1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
    
— Только построй себе дом — я его сожгу!
    
— А ведь и правда сожжешь. Адам внезапно посерьезнел. — Да, ты можешь. Что ты на меня так смотришь?
    
— Я давно, знаешь ли, думаю, — медленно сказал Карл. — И давно хочу с тобой поговорить. Ты, как я понимаю, уже и не помнишь. — О чем?
    
— Небось забыл, как телеграмму послал и попросил сто долларов?
    
— Ещё как помню. Ты мне тогда, можно сказать, жизнь спас. А что такое?
    
— Ты эти деньги так мне и не вернул.
    
— Мне кажется, вернул.
    
— Нет.
    
Адам поглядел на старый стол, за которым когда-то сидел Сайрус и постукивал палкой по деревянной ноге. Поглядел на висевшую над столом старую керосиновую лампу, из круглого раструба которой сеялся зыбкий желтый свет.
    
— Завтра утром я тебе их верну, — медленно сказал он.
    
— Долго же ты раскачивался.
    
— Да, Карл, верно. Я должен был бы сам вспомнить. — Он помолчал, но потом решил, что всё скажет. Ты ведь не знаешь, зачем мне были нужны эти деньги.
    
— Я тебя об этом не спрашивал.
    
— А сам я не говорил. Наверно, стыдно было. Я, понимаешь ли, в тюрьме сидел. И слинял… в смысле, сбежал оттуда.
    
У Карла от удивления открылся рот.
    
— Ты что это такое говоришь?
    
— Сейчас объясню. Я бродяжил, меня за бродяжничество арестовали и отправили строить дорогу, в кандальную команду — вечером нам всем надевали на ноги кандалы. Через шесть месяцев я вышел на волю и меня тут же забрали снова. Они так всегда делают, иначе кто им будет дороги строить? А когда до конца второго срока оставалось три дня, я сбежал. Перебрался в Джорджию, украл в одном магазинчике одежду и послал тебе телеграмму.
    
— Я тебе не верю, — сказал Карл. — А впрочем, верю, Ты врать не привык. Да, я тебе верю. Что же ты мне раньше не рассказал?
    
— Может, потому что стыдно было. Но мне ещё больше стыдно, что долг тебе не вернул.
    
— Да ну, черт с ними, с деньгами! Я и сам не знаю, чего я о них вспомнил.
    
— Нет-нет, что ты! Завтра же утром всё тебе верну.
    
— Это же кому сказать! Мой брат — беглый каторжник! — восхищался Карл.
    
— Чего ты так обрадовался?
    
— Наверно, это глупо, но я как будто даже горжусь. Мой брат — беглый каторжник! Слушай, Адам, ты мне только одно объясни: почему ты ждал почти до конца срока и сбежал, когда тебе всего три дня осталось?
    
Адам улыбнулся.
    
— Тут несколько причин, — сказал он. — Во-первых, я боялся, что, если отбуду срок целиком, меня потом опять заберут. И ещё я прикинул, что, если подожду, пока срок подойдет к концу, никто не подумает, что я бежать собрался.
    
— Толково, — согласился Карл. — Но ты сказал: несколько причин. Какая же ещё?
    
— Да, была ещё одна причина, и верно самая важная, но это объяснить труднее всего. Я считал, что должен отработать на государство шесть месяцев. Раз уж вынесли такой приговор. И мне казалось, что жульничать нехорошо. Поэтому я обманул государство всего на три дня. Карл покатился со смеху.
    
— Да у тебя ж мозги набекрень, шалопай ты этакий, — добродушно и ласково сказал он. — Говоришь, ты ещё ограбил какую-то лавку?
    
— Я потом выслал владельцу деньги, возместил убыток, плюс ещё десять процентов приплатил.
    
Карл перегнулся через стол поближе к брату.
    
— Адам, расскажи мне про кандальную команду.
    
— Обязательно, Карл. Обязательно расскажу.
   
   
    
     
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
    
    1
    
Узнав, что Адам побывал в тюрьме, Карл зауважал его. Он теперь относился к брату с тем теплым чувством, какое мы испытываем лишь к людям, далеким от совершенства и, следовательно, не заслуживающим нашей ненависти. Адам отчасти пользовался этим обстоятельством. И продолжал искушать Карла.
    
— Карл, а тебе не приходило в голову, что при таких деньгах мы можем позволить себе всё, что хотим?
    
— Ну и что же мы хотим?
    
— Мы можем съездить в Европу, погулять по Парижу.
    
— Что это?
    
— Что?
    
— Вроде кто-то на крыльце шебуршится.
    
— Кошки, наверно.
    
— Да, похоже. Они у меня дождутся, скоро открою на них охоту.
    
— А ещё, Карл, мы можем поехать в Египет, поглядеть на Сфинкса.
    
— А ещё можем никуда не ездить, жить, где живем, и тратить деньги с пользой. И заодно можем не трепать сейчас языком, а идти наконец работать, чтобы день зря не пропал. Ох, эти кошки, будь они неладны! — Карл подскочил к двери и распахнул её настежь. — Брысь!
    
Увидев, что брат замер и молча глядит на крыльцо, Адам подошел и встал рядом с Карлом.
    
Бесформенное грязное существо в рваных, вымазанных глиной тряпках, извиваясь, пыталось вползти в дом. Тонкая голая рука неуверенно цеплялась за ступеньки. Другая рука беспомощно висела. Лицо — корка запекшейся крови, губы разбиты, глаза еле видны из-под распухших почерневших век. Лоб был рассечен открытой раной, черная кровь струйками затекала под спутанные волосы.
    
Адам сбежал с крыльца и, опустившись на колени, склонился над девушкой.
    
— Помоги-ка, — сказал он. — Скорее, давай внесем её в дом. Подымай… осторожно, за эту руку не бери. Кажется, сломана.
    
Когда они внесли её в кухню, она потеряла сознание.
    
— Уложи её в мою постель! — распорядился Адам. И поезжай за доктором.
    
— А может, запряжем телегу и отвезем её?
    
— Отвезем? Её нельзя никуда везти. Ты что, сумасшедший?
    
— Не знаю, кто из нас больше сумасшедший. Лучше бы сначала головой подумал.
    
— Да чего тут ещё думать, господи?
    
— Двое мужчин… живут одни… и вдруг у них в доме такое.
    
Адам оторопел.
    
— Ты это серьезно?
    
— Вполне серьезно. По-моему, лучше её отсюда увезти. Через два часа разговоры пойдут по всему округу. Ты разве знаешь, кто она? И как сюда попала? И что с ней случилось? Слишком большой риск, Адам.
    
— Если ты сейчас же не поедешь за доктором, я поеду сам, а ты останешься дома, — холодно сказал Адам.
    
— По-моему, ты делаешь глупость. Я, конечно, поеду, но предупреждаю, мы ещё настрадаемся.
    
— Страдания я беру на себя, — сказал Адам. — А ты поезжай.
    
Когда Карл уехал, Адам взял на кухне чайник и перелил горячую воду в таз. Потом отнес таз в спальню, намочил носовой платок и стал обмывать девушке лицо. Она пришла в сознание, и голубые глаза7, блеснув, взглянули на Адама. Он мысленно перенесся в прошлое: да, та же комната, та же кровать. Мачеха держала в руке мокрую тряпочку, и он чувствовал, как боль жалит его скользящими укусами, когда вода просачивается под запекшуюся на лице корку. А мачеха всё время что-то повторяла. Он явственно слышал её голос, но не мог вспомнить, что же она такое говорила.
    
— Всё будет хорошо, — сказал он девушке. — Мы послали за доктором. Он сейчас приедет. Её губы слабо шевельнулись.
    
— Не надо разговаривать. Лежи спокойно. — Он осторожно протирал ей лицо платком и чувствовал, как в душе его поднимается теплая волна нежности. — Ты сможешь здесь остаться. Оставайся, сколько захочешь. Я буду за тобой ухаживать. — Он выжал платок, промокнул им сбившиеся волосы и откинул их назад с рассеченного лба.
    
Он слышал свой голос будто со стороны, будто говорил кто-то другой.
    
— Вот так… не больно? Глазоньки, бедные… ничего, я компресс поставлю. Всё будет хорошо. А на лбу-то какая рана… Боюсь, шрам останется. Можешь сказать, как тебя зовут? Нет, не надо, не старайся говорить. Времени у нас много. Успеется. Слышишь, колеса скрипят? Доктор приехал. Быстро, правда? — Он подошел к двери и крикнул: Сюда, доктор. Она здесь.
    2
    
Покалечена она была сильно. Если бы в те времена существовал рентген, доктор, вероятно, нашел бы у неё ещё больше повреждений. Но и без рентгена он обнаружил их достаточно. Левая рука и три ребра были сломаны, в нижней челюсти трещина. В черепе тоже была трещина, во рту с левой стороны выбито несколько зубов. Кожа на голове была в разрывах и ссадинах, а лоб рассечен до кости. Вот всё, что доктор смог установить с точностью. Он наложил на руку лубок, туго забинтовал ребра и зашил раны на голове. Нагрел над спиртовкой стеклянную трубочку, согнул её с помощью пинцета под углом и вставил в щель, оставшуюся на месте выбитого зуба, чтобы девушка могла пить и глотать жидкую пищу. Потом вколол больной дозу морфия, оставил на тумбочке пузырек пилюль с опиумом и надел сюртук. Когда он выходил из комнаты, девушка уже спала.
    
Пройдя в кухню, доктор сел за стол, и Карл поставил перед ним чашку горячего кофе.
    
— Так всё же, что с ней случилось? — отхлебнув кофе, спросил доктор.
    
— А мы почем знаем? — враждебно сказал Карл. Мы её нашли на крыльце. Хотите, можете сходить на дорогу и посмотреть — там следы остались, где она ползла.
    
— Кто она такая, знаешь?
    
— Нет, конечно.
    
— Ты бываешь в салуне, наверху… Она не из тех?
    
— Я там давно не был. Да и сейчас всё равно бы её не узнал.
    
Доктор повернулся к Адаму:
    
— Ты её раньше не видел?
    
Адам медленно покачал головой.
    
— Слушайте, а чего это вы вынюхиваете? — спросил Карл грубо.
    
— Раз тебе так интересно, могу сказать. Если ты думаешь, что по ней борона проехала, то ошибаешься, хотя на вид похоже. Её кто-то изувечил, кто-то, кому она очень не нравилась. Если хочешь знать правду, её пытались убить.
    
— А почему вы у неё самой не спросите?
    
— Она ещё долго не сможет говорить. Кроме того, у неё трещина в черепе, и один Господь знает, чем это для неё кончится. А расспрашиваю я потому, что хочу понять, нужно ли сообщать шерифу.
    
— Нет! — Адам заявил это так решительно, что и доктор, и Карл уставились на него с удивлением. — Оставьте её в покое. Пусть отлежится. Дайте ей прийти в себя.
    
— А кто будет за ней ухаживать?
    
— Я.
    
— Погоди, не спеши… — начал Карл.
    
— Тебя это не касается!
    
— Но я здесь такой же хозяин, как ты.
    
— Хочешь, чтобы я отсюда ушел?
    
— Я же не про то.
    
— Так вот, если ты её выставишь, я тоже уйду.
    
— Успокойся, — сказал доктор. — С чего ты вдруг так разволновался?
    
— Я бы и покалеченную собаку на улицу не выбросил.
    
— Да, но и не стал бы так беситься. Ты что-то скрываешь? Ты этой ночью ходил куда-нибудь? Твоих рук дело?
    
— Он всю ночь был здесь, — сказал Карл. — Храпел как паровоз.
    
— Чего вы к ней привязались? — спросил Адам. — Дайте ей спокойно поправиться.
    
Доктор встал и потер руки.
    
— Адам, твой отец был моим старинным другом, сказал он. — Я знаю тебя и всю вашу семью. Ты ведь не дурак. Не понимаю, почему ты отмахиваешься от очевидных фактов. Ты же не ребенок, чтобы всё тебе объяснять. На эту девушку напали. Мне кажется, кто-то хотел её убить. Если я не скажу об этом шерифу, я нарушу закон. Да, признаюсь, иногда я нарушаю законы, но не те, что касаются убийства.
    
— Хорошо, сообщите ему. Но пока она не поправится, не разрешайте её беспокоить.
    
— Не бойся, это не в моих правилах. Так ты действительно хочешь оставить её здесь?
    
— Да.
    
— Дело хозяйское. Завтра я к вам загляну. Она будет много спать. Если захочет, дашь ей через трубочку воды и теплого супа. Доктор с достоинством вышел из дома.
    
Карл накинулся на брата:
    
— Адам, Бога ради, что это значит?
    
— Не приставай ко мне!
    
— Что на тебя нашло?
    
— Не приставай, я сказал! Оставь меня в покое.
    
— Тьфу ты! — Карл плюнул на пол и сердито, с тяжелым сердцем ушел работать в поле.
    
Адам был рад, что остался один. Он принялся убирать на кухне, вымыл посуду, подмел пол. Наведя в кухне порядок, он вошел в спальню и подвинул стул к кровати. Морфий погрузил девушку в глубокий сон, она тяжело сопела. Лицо её уже разглаживалось, только веки оставались по-прежнему распухшими и черными от кровоподтеков. Адам глядел на неё, замерев. Неподвижно закрепленная лубком, левая рука покоилась на животе под одеялом, а правая лежала сверху, и приоткрытая кисть напоминала гнездышко. Рука была по-детски маленькая, совсем как у ребенка. Адам прикоснулся к её запястью, и пальцы девушки слабо дрогнули в ответ. Рука у неё была теплая. С опаской, словно боясь, что кто-нибудь увидит, Адам разжал её ладошку и погладил пухлые кончики пальцев. Пальцы у неё были мягкие и розовые, а с тыльной стороны руки кожа словно светилась изнутри, как жемчуг. Адам хмыкнул от восторга. Дыхание её прервалось, и он мгновенно насторожился, но вот в горле у неё что-то булькнуло, и она снова мерно засопела. Адам заботливо уложил её руку под одеяло и на цыпочках вышел из комнаты.
    
Пережитое потрясение и опийные пилюли несколько дней обволакивали сознание Кэти густым туманом. Тело её было словно налито свинцом, и от боли она лежала почти не шевелясь. Постепенно туман в голове и перед глазами рассеялся. К ней заходили двое молодых мужчин: один появлялся лишь изредка, а второй очень часто. Ещё один мужчина, как она догадалась, был доктор, но больше всех её интересовал некто другой, худой и высокий, интерес к нему был рожден страхом. Возможно, сквозь тяжелый опийный сон она уловила что-то такое, что отложилось в её мозгу.
    
Медленно, очень медленно память воскрешала и выстраивала по порядку недавние события. Кэти видела перед собой мистера Эдвардса, видела, как его лицо теряет спокойное самодовольное выражение и превращается в лицо убийцы. Так напугана она была впервые в жизни, зато отныне страх перестал быть для неё загадкой. И в поисках спасения её мысли осторожно замирали, как принюхивающиеся крысы. Мистер Эдвардс знал про пожар. Может быть, знал не только он? А как он узнал? Когда она об этом думала, её охватывал слепой тошнотворный ужас.
    
По обрывкам доносившегося разговора она поняла, что тот высокий, худой — шериф, и он хочет её допросить, а молодой, которого зовут Адам, старается уберечь её от допроса. Может быть, шерифу известно про пожар?
    
Голоса за дверью звучали громко, и то, что она услышала, подсказало ей, как действовать. Шериф говорил:
    
— Должно же у неё быть имя. И кто-нибудь наверняка её знает.
    
— Но как она будет отвечать на вопросы? У неё сломана челюсть, возразил голос Адама.
    
— Если она не левша, то сможет написать ответы. Послушай, Адам, если кто-то хотел её убить, я, пока не поздно, должен поймать этого человека. Дай-ка лучше карандаш, я пойду, поговорю с ней.
    
— Вы же слышали, доктор сказал, что у неё трещина черепа. Почему вы так уверены, что она всё помнит?
    
— Ладно, давай бумагу и карандаш, а там посмотрим.
    
— Я не хочу, чтобы вы её беспокоили.
    
— Мне плевать на то, что ты хочешь! Дай бумагу и карандаш, сколько можно повторять?
    
Потом раздался голос второго молодого мужчины:
    
— Да что с тобой? Ведешь себя так, будто это ты её изувечил. Дай же ему карандаш.
    
Когда все трое тихо вошли к ней, она лежала с закрытыми глазами.
    
— Спит, — шепотом сказал Адам, Она открыла глаза и посмотрела на мужчин. Высокий подсел к кровати.
    
— Простите, что я вас беспокою, мисс. Я — шериф. Знаю, вам нельзя разговаривать, но, может быть, вы сумеете написать вот здесь несколько слов?
    
Она попробовала кивнуть, и лицо её исказилось от боли. Тогда она заморгала, показывая, что согласна.
    
— Вот и умница, — сказал шериф. — Видите? Она сама хочет. — Он положил блокнот поближе к ней на край кровати и вставил ей в руку карандаш. — Ну, всё готово. Итак, как вас зовут?
    
Трое мужчин следили за её лицом. Губы её сжались, она сощурилась. Потом закрыла глаза, и карандаш пополз по бумаге. «Не знаю», — коряво вывела она большими буквами.
    
— Сейчас я подложу чистый листок… Что вы помните?
    
«Черная пустота. Не помню ничего», — написал карандаш и соскользнул с блокнота.
    
— Неужели даже не помните, кто вы и откуда? Подумайте.
    
Казалось, она сделала над собой огромное усилие, но потом отказалась от борьбы, и лицо её трагически застыло. «Нет. Всё смешалось. Помогите мне».
    
— Бедняжка, — сказал шериф. — Но спасибо, что хоть попытались. Когда вам станет лучше, попробуем ещё раз. Нет, больше ничего писать не надо.
    
Карандаш нацарапал: «Спасибо» — и выпал из разжавшихся пальцев.
    
Шерифа она склонила на свою сторону. Теперь он был заодно с Адамом. Только Карл по-прежнему был против неё. Когда в комнату заходили оба брата — чтобы подложить судно, не причиняя ей боли, надо было поднимать её вдвоем, она внимательно изучала этого угрюмого молчаливого мужчину. В чертах его лица было что-то знакомое, что-то её смущавшее. Она заметила, что он часто трогает шрам на лбу, трет его, водит по нему пальцами. Однажды он перехватил её взгляд. Тотчас отняв руку ото лба. Карл виновато посмотрел себе на пальцы. Потом злобно сказал:
    
— Не волнуйся. У тебя будет такой же, а может, и ещё лучше.
    
Она улыбнулась ему, и он отвернулся. Когда Адам вошел в комнату, чтобы покормить её супом, Карл сказал:
    
— Пойду в город. Пива хочется.
    3
    
Адам не помнил, чтобы когда-нибудь был так счастлив. Его не беспокоило, что он не знает ни её имени, ни фамилии. Она сказала, чтобы он называл её Кэти, и ему этого было достаточно. Он стряпал для Кати, листая тетрадку с рецептами, которыми пользовалась ещё его мать, а потом мачеха.
    
Кэти была живуча на удивление. Поправлялась она очень быстро. С лица сошла болезненная припухлость, и возвращавшееся здоровье придавало её чертам свежесть и очарование. Довольно скоро она уже могла с помощью Адама садиться в постели. Рот она открывала и закрывала крайне осторожно и постепенно начала есть мягкую пищу, которую не требовалось долго жевать. Лоб у неё всё ещё был забинтован, других заметных следов на лице не осталось, разве что слегка запала щека в том месте, где были выбиты зубы.
    
Мысли Кэти метались в поисках выхода из настигший её беды. Хотя речь уже не вызывала у неё особых затруднений, говорила она мало.
    
Однажды среди дня она услышала, что по кухне кто-то ходит.
    
— Адам… ты? — громко спросила она.
    
— Нет, — ответил голос Карла. — Это я.
    
— Будь добр, зайди на минутку. Он открыл дверь и встал на пороге. Взгляд у него был мрачный.
    
— Ты редко ко мне заходишь, — сказала она.
    
— Правильно.
    
— Я тебе не нравлюсь.
    
— Что ж, тоже правильно.
    
— Может быть, объяснишь, почему?
    
Ответ дался ему с трудом.
    
— Я тебе не верю.
    
— Почему?
    
— Сам не знаю. Я не верю, что ты потеряла память.
    
— Но зачем мне кого-то обманывать?
    
— Не знаю. Оттого и не верю. В тебе есть что-то такое… что-то знакомое.
    
— Ты ведь никогда меня прежде не видел.
    
— Может, и не видел. Но всё равно что-то меня тревожит… и я должен понять, что. А откуда ты знаешь, что я тебя прежде не видел? Она молчала, и он собрался уйти.
    
— Постой, — сказала она. — И что же ты решил?
    
— Насчет чего?
    
— Насчет меня.
    
Он посмотрел на неё с неожиданным интересом.
    
— Хочешь знать правду?
    
— Зачем бы я иначе спрашивала?
    
— А мало ли зачем. Но я скажу. При первой возможности я тебя отсюда выгоню. Мой брат совсем сдурел, но я его вразумлю, а надо будет, и поколочу.
    
— Так уж и поколотишь? Он ведь сильный.
    
— Ничего, справлюсь.
    
Она пристально поглядела на него.
    
— Где сейчас Адам?
    
— В город поехал, тебе за лекарствами — мало он их накупил, дряни разной!
    
— Ты скверный человек.
    
— Хочешь знать, что я думаю? Ты с этим твоим смазливым личиком не то что не лучше, а ещё и в десять раз хуже меня. Ты — сам дьявол, вот что я думаю. Она тихо рассмеялась.
    
— Значит, мы с тобой два сапога пара. Карл, сколько мне осталось?
    
— До чего?
    
— До того, как ты меня выгонишь. Скажи честно.
    
— Пожалуйста, могу сказать. Неделя, может быть, дней десять. Как только начнешь ходить, так сразу и выставлю.
    
— А если я не уйду?
    
Он поглядел нанес с хитрецой, будто предвкушал поединок.
    
— Так и быть, скажу. Когда ты наглоталась всех этих пилюль, ты много болтала, вроде как во сне.
    
— Неправда.
    
Он засмеялся, потому что увидел, как, спохватившись, она быстро сжала губы.
    
— Не хочешь — не верь. Если выкатишься быстро и без шума, буду молчать. Ну, а если нет, пеняй на себя, да и шерифу я кое-что расскажу.
    
— Я не верю, что говорила что-то плохое. Что я такого могла сказать?
    
— Спорить я не собираюсь. Да и некогда, у меня полно работы. Ты меня спросила — я тебе ответил.
    
Он вышел из дома. Зайдя за курятник, согнулся пополам от смеха и хлопнул себя по ляжке. «Я-то думал, она умнее», — повторял он про себя. И впервые за много дней на душе у него полегчало.
    4
    
Карл основательно напугал её. Он учуял в ней что-то знакомое, но точно так же и она признала в нём родственную душу. Впервые она столкнулась с человеком, который действовал её же методами. Ход его мыслей был ей ясен, но это нисколько не успокаивало. Она понимала, что с ним её уловки не пройдут, а ей сейчас были необходимы покой и надежная поддержка. Она осталась без денег. И должна была найти какое-то прибежище, причем, судя по всему, надолго. Она устала, она была больна, но продолжала перебирать в уме вариант за вариантом.
    
Адам вернулся из города со склянкой микстуры. Он налил ей столовую ложку.
    
— На вкус гадость, — предупредил он, — но лекарство отменное.
    
Она проглотила микстуру без возражений и лишь слегка поморщилась.
    
— Ты ко мне очень внимателен, — сказала она. — Не понимаю даже, почему? Со мной тебе одни хлопоты.
    
— Напротив. С тобой в доме будто светлей стало. Тебе вон как тяжело, а ты не жалуешься, не хнычешь.
    
— Ты такой хороший, такой добрый.
    
— Хотелось бы верить.
    
— А тебе очень нужно сейчас идти? Не можешь остаться со мной и поговорить?
    
— Могу, конечно. Никаких особо важных дел у меня нет.
    
— Придвинь стул поближе и садись. Когда он сел, она протянула к нему правую руку, и он спрятал её пальцы в своих ладонях.
    
— Ты такой хороший и добрый, — повторила она. Адам, ты ведь всегда держишь слово, правда?
    
— Стараюсь. Почему ты спросила?
    
— Я совсем одна, и мне страшно, — она всхлипнула. Я боюсь.
    
— Могу я тебе чем-то помочь?
    
— Нет, мне уже, наверно, никто не поможет.
    
— Расскажи, а там посмотрим.
    
— В том-то и беда. Я даже рассказать об этом не могу.
    
— Но почему? Если это секрет, я никому не скажу.
    
— Это секрет, но не мой. Неужели ты не понимаешь?
    
— Нет.
    
Она крепко сжала его руку.
    
— Адам, я память не теряла, я всё помню.
    
— Зачем же ты сказала, что…
    
— Именно это я и пытаюсь тебе объяснить. Адам, ты любил своего отца?
    
— Пожалуй, больше почитал, чем любил.
    
— Если бы человек, которого ты почитаешь, попал в беду, разве ты не пошел бы на что угодно, только бы сласти его от гибели?
    
— Да, конечно. Как же иначе!
    
— Вот и я такая же.
    
— Но как случилось, что на тебя напали?
    
— Одно связано с другим. Поэтому я и не могу рассказать.
    
— Тебя избил твой отец?
    
— Нет, что ты. Но всё это связано между собой.
    
— Другими словами, если ты скажешь, кто на тебя напал, твоему отцу не поздоровится?
    
Она вздохнула. Дальше пусть домысливает сам.
    
— Адам, ты сможешь верить мне и ни о чем не спрашивать?
    
— Конечно.
    
— Ужасно, что я тебя об этом прошу.
    
— Ничего ужасного — ведь ты хочешь спасти своего отца.
    
— Пойми, открыть этот секрет я не вправе. Иначе я бы тебе уже давно рассказала.
    
— Да, конечно, понимаю. Я бы поступил точно так же.
    
— Ах, Адам, ты всё понимаешь. — Глаза её наполнились слезами.
    
Он нагнулся к ней, и она поцеловала его в щеку.
    
— Не волнуйся, — сказал он. — Я уберегу тебя от беды.
    
Она откинулась на подушку.
    
— Нет, вряд ли ты сможешь.
    
— На что ты намекаешь?
    
— Видишь ли, твой брат меня невзлюбил. Он хочет, чтобы я скорее ушла из вашего дома.
    
— Это он сам тебе сказал?
    
— Нет, нет. Просто я чувствую. Он не такой, как ты, он не понимает.
    
— Он человек неплохой.
    
— Я знаю, но ему недостает твоей доброты. И когда мне придется уйти… шериф обязательно станет меня расспрашивать, а я буду одна-одинешенька.
    
Адам неподвижно смотрел перед собой.
    
— Брат не заставит тебя уйти. Половина этой фермы моя. И свои деньги у меня тоже есть.
    
— Если он захочет, чтобы я ушла, я уйду. Я не могу портить тебе жизнь.
    
Адам встал и вышел из комнаты. Пройдя в кухню, он открыл дверь во двор и окунулся в день. Вдали, в конце поля, брат снимал с тележки булыжники и укладывал их на каменную стену. Адам посмотрел на небо. С востока, колыхаясь, ползло одеяло серебристых облаков. Он глубоко вздохнул, и в груди защекотало от будоражащего предчувствия. У него вдруг словно вынули из ушей вату: он ясно слышал, как кудахчут куры и гудит над землей восточный ветер. Слышал доносившееся с дороги шлепанье копыт, слышал, как вдали стучит молотком сосед, настилая дранку на крышу сарая. Сливаясь, эти звуки преображались в музыку. И видел он сейчас тоже необыкновенно ясно. Заборы, стены, сараи грузно проступали сквозь желтизну послеполуденного воздуха, но и они преобразились. Всё вокруг стало другим. Стайка воробьев ссыпалась в пыль, эакопошилась там в поисках крошек, а потом взлетела вверх, будто серый змеящийся шарф. Адам снова перевел взгляд на брата. Он потерял ощущение времени и не знал, сколько уже так стоит.
    
Время, оказывается, не сдвинулось с места. Карл ещё возился всё с тем же большим камнем. А сам Адам ещё даже не успел выдохнуть тот глубокий вдох, который он задержал в груди, когда время остановилось.
    
Внезапно он понял, что радость и грусть — части единого целого. Храбрость и страх — тоже неразрывны. Он поймал себя на том, что мурлычет какую-то незамысловатую мелодию. Повернувшись, прошел через кухню, остановился на пороге спальни и поглядел на Кэти. Она слабо улыбнулась. «Да ведь она ребенок, — подумал он. Беззащитное дитя!» — И его переполнила любовь.
    
— Пойдешь за меня замуж?
    
Лицо её напряженно застыло, пальцы судорожно сжались.
    
— Я не прошу ответа сию минуту, — сказал он. — Просто хочу, чтобы ты подумала. Но если согласишься, я сумею тебя защитить. И никто тебя больше не обидит.
    
Кэти мгновенно пришла в себя.
    
— Подойди ко мне, Адам. Сядь, пожалуйста. И дай руку. Вот так, хорошо. — Она взяла его руку и прижала к своей щеке. — Милый ты мой, — сказала она прерывающимся голосом. — Радость моя. Ах, ты веришь мне! Обещай, что выполнишь одну мою просьбу. Обещай, что ничего не скажешь брату.
    
— О чем? О том, что я сделал тебе предложение? Но что тут скрывать?
    
— Не в том дело. Я должна подумать, хотя бы до утра. А может, и несколько дней. Ты позволишь мне не спешить с ответом? — Она поднесла руку ко лбу. — Понимаешь, мне трудно сосредоточиться. А я хочу, чтобы была полная ясность.
    
— Но как тебе кажется… ты могла бы за меня пойти?
    
— Адам, милый, не торопи меня. Дай мне в себе разобраться. Умоляю тебя, дорогой.
    
Он с усилием улыбнулся.
    
— Только не очень тяни. А то, знаешь, как с кошками бывает: заберутся на дерево, на самый верх, а вниз уже не слезть — со мной сейчас примерно то же самое.
    
— Просто дай мне подумать. И… ты очень хороший, Адам.
    
Он вышел из дома и зашагал в конец поля, туда, где брат ворочал камни.
    
Когда он ушел, Кэти встала с кровати и, пошатываясь, добрела до комода. Нагнувшись к зеркалу, она вгляделась в свое отражение. Лоб у неё был всё ещё забинтован. Она чуть приподняла повязку и увидела край воспаленного багрового рубца. Она уже знала, что выйдет замуж за Адама; она решила это ещё до того, как он сделал ей предложение. Она жила в страхе. Ей были нужны деньги и поддержка. Адам даст ей и то и другое. И она сумеет прибрать его к рукам, в этом она не сомневалась. Выходить замуж она не хотела, но замужество на время обеспечит ей безопасность. Настораживало только одно. Адам относился к ней с теплотой, которая была ей непонятна, потому что сама она не чувствовала к нему ничего, как, впрочем, и ко всем остальным, с кем сводила её жизнь. А мистер Эдвардс по-настоящему поверг её в ужас. Потому что то был единственный раз, когда она утратила власть над происходящим. И она твердо дала себе слово, что такое с ней не повторится никогда. Представив, что будет говорить Карл, она мысленно усмехнулась. Их с Карлом роднило многое, она это чувствовала. Пусть себе подозревает, что хочет, — ей всё равно.
    5
    
Когда Адам подошел ближе, Карл разогнулся и потер поясницу, разгоняя боль в уставшей спине.
    
— Черт, сколько же тут камней! — сказал он.
    
— В армии один парень мне рассказывал, что в Калифорнии есть такие долины — на сотни миль тянутся, где не то что валуна, даже маленького камешка не найдешь.
    
— Не камни, так что-нибудь другое, — сказал Карл. Не бывает, чтобы всё как по маслу. На Среднем Западе — саранча, ещё где-то — ураганы. А тут десяток камней, эка важность.
    
— Наверно, ты прав. Я подумал, может, тебе пособить надо, вот и пришел.
    
— Спасибо. Я уж решил, ты так и будешь всю жизнь сидеть с этой кралей, за ручки держаться. Долго ещё она собирается у нас гостить?
    
Адам уже готов был признаться, что сделал Кэти предложение, но что-то в голосе Карла остановило его.
    
— Да, кстати, — сказал Карл. — Тут недавно проходил Алекс Платт. С ним такая история вышла, не поверишь. Он нашел целое состояние.
    
— Как это?
    
— Знаешь то место на его участке, где кедровая роща? Возле самой дороги, знаешь?
    
— Знаю. Ну и что?
    
— Алекс как раз шел через эту рощу вдоль своего забора. На кроликов охотился. И нашел чемодан — мужские вещи, всё очень аккуратно сложено. Правда, от дождя они насквозь промокли. Видно, давно там валялись. А ещё нашел деревянную шкатулку, она была на замок заперта. Он её взломал, а в ней без малого четыре тысячи долларов. И ещё нашел сумочку. Но пустую.
    
— И что, нигде никакой фамилии?
    
— Это-то и самое странное. Ни одной метки — ни на белье, ни на костюмах. Похоже, тот человек не хотел, чтобы его выследили.
    
— Алекс решил оставить деньги себе? — Он их отнес шерифу, тот даст объявление, и, если никто не откликнется, всё достанется Алексу.
    
— Владелец наверняка отыщется.
    
— Я тоже так думаю. Алексу я, правда, не сказал. Он на седьмом небе от счастья. Но странно, что никаких меток — и не то чтобы срезаны, а даже нашиты не были.
    
— Это очень большие деньги, — сказал Адам. — Кто нибудь обязательно за ними придет.
    
— Алекс тут долго со мной калякал. Ты ведь знаешь, его жена любит по гостям ходить… — Карл замолчал. Адам, — наконец сказал он, — мы должны поговорить. И так уже весь округ судачит.
    
— О чем? Ты про что?
    
— Да всё про то же, черт побери! Про неё. Нехорошо это, когда в доме у двух холостых мужчин девушка поселилась. Алекс говорит, женщины в городе уже чешут языками почем зря. Адам, нам так нельзя. Мы всё-таки здесь живем. Негоже нам себя позорить.
    
— Ты что же, хочешь, чтобы я больного человека на улицу выгнал?
    
— Я хочу, чтобы ты от неё отделался… хочу, чтобы её не было в нашем доме. Не нравится мне она.
    
— Ты её с первого дня невзлюбил.
    
— Да, правильно. Я ей не верю. В ней есть что-то такое… что-то… даже не знаю, что именно, но мне это не нравится.
    
— Сделаем так, — медленно сказал Адам. — Потерпи ещё неделю, а через неделю я решу, как с ней быть.
    
— Обещаешь?
    
— Да, обещаю.
    
— Что ж, хотя бы так. Я через Алекса передам его жене, а уж она разнесет по всему городу. Господи, до чего же хорошо будет, когда мы снова останемся вдвоем. А память к ней небось так и не вернулась?
    
— Нет.
    6
    
Пять дней спустя, когда Карл уехал закупить корм для телят, Адам подогнал бричку к крыльцу кухни. Он помог Кати усесться, укутал ей ноги одеялом и ещё одно одеяло набросил ей на плечи. Приехав в окружной центр, они пошли к мировому судье, и тот их поженил.
    
Карл к их возвращению был уже дома. Когда они вошли в кухню, взгляд его помрачнел.
    
— Я думал, ты отвез её на станцию и посадил в поезд.
    
— Мы поженились, — просто сказал Адам.
    
— Поженились?!
    
— А почему бы нет? Я что, не могу жениться?
    
Кэти быстро прошла в спальню и закрыла за собой дверь. А Карл уже бушевал:
    
— Она же дрянь, говорю тебе! Она — шлюха!
    
— Карл!
    
— Я тебе говорю, она дешевая шлюха! Да я бы её на милю к себе не подпустил… сука она, тварь последняя!
    
— Замолчи! Замолчи сейчас же, слышишь? Не смей распускать свой поганый язык, она — моя жена!
    
— Жена?! Кошка она подзаборная, а не жена!
    
— Сдается мне, ты ревнуешь. Карл, — тихо сказал Адам. — Ты, по-моему, и сам бы не прочь на ней жениться.
    
— Ну ты и дурак! Чтоб я ещё ревновал?! Да я с ней под одной крышей жить не желаю!
    
— Тебе и не придется, — размеренно сказал Адам. Я уезжаю. Если хочешь, можешь откупить мою долю. Забирай себе всю ферму. Ты же этого хотел. Вот и живи здесь, в своем дерьме, пока не сдохнешь!
    
Карл понизил голос:
    
— Но почему ты не можешь от неё избавиться? Адам, прошу тебя! Выгони её к чертовой матери! Она же тебе всю жизнь искурочит! Она погубит тебя, Адам, погубит, помяни мое слово!
    
— Откуда ты про неё столько знаешь?
    
У Карла потухли глаза.
    
— Ниоткуда. — И он замолчал.
    
Адам не спрашивал, выйдет ли Кэти ужинать. Отнес две тарелки в спальню и сел рядом с ней на кровать.
    
— Мы с тобой уедем отсюда, — сказал он.
    
— Давай лучше я одна уеду. Отпусти меня, я тебя прошу. Я не хочу, чтобы ты из-за меня возненавидел брата. Но почему он меня так не любит?
    
— Мне кажется, он ревнует.
    
Глаза её сузились.
    
— Ревнует?
    
— Да, так мне кажется. Но ты не волнуйся. Мы уезжаем. Поедем в Калифорнию.
    
— Я не хочу в Калифорнию, — бесстрастно сказала она.
    
— Чепуха! Там чудесно, круглый год солнце и очень красиво.
    
— В Калифорнию я не поеду.
    
— Ты — моя жена, — сказал он мягко. — И я хочу, чтобы ты поехала со мной.
    
Она замолчала и больше к этому разговору не возвращалась.
    
Они услышали, как Карл хлопнул дверью.
    
— Это хорошо, что он в город пошел, — сказал Адам. Пропустит пару стаканов, ему и полегчает.
    
— Адам, — Кэти потупила глаза, — пока я не поправлюсь, я не смогу быть тебе женой.
    
— Понимаю, — кивнул он. — Ничего, я подожду.
    
— Но я хочу, чтобы ты был рядом. Я боюсь Карла. Он так меня ненавидит.
    
— Я перенесу сюда мою раскладушку. Если тебе вдруг станет страшно, ты мне скажешь. Протянешь руку и разбудишь.
    
— До чего же ты хороший… Может, сделаешь чаю?
    
— С удовольствием. Я и сам с тобой попью.
    
Он принес из кухни две чашки с дымящимся чаем и пошел за сахарницей. Потом сел на стул возле кровати.
    
— Я заварил покрепче. Тебе не слишком крепко?
    
— Нет, я люблю крепкий чай.
    
Он допил свою чашку.
    
— Какой-то странный вкус. Тебе не показалось?
    
Кэти растерянно прижала руку ко рту:
    
— Ой, дай-ка я попробую. — И выпила остатки чая из его чашки.
    
— Адам! — воскликнула она. — Ты взял не ту чашку-это же моя! Я положила в неё лекарство.
    
Он облизал губы.
    
— Наверно, ничего страшного.
    
— Нет, конечно. — Она тихо засмеялась. — Хорошо бы, не пришлось тебя сегодня будить.
    
— А что?
    
— Просто ты выпил мое снотворное. Думаю, тебе не так-то легко будет проснуться.
    
Опиум уже начал действовать, и, как Адам ни боролся с собой, веки его тяжелели.
    
— Доктор велел принимать сразу так много? — спросил он заплетающимся языком.
    
— Это у тебя просто с непривычки.
    
Карл вернулся в одиннадцать часов. Кэти слышала, как, пьяно пошатываясь, он поднимается на крыльцо. Пройдя в свою комнату, он разделся, побросал вещи на пол и плюхнулся на кровать. Устраиваясь поудобнее, он долго кряхтел и ворочался, — потом вдруг открыл глаза. Возле кровати стояла Кэти.
    
— Чего тебе?
    
— Не догадываешься? Ну-ка подвинься.
    
— А где Адам?
    
— Он по ошибке выпил мое снотворное. Подвинься же.
    
Он засопел.
    
— Я сегодня уже был с одной шлюхой.
    
— Ничего, ты парень сильный. Подвинься чуть-чуть.
    
— У тебя же рука сломана.
    
— Это уж моя забота. Не беспокойся.
    
Неожиданно Карл расхохотался.
    
— Ну и не повезло же ему, бедняге! — И откинув одеяло, Карл пустил её к себе в постель.
   
  
  
   
    
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
   
   
    
     
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
    
    1
    
Как видите, мы с вами страница за страницей добрались потихоньку до великого рубежа, именуемого 1900 год. Жернова истории перемололи и стерли в порошок очередную сотню лет, но поди пойми, каким он был, этот минувший век, если каждый видел в нём то, что ему хотелось, и чем глубже заглядывали люди в прошлое, тем содержательнее и значительнее казались им ушедшие годы. По воспоминаниям многих, то была эпоха, краше которой мир не знал: ах, чудесное, веселое время, ах, старое доброе время, как легко и спокойно тогда жилось! Старики, не уверенные, достанет ли им сил перешагнуть через межу веков, взирали на будущее с неприязнью. Потому что мир менялся, из него ушло очарование, ушла добродетель. В разъедаемый ржавчиной мир заползала тревога, ну и, конечно, что пропало, то пропало. Где нынче хорошие манеры, где непринужденность и красота? Благородные дамы — нет больше благородных дам, и кто теперь положится на слово джентльмена?
    
Ну и времечко, все, как один, с застегнутой ширинкой ходят. И никакой свободы скоро не останется. Даже у детей теперь не та жизнь — что в их детстве приятного? Раньше у ребенка всех забот было найти камешек получше, такой, знаете ли, не совсем круглый, но обязательно гладкий и плоский, чтобы легко вкладывался в лоскуток кожи, отрезанный от старого башмака, и летел из рогатки прямо в цель. Куда подевались все хорошие камешки, куда подевалась бесхитростная простота?
    
И в голове у людей нет прежней ясности — как иначе объяснишь, почему не вспомнить ощущения, которые ты некогда испытывал, радуясь или страдая, или задыхаясь от страсти? Помнишь только, что действительно чего-то там ощущал. Нет, конечно, пожилые мужчины смутно припоминают, как они с медицинской деликатностью щупали девочек, но пожилые мужчины забыли — даже не хотят вспоминать — то неукротимое, пронзительное и жгучее, из-за чего, потеряв покой, мальчишка в отчаянии зарывается лицом в зеленые побеги овса, молотит кулаками по земле, всхлипывает и скулит: «Господи! Господи!» Увидев такую картину, пожилой человек вполне может сказать (а часто и говорит): «Какого дьявола этот сопляк валяется в траве? Он же простудится».
    
Увы, клубника раньше была слаще, и женщины уже не обнимают так, что не вырвешься!
    
И, придя к этому выводу, многие опускались на смертный одр с облегчением, как наседка на яйца.
    
Миллионы историков с трудолюбием пчел лепили соты истории. Отбросим прочь этот искореженный век, говорили некоторые, мы обязаны выбраться из этой страшной эпохи надувательства, мятежей и таинственных смертей, из эпохи драк за общественные земли, когда их, черт возьми, успешно выцарапывали, не гнушаясь никакими средствами!
    
Оглянитесь назад, вспомните, как наш юный народ бороздил океаны, увязая в сложностях, которые были ему ещё не по зубам. А едва мы окрепли, на нас опять напали англичане. Да, мы их разбили, но много ли дала нам эта победа? Сгоревший Белый дом и пенсии из государственного бюджета для десяти тысяч вдов.
    
А потом мы отправились воевать в Мексику — этакий пренеприятнейший пикничок. Кто объяснит, зачем тащиться на пикник и терпеть неудобства, когда можно без хлопот и с удовольствием поесть дома? И всё же польза от Мексиканской войны была. Во-первых, мы отхватили на Западе огромный кусок земель и, прямо скажем, почти удвоили свою территорию, а во-вторых, генералы набрались там опыта, так что, когда страну окутал мрак братоубийственной резни, наши предводители, уже владея необходимыми навыками, сумели придать этому кошмару должный размах. Ну а потом разгорелись споры: Имеет ли человек право владеть рабами? Если вы приобретаете их законным путем, то почему бы нет?
    
Так, знаете, скоро начнут говорить, что, мол, и лошадь купить нельзя. Кто это тут позарился на мое? И вот, пожалуйста: как человек, сам расцарапавший себе лицо, мы залились кровью.
    
Но ничего, пережили и это; в раскорячку поднялись с окровавленной земли и двинулись осваивать Запад. Экономический бум, за ним — спад, крах, депрессия. И тогда же великие мошенники с громкими именами принялись обчищать карманы всех, у кого ещё было что туда положить.
    
Пошел он к черту, этот прогнивший век! Выгнать в шею и захлопнуть дверь! С ним нужно, как с книгой — перевернули страницу, читаем дальше! Новая глава — новая жизнь. Вывалим эту тухлятину в мусорное ведро, закроем крышку поплотнее, и у нас снова будут чистые руки. Даешь время честное и светлое! Следующие сто лет — новенькие, свеженькие, незалапанные. Колода ещё не перетасована, и пусть только какой-нибудь мерзавец попробует передернуть — да мы его, скотину, за ноги, за руки, и головой в нужник!
    
Но, увы, клубника безвозвратно утратила былую сладость, и женщины уже не обнимают так, что не вырвешься!
   
   
    
     
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
    
    1
    
Порой на человека нисходит некое озарение. Случается это чуть ли не с каждым. Ты физически чувствуешь, как этот миг вызревает, как он неуклонно приближается, словно огонек, бегущий по бикфордову шнуру к шашке динамита. Под ложечкой замирает, всё в тебе восторженно трепещет, плечи и руки покалывает. Кожа впитывает воздух, и каждый глубокий вдох дарит радость. Первое ощущение — блаженство, как бывает, когда потянешься и сладко зевнешь: в мозгу что-то вспыхивает, и мир предстает перед тобой осиянный светом. Возможно, вся твоя жизнь была прежде серой, ты жил в мрачном унылом краю, среди мрачных унылых деревьев. Возможно, все события, даже самые важные, проходили мимо тебя, сливаясь в безликую, бесцветную вереницу. Но вдруг — озарение; и вот уже песня сверчка пленяет твой слух; земля, гудя травами, посылает тебе свои запахи; рябь солнца, просеянная сквозь листву, ласкает взгляд. И тогда всё накопленное в сознании и душе выплескивается наружу, изливается потоком, но от этого тебя нисколько не убывает. Я думаю, значимость человека в этом мире измеряется числом и природой посетивших его озарений. И хотя в миг озарения человек одинок, именно озарения единят нас с миром. Озарение есть начало всякого творчества, оно наделяет человека индивидуальностью.
    
Не знаю, останется ли так и дальше. В мире происходят чудовищные изменения, и нам неведомо, какие черты обретет будущее под нажимом созидающих его сил. Среди этих сил, как нам кажется, есть и силы зла, хотя, может быть, зло не в них самих, а в их стремлении уничтожить то, чуждое им, что мы почитаем за благо. Да, действительно, вдвоем можно поднять камень, который одному не сдвинуть. Группа людей построит автомобиль быстрее и лучше, чем один человек, а хлеб, выпекаемый огромным заводом, стоит дешевле и не так разнится по форме и вкусу. Но коль скоро и наша пища, и наша одежда, и наше жилье становятся продуктом сложного массового производства, тот же массовый метод должен неизбежно вторгнуться и в наше мышление, уничтожив возможность мыслить нестандартно. Массовый, или, как его ещё называют, коллективный, метод уже вошел в экономику, в политику и даже религию, отчего иные народы подменяют понятие Бог понятием Коллектив. Этим-то и страшно время, в которое я живу. Небывалая напряженность, нарастая, подводит мир к критической точке, людям неспокойно, они растеряны.
    
И я думаю, в такое время уместно и полезно спросить себя: «Во что же я верю? За что я должен бороться и против чего?»
    
Мы — единственный на земле биологический вид, наделенный даром творить, и наше единственное орудие творчества — разум индивидуума, душа отдельной личности. Нет изобретений или идей, рожденных двумя людьми. Сотворчество никогда не достигает подлинных вершин ни в одной области, будь то музыка, или живопись, или математика, или философия. Когда чудо уже свершилось, когда идея рождена, группа может взять её за основу, может что-то добавить или расширить, но изобрести группе не дано. Потому-то и бесценен разум личности.
    
Но силы, сплотившиеся вокруг теории о превосходстве группы, вознамерились уничтожить это сокровище, объявили ему жестокую войну. Чтобы подавить, сковать, притупить и одурманить независимый мятежный разум, его унижают, морят голодом, преследуют, насилуют, истязают беспощадными запретами и ограничениями.
    
Итак, во что же я верю? Я верю, что вольный, пытливый разум индивидуума есть величайшая ценность на свете. За что я готов идти в бой? За право разума прокладывать себе дорогу в любом угодном ему направлении, свободно и самостоятельно. Против чего я должен бороться? Против любых идей, религий и правительств, ограничивающих или разрушающих в человеке личность. Таковы мои убеждения, и в этом я весь. Я понимаю, почему система, построенная по шаблону, стремится сокрушить свободный разум — потому что только он способен сокрушить такую систему, постигнув её суть. Да, конечно, я это понимаю, понимаю и ненавижу, и буду бороться против посягательств на свободу человеческого разума, чтобы сберечь то единственное, что отличает нас от лишенных творческого дара животных. Если в нас погасят искру, рождающую озарение, мы пропали.
    2
    
Адам Траск вырос в сером мире, жизнь его была словно занавешена пыльной паутиной, дни монотонно тянулись, заполненные лишь огорчениями и кислым недовольством, но вот появилась Кэти, и с ней пришло озарение.
    
Неважно, что Кэти была, как я это называю, монстр. Вероятно, нам Кэти не понять, хотя, с другой стороны, от любого из нас можно ждать чего угодно, мы способны как на поступки удивительно благородные, так и удивительно низкие. Да и найдется ли человек, втайне не помышлявший вкусить запретного?
    
Возможно, каждый скрывает в себе некую темную заводь, где плодится зло и прочая гнусь. Но заводь эта огорожена, и, пытаясь выбраться наружу, её обитатели скатываются по скользкой стенке обратно. И всё же разве не может так случиться, чтобы у какого-нибудь человека колония в заводи, окрепнув, перебралась через стенку и выползла на волю? Не такой ли человек становится, по нашему определению, монстром и не сродни ли он нам всем, с нашими скрытыми заводями? Было бы нелепо, если бы мы понимали только ангелов: ведь дьяволов придумали тоже мы.
    
Кем бы ни была Кэти, ангелом или дьяволом, но она всколыхнула жизнь Адама, и он познал озарение. Душа его обрела крылья и воспарила, вырвав Адама из плена страха, тоски и горьких воспоминаний. Озарение заливает мир светом и преображает его, как вспышка ракеты преображает поле боя. Может быть, Адам видел перед собой вовсе не Кэти, так ослепителен был ореол, в котором она предстала его взору. В сознании Адама сиял образ, исполненный прелести и красоты; воплощение нежности и доброты, создание чистое и любящее, дороже которого нет ничего на свете — такой была Кэти в его глазах, и что бы она ни сказала, что бы ни сделала, та Кэти, которую видел Адам, всё равно бы не померкла.
    
Она говорила, что не хочет в Калифорнию, но он не слушал, потому что его Кэти уже взяла его под руку и двинулась в путь. Озарение было столь ярким, что он не замечал, как подавлен и страдает его брат, как недобро поблескивают его глаза. Он по дешевке продал Карлу свою долю в ферме, прибавил эти деньги к тем, что получил в наследство, и чувствовал себя свободным и богатым.
    
Братья теперь были друг другу чужими. На станции они пожали руки, поезд тронулся, и, провожая его взглядом, Карл долго тер шрам на лбу. Затем пошел в салун, выпил подряд четыре стопки и, пошатываясь, поднялся на второй этаж. Как положено, заплатил девице вперед, но потом ничего не смог. И плакал у неё в объятиях, пока она его не выгнала. Свою ярость он обрушил на ферму: он выжимал из земли все соки, он прикупал новые участки, он бурил колодцы, он содержал хозяйство в идеальном порядке и расширял границы своих владений. Он не знал ни покоя, ни отдыха, он богател, но богатство не приносило ему радости, и, хотя его уважали, друзей у него не было.
    
Чтобы приодеть себя и Кэти, Адам задержался в Нью-Йорке, но едва все покупки были сделаны, молодожены сели в поезд, и он повез их на другой конец континента. Как они оказались в Салинас-Валли, понять нетрудно.
    
В те годы железнодорожные компании — набиравшие силу, дравшиеся между собой, стремившиеся обскакать друг друга и подмять конкурентов — шли на всё, лишь бы увеличить приток пассажиров. Не довольствуясь обычной рекламой в газетах, они выпускали ещё и брошюры, а также плакаты, наглядно изображавшие красоту и изобилие американского Запада. Чего только не сулили рекламы, но богатства того края действительно были безграничны! Компания «Южная Тихоокеанская Дорога» (ЮТД) благодаря неукротимой энергии своего президента Лиленда Станфорда начинала главенствовать на Тихоокеанском побережье не только в сфере транспорта, но и в политике. Её рельсы подползали и к долинам. Возникали новые города, осваивались и заселялись новые районы, потому что для роста перевозок компания должна была обеспечить себя пассажирами.
    
Не осталась без внимания и вытянувшаяся меж гор долина Салинас-Валли. Если верить красочному плакату, который Адам долго и внимательно изучал, рай был лишь жалким подобием этой долины. Ну, а после ознакомления с соответствующей литературой, обосноваться там не захотел бы разве что сумасшедший.
    
Приобретать участок Адам не спешил. Он купил бричку и, разъезжая по Долине, беседовал с теми, кто жил тут давно, интересовался, какая здесь земля и вода, расспрашивал о климате, об урожаях, о ценах. Любопытство его не было праздным. Ведь он приехал сюда, чтобы пустить корни, чтобы жить здесь со своей семьей и, может быть, основать династию.
    
Полный радостных надежд Адам объезжал ферму за фермой, мял в руках комочки земли, вел обстоятельные разговоры, строил планы и мечтал. Жителям Долины он понравился, они были довольны, что он здесь поселится, потому что сразу распознали в нём человека солидного.
    
Если что и печалило Адама, то только состояние Кэти. Она чувствовала себя неважно. Вместе с Адамом она колесила по Долине, но ничто её не трогало и не радовало. Однажды утром Кэти пожаловалась, что нездорова, и осталась в Кинг-Сити, а Адам поехал осматривать фермы один. В гостиницу он вернулся только под вечер, когда Кэти уже почти умирала от потери крови. По счастью, доктор Тилсон в этот день ужинал дома, и, не дав ему доесть ростбиф, Адам вытащил его из-за стола. Быстро осмотрев Кэти, доктор повернулся к Адаму.
    
— Вы бы подождали внизу.
    
— Но она поправится?
    
— Да-да, я вас скоро позову.
    
Адам потрепал Кэти по плечу, и она в ответ улыбнулась. Закрыв за Адамом дверь, доктор Тилсон вернулся к кровати. Лицо его пылало гневом.
    
— Почему вы это сделали?
    
Кэти сжала губы в узкую полоску.
    
— Ваш муж знает, что вы беременны?
    
Она медленно покачала головой.
    
— Чем вы это сделали?
    
Глаза её застыли.
    
Доктор оглядел комнату. Шагнул к низкому комоду, протянул руку и, повернувшись к Кэти, потряс у неё перед лицом вязальной спицей.
    
— Как же, как же… эта старая негодяйка давно нам знакома, — сказал он. — Дура вы, и больше никто. Чуть себя в могилу не свели, а ребенка не скинули. И небось ещё всякую дрянь глотали, камфорой травились, керосином, красным перцем… Боже мой! До чего вы, женщины, иногда доходите! Взгляд её был холоден, как стекло. Доктор придвинул стул ближе к кровати и сел.
    
— Почему вы не хотите ребенка? — тихо спросил он. — У вас хороший муж. Разве вы его не любите? Что, так и будете молчать? Объясните мне, черт возьми! Упрямиться глупо.
    
Губы её не шевелились, глаза смотрели не мигая.
    
— Голубушка моя, неужели вы не понимаете? Человеческую жизнь губить нельзя. Уж если что меня и бесит, то именно такие дела! Бог свидетель, случается, больные умирают, потому что я не знаю, чем им помочь. Но я хотя бы стараюсь их спасти… стараюсь всегда! А тут на моих глазах — умышленное убийство! — Он говорил всё быстрее. Его пугало тягостное молчание, заполнявшее паузы. Эта женщина вызывала у него недоумение. В ней было что-то нечеловеческое. — Вы ещё не знакомы с миссис Лорел? Бедняжка слезами обливается, вся извелась, так хочет ребенка. Всё на свете отдала бы, чтобы родить, а вы… вы своего ребенка решили спицей проткнуть!.. Вот, значит, как! — Он сорвался на крик. Не хотите говорить — никто вас не заставляет! Только я сам кое-что вам скажу. Не погиб ваш ребенок, жив он. Промахнулись. И ещё скажу: придется вам его родить! В нашем штате за аборт знаете, что полагается? Можете не отвечать, но выслушать вам придется! Если вы не образумитесь, если вы скинете, а я пойму, что дело нечисто, я сообщу в полицию, я всё расскажу и позабочусь, чтобы вас наказали. Надеюсь, у вас хватит ума понять, что я не шучу.
    
Кэти облизала губы острым маленьким язычком. Холод в её глазах сменился грустью.
    
— Простите меня, — сказала она. — Я виновата. Но вы не понимаете.
    
— Почему же вы не хотите объяснить? — Его гнев тотчас растаял. — Расскажите мне, голубушка.
    
— Мне трудно об этом говорить. Адам такой хороший, такой сильный, а я… одним словом, плохая наследственность. Эпилепсия.
    
— У вас?!
    
— У меня-то нет, но и у деда была, и у отца… и у брата. — Она закрыла лицо руками. — А сказать об этом мужу я не решилась.
    
— Бедная девочка. — Он вздохнул. — Несчастная вы моя. Но это же необязательно передается. Вероятнее всего, ребенок у вас родится нормальный, здоровый. И не делайте больше никаких глупостей — обещаете?
    
— Да.
    
— Вот и хорошо. Тогда я вашему мужу ничего не скажу. А сейчас дайте-ка посмотрю, остановилось ли кровотечение.
    
Через несколько минут он закрыл саквояж и сунул спицу в карман. — Завтра утром я к вам загляну.
    
Едва он спустился по узкой лестнице в холл, Адам накинулся на него с расспросами:
    
— Как она? Всё в порядке? Отчего это случилось? Можно мне к ней подняться?
    
— Да подождите вы, подождите, — отмахнулся доктор Тилсон. И, верный своей старой традиции, привычно пошутил: — Вашей жене плохо, но…
    
— Доктор…
    
— …но это очень хорошо.
    
— Доктор…
    
— Ваша жена ждет ребенка. — И он выскользнул за дверь мимо остолбеневшего Адама.
    
Трое сидевших у печки мужчин ухмыльнулись. Один из них как бы вскользь заметил:
    
— Лично я бы по такому случаю пригласил кого-нибудь выпить… скажем, человек трех. — Но его намек пропал даром. Адам уже вихрем мчался по лестнице наверх.
    
Ранчо мистера Бордони, расположенное в нескольких милях к югу от Кинг-Сити, а вернее, на полпути между Кинг-Сити и Сан-Лукасом, всё больше привлекало внимание Адама.
    
У Бордони было девятьсот акров земли — всё, что осталось от поместья в десять тысяч акров, пожалованного прапрадеду миссис Бордони испанской короной. Сам Бордони переселился сюда из Швейцарии, но миссис Бордони была прямой наследницей Санчесов, испанцев, осевших в Долине ещё в давние времена. Как случалось с большинством старых семей, Санчесы растеряли свои земли. Сколько-то проиграли в карты, сколько-то было съедено налогами, а кроме того, от поместья часто отстригали, как купоны, изрядные куски в уплату за разные роскошества — за лошадей, за бриллианты, за любовь хорошеньких женщин… Оставшиеся девятьсот акров лежали в самом сердце изначального имения Санчесов, и это были их лучшие земли. Раскинувшееся по обоим берегам реки ранчо утыкалось боками в холмы предгорий, потому что Салинас-Валли в этом месте сужается, а дальше опять расширяется. Глинобитный дом, построенный ещё при Санчесах, до сих пор годился для жилья. Он стоял в ложбине между холмами, в миниатюрной долине, по которой катил воду драгоценный, никогда не пересыхающий ручей. Конечно же, именно поэтому первый Санчес поставил свой дом здесь. Мощные виргинские дубы укрывали крохотную долину от солнца, и земля здесь была жирная, с густой травой, что совершенно необычно для этого района Салинас-Валли. Стены приземистого дома в толщину достигали четырех футов, бревенчатые стропила и балки были связаны ремнями из сыромятной кожи, предварительно намоченными водой. Высохнув, кожа прочно стянула бревна, а сами ремни стали твердыми, как железо, и время почти не оставляло на них следов. Такой метод строительства имеет только один недостаток. Если в доме заведутся крысы, они могут сгрызть кожаные крепления.
    
Дом Санчесов, казалось, рос прямо из земли, и в этом была своя прелесть. Бордони приспособили старый дом под коровник. Эмигрант, швейцарец, мистер Бордони сохранил присущую его нации страсть к чистоте. Толстые глинобитные стены не внушали ему доверия, и он построил неподалеку обычный каркасный дом, а из глубоких оконных проемов старинного дома Санчесов выглядывали коровы.
    
Детей у четы Бордони не было, и когда миссис Бордони в расцвете лет скончалась, её мужа охватила тоска по родным Альпам. Он мечтал поскорее продать землю и вернуться в Швейцарию. Торопиться с покупкой Адам не желал, а Бордони к тому же запрашивал большую цену и, действуя испытанным способом, притворялся, будто ему наплевать, продаст он свое ранчо или нет. Бордони намного раньше Адама понял, что тот купит его землю.
    
Адаму не хотелось, чтобы он сам и его будущие дети кочевали. Он боялся, что купит какую-нибудь ферму, а потом ему приглянется другая, лучше, и всё же его неотступно притягивала земля Санчесов. С появлением Кати он уверовал, что впереди у него долгая и счастливая жизнь. Тем не менее он тщательно взвешивал всё до последней мелочи. На бричке, верхом и на своих двоих он обследовал каждый фут ранчо Бордони. Он сверлил коловоротом дыры, чтобы проверить, пощупать и понюхать землю под верхним слоем почвы. Он узнавал, что мог, о свойствах диких растений, встречавшихся ему в полях, у реки и в холмах. В местах посырее он опускался на колени в грязь и изучал следы животных: вот пума, а вот олень, вот койоты и дикие кошки, скунсы и еноты, куницы и кролики, а поверх всех этих следов — узор, оставленный лапками куропаток. Он бродил меж ив и платанов, продирался сквозь заросли ежевики, гладил стволы виргинских и карликовых дубов, земляничных деревьев и лавра.
    
Бордони, прищурившись, наблюдал за ним и знай подливал в стаканы красное вино из урожаев своего маленького виноградника, разбитого у подножия гор. Не было дня, чтобы Бордони отказал себе в удовольствии слегка накачаться после обеда. И Адам, никогда прежде не пивший вина, стал находить в нём вкус.
    
Снова и снова допытывался он у Кати, что она думает об этом ранчо. Ей оно нравится? Ей будет приятно там жить? Её уклончивые ответы он не слушал. Он верил, что она разделяет его восторг. В холле гостиницы он толковал с мужчинами, приходившими посидеть у печки и почитать газеты, которые пересылались в Кинг-Сити из Сан-Франциско.
    
— Меня беспокоит только вода, — сказал он в один из вечеров. — Ведь нужен колодец, а глубоко ли там до воды, не знаю.
    
Его собеседник, фермер в грубых рабочих штанах, закинул ногу на ногу.
    
— Вам бы съездить, поговорить с Сэмом Гамильтоном, — посоветовал он. Сэм у нас в этом деле лучше всех понимает. Он и воду находит, и колодцы бурит. Всё вам разъяснит. Половина колодцев в наших краях — его работа. Приятель фермера хохотнул.
    
— Ещё бы Гамильтону про воду не звать. У самого то земля — сплошной камень.
    
— А как мне его найти? — спросил Адам.
    
— Я вам вот что предлагаю. Мне угольники железные нужны, и, стало быть, я всё равно к нему поеду. Так что, если хотите, возьму вас с собой. Мистер Гамильтон вам понравится. Хороший человек.
    
— А уж пошутить — мастер, каких мало, — добавил его приятель.
    3
    
На ранчо Гамильтонов Адам Траск и Луис Липло отправились в повозке Луиса. За спиной у них громыхали в дощатом кузове железные обрезки, а по обрезкам перекатывалась оленья нога, обернутая мокрой мешковиной, чтобы мясо не испортилось на солнце. В те годы, собираясь кого-нибудь навестить, обычно прихватывали с собой что либо из съестного, да побольше, потому что тебя непременно оставляли обедать, и ты не смел обидеть хозяев отказом. Но наезды гостей основательно истощали недельный запас продовольствия, и твой долг был восполнить причиненный ущерб. Привезешь четверть свиной туши или говяжий огузок — и всех делов. Оленину вез Луис, а Адам прикупил бутылку виски.
    
— Я вас должен предупредить, — сказал Луис, — мистер Гамильтон, понятно, будет доволен, а вот миссис Гамильтон, та спиртное на дух не терпит. Вы лучше бутылку под сиденье спрячьте, а как свернем за дом, до кузницы доедем, тогда и достанете. Мы завсегда так. — Что же она и выпить мужу не дает? — Сама махонькая, с воробушка, но наитвердейших убеждений. Так что вы уж бутылку под сиденье положите.
    
Они съехали с дороги и углубились в облезлые бугристые холмы, двигаясь по размытой зимними дождями колее. Лошади с усилием напирали на оглобли, повозка раскачивалась и кренилась. Весна обошла холмы своей благодатью, и уже сейчас, в июне, почва здесь пересохла, сквозь короткую выгоревшую траву проступали камни. Дикий овес, еле набрав в высоту шесть дюймов, пошел в колос, словно понимал, что, если не поспешит, может не отколоситься вовсе.
    
— Не больно-то приветливые места, — заметил Адам. — Приветливые?! Ну вы и скажете, мистер Траск! Здешняя земля из кого хочешь душу вымотает да ещё и в гроб вгонит. А вы говорите! У мистера Гамильтона земли изрядно, только он тут чуть с голоду не помирает со всей своей оравой. Такую семью на этих камнях не прокормишь. Оттого и берется за любую работу, да и сыновья его начали понемногу в дом приносить. Хорошие они люди, Гамильтоны.
    
Адам смотрел вдаль, на верхушки мескитовых деревьев, узкой полосой тянувшихся по дну лощины.
    
— Что же это его бес попутал поселиться в таком месте?
    
Луис Липло, как, впрочем, и все мужчины, любил порассуждать, особенно если вопросы задавал приезжий и рядом не было никого из местных, кто мог бы встрять и возразить.
    
— Объясню, — сказал он. — Возьмите, к примеру, меня. Отец мой был итальянец. Сюда перебрался уже после известных событий, однако сколько-то денег с собой привез. Ранчо у меня не очень большое, но я им доволен. Участок отец за наличные купил. И ещё выбирал. Или, например, вы. Не знаю, как у вас с деньгами, и спрашивать не буду, но, слышал, вы думаете купить старую землю Санчесов. А Бордони, тот свою выгоду понимает. Стало быть, капитал у вас немалый, иначе бы и не приценивались.
    
— Да, средствами я располагаю, — скромно признал Адам.
    
— Я это к тому, чтоб вам дальше понятнее было. Так вот, когда мистер и миссис Гамильтон сюда приехали, у них, как говорится, нечем было задницу подтереть. Ну и пришлось им брать, что осталось — государственную землю, ту, что никому задаром не нужна. Там паси корову хоть на двадцати пяти акрах, она и в хороший год с голодухи околеет, а уж если засуха, то, говорят, оттуда даже койоты бегут. Многие по сю пору не понимают, как Гамильтоны тогда не перемерли. А чего тут понимать — мистер Гамильтон с первого дня работать начал, вот и не перемерли. На чужих фермах спину гнул, пока молотилку ж построил.
    
— Должно быть, он потом немало преуспел. Я о нём со всех сторон слышу.
    
— Можно сказать, и преуспел. Девять детей воспитал. А что ни гроша не скопил, это я голову наотрез даю. Да и как ему скопить?
    
Повозка резко накренилась набок, перевалила через большой круглый камень и снова выровнялась. Лошади потемнели от пота, на боках и под хомутом пузырилась пена. — Рад буду с ним познакомиться, — сказал Адам. — Как бы там ни было, сэр, а кое-что ему удалось на славу, дети у него растут хорошие, воспитал он их прекрасно. Все работящие, толковые… один только Джо подкачал. Джо — это его младший, они даже, слышал, собираются его в колледж послать. Но остальные все с головой. Мистер Гамильтон вполне может ими гордиться. Их дом вон там, за следующим холмом. Не забудьте, что я вам сказал, — виски раньше времени не вынимайте, а то миссис Гамильтон и говорить с вами не станет.
    
Сухая земля потрескивала на солнце, со всех сторон скрипели сверчки.
    
— Вот уж поистине Богом забытый край, — покачал головой Луис.
    
— Мне даже как-то стыдно, — сказал Адам. — Это почему же?
    
— Ну, потому что я не беден и меня в такое место не загонишь.
    
— Я тоже не беден, только мне совсем не стыдно, а наоборот — я очень доволен.
    
Повозка вскарабкалась на холм, и Адам увидел внизу кучу строений, составлявших усадьбу Гамильтонов: дом с множеством пристроек, коровник, кузницу и каретный сарай. Всё высохшее, обглоданное солнцем, ни одного высокого дерева, огород — клочок земли, который поливали вручную.
    
Луис повернулся к Адаму, и в его голосе зазвучали враждебные нотки:
    
— Я, мистер Траск, хочу, чтобы вы кое-что поняли. Некоторые, когда видят Самюэла Гамильтона в первый раз, думают, у него не все дома. Он разговаривает не так, как другие. Он ирландец. И на выдумки всякие горазд — что ни день, у него новая затея. И помечтать любит, хлебом не корми! На такой земле жить, тут, ей-богу, о чем хочешь размечтаешься! Но вы лучше сразу зарубите себе на носу: он истинный труженик, отличный кузнец, и, бывает, его затеи пользу приносят. Многое, о чем он говорил, сбывалось, я сам тому свидетель.
    
В тоне Луиса слышалась скрытая угроза, и Адам насторожился.
    
— Я не привык судить о людях плохо, — сказал он и почувствовал, что Луис почему-то видит в нём сейчас чужака и недруга.
    
— Я просто хочу, чтоб уж всё начистоту. А то приезжают некоторые и думают, что если человек не купается в деньгах, так он и слова доброго не стоит. — Я бы никогда не позволил себе…
    
— Да, может быть, у мистера Гамильтона за душой ни гроша, но он здесь свой человек, и не хуже других. И семья у него прекрасная, такую ещё поискать. Запомните это раз и навсегда.
    
Адам чуть было не начал оправдываться, но потом сказал:
    
— Запомню. Спасибо, что объяснили.
    
Луис снова повернулся лицом к усадьбе.
    
— Вон он — видите, стоит у кузницы? Должно быть, услышал, что мы едем.
    
— У него что, борода? — спросил Адам, вглядываясь.
    
— Да, борода у него красивая. Скоро совсем белая будет, он седеть начал.
    
Они проехали мимо дома, заметили в окне глядящую на них миссис Гамильтон и подкатили к кузнице, где их уже поджидал Самюэл.
    
Адам увидел перед собой высокого крепкого мужчину с бородой патриарха; ветер шевелил его легкие, как пух, волосы. Солнце опалило ирландскую белизну его лица и окрасило щеки румянцем. На нём была чистая синяя рубашка, комбинезон и кожаный фартук. Рукава рубашки были закатаны, но на мускулистых руках Адам не углядел и пятнышка грязи. Только пальцы и ладони были черные от копоти. Окинув Самюэла коротким взглядом, Адам снова посмотрел на его глаза, голубые, по-молодому веселые. В лучиках морщин от частого смеха.
    
— Это ты, Луис, — сказал Самюэл, — рад тебя видеть. Наш райский уголок всегда готов принять друзей.
    
Он улыбнулся Адаму, и Луис тотчас сказал:
    
— Это мистер Адам Траск. Я привез его познакомиться. Он с Восточного побережья приехал и хочет здесь осесть.
    
— Очень приятно, — кивнул Самюэл. — Руки пожмем в другой раз. Не хочу вас пачкать моими ржавыми хваталками.
    
— Я, мистер Гамильтон, привез с собой железных обрезков. Не сделаете мне пару угольничков? А то у меня на жатке рама к черту развалилась.
    
— Конечно, Луис, всё сделаю. Ну выгружайтесь, выгружайтесь. Лошадей мы отведем в тень.
    
— Там сверху кусок оленины, а мистер Траск привез кое-что повеселее. Самюэл покосился на дом.
    
— «Кое-что повеселее», я думаю, мы отведаем позже, когда поставим повозку за сарай.
    
Хотя Самюэл вроде бы правильно произносил слова, Адам уловил в его речи необычную приятную певучесть.
    
— Луис, может, разневолишь своих лошадок сам? Я пока отнесу оленину. Лиза будет довольна. Она любит оленье жаркое.
    
— Из молодых ваших кто-нибудь дома? — Нет, никого нет. На выходные приехали Джордж и Уилл, но вчера вечером все упорхнули в каньон Уайлд-Хоре, в Пичтри, там в школе бал-танцы. Как стемнеет, думаю, начнут потихоньку слетаться в гнездо. У нас из-за этих танцев диван пропал. Я вам потом расскажу… Ох и задаст им Лиза!.. Это всё проказы Тома. Я вам потом расскажу. — Он засмеялся и, подхватив завернутую в мешковину оленью ногу, зашагал к дому. — Если хотите, отнесите «кое что повеселее» в кузницу, чтобы на солнце не отсвечивало.
    
Они услышали, как, дойдя до дома, он закричал: «Лиза, угадай, что я несу! Луис Липпо привез такую оленью ногу, что тебя рядом с ней не видно будет!»
    
Луис загнал повозку за сарай. Адам помог ему выпрячь лошадей и привязать их в тени.
    
— Это он так намекнул, что на солнце бутылка заблестеть может, — сказал Луис. — Грозная, видать, у него жена. — Ростом с воробушка, но кремень, а не женщина. — Разневолить, — задумчиво повторил Адам. — По-моему, я это слово где-то слышал или читал. Самюэл вскоре вернулся в кузницу.
    
— Лиза будет очень рада, если вы с нами отобедаете, — объявил он.
    
— Но она ведь нас не ждала, — попробовал отказаться Адам.
    
— Что за вздор! Лизе это просто — кинет в похлебку ещё десяток клецек, и вся недолга. Мы вам только рады. Давай сюда свои железки, Луис, и объясни, какие тебе нужны угольники.
    
Он поджег в горне кучку деревянных стружек, качнул мехи и стал щепоть за щепотью подсыпать мокрый кокс, пока черный квадратный зев горна не порозовел.