1 2 3 4 5 6 7 8 
— Что, еще никого не было, Ефимушка? — спрашивает  голова.    

— Никого-с, ваше —ство…    

В первом часу высовывается та же голова.    

— Что, еще никого не было, Ефимушка?    

— Ни единой души, ваше —ство!    

— Гм… Ишь ты… Гм…    

Во втором часу — то же, в третьем — то же… В четвертом из  апартаментов высовывается всё туловище, с ногами и руками. Старичок подходит к  столику и долго глядит на пустой лист. На лице его написана великая скорбь.    

— Гм… не то, что в прошлые годы, Ефимушка! —  говорит он, вздыхая. — Так… Гм… И на лбу, значит, роковые слова: «В  отставке»!!! У Некрасова, кажется, так…[37] Чтоб  моя старуха не смеялась надо мной, давай хоть мы распишемся за них!.. Бери  перо…    

 Слова, слова и слова    

     

На большом номерном диване лежал телеграфист Груздев.  Подперев кулаками свою белокурую голову, он рассматривал маленькую рыжеволосую  девушку и вздыхал.    

— Катя, что заставило тебя так пасть? Скажи мне! —  вздохнул между прочим Груздев. — Как ты озябла, однако!    

На дворе был один из самых скверных мартовских вечеров.  Тусклые фонарные огни едва освещали грязный, разжиженный снег. Всё было мокро,  грязно, серо… Ветер напевал тихо, робко, точно боялся, чтобы ему не запретили  петь. Слышалось шлепанье по грязи… Тошнило природу!    

— Катя, что заставило тебя так пасть? — спросил  еще раз Груздев.    

Катя робко поглядела в глаза Груздеву. Глаза честные,  теплые, искренние — так показалось ей. А эти падшие создания так и лезут на  честные глаза, лезут и налетают, как мотыльки на огонь. Кашей их не покорми, а  только взгляни на них потеплей. Катя, теребя бахрому от скатерти, конфузливо  рассказала Груздеву свою жалкую повесть. Повесть самая обыкновенная, подлая: он,   обещание, надувательство и проч.    

— Какой же он  подлец! — проворчал Груздев,  негодуя. — Есть же такие мерзавцы, чёрт бы их взял совсем! Богат он, что  ли?    

— Да, богат…    

— Так и знал… И вы-то хороши, нечего сказать. Зачем вы,  бабы, деньги так любите! На что они вам?    

— Он побожился, что на всю жизнь обеспечит, —  прошептала Катя. — А разве это плохо? Я и польстилась… У меня мать  старуха.    

— Гм… Несчастные вы, несчастные! А всё по глупости, по  пустоте… Малодушны все вы, бабы!.. Несчастные, жалкие… Послушай, Катя! Не мое  это дело, не люблю вмешиваться в чужие дела, но лицо у тебя такое несчастное,  что нет сил не вмешаться! Катя, отчего ты не исправишься? Как тебе не стыдно?  По всему ведь видно, что ты еще не совсем погибла, что возврат еще возможен…  Отчего же ты не постараешься стать на путь истинный? Могла бы, Катя! Лицо у  тебя такое хорошее, глаза добрые, грустные… И улыбаешься ты как-то особенно  симпатично…    

Груздев взял Катю за обе руки и, заглядывая ей сквозь глаза  в самую душу, сказал много хороших слов. Говорил он тихо, дрожащим тенором, со  слезами на глазах… Его горячее дыхание обдавало всё ее лицо, шею…    

— Можно исправиться, Катя! Ты так молода еще… Попробуй!    

— Я уже пробовала, но… ничего не вышло. Всё было… Раз  пошла даже в горничные, хоть… и дворянка я! Думалось исправиться. Лучше самый  грязный труд, чем наше дело. Я к купцу поступила… Жила месяц, и ничего, можно  жить… Но хозяйка приревновала к хозяину, хотя я и внимания на него не обращала,  приревновала, прогнала, места нет и… опять пошло сначала… Опять!    

Катя сделала большие глаза, побледнела и вдруг взвизгнула. В  соседнем номере кто-то уронил что-то: испугался, должно быть. Мелкий,  истерический плач понесся сквозь все тонкие номерные перегородки. Груздев  бросился за водой. Через десять минут Катя лежала на диване и рыдала:    

— Подлая я, гадкая! Хуже всех на свете! Никогда я не  исправлюсь, никогда не исправлюсь, никогда не сделаюсь порядочной! Разве я  могу? Пошлая! Стыдно тебе, больно? Так тебе и следует, мерзкая!    

Катя сказала немного, меньше Груздева, но понять можно было  многое. Она хотела прочесть целую исповедь, так хорошо знакомую каждому  «честному развратнику», но не получилось из ее речи ничего, кроме нравственных  самопощечин. Всю душу себе исцарапала!    

— Пробовала уже, но ничего не выходит! Ничего! Всё одно  погибать! — кончила она со вздохом и поправила свои волосы.    

Молодой человек взглянул на часы.    

— Не быть из меня толку! А вам спасибо… Я первый раз в  жизни слышу такие ласковые слова. Вы один только обошлись со мной  по-человечески, хоть я и беспорядочная, гадкая…    

И Катя вдруг остановилась говорить. Сквозь ее мозг молнией  пробежал один маленький роман, который она читала когда-то, где-то… Герой этого  романа ведет к себе падшую и, наговорив ей с три короба, обращает ее на путь  истины, обратив же, делает ее своей подругой… Катя задумалась. Не герой ли  подобного романа этот белокурый Груздев? Что-то похоже… Даже очень похоже. Она  с стучащим сердцем стала смотреть на его лицо. Слезы ни к селу ни к городу  опять полились из ее глаз.    

— Ну, полно, Катя, утешься! — вздохнул Груздев,  взглянув на часы. — Исправишься, бог даст, коли захочешь.    

Плачущая Катя медленно расстегнула три верхние пуговки  шубки. Роман с красноречивым героем стушевался из ее головы…    

В вентиляцию отчаянно взвизгнул ветер, точно он первый раз в  жизни видел насилие, которое может совершать иногда насущный кусок хлеба.  Наверху, где-то далеко за потолком, забренчали на плохой гитаре. Пошлая музыка!    

 Двадцать шесть    

     

     (Выписки из дневника)     

2-го того же мес.  Пообедав, размышлял о плачевном  состоянии западноевропейских финансов. Пригласил в экономки.    

18-го июня.  Бунтовала за обедом. Переживает,  по-видимому, душевный переворот. Боюсь, чтоб не амуры. Читал в «Голосе»  передовую статью… Нельзя-с!!!    

4-го декабря.  Всю ночь хлопали калиткой. В пять  часов утра видел канцеляриста Карявова выходящим из моего двора. На мой вопрос,  зачем он здесь, Карявов смутился. На что-то покуситься хотел, шельма. Надо  будет уволить.    

28-го того же мес.  Бунтовала весь день. Кой чёрт это  шляется? Поймал в деле № 1302 мышь. Убил.    

Новый год.  Принимал поздравления. Преподнес ей для  назидания душеполезную книгу. Весь день бунтовала. Находясь в унынии, писал  сочинение: «О нападении печенегов на Уфимскую губернию». Видел видение.    

4-го того же мес.  Разорвала и книгу и мое сочинение.  Приказала воротить Карявова. Исполню, душенька! Вечером бунтовала, рвала мои  бумаги, падала в гистерику и объявила, что на днях уезжает в Самарскую губ.  лечиться от грудей. Не пущу!!    

6-го февраля.  Уехала!! Лежал целый день на ее  кровати, плакал и так рассуждал: «Она здорова, следственно не лечиться поехала.  Тут другая статья: амуры. Подозреваю, что увлечена одним из моих молокососов  канцелярских. Но с кем и как? Узнаю завтра, ибо виновник попросится в отпуск,  дабы к ней поехать. Он, шельма, подает мне прошение об отпуске, а я его… цап!!  Ночью не хлопали калиткой, а все-таки спал плохо. Несмотря на уныние, размышлял  о бедственном состоянии Франции. Видел два видения сразу. Господи, прости нас,  грешных!    

7-го февраля. Подано двадцать шесть прошений об отпуске.  Все!!! Постой же… Просятся в Кронштадт. Так вот она где, эта Самарская губ.!  Постой же…    

8-го того же мес.  Не менее скорблю. Пребываю в  унынии. Разнес всех и вся. Вся канцелярия вспотела — не до любви ей теперь.  Видел во сне Кронштадт.    

14-го того же мес.  Вчера, в воскресенье, Карявов  ездил куда-то за город, сегодня же ходит по канцелярии и саркастически  улыбается… Уволю.    

25-го того же мес.  Получил от нее письмо.  Приказывает прислать денег и снова принять на службу Карявова. Исполню,  душенька! Дожидайся! Вчера еще трое ездили за город… Чьей-то калиткой хлопают  они теперь?    

 Теща-адвокат    

     

Это произошло в одно прекрасное утро, ровно через месяц  после свадьбы Мишеля Пузырева с Лизой Мамуниной. Когда Мишель выпил свой  утренний кофе и стал искать глазами шляпу, чтобы ретироваться на службу, к нему  в кабинет вошла теща.    

— Я задержу вас, Мишель, минут на пять, — сказала  она. — Не хмурьтесь, мой друг… Я знаю, что зятья не любят говорить с  тещами, но мы, кажется… сошлись с вами, Мишель. Мы не зять и не теща, а умные  люди… У нас много общего… Ведь да?    

Теща и зять уселись на диване.    

— Чем могу быть полезен, муттерхен?[38]    

— Вы умный человек, Мишель, очень умный; я тоже…  неглупа… Мы поймем друг друга, надеюсь. Я давно уже собираюсь поговорить с  вами, mon petit[39]…  Скажите мне откровенно, ради… ради всего святого, что вы хотите сделать с моей  дочерью?    

Зять сделал большие глаза.    

— Я, знаете ли, согласна… Пусть! Почему же? Наука вещь  хорошая, без литературы нельзя… Поэзия ведь! Я понимаю! Приятно, если женщина  образованна… Я сама воспитывалась, понимаю… Но для чего, mon ange[40], крайности?    

— То есть? Я не совсем вас понимаю…    

— Я не понимаю ваших отношений к моей Лизе! Вы женились  на ней, но разве она вам жена, подруга? Она ваша жертва! Науки, книги там,  теории разные… Всё это очень хорошие вещи, но, мой друг, вы не забывайте, что  она моя дочь! Я не позволю! Она моя плоть и кровь! Вы убиваете ее! Не прошло и  месяца со дня вашей свадьбы, а она уже похожа у вас на щепку! Целый день сидит  она у вас за книгой, читает эти глупые журналы! Бумаги какие-то переписывает!  Разве это женское дело? Вы не вывозите ее, не даете ей жить! Она у вас не видит  общества, не танцует! Невероятно даже! Ни разу за всё время не была на балу! Ни  ра-зу!    

— Ни разу не была на балу, потому что сама не хотела.  Потолкуйте-ка с ней самой… Вы узнаете, какого она мнения о ваших балах и  танцах. Нет, ma chère[41]!  Ей противно ваше безделье! Если она сидит по целым дням за книгой или за  работой, то, верьте, в этом никто не насилует ее убеждений… За это-то я ее и  люблю… А за сим честь имею кланяться и прошу впредь в наши отношения не  вмешиваться. Лиза сама скажет, если ей понадобится что-нибудь сказать…    

— Вы думаете? Неужели вы не видите, как она кротка и  нема? Любовь связала ей язык! Не будь меня, вы бы на нее хомут надели,  милостивый государь! Да-с! Вы тиран, деспот! Извольте сегодня же изменить ваше  поведение!    

— И слушать не хочу…    

— Не хотите? И не нужно! Не велика честь! Я и говорить  бы с вами не стала, если бы не Лиза! Мне ее жаль! Она умолила меня поговорить с  вами!    

— Ну, уж это вы лжете… Это уж ложь, сознайтесь…    

— Ложь? Так погляди же, грубая душа!    

Теща вскочила и рванула за дверную ручку. Дверь  распахнулась, и Мишель увидел свою Лизу. Она стояла на пороге, ломала себе руки  и всхлипывала. Ее хорошенькая мордочка была вся в слезах. Мишель подскочил к  ней…    

— Ты слышала? Так скажи же ей! Пусть поймет свою дочь!    

— Мама… мама говорит правду, — заголосила  Лиза. — Я не выношу этой жизни… Я страдаю…    

— Гм… Вот как! Странно… Но почему же ты сама со мной не  поговоришь об этом?    

— Я… я… ты рассердишься…    

— Но ведь ты же сама постоянно трактовала против  безделья! Ты говорила, что любишь меня только за мои убеждения, что тебе  противна жизнь твоей среды! Я и полюбил тебя за это! До свадьбы ты презирала,  ненавидела эту суетную жизнь! Чем же объяснить такую перемену?    

— Тогда я боялась, что ты на мне не женишься… Милый  Мишель! поедем сегодня на jour fixe[42] к  Марье Петровне!.. — И Лиза упала на грудь Мишеля.    

— Ну, вот видите! Теперь убедились? — сказала теща  и торжествующе вышла из кабинета…    

— Ах ты, дурак! — простонал Мишель.    

— Кто дурак? — спросила Лиза.    

— Тот, кто ошибся!..    

 Моя Нана[43]    

     

Это было тогда, когда я еще не был неизвестным литератором и  мои колючие усы не были еще даже чуть заметными полосками…    

Был хороший весенний вечер. Я воротился с дачного «круга»,  на котором мы учиняли пляс, как угорелые. В моем юношеском организме, выражаясь  образно, камня на камне не было, восстал язык на язык, царство на царство. В  моей отчаянной душе раскалялась и бурлила наиотчаяннейшая любовь. Любовь была  жгучая, острая, дух захватывающая — первая, одним словом. Влюбился я в высокую  статную барыньку, лет двадцати трех, с глупеньким, но хорошеньким личиком, с  чудными ямочками на щеках. Влюбился я и в эти ямочки и в белокурые волосы,  которые кудряшками падали на красивые плечи из-под широкополой соломенной  шляпки… Ах, одним словом! Воротясь с круга, я повалился на свое ложе и  застонал, как пришибленный. Через час я сидел за столом и, дрожа всем телом,  измарав целую десть бумаги, сочинял письмо следующего содержания:    

     

«Валерия Андреевна! Я знаком с вами  очень мало, почти незнаком, но это не может послужить мне препятствием на пути  к достижению намеченных мною целей. Минуя громкие фразы, я прямо приступаю к  цели: я люблю вас! Да, я люблю вас, и люблю больше жизни! Это не гипербола. Я  честен, тружусь (следует длиннейшее описание моих доблестей)… Жизнь моя мне не  дорога. Не сегодня — так завтра, не завтра — так через год…. не всё ли равно?  На моем столе, в двух футах от моей груди, лежит револьвер (шестистволка). Я в  ваших руках. Если вам дорога жизнь страстно любящего вас человека, то  отвечайте. Жду ответа. Ваша Палаша знает меня. Можете через нее ответить. Ваш  вчерашний vis-à-vis (такой-то, имя рек)…    

P. S. Сжальтесь!»    

     

Запечатав это письмо, я положил перед собой на стол  револьвер — для «фантазии» больше, чем для самоубийства — и пошел между дач  искать почтового ящика. Ящик был найден и письмо опущено.    

Вот что произошло, как рассказывала мне потом Палаша, с моим  письмом. На другой день утром, часов в одиннадцать, Палаша, после прихода  почтальона, положила мое письмо на серебряный поднос и понесла его в спальную  хозяйки. Валерия Андреевна лежала под воздушным шёлковым одеялом и лениво  потягивалась. Она только что проснулась и выкуривала первую папироску. Глазки  ее капризно щурились от луча, который сквозь окно назойливо бил в ее лицо.  Увидев мое письмо, она состроила кислую гримасу.    

— От кого это? — спросила она. — Прочти сама,  Палаша! Я не люблю читать этих писем. Глупости всё…    

Палаша распечатала мое письмо и принялась за чтение. Чем  больше углублялась она в чтение моего сочинения, тем круглее и шире делались  глаза ее госпожи. Когда она дочитала до револьвера, Валерия Андреевна раскрыла  рот и с ужасом поглядела на Палашу.    

— Что это значит? — спросила она недоумевая.    

Палаша прочла еще раз. Валерия Андреевна замигала глазками.    

— Кто же это? Кто он? Ну, зачем он так пишет? —  заговорила она плаксиво. — Кто он?    

Палаша припомнила и описала меня.    

— Ах! Да зачем он это пишет? Ну, разве так можно? Что  же я могу сделать? Не могу же я, Палаша! Он богат, что ли?    

Палаша, которой я отдавал на чай почти все свои дивиденды,  подумала и сказала, что я, вероятно, богат.    

— Не могу же я! Сегодня, вот, у меня Алексей Матвеич  будет, завтра барон… В четверг Ромб будет… Когда же я могу его принять? Днем  разве?    

— Григорий Григорьич обещались у вас быть нынче днем…    

— Ну, вот видишь! Разве я могу? Ну, скажи ему… Пусть…  Пусть хоть чай придет сегодня пить… Больше я не могу…    

Валерия Андреевна готова была заплакать. Первый раз в жизни  она узнала, что за штука револьвер, и узнала из моего сочинения! Вечером я был  у нее и пил чай. Выпил четыре стакана, хоть и страдал… На мое счастье был дождь  и не приехал к Валерии ее Алексей Матвеич. В конце концов я ликовал.    

 Случай с классиком    

     

Собираясь идти на экзамен греческого языка, Ваня Оттепелев  перецеловал все иконы. В животе у него перекатывало, под сердцем веяло холодом,  само сердце стучало и замирало от страха перед неизвестностью. Что-то ему будет  сегодня? Тройка или двойка? Раз шесть подходил он к мамаше под благословение, а  уходя, просил тетю помолиться за него. Идя в гимназию, он подал нищему две  копейки, в расчете, что эти две копейки окупят его незнания и что ему, бог  даст, не попадутся числительные с этими тессараконта и октокайдека.[44]    

Воротился он из гимназии поздно, в пятом часу. Пришел и  бесшумно лег. Тощее лицо его было бледно. Около покрасневших глаз темнели  круги.    

— Ну, что? Как? Сколько получил? — спросила  мамаша, подойдя к кровати.    

Ваня замигал глазами, скривил в сторону рот и заплакал.  Мамаша побледнела, разинула рот и всплеснула руками. Штанишки, которые она  починяла, выпали у нее из рук.    

— Чего же ты плачешь? Не выдержал, стало быть? —  спросила она.    

— По… порезался… Двойку получил…    

— Так и знала! И предчувствие мое такое было! —  заговорила мамаша. — Ох, господи! Как же ты это не выдержал? Отчего? По  какому предмету?    

— По греческому… Я, мамочка… Спросили меня, как будет  будущее от «феро», а я… я вместо того, чтоб сказать «ойсомай», сказал  «опсомай». Потом… потом… облеченное ударение не ставится, если последний слог  долгий, а я… я оробел… забыл, что альфа тут долгая… взял да и поставил  облеченное. Потом Артаксерксов велел перечислить энклитические частицы… Я  перечислял и нечаянно местоимение впутал… Ошибся… Он и поставил двойку…  Несчастный… я человек… Всю ночь занимался… Всю эту неделю в четыре часа  вставал…    

— Нет, не ты, а я у тебя несчастная, подлый мальчишка!  Я у тебя несчастная! Щепку ты из меня сделал, ирод, мучитель, злое мое произволение!  Плачу за тебя, за дрянь этакую непутящую, спину гну, мучаюсь и, можно сказать,  страдаю, а какое от тебя внимание? Как ты учишься?    

— Я… я занимаюсь. Всю ночь… Сами видели…    

— Молила бога, чтоб смерть мне послал, не посылает,  грешнице… Мучитель ты мой! У других дети, как дети, а у меня один-единственный  — и никакой точки от него, никакого пути. Бить тебя? Била бы, да где же мне сил  взять? Где же, божья матерь, сил взять?    

Мамаша закрыла лицо полой кофточки и зарыдала. Ваня  завертелся от тоски и прижал свой лоб к стене. Вошла тетя.    

— Ну, вот… Предчувствие мое… — заговорила она, сразу  догадавшись, в чем дело, бледнея и всплескивая руками. — Всё утро тоска…  Ну-у, думаю, быть беде… Оно вот так и вышло…    

— Разбойник мой, мучитель! — проговорила мамаша.    

— Чего же ты его ругаешь? — набросилась на нее  тетя, нервно стаскивая со своей головки платочек кофейного цвета. — Нешто  он виноват? Ты виноватая! Ты! Ну, с какой стати ты его в эту гимназию отдала?  Что ты за дворянка такая? В дворяне лезете? А-а-а-а… Как же, беспременно, так  вот вас и сделают дворянами! А было бы вот, как я говорила, по торговой бы  части… в контору-то, как мой Кузя… Кузя-то, вот, пятьсот в год получает.  Пятьсот — шутка ли? И себя ты замучила, и мальчишку замучила ученостью этой,  чтоб ей пусто было. Худенький, кашляет… погляди: тринадцать лет ему, а вид у  него, точно у десятилетнего.    

— Нет, Настенька, нет, милая! Мало я его била, мучителя  моего! Бить бы нужно, вот что! У-у-у… иезуит, магомет, мучитель мой! —  замахнулась она на сына. — Пороть бы тебя, да силы у меня нет. Говорили  мне прежде, когда он еще мал был: «Бей, бей»… Не послушала, грешница. Вот и  мучаюсь теперь. Постой же! Я тебя выдеру! Постой…    

Мамаша погрозила мокрым кулаком и, плача, пошла в комнату  жильца. Ее жилец, Евтихий Кузьмич Купоросов, сидел у себя за столом и читал  «Самоучитель танцев». Евтихий Кузьмич — человек умный и образованный. Он  говорит в нос, умывается с мылом, от которого пахнет чем-то таким, от чего  чихают все в доме, кушает он в постные дни скоромное и ищет образованную  невесту, а потому считается самым умным жильцом. Поет он тенором.    

— Батюшка! — обратилась к нему мамаша, заливаясь  слезами. — Будьте столь благородны, посеките моего… Сделайте милость! Не  выдержал, горе мое! Верите ли, не выдержал! Не могу я наказывать, по слабости  моего нездоровья… Посеките его заместо меня, будьте столь благородны и  деликатны, Евтихий Кузьмич! Уважьте больную женщину!    

Купоросов нахмурился и выпустил сквозь ноздри глубочайший  вздох. Он подумал, постучал пальцами по столу и, еще раз вздохнув, пошел к  Ване.    

— Вас, так сказать, учат! — начал он. —  Образовывают, ход дают, возмутительный молодой человек! Вы почему?    

Он долго говорил, сказал целую речь. Упомянул о науке, о  свете и тьме.    

— Н-да-с, молодой человек!    

Кончив речь, он снял с себя ремень и потянул Ваню за руку.    

— С вами иначе нельзя! — сказал он.    

Ваня покорно нагнулся и сунул свою голову в его колени.  Розовые, торчащие уши его задвигались по новым триковым брюкам с коричневыми  лампасами…    

Ваня не издал ни одного звука. Вечером, на семейном совете,  решено было отдать его по торговой части.    

 Закуска    

     

     (Приятное воспоминание)     

Был пасхальный канун. За час до заутрени зашли за мной мои  приятели. Они были во фраках и белых галстухах.    

— Очень кстати, господа, — сказал я. — Вы  поможете мне убрать стол… Я человек холостой, бабенции у меня не полагается, а  посему… помощь дружеская. Плумбов, давай стол отодвинем!    

Приятели двинулись к столу, и через какие-нибудь пять минут  мой стол уже изображал собой аппетитнейшую картину. Окорок, колбасы, водки, вина,  заливной поросенок… Убрав стол, мы взялись за цилиндры: пора! Но не тут-то  было… Кто-то позвонил…    

— Дома? — услышали мы чей-то хриплый голос. —  Входи, Илья, не бойся!    

Вошел Прекрасновкусов. За ним робко шагал маленький, чахлый  человечек. У обоих под мышками были портфели…    

— Тссс… — сказал я приятелям. — Язык за зубами!    

— Рекомендую! — сказал Прекрасновкусов, указывая  на чахлого человечка. — Илья Дробискулов! На днях к нам поступил, к нашему  лику причислился… Да ты не конфузься, Илюша! Пора привыкнуть! А мы, знаете ли,  шли, шли, взяли да и зашли. Дай, думаю, зайдем, праздничные возьмем, чтоб  завтра не беспокоить…    

Я сунул обоим по синенькой. Дробискулов сконфузился.    

— Так-с, — продолжал Прекрасновкусов, заглянув  себе в кулак. — Вы уж уходите? А не рано ли? Давайте-ка посидим минуту…  отдохнем. Садись, Илья, не бойся! Привыкай! Закусок-то сколько, закусок! А?  Закусок-то! Мне окорок напоминает один анекдот…    

И Прекрасновкусов, пожирая глазами мои закуски, рассказал  нам похабный анекдот. Прошло четверть часа. Чтобы выжить гостей, я послал  своего Андрюшку на улицу прокричать «караул». Андрюшка вышел и кричал минут  пять, но гости мои ни гугу… И внимания не обратили, как будто бы «караул» не их  дело…    

— А долго еще ждать разговенья! — сказал  Прекрасновкусов. — Теперь еще грешно, а то бы мы, Илюша, того… по единой…  А что, господа, не пропустить ли нам по одной? Ведь водка постная! А?  Давайте-ка!    

Идея пришлась моим приятелям по вкусу. Подошли к столу,  налили и выпили. Закусили селедочкой, а на скоромное только взглянули.  Прекрасновкусов похвалил водку и, желая узнать, какого она завода, выпил  другую. Илюша сконфузился и тоже пожелал узнать… Выпили, но не узнали.    

— Славная водка! — сказал Прекрасновкусов. —  У моего дяди свой винокуренный завод был. Так вот у него, у дяди-то, была, так  сказать…    

И гость рассказал нам, как он с дядиной «обже»[45] на каланче свидание имел.  Мои приятели окружили его и попросили рассказать еще что-нибудь… Еще раз  выпили. Дробискулов очень ловко захватил рукавом кусочек колбасы, взял его в  носовой платок и, сморкаясь, незаметно положил в рот. Прекрасновкусов съел  кусок пасхи из творога.    

— А я и забыл, что она скоромная! — сказал он,  глотая. — Надо ее запить…    

Говорят, что в полночь звонили к заутрене, но мы не слышали  этого звона. В полночь мы ходили вокруг стола и спрашивали себя: что бы еще  выпить… этакое? Дробискулов сидел в углу и, конфузясь, глодал заливного  поросенка. Прекрасновкусов бил кулаком по своему портфелю и говорил:    

— Вы меня не любите, а я вот вас… ллюблю! Честное и  блаародное слово, ллюблю! Я куроцап, волк, коршун, птица хищная, но во мне  все-таки есть настолько чувств и ума, чтоб понимать, что меня не следует  любить. Я, например, вот взял праздничные… Ведь взял? А завтра я приду и скажу,  что не брал… Разве можно любить меня после этого?    

Дробискулов, покончив с поросенком, победил свою робость и  сказал:    

— А я? Меня еще можно любить… Я образованный человек… Я  ведь не своим делом занялся. Не мое это дело! Я к нему и призвания никакого не  имею… Так только, пур манже![46] Я…  стихотворец… Н-да… В пьяном виде протоколы в стихах составляю. Я и гласность  люблю. Не нравятся мне газеты только за то, что в них пристрастия много. Я не  разбирал бы там, кто консерватор, кто либерал. Беспристрастие — первое дело!  Консерватор нагадил — бей в морду; либерал напакостил — лупи в харю! Всех лупи!  Моя мечта — газету издавать. Хе-хе… Сидел бы я себе в редакции, морду бы  надувал да конвертики распечатывал. А в конвертиках всякое бывает… всякое…  Хе-хе-хе… Я распечатал бы, прочел бы да и… цап его, сотрудника-то! Нешто не  любопытно?    

В три часа гости взяли свои портфели и ушли в трактир,  беспорядков искать. От закуски моей остались одни только ножи, вилки да две  ложки. Остальные шесть ложек исчезли…    

 Съезд  естествоиспытателей в Филадельфии    

     

     (Статья научного содержания)     

Первым читался реферат «О происхождении человека»,  посвященный памяти Дарвина. Ввиду того, что зала заседания соединена телефоном,  реферат этот читался шёпотом. Почтенный референт заявил, что он вполне  соглашается с Дарвином. Виновата во всем обезьяна. Он сказал, что не будь  обезьяны, не было бы людей, а где нет людей, там нет и преступников. Съезд  единогласно порешил: выразить обезьяне свое неудовольствие и довести обо всем  до сведения г. прокурора(!). Из возражений наиболее выдаются следующие:    

1. Французский делегат, вполне соглашаясь с мнением съезда,  не находит, однако, способов уяснить себе возможность происхождения от обезьяны  таких резких типов, как торжествующая свинья и плачущий крокодил. Заявляя об  этом, почтенный оппонент демонстрировал перед съездом изображения торжествующей  свиньи и плачущего крокодила. Съезд был приведен в тупик и постановил: отложить  решение этого вопроса до следующей сессии и перед решением его заткнуть  чем-нибудь телефонную трубку.    

2. Германский делегат, он же и иностранный корреспондент  газеты «Русь»[47],  склонен скорей думать, что человек произошел от обезьяны и попугая, от обоих  вместе. Всё человечество, по его мнению, гибнет от подражания иностранцам. (Из  телефонной трубки слышен гул одобрения.)    

3. Бельгийский делегат согласен со съездом только  относительно, ибо, по его мнению, далеко не все народы произошли от обезьяны.  Так, русский произошел от сороки, еврей от лисицы, англичанин от замороженной  рыбы. Довольно оригинально доказывает он происхождение русского от сороки. Съезду,  находившемуся под впечатлением бушевских и макшеевских процессов[48], не трудно было  согласиться с последним доказательством… («Times»).    

 Кот    

     

Варвара Петровна проснулась и стала прислушиваться. Лицо ее  побледнело, большие черные глаза стали еще больше и загорелись страхом, когда  оказалось, что это не сон… В ужасе закрыла она руками лицо, приподнялась на  локоть и стала будить своего мужа. Муж, свернувшись калачиком, тихо похрапывал  и дышал на ее плечо.    

— Алеша, голубчик… Проснись! Милый!.. Ах… это ужасно!    

Алеша перестал храпеть и вытянул ноги. Варвара Петровна  дернула его за щеку. Он потянулся, глубоко вздохнул и проснулся.    

— Алеша, голубчик… Проснись. Кто-то плачет…    

— Кто плачет? Что ты выдумываешь?    

— Прислушайся-ка. Слышишь? Стонет кто-то… Это, должно  быть, дитя к нам подкинули… Ах, не могу слышать!    

Алеша приподнялся и стал слушать. В настежь открытое окно  глядела серая ночь. Вместе с запахом сирени и тихим шёпотом липы слабый ветерок  доносил до кровати странные звуки… Не разберешь сразу, что это за звуки: плач  ли то детский, пение ли Лазаря, вой ли… не разберешь! Одно только было ясно:  звуки издавались под окном, и не одним горлом, а несколькими… Были тут  дисканты, альты, тенора…    

— Да это, Варя, коты! — сказал Алеша. —  Дурочка!    

— Коты? Не может быть! А басы же кто?    

— Это свинья хрюкает. Ведь мы, не забывай, на даче…  Слышишь? Так и есть, коты… Ну, успокойся; спи себе с богом.    

Варя и Алеша легли и потянули к себе одеяло. В окно потянуло  утренней свежестью и стало слегка знобить. Супруги свернулись калачиками и  закрыли глаза. Через пять минут Алеша заворочался и повернулся на другой бок.    

— Спать не дают, чёрт бы взял!.. Орут…    

Кошачье пение, между тем, шло crescendo. К певцам  присоединялись, по-видимому, новые певцы, новые силы, и легкий шорох внизу под  окном постепенно обращался в шум, гвалт, возню… Нежное, как студень, piano  достигало степени fortissimo, и скоро воздух наполнился возмутительными  звуками. Одни коты издавали отрывистые звуки, другие выводили залихватские  трели, точно по нотам, с восьмыми и шестнадцатыми, третьи тянули длинную,  однообразную ноту… А один кот, должно быть, самый старый и пылкий, пел каким-то  неестественным голосом, не кошачьим, то басом, то тенором.    

— Мал… мал… Ту… ту… ту… каррряу…    

Если б не пшиканье, то и подумать нельзя было бы, что это  коты поют… Варя повернулась на другой бок и проворчала что-то… Алеша вскочил,  послал в воздух проклятие и запер окно. Но окно не толстая вещь: пропускает и  звук, и свет, и электричество.    

— Мне в восемь часов вставать надо, на службу  ехать, — выругался Алеша, — а они ревут, спать не дают, дьяволы… Да  замолчи хоть ты, пожалуйста. Баба! Нюнит над самым ухом! Хныкает тут! Чем же я  виноват? Ведь они не мои!    

— Прогони их! Голубчик!    

Муж выругался, спрыгнул с кровати и пошел к окну… Ночь  клонилась к утру.    

Поглядев на небо, Алеша увидел одну только звездочку, да и  та мерцала точно в тумане, еле-еле… В липе заворчали воробьи, испуганные шумом  открывающегося окна. Алеша поглядел вниз на землю и увидел штук десять котов.  Вытянув хвосты, шипя и нежно ступая по травке, они дромадерами ходили вокруг  хорошенькой кошечки, сидевшей на опрокинутой вверх дном лохани, и пели. Трудно  было решить, чего в них было больше: любви ли к кошечке, или собственного  достоинства? За любовью ли они пришли, или только за тем, чтобы достоинство  свое показать? В отношениях друг к другу сквозила самая утонченная ненависть…  По ту сторону палисадника терлась о решетку свинья с поросятами и просилась в  садик.    

— Пшли! — пшикнул Алеша. — Кшш! Вы, черти!  Пш!.. Фюйть!    

Но коты не обратили на него внимания. Одна только кошечка  поглядела в его сторону, да и то мельком, нехотя. Она была счастлива и не до  Алеши ей было…    

— Пш… пш… анафемы! Тьфу, чёрт бы вас взял совсем! Варя,  дай-ка сюда графин! Мы их окатим! Вот черти!    

Варя прыгнула с кровати и подала не графин, а кувшин из  рукомойника. Алеша лег грудью на подоконник и нагнул кувшин…    

— Ах, господа, господа! — услышал он над своей  головой чей-то голос. — Ах, молодежь, молодежь! Ну можно ли так делать, а?  Ах-ах-аххх… Молодежь!!    

И за сим последовал вздох. Алеша поднял вверх лицо и увидел  плечи в ситцевом халате с большими цветами и сухие, жилистые пальцы. На плечах  торчала маленькая седовласая головка в ночном колпаке, а пальцы грозили… Старец  сидел у окна и не отрывал глаз от котов. Его глазки светились вожделением и  были полны масла, точно балет глядели.    

Алеша разинул рот, побледнел и улыбнулся…    

— Почивать изволите, ваше —ство? — спросил он ни к  селу ни к городу.    

— Нехорошо-с, милостисдарь! Вы идете против природы,  молодой человек! Вы подрываете… эээ… так сказать, законы природы! Нехорошо-с!  Какое вам дело? Ведь это… эээ… организм? Как по-вашему? Организм? Надо  понимать! Не хвалю, милостисдарь!    

Алеша струсил, пошел на цыпочках к кровати и смиренно лег.  Варя прикорнула возле него и притаила дыхание.    

— Это наш… — прошептал Алеша… — Сам… И не спит. На  котов любуется. Вот дьявол-то! Неприятно жить вместе с начальником.    

— Ммолодой человек! — услышал через минуту Алеша  старческий голос. — Где вы? Пожалуйте сюда!    

Алеша подошел к окну и обратил свое лицо к старцу.    

— Видите вы этого белого кота? Как вы находите? Это  мой! Манера-то, манера! Поступь!.. Поглядите-ка! Мяу, мяу… Васька! Васюшка,  шельма! Усищи-то какие у паршака! Сибирский, шельма! Из мест отдаленных…  хе-хе-хе… А кошечке быть… быть в беде! Хе-хе. Всегда мой кот верх брал. Вы в  этом сейчас убедитесь! Манера-то, манера!    

Алеша сказал, что ему очень нравится шерсть. Старичок начал  описывать образ жизни этого кота, его привычки, увлекся и рассказывал вплоть до  солнечного восхода. Рассказывал со всеми подробностями, причмокивая и облизывая  свои жилистые пальцы… Так и не удалось соснуть!    

В первом часу следующей ночи коты опять затянули свою песню  и опять разбудили Варю. Гнать котов прочь Алеша не смел. Среди них был кот его  превосходительства, его начальника. Алеша и Варя до утра прослушали кошачий  концерт.    

 Раз в год    

     

Маленький трехоконный домик княжны имеет праздничный вид. Он  помолодел точно. Вокруг него тщательно подметено, ворота открыты, с окон сняты  решетчатые жалюзи. Свежевымытые оконные стекла робко заигрывают с весенним  солнышком. У парадной двери стоит швейцар Марк, старый и дряхлый, одетый в  изъеденную молью ливрею. Его колючий подбородок, над бритьем которого  провозились дрожащие руки целое утро, свежевычищенные сапоги и гербовые  пуговицы тоже отражают в себе солнце. Марк выполз из своей каморки недаром.  Сегодня день именин княжны, и он должен отворять дверь визитерам и выкрикивать  их имена. В передней пахнет не кофейной гущей, как обыкновенно, не постным  супом, а какими-то духами, напоминающими запах яичного мыла. В комнатах  старательно прибрано. Повешены гардины, снята кисея с картин, навощены  потертые, занозистые полы. Злая Жулька, кошка с котятами и цыплята заперты до  вечера в кухню.    

Сама княжна, хозяйка трехоконного домика, сгорбленная и  сморщенная старушка, сидит в большом кресле и то и дело поправляет складки  своего белого кисейного платья. Одна только роза, приколотая к ее тощей груди,  говорит, что на этом свете есть еще молодость! Княжна ожидает  визитеров-поздравителей. У нее должны быть: барон Трамб с сыном, князь  Халахадзе, камергер Бурластов, кузен генерал Битков и многие другие… человек  двадцать! Они приедут и наполнят ее гостиную говором. Князь Халахадзе споет  что-нибудь, а генерал Битков два часа будет просить у нее розу… А она знает,  как держать себя с этими господами! Неприступность, величавость и грация будут  сквозить во всех ее движениях… Приедут, между прочим, купцы Хтулкин и  Переулков: для этих господ положены в передней лист бумаги и перо. Каждый  сверчок знай свой шесток. Пусть распишутся и уйдут…    

Двенадцать часов. Княжна поправляет платье и розу. Она  прислушивается: не звонит ли кто? С шумом проезжает экипаж, останавливается.  Проходят пять минут.    

«Не к нам!» — думает княжна.    

Да, не к вам, княжна! Повторяется история прошлых годов.  Безжалостная история! В два часа княжна, как и в прошлом году, идет к себе в  спальную, нюхает нашатырный спирт и плачет.    

— Никто не приехал! Никто!    

Около княжны суетится старый Марк. Он не менее огорчен:  испортились люди! Прежде валили в гостиную, как мухи, а теперь…    

— Никто не приехал! — плачет княжна. — Ни  барон, ни князь Халахадзе, ни Жорж Бувицкий… Оставили меня! А ведь не будь  меня, что бы из них вышло? Мне обязаны они своим счастьем, своей карьерой —  только мне. Без меня из них ничего бы не вышло.    

— Не вышло бы-с! — поддакивает Марк.    

— Я не прошу благодарности… Не нужна она мне! Мне нужно  чувство! Боже мой, как обидно! Даже племянник Жан не приехал. Отчего он не  приехал? Что я ему худого сделала? Я заплатила по всем его векселям, выдала  замуж его сестру Таню за хорошего человека. Дорого мне стоит этот Жан! Я  сдержала слово, данное моему брату, его отцу… Я истратила на него… сам знаешь…    

— И родителям их вы, можно сказать, ваше сиятельство,  заместо родителей были.    

— И вот… вот она благодарность! О люди!    

В три часа, как и в прошлом году, с княжной делается  истерический припадок. Встревоженный Марк надевает свою шляпу с галунами, долго  торгуется с извозчиком и едет к племяннику Жану. К счастью, меблированные  комнаты, в которых обитает князь Жан, не слишком далеко… Марк застает князя  валяющимся на кровати. Жан только что воротился со вчерашней попойки. Его  помятое мордастое лицо багрово, на лбу пот. В голове его шум, в желудке  революция. Он рад бы уснуть, да нельзя: мутит. Его скучающие глаза устремлены  на рукомойник, наполненный доверху сором и мыльной водой.    

Марк входит в грязный номер и, брезгливо пожимаясь, робко  подходит к кровати.    

— Нехорошо-с, Иван Михалыч! — говорит он,  укоризненно покачивая головой. — Нехорошо-с!    

— Что нехорошо?    

— Почему вы сегодня не пожаловали вашу тетушку с  ангелом поздравить? Нешто это хорошо?    

— Убирайся к чёрту! — говорит Жан, не отрывая глаз  от мыльной воды.    

— Нешто это тетушке не обидно? А? Эх, Иван Михалыч,  ваше сиятельство! Чувств у вас никаких нету! Ну, с какой стати вы их огорчаете?    

— Я не делаю визитов… Так и скажи ей. Этот обычай давно  уже устарел… Некогда нам разъезжать. Разъезжайте сами, коли делать вам нечего,  а меня оставьте. Ну, проваливай! Спать хочу…    

— Спать хочу… Лицо-то, небось, воротите! Стыдно в глаза  глядеть!    

— Ну… тсс… Дрянь ты этакая! Паршак!    

Продолжительное молчание.    

— А уж вы, батюшка, съездите, поздравьте! —  говорит Марк ласково. — Оне плачут, мечутся на постельке… Уж вы будьте  такие добрые, окажите им свое почтение… Съездите, батюшка!    

— Не поеду. Незачем и некогда… Да и что я буду делать у  старой девки?    

— Съездите, ваше сиятельство! Уважьте, батюшка!  Сделайте такую милость! Страсть как огорчены оне вашею, можно сказать,  неблагодарностью и бесчувствием!    

Марк проводит рукавом по глазам.    

— Сделайте милость!    

— Гм… А коньяк будет? — говорит Жан.    

— Будет, батюшка, ваше сиятельство!    

Князь подмигивает глазом.    

— Ну, а сто рублей будет? — спрашивает он.    

— Никак это невозможно! Самим вам небезызвестно, ваше  сиятельство, капиталов у нас уж нет тех, что были… Разорили нас родственники,  Иван Михалыч. Когда были у нас деньги, все хаживали, а теперь… Божья воля!    

— В прошлом году я за визит с вас… сколько взял? Двести  рублей взял. А теперь и ста нет? Шутки шутишь, ворона! Поройся-ка у старухи,  найдешь… Впрочем, убирайся. Спать хочу.    

— Будьте так благодушны, ваше сиятельство! Стары оне,  слабы… Душа в теле еле держится. Пожалейте их, Иван Михалыч, ваше сиятельство!    

Жан неумолим. Марк начинает торговаться. В пятом часу Жан  сдается, надевает фрак и едет к княжне…    

— Ma tante[49], —  говорит он, прижимаясь к ее руке.    

И, севши на софу, он начинает прошлогодний разговор.    

— Мари Крыскина, ma tante, получила письмо из Ниццы…  Муженек-то! А? Каков? Очень развязно описывает дуэль, которая была у него с  одним англичанином из-за какой-то певицы… забыл ее фамилию…    

— Неужели?    

Княжна закатывает глаза, всплескивает руками и с изумлением,  смешанным с долею ужаса, повторяет:    

— Неужели?    

— Да… На дуэлях дерется, за певицами бегает, а тут  жена… чахни и сохни по его милости… Не понимаю таких людей, ma tante!    

Счастливая княжна поближе подсаживается к Жану, и разговор  их затягивается… Подается чай с коньяком.    

И в то время как счастливая княжна, слушая Жана, хохочет,  ужасается, поражается, старый Марк роется в своих сундучках и собирает  кредитные бумажки. Князь Жан сделал большую уступку. Ему нужно заплатить только  пятьдесят рублей. Но, чтобы заплатить эти пятьдесят рублей, нужно перерыть не  один сундучок!    

 Мамаша и г. Лентовский    

     

     Кое-что    

Была половина второго ночи. Я тихо и смирно сидел у себя в  кабинете и пописывал плохую повесть. Ничто не мешало мне, и я писал бы до  самого света, как вдруг… Умоляю вас, читатель, не имейте мамаш!    

В передней звякнул звонок, заворчала кухарка, и ко мне в  кабинет влетела мамаша. Щеки ее пылали, глаза блестели, губы дрожали и всё лицо  было буквально залито счастьем. Не снимая шляпы, калош и ридикюля, вся мокрая  от дождя и забрызганная грязью, она повисла мне на шею.    

— Всё видела, — простонала она.    

— Что с вами, maman? Откудова вы? — изумился я.    

— Из «Эрмитажа». Всё видела, удостоилась!    

— Что же вы видели?    

— Всех! И турков, и черкесов, и туркестанцев…[50] всех! Халаты такие, чалмы!  Всех иностранцев видела! Черные все такие, в шапках! Ах!    

Я усадил мамашу в кресло, снял с нее шляпу и вытер ее мокрое  счастливое лицо полотенцем.    

— Я очень счастлива! — продолжала мамаша. —  Все нации видела. В особенности мне понравился один иностранец… Вообрази…  Высокий, чрезвычайно статный, широкоплечий брюнет. От его черных глаз так и  веет зноем юга! На нем длинная-предлинная хламида темно-синего цвета, живописно  спускающаяся до самых пят. У плеч эта хламида стянута в красивые складки…[51] О, эти иностранцы умеют  одеваться! На голове красивая шапочка, на ногах ботфорты. А чего стоят брелоки!  В руках его палка… Наверное, испанец.    

— Мамаша, да ведь это Лентовский! — воскликнул я.    

— Не может быть! Я за ним весь вечер проходила! Ни на  кого не глядела, а только на него и смотрела! Не может быть! Он сел ужинать, и  я всё время стояла недалеко от стола и не отрывала от него глаз!    

Мамаша сильно встревожилась и еще раз описала мне костюм  интересного иностранца. Не желая разочаровывать ее, я еще раз вытер ее мокрое  лицо полотенцем, согласился с ней и пожелал ей спокойной ночи.    

 Злодеи и г. Егоров    

     

Была прекрасная, чудная полночь. Свежий, душистый ветерок  дул ко мне в открытое окно и заигрывал с огнем моей лампы.    

У меня сидел известный звукоподражатель г. Егоров.[52] Я и он пили чай с ромом и  под шумок самовара услаждали друг друга беседами. Всё было тихо, смирно, ничто  не мешало нам, и г. Егоров готов уже был усладить слух мой кошачьим пеньем, как  за дверью моего кабинета послышался подозрительный шорох. Я слегка приотворил  дверь, взглянул в свою спальную и помертвел. Ко мне в окно лез огромнейший  человечина с топором в руке. За ним лез другой, за этим третий, и скоро моя  спальная наполнилась злодеями.    

— Надо их убить! — сказал один из них.    

— Я готов, атаман! Мой топор сгорает от нетерпения  тарарахнуть по чьей-нибудь голове.    

— Иди и исполняй, мы же примемся за драгоценности!    

Ну, как тут не помертветь? Я схватил г. Егорова за руку.    

— Мы погибли! — прошептал я.    

— Нимало! — сказал г. Егоров. — Мы сейчас их  прогоним!    

Сказавши это, г. Егоров присел у двери на корточки, заворчал  и залаял цепной собакой.    

— Куси, рви! — закричал я. — Иван, Петр…  Сидор, сюда!    

Г-н Егоров залаял сразу на несколько голосов, и моя скромная  обитель наполнилась собачьим лаем. Казалось, что лаяла целая свора. И что же?  Злодеями обуял панический страх, и они стушевались. Мы были спасены. Объявляю  печатно г. Егорову мою искреннейшую благодарность.    

 Находчивость г. Родона[53]    

     

Десятого мая, в час пополудни, в саду «Эрмитаж» во время  репетиции случился скандал. Гг. Чернов и Вальяно[54], куря сигары, заронили искру в чье-то  кисейное платье, только что принесенное горничной и лежавшее на сцене на  табурете. Платье, разумеется, загорелось. В какие-нибудь две минуты пламя  охватило табурет, столы, перешло на кулисы и готово уже было пожрать весь  театр. Можете себе вообразить панику задыхавшихся в дыму артистов и горе г.  Лентовского! Артистки попадали в обморок. К несчастью, на сцене не было ни  одного пожарного, не было воды. И вот, когда уже огненные языки зализали  потолок и потянулись к оркестру, чтобы охватить весь театр, в голове г. Родона  мелькнула идея.    

— Эврика! — крикнул он. — Мы спасены! Друзья,  за мной!    

Артисты двинулись за ним в уборную. Он оделся и  загримировался пожарным. Товарищи последовали его примеру, и скоро сцена  наполнилась пожарными. Театр был спасен.    

     

Бенефис соловья    

     

     (Рецензия)     

Мы заняли места у берега речки. Впереди нас круто спускался  коричневый глинистый берег, а за нашими спинами темнела широкая роща.  Расположились мы животами на молодой, мягкой травке, головы подперли кулаками,  а ногам дали полную волю: суйся куда знаешь. Весенние пальто мы сняли, но  двугривенных за хранение их не платили, ибо около нас, слава богу,  капельдинеров не было. Роща, небо и поле вплоть до самой глубокой дали были  залиты лунным светом, а вдали тихо мерцал красный огонек. Воздух был тих,  прозрачен, душист… Всё благоприятствовало бенефицианту. Оставалось ему только  не злоупотреблять нашим терпением и поскорей начинать. Но он долго не начинал…  В ожидании его мы, согласно программе, слушали других исполнителей.    

Вечер начался пением кукушки. Она лениво закукукала где-то  далеко в роще и, прокукукав раз десять, умолкла. Тотчас же над нашими головами  с резким писком пронеслись два кобчика. Запела затем контральто иволга, певица  известная, серьезно занимающаяся. Мы прослушали ее с удовольствием и слушали бы  долго, если бы не грачи, летевшие на ночевку… Вдали показалась черная туча,  двинулась к нам и с карканьем опустилась на рощу. Долго не умолкала эта туча.    

Когда кричали грачи, загалдели и лягушки, живущие в камышах  на казенных квартирах, и целые полчаса концертное пространство было полно  разнообразных звуков, слившихся скоро в один звук. Где-то закричал засыпающий  дрозд. Ему аккомпанировали речная курочка и камышовка. За сим последовал  антракт, наступила тишина, изредка нарушаемая пением сверчка, сидевшего в траве  возле публики. В антракте наше терпение достигло своего апогея: мы начинали уже  роптать на бенефицианта. Когда на землю спустилась ночь и луна остановилась  среди неба над самой рощей, настала и его очередь. Он показался в молодом  кленовнике, порхнул в терновник, повертел хвостом и стал неподвижен. На нем  серый пиджак… вообще он игнорирует публику и является перед ней в костюме  мужика-воробья. (Стыдно, молодой человек! Не публика для вас, а вы для  публики!) Минуты три сидел он молча, не двигаясь… Но вот зашумели верхушки  деревьев, задул ветерок, затрещал громче сверчок и под аккомпанемент этого  оркестра бенефициант исполнил свою первую трель. Он запел. Не берусь описывать  это пение, скажу только, что сам оркестр умолк от волнения и замер, когда  артист, слегка приподняв свой клюв, засвистал и осыпал рощу щелканьем и дробью…  И сила и нега в его голосе… Впрочем, не стану отбивать хлеб у поэтов, пусть они  пишут. Он пел, а кругом царила внимающая тишина. Раз только сердито заворчали  деревья и зашикал ветер, когда вздумала запеть сова, желавшая заглушить  артиста…    

Когда засерело небо, потухли звезды и голос певца стал  слабее и нежнее, на опушке рощи показался повар помещика-графа. Согнувшись и  придерживая левой рукой шапку, он тихо крался. В правой руке его было лукошко.  Он замелькал между деревьями и скоро исчез в чаще. Певец попел еще немного и  вдруг умолк. Мы собрались уходить.    

— Вот он, шельма! — услышали мы чей-то голос и  скоро увидели повара. Графский повар шел к нам и, весело смеясь, показывал нам  свой кулак. Из его кулака торчали головка и хвост только что пойманного им  бенефицианта. Бедный артист! Избавь бог всякого от подобного сбора!    

— Зачем вы его поймали? — спросили мы повара.    

— А в клетку!    

Навстречу утру жалобно закричал коростель и зашумела роща,  потерявшая певца. Повар сунул любовника розы в лукошко и весело побежал к  деревне. Мы тоже разошлись.    

 Депутат, или Повесть о  том, как у Дездемонова 25 рублей пропало    

     

Посвящается Л. И. Пальмину    

     

— Тссс… Пойдемте в швейцарскую, здесь неудобно…  Услышит…    

Отправились в швейцарскую. Швейцара Макара, чтоб он не  подслушал и не донес, поспешили услать в казначейство. Макар взял рассыльную  книгу, надел шапку, но в казначейство не пошел, а спрятался под лестницей: он  знал, что бунт будет… Первый заговорил Кашалотов, за ним Дездемонов, после  Дездемонова Зрачков… Забушевали опасные страсти! По красным лицам забегали  судороги, по грудям застучали кулаки…    

— Мы живем во второй половине XIX столетия, а не чёрт  знает когда, не в допотопное время! — заговорил Кашалотов. — Что  дозволялось этим толстопузам прежде, того не позволят теперь! Нам надоело,  наконец! Прошло уже то время, когда… И т. д. …    

Дездемонов прогремел приблизительно то же самое. Зрачков  даже выругался неприлично… Все загалдели! Нашелся, впрочем, один благоразумный.  Этот благоразумный состроил озабоченное лицо, вытерся засморканным платочком и  проговорил:    

— Ну, стоит ли? Ах… Ну, положим, пусть… это правда; но  с какой стати? Какою мерою мерите, такою и вам возмерится: и против вас  бунтовать будут, когда вы будете начальниками. Верьте слову! Губите только  себя.    

Но не послушали благоразумного. Ему не дали договорить и  оттиснули его к двери. Видя, что благоразумием ничего не возьмешь, он стал  неблагоразумным и сам забурлил.    

— Пора же наконец дать ему понять, что мы такие же  люди, как и он! — сказал Дездемонов. — Мы, повторяю, не холуи, не  плебеи! Мы не гладиаторы! Издеваться над собой мы не позволим! Он тыкает на  нас, не отвечает на поклоны, морду воротит, когда доклад делаешь, бранится…  Нынче и на лакеев тыкать нельзя, а не то что на благородных людей! Так и  сказать ему!    

— А намедни обращается ко мне и спрашивает: «В чем это  у тебя рыло? Пойди к Макару, пусть он тебе шваброй вымоет!» Хороши шутки! А то  однажды…    

— Иду я с женой однажды, — перебил Зрачков, —  встречается он… «А ты, говорит, губастый, вечно с девками шляешься! Среди бела  дня даже!» Это, говорю, моя жена, ваше —ство… И не извинился, а только губами  чмокнул! Жена от этого самого оскорбления три дня ревмя ревела. Она не девка, а  напротив… сами знаете…    

— Одним словом, господа, жить так долее невозможно! Или  мы, или он, а вместе служить нам ни в каком случае невозможно! Пусть или он  уйдет, или мы уйдем! Лучше без должности жить, чем реноме свое в ничтожестве  иметь! Теперь XIX столетие. У всякого свое самолюбие есть! Я хоть и маленький  человек, а все-таки я не субъект какой-нибудь и у меня в душе свой жанр есть!  Не позволю! Так и сказать ему! Пусть один из нас пойдет и скажет ему, что так  невозможно! От нашего имени! Ступай! Кто пойдет? Так-таки прямо и сказать! Не  бойтесь, ничего не будет! Кто пойдет? Тьфу, чёрт… охрип совсем…    

Стали выбирать депутата. После долгих споров и пререканий,  самым умным, красноречивым и самым смелым признан был Дездемонов. В библиотеке  записан, пишет прекрасно, с барышнями образованными знаком — значит, умен:  найдется, что и как сказать. А о смелости и толковать нечего. Всем известно,  как он однажды потребовал у квартального извинения, когда тот в клубе принял  его за «человека»; не успел квартальный нахмуриться на это требование, как  молва о смелости расплылась уже по миру и заняла умы…    

— Ступай, Сеня! Не бойся! Так и скажи ему! Накося  выкуси, мол! Не на тех наскочил, мол, ваше —ство! Шалишь! Ищи себе других  холуев, а мы сам с усам, сами, ваше —ство, умеем фертикулясы выкидывать. Нечего  тень наводить! Так-то… Ступай, Сеня… друг… Причешись только… Так и скажи…    

— Вспыльчив я, господа… Наговорю, чего доброго. Шел бы  Зрачков лучше!    

— Нет, Сеня, ты иди… Зрачков молодец только против  овец, да и то в пьяном виде… дурак он, а ты все-таки… Иди, душечка…    

Дездемонов причесался, поправил жилет, кашлянул в кулак и  пошел… Все притаили дыхание. Войдя в кабинет, Дездемонов остановился у двери и  дрожащей рукой провел себя по губам: ну, как начать? Под ложечкой похолодело и  перетянуло, точно поясом, когда он увидел лысину с знакомой черненькой  бородавкой… По спине загулял ветерок… Это не беда, впрочем; со всяким от  непривычки случается, робеть только не нужно… Смелей!    

— Эээ… чего тебе?    

Дездемонов сделал шаг вперед, шевельнул языком, но не издал  ни одного звука: во рту что-то запуталось. Одновременно почувствовал депутат,  что не в одном только рту идет путаница: и во внутренностях тоже… Из души  храбрость пошла в живот, пробурчала там, по бедрам ушла в пятки и застряла в  сапогах… А сапоги порванные… Беда!    

— Эээ… чего тебе? Не слышишь?    

— Гм… Я ничего… Я только так. Я, ваше —ство, слышал…  слышал…    

Дездемонов придержал язык, но язык не слушался и продолжал:    

— Я слышал, что ее —ство разыгрывают в лотерею карету…  Билетик, ваше —ство… Кгм… ваше —ство…    

— Билет? Хорошо… У меня пять билетов осталось, только…  Все пять возьмешь?    

— Не… не… нет, ваше —ство… Один билетик… достаточно…    

— Все пять возьмешь, я тебя спрашиваю?    

— Очень хорошо-с, ваше —ство!    

— По шести рублей… Но с тебя можно по пяти… Распишись…  От души желаю тебе выиграть…    

— Хе-хе-хи-с… Мерси-с, ваше —ство… Гм… Очень приятно…    

— Ссступай!    

Через минуту Дездемонов стоял среди швейцарской и, красный  как рак, со слезами на глазах просил у приятелей 25 рублей взаймы.    

— Отдал ему, братцы, 25 рублей, а это не мои деньги!  Это теща дала за квартиру заплатить… Дайте, господа! Прошу вас!    

— Чего же ты плачешь? В карете ездить будешь…    

— В карете… Карета… Людей пугать я каретой буду, что  ли? Я не духовное лицо! Да куда я ее поставлю, если выиграю? Куда я ее дену?    

Говорили долго, а пока они говорили, Макар (он грамотен)  записывал, записав же… и т. д. Длинно, господа! Во всяком случае из сего  проистекает мораль: не бунтуй!    

 О том, как я в законный  брак вступил    

     

     (Рассказец)     

Когда пунш был выпит, родители пошептались и оставили нас.    

— Валяй! — шепнул мне папаша, уходя. —  Наяривай!    

— Но могу ли я объясняться ей в любви, — прошептал  я, — ежели я ее не люблю?    

— Не твое дело… Ты, дурак, ничего не понимаешь…    

Сказав это, папаша измерил меня гневным взглядом и вышел из  беседки. Чья-то старушечья рука показалась в притворенной двери и утащила со  стола свечку. Мы остались в темноте.    

«Ну, чему быть, того не миновать!» — подумал я и, кашлянув,  сказал бойко:    

— Обстоятельства мне благоприятствуют, Зоя Андреевна.  Мы наконец одни и темнота способствует мне, ибо она скрывает стыд лица моего…  Стыд сей от чувств происходит, коими моя душа пылает…    

Но тут я остановился. Я услышал, как билось сердце Зои  Желваковой и как стучали ее зубки. Во всем ее организме происходило дрожание,  которое было слышимо и чувствуемо через дрожание скамьи. Бедная девочка не  любила меня. Она ненавидела меня, как собака палку, и презирала, ежели только  можно допустить, что глупые презирать способны. Я теперь на орангуташку похож,  безобразен, хоть и украшен чинами и орденами, тогда же я всем зверям подобен  был: толстомордый, угреватый, щетинистый… От постоянного насморка и спиртуозов  нос имел красный, раздутый. Ловкости моей не могли завидовать даже медведи. А  касательно душевных качеств и говорить нечего. С нее же, с Зои-то, когда еще  моей невестой не была, неправедную взятку взял. Я остановился, потому что мне  жалко ее стало.    

— Выйдемте в сад, — сказал я. — Здесь душно…  Вышли и пошли по аллейке. Родители, подслушивавшие за дверью, при нашем  появлении юркнули в кусты. По Зоиному лицу забегал лунный свет. Глуп я был  тогда, а сумел прочесть на этом лице всю сладость неволи! Я вздохнул и  продолжал:    

— Соловей поет, женушку свою забавляет… А кого-то я,  одинокий, могу позабавить?    

Зоя покраснела и опустила глазки. Это ей было приказано так  сактрисничать. Сели на скамью, лицом к речке. За речкой белела церковь, а  позади церкви возвышался господина графа Кулдарова дом, в котором жил конторщик  Больницын, любимый Зоею человек. Зоя, как села на скамью, так и вперила взгляд  свой в этот дом… Сердце у меня съежилось и поморщилось от жалости. Боже мой,  боже мой! Царство небесное нашим родителям, но… хоть бы недельку в аду они  посидели!    

— От одной особы всё мое счастье зависит, —  продолжал я. — Я питаю к этой особе чувства… обоняние… Я люблю ее, и ежели  она меня не любит, то я, значит, погиб… помер… Эта особа есть вы. Можете вы  меня любить? а? Любите?    

— Люблю, — прошептала она.    

Я, признаться, помертвел от этого ее слова. Думал я раньше,  что она закандрычится и откажет мне, так как сильно другого любит. Надеялся я  на это страсть как, а вышло насупротив… Не хватило у ней силы против рожна  идти.    

— Люблю, — повторила она и заплакала.    

— Не может этого быть-с! — заговорил я, сам не  зная, что говорю, и дрожа всем телом. — Разве это возможно? Зоя Андреевна,  голубушка моя, не верьте! Ей же богу, не верьте! Не люблю я вас! Будь я трижды  анафема проклят, ежели я люблю! И вы меня не любите! Всё это чепуха одна  только…    

Я вскочил и забегал около скамьи.    

— Не надо! Всё это одна только комедь! Женят нас  насильно, Зоя Андреевна, ради имущественных интересов; какая же тут любовь? Мне  легче камень осельный на шею, чем вас за себя взять, вот что! Какого ж чёрта!  Какое они имеют полное право? Что мы для них? Крепостные? Собаки? Не женимся!  На зло! Дряни этакие! Довольно уж мы им поблажку делали! Пойду сейчас и скажу,  что не хочу жениться на вас, вот и всё!    

Лицо Зои вдруг перестало плакать и в мгновение ока высохло.    

— Пойду и скажу! — продолжал я. — И вы тоже  скажете. Вы скажете им, что вовсе меня не любите, а что любите Больницына. И я  буду руку Больницына держать… Мне известно, как страстно вы его любите!    

Зоя засмеялась от счастья и заходила рядом со мной.    

— Да ведь и вы любите другую, — сказала она,  потирая руки. — Вы любите мадмуазель Дэбе.    

— Да, — говорю, — мадмуазель Дэбе. Она хоть  не православная и не богатая, а я ее люблю за ум и душеспасительные качества…  Пусть проклинают, а я женюсь на ней. Я люблю ее, может быть, больше, чем жизнь  люблю! Я без нее жить не могу! Ежели я не женюсь на ней, то я и жить не захочу!  Сейчас пойду… Пойдемте и скажем этим шутам… Спасибо вам, голубушка… Как вы меня  утешили!    

В душу мою хлынуло счастье, и стал я благодарить Зою, а Зоя  меня. И оба мы, счастливые, благодарные, стали друг другу руки целовать,  благородными друг друга называть… Я ей руки целую, а она меня в голову, в мою  щетину. И, кажется, даже обнял ее, этикеты забыв. И, можно вам сказать, это  объяснение в нелюбви было счастливее любого любовного объяснения. Пошли мы,  радостные, розовые и трепещущие, к дому, волю нашим родителям объявить. Идем и  друг друга подбодряем.    

— Пусть нас поругают, — говорю, — побьют,  выгонят даже, да зато мы счастливы будем!    

Входим в дом, а там у дверей стоят родители и ждут. Глядят  на нас, видят, что мы счастливы, и давай махать лакею. Лакей подходит с  шампанским. Я начинаю протестовать, махать руками, стучать… Зоя плачет, кричит…  Шум поднялся, гвалт, и не удалось выпить шампанского.    

Но нас все-таки поженили.    

Сегодня мы празднуем нашу серебряную свадьбу. Четверть  столетия вместе прожили! Сначала жутко приходилось. Бранил ее, лупцевал,  принимался любить ее с горя… Детей имели с горя… Потом… ничего себе… попривыкли…  А в настоящий момент стоит она, Зоечка, за моей спиной и, положив ручки на мои  плечи, целует меня в лысину.    

 Из дневника помощника  бухгалтера    

     

1863 г. Май, 11.  Наш шестидесятилетний бухгалтер  Глоткин пил молоко с коньяком по случаю кашля и заболел по сему случаю белою  горячкой. Доктора, со свойственною им самоуверенностью, утверждают, что завтра  помрет. Наконец таки я буду бухгалтером! Это место мне уже давно обещано.    

Секретарь Клещев пойдет под суд за нанесение побоев  просителю, назвавшему его бюрократом. Это, по-видимому, решено.    

Принимал декокт от катара желудка.    

1865 г. Август, 3.  У бухгалтера Глоткина опять  заболела грудь. Стал кашлять и пьет молоко с коньяком. Если помрет, то место  останется за мной. Питаю надежду, но слабую, ибо, по-видимому, белая горячка не  всегда смертельна!    

Клещев вырвал у армянина вексель и порвал. Пожалуй, дело до  суда дойдет.    

Одна старушка (Гурьевна) вчера говорила, что у меня не  катар, а скрытый геморрой. Очень может быть!    

1867 г. Июнь, 30.  В Аравии, пишут, холера. Быть может,  в Россию придет, и тогда откроется много вакансий. Быть может, старик Глоткин  помрет и я получу место бухгалтера. Живуч человек! Жить так долго, по-моему,  даже предосудительно.    

Что бы такое от катара принять? Не принять ли цитварного  семени?    

1870 г. Январь, 2.  Во дворе Глоткина всю ночь выла  собака. Моя кухарка Пелагея говорит, что это верная примета, и мы с нею до двух  часов ночи говорили о том, как я, ставши бухгалтером, куплю себе енотовую шубу  и шлафрок. И, пожалуй, женюсь. Конечно, не на девушке — это мне не по годам, а  на вдове.    

Вчера Клещев выведен был из клуба за то, что вслух  неприличный анекдот рассказывал и смеялся над патриотизмом члена торговой  депутации Понюхова. Последний, как слышно, подает в суд.    

Хочу с катаром к доктору Боткину сходить. Говорят, хорошо  лечит…    

1878 г. Июнь, 4.  В Ветлянке, пишут, чума. Народ так  и валится, пишут. Глоткин пьет по этому случаю перцовку. Ну, такому старику  едва ли поможет перцовка. Если придет чума, то уж наверное я буду бухгалтером.    

1883 г. Июнь, 4.  Умирает Глоткин. Был у него и со  слезами просил прощения за то, что смерти его с нетерпением ждал. Простил со  слезами великодушно и посоветовал мне употреблять от катара желудевый кофий.    

А Клещев опять едва не угодил под суд: заложил еврею взятый  напрокат фортепьян. И несмотря на всё это, имеет уже Станислава и чин  коллежского асессора. Удивительно, что творится на этом свете!    

Инбиря 2 золотника, калгана 1½ зол., острой водки 1  зол., семибратней крови 5 зол.; всё смешав, настоять на штофе водки и принимать  от катара натощак по рюмке.    

Того же года. Июнь, 7.  Вчера хоронили Глоткина. Увы!  Не в пользу мне смерть сего старца! Снится мне по ночам в белой хламиде и  кивает пальцем. И, о горе, горе мне, окаянному: бухгалтер не я, а Чаликов.  Получил это место не я, а молодой человек, имеющий протекцию от тетки  генеральши. Пропали все мои надежды!    

1886 г. Июнь, 10.  У Чаликова жена сбежала. Тоскует,  бедный. Может быть, с горя руки на себя наложит. Ежели наложит, то я —  бухгалтер. Об этом уже разговор. Значит, надежда еще не потеряна, жить можно и,  пожалуй, до енотовой шубы уже недалеко. Что же касается женитьбы, то я не  прочь. Отчего не жениться, ежели представится хороший случай, только нужно  посоветоваться с кем-нибудь; это шаг серьезный.    

Клещев обменялся калошами с тайным советником Лирмансом.  Скандал!    

Швейцар Паисий посоветовал от катара сулему употреблять.  Попробую.    

 Весь в дедушку    

     

Душная ночь, с открытыми настежь окнами, с блохами и  комарами. Жажда, как после селедки. Я лежу на своей кровати, ворочаюсь с боку  на бок и стараюсь уснуть. За стеной, в другой комнате не спит и ворочается мой  дедушка, отставной генерал, живущий у меня на хлебах. Обоих нас кусают блохи, и  оба мы сердимся на них и ворчим. Дедушка кряхтит, сопит и шуршит своим  накрахмаленным колпаком.    

— Безумец! — бормочет он. — Ммо… молокосос!  Мало тебя пороли, бессмысленный молодой человек!    

— Кого это вы, дедушка?    

— Известно кого… Поблажку вам дают, балуют, не  взыскивают с вас… (Дедушка втягивает в себя воздух и разражается старческим  кашлем.) Прогнать бы тебя сквозь строй разика три, так ты понял бы… Почему не  купил персидского порошку? Почему, я тебя спрашиваю? Леность? Нерадение?    

— Дедушка, вы не даете мне спать! Замолчите!    

— Не рассуждать! Понимай, с кем разговариваешь!  (Дедушка громко чешется и возвышает голос.) Повторяю: почему ты не купил  персидского порошку? И как ты смеешь, милостивый государь, позволять себе такие  возмутительные поступки, что на тебя даже поступают жалобы? А? Вчера полковник  Дубякин жаловался, что ты у него жену увез! Кто это тебе позволил? И какое ты  имеешь право?    

Дедушка долго бранит меня и с брани переходит на мораль:  седьмая заповедь, брачные основы и пр.    

— Всё это я понимаю лучше вас, дедушка, — говорю  я. — Каюсь, меня мучает совесть, но ничего я не могу с собой поделать.  Весь в вас! С кровью и плотью унаследовал от вас и все ваши добродетели. Трудно  бороться с наследственностью!    

— Я… я чужих жен не трогал… Выдумываешь!    

— Будто бы? А лет десять тому назад, когда вам было  шестьдесят лет, припомните-ка, вы увезли у ближнего не жену, не соломенную  вдову, а невесту! Вспомните-ка Ниночку.    

— Я того… я венчался…    

— Еще бы! Ниночку воспитывали, лелеяли и готовили  совсем не для шестидесятилетнего старца. На этой умнице и красавице женился бы  любой добрый молодец, и у нее уже был подходящий жених, а вы пришли со своим  чином и деньгами, попугали родителей и вскружили семнадцатилетней девочке  голову разной мишурой. Как она плакала, когда венчалась с вами! Как каялась  потом, бедняжка! И с пьяницей-поручиком бежала потом, только чтоб от вас подальше…  Гусь вы, дедушка!    

— Постой… постой… Это не твое дело… Вот ежели бы тебя  разиков пять сквозь строй, так ты бы не того… не ограбил бы сестру свою Дашу…  Обидчик… За что ты у нее сто десятин оттягал?    

— С вас пример взял. Весь в вас, дедушка! У вас научился  грабастать! Помните, когда вы служили в интендантстве, потом когда вас  назначили в Уфимскую губернию и…    

И долго этак мы спорим. Дедушка обвиняет меня в двадцати  преступлениях, и все двадцать я сваливаю на родовое, на наследственность.  Наконец дедушка хрипнет и начинает от злости царапать стену.    

— Вот что, дедушка, — говорю я. — Нам долго  так не уснуть. Давайте-ка выкупаемся и водочки выпьем. Отлично уснем!    

Дедушка, сердито шамкая губами, одевается, и мы идем к  речке. Ночь хорошая, лунная. Выкупавшись, мы возвращаемся к себе. Графинчик  стоит на столе. Я наливаю две рюмки. Дедушка берет одну рюмку, крестится и  говорит:    

— Вот ежели бы тебя… разиков десять сквозь строй…  понимал бы тогда! Пья… пьяница!    

Проворчав, дедушка сердито выпивает и закусывает колбасой. Я  тоже — потому что унаследовал любовь к спиртным напиткам — выпиваю и иду спать.    

И этак у нас каждую ночь.    

 Козел или негодяй?    

     

Знойное «после обеда». На кушетке в гостиной полулежит  барышня лет восемнадцати. По ее лицу гуляют мухи, у ног валяется открытая  книга, рот полуоткрыт, дыхание чуть-чуть… Она спит.    

В гостиную входит старичок из породы гоголевских мышиных  жеребчиков. Увидев спящую девушку, он ухмыляется и подходит к ней на цыпочках.    

— Какая… прелесть! — шепчет он, шамкая  губами. — Спящая… хе-хе… красавица… Как жаль, что я не художник! Эта  головка… эта ручка!    

Старец наклоняется к ручке девушки, гладит ее своей  закорузлой рукой и… чмок! Девушка глубоко вздыхает, открывает глаза и с  недоумением смотрит на старца.    

— Ах… это вы, князь? — бормочет она, пересиливая  сон. — Pardon, я, кажется, уснула!    

— Ну да, вы спите, — лепечет князь. — Вы и  теперь спите, а я вам снюсь… Вы это во сне меня видите… Спите, спите… Я только  снюсь вам…    

Девушка верит и закрывает глаза.    

— Как я несчастна! — шепчет она, засыпая. —  Вечно мне снятся то козлы, то негодяи!    

Князь слышит этот шёпот, конфузится и на цыпочках  стушевывается…    

 Смерть чиновника    

     

В один прекрасный вечер не менее прекрасный экзекутор, Иван  Дмитрич Червяков, сидел во втором ряду кресел и глядел в бинокль на «Корневильские  колокола».[55] Он глядел и чувствовал  себя на верху блаженства. Но вдруг… В рассказах часто встречается это «но  вдруг». Авторы правы: жизнь так полна внезапностей! Но вдруг лицо его  поморщилось, глаза подкатились, дыхание остановилось… он отвел от глаз бинокль,  нагнулся и…. апчхи!!! Чихнул, как видите. Чихать никому и нигде не  возбраняется. Чихают и мужики, и полицеймейстеры, и иногда даже и тайные  советники. Все чихают. Червяков нисколько не сконфузился, утерся платочком и,  как вежливый человек, поглядел вокруг себя: не обеспокоил ли он кого-нибудь  своим чиханьем? Но тут уж пришлось сконфузиться. Он увидел, что старичок,  сидевший впереди него, в первом ряду кресел, старательно вытирал свою лысину и  шею перчаткой и бормотал что-то. В старичке Червяков узнал статского генерала  Бризжалова, служащего по ведомству путей сообщения.    

«Я его обрызгал! — подумал Червяков. — Не мой  начальник, чужой, но все-таки неловко. Извиниться надо».    

Червяков кашлянул, подался туловищем вперед и зашептал  генералу на ухо:    

— Извините, ваше —ство, я вас обрызгал… я нечаянно…    

— Ничего, ничего…    

— Ради бога, извините. Я ведь… я не желал!    

— Ах, сидите, пожалуйста! Дайте слушать!    

Червяков сконфузился, глупо улыбнулся и начал глядеть на  сцену. Глядел он, но уж блаженства больше не чувствовал. Его начало помучивать  беспокойство. В антракте он подошел к Бризжалову, походил возле него и,  поборовши робость, пробормотал:    

— Я вас обрызгал, ваше —ство… Простите… Я ведь… не то  чтобы…    

— Ах, полноте… Я уж забыл, а вы всё о том же! —  сказал генерал и нетерпеливо шевельнул нижней губой.    

«Забыл, а у самого ехидство в глазах, — подумал  Червяков, подозрительно поглядывая на генерала. — И говорить не хочет.  Надо бы ему объяснить, что я вовсе не желал… что это закон природы, а то  подумает, что я плюнуть хотел. Теперь не подумает, так после подумает!..»    

Придя домой, Червяков рассказал жене о своем невежестве.  Жена, как показалось ему, слишком легкомысленно отнеслась к происшедшему; она  только испугалась, а потом, когда узнала, что Бризжалов «чужой», успокоилась.    

— А все-таки ты сходи, извинись, — сказала  она. — Подумает, что ты себя в публике держать не умеешь!    

— То-то вот и есть! Я извинялся, да он как-то странно…  Ни одного слова путного не сказал. Да и некогда было разговаривать.    

На другой день Червяков надел новый вицмундир, подстригся и  пошел к Бризжалову объяснить… Войдя в приемную генерала, он увидел там много  просителей, а между просителями и самого генерала, который уже начал прием  прошений. Опросив несколько просителей, генерал поднял глаза и на Червякова.    

— Вчера в «Аркадии»[56],  ежели припомните, ваше —ство, — начал докладывать экзекутор, — я  чихнул-с и… нечаянно обрызгал… Изв…    

— Какие пустяки… Бог знает что! Вам что угодно? —  обратился генерал к следующему просителю.    

«Говорить не хочет! — подумал Червяков, бледнея. —  Сердится, значит… Нет, этого нельзя так оставить… Я ему объясню…»    

Когда генерал кончил беседу с последним просителем и  направился во внутренние апартаменты, Червяков шагнул за ним и забормотал:    

— Ваше —ство! Ежели я осмеливаюсь беспокоить ваше  —ство, то именно из чувства, могу сказать, раскаяния!.. Не нарочно, сами  изволите знать-с!    

Генерал состроил плаксивое лицо и махнул рукой.    

— Да вы просто смеетесь, милостисдарь! — сказал  он, скрываясь за дверью.    

«Какие же тут насмешки? — подумал Червяков. —  Вовсе тут нет никаких насмешек! Генерал, а не может понять! Когда так, не стану  же я больше извиняться перед этим фанфароном! Чёрт с ним! Напишу ему письмо, а  ходить не стану! Ей-богу, не стану!»    

Так думал Червяков, идя домой. Письма генералу он не  написал. Думал, думал, и никак не выдумал этого письма. Пришлось на другой день  идти самому объяснять.    

— Я вчера приходил беспокоить ваше —ство, —  забормотал он, когда генерал поднял на него вопрошающие глаза, — не для  того, чтобы смеяться, как вы изволили сказать. Я извинялся за то, что, чихая,  брызнул-с…, а смеяться я и не думал. Смею ли я смеяться? Ежели мы будем  смеяться, так никакого тогда, значит, и уважения к персонам… не будет…    

— Пошел вон!! — гаркнул вдруг посиневший и  затрясшийся генерал.    

— Что-с? — спросил шёпотом Червяков, млея от  ужаса.    

— Пошел вон!! — повторил генерал, затопав ногами.    

В животе у Червякова что-то оторвалось. Ничего не видя,  ничего не слыша, он попятился к двери, вышел на улицу и поплелся… Придя  машинально домой, не снимая вицмундира, он лег на диван и… помер.    

 Он понял!    

     

Душное июньское утро. В воздухе висит зной, от которого  клонится лист и покрывается трещиной земля. Чувствуется тоска за грозой.  Хочется, чтобы всплакнула природа и прогнала дождевой слезой свою тоску.    

Вероятно, и будет гроза. На западе синеет и хмурится  какая-то полоска. Добро пожаловать!    

По опушке леса крадется маленький сутуловатый мужичонок,  ростом в полтора аршина, в огромнейших серо-коричневых сапогах и синих  панталонах с белыми полосками. Голенища сапог спустились до половины. Донельзя  изношенные, заплатанные штаны мешками отвисают у колен и болтаются, как фалды.  Засаленный веревочный поясок сполз с живота на бедра, а рубаху так и тянет  вверх к лопаткам.    

В руках мужичонка ружье. Заржавленная трубка в аршин длиною,  с прицелом, напоминающим добрый сапожный гвоздь, вделана в белый самоделковый  приклад, выточенный очень искусно из ели, с вырезками, полосками и цветами. Не  будь этого приклада, ружье не было бы похоже на ружье, да и с ним оно  напоминает что-то средневековое, не теперешнее… Курок, коричневый от ржавчины,  весь опутан проволокой и нитками. А всего смешнее белый лоснящийся шомпол,  только что срезанный с вербы. Он сыр, свеж и много длиннее ствола.    

Мужичонок бледен. Его косые, воспаленные глазки беспокойно  глядят вверх и по сторонам. Жиденькая, козлиная бородка дрожит, как тряпочка,  вместе с нижней губой. Он широко шагает, нагибает туловище вперед и, видимо,  спешит. За ним, высунув свой длинный, серый от пыли язык, бежит большая  дворняга, худая, как собачий скелет, с всклокоченной шерстью. На ее боках и  хвосте висят большие клочья старой, отлинявшей шерсти. Задняя нога повязана  тряпочкой: болит, должно быть. Мужичонок то и дело оборачивается к своему  спутнику.    

— Пшла! — говорит он пугливо.    

Дворняга отскакивает назад, оглядывается и, постояв немного,  продолжает шествовать за своим хозяином.    

Охотник рад бы шмыгнуть в сторону, в лес, но нельзя: по краю  стеной тянется густой колючий терновник, а за терновником высокий душный  болиголов с крапивой. Но вот, наконец, тропинка. Мужичонок еще раз машет собаке  и бросается по тропинке в кусты. Под ногами всхлипывает почва: тут еще не  высохло. Пахнет сырьем и менее душно. По сторонам кусты, можжевельник, а до  настоящего леса еще далеко, шагов триста.    

В стороне что-то издает звук неподмазанного колеса.  Мужичонок вздрагивает и косится на молодую ольху. На ольхе усматривает он  черное подвижное пятнышко, подходит ближе и узнает в пятнышке молодого скворца.  Скворец сидит на ветке и глядит себе под поднятое крылышко. Мужичонок топчется  на одном месте, сбрасывает с себя шапку, прижимает к плечу приклад и начинает  прицеливаться. Прицелившись, он поднимает курок и придерживает его, чтобы он не  опустился раньше, чем следует. Пружина испорчена, собачка не действует, а курок  не слушается: ходнем ходит. Скворец опускает крыло и начинает подозрительно  поглядывать на стрелка. Еще секунда — и он улетит. Стрелок еще раз  прицеливается и отнимает руку от курка. Курок, сверх ожидания, не опускается.  Мужичонок разрывает ногтем какую-то ниточку, гнет проволочку и дает курку  щелчок. Слышится щелканье, а за щелканьем выстрел. Стрелку сильно отдает в  плечо. Видно, что он не пожалел пороха. Бросив наземь ружье, он бежит к ольхе и  начинает шарить в траве. Около гнилого, заплесневелого сучка он находит  кровяное пятно и пушок, а поискав еще немного, узнает в маленьком, еще горячем  трупе, лежащем у самого ствола, свою жертву.    

— В голову попал! — говорит он с восторгом  дворняге.    

Дворняга нюхает скворца и видит, что хозяин попал не в одну  только голову. На груди зияет рана, перебита одна ножка, на клюве висит большая  кровяная капля… Мужичонок быстро лезет в карман за новым зарядом, причем из  кармана сыплются на траву тряпочки, бумажки, ниточки. Он заряжает ружье и,  готовый продолжать свою охоту, идет далее.    

Как из земли вырастает перед ним поляк Кржевецкий,  господский приказчик. Мужичонок видит его надменно-строгое, рыжеволосое лицо и  холодеет от ужаса. Шапка сама собой валится с его головы.    

— Вы что же это? Стреляете? — говорит поляк  насмешливым голосом. — Очень приятно!    

Охотник робко косится в сторону и видит воз с хворостом и  около воза мужиков. Увлекшись охотой, он и не заметил, как набрел на людей.    

— Как же вы смеете стрелять? — спрашивает  Кржевецкий, возвышая голос. — Это, стало быть, ваш лес? Или, быть может,  по-вашему, уже прошел Петров день? Вы кто такой?    

— Павел Хромой, — еле-еле выговаривает мужичонок,  прижимая к себе ружье. — Из Кашиловки.    

— Из Кашиловки, чёрт побрал! Кто же позволял вам  стрелять? — продолжает поляк, стараясь не делать ударения на втором слоге  от конца. — Дайте сюда ружье!    

Хромой подает поляку ружье и думает:    

«Лучше б ты меня по морде, чем выкать…»    

— И шапку давайте…    

Хромой подает и шапку.    

— Вот я вам покажу, как стрелять! Чёрт побрал!  Пойдемте!    

Кржевецкий поворачивается к нему спиной и шагает за  заскрипевшим возом. Павел Хромой, ощупывая в кармане свою дичину, идет за ним.    

Через час Кржевецкий и Хромой входят в просторную комнату с  низким потолком и синими полинялыми стенами. Это господская контора. В конторе  никого нет, но, тем не менее, сильно пахнет жильем. Посреди конторы — большой  дубовый стол. На столе две-три счетные книги, чернильница с песочницей и чайник  с отбитым носиком. Всё это покрыто серым слоем пыли. В углу стоит большой шкаф,  с которого давно уже слезла краска. На шкафу жестянка из-под керосина и бутыль  с какою-то смесью. В другом углу маленький образ, затянутый паутиной…    

— Надо будет акт составить, — говорит  Кржевецкий. — Сейчас барину доложу и за урядником пошлю. Снимайте сапоги!    

Хромой садится на пол и молча, дрожащими руками стаскивает с  себя сапоги.    

— Вы у меня не уйдете, — говорит приказчик,  зевая. — А уйдете босиком, хуже будет. Сидите здесь и дожидайтесь, пока  урядник придет…    

Поляк запирает в шкаф сапоги и ружье и выходит из конторы.    

По уходе Кржевецкого Хромой долго и медленно чешет свой  маленький затылок, точно решает вопрос — где он. Он вздыхает и пугливо  осматривается. Шкаф, стол, чайник без носика и образок глядят на него  укоризненно, тоскливо… Мухи, которыми так изобилуют господские конторы, жужжат  над его головой так жалобно, что ему делается нестерпимо жутко.    

— Дззз… — жужжат мухи. — Попался? Попался?    

По окну ползет большая оса. Ей хочется вылететь на воздух,  но не пускает стекло. Ее движения полны скуки, тоски… Хромой пятится к двери,  становится у косяка и, опустив руки по швам, задумывается…    

Проходит час, другой, а он стоит у косяка, ждет и думает.    

Глаза его косятся на осу.    

«Отчего она, дура, в дверь не летит?» — думает он.    

Проходит еще два часа. Кругом всё тихо, беззвучно, мертво…  Хромому начинает думаться, что про него забыли и что ему не скоро еще вырваться  отсюда, как и осе, которая всё еще, то и дело, падает со стекла. Оса уснет к  ночи, — ну, а ему-то как быть?    

— Так вот и люди, — философствует Хромой, глядя на  осу. — Так и человек, стало быть… Есть место, где ему на волю выскочить, а  он по невежеству и не знает, где оно, место-то это самое…    

Наконец где-то хлопают дверью. Слышатся чьи-то поспешные  шаги, и через минуту в контору входит маленький, толстенький человечек в  широчайших брюках и помочах. Он без сюртука и без жилетки. На спине в уровень с  лопатками идет полоса от пота; на груди такая же полоса. Это сам барин, Петр  Егорыч Волчков, отставной подполковник. Толстое, красное лицо и вспотевшая  лысина говорят, что он дорого бы дал, если бы вместо этой жары пристукнул  крещенский мороз. Он страдает от зноя и духоты. По заплывшим, сонным глазам  видно, что он только что поднялся со своей ужасно мягкой и душной перины.    

Войдя, он прохаживается несколько раз вдоль по комнате, как  бы не замечая Хромого, потом останавливается перед пленником и долго,  пристально смотрит ему в лицо. Смотрит в упор, с презрением, которое сначала  светится чуть заметно в одних только глазках, потом же постепенно разливается  по всему жирному лицу. Хромой не выносит этого взгляда и опускает глаза. Ему  стыдно…    

— Покажи-ка, что ты убил! — шепчет Волчков. —  Ну-кася, покажи, молодчик, Вильгельм Тель! Покажи, образина!    

Хромой лезет в карман и достает оттуда несчастного скворца.  Скворец уже потерял свой птичий образ. Он сильно помят и начинает сохнуть.  Волчков презрительно усмехается и пожимает плечами.    

— Дурак! — говорит он. — Дурандас ты! Дурында  пустоголовая! И тебе не грех? И тебе не стыдно?    

— Стыдно, батюшка Петр Егорыч! — говорит Хромой,  пересиливая глотательные движения, мешающие ему говорить…    

— Мало того, что ты, разбойник-июда, без спроса в моем  лесу охотишься, ты смеешь еще идти против государственных законов! Разве тебе  не известен закон, возбраняющий несвоевременную охоту? В законе сказано, чтобы  никто не смел стрелять до Петрова дня. Тебе это не известно? Подойди-ка сюда!    

Волчков подходит к столу; за ним идет к тому же столу и  Хромой. Барин раскрывает книгу, долго перелистывает и начинает читать высоким  протяжным тенором статью, возбраняющую охоту до Петрова дня.    

— Так ты этого не знаешь? — спрашивает барин,  окончив чтение.    

— Как не знать? Знаем, ваше высокоблагородие. Да нешто  мы понимаем? Нешто в нас есть понятие?    

— А? Какое же тут понятие, ежели ты безо всякого смысла  тварь божию портишь? Птичку вот эту убил. За что ты ее убил? Ты ее нешто можешь  воскресить? Можешь, я тебя спрашиваю?    

— Не могу, батюшка!    

— А убил… И какая из этой птицы корысть, не понимаю!  Скворец! Ни мяса, ни перья… Так… Взял себе да сдуру и убил…    

Волчков щурит глаза и начинает выпрямлять у скворца  перебитую ножку. Ножка отрывается и падает на босую ногу Хромого.    

— Анафема ты, анафема! — продолжает  Волчков. — Жада ты, хищник! От жадности ты этот поступок сделал! Видит  пташку, и ему досадно, что пташка по воле летает, бога прославляет! Дай, мол,  ее убью и… сожру… Жадность человеческая! Видеть тебя не могу! Не гляди и ты на  меня своими глазами! Косая ты шельма, косая! Ты вот убил ее, а у нее, может  быть, маленькие деточки есть… Пищат теперь…    

Волчков делает плаксивую гримасу и, опустив руку к земле,  показывает, как малы могут быть деточки…    

— Не от жадности это я сделал, Петр Егорыч, —  оправдывается дрожащим голосом Хромой.    

— От чего же? Известно, от жадности!    

— Никак нет, Петр Егорыч… Ежели я взял грех на душу, то  не от жадности, не из корысти-с, Петр Егорыч! Нечистый попутал…    

— Таковский ты, чтоб тебя нечистый попутал! Сам ты  нечистого попутать можешь! Все вы, кашиловские, разбойники!    

Волчков с сопеньем выпускает из груди струю воздуха, вбирает  в себя новую порцию и продолжает, понизив голос:    

— Что ж мне теперь с тобой делать? А? Принимая во  внимание твое умственное убожество, тебя отпустить бы следовало; соображаясь же  с поступком и твоею наглостью, тебе задать надо… Непременно надо… Довольно уж  вас баловать… До-воль-но! Послал за урядником… Акт сейчас составим… Послал…  Улика налицо… Пеняй на себя… Не я тебя наказываю, а тебя твой грех наказывает…  Умел грешить, сумей и наказание претерпеть… Охо-хоххх… Господи, прости нас  грешных! Беда с этими… Ну, как у вас яровое?..    

— Ничего… милости господни…    

— Чего же ты глазами моргаешь?    

Хромой конфузливо кашляет в кулак и поправляет поясок.