1 2 3 4 
   
И тут меня словно осенило.
   
— Мишка, — сказал я, — а Мишка! «Мурзилка» наш!
   
Мишка говорит:
   
— А каким образом?
   
— А таким. Пришло моё время ситро пить. У меня как раз пятьсот граммов не хватает!
   
Мишка даже подскочил:
   
— Всё ясно, бежим в буфет!
   
И мы быстро купили бутылку воды, продавщица её откупорила, а Мишка спросил:
   
— Тётя, а в бутылке всегда ровно пол-литра, недолива не бывает?
   
Продавщица покраснела.
   
— Ты ещё маленький такие глупости мне говорить!
   
Я взял бутылку, сел за столик и начал пить. Мишка стоял рядом и смотрел. Вода была очень холодная. Но я выпил полный стакан просто залпом. Мишка сейчас же налил мне второй, но там ещё осталось на дне довольно много, и мне уже не хотелось больше пить.
   
Мишка сказал:
   
— Давай не задерживай.
   
А я сказал:
   
— Уж очень холодная. Как бы ангину не схватить.
   
Мишка говорит:
   
— Ты не будь мнительным. Говори, струсил, да?
   
Я говорю:
   
— Это ты, наверно, струсил.
   
И стал пить второй стакан.
   
Он довольно трудно в меня лился. Я как только три четверти этого второго стакана выпил, так понял, что я уже полный. До краёв.
   
Я говорю:
   
— Стоп, Мишка! Больше не войдёт!
   
— Войдёт, войдёт. Это только так кажется! Пей.
   
Я попробовал. Не лезет.
   
Мишка говорит:
   
— Ты чего расселся, как барон! Ты встань, так влезет!
   
Я встал. И правда, допил стакан каким-то чудом. А Мишка сейчас же налил мне всё, что оставалось в бутылке. Получилось больше, чем полстакана.
   
Я говорю:
   
— Я сейчас лопну.
   
Мишка говорит:
   
— А как же я не лопнул? Я ведь тоже думал, что лопну. Давай поднажми.
   
— Мишка. Если. Я лопну. Ты. Будешь. Отвечать.
   
Он говорит:
   
— Хорошо. Пей давай.
   
И я опять стал пить. И всё выпил. Просто чудеса какие-то! Только я говорить не мог. Потому что вода перелилась уже выше горла и булькала во рту. И понемножку выливалась из носа.
   
И я побежал к весам. Клоун не узнал меня. Он сделал «щёлк-щёлк» и вдруг закричал на весь зал:
   
— Уррра! Есть! Точно!!! Тютелька в тютельку. Годовая подписка на «Мурзилку» выиграна. Она досталась мальчику, который весит ровно двадцать пять килограммов. Вот квитанция, сейчас я её заполню. Похлопаем!
   
   
Он взял мою левую руку и поднял её вверх, и все захлопали, и клоун спел туш! Потом он взял вечное перо и сказал:
   
— Ну! Как тебя зовут? Имя и фамилия? Отвечай!
   
Но я молчал. Я был наполненный и не мог говорить.
   
Тут Мишка закричал:
   
— Его зовут Денис. Фамилия Кораблёв! Пишите, я его знаю!
   
Клоун протянул мне заполненную квитанцию и сказал:
   
— Скажи хоть спасибо!
   
Я мотнул головой, а Мишка опять закричал:
   
— Это он говорит «спасибо». Я его знаю!
   
А клоун говорит:
   
— Ну и мальчик! Выиграл «Мурзилку», а сам молчит, как будто воды в рот набрал!
   
А Мишка говорит:
   
— Не обращайте внимания, он застенчивый, я его знаю!
   
И он схватил меня за руку и поволок вниз.
   
И я на улице немножко отдышался. Я сказал:
   
— Мишка, мне как-то не хочется нести эту подписку домой, раз во мне только двадцать четыре с половиной кило.
   
А Мишка говорит:
   
— Тогда отдай мне. Во мне-то аккурат двадцать пять. Если бы я не пил ситро, я бы сразу её получил. Давай сюда.
   
— Что ж, я, по-твоему, напрасно страдал? Нет уж, пусть она будет наша общая — напополам!
   
Тогда Мишка сказал:
   
— Правильно!
  
  
   
    
«Где это видано, где это слыхано…»
   
   
На переменке подбежала ко мне наша октябрятская вожатая Люся и говорит:
   
— Дениска, а ты сможешь выступить в концерте? Мы решили организовать двух малышей, чтобы они были сатирики. Хочешь?
   
Я говорю:
   
— Я всё хочу! Только ты объясни: что такое сатирики?
   
Люся говорит:
   
— Видишь ли, у нас есть разные неполадки… Ну, например, двоечники или лентяи, их надо прохватить. Понял? Надо про них выступить, чтобы все смеялись, это на них подействует отрезвляюще.
   
Я говорю:
   
— Они не пьяные, они просто лентяи.
   
— Это так говорится: «отрезвляюще», — засмеялась Люся. — А на самом деле просто эти ребята призадумаются, им станет неловко, и они исправятся. Понял? Ну, в общем, не тяни: хочешь — соглашайся, не хочешь — отказывайся!
   
Я сказал:
   
— Ладно уж, давай!
   
Тогда Люся спросила:
   
— А у тебя есть партнёр?
   
— Нету.
   
Люся удивилась:
   
— Как же ты без товарища живёшь?
   
— Товарищ у меня есть, Мишка. А партнёра нету.
   
Люся снова улыбнулась:
   
— Это почти одно и то же. А он музыкальный, Мишка твой?
   
— Нет, обыкновенный.
   
— Петь умеет?
   
— Очень тихо. Но я научу его петь громче, не беспокойся.
   
Тут Люся обрадовалась:
   
— После уроков притащи его в малый зал, там будет репетиция!
   
И я со всех ног пустился искать Мишку. Он стоял в буфете и ел сардельку.
   
— Мишка, хочешь быть сатириком?
   
А он сказал:
   
— Погоди, дай поесть.
   
Я стоял и смотрел, как он ест. Сам маленький, а сарделька толще его шеи. Он держал эту сардельку руками и ел прямо целой, не разрезая, и шкурка трещала и лопалась, когда он её кусал, и оттуда брызгал горячий пахучий сок.
   
И я не выдержал и сказал тёте Кате:
   
— Дайте мне, пожалуйста, тоже сардельку, поскорее!
   
И тётя Катя сразу протянула мне мисочку. И я очень торопился, чтобы Мишка без меня не успел съесть свою сардельку: мне одному не было бы так вкусно. И вот я тоже взял свою сардельку руками и тоже, не чистя, стал грызть её, и из неё брызгал горячий пахучий сок. И мы с Мишкой так грызли на пару, и обжигались, и смотрели друг на дружку, и улыбались.
   
А потом я ему рассказал, что мы будем сатирики, и он согласился, и мы еле досидели до конца уроков, а потом побежали в малый зал на репетицию.
   
Там уже сидела наша вожатая Люся, и с ней был один парнишка, приблизительно из четвёртого, очень некрасивый, с маленькими ушами и большущими глазами.
   
Люся сказала:
   
— Вот и они! Познакомьтесь, это наш школьный поэт Андрей Шестаков.
   
Мы сказали:
   
— Здоро́во!
   
И отвернулись, чтобы он не задавался.
   
А поэт сказал Люсе:
   
— Это что, исполнители, что ли?
   
— Да.
   
Он сказал:
   
— Неужели ничего не было покрупней?
   
Люся сказала:
   
— Как раз то, что требуется!
   
Но тут пришёл наш учитель пения Борис Сергеевич. Он сразу подошёл к роялю:
   
— Нуте-с, начинаем! Где стихи?
   
Андрюшка вынул из кармана какой-то листок и сказал:
   
— Вот. Я взял размер и припев у Маршака, из сказки об ослике, дедушке и внуке: «Где это видано, где это слыхано…»
   
Борис Сергеевич кивнул:
   
— Читай вслух!
   
Андрюшка стал читать:
   
    
     
Папа у Васи силён в математике,
     
Учится папа за Васю весь год.
     
Где это видано, где это слыхано, —
     
Папа решает, а Вася сдаёт?!
    
   
   
Мы с Мишкой так и прыснули. Конечно, ребята довольно часто просят родителей решить за них задачу, а потом показывают учительнице, как будто это они такие герои. А у доски ни бум-бум — двойка! Дело известное. Ай да Андрюшка, здорово прохватил!
   
А Андрюшка читает дальше, так тихо и серьёзно:
   
    
     
Мелом расчерчен асфальт на квадратики,
     
Манечка с Танечкой прыгают тут.
     
Где это видано, где это слыхано, —
     
В «классы» играют, а в класс не идут?!
    
   
   
Опять здорово. Нам очень понравилось! Этот Андрюшка просто настоящий молодец, вроде Пушкина!
   
Борис Сергеевич сказал:
   
— Ничего, неплохо! А музыка будет самая простая, вот что-нибудь в этом роде. — И он взял Андрюшкины стихи и, тихонько наигрывая, пропел их все подряд.
   
Получилось очень ловко, мы даже захлопали в ладоши.
   
А Борис Сергеевич сказал:
   
— Нуте-с, кто же наши исполнители?
   
А Люся показала на нас с Мишкой:
   
— Вот!
   
— Ну что ж, — сказал Борис Сергеевич, — у Миши хороший слух… Правда, Дениска поёт не очень-то верно.
   
Я сказал:
   
— Зато громко.
   
И мы начали повторять эти стихи под музыку и повторили их, наверно, раз пятьдесят или тысячу, и я очень громко орал, и все меня успокаивали и делали замечания:
   
— Ты не волнуйся! Ты тише! Спокойней! Не надо так громко!
   
Особенно горячился Андрюшка. Он меня совсем затормошил. Но я пел только громко, я не хотел петь потише, потому что настоящее пение — это именно когда громко!
   
…И вот однажды, когда я пришёл в школу, я увидел в раздевалке объявление:
   
    
ВНИМАНИЕ!
    
Сегодня на большой перемене
    
в малом зале состоится выступление
    
летучего патруля
    
«Пионерского Сатирикона»!
    
Исполняет дуэт малышей!
    
На злобу дня!
    
Приходите все!
   
   
И во мне сразу что-то ёкнуло. Я побежал в класс. Там сидел Мишка и смотрел в окно.
   
Я сказал:
   
— Ну, сегодня выступаем!
   
А Мишка вдруг промямлил:
   
— Неохота мне выступать…
   
Я прямо оторопел. Как — неохота? Вот так раз! Ведь мы же репетировали? А как же Люся и Борис Сергеевич? Андрюшка? А все ребята, ведь они читали афишу и прибегут как один? Я сказал:
   
— Ты что, с ума сошёл, что ли? Людей подводить?
   
А Мишка так жалобно:
   
— У меня, кажется, живот болит.
   
Я говорю:
   
— Это со страху. У меня тоже болит, но я ведь не отказываюсь!
   
Но Мишка всё равно был какой-то задумчивый. На большой перемене все ребята кинулись в малый зал, а мы с Мишкой еле плелись позади, потому что у меня тоже совершенно пропало настроение выступать. Но в это время нам навстречу выбежала Люся, она крепко схватила нас за руки и поволокла за собой, но у меня ноги были мягкие, как у куклы, и заплетались. Это я, наверно, от Мишки заразился.
   
В зале было огорожено место около рояля, а вокруг столпились ребята из всех классов, и няни, и учительницы.
   
Мы с Мишкой встали около рояля.
   
Борис Сергеевич был уже на месте, и Люся объявила дикторским голосом:
   
— Начинаем выступление «Пионерского Сатирикона» на злободневные темы. Текст Андрея Шестакова, исполняют всемирно известные сатирики Миша и Денис! Попросим!
   
И мы с Мишкой вышли немножко вперёд. Мишка был белый, как стена. А я ничего, только во рту было сухо и шершаво, как будто там лежал наждак.
   
Борис Сергеевич заиграл. Начинать нужно было Мишке, потому что он пел первые две строчки, а я должен был петь вторые две строчки. Вот Борис Сергеевич заиграл, а Мишка выкинул в сторону левую руку, как его научила Люся, и хотел было запеть, но опоздал, и, пока он собирался, наступила уже моя очередь, так выходило по музыке. Но я не стал петь, раз Мишка опоздал. С какой стати!
   
Мишка тогда опустил руку на место. А Борис Сергеевич громко и раздельно начал снова.
   
Он ударил, как и следовало, по клавишам три раза, а на четвёртый Мишка опять откинул левую руку и наконец запел:
   
    
     
Папа у Васи силён в математике,
     
Учится папа за Васю весь год.
    
   
   
Я сразу подхватил и прокричал:
   
    
     
Где это видано, где это слыхано, —
     
Папа решает, а Вася сдаёт?!
    
   
   
Все, кто был в зале, рассмеялись, и у меня от этого стало легче на душе. А Борис Сергеевич поехал дальше. Он снова три раза ударил по клавишам, а на четвёртый Мишка аккуратно выкинул левую руку в сторону и ни с того ни с сего запел сначала:
   
    
     
Папа у Васи силён в математике,
     
Учится папа за Васю весь год.
    
   
   
Я сразу понял, что он сбился! Но раз такое дело, я решил допеть до конца, а там видно будет. Взял и допел:
   
    
     
Где это видано, где это слыхано, —
     
Папа решает, а Вася сдаёт?!
    
   
   
Слава богу, в зале было тихо — все, видно, тоже поняли, что Мишка сбился, и подумали: «Ну что ж, бывает, пусть дальше поёт».
   
А музыка в это время бежала всё дальше и дальше. Но Мишка был какой-то зеленоватый.
   
И когда музыка дошла до места, он снова вымахнул левую руку и, как пластинка, которую «заело», завёл в третий раз:
   
    
     
Папа у Васи силён в математике,
     
Учится папа за Васю весь год…
    
   
   
Мне ужасно захотелось стукнуть его по затылку чем-нибудь тяжёлым, и я заорал со страшной злостью:
   
    
     
Где это видано, где это слыхано, —
     
Папа решает, а Вася сдаёт?!
    
   
   
— Мишка, ты, видно, совсем рехнулся! Ты что в третий раз одно и то же затягиваешь? Давай про девчонок!
   
А Мишка так нахально:
   
— Без тебя знаю! — И вежливо говорит Борису Сергеевичу: — Пожалуйста, Борис Сергеевич, дальше!
   
Борис Сергеевич заиграл, а Мишка вдруг осмелел, опять выставил свою левую руку и на четвёртом ударе заголосил как ни в чём не бывало:
   
    
     
Папа у Васи силён в математике,
     
Учится папа за Васю весь год…
    
   
   
Тут все в зале прямо завизжали от смеха, и я увидел в толпе, какое несчастное лицо у Андрюшки, и ещё увидел, что Люся, вся красная и растрёпанная, пробивается к нам сквозь толпу. А Мишка стоит с открытым ртом, как будто сам на себя удивляется. Ну, а я, пока суд да дело, докрикиваю:
   
    
     
Где это видано, где это слыхано, —
     
Папа решает, а Вася сдаёт?!
    
   
   
Тут уж началось что-то ужасное. Все хохотали, как зарезанные, а Мишка из зелёного стал фиолетовым. Наша Люся схватила его за руку и утащила к себе. Она кричала:
   
— Дениска, пой один! Не подводи!.. Музыка! И!..
   
А я стоял у рояля и решил не подвести. Я почувствовал, что мне стало всё равно, и, когда дошла музыка, я почему-то вдруг тоже выкинул в сторону левую руку и совершенно неожиданно завопил:
   
    
     
Папа у Васи силён в математике,
     
Учится папа за Васю весь год…
    
   
   
Я даже плохо помню, что было дальше. Было похоже на землетрясение. И я думал, что вот сейчас провалюсь совсем под землю, а вокруг все просто падали от смеха — и няни, и учителя, все, все…
   
Я даже удивляюсь, что я не умер от этой проклятой песни.
   
Я наверно бы умер, если бы в это время не зазвонил звонок…
   
Не буду я больше сатириком!
  
  
   
    
Не хуже вас, цирковых
   
   
Я теперь часто бываю в цирке. У меня там завелись знакомые и даже друзья. И меня пускают бесплатно, когда мне только вздумается. Потому что я сам теперь стал как будто цирковой артист. Из-за одного мальчишки. Это всё не так давно случилось. Я шёл домой из магазина, — мы теперь на новой квартире живём, недалеко от цирка, там же и магазин большой на углу. И вот я иду из магазина и несу бумажную сумочку, а в ней лежат помидоров полтора кило и триста граммов сметаны в картонном стаканчике. И вдруг навстречу идёт тётя Дуся, из старого дома, добрая, она в прошлом году нам с Мишкой билет в клуб подарила. Я очень обрадовался, и она тоже. Она говорит:
   
— Это ты откуда?
   
Я говорю:
   
— Из магазина. Помидоров купил! Здрасте, тётя Дуся!
   
А она руками всплеснула:
   
— Сам ходишь в магазин? Уже? Время-то как летит!
   
Удивляется. Человеку девятый год, а она удивляется.
   
Я сказал:
   
— Ну, до свиданья, тётя Дуся.
   
И пошёл. А она вдогонку кричит:
   
— Стой! Куда пошёл? Я тебя сейчас в цирк пропущу, на дневное представление. Хочешь?
   
Ещё спрашивает! Чудная какая-то. Я говорю:
   
— Конечно, хочу! Какой может быть разговор!..
   
И вот она взяла меня за руку, и мы взошли по широким ступенькам, и тётя Дуся подошла к контролёру и говорит:
   
— Вот, Марья Николаевна, привела вам своего мужичка, пусть посмотрит. Ничего?
   
И та улыбнулась и пропустила меня внутрь, и я вошёл, а тётя Дуся и Марья Николаевна пошли сзади. И я шёл в полутьме, и опять мне очень понравился цирковой запах — он особенный какой-то, и как только я его почуял, мне сразу стало и жутко отчего-то, и весело ни от чего. Где-то играла музыка, и я спешил туда, на её звуки, и сразу вспомнил девочку на шаре, которую видел здесь так недавно, девочку на шаре, с серебряным плащом и длинными руками; она уехала далеко, и я не знаю, увижу ли я её когда-нибудь, и странно стало у меня на душе, не знаю, как объяснить… И тут мы наконец дошли до бокового входа, и меня протолкнули вперёд, и Марья Николаевна шепнула:
   
— Садись! Вон в первом ряду свободное местечко, садись…
   
И я быстро уселся. Со мной рядом сидел тоже мальчишка величиной с меня, в таком же, как и я, школьном костюме, нос курносый, глаза блестят. Он на меня посмотрел довольно сердито, что я вот опоздал и теперь мешаю и всё такое, но я не стал обращать на него никакого внимания. Я сразу же вцепился всеми глазами в артиста, который в это время выступал. Он стоял в огромной чалме посреди арены, и в руках у него была игла величиной с полметра. Вместо нитки в неё была вдета узкая и длинная шёлковая лента. А рядом с этим артистом стояли две девушки и никого не трогали. И вдруг он ни с того ни с сего подошёл к одной из них и — раз! — своей длинной иглой прошил ей живот насквозь, иголка выскочила у неё из спины! Я думал, она сейчас завизжит, как зарезанная, но нет, она стоит себе спокойно и улыбается. Прямо глазам своим не веришь. Тут артист совсем разошёлся — чик! — и вторую насквозь! И эта тоже не орёт, а только хлопает глазами. И так они обе стоят насквозь прошитые, между ними нитки, и улыбаются себе, как ни в чём не бывало. Ну, милые мои, вот это да!
   
Я говорю:
   
— Что же они не орут? Неужели терпят?
   
А мальчишка, что рядом сидит, отвечает:
   
— А чего им орать? Им не больно!
   
Я говорю:
   
— Тебе бы так! Воображаю, как ты завопил бы…
   
А он засмеялся, как будто он старше меня намного, потом говорит:
   
— А я сперва подумал, что ты цирковой. Тебя ведь тётя Маша посадила… А ты, оказывается, не цирковой… не наш.
   
Я говорю:
   
— Это всё равно, какой я — цирковой или не цирковой. Я государственный, понял? А что такое цирковой — не такой, что ли?
   
Он сказал, улыбаясь:
   
— Да нет, цирковые — они особенные…
   
Я рассердился:
   
— У них что, три ноги, что ли?
   
А он:
   
— Три не три, но всё-таки они и половчее других — куда там! — и посильнее, и посмекалистее.
   
Я совсем разозлился и сказал:
   
— Давай не задавайся! Тут не хуже тебя! Ты, что ли, цирковой?
   
А он опустил глаза:
   
— Нет, я мамочкин…
   
И улыбнулся самым краешком рта, хитро-прехитро. Но я этого не понял, это я теперь понимаю, что он хитрил, а тогда я громко над ним рассмеялся, и он глянул на меня быстрым своим глазом:
   
— Смотри представление-то!.. Наездница!..
   
И правда, музыка заиграла быстро и громко, и на арену выскочила белая лошадь, такая толстая и широкая, как тахта. А на лошади стояла тётенька, и она начала на этой лошади на ходу прыгать по-разному: то на одной ножке, руки в сторону, а то двумя ногами, как будто через скакалочку. Я подумал, что на такой широкой лошади прыгать — это ерунда, всё равно как на письменном столе, и что я бы тоже так смог. Вот эта тётенька всё прыгала, и какой-то человек в чёрном всё время щёлкал кнутом, чтобы лошадь немножко проворней двигалась, а то она трюхала, как сонная муха. И он кричал на неё и всё время щёлкал. Но она просто ноль внимания. Тоска какая-то… Но тётенька наконец напрыгалась досыта и убежала за занавеску, а лошадь стала ходить по кругу.
   
И тут вышел Карандаш. Мальчишка, что сидел рядом, опять быстро глянул на меня, потом отвёл глаза и равнодушно так говорит:
   
— Ты этот номер когда-нибудь видел?
   
— Нет, в первый раз, — говорю я.
   
Он говорит:
   
— Тогда садись на моё место. Тебе ещё лучше будет видно отсюда. Садись. Я уже видел.
   
Он засмеялся. Я говорю:
   
— Ты чего?
   
— Так, — говорит, — ничего. Карандаш сейчас чудить начнёт, умора! Давай пересаживайся.
   
Ну, раз он такой добрый, чего ж. Я пересел. А он сел на моё место, там, правда, было хуже, столбик какой-то мешал. И вот Карандаш начал чудить. Он сказал дядьке с кнутом:
   
— Александр Борисович! Можно мне на этой лошадке покататься?
   
А тот:
   
— Пожалуйста, сделайте одолжение!
   
И Карандаш стал карабкаться на эту лошадь. Он и так старался, и этак, всё задирал на неё свою коротенькую ногу, и всё соскальзывал, и падал — очень эта лошадь была толстенная. Тогда он сказал:
   
— Подсадите меня на этого коняшку.
   
И сейчас же подошёл помощник и наклонился, и Карандаш встал ему на спину, и сел на лошадь, и оказался задом наперёд. Он сидел спиной к лошадиной голове, а лицом к хвосту. Смех, да и только, все прямо покатились! А дядька с кнутом ему говорит:
   
— Карандаш! Вы неправильно сидите.
   
А Карандаш:
   
— Как это неправильно? А вы почём знаете, в какую сторону мне ехать надо?
   
Тогда дядька потрепал лошадь по голове и говорит:
   
— Да ведь голова-то вот!
   
А Карандаш взял лошадиный хвост и отвечает:
   
— А борода-то вот!
   
И тут ему пристегнули за пояс верёвку, она была пропущена через какое-то колёсико под самым куполом цирка, а другой её конец взял в руки дядька с кнутом. Он закричал:
   
— Маэстро, галоп! Алле!
   
Оркестр грянул, и лошадь поскакала. А Карандаш на ней затрясся, как курица на заборе, и стал сползать то в одну сторону, то в другую сторону, и вдруг лошадь стала из-под него выезжать, он завопил на весь цирк:
   
— Ай, батюшки, лошадь кончается!
   
И она, верно, из-под него выехала и протопала за занавеску, и Карандаш, наверно, разбился бы насмерть, но дядька с кнутом подтянул верёвку, и Карандаш повис в воздухе. Мы все задыхались от смеха, и я хотел сказать мальчишке, что сейчас лопну, но его рядом со мной не было. Ушёл куда-то. А Карандаш в это время стал делать руками, как будто он плавает в воздухе, а потом его опустили, и он снизился, но как только коснулся земли, разбежался и снова взлетел. Получилось, как на гигантских шагах, и все хохотали до упаду и с ума сходили от смеха. А он так летал и летал, и вот с него чуть не соскочили брюки, и я уже думал, что сейчас задохнусь от хохота, но в это время он опять приземлился и вдруг посмотрел на меня и весело мне подмигнул. Да! Он мне подмигнул, лично. А я взял и тоже ему подмигнул. А что тут такого? И тут совершенно неожиданно он подмигнул мне ещё раз, потёр ладони и вдруг разбежался изо всех сил прямо на меня и обхватил меня двумя руками, а дядька с кнутом моментально натянул верёвку, и мы полетели с Карандашом вверх! Оба! Он захватил мою голову под мышку и держал поперёк живота, очень крепко, потому что мы оказались довольно-таки высоко. Внизу не было людей, а сплошные белые полосы и чёрные полосы, так как мы быстро вертелись, и было немножко даже щекотно во рту. И когда мы пролетали над оркестром, я испугался, что стукнусь о контрабас, и закричал:
   
— Мама!
   
И сразу до меня долетел какой-то гром. Это все смеялись. А Карандаш сразу меня передразнил и тоже крикнул со слезами в голосе:
   
— Мя-мя!
   
Снизу слышался грохот и шум, и мы так плавно ещё немножко полетали, и я уже стал было привыкать, но тут неожиданно у меня прорвался мой пакет, и оттуда стали вылетать мои помидоры, они вылетали, как гранаты, в разные стороны — полтора кило помидоров. И наверно, попадали в людей, потому что снизу нёсся такой шум, что передать нельзя. А я всё время думал, что теперь не хватало только, чтобы вылетела ещё и сметана — триста граммов. Вот тогда-то мне влетит от мамы будь здоров! А Карандаш вдруг завертелся волчком, и я вместе с ним, и вот этого как раз не нужно было делать, потому что я опять испугался и стал брыкаться и царапаться, и Карандаш тихонько, но строго сказал, я услышал:
   
— Только, ты что?
   
А я заорал:
   
— Я не Только! Я Денис! Пустите меня!
   
И стал вырываться, но он ещё крепче меня сжал, чуть не задушил, и мы стали совсем медленно плыть, и я увидел уже весь цирк, и дядьку с кнутом, он смотрел на нас и улыбался. И в этот момент сметана всё-таки вылетела. Так я и знал. Она упала прямо на лысину дядьке с кнутом. Он что-то крикнул, и мы немедленно пошли на посадку…
   
Как только мы опустились и Карандаш выпустил меня, я, сам не знаю почему, побежал изо всех сил. Но не туда; я не знал куда, и я метался, потому что голова немного кружилась, и наконец я увидел в боковом проходе тётю Дусю и Марью Николаевну. У них были белые лица, и я побежал к ним, а кругом все хлопали как сумасшедшие.
   
Тётя Дуся сказала:
   
— Слава богу, цел. Пошли домой!
   
Я сказал:
   
— А помидоры?
   
Тётя Дуся сказала:
   
— Я куплю. Идём.
   
И она взяла меня за руку, и мы все трое вышли в полутёмный коридор. И тут мы увидели, что возле настенного фонаря стоит мальчик. Это был тот самый мальчик, что сидел рядом со мной. Марья Николаевна сказала:
   
— Только, где ты был?
   
Мальчик не отвечал.
   
Я сказал:
   
— Куда ты подевался? Я как на твоё место пересел, что тут было!.. Карандаш меня под небо уволок.
   
Марья Николаевна сказала:
   
— А ты почему сел на его место?
   
— Да он мне сам предложил, — сказал я, — Он сказал, что лучше будет видно, я и сел. А он ушёл куда-то!..
   
— Всё ясно, — сказала Марья Николаевна. — Я доложу в дирекцию. Тебя, Только, снимут с роли.
   
Мальчик сказал:
   
— Не надо, тётя Маша.
   
Но она закричала шёпотом:
   
— Как тебе не стыдно! Ты цирковой мальчик, ты репетировал, и ты посмел посадить на своё место чужого?! А если бы он разбился? Ведь он же неподготовленный!
   
Я сказал:
   
— Ничего. Я подготовленный… Не хуже вас, цирковых! Плохо я разве летал?
   
Мальчик сказал:
   
— Здорово! И хорошо с помидорами придумал, как это я-то не догадался. А ведь очень смешно.
   
— А артист этот ваш, — сказала тётя Дуся, — тоже хорош! Хватает кого ни попадя!
   
— Михаил Николаевич, — вступилась тётя Маша, — был уже разгорячён, он уже вертелся в воздухе, он тоже не железный, и он твёрдо знал, что на этом месте, как всегда, должен был сидеть специальный мальчик, цирковой. Это закон. А этот малый и тот — они же одинаковые, и костюмы одинаковые, он не разглядел…
   
— Надо глядеть! — сказала тётя Дуся. — Уволок мальчонку, как ястреб мышь.
   
Я сказал:
   
— Ну что ж, пошли?
   
А Только сказал:
   
— Слушай, приходи в то воскресенье в два часа. В гости приходи. Я буду ждать тебя возле контроля.
   
— Ладно, — сказал я, — ладно… Чего там!.. Приду.
  
  
   
    
Мой знакомый медведь
   
   
Один раз я пошёл на ёлку в Сокольники. Нам всем выдали по синему картонному билетику, он был согнут наподобие маленькой книжечки, и на первой странице обложки сверкала золотистая надпись: «С Новым годом!» А когда билетик раскрывался, между его страницами вырастала нарядная ёлка, она торчала торчком, и вокруг неё на задних лапах стояло разное зимнее зверьё, зайцы и лисицы, все в тёплых тулупчиках и шапках-ушанках. Это было здорово сделано, и уже из-за одного такого билета мне сразу захотелось пойти к ним в Сокольники, посмотреть, что они там ещё приготовили для ребят. Я до этого бывал только на наших школьных ёлках или просто дома, и эти ёлки получались, конечно, очень весёлые, но всё-таки без зверей. Какие-то не такие. И поэтому я решил обязательно сходить в Сокольники. И пошёл. И несмотря на то, что на билете было написано: «Начало ровно в 2 часа», я всё-таки пришёл в половине третьего, потому что я опоздал. Я частенько опаздываю на всякие интересные дела, — просто беда какая-то. Один раз явился я в театр, а на сцене какой-то парень поцеловал белокурую девушку, и тут все захлопали и стали кричать «браво», «бис». Тут вспыхнул свет под потолком, и этот парень и его девушка стали кланяться, как будто они бог весть какое чудо сотворили. И ещё я много раз опаздывал. Помню, мама испекла пирог и говорит:
   
— Погуляй с полчасика и приходи пирог есть!
   
И мы во дворе с Мишкой потренировались в хоккей, и я тут же пришёл домой, а у нас уже полно гостей, и мама сказала:
   
— Опоздал, братец! Съели твой пирог! Иди на кухню!
   
И я пошёл на кухню, и мне там дали студня и борща. А разве это замена? Против пирога? Никакого сравнения.
   
И в этот раз я хотя и встал в семь часов утра, но сумел-таки провозиться со всякой чепухой и опоздал на ёлку.
   
В Сокольниках народу было видимо-невидимо. Повсюду стояли маленькие домики на курьих ножках, как у Бабы-Яги, и весёлые, как скворечники, домики, раскрашенные, нарядные и приветливые. В них продавались книжки, сладости, пончики или блины. Ещё в Сокольниках стояли сделанные из снега большущие фигуры, красивые кони, ужасающие драконы, и была мёртвая голова, и с нею сражался непобедимый Руслан. И были сделаны тридцать три богатыря, и Царевна-Лебедь, и космический корабль, и конца этим фигурам и выставкам не было, и я переходил от одной к другой, мне это очень интересно было, потому что я тоже умею лепить, поэтому я оторваться не мог от всей этой снежно-ледяной красоты и, шаг за шагом, не заметил, что я ушёл далеко-далеко от людей в лес по этой аллее, и не обратил даже внимания на то, что она всё время поворачивала в разные стороны и петляла, а некоторые фигуры стояли совсем не в ряд, а где-то посередине, и я постепенно немного заблудился.
   
В это время с неба посыпался снег, вокруг потемнело, и мне показалось, что пройдёт ещё очень много времени, если я пойду обратно по этой аллее, держась вблизи снеговых фигур. Я решил сократить расстояние и двинулся напрямик, через лесок, потому что я знал, приблизительно конечно, где стоит ёлка. Я помнил, откуда пришёл, поэтому я довольно весело побежал обратно по узенькой, засыпанной снегом тропинке. Она тоже петляла в разные стороны: влево, вправо и по-всякому, и были такие куски дороги, что нипочём не скажешь, где метро, где Большая Ёлка и где вообще какие-нибудь люди.
   
Так я бежал довольно долго и даже начал уставать и тревожиться, но вдруг невдалеке я увидел большой раскрашенный дом и сразу успокоился. В окне этого дома мелькнул свет, на душе у меня стало повеселее, и я прямо-таки поскакал вперёд, но не успел сделать и несколько скачков, как вдруг из-за здоровенной кривой сосны, стоявшей впереди, на тропку прямо передо мной выскочил огромный разъярённый медведь. Ужас! Он ревел и мчался прямо на меня. У меня сердце оборвалось. Я захотел крикнуть, но не смог. Язык не шевелился. В горле моментально пересохло. Я остановился как вкопанный и поднял руки кверху, и хотел было повернуться и удрать, но вспомнил, что медведь догоняет свою жертву с дьявольской быстротой, и если я побегу от него, это, пожалуй, разозлит его ещё больше, и тогда уж он, наверное, настигнет меня в какие-нибудь три прыжка и разорвёт в клочки! Я так думал, а медведь нёсся прямо на меня и пыхтел как паровоз, рычал и махал лапами, и я вспомнил, что читал, как надо спасаться, если встретишь медведя. Нужно притвориться мёртвым, он мёртвых не ест! И в ту же четверть секунды я грохнулся наземь и закрыл глаза, и стал сдерживать дыхание, и всё-таки дышал, потому что всё это получилось с разбегу, и живот у меня так и ходил ходуном. И я слышал, что медведь всё ещё бежит ко мне, и подумал: «Всё! Теперь капут!» Но он всё не подбегал…
   
И за эту секунду я столько успел передумать, такое про себя шептал!.. Никому не расскажу этого. Никогда и никому. Но потом меня всё-таки заело любопытство. Я всё-таки подумал: «Интересно, а как это бывает, когда медведь задирает мальчишку? Ведь про это только в книжках читаешь, а наяву никогда не удаётся посмотреть». И я начал потихоньку раскрывать левый глаз. Он очень неохотно раскрывался, потому что страшно или ресницы чересчур крепко слепились, не знаю, но я его поборол, этот глаз, и всё-таки раскрыл. Смотрю, а медведь стоит надо мной, опять-таки на задних лапах, и у него такой вид, словно он не знает, как ему быть. И сквозь меня снова, как молния, пролетела мысль. Я вспомнил ещё одно средство спасения. Медведь очень нервный, и нужно его испугать как следует. Может быть, заорать? Я сразу подумал, как в сказке Иванушка-дурачок:
   
«Э, была не была! Двум смертям не бывать, а одной не миновать!»
   
И я заорал страшным голосом:
   
— Пошшёл вон отсюда!
   
Медведь вздрогнул и шарахнулся в сторону. Он отскочил от меня, как будто его током ударило. А когда отскочил, то уже не остановился, а припустился от меня. Он бежал прекрасной резвой рысью и всё ещё не вставал на четвереньки, видно, был очень испуган и забыл про всё на свете. А я схватил ледышку, килограмма на два, что лежала рядом со мной, да как метну ему вдогонку, чтоб он, значит, ещё лучше бежал от меня, теперь небось поймёт, что со мной шутки плохи! И эта ледышка довольно метко угодила ему в самую башку. Тюкк! Лучше не надо. Медведь даже споткнулся от этого удара. И тут случилось чудо!
   
Медведь вдруг остановился, обернулся ко мне и сказал:
   
— Мальчик, не хулигань!
   
А я был так разгорячён и испуган, что сразу даже не сообразил, что так на свете не бывает, чтобы медведи по-человечески разговаривали, я просто сказал ему:
   
— Вы сами не хулиганьте! Сам сожрать меня хотел!
   
Тут он сказал:
   
— Ты что? Серьёзно? Ты испугался меня? Ты что, подумал, что я настоящий? Не бойся, не бойся, я не медведь! Я артист! Понял? Я хотел с тобой пошутить, а ты в обморок упал… Я артист…
   
У меня прямо отлегло от сердца… Я засмеялся. В самом деле, какой же я глупый!
   
   
Я и позабыл, что на ёлках артисты часто наряжаются медведями, чтобы ребят потешать, и это, видно, был именно такой артист. Я успокоился и сказал:
   
— А чем докажете?
   
Он сказал:
   
— Да вот.
   
И снял с себя голову. Как горшок с частокола. Как шапку. Взял и снял. Очень красивая была голова, с большими клыками и со свирепо-малинового цвета языком. Лохматая, и глаза блестящие. Артист держал её на вытянутых руках и говорил:
   
— На, возьми! Подержи, не бойся. А я подышу свежим воздухом, отдохну немного. Уж очень тяжела. А ты метко в неё попал, хорошо, что она не моя, а была бы настоящая, что тогда, а?
   
И он стал вертеть своей настоящей головой. Настоящая была у него какая-то неказистая. Лысая. С жалобными круглыми глазами…
   
Да, вот какие дела бывают. Только что я умирал от страха, а теперь вот стою и держу медвежью голову под мышкой, как арбуз, а хозяин этой ужасной головы, оказывается, артист. Я стоял, разинув рот, а артист смотрел на меня и улыбался. Потом он чуточку искривился и сказал:
   
— Сердце колет… Нельзя мне волноваться. И бегать нельзя. Пойдём, проводи меня.
   
И он протянул мне лапу, то есть руку, и мы пошли к дому, который стоял неподалёку. Это я к нему бежал недавно. Мы почти уже дошли, но вдруг из дома выскочил какой-то клоун и, увидев нас с медведем, закричал:
   
— Аврашов, что же вы? Где же вы? Опаздываем! Спешим, нам надо ещё у Книжного Городка сплясать.
   
— Как? — закричал артист-медведь. — Ещё плясать? Я сегодня уже пять раз плясал! Хватит с меня!.. Что они там, все с ума посходили?
   
— Гусажин велел, — сказал клоун, — у него там прорыв. Надо подбавить смеху. Бежим!
   
— У меня сердце колет, — сказал артист-медведь, — а вы, Гоша, «бежим». Пойдём потихоньку. Давай, мальчуган, — сказал он мне, — давай сюда мою голову, ничего не попишешь. — Он ещё раз посмотрел на меня своими жалобными глазами и криво усмехнулся: — Ну, что ж, старая кляча, пойдём пахать своего Шекспира!
   
Я ничего не понял. Какая кляча? Кто кляча? Где? Но сейчас было некогда, и я помог ему нахлобучить медвежью голову.
   
Он пожал мне руку своими когтистыми лапами.
   
— Иди туда, — сказал он и показал в сторону, — сейчас я там плясать буду.
   
И я пошёл, куда он сказал, и скоро пришёл, и там были артисты, они задавали вопросы, а ребята отвечали в рифму. Это было скучновато, но вдруг неожиданно появился клоун. Он колотил в медный таз, а за ним ковылял мой знакомый медведь. Клоун пищал, и чихал, и показывал фокусы, и потом он вытащил из кармана маленькую гармошку и стал на ней пиликать. А медведь затоптался на месте и, наконец, видно, разогрелся и пошёл плясать. Он неплохо плясал, и выламывался, и вывёртывался, и рычал, и бросался на ребят, и те со смехом отскакивали. Он много ещё вытворял всякой потехи, это всё долго длилось. А я стоял в стороне и ждал, когда закончится его выступление, потому что мне во что бы то ни стало нужно было увидеть ещё раз его человеческое лицо, его жалобные усталые и круглые глаза.
  
  
   
    
На Садовой большое движение
   
   
У Ваньки Дыхова был велосипед. Довольно старый, но всё-таки ничего. Раньше это был велосипед Ванькиного папы, но, когда велосипед сломался, Ванькин папа сказал:
   
— Вот, Ванька, чем целый день гонка гонять, на тебе эту машину, отремонтируй её, и будет у тебя свой велосипед. Он, в общем, ещё хоть куда. Я его когда-то на барахолке купил, он почти новый был.
   
И Ванька так обрадовался этому велосипеду, что просто трудно передать. Он его утащил в самый конец двора и совсем перестал гонка гонять — наоборот, он целый день возился со своим велосипедом, стучал, колотил, отвинчивал и привинчивал. Он весь чумазый стал, наш Ванька, от машинного масла, и пальцы у него были все в ссадинах, потому что он, когда работал, часто промахивался и попадал сам себе молотком по пальцам. Но всё-таки дело у него ладилось, потому что у них в пятом классе проходят слесарное дело, а Ванька всегда был отличником по труду. И я Ваньке тоже помогал чинить машину, и он каждый день говорил мне:
   
— Вот погоди, Дениска, когда мы её починим, я тебя на ней катать буду. Ты сзади, на багажнике, будешь сидеть, и мы с тобой всю Москву изъездим!
   
   
И за то, что он со мной так дружит, хотя я всего только во втором, я ещё больше ему помогал и, главное, старался, чтобы багажник получился красивый. Я его четыре раза чёрным лаком покрасил, потому что он был всё равно что мой собственный. И он у меня так сверкал, этот багажник, как новенькая машина «Волга». И я всё радовался, как я буду сидеть на нём, и держаться за Ванькин ремень, и мы будем носиться по всему миру.
   
И вот однажды Ванька поднял свой велосипед с земли, подкачал шины, протёр его весь тряпочкой, сам умылся из бочки и застегнул брюки внизу бельевыми защёлками. И я понял, что приближается наш с ним праздник. Ванька сел на машину и поехал. Он сначала объехал, не торопясь, вокруг двора, и машина шла под ним мягко-мягко, и было слышно, как приятно трутся о землю шины. Потом Ванька прибавил скорости, и спицы засверкали, и Ванька пошёл выкомаривать номера, и стал петлять и крутить восьмёрки, и разгонялся изо всех сил, и сразу резко тормозил, и машина останавливалась под ним, как вкопанная. И он по-всякому её испытывал, как лётчик-испытатель, а я стоял и смотрел, как механик, который стоит внизу и смотрит на штуки своего пилота. И мне было приятно, что Ванька так здорово ездит, хотя я могу, пожалуй, ещё лучше, во всяком случае не хуже. Но велосипед был не мой, велосипед был Ванькин, и нечего тут долго разговаривать, пускай он делает на нём всё, что угодно. Приятно было видеть, что машина вся блестит от краски, и невозможно было догадаться, что она старая. Она была лучше любой новой. Особенно багажник. Любо-дорого было смотреть на него, прямо сердце радовалось.
   
И Ванька скакал так на этой машине, наверно, с полчаса, и я уже стал побаиваться, что он совсем забыл про меня. Но нет, напрасно я так подумал про Ваньку. Он подъехал ко мне, ногой уткнулся в забор и говорит:
   
— Давай влазь.
   
Я, пока карабкался, спросил:
   
— А куда поедем?
   
Ванька сказал:
   
— А не всё равно? По белу свету!
   
   
И у меня сразу появилось такое настроение, как будто на нашем белом свете живут одни только весёлые люди и все они только и делают, что ждут, когда же мы с Ванькой к ним приедем в гости. И когда мы к ним приедем — Ванька за рулём, а я на багажнике, — сразу начнётся большущий праздник, и флаги будут развеваться, и шарики летать, и песни, и эскимо на палочке, и духовые оркестры будут греметь, и клоуны ходить на голове.
   
Такое вот у меня было удивительное настроение, и я примостился на свой багажник и схватился за Ванькин ремень. Ванька крутнул педали, и… прощай, папа! Прощай, мама!
   
Прощай, весь наш старый двор, и вы, голуби, тоже до свиданья! Мы уезжаем кататься по белу свету!
   
Ванька вырулил со двора, потом за угол, и мы поехали разными переулками, где я раньше ходил только пешком. И всё теперь было совершенно по-другому, незнакомое какое-то, и Ванька всё время позванивал в звонок, чтобы не задавить кого-нибудь: ззь! ззь! ззь!..
   
И пешеходы выпрыгивали из-под нашей машины, как куры, и мы мчались с неслыханной быстротой, и мне было очень весело, и на душе было свободно, и очень хотелось горланить что-нибудь отчаянное. И я горланил букву «а». Вот так: аааааааа-аааа! И очень смешно получилось, когда Ванька въехал в один старенький переулок, в котором дорога была вся в булыжниках, как при царе Горохе. Машину стало трясти, и моя оралка на букву «а» стала прерываться, как будто стоило ей вылететь изо рта, как кто-то сразу обрезал её острыми ножичками и кидал на ветер. Получалось: а! а! а! а! а! Но потом опять подвернулся асфальт, и всё снова пошло как по маслу: аааааааааааа!
   
И мы ещё долго ездили по переулкам и наконец очень устали. Ванька остановился, и я спрыгнул со своего багажника. Ванька сказал:
   
— Ну как?
   
— Блеск! — сказал я.
   
— Тебе удобно было?
   
— Как на диване, — сказал я, — ещё удобней. Что за машина! Прямо экстра-класс!
   
Он засмеялся и пригладил свои растрёпанные волосы. Лицо у него было пыльное, грязное, и только глаза сверкали — синие, как тазики в кухне на стене. И зубы блестели вовсю.
   
И вот тут-то к нам с Ванькой и подошёл этот парень. Он был высокий, и у него был золотой зуб. На нём была полосатая рубашка с длинными рукавами, и на руках у него были разные рисунки, портреты и пейзажи. И за ним плелась такая лохматенькая собачушка, сделанная из разных шерстей. Были кусочки шерсти чёрненькие, были беленькие, попадались рыженькие, и был один зелёный… хвост у неё завивался крендельком, одна нога поджата. Этот парень сказал:
   
— Вы откуда, ребята?
   
Мы ответили:
   
— С Трёхпрудного.
   
Он сказал:
   
— Вона! Молодцы! Откуда доехали! Это твоя машина?
   
Ванька сказал:
   
— Моя. Была отцовская, теперь моя. Я её сам отремонтировал. А вот он, — Ванька показал на меня, — он мне помогал.
   
Этот парень сказал:
   
— Да… Смотри ты. Такие неказистые ребята, а прямо химики-механики.
   
Я сказал:
   
— А это ваша собака?
   
Этот парень кивнул:
   
— Ага. Моя. Это очень ценная собака. Породистая. Испанский такс.
   
Ванька сказал:
   
— Ну что вы! Какая же это такса? Таксы узкие и длинные.
   
— Не знаешь, так молчи! — сказал этот парень. — Московский там или рязанский такс — длинный, потому что он всё время под шкафом сидит и растёт в длину, а это собака другая, ценная. Она верный друг. Кличка — Жулик.
   
Он помолчал. Потом вздохнул три раза и сказал:
   
— Да что толку? Хоть и вёрный пес, а всё-таки собака. Не может мне помочь в моей беде…
   
И у него на глазах появились слёзы. У меня прямо сердце упало. Что с ним?
   
Ванька сказал испуганно:
   
— А какая у вас беда?
   
Этот парень сразу покачнулся и прислонился к стене.
   
— Бабушка помирает, — сказал он и стал часто-часто хватать воздух губами и всхлипывать. — Помирает бабуся… У ней двойной аппендицит… — Он посмотрел на нас искоса и добавил: — Двойной аппендицит, и корь тоже…
   
Тут он заревел и стал вытирать слёзы кулаком. У меня заколотилось сердце. А парень прислонился к стенке поудобнее и стал выть довольно громко. А его собака, глядя на него, тоже завыла. И они оба так стояли и выли, жутко было слышать. От этого воя Ванька даже побледнел под своей пылью. Он положил руку на плечо этому парню и сказал дрожащим голосом:
   
— Не войте, пожалуйста! Зачем вы так воете?
   
— Да как же мне не выть, — сказал этот парень и замотал головой, — как же мне не выть, когда у меня нет сил дойти до аптеки! Три дня не ел!.. Ай-уй-уй-юй!..
   
И он ещё хуже завыл. И ценная собака такс тоже. И никого вокруг не было. И я прямо не знал, что делать.
   
Но Ванька не растерялся нисколько.
   
— А рецепт у вас есть? — закричал он. — Если есть, давайте его поскорее сюда, я сейчас же слетаю на машине в аптеку и привезу лекарство. Я быстро слетаю!
   
Я чуть не подскочил от радости. Вот так Ванька, молодец! С таким человеком не пропадёшь, он всегда знает, что надо делать.
   
Сейчас мы с ним привезём этому парню лекарство и спасём его бабушку от смерти. Я крикнул:
   
— Давайте же рецепт! Нельзя терять ни минуты!
   
Но этот парень задёргался ещё хуже, замахал на нас руками, перестал выть и заорал:
   
— Нельзя! Куда там! Вы что, в уме? Да как же это я пущу двух таких пацанят на Садовую? А? Да ещё на велосипеде! Вы что? Да вы знаете, какое там движение? А? Вас там через полсекунды в клочки разорвёт… Куда руки, куда ноги, головы отдельно!.. Ведь грузовики-пятитонки! Краны подъёмные мчатся!..
   
Вам хорошо, вас задавит, а мне за вас отвечать придётся! Не пущу я вас, хоть убейте! Пускай лучше бабушка умрёт, бедная моя Февронья Поликарповна!..
   
И он снова завыл своим толстым басом. Ценная собака такс вообще выла без остановки. Я не мог этого вынести — что этот парень такой благородный и что он согласен рисковать бабушкиной жизнью, только бы с нами ничего не случилось. У меня от всего этого губы стали кривиться в разные стороны, и я понял, что ещё немножко, и от этих дел я завою не хуже ценной собаки. Да и у Ваньки тоже глаза стали какие-то подмоченные, и он хлюпнул носом:
   
— Что же нам делать?
   
— А очень просто, — сказал этот парень деловитым голосом. — Один только выход и есть. Давайте ваш велосипед, я на нём съезжу. И сейчас вернусь. Век свободы не видать!.. — И он провёл ладонью поперёк горла.
   
Это, наверно, была его страшная клятва. Он протянул руку к машине. Но Ванька держал её довольно крепко. Этот парень подёргал её, потом бросил и снова зарыдал:
   
— Ой-ой-ой! Погибает моя бабушка, погибает ни за понюх табаку, погибает ни за рубль за двадцать… Ой-уюю…
   
И он стал рвать со своей головы волосы. Прямо вцепился и рвёт двумя руками. Я уже не смог выдержать такого ужаса. Я заплакал и сказал Ваньке:
   
— Дай ему велосипед, ведь умрёт бабушка! Если бы у тебя так?
   
А Ванька держится за велосипед и рыдает в ответ:
   
— Лучше уж я сам съезжу…
   
Тут этот парень посмотрел на Ваньку безумными глазами и захрипел как сумасшедший:
   
— Не веришь, да? Не веришь? Жалко на минутку дать свой драндулет? А старушка пусть помирает? Да? Бедная старушка, в беленьком платочке, пусть помирает от кори? Пускай, да? А пионер с красным галстуком жалеет драндулет? Эх вы! Душегубы! Собственники!..
   
Он оторвал от рубашки пуговку и стал топтать её ногами. А мы не шевелились. Мы совершенно изревелись с Ванькой. Тогда этот парень вдруг ни с того ни с сего подхватил с земли свою ценную собаку такс и стал совать её то мне, то Ваньке в руки:
   
— Нате! Друга вам отдаю в залог! Верного друга отдаю! Теперь веришь? Веришь или нет?! Ценная собака идёт в залог, ценная собака такс!
   
И он всё-таки всунул эту собачонку Ваньке в руки, и тут меня осенило.
   
Я сказал:
   
— Ванька, он же собаку оставляет нам как заложника. Ему теперь никуда не деться, она же его друг, и к тому же ценная. Дай машину, не бойся.
   
И тут Ванька дал этому парню руль и сказал:
   
— Вам на пятнадцать минут хватит?
   
— Много, — сказал парень, — куда там! Пять минут на всё про всё! Ну ждите меня тут. Не сходите с места!
   
И он ловко вскочил на машину, с места ходко взял и прямо свернул на Садовую. И когда сворачивал за угол, ценная собака такс вдруг спрыгнула с Ваньки и как молния помчалась за ним.
   
Ванька крикнул мне:
   
— Держи!
   
Но я сказал:
   
— Куда там, нипочём не догнать. Она за хозяином побежала, ей без него скучно! Вот что значит верный друг. Мне бы такую…
   
А Ванька сказал так робко и с вопросом:
   
— Но ведь она же заложница?
   
— Ничего, — сказал я, — они скоро оба вернутся.
   
И мы подождали пять минут.
   
— Что-то его нет, — сказал Ванька.
   
— Очередь, наверно, — сказал я.
   
Потом прошло ещё часа два. Этого парня не было. И ценной собаки тоже. Когда стало темнеть, Ванька взял меня за руку.
   
— Всё ясно, — сказал. — Пошли домой…
   
— Что ясно… Ванька? — сказал я.
   
— Дурак я, дурак, — сказал Ванька. — Не вернётся он никогда, этот тип, и велосипед не вернётся. И ценная собака такс тоже!
   
И больше Ванька не сказал ни слова. Он, наверно, не хотел, чтобы я думал про страшное. Но я всё равно про это думал.
   
Ведь на Садовой такое движение…
  
  
   
    
Хитрый способ
   
   
— Вот, — сказала мама, — полюбуйтесь! На что уходит отпуск? Посуда, посуда, три раза в день посуда! Утром мой чашки, а днём целая гора тарелок. Просто бедствие какое-то!
   
— Да, — сказал папа, — действительно это ужасно! Как жалко, что ничего не придумано в этом смысле. Что смотрят инженеры? Да, да… Бедные женщины…
   
Папа глубоко вздохнул и уселся на диван.
   
Мама увидела, как он удобно устроился, и сказала:
   
— Нечего тут сидеть и притворно вздыхать! Нечего всё валить на инженеров!
   
Я даю вам обоим срок. До обеда вы должны что-нибудь придумать и облегчить мне эту проклятую мойку! Кто не придумает, того я отказываюсь кормить. Пусть сидит голодный. Дениска! Это и тебя касается. Намотай себе на ус!
   
Я сразу сел на подоконник и начал придумывать, как быть с этим делом. Во-первых, я испугался, что мама в самом деле не будет меня кормить и я, чего доброго, помру от голода, а во-вторых, мне интересно было что-нибудь придумать, раз инженеры не сумели. И я сидел и думал и искоса поглядывал на папу, как у него идут дела. Но папа и не думал думать. Он побрился, потом надел чистую рубашку, потом прочитал штук десять газет, а затем спокойненько включил радио и стал слушать какие-то новости за истекшую неделю.
   
Тогда я стал думать ещё быстрее. Я сначала хотел выдумать электрическую машину, чтобы сама мыла посуду и сама вытирала, и для этого я немножко развинтил наш электрополотёр и папину электробритву «Харьков». Но у меня не получалось, куда прицепить полотенце.
   
Выходило, что при запуске машины бритва разрежет полотенце на тысячу кусочков. Тогда я всё свинтил обратно и стал придумывать другое. И часа через два я вспомнил, что читал в газете про конвейер, и от этого я сразу придумал довольно интересную штуку. И когда наступило время обеда и мама накрыла на стол и мы все расселись, я сказал:
   
— Ну что, папа? Ты придумал?
   
— Насчёт чего? — сказал папа.
   
— Насчёт мойки посуды, — сказал я. — А то мама перестанет нас с тобой кормить.
   
— Это она пошутила, — сказал папа. — Как это она не будет кормить родного сына и горячо любимого мужа?
   
И он весело засмеялся.
   
Но мама сказала: