1 2 3 4 5 6 
       

Лицо   мальчика, единственного свидетеля нарушения Калебом всех законов собственности   и гостеприимства, могло бы послужить прекрасным сюжетом для картины. Он   остолбенел, словно воочию увидел один из тех призраков, о которых ему   рассказывали в долгие зимние вечера; забыв о возложенной на него обязанности,   он перестал поворачивать вертел и, в довершение всех бед, баранина пригорела и   обуглилась. Увесистая пощечина вывела мальчика из оцепенения. Перед ним стояла   миссис Лайтбоди, женщина тучная (хотя, надо полагать, другие качества   соответствовали ее имени),[23]   к тому же мастерски владеющая искусством рукоприкладства, в чем ее покойный   супруг, как говорят, имел возможность убедиться на собственном опыте.      

– Недоносок   ты паршивый! Почему у тебя сгорело жаркое, дармоед никчемный?      

– Не   знаю, – пролепетал мальчик.      

– А   куда делся этот негодяй Джайлс?      

– Не   знаю, – прорыдал несчастный.      

– Где   же мистер Болдерстон?.. О боже! Именем святых отцов и церковного суда, отвечай:   где вертел с дичью?      

Тут   подоспела миссис Гирдер, и обе женщины принялись что было сил кричать на   бедного мальчишку, оглушая его одна справа, другая слева, и довели до такого   состояния, что он не мог уже вымолвить ни слова. Только с приходом второго   мальчика истина мало-помалу начала проясняться.      

– Ну,   знаете ли, – произнесла миссис Лайтбоди, – кто бы мог подумать, что   Калеб Болдерстон способен сыграть такую шутку со старой знакомой!      

– Стыдно   ему! – воскликнула супруга мистера Гирдера. – Что я теперь скажу   мужу? Он же убьет меня!      

– Что   ты, что ты, глупенькая! – проговорила мать. – Беда, конечно, большая,   но уж совсем не такая страшная, как ты говоришь. Убить тебя! Для этого ему   придется начать с меня, а я и не с такими справлялась. У меня не очень-то   разойдешься, а крика мы не боимся.      

В эту   минуту у ворот раздался конский топот, возвещавший о прибытии бочара с   пастором. Спешившись, они прошли прямо в кухню, чтобы поскорее обогреться:   после грозы стало очень холодно, а в лесу было сыро и грязно. Молодая женщина,   зная, как велико очарование праздничного наряда, бросилась вперед, решив   принять на себя первый удар, между тем как миссис Лайтбоди, подобно когорте   ветеранов римского легиона, осталась в арьергарде, готовая в случае надобности   поддержать дочь Обе делали все возможное, чтобы отсрочить роковое открытие: старуха   загородила собою печку, а дочь, наградив пастора и супруга нежнейшей улыбкой,   принялась участливо их расспрашивать, то и дело выражая опасение, как бы они   «не простыли».      

– Простыли! –   сердито передразнил ее Гирдер, не принадлежавший к числу мужей, которых жены   держат под каблуком. – Простынешь тут, раз вы не пускаете нас к огню.      

С этими   словами бочар прорвался сквозь двойную линию заграждений; а так как он обладал   чрезвычайно зорким глазом, когда дело шло о его собственности, то сразу же   обнаружил отсутствие вертела с дичью.      

– Черт   возьми! – воскликнул он. – Где…      

– Фи,   как тебе не стыдно! – накинулись на него обе женщины. – При   достопочтенном мистере Байдибенте!      

– Виноват, –   сказал бочар, – но…      

– Произносить   вслух имя врага рода человеческого, – сказал мистер Байдибент, –   значит…      

– Виноват, –   повторил бочар.      

– Значит, –   продолжал преподобный отец, – подвергать себя искушениям, вынуждая его некоторым   образом забыть тех несчастных, кои уже составляют предмет его попечений, и   заняться тем, кто призывает имя его.      

– Ладно,   мистер Байдибент, будет, – взмолился бочар. – Ведь я уже признал свою   вину, чего же еще? Но, с вашего позволения, я хочу спросить этих женщин, зачем   они выложили на блюдо дичь, не дождавшись нашего приезда.      

– Мы   до нее не дотрагивались, Гилберт, – сказала Джин. – Несчастный   случай…      

– Какой   там еще несчастный случай! – заорал Гилберт, бросая на нее гневный   взгляд. – Утки-то, надеюсь, целы? А?      

Джин,   испытывавшая благоговейный страх перед мужем, не осмелилась отвечать ему, но ее   мать немедленно бросилась ей на помощь.      

– Я   отдала их одному моему знакомому, – заявила она зятю, воинственно отведя   локти в сторону, словно собираясь при малейшем возражении упереть руки в   бока. – Ну и что?      

От такой   самоуверенности у Гирдера на мгновение отнялся язык.      

– Вы   отдали моих диких уток, лучшее украшение нашего обеда?! – завопил   он. – Ах вы, старая ведьма! Хотел бы я знать, как его зовут, этого вашего   знакомого!      

– Достопочтенный   мистер Калеб Болдерстон из замка «Волчья скала», – отвечала Мэрион,   готовая тотчас ринуться в бой.      

Когда   Гирдер услышал, что его роскошные утки принесены в дар нашему другу Калебу, которого   по причинам, уже известным читателю, он решительно недолюбливал, он пришел в   неописуемую ярость; ни одно обстоятельство не могло бы сильнее разжечь его   негодование. Он замахнулся на миссис Лайтбоди хлыстом, но та даже не   шелохнулась; собравшись с силами, она бесстрашно подняла на обидчика железную   поварешку, которой только что поливала маслом жаркое. Без сомнения, это оружие   не уступало хлысту, а поднявшая его длань была поувесистее, нежели рука   Гирдера, а потому он счел за наилучшее выместить свой гнев на жене, издававшей   какие-то булькающие звуки, весьма похожие на жалобное всхлипывание, к которым   пастор, поистине самый простодушный и добрейший из людей, отнесся с большим   состраданием.      

– А   ты, безмозглая потаскушка, – заорал Гирдер, – ты спокойно смотрела,   как мое добро отдают какому-то бездельнику, этому пьянице и распутнику, этой   старой развалине, этому лакею, отдают за то, что он поверещал над ухом у глупой   старой сплетницы да наврал ей с три короба чепухи. Сейчас я с тобой…      

Но тут   за нее вступился пастор, пытаясь удержать бочара не только словом, но и делом;   между тем миссис Лайтбоди, загородив собою дочь, воинственно размахивала   поварешкой.      

– Значит,   нельзя уж поучить собственную жену?! – возмутился бочар.      

– Свою   жену, Гирдер, можешь учить сколько тебе угодно, – заявила миссис   Лайтбоди, – но мою дочь ты не тронешь и пальцем: в этом уж можешь не   сомневаться.      

– Стыдитесь,   мистер Гирдер, – увещевал пастор. – Не ожидал я от вас такого   недостойного поведения! Как! Предаться греховной страсти: с таким гневом   ополчиться на самое близкое и дорогое вам существо! И это в тот час, когда вы   готовитесь исполнить священнейший долг христианина      

– долг   отца.      

И за   что? За пустое и презренное земное благо.      

– Презренное!   Пустое! – вскричал Гирдер. – Да я отроду не видывал такого жирного   гуся! А таких прекрасных уток во всем свете не сыскать!      

– Положим,   что так, сосед, – возразил пастор. – Но взгляните: разве мало   превосходных яств еще осталось в вашем доме? Я помню время, когда одна такая   лепешка, которых, как я вижу, имеется у вас в избытке, показалась бы лучшим   лакомством тем несчастным, что во имя святой веры умирали с голоду в горах, в   болотах и вырытых в земле пещерах, где они скрывались от гонений.      

– Вот   это-то меня и бесит, – сказал бочар, желавший хотя бы в ком-нибудь найти   сочувствие. – Отдай она мою дичь страждущему праведнику или просто   порядочному человеку, я бы слова не сказал. Но этому грабителю и вралю! Этому   притеснителю и негодяю тори, гарцевавшему в отряде милиции, сражавшемуся против   святых защитников веры при Босуэл-бридже под начальством старого тирана Аллана   Рэвенсвуда, которого, слава богу, уже прибрал господь. Отдать самое лакомое   блюдо этому негодяю!..      

– Но,   мистер Гилберт, неужели вы не видите здесь десницы провидения? Детям   праведников не приходится протягивать руку за подаянием, а вот отпрыск их   некогда могущественного гонителя вынужден поддерживать свое существование   крохами с вашего обильного стола.      

– К   тому же, – вставила словечко миссис Гирдер, – наши утки пойдут совсем   не лорду Рэвенсвуду, а на угощение лорда-хранителя, кажется, так его величают.   Он сейчас в замке.      

– Сэр   Уильям Эштон в замке «Волчья скала»! – воскликнул изумленный мастер клепок   и обручей.      

– Да.   Они теперь с лордом Рэвенсвудом такие друзья – водой не разольешь! –   присовокупила миссис Лайтбоди.      

– Дура   набитая! – снова рассердился бочар. – Видно, этому старому сплетнику   и пройдохе ничего не стоит уверить вас, что луна – это круг зеленого сыра!   Лорд-хранитель – и Рэвенсвуд! Да они что кошка с собакой, что волк с охотником!      

– А   я вам говорю, что они дружны, словно муж с женой, и между ними больше согласия,   чем между иными настоящими супругами. И еще есть одна новость: Питер Панчен,   бочар при королевских погребах в Лите, умер, и место его свободно, и…      

– Ах,   да замолчите ли вы наконец! – прикрикнул Гирдер на говоривших разом   женщин, ибо как только разговор принял другой оборот, молодая женщина приободрилась   и стала вторить матери, произнося слова так же быстро, но октавой выше, так что   получилось что-то вроде песни на два голоса.      

– Это   сущая правда, хозяин, – сказал старший подмастерье Гирдера, вошедший в   кухню во время перебранки. – Я сам только что видел слуг лорда-хранителя в   харчевне матушки Смолтраш. Они там пьют и веселятся.      

– А   господин их гостит в «Волчьей скале»?      

– Да,   честное слово!      

– И   он друг Рэвенсвуда?      

– Похоже,   что так, иначе что бы ему делать в замке?      

– И   Питер Панчен умер?      

– Умер,   умер, – подтвердил подмастерье, – преставился старина Панчен. Не одну   флягу бренди он осушил на своем веку! Но пришел и ему конец! А что касается   вертела с утками, так ваша лошадь еще не расседлана, хозяин. Я могу догнать   мистера Болдерстона – едва ли он далеко ушел – и отнять у него птицу.      

– Так   и сделаем, Уил. Хотя погоди… вот что ты сделаешь, когда нагонишь мистера Болдерстона.      

И,   оставив женщин в обществе пастора, бочар удалился с Уилом, чтобы дать ему   нужные указания.      

– Умно,   нечего сказать, – заметила миссис Лайтбоди, когда Гирдер вернулся в   комнату, – посылать бедного малого в погоню за человеком, вооруженным до   зубов. Ты же знаешь, что мистер Болдерстон всегда имеет при себе шпагу, да еще   кинжал в придачу.      

– Надеюсь,   вы хорошо обдумали то, что собираетесь делать, – сказал пастор, – ибо   вы можете вызвать ссору, и мой долг предупредить вас: тот, кто подстрекает к   ссоре, будет виновен не менее того, кто в ней участвует.      

– Не   беспокойтесь, мистер Байдибент, – заявил бочар. – Эти женщины и   священники всюду должны сунуть свой нос. Шагу нельзя ступить без их указки.      

Я сам   знаю, с какого конца есть пироги. Подавай обед, Джин, и хватит об этом.      

И   действительно, в продолжение всего вечера бочар ни разу не вспомнил о пропавшем   блюде.      

Тем   временем подмастерье, получив от хозяина особые указания, вскочил на коня и   устремился в погоню за мародером Калебом.      

Однако   последний, как легко можно догадаться, не мешкал в пути. Несмотря на всю свою   страсть к болтовне, он шел молча, стремясь скорее добраться до замка, и только   сообщил мистеру Локхарду, что, по его просьбе, жена поставщика слегка обжарила   дичь на случай, если Мизи, насмерть перепуганная грозой, еще не успела развести   огонь. Между тем он, ссылаясь на необходимость поскорее вернуться в замок, то и   дело просил спутников поторопиться и все ускорял шаг, так что они с трудом   поспевали за ним.      

Достигнув   вершины горной гряды, возвышавшейся между замком и Волчьей Надеждой, он уже   счел себя вне опасности, как вдруг услыхал отдаленный конский топот и громкие   крики:      

– Мистер   Калеб! Мистер Болдерстон! Мистер Калеб Болдерстон! Подождите!      

Само   собой разумеется, Калеб не спешил откликнуться на эти призывы. Сначала он притворился,   будто ничего не слышит, уверяя слуг сэра Эштона, что это всего лишь свист   ветра; потом он заявил, что не стоит терять время из-за какого-то сорванца;   наконец, когда фигура всадника ясно обозначилась в вечерних сумерках, Калеб   неохотно остановился и, собрав все свои душевные силы для защиты награбленных   сокровищ, принял позу, полную достоинства, поднял вертел, словно собираясь   использовать его не то как пику, не то как щит, и приготовился скорее умереть,   нежели возвратить драгоценную добычу.      

Но   каково же было удивление старого дворецкого, когда посланец бочара, подъехав к   нему вплотную, почтительно с ним поздоровался и передал сожаления хозяина по   поводу того, что мистер Калеб не застал его дома и не остался на крестинный   обед; узнав о прибытии в замок знатных гостей, к приему которых не успели   сделать должных приготовлений, мистер Гирдер взял на себя смелость послать   бочонок с хересом и бочку с бренди.      

Я читал   где-то об одном пожилом господине, за которым гнался сорвавшийся с цепи медведь;   окончательно выбившись из сил, старик в отчаянии остановился и, повернувшись к   косолапому преследователю, замахнулся на него тростью. При виде палки в   животном возобладал дух дисциплины и, вместо того чтобы разорвать несчастного   на куски, мишка встал на задние лапы и пустился отплясывать сарабанду.      

Даже   радостное изумление, охватившее этого человека, уже видевшего себя на краю гибели   и вдруг неожиданно обретшего спасение, не могло сравниться со смятением,   объявшим Калеба, когда он обнаружил, что его преследователь не только не   намеревается отнять у него добычу, но готов приобщить к ней новые дары. Однако   он тотчас сообразил, в чем дело, когда подмастерье, восседавший на лошади между   двумя бочонками, нагнулся к нему и шепнул:      

– Если   бы можно было замолвить словечко насчет места Питера Панчена, так Джон Гирдер   готов служить лорду Рэвенсвуду душой и телом. А уж как бы он был рад поговорить   об этом с мистером Болдерстоном; ну, а если мистеру Болдерстону чего-нибудь   захочется, хозяин будет податлив, как ивовый обруч.      

Калеб   молча выслушал гонца и, подобно всем великим людям, начиная с Людовика XIV,   вместо ответа удостоил его лаконическим: «Посмотрим».      

– Ваш   хозяин, – произнес он громко, специально для ушей мистера Локхарда, –   поступил учтиво и достойно, прислав вина, и я не премину довести об этом до   сведения милорда. А теперь, любезный друг, отправляйтесь-ка в замок и, если   слуги еще не вернулись (что весьма вероятно, так как они пользуются всяким   случаем погулять подольше), оставьте эти бочонки в комнате привратника, по   правую руку от главных ворот. Самого привратника вы не застанете: он отпросился   в гости, так что вряд ли вас кто-нибудь окликнет.      

Выслушав   указания Калеба, подмастерье поскакал в замок, где действительно никого не   встретил, и, оставив оба бочонка в пустой разрушенной каморке привратника,   повернул назад. Исполнив таким образом поручение хозяина и вторично   раскланявшись с Калебом и всей честной компанией на обратном пути, он   возвратился домой, чтобы принять участие в крестинном пире.      

 Глава XIV      

       

Как   листья под осенним небосводом,      

Кружась,   несутся в вихре хороводом,      

Иль как   летит, колеблясь, из овина      

От зерен   отделенная мякина,      

Так все   людские помыслы летели,      

Стремясь,   по воле неба, мимо цели.      

Аноним      

Мы   оставили Калеба в минуту величайшей радости при виде успеха всех его ухищрений   во славу рода Рэвенсвудов. Пересчитав и разложив все добытые им яства, он   заявил, что такого королевского угощения не видывали в замке со дня похорон его   покойного владельца. С гордым сознанием победы «убирал» он дубовый стол чистой   скатертью и, расставляя блюда с жареной олениной и дичью, бросал время от   времени торжествующие взгляды на своего господина и гостей, словно упрекая их   за неверие в его силы; в продолжение всего вечера Калеб угощал Локхарда бесконечными   рассказами, более или менее правдивыми, о былом величии замка «Волчья скала» и   могуществе его баронов.      

– Без   разрешения лорда Рэвенсвуда, – рассказывал он, – вассал, бывало, не   смел считать своим ни теленка, ни ярочку. И чтобы жениться, также нужно было   испросить согласие барона. А сколько забавнейших историй рассказывают об этом   старинном праве.      

И хотя   теперь уже не то, что было в доброе старое время, когда крестьяне уважали   власть сеньора, все же, мистер Локхард, как вы и сами, вероятно, заметили, мы,   слуги дома Рэвенсвудов, не жалеем усилий, чтобы, опираясь на законные права   милорда, поддерживать между сеньором и вассалами должные отношения, укрепляя   связь, которая из-за всеобщего своеволия и беспорядка, повсюду царящих в наше   печальное время, становится все слабее и слабее.      

– Н-да, –   сказал мистер Локхард. – Позвольте спросить вас, мистер Болдерстон: что,   жители подвластного вам селения – покорные вассалы? Либо, должен сознаться, те,   что перешли от вас к лорду-хранителю вместе с замком Рэвенсвуд, не очень-то   услужливый народ.      

– Ах,   мистер Локхард, не забудьте, что они попали в чужие руки: там, где старый   хозяин легко получал вдвое против положенного, новый, может статься, не получит   ничего. Они всегда были упрямыми и беспокойными, наши вассалы, и с ними не   просто справиться чужому человеку. Если ваш господин хоть раз с ними не поладит   да разозлит, их потом никакими силами не уймешь.      

– Сущая   правда, – согласился Локхард, – и, сдается мне, самое лучшее для всех   нас – это сыграть свадьбу вашего молодого лорда с нашей красавицей, молодой   госпожой. Сэр Уильям мог бы дать за ней в приданое ваши прежние поместья. С его   хитростью он быстро обставит еще кого-нибудь и добудет себе Другие.      

Калеб   покачал головой.      

– Желал   бы я, чтобы это было возможно, – сказал он. – Но есть старинное   предсказание роду Рэвенсвудов… Не дай мне бог дожить до того дня, когда оно   сбудется… Мои старые глаза и так уже видели немало горя.      

– Ерунда!   Стоит ли обращать внимание на веяние суеверия? – возразил Локхард. –   Если молодые люди понравятся друг другу, то это будет славная парочка.      

Но, по   правде говоря, у нас в доме ничего не делается без леди Эштон, и, конечно, в   этом деле, как и в любом другом, все будет зависеть от нее. Ну, а пока не грех   выпить за здоровье молодых людей. Я и миссис Мизи налью стаканчик хереса, что   прислал вам мистер Гирдер.      

Пока   слуги таким образом угощались на кухне, общество, собравшееся в зале, проводило   время не менее приятно. С той минуты, как Рэвенсвуд решил оказать   гостеприимство лорду-хранителю, насколько это было в его силах, он счел себя   обязанным принять вид радушного хозяина. Не раз уж было замечено, что, если   человек берется исполнять какую-нибудь роль, он часто настолько входит в нее,   что под конец действительно превращается в того, кого изображает.      

Не   прошло и часу, как Рэвенсвуд, к своему собственному удивлению, почувствовал   себя хозяином, чистосердечно старающимся как можно лучше принять желанных и   почетных гостей. В какой мере следовало приписать эту перемену в его настроении   красоте мисс Эштон, искренности ее обращения и готовности примириться с   неудобствами положения, в котором она очутилась, и насколько это было вызвано   гладкими, вкрадчивыми речами лорда-хранителя, обладавшего большим даром   привлекать к себе сердца людей, мы предоставляем судить нашим проницательным   читателям. Во всяком случае, Рэвенсвуд не остался безразличным ни к   совершенствам дочери, ни к обходительности отца.      

Лорд-хранитель   был искушенным государственным деятелем: он в совершенстве знал все, касающееся   двора и кабинета министров, и был до мельчайших подробностей осведомлен о всех   политических интригах, связанных с недавними событиями конца семнадцатого   столетия. Будучи участником важных событий и лично зная множество людей, он   умел рассказывать о них чрезвычайно интересно; к тому же он обладал редким   даром: не выдавая своих чувств и мыслей ни единым словом, создавать у   слушателей впечатление, что говорит с ними не таясь, доверительно и   чистосердечно. Рэвенсвуд, несмотря на все свое предубеждение против сэра Эштона   и на веские причины питать к нему враждебные чувства, находил беседу с ним не   только приятной, но и поучительной, а лорд-хранитель, вначале боявшийся даже   назвать свое имя, теперь полностью оправился от смущения и говорил с легкостью   и плавностью, сделавшими бы честь любому первоклассному адвокату-златоусту.      

Мисс   Эштон говорила мало и больше улыбалась; но несколько слов, оброненных ею, были   исполнены искренней доброжелательности и кротости – качества, которые для   такого гордого человека, как Рэвенсвуд, обладали большей привлекательностью,   нежели самое блистательное остроумие; к тому же от Эдгара не ускользнуло еще   одно немаловажное обстоятельство: его гости, то ли из благодарности, то ли по   какой другой причине, оказывали ему столько же почтительного внимания в этом   пустом, заброшенном зале, как если бы он принимал их со всем великолепием,   сообразным его высокому рождению.      

Они,   казалось, не замечали бедности сервировки, а когда отсутствие того или иного   необходимого предмета уж слишком обращало на себя внимание, принимались   расхваливать те, коими Калеб ухитрился заменить недостающую утварь. Если же   отец и дочь не могли иногда удержаться от улыбки, то улыбка эта была очень   добродушной и неизменно сопровождалась каким-нибудь к месту сказанным   комплиментом, который показывал хозяину, как высоко они ценят его достоинства и   как мало обращают внимания на окружающие их неудобства.      

Вероятно,   сознание того, что его личные достоинства в глазах гостей значат больше, нежели   его бедность, произвело на сердце Рэвенсвуда столь же сильное впечатление,   сколь и красноречие лорда-хранителя и красота его дочери.      

Наконец   настало время отправиться на покой.      

Лорд-хранитель   и его дочь удалились в отведенные им комнаты, которые оказались «убранными»   гораздо лучше, чем того можно было ожидать. В этом нелегком деле Мизи помогла   одна деревенская кумушка, прибежавшая в замок разведать, что там творится;      

Калеб   тотчас ее задержал и заставил приняться за уборку, так что вместо того, чтобы   возвратиться домой и описать соседям туалет и наружность мисс Эштон, ей   пришлось изрядно потрудиться на пользу домашнего очага Рэвенсвудов.      

По   обычаям того времени, сам мастер Рэвенсвуд в сопровождении Калеба проводил гостя   в отведенный ему покой. Войдя в комнату, старый дворецкий торжественно, словно   канделябр с множеством восковых свечей, водрузил на стол жалкую проволочную   подставку с двумя коптящими сальными свечами, какие даже в те дни можно было   встретить только в крестьянской лачуге. Потом он исчез, но тотчас возвратился с   двумя глиняными флягами (после смерти миледи, объяснил он, в замке не принято   пользоваться фарфором), в одной из которых был херес, а в другой – бренди.   Презрев опасность оказаться уличенным во лжи, Калеб заявил, что этот херес выдерживали   в погребах замка двадцать лет; и «хотя ему, конечно, не годится надоедать их   милостям своей болтовней, но этот бренди – замечательный напиток, сладкий как   мед и такой крепкий, что способен свалить с ног самого Самсона. Оно хранится в   подвалах замка со времени достопамятного пира, когда Джейми Дженклбрэ убил   старого Миклстоба на верхней ступеньке лестницы, защищая честь достойной леди   Мюренд, приходившейся некоторым образом родней семье Рэвенсвудов, но…»      

– Но,   чтобы покончить с этой длинной историей, мистер Калеб, – прервал его сэр   Эштон, – может быть, вы сделаете мне одолжение и принесете воды.      

– Воды!   Избави бог, чтобы ваша милость пили воду в нашем доме. Это же позор для знаменитого   рода!      

– Но   таково желание сэра Эштона, Калеб, – сказал, улыбаясь, Рэвенсвуд. –   Мне кажется, вам следует исполнить его просьбу, тем более что, если мне не   изменяет память, еще недавно здесь не гнушались пить воду и даже находили ее   очень вкусной.      

– Ну,   раз таково желание милорда… – согласился Калеб и немедленно принес кувшин   с упомянутой чистой влагой. – Милорд нигде не найдет такой воды, как в   колодце замка «Волчья скала», но все-таки…      

– Все-таки   пора нам дать нашему гостю покой в этом бедном жилище,      

– сказал   Рэвенсвуд, перебивая не в меру болтливого слугу, который тотчас направился к двери   и, низко поклонившись лорду-хранителю, приготовился сопровождать своего   господина из потайной комнаты.      

Но   лорд-хранитель остановил Рэвенсвуда.      

– Мне   хотелось бы сказать несколько слов мастеру Рэвенсвуду, мистер Калеб, –   сказал он дворецкому, – и, я полагаю, на это время он согласится обойтись   без ваших услуг.      

Калеб   отвесил поклон еще ниже первого и вышел; Эдгар остановился в большом смущении,   ожидая разговора, который должен был закончить день, ознаменованный уже   столькими неожиданными событиями.      

– Мастер   Рэвенсвуд, – неуверенно начал сэр Уильям Эштон, – я надеюсь, вы   истинно добрый христианин и не захотите окончить этот день, по-прежнему тая   гнев в сердце своем.      

Рэвенсвуд   вспыхнул.      

– У   меня не было оснований, по крайней мере нынче, упрекать себя в забвении тех   обязанностей, которые налагает на христианина его вера, – сказал он.      

– Мне   кажется, – возразил ему гость, – это не совсем так, если вспомнить   все споры и тяжбы, к несчастью слишком часто возникавшие между покойным лордом   Рэвенсвудом, вашим батюшкой, и мною.      

– Я   просил бы, милорд, – сказал Рэвенсвуд, с трудом сдерживаясь, – чтобы   в доме моего отца мне не напоминали об этих обстоятельствах.      

– В   любом ином случае я исполнил бы вашу просьбу, продиктованную   щепетильностью, – ответил сэр Уильям Эштон, – но теперь мне   необходимо высказаться до конца. Я был слишком наказан, уступив чувству ложной   щепетильности, помешавшей мне настоять на встрече с вашим отцом, которой я   много раз добивался. Сколько горя, принесенного и ему и мне, удалось бы тогда   избежать!      

– Это   правда, – сказал Рэвенсвуд после минутного молчания. – Я слышал от   отца, что вы предлагали ему свидание.      

– Предлагал,   дорогой Рэвенсвуд. Но этого было мало. Мне следовало просить, умолять, заклинать!      

Мне   нужно было разрушить преграду, которую корыстные люди воздвигли между нами, и   показать себя в истинном свете, показать себя готовым пожертвовать даже большей   частью моих законных прав из уважения к его столь естественным чувствам.      

Но я   должен сказать в свое оправдание, мой юный друг (разрешите мне так называть   вас), что если бы мы с вашим отцом когда-нибудь провели вместе хоть столько   времени, сколько теперь мне посчастливилось пробыть в вашем обществе, то наша   страна, вероятно, сохранила бы одного из самых достойных своих сынов, а мне не   пришлось бы враждовать с человеком, который всегда вызывал во мне восхищение и   уважение.      

Сэр   Уильям поднес платок к глазам. Рэвенсвуд тоже был растроган, но хранил   молчание, ожидая продолжения этого удивительного признания.      

– Я   хотел, чтобы вы знали, – продолжал лорд-хранитель, – что, хотя я счел   необходимым подтвердить законность моих требований через судебное определение,   я никогда не имел намерения настаивать на чем-нибудь таком, что выходило бы за   пределы справедливости.      

– Милорд, –   ответил Рэвенсвуд, – нам незачем продолжать этот разговор. Все владения, которые   закон отдаст или уже отдал вам, – ваши или будут ими. Ни мой отец, ни я   никогда ничего не приняли бы из милости.      

– Из   милости? Нет, вы меня не поняли. Вам трудно понять – вы не юрист. Права могут   быть действительны в глазах закона и признаны таковыми, но тем не менее   благородный человек не во всех случаях сочтет возможным ими воспользоваться.      

– Очень   сожалею об этом, милорд.      

– Ну-ну,   вы – точь-в-точь как молодой адвокат: в вас говорит сердце, а не разум. Нам с   вами нужно еще многое решить. Неужели вы осудите меня за то, что я, старик,   желаю мира и, оказавшись в доме человека, спасшего жизнь мне и моей дочери,   хочу от всей души покончить со всеми спорами самым благородным образом.      

Произнося   эти слова, лорд-хранитель сжимал неподвижную руку Рэвенсвуда в своей, и поэтому   молодому человеку, каковы бы ни были его прежние намерения, ничего не   оставалось, как согласиться с гостем и пожелать ему доброй ночи, отложив дальнейшие   объяснения до следующего дня.      

Рэвенсвуд   поспешил в зал, где ему предстояло провести ночь, и долгое время ходил по нему   взад и вперед в сильном волнении. Его смертельный враг находился у него в доме,   а в его сердце не было ни родовой ненависти, ни истинно христианского прощения.   Рэвенсвуд сознавал, что как исконный враг сэра Эштона он не может предать   забвению нанесенные его дому обиды, а как христианин не в силах уже мстить за   них и что он готов пойти на низкую, бесчестную сделку со своей совестью,   примирив ненависть к отцу с любовью к дочери. Он проклинал себя. Не   останавливаясь, шагал он по комнате, освещенной бледным светом луны и   красноватым мерцанием затухающего огня, и то отворял, то затворял зарешеченные   окна, словно задыхался без свежего воздуха и в то же время боялся его   проникновения. В конце концов страсти в нем откипели, и Эдгар опустился в   кресло, которое на эту ночь должно было заменить ему постель.      

«Если   действительно, – рассуждал он сам с собой, когда первая буря улеглась и он   вновь обрел способность мыслить хладнокровно, – если действительно этот   человек не требует ничего сверх положенного ему законом, если он даже готов   поступиться признанными судом правами, чтобы покончить с распрей по   справедливости, на что же мой отец мог жаловаться? Чем же я могу быть   недоволен? Те, от кого мы получили наши родовые владения, пали от меча моих   предков, оставив всю свою собственность победителям; мы пали под ударами   закона, ныне немилостивого к шотландскому рыцарству. Что ж, вступим в   переговоры с нынешними победителями, как если бы мы находились в осажденной   крепости, не имея никакой надежды на спасение.      

Может   быть, этот человек совсем не таков, каким я считал его, а его дочь… Но я решил   не думать о ней».      

И,   завернувшись в плащ, он заснул, и всю ночь, пока дневной свет не забрезжил в   зарешеченных окнах, ему грезилась Люси Эштон.      

 Глава XV      

       

Когда мы   видим, как наш друг иль родич      

В   несчастьях погрязает безнадежно,      

Руки мы   не протянем, чтоб помочь      

Ему   подняться, но скорей ногою      

Его   придавим и толкнем на дно,      

Как я,   признаюсь, поступил с тобою.      

Но вижу,   поднимаешься ты сам -      

Я помогу   тебе.      

«Новый   способ платить старые долги»      

       

Проводя   ночь на непривычно жестком ложе, лорд-хранитель ни на минуту не расставался с   честолюбивыми помыслами и политическими планами, от которых не спится и на   самых мягких пуховиках. Он достаточно долго вел свою ладью по житейскому   океану, лавируя между соперничающими в нем течениями, чтобы знать, как они   гибельны и сколь важно повернуть парус по направлению господствующего ветра, если   не хочешь разбиться во время бури. Свойства его дарования и трусливый характер   придавали ему ту гибкость, которой отличался старый граф Нортхемптон, –   объясняя, как ему удалось удержаться на своем месте во время всех   государственных перемен от Генриха VIII до Елизаветы, он откровенно   признавался, что рожден тростником, а не дубом.      

Поэтому   сэр Уильям Эштон во всех случаях придерживался единого правила – он тщательно   наблюдал все перемены на политическом горизонте и старался заручиться   поддержкой среди сторонников той партии, которая, по его мнению, должна была   одержать победу, еще до того, как обозначался исход борьбы.      

Его   умение приспосабливаться к любым обстоятельствам было хорошо известно и   вызывало презрение у более смелых предводителей обеих партий, существовавших в   стране. Но он обладал полезным, практическим умом, а его юридические познания   высоко ценились; эти достоинства перевешивали его недостатки в глазах тех, кто   стоял у кормила правления, и они с радостью пользовались услугами сэра Уильяма   и щедро его награждали, хотя и не питали к нему ни доверия, ни уважения.      

Маркиз   Э**употреблял все свое влияние, чтобы свергнуть тогдашний шотландский кабинет,   и последнее время вел интригу с таким искусством, что успех, казалось, был ему   обеспечен». Однако он чувствовал себя не настолько сильным и уверенным в   победе, чтобы упустить случай завербовать под свои знамена нового приверженца.   Приобретение такого союзника, как лорд – хранитель печати, имело немалое   значение, и одному из приятелей сэра Эштона, хорошо знавшему характер и образ   мыслей последнего, было поручено склонить его на сторону маркиза.      

Прибыв в   замок Рэвенсвуд под предлогом обычного визита, этот приятель заметил, что лордом-хранителем   владеет неудержимый страх перед насильственной смертью от руки молодого   Рэвенсвуда.      

Слова   слепой пророчицы – старой Элис, появление вооруженного Рэвенсвуда в его владениях   почти в тот самый миг, когда ему посоветовали остерегаться этого юноши,   холодное презрение, которым тот отвечал на выражение благодарности за вовремя   оказанную помощь отцу и дочери – все это произвело на сэра Эштона сильное   впечатление.      

Как   только клеврет маркиза понял, что волнует хозяина дома, он исподволь начал   внушать сэру Эштону опасения и сомнения другого рода, рождавшие в нем неменьшую   тревогу. Он участливо осведомился, были ли вынесены окончательные решения – без   права апелляции – по сложным процессам лорда – хранителя печати с семейством   Рэвенсвудов. Сэр Эштон ответил утвердительно, но его приятель достаточно хорошо   знал все обстоятельства дела, чтобы поддаться обману.      

Он   привел несколько неоспоримых аргументов, доказывая, что некоторые самые важные   вопросы, решенные в пользу Эштона против Рэвенсвудов, могут, согласно «Акту   соединения королевств», быть пересмотрены в английской палате лордов, которой   лорд-хранитель весьма побаивался, как суда беспристрастного. Эта инстанция   заменила старинный шотландский парламент, куда апеллировали в былое время.      

Сэр   Уильям попробовал было утверждать, что подобная мера незаконна, но под конец оказался   вынужден утешить себя другим доводом.      

– У   молодого Рэвенсвуда, – сказал он, – вряд ли найдется в парламенте   достаточно влиятельных друзей, чтобы настоять на пересмотре важного дела.      

– Не   обольщайтесь обманчивой надеждой, – сказал его коварный приятель, –   может случиться, что в следующую сессию у молодого Рэвенсвуда будет больше   друзей и покровителей, чем у вас.      

– Это   было бы весьма любопытно, – презрительно заметил сэр Уильям.      

– Однако   подобные превращения часто случались и прежде, да и в наше время они не редкость.      

Разве мы   не знаем людей, ныне стоящих во главе правления, которые всего несколько лет   назад вынуждены были скрываться, спасая свою жизнь? А разве мало встречаем мы   таких, кто ныне обедает на серебре, между тем как десять лет назад им даже   похлебку приходилось добывать себе с бою. И наоборот: сколько   высокопоставленных особ низвергнуто на наших глазах за это короткое время.   «Шаткое положение государственных деятелей Шотландии» – любопытное сочинение   Скотта из Скотстарвета, которое вы показывали мне в рукописи, – в наше   время могло бы найти себе подтверждение на целом ряде примеров.      

Лорд-хранитель   ответил глубоким вздохом и сказал, что подобные перемены в судьбе государственных   мужей не новость для Шотландии и что в этой стране на них достаточно насмотрелись   еще задолго до появления на свет упомянутого сатирического про-. изведения.      

– Еще   много лет назад, – промолвил он, – Фордун привел древнюю пословицу: «Neque dives, neque   fortis, sed пес sapiens Scotus,   proedominante invidia, diu durabit in terra».[24]      

– Будьте   уверены, дорогой Друг, – ответил ему приятель, – что ни долголетняя   ваша служба на пользу родине, ни ваши глубокие юридические познания не смогут   спасти вас и сохранить вам состояния, если маркиз Э***успеет получить   большинство в английском парламенте. Как вам известно, покойный лорд Рэвенсвуд   был с ним в родстве, ибо леди Рэвенсвуд в пятом колене происходила от рыцаря   Тилибардина; и я уверен, что маркиз, как ближайший родственник, вступится за   молодого человека и будет ему покровительствовать. Отчего же ему этого и не   сделать? Рэвенсвуд – юноша энергичный и умный; он сумеет защитить себя и словом   и делом. Не то что какой-нибудь Мемфивосфей, не способный постоять за себя,   который превращается в обузу для каждого, кто протянет ему руку помощи. А если   ваши процессы против Рэвенсвуда будут обжалованы в английский парламент, то,   уверяю вас, маркиз сумеет ободрать вас как липку.      

– Это   было бы очень плохим вознаграждением за мою долголетнюю службу родине и то   уважение, которое я всегда питал к высокочтимому маркизу и всей его семье.      

– Ах,   милорд, – возразил клеврет маркиза, – что пользы вспоминать о   прошедших заслугах и былой верности! В наше смутное время человек, подобный   маркизу, вправе ожидать действительной помощи, настоящих доказательств   преданности.      

Лорд –   хранитель печати тотчас понял, к чему клонит его приятель, но был слишком осторожен,   чтобы связать себя положительным ответом.      

– Не   знаю, чего может ожидать маркиз от моих ничтожных дарований,      

– промолвил   он, – но всегда готов служить ему, не нарушая, конечно, своего долга перед   королем и отечеством.      

Таким   образом, сказав, казалось, очень многое, сэр Уильям на самом деле не сказал   ничего, ибо под сделанную оговорку впоследствии мог подвести все что угодно; он   тотчас переменил разговор и не позволял ему «возвращаться к этому предмету.   Гость так и уехал, не добившись у хитрого политика обещания или обязательства   содействовать планам маркиза, убежденный, однако, что возбудил в сэре Эштоне   опасения касательно очень чувствительного для него вопроса, заложив тем основу   для будущих соглашений.      

Когда   посланец маркиза сообщил ему о результатах переговоров, оба решили не оставлять   лорда-хранителя в покое, а постоянно держать его в страхе, особенно во время   отсутствия его жены. Они знали, что эта гордая, мстительная, властная женщина   сумела бы внушить мужество своему трусливому супругу; знали, что она неколебимо   предана господствующей партии, состоит в постоянной переписке с ее   предводителями, является верной их союзницей и, наконец, что она нисколько не   боится семейства Рэвенсвудов, а смертельно ненавидит их (древнее происхождение   Рэвенсвудов было укором новоявленному вельможе Эштону) и готова рисковать   собственными интересами ради возможности окончательно уничтожить врага.      

Как раз   в то время леди Эштон была в отсутствии.      

Дело,   задерживавшее ее в Эдинбурге, заставило ее затем отправиться в Лондон, где она   надеялась расстроить интриги маркиза при дворе, ибо леди Эштон была дружна со   знаменитой Сарой, герцогиней Марлборо, с которой она имела поразительное   сходство в характере. Необходимо было постараться воздействовать на сэра   Уильяма до ее возвращения; в качестве предварительного шага маркиз и написал   молодому Рэвенсвуду то письмо, которое мы привели в одной из предшествующих   глав. Письмо было составлено очень осторожно: маркиз оставлял за собой праве   принять ровно столько участия в судьбе юного родственника, сколько могло   оказаться необходимым для успеха его собственных планов. Однако, хотя маркиз,   как человек государственный, не хотел связывать себя обязательствами или обещать   покровительство, к его чести надо сказать, что там, где ему нечего было терять,   он действительно стремился оказать помощь Рэвенсвуду, а не только   воспользоваться его именем для того, чтобы запугать лорда – хранителя печати.      

Путь к   «Волчьей скале» лежал мимо замка сэра Уильяма, и гонец, которому поручено было   доставить письмо, получил приказание: когда будет проезжать селение,   расположенное у самых ворот замка, потерять подкову, а пока тамошний кузнец   станет перековывать лошадь, притвориться крайне удрученным потерей времени,   громко выражая свое нетерпение, и как бы невзначай проговориться, что везет   мастеру Рэвенсвуду от маркиза Э***депешу, от которой зависят жизнь и смерть   многих людей.      

Весть о   нетерпеливом гонце, как всегда с преувеличениями, дошла до сэра Уильяма из различных   источников, и каждый, кто приносил ее, не забывал сообщить, что гонец   чрезвычайно торопился и проделал весь путь в удивительно короткий срок. И без   того уже обеспокоенный вельможа слушал эти рассказы молча, однако тут же отдал   приказание Локхарду подстеречь гонца на обратном пути, заманить его в селение,   напоить и любыми средствами, честными или бесчестными, выведать у него   содержание привезенной им депеши. Однако маркиз предусмотрел этот ход, и   нарочный, избрав другую, окольную дорогу, избегнул расставленных ему сетей.      

Гонца   так и не удалось задержать, и сэр Уильям приказал стряпчему Дингуоллу тщательнейшим   образом расспросить жителей Волчьей Надежды, пользовавшихся его услугами,   действительно ли приезжал в соседний замок слуга маркиза Э'""".   Узнать это было нетрудно, так как однажды Калеб явился в селение в пять часов   утра взять в долг две кружки пива и копченую селедку, чтобы угостить гонца,   после чего бедняга, отведавший испорченной рыбы и кислого пива, целые сутки   пролежал у тетушки Смолтраш, страдая от расстройства желудка. Таким образом,   слухи о переписке между маркизом и его разоренным родственником, которым сэр   Уильям Эштон поначалу не поверил, приняв их за выдумку с целью. устрашить его,   полностью подтвердились, не оставляя места для сомнений.      

С этой   минуты лорд-хранитель встревожился не на шутку. С введением «Требования прав»   во многих случаях допускалась апелляция на решения гражданских судов в   парламент, прежде не рассматривавший такого рода дел, и сэр Эштон имел все основания   опасаться результата нового пересмотра его тяжбы с Рэвенсвудом, в случае если   бы английская палата лордов согласилась принять жалобу его противника.      

Парламент   мог счесть иск Рэвенсвуда справедливым и взглянуть на дело по существу, не   связывая себя буквой закона, что было бы крайне невыгодно для лорда-хранителя.   Кроме того, полагая, причем совершенно ошибочно, что английское   судопроизводство ничем не отличается от того, каким оно было в Шотландии до   соединения обоих королевств, сэр Уильям боялся, как бы в палате лордов, где   будут разбирать его тяжбы, не возобладало старинное правило, которым искони   руководствовались в Шотландии: «Скажи мне, кто жалуется, и я приведу тебе   соответствующий закон». В Шотландии ничего не знали о справедливом,   беспристрастном характере английских судов, и распространение их юрисдикции на   эту страну было одним из главнейших благ, последовавших в результате   соединения. Но лорд-хранитель, привыкший к иным порядкам, не мог этого   предвидеть: он полагал, что, лишившись политического влияния, проиграет   процесс.      

Между   тем слухи подтверждали успех происков маркиза, и лорд – хранитель печати стал заблаговременно   искать способа укрыться от надвигающейся грозы. Будучи человеком трусливым, он   предпочитал сделки и уступки открытой борьбе. Он решил, что, если умеючи   взяться за дело, происшествие в парке может помочь ему добиться личного   свидания и даже примирения с молодым Рэвенсвудом. Во всяком случае, ему   нетрудно было бы узнать от самого Эдгара Рэвенсвуда, что он думает о своих   правах и средствах к их осуществлению, и, быть может, даже покончить дело   миром, поскольку одна из сторон богата, а другая бедна. К тому же примирение с   Рэвенсвудом дало бы ему возможность войти в сношения с маркизом Э***.   «Наконец, – говорил он себе, – протянуть руку наследнику разоренного   рода – доброе дело, а если новое правительство примет в Рэвенсвуде участие и   возьмет его под свое покровительство, то – кто знает – может быть, мое великодушие   воздается мне сторицею».      

Так   рассуждал сэр Уильям, стараясь, как это часто бывает, придать оттенок   благородства своим корыстным планам. Впрочем, он шел еще дальше. Если   Рэвенсвуду предстоит занять важное место и он будет облечен властью и   доверием, – думал он, – а его женитьба на Люси покончит со всеми   тяжбами, то лучшего жениха нечего и желать. Эдгару могут вернуть титул и наследственные   земли, а Рэвенсвуды – старинный род; уступить же часть рэвенсвудских владений   зятю не такая уж горькая потеря, не говоря о том, что тем самым остальные земли   были бы окончательно закреплены за ним, сэром Эштоном.      

В то   время как этот сложный план зрел в уме хитрого вельможи, он решил   воспользоваться настойчивыми приглашениями лорда Битлбрейна и посетить его   замок, находящийся в нескольких милях от «Волчьей скалы». Самого Битлбрейна не   оказалось дома, но жена его приняла гостя очень радушно, сообщив, что ждет мужа   с часу на час. Она, казалось, была особенно рада видеть мисс Эштон и, чтобы   развлечь гостей, немедленно распорядилась устроить охоту. Сэр Уильям с   удовольствием отправился травить оленя, рассчитывая, воспользовавшись случаем,   получше разглядеть замок «Волчья скала» и, быть может, даже встретиться с его   владельцем, если Эдгар не сможет устоять перед искушением и присоединится к   охоте. Кроме того, он приказал Локхарду, чтобы тот, со своей стороны,   постарался познакомиться с обитателями замка, и мы видели, как ловко этот умный   слуга исполнил данное ему поручение.      

Случайно   разыгравшаяся буря способствовала осуществлению желаний лорда-хранителя более,   чем он смел надеяться даже в самых пылких мечтах. Последнее время сэр Эштон уже   меньше опасался мастера Рэвенсвуда, ибо молодой человек, считал он, обладает   против него куда более грозным оружием – возможностью восстановить свои права   законным путем. Но хотя лорд-хранитель и полагал (и не без оснований), что   человек только в крайнем случае решается на отчаянные средства, он не мог все   же побороть в себе тайный страх, очутившись запертым в башне «Волчья скала» –   уединенной неприступной крепости, как будто нарочно созданной для осуществления   планов насилия и мести. Холодный прием, оказанный ему и его дочери Рэвенсвудом,   и овладевшее им смущение, когда надо было объявить этому им же разоренному   человеку свое имя, только усилили его тревогу; когда же сэр Уильям услыхал, как   за ним с грохотом захлопнулись ворота, в его ушах зазвучали слова вещей Элис:   «Вы слишком далеко зашли. Рэвенсвуды – лютый род, они выждут свой час и   отомстят вам».      

Искреннее   радушие, с которым вслед за тем Эдгар выполнял обязанности гостеприимного   хозяина, несколько рассеяло страх, вызванный этим воспоминанием, и сэр Уильям   не мог не заметить, что эта перемена в поведении Рэвенсвуда была вызвана   удивительной красотой его дочери.      

Вот   какие мысли беспорядочной чередой проносились в голове сэра Уильяма, когда он   очутился в потайной комнате. Железный светильник, почти пустая, напоминавшая   скорее темницу, чем спальню, комната, глухой непрерывный рокот волн,   разбивающихся об утес, на котором возвышался замок, – все это наводило его   на грустные и тревожные размышления. Не его ли успешные козни явились главной   причиной разорения Рэвенсвудов? Лорд-хранитель отличался корыстолюбием, но не   жестокостью, и ему прискорбно было лицезреть причиненное им разорение, подобно   тому как сердобольной хозяйке неприятно смотреть, когда по ее приказанию режут   барана или птицу. Но когда он подумал, что ему придется либо возвратить   Рэвенсвуду большую часть отнятых у него владений, либо сделать бывшего врага   союзником и членом своей семьи, лорда-хранителя охватили чувства, подобные тем,   которые, по всей вероятности, испытывает паук, видя, как вся его паутина,   сплетенная с таким тщанием и искусством, уничтожена одним взмахом метлы.      

С другой   стороны, если он предпримет решительный шаг, перед ним неизбежно встанет роковой   вопрос – вопрос, который задают себе все добрые мужья, прельщаемые желанием   действовать самостоятельно, но не уверенные в одобрении дражайшей половины: что   скажет жена, что скажет леди Эштон. В конце концов сэр Уильям принял решение,   нередко служащее прибежищем слабовольным людям: он решил наблюдать, выжидать   подходящий момент и действовать применительно к обстоятельствам. Успокоившись   на этой мысли, он наконец заснул.      

 Глава XVI      

       

У меня   есть для вас записка, и я прошу извинить меня, что беру па себя смелость   передать ее вам. Я поступаю так из дружеских чувств, и, надеюсь, в этом нет   ничего для вас обидного, ибо я желаю лишь ублаготворить обе тяжущиеся стороны.      

«Король   и He-король»      

       

На   следующее утро при свидании с лордом-хранителем Рэвенсвуд снова был мрачен. Он   провел ночь в размышлениях, почти не спал, и его нежным чувствам к Люси Эштон   пришлось выдержать тяжелую борьбу с ненавистью, которую он так долго питал к ее   отцу. Дружески пожимать руку врагу своего рода, радушно принимать его в своем   доме, обмениваться с ним любезностями и обходиться как с добрым знакомым – было   в глазах Рэвенсвуда унижением, которому его гордая душа не могла подчиниться   без сопротивления.      

Но   первый шаг был уже сделан, и лорд-хранитель решил отрезать Рэвенсвуду пути к   отступлению. Отчасти он намеревался смутить молодого человека и сбить его с   толку сложным юридическим объяснением споров между их семействами, не без   основания полагая, что Рэвенсвуду трудно будет разобраться во всех этих   тонкостях, во всех этих выкладках и вычислениях, многократных взаимных потравах   и огораживаниях, во всяких закладах, действительных и недействительных, в   судебных решениях и исках по просроченным векселям.      

Снискав   мнимой откровенностью расположение противника, он, в сущности, не сообщил бы   ему ничего, чем бы тот мог воспользоваться. Поэтому он отвел Рэвенсвуда к   оконной нише и, возобновив разговор, начатый накануне, выразил надежду, что его   молодой друг терпеливо выслушает подробное и исчерпывающее изложение тех   несчастных обстоятельств, которые породили распри между его покойным отцом и   им, лордом – хранителем печати. При этих словах лицо Рэвенсвуда вспыхнуло,   однако он не вымолвил ни слова, и сэр Эштон, хотя и не очень довольный этим   проявлением неприязни со стороны хозяина замка, начал излагать историю о ссуде   в двадцать тысяч мерков, данных его отцом отцу лорда Аллана Рэвенсвуда. Однако   не успел он приступить к подробному описанию многоступенного судебного   разбирательства, в ходе которого этот долг превратился в debitum fundi,[25] как   Рэвенсвуд перебил его.      

– Здесь   не место, – сказал он, – обсуждать все эти спорные вопросы. Здесь,   где умер от горя мой отец, я не могу хладнокровно вникать в причины, вызвавшие   его несчастье. Сыновний долг мой легко может заставить меня забыть долг   гостеприимства. В свое время, когда оба мы будем в равных обстоятельствах, мы   рассмотрим все эти вопросы в более подходящем месте и в присутствии посторонних   лиц.      

– Место   и время безразличны для того, кто ищет справедливости, – возразил сэр   Уильям Эштон. – Впрочем, мне кажется, я вправе просить вас сообщить мне,   на каких именно основаниях предполагаете вы оспаривать решения, вынесенные   после долгих и зрелых размышлений единственно компетентным судом.      

– Сэр   Уильям, – с жаром ответил Рэвенсвуд, – земли, которыми вы ныне   владеете, были пожалованы моему предку в награду за ратные подвиги, совершенные   им при защите отечества от нашествия англичан.      

Каким   образом эти поместья отошли от нас? Они не были проданы, заложены или изъяты за   долги, и тем не менее они отторжены каким-то неуловимым, запутанным   сутяжническим путем. Каким образом проценты за долги превратились в капитал?   Как были использованы все крючки, все придирки и наше состояние растаяло, как   сосулька во время оттепели?      

Вы это   понимаете лучше меня. Впрочем, вы были со мной откровенны, и я готов поверить,   что ошибался относительно вас. Очевидно, многое из того, что мне, человеку   несведущему, кажется нарушением справедливости и грубым насилием, вам,   искусному и опытному юристу, представляется законным и вполне правильным.      

– Позвольте   заметить, любезный Рэвенсвуд, – ответил сэр Уильям, – я сам ошибался   на ваш счет.      

Мне   говорили о вас как о жестоком, вспыльчивом гордеце, готовом по малейшему поводу   бросить свою шпагу на весы правосудия и прибегнуть к тем грубым насильственным   мерам, от которых мудрый образ правления давно уже избавил Шотландию. Но если   оба мы ошибались друг в друге, почему бы вам, молодому человеку, не выслушать   мнение старого юриста касательно спорных между нами вопросов?      

– Нет,   милорд, – решительно сказал Рэвенсвуд. – В палате английских лордов,   чье благородство, надо думать, не уступает высоким титулам, перед высшим судом   страны, а не здесь, будем мы объясняться друг с другом. Им, рыцарям почетных   орденов, древним пэрам Англии, надлежит решить, согласны ли они, чтобы один из   благороднейших родов лишился своих поместий, полученных в награду за услуги,   оказанные отчизне многими поколениями, подобно несчастному мастеровому,   теряющему свой заклад в тот день и час, когда истекает срок уплаты долга   ростовщику.      

Если они   встанут на сторону грабителя-кредитора, если они не осудят ненасытное ростовщичество,   пожирающее наши земли, как моль одежду, это принесет больше вреда им самим,   моим судьям, и их потомству, чем мне, Эдгару Рэвенсвуду. Мой плащ и моя шпага   всегда останутся при мне, и я волен взяться за оружие везде, где только слышится   зов боевой трубы.      

При этих   словах, сказанных с грустью в голосе, но вместе с тем твердо, Рэвенсвуд поднял   глаза и встретил взгляд Люси Эштон, незаметно вошедшей в комнату во время   разговора и теперь смотревшей на него с восторженным и нежным участием, забыв   обо всем на свете. Благородная осанка Эдгара, мужественные черты лица,   выражавшего гордость и чувство собственного достоинства, мягкий и выразительный   голос, но тяжкая участь, спокойствие, с которым он, казалось, встречал удары   судьбы, – все эго неотразимо действовало на молодую девушку, и без того уж   слишком много предававшуюся мечтам о своем спасителе.      

Взоры   молодых людей встретились – оба они густо покраснели, движимые каким-то сильным   внутренним чувством, и, смутившись, тотчас отвели глаза в сторону.      

Сэр   Уильям, пристально следивший за выражением их лиц, невольно подумал: «Нечего   мне бояться ни апелляции, ни парламента. У меня есть верное средство примирения   с этим пылким юношей, если он когда-нибудь станет мне опасен. А сейчас важно не   брать на себя никаких обязательств. Рыба клюнула, так что не будем спешить и   подождем подсекать лесу – пусть остается натянутой; если же рыба окажется не   стоящей внимания, мы дадим ей уйти».      

Занимаясь   этим безжалостным эгоистическим расчетом, основанным на склонности Рэвенсвуда к   Люси, сэр Уильям нимало не думал ни о страданиях, которые причинит Рэвенсвуду,   играя его чувствами, ни о том, как опасно возбудить в сердце дочери несчастную   любовь; как будто ее расположение к молодому человеку, отнюдь не ускользнувшее от   внимания сэра Эштона, можно было зажечь или потушить по желанию, словно пламя   свечи. Но провидение уготовило страшное возмездие этому знатоку человеческих   сердец, который всю свою жизнь искусно играл чужими страстями ради собственной   выгоды.      

В эту   минуту явился Калеб Болдерстон и доложил, что завтрак подан, ибо в те времена   обильных трапез остатков вчерашнего ужина вполне хватало на утренний стол.   Калеб не забыл со всей подобающей случаю торжественностью поднести лорду –   хранителю печати вина, налитого в огромную оловянную чащу, украшенную листьями   петрушки и клевера. При этом он не преминул извиниться, объяснив, что большой   серебряный кубок, предназначенный для этой цели, как раз находится в Эдинбурге   у золотых дел мастера, который должен позолотить его заново.      

– Да,   он, по всей вероятности, в Эдинбурге, – подтвердил Рэвенсвуд, – но   где именно и что с ним сейчас делают, это, боюсь, ни вам, Калеб, ни мне не   известно.      

– Милорд, –   произнес Калеб недовольным тоном, – у ворот башни с утра стоит человек, желающий   переговорить с вами. Это уж мне доподлинно известно, но мне неизвестно, примет   ли его ваша милость или нет.      

– Он   желает видеть меня, Калеб?      

– Только   вас – ни на кого другого он не соглашается. Но, может быть, вы соизволите взглянуть   на него через смотровое окошко, прежде чем распорядитесь отворить ему ворота?   Нельзя же впускать в замок каждого встречного и поперечного.      

– Так,   так! А не похож ли он на судебного пристава, явившегося арестовать меня за   долги?      

– Пристав?..   Чтобы арестовать вас за долги? В вашем собственном замке! Ваша милость, кажется,   смеется сегодня над старым Калебом?.. Я не хочу никого оговаривать перед вашей   милостью, – прибавил он на ухо своему господину, выходя вслед за   ним, – но на вашем месте я бы дважды подумал, прежде чем впустить в замок   этого молодчика.      

Однако   неожиданный гость был не судебный пристав, а капитан Крайгенгельт собственной   персоной; нос его был красен от изрядного количества выпитого бренди, поверх   черного парика возвышалась крашенная позументом шляпа, надетая набекрень, на   боку висела шпага, из-за пояса торчали пистолеты, поношенный кружевной воротник   украшал охотничий костюм – бравый капитан имел вид разбойника с большой дороги   и, казалось, сейчас крикнет: «Кошелек или жизнь!»      

Рэвенсвуд   тотчас узнал его и приказал отворить ворота.      

– Мне   кажется, капитан Крайгенгельт, – сказал он, – у нас с вами нет особо   важных дел, и мы вполне можем потолковать здесь: в замке сейчас гости, а   обстоятельства, при которых мы недавно расстались, без сомнения, освобождают   меня от обязанности представлять вас моим друзьям.      

Несмотря   на всю свою беспримерную наглость, Крайгенгельт несколько смутился от столь   нелестного приема.      

– Я   пришел сюда не для того, чтобы навязывать свое общество мастеру   Рэвенсвуду, – заявил он. – Я исполняю почетное поручение моего друга;   не будь этой причины, мастеру Рэвенсвуду не пришлось бы терпеть непрошеного   гостя.      

– В   таком случае, капитан Крайгенгельт, оставим извинения и перейдем к делу. Кто   тот счастливец, что рассылает вас с поручениями?      

– Мой   друг, мистер Хейстон Бакло, – объявил Крайгенгельт с подчеркнутой   важностью и самоуверенностью, свойственной слугам, господа которых слывут   храбрецами. – Вы, по его мнению, не оказали ему того уважения, на которое   он вправе рассчитывать, а потому он требует от вас удовлетворения. Вот точная   мера длины его шпаги, – Крайгенгельт вынул из кармана клочок бумаги. –   Он предлагает вам на значить любое место в миле от этого замка и, захватив с   собою шпагу такой же длины, явиться туда в сопровождении кого-нибудь из ваших   друзей. Я прибуду с мистером Бакло в качестве его доверенного лица или   секунданта.      

– Удовлетворение!   Шпага той же длины! – воскликнул Рэвенсвуд, который, как известно читателю,   не имел ни малейшего представления о нанесенной Бакло обиде. – Клянусь   честью, капитан Крайгенгельт, вы либо придумали всю эту ни с чем не сообразную   ложь, либо хлебнули лишнего сегодня утром. С какой это стати Бакло будет   посылать мне вызов?      

– А   вот с какой, сэр. Мне поручено напомнить вам о вашем поступке. По долгу дружбы   я не могу назвать его иначе, как нарушением законов гостеприимства: вы без   объяснения причин отказали мистеру Бакло от дома.      

– Не   может быть! Бакло не так глуп, чтобы считать оскорблением мою просьбу,   вызванную крайней необходимостью. Неужели, зная мое мнение о вас, капитан, он   посылает ко мне с подобным поручением такого ненадежного и недостойного   человека? Да ни один честный человек не согласится разделить с вами обязанности   секунданта!      

– Ах,   это я-то ненадежный, я – недостойный! – вскричал Крайгенгельт, хватаясь за   шпагу. – Если бы мой друг не имел права первым требовать от вас   удовлетворения, я объяснил бы вам…      

– Из   ваших объяснений, капитан Крайгенгельт, я ровно ничего не понял. Попрошу удовлетвориться   этим и избавить меня от вашего присутствия.      

– Черт   возьми, – заорал наглый задира, – так это все, что вы можете ответить   на честный вызов?      

– Передайте   лэрду Бакло, – ответил ему Рэвенсвуд, – если он действительно вас   послал, что, как только он сообщит мне причины своей обиды через лицо,   достойное служить посредником между нами, я дам ему должное объяснение или же   удовлетворение.      

– В   таком случае, сэр, прикажите по крайней мере выдать мне вещи, оставленные   мистером Бакло в вашем замке.      

– Все,   что Бакло оставил у меня в доме, я ото шлю ему со своим слугой. Вам я ничего не   дам без его письменного распоряжения.      

– Превосходно,   сэр! – прошипел Крайгенгельт с нескрываемой злобой, которую уже не в силах   был сдерживать, хотя по обыкновению трусил последствий. – Вы нанесли мне   сейчас жестокую обиду, неслыханное оскорбление. Но тем хуже для вас… Хорош   замок! – продолжал он, бросая вокруг себя негодующий взгляд. – Да это   разбойничий притон, куда заманивают путешественников, чтобы грабить их!      

– Мерзавец, –   крикнул Рэвенсвуд, схватив за узду лошадь Крайгенгельта и замахиваясь на него   палкой, – если ты посмеешь сказать еще слово – Убирайся отсюда сию же   минуту, или я размозжу тебе голову!      

Увидав   над собой палку, Крайгенгелы с такой поспешностью повернул лошадь кругом, что   чуть было тут же не рухнул вместе с нею на землю, – из-под ударивших по   камню копыт во все стороны посыпались искры. Однако ему удалось удержаться, и,   проскочив через ворота, он понесся во весь опор вниз, по направлению к деревне.      

Окончив   таким образом разговор и повернувшись, чтобы возвратиться в замок, Рэвенсвуд   увидел лорда-хранителя, который пожелал спуститься вниз и в течение некоторого   времени наблюдал, правда, на приличествующем случаю расстоянии, происходившую   во дворе сцену.      

– Я   уже встречал этого джентльмена, – сказав сэр Уильям, – и совсем   недавно. Его зовут Крайг… Крайг… и что-то еще…      

– Крайгенгельт, –   подсказал Рэвенсвуд. – По крайней мере в настоящую минуту он называет себя   так.      

– Крайгин-гниль   – гнилая шея, вот что он такое! – воскликнул Калеб, пытаясь составить каламбур   со словом «крайг», означающим по-шотландски «шея». – У него прямо на лбу   написано, что он кончит виселицей. Бьюсь об заклад, что по нему давно уже   плачет веревка.      

– Вы   разбираетесь в лицах, любезный мистер Калеб, – улыбнулся   лорд-хранитель. – Уверяю вас, этот господин уже был очень недалек о г такого   конца; насколько мне помнится, во время моей последней поездки в Эдинбург,   недели две тому назад, я присутствовал при допросе мистера Крайгенгельта, или   как его там, в Тайном совете.      

– По   какому делу? – спросил Рэвенсвуд не без любопытства.      

Этот   вопрос был как нельзя кстати: лорд-хранитель давно уже порывался поведать Рэвенсвуду   одну историю и только ждал подходящего случая. Поэтому он немедленно взял   Эдгара под руку и, направляясь с ним в зал, сказал:      

– Как   это ни странно, но ответ на этот вопрос предназначается только для ваших ушей.      

Возвратившись   в зал, сэр Уильям отвел Рэвенсвуда к оконной нише, куда, по вполне понятным   причинам, мисс Эштон не решилась последовать за ними.      

 Глава XVII      

       

… Вот   отец -      

Он дочь   готов сменять на клад      

заморский,      

Отдать   как выкуп в распре      

межусобной,      

Иль   бросить за борт, как Иону,      

рыбам,      

Чтоб   успокоить бурю.      

Аноним      

       

Лорд-хранитель   начал свой рассказ с видом человека, совершенно не заинтересованного в   предмете, однако очень внимательно следил за тем, какое впечатление его слова   производили на Рэвенсвуда.      

– Вам,   разумеется, известно, мой молодой друг, – сказал он, – что недоверие –   естественный недуг нашего смутного времени и под его воздействием даже самые   доброжелательные, самые рассудительные люди иной раз поддаются обману ловких   мошенников.      

Если бы   несколько дней назад я внял навету одного из этих негодяев, если бы я и впрямь   был тем хитрым политиком, каким вам меня изобразили, то вы, дорогой Рэвенсвуд,   не находились бы теперь в вашем замке, не имели бы возможности домогаться   пересмотра судебных решений и защищать ваши якобы попранные права: вы были бы   заточены в Эдинбургской темнице, или какой-нибудь другой тюрьме, или, спасаясь   от этой участи, бежали бы в чужие края и были бы объявлены вне закона.      

– Надеюсь,   милорд, – сказал Рэвенсвуд, – вы не станете шутить такими вещами,   хотя я не могу поверить, чтобы вы говорили серьезно.      

– Человек   с чистой совестью всегда доверчив, а иногда даже самонадеян. Правда, это вполне   извинительно.      

– Не   понимаю, каким образом сознание собственной правоты может привести к самонадеянности.      

– В   таком случае назовем это хотя бы неосторожностью: такой человек уверен, что его   невиновность очевидна всем, тогда как она известна только ему самому. Мне не   раз случалось видеть плутов, которым удавалось защищаться лучше, чем честным   людям. Мошенника не поддерживает сознание собственной правоты, он использует   каждую лазейку, стараясь убедить судей в своей невиновности, и часто успевает в   этом, особенно если пользуется советами ловкого адвоката. Я припоминаю знаменитое   дело сэра Кули Кондидла из Кондидла, которого обвиняли в растрате доверенного   ему по опеке имущества, и хотя весь мир знал о его виновности, он был оправдан,   а впоследствии сам судил людей куда более достойных, чем он.      

– Позвольте   мне, – перебил его Рэвенсвуд, – просить вас вернуться к предмету   нашего разговора. Вы сказали, что меня в чем-то подозревают.      

– Подозревают?   Да, именно так, и я могу предъявить вам доказательства, если только они со   мной., Эй, Локхард! Принесите мне шкатулку с замком, – сказал он, когда   слуга явился на зов, – ту, которую я приказал вам особенно тщательно   хранить.      

– Слушаюсь,   милорд, – ответил Локхард, поспешно выходя из комнаты.      

– Насколько   мне помнится, бумаги со мной, – сказал лорд-хранитель словно про   себя. – Ну конечно же! Отправляясь сюда, я собирался захватить их с собой.   Во всяком случае, если я не привез их, они у меня дома, и если вы удостоите…      

Тут   вернулся Локхард и вручил сэру Эштону обитую кожей шкатулку. Лорд-хранитель тотчас   достал из нее несколько исписанных листов, содержащих донесение Тайному совету   о «мятеже» во время похорон покойного лорда Аллана Рэвенсвуда и письма,   свидетельствующие о деятельном участии сэра Уильяма в прекращении следствия над   молодым Рэвенсвудом. Сэр Уильям тщательно подобрал документы, стремясь   возбудить в молодом человеке любопытство и, не удовлетворяя его вполне,   доказать, что он, сэр Уильям Эштон, играл в этом затруднительном деле роль   заступника, роль примирителя между Рэвенсвудом и ревностными блюстителями   закона. Предоставив хозяину замка заниматься столь интересным для него   предметом, лорд-хранитель отошел к накрытому для завтрака столу и стал   беседовать с дочерью и старым Калебом, сердце которого, покоренное любезным   обращением гостя, мало-помалу начинало смягчаться по отношению к этому   похитителю родовых имений Рэвенсвудов.      

Внимательно   прочитав бумаги, Эдгар провел рукой по лбу и глубоко задумался; потом он   пробежал их еще раз, словно предполагая обнаружить в них какую-то тайную цель   или следы подделки, не замеченные при первом чтении. По-видимому, на этот раз   он полностью убедился в правильности первого впечатления, ибо быстро встал с   каменной скамьи, на которой сидел, и, подойдя к лорду-хранителю, крепко пожал   ему руку, извиняясь за то, что был несправедлив к нему, тогда как сэр Уильям,   оказывается, желал ему добра, охраняя его свободу и защищая его честь.      

Хитрый   вельможа выслушал эти изъявления благодарности сначала с хорошо разыгранным   удивлением, а потом с видом искренне дружеского участия.      

При виде   такой трогательной сцены голубые глаза Люси Эштон наполнились слезами. Она не   ожидала, что Рэвенсвуд, еще недавно столь высокомерный и холодный, которого она   к тому же всегда считала обиженным ее отцом, станет просить у него прощения; ей   было лестно и приятно видеть это.      

– Утри   слезы, Люси, – сказал сэр Уильям, – отчего ты плачешь? Оттого, что   твой отец, хотя он и юрист, оказался честным и справедливым человеком?      

За что   вам благодарить меня, мой юный друг, – прибавил он, обращаясь к   Рэвенсвуду. – Разве вы не сделали бы для меня того же? «Suum cuique   tribuito»,[26]   говорилось в римском праве, а я немало просидел над кодексом Юстиниана, чтобы   запомнить это правило. К тому же разве, спасая жизнь моей дочери, вы не   отплатили мне сторицей?      

– Что   вы! – ответил Рэвенсвуд, терзаясь сознанием своей вины. – Ведь я   сделал это совершение инстинктивно. Вы же встали на мою защиту, зная, сколь   дурно я думаю о вас и сколь легко могу стать вашим врагом. Вы поступили   великодушно, разумно, мужественно!      

– Полноте, –   сказал лорд-хранитель, – каждый из нас поступил согласно своей натуре, вы –   как смелый воин, я – как честный судья и член Тайного совета.      

Мы едва   ли смогли бы перемениться ролями. Во всяком случае, из меня вышел бы очень   плохой тореадор, а вы, мой молодой друг, несмотря на бесспорную правоту вашего   дела, возможно, защитили бы себя перед Тайным советом хуже, чем это сделал за   вас я.      

– Мой   добрый друг! – воскликнул Рэвенсвуд, и вместе с этим коротким словом, с   которым так часто обращался к нему лорд-хранитель, но которое сам он произнес   впервые, простодушный юноша вверил родовому врагу свое гордое и честное сердце.   Рэвенсвуд был человеком необщительным, упрямым и вспыльчивым, но для своих лет   отличался на редкость здравым и проницательным умом. А потому, каково бы ни   было его предубеждение против лорда-хранителя, оно не могло не отступить перед   чувством любви и благодарности. Подлинное очарование Люси Эштон и мнимые   услуги, якобы оказанные ему сэром Эштоном, изгладили из его памяти нерушимый   обет мести, данный им над прахом отца. Но клятва его была услышана и вписана в   книгу судеб.      

Калеб   был свидетелем этой сцены и не мог объяснить ее себе иначе, как тем, что между   обоими семействами происходит сговор о брачном союзе и что сэр Эштон отдает за   дочерью родовое имение Рэвенсвудов. Что же касается Люси, то, когда Рэвенсвуд   обратился к ней с пламенными словами, моля простить его за неблагодарность и   холодность, она только улыбнулась сквозь слезы и, протянув ему руку, сказала   прерывающимся голосом, что бесконечно счастлива видеть примирение отца с   человеком, спасшим ей жизнь. Даже многоопытный вельможа был растроган искренним   и великодушным самоотречением, с которым пылкий юноша отказался от родовой   вражды и, не колеблясь, попросил у него прощения. Его глаза блестели, когда он   смотрел на молодых людей, очевидно любивших друг друга и словно созданных один   для другого. Он невольно подумал, как далеко мог бы пойти этот гордый,   благородный юноша там, где его, сэра Эштона, недостаточно родовитого и слишком   осторожного по натуре, не раз, как говорится у Спенсера, «оттесняли» и   оставляли позади. И его дочь, его любимое дитя, участница его досуга, возможно,   была бы счастлива, соединившись с влиятельным и сильным человеком; нежной,   хрупкой Люси, казалось, была необходима поддержка твердой руки и мужественного   сердца Рэвенсвуда.      

На   какое-то время этот брак показался сэру Уильяму Эштону не только возможным, но   даже желательным, и прошло не менее часа, прежде чем он опамятовался, вспомнив,   что Эдгар беден, а леди Эштон никогда не согласится выдать дочь за Рэвенсвуда.   Однако уже Этих добрых чувств, которым, вопреки своему обыкновению, невольно   поддался лорд-хранитель, оказалось достаточно: молодые люди, приняв его   сочувственное молчание за одобрение их взаимной склонности, решили, что союз их   будет встречен с радостью. Лорд-хранитель, по-видимому, сам сознавал совершенную   им тогда ошибку, ибо много лет спустя после трагической развязки этой   несчастной любви предостерегал всех и каждого от опасности подчинять рассудок   чувству, уверяя, что величайшим несчастьем своей жизни он обязан той минуте,   когда допустил, чтобы чувство взяло в нем верх над эгоистическим интересом.   Нельзя не признать, что если это было так, то он был страшно наказан за   минутную слабость.      

Помолчав   немного, лорд-хранитель возобновил прерванный разговор.      

– Вы   так изумились, обнаружив во мне честного человека, что позабыли о   Крайгенгельте, дорогой друг. А ведь он называл ваше имя в Тайном совете.      

– Негодяй! –   воскликнул Рэвенсвуд. – Мое знакомство с ним было самым непродолжительным;   но, видно, мне совсем не следовало общаться с ним.      

Я вел   себя глупо. Что же он сказал обо мне?      

– Он   наговорил достаточно, чтобы возбудить опасения относительно вашей благонадежности   у некоторых наших мудрецов, готовых по первому подозрению или навету обвинить   человека в государственной измене. Крайгенгельт болтал какой-то вздор о вашем   намерении поступить на службу к французскому королю или претенденту – я сейчас   уже не помню подробностей, – но один из ваших лучших друзей, маркиз Э***,   и еще одно лицо, которое многие называют вашим заклятым врагом, не пожелали   этому верить.      

– Я   очень признателен моему достойному другу, – сказал Рэвенсвуд, – но   еще более я благодарен моему достойному врагу.      

– Inimicus   amicissimus,[27]   – улыбнулся сэр Уильям, отвечая на его рукопожатие. – Этот молодчик   упоминал также мистера Хейстона Бакло. Жаль, если бедный юноша попал под такое   дурное влияние.      

– Он   уже достаточно взрослый и может обходиться без наставников, – ответил   Рэвенсвуд.      

– Да,   лет ему вполне достаточно, но разума недостает, если он избрал этого мошенника своим   fidus Achatus.[28]   Крайгенгельт донес на него, и эта история имела бы очень дурные последствия,   если бы мы не знали, с кем имеем дело, и прислушались к словам такого негодяя.      

– Мистер   Хейстон Бакло – честный человек, – сказал Рэвенсвуд. – Не думаю, чтобы   он был способен на низкий или подлый поступок.      

– Согласитесь,   однако, что он способен на поступки весьма неблагоразумные. Не нынче, так   завтра он получит в наследство отличнейшие поместья – возможно, он уж владеет   ими. Леди Гернингтон, эта превосходная женщина – конечно, если бы не ее   несносный характер, из-за которого она перессорилась со всем светом, –   теперь, вероятно, переселилась уже в иной мир. Она очень богата: все ее   родственники и совладельцы давно уже умерли, увеличив ее долю наследства. Я   знаю ее владения, они граничат с моими; это превосходное имение.      

– Я   очень рад за Бакло. И был бы рад вдвойне, если бы с переменой судьбы он   переменил бы также свои привычки и знакомства. К несчастью, появление здесь   Крайгенгельта в качестве его друга не предвещает ничего хорошего.      

– Несомненно!   Крайгенгельт из тех, кто приносит несчастье, – согласился   лорд-хранитель. – С таким приятелем легко можно попасть в тюрьму и даже на   виселицу. Однако мистер Калеб, мне кажется, ждет не дождется, чтобы мы   принялись за завтрак.      

 Глава XVIII      

       

Останься   дома, вняв совету старших,      

Благ не   ищи у очага чужого,      

Наш сизый   дым теплей, чем их огонь,      

А пища   хоть проста, зато здорова,      

Заморская   ж вкусна, да ядовита.      

«Французская   куртизанка»      

       

После   завтрака сэр Уильям и Люси начали собираться в дорогу; воспользовавшись этим,   Рэвенсвуд покинул их и отправился отдать необходимые распоряжения, поскольку   сам также решил уехать из замка дня на два. Ему необходимо было предупредить   Калеба, которого он, как и предполагал, нашел в его закопченной,   полуразрушенной каморке. Обрадованный съездом гостей, верный слуга по-хозяйски   прикидывал, на сколько дней при хорошем расчете можно будет растянуть   оставшиеся припасы.      

«Мистер   Эдгар, слава богу, не обжора, – думал он, – а мистер Бакло уехал.   Он-то, конечно, способен уничтожить целого быка в один присест. Кресс-салата,   или, как у нас его называют, латук-травы… да кусочка овсяного пудинга хватит   хозяину на завтрак.      

Он, так   же как и я, непривередлив. На обед… Оленины, кажется, осталось совсем немного.   Ну, ничего, ее можно поджарить на рашпере. Она отлично зажарится».      

Подсчет   трофеев был прерван Рэвенсвудом, решившимся наконец сообщить Калебу о своем   намерении сопровождать сэра Уильяма в замок Рэвенсвуд и погостить там несколько   дней.      

– Избави   бог! – воскликнул старик, и лицо его стало белым, как скатерть, которую он   складывал.      

– В   чем дело, Калеб? Почему бы мне не посетить лорда – хранителя печати?      

– О,   мистер Эдгар! – воскликнул Калеб. – Я ваш слуга, и не мне учить вас,   но я старый слуга – я служил вашему отцу, и деду; я видел лорда Рэндола, вашего   прадеда, когда был совсем еще мальчишкой.      

– Ну,   так что ж из этого, Калеб? Какое все это имеет отношение к обычному между   соседями обмену визитами?      

– О,   мистер Эдгар… то есть, простите, милорд!      

Разве:   ваше сердце не говорит вам, что сыну вашего отца не подобает дружить с таким   соседом? Подумайте о чести вашего рода! Конечно, если бы вы пришли к соглашению   с ним и он вернул ваши земли – пускай даже с тем, что вы окажете ему честь,   женившись на его дочери,      

– я   бы не стал отговаривать вас: мисс Эштон – славная, добрая девушка. Но не   поступайтесь вашей независимостью! Я знаю этих людей. Не уступайте им, и они   будут только больше ценить вас.      

– Однако   вы далеко заходите в ваших планах, Калеб, – усмехнулся Рэвенсвуд, пытаясь   как-то скрыть свое смущение. – Вы хотите, чтобы я породнился с семейством,   которое сами же запрещаете мне посещать. Как же так? Да что с вами? Вы бледны   как смерть!      

– О,   сэр! – воскликнул Калеб. – Открои я вам причину моего страха, вы же   первый будете смеяться надо мной! Но Томас Стихотворец, а он никогда не лгал,   произнес вещее слово о вашем роде, и если вы поедете в Рэвенсвуд, предсказание   его сбудется. О, зачем я дожил до этого страшного дня!      

– Какое   же предсказание, Калеб? – спросил Рэвенсвуд, желая успокоить верного   слугу.      

– Никогда,   ни одному смертному не осмеливался я передать эти слова, сказанные мне старым   патером, исповедником вашего деда, – в то время Рэвенсвуды были еще   католиками. Не раз повторял я про себя это мрачное пророчество, но никогда не   думал, что ему суждено сбыться.      

– Перестаньте   же причитать, Калеб, – нетерпеливо прервал его Рэвенсвуд. – Скажите   мне эти слова, внушившие вам столько ужасных мыслей.      

Бледный   от страха, старик дрожащим голосом произнес, запинаясь, нижеследующие строки:      

       

Когда   последний Рэвенсвуд приедет в Рэвенсвуд      

И   мертвую деву невестой его назовут,      

В   зыбучих песках Келпи оставит он коня,      

И   древнее его имя исчезнет с этого дня.      

       

– Я   знаю Келпи, – сказал Рэвенсвуд. – Так, кажется, некогда называли   зыбучие пески между нашей башней и Волчьей Надеждой? Какому же безумцу придет в   голову отправиться туда верхом?!      

– Не   вопрошайте судьбу, сэр! Не дай бог, чтобы нам открылся тайный смысл   пророчества! Останьтесь лучше дома! Пусть ваши гости одни уедут в Рэвенсвуд. Мы   сделали для них довольно. Сделать больше – значило бы уже не возвысить, а   уронить честь рода.      

– Ну-ну,   Калеб! Благодарю вас, за совет, но, право, я не собираюсь искать себе невесты в   Рэвенсвуде – ни мертвой, ни живой, – а потому, будем надеяться, сумею   выбрать для своего коня место более надежное, чем Келпи. Тем более что я   никогда не любил эти зыбучие, пески, особенно после того, как там погиб пикет   английских драгун. Помнится, это было лет десять назад. Мы с отцом наблюдали за   ними из башни и видели, как они бились из последних сил, пытаясь спастись от   надвигающегося прилива, но он настиг их прежде, чем подоспела помощь.      

– И   поделом им, проклятым англичанам! – заявил Калеб. – Нечего им   шататься по нашим берегам и мешать честным людям привозить сюда бочонок-другой   бренди! За мерзкие эти дела я и сам был не прочь пальнуть по ним из нашей   старой кулеврины, доброй нашей пушечки, что стоит у нас на южной башне, только   боялся, как бы ее не разорвало.      

Калеб   принялся вовсю бранить и проклинать английских солдат и таможенников, так что   Рэвенсвуд без особого труда ускользнул от него и вернулся в зал. Все было   готово к отъезду. Один из слуг лорда-хранителя оседлал Рэвенсвуду коня, и гости   вместе с хозяином тронулись в путь.      

После   долгих усилий Калебу наконец удалось распахнуть обе половинки наружных ворот;   затем он встал посередине проезда, приняв почтительный, но вместе с тем важный   вид: тощий, изможденный старик, он мнил заменить собою отсутствующих привратников,   сторожей и ливрейных лакеев – всю многочисленную челядь знатного дворянского   дома.      

Лорд-хранитель   милостиво ответил на поклон Калеба и, нагнувшись, вложил ему в руку несколько   золотых, так как, по существовавшему тогда обычаю, покидая дом хозяина, гость   всегда должен был оделить слуг. Люси подарила Калеба прелестной улыбкой,   ласково простилась с ним и вручила ему свою лепту с такой очаровательной   грациозностью и такими милыми словами, что совершенно пленила бы сердце верного   старика, если бы не предсказание Томаса Стихотворца и успешный процесс ее отца   против Рэвенсвудов. Калеб Болдерстон мог бы сказать словами герцога из пьесы   «Как вам это понравится»:      

       

Ты   больше б угодил мне этим делом,      

Происходи   ты из другой семьи.[29]      

       

Рэвенсвуд   поехал подле Люси, робевшей перед трудным спуском; взяв ее коня под уздцы, он   повел его по каменистой тропинке, ведшей в долину, как вдруг кто-то из слуг,   замыкавших кортеж, возвестил, что Калеб громко кричит им вслед, видимо желая   что-то сообщить своему господину. Пренебреги Эдгар этими призывами, его   поведение могло бы показаться странным, а потому он нехотя уступил Локхарду   приятную обязанность помогать Люси и, проклиная в душе назойливую заботливость   дворецкого, повернул назад. Достигнув ворот замка, он раздраженно спросил   старика, что тому от него нужно.      

– Тише,   сэр, тише! – прошептал Калеб. – Позвольте сказать вам одно только   слово: мне нельзя было сделать это при всех. Вот три золотых, – продолжал   он, передавая хозяину только что полученный от лорда-хранителя дар. – Возьмите   их, они вам пригодятся. Погодите! Тише, ради бога, тише! – взмолился он,   ибо Рэвенсвуд начал громко отказываться от его даяния. – Возьмите и не   забудьте разменять их в первом же селении. Они совсем новенькие и слишком   блестят.      

– Вы   забываете, Калеб, – ответил Рэвенсвуд, стараясь сунуть ему монеты обратно   и высвободить из его рук поводья, – вы забываете, что у меня в кошельке   есть еще несколько золотых. А ваши оставьте себе, мой добрый друг, и прощайте.   Уверяю вас, у меня довольно денег. Ведь благодаря вашим стараниям мы ничего,   или почти ничего, не издержали.      

– Ну,   так отложите эти денежки для каких-нибудь других надобностей. Да и обойдетесь   ли вы?      

Ведь   вам, несомненно, для поддержания чести рода придется одаривать слуг. К тому же   надо иметь немного лишних денег на случай, если кто скажет: «А ну-ка,   Рэвенсвуд, бьюсь с вами на золотой…» Тогда вы откроете кошелек и скажете: «С   удовольствием».      

А потом   постараетесь отклонить условия пари и поскорее спрятать кошелек…      

– Это   становится невыносимым, Калеб. Мне пора!      

– Так   вы все-таки поедете? – спросил Калеб, выпуская из рук плащ Рэвенсвуда и   быстро переходя с нравоучительного тона на патетический.      

– Значит,   вы поедете – после всего, что узнали о предсказании, о мертвой невесте и о зыбучих   песках Келпи? Что ж, делать нечего, своя воля страшней неволи. Но ради всего   святого, сэр, если вам случится гулять или охотиться в парке, не пейте воды из   источника Сирены.      

Ускакал!   Летит стремглав за своей любезной! Пропал род Рэвенсвудов! Погиб! Сняли голову   с плеч! Словно луковку отрезали!      

Старый   дворецкий еще долго смотрел вслед удаляющемуся хозяину, снова и снова утирая   набегавшие на глаза слезы, чтобы как можно дольше любоваться его статной   фигурой, выделявшейся среди других всадников.      

– Скачет   рядом с нею, – бормотал он про себя, – да, рядом с нею! Правду сказал   святой: «И посему вы узнаете, что женщина владеет мужчиною». Ах, и без этой   красавицы наша погибель все равно неизбежна.      

И только   когда всадники, а вместе с ними и предмет его страхов и опасений, все   уменьшаясь, совсем исчезли из виду, старый дворецкий с сердцем, исполненным   грустными предчувствиями, возвратился в башню, к своим обычным занятиям.      

Между   тем путешественники продолжали свой путь в превосходном расположении духа.   Приняв однажды какое-нибудь решение, Рэвенсвуд никогда уже не сомневался в его   правильности и не менял его. Он весь отдался наслаждению видеть и слышать мисс   Эштон и был заботлив, предупредителен, чуть ли не. весел, насколько это было   возможно, принимая во внимание его характер и несчастья его семьи.      

Лорд-хранитель   был поражен наблюдательностью молодого человека и необычайной для его возраста   обширностью различных познаний. Благодаря высокому положению и знанию света сэр   Уильям превосходно мог судить об этих его совершенствах, но особенно ценил в   нем то, чем сам не мог похвастать, – твердый, решительный характер, ибо   юноша, казалось, не ведал ни страха, ни сомнений. В душе сэр Уильям радовался   примирению со столь опасным врагом и со смешанным чувством удовольствия и   тревоги размышлял, сколь многого достиг бы этот молодой человек, если бы ему   сопутствовало благоволение двора.      

«Чего ей   еще желать? – думал он, как всегда опасаясь, что леди Эштон, по своему   обыкновению, воспротивится его намерениям. – Какого еще жениха может   желать женщина для своей дочери? Выдав Люси замуж за Рэвенсвуда, мы избежим   опаснейшей тяжбы, породнимся с человеком благородным, храбрым, наделенным   недюжинными способностями, к тому же      

– с   хорошими связями, с человеком, который, безусловно, как только ему улыбнется   счастье, достигнет высокого положения. Он в избытке обладает всем тем, чего   недостает нам, – родовитости и отвагой воина. Что и говорить, ни одна   благоразумная женщина не стала бы тут задумываться, но увы! (И ему пришлось   признать, что леди Эштон не всегда благоразумна в том смысле, в каком он   понимал это слово). Надо быть безумной, чтобы предпочесть какого-нибудь   неотесанного деревенщину из местных лэрдов этому благородному юноше и   пренебречь возможностью сохранить за собою замок Рэвенсвуд на выгодных   условиях».      

Так размышлял   старый дипломат по дороге в замок Битлбрейн, где нашим путникам предстояло   отобедать и затем, немного отдохнув, пуститься в дальнейший путь.      

Битлбрейны   приняли их крайне приветливо, но особенно лестное внимание высокопоставленные   хозяева оказали Рэвенсвуду.      

Лорду   Битлбрейну был пожалован титул пэра за многие таланты: он умел придавать благопристойный   вид любым своим поступкам, владел искусством слыть мудрецом, красноречиво произнося   избитые истины, всегда знал, откуда дует ветер, и обладал великим даром   оказывать услуги тем, кто лучше за них платит. Новоиспеченный пэр и его супруга   чувствовали себя несколько неловко в высоком кругу, в который так недавно   попали, и всячески старались снискать расположение людей, принадлежащих к нему   по рождению. Как это часто бывает, необыкновенное. внимание, оказанное   Битлбрейнами Рэвенсвуду, еще более возвысило его в глазах лорда-хранителя, ибо,   испытывая вполне понятное презрение к талантам этого вельможи, сэр Эштон тем не   менее весьма ценил его острый нюх на все, что сулило личную выгоду.      

«Хотел   бы я, чтобы леди Эштон это видела, – подумал он. – Уж лучше   Битлбрейна никто не знает, кому первому кланяться, а он выслуживается перед   Рэвенсвудом, словно голодный пес перед поваром.      

И миледи   туда же – вывела своих скуластых дочек прельщать гостя пискливым пением и   бренчанием на спинете; точно предлагает: выбирай любую! Ну, они перед Люси –   как совы перед голубкой. Придется, видно, сбывать их кому-нибудь другому».      

Отобедав,   наши путешественники, которым предстояла еще долгая дорога, сели на коней и,   после того как лорд-хранитель, Рэвенсвуд и сопровождающие их слуги, каждый   согласно сану и званию, осушили по прощальному кубку, снова отправились в путь.      

Уже   стемнело, когда кавалькада въехала в длинную, прямую аллею, ведущую в замок   Рэвенсвуд, Ночной ветер шелестел в старых вязах, растущих вокруг дома, и они,   казалось, жалостно вздыхали при виде наследника своих исконных владельцев,   возвращающегося под их сень в обществе, чуть ли не в свите, их нового хозяина.   Печальные чувства стеснили грудь Рэвенсвуда. Он умолк и стал держаться поодаль   от Люси, от которой до сих пор не отставал ни на шаг. Ему вспомнился день,   когда в такой же вечерний час уезжал он отсюда вместе с отцом, навсегда покидавшим   родовое имение, давшее ему имя и титул. Тогда в огромном старом замке – Эдгар   не раз оборачивался, чтобы бросить на него прощальный взгляд – было темно, как   в могиле; теперь же он весь сверкал множеством огней. Из одних окон лился   ровный свет, рассекая ночную тьму, в других – только мелькал, то появляясь, то   исчезая; очевидно, в доме была суета: шли деятельные приготовления к приезду   хозяина, которого предуведомленные курьером слуги. ждали с минуты на минуту.   Контраст был разителен, и в сердце Рэвенсвуда снова пробудилась давняя   неприязнь к похитителю достояния его предков; когда же, сойдя с лошади, он   вошел в зал, который теперь ему уже не принадлежал, и увидел себя окруженным   многочисленной челядью нынешнего владельца, на его чело вновь легла печать   суровой задумчивости.      

Сэр   Уильям хотел было принять Рэвенсвуда с самым пламенным радушием, которое после   состоявшегося между ними разговора казалось, ему вполне уместным, но, заметив   происшедшую в госте перемену, отложил, свое намерение и ограничился глубоким   поклоном, как бы давая понять, что разделяет его грустные чувства.      

Два   камердинера, держа в руках по огромному серебряному подсвечнику, проводили приехавших   в просторную комнату, являвшуюся, по-видимому, кабинетом, великолепное   убранство которой лишний раз напомнило Рэвенсвуду, насколько новые хозяева   замка богаче его прежних владельцев. Полуистлевшие и кое-где свисавшие уже   клочьями шпалеры, которые покрывали стены при его отце, были заменены дубовой   панелью, украшенной по карнизу гирляндами и птицами, вырезанными так искусно,   что, казалось, они вот-вот запоют и замахают крыльями. Старинные семейные   портреты прославленных воинов из дома Рэвенсвудов, рыцарские доспехи и древнее   оружие уступили место изображениям короля Вильгельма и, королевы Марий, а также   сэра Томаса Хоупа и лорда Стара, этих двух прославленных шотландских юристов.   Тут же висели портреты родителей сэра Эштона: мать – угрюмая, сухая, чопорная   старуха в черном чепце и таких же лентах, с молитвенником в руках, и отец –   старик в черной шелковой женевской шапочке, будто приклеенной к бритой голове;   его узкое брюзгливое лицо с острой рыжеватой бородкой, словно налагавшей   последний штрих на эту истинно пуританскую физиономию, выражало столько же   лицемерия, сколько скупости и плутоватости. «И для такой-то дряни, –   подумал Рэвенсвуд, – моих предков согнали с воздвигнутых ими стен!» Он   взглянул на портреты еще раз, и образ Люси Эштон (которая не сопровождала их в   зал) потерял над ним свою власть.      

Несколько   голландских безделок, как тогда называли произведения Ван-Остаде и Тенирса, и   одна хорошая картина итальянской школы дополняли убранство комнаты. Но особое   внимание обращал на себя превосходный портрет самого лорда – хранителя печати в   полный рост, в парадном облачении и при всех регалиях; рядом с ним была   изображена его супруга, вся в шелках и горностае – надменная красавица с гордым   взглядом, выражавшим все высокомерие рода Дугласов, к которому она   принадлежала. Как ни старался живописец, но, то ли подчиняясь действительности,   то ли из тайного чувства юмора, он не сумел придать изображению сэра Эштона тот   вид повелителя и господина, внушающего всем почтение и, страх, который   приличествует главе дома. Несмотря на золотые пуговицы и булаву, с первого   взгляда было ясно, что лорд-хранитель находится под каблуком у жены.      

Комнату   устилали дорогие ковры, яркий огонь пылал в обоих каминах, а множество свечей,   отражаясь в блестящей поверхности десяти серебряных канделябров, озаряли все   кругом, словно дневным светом.      

– Не   угодно ли перекусить? – спросил сэр Уильям, желая прервать неприятное   молчание.      

Рэвенсвуд   ничего не ответил; он так углубился в изучение нового убранства комнаты, что   даже не расслышал обращенного к нему вопроса. Только когда лорд-хранитель   повторил приглашение, прибавив, что стол уже накрыт, Рэвенсвуд очнулся от   задумчивости; понимая, что, поддавшись обстоятельствам, он окажется в жалкой,   может быть, даже смешной роли, юноша сделал над собой усилие и, надев маску   равнодушия, заговорил с сэром Уильямом:      

– Надеюсь,   вас не удивляет, сэр, то внимание, с которым я рассматриваю все перемены, произведенные   вами, чтобы украсить эту комнату. При жизни отца, особенно после того как наши   несчастья заставили, его удалиться от света, она стояла пустой.      

Только я   играл здесь в плохую погоду; Вот в этом углу лежали столярные инструменты, добытые   для меня Калебом, – старик учил меня столярничать; вот там, где сейчас   стоит большой красивый подсвечник, я хранил удочки, рогатины, лук и стрелы.      

– У   моего сынишки точно такие же, вкусы, – сказал лорд-хранитель, пытаясь   переменить, разговор, – он только тогда и счастлив, когда носится по полям   и лесам. Кстати, где же он? Эй, Локхард!      

Пошлите   Уильяма Шоу за мистером Генри. Должно быть, вертится около сестры. Вы не поверите,   Рэвенсвуд, но эта проказница распоряжается всем нашим домом.      

Однако   даже этот искусно брошенный намек не помог ему отвлечь Рэвенсвуда от грустных   мыслей.      

– Уезжая, –   продолжал он, – мы оставили в этой комнате несколько семейных портретов и   собрание оружия. Могу я узнать, что с ними сталось?      

– Видите   ли, – ответил лорд-хранитель с некоторым замешательством,      

– эту   комнату отделывали в мое отсутствие. Как известно, cedant arma togae,[30] любят говорить   юристы. Боюсь, на этот раз это правило применили слишком буквально. Впрочем, я   надеюсь… я полагаю, что ваши вещи целы. Разумеется, я распорядился относительно   них. Позвольте мне надеяться, что, как только они отыщутся и будут приведены в   порядок, вы окажете мне честь принять их из моих рук как знак искупления за это   случайное изгнание.      

Рэвенсвуд   сухо поклонился и, скрестив руки, продолжал осматривать зал. В эту минуту в   комнату вбежал Генри, избалованный пятнадцатилетний мальчик, и тотчас бросился   к отцу.      

– Папа! –   закричал он. – Почему Люси сегодня такая противная злючка? Я позвал ее в конюшню   посмотреть моего нового пони, которого Боб Уилсон привел мне из Гэллоуэя, а она   не хочет.      

– Ты   совершенно напрасно обеспокоил сестру такой просьбой.      

– Ах,   вот как! Ты с нею заодно! Ты тоже несносный, злючка! Хорошо же! Вот мама вернется,   она вам, обоим покажет!      

– Замолчи!   Я не желаю, слушать от тебя грубостей, дерзкий мальчишка! Где твой учитель?      

– Уехал   в Данбар на свадьбу. Вот где он вволю наестся потрохов! – И он запел   веселую шотландскую песенку:      

       

Как   настряпали в Данбаре потрохов,      

О   ля-ля, ля-ля, ля-ля,      

И   жевали их до первых петухов,      

О   ля-ля, ля-ля, ля-ля,      

       

– Я   очень признателен мистеру Кордери за его внимание к моему сыну, – сказал   лорд-хранитель. – А кто же смотрел за тобою, пока меня не было дома?      

– Норман,   Боб Уилсон… и я сам.      

– Охотник   и конюх – отличные наставники для будущего адвоката! Боюсь, что из всего свода   законов ты будешь знать только те, которые запрещают охотиться на красного   зверя, и ловить лосося, и…      

– Кстати,   об охоте, – не задумываясь, перебил отца юный проказник,      

– Норман   убил без вас оленя, Я показал Люси рога, но она сказала, что в них только восемь   ветвей, – а у того, которого вы затравили у лорда Битлбрейна, было целых   десять. Это правда, папа?      

– Может   быть, даже все двадцать. Вот уж, в чем я ничего не смыслю. Но если ты спросишь   нашего гостя, он тебе обо всем расскажет. Подойди к нему, Генри. Это мастер   Рэвенсвуд.      

Пока   отец и сын, стоя у камина, разговаривали таким образом, Рэвенсвуд отошел в   противоположный конец комнаты и, повернувшись к ним спиной, внимательно   рассматривал одну из картин, висевшую на стене. Генри подбежал к нему и с   бесцеремонностью балованного ребенка дернул его за полу.      

– Послушайте,   сэр, – воскликнул он, – расскажите, пожалуйста…      

Рэвенсвуд   обернулся, но едва Генри увидел его, как смутился, сделал несколько шагов назад   и, изменившись в лице, которое мгновенно утратило присущее ему выражение   бойкости, молча, удивленный и испуганный, уставился на гостя.      

– Иди   сюда, – сказал мальчику Рэвенсвуд. – Я охотно расскажу тебе все, что   помню об этой охоте.      

– Подойди   же к нашему гостю, Генри, – сказал сэр Уильям, – кажется, не в твоих   привычках быть застенчивым.      

Но ни   просьбы, ни увещания не помогли. Напротив, хорошенько рассмотрев Рэвенсвуда,   мальчик круто повернулся, затем осторожно, словно ступая по стеклу, вернулся к   отцу и крепко к нему прижался, Не желая слушать, о чем будут говорить между   собой отец и его избалованный сынок, Рэвенсвуд счел за лучшее вновь обратиться   к картинам.      

– Отчего   ты не хочешь поговорить с Рэвенсвудом, дурачок? – спросил лорд-хранитель.      

– Я   боюсь его, – пробормотал Генри.      

– Боишься?! –   удивился отец, обнимая сына за плечи. – Что же в нем страшного?      

– Он   похож на портрет сэра Мэлиза Рэвенсвуда, – прошептал мальчик.      

– На   какой портрет, глупыш? Я думал, ты только ветренник, а теперь начинаю   опасаться, что, ты и впрямь растешь дураком.      

– Говорю   вам, он точь-в-точь сэр Мэлиз Рэвенсвуд. Можно подумать, он вышел из рамы, что   висит в комнате старого барона, где, служанки стирают белье. Только сэр Мэлиз   одет в кольчугу, а ваш гость носит камзол, потом у него нет бороды и бакенбард,   как на портрете, да вокруг шеи какая-то другая штука, и нет ленты через плечо,   и…      

– А   что же удивительного, если этот джентльмен похож на одного из своих предков?      

– А   вдруг он приехал сюда, чтобы выгнать нас из замка? Может быть, он тоже привел с   собой двадцать переодетых рыцарей… Вот он крикнет сейчас страшным, голосом: «Я   выжидаю свой час!» – и убьет тебя, как убил тогда сэр Мэлиз хозяина замка, чья   кровь все еще виднеется на плитах камина.      

– Не   болтай глупостей! – рассердился лорд-хранитель, которому это сравнение не   доставило особого удовольствия. – Мастер Рэвенсвуд, – обратился он к   молодому человеку, – вот идет Локхард доложить, что ужин подан.      

В ту же   минуту в противоположную дверь вошла Люси, уже успевшая переодеться. Нежная   красота девического личика, обрамленного золотыми локонами, тонкий стан, доселе   скрытый под грубым охотничьим нарядом, а теперь затянутый в светло-голубой   шелк, изящество манер и пленительная улыбка – все это в мгновение ока, с   быстротой, поразившей самого Рэвенсвуда, изгнало мрачные и злобные мысли, вновь   завладевшие было его воображением. В ее милых чертах он не находил ни малейшего   сходства ни, с рыжебородым пуританином в черной шапочке, ни с его чопорной,   увядшей супругой, ни с лукавым лордом-хранителем, ни с высокомерной леди Эштон.   Он смотрел на Люси, и она казалась ему сошедшим на землю ангелом, совершенно   чуждым этим людям, которым выпала, великая честь жить рядом с этим неземным   существом. Такова власть красоты над воображением пылкого и восторженного   юноши.      

 Глава XIX      

       

Я   поступаю дурно!      

Мне   должно знать, что жалоба отца      

Заставит   небеса поток несчастий      

Излить на   непокорную главу.      

Но разум   говорит: отцы бессильны,      

Пытаясь   обуздать слепые страсти      

Своих   детей и удержать любовь,      

Внушенную   божественною властью.      

«Потеряла   свинья жемчужину»      

       

Если   трапеза в «Волчьей скале» говорила о плохо скрытой бедности, то угощение в   замке Рэвенсвуд поражало роскошью и изобилием. Такой контраст, несомненно,   льстил самолюбию сэра Уильяма, но он был слишком большой дипломат, чтобы   обнаружить свои чувства. Напротив, он, казалось, с удовольствием вспоминал   холостяцкий обед, которым потчевал его Болдерстон, и скорее с отвращением,   нежели с гордостью, взирал на собственный стол, ломившийся от множества яств.      

– Мы   живем в роскоши, – сказал он, – потому что так принято, но в скромном   доме моего отца я привык к простой пище и был бы очень рад, если бы моя жена и   дети позволили мне вернуться к старой доброй овсянке и бараньему боку.      

Лорд-хранитель   перешел меру, и Рэвенсвуд почувствовал это.      

– Различие   в звании, – сухо заметил он, – или, лучше сказать, в средствах,   определяет, как нам вести дом.      

Этих   слов было достаточно, чтобы лорд-хранитель тотчас заговорил о других предметах,   которые, по нашему мнению, не стоят внимания читателя.      

Вечер   прошел в непринужденной, почти дружеской беседе, и Генри совершенно забыл   прежние свои страхи. Он даже предложил потомку и двойнику страшного сэра Мэлиза   Рэвенсвуда, прозванного Мстителем, отправиться вместе травить оленя. Условились   на следующее утро. Ретивые охотники спозаранку выехали в отъезжее поле и вернулись   нагруженные добычей. Затем сели обедать, и хозяева принялись уговаривать   Рэвенсвуда остаться еще на день. Молодой человек согласился, но дал себе слово   не задерживаться долее. К тому же он вспомнил, что еще не видал доброй Элис,   старой преданной служанки дома Рэвенсвудов, и ему захотелось обрадовать верную   старушку, навестив ее бедное жилище. Он решил посвятить Элис следующее утро, а   Люси вызвалась проводить его к ней. И хотя за ними увязался Генри, отчего   прогулка утратила характер tete-a-tete,[31]   в сущности они почти все время оставались наедине: занятый своими весьма   важными делами, мальчик совершенно не интересовался сестрой и ее спутником. То   его внимание привлекал грач, опустившийся невдалеке на ветку, то заяц перебегал   им дорогу, и Генри вместе с гончей бросался вслед за ним, то он отставал, чтобы   поговорить с лесником, то забегал вперед, чтобы посмотреть на барсучью нору.      

Тем   временем разговор между Эдгаром и Люси становился все оживленнее и нежнее. Люси   невольно призналась, что понимает, как тяжело ему, должно быть, видеть родные   места столь изменившимися в руках нового владельца. В ее словах звучало   искреннее сочувствие, и на мгновение Рэвенсвуд счел себя вознагражденным за все   несчастья, ниспосланные ему судьбой. Он отвечал Люси пылкой благодарностью, не   тая своих чувств, и она выслушала его, если не без смущения, то, во всяком   случае, без неудовольствия. Быть может, она поступила неосторожно, внимая   нежным речам, но было бы несправедливо осуждать ее слитом строго, ведь отец,   казалось, поощрял Рэвенсвуда и тем самым давал ему право говорить с ней   подобным образом. Тем не менее Люси поспешила переменить разговор, что ей без   труда удалось: Рэвенсвуд и так сказал уже больше, нежели ему хотелось, и,   спохватившись, что чуть было не признался в любви дочери сэра Уильяма Эштона,   почувствовал укоры совести.      

Вскоре   они подошли к домику старой Элис; дом недавно перестроили, и теперь он выглядел   менее живописно, но был не в пример удобнее. Слепая, по обыкновению, сидела под   плакучей ивой и с тихой радостью, свойственной больным и старым людям, грелась   под лучами осеннего солнца. Услыхав шаги, она повернула голову. – Я узнаю   вашу поступь, мисс Эштон, – сказала она. – Но кто это с вами? Это не   милорд, ваш отец.      

– Как   вы догадались, Элис? – удивилась Люси. – Как вам удается так точно   узнавать людей по шагам? Ведь здесь такая почва, что шагов почти не слышно.      

– Слепота,   дитя мое, обострила мой слух, и я сужу обо всем по едва слышным звукам, которых   прежде, так же как вы теперь, я даже не различала.      

Нужда –   суровый, но хороший учитель, а когда человек теряет зрение, ему приходится узнавать   о мире другим путем.      

– Вы   услышали шаги мужчины – это я понимаю, но откуда вы знаете, что это не отец?      

– Старики,   дорогая мисс Эштон, ступают боязливо, осторожно: нога медленно отделяется от   земли и опускается не сразу; а сейчас я слышу быструю поступь юноши. Если бы   можно было допустить такую странную мысль, я сказала бы, что это шага   Рэвенсвуда.      

– Какой   тонкий слух! – воскликнул Рэвенсвуд. – Просто невероятно. Не будь я   сам тому свидетелем, ни за что бы не поверил. Вы не ошиблись, Элис: я   действительно, Рэвенсвуд, сын вашего покойного хозяина.      

– Вы?! –   в изумлении вскричала старуха. – Вы Рэвенсвуд! Здесь! Вместе с Люси Эштон,   дочерью вашего врага!.. Не верю. Позвольте мне коснуться вашего лица, чтобы   пальцы мои подтвердили то, что воспринимает мой слух.      

Рэвенсвуд,   опустился на дерновую скамью подле старой служанки, и она дрожащей рукой   ощупала его лицо.      

– Да,   это правда! – сказала она. – Это лицо и голос Рэвенсвуда: резкие,   гордые черты, смелый, повелительный голос. Что вы здесь делаете, мастер   Рэвенсвуд? Каким образом вы оказались во владениях сэра Эштона, да еще в   обществе его дочери?      

При этих   словах лицо старой служанки вспыхнуло от негодования. Так, вероятно, в старину   краснел от стыда верный вассал при виде того, как его юный сюзерен готов   поступиться рыцарской честью доблестных предков.      

– Мастер   Рэвенсвуд гостит у моего отца, – вмешалась Люси, желая прекратить эту   сцену: наставительный тон Элис пришелся ей не по душе.      

– Вот   как! – произнесла слепая, и голос ее выразил крайнее удивление.      

– Я   хотела доставить удовольствие нашему гостю, приведя его к вам.      

– И,   по правде сказать, Элис, – прибавил Рэвенсвуд, – я ожидал лучшего   приема.      

– Как   странно! – пробормотала старуха, не слушая объяснений. – Небо творит   свой праведный суд, а пути господни неисповедимы! Выслушайте меня, сэр: ваши   предки были беспощадны к своим врагам, но они вели честную борьбу; они никогда   не пользовались гостеприимством противника, чтобы тем вернее погубить его. Что   у вас общего с Люси Эштон?      

Зачем   шаги ваши направлены по одной стезе? Зачем звуки вашего голоса сливаются с   речью дочери сэра Уильяма? Молодой человек, тот, кто собирается мстить врагу   такими бесчестными средствами.      

– Молчите! –   гневно прервал ее Рэвенсвуд. – Молчите! Видно, сам дьявол подсказал вам   эти слова!      

Знайте   же, что у мисс Энной нет на свете более преданного друга, чем Эдгар Рэвенсвуд,   и нет того, чего. бы я не сделал, чтобы уберечь ее от опасности и обид.      

– Вот   оно что! – произнесла старуха изменившимся голосом, исполненным глубокой   грусти. – Да сохранит господь вас обоих!      

– Аминь! –   сказала Люси, не улавливая намека, скрытого в словах слепой. – И да   возвратит он вам ваш разум, Элис, и ваш добрый нрав. Если вместо. того, чтобы   радоваться, когда вас навещают друзья, вы станете разговаривать с ними так   странно и таинственно, то и они поверят разным слухам, которые о вас ходят.      

– Какие   слухи? – спросил Рэвенсвуд; теперь и ему стало казаться, что старуха   говорит как-то бессвязно.      

– А   такие… – прошептал ему на ухо Генри Эштон, только что подошедший к   собеседникам. – Говорят, она колдунья, которую нужно было сжечь вместе с   другими старыми ведьмами в Хэддингтоне.      

– Что   ты там шепчешь? – крикнула Элис и, вся вспыхнув от гнева, уставила на   мальчика невидящие глаза. – Я колдунья? Меня надо было сжечь вместе с теми   несчастными, обездоленными женщинами, которых замучили в Хэддингтоне?      

– Какова! –   подмигнул Генри. – Я говорю тише, чем чирикает королек, а она все слышит!      

– Если   бы на этот костер возвели вместе со мной того, кто занимается ростовщичеством,   кто притесняет и угнетает бедных, кто уничтожает вековые межи и отнимает наши   наделы, кто разоряет древние шотландские роды, тогда я сказала бы: раздуйте   пламя, и да поможет вам бог!      

– Это   ужасно, – вздохнула Люси. – Я никогда не видала бедняжку в таком   неистовстве; но избави меня бог упрекать убогую одинокую старуху. Пойдем,   Генри! Нам лучше уйти. Мне кажется, она хочет остаться наедине с мастером   Рэвенсвудом. Мы подождем вас у источника Сирены, – прибавила она, взглянув   на Рэвенсвуда.      

– Эй,   Элис, – крикнул Генри, уходя вслед за сестрой, – если ты водишь   знакомство с той проклятой ведьмой, что портит нам оленей, так передай ей: коли   у Нормана не найдется на нее серебряной пули, я сам не пожалею серебряных   пуговиц с моей куртки.      

Элис   молчала и, только убедившись, что брат с сестрой отошли уже на достаточное   расстояние и не могли ее слышать, сказала, обращаясь к Рэвенсвуду:      

– Вы…   вы тоже сердитесь на меня за мою любовь к вам. Пусть бы чужие люди гневались на   моя слова, но вы…      

– Я   не сержусь на вас, Элис… Я только удивляюсь, что вы, чей светлый ум так часто   превозносили, находитесь во власти столь обидных да к тому же и необоснованных   подозрений.      

– Обидных   – возможно: правда часто бывает обидной, но мои подозрения обоснованы.      

– А   я повторяю вам: ваши подозрения совершенно неосновательны.      

– В   таком случае, мир сильно изменился: Рэвенсвуды утратили свой гордый нрав, а   старая Элис не только ослепла, но и поглупела. Разве случалось, чтобы   кто-нибудь из Рэвенсвудов входил в дом врага без тайного умысла отомстить ему?   Эдгар Рэвенсвуд, вас привела сюда либо роковая ненависть, либо роковая любовь.      

– Ни   то, ни другое, Элис, даю вам слово… то есть, уверяю вас.      

Элис не   могла видеть, как вспыхнули щеки Рэвенсвуда, но, слух ее уловил, что голос его   дрогнул и что он не договорил клятвы, которой, по-видимому, вначале намеревался   подкрепить свои слова.      

– Значит,   это правда! – вздохнула слепая. – Вот зачем она ждет вас у источника   Сирены! Это место часто называли роковым для рода Рэвенсвудов, и оно   действительно не раз оказывалось для них гибельным, но никогда еще оно не   грозило такими несчастьями, как нынче.      

– От   ваших слов, Элис, с ума сойти можно! Вы еще безрассуднее и суевернее, чем   старый Болдерстон. Вы, вероятно, очень плохая христианка, если можете   предположить, что в наше просвещенное время я буду вести кровавую войну против   Эштонов, как это делалось в старину! Или, быть может, вы думаете, что я глупый   мальчишка, которому достаточно пройтись рядом с молодой девушкой, чтобы   влюбиться в нее по уши? – То, что я думаю, ведомо лишь мне одной, –   сказала Элис. – Глаза мои не различают окружающих предметов, но зато,   может быть, внутреннему моему взору открыто грядущее. Неужели вы хотите   занимать последнее место за столом, некогда принадлежавшим вашему отцу? Неужели   вы хотите стать свойственником и приверженцем его удачливого соперника? Неужели   вы согласитесь жить милостями сэра Эштона, участвовать в его темных интригах,   помогать в его низких происках, – кому, как не вам, знать его   повадки, – чтобы затем довольствоваться обглоданной костью, брошенной вам   из остатков его богатой добычи? Неужели вы способны говорить его словами,   мыслить его мыслями, отдавать свой голос за угодного ему кандидата и называть   дорогим тестем и высокочтимым покровителем убийцу своего отца? Мастер   Рэвенсвуд, я самая старая из слуг вашего дома, и, клянусь вам, мне легче было   бы увидеть вас в гробу!      

Страшная   буря поднялась в сердце Рэвенсвуд а:      

Элис   задела струну, которую в последнее время ему удалось заглушить. Он принялся   быстро шагать взад и вперед по садику, но наконец, овладев собой, остановился   прямо перед старухой.      

– Женщина! –   воскликнул он. – Подумай, что ты говоришь! На краю могилы ты дерзаешь   подстрекать меня на кровавое дело мести!      

– Сохрани   бог! – торжественно сказала Элис. – Напротив, сэр. Я прошу вас   покинуть родные пределы, где ваша любовь и ваша ненависть принесут только   несчастья или позор равно как вам, так и другим людям. О, если б эта слабая   длань могла защитить вас от Эштонов, а их – от вас и уберечь вас всех от   роковых страстей ваших! Вы не можете, вы не должны иметь ничего общего с этим   семейством.      

Бегите   отсюда! И если небесная кара должна обрушиться на дом злодея, то пусть не вашею   рукою свершится божий суд.      

– Я   подумаю над вашими словами, Элис, – ответил Рэвенсвуд несколько более   спокойным голосом. – Верю, что вы искренне желаете мне добра; тем не менее   вы злоупотребляете вашими правами старейшей служанки нашего дома. Прощайте!   Если когда-нибудь судьба улыбнется мне, я не забуду вас.      

С этими   словами Эдгар вынул золотой, намереваясь дать его Элис, но она не пожелала принять   его дар, и монета упала на землю.      

– Не   подымайте! Погодите! – воскликнула Элис, услышав, что Рэвенсвуд   наклоняется за монетой. – Вот символ вашей любви. Я охотно признаю, что   Люси – сокровище; но, чтобы назвать ее своей, вам придется униженно согнуться в   три погибели. А мне… мне не нужно денег; сребролюбие так же чуждо мне, как и   прочие мирские страсти. Для меня на этом свете может быть только одна радость –   известие о том, что Эдгар Рэвенсвуд находится за сотни миль от замка своих предков   и никогда не вернется сюда вновь.      

– Элис, –   сказал Рэвенсвуд, начинавший подозревать, что у слепой имеются более глубокие   причины столь горячо настаивать на его отъезде, чем те немногие наблюдения, которые   она успела сделать за время его случайного визита, – Элис, моя мать не раз   превозносила ваше благоразумие, проницательность и преданность; вы не так   глупы, чтобы бояться пустых призраков и суеверных побасенок, как старый   Болдерстон. Если вам известно, что мне грозит опасность, скажите об этом прямо.   Уверяю вас, я не имею на мисс Эштон тех видов, какие вы сейчас мне приписываете.   У меня есть дела с сэром Эштоном, и, покончив с ними, я немедленно уеду из   Шотландии.      

Поверьте,   у меня нет ни малейшей охоты возвращаться в места, где все возбуждает во мне   печальные воспоминания.      

Элис   опустила голову и погрузилась в глубокое раздумье.      

– Я   скажу вам всю правду, – наконец промолвила она, подымая на него незрячие   глаза. – Я назову вам причину моих опасений, хотя не знаю, хорошо ли я   делаю, доверяя вам чужую тайну. Люси Эштон любит вас, лорд Рэвенсвуд.      

– Не   может быть! – воскликнул Эдгар, – Тысяча обстоятельств убедили меня в   этом, – продолжала слепая. – С тех пор, как вы спасли ей жизнь, она   только о вас и думает. При моем жизненном опыте мне не трудно было догадаться о   ее любви к вам. Теперь вы знаете… Если вы честный человек и достойный сын   вашего отца, вы не станете дольше встречаться с ней. Мало-помалу любовь ее   угаснет, как гаснет светильник, когда нечем питать его пламя.      

Но если   вы останетесь здесь, ее гибель или ваша, а может быть, даже гибель вас обоих,   неминуема. Я не хотела открывать вам эту тайну, но все равно, рано или поздно…   ее чувства не укрылись бы от вас. Так лучше вам узнать об этом от меня. Уезжайте,   мастер Рэвенсвуд! Я все сказала. Если вы останетесь под кровлей сэра Уильяма   Эштона, не имея твердого намерения жениться на его дочери, вы бесчестный   человек; если же вы намереваетесь породниться с ним, вы глупец, ослепленный   страстью, глупец, который сам спешит навстречу собственной гибели.      

При этих   словах слепая встала, взяла костыль, добралась до хижины и, войдя в нее,   закрыла за собой дверь. Рэвенсвуд остался наедине с собой.      

 Глава XX      

       

В убежище   своем она милей…      

… Наяды   древней      

У   быстрого ручья – иль Девы Моря.      

На берегу   сидящей одиноко.      

Вордсворт      

       

Мрачные   предчувствия наполнили душу Рэвенсвуда. Он вдруг увидел себя между двух огней:   он оказался в том безвыходном положении, которого так страшился. Общество Люси   доставляло ему неизъяснимое наслаждение, тем не менее брак с дочерью человека,   бывшего врагом его отца, по-прежнему казался ему невозможным. Даже прощая сэру   Эштону обиды, нанесенные роду Рэвенсвудов, и отдавая должное дружескому   расположению лорда-хранителя, Эдгар не мог заставить себя подумать о союзе   между их домами.      

И все же   он чувствовал, что Элис сказала правду: он должен был либо тотчас покинуть замок,   либо просить руки Люси Эштон. А что, если ее богатый, влиятельный отец откажет   ему? Посвататься к мисс Эштон и получить отказ – какое унижение! «Я желаю ей   всевозможного счастья, – думал он, – ради нее я прощаю сэру Уильяму   Эштону обиды, причиненные моему семейству; но никогда, никогда мои глаза более   не увидят ее!» С тяжелым сердцем принял он это решение.      

Тут он   поднял глаза и вдруг увидел, что вышел на то самое место, где дорога   разветвлялась на две: одна вела к источнику Сирены, где, как он знал, его ждет   Люси, другая, минуя источник, шла прямо в замок Рэвенсвуд. Прежде чем ступить   на тропинку, ведущую в замок, Эдгар с минуту помедлил, стараясь придумать   какой-нибудь такой предлог для отъезда, который не показался бы странным.   «Срочное письмо из Эдинбурга, – бормотал он, – все равно, что…   Главное, скорее прочь отсюда». Но в это мгновение к нему подбежал запыхавшийся   Генри Эштон.      

– Мастер   Рэвенсвуд, – закричал он, – вам придется проводить Люси в замок. Я не   смогу пойти с ней: меня ждет Норман. Он идет в обход, и я хочу пойти вместе с   ним. Ни за какие сокровища я здесь не останусь. А Люси боится идти одна, хотя   бояться уже нечего: всех буйволов давно перебили. Ступайте прямо к ней.      

Когда на   обеих чашах лежит равный груз, достаточно перышка, чтобы одна из них перевесила.   «Не могу же я, – сказал себе Рэвенсвуд, – оставить молодую женщину   одну в лесу. Ничего не произойдет, если после стольких встреч я увижусь с нею   еще раз.      

К тому   же было бы неучтивым не сообщить ей о моем намерении покинуть замок».      

Убедив   себя таким образом не только в благоразумности, но в совершенной необходимости   увидеть Люси еще раз, Эдгар свернул на дорожку, ведущую к ротовому источнику, а   Генри, удостоверившись, что Рэвенсвуд направляется к его сестре, с быстротою   молнии бросился в другую сторону, чтобы разыскать лесника и вместе с ним   насладиться любимым занятием. Между тем Рэвенсвуд, разом отбросив все сомнения,   спешил к роднику и, достигнув его, увидел Люси, одиноко сидевшую подле   развалин.      

Она   сидела на одном из камней, оставшихся от древнего храма, задумчиво глядя на   прозрачную воду, которая, искрясь и играя, обильно струилась, пробиваясь к   свету из-под сени мрачного свода, некогда воздвигнутого над источником   благоговейной или, быть может, покаянной рукой. Человек суеверный при виде Люси   Эштон в ее клетчатой мантилье, с длинными волосами, выбившимися из-под ленты и   рассыпавшимися по плечам, вероятно решил бы, что перед ним убитая нимфа   фонтана. Но Рэвенсвуд видел перед собой только прелестную девушку, которая   теперь – да и могло ли быть иначе, после того как он узнал, что она любит   его, – казалась ему еще пленительней. Его решимость покинуть замок таяла,   как воск в лучах солнца, и потому он поспешно вышел из чащи и приблизился к   Люси. Увидев его, она улыбнулась, но не встала с камня.      

– Мой   ветреный брат бросил меня здесь одну, – сказала она, – но думаю, что   он не заставит себя долго ждать: он легко загорается, но так же быстро   остывает!      

Рэвенсвуд   был не в силах противоречить ей и потому промолчал о том, что Генри отправился   в далекую экскурсию и отнюдь не собирается вскоре вернуться. Он опустился подле   нее на траву; несколько минут оба молчали.      

– Я   люблю это место, – проговорила наконец Люси, – журчанье воды, шепот   листьев, густая трава, цветы, растущие среди развалин, – все это   напоминает мне сцену из рыцарского романа. К тому же об этом источнике   говорится в старинном предании, которое я очень люблю.      

– Это   место считается роковым для рода Рэвенсвудов, – отозвался Эдгар, – и   я не могу не согласиться с этим: здесь я впервые увидел мисс Эштон и здесь же   должен навеки проститься с нею.      

Яркий   румянец, выступивший на щеках Люси при первых словах Рэвенсвуда, сменился   смертельной бледностью.      

– Проститься! –   воскликнула она. – Что случилось, отчего вы так внезапно покидаете нас?..   Я знаю, Элис ненавидит… я хочу сказать, не любит моего отца… Она была сегодня   очень странная и говорила как-то таинственно. Но я убеждена, что отец искренне   благодарен вам за все, что вы сделали для нас. Позвольте мне надеяться, что мы   не потеряем вашей дружбы, которой добились с таким трудом.      

– О   нет, мисс Эштон! Куда бы ни кинула меня судьба, что бы ни случилось со мною, я   всегда останусь вашим другом, вашим искренним другом. Но надо мною тяготеет   злой рок, и я должен уехать отсюда, если не хочу вместе с собою погубить и   других.      

– Не   уезжайте! – сказала Люси и со свойственной ей простотой и сердечностью   коснулась края его одежды, словно пытаясь удержать его. – Не покидайте   нас! Мой отец – влиятельный человек, у него много могущественных друзей.   Позвольте же ему на деле доказать вам свою благодарность. Я знаю, он уже   хлопочет за вас в Тайном совете.      

– Возможно, –   гордо ответил Рэвенсвуд, – но не стараниям вашего отца, мисс Эштон, а лишь   собственным усилиям я хочу быть обязан успехом на избранном мною поприще. А там   мне нужны только плащ и шпага, смелое сердце и твердая рука.      

Люси   закрыла лицо ладонями и, сама того не желая, горько разрыдалась.      

– Простите   меня, – сказал Рэвенсвуд, взяв ее за руку, которую, она после минутного   колебания оставила ему, продолжая другой рукой закрывать себе лицо, –   простите меня, я слишком груб, слишком невоспитан, слишком неотесан для такого   кроткого и нежного существа, как вы. Забудьте мрачное видение, явившееся на   вашем пути, и позвольте мне идти своей дорогой, а я… После разлуки с вами   большее несчастье меня уже не может ожидать. Люси все еще плакала, но слезы ее   были уже не столь горькими. Чем больше причин называл Рэвенсвуд, доказывая   необходимость немедленного отъезда, тем яснее становилось, что на самом деле он   был бы рад остаться. В конце концов, вместо того чтобы проститься с Люси, он   поклялся ей в вечной любви и услышал ответное признание. Все это произошло так   внезапно, слова любви прозвучали так неожиданно, что, прежде чем Рэвенсвуд   успел опомниться, нежный поцелуй и пламенные объятия скрепили взаимную клятву.      

– Теперь, –   произнес Рэвенсвуд после минутного колебания, – я обязан говорить с сэром   Уильямом Эштоном. Он должен знать, что мы любим друг. друга. Пусть никто не   скажет, что, живя под его кровом, я тайно похитил сердце его дочери.