1 2 3 4 5 
 Глава XIV      

       

Честь, с юности лелеемая мною,      

Хранимая и в старости, погибла.      

Иссякла честь, и дно потока сухо,      

И с визгом босоногие мальчишки      

На дне иссохшем камешки сбирают.      

«Дон Себастьян»      

       

Вихрь   впечатлений ошеломил Кеннета. Его первой заботой было отыскать виновников   похищения английского знамени, однако он не мог найти никаких следов. Второй   заботой, которая может показаться странной лишь тому, для кого собака никогда   не была близким другом, было осмотреть верного Росваля, как видно смертельно   раненного на посту, который его хозяин покинул, поддавшись искушению. Он   приласкал его; пес, преданный до конца, казалось забыл свою боль, довольный   тем, что пришел его хозяин. Он продолжал вилять хвостом и лизать ему руку, даже   когда, жалобно взвизгивая, давал понять, что агония усиливается. Попытки   Кеннета вынуть из раны обломки стрелы или дротика, только увеличивали его   страдания. Но Росваль после этого удвоил свои ласки: он, видимо, боялся   оскорбить хозяина, показывая, что ему больно, когда бередят его рану. Столь   трогательная привязанность пса еще больше усилила охватившее Кеннета сознание   позора и одиночества. Он терял своего единственного друга именно тогда, когда   навлек на себя презрение и ненависть окружающих. Сильный духом рыцарь не   выдержал, его охватил припадок мучительного отчаянья, и он разразился громкими   рыданиями.      

Пока он   предавался своему горю, он услышал ясный и звучный голос, похожий на голос   муэдзина в мечети. Торжественным тоном он произнес на лингва-франка, доступном   пониманию и христиан и сарацин, следующие слова:      

— Несчастье   похоже на время дождей: оно прохладно, безотрадно, недружелюбно как для людей,   так и для животных. Однако в эту пору зарождаются цветы и плоды, финики, розы и   гранаты.      

Рыцарь   Леопарда обернулся и узнал арабского лекаря. Последний, подойдя незамеченным,   сел поджав ноги немного позади и с важностью, но не без оттенка сострадания   произнес это утешительное изречение, заимствованное из корана и его   комментаторов. Как известно, на Востоке мудрость выражается не в находчивости,   а в памяти, благодаря которой можно вспомнить и удачно применить «то, что   написано».      

Стыдясь,   что его застигли в момент такого чисто женского проявления скорби, Кеннет с   негодованием утер слезы и опять обратился к своему умирающему любимцу.      

— Поэт   сказал, — продолжал араб, не обращая внимания на смущение рыцаря и его   угрюмый вид: «Бык предназначен для поля, верблюд — для пустыни. Разве рука   лекаря менее пригодна, чем рука воина, чтобы лечить раны, хотя рука его менее   пригодна к тому, чтобы их наносить? »      

— Этому   страждущему, хаким, ты не можешь помочь, — сказал Кеннет, — да и,   кроме того, он, по вашему поверью, — животное нечистое.      

— Если   аллах даровал животному жизнь, а равно и чувство боли и радости, — сказал   лекарь, — было бы греховной гордостью, если бы тот мудрец, которого он просветил,   отказался продолжить существование или облегчить страдания этого существа. Для   мудреца нет разницы, лечить ли какого-нибудь жалкого конюха, несчастного пса   или победоносного монарха. Позволь мне осмотреть раненое животное.      

Кеннет   молча согласился; лекарь осмотрел рану Росваля с такой же заботой и вниманием,   как если бы это было человеческое существо. Затем он достал ящик с   инструментами, опытной рукой, действуя пинцетом, вынул осколки стрелы из   раненого плеча и вяжущими средствами и бинтами остановил кровотечение. Пес   терпеливо позволял ему выполнять все это, как бы понимая его добрые намерения.      

— Это   животное можно вылечить, — сказал эль-хаким, обращаясь к Кеннету. —   Позволь мне перенести его в мой шатер и лечить с той заботой, которой   заслуживает его благородная порода. Знай, что твой слуга Адонбек умеет ценить   родословные собак и благородных коней и разбирается в них не хуже, чем в   болезнях людей.      

— Возьми   его с собой, — сказал рыцарь, — я охотно дарю тебе его, если он   поправится. Я у тебя в долгу за то, что ты выходил моего оруженосца; мне нечем   больше тебя отблагодарить. Я никогда уже не буду трубить в рог и травить   борзыми диких зверей.      

Араб   ничего не ответил, но хлопнул в ладоши; тотчас показались два смуглых раба. Он   отдал им приказание на арабском языке и получил ответ: «Слышать — это   исполнять». Подняв раненого пса, они понесли его, и хотя глаза его были   устремлены на хозяина, он был слишком слаб, чтобы сопротивляться.      

— Прощай,   Росваль, — сказал Кеннет, — прости, мой последний и единственный   друг. Ты слишком благороден, чтобы оставаться у такого, как я.      

— Как   бы я хотел, — воскликнул он, когда рабы удалились, — оказаться на   месте этого благородного животного и умереть как он!      

— Написано, —   сказал араб, хотя эти слова не были обращены к нему,      

— что   все твари созданы, чтобы служить людям. Повелитель земли говорит как безумец,   желая отказаться от своих надежд здесь и на небе и унизиться до ничтожной   твари.      

— Пес,   который умирает, выполняя свой долг, — строго сказал рыцарь, — лучше   человека, который остается жить, изменив своему долгу. Оставь меня, хаким. Тебе   доступны тайны самой чудесной науки, какой когда-либо обладал человек, но рана   душевная — вне твоей власти.      

— Но   я мог бы помочь, если страждущий пожелает объяснить, в чем заключается его недуг,   и захочет получить совет от лекаря, — сказал Адонбек эль-хаким.      

— Так   знай же, — сказал Кеннет, — если уж ты так настойчив, что прошлой   ночью знамя Англии было водружено на этом холме… я был назначен его караулить…   настает рассвет… вот лежит сломанное древко… знамя похищено… а я еще жив.      

— Как? —   сказал хаким, окинув рыцаря испытующим взором. — Твой панцирь цел, на   оружии нет следов крови, а между тем по тому, что о тебе говорят, трудно   подумать, что ты вернулся после боя. Тебя заманили с поста… заманили черные   очи, нежные ланиты одной из тех гурий, которым вы, назареяне, служите так   усердно, как подобает служить аллаху. Эти создания из плоти и крови, подобные   нам, достойны лишь земной любви. Я знаю, что это было так, ибо так всегда   свершалось грехопадение со времен султана Адама.      

— А   если бы это было так, лекарь, — сказал Кеннет угрюмо, — какое   лекарство можешь ты предложить?      

— Знание   — мать могущества, — ответил эль-хаким, — а доблесть дает силу.   Слушай меня. Человек — не дерево, прикованное к одному месту на земле, и не   бездушный коралл, вечно живущий на одной голой скале. В твоем священном писании   написано: «Если тебя преследуют в одном городе, беги в другой». И мы,   мусульмане, знаем, что Мухаммед, пророк аллаха, изгнанный из священного города   Мекки, нашел пристанище у друзей в Медине.      

— А   мне что за дело до этого? — спросил шотландец.      

— Очень   даже большое, — ответил лекарь. — И мудрец бежит от бури, которой он   не может повелевать. Поэтому спеши и беги от мщения Ричарда под сень   победоносного знамени Саладина.      

— Итак,   я могу скрыть свой позор, — с иронией сказал Кеннет, — в стане   неверных, где само слово «позор» неизвестно? А может быть, мне стоит пойти и   еще дальше? Не означает ли твой совет, что я должен надеть тюрбан? Мне остается   только отступиться от своей веры, чтобы довершить бесчестие.      

— Не   богохульствуй, назареянин, — сурово ответил лекарь, — Саладин   обращает в веру пророка лишь тех, кто сам уверует в правоту его заповедей.   Открой глаза для истинного света, и великий султан, щедрость которого неограниченна,   как и его могущество, может даровать тебе целое королевство. Оставайся слеп,   если хочешь, и хотя ты будешь обречен на страдания в загробной жизни, здесь, на   земле, Саладин сделает тебя богатым и счастливым. Не бойся. Твое чело будет   увенчано тюрбаном, только если ты сам этого захочешь.      

— Я   хотел бы одного, — сказал рыцарь, — чтобы моя несчастная жизнь   померкла с заходящим солнцем; так, вероятно, и случится.      

— Но   ты неразумен, назареянин, — сказал эль-хаким, — если отклоняешь это   честное предложение; я имею большое влияние на Саладина, благодаря мне он   окажет тебе большие милости. Послушай, сын мой: этот крестовый поход, как вы   называете вашу безумную затею, похож на большой корабль, разбиваемый волнами.   Ты сам ехал к могущественному султану, чтобы передать ему условия перемирия,   предложенного королями и принцами, войско которых здесь собрано, и, быть может,   сам не знал, в чем заключается твое поручение.      

— Я   этого не знал и знать не хочу, — нетерпеливо сказал рыцарь, — и какая   мне польза в том, что я недавно был посланцем государей, когда до наступления   ночи мой обесчещенный труп будет болтаться на виселице?      

— Нет,   говорю тебе, этого с тобой не может случиться, — сказал лекарь. — Все   ищут расположения Саладина. Совет государей, созданный для борьбы с ним, сделал   ему такие предложения мира, на которые при других условиях он с честью мог бы   согласиться. Некоторые сделали ему предложения на собственный страх и риск, с   тем чтобы увести свое войско из лагеря королей Франгистана и даже защищать   знамя пророка. Но Саладин не будет брать на службу таких вероломных и   корыстолюбивых изменников. Король королей будет вести переговоры с королем   Львом. Саладин заключит мир только с Мелеком Риком. Он будет или вести с ним   переговоры, или сражаться как с храбрым воином. С Ричардом он по своей воле   согласится на такие условия, каких от него не могли бы добиться силой мечей   всей Европы. Он разрешит свободное паломничество в Иерусалим и во все те места,   которые составляют предметы поклонения назареян. Он готов даже поделить свою   империю со своим братом Ричардом и разрешить содержать христианские гарнизоны в   шести больших городах Палестины и один — в Иерусалиме, оставляя их под   непосредственной командой военачальников Ричарда, который с его согласия будет   носить титул короля — покровителя Палестины. Дальше, как тебе ни покажется   странным и почти невероятным, знай, рыцарь, так как твоей чести я могу доверить   даже эту, почти невероятную тайну: знай, это он намерен скрепить священным   союзом единение храбрейших и благороднейших владык Франгистана и Азии, сделав   своей супругой христианскую девушку — родственницу короля Ричарда, известную   под именем леди Эдит Плантагенет. note 17      

— Не   может быть! — воскликнул Кеннет, который равнодушно слушал первую часть   речи эль-хакима, последние же слова задели его за живое. Он вздрогнул, как   будто чья-то рука прикоснулась к его обнаженному нерву. Затем с большим   усилием, умерив тон, он сдержал свое возмущение и, прикрываясь личиной   подозрительного недоверия, продолжал этот разговор, чтобы получить как можно   больше сведений о заговоре, направленном, как ему казалось, против чести и   счастья той, которую он любил с прежней силой несмотря на то, что страсть к ней   погубила его надежды и честь.      

— Но   какой же христианин, — сказал он, стараясь сохранить спокойствие, —   мог бы согласиться на такой противоестественный союз, как брак христианской   девушки с неверным сарацином?      

— Ты   ослеплен своей верой, назареянин, — сказал хаким. — Разве ты не   знаешь, что в Испании мусульманские принцы женятся на благородных назареянских   девушках, не вызывая негодования ни у мавров, ни у христиан? А благородный   султан, в полной мере доверяя чести рода Ричарда, предоставит английской   девушке ту свободу, какую ваши франкские обычаи предоставляют женщинам. Он   позволит ей свободно исповедовать свою веру (ведь, по правде сказать,   безразлично, к какой вере принадлежат женщины), и он так высоко вознесет ее над   всеми женами своего гарема, что она будет его единственной женой и   полновластной королевой.      

— Как? —   воскликнул Кеннет. — И ты смеешь думать, мусульманин, что Ричард позволит   своей родственнице, высокородной добродетельной принцессе, стать в лучшем   случае первой наложницей в гареме неверного? Знай, хаким, что самый ничтожный   из свободнорожденных христиан отверг бы всю эту роскошь, купленную ценой   бесчестья его дочери.      

— Ты   ошибаешься, — сказал хаким. — Филипп Французский и Генрих Шампанский,   а также другие главные союзники Ричарда нисколько не удивились, узнав об этом   предложении, и обещали по мере сил содействовать этому союзу, который мог бы   привести к окончанию разорительных войн, а мудрый архиепископ Тирский взялся   сообщить об этом предложении Ричарду, не сомневаясь, что он доведет этот план   до благоприятного конца. Мудрый султан до сих пор держал свое предложение в   тайне от других, как, например, от маркиза Монсерратского и гроссмейстера   ордена тамплиеров, потому что знал, что им не дорога жизнь и честь Ричарда и   что они хотели бы поживиться на его смерти и позоре. Поэтому, рыцарь, на коня!   Я дам тебе грамоту, которая возвеличит тебя в глазах султана. И не думай, что   ты навсегда покидаешь свою страну и веру, за которую она сражается, — ведь   интересы обоих монархов скоро станут общими. Твои советы очень пригодятся   Саладину, ибо ты сможешь подробно рассказать ему о браке у христиан, о том, как   они обращаются с женщинами, об их законах и обычаях, которые во время   обсуждения вопросов о мире ему полезно было бы знать. Правая рука султана   владеет сокровищами Востока, она источник щедрости. И, если ты захочешь,   Саладину, заключившему союз с Англией, не трудно будет добиться от Ричарда   твоего прощения и вернуть тебе его благосклонность. И он предоставит тебе   почетный пост полководца в войсках, которые могут быть оставлены в распоряжении   короля Англии для совместного управления Палестиной. Итак — на коня! Перед   тобой широкая дорога.      

— Хаким! —   сказал шотландский рыцарь. — Ты хороший человек; ты спас жизнь Ричарду,   королю Англии, и, кроме того, моему бедному оруженосцу Страукану. Только   поэтому я до конца дослушал твой рассказ и предложение. Если бы оно было   сделано другим мусульманином, а не тобой, я бы покончил с ним ударом кинжала.   Хаким, платя добром за добро, я советую тебе позаботиться о том, чтобы тот   сарацин, который предложит Ричарду союз между кровью Плантагенетов и его   проклятой расой, надел бы такой шлем, который мог бы защитить его от ударов   боевого топора, подобного тому, какой снес ворота Аккры, иначе ему не поможет   даже твое искусство.      

— Значит,   ты окончательно решил не искать убежища в войске сарацин? — спросил   лекарь. — Но помни, что ты остаешься здесь на верную гибель, а твой закон,   как и наш, запрещает человеку вторгаться в святилище его собственной жизни.      

— Сохрани   боже! — сказал шотландец, перекрестившись. — Но нам так же запрещено   избегать кары, которую заслужили наши преступления. И поскольку твои понятия о   верности долгу настолько скудны, я начинаю жалеть, что подарил тебе своего пса:   если он выживет, у него будет хозяин, ничего не смыслящий в его достоинствах.      

— Подарок,   о котором пожалели, должен быть возвращен обратно, — сказал   эль-хаким. — Но мы, лекари, даем обет не отсылать от себя неисцеленного   больного. Если пес выживет, он опять будет твоим.      

— Послушай,   хаким, — отвечал Кеннет, — люди не рассуждают о соколе или о борзой,   когда лишь час рассвета отделяет их от смерти. Оставь меня, чтобы я подумал о   своих грехах и примирился с небом.      

— Оставляю   тебя с твоим упрямством, — сказал лекарь. — Туман застилает пропасть   от тех, кому суждено в нее упасть.      

Он стал   медленно удаляться, время от времени оборачиваясь, чтобы посмотреть, не позовет   ли его рыцарь, крикнув или махнув рукой. Наконец его фигура в тюрбане   затерялась в лабиринте раскинутых внизу шатров, белеющих в предрассветных   сумерках, заставивших поблекнуть лунный свет.      

Хоть   слова лекаря Адонбека и не произвели того впечатления, на которое рассчитывал   мудрец, они зажгли в душе шотландца желание жить, сохранить жизнь, которую он   считал обесчещенной: она казалась ему запачканной одеждой, которую он не сможет   больше носить. Он восстановил в памяти все, что произошло между ним и   отшельником, и что он наблюдал между отшельником и Шееркофом (или Ильдеримом),   стараясь также найти подтверждение того, что хаким рассказывал ему о секретном   пункте мирного договора.      

«Обманщик   в одежде монаха, — воскликнул он про себя, — старый лицемер! Он   говорил о неверующем муже, обращенном к истине своей верующей женой. А что я   знаю? Только, может быть, то, что изменник этот показывал проклятому сарацину   прелести Эдит Плантагенет, чтобы эта собака могла судить, подходит ли   царственная христианская леди для гарема этого басурмана. Если бы я мог опять   схватиться с этим неверным Ильдеримом или как его там зовут и держать покрепче,   чем борзая держит зайца! Уж ему-то, во всяком случае, никогда не пришлось бы   выполнять поручение, позорящее христианского короля или благородную   добродетельную девушку. А я… Ведь мои часы быстро превращаются в минуты… Но   пока я жив и еще дышу, надо что-то сделать, и как можно скорее».      

Немного   поразмыслив, он швырнул прочь свой шлем и зашагал вниз с холма, направляясь к   шатру короля Ричарда.      

 Глава XV      

       

Певец пернатый Шантеклер      

Уж затрубил в свой рог.      

«Вставай, — сказал он, — селянин,      

Уж заалел восток».      

Король Эдвард открыл глаза,      

Увидел этот свет…      

На кровле ворон возвестил      

Начало страшных бед.      

«Ты прав, — сказал король, — клянусь      

Создавшим эту твердь,      

Что Болдуин и те, кто с ним,      

Сегодня встретят смерть».      

Чаттертон      

       

В тот   вечер, когда Кеннет занял свой пост, Ричард после бурных событий, нарушивших   его покой, отправился отдохнуть, воодушевленный сознанием своей безграничной   храбрости и превосходства, проявленных при достижении своей цели в присутствии   всего христианского воинства и его вождей. Он знал, что в глубине души многие   из них воспринимали посрамление австрийского герцога как победу над ними   самими. Таким образом, его гордость была удовлетворена сознанием того, что,   повергая ниц одного врага, он унизил целую сотню.      

Другой   монарх на его месте после такой сцены в тот вечер удвоил бы стражу и оставил в   карауле хоть часть своих войск. Но Львиное Сердце распустил даже свой личный   караул и оделил стражу лишней порцией вина, чтобы они выпили за его   выздоровление и за знамя святого Георгия. Его часть лагеря совсем потеряла бы   воинский вид, если бы Томас де Во и герцог Солсбери вместе с другими   военачальниками не приняли меры к наведению порядка и дисциплины среди гуляк.      

Лекарь   остался у короля далеко за полночь и дважды давал ему лекарство, зорко наблюдая   за положением луны: по его словам, она могла оказать либо пагубное, либо   благотворное влияние на действие снадобья. Около трех часов ночи эль-хаким   вышел из королевского шатра и направился к предназначенному для него самого и   его свиты шатру. По дороге он заглянул в шатер Кеннета, чтобы навестить своего   первого пациента в христианском лагере, старого Страукана. Осведомившись о   Кеннете, эль-хаким узнал, на какой пост он был назначен. По-видимому, это   известие и привело его к холму святого Георгия, где он нашел его в бедственном   положении, о чем было рассказано в предыдущей главе.      

Перед   восходом солнца послышались тяжелые шаги вооруженного воина, приближавшегося к   королевскому шатру. Прежде чем де Во, спавший у постели своего господина чутким   сном сторожевого пса, успел вскочить и окликнуть «Кто идет? », рыцарь Леопарда   вошел в шатер. Его мужественное лицо выражало мрачную обреченность.      

— Что   за дерзкое вторжение, сэр? — сурово спросил де Во, понижая голос, чтобы не   разбудить своего повелителя.      

— Постой,   де Во, — сказал Ричард, проснувшись. — Сэр Кеннет, как подобает   воину, пришел с донесением о своем карауле: для таких шатер полководца всегда   доступен. — Затем, приподнявшись и опираясь на локоть, он устремил на   воина свои светлые глаза. — Говори, шотландец: ведь ты пришел доложить   мне, как бдительно ты нес караульную службу на своем почетном посту. Шелест   складок английского знамени достаточно надежная охрана и без столь доблестного   рыцаря, каким ты слывешь.      

— Никто   больше не назовет меня доблестным, — сказал Кеннет. — Моя караульная   служба не была ни бдительной, ни почетной… Знамя Англии похищено.      

— И   ты еще жив и сам говоришь мне об этом? — сказал Ричард тоном насмешливого   недоверия. — Но это невозможно. На твоем лице нет ни одной царапины. Что ж   ты молчишь? Говори правду: не подобает шутить с королем, но я все же прощу   тебя, если это ложь!      

— Ложь,   ваше величество? — ответил несчастный рыцарь в отчаянии, и в его глазах   сверкнул огонь, словно искра, высеченная из кремня. — Надо и это   вытерпеть! Я сказал правду.      

— Во   имя неба и святого Георгия! — воскликнул король в бешенстве, которое,   однако, сразу же подавил. — Де Во, пойди и осмотри это место. Лихорадка   бросилась ему в голову, этого быть не может — доблесть рыцаря тому порукой. Не   может быть! Иди скорее или пошли кого-нибудь, если сам не хочешь идти.      

Короля   прервал сэр Генри Невил. Он вбежал, запыхавшись, и объявил, что знамя исчезло,   рыцаря, стоявшего на посту, видно, захватили врасплох и убили, ибо около   сломанного древка была лужа крови.      

— Но   кого я здесь вижу? — сказал Невил, вдруг заметив Кеннета.      

— Изменника, —   сказал король, вскочив и хватая небольшой топорик, всегда находившийся около   его постели. — Изменника, который, как ты сейчас увидишь, умрет смертью   предателя. — И он замахнулся, чтобы ударить.      

Бледный,   но непоколебимый, как мраморная статуя, стоял перед ним шотландец с непокрытой   головой, беззащитный, вперив глаза в землю и еле шевеля губами, словно шепча   молитву. Против него на расстоянии сабельного удара стоял король Ричард. Его   статная фигура была скрыта складками широкой холщовой рубахи, и от   стремительного движения правое плечо, рука и часть груди обнажились, позволяя   увидеть могучее тело, подобное тому, которому его саксонский предшественник был   обязан прозвищем Железный Бок.      

Мгновение   он стоял, готовый нанести удар, но потом, опустив оружие, воскликнул:      

— Невил,   но ведь на том месте была кровь. Слушай, шотландец, ты был храбр, ибо я видел,   как ты сражаешься. Говори. Ты прикончил двух воров, защищая знамя, или, может   быть, одного? Скажи, что ты нанес хоть один хороший удар, защищая нашу честь, и   ты можешь уйти из стана, сохранив свою жизнь и свой позор.      

— Вы   назвали меня лжецом, милорд, — твердо отвечал Кеннет, — но этого я не   заслужил. Знайте же, что ни одной капли крови не было пролито для защиты   знамени. Лишь бедный пес, более верный, чем его хозяин, пролил свою кровь,   исполняя долг, которому изменил его господин.      

— Святой   Георгий! — воскликнул Ричард, опять замахиваясь на него.      

Но де Во   бросился между королем и его жертвой и произнес со свойственной ему прямотой:      

— Милорд,   только не здесь… и не от вашей руки. Довольно безрассудств за одну ночь. Вы   сами доверили охрану вашего знамени шотландцу. Разве я не говорил, что они   всегда были и честны и вероломны.note 18      

— Верно,   де Во, сознаюсь: ты был прав, — сказал Ричард. — Мне следовало бы   лучше знать людей; я Должен был помнить, как эта лиса Вильгельм обманул меня,   когда надо было идти в крестовый поход.      

— Милорд, —   сказал Кеннет. — Вильгельм Шотландский никогда никого не обманывал, и лишь   обстоятельства помешали ему привести свои войска.      

— Молчи,   презренный! — воскликнул король. — Ты пятнаешь имя государя уже одним   тем, что произносишь его. И все же, де Во, — добавил он, — поведение   этого человека непостижимо. Трус или изменник, но он не дрогнул и держался   твердо под угрозой удара Ричарда Плантагенета, когда мы занесли руку над его   плечом, чтобы испытать его рыцарскую доблесть. Если бы он выказал хоть малейший   страх, если бы у него дрогнул хоть один мускул, если бы он моргнул хоть одним   глазом, я размозжил бы его голову, как хрустальный кубок. Но моя рука бессильна   там, где нет ни страха, ни сопротивления.      

Наступила   пауза.      

— Милорд…   — начал Кеннет.      

— Ага, —   ответил Ричард, прервав его. — Ты вновь обрел дар речи? Проси помилования   у небес, но не у меня: ведь по твоей вине обесчещена Англия: и будь ты даже   моим единственным братом, твоему преступлению не было бы прощения.      

— Я   не хочу просить милости у смертного, — сказал шотландец. — От вашей   милости зависит дать или не дать мне время для покаяния. Если человек в этом   отказывает, пусть бог дарует мне отпущение грехов, которое я не могу получить у   церкви. Но умру ли я теперь или через полчаса, я умоляю вашу милость дать мне   возможность рассказать о том, что близко касается вашей славы как христианского   короля.      

— Говори, —   сказал король, не сомневаясь, что услышит какие-то признания об исчезновении   знамени.      

— То,   что я должен сообщить, — сказал Кеннет, — затрагивает королевское   достоинство Англии и может быть доверено только вам одному.      

— Выйдите,   господа, — сказал король, — обращаясь к Невилу и де Во.      

Первый   подчинился, но второй не пожелал покинуть короля.      

— Если   вы сказали, что я прав, — ответил де Во, — я хочу, чтобы со мной и   поступали так, как с человеком, который признан правым. Я хочу поступить   по-своему. Я не оставлю вас наедине с этим вероломным шотландцем.      

— Как,   де Во, — гневно возразил Ричард, топнув ногой, — ты боишься оставить   меня наедине с предателем?      

— Напрасно   вы хмурите брови и топаете ногой, государь, — сказал де Во, — не могу   я оставить больного наедине со здоровым, безоружного — наедине с вооруженным.      

— Ну   что же, — сказал шотландец. — Я не ищу предлогов для промедления: я   буду говорить в присутствии лорда Гилсленда. Он честный рыцарь.      

— Но   ведь полчаса назад, — сказал де Во с глубоким вздохом, в котором слышались   сожаление и досада, — я то же самое мог бы сказать и о тебе.      

— Вас   окружает измена, король Англии, — продолжал Кеннет.      

— Я   думаю, ты прав, — ответил Ричард. — Передо мной яркий пример.      

— Измена,   которая ранит тебя глубже, чем потеря ста знамен в жаркой схватке. Леди… леди…   — Кеннет запнулся и наконец продолжал, понизив голос: — леди Эдит…      

— Ах,   вот что, — сказал король, настороженно и пристально смотря в глаза   предполагаемому преступнику. — Что с ней? При чем здесь она?      

— Милорд, —   сказал шотландец, — готовится заговор, чтобы опозорить ваш королевский   род, выдав леди Эдит замуж за сарацина султана, и ценой этого союза, столь   постыдного для Англии, купить мир, столь позорный для христианства.      

Сообщение   это произвело действие, совершенно противоположное тому, какого ожидал Кеннет.   Ричард Плантагенет был одним из тех, кто, по словам Яго, «не стал бы служить   богу только потому, что так ему приказал дьявол». Иной совет или известие   оказывали на него меньше влияния, чем характер и взгляды того, кто их   передавал.      

К   несчастью, упоминание имени его родственницы напомнило королю о самонадеянном   рыцаре Леопарда. Эта черта его характера не нравилась королю и тогда, когда имя   Кеннета стояло одним из первых в списках рыцарей. В данную же минуту эта   самонадеянность была оскорблением достаточным, чтобы привести вспыльчивого   монарха в бешенство.      

— Молчи,   бесстыдный наглец, — сказал он. — Я велю вырвать твой язык   раскаленными щипцами за то, что ты упоминаешь имя благородной христианской   девушки. Знай, подлый изменник, что мне уже было известно, как высоко ты   осмеливаешься поднимать глаза. Я снисходительно отнесся к этому, даже когда ты   обманул нас — ведь ты обманщик и выдавал себя за родовитого воина. Устами,   оскверненными признанием в собственном позоре, ты осмелился произнести имя   нашей благородной родственницы, к судьбе которой ты проявляешь такой интерес.   Не все ли тебе равно, выйдет она замуж за христианина или сарацина? И что тебе   до того, если в стане, где принцы днем превращаются в трусов, а ночью — в   воров, где смелые рыцари обращаются в жалких отступников и предателей, —   какое дело тебе, говорю я, да и кому-нибудь другому, если мне угодно будет   породниться с правдой и доблестью в лице Саладина?      

— Поистине,   мне нет дела до этого, мне, для которого весь мир скоро превратится в   ничто, — смело отвечал Кеннет. — Но если бы меня сейчас подвергли   пыткам, я сказал бы тебе, что то, о чем я говорил, много значит для твоей   совести и чести. И скажу тебе, король, что если только у тебя есть мысль выдать   замуж свою родственницу, леди Эдит…      

— Не   называй ее, забудь о ней на одно мгновение, — сказал король, опять схватив   топор так, что мускулы его сильной руки напряглись и стали похожи на побеги   плюща, обвившиеся вокруг дуба.      

— Не   называть ее, не думать о ней, — повторил Кеннет; его мысли, скованные   унынием, вновь обрели гибкость в пылу спора. — Клянусь крестом, в который   верю, ее имя будет последним моим словом, ее образ      

— моей   последней мыслью. Испробуй свою хваленую силу на этой обнаженной голове,   попробуй помешать моему желанию.      

— Он   с ума меня сведет! — вскричал Ричард. Неустрашимая решимость преступника   вновь помешала королю привести в исполнение свое намерение.      

Прежде   чем Томас Гилсленд успел ответить, снаружи послышался какой-то шум, и королю   доложили о прибытии королевы.      

— Останови   ее, останови ее, Невил! — закричал король. — Здесь не место женщинам.   Ох и разгорячил же меня этот жалкий изменник! Уведи его, де Во, — шепнул   он, — через задний выход: запри его, и ты отвечаешь за него своей головой.   Он скоро должен умереть; приведи к нему духовника: мы ведь не убиваем душу   вместе с телом. Карауль его: он не будет лишен чести, он умрет как рыцарь, при   поясе и шпорах. Пусть измена его была черна, как ад, его храбрость не уступит   самому дьяволу.      

Де Во,   видимо очень довольный, что Ричард не унизил своего королевского достоинства   убийством беззащитного пленного, поспешил вывести Кеннета через потайной выход   в другой шатер, где он был обезоружен и ему для безопасности надели кандалы. Де   Во с мрачным вниманием наблюдал, как стражники, которым теперь был поручен   Кеннет, принимали эти суровые меры предосторожности.      

Когда   они окончили свое дело, он с торжественным видом сказал несчастному   преступнику:      

— Королю   Ричарду угодно, чтобы вы расстались с жизнью не разжалованным. Ваше тело не   будет изувечено, ваше оружие не будет обесчещено, а вашу голову отсечет меч   палача.      

— Это   очень благородно, — сказал рыцарь тихим, покорным голосом, как будто ему   была оказана неожиданная милость. — Семья моя тогда не узнает всех этих   ужасных подробностей. Ах, отец, отец…      

Этот   тихий призыв не ускользнул от внимания грубоватого, но добродушного   англичанина, и он незаметно провел широкой ладонью по своему суровому лицу.      

— Королю   Англии Ричарду было также угодно, — промолвил он наконец,      

— разрешить   вам беседу со святым отцом; по дороге я встретил монаха-кармелита, который   может дать вам последнее напутствие. Он ожидает снаружи, покуда вы не склонны   будете принять его.      

— Уж   лучше сейчас, — сказал рыцарь. — И здесь Ричард великодушен. Я хотел   бы, чтобы он пришел сейчас, жизнь моя и я — мы распрощались, как два путника,   дошедшие до перекрестка, где расходятся их дороги.      

— Хорошо, —   медленно и торжественно сказал де Во. — Мне остается сказать вам последнее   слово: королю Ричарду угодно, чтобы вы приготовились к смерти немедленно.      

— Да   будет воля господа и короля, — покорно отвечал рыцарь, — я не   оспариваю приговора и не хочу отсрочки.      

Де Во   направился к выходу. Он шел очень медленно, остановился у двери и обернулся.   Было видно, что все мирские думы уже покинули шотландца и он предался молитве.   Английский барон вообще не отличался чувствительностью, однако сейчас чувства   сострадания и жалости овладели им с необычайной силой. Он торопливо вернулся к   вороху тростника, на котором лежал узник, взял его за одну из связанных рук и   со всей мягкостью, которую только был способен выразить его грубый голос,   сказал:      

— Сэр   Кеннет, ты еще молод, но у тебя есть отец. Мой Ральф, которого я оставил на   родине и который объезжает своего пони на берегах Иртинга, быть может доживет   до твоих лет, и, если бы не вчерашняя ночь, я был бы счастлив видеть его таким   же многообещающим юношей, как ты. Могу ли я что-нибудь сказать или сделать для   тебя?      

— Ничего, —   был печальный ответ. — Я оставил свой пост; знамя, доверенное мне,   исчезло. Как только палач и плаха будут готовы, моя голова расстанется с телом.      

— Да   хранит нас господь! — сказал де Во. — Лучше бы я сам стал на этот   пост у знамени. Здесь есть какая-то тайна, мой юный друг, которую всякий   чувствует, но в которую нельзя проникнуть. Трусость? Нет! Ты никогда не был   трусом в бою. Измена? Не думаю, чтобы изменники умирали так спокойно. Ты был   уведен с поста обманом, какой-то хорошо обдуманной военной хитростью; быть   может, ты услышал крик несчастной девушки, зовущей на помощь, или задорный   взгляд какой-то красотки пленил твой взор. Не стыдись: всех нас искушали такие   приманки. Прошу тебя, чистосердечно поведай мне всё — не священнику, а мне,   Ричард великодушен, когда пройдет его гнев. Тебе нечего мне доверить?      

Злополучный   рыцарь отвернулся от добродушного воина и отвечал:      

— Нет.      

Де Во,   исчерпав все доводы убеждения, встал и, скрестив руки, вышел из шатра. Ему   стало очень грустно. Он даже негодовал на себя за то, что такой пустяк, как   смерть какого-то шотландца, он принимал так близко к сердцу.      

«Все   же, — сказал он себе, — хотя в Камберленде эти мошенники, неотесанные   мужланы, — наши враги, в Палестине на них смотришь почти как на братьев».      

 Глава XVI      

       

Не слушай, милый мой, вранья,      

Пусть мелет вздор девчонка:      

Болтлива милая твоя,      

Как всякая бабенка.      

Песня      

       

Высокородная   Беренгарня, дочь Санчеса, короля Наваррского, и супруга доблестного Ричарда,   считалась одной из самых красивых женщин того времени. Она была стройна и   великолепно сложена. Природа наделила ее цветом лица, не часто встречающимся в   ее стране, густыми русыми волосами и такими девически юными чертами лица, что   она казалась несколькими годами моложе, чем была, хотя ей было не больше   двадцати одного. Быть может, сознавая свою необычайную моложавость, она   разыгрывала девочку с капризными выходками, видимо считая, что все окружающие   должны потворствовать причудам столь юной супруги короля. По натуре она была   очень добродушна, и если ей платили положенную дань восхищения и преклонения,   трудно было бы найти человека более любезного и веселого. Но, как все деспоты,   чем большей властью она пользовалась, тем большее влияние хотела иметь. Иной   раз, когда все ее честолюбивые желания были удовлетворены, она притворялась   нездоровой и подавленной. Тогда лекари начинали ломать себе голову, чтобы найти   название ее выдуманным болезням, а придворные дамы напрягали воображение,   изобретая новые забавы, новые прически и новые придворные сплетни, чтобы   скрасить эти тягостные часы, ставившие их самих в незавидное положение.      

Чаще   всего они старались развлечь больную озорными проделками, зло подшучивая друг   над другом, и, сказать по правде, когда к доброй королеве возвращалась ее   жизнерадостность, она была совершенно равнодушна к тому, совместима ли эта   забава с ее достоинством и соразмерно ли страдание, испытываемое жертвами этих   шуток, с удовольствием, которое они ей доставляли. Она была уверена в   благосклонности своего супруга и надеялась на свое высокое положение, полагая,   что все неприятности, причиненные другим, можно легко загладить. Одним словом,   она резвилась, как молодая львица, которая не отдает себе отчета, как тяжелы   удары ее лап для того, с кем она играет.      

Беренгария   страстно любила своего мужа, но боялась его надменности и грубости. Чувствуя,   что она не ровня ему по уму, она была недовольна тем, что он порою предпочитал   беседовать с Эдит Плантагенет только потому, что находил больше удовольствия в   разговоре с ней, больше понимания, больше благородства в ее складе ума и   мыслях, чем в своей прекрасной супруге. Тем не менее Беренгария не питала к   Эдит ненависти и не замышляла против нее зла. Несмотря на свою эгоистичность,   она в общем была простодушна и великодушна. Но окружавшие ее придворные дамы,   весьма проницательные в таких делах, с некоторых пор уяснили себе, что едкая   шутка по адресу леди Эдит — лучшее средство, чтобы отогнать дурное настроение   ее милости королевы английской, и это открытие облегчало работу их воображения.   В этом все же было что-то неблагородное, поскольку леди Эдит, как говорили,   была сиротой. Хоть ее звали Плантагенет или анжуйской красавицей и, по   распоряжению Ричарда, она пользовалась привилегиями, предоставленными лишь   королевской семье, где она занимала подобающее ей место, не многие знали (да и   никто при английском дворе не решался об этом спрашивать), в какой степени   родства находилась она со Львиным Сердцем. Приехала она вместе с Элеонорой,   вдовствующей английской королевой, и присоединилась к Ричарду в Мессине в   качестве одной из придворных дам Беренгарии, свадьба которой приближалась.   Ричард оказывал своей родственнице глубокое почтение, королева постоянно   держала ее при себе и даже, несмотря на легкую ревность, относилась к ней с   подобающим уважением.      

Долгое   время придворные дамы не могли найти повод придраться к Эдит, если не говорить   о тех случаях, когда они осуждали ее неизящно надетый головной убор или   неподходящее платье: считали, что в этих тайнах она была менее сведуща.   Молчаливая преданность шотландского рыцаря не прошла, однако, незамеченной. Его   одежда, герб, его ратные подвиги, его девизы и эмблемы были предметами зоркого   наблюдения, а иногда служили темой шуток. К этому времени относится   паломничество королевы и ее приближенных в Энгаддийский монастырь —   путешествие, которое королева предприняла, дав обет помолиться о здоровье   своего мужа: на это также ее уговорил архиепископ Тирский, преследуя какие-то   политические цели. Там, в часовне этого святого места, сообщавшейся с   расположенным наверху кармелитским монастырем, а внизу — с кельей отшельника,   одна из приближенных королевы заметила тайный знак, которым Эдит осчастливила своего   возлюбленного; она не преминула сейчас же донести об этом королеве. Королева   вернулась из своего паломничества с этим прекрасным средством против скуки и   плохого настроения; свита ее в то же время пополнилась двумя жалкими карликами,   полученными в подарок от развенчанной королевы Иерусалима. Их уродство и   слабоумие (неотъемлемая принадлежность этой несчастной расы) могли бы стать   забавой для любой королевы. Одна из шуток королевы Беренгарии заключалась в   том, чтобы появлением этих страшных и причудливых созданий испытать храброго   рыцаря, оставленного в одиночестве в часовне. Но шутка не удалась из-за   хладнокровия шотландца и вмешательства отшельника. Тогда она решила испробовать   другую, последствия которой обещали быть более серьезными.      

Придворные   дамы опять сошлись вместе после того, как Кеннет покинул шатер. Сначала   королева не обращала внимания на упреки разгневанной Эдит. Она отвечала ей,   укоряя в жеманности и изощряясь в остроумии по поводу одежды, предков и   бедности рыцаря Леопарда: в словах ее слышались шутливое злорадство и юмор. В   конце концов Эдит удалилась к себе, чтобы в одиночестве предаться своим   грустным думам. Но когда утром одна из женщин, которой Эдит поручила разузнать   о рыцаре, принесла весть о том, что знамя и его защитник исчезли, она бросилась   на половину королевы, умоляя ее без промедления отправиться к королю и   употребить все свое могущественное влияние, чтобы предотвратить роковые   последствия ее шутки.      

Королева,   в свою очередь напуганная, по обыкновению старалась свалить вину за свое   сумасбродство на приближенных и утешить Эдит, приводя самые нелепые доводы. Она   была уверена, что не произошло ничего страшного, что рыцарь спит после ночного   караула. Ну, а если даже, опасаясь недовольства короля, он убежал со знаменем,   то ведь это только кусок шелка, а он — лишь бедный искатель приключений, и если   он на время взят под стражу, она заставит короля простить его: надо лишь   подождать, пока пройдет гнев Ричарда.      

И она   продолжала без устали нести подобную несусветную чепуху, тщетно думая убедить   Эдит и себя, что из этой шутки не может выйти никакой беды; в глубине же души   она горько раскаивалась. Но в то время как Эдит напрасно старалась остановить   поток этой болтовни, она увидела одну из приближенных, входившую в ее шатер.   Взор ее выражал смертельный ужас и испуг. При первом взгляде на ее лицо Эдит   едва не упала в обморок, но суровая необходимость и благородство характера   помогли ей хоть наружно сохранить спокойствие.      

— Миледи, —   сказала она королеве, — не теряйте времени, спасите жизнь… если только, —   добавила она сдавленным голосом, — эту жизнь еще можно спасти.      

— Можно,   можно, — отвечала леди Калиста. — Я только что слышала, что его   привели к королю: еще не все потеряно, но… — тут она разразилась горькими   рыданиями, видимо опасаясь и за собственную судьбу, — скоро будет уже   поздно, если только мы не попытаемся спасти его.      

— Даю   обет поставить золотую свечу перед гробом господним, серебряную раку   Энгаддийской божьей матери, покров в сто безантов святому Фоме   Ортезскому, — сказала королева в волнении.      

— Скорее,   скорее, миледи! — торопила Эдит. — Призывайте всех святых, если вам   угодно, но лучше надейтесь на себя.      

— Леди   Эдит говорит правду, ваше величество! — воскликнула обезумевшая от страха   Калиста. — Скорее в шатер короля и молите его о спасении жизни несчастного   рыцаря!      

— Иду,   сейчас же иду, — сказала королева, вставая и дрожа всем телом.      

Придворные   дамы были в такой же растерянности и даже не могли помочь ей в утреннем   туалете. Спокойная, но смертельно бледная, Эдит сама помогла королеве одеться и   одна прислуживала ей, заменяя многочисленную свиту.      

— Так-то   вы прислуживаете мне, девушки, — сказала королева. Даже теперь она не   могла забыть о мелочных предписаниях придворного этикета. — Вам не стыдно   заставлять леди Эдит выполнять ваши обязанности? Видишь, Эдит, они ни на что не   годны, никогда я не буду одета вовремя! Мы пошлем за архиепископом Тирским и   попросим его быть посредником.      

— Нет,   нет! — воскликнула Эдит. — Идите сами. Вы совершили зло, вы его и   исправляйте.      

— Я   пойду… я пойду, — сказала королева. — Но если Ричард в гневе, я не   осмелюсь говорить с ним: он убьет меня!      

— Не   бойтесь, миледи, — сказала леди Калиста, лучше всех изучившая нрав своей   госпожи. — Даже разъяренный лев при виде такой красавицы забыл бы свой   гнев, что же говорить о таком любящем, верном рыцаре, как король Ричард, для   которого каждое ваше слово — закон.      

— Ты   думаешь, Калиста? — сказала королева. — Ты плохо знаешь его. Что ж, я   пойду. Но что это? Вы нарядили меня в зеленое, он ненавидит этот цвет. Дайте   мне синее платье и поищите рубиновый венец — часть выкупа короля Кипра: он или   в стальной шкатулке, или еще где-нибудь.      

— Ведь   жизнь человека висит на волоске! — воскликнула с негодованием Эдит. —   Это невыносимо! Оставайтесь здесь, я сама пойду к королю Ричарду. Ведь это   касается меня. Я спрошу его, можно ли так играть честью бедной девушки из его   рода, воспользоваться ее именем, чтобы заставить храброго рыцаря забыть свой   долг, навлечь на него смерть и позор — и в то же время сделать славу Англии   посмешищем всего христианского войска!      

Беренгария   выслушала этот внезапный взрыв красноречия, оцепенев от ужаса и удивления. Но   видя, что Эдит собралась уходить, она позвала еле слышным голосом:      

— Остановите,   остановите ее!      

— Вы   не должны туда ходить, благородная леди Эдит, — сказала Калиста, ласково   беря ее за руку, — а вам, ваше величество, надо идти немедленно. Если леди   Эдит пойдет к королю одна, он ужасно разгневается и не удовольствуется одной   жизнью.      

— Я   пойду… пойду… — сказала королева, уступая необходимости, и Эдит с неохотой   остановилась, чтобы подождать ее.      

Но   теперь она не могла бы пожаловаться на медлительность своей спутницы. Королева   быстро накинула на себя просторный плащ, который прикрыл все недостатки ее   туалета. В сопровождении Эдит, своих приближенных и нескольких рыцарей и воинов   она поспешила к шатру своего грозного супруга.      

 Глава XVII      

       

Будь жизнью каждый волос у него      

На голове, и если бы о каждом      

В четыре раза больше умоляли,      

За жизнью жизнь погасла б все равно,      

Так угасают пред рассветом звезды,      

Так гаснет после пиршества ночного      

За лампой лампа в опустевшем зале.      

Старинная пьеса      

       

Когда   королева Беренгария направилась во внутренние покои шатра, путь ей преградили   камергеры, охранявшие вход. И хотя они обращались к королеве с величайшей   почтительностью, все же путь был прегражден. Она слышала, как король строгим   голосом давал распоряжение не пропускать ее к нему.      

— Вот   видишь, — сказала королева, обращаясь к Эдит, как будто она уже исчерпала   все доступные ей средства для заступничества, — я знала, что король нас не   примет.      

В то же   время они слышали, как Ричард говорил кому-то:      

— Иди   и выполняй скорее свой долг: в этом ведь состоит твое счастье — десять   безантов, если ты покончишь с ним одним ударом! И вот что, негодяй, зорко   смотри, побледнеет ли он и дрогнут ли его веки, моргнут ли глаза; примечай   малейшую судорогу лица, дрожание век. Я всегда хочу знать, как храбрецы   встречают смерть.      

— Если   он не дрогнет при взмахе моего клинка, он будет первым, кто так встретит   смерть, — ответил хриплый голос; под влиянием чувства благоговения он   звучал мягче, чем обычно.      

Эдит не   могла больше молчать.      

— Уж   если ваше величество, — сказала она королеве, — не можете проложить   себе дорогу, я это сделаю для вас; если не для вашего величества, то хотя бы   для себя самой… Камергеры, королева требует свидания с королем Ричардом: жена   хочет говорить со своим мужем.      

— Благородная   леди, — сказал страж, склоняя перед ней свой жезл. — Я сожалею, что   вынужден противоречить вам, но его величество занят вопросом, касающимся жизни   и смерти.      

— Мы   тоже хотим говорить с ним о деле, касающемся жизни и смерти, — сказала   Эдит. — Я расчищу дорогу вашему величеству. И, одной рукой отстранив   камергера, она другой взялась за полог шатра.      

— Не   смею противостоять воле ее величества, — сказал камергер, уступая   настояниям прекрасной просительницы, и так как он отошел в сторону, королеве   ничего не оставалось, как войти в покои Ричарда.      

Монарх   лежал на своем ложе. Невдалеке, как бы в ожидании дальнейших приказаний, стоял   человек; о его ремесле нетрудно было догадаться. На нем был красный камзол с   короткими рукавами, едва доходившими до локтя. Поверх камзола он накинул плащ   из буйволовой кожи, напоминавший одежду герольда, который он надевал каждый   раз, когда собирался приступить к исполнению своих ужасных обязанностей.   Спереди плащ был покрыт темно-красными пятнами и брызгами. Как камзол, так и   плащ доходили до колен. На ногах у него были сапоги из той же кожи, что и   камзол. Капюшон из грубой шерсти прикрывал верхнюю часть лица; казалось, что   оно, подобно сове, боится дневного света. Нижняя часть лица была скрыта   огромной рыжей бородой, сплетавшейся с космами волос того же цвета. Видны были   только глаза, выражавшие неумолимую жестокость. Фигура этого человека указывала   на его силу: бычья шея, широкие плечи, руки необычайно длинные и сильные;   толстые кривые ноги поддерживали неуклюжее, массивное туловище. Страшилище это   опиралось на меч, клинок которого был почти четырех с половиной футов длины.   Рукоять длиною в двадцать дюймов, окованная свинцовым кольцом, чтобы   уравновешивать тяжесть клинка, возвышалась над его головой. Ожидая приказаний   короля Ричарда, он стоял, опираясь на рукоять меча.      

При   внезапном появлении женщин Ричард, беседовавший со своим страшным подчиненным,   слегка приподнявшись на локте, со взором, обращенным ко входу, быстро   повернулся спиной к королеве и ее свите, как бы выражая недовольство и   удивление, и закрылся одеялом, состоявшим из двух больших львиных шкур,   выбранных им самим или, вероятнее всего, его угодливыми камергерами. Шкуры эти   были выделаны в Венеции с таким замечательным искусством, что казались мягче   замши.      

Беренгария,   как мы уже говорили, хорошо знала (а кто из женщин этого не знает?) путь к   победе. Бросив быстрый взгляд, полный непритворного ужаса, на страшного   участника тайных судилищ ее мужа, она бросилась к ложу Ричарда, упала на   колени, сбросила плащ, и чудные золотистые локоны волной залили ее плечи. Она   была подобна солнечному лучу, прорвавшемуся сквозь тучу, лишь на бледное ее   лицо легла сумрачная тень. Она схватила правую руку короля, которая привычным   движением натягивала покрывало. Несмотря на слабое сопротивление, она завладела   этой рукой — опорой христианства и грозой язычества. Крепко схватив ее своими   прекрасными и нежными ручками, она склонилась над ней и прильнула к ней губами.      

— К   чему все это, Беренгария? — спросил Ричард, не поворачивая головы, но руки   своей он не отнимал.      

— Прогони   этого человека, его взгляд убивает меня, — пролепетала Беренгария.      

— Уходи, —   сказал Ричард, все еще не оборачиваясь к жене. — Чего ты ждешь еще? Ты   недостоин смотреть на этих женщин.      

— Я   жду распоряжения вашего величества относительно головы, — ответил палач.      

— Убирайся,   собака! — воскликнул Ричард. — Схоронить ее по-христиански.      

Палач   ушел, бросив взгляд на прекрасную королеву, беспорядочный костюм которой еще   ярче оттенял ее красоту. Показавшаяся на лице палача улыбка делала это лицо еще   более отвратительным, чем его обычное циничное выражение ненависти к людям.      

— Что   хочешь ты от меня, безумная? — спросил Ричард, медленно и как бы нехотя   поворачиваясь к царственной просительнице.      

Ни один   человек, а тем более такой ценитель красоты, как Ричард, ставивший ее лишь   немногим ниже воинской славы, не мог бы без волнения смотреть на трепещущие   черты такой красавицы, как Беренгария, и оставаться холодным при прикосновении   ее лба и губ к своей руке, орошаемой ее слезами. Он медленно обратил к ней свое   мужественное лицо, смотря на нее самым ласковым взглядом, на какой были   способны его большие синие глаза, которые так часто сверкали гневными искрами.   Он погладил ее белокурую голову и, перебирая своими большими пальцами ее чудные   растрепавшиеся локоны, приподнял и нежно поцеловал ее ангельское личико,   которое, казалось, старалось укрыться в его руке. Его мощное телосложение,   широкий, благородный лоб, величественный взгляд, обнаженные плечи и руки,   львиные шкуры, на которых он лежал, и прекрасное, нежное создание,   коленопреклоненное у его ложа, — все это могло бы служить моделью для   Геркулеса, примирившегося после ссоры со своей женой Деянирой.      

— Я   еще раз спрашиваю, чего хочет повелительница моего сердца в шатре своего рыцаря   в столь ранний и необычный час?      

— Прощения,   мой милостивый повелитель, прощения, — сказала королева. Сердце заступницы   вновь сжалось от страха.      

— Прощения?   За что? — спросил король.      

— Прежде   всего за то, что я взяла на себя смелость и без предупреждения вошла к вам.      

Она   замялась.      

— Ты   просишь прощения за излишнюю смелость! Скорее солнце могло бы просить прощения   у несчастного узника за то, что оно озарило своими лучами его темницу. Но я был   занят делом, при котором тебе не подобает присутствовать, моя милая. Кроме   того, я не хотел, чтобы ты рисковала своим драгоценным здоровьем там, где еще   так недавно свирепствовала болезнь.      

— Но   сейчас ты здоров? — спросила королева, все еще не решаясь сказать, что   привело ее сюда.      

— Достаточно   здоров, чтобы переломить копье над дерзким шлемом того рыцаря, который   откажется признать тебя самой красивой дамой во всем христианском мире.      

— Ты   не откажешь мне в одной милости? Только в одной?.. Дело идет об одной жизни…      

— Ага,   продолжай, — сказал король Ричард, нахмурив брови.      

— Этот   несчастный шотландский рыцарь… — продолжала королева.      

— Не   говорите мне о нем, мадам, — сказал сурово Ричард. — Он умрет, его   судьба решена.      

— О   нет, мой повелитель, любовь моя! Ведь все это из-за пропавшего шелкового   знамени; Беренгария подарит тебе другое, вышитое ее собственными руками, такое   великолепное, какое еще ни разу не развевалось ветром. Его будут украшать все   мои жемчужины, и на каждую жемчужину я уроню слезу благодарности моему   благородному рыцарю.      

— Ты   не понимаешь того, что говоришь, — сказал король, гневно ее   перебивая. — Жемчужины! Все жемчужины Востока не смогут искупить бесчестья   Англии. Слезы всех женщин мира не смогут смыть позор, омрачающий славу Ричарда!   Уходите прочь, мадам! Знайте свое место, время и круг ваших собственных дел.   Сейчас у нас есть дела, в которых вы участвовать не можете.      

— Слышишь,   Эдит, — прошептала королева. — Мы его только разгневаем.      

— Пусть   будет так, — сказала Эдит, выступая вперед. — Милорд! Я, ваша бедная   родственница, молю вас о справедливости, а не о милосердии. А голосу   справедливости монарх должен внимать в любое время и в любом месте.      

— А!   наша кузина Эдит? — сказал Ричард, приподнимаясь на своем ложе, садясь на   край и плотнее запахивая свою рубашку. — Она всегда говорит по-королевски,   по-королевски и я ей отвечу. Ее просьба не будет недостойной ни ее, ни меня.      

В   красоте Эдит было больше одухотворенности и меньше чувственности, чем у   королевы. Но нетерпение и волнение вызвали на ее лице румянец, которого иногда   ей недоставало. Весь ее облик говорил о такой энергии, во всей ее наружности   было столько достоинства, что даже Ричард на время умолк, хотя, судя по его   выражению, ему все же хотелось прервать ее.      

— Милорд! —   сказала она. — Благородный рыцарь, кровь которого вы собираетесь пролить,   оказал немало услуг христианскому делу. Он изменил своему долгу, попав в   ловушку, которую ему подстроили из-за безрассудной и пустой прихоти. Выполняя   приказание, посланное ему одной особой — зачем мне скрывать, то было   приказание, посланное от моего имени, — он на время оставил свой пост. Но   какой же рыцарь христианского стана не нарушил бы своего долга по приказанию   девушки, в жилах которой несмотря на все ее недостатки, течет кровь   Плантагенетов?      

— Значит,   ты его видела, кузина? — спросил король, закусив губу и стараясь этим   сдержать свой гнев.      

— Да,   государь, — сказала Эдит. — Не время объяснять, зачем я это сделала.   Я здесь не для того, чтобы оправдывать себя или обвинять других.      

— А   где же ты оказала ему подобную милость?      

— В   шатре ее величества королевы.      

— Нашей   царственной супруги? — воскликнул Ричард. — Клянусь небом, святым   Георгием и всеми святыми, населяющими хрустальные чертоги, это уж слишком   смело! Я давно уже заметил дерзкое поклонение этого воина даме, стоящей   бесконечно выше его, и старался не обращать на это внимания, и я не   препятствовал тому, что та, в чьих жилах течет кровь Плантагенетов, озаряла его   лучами, подобно солнцу, освещающему землю. Но клянусь небом и землей! Как же ты   могла в ночное время дозволить ему войти в шатер нашей царственной супруги и   как ты осмеливаешься находить в этом оправдание его дезертирству? Клянусь душой   моего отца, Эдит, тебе придется всю жизнь замаливать этот грех в монастыре.      

— Государь! —   сказала Эдит. — Ваше величие дает вам право быть тираном. Моя честь, мой   король и властелин, в одинаковой мере незапятнанна, как и ваша, и ее величество   королева может это подтвердить, если найдет нужным. Но я уже сказала, что   пришла сюда не для того, чтобы оправдывать себя и обвинять других. Я лишь прошу   проявить милосердие к тому, кто совершил проступок, поддавшись сильному   искушению, я прошу о милосердии, о котором вы сами, государь, когда-нибудь будете   умолять всевышнего судью, быть может, за грехи, еще более тяжкие.      

— Неужели   это Эдит Плантагенет? — воскликнул король с горечью. — Умная и   благородная Эдит Плантагенет? Нет, это до безумия влюбленная женщина,   пренебрегающая собственной честью для спасения жизни возлюбленного. Клянусь   душой короля Генриха! Я прикажу, чтобы череп твоего любовника принесли с плахи   и повесили рядом с распятием для украшения твоей кельи!      

— Если   ты велишь принести его с плахи и прибить, чтобы я всегда могла смотреть на   него, — сказала Эдит, — я буду поклоняться ему, как останкам   благородного рыцаря, жестоко и безвинно убитого, — здесь она   запнулась, — тем, который должен был бы знать, как вознаграждать рыцарские   подвиги. Ты назвал его моим возлюбленным? — продолжала она, в страстном   порыве. — Он действительно любил меня самой преданной любовью. Но он   никогда не домогался моей благосклонности ни взглядом, ни словом. Он   довольствовался почтительным преклонением, подобно тому, как чтут святых. И   такой добрый, храбрый, верный рыцарь должен умереть!      

— Бога   ради, замолчи! — прошептала королева. — Ты еще больше разгневаешь   его.      

— Ну   что ж, — сказала Эдит. — Непорочная девушка не побоится даже   разъяренного льва. Пусть он сделает с благородным рыцарем все, что захочет.   Эдит, за которую он умирает, будет оплакивать его память. Я ничего не хочу   больше слышать о союзе королей, освященном брачными узами. Я не могла, не   хотела при жизни стать его невестой: наше положение было слишком неравным. Но   ведь смерть соединяет и великих и малых. Отныне пусть могила будет моим брачным   ложем.      

Не успел   разгневанный король ответить ей, как в шатер быстро вошел монах-кармелит. Он с   головой был закутан в длинный плащ с капюшоном из грубой ткани, какие носили   монахи его ордена. Упав на колени перед королем, он стал умолять его во имя   всех святых остановить казнь.      

— Клянусь   своим мечом и скипетром! — вскричал Ричард. — Все сговорились свести   меня с ума: шуты, женщины, монахи становятся мне поперек дороги. Он еще жив?      

— Мой   благородный повелитель, — сказал монах. — Я упросил лорда Гилсленда   отложить казнь до той поры, пока я не брошусь к вашим ногам…      

— И   он самовольно исполнил твою просьбу, — сказал король. — Его упрямство   неисправимо; что же ты хочешь мне сказать? Говори же, ради самого дьявола.      

— Государь   мой! Мне поведали важную тайну. Даже шепотом я не могу открыть ее: она была сказана   мне на исповеди. Но клянусь своим священным орденом, этой одеждой, что я ношу,   святым Илией, основателем нашего ордена, клянусь тем, кто без земных страданий   перешел в другой мир, — клянусь, что юноша этот доверил мне такую тайну,   которая, если б я мог тебе ее открыть, отвратила бы тебя от твоего кровожадного   замысла.      

— Святой   отец, — сказал Ричард, — как чту я церковь, да будет свидетелем мой   меч, который я ношу для ее защиты. Поведай мне тайну, и я поступлю как сочту   нужным. Я не слепой Баярд, чтобы броситься в пропасть под ударами шпор   отшельника.      

— Государь! —   сказал монах, откинув капюшон и распахнув плащ, из-под которого показалась   козья шкура. Лицо отшельника, иссушенное солнцем пустыни, изможденное постом и   покаянием, скорее напоминало ожившую мумию, чем облик человека. — Двадцать   лет я истязал свое бренное тело в пещерах Энгаддина, каясь в страшном грехе.   Неужели ты думаешь, что я, отрешившись от мирской суеты, захотел бы погубить   свою душу, осквернив ее ложью, или, что я, связанный самой священной клятвой,   мог бы выдать тайну, доверенную мне на исповеди? И то и другое одинаково   противно моей душе. У меня осталось лишь одно желание — восстановить нашу   христианскую твердыню.      

— Так,   значит, ты тот самый отшельник, — отвечал король, — о котором так   много говорят? Ты и впрямь похож на тех духов, что бродят в пустыне. Но Ричард   не страшится привидений. И не к тебе ли христианские принцы подослали этого   злодея, чтобы начать переговоры с султаном в то время, как я, к кому они прежде   всего должны были обратиться за советом, лежал на одре болезни? И ты и принцы —   вы можете быть спокойны: я не пойду на поводу у кармелита. А тот гонец, что был   послан к тебе, должен умереть; чем больше будешь ты просить за него, тем скорее   он умрет.      

— Да   простит тебе бог, король Ричард! — воскликнул отшельник в сильном   волнении. — Ты творишь злое дело, но потом пожалеешь и рад будешь отсечь   себе руку, лишь бы вернуть невозвратное. Остановись, безумный слепец!      

— Прочь,   прочь! — вскричал король, топнув ногой. — Уже солнце взошло над   позором Англии, а он еще не отомщен. Уйдите прочь, вы, дамы, и ты, монах, если   не хотите услышать приказание, которое не очень-то вам понравится. Клянусь   святым Георгием…      

— Не   клянись! — вдруг раздался голос человека, вошедшего в шатер.      

— А,   мой ученый хаким, — сказал Ричард, — подойди. Надеюсь, ты пришел,   чтобы испытать наше великодушие.      

— Я   пришел просить, чтобы ты немедленно выслушал меня, немедленно и по весьма   важному делу.      

— Взгляни   сначала на мою жену, хаким, пусть она узнает спасителя ее мужа.      

Скрестив   руки по восточному обряду, опустив глаза и приняв почтительную позу, врач   проговорил:      

— Не   мне смотреть на красоту, когда блеск ее не закрыт чадрой.      

— Уйди,   Беренгария, — сказал король. — Уйди и ты, Эдит, и не докучай мне   больше своими просьбами. Уступаю я в одном: прикажу отложить казнь до полудня.   Иди и успокойся, дорогая Беренгария, ступай. Эдит, — добавил он, бросив на   нее такой взгляд, что даже мужественная девушка содрогнулась от ужаса, —   уходи, если разум не оставил тебя!      

Женщины   удалились, вернее — почти выбежали из шатра, забывая о своем ранге и придворном   этикете, словно стая диких уток, испугавшихся коршуна, падающего камнем с неба.      

Они   возвратились в шатер королевы, предаваясь бесплодному раскаянию и укоряя друг   друга. Казалось, одна Эдит ничем не проявляла своего горя. Без малейшего   вздоха, не проронив ни одной слезинки, без единого упрека, ухаживала она за   королевой, скорбь и отчаяние которой проявлялись в бурных истерических   припадках и слезных излияниях. Эдит лишь старалась утешить ее ласками и   уговорами.      

— Не   любила она этого рыцаря, — шепнула Флориза Калисте, старшей по рангу   придворной даме. — Мы ошиблись: она жалеет его, как сокрушалась бы о   судьбе любого незнакомца, попавшего из-за нее в беду.      

— Молчи,   молчи, — ответила ее подруга, более опытная и наблюдательная. — Она   из гордого рода Плантагенетов, а они никогда не подадут виду, что их постигло   горе. Смертельно раненные, истекая кровью, они находили в себе силы перевязать   даже царапину у своих менее стойких товарищей. Флориза, мы совершили ужасный   поступок; что до меня, то я готова была бы лишиться всех своих драгоценностей,   если можно было избежать последствий нашей роковой шутки.      

 Глава XVIII      

       

Здесь нужно бы вмешательство светил      

Юпитера и Солнца, а они      

Горды и взбалмошны. От сфер небесных      

Заставить к нам их, к смертным, обратиться      

Ужасно трудно,      

«Альбумазар»      

       

Отшельник   последовал за дамами, покинувшими шатер Ричарда, как тень следует за солнечным   лучом, когда облака набегают на диск солнца. Но с порога он обернулся,   предостерегающе, почти с угрозой простер руку в сторону короля и сказал:      

— Горе   тому, кто отвергает совет церкви и обращается к гнусному дивану неверных!   Король Ричард, я еще не отрясаю прах со своих ног и не покидаю твоего лагеря —   меч еще не упал, но он висит на волоске. Надменный государь, мы еще встретимся.      

— Да   будет так, надменный иерей, более гордый в своей козьей шкуре, чем принцы в   пурпуре и тонком полотне, — ответил Ричард.      

Отшельник   исчез, а король продолжал, обращаясь к арабу:      

— Скажи,   мудрый хаким, позволяют себе восточные дервиши так вольно разговаривать со   своими государями?      

— Дервиш, —   сказал Адонбек, — бывает либо мудрецом, либо безумным; средины нет для   того, кто носит кирках note 19,   кто бодрствует по ночам и постится днем. Поэтому он либо достаточно мудр, чтобы   вести себя скромно в присутствии государей, либо же, если он не наделен   разумом, не отвечает за свои поступки.      

— Я   думаю, что к нашим монахам подходит по преимуществу второе определение, —   сказал Ричард. — Но к делу… Как мне отблагодарить тебя, мой ученый врач?      

— Великий   король, — сказал эль-хаким, склонившись в глубоком восточном   поклоне. — Дозволь твоему слуге молвить одно слово, не поплатившись за это   жизнью. Я хотел бы напомнить тебе, что ты обязан своей жизнью — не мне, лишь   скромному орудию, нет — всевышним силам, чьими благодеяниями я наделяю   смертных…      

— И   я готов поручиться, что взамен ты хотел бы получить другую, а?      

— перебил   король.      

— Такова   моя смиренная просьба к великому Мелеку Рику, — сказал хаким. —   Именно: жизнь славного рыцаря, осужденного на смерть за тот же грех, какой   совершил султан Адам, прозванный Абульбешаром, или праотцем всех людей.      

— Твоя   мудрость могла бы напомнить тебе, хаким, что Адама постигла за это   смерть, — сурово сказал король; затем он в волнении стал ходить взад и   вперед по своему узкому шатру, разговаривая сам с собой. «Ну, помилуй бог, я же   знал, что он хочет, как только он вошел в шатер!.. Одна жалкая жизнь   справедливо осуждена на уничтожение, а я, король и солдат, по приказу которого   убиты тысячи людей, который своей собственной рукой убил десятки, не имею   власти над нею, хотя преступник посягнул на честь моего герба, моего дома,   самой королевы… Клянусь святым Георгием, это смешно!.. Клянусь святым   Людовиком, это напоминает мне сказку Блонделя о заколдованном замке и о рыцаре,   который, повинуясь предопределению свыше, пытается в него проникнуть, но путь   ему преграждают всякие чудища, совершенно непохожие друг на друга, но все   стремящиеся воспрепятствовать его намерению… Как только исчезает одно,   появляется другое!… Жена, родственница, отшельник, хаким — каждый вступает в   борьбу, как только другой терпит поражение!.. И вот одинокий рыцарь сражается   все с новыми противниками, ха-ха-ха! » И Ричард громко расхохотался. Он уже был   в ином расположении духа: его гнев обычно бывал слишком неистовым, чтобы долго   длиться.      

Врач   изумленно, слегка презрительно смотрел на короля, ибо восточным людям чужда   быстрая смена настроений и они считают громкий смех почти во всех случаях   недостойным мужчины и приличествующим лишь женщинам и детям. Наконец, увидев,   что король несколько успокоился, мудрец обратился к нему со следующими словами:      

— Смертный   приговор не может сойти со смеющихся уст. Разреши твоему слуге надеяться, что   ты даровал ему жизнь этого человека.      

— Возьми   вместо нее свободу тысячи пленников, — сказал Ричард. — Верни тысячу   своих единоземцев в их палатки, к их семьям, я немедленно отдам приказ. Жизнь   этого человека не принесет тебе никакой пользы, и он обречен.      

— Мы   все обречены, — сказал хаким, приложив руку ко лбу. — Но великий   заимодавец милостив и никогда не взыскивает долга со всей суровостью или   преждевременно.      

— Ты   не можешь указать мне никаких особых причин, побуждающих тебя стать между мною   и осуществлением справедливости, которую я как венценосный король поклялся   соблюдать.      

— Ты   поклялся не только соблюдать справедливость, но и быть милосердным, —   возразил эль-хаким. — Ты лишь стремишься, великий король, чтобы   осуществилась твоя собственная воля. И если я прошу тебя исполнить мою просьбу,   то лишь потому, что жизнь многих людей зависит от твоего милосердия.      

— Объясни   свои слова, — потребовал Ричард, — но не вздумай обманывать меня   хитрыми уловками.      

— Твой   слуга далек от этого! — воскликнул Адонбек. — Знай же, что лекарство,   которому ты, великий король, а также многие другие, обязан своим   выздоровлением, представляет собой талисман, изготовленный при определенном   положении небесных светил, когда божественные силы наиболее благосклонны. Я   лишь жалкий посредник, использующий свойства талисмана. Я погружаю его в сосуд   с водой, выжидаю благоприятного часа, чтобы напоить ею больного, и   чудодейственный напиток исцеляет.      

— Прекрасное   лекарство, — сказал король, — и удобное! И так как его можно носить в   лекарской сумке, не нужны больше караваны верблюдов для перевозки всяких   снадобий… Хотел бы я знать, существует ли еще одно такое средство на свете.      

— Сказано:   «Не брани коня, который вынес тебя из битвы», — с невозмутимой   серьезностью ответил хаким. — Знай, что такие талисманы на самом деле   могут быть созданы, но не велико было число посвященных, осмеливавшихся   применять их чудесные свойства. Строгое воздержание, мучительные обряды, посты   и покаяния должны быть уделом мудреца, который прибегает к этому способу   лечения, и если из любви к праздности или приверженности к чувственным утехам   он пренебрегает этими приуготовлениями и не сумеет исцелить по меньшей мере   двенадцать человек в течение каждого месяца, тогда талисман лишится своих   божественных свойств, а последнего больного и врача вскоре постигнет несчастье,   и оба они не проживут и года. До назначенного числа мне не хватает лишь одной   жизни.      

— Выйди   в лагерь, добрый хаким, и там ты найдешь их достаточно, — сказал   король. — Но не пытайся отнять у моего палача его пациента: не пристало   столь прославленному врачу, как ты, вмешиваться в чужие дела. К тому же я не   понимаю, каким образом избавление преступника от заслуженной им смерти может   пополнить счет чудесных исцелений.      

— Если   бы ты был в состоянии объяснить, почему глоток холодной воды исцелил тебя,   между тем как самые дорогие лекарства не помогали,      

— ответил   хаким, — тогда бы ты мог рассуждать о других тайнах, сопутствующих всему   этому. Что до меня, то я непригоден к великим трудам, так как утром   дотрагивался до нечистого животного. Не задавай потому больше никаких вопросов;   достаточно того, что, пощадив по моей просьбе жизнь этого человека, ты, великий   король, избавишь себя и твоего слугу от большой опасности.      

— Слушай,   Адонбек, я не против того, чтобы лекари окутывали свои слова таинственностью и   утверждали, будто они обязаны своими познаниями небесным светилам. Но если ты   хочешь испугать Ричарда Плантагенета опасностью, грозящей ему из-за какого-то   пустякового предзнаменования или неисполненного обряда, то помни: ты   разговариваешь не с невежественным саксом и не с выжившей из ума старухой,   которая отказывается от своего намерения из-за того, что заяц перебежал ей   дорогу, или ворон закаркал, или кошка зафыркала.      

— Я   не могу воспрепятствовать тебе сомневаться в моих словах, — сказал   Адонбек. — И все же да окажет мой король и повелитель снисхождение и   поверит, что устами его слуги глаголет истина… Неужели он считает справедливым,   отказавшись помиловать одного несчастного преступника, лишить благодеяний   чудеснейшего талисмана весь мир, всех страдальцев, пораженных болезнью, столь   недавно приковывавшей его самого к этому ложу? Вспомни, король, что ты можешь   умертвить тысячи людей, но ни одному человеку не можешь вернуть здоровье.   Короли обладают властью сатаны мучить, мудрецы — властью аллаха исцелять…   Остерегайся стать помехой для оказания блага человечеству, которого ты сам дать   не в состоянии. Ты можешь отрубить голову, но не можешь вылечить больной зуб.      

— Это   неслыханная дерзость, — сказал король, снова ожесточившись, как только   хаким стал говорить высокомерным, почти повелительным тоном. — Мы считали   тебя нашим лекарем, а не советником или духовником.      

— Так-то   вознаграждает славнейший государь Франгистана за благодеяние, оказанное его   королевской особе? — спросил эль-хаким. От прежнего смирения и   униженности, с какими он упрашивал короля, не осталось и следа; он держал себя   высокомерно и властно. — Знай же, — продолжал он, — перед всеми   европейскими и азиатскими дворами — мусульманскими и назареянскими, —   перед всеми рыцарями и благородными дамами, повсюду, где внимают звукам арфы и   носят мечи, повсюду, где любят честь и презирают низость, перед всем миром я   ославлю тебя, Мелек Рик, как неблагодарного и неблагородного человека. И даже   те страны — если есть такие, — где не слышали о твоей славе, узнают о   твоем позоре!      

— Ты   смеешь мне угрожать, подлый неверный! — воскликнул Ричард, в бешенстве   подступая к Адонбеку. — Тебе надоела твоя жизнь?      

— Рази! —   сказал эль-хаким. — И тогда твой собственный поступок возвестит о твоей   низости лучше моих слов, хотя бы каждое из них жалило, как шершень.      

Ричард в   гневе отвернулся, скрестил на груди руки и снова принялся ходить по шатру;   затем он воскликнул:      

— Неблагодарный   и неблагородный!.. Иными словами — трусливый и бесчестный!.. Хаким, ты выбрал   себе награду. И хотя я предпочел бы, чтобы ты попросил бриллианты из моей   короны, все же я как король не могу отказать тебе. Итак, бери шотландца.   Начальник стражи выдаст его тебе по этому распоряжению.      

Он   поспешно написал несколько строк и отдал записку врачу.      

— Считай   его своим рабом и распоряжайся им как хочешь; пусть он только остерегается   показываться на глаза Ричарду. Пойми — ты ведь мудр: он вел себя чрезвычайно   дерзко с теми, чьей красоте и легкомыслию мы вверяем нашу честь, подобно тому   как вы на Востоке помещаете ваши сокровища в ларцы из серебряной проволоки,   столь же тонкой и непрочной, как осенняя паутина.      

— Твоему   слуге понятны слова короля, — сказал мудрец, сразу же вернувшись к почтительному   тону, которого он держался вначале. — Когда на богатом ковре появляется   грязное пятно, дурак указывает на него пальцем, а умный человек прикрывает   плащом. Я выслушал волю моего повелителя, а услышать — значит повиноваться.      

— Хорошо, —   сказал король. — Посоветуй ему ради его собственной безопасности никогда   больше не попадаться на моем пути. Чем еще я мог бы тебя обрадовать?      

— Щедрость   короля наполнила мой кубок до краев, — ответил мудрец.      

— Поистине   она никогда не оскудевает, подобно источнику, забившему среди лагеря   израильтян, когда Мусса бен-Амрам ударил жезлом в скалу.      

— Да, —   улыбаясь, сказал король, — но, как и в пустыне, понадобился сильный удар   по скале, чтобы она отдала свои сокровища. Нет ли чего-нибудь, что доставило бы   тебе удовольствие и что я мог бы дать, не насилуя себя, а так же легко, как   родник изливает свои воды?      

— Разреши   мне прикоснуться к этой победоносной руке в залог того, что в будущем, если   Адонбеку эль-хакиму пришлось бы попросить милости у Ричарда Английского, ему   будет дозволено это сделать.      

— Вот   моя рука и дружба вместе с ней, любезный Адонбек, — ответил Ричард. —   Помни только: если сможешь пополнять счет исцеленных тобой людей, не обращаясь   ко мне с мольбой освободить от наказания тех, кто его заслуживает, то я охотнее   буду возмещать свой долг любым иным способом.      

— Да   будут продлены твои дни! — сказал хаким и, отдав обычный глубокий поклон,   покинул опочивальню короля.      

Ричард   смотрел вслед уходившему с таким выражением, словно он не вполне был   удовлетворен тем, что произошло между ними.      

— Странная   настойчивость у этого хакима, — сказал он, — и какая удивительная   случайность, что его вмешательство избавило дерзкого шотландца от столь   заслуженной им кары. Ну, пусть он живет! На свете будет одним храбрецом больше.   А теперь займемся австрийцем. Эй, барон Гилсленд здесь?      

Сэр   Томас де Во поспешно явился на зов, загородив своим огромным телом вход в   шатер; за ним, подобно призраку, никем не возвещенный, но и никем не   удерживаемый, проскользнул энгаддийский отшельник — дикая фигура в плаще из   козьих шкур.      

Не   обращая на него внимания, Ричард громко заговорил с бароном:      

— Сэр   Томас де Во, барон Ланеркостский и Гилслендский, возьми трубача и герольда и   немедленно направься к палатке того, кого называют эрцгерцогом австрийским,   выбери время, когда вокруг него соберется как можно больше его рыцарей и   вассалов — сейчас, вероятно, самый подходящий момент, так как этот немецкий   боров завтракает до того, как прослушает мессу, — явись к нему и, держась   как можно менее почтительно, предъяви ему от имени Ричарда Английского   обвинение в том, что этой ночью он собственноручно или руками других украл   английское знамя с того места, где оно было водружено. Посему сообщи ему наше   требование, чтобы в течение часа с той минуты, как ему будут переданы мои   слова, он со всеми почестями снова установил упомянутое знамя; а сам эрцгерцог   и его знатнейшие бароны пусть присутствуют при этом с непокрытыми головами и в   обычной одежде. Кроме того, он должен рядом воткнуть с одной стороны   перевернутое австрийское знамя, обесчещенное вероломной кражей, а с другой   стороны — копье с окровавленной головой того, кто был его ближайшим советником   или помощником при нанесении этого подлого оскорбления. И скажи ему, что в   случае точного исполнения им нашего требования мы, памятуя о данном нами обете   и ради благоденствия святой земли, простим остальные его провинности.      

— А   что, если австрийский герцог станет отрицать участие в этом оскорбительном и   вероломном поступке? — спросил Томас де Во.      

— Скажи   ему, — ответил король, — что мы докажем наше обвинение на его   собственной особе — да, на нем вкупе с двумя его самыми храбрыми воинами. Мы   докажем по-рыцарски, в пешем бою или на конях, в пустыне или на ристалище;   время, место и оружие пусть выберет он сам.      

— Подумайте,   мой сюзерен, о мире во имя бога и церкви между государями, принимающими участие   в священном крестовом походе.      

— Подумайте,   мой вассал, о том, чтобы выполнить приказ, — нетерпеливо ответил   Ричард. — Мне кажется, некоторые люди считают, что они могут с такой же   легкостью заставить меня изменить свои намерения, с какой мальчишки, дуя на   перья, гоняют их по воздуху… Мир во имя церкви! Кто, скажи на милость, думает о   нем? Мир во имя церкви между крестоносцами подразумевает войну с сарацинами, с   которыми наши государи заключили перемирие, а вместе с войной против врагов   кончается и мир между союзниками. А к тому же разве ты не видишь, как каждый из   этих государей стремится к своей собственной цели? Я тоже стремлюсь к моей, и   моя цель — слава. Ради славы я пришел сюда, и если мне не удается добиться ее в   борьбе с сарацинами, я, во всяком случае, не спущу ни малейшей обиды этому   жалкому герцогу, хотя бы за него горой встали все вожди-крестоносцы.      

Де Во   повернулся, чтобы отправиться выполнять повеление короля, пожав в то же время   плечами, так как при своем прямодушном характере не мог скрыть, что оно ему не   по душе. В это мгновение энгаддийский отшельник выступил вперед. Он держался   теперь так, словно был наделен более высокой властью, чем простые земные   владыки. И действительно, в одежде из косматых шкур, с длинными нечесаными   волосами и бородой, с изможденным, диким, судорожно искривленным лицом, с почти   безумными глазами, сверкавшими из-под густых бровей, он был похож на   библейского пророка, каким мы себе его представляем; пророка, который покидал   пещеры, где жил в полном одиночестве, и спускался с гор, чтобы являться с   вестью от всевышнего к погрязшим в грехах иудейским или израильским царям и   усовещивать земных властелинов в их гордыне, грозя им карой божественного   повелителя, готовой обрушиться на их головы, подобно тому как насыщенная   молниями туча обрушивает огонь на башни замков и дворцов. Даже в самом   раздраженном состоянии Ричард относился с уважением к церкви и ее служителям, и   хотя вторжение отшельника разгневало его, он почтительно приветствовал   незваного посетителя, сделав, однако, знак сэру Томасу де Во поспешить с   поручением.      

Но   отшельник жестом, взглядом и словом запретил барону сделать хоть шаг для   выполнения приказа; резким движением, от которого плащ из козьих шкур откинулся   назад, он простер ввысь обнаженную руку — исхудавшую от поста, исполосованную рубцами   от покаянных самоистязаний:      

— Во   имя бога и святейшего отца, наместника христианской церкви на земле, я запрещаю   этот нечестивейший, кровожадный и бесчеловечный вызов на поединок между двумя   христианскими государями, на чьих плечах изображен священный знак, которым они   клялись в братстве. Горе тому, кто нарушит свою клятву! Ричард Английский,   отмени святотатственное поручение, данное тобой этому барону… Опасность и   смерть близки от тебя! Кинжал уже касается твоего горла!      

— Опасность   и смерть не в диковину Ричарду, — гордо ответил монарх. — Он не   страшился мечей, ему ли бояться кинжала.      

— Опасность   и смерть близки, — повторил пророк; и глухим замогильным голосом он   добавил: — А после смерти — Страшный суд!      

— Святой   отец, — сказал Ричард, — я чту тебя и твою святость…      

— Почитай   не меня! — перебил отшельник. — С таким же основанием ты можешь   почитать самое мерзкое насекомое, ползающее на берегах Мертвого моря и   питающееся его проклятой богом тиной. Но почитай того, чьих велений я глашатай.   Почитай того, чей гроб ты поклялся освободить. Соблюдай клятву верности,   принесенную тобой, и не разрывай драгоценных уз единства и согласия, которыми   ты связал себя со своими августейшими союзниками.      

— Благой   отец, — сказал король, — вы, служители церкви, как кажется мне,   недостойному мирянину, слишком высокого мнения о величии вашего священного   звания. Не оспаривая вашего права заботиться о нашей совести, я все же думаю,   что вы могли бы предоставить нам самим заботиться о своей чести.      

— Слишком   высокого мнения! — повторил отшельник. — Это я, достославный Ричард,   слишком высокого мнения, я — лишь колокол, повинующийся руке звонаря, лишь   бесчувственная, ничтожная труба, разносящая повеления того, кто трубит в нее!   Смотри, я опускаюсь пред тобой на колени и умоляю тебя сжалиться над всем   христианским миром, над Англией, над собой!      

— Встань,   встань, — сказал Ричард, понуждая отшельника подняться.      

— Не   пристало, чтобы колени, которые ты так часто преклонял перед богом, попирали   землю в воздаянии почести человеку. Какая опасность ожидает нас, преподобный   отец? И когда могущество Англии падало так низко, чтобы шумная похвальба этого   обозлившегося новоявленного герцога могла встревожить ее или ее государя?      

— Я   наблюдал с башни у себя в горах за небесным звездным воинством, когда каждая   звезда в своем ночном круговращении посылает другой весть о грядущем и мудрость   тем немногим, кто понимает их голоса. В Доме Жизни сидит эраг, мой король,   завидующий одновременно и твоей славе и твоему благоденствию, — эманация   Сатурна, грозящая тебе мгновенной и жестокой гибелью, которая, если только ты   не смиришь свою гордую волю перед велением долга, вскоре поразит тебя даже в   твоей гордыне.      

— Довольно,   довольно… Это языческая наука, — сказал король. — Христиане ею не   занимаются, мудрые люди не верят в нее. Старик, ты безумец.      

— Я   не безумец, Ричард, — ответил отшельник. — Я не настолько счастлив. Я   знаю свое состояние и то, что какая-то часть разума оставлена мне не ради меня   самого, а ради блага церкви и преуспеяния крестоносцев. Я слепец, который   освещает факелом путь другим, но сам не видит его света. Спроси меня о том, что   имеет отношение к процветанию христианства и успеху этого крестового похода, и   я буду говорить с тобой как самый мудрый советник, обладающий непревзойденным   даром убеждения. Заговори со мной о моей злополучной жизни, и мои слова будут   словами помешанного изгнанника, каким меня справедливо считают.      

— Я   не хотел бы разрывать узы единения между государями-крестоносцами, —   сказал Ричард, несколько смягчившись. — Но какое удовлетворение они могут   дать мне за причиненную несправедливость и обиду?      

— Я   могу ответить и на этот вопрос, так как имею полномочия говорить с тобой от   имени совета, который спешно собрался по предложению Филиппа Французского,   чтобы принять необходимые для этой цели меры.      

— Странно, —   заметил Ричард, — что другие решают, чем должно загладить оскорбление,   нанесенное величию Англии!      

— Они   готовы пойти навстречу всем твоим требованиям, если это окажется   возможным, — ответил отшельник. — Они единодушно согласились, чтобы   английское знамя было снова водружено на холме святого Георгия, чтобы объявить   вне закона дерзкого злодея или злодеев, посягнувших на него, назначить   княжеское вознаграждение тому, кто укажет виновного, и отдать тело преступника   на растерзание волкам и воронью.      

— А   австриец, — сказал Ричард, — на ком лежит столь серьезное подозрение,   что он совершил этот недостойный поступок?      

— Чтобы   предупредить распри среди священного воинства, — ответил отшельник, —   австриец должен очистить себя от подозрения, подвергнувшись любому испытанию,   которое назначит патриарх Иерусалимский.      

— Согласится   ли он очистить себя судебным поединком? — спросил король Ричард.      

— Клятва   запрещает ему это, — сказал отшельник. — К тому же совет государей…      

— Никогда   не разрешит битвы ни с сарацинами, — перебил Ричард, — ни с кем-либо   другим. Но довольно, отец мой, ты доказал мне безрассудство того образа   действий, что я избрал. Скорей удастся разжечь факел в дождевой луже, чем   высечь искру благородства из труса с холодной кровью. На австрийце не   приобретешь славы, а потому не будем больше говорить о нем. Впрочем, я заставлю   его лжесвидетельствовать; я настою на испытании. Я хорошо посмеюсь, когда   зашипят его неуклюжие пальцы, сжимая раскаленный докрасна железный шар! Или   когда его огромный рот чуть не разорвется, а распухшая глотка доведет до удушья   при попытке проглотить освященный хлеб.      

— Молчи,   Ричард, — сказал отшельник. — Молчи, если не из любви к богу, то хоть   для того, чтобы не позорить себя! Кто станет восхвалять или почитать государей,   которые позволяют себе взаимные оскорбления и клевещут друг на друга? Увы?   Такой доблестный человек, как ты, столь великий в государственных помыслах и   рыцарской отваге, словно рожденный для того, чтобы своими деяниями прославить   христианский мир, и управлять им с присущей тебе в спокойном настроении   мудростью, преисполнен в то же время бессмысленной и дикой яростью льва,   сочетающейся с благородством и смелостью этого царя лесов!      

На   несколько секунд отшельник погрузился в размышления, устремив взгляд в землю,   затем продолжал:      

— Но   небесный создатель, знающий несовершенство нашей природы, примиряется с   неполнотой нашего послушания, и он отсрочил — но не отвратил! — ужасный   конец твоей отважной жизни. Ангел смерти остановился, как некогда у гумна Орны   Иевусеянина, и держит в руке занесенный меч, перед которым в недалеком времени   Ричард с львиным сердцем будет столь же ничтожен, как самый простой земледелец.      

— Неужели   это произойдет так скоро? — спросил Ричард. — Что ж, пусть так. Мой   путь будет хоть и коротким, но славным!      

— Увы,   благородный король, — сказал пустынник, и, казалось, слезы (непрошеные   гостьи) навернулись на его суровые, потускневшие от старости глаза. —   Коротка и печальна отмеченная унижениями, невзгодами и пленениями стезя,   отделяющая тебя от разверстой могилы — могилы, в которую ты ляжешь, не оставив   продолжателя своего рода, не оплакиваемый подданными, уставшими от бесконечных   войн, не получив признания со стороны народа, ничего не сделав для того, чтобы   он стал счастливей.      

— Но   зато увенчанный славой, монах, оплакиваемый царицей моей любви! Эти утешения,   которых тебе не дано знать или оценить, ждут Ричарда в его могиле.      

— Мне   не надо знать, я не могу оценить восхвалений менестреля и женскую   любовь! — возразил отшельник, и на мгновение в его голосе зазвучала такая   же страстность, как и у самого Ричарда. — Король Англии, — продолжал   он, простирая свою худую руку, — кровь, кипящая в твоих голубых жилах, не   более благородна, нежели та, что медленно течет в моих. Ее не много, и она   холодна, но все же это кровь царственного Лузиньяна — доблестного и святого   Готфрида. Меня зовут — вернее, звали, когда я был в миру — Альберик Мортемар.      

— О   чьих подвигах, — перебил Ричард, — столь часто гремели трубы славы!   Неужели это правда, может ли это быть? Как могло случиться, чтобы такое светило   исчезло с горизонта рыцарства и никто не знал, куда оно, угаснув, скрылось?      

— Отыщи   упавшую на землю звезду — и ты увидишь лишь мерзкую студенистую массу, которая,   проносясь по небосводу, на миг зажглась ослепительным светом. Ричард, если бы я   надеялся, сорвав кровавую завесу, окутывающую мою ужасную судьбу, заставить   твое гордое сердце подчиниться велениям церкви, я нашел бы в себе мужество   рассказать тебе о том, что терзает мои внутренности и что доныне я, подобно   стойкому юноше-язычнику, хранил втайне от всех. Слушай же, Ричард, и пусть   скорбь и отчаяние, которые не могут помочь жалкому существу, когда-то бывшему   человеком, пусть они возымеют могущественную силу в качестве примера для столь   благородного и в то же время столь необузданного создания, как ты! Да, я это   сделаю, я сорву повязки с глубоко скрытых ран, хотя бы мне пришлось истечь   кровью в твоем присутствии!      

Король   Ричард, на которого история Альберика Мортемара произвела глубокое впечатление   в юности, когда в залах его отца менестрели развлекали пировавших легендами о   святой земле, выслушал с почтительным вниманием краткую повесть, рассказанную   сбивчиво и отрывочно, но достаточно объяснявшую причину частичного безумия   этого необыкновенного и крайне несчастного человека.      

— Мне   не нужно, — говорил отшельник, — напоминать тебе, что я был знатен,   богат, искусен в обращении с оружием и мудр в совете. Таким я был; но в то   время как самые благородные дамы в Палестине соперничали за право обвить   гирляндами мой шлем, я воспылал любовью — вечной и преданной любовью — к   девушке низкого происхождения. Ее отец, старый воин-крестоносец, заметил нашу   взаимную страсть; зная, что мы неровня друг другу, и не видя другого способа   уберечь честь своей дочери, он поместил ее под сень монастыря. Я возвратился из   далекого похода с богатой добычей, увенчанный славой, и узнал, что мое счастье   навеки погибло! Я тоже искал забвения в монастыре, но сатана, избравший меня своим   орудием, вселил в мое сердце дух религиозной гордыни, источником которой было   его адское царство. Я вознесся среди служителей церкви так же высоко, как   раньше среди государственных мужей. Поистине, я был мудр, самонадеян, праведен!   Я был советником церковных соборов, духовником прелатов — мог ли я споткнуться?   Разве мог я бояться искушения? Увы! Я стал исповедником монахинь, и среди этих   монахинь я встретил ту, кого некогда любил, кого некогда потерял. Избавь меня   от дальнейших признаний! Павшая инокиня, во искупление своей вины наложившая на   себя руки, покоится под сводами энгаддийского склепа, а над самой ее могилой   невнятно бормочет, стонет и вопиет жалкое существо, сохранившее лишь столько   разума, чтобы полностью сознавать свою злую участь!      

— Несчастный! —   воскликнул Ричард. — Теперь я не удивляюсь постигшим тебя невзгодам. Но   как избег ты кары, предписанной церковными уставами за совершенное тобой   преступление?      

— Если   ты спросишь кого-нибудь, в ком еще кипит мирская злоба, — ответил   отшельник, — он скажет, что мне сохранили жизнь из уважения к моему   прошлому и к знатности моего рода. Но я поведаю тебе, Ричард, что провидение   пощадило меня, чтобы вознести ввысь, как путеводный факел, пепел которого,   после того как угаснет земной огонь, будет ввергнут в Тофет. Как ни иссохло и   ни сморщилось это бренное тело, в нем еще живы два стремления: одно из них,   действенное, жгучее, неотступное, — служить делу иерусалимской церкви,   другое, низменное, презренное, порожденное невыносимой скорбью, приводящее меня   то к порогу безумия, то к отчаянию, — оплакивать свою злосчастную судьбу и   охранять священные останки, опасаясь как тягчайшего греха бросить на них хотя   один взгляд. Не жалей меня! Жалеть о гибели такого презренного человека грешно…   Не жалей меня, а извлеки пользу из моего примера. Ты стоишь на высочайшей, а   потому самой опасной вершине, на какую когда-либо возносился христианский   государь. Ты горд душой, падок на радости жизни и скор на кровавую расправу.   Отдали от себя грехи, этих прилепившихся к тебе дщерей, хотя бы они и были   дороги грешному Адаму, изгони злых фурий, которым ты дал приют в своем сердце —   гордыню, страсть к наслаждениям, кровожадность.      

— Он   бредит, — сказал Ричард, отвернувшись от пустынника и обращаясь к де Во с   видом человека, задетого за живое язвительной насмешкой, но вынужденного   смиренно перенести ее; затем, снова устремив на отшельника спокойный и слегка   презрительный взгляд, ответил: — Ты нашел для меня, преподобный отец,   прелестных дочерей, хотя я и женат всего несколько месяцев. Но коль скоро я   должен удалить их из-под моего крова, то, как отцу, мне следует позаботиться о   подходящих мужьях для них. А посему я отдам мою гордость благородным каноникам   церкви, мою страсть к наслаждениям, как ты называешь ее, — орденским   монахам, а мою кровожадность — рыцарям Храма.      

— О,   стальное сердце и железная рука, — сказал отшельник, — для него ничто   и пример и совет! И все же на время тебе дана пощада, чтобы ты мог еще   одуматься и начать вести себя так, как угодно небесам… Что до меня, то я должен   вернуться к себе… Kyrie eleison! note 20 Я тот, сквозь кого лучи небесной благодати проходят, как   солнечные лучи сквозь зажигательное стекло, собирающее их в пучок и   направляющее на какой-либо предмет, который загорается и вспыхивает пламенем,   между тем как само стекло остается холодным и не претерпевает никаких   изменений. Kyrie eleison… Приходится звать бедных, ибо богатые отказались от   пира. Kyrie eleison!      

Сказав   это, он с громким криком ринулся прочь из шатра.      

— Безумный   иерей! — проговорил Ричард. Неистовые вопли отшельника несколько ослабили   впечатление от его рассказа о своей несчастной жизни. — Иди за ним, де Во,   и посмотри, чтобы ему не причинили вреда; ибо, хотя мы и крестоносцы, среди   наших воинов фигляр пользуется большим уважением, нежели служитель церкви или   святой, и над ним, пожалуй, станут глумиться.      

Барон   повиновался, а Ричард погрузился в мысли, возникшие под влиянием исступленных   пророчеств монаха. «Умереть рано… не оставив продолжателя рода… никем не   оплаканным? Жестокий приговор, и хорошо, что он не произнесен более правомочным   судьей. Однако многие сарацины, столь сведущие в магии, утверждают, будто бог,   в чьих глазах мудрость величайших философов — лишь безумие, наделяет мудростью   и даром пророчества мнимого безумца. Говорят, энгаддийский отшельник сведущ в   толковании звезд — искусстве, весьма распространенном в этой стране, где   небесное воинство некогда служило предметом языческого поклонения. Жаль, что я   не спросил его об исчезновении моего знамени; даже сам блаженный Фесвитянин,   основатель его ордена, не впадал в такое дикое исступление и не говорил языком,   более похожим на пророческий».      

— Ну,   де Во, какие вести о безумном иерее?      

— Вы   называете его безумным иереем, милорд? — спросил де Во. — Я полагаю,   он скорей напоминает блаженного Иоанна Крестителя, только что покинувшего   пустыню. Он влез на одну из осадных машин и оттуда стал проповедовать воинам,   как никто не проповедовал со времен Петра Пустынника. Его крики встревожили   весь лагерь, и собралась многотысячная толпа. То и дело отступая от основной   нити своей речи, он обращался к воинам на их родных языках и для каждого народа   находил наилучшие доводы, чтобы пробудить в них усердие к делу освобождения   Палестины.      

— Клянусь   богом, благородный отшельник! — воскликнул король Ричард. — Но разве   можно было ждать иного от потомка Готфрида? Неужели он отчаялся в спасении,   потому что когда-то пожертвовал всем ради любви? Я добьюсь, чтобы папа послал   ему полное отпущение грехов, и я не менее охотно стал бы его заступником, если   бы его belle amie note 21   была аббатисой.      

В это   время Ричарду доложили, что архиепископ Тирский настаивает на аудиенции, чтобы   передать английскому королю просьбу присутствовать, если здоровье ему позволит,   на секретном совещании вождей-крестоносцев и чтобы разъяснить ему военные и   политические события, происшедшие за время его болезни.      

 Глава XIX      

       

Как, нам в ножны вложить победный меч?      

Вспять обратиться тем, что устремлялись      

Вослед врагу всегда вперед со славой?      

Кольчугу снять, которую во храме      

На плечи мы с обетом возложили?      

Обет нарушить, как посулы няньки      

Обманные, чтоб только смолк ребенок…      

И все предать забвенью?      

Трагедия «Крестовый поход»      

       

Выбор   архиепископа Тирского в качестве посланца был очень удачен; ему предстояло   сообщить известия, которые вызвали бы у Ричарда Львиное Сердце взрыв самого   бурного гнева, если бы он узнал их от другого. Даже проницательному и всеми   уважаемому прелату было нелегко заставить короля выслушать новости, разрушавшие   все его надежды отвоевать силой оружия гроб господень и тем заслужить славу,   которую весь христианский мир был готов воздать ему как защитнику креста.      

Однако   из слов архиепископа выяснилось, что Саладин собирал огромную армию, подняв на   борьбу все сто своих племен, и что европейские государи по различным причинам   уже разочаровались в предпринятом ими походе, который оказался очень   рискованным и с каждым днем сулил все больше опасностей, а потому решили   отказаться от своей цели. В этом их поддерживал пример Филиппа Французского.   Рассыпаясь в изъявлениях уважения, уверяя, что первым делом позаботится о   безопасности своего брата, короля Англии, он заявил о намерении вернуться в   Европу. Его могущественный вассал граф Шампанский принял такое же решение; не   приходилось удивляться, что и Леопольд Австрийский, оскорбленный Ричардом, был   рад воспользоваться случаем и отступиться от предприятия, возглавляемого, как   признавали все, его надменным противником. Остальные высказали те же намерения.   Таким образом, стало ясно, что английский король, если он пожелает остаться,   будет иметь поддержку лишь тех добровольцев, которые присоединятся к его армии,   несмотря на столь обескураживающие обстоятельства. Кроме того, он мог   рассчитывать на весьма сомнительную помощь Конрада Монсерратского да   воинствующих орденов иоаннитов и тамплиеров; хотя рыцари-монахи и дали обет   вести войну против сарацин, они в то же время опасались, как бы кто-нибудь из   европейских монархов не завоевал Палестину, где они, руководствуясь своей   недальновидной и эгоистической политикой, предполагали основать собственное   независимое государство.      

Не   понадобилось долгих доказательств, чтобы Ричард понял свое истинное положение.   После первого взрыва негодования он спокойно сел и, опустив голову, скрестив на   груди руки, с мрачным видом слушал рассуждения архиепископа о невозможности   продолжать крестовый поход, коль скоро союзники его покидают. Больше того — он   сдержался и не прервал прелата даже тогда, когда тот осмелился осторожно намекнуть,   что горячность самого Ричарда была одной из главных причин, отвративших   государей от этого похода.      

— Confiteor   note 22, —   ответил Ричард, потупив взгляд и с несколько грустной улыбкой. — Я   признаю, преподобный отец, что у меня есть основания восклицать culpa mea note   23. Но разве не   жестоко, чтобы из-за Непостоянства моего нрава я заслужил такое наказание,   чтобы за несколько вспышек справедливого гнева мне было суждено увидеть, как   вянет передо мной на корню столь богатая жатва во имя господа и во славу   рыцарства? Но она не увянет. Клянусь душой Завоевателя, я водружу крест на   башнях Иерусалима или же он будет водружен на могиле Ричарда!      

— Ты   можешь этого достигнуть, — сказал прелат, — но так, что ни одной   капли христианской крови больше не прольется на поле брани.      

— А,   ты говоришь о соглашении, прелат; но тогда перестанет литься и кровь этих   неверных собак.      

— Достаточно   чести в том, — возразил архиепископ, — что силой оружия и благодаря   уважению, которое внушает твоя слава, мы добились от Саладина принятия таких   условий, как немедленное возвращение гроба господня, открытие святой земли для   паломников, обеспечение их безопасности путем постройки сильных крепостей и,   самое главное, обеспечение безопасности святого города тем, что Ричарду будет   присвоен титул короля — покровителя Иерусалима.      

— Как! —   вскричал Ричард, и его глаза засверкали необычным огнем.      

— Я…   я… я король — покровитель святого города! Даже победа — но это и есть победа —   не могла бы дать больше, вряд ли дала бы столько, если бы была одержана   потерявшими охоту воевать, разобщенными войсками… Но Саладин предполагает все   же сохранить свое влияние в святой земле?      

— Как   соправитель и поклявшийся в верности союзник могущественного Ричарда, — ответил   прелат, — как его родственник, если ему будет дозволено породниться с ним   путем брака.      

— Путем   брака! — воскликнул Ричард; он был удивлен, но не так сильно, как ожидал   прелат. — Ах, да!.. Эдит Плантагенет. Мне это приснилось? Или   действительно кто-то говорил об этом? Я еще плохо соображаю после перенесенной   лихорадки, да к тому же меня взволновали. Кто же это — шотландец, или каким,   или тот святой отшельник — намекал на возможность такой нелепой сделки?      

— Скорей   всего энгаддийский отшельник, — сказал архиепископ, — ибо он много   потрудился для этого дела. Так как недовольство государей стало явным, а разрыв   между ними — неизбежным, он много раз совещался и с христианской стороной и с   языческой, чтобы добиться примирения, в результате которого христианство   достигнет хотя бы частично той цели, какую оно поставило перед собой в этой   священной войне.      

— Моя   родственница — жена неверного! — воскликнул Ричард, сверкая глазами.      

Прелат   поспешил предотвратить вспышку его гнева.      

— Разумеется,   прежде всего надо получить согласие папы, и святой отшельник, хорошо известный   в Риме, вступит в переговоры со святым отцом.      

— Как?   Не дожидаясь моего согласия?      

— Конечно   нет, — ответил архиепископ спокойным, вкрадчивым тоном.      

— Только   при том непременном условии, если ты разрешишь.      

— Я   разрешу брак моей родственницы с неверным? — сказал Ричард; однако в его   голосе звучала скорее нерешительность, чем явное осуждение предложенного   плана. — Мне и во сне не снился такой мирный исход, когда я с носа моей   галеры прыгнул на сирийский берег, подобно льву, кидающемуся на свою добычу! А   теперь… Но продолжай, я буду терпеливо слушать.      

Архиепископ,   столь же довольный, сколь и изумленный тем, что его задача оказалась   значительно более легкой, нежели он ожидал, поспешил напомнить Ричарду о   примерах подобных браков в Испании, заключенных с одобрения папского престола,   и о неисчислимых выгодах, которые весь христианский мир извлечет от союза между   Ричардом и Саладином, скрепленного священными узами. Но с особым жаром и   настойчивостью он говорил о возможности того, что Саладин, если предполагаемый   брак состоится, переменит свою ложную веру на истинную.      

— Султан   выразил желание стать христианином? — спросил Ричард. — Если это   правда, то ни одному королю в мире я не отдал бы руку моей родственницы или   даже сестры столь охотно, как благородному Саладину,      

— хотя   бы первый положил к ее ногам корону и скипетр, а другой мог предложить ей лишь   свой верный меч и еще более верное сердце!      

— Саладин   слушал наших христианских проповедников, — несколько уклончиво сказал   архиепископ, — меня, недостойного, и других; и так как он терпеливо внимал   нашим речам и отвечал спокойно, то он, несомненно, уподобится головне,   выхваченной из пламени. Magna est veritas, et prevalebit. note 24 Больше того —   энгаддийский отшельник, чьи слова редко бывают произнесены втуне, полон твердой   уверенности, что близок день обращения сарацин и других язычников, для которых   этот брак послужит толчком. Он читает будущее в движении звезд; умерщвляя   плоть, он живет в тех отмеченных богом местах, где земля некогда хранила следы   святых и где дух Ильи Фесви-тянина, основателя его священного ордена, являлся   ему, как он явился пророку Елисею, сыну Сафатову, когда накинул на него свою   милость.      

С   тревогой во взгляде, нахмурившись, король Ричард слушал рассуждения прелата.      

— Не   знаю, — сказал он, — что происходит со мной; кажется мне, что   христианские государи с их холодными умствованиями заразили и меня вялостью   духа. В былое время, если бы такой брачный союз предложил мне мирянин, я тут же   расправился бы с ним, а если бы это сделал какой-нибудь священнослужитель, я   плюнул бы ему в лицо, как вероотступнику и приспешнику Ваала… А теперь такой   совет кажется мне не столь уж нелепым. Почему, в самом деле, мне не искать   дружбы и союза с сарацином, честным, справедливым, великодушным, который любит и   почитает достойного врага как друга, между тем как христианские государи   отступаются от своих союзников, изменяют божьему делу и заветам славного   рыцарства. Но я возьму себя в руки и не буду думать о них. Я предприму лишь   одну попытку воскресить, если это окажется возможным, благородный дух братского   единения; если мне не удастся, тогда мы поговорим с тобой, архиепископ, о твоем   предложении, которого я пока не принимаю, но и не отвергаю окончательно. Идем   на совет, милорд, время не ждет. Ты говоришь, Ричард запальчив и горд… Ты   увидишь, как он унизится и уподобится скромному дроку, которому он обязан своим   прозвищем.      

С   помощью придворных король быстро облачился в короткую кожаную куртку и темный   одноцветный плащ. Не надев на себя никаких знаков королевского достоинства,   кроме золотой диадемы, он поспешил с архиепископом Тирским на совет, ожидавший   лишь его прибытия, чтобы начать свое заседание.      

Совет,   как всегда, собрался в просторном шатре; перед входом развевалось большое знамя   крестоносцев, и еще одно, на котором была изображена коленопреклоненная женщина   с распущенными волосами и в беспорядочно накинутой одежде, олицетворявшая   покинутую, страждущую иерусалимскую церковь; на нем был начертан девиз: Affict?   spons? ne obliviscaris. note 25      

Тщательно   подобранная стража держалась поодаль от шатра, чтобы споры, нередко принимавшие   весьма громкий и бурный характер, не доходили до постороннего слуха.      

Итак, в   ожидании прибытия Ричарда там собрались высшие руководители крестового   воинства. Даже небольшое опоздание, происшедшее в силу описанных выше   обстоятельств, враги ставили ему в вину; они перечисляли различные примеры его   гордости и ничем не оправданных притязаний на верховенство, и в качестве одного   из них приводили теперешнюю кратковременную задержку с открытием совета. Все   старались укрепить друг в друге дурное мнение об английском короле и мстили за   нанесенные каждому из них обиды тем, что подвергали самому злостному толкованию   самые обыденные случаи. Возможно, это происходило потому, что все они   испытывали невольное уважение к доблестному монарху, преодолеть которое могли   бы лишь ценой необычайных усилий.      

Они   решили встретить Ричарда крайне сдержанно, выказав ему лишь те знаки почтения,   какие были необходимы, чтобы соблюсти обязательный этикет. Но, когда участники   Совета государей увидели величественную фигуру короля, его благородное лицо,   слегка побледневшее после только что перенесенной болезни, его глаза,   прозванные менестрелями сверкающими звездами битвы и победы, когда на них   нахлынули воспоминания о его подвигах, почти превосходящих человеческие силы и   доблесть, — все одновременно встали, даже завистливый французский король и   угрюмый, оскорбленный эрцгерцог австрийский, встали в едином порыве и   разразились приветственными кликами: «Боже храни короля Ричарда Английского! Да   здравствует Ричард Львиное Сердце! »      

Открытое,   дышавшее искренностью лицо Ричарда сияло, как восходящее летнее солнце, когда   он благодарил собравшихся и выражал удовольствие, что вновь находится среди   своих царственных соратников по крестовому походу.      

— Мне   хотелось бы сказать всего несколько слов, — обратился он к   собранию, — касающихся столь недостойного предмета, как я сам, пусть даже   это немного задержит наше совещание на благо христианства и на пользу нашему   священному делу.      

Государи   заняли свои места, и воцарилась глубокая тишина.      

— Сегодня, —   продолжал английский король, — большой церковный праздник. В такой день   христианам подобает примириться со своими братьями и покаяться друг перед   другом в своих заблуждениях. Благородные государи и вы, духовные отцы нашего   священного похода, Ричард — воин, и рука повинуется ему лучше, нежели язык… а   его язык слишком привык к грубой речи, свойственной людям его ремесла. Но из-за   поспешных слов Плантагенета и его необдуманных поступков не отступайтесь от   благородного дела освобождения Палестины, не отказывайтесь от земной славы и   вечного спасения, которые если и можно заслужить, то лишь здесь, не   отказывайтесь из-за того, что один воин действовал, быть может, слишком   поспешно, а его слова были жестки, как стальные доспехи, которые он носит с   детства. Если Ричард провинился перед кем-нибудь из вас, Ричард искупит свою   ошибку словом и делом… Благородный брат мой король Франции, имел ли я несчастье   оскорбить тебя?      

— Повелитель   Франции не может ни в чем упрекнуть повелителя Англии, — ответил Филипп с   королевским достоинством, пожимая в то же время руку, протянутую ему   Ричардом. — И какое бы решение я ни принял относительно дальнейшей судьбы   нашего дела, оно будет подсказано мне обстоятельствами, возникшими в моем   собственном королевстве, но, конечно, не завистью или неприязнью к моему   доблестному царственному брату.      

— Австрия, —   сказал Ричард, подходя к эрцгерцогу и глядя на него одновременно чистосердечно   и величественно; Леопольд встал, как бы помимо своей воли, подобно автомату,   чьи движения зависят от какого-нибудь внешнего возбудителя. — Австрия   считает, что имеет основания быть в обиде на Англию; Англия — что у нее есть причина   к неудовольствию Австрией. Пусть же они простят друг друга, дабы не нарушался   мир между европейскими державами и согласие среди нашего воинства. Сейчас мы   вместе подняли стяг более славный, чем все, когда-либо осенявшие земного   государя, — стяг вечного спасения; да не будет между нами вражды из-за   эмблем нашего земного величия. Но все же пусть Леопольд вернет знамя Англии,   если оно находится у него, и тогда Ричард скажет, правда единственно из любви к   святой церкви, что он раскаивается в своей горячности, побудившей его оскорбить   государственный флаг Австрии.      

Эрцгерцог   стоял угрюмый и недовольный, опустив глаза; его лицо все больше мрачнело от   сдерживаемого гнева, которому страх и отсутствие сообразительности   препятствовали излиться в словах.      

Патриарх   Иерусалимский поспешил прервать неловкое молчание и засвидетельствовать, что   эрцгерцог австрийский торжественной клятвой снял с себя подозрение в какой-либо   причастности, прямой или косвенной, к посягательству на английское знамя.      

— В   таком случае мы были крайне несправедливы к благородному эрцгерцогу, —   сказал Ричард, — и, моля о прощении за то, что мы обвинили его в столь   подлом проступке, мы протягиваем ему нашу руку в знак восстановления мира и   дружбы… Но что это? Австрия отказывается принять нашу руку без перчатки, как   прежде отказалась принять нашу латную перчатку! Как! Нам не суждено быть ни его   союзником на мирном поприще, ни его противником на поле брани? Что ж, пусть   будет так. Мы принимаем то неуважение, с каким он к нам относится, в качестве   наказания за все зло, что мы, возможно, причинили ему в запальчивости, и   полагаем наши счеты на этом законченными.      

Он   произнес эти слова скорее с величественным, чем с презрительным видом и   отвернулся от эрцгерцога. Когда он отвел свой взгляд, австриец, по-видимому,   почувствовал такое же облегчение, какое испытывает непослушный, ленивый ученик,   лишь только строгий учитель перестает на него смотреть.      

— Благородный   граф Шампанский, достославный маркиз Монсерратский, доблестный гроссмейстер   тамплиеров — я пришел сюда покаяться, как на исповеди. Есть у вас какие-нибудь   обвинения против меня, и притязаете ли вы на удовлетворение?      

— Я   не знаю, на чем они могли бы быть основаны, — ответил сладкоречивый   Конрад, — если не считать того, что король Англии отнимает у своих бедных   братьев по оружию всю славу, какую они надеялись завоевать в этом походе.      

— Мое   обвинение, коль скоро мне предложено высказаться, — начал гроссмейстер   тамплиеров, — тяжелее и серьезнее, чем обвинение маркиза Монсерратского.   Возможно, некоторые сочтут, что воину-монаху, каким я являюсь, не пристало   подымать свой голос, когда столько благородных государей хранят молчание.   Однако интересы всего нашего воинства, равно как и благородного короля Англии,   требуют, чтобы кто-нибудь открыто высказал ему в лицо те обвинения, которые в   немалом количестве предъявлялись ему в его отсутствие. Мы восхваляем и почитаем   мужество и великие подвиги короля Англии, но мы печалимся, что он при любых   обстоятельствах стремится первенствовать и господствовать над нами, чему независимым   государям не пристало подчиняться. Мы готовы многим добровольно поступиться из   уважения к его отваге, его рвению, его богатству и могуществу; но он считает   себя вправе все захватывать, не оставляя ничего, что мы могли бы уступить ему   из учтивости и любезности, и тем низводит своих союзников до положения вассалов   и слуг, роняет в глазах воинов и подданных престиж нашей власти, которую мы   больше не можем самостоятельно осуществлять. Коль скоро доблестный Ричард   пожелал от нас правды, он не должен ни удивляться, ни гневаться, слушая того,   кому запрещены всякие помыслы о мирской славе, для кого светская власть —   ничто, вернее — кто считается с ней лишь в той мере, в какой она способствует   процветанию храма господня и повержению льва, рыскающего в поисках добычи,   которую он мог бы пожрать. Итак, повторяю: Ричард не должен ни удивляться, ни   гневаться, слушая такого человека, как я, говорящего правду в ответ на его   вопрос. И я знаю, что правду моих слов признают в душе все, кто слышит меня,   хотя чувство уважения заставляет их безмолвствовать.      

Вся   кровь прилила к лицу Ричарда, когда гроссмейстер открыто, не пытаясь смягчить   свои обвинения, порицал его действия. Одобрительный шепот, который послышался   после речи тамплиера, ясно показывал, что почти все присутствующие считают   справедливыми выдвинутые упреки. Объятый яростью и в то же время огорченный,   Ричард все же понимал, что, дав волю душившей его злобе, он тем самым даст   своему хладнокровному и осторожному обвинителю преимущество над собой, к чему   тот главным образом и стремился. Поэтому он сделал над собой огромное усилие и   молчал до тех пор, пока не прочел про себя «Отче наш», как велел ему поступать   духовник в тех случаях, когда им начинал овладевать гнев. Затем король   заговорил спокойно, но не без горечи, особенно вначале:      

— Да   так ли это? Неужели надо было нашим братьям столь старательно отмечать   несдержанность нашего нрава, грубость и стремительность, с какой проявлялось   наше усердие, которое иногда вынуждало нас отдавать приказы, если для совещания   не было времени? Мне не могло прийти в голову, что подобные обиды, нанесенные   мною случайно и непредумышленно, могли так глубоко запасть в сердца моих   союзников по этому священнейшему походу, что из-за меня они отнимут руки от   плуга, когда борозда уже почти закончена, из-за меня они свернут с прямой   дороги в Иерусалим, которая уже открылась перед ними благодаря их мечам.   Напрасно я думал, что мои скромные заслуги могут перевесить необдуманно   совершенные мною ошибки… что те, кто не забыл, как я рвался вперед на приступ,   помнят и то, что при отступлении я всегда бывал последним… Если я водружал свое   знамя на завоеванном поле сражения, то это была единственная награда, к которой   я стремился, между тем как другие делили добычу. Я мог назвать завоеванные   города своим именем, но предоставлял владеть ими другим. Если я упорно   настаивал на смелых решениях, то ведь я и не щадил ни своей крови, ни крови   моего народа, столь же смело приводя их в исполнение… Если в спешке похода или   горячке битвы я принимал на себя начальство над воинами других, я всегда   относился к ним как к своим, покупая на собственные средства продовольствие и   лекарства, которые их государи не имели возможности приобрести… Но мне стыдно   напоминать вам о том, что все, кроме меня, кажется, забыли. Поговорим лучше о   будущем, о том, что нам предстоит делать. Верьте мне, братья, — продолжал   Ричард, и его лицо загорелось страстным порывом, — ни гордость, ни ярость,   ни честолюбие Ричарда не станут камнем преткновения на пути, на который церковь   и слава призывают вас как бы трубным гласом архангела. О нет, нет! Я не   переживу мысли, что мои ошибки и слабости послужили к разрушению благородного   содружества присутствующих здесь государей. Я отрубил бы своей правой рукой   левую, если бы это могло послужить доказательством моей искренности. Я   добровольно уступлю вам право начальствовать над воинством, даже над моими   вассальными подданными. Пусть их поведут те государи, которых вы назначите, а   их король, всегда готовый обменять предводительский жезл на копье простого   рыцаря, будет служить под знаменем Бо-Сеан в рядах тамплиеров или же под   знаменем Австрии, если Австрия поставит во главе своих войск достойного   человека. А если вы устали от этого похода и чувствуете, что от доспехов на   вашем изнеженном теле появляются ссадины, тогда оставьте Ричарду всего десять   или пятнадцать тысяч воинов, чтобы завершить выполнение данного вами обета. И   когда Сион будет завоеван, — воскликнул он, размахивая простертой ввысь   рукой, словно водружая знамя креста над Иерусалимом, — когда Сион будет завоеван,   мы напишем на его воротах не имя Ричарда Плантагенета, а имена тех благородных   государей, которые дали ему средства к победе!      

Грубое   красноречие и решительное выражение лица воина-короля подняли упавший дух   крестоносцев, вновь пробудили в них благочестивое рвение и, направив их   внимание на главную цель похода, заставили большую часть присутствующих   покраснеть от стыда за мелочность тех поводов для недовольства, которые они   прежде принимали так близко к сердцу. Глаза зажигались огнем, встречая взгляд   другого, послышавшиеся с разных сторон возгласы заражали мужеством. Они   вспомнили военный клич, раздавшийся в ответ на проповеди Петра Пустынника, и   все как один громко воскликнули:      

— Веди   нас, доблестный Ричард Львиное Сердце, нет никого достойней тебя вести за собою   храбрецов. Веди нас… На Иерусалим, на Иерусалим! Такова воля божья… Такова воля   божья! Да будет благословен тот, кто приложит руку к ее осуществлению!      

Этот   крик, столь неожиданный и столь единодушный, был услышан за кольцом часовых,   охранявших шатер совета, и достиг ушей крестоносцев, которые, пребывая в   бездействии и изнуренные болезнями и климатом, стали, подобно своим вождям,   терять бодрость духа. Однако появление Ричарда, снова полного сил, и хорошо   знакомый клич, который доносился из палатки, где собрались государи, сразу же   вновь зажег их сердца воодушевлением, и тысячи, десятки тысяч голосов   откликнулись: «Сион, Сион! Война, война… немедленно в битву с неверными! Такова   воля божья, такова воля божья! »      

Радостные   крики снаружи, в свою очередь, усилили воодушевление, царившее внутри шатра.   Те, кто на самом деле остался равнодушен, боялись, во всяком случае в данный   момент, казаться холоднее других. Теперь разговор шел только о победоносном   походе на Иерусалим по окончании срока перемирия и о тех мерах, которые тем   временем должны быть приняты для снабжения и пополнения армии. Когда заседание   совета кончилось, все его участники, по-видимому, были полны благородного пыла;   у большинства, впрочем, он быстро погас, а у иных никогда не зажигался.      

К   последним принадлежал и маркиз Конрад и гроссмейстер тамплиеров, вместе   возвращавшиеся к себе, сильно не в духе и недовольные событиями дня.      

— Я   всегда говорил тебе, — сказал тамплиер со свойственным ему холодным,   сардоническим выражением лица, — что Ричард прорвет непрочные тенета,   расставляемые тобой на его пути, как лев — паутину. Ты видишь, стоило ему   заговорить, и его слова взволновали этих непостоянных глупцов с такой же   легкостью, с какой вихрь подхватывает раскиданные по земле соломинки и по своему   желанию то сметает их в кучу, то уносит в разные стороны.      

— Когда   порыв ветра стихнет, — сказал Конрад, — соломинки, плясавшие под его   дуновением, снова опустятся на землю.      

— Но   неужели ты не понимаешь, — продолжал тамплиер, — что даже в том   случае, если от новых завоевательных планов откажутся и они будут навсегда   похоронены, а каждый из этих могущественных государей снова начнет   руководствоваться лишь своим скудным умом, Ричард все-таки, вероятно, сможет   стать иерусалимским королем путем соглашения и заключит договор с султаном на   тех условиях, которые, по твоему мнению, он должен был бы с презрением   отвергнуть?      

— Ну,   клянусь Магундом и Термагантом, ибо христианские клятвы вышли из моды, —   сказал Конрад, — ты, кажется, думаешь, что гордый король Англии согласен   породниться с язычником султаном? Моя политика в том и состояла, чтобы, включив   этот пункт, сделать весь договор омерзительным для Ричарда… Для нас одинаково   плохо, станет ли он нашим повелителем в силу соглашения или в результате   победы.      

— В   твоей политике ты не принял в расчет способность Ричарда все переварить. Я знаю   о его намерениях из тех слов, что архиепископ успел мне шепнуть… Да и твой   ловкий ход со знаменем произвел такое же впечатление, словно дело шло о двух   локтях расшитого шелка. Маркиз Конрад, твой ум начинает слабеть. Я больше не   буду полагаться на твои хитро сплетенные замыслы, а приму свои меры. Знаешь ли   ты о людях, которых сарацины называют хариджитами?      

— Разумеется, —   ответил маркиз. — Это неистовые, одержимые фанатики, посвятившие свою   жизнь распространению религии, — нечто вроде тамплиеров, с той лишь   разницей, что они, как известно, никогда не медлят с исполнением своих обетов.      

— Не   шути, — нахмурившись, сказал монах. — Знай, что один из этих людей   дал кровавую клятву изрубить на куски нашего островного короля, как главного   врага мусульманской религии.      

— Весьма   здравомыслящий язычник, — заметил Конрад. — Пусть в награду Мухаммед   даст ему место у себя в раю.      

— Он   был схвачен в лагере одним из наших оруженосцев и при допросе с глазу на глаз   откровенно признался мне в своем твердом, непреклонном намерении, — сказал   гроссмейстер.      

— Да   простит бог того, кто помешал этому весьма здравомыслящему хариджиту выполнить   его намерение! — воскликнул Конрад.      

— Он   мой пленник, — продолжал тамплиер, — и, как ты сам понимаешь, лишен   возможности с кем-либо общаться… Но из заточения убегают…      

— Цепь   оставляют не запертой на замок, и пленник исчезает, — перебил   маркиз. — Существует старинная поговорка: «Единственная надежная темница —   это могила».      

— Убежав,   он возобновит свои попытки, — продолжал воин-монах, — ибо природа   этих ищеек такова, что, учуяв след добычи, они не оставляют его.      

— Не   будем больше говорить об этом, — сказал маркиз. — Мне ясен твой   замысел… Он ужасен, но без крайних средств не обойтись.      

— Я   рассказал тебе все это, — пояснил тамплиер, — лишь для того, чтобы ты   был настороже, ибо подымется страшный шум, и мы не можем заранее предвидеть, на   кого обрушится ярость англичан. К тому же есть еще одна опасность: мой паж   знает замыслы хариджита, — продолжал он. — Больше того — он   сварливый, упрямый глупец, от которого я не прочь избавиться, так как он мешает   мне, осмеливаясь смотреть своими собственными глазами, а не моими. Впрочем, наш   святой орден предоставляет мне право применить нужные средства в подобных   затруднительных положениях. Или погоди… Сарацин может найти в своей темнице   острый кинжал; ручаюсь, он воспользуется им, чтобы вырваться на свободу, и это,   несомненно, случится, как только паж войдет с едой для него.      

— Это   вполне осуществимый план, — сказал Конрад, — и все же…      

— Все   же ино, — изрек тамплиер, — слова для глупцов. Умные люди не   колеблются и не отступают — они принимают решение и выполняют его.      

 Глава XX      

       

В тенета красоты попавший лев      

Не смеет даже гривою тряхнуть,      

Не то что выпустить с угрозой когти.      

Так Геркулес сменил свою дубину      

На прялку из-за красоты Омфалы.      

Неизвестный автор      

       

Ничего   не подозревавший о предательском заговоре, о котором мы рассказали в конце   предыдущей главы, Ричард, добившись, по крайней мере на время, полного единения   вождей-крестоносцев и вдохнув в них решимость продолжать войну, был озабочен   теперь тем, чтобы восстановить спокойствие в своей семье. Он снова обрел   способность к здравому суждению и хотел подробно разобраться в обстоятельствах,   которые повели к пропаже его знамени, и в характере тех отношений, какие   существовали между его родственницей Эдит и изгнанным шотландским рыцарем.      

Итак, к   немалому испугу королевы и ее приближенных, к ним явился сэр Томас де Во и   потребовал, чтобы леди Калиста Монфокон, первая придворная дама королевы,   безотлагательно явилась к королю Ричарду.      

— Что   мне говорить, мадам? — вся дрожа, спросила Калиста у королевы. — Он   убьет всех нас.      

— О   нет, не бойтесь, мадам, — вмешался де Во. — Его величество помиловал   шотландского рыцаря, который был главным преступником, и отдал его   мавританскому врачу… Он не будет суров с женщиной, пусть даже виновной перед   ним.      

— Придумай   какую-нибудь замысловатую историю, Калиста, — сказала Беренгария. — У   моего мужа слишком мало времени, чтобы доискиваться правды.      

— Расскажи,   как это на самом деле было, — сказала Эдит, — не то я расскажу вместо   тебя.      

— С   милостивого разрешения вашего величества, — заметил де Во, — совет   леди Эдит, по-моему, правильный: хотя король Ричард охотно верит тому, что   вашей милости угодно ему говорить, я, однако, сомневаюсь, чтобы он так же   снисходительно отнесся к леди Калисте, особенно в данном случае.      

— Лорд   Гилсленд прав, — согласилась леди Калиста, крайне взволнованная мыслью об   ожидавших ее расспросах. — К тому же, если у меня и хватит присутствия   духа, чтобы сочинить какую-нибудь правдоподобную историю, видит бог, я никогда   не осмелюсь рассказать ее.      

Де Во   привел столь чистосердечно настроенную леди Калисту к королю, и она, как и   намеревалась, откровенно рассказала ему о той ловушке, с помощью которой   несчастного рыцаря Леопарда заставили покинуть свой пост. При этом она сняла   всякую вину с леди Эдит, не сомневаясь, что та и сама не преминет снять с себя   вину, и возложила всю ответственность на свою госпожу королеву, чье участие в   этой проделке, как она знала, легче всего найдет прощение у Львиного Сердца.   Ричард и впрямь страстно, почти до самозабвения любил жену. Первая вспышка его   гнева давно прошла, и он не склонен был слишком строго осуждать за то, чего уже   нельзя было исправить. Лукавая леди Калиста, с раннего детства привыкшая   разбираться в придворных интригах и подмечать малейшие проявления монаршей   воли, поспешила словно на крыльях возвратиться к королеве и передать ей от   имени короля, что он скоро посетит ее. От себя придворная дама добавила   основанные на собственных наблюдениях комментарии, из которых следовало, что   Ричард намеревается проявить лишь столько суровости, сколько необходимо, чтобы   его царственная супруга почувствовала раскаяние в своей проделке, а затем   милостиво простит королеву и всех остальных участниц.      

— Стало   быть, ветер благоприятный, Калиста? — сказала королева, весьма   обрадованная этими известиями. — Поверь мне, Ричарду, хотя он и великий   полководец, вряд ли удастся провести нас; и, как говорят пиренейские пастухи в   моей родной Наварре, многие приходят за шерстью, а уходят сами остриженные.      

Получив   от Калисты все сведения, какие та могла сообщить, царственная Беренгария   переоделась в платье, которое ей больше всего было к лицу, и спокойно стала   поджидать прибытия доблестного Ричарда.      

Он   пришел и очутился в положении повелителя, который вступил на территорию   навлекшей на себя его недовольство провинции в полной уверенности, что ему   предстоит лишь дать хороший нагоняй и принять изъявления покорности; но   неожиданно он столкнулся с открытым неповиновением и мятежом. Беренгария   прекрасно знала силу своего обаяния и безграничную любовь Ричарда; она не   сомневалась, что теперь, когда первый порыв его бешеного гнева благополучно   миновал, она может за себя постоять. Вовсе не собираясь выслушивать   заготовленные королем упреки, полностью заслуженные ею за легкомысленное   поведение, она старалась преуменьшить и даже отрицать свою вину, изобразив все   как невинную шутку. Она придумывала множество милых отговорок и уверяла, будто   не давала Нектабанусу поручения завлечь рыцаря дальше края горы, на которой он   стоял стражем, и, уж конечно — это соответствовало действительности — не   предполагала, что сэра Кеннета приведут к ней в шатер. Королева защищалась с большим   жаром, а затем с еще большей горячностью напала на Ричарда, обвиняя его в   нелюбезности, проявленной им отказом даровать ей ничтожную милость и пощадить   злополучного рыцаря, который из-за ее необдуманной шалости был судим по военным   законам и едва не поплатился жизнью. Она плакала и рыдала, снова и снова   упрекая в неумолимости своего мужа, чья жестокость угрожала сделать ее навеки   несчастной, ибо она никогда не смогла бы отделаться от мысли, что невольно   послужила косвенной причиной такой трагедии. Видение умерщвленной жертвы   преследовало бы ее во сне, и кто знает — такие случаи ведь не редки, —   быть может, призрак этого человека стоял бы по ночам у ее ложа, не давая   заснуть. И всеми этими терзаниями она была бы обязана суровости того, кто, утверждая,   будто он готов на все ради одного ее взгляда, не пожелал воздержаться от акта   жалкой мести, хотя он принес бы ей столько горя.      

Весь   этот поток женского красноречия сопровождался обычными доводами в виде слез и   вздохов, причем тон и жесты королевы давали понять, что ее неудовольствие   вызвано не задетой гордостью и не упрямством, а оскорблявшим ее чувства   сознанием, что она не занимает в сердце мужа того места, на которое вполне   могла рассчитывать.      

Добрый   король Ричард был в большом затруднении. Он тщетно пытался образумить ту, кого   сомнение в его любви делало глухой к любому доводу; в то же время он не мог   заставить себя прибегнуть к строгости и использовать свои законные права по   отношению к столь прекрасному созданию, объятому безрассудным гневом. Ему   пришлось поэтому ограничиться обороной, он ласково журил Беренгарию за   подозрения и пытался ее успокоить. Он внушал ей, что она не должна вспоминать о   прошлом с угрызениями совести или со страхом перед сверхъестественными силами,   ибо сэр Кеннет жив и здоров и отдан им знаменитому арабскому врачу, а тот,   несомненно, лучше кого бы то ни было сумеет сохранить ему жизнь. Однако своими   словами он задел самое больное место, и королева снова опечалилась при мысли,   что сарацин — какой-то лекарь! — добился милости, о которой она на   коленях, с непокрытой головой тщетно умоляла своего мужа. При этом новом упреке   терпение Ричарда стало истощаться, и он сурово сказал:      

— Беренгария,   этот врач спас мне жизнь. Если она имеет ценность в твоих глазах, ты не должна   была бы завидовать и более высокой награде, чем та единственная, какую он   согласился от меня принять.      

Королева   прекратила свои жеманные сетования, поняв, что дошла до такого предела,   переступать который было бы уже опасно.      

— Мой   Ричард, — сказала она, — почему ты не привел этого мудреца ко мне,   чтобы королева Англии могла показать, как она ценит того, кто не дал угаснуть   светочу рыцарства, славе Англии и солнцу всей жизни и надежды бедной   Беренгарии?      

На этом   супружеские пререкания закончились; но так как справедливость требовала, чтобы   кто-нибудь понес наказание, то король и королева единодушно возложили всю вину   на посредника Нектабануса, который (к этому времени королеве уже достаточно   наскучили выходки жалкого карлика) был приговорен к изгнанию вместе со своей   царственной супругой Геневрой. Несчастный Нектабанус избег дополнительной кары   в виде порки только благодаря заверениям королевы, что он уже был подвергнут   телесному наказанию. Так как в ближайшее время должны были направить посла к   Саладину, чтобы известить его о решении Совета крестоносцев возобновить военные   действия по истечении срока перемирия, и так как Ричард намеревался послать   султану ценный подарок в знак признательности за ту великую пользу, которую   принесли ему услуги эль-хакима, то король и королева решили добавить к этому   подарку злосчастных супругов. Подобные уродцы по своей причудливой внешности и   слабоумию как раз подходили для того, чтобы один монарх мог преподнести их   другому.      

В этот   день Ричарду предстояло выдержать встречу еще с одной женщиной. Он шел на это   свидание относительно спокойно; хотя Эдит отличалась красотой и внушала своему   царственному родственнику большое уважение и хотя она действительно могла   чувствовать себя оскорбленной его несправедливыми подозрениями, между тем как   Беренгария только делала вид, что обижена, — она не была, однако, ни   женой, ни любовницей Ричарда, и ее упреков, пусть даже обоснованных, он боялся   меньше, чем несправедливых и беспочвенных упреков королевы. Он выразил желание   поговорить с Эдит наедине, и его ввели в ее покои, примыкавшие к покоям   королевы, две коптские рабыни которой во время беседы стояли на коленях в самом   отдаленном углу. Тонкое черное покрывало свободными складками окутывало высокую   стройную фигуру благородной Эдит. На ней не было никаких украшений. Когда   Ричард вошел, она встала и склонилась в глубоком поклоне, затем по знаку короля   снова села, когда он занял место рядом с ней, и, не произнося ни слова, ждала,   пока он выразит свою волю.      

Ричард,   который обычно держал себя с Эдит просто, на что ему давало право их родство,   почувствовал холодность оказанного ему приема и начал разговор несколько   смущенно.      

— Наша   прекрасная кузина, — сказал он наконец, — сердита на нас. Признаемся,   серьезные обстоятельства заставили нас ошибочно заподозрить ее в поступке,   противоречащем всему, что нам прежде было известно о ней. Но пока люди блуждают   в тумане земной юдоли, они неизбежно принимают тени за действительность.   Неужели моя прекрасная кузина не может простить своего чересчур вспыльчивого   родственника Ричарда?      

— Кто   может отказать в прощенииРичарду , — ответила Эдит, — если только   Ричард сумеет оправдать себя передкоролем ?      

— Полно,   любезная родственница, — ответил Львиное Сердце, — все это слишком   выспренне. Клянусь святой девой, такой печальный вид и это широкое траурное   покрывало могут навести на мысль, что ты только что овдовела или по меньшей   мере лишилась нежно любимого жениха. Развеселись… Ты, конечно, слышала, что у   тебя нет оснований печалиться… О чем же ты скорбишь?      

— О   потерянной чести Плантагенетов, о славе, покинувшей царственный род моего отца.      

Ричард   нахмурился.      

— Потерянная   честь! Слава, покинувшая наш род! — раздраженно повторил он. —   Впрочем, моя кузина Эдит имеет особые права. Я судил о ней слишком поспешно.   Она имеет поэтому основание судить меня слишком строго. Но скажи мне наконец, в   чем я провинился.      

— Плантагенет, —   ответила Эдит, — либо простил бы оскорбление, либо покарал бы за него. Ему   не подобает отдавать свободных людей, христиан и доблестных рыцарей в рабство   неверным. Ему не подобает принимать половинчатые решения, сообразуясь с   выгодой, или, даровав человеку жизнь, лишать его свободы. Смертный приговор   несчастному был бы жестокостью, но имел бы хоть видимость правосудия; осуждение   его на рабство и изгнание было неприкрытым тиранством.      

— Я   вижу, моя прекрасная кузина, — заметил Ричард, — что ты принадлежишь   к числу тех красавиц, которые отсутствующего возлюбленного ставят ни во что или   считают как бы умершим. Имей терпение: десяток быстрых всадников может   пуститься вдогонку и исправить ошибку, если твой поклонник является обладателем   некоей тайны, делающей его смерть более желательной, чем изгнание.      

— Прекрати   непристойные шутки! — ответила Эдит, покраснев. — Подумай лучше о том,   что ради своей прихоти ты отсек здоровую ветвь, лишил крестоносное воинство   одного из храбрейших поборников великого дела и отдал слугу истинного бога в   руки язычника. Людям, столь же подозрительным, каким оказался ты сам, ты дал   повод говорить, что Ричард Львиное Сердце изгнал самого храброго из своих   рыцарей, опасаясь, как бы тот не сравнялся с ним в воинской славе.      

— Я!..   Я! — воскликнул Ричард, на этот раз действительно задетый за живое. —   Я завидую чьей-нибудь славе? Я хотел бы, чтобы он очутился здесь и заявил о   своем желании доказать, что он равен мне! Я пренебрег бы своим королевским   саном и встретился бы с ним по-рыцарски на ристалище, чтобы все увидели, есть   ли в сердце Ричарда Плантагенета место для страха или зависти к отваге любого   смертного. Полно, Эдит, ты говоришь не то, что думаешь. Пусть гнев или печаль   из-за разлуки с возлюбленным не делает тебя несправедливой по отношению к   родственнику, для которого, несмотря на всю горячность твоего нрава, нет на   земле человека, чью репутацию он ставил бы выше, нежели твою.      

— Разлука   с возлюбленным? — сказала леди Эдит. — О да, вполне можно назвать   моим возлюбленным того, кто столь дорого заплатил за право так именоваться.   Хоть я и недостойна этой чести, я была для него как бы путеводной звездой,   которая вела его вперед по благородной стезе рыцарства; но неправда, что я   забыла свое высокое положение или что он осмелился на большее, чем ему   позволяло его положение, — пусть это утверждает даже король.      

— Моя   прекрасная кузина, — сказал Ричард, — не вкладывай в мои уста слов,   которых я не произносил. Я не говорил, что ты оказывала этому человеку большую   милость, нежели та, какую добрый рыцарь, независимо от своего происхождения,   мог заслужить со стороны принцессы крови. Но, клянусь пресвятой девой, я кое-что   понимаю в любовных делах: все начинается с молчаливого почитания и поклонения   издали, но как только представится случай, отношения становятся более близкими,   и тогда… Впрочем, не стоит говорить об этом с той, кто считает себя умнее всех   на свете.      

— Я   охотно выслушаю советы моего родственника, — возразила Эдит, — если   они не оскорбительны для моего высокого звания и достоинства.      

— Короли,   моя прекрасная кузина, не советуют, а скорее повелевают.      

— Султаны   действительно повелевают, но это потому, что они властвуют над рабами.      

— Полно,   со временем ты, может быть, перестанешь презирать султана, коль скоро ты так   высоко ставишь шотландца, — сказал король.      

— По-моему,   Саладин крепче держит свое слово, чем этот Вильгельм Шотландский, которого уж   воистину справедливо прозвали Львом. Ведь Вильгельм подло обманул меня, не   прислав обещанной помощи. Знаешь, Эдит, ты, пожалуй, доживешь до того, что   предпочтешь честного турка вероломному шотландцу.      

— Нет,   никогда! — ответила Эдит. — Если даже сам Ричард перейдет в веру мусульман,   ради изгнания которых из Палестины он переплыл моря.      

— Тебе   угодно, чтобы последнее слово осталось за тобой, — сказал Ричард, —   пусть будет так. Думай обо мне что хочешь, прелестная Эдит, а я никогда не   забуду, что ты моя ближайшая и любимая родственница.      

Король   учтиво попрощался, но результат посещения удовлетворил его очень мало.      

Шел уже   четвертый день с тех пор, как сэр Кеннет был увезен из лагеря. Король Ричард   сидел у себя в шатре, наслаждаясь вечерним западным ветром, который нес на   своих крыльях необычную прохладу и, казалось, долетал сюда из веселой Англии,   чтобы освежить ее отважного монарха, постепенно восстанавливающего силы, столь   необходимые ему для осуществления задуманного грандиозного плана. Ричард был   один, так как де Во он отправил в Аскалон поторопить с доставкой подкреплений и   припасов, а большая часть остальных приближенных занималась всякого рода   делами, готовясь к возобновлению военных действий и к большому смотру армии   крестоносцев, назначенному на следующий день. Ричард сидел, прислушиваясь к   деловитому гулу лагеря, стуку, доносившемуся из походных кузниц, где ковались   подковы, и из палаток оружейников, чинивших доспехи. Голоса воинов, проходивших   мимо шатра, звучали громко и весело, и самый тон разговоров вселял уверенность в   их безграничной отваге и служил, казалось, предзнаменованием грядущей победы. В   то время как Ричард с наслаждением упивался всеми этими звуками и предавался   мечтам о торжестве над врагом и славе, которые они предвещали, один из конюших   сказал ему, что гонец от Саладина ожидает перед шатром.      

— Немедленно   впусти его, — распорядился король, — и с должным почетом, Джослин.      

Английский   рыцарь ввел посланца; то был, по-видимому, всего лишь нубийский раб,   обладавший, однако, замечательной внешностью. Прекрасного роста, великолепно   сложенный, с властными чертами лица, он, хотя и был черен как смола, в   остальном ничем не обнаруживал негритянского происхождения. На черных как   вороново крыло волосах была белоснежная чалма, а с плеч ниспадал короткий плащ   того же цвета, открытый спереди и с прорезями для рук; из-под плаща виднелась   короткая куртка из выделанной леопардовой шкуры, на ширину ладони не доходившая   до колен. Его сильные, мускулистые руки и ноги были обнажены; легкие сандалии,   серебряные браслеты и ожерелье довершали его наряд. Широкий прямой меч с   рукоятью из самшита и в ножнах, отделанных змеиной кожей, висел у него на поясе.   В правой руке он держал короткий дротик с широким блестящим стальным   наконечником длиною в пядь, а левой вел на поводке из крученых золотых и   серебряных нитей благородного охотничьего пса огромных размеров.      

Гонец   простерся ниц, обнажив при этом плечи в знак покорности; он коснулся лбом   земли, затем приподнялся и, стоя на одном колене, протянул королю сверток;   шелковый платок, обвернутый вокруг другого платка из золотой парчи, в котором   лежало письмо Саладина на арабском языке с переводом на англонорманский.   Переделанное на более современный лад оно звучало бы так:      

«Саладин,   царь царей, Мелеку Рику, Льву Англии. Поскольку из твоего последнего послания   мы узнали, что ты войну предпочел миру и вражду между нами — нашей дружбе, нам   остается лишь полагать, что тебя постигла слепота, и надеяться вскоре убедить   тебя в твоей ошибке с помощью непобедимого воинства нашей тысячи племен, когда   Мухаммед, пророк божий, и аллах, бог пророка, разрешат спор между нами. За всем   тем мы высоко ценим твое благородство и те дары, которые ты прислал нам, и двух   карликов, необычайных в своем уродстве, подобно Эзопу, и веселых, как лютня   Исаака. В отплату за эти знаки твоей великодушной щедрости мы посылаем тебе   нубийского раба по имени Зоххак, о котором прошу тебя не судить по цвету его   кожи, как делают глупцы, а памятовать, что плод с темной кожурой превосходит на   вкус все остальные. Знай, что он ревностен в исполнении приказов своего   господина, как Рустам из Заблестана; он также достаточно мудр, чтобы подать   совет, когда ты научишься разговаривать с ним, ибо его повелитель речи обречен   на молчание среди стен из слоновой кости своего дворца. Мы поручаем его твоим   заботам в надежде, что недалек, возможно, тот час, когда он окажет тебе добрую   услугу. На этом мы прощаемся с тобой; уповая, что наш святой пророк откроет все   же твоим глазам истину, света которой ты пока лишен, мы желаем быстрого   восстановления твоего королевского здоровья, чтобы аллах мог рассудить нас с   тобой на поле честной битвы».         

Послание   было скреплено подписью и печатью султана.      

Ричард   молча разглядывал нубийца, который стоял перед ним, устремив взор в землю,   скрестив руки на груди, напоминая черную мраморную статую искуснейшего мастера,   ожидающую, чтобы Прометей вдохнул в нее жизнь. Король Англии — как впоследствии   метко говорили о его преемнике Генрихе VIII — любил смотреть начеловека ;   мускулатура и пропорциональное телосложение того, кого он сейчас рассматривал,   ему очень понравились, и он спросил на лингва-франка:      

— Ты   язычник?      

Раб   покачал головой и, подняв палец ко лбу, перекрестился в доказательство того,   что он христианин, затем снова неподвижно застыл в смиренной позе.      

— Нубийский   христианин, разумеется, — сказал Ричард, — эти собаки язычники   отрезали ему язык.      

Немой   снова медленно покачал головой в знак отрицания, простер указательный палец   ввысь, а затем приложил его к своим губам.      

— Я   понимаю тебя, — сказал Ричард, — ты страдаешь из-за божьей кары, а не   вследствие жестокости людей. Умеешь ли ты чистить доспехи и сможешь ли надеть   их на меня в случае необходимости?