью.    

– Ну,  старый друг, – сказал Планшет, обращаясь к Жафе, который сидел в кресле и  рассматривал какой-то осадок, – как поживает химия?    

– Она  засыпает. Нового ничего. Впрочем, Академия признала существование салицина, но  салицин, аспарагин, вокелин, дигиталин – это все не открытия…    

– Будучи  не в силах изобретать вещи, вы, кажется, дошли до того, что изобретаете наименования, –  заметил Рафаэль.    

– Совершенно  верно, молодой человек!    

– Послушай, –  сказал профессор Планшет химику, – попробуй разложить вот это вещество.  Если ты извлечешь из него какой-нибудь элемент, то я заранее называю его  дьяволин, ибо, пытаясь его сжать, мы только что сломали гидравлический пресс.    

– Посмотрим,  посмотрим! – радостно вскричал химик. – Быть может, оно окажется  новым простым телом.    

– Это  просто-напросто кусок ослиной кожи, – сказал Рафаэль.    

– Сударь!.. –  негодующе заметил химик.    

– Я  не шучу, – возразил маркиз и подал ему шагреневую кожу.    

Барон  Жафе прикоснулся к коже шершавым своим языком, привыкшим пробовать соли, щелочи,  газы, и, несколько раз попробовав, сказал:    

– Никакого  вкуса! Дадим-ка ему немножко фтористой кислоты.    

Кожу  подвергли действию этого вещества, столь быстро разлагающего животные ткани, но  в ней не произошло никаких изменений.    

– Это  не шагрень! – воскликнул химик. – Примем таинственного незнакомца за  минерал и щелкнем его по носу, то есть положим в огнеупорный тигель, где у  меня, как нарочно, красный поташ.    

Жафе  вышел и сейчас же вернулся.    

– Позвольте  мне взять кусочек этого необычайного вещества, – сказал он Рафаэлю, –  оно так необыкновенно…    

– Кусочек? –  вскричал Рафаэль. – И с волосок бы не дал. Впрочем, попробуйте, –  прибавил он печально и в то же время насмешливо.    

Ученый  сломал бритву, стремясь надрезать кожу, он попытался рассечь ее сильным электрическим  током, подверг ее действию вольтова столба – все молнии науки ничего не могли  поделать со страшным талисманом. Было семь часов вечера. Планшет, Жафе и  Рафаэль в ожидании результата последнего опыта не замечали, как бежит время.  Шагрень вышла победительницей из ужасающего столкновения с немалым количеством  хлористого азота.    

– Я  погиб! – воскликнул Рафаэль. – Это – воля самого бога. Я умру.    

Он  оставил обоих ученых в полном недоумении. Они долго молчали, не решаясь  поделиться друг с другом впечатлениями; наконец. Планшет заговорил:    

– Только  не будем рассказывать об этом происшествии в Академии, а то коллеги засмеют  нас.    

Оба  ученых были похожи на христиан, которые вышли из гробов своих, а бога в небесах  не узрели.    

Наука?  Бессильна! Кислоты? Чистая вода! Красный поташ? Оскандалился!    

Вольтов  столб и молния? Игрушки!    

– Гидравлический  пресс разломился, как кусок хлеба, – добавил Планшет.    

– Я  верю в дьявола, – после минутного молчания заявил барон Жафе.    

– А  я – в бога, – отозвался Планшет. Каждый был верен себе. Для механики  вселенная – машина, которой должен управлять рабочий, для химии – создание  демона, который разлагает все, а мир есть газ, обладающий способностью  двигаться.    

– Мы  не можем отрицать факт, – продолжал химик.    

– Э,  чтоб нас утешить, господа доктринеры выдумали туманную аксиому: глупо, как  факт.    

– Но  не забывай, что твоя аксиома – ведь тоже факт! – заметил химик.    

Они  рассмеялись и преспокойно сели обедать: для таких людей чудо – только  любопытное явление природы.    

Когда Валантен  возвратился домой, его охватило холодное бешенство; теперь он ни во что уже не  верил, мысли у него путались, кружились, разбегались, как у всякого, кто  встретится с чем-то невозможным. Он еще допустил бы предположение о  каком-нибудь скрытом изъяне в машине Шпигхальтера, – бессилие механики и  огня не удивляло его; но гибкость кожи, которую он ощутил, когда взял ее в  руки, а вместе с тем несокрушимость, которую она обнаружила, когда все  находившиеся в распоряжении человека разрушительные средства были направлены  против нее, – вот что приводило его в ужас. От этого неопровержимого факта  кружилась голова.    

«Я сошел  с ума, – думал он, – с утра я ничего не ел, но мне не хочется ни  есть, ни пить, а в груди точно жжет огнем».    

Он  повесил шагреневую кожу на прежнее место и, снова обведя контуры талисмана  красными чернилами, сел в кресло.    

– Уже  восемь часов! – воскликнул он. – День прошел, как сон.    

Он  облокотился на ручку кресла и, подперев голову рукой, долго сидел так,  погруженный в то мрачное раздумье, в те гнетущие размышления, тайну которых  уносят с собою осужденные на смерть.    

– Ах,  Полина, бедная девочка! – воскликнул он. – Есть бездны, которых не  преодолеет даже любовь, как ни сильны ее крылья.    

Но тут  он явственно услышал подавленные вздохи и, благодаря одному из самых трогательных  свойств, которыми обладают влюбленные, узнал дыхание Полины.    

«О, вот  и приговор! – подумал Рафаэль. – Если действительно она здесь, я  хотел бы умереть в ее объятиях».    

Послышался  веселый, непринужденный смех. Рафаэль повернулся лицом к кровати и сквозь  прозрачный полог увидел лицо Полины; она улыбалась, как ребенок, довольный тем,  что удалась его хитрость; прекрасные ее кудри рассыпались по плечам; в это  мгновение она была подобна бенгальской розе посреди букета белых роз.    

– Я  подкупила Ионафана, – сказала она. – Я твоя жена, так разве эта  кровать не принадлежит мне? Не сердись на меня, мой дорогой, мне только  хотелось уснуть возле тебя, неожиданно появиться перед тобою. Прости мне эту  глупость.    

Она как  кошка прыгнула из постели, вся словно сияя в белом муслине, и села к Рафаэлю на  колени.    

– О  какой бездне ты говорил, любовь моя? – спросила она, и лицо ее приняло  озабоченное выражение.    

– О  смерти.    

– Ты  меня мучаешь, – сказала она. – Есть такие мысли, к которым нам,  бедным женщинам, лучше не обращаться, они нас убивают. От силы ли это любви, от  недостатка ли мужества – не знаю. Смерть меня не пугает, – продолжала она  со смехом. – Умереть вместе с тобой, хотя бы завтра утром, в последний раз  целуя тебя, было бы для меня счастьем. Мне кажется, я прожила бы за это время  больше столетия. Что для нас число дней, если в одну ночь, в один час мы  исчерпали всю жизнь, полную мира и любви?    

– Ты  права, твоими милыми устами говорит само небо. Дай я поцелую тебя, и  умрем, – сказал Рафаэль.    

– Что  ж, и умрем! – со смехом отозвалась она. Было около девяти часов утра, свет  проникал сквозь щели жалюзи; его смягчал муслин занавесок, и все же были видны  яркие краски ковра и обитая шелком мебель, которой была уставлена спальня, где  почивали влюбленные. Кое-где искрилась позолота. Луч солнца скользнул по  мягкому пуховому одеялу, которое среди игр любви было сброшено на пол. Платье  Полины, висевшее на высоком зеркале, казалось неясным призраком. Крохотные  туфельки валялись далеко от постели. Соловей прилетел на подоконник; его щелканье  и шелест крыльев, когда он вспорхнул, улетая, разбудили Рафаэля.    

– Если  мне положено умереть, – сказал он, додумывая то, что ему пришло в голову  во сне, – значит, в моем организме – в этой машине из костей и мяса,  одушевленной моею волей, что и делает из меня личность, – имеются  серьезные повреждения. Врачи должны знать симптомы смертельной опасности и  могут мне сказать, здоров я или болен.    

Он  посмотрел на спящую жену, которая одной рукой обнимала его голову, выражая и во  сне нежную заботливость любви. Прелестно раскинувшись, как ребенок, и  повернувшись к нему лицом, Полина, казалось, все еще смотрела на него,  протягивая ему красивые свои губы, полуоткрытые чистым и ровным дыханием.  Мелкие, точно фарфоровые, зубки оттеняли алость свежих уст, на которых порхала  улыбка; в этот миг на ее лице играл румянец, и белизна ее кожи была, если можно  так выразиться, еще белее, чем в дневные часы, как ни были полны они страсти.  Грациозная непринужденность ее позы, милая ее доверчивость придавали очарованию  возлюбленной прелесть уснувшего ребенка; даже самые искренние женщины – и те в  дневные часы еще подчиняются некоторым светским условностям, сковывающим их  наивные сердечные излияния, но сон точно возвращает их к непосредственности  чувства, составляющего украшение детского возраста. Одно из тех милых небесных  созданий, чьи движения лишены всякой нарочитости, в чьих глазах не сквозит  затаенная мысль, Полина ни от чего не краснела. Ее профиль отчетливо  вырисовывался на тонком батисте подушек; пышные кружевные оборки перепутались с  растрепанными волосами, придававшими ей задорный вид; но она заснула в минуту  наслаждения, длинные ее ресницы были опущены, как бы защищая взор ее от слишком  яркого света или помогая сосредоточиться душе, которая стремится продлить миг  страсти, всеобъемлющий, но скоротечный; ее розовое ушко, окаймленное прядью  волос и обрисовывавшееся на фландрских кружевах, свело бы с ума художника,  живописца, старика, а безумному, быть может, вернуло бы разум. Видеть, как ваша  возлюбленная спит и улыбается во сне, уютно прижавшись к вам, и продолжает  любить вас в сонном забытьи, когда всякое творение как бы перестает  существовать, как она все еще протягивает к вам уста, молчаливо говорящие вам о  последнем поцелуе; видеть женщину доверчивую, полунагую, но облаченную покровом  любви и целомудренную среди беспорядка постели; смотреть на разбросанные ее  одежды, на шелковый чулок, который она вчера для вас так торопливо сдернула; на  развязанный пояс, свидетельствующий о бесконечном доверии к вам, – разве  это не несказанная радость? Разве не целая поэма этот пояс? Женщина, которую он  охранял, больше не существует вне вас, она принадлежит вам, она стала частью  вас самих. Растроганный Рафаэль обвел глазами комнату, напоенную любовью,  полную воспоминаний, где само освещение принимало сладострастные оттенки, и  вновь обратил взор на эту женщину, формы которой были чисты и юны, которая и  сейчас еще излучала любовь и, что важнее всего, всеми чувствами своими  безраздельно принадлежала ему. Он хотел бы жить вечно. Когда его взгляд упал на  Полину, она тотчас же открыла глаза, словно в них ударил солнечный луч.    

– Доброе  утро, милый, – сказала она, улыбаясь. – Как ты красив, злодей!    

Эти две  головы, дыша прелестью, придаваемой им и любовью и молодостью, полумраком и  тишиной, представляли собою божественную картину, очарование которой преходяще  и принадлежит лишь первым дням страсти, как наивность и чистота свойственны  детству. Увы, этим весенним радостям любви, как и улыбкам юного нашего  возраста, суждено исчезнуть и жить лишь в нашей памяти, чтобы по прихоти наших  тайных дум доводить нас до отчаяния или же веять на нас утешительным  благоуханием.    

– Зачем  ты проснулась? – спросил Рафаэль. – Я с таким наслаждением смотрел,  как ты спишь, я плакал.    

– И  я тоже, – сказала она, – и я плакала ночью, глядя, как ты спишь, но  плакала не слезами радости. Слушай, Рафаэль, слушай! Во сне ты тяжело дышишь,  что-то отдается у тебя в груди, и мне становится страшно. У тебя такой же  короткий, сухой кашель, как у моего отца, который умирает от чахотки. Я уловила  признаки этой болезни по особому шуму в твоих легких. А затем тебя лихорадило,  я в этом уверена, – у тебя была влажная и горячая рука… Дорогой мой… Ты  еще молод, – добавила она, вздрогнув, – ты еще можешь выздороветь,  если, к несчастью… Но нет, – радостно воскликнула она, – никакого  несчастья нет: врачи говорят, что эта болезнь заразительна.    

– Обеими  руками обняла она Рафаэля и поймала его дыхание тем поцелуем, в котором впиваешь  душу. – Я не хочу жить до старости, – сказала она. Умрем оба молодыми  и перенесемся на небо со снопами цветов в руках.    

– Такие  желания тешат нас, пока мы вполне здоровы, – заметил Рафаэль, играя  волосами Полины.    

Но тут  он вдруг закашлялся тем глубоким и гулким кашлем, что как будто исходит из  гроба, зловещим кашлем, от которого больные бледнеют и их бросает в дрожь и в  пот, – до такой степени напрягаются у них все нервы, сотрясается тело,  утомляется спинной мозг и наливаются тяжестью кровеносные сосуды. Бледный,  измученный, Рафаэль медленно откинулся на подушку, – он ослабел так, как  будто у него иссякли последние силы. Полина пристально взглянула на него широко  раскрытыми глазами и замерла бледная, онемевшая от ужаса.    

– Не  надо больше безумствовать, мой ангел, – наконец сказала она, стараясь  утаить от Рафаэля свои ужасные предчувствия.    

Она  закрыла лицо руками, – перед глазами у нее стоял отвратительный скелет  смерти. Лицо Рафаэля посинело, глаза ввалились, оно напоминало череп, который  извлекли из могилы с научной целью. Полине вспомнилось восклицание, вырвавшееся  вчера у Валантена, и она подумала: «Да, есть бездны, которых даже любовь не  преодолеет. Но тогда ей нужно похоронить там себя».    

Однажды  мартовским утром, спустя несколько дней после этой тяжелой сцены, Рафаэль  находился у себя в спальне, окруженный четырьмя врачами, которые посадили его в  кресло у окна, поближе к свету, и по очереди с подчеркнутым вниманием щупали  пульс, осматривали его и расспрашивали.    

Больной  старался угадать их мысли, следил за каждым их движением, за малейшей складкой,  появлявшейся у них на лбу. Этот консилиум был его последней надеждой. Верховный  суд должен был вынести ему приговор: жизнь или смерть. Для того чтобы вырвать у  человеческой науки ее последнее слово, и созвал Валантен оракулов современной  медицины. Благодаря его богатству и знатности сейчас перед ним предстали все  три системы, между которыми колеблется человеческая мысль. Трое из этих  докторов, олицетворявшие борьбу между спиритуализмом, анализом и некиим  насмешливым эклектизмом, принесли с собой всю философию медицины. Четвертый  врач был Орас Бьяншон[70],  всесторонне образованный ученый, с большим будущим, пожалуй, крупнейший из  новых врачей, умный и скромный представитель трудолюбивой молодежи, которая  готовится унаследовать сокровища, за пятьдесят лет собранные Парижским  университетом, и, быть может, воздвигнет, наконец, памятник из множества  разнообразных материалов, накопленных предшествующими веками. Друг маркиза и  Растиньяка, он уже несколько дней лечил Рафаэля, а теперь помогал ему отвечать  на вопросы трех профессоров и порой с некоторой настойчивостью обращал их  внимание на симптомы, свидетельствовавшие, по его мнению, о чахотке.    

– Вы,  вероятно, позволяли себе излишества, вели рассеянную жизнь? Или же много занимались  умственным трудом? – спросил Рафаэля один из трех знаменитых докторов, у  которого высокий лоб, широкое лицо и внушительное телосложение, казалось,  говорили о более мощном даровании, чем у его противников.    

– Три  года занял у меня один обширный труд, которым вы, может быть, когда-нибудь займетесь,  а потом я решил истребить себя, прожигая жизнь…    

Великий  врач в знак удовлетворения кивнул головой, как бы говоря: «Я так и знал! « Это  был знаменитый Бриссе, глава органической школы, преемник наших Кабанисов и  наших Биша, один из тех позитивных, материалистически мыслящих умов, которые  смотрят на всякого человека как на существо, раз навсегда определившееся,  подчиненное исключительно законам своей собственной организации, так что для  них причины нормального состояния здоровья, а равно и смертельных аномалий,  всегда очевидны.    

Получив  ответ, Бриссе молча посмотрел на человека среднего роста, своим багровым лицом  и горящими глазами напоминавшего античных сатиров, – тот, прислонившись к  углу амбразуры, молча и внимательно разглядывал Рафаэля.    

Человек  экзальтированный и верующий, доктор Камеристус, глава виталистов, выспренний  защитник абстрактных доктрин Ван-Гельмонта, считал жизнь человеческую некиим  высшим началом, необъяснимым феноменом, который глумится над хирургическим  ножом, обманывает хирургию, ускользает от медикаментов, от алгебраических  иксов, от анатомического изучения и издевается над нашими усилиями, –  считал своего рода пламенем, неосязаемым и невидимым, которое подчинено некоему  божественному закону и нередко продолжает гореть в теле, обреченном, по общему  мнению, на скорую смерть, а в то же время угасает в организме самом жизнеспособном.    

Сардоническая  улыбка играла на устах у третьего – доктора Могреди, чрезвычайно умного, но  крайнего скептика и насмешника, который верил только в скальпель, допускал вместе  с Бриссе, что человек цветущего здоровья может умереть, и признавал вместе с  Камеристусом, что человек может жить и после смерти. В каждой теории он  признавал известные достоинства, но ни одну из них не принимал, считая лучшей  медицинской системой – не иметь никакой системы и придерживаться только фактов.  Панург в медицине, бог наблюдательности, великий исследователь и великий  насмешник, готовый на любые, самые отчаянные попытки, он рассматривал сейчас  шагреневую кожу.    

– Мне  очень хотелось бы самому понаблюдать совпадение, существующее между вашими  желаниями и сжатием кожи, – сказал он маркизу.    

– Чего  ради? – воскликнул Бриссе.    

– Чего  ради? – повторил Камеристус.    

– А,  значит, вы держитесь одного мнения! – заметил Могреди.    

– Да  ведь сжатие объясняется весьма просто, – сказал Бриссе.    

– Оно  сверхъестественно, – сказал Камеристус.    

– В  самом деле, – снова заговорил Могреди, прикидываясь серьезным и возвращая  Рафаэлю шагреневую кожу, – затвердение кожи – факт необъяснимый и, однако,  естественный; от сотворения мира приводит он в отчаяние медицину и красивых  женщин.    

Наблюдая  за тремя докторами, Валантен ни в ком из них не видел сострадания к его  болезни. Все трое спокойно выслушивали его ответы, равнодушно осматривали его и  расспрашивали без всякого к нему участия.    

Сквозь  их учтивость проглядывало полное пренебрежение. От уверенности в себе или от задумчивости,  но только слова их были столь скупы, столь вялы, что по временам Рафаэлю  казалось, будто они думают о другом. На какие бы грозные симптомы ни указывал  Бьяншон, один только Бриссе изредка цедил в ответ:    

«Хорошо!  Так! « Камеристус был погружен в глубокое раздумье. Могреди походил на драматурга,  который, стараясь ничего не упустить, изучает двух чудаков, чтобы вывести их в  комедии. Лицо Ораса выдавало глубокую муку и скорбное сочувствие. Слишком  недавно стал он врачом, чтобы оставаться равнодушным к мучениям больных и  бесстрастно стоять у смертного ложа; он не научился еще сдерживать слезы  сострадания, которые застилают человеку глаза и не дают ему выбирать, как это  должен делать полководец, благоприятный для победы момент, не слушая стонов  умирающих. Около получаса доктора, если можно так выразиться, снимали мерку с  болезни и с больного, как портной снимает мерку для фрака с молодого человека,  заказавшего ему свадебный костюм; они отделывались общими фразами, поговорили  даже о последних новостях, а затем пожелали пройти в кабинет к Рафаэлю, чтобы  обменяться впечатлениями и поставить диагноз.    

– Мне  можно будет присутствовать на вашем совещании? – спросил Рафаэль.    

Бриссе и  Могреди решительно восстали против этого и, невзирая на настойчивые просьбы  больного, отказались вести обсуждение в его присутствии.    

Рафаэль  покорился обычаю, решив проскользнуть в коридор, откуда можно было хорошо  слышать медицинскую дискуссию трех профессоров.    

– Милостивые  государи, позвольте мне вкратце высказать свое мнение, – сказал  Бриссе. – Я не намерен ни навязывать его вам, ни выслушивать опровержения:  во-первых, это мнение определенное, окончательно сложившееся, и вытекает оно из  полного сходства между одним из моих больных и субъектом, коего мы приглашены  исследовать; во-вторых, меня ждут в больнице. Важность дела, которое требует  моего присутствия, послужит мне оправданием в том, что я первый взял слово.  Занимающий нас субъект в равной мере утомлен и умственным трудом… Над чем это  он работал, Орас? – обратился он к молодому врачу.    

– Над  теорией воли.    

– Черт  возьми, тема обширная! Повторяю: он утомлен и слишком напряженной работой мысли  и нарушением правильного образа жизни, частым употреблением сильных  стимулирующих средств, повышенная деятельность тела и мозга подорвала его  организм. Ряд признаков, как в общем облике, так и обнаруживаемых при  обследовании, явственно указывает, господа, на сильную раздраженность желудка,  на воспаление главного симпатического нерва, на чувствительность надчревной  области и сжатие подбрюшия. Вы заметили, как у него увеличена печень? Наконец,  господин Орас Бьяншон, наблюдавший за пищеварением у больного, сообщил нам, что  оно проходит мучительно, с трудом.    

Собственно  говоря, желудка больше не существует; человека нет. Интеллект атрофирован,  потому что человек более не переваривает пищи. Прогрессирующее перерождение  надчревной области, этого жизненного центра, испортило всю систему. Отсюда  постоянная и явная иррадиация; при посредстве нервного сплетения расстройство  затронуло мозг, отсюда крайняя раздражительность этого органа. Появилась  мономания. У больного навязчивая идея. В его представлении шагреневая кожа  действительно суживается, хотя, может быть, она всегда была такой, как мы ее  сейчас видели; но сжимается она или нет, эта шагрень для него все равно что  муха, которая сидела на носу у некоего великого визиря. Поставьте поскорее  пиявки на надбрюшие, умерьте раздражительность этого органа, в котором заключен  весь человек, заставьте больного придерживаться режима – и мономания пройдет.  На этом я заканчиваю.    

Доктор  Бьяншон сам должен установить курс лечения в общем и в частностях.    

Возможно,  болезнь осложнилась, возможно, дыхательные пути также раздражены, но я полагаю,  что лечение кишечного тракта гораздо важнее, нужнее, неотложнее, чем лечение  легких. Упорный труд над отвлеченными материями и некоторые бурные страсти  произвели сильнейшее расстройство жизненного механизма; однако, чтобы исправить  пружины, время еще не упущено, особо важных повреждений не наблюдается. Итак,  вы вполне можете спасти вашего друга, – заключил он, обращаясь к Бьяншону.    

– Наш  ученый коллега принимает следствие за причину, – заговорил  Камеристус. – Да, изменения, прекрасно им наблюденные, действительно  существуют у больного, но не от желудка постепенно возникло в организме это  раздражение, идущее якобы по направлению к мозгу, как от трещины расходятся по  стеклу лучи. Чтобы разбить окно, нужен был удар, а кто же его нанес?    

Разве мы  это знаем? Разве мы достаточно наблюдали больного? Разве нам известны все случаи  из его жизни? Господа, у него поражен жизненный нерв – архея Ван-Гельмонта;  жизненная сила повреждена в самой своей основе; божественная искра,  посредствующий разум, который является как бы передаточным механизмом и который  порождает волю, эту науку жизни, перестал регулировать повседневную работу  организма и функции каждого органа в отдельности, – отсюда и все  расстройства, справедливо отмеченные моим ученым собратом. Движение шло не от  надчревной области к мозгу, а от мозга к надчревной области. Нет, –  воскликнул он, бия себя в грудь, – нет, я не желудок, ставший человеком!  Нет, это еще не все. Я не беру на себя смелость утверждать, что если у меня  исправное надбрюшие, значит все остальное несущественно… Мы не можем, –  более мягким тоном продолжал он, – объяснять одною и тою же физическою  причиною сильные потрясения, в той или иной мере затрагивающие различных  субъектов, и предписывать им одинаковый курс лечения. Люди не похожи друг на друга.  У каждого из нас имеются органы, по-разному возбуждаемые, по-разному питаемые,  у которых может быть разное назначение и которые по-своему выполняют то, что им  задано неведомым нам порядком вещей. Часть великого целого, предназначенная  высшей волей к тому, чтобы производить и поддерживать в нас феномен  одушевленности, в каждом человеке выражается по-разному и превращает его в  существо, по видимости конечное, но в какой-то одной точке сосуществующее с  причиною бесконечной.    

Поэтому  мы должны каждого субъекта рассматривать в отдельности, изучить его насквозь,  знать, как он живет, в чем его сила. Между мягкостью смоченной губки и  твердостью пемзы существует бесчисленное множество переходов. То же относится и  к человеку. Не делая разницы между губкообразной организацией лимфатиков и  металлической крепостью мускулов у иных людей, созданных для долгой жизни,  каких только ошибок не совершит единая неумолимая система, требующая лечить  ослаблением, истощением человеческих сил, которые, по-вашему, всегда находятся в  раздраженном состоянии! Итак, в данном случае я настаивал бы на лечении исключительно  духовной области, на глубоком изучении внутреннего мира. Будем искать причину  болезни в душе, а не в теле!    

Врач –  существо вдохновенное, обладающее особым даром, бог наделил его способностью  проникать в сущность жизненной силы, как пророкам он дал очи, чтобы прозревать  будущее, поэту – способность воссоздавать природу, музыканту – располагать  звуки гармоническим строем, прообраз которого, быть может, в мире ином!..    

– Вечно  он со своей абсолютистской, монархической, религиозной медициной! –  пробормотал Бриссе.    

– Господа, –  прервал Могреди, поспешив заглушить восклицание Бриссе, – возвратимся к  нашему больному…    

Итак,  вот к каким выводам приходит наука! – печально подумал Рафаэль.    

– Мое  излечение находится где-то между четками и пиявками, между ножом Дюпюитрена и  молитвой князя Гогенлоэ. На грани между фактом и словом, материей и духом стоит  Могреди со своим сомнением. Человеческие да и нет преследуют меня всюду. Вечно –  Каримари-Каримара Рабле. У меня болен дух – каримари! Болит тело – каримара!  Останусь ли я жив – это им неизвестно.    

Планшет  по крайней мере был откровеннее, он просто сказал: «Не знаю».    

В это  время Валантен услыхал голос доктора Могреди.    

– Больной  – мономан? Хорошо, согласен! – воскликнул он. – Но у него двести  тысяч ливров доходу, такие мономаны встречаются весьма редко, и мы во всяком  случае должны дать ему совет. А надбрюшие ли подействовало на мозг, или же мозг  на надбрюшие, это мы, вероятно, установим, когда он умрет. Итак, резюмируем. Он  болен – это факт неоспоримый. Он нуждается в лечении.    

Оставим  в стороне доктрины. Поставим пиявки, чтобы успокоить раздражение кишечника и  невроз, наличие коих мы все признаем, а затем пошлем его на воды – мы будем  таким образом действовать сразу по двум системам. Если же это легочная болезнь,  то мы не можем его вылечить. А потому…    

Рафаэль  поспешил сесть на свое место. Немного погодя четыре врача вышли из кабинета;  слово было предоставлено Орасу, и он сказал Рафаэлю:    

– Доктора  единогласно признали необходимым немедленно поставить на живот пиявки и сейчас  же приступить к лечению как физической, так и духовной области. Во-первых,  диета, чтобы успокоить раздражение в вашем организме…    

– (В  этом месте Бриссе одобрительно кивнул головой). – Затем режим  гигиенический, который должен повлиять на ваше расположение духа. В связи с  этим мы единогласно советуем вам поехать на воды в Экс, в Савойю, или же, если  вы предпочитаете, на воды Мон-Дор, в Оверни. Воздух и природа в Савойе приятнее,  чем в Кантале, но выбирайте по своему вкусу. – (На сей раз доктор  Камеристус дал понять, что он согласен.) – Доктора, – продолжал  Бьяншон, – найдя у вас небольшие изменения в дыхательном аппарате,  единодушно признали полезным прежние мои предписания. Они полагают, что вы  скоро поправитесь и что это будет зависеть от правильного чередования указанных  мною различных средств… Вот…    

– «Вот  почему ваша дочь онемела! «[71]  – улыбаясь, подхватил Рафаэль и увел Ораса к себе в кабинет, чтобы вручить ему  гонорар за этот бесполезный консилиум.    

– Они  последовательны, – сказал ему молодой врач. – Камеристус чувствует,  Бриссе изучает, Могреди сомневается. Ведь у человека есть и душа, и тело, и  разум, не так ли? Какая-нибудь из этих первопричин действует в нас сильнее.  Натура человеческая всегда скажется в человеческой науке. Поверь мне, Рафаэль:  мы не лечим, мы только помогаем вылечиться Между системами Бриссе и Камеристуса  находится еще система выжидательная, но, чтобы успешно применять ее, нужно  знать больного лет десять. В основе медицины, равно как и всех прочих наук,  лежит отрицание. Итак, возьмись за ум, попробуй съездить в Савойю; самое лучшее  – и всегда будет самым лучшим – довериться природе.    

Месяц  спустя, прекрасным летним вечером, кое-кто из съехавшихся на воды в Экс  собрался после прогулки в курзале. Рафаэль долго сидел один у окна, спиной к  собравшимся; на него напала та мечтательная рассеянность, когда мысли  возникают, нанизываются одна на другую, тают, не облекшись ни в какую форму, и  проходят, словно прозрачные, бледные облака. Печаль тогда тиха, радость неясна  и душа почти спит. Предаваясь этим приятным ощущениям, счастливый тем, что он  не чувствует никакой боли, а главное, заставил, наконец, смолкнуть угрозы  шагреневой кожи, Валантен купался в теплой атмосфере вечера, впивал в себя  чистый и благовонный горный воздух. Когда на вершинах погасли багровые отсветы  заката и начало свежеть, он привстал, чтобы захлопнуть окно.    

– Будьте  добры, не закрывайте окна, – обратилась к нему пожилая дама.    

– Мы  задыхаемся.    

Слух Рафаэля  резнула эта фраза, произнесенная каким-то особенно злым тоном, – так человек,  в чье дружеское расположение нам хотелось верить, неосторожно роняет слово,  которое разрушает сладостную иллюзию наших чувств, обнажив бездну людского  эгоизма. Рафаэль смерил старуху холодным, как у бесстрастного дипломата,  взглядом, позвал лакея и, когда тот подошел, сухо сказал ему:    

– Откройте  окно!    

При этих  словах на лицах собравшихся изобразилось полное недоумение.    

Все  зашептались, более или менее красноречиво поглядывая на больного, точно он  совершил какой-то в высшей степени дерзкий поступок. Рафаэлю, еще не вполне  освободившемуся от юношеской застенчивости, стало стыдно, но он тут же стряхнул  с себя оцепенение, овладел собой и попытался дать себе отчет в этом странном  происшествии. В голове у него все сразу прояснилось, перед ним отчетливо  выступило прошлое, и тогда причины внушаемого им чувства обрисовались, как вены  на трупе, малейшие ответвления которых естествоиспытатели умело окрашивают –  при помощи инъекции; он узнал себя в мимолетной этой картине, он проследил за  своей жизнью день за днем, мысль за мыслью; не без удивления обнаружил Рафаэль,  что он мрачен и рассеян среди этого беззаботного общества; постоянно думает о  своей судьбе, вечно занят своей болезнью; с презрением избегает самых обычных  разговоров; пренебрегает той кратковременной близостью, которая так быстро  устанавливается между путешественниками, – по всей вероятности потому, что  они не рассчитывают встретиться когда-нибудь еще; ко всему решительно равнодушен  – словом, похож на некий утес, нечувствительный ни к ласкам, ни к бешенству  волн.    

Необычайное  интуитивное прозрение позволило ему сейчас читать в душе у окружающих; заметив  освещенный канделябром желтый череп и сардонический профиль старика, он вспомнил,  что как-то раз выиграл у него и не предложил отыграться; немного подальше он  увидел хорошенькую женщину, к заигрываниям которой он остался холоден; каждый  ставил ему в вину какую-нибудь обиду, на первый взгляд ничтожную, но  незабываемую из-за того, что она нанесла незаметный укол самолюбию. Он  бессознательно задевал суетные чувства всех, с кем только ни сталкивался. Тех,  кого он звал к себе в гости, кому он предлагал своих лошадей, раздражала роскошь,  которою он был окружен; уязвленный их неблагодарностью, он избавил их от этого  унижения, – тогда они решили, что он презирает их, и обвинили его в  аристократизме. Заглядывая к людям в душу, угадывая самые затаенные мысли, он  пришел в ужас от общества, от того, что скрывалось под этой учтивостью, под этим  лоском. Ему завидовали, его ненавидели только потому, что он был богат и  исключительно умен; своим молчанием он обманывал надежды любопытных; людям  мелочным и поверхностным его скромность казалась высокомерием. Он понял, какое  тайное и непростительное преступление совершал по отношению к ним: он ускользал  от власти посредственности. Непокорный инквизиторскому их деспотизму, он  осмеливался обходиться без них; стремясь отомстить ему за гордую независимость,  таящуюся под этим, все инстинктивно объединились, чтобы дать ему почувствовать  их силу, подвергнуть его своего рода остракизму, показать, что они тоже могут  обойтись без него. Этот облик светского общества внушил ему сперва чувство  жалости, но затем он невольно содрогнулся, сам испугавшись своей проницательности,  которая услужливо снимала перед ним пелену плоти, окутывающую душевный мир, и  он закрыл глаза, как бы не желая ничего больше видеть. Эта мрачная  фантасмагория истины сразу же задернулась занавесом, но Рафаэль очутился в  страшном одиночестве, сопряженном со всякой властью и господством. В ту же  минуту он сильно закашлялся. Никто не сказал ему ни единого слова, пусть  равнодушного и пошлого, но все же выражающего нечто похожее на учтивое  сочувствие, как это в таких случаях принято среди случайно собравшихся людей из  хорошего общества, – напротив, до него донеслись враждебные возгласы и  негодующий шепот. Общество даже не считало нужным прибегать перед ним к  каким-нибудь прикрасам, может быть, понимая, что оно разгадано Рафаэлем до  конца.    

– Его  болезнь заразительна.    

– Распорядителю  не следовало бы пускать его в зал.    

– Честное  слово, в порядочном обществе так кашлять не разрешается!    

– Раз  человек так болен, он не должен ездить на воды…    

Здесь  невозможно больше оставаться.    

Чтобы  скрыться от этого злопыхательства, Рафаэль встал и начал ходить по залу. В  надежде найти хоть в ком-нибудь защиту он подошел к одиноко сидевшей молодой  даме и хотел было сказать ей любезность, но при его приближении она повернулась  спиной и притворилась, что смотрит на танцующих.    

Рафаэль  боялся, что за этот вечер он уже истратил весь свой талисман; не желая да и не  решаясь завязать с кем-нибудь разговор, он бежал из зала в бильярдную. В  бильярдной никто с ним не заговорил, никто ему не поклонился, никто не  посмотрел на него хоть сколько-нибудь благожелательным взглядом. От природы  наделенный способностью к глубоким размышлениям, он интуитивно открыл истинную  и всеобщую причину вызываемого им отвращения. Этот мирок – быть может, сам того  не зная, – подчинился великому закону, управляющему высшим обществом, вся  беспощадная мораль которого прошла перед глазами Рафаэля. Оглянувшись на свое  прошлое, он увидел законченный ее образ в Феодоре. Здесь он мог встретить не  больше участия к своему недугу, чем в былое время у нее – к сердечным своим страданиям.  Светское общество изгоняет из своей среды несчастных, как человек крепкого  здоровья удаляет из своего тела смертоносное начало. Свет гнушается скорбями и  несчастьями, страшится их, как заразы, и никогда не колеблется в выборе между  ними и пороком: порок – та же роскошь. Как бы ни было величественно горе, общество  всегда умеет умалить его, осмеять в эпиграмме; оно рисует карикатуры, бросая в  лицо свергнутому королю оскорбления, якобы мстя за свои обиды; подобно юным  римлянкам в цирке, эта каста беспощадна к поверженным гладиаторам; золото и  издевательства – основа ее жизни… Смерть слабым! – вот завет высшего  сословия, возникавшего у всех народов мира, ибо всюду возвышаются богатые, и  это изречение запечатлено в сердцах, рожденных в довольстве и вскормленных  аристократизмом. Посмотрите на детей в школе. Вот вам в уменьшенном виде образ  общества, особенно правдивый из-за детской наивности и откровенности: здесь вы  непременно найдете бедных рабов, детей страдания и скорби, к которым всегда  испытывают нечто среднее между презрением и соболезнованием; а евангелие  обещает им рай. Спуститесь вниз по лестнице живых существ. Если какая-нибудь  птица заболеет в птичнике, другие налетают на нее, щиплют ее, клюют и в конце  концов убивают. Верный этой хартии эгоизма, свет щедр на суровость к  несчастным, осмелившимся портить ему праздничное настроение и мешать  наслаждаться. Кто болеет телом или же духом, кто беден и беспомощен, тот пария.  И пусть он пребывает в своей пустыне! За ее пределами всюду, куда он ни глянет,  его встречает зимняя стужа – холодные взгляды, холодное обращение, холодные  слова, холодные сердца; счастье его, если он еще не пожнет обиды там, где  должно бы расцвести для него утешение! Умирающие, оставайтесь забытыми на своем  ложе! Старики, сидите в одиночестве у своих остывших очагов! Бесприданницы,  мерзните или задыхайтесь от жары на своих чердаках, – вы никому не нужны.  Если свет терпимо относится к какому-нибудь несчастью, то не для того ли, чтобы  приспособить его для своих целей, извлечь из него пользу, навьючить его,  взнуздать, оседлать, сесть на него верхом для собственного удовольствия?    

Обидчивые  компаньонки, состройте веселые лица, покорно сносите дурное расположение духа  вашей так называемой благодетельницы; таскайте на руках ее собачонок; соревнуясь  с ними, забавляйте ее, угадывайте ее желания и – молчите! А ты, король лакеев  без ливреи, бесстыдный приживальщик, оставь свое самолюбие дома; переваривай  пищу, когда переваривает ее твой амфитрион, плачь его слезами, смейся его  смехом, восхищайся его эпиграммами; если хочешь перемыть ему косточки, дождись  его падения. Так высшее общество чтит несчастье; оно убивает его или гонит,  унижает или казнит.    

Эти  мысли забили ключом в сердце Рафаэля с быстротой поэтического вдохновения; он посмотрел  вокруг и ощутил тот зловещий холод, который общество источает, чтобы выжить  несчастливцев, и который охватывает душу быстрее, чем декабрьский леденящий  ветер пронизывает тело. Он скрестил руки и прислонился к стене; он впал в  глубокое уныние. Он думал о том, как мало радостей достается свету из-за этого  мрачного благочиния. И что это за радости? Развлечения без наслаждения,  увеселения без удовольствия, праздники без веселья, исступление без страсти –  иными словами, не загоревшиеся дрова в камине или остывший пепел, без искорки  пламени. Рафаэль поднял голову и увидел, что он один, – игроки  разбежались.    

«Если бы  я обнаружил перед ними свою силу, они стали бы обожать мой кашель! « – подумал  он.    

При этой  мысли он, точно плащ, набросил на себя презрение и закрылся им от мира.    

На  другой день его навестил курортный врач и любезно осведомился о его здоровье.  Слушая ласковые его слова, Рафаэль испытывал радостное волнение.    

Он  нашел, что в лице доктора много мягкости и доброты, что букли его белокурого  парика дышат человеколюбием, что покрой его фрака, складки его панталон, его  башмаки, широконосые, как у квакера, – все, вплоть до пудры, которая с  косицы парика сыпалась полукругом на его сутуловатую спину, свидетельствовало о  характере апостольском, выражало истинно христианское милосердие,  самопожертвование, простирающееся до того, чтобы из любви к больным играть с  ними в вист и трик-трак – да не как-нибудь, а постоянно обыгрывая их.    

– Господин  маркиз, – сказал он наконец в заключение беседы, – я могу вас сейчас  порадовать. Теперь мне достаточно известны особенности вашего телосложения и я  утверждаю, что высокоталантливые парижские врачи ошиблись относительно природы  вашего заболевания. Вы, господин маркиз, проживете мафусаилов век, если,  конечно, не погибнете от несчастного случая. Ваши легкие – это кузнечные мехи,  ваш желудок не уступит желудку страуса; однако, если вы и дальше будете жить в  горном климате, то рискуете скорейшим и прямейшим образом очутиться в сырой  земле. Вы поймете меня с полуслова, господин маркиз. Химия доказала, что  человеческое дыхание есть не что иное, как горение, сила которого зависит от  нагнетания или разрежения горючего вещества, скопляющегося в организме, особом  у каждого индивидуума. У вас горючее вещество в изобилии: вы, если можно так  выразиться, сверхокислорожены, обладая пылкой конституцией человека, рожденного  для великих страстей. Вдыхая свежий и чистый воздух, ускоряющий жизненные  процессы у людей слабого сложения, вы таким образом еще способствуете сгоранию,  и без того слишком быстрому. Следовательно, одно из условий вашего  существования – это долины и густая атмосфера хлева. Да, животворный воздух для  человека, изнуренного работой мысли, можно найти на тучных пастбищах Германии,  в Баден-Бадене, в Теплице, Если Англия вас не пугает, то ее туманный воздух  охладит ваш внутренний жар; но наш курорт, расположенный на высоте тысячи футов  над уровнем Средиземного моря, – для вас гибель. Таково мое мнение, –  заметил он, приняв нарочито скромный вид, – высказываю вам его, хотя это и  не в наших интересах, так как, согласившись с ним, вы огорчите нас своим  отъездом.    

Не  произнеси медоточивый лекарь этих последних слов, показное его добродушие  подкупило бы Рафаэля, но он был наблюдателен и по интонациям врача, по жестам и  взглядам, сопровождавшим эту шутливую фразу, догадался о том, что этот человек  исполняет поручение, данное ему сборищем веселых больных. Итак, эти бездельники  с цветущими лицами, скучающие старухи, кочующие англичане, щеголихи, улизнувшие  с любовниками от мужей, придумали способ изгнать с курорта бедного умирающего  человека, слабого, хилого, неспособного, казалось бы, оградить себя от  повседневных преследований!    

Рафаэль  принял вызов, увидя в этой интриге возможность позабавиться.    

– Чтобы  не огорчить вас моим отъездом, я постараюсь воспользоваться вашим советом, продолжая  жить здесь, – объявил он доктору. – Завтра же я начну строить дом, и  там у меня будет воздух, какой вы находите для меня необходимым.    

Правильно  поняв горькую усмешку, кривившую губы Рафаэля, врач не нашелся что сказать и  счел за благо откланяться.    

Озеро  Бурже – это большая чаша в горах, чаша с зазубренными краями, в которой на  высоте семисот-восьмисот футов над уровнем Средиземного моря сверкает капля  воды такой синей, какой нет в целом свете. С высоты Кошачьего Зуба озеро – точно  оброненная кем-то бирюза. Эта чудная капля воды имеет девять миль в окружности  и в некоторых местах достигает около пятисот футов глубины. Очутиться в лодке  среди водной глади, под ясным небом и слышать только скрип весел, видя вдали  одни лишь горы, окутанные облаками, любоваться блещущими снегами французской  Морьены, плыть то мимо гранитных скал, одетых в бархат папоротника или же  низкорослых кустарников, то мимо веселых холмов, видеть с одной стороны  роскошную природу, с другой – пустыню (точно бедняк пришел к пирующему богачу) –  сколько гармонии и сколько противоречий в этом зрелище, где все велико и все  мало! В горах – свои особые условия оптики и перспективы; сосна в сто футов  кажется тростинкой, широкие долины представляются узкими, как тропка. Это озеро  – единственное место, где сердце может открыться сердцу. Здесь мыслишь и здесь  любишь. Нигде больше вы не встретите такого дивного согласия между водою и  небом, горами и землей. Здесь найдешь целебный бальзам от любых жизненных  невзгод. Это место сохранит тайну страданий, облегчит их, заглушит, придаст  любви какую-то особую значительность, сосредоточенность, отчего страсть будет  глубже и чище, поцелуй станет возвышеннее. Но прежде всего это – озеро  воспоминаний; оно способствует им, окрашивая их в цвет своих волн, а его волны –  зеркало, где все отражается. Только среди этой прекрасной природы Рафаэль не  чувствовал своего бремени, только здесь он мог быть беспечным, мечтательным,  свободным от желаний. После посещения доктора он отправился на прогулку и велел  лодочнику причалить у выступа пустынного живописного холма, по другому склону  которого расположена деревня Сент-Инносан. С этого высокого мыса взор обнимает  и горы Бюже, у подножия которых течет Рона, и дно озера. Но Рафаэль особенно  любил смотреть отсюда на противоположный берег, на меланхолическое аббатство  От-Комб, эту усыпальницу сардинских королей, покоившихся у обрывов скал точно  пилигримы, окончившие свои странствия. Вдруг ровный и мерный скрип весел,  однообразный, как пение монахов, нарушил тишину природы. Удивленный тем, что  еще кто-то совершает прогулку в этой части озера, обычно безлюдной, Рафаэль, не  выходя из своей задумчивости, бросил взгляд на людей, сидевших в лодке, и  увидел на корме пожилую даму, которая так резко говорила с ним накануне. Когда  лодка поравнялась с Рафаэлем, ему поклонилась только компаньонка этой дамы,  бедная девушка из хорошей семьи, которую он как будто видел впервые. Лодка  скрылась за мысом, и через несколько минут Рафаэль уже забыл о дамах, как вдруг  услышал возле себя шелест платья и шум легких шагов. Обернувшись, он увидел  компаньонку; по ее смущенному лицу он догадался, что ей надо что-то ему  сказать, и подошел к ней. Особа лет тридцати шести, высокая и худая, сухая и холодная,  она, как все старые девы, смущалась из-за того, что выражение ее глаз не  соответствовало ее походке, нерешительной, неловкой, лишенной гибкости. Старая  и вместе с тем юная, она держалась с достоинством, давая понять, что она  высокого мнения о своих драгоценных качествах и совершенствах. Притом движения  у нее были по-монашески осторожные, как у многих женщин, которые перенесли на  самих себя всю нерастраченную нежность женского сердца.    

– Ваша  жизнь в опасности, не ходите больше в курзал! – сказала она Рафаэлю и  тотчас отошла назад, точно она уже запятнала свою честь.    

– Сударыня,  прошу вас, выскажитесь яснее, раз уж вы так добры, что явились сюда, – с  улыбкой обратился к ней Валантен.    

– Ах,  без важной причины я ни за что не решилась бы навлечь на себя недовольство графини,  ведь если она когда-нибудь узнает, что я предупредила вас…    

– А  кто может ей рассказать? – воскликнул Рафаэль.    

– Вы  правы, – отвечала старая дева, хлопая глазами, как сова на солнце. –  Но подумайте о себе, – добавила она, – молодые люди, желающие изгнать  вас отсюда, обещали вызвать вас на дуэль и заставить с ними драться.    

Вдали  послышался голос пожилой дамы.    

– Сударыня,  благодарю вас… – начал маркиз.    

Но его  покровительница уже исчезла, заслышав голос своей госпожи, снова пискнувшей  где-то в горах.    

«Бедная  девушка! Несчастливцы всегда поймут и поддержат друг друга», – подумал  Рафаэль и сел под деревом.    

Ключом  ко всякой науке, бесспорно, является вопросительный знак; вопросу: Как? –  мы обязаны большею частью великих открытий. Житейская мудрость, быть может, в  том и состоит, чтобы при всяком случае спрашивать:    

Почему?  Но, с другой стороны, выработанная привычка все предвидеть разрушает наши иллюзии.    

Так и  Валантен, обратившись без всякой философской преднамеренности блуждающими  своими мыслями к доброму поступку старой девы, почувствовал сильную горечь «Что  в меня влюбилась компаньонка, в этом нет ничего необыкновенного, – решил  он, – мне двадцать семь лет, у меня титул и двести тысяч ливров доходу! Но  что ее госпожа, которая по части водобоязни не уступит кошкам, прокатила ее в  лодке мимо меня, – вот это странно, вот это удивительно. Две дамы приехали  в Савойю, чтобы спать как сурки, спрашивают в полдень, взошло ли уже  солнце, – а нынче встали в восьмом часу утра и пустились за мной в погоню,  чтобы развлечься случайной встречей».    

Старая  дева со своею сорокалетнею наивностью вскоре стала в глазах Рафаэля еще одной  разновидностью коварного и сварливого света, стала воплощением низкой хитрости,  неуклюжего коварства, того пристрастия к мелким дрязгам, какое бывает у женщин  и попов. Была ли дуэль выдумкой, или, быть может, его хотели запугать?  Нахальные и назойливые, как мухи, эти мелкие душонки сумели задеть его  самолюбие, пробудили его гордость, затронули его любопытство. Не желая ни  остаться в дураках, ни прослыть трусом и, видимо, забавляясь этой маленькой  драмой, Рафаэль в тот же вечер отправился в курзал. Опершись на мраморную доску  камина, он стоял в главном зале, решив не подавать никакого повода к ссоре, но  он внимательно разглядывал лица и уже своей настороженностью в известном смысле  бросал обществу вызов. Он спокойно ждал, чтобы враги сами к нему подошли, –  так дог, уверенный в своей силе, не лает без толку. В конце вечера он  прогуливался по игорному залу, от входной двери до двери в бильярдную,  поглядывая время от времени на собравшихся там молодых игроков. Немного погодя  кто-то из них произнес его имя. Хотя они разговаривали шепотом, Рафаэль без  труда догадался, что стал предметом какого-то спора, и наконец уловил несколько  фраз, произнесенных вслух.    

– Ты?    

– Да,  я!    

– Не  посмеешь!    

– Держу  пари.    

– О,  он не откажется!    

Когда  Валантен, которому не терпелось узнать, о чем идет спор, остановился, прислушиваясь  к разговору, из бильярдной вышел молодой человек, высокий и широкоплечий,  приятной наружности, но со взглядом пристальным и нахальным, свойственным  людям, опирающимся на какую-нибудь материальную силу.    

– Милостивый  государь, – спокойно обратился он к Рафаэлю, – мне поручили сообщить  вам то, о чем вы, кажется, не догадываетесь: ваше лицо и вся ваша особа не  нравятся здесь никому, и мне в частности… Вы достаточно воспитаны для того,  чтобы пожертвовать собою ради общего блага, поэтому прошу вас не являться  больше в курзал.    

– Милостивый  государь, так шутили во времена Империи во многих гарнизонах, а теперь это  стало весьма дурным тоном, – холодно отвечал Рафаэль.    

– Я  не шучу, – возразил молодой человек. – Повторяю: ваше здоровье может  пострадать от пребывания в курзале. Жара, духота, яркое освещение, многолюдное  общество вредны при вашей болезни.    

– Где  вы изучали медицину? – спросил Рафаэль.    

– Милостивый  государь, степень бакалавра я получил в тире Лепажа, в Париже, а степень  доктора – у короля рапиры Серизье.    

– Вам  остается получить последнюю степень, – отрезал Валантен. – Изучите  правила вежливости, и вы будете вполне приличным человеком.    

В это  время молодые люди, кто молча, кто пересмеиваясь, вышли из бильярдной; другие  бросили карты и стали прислушиваться к перебранке, тешившей им душу. Одинокий  среди враждебных ему людей, Рафаэль старался сохранить спокойствие и не  допустить со своей стороны ни малейшей оплошности, но когда противник нанес ему  оскорбление в форме чрезвычайно резкой и остроумной, Рафаэль хладнокровно  заметил:    

– Милостивый  государь, в наше время не принято давать пощечину, но у меня нет слов, чтобы  заклеймить ваше низкое поведение.    

– Будет!  Будет! Завтра объяснитесь, – заговорили молодые люди и стали между  противниками.    

Оскорбителем  был признан Рафаэль; встреча была назначена возле замка Бордо, на поросшем  травою склоне, неподалеку от недавно проложенной дороги, по которой победитель  мог уехать в Лион. Рафаэлю оставалось только слечь в постель или покинуть Экс.  Общество торжествовало. В восемь часов утра противник Рафаэля с двумя  секундантами и хирургом прибыл первым на место встречи.    

– Здесь  очень хорошо. И погода отличная для дуэли! – весело сказал он, окинув  взглядом голубой небосвод, озеро и скалы, – в этом взгляде не было заметно  ни тайных сомнений, ни печали. – Если я задену ему плечо, то наверняка  уложу его в постель на месяц, – продолжал он, – не так ли, доктор?    

– По  меньшей мере, – отвечал хирург. – Только оставьте в покое это  деревце, иначе вы утомите руку и не будете как следует владеть оружием.    

Вместо  того чтобы ранить, вы, чего доброго, убьете противника.    

Послышался  стук экипажа.    

– Это  он, – сказали секунданты и вскоре увидели экипаж с четверкой лошадей в  упряжке; лошадьми правили два форейтора.    

– Что  за странный субъект! – воскликнул противник Валантена. – Едет умирать  на почтовых…    

На  дуэли, так же как и при игре, на воображение участников, непосредственно заинтересованных  в том или ином исходе, действует каждый пустяк, и оттого молодой человек с  некоторым беспокойством ждал, пока карета не подъехала и не остановилась на  дороге. Первым тяжело спрыгнул с подножки старый Ионафан и помог выйти Рафаэлю;  старик поддерживал его своими слабыми руками и, как любовник о своей  возлюбленной, проявлял заботу о нем в каждой мелочи. Оба двинулись по тропинке,  которая вела от большой дороги до самого места дуэли, и, скрывшись из виду,  появились много спустя: они шли медленно.    

Четверо  свидетелей этой странной сцены почувствовали глубокое волнение при виде Рафаэля,  опиравшегося на руку слуги: исхудалый, бледный, он двигался молча, опустив  голову и ступая, как подагрик. Можно было подумать, что это два старика, равно  разрушенные: один – временем, другой – мыслью; у первого возраст обозначали  седые волосы, у молодого возраста уже не было.    

– Милостивый  государь, я не спал ночь, – сказал Рафаэль своему противнику.    

Холодные  слова и страшный взгляд Рафаэля заставили вздрогнуть истинного зачинщика дуэли,  в глубине души он уже раскаивался, ему было стыдно за себя.    

В том,  как держался Рафаэль, в самом звуке его голоса и движениях было нечто странное.  Он умолк, и никто не смел нарушить молчания. Тревога и нетерпение достигли  предела.    

– Еще  не поздно принести мне самые обычные извинения, – снова заговорил  Рафаэль, – извинитесь же, милостивый государь, не то вы будете убиты. Вы  рассчитываете на свою ловкость, вы не отказываетесь от мысли о поединке, ибо  уверены в своем превосходстве. Так вот, милостивый государь, я великодушен, я  предупреждаю вас, что перевес на моей стороне. Я обладаю грозным могуществом.  Стоит мне только пожелать – от вашей ловкости не останется и следа, ваш взор  затуманится, рука у вас дрогнет и забьется сердце; этого мало: вы будете убиты.  Я не хочу применять свою силу, она мне слишком дорого обходится. Не для вас  одного это будет смертельно. Если, однако, вы откажетесь принести мне  извинения, то, хотя убийство – привычное для вас дело, ваша пуля полетит в этот  горный поток, а моя, даже без прицела, – попадет прямо вам в сердце.    

Глухой  ропот прервал Рафаэля. Говоря с противником, он не сводил с него пристального,  невыносимо ясного взора; он выпрямился, лицо у него стало бесстрастным, как у  опасного безумца.    

– Пусть  он замолчит, – сказал молодой человек одному из секундантов, – у меня  от его голоса все переворачивается внутри!    

– Милостивый  государь, довольно! Вы зря тратите красноречие! – крикнули Рафаэлю хирург  и свидетели.    

– Господа,  я исполнил свой долг. Не мешало бы молодому человеку объявить свою последнюю  волю.    

– Довольно!  Довольно!    

Рафаэль  стоял неподвижно, ни на мгновение не теряя из виду своего противника, который,  как птичка под взглядом змеи, был скован почти волшебною силою; вынужденный  подчиниться убийственному этому взгляду, он отводил глаза, но снова невольно  подпадал под его власть.    

– Дай  мне воды, я хочу пить… – сказал он секунданту.    

– Ты  боишься?    

– Да, –  отвечал он. – Глаза у него горят и завораживают меня.    

– Хочешь  перед ним извиниться?    

– Поздно.    

Дуэлянтов  поставили в пятнадцати шагах друг от друга. У каждого была пара пистолетов, и,  согласно условиям этой дуэли, противники должны были выстрелить по два раза,  когда им угодно, но только после знака, поданного секундантами.    

– Что  ты делаешь, Шарль? – крикнул молодой человек, секундант противника  Рафаэля. – Ты кладешь пулю, не насыпав пороха!    

– Я  погиб! – отвечал он шепотом. – Вы поставили меня против солнца…    

– Солнце  у вас за спиной, – суровым и торжественным тоном сказал Валантен и, не  обращая внимания ни на то, что сигнал уже дан, ни на то, как старательно  целится в него противник, не спеша зарядил пистолет.    

В этой  сверхъестественной уверенности было нечто страшное, что почувствовали даже форейторы,  которых привело сюда жестокое любопытство.    

Играя  своим могуществом, а может быть, желая испытать его, Рафаэль разговаривал с Ионафаном  и смотрел на него под выстрелом своего врага. Пуля Шарля отломила ветку ивы и  рикошетом упала в воду. Рафаэль, выстрелив наудачу, попал противнику в сердце  и, не обращая внимания на то, что молодой человек упал, быстро вытащил  шагреневую кожу, чтобы проверить, сколько стоила ему жизнь человека. Талисман  был не больше дубового листочка.    

– Что  же вы мешкаете, форейторы? Пора ехать! – сказал Рафаэль.    

В тот же  вечер он прибыл во Францию и по Овернской дороге выехал на воды в Мон-Дор.  Дорогой у него возникла внезапная мысль, одна из тех мыслей, которые западают в  душу, как солнце сквозь густые облака роняет свой луч в темную долину.  Печальные проблески безжалостной мудрости! Они озаряют уже совершившиеся  события, вскрывают наши ошибки, и мы сами тогда ничего не можем простить себе.  Он вдруг подумал, что обладание могуществом, как бы ни было оно безгранично, не  научает пользоваться им. Скипетр – игрушка для ребенка, для Ришелье – секира, а  для Наполеона – рычаг, с помощью которого можно повернуть мир. Власть оставляет  нас такими же, каковы мы по своей природе, и возвеличивает лишь великих.  Рафаэль мог все, но не свершил ничего.    

На  мондорских водах все то же общество удалялось от него с неизменной поспешностью,  как животные бросаются прочь от павшего животного, зачуяв издали смертный дух.  Эта ненависть была взаимной. Последнее приключение внушило ему глубокую  неприязнь к обществу. Поэтому первой заботой Рафаэля было отыскать в  окрестностях уединенное убежище. Он инстинктивно ощущал потребность приобщиться  к природе, к неподдельным чувствам, к той растительной жизни, которой мы так  охотно предаемся среди полей. На другой день по приезде он не без труда взобрался  на вершину Санси, осмотрел горные местности, неведомые озера, сельские хижины  Мон-Дора, суровый, дикий вид которых начинает ныне соблазнять кисть наших  художников. Порою здесь встречаются красивые уголки, полные очарования и  свежести, составляющие резкий контраст с мрачным видом этих угрюмых гор. Почти  в полумиле от деревни Рафаэль очутился в такой местности, где игривая и  веселая, как ребенок, природа, казалось, нарочно таила лучшие свои сокровища.  Здесь, в уединенных этих местах, живописных и милых, он и задумал поселиться.  Здесь можно было жить спокойной, растительной жизнью – жизнью плода на дереве.    

Представьте  себе внутренность опрокинутого гранитного конуса, сильно расширяющуюся  кверху, – нечто вроде чаши с причудливо изрезанными краями; здесь –  ровная, гладкая, лишенная растительности голубоватая поверхность, по которой,  как по зеркалу, скользят солнечные лучи; там – изломы скал, перемежающихся  провалами, откуда застывшая лава свисает глыбами, падение которых исподволь  подготовляется дождевыми водами, скал, нередко увенчанных низкорослыми деревьями,  которые треплет ветер; кое-где темные и прохладные ущелья, где стоят купы  высоких, точно кедры, каштанов, где желтоватые склоны изрыты пещерами,  открывающими черную и глубокую пасть, поросшую ежевикой, цветами, украшенную  полоской зелени. На дне этой чаши, которая когда-то, вероятно, была кратером  вулкана, находится небольшое озеро с прозрачной водою, сверкающей, как  бриллиант. Вокруг этого глубокого водоема в гранитных берегах, окаймленного  ивами, шпажником, ясенями и множеством благоухающих растений, которые в ту пору  цвели, – простирался луг, зеленый, как английский газон; трава его, тонкая  и красивая, орошалась водой, струившейся из расщелин в скалах, и удобрялась  перегноем растений, которые беспрестанно сносила буря с высоких вершин. Образуя  зубчатые очертания, точно оборка на платье, озеро занимало пространство  примерно в три арпана. Скалы так близко подходили к воде, что луг, вероятно,  был шириною не более двух арпанов, в некоторых местах едва прошла бы корова.  Повыше растительность исчезала. На небе вырисовывались гранитные скалы самых  причудливых форм, принимавшие неясную окраску, которая придает вершинам гор  некоторое сходство с облаками.    

Нагие,  пустынные скалы противопоставляли мирной прелести долины дикую картину запустения:  глыбы, грозящие обвалом, утесы столь прихотливой формы, что один из них назван  Капуцином – так он напоминает монаха. Порою луч солнца освещал эти острые иглы,  эти дерзко вздыбившиеся каменные громады, эти высокогорные пещеры, и, послушные  течению дневного светила и причудам воздуха, они то принимали золотистый  оттенок, то окрашивались в пурпур, то становились ярко-розовыми, то серыми,  тусклыми. Выси гор беспрестанно меняли свою окраску, переливаясь радугой, как  голубиное горло. Иногда, на рассвете или на закате, яркий луч солнца, проникнув  между двумя застывшими волнами гранита, точно разрубленного топором, доставал  до дна этой прелестной корзины и играл на водах озера, как играет он,  протянувшись золотистой полоской сквозь щель ставня, в испанском доме,  тщательно закрытом на время полуденного отдыха. Когда же солнце стояло высоко  над старым кратером, наполнившимся водою еще во времена какого-то допотопного  переворота, его каменистые берега нагревались, потухший вулкан как будто  загорался, от тепла быстрее пробуждались ростки, оплодотворялась  растительность, окрашивались цветы и зрели плоды в этом глухом, безвестном  уголке.    

Когда  Рафаэль забрел сюда, он заметил, что на лугу пасутся коровы; пройдя несколько  шагов по направлению к озеру, он увидел в том месте, где полоса земли расширялась,  скромный дом, сложенный из гранита, с деревянною крышей. Кровля этой  необыкновенной хижины, гармонировавшей с самой местностью, заросла мхом, плющом  и цветами, изобличая глубокую древность постройки. Тонкая струя дыма, уже не  пугавшая птиц, вилась из полуразрушенной трубы. У двери стояла большая скамья  меж двух огромных кустов душистой жимолости, осыпанных розовым цветом. Стен  почти не было видно сквозь ветви винограда, сквозь гирлянды роз и жасмина, которые  росли на свободе, как придется. Видно, обитатели не обращали внимания на это  сельское убранство, совсем за ним не следили и предоставляли природе  развиваться в живой и девственной прелести. На солнце сушилось белье,  развешанное на смородиновом кусте. Кошка присела на трепалке для конопли, под  которой, среди картофельной шелухи, лежал только что вычищенный медный котел.  По другую сторону дома Рафаэль заметил изгородь из сухого терновника, поставленную,  вероятно, затем, чтобы куры не опустошали сад и огород.    

Казалось,  мир кончается здесь. Жилище было похоже на те искусно сделанные птичьи гнезда,  что лепятся к скалам и носят на себе отпечаток изобретательности, а в то же  время небрежности. Это была природа наивная и добрая, подлинно дикая, но  поэтичная, ибо она расцветала за тысячу миль от прилизанной нашей поэзии и не  повторяла никакого чужого замысла, но зарождалась сама собою, как подлинное  торжество случайности. Когда Рафаэль подходил, солнечные лучи падали справа  почти горизонтально, от них сверкала всеми красками растительность, и при этом  волшебном свете отчетливо выделялись пятна тени, серовато-желтые скалы, зелень  листьев всевозможных оттенков, купы синих, красных, белых цветов, стебли и  колокольчики ползучих растений, бархатные мхи, пурпуровые кисти вереска и,  особенно, ясная гладь воды, где, как в зеркале, отчетливо отражались гранитные  вершины, деревья, дом, небо. На этой прелестной картине все сияло, начиная с  блестящей слюды и кончая пучком белесоватой травы, притаившейся в мягкой  полутени. Все радовало глаз своей гармонией: и пестрая, с лоснящейся шерстью,  корова, и хрупкие водяные цветы, как бахрома, окаймлявшие котловину, над  которыми жужжали лазоревые и изумрудные насекомые, и древесные корни,  увенчавшие бесформенную груду голышей наподобие русых волос. От благовонного  тепла, которым дышали воды, цветы и пещеры уединенного этого приюта, у Рафаэля  появилось какое-то сладостное ощущение.    

Торжественную  тишину, которая царила в этой рощице, по всей вероятности, не попавшей в списки  сборщика податей, внезапно нарушил лай двух собак. Коровы повернули головы ко  входу в долину, а затем, показав Рафаэлю свои мокрые морды и, тупо посмотрев на  него, продолжали щипать траву. Коза с козленком, точно каким-то волшебством  повисшие на скалах, спрыгнули на гранитную площадку неподалеку от Рафаэля и остановились,  вопросительно поглядывая на него. На тявканье собак выбежал из дома толстый  мальчуган и замер с разинутым ртом, затем появился седой старик среднего роста.  Оба эти существа гармонировали с окрестным видом, воздухом, цветами и домом.  Здоровье било через край среди этой изобильной природы, старость и детство были  здесь прекрасны. Словом, от всех разновидностей живых существ здесь веяло  первобытной непосредственностью, привычным счастьем, перед лицом которого  обнажалась вся ложь ханжеского нашего философствования и сердце излечивалось от  искусственных страстей. Старик, казалось, мог бы служить излюбленной натурой  для мужественной кисти Шнетца: загорелое лицо с сетью морщин, вероятно, жестких  на ощупь; прямой нос, выдающиеся скулы, все в красных жилках, как старый  виноградный лист, резкие черты – все признаки силы, хотя сила уже иссякла;  руки, все еще мозолистые, хотя они уже не работали, были покрыты редким седым  волосом; старик держался, как человек воистину свободный, так что можно было  вообразить, что в Италии он стал бы разбойником из любви к бесценной свободе. У  ребенка, настоящего горца, были черные глаза, которыми он мог смотреть на  солнце не щурясь, коричневый цвет лица, темные растрепанные волосы. Он был  ловок, решителен, естествен в движениях, как птица; одет он был в лохмотья, и  сквозь них просвечивала белая, свежая кожа. Оба молча стояли рядом, с одним и  тем же выражением на лице, и взгляд их говорил о совершенной тождественности их  одинаково праздной жизни. Старик перенял у ребенка его игры, а ребенок у  старика – его прихоти, по особому договору между двумя видами слабости – между  силой, уже иссякающей, и силой, еще не развившейся. Немного погодя на пороге  появилась женщина лет тридцати. Она на ходу сучила нитку. Это была овернка; у  нее были белые зубы, смуглое, веселое и открытое лицо, лицо настоящей овернки,  стан овернки, платье и прическа овернки, высокая грудь овернки и овернский  выговор, трудолюбие, невежество, бережливость, сердечность – словом, все вместе  взятое олицетворяло овернский край.    

Она  поклонилась Рафаэлю; завязался разговор. Собаки успокоились, старик сел на  скамью на солнышке, а ребенок ходил за матерью по пятам, молча прислушивался и  во все глаза смотрел на незнакомого человека.    

– Вы  не боитесь здесь жить, голубушка?    

– А  чего бояться? Когда загородим вход, кто сюда может войти? Нет, мы ничего не  боимся! И то сказать, – добавила она, приглашая маркиза войти в самую  большую комнату в доме, – что ворам и взять-то у нас?    

Она  обвела рукой закопченные стены, единственным украшением которых служили разрисованные  голубой, красной и зеленой красками картины: «Смерть Кредита», «Страсти  господни» и «Гренадеры императорской гвардии»; да еще была в комнате старая  ореховая кровать с колонками, стол на витых ножках, скамьи, квашня, свиное сало,  подвешенное к потолку, соль в горшке, печка и на полке очага пожелтевшие  раскрашенные гипсовые фигуры. Выйдя из дома, Рафаэль заметил среди скал мужчину  с мотыгой в руках, который, нагнувшись, с любопытством посматривал на дом.    

– Хозяин, –  сказала овернка, и у нее появилась обычная для крестьянки улыбка. – Он там  работает.    

– А  старик – ваш отец?    

– Нет,  изволите ли видеть, это дед моего хозяина. От роду ему сто два года. А все же  на днях он сводил нашего мальчишку пешком в Клермон! Крепкий был человек, ну, а  теперь только спит, пьет да ест. С мальчишкой забавляется, иной раз малыш тащит  его в горы, и он ничего, идет.    

Валантен  сразу же решил поселиться со стариком и ребенком, дышать тем же воздухом, есть  тот же хлеб, спать тем же сном, наполнить свои жилы такою же кровью, Причуды  умирающего! Стать улиткой, прилепившейся к этим скалам, на несколько лишних  дней сберечь свою раковину, заглушить в себе работу смерти стало для него  основой поведения, единственной целью бытия, прекрасным идеалом жизни, единственно  правильной жизнью, настоящей жизнью.    

Глубоко  эгоистическая мысль вошла в самое его существо и поглотила для него вселенную.  Ему представлялось, что вселенной больше нет, – вселенная сосредоточилась  в нем. Для больного мир начинается у изголовья постели и кончается у его ног.  Эта долина сделалась постелью Рафаэля.    

Кто не  следил хоть раз за хлопотливым муравьем, кто не просовывал соломинок в единственное  отверстие, через которое дышит белесая улитка? Кто не наблюдал за причудливым  полетом хрупкой стрекозы, не любовался множеством жилок, ярко, точно витражи  готического собора, выделяющихся на красноватом фоне дубовых листьев? Кто не  наслаждался, подолгу любуясь игрою дождя и солнца на темной черепице крыши, не  созерцал капель росы, лепестков или разнообразного строения цветочных чашечек?  Кто не погружался в такие грезы, как бы слитые с самой природой, беспечные и  сосредоточенные, бесцельные и тем не менее приводящие к какой-нибудь мысли?  Кто, иными словами, не вел порою жизни ребенка, жизни ленивой, жизни дикаря,  если изъять из нее труд?    

Так  прожил Рафаэль много дней, без забот, без желаний, – он поправил свое  здоровье и чувствовал себя необычайно хорошо, и вот усмирились его тревоги,  затихли его страдания. Он взбирался на скалы и усаживался где-нибудь на вершине,  откуда было видно далеко-далеко. Там он оставался по целым дням, как растение  на солнце, как заяц в норе. Или, породнясь с явлениями растительной жизни, с  переменами, происходившими в небе, он следил за развитием всех творений на  земле, на воде, в воздухе. Он и сам пытался приобщиться к внутренней жизни  природы, как можно полнее проникнуться ее пассивной покорностью, чтобы подпасть  под владычество охранительного закона, управляющего инстинктивным бытием. Он  хотел освободиться от себя самого. В древние времена преступники, преследуемые  правосудием, спасались под сенью храма, – точно так же Рафаэль пытался  укрыться в святилище бытия. Он достиг того, что стал составной частью этого  необъятного и могучего цветения; он свыкся с переменами погоды, побывал во всех  расщелинах скал, изучил нравы и обычаи всех растений, узнал, как зарождаются и  как текут воды, свел знакомство с животными; словом, он так полно слился с этой  одушевленной землею, что до некоторой степени постиг ее душу и проник в ее  тайны.    

Бесконечные  формы всех царств природы были для него развитием одной и той же сущности,  различными сочетаниями одного и того же движения, огромным дыханием одного  беспредельного существа, которое действовало, мыслило, двигалось, росло и  вместе с которым он сам хотел расти, двигаться, мыслить и действовать. Он, как  улитка, слил свою жизнь с жизнью скалы, он сросся с ней. Благодаря таинственной  этой просветленности, мнимому выздоровлению, похожему на то благодетельное  забытье, которое природа дарует, как отдых от боли, – Валантен в начале  своего пребывания среди этой смеющейся природы наслаждался радостями нового  детства. Он мог целый день бродить в поисках какого-нибудь пустяка, начинал  тысячу дел и не кончал ни одного, забывая назавтра вчерашние свои планы; не  зная забот, он был счастлив и думал, что он спасен.    

Однажды  он пролежал в постели до полудня, – он был погружен в дремоту, сотканную  из яви и сна, которая придает действительности фантастический вид, а грезам –  отчетливость действительной жизни; и вдруг, еще даже не сознавая, что  проснулся, он впервые услышал отчет о своем здоровье, который хозяйка давала  Ионафану, ежедневно приходившему справляться о нем. Овернка, конечно, была  уверена, что Валантен еще спит, и говорила во весь свой голос – голос  жительницы гор.    

– Ни  лучше, ни хуже, – сообщила она. – Опять всю ночь кашлял, – того  и гляди, думала, богу душу отдаст. Кашляет, харкает добрый наш господин так,  что жалость берет. Мы с хозяином диву даемся, откуда только у него силы берутся  так кашлять? Прямо сердце разрывается. И что это за проклятая у него болезнь?  Нет, плохо его дело! Всякий раз у меня душа не на месте, как бы не найти его  утром в постели мертвым. Бледный он, все равно как восковой Иисус!    

Я вижу  его, когда он встает, до чего же худ, бедняжка, – как палка! Да уж и дух  от него идет тяжелый. А он ничего не замечает. Ему все едино, – тратит  силы на беготню, точно у него здоровья на двоих хватит. Очень он бодрится, виду  не показывает! А ведь и то сказать: в земле ему лучше было бы, чем на  лугу, – мучается он, как господь на кресте! Только мы-то этого не желаем, –  какой нам интерес? Даже если б он и не дарил нам столько, мы бы любили его не  меньше, мы его не из-за интереса держим. Ах, боже ты мой, – продолжала  она, – только у парижан и бывают такие гадкие болезни! Где они их только  схватывают? Бедный молодой человек! Уж тут добром не кончится! И как же она  его, эта лихорадка, точит, как же она его сушит, как же она его изводит! А он  ни о чем не думает, ничего-то не чует. Ничего он не замечает… Только плакать об  этом не надо, господин Ионафан! Надо сказать: слава богу! – когда он  отмучается. Вам бы девятину в церкви заказать за его здоровье. Я своими глазами  видела, как больные выздоравливают от девятины. Я сама бы свечку поставила,  только бы спасти такого милого человека, такого доброго, ягненочка пасхального…    

Голос у  Рафаэля стал настолько слаб, что он не мог крикнуть и был принужден слушать эту  ужасную болтовню. И все же он так был раздражен, что поднялся с постели и  появился на пороге.    

– Старый  негодяй! – крикнул он на Ионафана. – Ты что же, хочешь быть моим  палачом?    

Крестьянка  подумала, что это привидение, и убежала.    

– Не  смей больше никогда справляться о моем здоровье, – продолжал Рафаэль.    

– Слушаюсь,  господин маркиз, – отвечал старый слуга, отирая слезы.    

– И  впредь ты прекрасно сделаешь, если не будешь сюда являться без моего приказа.    

Ионафан  пошел было к дверям, но, прежде чем уйти, бросил на маркиза взгляд, исполненный  преданности и сострадания, в котором Рафаэль прочел себе смертный приговор.  Теперь он ясно видел истинное положение вещей, и присутствие духа покинуло его;  он сел на пороге, скрестил руки на груди и опустил голову. Перепуганный Ионафан  приблизился к своему господину:    

– Сударь…    

– Прочь!  Прочь! – крикнул больной.    

На  следующее утро Рафаэль, взобравшись на скалу, уселся в поросшей мхом расщелине,  откуда была видна тропинка, ведущая от курортного поселка к его жилищу. Внизу  он заметил Ионафана, снова беседовавшего с овернкой. Его проницательность,  достигшая необычайной силы, коварно подсказала, ему, что означало покачивание  головой, жесты безнадежности, весь простодушно-зловещий вид этой женщины, и в  тишине ветер донес до него роковые слова. Охваченный ужасом, он укрылся на  самых высоких вершинах и пробыл там до вечера, не в силах отогнать мрачные думы,  к несчастью для него навеянные ему тем жестоким состраданием, предметом которого  он был. Вдруг овернка сама выросла перед ним, как тень в вечернем мраке;  поэтическая игра воображения превратила для него ее черное платье с белыми  полосками в нечто похожее на иссохшие ребра призрака.    

– Уже  роса выпала, сударь вы мой, – сказала она. – Коли останетесь, –  беды наживете. Пора домой. Вредно дышать сыростью, да и не ели вы ничего с  самого утра.    

– Проклятье! –  крикнул он. – Оставьте меня в покое, старая колдунья, иначе я отсюда уеду!  Довольно того, что вы каждое утро роете мне могилу, – хоть бы уж по  вечерам-то не копали…    

– Могилу,  сударь? Рыть вам могилу!.. Где же это она, ваша могила? Да я вам от души желаю,  чтобы вы прожили столько, сколько наш дедушка, а вовсе не могилы! Могила! В  могилу-то нам никогда не поздно…    

– Довольно! –  сказал Рафаэль.    

– Опирайтесь  на мою руку, сударь!    

– Нет!    

Жалость –  чувство, которое всего труднее выносить от других людей, особенно если действительно  подаешь повод к жалости. Их ненависть – укрепляющее средство, она придает смысл  твоей жизни, она вдохновляет на месть, но сострадание к нам убивает нас, оно  еще увеличивает нашу слабость.    

Это –  вкрадчивое зло, это – презрение под видом нежности или же оскорбительная  нежность. Рафаэль видел к себе у столетнего старика сострадание торжествующее,  у ребенка – любопытствующее, у женщины – назойливое, у ее мужа – корыстное, но  в какой бы форме ни обнаруживалось это чувство, оно всегда возвещало смерть.  Поэт из всего создает поэтическое произведение, мрачное или же веселое, в  зависимости от того, какой образ поразил его, восторженная его душа отбрасывает  полутона и всегда избирает яркие, резко выделяющиеся краски. Сострадание окружающих  создало в сердце Рафаэля ужасную поэму скорби и печали. Пожелав приблизиться к  природе, он, вероятно, и не подумал о том, сколь откровенны естественные  чувства. Когда он сидел где-нибудь под деревом, как ему казалось – в полном  одиночестве, и его бил неотвязный кашель, после которого он всегда чувствовал  себя разбитым, он вдруг замечал блестящие, живые глаза мальчика, по-дикарски  прятавшегося в траве и следившего за ним с тем детским любопытством, в котором  сочетается и удовольствие, и насмешка, и какой-то особый интерес, острый, а  вместе с тем бесчувственный. Грозные слова монахов-траппистов «Брат, нужно  умереть», казалось, были написаны в глазах крестьян, с которыми жил Рафаэль; он  не знал, чего больше боялся – наивных ли слов их, или молчания; все в них  стесняло его. Однажды утром он увидел, что какие-то двое в черном бродят вокруг  него, выслеживают, поглядывают на него украдкой; затем, прикидываясь, что  пришли сюда прогуляться, они обратились к нему с банальными вопросами, и он  кратко на них ответил. Он понял, что это врач и священник с курорта, которых  подослал, по всей вероятности, Ионафан или позвали хозяева, а может быть,  просто привлек запах близкой смерти. Он уже представил себе собственные свои  похороны, слышал пение священников, мог сосчитать свечи, – и тогда красоты  роскошной природы, на лоне которой, как ему казалось, он вновь обрел жизнь,  виделись ему только сквозь траурный флер. Все, некогда сулившее ему долгую  жизнь, теперь пророчило скорый конец.    

На  другой день, вдоволь наслушавшись скорбных и сочувственно-жалостливых  пожеланий, какими его провожали хозяева, он уехал в Париж.    

Проспав  в пути всю ночь, он проснулся, когда проезжали по одной из самых веселых долин  Бурбонне и мимо него, точно смутные образы сна, стремительно проносились  поселки и живописные виды. Природа с жестокой игривостью выставляла себя перед  ним напоказ. То речка Алье развертывала в прекрасной дали блестящую текучую  свою ленту; то деревушки, робко притаившиеся в ущельях средь бурых скал,  показывали шпили своих колоколен; то, после однообразных виноградников, в  ложбине внезапно вырастали мельницы, мелькали там и сям красивые замки,  лепившаяся по горному склону деревня, дорога, обсаженная величественными  тополями; наконец, необозримая, искрящаяся алмазами водная гладь Луары  засверкала среди золотистых песков.    

Соблазнов  – без конца! Природа, возбужденная, живая, как ребенок, еле сдерживая страсть и  соки июня, роковым образом привлекала к себе угасающие взоры больного. Он  закрыл окна кареты и опять заснул. К вечеру, когда Кон остался уже позади, его  разбудила веселая музыка, и перед ним развернулась картина деревенского  праздника. Почтовая станция находилась возле самой площади. Пока перепрягали  лошадей, он смотрел на веселые сельские танцы, на девушек, убранных цветами,  хорошеньких и задорных, на оживленных юношей, на раскрасневшихся, подгулявших  стариков. Ребятишки резвились, старухи, посмеиваясь, вели между собой беседу.  Вокруг стоял веселый шум, радость словно приукрасила и платья и расставленные  столы. У площади и церкви был праздничный вид; казалось, что крыши, окна, двери  тоже принарядились. Как всем умирающим, Рафаэлю был ненавистен малейший шум, он  не мог подавить в себе мрачное чувство, ему захотелось, чтобы скрипки умолкли,  захотелось остановить движение, заглушить крики, разогнать этот наглый  праздник. С сокрушенным сердцем он сел в экипаж. Когда же он снова взглянул на  площадь, то увидел, что веселье словно кто-то спугнул, что крестьянки  разбегаются, скамьи опустели. На подмостках для оркестра один только слепой  музыкант продолжал играть на кларнете визгливую плясовую. В этой музыке без  танцоров, в этом стоящем под липой одиноком старике с уродливым профилем, со  всклокоченными волосами, одетом в рубище, было как бы фантастически  олицетворено пожелание Рафаэля. Лил потоками дождь, настоящий июньский дождь,  который внезапно низвергается на землю из насыщенных электричеством туч и так  же неожиданно перестает. Это было настолько естественно, что Рафаэль, поглядев,  как вихрь несет по небу белесоватые тучи, и не подумал взглянуть на шагреневую  кожу. Он пересел в угол кареты, и вскоре она снова покатила по дороге.    

На  другой день он был уже у себя дома, в своей комнате, возле камина.    

Он велел  натопить пожарче, его знобило. Ионафан принес письма. Все они были от Полины.  Он не спеша вскрыл и развернув первое, точно это была обыкновенная повестка сборщика  налогов. Он прочитал начало:    

«Уехал!  Но ведь это бегство, Рафаэль. Как же так?    

Никто не  может мне сказать, где ты. И если я не знаю, то кто же тогда знает? «    

Не  пожелав читать дальше, он холодно взял письма и, бросив их в камин, тусклым,  безжизненным взглядом стал смотреть, как огонь пробегает по надушенной бумаге,  как он скручивает ее, как она отвердевает, изгибается и рассыпается на куски.    

На пепле  свернулись полуобгоревшие клочки, и на них еще можно было разобрать то начало  фразы, то отдельные слова, то какую-нибудь мысль, конец которой был уничтожен  огнем, и Рафаэль машинально увлекся этим чтением.    

«Рафаэль…  сидела у твоей двери… ждала… Каприз… подчиняюсь…    

Соперницы…  я – нет!.. твоя Полина любит… Полины, значит, больше нет?..    

Если бы  ты хотел меня бросить, ты бы не исчез так… Вечная любовь…    

Умереть…  «    

От этих  слов в нем заговорила совесть – он схватил щипцы и спас от огня последний обрывок  письма.    

«… Я  роптала, – писала Полина, – но я не жаловалась, Рафаэль!    

Разлучаясь  со мной, ты, без сомнения, хотел уберечь меня от какого-то горя.    

Когда-нибудь  ты, может быть, убьешь меня, но ты слишком добр, чтобы меня мучить. Больше  никогда так не уезжай. Помни: я не боюсь никаких мучений, но только возле тебя.  Горе, которое я терпела бы из-за тебя, уже не было бы горем, – в сердце у  меня гораздо больше любви, чем это я тебе показывала. Я могу все вынести,  только бы не плакать вдали от тебя, только бы знать, что ты… «    

Рафаэль  положил на камин полуобгоревшие обрывки письма, но затем снова кинул их в  огонь. Этот листок был слишком живым образом его любви и роковой его участи.    

– Сходи  за господином Бьяншоном, – сказал он Ионафану.    

Орас  застал Рафаэля в постели.    

– Друг  мой, можешь ли ты составить для меня питье с небольшой дозой опия, чтобы я все  время находился в сонном состоянии и чтобы можно было постоянно употреблять это  снадобье, не причиняя себе вреда?    

– Ничего  не может быть легче, – отвечал молодой доктор, – но только все-таки  придется вставать на несколько часов в день, чтобы есть.    

– На  несколько часов? – прервал его Рафаэль. – Нет, нет! Я не хочу  вставать больше, чем на час.    

– Какая  же у тебя цель? – спросил Бьяншон.    

– Спать  – это все-таки жить! – отвечал больной. – Вели никого не принимать,  даже госпожу Полину де Вичнау, – сказал он Ионафану, пока врач писал рецепт.    

– Что  же, господин Орас, есть какая-нибудь надежда? – спросил старик слуга у  молодого доктора, провожая его до подъезда.    

– Может  протянуть еще долго, а может умереть и нынче вечером. Шансы жизни и смерти у  него равны. Ничего не могу понять, – отвечал врач и с сомнением покачал  головой. – Нужно бы ему развлечься.    

– Развлечься!  Вы его не знаете, сударь. Он как-то убил человека – и даже не охнул!.. Ничто  его не развлечет.    

В  течение нескольких дней Рафаэль погружен был в искусственный сон.    

Благодаря  материальной силе опия, воздействующей на нашу нематериальную душу, человек с  таким сильным и живым воображением опустился до уровня иных ленивых животных,  которые напоминают своею неподвижностью увядшие растения и не сдвинутся с места  ради какой-нибудь легкой добычи. Он не впускал к себе даже дневной свет,  солнечные лучи больше не проникали к нему. Он вставал около восьми вечера, в  полусознательном состоянии утолял свой голод и снова ложился. Холодные, хмурые  часы жизни приносили с собой лишь беспорядочные образы, лишь видимости,  светотень на черном фоне. Он погрузился в глубокое молчание, жизнь его представляла  собою полное отрицание движения и мысли.    

Однажды  вечером он проснулся гораздо позже обыкновенного, и обед не был подан. Он позвонил  Ионафану.    

– Можешь  убираться из моего дома, – сказал он. – Я тебя обогатил, тебе  обеспечена счастливая старость, но я не могу позволить тебе играть моей жизнью…  Я же голоден, негодяй! Где обед? Говори!    

По лицу  Ионафана пробежала довольная улыбка; он взял свечу, которая мерцала в глубоком  мраке огромных покоев, повел своего господина, опять ставшего ко всему  безучастным, по широкой галерее и внезапно отворил дверь.    

В глаза  больному ударил свет; Рафаэль был поражен, ослеплен неслыханным зрелищем. Перед  ним были люстры, полные свечей; красиво расставленные редчайшие цветы его  теплицы; стол, сверкавший серебром, золотом, перламутром, фарфором; царский  обед, от которого, возбуждая аппетит, шел ароматный пар. За столом сидели его  друзья и вместе с ними женщины, разодетые, обворожительные, с обнаженной  грудью, с открытыми плечами, с цветами в волосах, с блестящими глазами, все  по-разному красивые, все соблазнительные в своих роскошных маскарадных нарядах;  одна обрисовала свои формы ирландской жакеткой, другая надела дразнящую андалузскую  юбку; эта, полунагая, была в костюме Дианы-Охотницы, а та, скромная, дышащая  любовью, – в костюме де Лавальер, и все были одинаково пьяны. В каждом  взгляде сверкали радость, любовь, наслаждение. Лишь только мертвенно бледное  лицо Рафаэля появилось в дверях, раздался дружный хор приветствий,  торжествующих, как огни этого импровизированного празднества. Эти голоса,  благоухания, свет, женщины волнующей красоты возбудили его, воскресили в нем  чувство жизни. В довершение странной грезы звуки чудной музыки гармоническим  потоком хлынули из соседней гостиной, приглушая это упоительное бесчинство.  Рафаэль почувствовал, что его руку нежно пожимает женщина, готовая обвить его  своими белыми, свежими руками, – то была Акилина. И, внезапно осознав, что  все это уже не смутные и фантастические образы его мимолетных туманных снов, он  дико вскрикнул, захлопнул дверь и ударил своего старого почтенного слугу по  лицу.    

– Чудовище!  Ты поклялся убить меня! – воскликнул он.    

Затем,  весь дрожа при мысли об опасности, которой только что подвергся, он нашел в  себе силы дойти до спальни, принял сильную дозу снотворного и лег.    

«Что за  чертовщина! – придя в себя, подумал Ионафан. – Ведь господин Бьяншон  непременно велел мне развлечь его».    

Было  около полуночи. В этот час лицо спящего Рафаэля сияло красотой – один из  капризов физиологии; белизну кожи оттенял яркий румянец, приводящий в  недоумение и отчаяние медицинскую мысль. От девически нежного лба веяло  гениальностью. Жизнь цвела на его лице, спокойном, безмятежном, как у ребенка,  уснувшего под крылышком матери. Он спал здоровым, крепким сном, из алых губ  вылетало ровное, чистое дыхание, он улыбался, – верно, ему грезилась  какая-то прекрасная жизнь. Быть может, он видел себя столетним старцем, видел  своих внуков, желавших ему долгих лет жизни; быть может, снилось ему, что, сидя  на простой скамье, под сенью ветвей, освещенный солнцем, он, как пророк с  высоты гор, различал в блаженной дали обетованную землю!..    

– Наконец-то!    

Это  слово, произнесенное чьим-то серебристым голосом, рассеяло туманные образы его  снов. При свете лампы он увидел, что на постели сидит его Полина, но Полина,  ставшая еще красивей за время разлуки и горя. Рафаэля поразила белизна ее лица,  светлого, как лепестки водяной лилии, и оттененного длинными черными локонами.  Слезы проложили у нее на щеках две блестящих дорожки и остановились, готовые  упасть при малейшем движении. Вся в белом, с опущенной головою, такая легкая,  что она почти не примяла постели, Полина была точно ангел, сошедший с небес,  точно призрак, готовый исчезнуть при первом мгновении.    

– Ах,  я все забыла! – воскликнула она, когда Рафаэль открыл глаза. – Я могу  сказать тебе только одно: я твоя! Да, сердце мое полно любви. Ах, никогда,  ангел жизни моей, ты не был так прекрасен! Глаза твои сверкают…    

Но я все  поняла, все! Ты искал без меня здоровья, ты меня боялся… Ну что ж…    

– Беги,  беги! Оставь меня! – глухо проговорил, наконец, Рафаэль. – Иди же!  Если ты останешься, я умру. Ты хочешь, чтобы я умер?    

– Умер? –  переспросила она. – Разве ты можешь умереть без меня?    

Умереть?  Но ведь ты так молод! Умереть? Но ведь я люблю тебя! Умереть! – еще раз  повторила она глубоким, грудным голосом и вне себя схватила его руки. –  Холодные! – сказала она. – Или мне только кажется?    

Рафаэль  вытащил из-под подушки жалкий лоскуток шагреневой кожи, маленький, как лист  барвинка, и, показывая его, воскликнул:    

– Полина,  прекрасный образ прекрасной моей жизни, скажем друг другу: прости!