1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 
Ах, этот   час в Отейле! Она следила за его приближением на часах всех своих приятельниц;   она видела, как он наступает минута за минутою – у г-жи де Фремин, у маркизы де   Братиан, у прекрасной г-жи Ле Приёр, когда она убивала послеобеденное время,   порхая по Парижу, чтобы не оставаться дома, где нежданный гость или другое   непредвиденное обстоятельство могли ее задержать.      

Вдруг   она решила: «Сегодня, в день воздержания, я поеду как можно позже, чтобы не дразнить   его». И она открыла в передней стенке кареты незаметный внутренний шкафчик,   скрытый под черным шелком, которым была обита карета, как настоящий дамский   будуар. Когда распахнулись крошечные дверцы этого тайника, в нем показалось   зеркало на шарнирах; она выдвинула его, подняв на уровень лица. За зеркалом, в   атласных углублениях, выстроилось несколько маленьких серебряных предметов:   пудреница, карандаш для губ, два флакона с духами, чернильница, ручка, ножницы,   прелестный нож для разрезания книги – последней новинки, которую читаешь в   пути. К обивке были прикреплены прелестные часы, крохотные и кругленькие, как   золотой орех; они показывали четыре.      

Г-жа де   Бюрн подумала: «В моем распоряжении еще по крайней мере час» – и нажала кнопку,   чтобы выездной лакей, сидевший на козлах рядом с кучером, взял слуховую трубку   и выслушал распоряжение.      

Она   взяла другой конец трубки, скрытый в обивке кареты, и, приблизив к губам рупор   из горного хрусталя, сказала:      

– В   австрийское посольство.      

Потом   она погляделась в зеркало. Она посмотрелась, как смотрелась всегда, с тем   чувством удовлетворения, которое испытываешь при встрече с самым любимым   существом, затем немного распахнула шубу, чтобы взглянуть на свой наряд. На ней   было теплое платье, рассчитанное на последние зимние дни. Воротник был оторочен   полоской тонких и легких перьев такой белизны, что они как бы светились. Они   слегка склонялись на плечи и принимали сероватый оттенок, напоминая крылья.   Талия ее была опоясана такой же пушистой гирляндой, и это придавало молодой   женщине причудливый вид лесной птицы. На шляпе вроде берета тоже вздымались   перья – задорная эгретка более ярких оттенков; и все это прелестное белокурое   создание, казалось, разукрасилось так для того, чтобы улететь вслед за чирками   в серое ненастное небо.      

      

Она еще   любовалась собою, когда карета круто свернула в широкие ворота посольства. Г-жа   де Бюрн запахнула мех, сложила зеркало, закрыла дверцы шкафчика, а когда экипаж   остановился, сказала кучеру:      

– Поезжайте   домой. Вы мне больше не нужны.      

Потом   спросила у ливрейного лакея, который вышел ей навстречу на ступеньки подъезда:      

– Княгиня   принимает?      

– Принимает,   сударыня.      

Она   вошла, поднялась по лестнице и направилась в крошечную гостиную, где княгиня   фон Мальтен писала письма.      

При виде   своей приятельницы посланница встала с чрезвычайно довольным видом, с сияющими   глазами, и они поцеловались два раза подряд в щеки, в уголки губ.      

Потом   они уселись рядом на низеньких стульях у камина. Они очень любили друг друга,   бесконечно друг другу нравились, прекрасно во всем одна другую понимали, потому   что это были женщины одного типа, почти одинаковые, выросшие в одинаковой   атмосфере и наделенные одинаковыми чувствами, хотя г-жа фон Мальтен и была   родом шведка, вышедшая замуж за австрийца. В каждой из них заключалась для   другой какая-то странная и таинственная притягательная сила, и отсюда то   искреннее чувство уюта и глубокого удовлетворения, которое они испытывали,   когда бывали вместе. Они могли без умолку болтать по целым часам о всяких   пустяках, интересных обеим просто потому, что они беспрестанно убеждались в   общности своих вкусов.      

– Видите,   как я люблю вас, – говорила г-жа де Бюрн. – Вечером вы у меня   обедаете, а я не могла удержаться, чтобы не навестить вас днем. Это какая-то   страсть, друг мой.      

– Так   же, как и у меня, – ответила, улыбаясь, шведка.      

И по   привычке они рассыпались друг перед другом в любезностях и кокетничали не   меньше, чем с мужчинами, но по-иному, так как воевали уже не с противником, а с   соперницей.      

Разговаривая,   г-жа де Бюрн поглядывала на часы. Было почти пять. Он ждет уже целый час.   «Этого достаточно», – подумала она, вставая.      

– Уже? –   воскликнула княгиня.      

Гостья   решительно ответила:      

– Да,   я спешу, меня ждут. Я, конечно, предпочла бы побыть с вами.      

Они   опять поцеловались; г-жа де Бюрн попросила, чтобы послали за извозчиком, и уехала.      

Прихрамывающая   лошадь с бесконечным трудом тащила старый экипаж; и эту хромоту, эту усталость   животного г-жа де Бюрн чувствовала и в себе самой. Как и этой кляче, переезд   казался ей долгим и тягостным. Порою ее утешала радость увидеть Андре; минутами   огорчало то, как она собиралась с ним поступить.      

Она   застала его совсем прозябшим за калиткой. Густой мокрый снег кружился в ветвях   деревьев. Пока они шли к флигельку, ледяная крупа барабанила по зонтику. Ноги   их вязли в грязи.      

Сад   казался печальным, унылым, безжизненным, грязным. Андре был бледен. Он очень   страдал.      

– Боже,   какой холод, – сказала она.      

А между   тем в обеих комнатах жарко горели камины. Но их развели только в полдень, и   пропитанные сыростью стены еще не успели просохнуть; от холода по телу пробегали   мурашки.      

Она   добавила:      

– Мне   не хочется снимать шубу.      

Она   только слегка распахнула ее и обнаружила украшенное перьями платье, в котором   она казалась одной из тех зябких перелетных птиц, которые беспрестанно   странствуют с места на место.      

Он сел   рядом с нею.      

Она   продолжала:      

– Сегодня   у меня очаровательное общество за обедом, и я заранее предвкушаю удовольствие.      

– Кто   же будет?      

– Гм…   прежде всего вы; затем Предолэ, с которым мне так хочется познакомиться.      

– Вот   как? Будет Предолэ?      

– Да,   его приведет Ламарт.      

– Но   Предолэ вовсе вам не подходит. Скульпторы вообще не так созданы, чтобы   нравиться хорошеньким женщинам, а этот в особенности.      

– Нет,   друг мой, не может быть. Я от него в таком восторге!      

За   последние два месяца, после выставки в галерее Варена, скульптор Предолэ   завоевал и покорил весь Париж. Его и раньше высоко ценили, перед ним   благоговели, о нем говорили: «Он лепит чудесные статуэтки». Но когда художники   и знатоки были приглашены высказаться о его творчестве в целом, о произведениях,   собранных в залах на улице Варена, последовал подлинный взрыв восторга.      

Тут   открылось такое неожиданное очарование, такой исключительный дар передавать изящество   и грацию, что казалось, будто присутствуешь при рождении новой красоты.      

Он   специализировался на полуодетых фигурках, нежные и едва прикрытые очертания которых   он передавал с бесподобным совершенством. Особенно его танцовщицы, которых он   изображал в многочисленных этюдах, обнаруживали в движениях, позах, в   гармоничности положений и жестов всю неповторимую и гибкую красоту, таящуюся в   женском теле.      

Уже   целый месяц г-жа де Бюрн делала настойчивые попытки привлечь его к себе. Но   скульптор был, по слухам, увалень, даже немного дикарь. Наконец ей это удалось   благодаря содействию Ламарта, который чистосердечно и неистово рекламировал   скульптора, за что тот был ему очень признателен.      

Мариоль   спросил:      

– А   еще кто будет?      

– Княгиня   фон Мальтен.      

Он был   недоволен. Эта женщина ему не нравилась.      

– А   еще?      

– Масиваль,   Бернхауз и Жорж де Мальтри. Вот и все – только самые избранные. А вы ведь   знакомы с Предолэ?      

– Да,   немного.      

– Он   вам нравится?      

– Это   чудесный человек; я еще не встречал никого, кто был бы так влюблен в свое   искусство и так увлекательно говорил бы о нем.      

Она в   восторге повторила еще раз:      

– Будет   очаровательно!      

Он взял   ее руку, прятавшуюся под мехом. Он слегка пожал ее, потом поцеловал. Тогда она   вдруг спохватилась, что забыла сказаться больной, и, тут же подыскивая другую   причину, прошептала:      

– Боже,   какой холод!      

– Да   что вы!      

– Я   продрогла до костей.      

Он   встал, чтобы взглянуть на градусник; в комнате действительно было прохладно.      

Потом он   снова сел возле нее.      

Она   сказала: «Боже, как холодно», и ему казалось, что он понимает смысл этих слов.   Последние три недели он при каждой их встрече замечал, как неуклонно ослабевают   ее усилия быть нежной. Он догадывался, что она настолько устала от этого   притворства, что уже не в силах его продолжать, а сам он был в таком отчаянии   от ее холодности, так терзало его тщетное и неистовое желание, что в часы   беспросветного одиночества он решал: «Лучше порвать, чем продолжать такую   жизнь».      

Он   спросил, чтобы убедиться в ее намерениях:      

– Вы   сегодня даже шубу не снимаете?      

– Нет,   нет, – ответила она, – я немного кашляю. От этой ужасной погоды я   простудилась. Боюсь совсем расхвораться.      

Помолчав,   она пояснила:      

– Мне   очень хотелось вас видеть, а то я бы не приехала.      

Так как   он ничего не ответил, охваченный горем и бешенством, она добавила:      

– После   того как целых две недели стояла такая чудная погода, это похолодание очень опасно.      

Она   глядела в сад, где тающие снежинки кружились в ветвях деревьев, уже почти   совсем покрывшихся зеленью.      

А он   смотрел на нее и думал: «Вот ее любовь!» Впервые в нем поднималась к ней   ненависть обманутого мужчины, к этой неуловимой душе, к этому лицу, к этому   женскому телу – столь желанному и постоянно ускользающему.      

«Она   говорит, что ей холодно, – думал он. – Ей холодно только потому, что   я здесь. Если бы речь шла о каком-нибудь развлечении, об одной из тех нелепых   причуд, которые заполняют бесполезное существование этих пустых созданий, она   ни с чем не посчиталась бы, она рискнула бы самой жизнью. Ведь выезжает же она   в самые холодные дни в открытом экипаже, чтобы выставлять напоказ свои наряды.   Ах, теперь все они такие!»      

Он   смотрел на нее, такую спокойную в сравнении с ним. И он знал: эта головка, эта   маленькая обожаемая головка обдумывает, как бы прервать свидание, потому что   оно становится слишком уж тягостным.      

Неужели   существовали, неужели еще существуют на свете страстные женщины, которых   потрясают чувства, которые страдают, плачут, отдаются с упоением, обнимают,   лелеют и воркуют, которые любят телом столько же, как и душой, выражают любовь   словами и взглядами, женщины с пылким сердцем и ласкающей рукой, которые   решаются на все, потому что любят, которые идут, днем ли, ночью ли, несмотря на   преследования и угрозы, бесстрашные и трепещущие, к тому, кто примет их в свои   объятия, изнемогающих и обезумевших от счастья?      

О, как   страшна такая любовь, какою он теперь скован, любовь без исхода, без конца, без   радости и без победы, изнуряющая и гложущая тоской; любовь без услады и   упоения, рождающая только предчувствия и разочарование, муку и слезы и дающая   познать восторги разделенных ласк лишь в мучительном сожалении о поцелуях,   которые нельзя пробудить на устах холодных, бесплодных и сухих, как мертвые   листья.      

Он   смотрел на нее, обворожительную в плотно облегающем платье, украшенном перьями.   Не являются ли эти наряды – ревнивые хранители, кокетливые и драгоценные   преграды, которые скрывают и таят от него его любовницу, – теми могучими   врагами, которых еще труднее победить, чем женщину?      

– У   вас чудесное платье, – сказал он, не желая говорить о том, что его мучит.      

Она   ответила, улыбаясь:      

– А   вот увидите, какое будет вечером!      

Потом   она кашлянула несколько раз подряд и сказала:      

– Я   окончательно простужаюсь. Отпустите меня, друг мой. Солнце скоро опять   засветит, и я последую его примеру.      

Он не   стал настаивать; он пал духом, понимая, что теперь уже ничто не в силах   преодолеть равнодушие этого существа, лишенного порывов, что все кончено, надо   оставить, оставить навеки надежду, не ждать больше ни взволнованных слов от   этих бесстрастных уст, ни огня от этих спокойных глаз. И вдруг в нем родилось   неистовое желание избавиться от ее мучительного владычества. Она распяла его на   кресте; кровь струями сочилась из его тела, а она смотрела, как он умирает, не   понимая его страданий и даже радуясь, что он мучается из-за нее.      

Но он   оторвется от этого смертного столба, оставив на нем клочья своего тела, куски   кожи и все свое растерзанное сердце. Он убежит, как зверь, смертельно раненный   охотниками, он скроется где-нибудь в глуши, и там, быть может, его раны   зарубцуются и он будет чувствовать только глухую боль, от которой до самой   смерти содрогается искалеченный человек.      

– Что   ж, прощайте, – сказал он.      

Ее   поразила грусть, звучавшая в его голосе, и она поправила:      

– До   вечера, мой друг.      

Он   повторил:      

– До   вечера… прощайте.      

Он   проводил ее до калитки, а вернувшись, сел в одиночестве у камина.      

В   одиночестве! Как в самом деле холодно! И как ему тяжело. Всему конец! О, какая   страшная мысль! Конец надеждам, ожиданиям, мечтам о ней и тому сердечному   пламени, благодаря которому мы мгновениями живем настоящей жизнью на этой   сумрачной земле, словно веселые костры, зажженные в темные вечера. Прощайте,   ночи, проведенные в одиноком волнении, когда он почти до рассвета шагал по   комнате, думая о ней, и пробуждения, когда он, едва открыв глаза, говорил себе:   «Сегодня я ее увижу в нашем домике».      

Как он   любил ее! Как он любил ее! Как трудно будет исцелиться от этого и как много   нужно на это времени! Она ушла, потому что ей было холодно. Он все еще видел ее   перед собою, видел как живую, и она смотрела на него и очаровывала, очаровывала   для того, чтобы легче пронзить его сердце. О, как метко она его поразила!   Поразила насквозь, одним-единственным ударом! И он ощущал эту боль; теперь это   уже старая рана, раскрывшаяся, потом перевязанная ею, а теперь ставшая   неизлечимой, потому что она погрузила в нее, словно нож, свое губительное   равнодушие. Он ощущал даже, будто кровь из пронзенного сердца сочилась в его   внутренности, наполняла его тело, подступала к горлу и душила его. Тогда,   закрыв глаза руками, словно для того, чтобы скрыть от себя эту слабость, он   залился слезами. Она ушла, потому что было холодно! А он пошел бы нагим по   снегу, лишь бы встретиться с нею. Он бросился бы с высокой крыши, лишь бы   упасть к ее ногам. Ему припомнилась старинная история, превращенная в легенду и   связанная с горою Двух влюбленных, мимо которой проезжаешь по пути в Руан. Одна   девушка, в угоду жестокой прихоти своего отца, который не соглашался выдать ее   за любимого человека, пока она не отнесет своего жениха на вершину крутой горы,   дотащила его туда, доползла на руках и коленях, и тут же умерла. Значит, любовь   теперь только легенда, годная лишь для того, чтобы ее воспевали в стихах или   описывали в лживых романах?      

Не   сказала ли его любовница сама во время одной из их первых встреч фразу, которая   всегда ему вспоминалась: «Нынешние мужчины не любят современных женщин до такой   степени, чтобы действительно страдать из-за них. Поверьте мне, я знаю и тех и   других».      

И если   она ошиблась в нем, то отнюдь не ошибалась в себе, так как при этом она   добавила: «Во всяком случае, предупреждаю вас, что сама я никем не способна   по-настоящему увлечься…»      

Никем?   Так ли это? Им она увлечься не могла. Теперь он в этом убедился, но другим?      

Почему   она не могла его полюбить? Почему?      

Тогда   мысль, что его жизнь не удалась, мысль, уже давно тяготевшая над ним,   обрушилась и придавила его. Он ничего не свершил, ничего не достиг, ни в чем не   преуспел, ничем не овладел. Искусства привлекали его, но он не нашел в себе ни   мужества всецело отдаться одному из них, ни той упорной настойчивости, которая   необходима, чтобы победить. Ни разу успех не порадовал его, ни разу восторг   перед чем-то прекрасным не придал ему благородства и величия. Единственное его   мощное усилие завоевать сердце женщины рухнуло, как и все остальное. В конце   концов – он просто неудачник.      

Он все   еще плакал, закрыв лицо руками. Слезы текли по его щекам, капали на усы; он чувствовал   на губах их соленый вкус.      

И горечь   их еще усиливала его горе и безнадежность.      

Когда он   поднял голову, он увидел, что уже темно. Он едва успеет заехать домой и переодеться,   перед тем как отправиться к ней на обед.      

       VII      

       

Андре   Мариоль приехал к г-же Мишель де Бюрн первым. Он сел и стал смотреть вокруг себя,   на стены, на вещи, на портьеры, на безделушки, на мебель, которые стали дороги   ему, потому что принадлежали ей, на эти привычные для него комнаты, где он   познакомился с нею, обрел ее и вновь обретал столько раз, где научился ее   любить, где обнаружил в своем сердце страсть и чувствовал, как она растет день   ото дня, вплоть до часа бесплодной победы. С каким пылом он ждал ее, бывало, в   этом нарядном уголке, созданном для нее как прекрасное обрамление этого восхитительного   существа. И как знаком ему был запах этой гостиной, этих тканей – нежный запах   ирисов, благородный и простой. Здесь он столько раз трепетал от ожидания,   столько раз содрогался от надежды, здесь испытал столько волнений и под конец –   столько мук. Словно прощаясь с другом, сжимал он локотники широкого кресла,   сидя в котором так часто говорил с нею, любуясь ее улыбкой и упиваясь ее   голосом. Ему бы хотелось, чтобы никто не входил, даже она, хотелось бы просидеть   так, одному, всю ночь в раздумье о своей любви, подобно тому, как бодрствуют у   смертного одра. А с рассветом он ушел бы надолго, может быть, навсегда.      

Дверь   отворилась. Она вошла и направилась к нему, протянув руку. Он овладел собою и ничем   не выдал своего волнения. То была не женщина, а живой букет, букет   невообразимой прелести.      

Пояс из   гвоздик обхватывал ее талию и, змеясь, спускался к ногам. Обнаженные плечи и руки   были обвиты гирляндами из незабудок и ландышей, а три волшебные орхидеи словно   возникали из ее груди, и розово-красная плоть этих сверхъестественных цветов,   казалось, ласкала ее белую кожу. Белокурые волосы были усыпаны эмалевыми   фиалками, в которых светились крошечные бриллианты. В отделке корсажа, как   капли воды, тоже сверкали бриллианты, трепетавшие на золотых булавках.      

– У   меня будет мигрень, – сказала она. – Ну что ж, зато это мне к лицу!      

Она   благоухала, как весенний сад, она была свежее своих гирлянд. Андре смотрел на   нее в восторге, думая, что обнять ее сейчас было бы таким же варварством, как   растоптать великолепный цветник. Значит, тело современных кокеток лишь повод   для украшений, лишь предмет для убранства, а вовсе не для любви. Они похожи на   цветы, они похожи на птиц, они столь же похожи на множество других вещей, как и   на женщин. Их матери, женщины былых поколений, прибегали к искусству кокетства   как к пособнику красоты, но прежде всего старались пленить непосредственным   соблазном тела, природным могуществом своей грации, неодолимым влечением, которое   возбуждает в самце женское тело. Теперь же кокетство стало всем; искусственные   ухищрения стали главным средством и в то же время целью: ведь к нему прибегают   даже не столько для того, чтобы покорять мужчин, как для того, чтобы дразнить   соперниц и подстрекать их ревность. На кого же рассчитан этот наряд? На него,   любовника, или на уничижение княгини фон Мальтен?      

Дверь   отворилась; доложили о ее приезде.      

Г-жа де   Бюрн бросилась к ней и, бережно охраняя свои орхидеи, поцеловала ее, приоткрыв   губы с гримаской нежности. Это был милый, желанный поцелуй, поцелуй, данный   обеими от всего сердца.      

Мариоль   содрогнулся. Ни разу она не подбегала к нему с такой порывистой радостью, никогда   не целовала его так; мысль его сделала резкий скачок, и он с отчаянием подумал:   «Эти женщины уже не для нас».      

Появился   Масиваль, а вслед за ним г-н де Прадон, граф фон Бернхауз, потом блистающий   английским лоском Жорж де Мальтри.      

Поджидали   только Ламарта и Предолэ. Когда заговорили о скульпторе, все голоса слились в   единодушных похвалах.      

«Он   воскресил изящество, восстановил утраченную традицию Возрождения и добавил к   ней нечто новое: совершенную искренность». По мнению Жоржа де Мальтри, он   «достигал дивных откровений, воплощая гибкость человеческого тела». Эти фразы   вот уже два месяца повторялись во всех гостиных, переходя из уст в уста.      

Наконец   появился сам скульптор. Все были поражены. Это был тучный человек неопределенного   возраста, с мужицкими плечами и большой головой; у него были резкие черты лица,   крупный нос, мясистые губы, в волосах и бороде виднелась легкая проседь. Вид у   него был застенчивый и смущенный. Он как-то неуклюже оттопыривал локти, что   объяснялось, по-видимому, громадными размерами его рук, торчавших из рукавов.   Широкие, толстые, с волосатыми и мускулистыми пальцами, как у мясника или   атлета, они казались неловкими, нескладными, как бы стыдились самих себя и не   знали, куда деваться.      

Но лицо   его освещалось ясными, серыми, проницательными и необыкновенно живыми глазами.   Только они и жили, казалось, в этом грузном теле. Они смотрели, пронизывали,   шарили, метали всюду быстрые, острые и подвижные лучи, и чувствовалось, что   этот пытливый взгляд одушевлен живым и сильным умом.      

      

Г-жа де   Бюрн, слегка разочарованная, любезно указала ему на кресло, в которое он и сел.   Так он и не сходил с места, видимо, смущенный тем, что попал в этот дом.      

Чтобы разбить   лед, Ламарт, как ловкий посредник, подошел к своему приятелю.      

– Дорогой   мой, – сказал он, – я вам сейчас покажу, где вы находитесь. Вы уже   видели нашу божественную хозяйку, теперь посмотрите, что ее окружает.      

Он   обратил его внимание на подлинный бюст Гудона[11],   украшавший камин, на двух обнявшихся и пляшущих женщин Клодиона[12] на секретере работы Буля[13] и, наконец,   на четыре превосходнейшие танагрские статуэтки[14].      

Тут лицо   Предолэ внезапно прояснилось, точно он в пустыне обрел родных детей. Он встал и   подошел к античным глиняным статуэткам; он взял их по две сразу в свои огромные   ручищи, созданные, казалось, для того, чтобы валить быков, так что г-жа де Бюрн   даже испугалась за свои сокровища. Но, прикасаясь к статуэткам, он словно   ласкал их – с такой изумительной бережностью и ловкостью он обращался с ними,   поворачивая их толстыми пальцами, которые сразу стали проворными, как пальцы   жонглера. По тому, как он рассматривал их и ощупывал, видно было, что в душе и   руках этого толстяка живет редкостная, возвышенная и чуткая нежность ко всем   изящным вещам.      

– Хороши? –   спросил Ламарт.      

Тогда   скульптор стал их расхваливать, как бы приветствуя их, и заговорил о самых   замечательных из числа тех, какие ему довелось видеть; он говорил   немногословно, глуховатым, но спокойным, уверенным голосом, выражая ясную мысль   и зная цену словам.      

      

Потом он   вместе с писателем осмотрел другие редкости и безделушки, собранные г-жой де   Бюрн по совету друзей. Он воздавал им должное, радуясь и удивляясь, что находит   их здесь; он неизменно брал их в руки и бережно перевертывал во все стороны,   словно вступая с ними в сладостное общение. Одна бронзовая статуэтка, тяжелая,   как пушечное ядро, стояла в темном углу; он поднял ее одной рукой, поднес к   свету, долго любовался ею, потом так же легко поставил на место.      

Ламарт   сказал:      

– Вот   силач! Он для того и создан, чтобы воевать с мрамором и камнем.      

На него   смотрели с симпатией.      

Лакей   доложил:      

– Кушать   подано.      

Хозяйка   дома взяла скульптора под руку и направилась в столовую; она предложила ему место   справа от себя и из учтивости спросила, как спросила бы потомка знаменитого   рода о точном происхождении его имени:      

– Ведь   за вашим искусством, сударь, еще и та заслуга, что оно самое древнее, не правда   ли?      

Он   спокойным голосом ответил:      

– Как   сказать, сударыня. Библейские пастухи играли на свирели, следовательно, музыка   как будто древнее. Но, по нашим понятиям, настоящая музыка существует не так уж   давно, зато начало настоящей скульптуры теряется в незапамятных временах.      

Она   продолжала:      

– Вы   любите музыку?      

Он ответил   с серьезной убежденностью:      

– Я   люблю все искусства.      

– А   известно, кто был первым скульптором?      

Он   подумал и заговорил с нежными интонациями, словно рассказывал трогательную историю:      

– По   эллинским преданиям, творцом искусства ваяния был афинянин Дедал[15]. Но самая красивая   легенда приписывает это открытие сикионскому горшечнику по имени Дибутад. Его   дочь Кора стрелою обвела тень от профиля своего жениха, а отец заполнил этот   контур глиною и вылепил лицо. Так родилось мое искусство.      

Ламарт   заметил:      

– Прелестно.      

Потом,   помолчав, продолжал:      

– Ах,   Предолэ, не согласитесь ли вы…      

И   обратился к г-же де Бюрн:      

– Вы   представить себе не можете, сударыня, до чего увлекателен бывает этот человек,   когда он говорит о том, что любит, как он умеет это выразить, показать и   внушить восторг!      

Но   скульптор, по-видимому, не был расположен ни рисоваться, ни ораторствовать. Он   засунул уголок салфетки за воротничок, чтобы не закапать жилет, и ел суп   сосредоточенно, с тем своеобразным уважением, какое питают крестьяне к   похлебке.      

Потом он   выпил бокал вина и оживился, постепенно осваиваясь с обстановкой и чувствуя   себя непринужденнее.      

Он   несколько раз порывался обернуться, так как видел отраженную в зеркале   статуэтку современной работы, стоявшую за его спиной, на камине. Она была ему незнакома,   и он старался угадать автора.      

Наконец,   не вытерпев, он спросил:      

– Это   Фальгиер[16],   не правда ли?      

Г-жа де   Бюрн рассмеялась:      

– Да,   Фальгиер. Как вы узнали это в зеркале?      

Он тоже   улыбнулся:      

– Ах,   сударыня. Я почему-то с первого взгляда узнаю скульптуру людей, которые занимаются   также и живописью, и живопись тех, кто занимается не только ею, но и ваянием.   Их вещи совсем не похожи на произведения художников, всецело посвятивших себя   какому-нибудь одному искусству.      

Ламарт,   чтобы дать своему другу возможность блеснуть, попросил разъяснений, и Предолэ   поддался на эту уловку.      

Не   спеша, в точных словах он определил и охарактеризовал живопись скульпторов и   скульптуру живописцев, и притом так ясно, свежо и своеобразно, что все слушали,   не спуская с него глаз. Уходя в своих рассуждениях в глубь истории искусств и   черпая примеры из различных эпох, он дошел до самых ранних итальянских   мастеров, бывших одновременно и ваятелями и живописцами, – Николо и   Джованни Пизанских[17],   Донателло[18]   Лоренцо Гиберти[19].   Он привел любопытное мнение Дидро по этому вопросу и в заключение упомянул о   вратах баптистерия Сан-Джованни во Флоренции, где барельефы работы Гиберти так   живы и драматичны, что скорее похожи на масляную живопись.      

Своими   тяжелыми руками, двигавшимися так, будто они полны глины, и все же до того гибкими   и легкими, что приятно было на них смотреть, он с такою убедительностью   воссоздавал произведения, о которых рассказывал, что все с любопытством следили   за его пальцами, лепившими над бокалами и тарелками образы, о которых он   говорил.      

Потом,   когда ему предложили блюдо, которое он любил, он замолк и занялся едой.      

До   самого конца обеда он уже почти не говорил и еле следил за разговором,   переходившим от театральных новостей к политическим слухам, от бала к свадьбе,   от статьи в Ревю де Дё Монд к только что открывшимся скачкам. Он с   аппетитом ел, много пил, но не хмелел, и мысль его оставалась ясной, здоровой,   невозмутимой, лишь слегка возбужденной хорошим вином.      

Когда   вернулись в гостиную, Ламарт, еще не добившийся от скульптора всего, чего он от   него ждал, подвел его к одному из шкафчиков и показал бесценный предмет:   серебряную чернильницу, достоверное, историческое, занесенное в каталоги   творение Бенвенуто Челлини.      

Скульптором   овладело какое-то опьянение. Он созерцал чернильницу, как созерцают лицо возлюбленной,   и, охваченный умилением, высказал о работах Челлини несколько мыслей, тонких и   изящных, как само искусство божественного мастера; потом, заметив, что к нему   прислушиваются, он отдался увлечению и, сев в широкое кресло, не выпуская из   рук драгоценности и любуясь ею, стал рассказывать о своих впечатлениях от   разных известных ему чудес искусства, раскрыл свою восприимчивую душу и проявил   то особое упоение, которое овладевало им при виде совершенных форм. В течение   десяти лет он странствовал по свету, не замечая ничего, кроме мрамора, камня,   бронзы или дерева, обработанных гениальными руками, или же золота, серебра,   слоновой кости и меди – бесформенного материала, превращенного в шедевры   волшебными пальцами ювелиров.      

И он   словно лепил словами, создавая изумительные рельефы и чудесные контуры одной   лишь меткостью выражений.      

Мужчины,   стоя вокруг, слушали его с огромным интересом, в то время как обе женщины,   пристроившиеся у огня, по-видимому, немного скучали и время от времени переговаривались   вполголоса, недоумевая, как можно приходить в такой восторг от очертаний и   форм.      

Когда   Предолэ умолк, восхищенный Ламарт с увлечением пожал ему руку и ласково сказал,   умиленный их общей страстью:      

– Право,   мне хочется вас расцеловать. Вы единственный художник, единственный фанатик и   единственный гений современности; вы один действительно любите свое дело,   находите в нем счастье, никогда не устаете и никогда не пресыщаетесь. Вы   владеете вечным искусством в его самой чистой, самой простой, самой возвышенной   и самой недосягаемой форме. Вы порождаете прекрасное изгибом линии и об остальном   не беспокоитесь! Пью рюмку коньяку за ваше здоровье!      

Потом   разговор снова стал общим, но вялым; все были подавлены грандиозными идеями,   которые пронеслись в воздухе этой изящной гостиной, полной драгоценных вещей.      

Предолэ   ушел рано, сославшись на то, что всегда принимается за работу с рассветом.      

Когда он   откланялся, восхищенный Ламарт спросил г-жу де Бюрн:      

– Ну,   как он вам понравился?      

Она   ответила нерешительно, но с недовольным и равнодушным видом:      

– Довольно   забавен, но болтлив.      

Писатель   улыбнулся и подумал: «Еще бы, ведь он не восторгался вашим нарядом, вы оказались   единственной из ваших безделушек, на которую он почти не обратил внимания».   Потом, сказав несколько любезных фраз, он сел возле княгини фон Мальтен, чтобы   поухаживать за нею. Граф фон Бернхауз подошел к хозяйке дома и, устроившись на   низеньком табурете, словно припал к ее ногам. Мариоль, Масиваль, Мальтри и г-н   де Прадон продолжали говорить о скульпторе; он произвел на них большое   впечатление. Г-н де Мальтри сравнивал его со старинными мастерами, вся жизнь   которых была украшена и озарена исключительной, всепоглощающей любовью к проявлениям   Красоты; он философствовал на эту тему в изысканных, размеренных и утомительных   выражениях.      

Масиваль,   устав от разговора об искусстве, которое не было его искусством, подошел к г-же   фон Мальтен и уселся около Ламарта, а тот вскоре уступил ему свое место, чтобы   присоединиться к мужчинам.      

– Не   пора ли домой? – спросил Мариоль.      

– Да,   конечно.      

      

Писатель   любил поговорить ночью, на улице, провожая кого-нибудь. Его голос, отрывистый,   резкий, пронзительный, как бы цеплялся и карабкался по стенам домов. Во время   этих ночных прогулок вдвоем, когда он не столько беседовал, сколько   разглагольствовал один, он чувствовал себя красноречивым и проницательным. Он   добивался тогда успеха в собственных глазах и вполне довольствовался им; к тому   же, утомившись от ходьбы и разговора, он готовил себе крепкий сон.      

А   Мариоль действительно изнемогал. Все его горе, все его несчастье, вся его   печаль, все его непоправимое разочарование заклокотали в его сердце, едва он   переступил порог этого дома.      

Он не   мог, не хотел больше терпеть. Он уедет и больше не вернется.      

Когда он   прощался с г-жой де Бюрн, она рассеянно ответила на его поклон.      

Мужчины   очутились на улице. Ветер переменился, и холод, стоявший днем, прошел. Стало   тепло и тихо, так тихо, как иногда бывает ранней весной после ненастья. Небо,   усеянное звездами, трепетало – словно веяние лета, пронесшись в беспредельных   пространствах, усилило мерцание светил.      

Тротуары   уже высохли и посерели, но на мостовой, под огнями газовых фонарей, еще блестели   лужи.      

Ламарт   сказал:      

– Какой   счастливец этот Предолэ! Любит только одно – свое искусство, думает только о   нем, живет только ради него! И это его наполняет, утешает, радует и делает его   жизнь счастливой и благополучной. Это действительно великий художник старинного   толка. Вот уж кто равнодушен к женщинам, к нашим женщинам, с их завитушками,   кружевами и притворством. Вы заметили, как мало внимания он обратил на двух   наших красавиц, которые, однако, были очень хороши? Нет, ему нужна подлинная   пластика, а не поддельная. Недаром наша божественная хозяйка нашла его   несносным и глупым. По ее мнению, бюст Гудона, танагрские статуэтки или   чернильница Бенвенуто – всего лишь мелкие украшения, необходимые как естественное   и роскошное обрамление шедевра, каким является Она сама; Она и ее платье, ибо   платье – это часть ее самой, это то новое звучание, которое она ежедневно придает   своей красоте. Как ничтожна и самовлюбленна женщина!      

Он   остановился и так сильно стукнул тростью по тротуару, что звук от удара   пронесся по всей улице. Потом продолжал:      

– Они   знают, понимают и любят лишь то, что придает им цену, например наряды и драгоценности,   которые выходят из моды каждые десять лет; но они не понимают того, что   является плодом постоянного, строгого отбора, что требует глубокого и тонкого   артистического проникновения и бескорыстной, чисто эстетической изощренности   чувств. Да и чувства-то у них страшно примитивны; это чувства самок, мало   поддающихся совершенствованию, не доступных ничему, что не задевает   непосредственно их чисто женского эгоизма, который поглощает в них решительно   все. Их проницательность – это нюх дикаря, индейца, это война, ловушка. Они   даже почти не способны понять те материальные наслаждения низшего порядка,   которые требуют известного физического навыка и утонченного восприятия   какого-нибудь органа чувств, – например, лакомства. Если и случается, что   некоторые из них доходят до понимания хорошей кухни, – они все-таки не   способны отдавать должное хорошему вину; вино говорит только вкусу мужчины –   ведь и оно умеет говорить.      

Он снова   стукнул тростью, подчеркнув этим последнее слово и поставив точку.      

Потом он   продолжал:      

– Впрочем,   от них нельзя требовать многого. Но это отсутствие вкуса и понимания, которое   мутит их умственный взор, когда дело касается вопросов высшего порядка, часто   еще сильнее ослепляет их, когда дело касается нас. Чтобы их обольстить,   бесполезно иметь душу, сердце, ум, исключительные качества и заслуги, как,   бывало, в старину, когда увлекались мужчиной, ценя в нем доблесть и отвагу.   Нынешние женщины – жалкие комедиантки, комедиантки любви, ловко повторяющие   пьесу, которую они разыгрывают по традиции, хотя и сами уже в нее не верят. Им   нужны комедианты, чтобы подавать реплики и лгать сообразно роли, как лгут они   сами. Я разумею под комедиантами и светских, и всяких прочих шутов.      

Некоторое   время они шли молча. Мариоль слушал внимательно, мысленно вторя его словам и подтверждая   их правоту своей скорбью. Он знал к тому же, что некий князь Эпилати, авантюрист,   приехавший в Париж искать счастья, аристократ из фехтовальных зал, о котором   всюду говорили, превознося его изящество и сильную мускулатуру, которою он,   надев черное трико, щеголял перед высшим светом и избранными кокотками, –   что этот итальянец привлек внимание баронессы де Фремин и что она уже   кокетничает с ним.      

Так как   Ламарт умолк, Мариоль сказал ему:      

– Мы   сами виноваты: мы плохо выбираем. Есть и другие женщины.      

Писатель   возразил:      

– Единственные,   еще способные на привязанность, – это приказчицы да чувствительные мещанки,   бедные и неудачно вышедшие замуж. Мне доводилось приходить на помощь таким отчаявшимся   душам. Чувство у них бьет через край, но чувство такое пошлое, что отдавать им   в обмен наше чувство – значит подавать милостыню. Но, говорю я, у молодежи   нашего круга, в богатом обществе, где женщины ничего не желают и ни в чем не   нуждаются, а стремятся лишь немного развлечься, не подвергаясь при этом никакой   опасности, где мужчины благоразумно размерили наслаждения, как и труд, – в   этом обществе, повторяю, древнее, чарующее и могучее естественное влечение   полов друг к другу бесследно исчезло.      

Мариоль   промолвил:      

– Это   правда.      

Его   желание бежать еще усилилось, бежать прочь от этих людей, от этих марионеток,   которые от безделья пародируют былую нежную и прекрасную страсть – страсть,   наслаждаться которой они уже не умеют.      

– Спокойной   ночи, – сказал он. – Пойду спать.      

Он   пришел домой, сел за стол и написал:      

       

«Прощайте,   сударыня. Помните мое первое письмо? Я тогда тоже прощался с вами, но не уехал.   Какая это была ошибка! Но когда вы получите это письмо, меня уже не будет в   Париже. Надо ли объяснять вам, почему? Таким мужчинам, как я, никогда не   следовало бы встречаться с женщинами, подобными вам. Если бы я был художником и   умел бы выражать свои чувства, чтобы облегчить душу, вы, быть может, вдохновили   бы мой талант. Но я всего-навсего несчастный человек, которого вместе с любовью   к вам охватила жестокая, невыносимая скорбь. Когда я встретился с вами, я не   подозревал, что могу так чувствовать и так страдать. Другая на вашем месте   вдохнула бы мне в сердце жизнь и божественную радость. Но вы умели только   терзать его. Знаю, вы терзали его невольно; я ни в чем не упрекаю вас и не   ропщу. Я даже не имею права писать вам эти строки. Простите! Вы так созданы,   что не можете чувствовать, как я, не можете даже догадаться о том, что творится   во мне, когда я вхожу к вам, когда вы говорите со мной и когда я на вас гляжу.   Да, вы уступаете, вы принимаете мою любовь и даже дарите мне тихое и разумное   счастье, за которое я всю жизнь должен бы на коленях благодарить вас. Но я не   хочу такого счастья. О, как страшна, как мучительна любовь, беспрестанно   выпрашивающая, словно милостыню, задушевное слово или горячий поцелуй и никогда   не получающая их! Мое сердце голодно, как нищий, который долго бежал вслед за   вами с протянутой рукой. Вы бросали ему чудесные вещи, но не дали хлеба. А мне   нужно было хлеба, любви. Я ухожу – несчастный и нищий, жаждущий вашей ласки,   несколько крох которой спасли бы меня. У меня ничего не осталось в мире, кроме   жестокой мысли, которая вонзилась в меня, – и ее необходимо убить. Это я и   попытаюсь сделать.      

Прощайте,   сударыня. Простите, благодарю, простите! И сейчас еще я люблю вас всей душой.   Прощайте, сударыня.      

Андре   Мариоль».      

       

       

 Часть третья      

       I      

       

Лучезарное   утро освещало город. Мариоль сел в ожидавшую его у подъезда коляску, в откинутом   верхе которой уже лежали его саквояж и два чемодана. Белье и все вещи, необходимые   для долгого путешествия, были, по его приказанию, этой же ночью уложены   камердинером, и он уезжал, оставляя временный адрес: «Фонтенебло, до   востребования». Он не брал с собой никого, не желая видеть ни одного лица, которое   напоминало бы ему Париж, не желая слышать голоса, касавшегося его слуха во   время его размышлений о ней.      

Он   крикнул кучеру: «На Лионский вокзал!» Лошади тронули. Тогда ему вспомнился   другой отъезд: отъезд на гору Сен-Мишель прошлой весной. Через три месяца этому   исполнится год. Чтобы рассеяться, он окинул взглядом улицу.      

Коляска   выехала на аллею Елисейских Полей, залитую потоками весеннего солнца. Зеленые   листья, уже освобожденные первым теплом предыдущих недель и только в последние   дни немного задержанные в своем росте холодом и градом, казалось, изливали – до   того быстро распускались они в это ясное утро – запахи свежей зелени и   растительных соков, которые испарялись из пробивающихся ростков и побегов.      

Это было   одно из тех утренних пробуждений, сопровождаемых всеобщим расцветом, когда   чувствуется, что во всех городских садах, на протяжении всех улиц расцветут в   один день шарообразные каштаны, точно вспыхнувшие люстры. Жизнь земли   возрождалась на лето, и сама улица с ее асфальтовыми тротуарами глухо   содрогалась под напором корней.      

Покачиваясь   от толчков экипажа, Мариоль размышлял: «Наконец-то я найду немного покоя и   увижу, как рождается весна в еще оголенном лесу».      

Переезд   показался ему очень долгим. Он был так разбит этими несколькими бессонными часами,   когда оплакивал самого себя, словно провел десять ночей у постели умирающего.   Приехав в Фонтенебло, он зашел к нотариусу, чтобы узнать, не найдется ли   меблированной виллы на окраине леса, которую можно было бы снять. Ему указали   несколько дач. Та из них, фотография которой больше всех ему приглянулась, была   только что освобождена молодой четой, прожившей почти всю зиму в деревне   Монтиньи на Луэне. Нотариус, при всей своей солидности, улыбнулся. Вероятно, он   почуял здесь любовную историю. Он спросил:      

– Вы   один, сударь?      

– Один.      

– Даже   без прислуги?      

– Даже   без прислуги. Я оставил свою в Париже; хочу подыскать здесь кого-нибудь на   месте. Я приехал сюда поработать в полном уединении.      

– О,   в это время года вы будете здесь в полном одиночестве.      

Несколько   минут спустя открытое ландо увозило Мариоля с его чемоданами в Монтиньи.      

Лес   пробуждался. У подножия больших деревьев, вершины которых были осенены легкою   дымкой зелени, особенно густо разросся кустарник. Одни только березы с их   серебристыми стволами уже успели одеться по-летнему, в то время как у громадных   дубов лишь на самых концах ветвей виднелись трепещущие зеленые пятна. Бук,   быстрее раскрывающий свои заостренные почки, ронял последние прошлогодние   листья. Трава вдоль дороги, еще не прикрытая непроницаемой тенью древесных   вершин, была густой, блестящей и отлакированной свежими соками; и этот запах   рождающихся побегов, который Мариоль уже уловил в Елисейских Полях, теперь целиком   обволакивал его, погружал в огромный водоем растительной жизни, пробуждающейся   под первыми солнечными лучами. Он дышал полной грудью, точно узник, выпущенный   из темницы, и с чувством человека, только что освобожденного от оков, вяло   раскинул руки по краям ландо, свесив их над вертящимися колесами.      

Сладко   было впивать этот вольный и чистый воздух; но сколько же надо было выпить его,   пить еще и еще, долго-долго, чтобы им надышаться, облегчить свои страдания и   почувствовать наконец, как это легкое дуновение проникнет через легкие и,   коснувшись раскрытой сердечной раны, успокоит ее.      

Он   миновал Марлот, где кучер показал ему недавно открытую Гостиницу Коро[20],   славившуюся своим оригинальным стилем. Дальше покатили по дороге, слева от   которой тянулся лес, а справа простиралась широкая долина с кое-где   разбросанными деревьями и холмами на горизонте. Потом въехали на длинную деревенскую   улицу, ослепительно белую, между двумя бесконечными рядами домиков, крытых   черепицей. То здесь, то там свисал над забором огромный куст цветущей сирени.      

Эта   улица пролегала по тесной долине, спускавшейся к небольшой речке. Увидев ее, Мариоль   пришел в полный восторг. Это была узенькая, быстрая, извилистая, бурливая   речка, которая омывала на одном берегу основания домов и садовые ограды, а на   другом орошала луга с воздушными деревьями, зеленеющими нежною, едва   развернувшейся листвой.      

Мариоль   сразу нашел указанное ему жилище и был очарован им. Это был старый дом, подновленный   каким-то художником, который прожил здесь пять лет; когда дом ему надоел, он   стал сдавать его внаймы. Дом стоял у самой воды, отделенный от реки лишь   хорошеньким садом, который заканчивался площадкой, обсаженной липами. Луэн,   только что сбросивший свои воды с двух-трехфутовой плотины, бежал вдоль этой   площадки, извиваясь в бойких водоворотах. Из окон фасада виднелись луга   противоположного берега.      

«Я   выздоровлю здесь», – подумал Мариоль.      

Все уже   было заранее обусловлено с нотариусом на случай, если дом придется ему по   вкусу. Кучер доставил ответ. Началось устройство нового жилища; и все было   готово очень быстро, так как секретарь мэра прислал двух женщин – одну в   кухарки, другую для уборки комнат и стирки белья.      

Внизу   помещались гостиная, столовая, кухня и еще две небольшие комнатки; на втором этаже   – прекрасная спальня и нечто вроде просторного кабинета, который художник-домовладелец   приспособил под мастерскую. Все это было обставлено заботливо, как свойственно   людям, влюбленным в местность и в свой дом. Теперь все немного поблекло,   немного разладилось и приняло сиротливый, заброшенный вид жилища, покинутого   хозяином. Чувствовалось, однако, что в этом домике жили еще совсем недавно. В   комнатах еще носился нежный запах вербены. Мариоль подумал: «Ах, вербена!   Бесхитростный аромат! Видно, женщина была непритязательная… Счастливец мой   предшественник!»      

Наступал   уже вечер, так как за всеми делами день проскользнул незаметно. Мариоль сел у   открытого окна, впивая влажную и сладкую свежесть росистой травы и глядя, как   заходящее солнце бросает на луга длинные тени.      

Служанки   болтали, стряпая обед, и их голоса глухо доносились из кухни, между тем как через   окно долетало мычание коров, лай собак и голоса людей, загонявших скотину или   перекликавшихся через реку.      

От всего   этого поистине веяло миром и отдохновением.      

Мариоль   в тысячный раз за этот день спрашивал себя: «Что подумала она, получив мое   письмо?… Что она сделает?» Потом он задал себе вопрос: «Что она делает сейчас?»      

Он   взглянул на часы: половина седьмого. «Она вернулась домой и принимает гостей».      

Ему   представились гостиная и молодая женщина, беседующая с княгиней фон Мальтен,   г-жой де Фремин, Масивалем и графом Бернхаузом.      

Внезапно   душа его содрогнулась, словно от гнева. Ему захотелось быть там. В этот час он   почти ежедневно приходил к ней. И он ощутил в себе какое-то недомогание –   отнюдь не сожаление, потому что решение его было непоколебимо, но нечто близкое   к физической боли, как у больного, которому в привычный час отказали впрыснуть   морфий. Он не видел уже больше ни лугов, ни солнца, исчезающего за холмами на   горизонте. Он видел только ее – в окружении друзей, поглощенную светскими   заботами, которые отняли ее у него. «Довольно думать о ней!» – сказал он себе.      

Он   встал, спустился в сад и дошел до площадки. Прохлада воды, взбаламученной   падением с плотины, туманом поднималась от реки, и это ощущение холода,   леденившее его сердце, и так уже исполненное глубокой печали, заставило его   вернуться. В столовой ему был поставлен прибор. Он наскоро пообедал и, не зная,   чем заняться, чувствуя, как растет в его теле и в душе недомогание, только что   испытанное им, лег и закрыл глаза в надежде уснуть. Напрасно! Его мысли видели,   его мысли страдали, его мысли не покидали этой женщины.      

Кому   достанется она теперь? Графу Бернхаузу, конечно! Это тот самый мужчина, в   котором нуждается это тщеславное создание, – мужчина модный, элегантный,   изысканный. Он нравится ей; ведь, стремясь его покорить, она пустила в ход все   свое оружие, хотя и была в это время любовницей другого.      

Его   душа, одержимая этими разъедающими образами, все-таки начинала понемногу цепенеть,   блуждая в сонливом бреду, где снова и снова возникали этот человек и она.   По-настоящему он так и не заснул; и всю ночь ему мерещилось, что они бродят   вокруг него, издеваясь над ним, раздражая его, исчезая, словно затем, чтобы   дать ему наконец возможность уснуть; но как только он забывался, они снова   являлись и разгоняли сон острым приступом ревности, терзавшей сердце.      

      

Едва   забрезжил рассвет, он встал и отправился в лес, с тростью в руке – здоровенной   тростью, позабытой в его новом доме прежним жильцом.      

Взошедшее   солнце бросало свои лучи сквозь почти еще голые вершины дубов на землю, местами   покрытую зеленеющей травой, местами – ковром прошлогодних листьев, а дальше –   порыжевшим от зимних морозов вереском; желтые бабочки порхали вдоль всей   дороги, как блуждающие огоньки.      

Возвышенность,   почти гора, поросшая соснами и покрытая синеватыми глыбами камней, показалась с   правой стороны дороги. Мариоль медленно взобрался на нее и, достигнув вершины,   присел на большой камень, так как стал задыхаться. Ноги не держали его,   подкашиваясь от слабости, сердце сильно билось; все тело было как будто   измождено какой-то непонятной истомой.      

Это   изнеможение – он хорошо это знал – не было следствием усталости; оно было   следствием другого – любви, тяготившей его, как непосильная ноша. Он прошептал:   «Что за несчастье! Почему она так властно держит меня? Меня, который всегда   брал от жизни только то, что нужно брать, чтобы испробовать ее вкус, не   страдая!»      

Его   внимание, возбужденное и обостренное страхом перед этим недугом, который, быть   может, будет так трудно преодолеть, сосредоточилось на нем самом, проникло в   душу, спустилось в самую сокровенную сущность, стараясь лучше ее узнать, лучше   постигнуть, пытаясь открыть его собственным глазам причину этого необъяснимого   перелома.      

Он   говорил себе: «Я никогда не был подвержен увлечениям. Я не впадаю в восторг, я   по натуре не страстный человек; во мне значительно больше рассудочности, чем   бессознательного влечения, больше любопытства, чем вожделения, больше   своенравия, чем постоянства. По существу, я только ценитель наслаждений,   тонкий, понимающий и разборчивый. Я любил блага жизни, никогда ни к чему   особенно не привязываясь, я смаковал их, как знаток, не опьяняясь, потому что   слишком опытен, чтобы терять рассудок. Я все оцениваю умом и обычно слишком   отчетливо подвергаю анализу свои склонности, чтобы слепо им следовать. В   этом-то и заключается мой великий недостаток, единственная причина моей   слабости. И вот эта женщина стала властвовать надо мной наперекор моей воле,   вопреки страху, который она мне внушает, вопреки тому, что я знаю ее насквозь;   она поработила меня, завладев мало-помалу всеми помыслами и стремлениями, жившими   во мне. Пожалуй, в этом все дело. Раньше я расточал их на неодушевленные   предметы: на природу, которая пленяет и умиляет меня, на музыку, которая   подобна идеальной ласке, на мысли – лакомство разума, и на все, что есть   приятного и прекрасного на земле.      

Но вот я   встретил существо, которое собрало все мои немного неустойчивые и переменчивые   желания и, обратив их на себя, претворило в любовь. Изящная и красивая – она   пленила мои глаза; тонкая, умная и лукавая – она пленила мою душу, а сердце мое   она поработила таинственной прелестью своей близости и присутствия, скрытым и   неодолимым обаянием своей личности, которая заворожила меня, как дурманят иные   цветы.      

Она все   заменила собой, ибо меня уже ничто не влечет; я уже ни в чем не нуждаюсь,   ничего не хочу, ни о чем не тревожусь.      

Какой бы   трепет вызвал во мне, как бы меня потряс в прежнее время этот оживающий лес!   Сейчас я его не вижу, не чувствую, меня здесь нет. Я неразлучен с этой   женщиной, которую больше не хочу боготворить.      

Полно!   Эти мысли надо убить усталостью, иначе мне не излечиться!»      

Он   встал, спустился со скалистого пригорка и быстро зашагал вперед. Но наваждение,   владевшее им, тяготило его, как будто он нес его на себе.      

Он шел,   все ускоряя шаг, и порою, глядя на солнце, терявшееся в листве, или ловя   смолистое дуновение, исходившее от сомкнувшихся сосен, испытывал мимолетное   чувство некоторой облегченности, точно предвестие отдаленного утешения.      

Вдруг он   остановился. «Это уже не прогулка, – подумал он, – это бегство». Он в   самом деле бежал – без цели, сам не зная куда; он бежал, преследуемый   смертельной тоской этой разбитой любви.      

Потом он   пошел медленнее. Лес менял свой облик, становился пышней и тенистей, потому что   теперь Мариоль вступал в самую чащу, в чудесное царство буков. Зимы уже   совершенно не чувствовалось. Это была необыкновенная весна, как будто   родившаяся в эту самую ночь, до того была она свежа и юна.      

Мариоль   проник в самую гущу, под гигантские деревья, поднимавшиеся все выше и выше, и   шел все вперед, шел час, два часа, пробираясь сквозь ветви, сквозь неисчислимое   множество мелких блестящих маслянистых листков, отлакированных собственным   соком. Все небо закрывал огромный свод древесных вершин, поддерживаемый кое-где   прямыми, а кое-где склонившимися стволами, то более светлыми, то совсем темными   под слоем черного мха, покрывавшего кору. Они уходили далеко ввысь одна за   другой, возвышаясь над молодой порослью, тесно разросшейся и перепутавшейся у   их подножия, и прикрывали ее густой тенью, пронизанной потоками солнца. Огненный   ливень падал и растекался по всей этой раскинувшейся листве, походившей уже не   на лес, а на сверкающее облако зелени, озаренное желтыми лучами.      

Мариоль   вдруг остановился, охваченный невыразимым удивлением. Где он? В лесу или на дне   моря – моря листьев и света? На дне океана, позлащенного зеленым сиянием?      

Он   почувствовал себя несколько лучше, дальше от своего горя, более укрытым, более   спокойным и улегся на рыжий ковер опавших листьев, которые эти деревья   сбрасывают лишь после того, как покроются новым нарядом.      

Наслаждаясь   свежим прикосновением земли и мягким, чистым воздухом, он скоро проникся желанием,   сначала смутным, потом более определенным, не быть одиноким в этих прелестных   местах и подумал: «Ах, если бы она была здесь со мной!»      

Он   внезапно снова увидел Сен-Мишель и, вспомнив, насколько г-жа де Бюрн была там   другой, чем в Париже, подумал, что только в тот день, когда в ней пробудились   чувства, расцветшие на морском просторе, среди светлых песков, она и любила его   немного, в течение нескольких часов. Правда, на дороге, затопленной морем, в   монастыре, где, прошептав одно его имя «Андре», она как будто сказала: «Я   ваша», да на Тропе безумцев, когда он почти нес ее по воздуху, в ней родилось   нечто близкое к порыву, но увлечение уже никогда не возвращалось к этой   кокетке, с тех пор как ее ножка снова ступила на парижскую мостовую.      

Однако   здесь, возле него, в этой зеленеющей купели, при виде этого прилива – прилива   свежих растительных соков, не могло бы разве вновь проникнуть в ее сердце   мимолетное и сладкое волнение, некогда охватившее ее на Нормандском побережье?      

Он   лежал, раскинувшись, на спине, истомленный своею мечтой, блуждая взором по   волнам древесных вершин, залитых солнцем; и мало-помалу он стал закрывать   глаза, цепенея в великом покое леса. Наконец он заснул, а когда очнулся,   увидел, что уже третий час пополудни.      

      

Поднявшись,   он уже не чувствовал такой печали, такой боли и снова тронулся в путь. Он   наконец выбрался из лесной чащи и достиг широкого перекрестка, в который,   словно зубцы короны, упирались шесть сказочно высоких аллей, терявшихся в   прозрачных лиственных далях, в воздухе, окрашенном изумрудом. Придорожный столб   указывал название этой местности: Королевская роща. Это поистине была   столица королевства буков.      

Мимо   проезжал экипаж. Он был свободен. Мариоль нанял его и велел отвезти себя в Марлот,   откуда рассчитывал дойти пешком до Монтиньи, предварительно закусив в трактире,   так как очень проголодался.      

Он   вспомнил, что видел накануне вновь открытое заведение, Гостиницу Коро, пристанище   для художников, отделанное в средневековом духе, по образцу парижского кабаре Черный   Кот[21].   Экипаж доставил его туда, и он через открытую дверь вошел в просторную залу,   где старинного вида столы и неудобные скамейки как будто поджидали пьяниц   минувших веков.      

В глубине   комнаты молоденькая женщина, должно быть служанка, стоя наверху стремянки,   развешивала старинные тарелки на гвозди, вбитые слишком высоко для ее роста. То   приподнимаясь на носках, то становясь на одну ногу, она тянулась вверх, одной   рукой упираясь в стену, а в другой держа тарелку; ее движения были ловки и   красивы, талия отличалась изяществом, а волнистая линия от кисти руки и до щиколотки   при каждом ее усилии принимала все новые грациозные изгибы. Она стояла спиной к   двери и не слышала, как вошел Мариоль; он остановился и стал наблюдать за ней.   Ему вспомнился Предолэ. «Право же, – сказал он себе, – какая   прелесть! Как стройна эта девочка!»      

Он   кашлянул. Она чуть не упала от неожиданности, но, удержав равновесие, спрыгнула   на пол с легкостью канатной плясуньи и, улыбаясь, подошла к посетителю.      

– Что   прикажете, сударь?      

– Позавтракать,   мадемуазель.      

Она   дерзнула заметить:      

– Скорее   пообедать, ведь теперь уже половина четвертого.      

– Ну,   пообедать, если вам так угодно, – ответил он. – Я заблудился в лесу.      

Она перечислила   ему блюда, имевшиеся к услугам путешественников. Мариоль выбрал кушанья и сел.      

Она   пошла передать заказ, потом вернулась накрыть на стол.      

Он   провожал ее взглядом, находя ее миловидной, живой и чистенькой. В рабочем   платье, с подоткнутой юбкой, с засученными рукавами и открытой шеей, она   привлекала милым проворством, весьма приятным для глаз; а корсаж хорошо   обрисовывал ее талию, которой она, по-видимому, очень гордилась.      

Чуть-чуть   загорелое лицо, разрумяненное свежим воздухом, было слишком толстощеким и еще   детски пухлым, но свежим, как распускающийся цветок, с красивыми, ясными карими   глазами, в которых все, казалось, сверкало, с широкой улыбкой, открывавшей   прекрасные зубы; у нее были темные волосы, изобилие которых говорило о   жизненной силе этого молодого и крепкого существа.      

Она   подала редиску и масло, и он принялся за еду, перестав глядеть на нее. Чтобы   забыться, он спросил бутылку шампанского и выпил ее всю, а после кофе – еще две   рюмки кюммеля. Перед уходом из дому он съел только ломтик холодного мяса с   хлебом, так что все это было выпито почти натощак, и он почувствовал, как его   охватил, сковал и успокоил какой-то сильный дурман, который он принял за   забвение. Его мысли, его тоска и тревога словно растворились, утонули в светлом   вине, так быстро превратившем его измученное сердце в сердце почти   бесчувственное.      

Он не   спеша вернулся в Монтиньи, пришел домой очень усталый и сонный, улегся в   постель с наступлением сумерек и тотчас же заснул.      

Но среди   ночи он проснулся, чувствуя какое-то недомогание, смутную тревогу, как будто   кошмар, который удалось прогнать на несколько часов, снова подкрался к нему,   чтобы прервать его сон.      

Она была   здесь, она, г-жа де Бюрн; она вернулась сюда и бродит вокруг него в сопровождении   графа Бернхауза. «Ну вот, – подумал он, – теперь я ревную. Почему?»      

Почему   он ее ревновал? Он скоро это понял. Несмотря на все свои страхи и муки, пока он   был ее любовником, он чувствовал, что она ему верна, верна без порыва, без   нежности, просто потому, что хочет быть честной. Но он все порвал, он вернул ей   свободу; все было кончено. Будет ли она теперь жить одиноко, без новой связи?   Да, некоторое время, конечно… А потом?… Не исходила ли самая верность, которую   она до сих пор соблюдала, не вызывая в нем никаких сомнений, из смутного   предчувствия, что, покинув его, Мариоля, от скуки, она в один прекрасный день,   после более или менее длительного отдыха, должна будет заменить его – не по   увлечению, но утомясь одиночеством, как она со временем бросила бы его, устав   от его привязанности? Разве не бывает в жизни, что любовников покорно сохраняют   навсегда только из страха перед их преемниками? К тому же эта смена любовников   показалась бы неопрятной такой женщине, как она, – слишком разумной, чтобы   поддаваться предрассудкам греха и бесчестия, но наделенной чуткой нравственной   стыдливостью, которая предохраняет ее от настоящей грязи. Она светский философ,   а не добродетельная мещанка; она не пугается тайной связи, но ее равнодушное   тело содрогнулось бы от брезгливости при мысли о веренице любовников.      

Он вернул   ей свободу… и что же? Теперь она, разумеется, возьмет другого! И это будет граф   Бернхауз. Он был уверен в этом и невыразимо страдал. Почему он с нею порвал? Он   бросил ее, верную, ласковую, очаровательную! Почему? Потому что был грубой   скотиной и не понимал любви без чувственного влечения?      

Так ли   это? Да… Но было и нечто другое! Был прежде всего страх перед страданием. Он бежал   от муки не быть любимым в той же мере, как любил он сам, от жестокого разлада   между ними, от неодинаково нежных поцелуев, от неизлечимого недуга, жестоко   поразившего его сердце, которому, может быть, никогда уже не исцелиться. Он   испугался чрезмерных страданий, он побоялся сносить годами смертельную тоску,   которую предчувствовал в продолжение нескольких месяцев, а испытывал всего   несколько недель. Слабый, как всегда, он отступил перед этим страданием, как   всю жизнь отступал перед всякими трудностями.      

Значит,   он не способен довести что бы то ни было до конца, не может всецело отдаться   страсти, как ему следовало бы отдаться науке или искусству; вероятно, нельзя   глубоко любить, не испытывая при этом глубоких страданий.      

Он до   самого рассвета перебирал все те же мысли, и они терзали его, как псы; потом он   встал и спустился на берег реки.      

Какой-то   рыбак забрасывал сеть у плотины. Вода бурлила под лучами зари, и когда человек   вытаскивал большую круглую сеть и расстилал ее на палубе лодки, мелкие рыбки   трепыхались в петлях, будто живое серебро.      

Теплый   утренний воздух, насыщенный брызгами падавшей воды, в которых мелькали зыбкие   радуги, успокаивал Мариоля; ему казалось, что река, протекающая у его ног,   уносит в своем безостановочном и быстром беге частицу его печали.      

Он   подумал: «Все-таки я поступил хорошо; я слишком страдал!»      

Он   вернулся домой, взял гамак, замеченный им в прихожей, и повесил его между двумя   липами; расположившись в нем, он старался ни о чем не думать, глядя на   скользящую мимо воду.      

Он   пролежал так до завтрака – в сладком оцепенении, в блаженном состоянии тела,   распространявшемся и на душу, и по возможности растянул завтрак, чтобы   сократить день. Но его томило ожидание: он ждал почты. Он телеграфировал в   Париж и написал в Фонтенебло, чтобы ему переслали сюда письма. Он ничего не   получал, и ощущение полной заброшенности начинало тяготить его. Почему? Он не   мог ожидать ничего приятного, утешительного и успокаивающего из недр черной   сумки, висящей на боку у почтальона, ничего, кроме ненужных приглашений и пустых   новостей. К чему же тогда мечтать об этих неведомых письмах, словно в них   таится спасение для его сердца?      

Не   скрывается ли в самой глубине его души тщеславная надежда получить письмо от   нее?      

Он   спросил у одной из своих старушек:      

– В   котором часу приходит почта?      

– В   полдень, сударь.      

Был как   раз полдень. Он со все возрастающим беспокойством стал прислушиваться к шумам,   доносившимся извне. Стук в наружную дверь заставил его привскочить. Почтальон   принес только газеты и три незначительных письма. Мариоль прочитал газеты,   перечитал их, заскучал и вышел из дому.      

За что   ему взяться? Он вернулся к гамаку и снова растянулся в нем, но полчаса спустя   настойчивая потребность уйти куда-нибудь охватила его. В лес? Да, лес был   обворожителен, но одиночество в нем ощущалось еще глубже, чем дома или в   деревне, где иногда слышались какие-то отзвуки жизни. И это безмолвное   одиночество деревьев и листвы наполняло его печалью и сожалениями, погружало   его в скорбь. Он мысленно снова совершил вчерашнюю большую прогулку, и когда   ему вновь представилась проворная служаночка из Гостиницы Коро, он   подумал: «Вот идея! Отправлюсь туда и там пообедаю». Такое решение хорошо на   него подействовало; это все-таки занятие, средство выиграть несколько часов. И   он тотчас же тронулся в путь.      

Длинная   деревенская улица тянулась прямо по долине, между двумя рядами белых низеньких   домишек с черепичными крышами; некоторые домики выходили прямо на дорогу,   другие прятались в глубине дворов за кустами цветущей сирени; куры разгуливали   там по теплому навозу, а лестницы, обнесенные деревянными перилами, взбирались   прямо под открытым небом к дверям, пробитым в стене. Крестьяне не спеша   работали возле своих жилищ. Мимо прошла сгорбленная старуха в разорванной   кофте, с седовато-желтыми, несмотря на ее возраст, волосами (ведь у деревенских   жителей почти никогда не бывает настоящей седины); ее тощие, узловатые ноги   обрисовывались под каким-то подобием шерстяной юбки, подоткнутой сзади. Она   смотрела прямо перед собой бессмысленными глазами – глазами, никогда ничего не   видевшими, кроме нескольких самых простых предметов, необходимых для ее убогого   существования.      

Другая,   помоложе, развешивала белье у дверей своего дома. Движение ее рук подтягивало   кверху юбку и открывало широкие лодыжки в синих чулках и костлявые ноги – кости   без мяса, между тем как ее талия и грудь, плоские и крепкие, как у мужчины,   говорили о бесформенном теле, вероятно, ужасном на вид.      

«Женщины! –   подумал Мариоль. – И это женщины! Вот они какие!» Силуэт г-жи де Бюрн   встал перед его глазами. Он увидел ее, чудо изящества и красоты, идеал   человеческого тела, кокетливую и наряженную для утехи мужских взглядов; и он   содрогнулся от смертельной тоски по невозвратимой утрате.      

И он   зашагал быстрее, чтобы развлечь свое сердце и мысли. Когда он вошел в   гостиницу, служаночка сразу узнала его и почти фамильярно приветствовала:      

– Здравствуйте,   сударь.      

– Здравствуйте,   мадемуазель.      

– Хотите   чего-нибудь выпить?      

– Да,   для начала, а потом я у вас пообедаю.      

Они   обсудили, что ему сначала выпить и что съесть потом. Он советовался с ней,   чтобы заставить ее разговориться, потому что она выражалась хорошо, на живом   парижском наречии и так же непринужденно, как непринужденны были ее движения.      

Слушая   ее, он думал: «Как мила эта девочка! У нее задатки будущей кокотки».      

Он   спросил ее:      

– Вы   парижанка?      

– Да,   сударь.      

– Вы   здесь уже давно?      

– Две   недели, сударь.      

– Вам   здесь нравится?      

– Пока   не особенно, но еще рано судить; к тому же я устала от парижского воздуха, а в   деревне я поправилась; из-за этого-то главным образом я и приехала сюда. Так   подать вам вермута, сударь?      

– Да,   мадемуазель, и скажите повару или кухарке, чтобы они приготовили обед получше.      

– Будьте   покойны, сударь.      

Она   ушла, оставив его одного.      

Он   спустился в сад и устроился в лиственной беседке, куда ему и подали вермут. Он   просидел там до вечера, слушая дрозда, свистевшего в клетке, и поглядывая на   проходившую изредка мимо него служаночку, решившую пококетничать и порисоваться   перед гостем, которому, как она поняла, пришлась по вкусу.      

      

Он ушел,   как и накануне, повеселев от шампанского, но темнота и ночная прохлада быстро   рассеяли легкое опьянение, и неодолимая тоска снова проникла ему в душу. Он   думал: «Что же мне делать? Оставаться ли здесь? Надолго ли я обречен влачить   эту безотрадную жизнь?» Он заснул очень поздно.      

На   следующий день он опять покачался в гамаке, и вид человека, закидывавшего сеть,   навел его на мысль заняться рыбной ловлей. Лавочник, торговавший удочками, дал   ему указания относительно этого умиротворяющего спорта и даже взялся руководить   его первыми опытами. Предложение было принято, и с десяти часов до полудня   Мариолю с большими усилиями и великим напряжением внимания удалось поймать три   крошечных рыбки.      

После   завтрака он снова отправился в Марлот. Зачем? Чтобы убить время.      

Служаночка   встретила его смехом.      

Он тоже   улыбнулся, забавляясь таким приветствием, и попробовал вызвать ее на болтовню.      

Чувствуя   себя более непринужденно, чем накануне, она разговорилась. Ее звали Элизабет   Ледрю.      

Мать ее,   домашняя портниха, умерла в прошлом году; тогда ее отец, счетовод, всегда пьяный,   вечно без места, живший на счет жены и дочери, внезапно исчез, так как девочка,   которая шила в своей мансарде теперь с утра до ночи, не могла одна зарабатывать   на двоих. Устав от этого однообразного труда, она поступила служанкой в дешевый   ресторанчик и пробыла там около года; она уже чувствовала себя утомленной, а в   это время хозяин Гостиницы Коро в Марлот, которому она как-то раз   прислуживала, пригласил ее на лето вместе с двумя другими девушками, которые   должны приехать немного позже. Этот содержатель гостиницы, видимо, знал, чем   привлечь посетителей.      

Рассказ   пришелся по душе Мариолю. Он ловко расспрашивал девушку, обращаясь с ней, как с   барышней, и выведал у нее много любопытных подробностей об унылом и нищем быте   семьи, разоренной пьяницей. Она же, существо заброшенное, бездомное, одинокое и   все же веселое благодаря своей молодости, почувствовав искренний интерес со   стороны этого незнакомца и живое участие, была с ним откровенна, раскрыла ему   всю душу, порывов которой она не могла сдерживать так же, как и своего   проворства.      

Когда   она умолкла, он спросил:      

– И   вы… будете служанкой всю жизнь?      

– Не   знаю, сударь. Разве я могу предвидеть, что со мной будет завтра?      

– Надо   все-таки подумать о будущем.      

Легкая   тень озабоченности легла на ее лицо, но быстро сбежала. Она ответила:      

– Покорюсь   тому, что выпадет мне на долю. Чему быть – того не миновать.      

Они   расстались друзьями.      

Он снова   пришел через несколько дней, потом еще раз, потом стал ходить часто, смутно   привлекаемый простодушной беседой с одинокой девушкой, легкая болтовня которой   немного рассеивала его печаль.      

Но   вечерами, когда он возвращался пешком в Монтиньи, думая о г-же де Бюрн, на него   находили страшные приступы отчаяния. С рассветом ему становилось немного легче.   Но когда наступала ночь, на него снова обрушивались терзавшие душу сожаления и   дикая ревность. Он не получал никаких известий. Он сам никому не писал, и ему   никто не писал. Он ничего не знал. И вот, возвращаясь один по темной дороге, он   представлял себе развитие связи, которую он предвидел между своей вчерашней   любовницей и графом Бернхаузом. Эта навязчивая мысль с каждым днем все   неотступнее преследовала его. «Этот, – размышлял он, – даст ей именно   то, что ей нужно: он будет благовоспитанным светским любовником, постоянным, не   слишком требовательным, вполне довольным и польщенным тем, что стал избранником   такой обворожительной и тонкой кокетки».      

Он сравнивал   его с собой. У того, разумеется, не будет той болезненной чувствительности, той   утомительной требовательности, той исступленной жажды ответной нежности,   которые разрушили их любовный союз. Как человек светский, сговорчивый,   рассудительный и сдержанный, он удовлетворится малым, так как, по-видимому,   тоже не принадлежит к породе страстных людей.      

Придя   однажды в Марлот, Андре Мариоль увидел в другой беседке Гостиницы Коро двух   бородатых молодых людей в беретах, с трубками в зубах.      

Хозяин,   толстяк с сияющим лицом, тотчас же вышел его приветствовать, потому что чувствовал   к этому верному посетителю отнюдь не бескорыстное расположение. Он сказал:      

– А   у меня со вчерашнего дня два новых постояльца, два живописца.      

– Вот   те двое?      

– Да;   это уже знаменитости; тот, что поменьше, получил в прошлом году вторую медаль.      

И,   рассказав все, что он знал об этих новоявленных талантах, он спросил:      

– Что   вы сегодня изволите пить, господин Мариоль?      

– Пошлите   мне, как всегда, бутылку вермута.      

Хозяин   ушел.      

Появилась   Элизабет, неся поднос с бокалом, графином и бутылкой. Один из художников тотчас   же крикнул:      

– Ну   что же, малютка, мы все еще дуемся?      

Она   ничего не ответила, а когда подошла к Мариолю, он увидел, что глаза у нее   красные.      

– Вы   плакали? – спросил он.      

Она   просто ответила:      

– Да,   немного.      

– Что   случилось?      

– Эти   два господина нехорошо со мной обошлись.      

– Что   они сделали?      

– Они   приняли меня за какую-то…      

– Вы   пожаловались хозяину?      

Она   грустно пожала плечами.      

– Ах,   сударь! Хозяин… хозяин!.. Знаю я его теперь… нашего хозяина!      

Мариоль,   взволнованный и немного рассерженный, сказал ей:      

– Расскажите   мне все.      

Она   рассказала о грубых и настойчивых приставаниях новоприбывших мазил. Потом она   снова расплакалась, не зная, что ей теперь делать, брошенной в этом чужом краю,   без покровителя, без поддержки, без денег, без помощи.      

Мариоль   неожиданно предложил:      

– Хотите   перейти ко мне в услужение? Вам будет у меня неплохо… А когда я вернусь в Париж,   вы поступите, как вам заблагорассудится.      

Она   вопрошающе посмотрела ему прямо в лицо. Потом вдруг сказала:      

– Очень   даже хочу.      

– Сколько   вы здесь получаете?      

– Шестьдесят   франков в месяц.      

И с   беспокойством добавила:      

– Кроме   того, чаевые. Всего-навсего франков семьдесят.      

– Я   положу вам сто франков.      

Она   удивленно повторила:      

– Сто   франков в месяц?      

– Да,   это вам подходит?      

– Еще   бы!      

– Вы   будете только прислуживать мне за столом, заботиться о моих вещах, белье и   одежде и убирать комнату.      

– Понимаю,   сударь!      

– Когда   вы придете?      

– Завтра,   если вам угодно. После того, что случилось, я обращусь к мэру и уйду во что бы   то ни стало.      

Мариоль   вынул из кармана два луи и, протягивая их ей, сказал:      

– Вот   вам задаток.      

Лицо ее   озарилось радостью, и она решительно проговорила:      

– Завтра,   до полудня, я буду у вас, сударь.      

       II      

       

На   следующий день Элизабет явилась в Монтиньи в сопровождении крестьянина, который   вез в тачке ее чемодан. Мариоль отделался от одной из своих старушек, щедро   вознаградив ее, и вновь прибывшая заняла комнатку в третьем этаже, рядом с   кухаркой.      

Когда   она предстала перед своим хозяином, она показалась ему несколько другой, чем в   Марлот, не такой общительной, более застенчивой: она стала служанкой барина, в   то время как там, под зеленым шатром в саду ресторана, она была чем-то вроде   его скромной подружки.      

Он   объяснил ей в немногих словах, что ей предстоит делать. Она выслушала очень   внимательно, водворилась на место и взялась за работу.      

Прошла   неделя, не внеся в душу Мариоля значительной перемены. Он только заметил, что   стал реже уходить из дому, потому что у него уже не было прежнего предлога для   прогулок в Марлот, и дом, пожалуй, казался ему менее мрачным, чем в первые дни.   Острота его горя понемногу утихала, как утихает все; но на месте этой раны в   нем зарождалась неодолимая грусть, та глубокая тоска, похожая на медленную и   затяжную болезнь, что иногда приводит к смерти. Вся его прежняя живость, вся   пытливость его ума, весь интерес к ранее занимавшим и радовавшим его вещам   умерли в нем, сменились отвращением ко всему и непреодолимым равнодушием,   которое лишало его даже силы подняться с места и погулять. Он уже не покидал   усадьбы, переходя из гостиной в гамак, из гамака в гостиную. Главным его   развлечением было смотреть на воды Луэна и на рыбака, забрасывающего сеть.      

После   первых дней сдержанности и скромности Элизабет стала немного смелей и, уловив   своим женским чутьем постоянное уныние хозяина, иногда спрашивала его, если   другой прислуги не было поблизости:      

– Вы   очень скучаете, сударь?      

Он с   видом покорности судьбе отвечал:      

– Да,   порядочно.      

– Вам   следовало бы пройтись.      

– Это   не поможет.      

Она   проявляла в отношении к нему скромную и самоотверженную предупредительность.   Каждое утро, входя в гостиную, он находил ее полной цветов, благоухающей, как   теплица. Элизабет, очевидно, обложила данью как ребятишек, доставлявших ей из   лесу примулы, фиалки и золотистый дрок, так и деревенские палисадники, в   которых крестьянки по вечерам поливали какие-то растения. Он же в своей отрешенности,   в своем отчаянии и душевном оцепенении испытывал к ней особую нежную   признательность за эти изобретательные дары и за постоянное старание быть ему   приятной во всех мелочах, которое он улавливал в ней. Ему казалось также, что   она хорошеет, начинает больше следить за собой, что лицо ее стало белее и как   бы утонченней. Он даже заметил однажды, когда она подавала ему чай, что у нее   уже не руки служанки, а дамские ручки с хорошо обточенными и безукоризненно   чистыми ногтями. В другой раз он обратил внимание на ее почти элегантную обувь.   Потом, как-то днем, она поднялась в свою комнату и вернулась в очаровательном   сереньком платьице, простеньком, но сшитом с безукоризненным вкусом. Увидя ее,   он воскликнул:      

– Какой   вы стали кокеткой, Элизабет!      

Она   густо покраснела и пролепетала:      

– Что   вы, сударь! Просто я одеваюсь немного получше, потому что у меня чуть-чуть   больше денег.      

– Где   вы купили это платье?      

– Я   сама его сшила, сударь.      

– Сами   сшили? Когда же? Ведь вы целый день работаете по дому.      

– А   вечерами-то, сударь?      

– А   материю вы откуда достали? И кто вам скроил?      

Она   рассказала, что местный лавочник привез ей образчики материй из Фонтенебло. Она   выбрала и заплатила за товар из тех двух луи, которые получила в задаток от   Мариоля. Что же касается кройки, а также шитья, то это нисколько ее не смущает,   так как она четыре года работала вместе с матерью на магазин готового платья.      

Он не   мог удержаться, чтобы не сказать:      

– Оно   вам очень идет. Вы очень милы.      

Она   снова зарделась до самых корней волос.      

Когда   она ушла, он подумал: «Уж не влюбилась ли она в меня, чего доброго?» Он поразмыслил   над этим, поколебался, посомневался и наконец решил, что это вполне возможно.   Он был с ней добр, посочувствовал ей, помог; он был почти ее другом. Что же   удивительного, что девушка увлеклась своим хозяином после всего, что он для нее   сделал? Впрочем, эта мысль не была ему неприятна: девочка была действительно   недурна и ничем уже не походила на горничную. Его мужское самолюбие, так сильно   оскорбленное, задетое, раненное и попранное другой женщиной, чувствовало себя   польщенным, утешенным, почти исцеленным. Это было возмещение, очень маленькое,   едва ощутимое, но все-таки возмещение, потому что, раз в человека кто-нибудь   влюблен – все равно кто, – значит, этот человек еще может внушать любовь.   Его бессознательный эгоизм также был этим удовлетворен. Его немного развлекло   бы и, может быть, пошло бы ему на пользу понаблюдать, как это маленькое сердечко   оживет и забьется для него. Ему не пришло в голову удалить этого ребенка,   оградить его от той опасности, которая причинила ему самому такие страдания,   пожалеть девочку больше, чем пожалели его, – ибо сострадание никогда не   сопутствует любовным победам.      

Он стал   за ней наблюдать и скоро убедился, что не ошибся. Тысячи мелочей ежедневно подтверждали   это. Как-то утром, подавая ему за столом, она слегка коснулась его платьем, и   он почувствовал запах духов – простеньких духов, очевидно, купленных в галантерейной   лавке или у местного аптекаря. Тогда он подарил ей флакон туалетной воды   «Шипр», которой сам постоянно пользовался, умываясь, и запасы которой всегда   имел при себе. Он подарил ей также хорошее туалетное мыло, зубной эликсир и   рисовую пудру. Он искусно способствовал этому превращению, становившемуся с   каждым днем все заметнее, все полнее, и следил за ним любознательным и польщенным   взглядом. Оставаясь для него скромной и преданной служанкой, она вместе с тем   становилась глубоко чувствующей и влюбленной женщиной, в которой наивно   развивался врожденный инстинкт кокетства.      

Он и сам   понемножку привязывался к ней. Он забавлялся, он был растроган и благодарен. Он   играл с этой зарождающейся любовью, как играют в часы тоски со всем, что может   хоть чуточку развлечь. Он не испытывал к ней иного влечения, кроме неясного   желания, толкающего всякого мужчину ко всякой привлекательной женщине, будь она   хорошенькой горничной или крестьянкой, сложенной, как богиня, своего рода   сельской Венерой. Его больше всего притягивала к ней та женственность, которую   он в ней находил и которая была ему теперь нужна. Это была смутная и неодолимая   потребность, вызванная другою, любимою, пробудившей в нем это властное и   таинственное влечение к женской сущности, к близости женщины, к общению с ней,   к тому тонкому аромату, духовному или чувственному, который каждое   соблазнительное создание, от простолюдинки до великосветской дамы, от восточной   самки с огромными черными глазами до северной девы с голубым взором и лукавой   душой, изливает на тех мужчин, для которых еще жива извечная обаятельность   женского существа.      

Это   нежное, непрестанное, ласкающее и затаенное внимание, скорей ощутимое, нежели видимое,   обволакивало его рану, как слой ваты, и делало ее менее чувствительной к новым   приступам душевных страданий. Но страдания эти, однако, не унимались, ползая и   кружась, как мухи вокруг открытой раны. Довольно было одной из них коснуться   ее, чтобы мучение возобновилось.      

Он   запретил давать кому-либо свой адрес, и его друзья отнеслись с должным уважением   к его бегству, но отсутствие новостей и каких бы то ни было известий беспокоило   его. Время от времени ему попадались в газете фамилии Ламарта или Масиваля в   перечне лиц, присутствовавших на званом обеде или на каком-нибудь торжестве.   Однажды ему встретилась фамилия г-жи де Бюрн, которую называли одной из самых   изящных, самых красивых и изысканно одетых дам на балу в австрийском   посольстве. Дрожь пробежала по нему с головы до ног. Фамилия графа фон   Бернхауза стояла несколькими строками ниже. И вновь вспыхнувшая ревность до   самого вечера терзала сердце Мариоля. Эта предполагаемая связь стала теперь для   него почти несомненной. Это было одно из тех воображаемых убеждений, которые   мучительнее, чем достоверный факт, потому что от них нельзя ни избавиться, ни   исцелиться.      

Не в   силах переносить эту неизвестность и неуверенность в своих подозрениях, он   решил написать Ламарту, который, зная его достаточно хорошо, чтобы догадаться о   его душевных терзаниях, мог бы ответить на его предположения даже без прямого   вопроса.      

Поэтому   однажды вечером, при свете лампы, он составил длинное, искусно сочиненное   письмо, неопределенно печальное, полное скрытых вопросов и лирических излияний   на тему о красоте весны в деревне.      

Через   четыре дня, получив почту, он с первого взгляда узнал прямой и твердый почерк романиста.      

Ламарт   сообщал ему тысячу прискорбных новостей, полных для него глубокого значения. Он   говорил о множестве людей, но, не вдаваясь насчет г-жи де Бюрн и графа фон   Бернхауза в большие подробности, чем насчет любого другого человека, он как   будто выделял их свойственным ему стилистическим приемом и привлекал к ним   внимание как раз до намеченной точки, ничем не обнаруживая при этом своего   намерения.      

Из   письма в общем вытекало, что все подозрения Мариоля были по меньшей мере обоснованны.   Его опасения сбудутся завтра, если не сбылись еще вчера.      

Его   прежняя любовница жила все той же жизнью: суетливой, блестящей, светской. О нем   немножко поговорили после его исчезновения, как обычно говорят об   исчезнувших, – с безразличным любопытством. Полагали, что он уехал куда-то   очень далеко, потому что ему наскучил Париж.      

Получив   это письмо, он до вечера пролежал в гамаке. Он не мог обедать, он не мог   уснуть, а ночью у него началась лихорадка. На другой день он чувствовал себя   таким усталым, таким подавленным, до того полным отвращения к однообразию дней,   проводимых между этим глухим молчаливым лесом, теперь уже дремучим от зелени, и   надоедливой речонкой, журчавшей под его окнами, что решил не вставать совсем.      

Когда   Элизабет вошла на его звонок и увидела его еще в постели, она удивленно остановилась   на пороге и спросила, внезапно побледнев:      

– Вы   захворали, сударь?      

– Да,   немного.      

– Не   позвать ли врача?      

– Нет;   со мной это случается.      

– Не   угодно ли вам чего-нибудь?      

Он   велел, как всегда, приготовить ванну, к завтраку только яйца, а чай чтобы был в   течение всего дня. Но к часу его охватила такая неистовая тоска, что ему   захотелось встать. Элизабет, которую он беспрестанно вызывал, по обыкновению   всех мнимых больных, приходила встревоженная, огорченная, горящая желанием быть   полезной, помочь ему, ухаживать за ним и вылечить его; видя, как он взволнован   и расстроен, она предложила, вся раскрасневшись от смущения, что-нибудь   почитать ему вслух.      

Он   спросил:      

– Вы   хорошо читаете?      

– Да,   сударь, когда я училась в школе, я всегда получала награды за чтение и прочла   мамочке столько романов, что и заглавия все перезабыла.      

Он   заинтересовался и послал ее в мастерскую взять среди присланных ему книг самую   его любимую – Манон Леско[22].   Она помогла ему сесть в постели, подложила ему за спину две подушки, взяла стул   и начала читать. Читала она действительно хорошо, даже очень хорошо, потому что   была наделена врожденным даром верной интонации и выразительности. Она сразу же   заинтересовалась этой повестью и с таким волнением следила за развитием   событий, что он иногда прерывал ее, чтобы задать ей какой-нибудь вопрос и   немного побеседовать с ней.      

      

В   открытое окно вместе с теплым ветерком, напоенным запахом зелени, врывались   пение, рокот и трели соловьев, заливавшихся возле самочек на всех окрестных   деревьях в эту пору любви.      

Андре   глядел на девушку, взволнованную, следившую с блеском в глазах за событиями, которые   развертывались на страницах книги.      

На его   вопросы она отвечала с врожденным пониманием всего, что относится к любви и   страсти, придавая своим словам правильный, но немного расплывчатый смысл,   вызванный простонародною узостью ее кругозора. Он подумал: «Если бы немного   подучить эту девочку, она стала бы совсем смышленой и умницей».      

Женское   очарование, которое он уже раньше почувствовал в ней, в самом деле благотворно   влияло на него в этот жаркий, спокойный день, причудливо сливаясь в его   сознании с таинственным и могучим очарованием Манон, которая дает нашим сердцам   вкусить величайшую женскую прелесть, когда-либо переданную человеческим   искусством.      

Убаюканный   голосом, увлеченный столь знакомым и всегда новым повествованием, он мечтал о такой   же ветреной и пленительной любовнице, как любовница де Гриё[23], неверной и постоянной,   человечной и соблазнительной даже в своих постыдных недостатках, созданной для   того, чтобы пробудить в мужчине всю его нежность и весь его гнев, страстную   ненависть и привязанность, ревность и вожделение.      

Ах, если   бы та, которую он только что покинул, таила в своей крови хотя бы только любовное   и чувственное вероломство этой манящей куртизанки, он, может быть, никогда не   уехал бы! Манон изменяла, но любила; она лгала, но отдавалась!      

Мариоль   нежился весь день, а с наступлением вечера погрузился в какое-то мечтательное   забытье, где сливались все эти женщины. Не испытав со вчерашнего дня никакой   усталости, проведя день без малейшего движения, он спал чутким сном и проснулся   от какого-то странного шума, раздававшегося в доме.      

Уже раза   два в ночные часы ему слышались чьи-то шаги и едва уловимое движение в нижнем   этаже, – не прямо под ним, а в комнатках, прилегавших к кухне: бельевой и   ванной. Он не обращал на это внимания.      

Но в   этот вечер, устав лежать и чувствуя, что скоро ему не уснуть, он стал   прислушиваться и различил странные шорохи и что-то похожее на всплески воды.   Тогда он решил пойти посмотреть; зажег свечу и взглянул на часы: не было еще и   десяти. Он оделся, положил в карман револьвер и, крадучись, с бесконечными   предосторожностями, спустился вниз.      

Войдя в   кухню, он с изумлением увидел, что топится плита. Больше ничего не было слышно,   но потом ему почудилось движение в ванной, крошечной комнатке, выбеленной   известью, где ничего, кроме ванны, не было.      

Он   подошел, бесшумно повернул ручку и, резко распахнув дверь, увидел распростертое   в воде женское тело с раскинутыми руками, с кончиками грудей, выступавшими из   воды; прекраснейшее женское тело, какое ему когда-либо случалось видеть.      

Она   вскрикнула в ужасе: ей некуда было скрыться.      

      

Он уже   стоял на коленях у края ванны, пожирая ее пылающими глазами и протянув к ней губы.      

Она   поняла и, внезапно вскинув руки, с которых струилась вода, обвила ими шею   своего хозяина.      

       III      

       

На   следующий день, когда, подавая ему чай, она появилась перед ним и глаза их   встретились, она задрожала так сильно, что чашка и сахарница несколько раз   подряд стукнулись друг о друга.      

Мариоль   подошел к ней, взял у нее из рук поднос, поставил на стол и, видя, что она   потупилась, сказал ей:      

– Взгляни   на меня, крошка.      

Она   подняла на него глаза, полные слез.      

Он   продолжал:      

– Я   не хочу, чтобы ты плакала.      

Он   прижал ее к себе и почувствовал, что она трепещет с головы до ног. «О, боже   мой!» – прошептала она. Он понял, что не горе, не сожаление и не раскаяние   заставили ее прошептать эти три слова, а счастье, самое настоящее счастье. И   чувствуя, как прижимается к его груди это маленькое, полюбившее его существо,   он испытывал странное эгоистическое, скорее физическое, чем нравственное,   удовлетворение. Он благодарил ее за это чувство, как раненый, брошенный на   дороге, поблагодарил бы женщину, которая ему помогла. Он благодарил ее от всего   своего истерзанного сердца, алчущего ласки, обманутого в своих тщетных порывах   из-за равнодушия другой; а в глубине души он чуть-чуть жалел ее. Глядя на нее,   изменившуюся, побледневшую, всю в слезах, с глазами, горящими любовью, он вдруг   сказал сам себе: «Да она ведь красивая! Как быстро преображается женщина,   становится тем, чем она должна быть, когда следует влечению души или голосу   природы».      

– Присядь, –   сказал он.      

Она   села. Он взял ее руки, ее бедные рабочие руки, ставшие ради него белыми и   изящными, и потихоньку, осторожно подбирая слова, стал говорить ей о том,   каковы теперь должны быть их отношения. Она уже для него не прислуга, но нужно   сохранить видимость, чтобы не вызвать сплетен в деревне. Она будет жить при нем   в качестве экономки и часто будет читать ему вслух, что послужит оправданием   для ее нового положения. А через некоторое время, когда с ее обязанностями   чтицы окончательно свыкнутся, она будет обедать с ним за одним столом.      

– Нет,   сударь, я была и останусь вашей служанкой. Я не хочу сплетен, не хочу, чтобы   все узнали о том, что произошло.      

Она не   уступила, несмотря на все его уговоры. Когда он кончил пить чай, она унесла   поднос, а он проводил ее нежным взглядом.      

После   этого он подумал: «Это женщина; все женщины одинаковы, когда нравятся нам. Я   сделал служанку своей любовницей. Из хорошенькой она, может быть, станет   очаровательной. Во всяком случае, она моложе и свежей, чем светские женщины и   кокотки. Да в конце концов, не все ли равно! Разве многие из знаменитых актрис   не дочери привратниц?! И тем не менее их принимают, как настоящих дам, их обожают,   как героинь романов, и короли обращаются с ними как с королевами. За что? За   талант, нередко сомнительный, или за красоту, нередко весьма спорную? Нет! Но   действительно, женщина всегда занимает положение, соответствующее той иллюзии,   которую она умеет создать».      

Он   совершил в этот день далекую прогулку и хотя в глубине сердца чувствовал все ту   же боль, а в ногах тяжесть, как будто печаль ослабила все источники его   энергии, что-то щебетало в нем, словно птичка. Он был не так одинок, не так   заброшен, не так покинут. Лес казался ему менее безмолвным, менее глухим и   безлюдным. И он вернулся, полный желания увидеть, как Элизабет улыбнется при   его приближении и поспешит ему навстречу со взглядом, исполненным нежности.      

Около   месяца на берегу маленькой речки длилась настоящая идиллия. Мариоль был любим,   как было любимо, быть может, не много мужчин, – безумной, животной   любовью, как ребенок – матерью, как охотник – собакой.      

Он был   для нее все – мир и небо, радость и счастье. Он отвечал всем ее пылким и простодушным   женским чаяниям и дарил ей в одном поцелуе всю долю экстаза, какую она способна   была испытать. Он один занимал ее душу, ее глаза, ее сердце и плоть; она была   опьянена, как впервые захмелевший подросток. Он засыпал у нее на руках, он   пробуждался от ее ласки, она обнимала его, отдаваясь с несказанным самозабвением.   Полный удивления и восторга, он наслаждался этим совершеннейшим даром, и ему   представлялось, что он пьет любовь из самого ее источника, из уст самой   природы.      

      

И   все-таки он продолжал грустить, грустить и отчаиваться, безнадежно и глубоко.   Его юная любовница ему нравилась, но ему недоставало другой. И когда он   прогуливался по лугам вдоль берегов Луэна, спрашивая себя: «Почему эта скорбь   не покидает меня?» – он при малейшем воспоминании о Париже ощущал в себе такой   прилив волнения, что возвращался домой, чтобы не быть одному.      

Тогда он   укладывался в гамак, а Элизабет, сидя на складном стульчике, читала ему. Слушая   ее и любуясь ею, он вспоминал о беседах в гостиной своей подруги, когда он   проводил наедине с нею целые вечера. Тогда дикое желание расплакаться увлажняло   его глаза и такая жгучая скорбь начинала терзать его сердце, что в нем   рождалось настойчивое, нестерпимое желание уехать немедленно, вернуться в   Париж, бежать на край света.      

Видя,   как он печален и мрачен, Элизабет спрашивала его:      

– Вам   тяжело? Я чувствую, у вас слезы на глазах.      

Он   отвечал:      

– Поцелуй   меня, крошка; тебе этого не понять.      

Она   целовала его, охваченная беспокойством, предчувствуя какую-то неведомую ей   драму. А он, немного забываясь под действием ее ласк, размышлял: «Ах, если бы в   одной женщине могли слиться обе, любовь этой с очарованием другой! Почему   никогда не находишь того, о чем грезишь, а всегда встречаешь только нечто   приблизительное?»      

Убаюкиваемый   однообразным звуком голоса, которого он уже не слушал, он весь отдавался мечте   о том, что его обольстило, очаровало, покорило в покинутой им любовнице.   Истомленный воспоминанием о ней, одолеваемый ее воображаемым присутствием,   которое неотступно преследовало его, как духовидца – призраки, он говорил себе:   «Неужели я осужден навеки и никогда уже не освобожусь от нее?»      

Он снова   принялся совершать дальние прогулки, бродить по лесной чаще, в смутной надежде   отделаться от ее образа, оставив его где-нибудь, либо в овраге, либо за темной   скалой, или в гуще кустарника, как человек, который стремится избавиться от   преданного ему животного, но не хочет его убивать, а только старается завести   куда-нибудь подальше.      

Как-то   раз, под конец одной из таких прогулок, он снова забрел в царство буков. Теперь   это был темный, почти черный лес с непроницаемой листвой. Мариоль шел под его   необъятным сводом, сырым и глубоким, вспоминая с сожалением о легкой, пронизанной   солнцем, зеленеющей дымке едва развернувшихся листочков; но, проходя узкой   тропинкой, он вдруг остановился в удивлении перед двумя сросшимися деревьями.      

Никакой   другой образ его любви не мог бы острее и глубже поразить его глаза и душу: мощный   бук сжимал в своих объятиях стройный дубок.      

Как   отчаявшийся влюбленный, с телом могучим и измученным, бук, вытянув, точно руки,   две огромные ветви и сомкнув их, сжимал ствол соседнего дуба. А тот, как будто   с презрением вырываясь из его объятий, устремлял в небо, высоко над вершиной   обидчика, свой прямой, тонкий и стройный стан. Но, невзирая на это бегство в   пространство, вопреки этому надменному бегству глубоко оскорбленного существа,   на коре дуба виднелись два глубоких, давно зарубцевавшихся шрама, врезанных   неодолимо могучими ветвями бука. Навеки спаянные этими зажившими ранами, они   росли вместе, смешивая свои соки, и в жилах побежденного дерева текла,   поднимаясь до самой вершины, кровь дерева-победителя.      

Мариоль   присел и долго глядел на них. В его больной душе эти два неподвижных врага, рассказывавших   прохожим вечную повесть его любви, становились великолепным и страшным символом.      

Потом он   пошел дальше, еще более опечаленный, и медленно брел, опустив глаза, как вдруг   увидел скрытую в траве, смоченную давнишними дождями, испачканную, старую   телеграмму, брошенную или потерянную прохожим. Он остановился. Какую радость,   какую печаль принесла чьему-то сердцу эта синенькая бумажка, валявшаяся у его   ног?      

Он не   мог удержаться, чтобы не поднять ее, и с любопытством и брезгливостью развернул   листок. Кое-как еще можно было разобрать: «Приходите… мне… четыре часа». Имена   были стерты сыростью.      

Жестокие,   обольстительные воспоминания обступили его, воспоминания о всех телеграммах,   полученных от нее, то назначавших час свидания, то сообщавших, что она не   придет. Ничто никогда не повергало его в большее волнение, не вызывало в нем   такой неистовой дрожи, не заставляло так внезапно сжиматься и снова трепетать   его бедное сердце, чем вид этих посланниц, повергающих в восторг или в отчаяние.   Он весь цепенел от тоски при мысли, что ему уже никогда не придется вскрывать   такие послания.      

Снова он   спрашивал себя, что произошло с ней с тех пор, как он ее покинул? Страдала ли   она, сожалела ли о друге, отторгнутом ее равнодушием, или примирилась с этим   разрывом, лишь слегка задетая в своем самолюбии?      

И   желание узнать это дошло до такой крайности, стало таким мучительным, что у   него возникла дерзкая и неожиданная, но еще неясная мысль. Он направился в   Фонтенебло. Придя туда, он зашел на телеграф, с душой, полной сомнений и   трепетного беспокойства. Но какая-то сила толкала его, какая-то неодолимая   сила, исходившая из самого сердца.      

Дрожащей   рукой он взял со стола телеграфный бланк и вслед за именем и адресом г-жи де   Бюрн написал:      

       

«Мне   так хотелось бы знать, что вы думаете обо мне! Я не в силах ничего забыть.      

Андре   Мариоль. Монтиньи».      

       

Потом он   вышел, нанял экипаж и вернулся в Монтиньи, в тревоге и волнении от своего поступка   и уже сожалея о нем.      

Он   рассчитал, что, если она удостоит его ответом, он получит ее письмо через два   дня; но весь следующий день он уже не выходил из дому, надеясь и страшась   получить телеграмму.      

Около   трех часов дня, когда он качался в гамаке под липами у реки, Элизабет сказала   ему, что какая-то дама хочет его видеть.      

Он   пришел в такое смятение, что у него перехватило дыхание; когда он подходил к   дому, ноги его подкашивались, сердце трепетно билось. Он все еще не смел   надеяться, что это она.      

Он   распахнул дверь в гостиную, и г-жа де Бюрн, сидевшая на диване, встала и,   улыбаясь немного сдержанной улыбкой, с некоторой принужденностью в лице и   манерах, протянула ему руку, говоря:      

– Я   приехала узнать, как вы живете, потому что телеграф недостаточно обстоятельно   выполнил эту задачу.      

Он так   побледнел, что в глазах ее мелькнула радость, и был настолько потрясен и взволнован,   что не мог говорить, а только прижимал к губам протянутую ему руку.      

– Боже!   До чего вы добры! – промолвил он наконец.      

– Нет,   просто я не забываю друзей и беспокоюсь о них.      

      

Она   глядела ему прямо в лицо тем пытливым, глубоким женским взглядом, который сразу   улавливает все, проникает в мысли до самого корня и разоблачает любое   притворство. Она, очевидно, была удовлетворена, потому что лицо ее озарилось   улыбкой.      

– Ваш   уголок очень мил. Счастливо в нем живется?      

– Нет,   сударыня.