1 2 3 4 5 6 7 8 9 
– Уверяю  тебя…    

– Подумай,  спроси себя и увидишь, что и ты был причиною.    

– Я  только очень рад был, что осрамили Версилова. Вообрази, у него грудной ребенок  от Лидии Ахмаковой… впрочем, что ж я тебе говорю…    

– У  него? Грудной ребенок? Но это не его ребенок! Откуда ты слышал такую неправду?    

– Ну,  где тебе знать.    

– Мне-то  не знать? Да я же и нянчила этого ребенка в Луге. Слушай, брат: я давно вижу,  что ты совсем ни про что не знаешь, а между тем оскорбляешь Андрея Петровича,  ну и маму тоже.    

– Если  он прав, то я буду виноват, вот и все, а вас я не меньше люблю. Отчего ты так покраснела,  сестра? Ну вот еще пуще теперь! Ну хорошо, а все-таки я этого князька на дуэль  вызову за пощечину Версилову в Эмсе. Если Версилов был прав с Ахмаковой, так  тем паче.    

– Брат,  опомнись, что ты!    

– Благо  в суде теперь дело кончено… Ну вот, теперь побледнела.    

– Да  князь и не пойдет с тобой, – улыбнулась сквозь испуг бледною улыбкой Лиза.    

– Тогда  я публично осрамлю его. Что с тобой, Лиза? Она до того побледнела, что не могла  стоять на ногах и опустилась на диван.    

– Лиза! –  послышался снизу зов матери.    

Она  оправилась и встала; она ласково мне улыбалась.    

– Брат,  оставь эти пустяки или пережди до времени, пока многое узнаешь: ты ужасно как  мало знаешь.    

– Я  буду помнить, Лиза, что ты побледнела, когда услышала, что я пойду на дуэль!    

– Да,  да, вспомни и об этом! – улыбнулась она еще раз на прощанье и сошла вниз.    

Я призвал  извозчика и с его помощью вытащил из квартиры мои вещи. Никто из домашних не  противоречил мне и не остановил меня. Я не зашел проститься с матерью, чтоб не  встретиться с Версиловым. Когда я уже уселся на извозчика, у меня вдруг  мелькнула мысль.    

– На  Фонтанку, к Семеновскому мосту, – скомандовал я внезапно и отправился  опять к Васину.    

     II    

     

Мне  вдруг подумалось, что Васин уже знает о Крафте и, может быть, во сто раз больше  меня; точно так и вышло. Васин тотчас же и обязательно мне сообщил все  подробности, без большого, впрочем, жару; я заключил, что он утомился, да и  впрямь так было. Он сам был утром у Крафта. Крафт застрелился из револьвера (из  того самого) вчера, уже в полные сумерки, что явствовало из его дневника.  Последняя отметка сделана была в дневнике перед самым выстрелом, и он замечает  в ней, что пишет почти в темноте, едва разбирая буквы; свечку же зажечь не  хочет, боясь оставить после себя пожар. «А зажечь, чтоб пред выстрелом опять  потушить, как и жизнь мою, не хочу», – странно прибавил он чуть не в  последней строчке. Этот предсмертный дневник свой он затеял еще третьего дня,  только что воротился в Петербург, еще до визита к Дергачеву; после же моего  ухода вписывал в него каждые четверть часа; самые же последние три-четыре  заметки записывал в каждые пять минут. Я громко удивился тому, что Васин, имея  этот дневник столько времени перед глазами (ему дали прочитать его), не снял  копии, тем более что было не более листа кругом и заметки все короткие, –  «хотя бы последнюю-то страничку!» Васин с улыбкою заметил мне, что он и так  помнит, притом заметки без всякой системы, о всем, что на ум взбредет. Я стал  было убеждать, что это-то в данном случае и драгоценно, но бросил и стал  приставать, чтоб он что-нибудь припомнил, и он припомнил несколько строк, примерно  за час до выстрела, о том, «что его знобит»; «что он, чтобы согреться, думал  было выпить рюмку, но мысль, что от этого, пожалуй, сильнее кровоизлияние,  остановила его». «Все почти в этом роде», – заключил Васин.    

– И  это вы называете пустяками! – воскликнул я.    

– Где  же я называл? Я только не снял копии. Но хоть и не пустяки, а дневник  действительно довольно обыкновенный, или, вернее, естественный, то есть именно  такой, какой должен быть в этом случае…    

– Но  ведь последние мысли, последние мысли!    

– Последние  мысли иногда бывают чрезвычайно ничтожны. Один такой же самоубийца именно  жалуется в таком же своем дневнике, что в такой важный час хоть бы одна «высшая  мысль» посетила его, а, напротив, все такие мелкие и пустые.    

– И  о том, что знобит, тоже пустая мысль?    

– То  есть вы, собственно, про озноб или про кровоизлияние? Между тем факт известен,  что очень многие из тех, которые в силах думать о своей предстоящей смерти,  самовольной или нет, весьма часто наклонны заботиться о благообразии вида, в  каком останется их труп. В этом смысле и Крафт побоялся излишнего  кровоизлияния.    

– Я  не знаю, известен ли этот факт… и так ли это, – пробормотал я, – но я  удивляюсь, что вы считаете это все так естественным, а между тем давно ли Крафт  говорил, волновался, сидел между нами? Неужто вам хоть не жаль его?    

– О,  конечно жалко, и это совсем другое дело; но во всяком случае сам Крафт  изобразил смерть свою в виде логического вывода. Оказывается, что все, что  говорили вчера у Дергачева о нем, справедливо: после него осталась вот этакая  тетрадь ученых выводов о том, что русские – порода людей второстепенная, на  основании френологии, краниологии и даже математики, и что, стало быть, в  качестве русского совсем не стоит жить. Если хотите, тут характернее всего то,  что можно сделать логический вывод какой угодно, но взять и застрелиться  вследствие вывода – это, конечно, не всегда бывает.    

– По  крайней мере надобно отдать честь характеру.    

– Может  быть, и не одному этому, – уклончиво заметил Васин, но ясно, что он  подразумевал глупость или слабость рассудка. Меня все это раздражало.    

– Вы  сами говорили вчера про чувства, Васин.    

– Не  отрицаю и теперь; но ввиду совершившегося факта что-то до того представляется в  нем грубо ошибочным, что суровый взгляд на дело поневоле как-то вытесняет даже  и самую жалость.    

– Знаете  что, я по вашим глазам еще давеча догадался, что вы будете хулить Крафта, и,  чтобы не слышать хулы, положил не добиваться вашего мнения; но вы его сами  высказали, и я поневоле принужден согласиться с вами; а между тем я недоволен  вами! Мне жаль Крафта.    

– Знаете,  мы далеко зашли…    

– Да,  да, – перебил я, – но утешительно по крайней мере то, что всегда, в  таких случаях, оставшиеся в живых, судьи покойного, могут сказать про себя:  «хоть и застрелился человек, достойный всякого сожаления и снисхождения, но все  же остались мы, а стало быть, тужить много нечего».    

– Да,  разумеется, если с такой точки… Ах, да вы, кажется, пошутили! И преумно. Я в  это время пью чай и сейчас прикажу, вы, вероятно, сделаете компанию.    

И он  вышел, обмерив глазами мой чемодан и узел.    

Мне  действительно захотелось было сказать что-нибудь позлее, в отместку за Крафта;  я и сказал как удалось; но любопытно, что он принял было сначала мою мысль о  том, что «остались такие, как мы», за серьезную. Но так или нет, а все-таки он  во всем был правее меня, даже в чувствах. Сознался я в этом без всякого  неудовольствия, но решительно почувствовал, что не люблю его.    

Когда  внесли чай, я объяснил ему, что попрошу его гостеприимства всего только на одну  ночь и что если нельзя, то пусть скажет, и я перееду на постоялый двор. Затем  вкратце изложил мои причины, выставив прямо и просто, что поссорился с  Версиловым окончательно, не вдаваясь при этом в подробности. Васин выслушал  внимательно, но без всякого волнения. Вообще, он отвечал только на вопросы,  хотя отвечал радушно и в достаточной полноте. Про письмо же, с которым я  приходил к нему давеча просить совета, я совсем умолчал; а давешнее посещение  мое объяснил как простой визит. Дав слово Версилову, что письмо это, кроме  меня, никому не будет известно, я почел уже себя не вправе объявлять о нем кому  бы то ни было. Мне особенно почему-то противно стало сообщать о иных делах  Васину. О иных, но не о других; мне все-таки удалось заинтересовать его  рассказами о давешних сценах в коридоре и у соседок, кончившихся в квартире  Версилова. Он выслушал чрезвычайно внимательно, особенно о Стебелькове. О том,  как Стебельков расспрашивал про Дергачева, он заставил повторить два раза и  даже задумался; впрочем, все-таки под конец усмехнулся. Мне вдруг в это мгновение  показалось, что Васина ничто и никогда не может поставить в затруднение;  впрочем, первая мысль об этом, я помню, представилась мне в весьма лестной для  него форме.    

– Вообще,  я не мог многого извлечь из того, что говорил господин Стебельков, –  заключил я о Стебелькове, – он как-то сбивчиво говорит… и как будто в нем  что-то такое легкомысленное…    

Васин  тотчас же сделал серьезный вид.    

– Он  действительно даром слова не владеет, но только с первого взгляда; ему  удавалось делать чрезвычайно меткие замечания; и вообще – это более люди дела,  аферы, чем обобщающей мысли; их надо с этой точки судить… Точь-в-точь как я  угадал давеча.    

– Однако  ж он ужасно набунтовал у ваших соседок, и бог знает чем бы могло кончиться.    

О  соседках Васин сообщил, что живут они здесь недели с три и откуда-то приехали  из провинции; что комнатка у них чрезвычайно маленькая, и по всему видно, что  они очень бедны; что они сидят и чего-то ждут. Он не знал, что молодая  публиковалась о в газетах как учительница, но слышал, что к ним приходил Версилов;  это было в его отсутствие, а ему передала хозяйка. Соседки, напротив, всех  чуждаются, и даже самой хозяйки. В последние самые дни и он стал замечать, что  у них действительно что-то неладно, но таких сцен, как сегодня, не было. Все  эти наши толки о соседках я припоминаю ввиду последствий; у самих же соседок за  дверью в это время царствовала мертвая тишина. С особенным интересом выслушал  Васин, что Стебельков предполагал необходимым поговорить насчет соседок с  хозяйкой и что повторил два раза: «Вот увидите, вот увидите!»    

– И  увидите, – прибавил Васин, – что ему пришло это в голову недаром; у  него на этот счет презоркий взгляд.    

– Что  ж, по-вашему, посоветовать хозяйке их выгнать?    

– Нет,  я не про то, чтоб выгнать, а чтобы не вышло какой истории… Впрочем, все этакие  истории, так или этак, но кончаются… Оставим это.    

Насчет  же посещения соседок Версиловым он решительно отказался дать заключение.    

– Все  может быть; человек почувствовал в кармане у себя деньги… Впрочем, вероятно и  то, что он просто подал милостыню; это – в его преданиях, а может быть, и в  наклонностях.    

Я  рассказал, что Стебельков болтал давеча про «грудного ребенка».    

– Стебельков,  в этом случае, совершенно ошибается, – с особенною серьезностью и с особенным  ударением произнес Васин (и это я слишком запомнил).    

– Стебельков, –  продолжал он, – слишком вверяется иногда своему практическому здравомыслию,  а потому и спешит сделать вывод сообразно с своей логикой, нередко весьма  проницательной; между тем происшествие может иметь на деле гораздо более фантастический  и неожиданный колорит, взяв во внимание действующих лиц. Так случилось и тут:  зная дело отчасти, он заключил, что ребенок принадлежит Версилову; и однако,  ребенок не от Версилова.    

Я  пристал к нему, и вот что узнал, к большому моему удивлению: ребенок был от  князя Сергея Сокольского. Лидия Ахмакова, вследствие ли болезни или просто по  фантастичности характера, действовала иногда как помешанная. Она увлеклась  князем еще до Версилова, а князь «не затруднился принять ее любовь», выразился  Васин. Связь продолжалась мгновение: они, как уже известно, поссорились, и  Лидия прогнала от себя князя, «чему, кажется, тот был рад».    

– Это  была очень странная девушка, – прибавил Васин, – очень даже может  быть, что она не всегда была в совершенном рассудке. Но, уезжая в Париж, князь  совсем не знал, в каком положении оставил свою жертву, не знал до самого конца,  до своего возвращения. Версилов, сделавшись другом молодой особы, предложил  брак с собой именно ввиду обозначившегося обстоятельства (которого, кажется, и  родители не подозревали почти до конца). Влюбленная девушка была в восторге и в  предложении Версилова «видела не одно только его самопожертвование», которое  тоже, впрочем, ценила. Впрочем, уж конечно, он сумел это сделать, –  прибавил Васин. – Ребенок (девочка) родился за месяц или за шесть недель  раньше сроку, был помещен где-то в Германии же, но потом Версиловым взят  обратно и теперь где-то в России, может быть в Петербурге.    

– А  фосфорные спички?    

– Про  это я ничего не знаю, – заключил Васин. – Лидия Ахмакова умерла  недели две спустя после своего разрешения; что тут случилось – не знаю. Князь,  только лишь возвратясь из Парижа, узнал, что был ребенок, и, кажется, сначала  не поверил, что от него… Вообще, эту историю со всех сторон держат в секрете  даже до сих пор.    

– Но  каков же этот князь! – вскричал я в негодовании. – Каков поступок с  больной девушкой!    

– Она  не была тогда еще так больна… Притом она сама прогнала его… Правда, он, может  быть, излишне поспешил воспользоваться своей отставкой.    

– Вы  оправдываете такого подлеца?    

– Нет,  я только не называю его подлецом. Тут много другого, кроме прямой подлости. Вообще,  это дело довольно обыкновенное.    

– Скажите,  Васин, вы знали его коротко? Мне особенно хотелось бы довериться вашему мнению,  ввиду одного очень касающегося меня обстоятельства.    

Но тут  Васин отвечал как-то слишком уж сдержанно. Князя он знал, но при каких обстоятельствах  с ним познакомился – с видимым намерением умолчал. Далее сообщил, что по характеру  своему он достоин некоторого снисхождения. «Он полон честных наклонностей и  впечатлителен, но не обладает ни рассудком, ни силою воли, чтобы достаточно  управлять своими желаниями». Это – человек необразованный; множество идей и  явлений ему не по силам, а между тем он на них бросается. Он, например, будет  вам навязчиво утверждать в таком роде: «Я князь и происхожу от Рюрика; но  почему мне не быть сапожным подмастерьем, если надо заработывать хлеб, а к  другому занятию я не способен? На вывеске будет: „Сапожник князь такой-то“ –  даже благородно». «Скажет и сделает – вот ведь главное, – прибавил  Васин, – а между тем тут совсем не сила убеждения, а лишь одна самая  легкомысленная впечатлительность. Зато потом несомненно придет и раскаяние, и  тогда он всегда готов на какую-нибудь совершенно обратную крайность; в том и  вся жизнь. В наш век много людей попались впросак таким образом, –  заключил Васин, – именно тем, что родились в наше время».    

Я  невольно задумался.    

– Правда  ли, что он прежде из полка был выгнан? – справился я.    

– Я  не знаю, выгнан ли, но он оставил полк в самом деле по неприятностям. Вам  известно, что он прошлого года осенью, именно будучи в отставке, месяца два или  три прожил в Луге?    

– Я…  я знаю, что вы тогда жили в Луге.    

– Да,  некоторое время и я. Князь тоже был знаком и с Лизаветой Макаровной.    

– Да?  Не знал я. Признаюсь, я так мало разговаривал с сестрой… Но неужели он был принят  в доме у моей матери? – вскричал я.    

– О  нет: он был слишком отдаленно знаком, через третий дом.    

– Да  бишь, что мне говорила сестра про этого ребенка? Разве и ребенок был в Луге?    

– Некоторое  время.    

– А  теперь где?    

– Непременно  в Петербурге.    

– Никогда  в жизни не поверю, – вскричал я в чрезвычайном волнении, – чтобы мать  моя хоть чем-нибудь участвовала в этой истории с этой Лидией!    

– В  этой истории, кроме всех этих интриг, которых я не берусь разбирать, собственно  роль Версилова не имела в себе ничего особенно предосудительного, –  заметил Васин, снисходительно улыбаясь. Ему, кажется, становилось тяжело со  мной говорить, но он только не показывал вида.    

– Никогда,  никогда не поверю, чтобы женщина, – вскричал я опять, – могла  уступить своего мужа другой женщине, этому я не поверю!.. Клянусь, что моя мать  в том не участвовала!    

– Кажется,  однако, не противоречила?    

– Я  бы из гордости одной на ее месте не противоречил!    

– С  моей стороны, я совершенно отказываюсь судить в этаком деле, – заключил  Васин.    

Действительно,  Васин, при всем своем уме, может быть, ничего не смыслил в женщинах, так что  целый цикл идей и явлений оставался ему неизвестен. Я замолчал. Васин временно  служил в одном акционерном обществе, и я знал, что он брал себе занятия на дом.  На мой настойчивый вопрос он сознался, что у него есть и теперь занятие –  счеты, и я с жаром попросил его со мной не церемониться. Это, кажется,  доставило ему удовольствие; но прежде чем сесть за бумаги, он принялся  устраивать мне на диване постель. Первоначально уступил мне кровать, но когда я  не согласился, то, кажется, тоже остался доволен. У хозяйки достали подушку и  одеяло; Васин был чрезвычайно вежлив и любезен, но мне как-то тяжело было  глядеть, что он так из-за меня хлопочет. Мне больше понравилось, когда я раз,  недели три тому, заночевал нечаянно на Петербургской у Ефима. Помню, как он  стряпал мне тогда постель, тоже на диване и потихоньку от тетки, предполагая  почему-то, что та рассердится, узнав, что к нему ходят ночевать товарищи. Мы  очень смеялись, вместо простыни постлали рубашку, а вместо подушки сложили  пальто. Помню, как Зверев, окончив работу, с любовью щелкнул по дивану и  проговорил мне:    

– Vous  dormirez comme un petit roi.[40]    

И глупая  веселость его и французская фраза, которая шла к нему как к корове седло, сделали  то, что я с чрезвычайным удовольствием выспался тогда у этого шута. Что же до  Васина, то я чрезвычайно был рад, когда он уселся наконец ко мне спиной за свою  работу. Я развалился на диване и, смотря ему в спину, продумал долго и о  многом.    

     III    

     

Да и  было о чем. На душе моей было очень смутно, а целого не было; но некоторые ощущения  выдавались очень определенно, хотя ни одно не увлекало меня за собою вполне  вследствие их обилия. Все как-то мелькало без связи и очереди, а самому мне,  помню, совсем не хотелось останавливаться на чем-нибудь или заводить очередь.  Даже идея о Крафте неприметно отошла на второй план. Всего более волновало меня  мое собственное положение, что вот уже я «порвал», и чемодан мой со мной, и я  не дома, и начал совсем все новое. Точно до сих пор все мои намерения и  приготовления были в шутку, а только «теперь вдруг и, главное, внезапно, все  началось уже в самом деле». Эта идея бодрила меня и, как ни смутно было на душе  моей от многого, веселила меня. Но… но были и другие ощущения; одному из них  особенно хотелось выделиться перед прочими и овладеть душой моей, и, странно,  это ощущение тоже бодрило меня, как будто вызывало на что-то ужасно веселое. А  началось, однако, со страху: я боялся, уже давно, с самого давеча, что в жару и  врасплох слишком проговорился Ахмаковой про документ. «Да, я слишком много  сказал, – думал я, – и, пожалуй, они о чем-нибудь догадаются… беда!  Разумеется, они мне не дадут покоя, если станут подозревать, но… пусть!  Пожалуй, и не найдут меня – спрячусь! А что, если и в самом деле начнут за мною  бегать…» И вот мне начало припоминаться до последней черточки и с нарастающим  удовольствием, как я стоял давеча перед Катериной Николаевной и как ее дерзкие,  но удивленные ужасно глаза смотрели на меня в упор. Я, и выйдя, оставил ее в  этом удивлении, припомнил я; «глаза ее, однако, не совсем черные… ресницы лишь  очень черны, оттого и глаза кажутся так темны…»    

И вдруг,  помню, мне стало ужасно омерзительно вспоминать… и досадно и тошно, и на них и  на себя. Я в чем-то упрекал себя и старался думать о другом. «Почему у меня нет  ни малейшего негодования на Версилова за историю с соседкой?» – пришло мне  вдруг в голову. С моей стороны, я твердо был убежден, что он сыграл тут  любовную роль и приходил с тем, чтоб повеселиться, но собственно это не  возмущало меня. Мне даже казалось, что иначе его и представить нельзя, и хоть я  и в самом деле был рад, что его осрамили, но не винил его. Мне не то было  важно; мне важно было то, что он так озлобленно посмотрел на меня, когда я  вошел с соседкой, так посмотрел, как никогда. «Наконец-то и он посмотрел на  меня серьезно!» – подумал я с замиранием сердца. О, если б я не любил его, я бы  не обрадовался так его ненависти!    

Наконец я  задремал и совсем заснул. Помню лишь сквозь сон, как Васин, кончив занятие,  аккуратно убрался и, пристально посмотрев на мой диван, разделся и потушил  свечу. Был первый час пополуночи.    

     IV    

     

Почти  ровно через два часа я вскочил спросонья как полоумный и сел на моем диване.  Из-за двери к соседкам раздавались страшные крики, плач и вой. Наша дверь  отворена была настежь, а в коридоре, уже освещенном, кричали и бегали люди. Я  кликнул было Васина, но догадался, что его уже нет на постели. Не зная, где  найти спички, я нашарил мое платье и стал торопясь в темноте одеваться. К  соседкам, очевидно, сбежались и хозяйка, а может быть, и жильцы. Вопил,  впрочем, один голос, именно пожилой соседки, а вчерашний молодой голос, который  я слишком хорошо запомнил, – совсем молчал; помню, что мне это, с первой  мысли, пришло тогда в голову. Не успел я еще одеться, как поспешно вошел Васин;  мигом, знакомой рукой, отыскал спички и осветил комнату. Он был в одном белье,  в халате и в туфлях и тотчас принялся одеваться.    

– Что  случилось? – крикнул я ему.    

– Пренеприятное  и прехлопотливое дело! – ответил он почти злобно, – эта молодая соседка,  про которую вы рассказывали, у себя в комнате повесилась.    

Я так и  закричал. Передать не могу, до какой степени заныла душа моя! Мы выбежали в  коридор. Признаюсь, я не осмелился войти к соседкам и уже потом только увидел  несчастную, уже когда ее сняли, да и тут, правда, с некоторого расстояния,  накрытую простыней, из-за которой выставлялись две узенькие подошвы ее  башмаков. Так и не заглянул почему-то в лицо. Мать была в страшном положении; с  нею была наша хозяйка, довольно мало, впрочем, испуганная. Все жильцы квартиры  толпились тут же. Их было немного: всего один пожилой моряк, всегда очень  ворчливый и требовательный и который, однако, теперь совсем притих, и какие-то  приезжие из Тверской губернии, старик и старуха, муж и жена, довольно почтенные  и чиновные люди. Не стану описывать всей этой остальной ночи, хлопот, а потом и  официальных визитов; вплоть до рассвета я буквально дрожал мелкою дрожью и считал  обязанностью не ложиться, хотя, впрочем, ничего не делал. Да и все имели  чрезвычайно бодрый вид, даже какой-то особенно ободренный. Васин даже ездил  куда-то. Хозяйка оказалась довольно почтенною женщиной, гораздо лучше, чем я  предполагал ее. Я убедил ее (и вменяю себе это в честь), что мать оставить  нельзя так, одну с трупом дочери, и что хоть до завтра пусть бы она ее перевела  в свою комнату. Та тотчас согласилась, и как ни билась и ни плакала мать,  отказываясь оставить труп, однако все-таки наконец перешла к хозяйке, которая  тотчас же велела поставить самоварчик. После этого и жильцы разошлись по своим  комнатам и затворились, но я все-таки ни за что не лег и долго просидел у  хозяйки, которая даже рада была лишнему человеку, да еще с своей стороны могущему  кое-что сообщить по делу. Самовар очень пригодился, и вообще самовар есть самая  необходимая русская вещь, именно во всех катастрофах и несчастиях, особенно  ужасных, внезапных и эксцентрических; даже мать выкушала две чашечки, конечно  после чрезвычайных просьб и почти насилия. А между тем, искренно говорю,  никогда я не видел более жестокого и прямого горя, как смотря на эту  несчастную. После первых взрывов рыданий и истерики она даже с охотой начала  говорить, и рассказ ее я выслушал жадно. Есть несчастные, особенно из женщин, которым  даже необходимо дать как можно больше говорить в таких случаях. Кроме того,  есть характеры, так сказать, слишком уж обшарканные горем, долго всю жизнь  терпевшие, претерпевшие чрезвычайно много и большого горя, и постоянного по  мелочам и которых ничем уже не удивишь, никакими внезапными катастрофами и,  главное, которые даже перед гробом любимейшего существа не забудут ни единого  из столь дорого доставшихся правил искательного обхождения с людьми. И я не  осуждаю; тут не пошлость эгоизма и не грубость развития; в этих сердцах, может  быть, найдется даже больше золота, чем у благороднейших на вид героинь, но  привычка долгого принижения, инстинкт самосохранения, долгая запуганность и  придавленность берут наконец свое. Бедная самоубийца не походила в этом на  маменьку. Лицом, впрочем, обе были, кажется, одна на другую похожи, хотя  покойница положительно была недурна собой. Мать же была еще не очень старая  женщина, лет под пятьдесят всего, такая же белокурая, но с ввалившимися глазами  и щеками и с желтыми, большими и неровными зубами. Да и все в ней отзывалось  какой-то желтизной: кожа на лице и руках походила на пергамент; темненькое платье  ее от ветхости тоже совсем пожелтело, а один ноготь, на указательном пальце  правой руки, не знаю почему, был залеплен желтым воском тщательно и аккуратно.    

Рассказ  бедной женщины был в иных местах и бессвязен. Расскажу, как сам понял и что сам  запомнил.    

     V    

     

Они  приехали из Москвы. Она уже давно вдовеет, «однако же надворная советница», муж  служил, ничего почти не оставил, «кроме двухсот рублей, однако, пенсиону. Ну  что двести рублей?» Взрастила, однако же, Олю и обучила в гимназии… «И ведь как  училась-то, как училась; серебряную медаль при выпуске получила…» (Тут,  разумеется, долгие слезы.) Был у покойника мужа потерян на одном здешнем  петербургском купце капитал, почти в четыре тысячи. Вдруг этот купец опять  разбогател, «у меня документы, стала советоваться, говорят: ищите, непременно  все получите…» «Я и начала, купец стал соглашаться; поезжайте, говорят мне,  сами. Собрались мы с Олей, приехали тому назад уже месяц. Средства у нас какие;  взяли мы эту комнатку, потому что самая маленькая из всех, да и в честном, сами  видим, доме, а это нам пуще всего: женщины мы неопытные, всякий-то нас обидит.  Ну, вам внесли за один месяц, туда-сюда, Петербург-от кусается, отказывается  совсем наш купец. „Знать вас не знаю, ведать не ведаю“, а документ у меня  неисправен, сама это понимаю. Вот и советуют мне: сходите к знаменитому адвокату;  он профессором был, не просто адвокат, а юрист, так чтоб уж он наверно сказал,  что делать. Понесла я к нему последние пятнадцать рублей; вышел адвокат и трех  минут меня не слушал: „Вижу, говорит, знаю, говорит, захочет, говорит, отдаст  купец, не захочет – не отдаст, а дело начнете – сами приплатиться можете, всего  лучше помиритесь“. Еще из Евангелия тут же пошутил: „Миритесь, говорит, пока на  пути, дондеже не заплатите последний кодрант“, – провожает меня, смеется.  Пропали мои пятнадцать рублей! Прихожу к Оле, сидим друг против дружки, заплакала  я. Она не плачет, гордая такая сидит, негодует. И все-то она у меня такая была,  во всю жизнь, даже маленькая, никогда-то не охала, никогда-то не плакала, а  сидит, грозно смотрит, даже мне жутко смотреть на нее. И верите ли тому:  боялась я ее, совсем-таки боялась, давно боялась; и хочу иной раз заныть, да не  смею при ней. Сходила я к купцу в последний раз, расплакалась у него вволю:  „Хорошо, говорит“, – не слушает даже. Меж тем, признаться вам должна, так  как мы на долгое-то время не рассчитывали, то давно уж без денег сидим. Стала я  из платьишка помаленьку таскать: что заложим, тем и живем. Все-то с себя  заложили; стала она мне свое последнее бельишко отдавать, и заплакала я тут  горькой слезой. Топнула она ногой, вскочила, побежала сама к купцу. Вдовец он;  поговорил с ней: „Приходите, говорит, послезавтра в пять часов, может, что и  скажу“. Пришла она, повеселела: „Вот, говорит, может, что и скажет“. Ну, рада и  я, а только как-то на сердце у меня захолохнуло: что-то, думаю, будет, а  расспрашивать ее не смею. Послезавтра возвращается она от купца, бледная,  дрожит вся, бросилась на кровать – поняла я все и спрашивать не смею. Что ж бы  вы думали: вынес он ей, разбойник, пятнадцать рублей, а коли, „говорит, полную  честность встречу, то сорок рублев и еще донесу“. Так и сказал ей в глаза, не  постыдился. Кинулась она тут, рассказывала мне, на него, да отпихнул он ее и в  другой комнате даже на замок от нее затворился. А меж тем у нас, признаюсь вам  по истинной совести, почти кушать нечего. Снесли мы куцавейку, на заячьем меху  была, продали, пошла она в газету и вот тут-то публиковалась: приготовляет,  дескать, изо всех наук и из арифметики: „Хоть по тридцати копеек, говорит,  будут платить“. И стала я на нее, матушка, под самый конец даже ужасаться:  ничего-то она не говорит со мной, сидит по целым часам у окна, смотрит на крышу  дома напротив да вдруг крикнет: „Хоть бы белье стирать, хоть бы землю копать!“ –  только одно слово какое-нибудь этакое и крикнет, топнет ногою. И никого-то у  нас здесь знакомых таких, пойти совсем не к кому: „Что с нами будет? –  думаю“. А с ней все боюсь говорить. Спит это она однажды днем, проснулась,  открыла глаза, смотрит на меня; я сижу на сундуке, тоже смотрю на нее; встала  она молча, подошла ко мне, обняла меня крепко-крепко, и вот тут мы обе не  утерпели и заплакали, сидим и плачем и друг дружку из рук не выпускаем. В  первый раз так с нею было во всю ее жизнь. Только этак мы друг с дружкой сидим,  а ваша Настасья входит и говорит: „Какая-то вас там барыня спрашивает,  осведомляется“. Всего это четыре дня тому назад было. Входит барыня: видим,  одета уж очень хорошо, говорит-то хоть и по-русски, но немецкого как будто  выговору: „Вы, говорит, публиковались в газете, что уроки даете?“ Так мы ей  обрадовались тогда, посадили ее, смеется так она ласково: „Не ко мне, говорит,  а у племянницы моей дети маленькие; коли угодно, пожалуйте к нам, там и  сговоримся“. Адрес дала, у Вознесенского моста, номер такой-то и квартира номер  такой-то. Ушла. Отправилась Олечка, в тот же день побежала, что ж – возвратилась  через два часа, истерика с ней, бьется. Рассказала потом: „Спрашиваю, говорит,  у дворника: где квартира номер такой-то?“ Дворник, говорит, и поглядел на меня:  „А вам чего, говорит, в той квартире надоть?“ Так странно это сказал, так, что  уж тут можно б было спохватиться. А она у меня такая властная была,  нетерпеливая, расспросов этих и грубостей не переносила. „Ступайте“, –  говорит, ткнул ей пальцем на лестницу, а сам повернулся, в свою каморку ушел.  Что ж бы вы думали? Входит это она, спрашивает, и набежали тотчас со всех  сторон женщины: „Пожалуйте, пожалуйте!“ – все женщины, смеются, бросились,  нарумяненные, скверные, на фортепьянах играют, тащат ее; „я, было, говорит, от  них вон, да уж не пускают“. Оробела тут она, ноги подкосились, не пускают, да и  только, ласково говорят, уговаривают, портеру раскупорили, подают, потчуют.  Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к  дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам,  ударила мою Олю два раза в щеку и вытолкнула в дверь: „Не стоишь, говорит, ты,  шкура, в благородном доме быть!“ А другая кричит ей на лестницу: „Ты сама к нам  приходила проситься, благо есть нечего, а мы на такую харю и глядеть-то не  стали!“ Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза  сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд, говорит, на нее, в суд!“ Я молчу: ну  что, думаю, тут в суде возьмешь, чем докажешь? Ходит она, руки ломает, слезы у  ней текут, а губы сжала, недвижимы. И потемнел у ней весь лик с той самой минуты  и до самого конца. На третий день легче ей стало, молчит, как будто  успокоилась. Вот тут-то в четыре часа пополудни и пожаловал к нам господин  Версилов.    

И вот  прямо скажу: понять не могу до сих пор, каким это образом тогда Оля, такая недоверчивая,  с первого почти слова начала его слушать? Пуще всего обеих нас привлекло тогда,  что был у него такой серьезный вид, строгий даже, говорит тихо, обстоятельно и  все так вежливо, – куды вежливо, почтительно даже, – а меж тем  никакого такого исканья в нем не видно: прямо видно, что пришел человек от  чистого сердца. «Я, говорит, ваше объявление в газете прочел, вы, говорит, не  так, сударыня, его написали, так что даже повредить себе тем самым можете». И  стал он объяснять, признаться, не поняла я, про арифметику тут что-то, только  Оля, смотрю, покраснела и вся словно оживилась, слушает, в разговор вступила  так охотно (да и умный же человек, должно быть!), слышу, даже благодарит его.  Расспросил ее про все так обстоятельно, и видно, что в Москве подолгу живал, и  директрису гимназии, оказалось, лично знает. «Уроки я вам, говорит, найду  непременно, потому что я со многими здесь знаком и многих влиятельных даже лиц  просить могу, так что если даже пожелаете постоянного места, то и то можно  иметь в виду… а покамест простите, говорит, меня за один прямой к вам вопрос:  не могу ли я сейчас быть вам чем полезным? Не я вам, говорит, а вы мне,  напротив, тем самым сделаете удовольствие, коли допустите пользу оказать вам  какую ни есть. Пусть это будет, говорит, за вами долг, и как только получите  место, то в самое короткое время можете со мной поквитаться. Я же, верьте чести  моей, если б сам когда потом впал в такую же нужду, а вы, напротив, были бы  всем обеспечены, – то прямо бы к вам пришел за малою помощью, жену бы и  дочь мою прислал»… То есть не припомню я вам всех его слов, только я тут  прослезилась, потому вижу, и у Оли вздрогнули от благодарности губки: «Если и  принимаю, – отвечает она ему, – то потому, что доверяюсь честному и  гуманному человеку, который бы мог быть моим отцом»… Прекрасно она тут так  сказала ему, коротко и благородно: «гуманному, говорит, человеку». Он тотчас  встал: «Непременно, непременно, говорит, доставлю вам уроки и место; с сего же  дня займусь, потому что вы к тому совсем достаточный имеете аттестат»… А я и  забыла сказать, что он с самого начала, как вошел, все ее документы из гимназии  осмотрел, показала она ему, и сам ее в разных предметах экзаменовал… «Ведь он  меня, маменька, – говорит мне потом Оля, – из предметов экзаменовал,  и какой он, говорит, умный, в кои-то веки с таким развитым и образованным  человеком поговоришь»… И вся-то она так и сияет. Деньги шестьдесят рублей на  столе лежат: «Уберите, говорит, маменька: место получим, первым долгом как  можно скорей отдадим, докажем, что мы честные, а что мы деликатные, то он уже  видел это». Потом помолчала, вижу, так она глубоко дышит: «Знаете, –  говорит вдруг мне, – маменька, кабы мы были грубые, то мы бы от него,  может, по гордости нашей, и не приняли, а что мы теперь приняли, то тем самым  только деликатность нашу доказали ему, что во всем ему доверяем, как почтенному  седому человеку, не правда ли?» Я сначала не так поняла да говорю: «Почему,  Оля, от благородного и богатого человека благодеяния не принять, коли он сверх  того доброй души человек?» Нахмурилась она на меня: «Нет, говорит, маменька,  это не то, не благодеяние нужно, а „гуманность“ его, говорит, дорога. А деньги  так даже лучше бы было нам и совсем не брать, маменька: коли уж он место  обещался достать, то и того достаточно… хоть мы и нуждаемся». – «Ну,  говорю, Оля, нужды-то наши таковы, что отказаться никак нельзя», –  усмехнулась даже я. Ну, рада я про себя, только она мне через час и ввернула:  «Вы, говорит, маменька, деньги-то подождите тратить», – решительно так  сказала. «Что же? – говорю». – «Так, говорит», – оборвала и  замолчала. На весь вечер примолкла; только ночью во втором часу просыпаюсь я,  слышу, Оля ворочается на кровати: «Не спите, вы, маменька?» – «Нет, говорю, не  сплю». – «Знаете, говорит, ведь он меня оскорбить хотел?» – «Что ты, что ты? –  говорю». – «Непременно, говорит, так: это подлый человек, не смейте,  говорит, ни одной копейки его денег тратить». Я было стала ей говорить,  всплакнула даже тут же на постели, – отвернулась она к стене: «Молчите,  говорит, дайте мне спать!» Наутро смотрю на нее, ходит, на себя непохожа; и  вот, верьте не верьте мне, перед судом божиим скажу: не в своем уме она тогда  была! С самого того разу, как ее в этом подлом доме оскорбили, помутилось у ней  сердце… и ум. Смотрю я на нее в то утро и сумневаюсь на нее; страшно мне; не  буду, думаю, противоречить ей ни в одном слове. «Он, говорит, маменька,  адреса-то своего так и не оставил». – «Грех тебе, говорю, Оля: сама его  вчера слышала, сама потом хвалила, сама благодарными слезами заплакать готова  была». Только я это сказала – взвизгнула она, топнула: «Подлых, говорит, вы  чувств женщина, старого вы, говорит, воспитания на крепостном праве!»… И уж что  тут не говорила, схватила шляпку, выбежала, я кричу ей вслед: что с ней, думаю,  куда побежала? А она бегала в адресный стол, узнала, где господин Версилов  живет, пришла: «Сегодня же, говорит, сейчас отнесу ему деньги и в лицо шваркну;  он меня, говорит, оскорбить хотел, как Сафронов (это купец-то наш); только  Сафронов оскорбил как грубый мужик, а этот как хитрый иезуит». А тут вдруг на  беду и постучался этот вчерашний господин: «Слышу, говорят про Версилова, могу  сообщить». Как услыхала она про Версилова, так на него и накинулась, в  исступлении вся, говорит-говорит, смотрю я на нее и дивлюсь: ни с кем она,  молчаливая такая, так не говорит, а тут еще с незнакомым совсем человеком? Щеки  у ней разгорелись, глаза сверкают… А он-то как раз: «Совершенная, говорит, ваша  правда, сударыня. Версилов, говорит, это точь-в-точь как генералы здешние,  которых в газетах описывают; разоденется генерал во все ордена и пойдет по всем  гувернанткам, что в газетах публикуются, и ходит и что надо находит; а коли не  найдет чего надо, посидит, поговорит, наобещает с три короба и уйдет, –  все-таки развлечение себе доставил». Расхохоталась даже Оля, только злобно так,  а господин-то этот, смотрю, за руку ее берет, руку к сердцу притягивает: «Я,  говорит, сударыня, и сам при собственном капитале состою, и всегда бы мог  прекрасной девице предложить, но лучше, говорит, я прежде у ней только миленькую  ручку поцелую…» – и тянет, вижу, целовать руку. Как вскочит она, но тут уж и я  вместе с ней, прогнали мы его обе. Вот перед вечером выхватила у меня Оля  деньги, побежала, приходит обратно: «Я, говорит, маменька, бесчестному человеку  отмстила!» – «Ах, Оля, Оля, говорю, может, счастья своего мы лишились,  благородного, благодетельного человека ты оскорбила!» Заплакала я с досады на  нее, не вытерпела. Кричит она на меня: «Не хочу, кричит, не хочу! Будь он самый  честный человек, и тогда его милостыни не хочу! Чтоб и жалел кто-нибудь меня, и  того не хочу!» Легла я, и в мысли у меня ничего не было. Сколько я раз на этот  гвоздь у вас в стене присматривалась, что от зеркала у вас остался, –  невдомек мне, совсем невдомек, ни вчера, ни прежде, и не думала я этого не  гадала вовсе, и от Оли не ожидала совсем. Сплю-то я обыкновенно крепко, храплю,  кровь это у меня к голове приливает, а иной раз подступит к сердцу, закричу во  сне, так что Оля уж ночью разбудит меня: «Что это вы, говорит, маменька, как  крепко спите, и разбудить вас, когда надо, нельзя». – «Ой, говорю, Оля,  крепко, ой крепко». Вот как я, надо быть, захрапела это вчера, так тут она  выждала, и уж не опасаясь, и поднялась. Ремень-то этот от чемодана, длинный,  все на виду торчал, весь месяц, еще утром вчера думала: «Прибрать его наконец,  чтоб не валялся». А стул, должно быть, ногой потом отпихнула, а чтобы он не застучал,  так юбку свою сбоку подложила. И должно быть, я долго-долго спустя, целый час  али больше спустя, проснулась: «Оля! – зову, – Оля!» Сразу  померещилось мне что-то, кличу ее. Али что не слышно мне дыханья ее с постели  стало, али в темноте-то разглядела, пожалуй, что как будто кровать пуста, –  только встала я вдруг, хвать рукой: нет никого на кровати, и подушка холодная.  Так и упало у меня сердце, стою на месте как без чувств, ум помутился. «Вышла,  думаю, она», – шагнула это я, ан у кровати, смотрю, в углу, У двери, как  будто она сама и стоит. Я стою, молчу, гляжу на нее, а она из темноты точно  тоже глядит на меня, не шелохнется… «Только зачем же, думаю, она на стул  встала?» – «Оля, – шепчу я, робею сама, – Оля, слышишь ты?» Только  вдруг как будто во мне все озарилось, шагнула я, кинула обе руки вперед, прямо  на нее, обхватила, а она у меня в руках качается, хватаю, а она качается,  понимаю я все и не хочу понимать… Хочу крикнуть, а крику-то нет… Ах, думаю!  Упала на пол с размаха, тут и закричала…»    

……………………………………….    

– Васин, –  сказал я наутро, часу уже в шестом, – если б не ваш Стебельков, не  случилось бы, может, этого.    

– Кто  знает, наверно бы случилось. Тут нельзя так судить, тут и без того было готово…  Правда, этот Стебельков иногда…    

Он не  договорил и очень неприятно поморщился. Часу в седьмом он опять уехал; он все  хлопотал. Я остался наконец один-одинехонек. Уже рассвело. Голова у меня слегка  кружилась. Мне мерещился Версилов: рассказ этой дамы выдвигал его совсем в  другом свете. Чтоб удобнее обдумать, я прилег на постель Васина так, как был,  одетый и в сапогах, на минутку, совсем без намерения спать – и вдруг заснул,  даже не помню, как и случилось. Я проспал почти четыре часа; никто-то не  разбудил меня.    

     

 Глава десятая    

     I    

     

Я  проснулся около половины одиннадцатого и долго не верил глазам своим: на  диване, на котором я вчера заснул, сидела моя мать, а рядом с нею – несчастная  соседка, мать самоубийцы. Они обе держали друг дружку за руки, разговаривали  шепотом, вероятно, чтоб не разбудить меня, и обе плакали. Я встал с постели и  прямо кинулся целовать маму. Она так вся и засияла, поцеловала меня и  перекрестила три раза правой рукой. Мы не успели сказать и слова: отворилась  дверь, и вошли Версилов и Васин. Мама тотчас же встала и увела с собой соседку.  Васин подал мне руку, а Версилов не сказал мне ни слова и опустился в кресло.  Он и мама, по-видимому, были здесь уже некоторое время. Лицо его было  нахмуренно и озабоченно.    

– Всего  больше жалею, – расстановочно начал он Васину, очевидно продолжая начатый  разговор, – что не успел устроить все это вчера же вечером, и – наверно не  вышло бы тогда этого страшного дела! Да и время было: восьми часов еще не было.  Только что убежала она вчера от нас, я тотчас же положил было в мыслях идти за  ней следом сюда и переубедить ее, но это непредвиденное и неотложное дело,  которое, впрочем, я весьма бы мог отложить до сегодня… на неделю даже, –  это досадное дело всему помешало и все испортило. Сойдется же ведь этак!    

– Может  быть, и не успели бы убедить; тут и без вашего слишком, кажется, нагорело и  накипело, – вскользь заметил Васин.    

– Нет,  успел бы, успел бы наверно. И ведь была мысль в голове послать вместо себя  Софью Андреевну. Мелькнула, но только мелькнула. Софья Андреевна одна бы ее  победила, и несчастная осталась бы в живых. Нет, никогда больше не сунусь… с  «добрыми делами»… И всего-то раз в жизни высунулся! А я-то думал, что все еще  не отстал от поколения и понимаю современную молодежь. Да, старье наше старится  чуть не раньше, чем созреет. Кстати, ведь действительно ужасно много есть  современных людей, которые, по привычке, все еще считают себя молодым  поколением, потому что всего вчера еще таким были, а между тем и не замечают,  что уже на фербанте.[41]    

– Тут вышло недоразумение, и  недоразумение слишком ясное, – благоразумно заметил Васин. – Мать ее  говорит, что после жестокого оскорбления в публичном доме она как бы потеряла  рассудок. Прибавьте обстановку, первоначальное оскорбление от купца… все это  могло случиться точно так же и в прежнее время, и нисколько, по-моему, не  характеризует особенно собственно теперешнюю молодежь.    

– Нетерпелива  немного она, теперешняя молодежь, кроме, разумеется, и малого понимания  действительности, которое хоть и свойственно всякой молодежи во всякое время,  но нынешней как-то особенно… Скажите, а что тут напроворил господин Стебельков?    

– Господин  Стебельков, – ввязался я вдруг, – причиной всему. Не было бы его,  ничего бы не вышло; он подлил масла в огонь.    

Версилов  выслушал, но не взглянул на меня. Васин нахмурился.    

– Упрекаю  себя тоже в одном смешном обстоятельстве, – продолжал Версилов, не торопясь  и по-прежнему растягивая слова, – кажется, я, по скверному моему обычаю,  позволил себе тогда с нею некоторого рода веселость, легкомысленный смешок этот  – одним словом, был недостаточно резок, сух и мрачен, три качества, которые,  кажется, также в чрезвычайной цене у современного молодого поколения… Одним  словом, дал ей повод принять меня за странствующего селадона.[42]    

– Совершенно напротив, –  резко ввязался я опять, – мать особенно утверждает, что вы произвели  великолепное впечатление именно серьезностью, строгостью даже,  искренностью, – ее собственные слова. Покойница сама вас, как вы ушли,  хвалила в этом смысле.    

– Д-да? –  промямлил Версилов, мельком взглянув наконец на меня. – Возьмите же эту бумажку,  она ведь к делу необходима, – протянул он крошечный кусочек Васину. Тот  взял и, видя, что я смотрю с любопытством, подал мне прочесть. Это была  записка, две неровные строчки, нацарапанные карандашом и, может быть, в  темноте:    

«Маменька,  милая, простите меня за то, что я прекратила мой жизненный дебют. Огорчавшая  вас Оля».    

– Это  нашли только утром, – объяснил Васин.    

– Какая  странная записка! – воскликнул я в удивлении.    

– Чем  странная? – спросил Васин.    

– Разве  можно в такую минуту писать юмористическими выражениями?    

Васин  глядел вопросительно.    

– Да  и юмор странный, – продолжал я, – гимназический условный язык между  товарищами… Ну кто может в такую минуту и в такой записке к несчастной  матери, – а мать она ведь, оказывается, любила же, – написать:  «прекратила мой жизненный дебют»!    

– Почему  же нельзя написать? – все еще не понимал Васин.    

– Тут  ровно никакого и нет юмора, – заметил наконец Версилов, – выражение,  конечно, неподходящее, совсем не того тона, и действительно могло зародиться в  гимназическом или там каком-нибудь условно товарищеском, как ты сказал, языке  али из фельетонов каких-нибудь, но покойница употребляла его в этой ужасной  записке совершенно простодушно и серьезно.    

– Этого  быть не может, она кончила курс и вышла с серебряной медалью.    

– Серебряная  медаль тут ничего не значит. Нынче многие так кончают курс.    

– Опять  на молодежь, – улыбнулся Васин.    

– Нисколько, –  ответил ему Версилов, вставая с места и взяв шляпу, – если нынешнее поколение  не столь литературно, то, без сомнения, обладает… другими достоинствами, –  прибавил он с необыкновенной серьезностью. – Притом «многие» – не «все», и  вот вас, например, я не обвиняю же в плохом литературном развитии, а вы тоже  еще молодой человек.    

– Да  и Васин ничего не нашел дурного в «дебюте»! – не утерпел я, чтоб не  заметить.    

Версилов  молча протянул руку Васину; тот тоже схватил фуражку, чтоб вместе с ним выйти,  и крикнул мне: «До свиданья». Версилов вышел, меня не заметив. Мне тоже нечего  было время терять: во что бы ни стало надо было бежать искать квартиру, –  теперь нужнее чем когда-нибудь! Мамы уже не было у хозяйки, она ушла и увела с  собой и соседку. Я вышел на улицу как-то особенно бодро… Какое-то новое и  большое ощущение нарождалось в душе. К тому же как нарочно и все  способствовало: я необыкновенно скоро напал на случай и нашел квартиру совсем  подходящую; про квартиру эту потом, а теперь окончу о главном.    

Был  всего второй час в начале, когда я вернулся опять к Васину за моим чемоданом и  как раз опять застал его дома. Увидав меня, он с веселым и искренним видом  воскликнул:    

– Как  я рад, что вы застали меня, я сейчас было уходил! Я могу вам сообщить один  факт, который, кажется, очень вас заинтересует.    

– Уверен  заранее! – вскричал я.    

– Ба!  какой у вас бодрый вид. Скажите, вы не знали ничего о некотором письме, сохранявшемся  у Крафта и доставшемся вчера Версилову, именно нечто по поводу выигранного им  наследства? В письме этом завещатель разъясняет волю свою в смысле, обратном вчерашнему  решению суда. Письмо еще давно писано. Одним словом, я не знаю, что именно в  точности, но не знаете ли чего-нибудь вы?    

– Как  не знать. Крафт третьего дня для того и повел меня к себе… от тех господ, чтоб  передать мне это письмо, а я вчера передал Версилову.    

– Да?  Так я и подумал. Вообразите же, то дело, про которое давеча здесь говорил Версилов, –  что помешало ему вчера вечером прийти сюда убедить эту девушку, – это дело  вышло именно через это письмо. Версилов прямо, вчера же вечером, отправился к  адвокату князя Сокольского, передал ему это письмо и отказался от всего  выигранного им наследства. В настоящую минуту этот отказ уже облечен в законную  форму. Версилов не дарит, но признает в этом акте полное право князей.    

Я  остолбенел, но я был в восхищении. По-настоящему, я совершенно был убежден, что  Версилов истребит письмо, мало того, хоть я говорил Крафту про то, что это было  бы неблагородно, и хоть и сам повторял это про себя в трактире, и что «я  приехал к чистому человеку, а не к этому», – но еще более про себя, то  есть в самом нутре души, я считал, что иначе и поступить нельзя, как похерив  документ совершенно. То есть я считал это самым обыкновенным делом. Если бы я  потом и винил Версилова, то винил бы только нарочно, для виду, то есть для  сохранения над ним возвышенного моего положения. Но, услыхав теперь о подвиге  Версилова, я пришел в восторг искренний, полный, с раскаянием и стыдом осуждая  мой цинизм и мое равнодушие к добродетели, и мигом, возвысив Версилова над  собою бесконечно, я чуть не обнял Васина.    

– Каков  человек! Каков человек! Кто бы это сделал? – восклицал я в упоении.    

– Я  с вами согласен, что очень многие этого бы не сделали… и что, бесспорно,  поступок чрезвычайно бескорыстен…    

– «Но»?..  договаривайте, Васин, у вас есть «но»?    

– Да,  конечно, есть и «но»; поступок Версилова, по-моему, немного скор и немного не  так прямодушен, – улыбнулся Васин.    

– Не  прямодушен?    

– Да.  Тут есть некоторый как бы «пьедестал». Потому что, во всяком случае, можно было  бы сделать то же самое, не обижая себя. Если не половина, то все же несомненно  некоторая часть наследства могла бы и теперь следовать Версилову, даже при  самом щекотливом взгляде на дело, тем более что документ не имел решительного  значения, а процесс им уже выигран. Такого мнения держится и сам адвокат  противной стороны; я сейчас только с ним говорил. Поступок остался бы не менее  прекрасным, но единственно из прихоти гордости случилось иначе. Главное,  господин Версилов погорячился и – излишне поторопился; ведь он сам же сказал  давеча, что мог бы отложить на целую неделю…    

– Знаете  что, Васин? Я не могу не согласиться с вами, но… я так люблю лучше, мне так  нравится лучше!    

– Впрочем,  это дело вкуса. Вы сами вызвали меня, я бы промолчал.    

– Даже  если тут и «пьедестал», то и тогда лучше, – продолжал я, – пьедестал  хоть и пьедестал, но сам по себе он очень ценная вещь. Этот «пьедестал» ведь  все тот же «идеал», и вряд ли лучше, что в иной теперешней душе его нет; хоть с  маленьким даже уродством, да пусть он есть! И наверно, вы сами думаете так,  Васин, голубчик мой Васин, милый мой Васин! Одним словом, я, конечно,  зарапортовался, но вы ведь меня понимаете же. На то вы Васин; и, во всяком  случае, я обнимаю вас и целую, Васин!    

– С  радости?    

– С  большой радости! Ибо сей человек «был мертв и ожил, пропадал и нашелся»! Васин,  я дрянной мальчишка и вас не стою. Я именно потому сознаюсь, что в иные минуты  бываю совсем другой, выше и глубже. Я за то, что третьего дня вас расхвалил в  глаза (а расхвалил только за то, что меня унизили и придавили), я за то вас  целых два дня ненавидел! Я дал слово, в ту же ночь, к вам не ходить никогда и  пришел к вам вчера поутру только со зла, понимаете вы: со зла. Я сидел здесь на  стуле один и критиковал вашу комнату, и вас, и каждую книгу вашу, и хозяйку  вашу, старался унизить вас и смеяться над вами…    

– Этого  не надо бы говорить…    

– Вчера  вечером, заключив из одной вашей фразы, что вы не понимаете женщины, я был рад,  что мог вас на этом поймать. Давеча, поймав вас на «дебюте», – опять-таки  ужасно был рад, и все из-за того, что сам вас тогда расхвалил…    

– Да  еще же бы нет! – вскричал наконец Васин (он все продолжал улыбаться,  нисколько не удивляясь на меня), – да это так ведь и бывает всегда, почти  со всеми, и первым даже делом; только в этом никто не признается, да и не надо  совсем признаваться, потому что, во всяком случае, это пройдет и из этого  ничего не будет.    

– Неужели  у всех этак? Все такие? И вы, говоря это, спокойны? Да ведь с таким взглядом  жить нельзя!    

– А  по-вашему:    

Тьмы  низких истин мне дороже    

Нас  возвышающий обман?    

– Но  ведь это же верно, – вскричал я, – в этих двух стихах святая аксиома!    

– Не  знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина,  как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то есть в одном случае святая истина,  а в другом – ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль  останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком  случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте:  моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много дела взвалили… да  и опоздал же я с вами!    

– Еду,  еду, убираюсь! Одно только слово, – прокричал я, уже схватив  чемодан, – если я сейчас к вам опять «кинулся на шею», то единственно  потому, что, когда я вошел, вы с таким искренним удовольствием сообщили мне  этот факт и «обрадовались», что я успел вас застать, и это после давешнего  «дебюта»; этим искренним удовольствием вы разом перевернули мое «юное сердце»  опять в вашу сторону. Ну, прощайте, прощайте, постараюсь как можно дольше не  приходить и знаю, что вам это будет чрезвычайно приятно, что вижу даже по вашим  глазам, а обоим нам даже будет выгодно…    

Так  болтая и чуть не захлебываясь от моей радостной болтовни, я вытащил чемодан и отправился  с ним на квартиру. Мне, главное, ужасно нравилось то, что Версилов так  несомненно на меня давеча сердился, говорить и глядеть не хотел. Перевезя  чемодан, я тотчас же полетел к моему старику князю. Признаюсь, эти два дня мне  было без него даже немножко тяжело. Да и про Версилова он наверно уже слышал.    

     II    

     

Я так и  знал, что он мне ужасно обрадуется, и, клянусь, я даже и без Версилова зашел бы  к нему сегодня. Меня только пугала вчера и давеча мысль, что встречу, пожалуй,  как-нибудь Катерину Николаевну; но теперь я уж ничего не боялся.    

Он стал  обнимать меня с радости.    

– Версилов-то!  Слышали? – начал я прямо с главного.    

– Cher  enfant, друг ты мой милый, это до того возвышенно, это до того  благородно, – одним словом, даже на Кильяна (этого чиновника внизу)  произвело потрясающее впечатление! Это неблагоразумно с его стороны, но это  блеск, это подвиг! Идеал ценить надо!    

– Не  правда ли? Не правда ли? В этом мы с вами всегда сходились.    

– Милый  ты мой, мы с тобой всегда сходились. Где ты был? Я непременно хотел сам к тебе  ехать, но не знал, где тебя найти… Потому что все же не мог же я к Версилову…  Хотя теперь, после всего этого… Знаешь, друг мой: вот этим-то он, мне кажется,  и женщин побеждал, вот этими-то чертами, это несомненно…    

– Кстати,  чтоб не забыть, я именно для вас берег. Вчера один недостойнейший гороховый  шут, ругая мне в глаза Версилова, выразился про него, что он – «бабий пророк»;  каково выражение, собственно выражение? Я для вас берег…    

– «Бабий  пророк»! Mais… c'est charmant![43]  Xa-xa! Но это так идет к нему, то есть это вовсе не идет – тьфу!.. Но это так  метко… то есть это вовсе не метко, но…    

– Да ничего, ничего, не  конфузьтесь, смотрите только как на бонмо![44]    

– Бонмо великолепное, и, знаешь,  оно имеет глубочайший смысл… Совершенно верная идея! То есть, веришь ли… Одним  словом, я тебе сообщу один крошечный секрет. Заметил ты тогда эту Олимпиаду?  Веришь ли, что у ней болит немножко по Андрею Петровичу сердце, и до того, что  она даже, кажется, что-то питает…    

– Питает!  Вот ей, не угодно ли этого? – вскричал я, в негодовании показывая кукиш.    

– Mon  cher, не кричи, это все так, и ты, пожалуй, прав, с твоей точки. Кстати, друг  мой, что это случилось с тобой прошлый раз при Катерине Николаевне? Ты качался…  я думал, ты упадешь, и хотел броситься тебя поддержать.    

– Об  этом не теперь. Ну, одним словом, я просто сконфузился, по одной причине…    

– Ты  и теперь покраснел.    

– Ну,  а вам надо сейчас же и размазать. Вы знаете, что она во вражде с Версиловым… ну  и там все это, ну вот и я взволновался: эх, оставим, после!    

– И  оставим, и оставим, я и сам рад все это оставить… Одним словом, я чрезвычайно  перед ней виноват, и даже, помнишь, роптал тогда при тебе… Забудь это, друг  мой; она тоже изменит свое о тебе мнение, я это слишком предчувствую… А вот и  князь Сережа!    

Вошел  молодой и красивый офицер. Я жадно посмотрел на него, я его никогда еще не видал.  То есть я говорю красивый, как и все про него точно так же говорили, но что-то  было в этом молодом и красивом лице не совсем привлекательное. Я именно замечаю  это, как впечатление самого первого мгновения, первого на него моего взгляда,  оставшееся во мне на все время. Он был сухощав, прекрасного роста, темно-рус, с  свежим лицом, немного, впрочем, желтоватым, и с решительным взглядом.  Прекрасные темные глаза его смотрели несколько сурово, даже и когда он был  совсем спокоен. Но решительный взгляд его именно отталкивал потому, что как-то  чувствовалось почему-то, что решимость эта ему слишком недорого стоила.  Впрочем, не умею выразиться… Конечно, лицо его способно было вдруг изменяться с  сурового на удивительно ласковое, кроткое и нежное выражение, и, главное, при  несомненном простодушии превращения. Это-то простодушие и привлекало. Замечу  еще черту: несмотря на ласковость и простодушие, никогда это лицо не  становилось веселым; даже когда князь хохотал от всего сердца, вы все-таки  чувствовали, что настоящей, светлой, легкой веселости как будто никогда не было  в его сердце… Впрочем, чрезвычайно трудно так описывать лицо. Не умею я этого  вовсе. Старый князь тотчас же бросился нас знакомить, по глупой своей привычке.    

– Это  мой юный друг, Аркадий Андреевич (опять Андреевич!) Долгорукий.    

Молодой  князь тотчас повернулся ко мне с удвоенно вежливым выражением лица; но видно  было, что имя мое совсем ему незнакомо.    

– Это…  родственник Андрея Петровича, – пробормотал мой досадный князь. (Как  досадны бывают иногда эти старички, с их привычками!) Молодой князь тотчас же  догадался.    

– Ах!  Я так давно слышал… – быстро проговорил он, – я имел чрезвычайное  удовольствие познакомиться прошлого года в Луге с сестрицей вашей Лизаветой  Макаровной… Она тоже мне про вас говорила…    

Я даже  удивился: на лице его сияло решительно искреннее удовольствие.    

– Позвольте,  князь, – пролепетал я, отводя назад обе мои руки, – я вам должен  сказать искренно, – и рад, что говорю при милом нашем князе, – что я  даже желал с вами встретиться, и еще недавно желал, всего только вчера, но  совсем уже с другими целями. Я это прямо говорю, как бы вы ни удивлялись.  Короче, я хотел вас вызвать за оскорбление, сделанное вами, полтора года назад,  в Эмсе, Версилову. И хоть вы, конечно, может быть, и не пошли бы на мой вызов,  потому что я всего лишь гимназист и несовершеннолетний подросток, однако я все  бы сделал вызов, как бы вы там ни приняли и что бы вы там ни сделали… и,  признаюсь, даже и теперь тех же целей.    

Старый  князь передавал мне потом, что мне удалось это высказать чрезвычайно благородно.    

Искренняя  скорбь выразилась в лице князя.    

– Вы  мне только не дали договорить, – внушительно ответил он. – Если я  обратился к вам с словами от всей души, то причиною тому были именно  теперешние, настоящие чувства мои к Андрею Петровичу. Мне жаль, что не могу вам  сейчас сообщить всех обстоятельств; но уверяю вас честью, я давным-давно уже  смотрю на мой несчастный поступок в Эмсе с глубочайшим раскаянием. Собираясь в  Петербург, я решился дать всевозможные удовлетворения Андрею Петровичу, то есть  прямо, буквально, просить у него прощения, в той самой форме, в какой он сам  назначит. Высшие и могущественные влияния были причиною перемены в моем  взгляде. То, что мы были в тяжбе, не повлияло бы на мое решение нимало.  Вчерашний же поступок его со мной, так сказать, потряс мою душу, и даже в эту  минуту, верите ли, я как бы еще не пришел в себя. И вот я должен сообщить вам –  я именно и к князю приехал, чтоб ему сообщить об одном чрезвычайном  обстоятельстве: три часа назад, то есть это ровно в то время, когда они  составляли с адвокатом этот акт, явился ко мне уполномоченный Андрея Петровича  и передал мне от него вызов… формальный вызов из-за истории в Эмсе…    

– Он  вас вызвал? – вскричал я и почувствовал, что глаза мои загорелись и кровь  залила мне лицо.    

– Да,  вызвал; я тотчас же принял вызов, но решил, еще раньше встречи, послать ему письмо,  в котором излагаю мой взгляд на мой поступок и все мое раскаяние в этой ужасной  ошибке… потому что это была только ошибка – несчастная, роковая ошибка! Замечу  вам, что мое положение в полку заставляло меня таким образом рисковать: за  такое письмо перед встречей я подвергал себя общественному мнению… вы  понимаете? Но несмотря даже на это, я решился, и только не успел письма  отправить, потому что час спустя после вызова получил от него опять записку, в  которой он просит меня извинить его, что обеспокоил, и забыть о вызове и  прибавляет, что раскаивается в этом «минутном порыве малодушия и  эгоизма», – его собственные слова. Таким образом, он уже совершенно  облегчает мне теперь шаг с письмом. Я еще его не отослал, но именно приехал  сказать кое-что об этом князю… И поверьте, я сам выстрадал от упреков моей  совести гораздо больше, чем, может быть, кто-нибудь… Довольно ли вам этого  объяснения, Аркадий Макарович, по крайней мере теперь, пока? Сделаете ли вы мне  честь поверить вполне моей искренности?    

Я был  совершенно побежден; я видел несомненное прямодушие, которого в высшей степени  не ожидал. Да и ничего подобного я не ожидал. Я что-то пробормотал в ответ и  прямо протянул ему мои обе руки; он с радостью потряс их в своих руках. Затем  отвел князя и минут с пять говорил с ним в его спальне.    

– Если  бы вы захотели мне сделать особенное удовольствие, – громко и открыто  обратился он ко мне, выходя от князя, – то поедемте сейчас со мною, и я вам  покажу письмо, которое сейчас посылаю к Андрею Петровичу, а вместе и его письмо  ко мне.    

Я  согласился с чрезвычайною охотой. Мой князь захлопотал, провожая меня, и тоже  вызывал меня на минутку в свою спальню.    

– Mon  ami,[45]  как я рад, как я рад… Мы обо всем этом после. Кстати, вот тут в портфеле у меня  два письма: одно нужно завезти и объясниться лично, другое в банк – и там тоже…    

И тут он  мне поручил два будто бы неотложные дела и требующие будто бы необыкновенного  труда и внимания. Предстояло съездить и действительно подать, расписаться и  проч.    

– Ах  вы, хитрец! – вскричал я, принимая письма, – клянусь, ведь все это –  вздор и никакого тут дела нет, а эти два поручения вы нарочно выдумали, чтоб  уверить меня, что я служу и не даром деньги беру!    

– Mon  enfant,[46]  клянусь тебе, что в этом ты ошибаешься: это два самые неотложные дела… Cher  enfant! – вскричал он вдруг, ужасно умилившись, – милый мой юноша!  (Он положил мне обе руки на голову.) Благословляю тебя и твой жребий… будем  всегда чисты сердцем, как и сегодня… добры и прекрасны, как можно больше… будем  любить все прекрасное… во всех его разнообразных формах… Ну, enfin… enfin  rendons gr?ce… et je te b?nis![47]    

Он не  докончил и захныкал над моей головой. Признаюсь, почти заплакал и я; по крайней  мере искренно и с удовольствием обнял моего чудака. Мы очень поцеловались.    

     III    

     

Князь  Сережа (то есть князь Сергей Петрович, так и буду его называть) привез меняв щегольской  пролетке на свою квартиру, и первым делом я удивился великолепию его квартиры.  То есть не то что великолепию, но квартира эта была как у самых «порядочных  людей»: высокие, большие, светлые комнаты (я видел две, остальные были  притворены) и мебель – опять-таки хоть и не бог знает какой Versailles[48] или  Renaissance,[49]  но мягкая, комфортная, обильная, на самую широкую ногу; ковры, резное дерево и  статуэтки. Между тем про них все говорили, что они нищие, что у них ровно  ничего. Я мельком слышал, однако, что этот князь и везде задавал пыли, где  только мог, – и здесь, и в Москве, и в прежнем полку, и в Париже, –  что он даже игрок и что у него долги. На мне был перемятый сюртук, и вдобавок в  пуху, потому что я так и спал не раздевшись, а рубашке приходился уже четвертый  день. Впрочем, сюртук мой был еще не совсем скверен, но, попав к князю, я  вспомнил о предложении Версилова сшить себе платье.    

– Вообразите, я по поводу одной  самоубийцы всю ночь проспал одевшись, – заметил я с рассеянным видом, и  так как он тотчас же выразил внимание, то вкратце и рассказал. Но его,  очевидно, занимало больше всего его письмо. Главное, мне странно было, что он  не только не улыбнулся, но даже самого маленького вида не показал в этом  смысле, когда я давеча прямо так и объявил, что хотел вызвать его на дуэль.  Хоть я бы и сумел заставить его не смеяться, но все-таки это было странно от  человека такого сорта. Мы уселись друг против друга посреди комнаты за огромным  его письменным столом, и он мне передал на просмотр уже готовое и переписанное  набело письмо его к Версилову. Документ этот был очень похож на все то, что он  мне давеча высказал у моего князя; написано даже горячо. Это видимое прямодушие  его и готовность ко всему хорошему я, правда, еще не знал, как принять  окончательно, но начинал уже поддаваться, потому, в сущности, почему же мне  было не верить? Каков бы ни был человек и что бы о нем ни рассказывали, но он  все же мог быть с хорошими наклонностями. Я посмотрел тоже и последнюю  записочку Версилова в семь строк – отказ от вызова. Хоть он и действительно  прописал в ней про свое «малодушие» и про свой «эгоизм», но вся, в целом,  записка эта как бы отличалась каким-то высокомерием… или, лучше, во всем  поступке этом выяснялось какое-то пренебрежение. Я, впрочем, не высказал этого.    

– Вы,  однако, как смотрите на этот отказ, – спросил я, – ведь не считаете  же вы, что он струсил?    

– Конечно  нет, – улыбнулся князь, но как-то очень серьезной улыбкой, и вообще он  становился все более и более озабочен, – я слишком знаю, что этот человек  мужествен. Тут, конечно, особый взгляд… свое собственное расположение идей…    

– Без  сомнения, – прервал я горячо. – Некто Васин говорит, что в поступке  его с этим письмом и с отказом от наследства заключается «пьедестал»… По-моему,  такие вещи не делаются для показу, а соответствуют чему-то основному,  внутреннему.    

– Я  очень хорошо знаю господина Васина, – заметил князь.    

– Ах  да, вы должны были видеть его в Луге.    

Мы вдруг  взглянули друг на друга, и, вспоминаю, я, кажется, капельку покраснел. По  крайней мере он перебил разговор. Мне, впрочем, очень хотелось разговориться.  Мысль об одной вчерашней встрече моей соблазняла меня задать ему кой-какие  вопросы, но только я не знал, как приступить. И вообще я был как-то очень не по  себе. Поражала меня тоже его удивительная благовоспитанность; вежливость,  непринужденность манер – одним словом, весь этот лоск ихнего тона, который они  принимают чуть не с колыбели. В письме его я начитал две прегрубые  грамматические ошибки. И вообще при таких встречах я никогда не принижаюсь, а  становлюсь усиленно резок, что иногда, может быть, и дурно. Но в настоящем  случае тому особенно способствовала еще и мысль, что я в пуху, так что я  несколько даже сплошал и влез в фамильярность… Я потихоньку заметил, что князь  иногда очень пристально меня оглядывал.    

– Скажите,  князь, – вылетел я вдруг с вопросом, – не находите вы смешным внутри  себя, что я, такой еще «молокосос», хотел вас вызвать на дуэль, да еще за чужую  обиду?    

– За  обиду отца очень можно обидеться. Нет, не нахожу смешным.    

– А  мне так кажется, что это ужасно смешно… на иной взгляд… то есть, разумеется, не  на собственный мой. Тем более что я Долгорукий, а не Версилов. А если вы  говорите мне неправду или чтоб как-нибудь смягчить из приличий светского лоска,  то, стало быть, вы меня и во всем остальном обманываете?    

– Нет,  не нахожу смешным, – повторил он ужасно серьезно, – не можете же вы  не ощущать в себе крови своего отца?.. Правда, вы еще молоды, потому что… не  знаю… кажется, не достигшему совершенных лет нельзя драться, а от него еще  нельзя принять вызов… по правилам… Но, если хотите, тут одно только может быть  серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома обиженного, за обиду  которого вы вызываете, то тем самым выражаете как бы некоторое собственное  неуважение ваше к нему, не правда ли?    

Разговор  наш вдруг прервал лакей, который вошел о чем-то доложить. Завидев его, князь,  кажется ожидавший его, встал, не докончив речи, и быстро подошел к нему, так  что тот доложил уже вполголоса, и я, конечно, не слыхал о чем.    

– Извините  меня, – обратился ко мне князь, – я через минуту буду.    

И вышел.  Я остался один; ходил по комнате и думал. Странно, он мне и нравился и ужасно  не нравился. Было что-то такое, чего бы я и сам не сумел назвать, но что-то  отталкивающее. «Если он ни капли не смеется надо мной, то, без сомнения, он  ужасно прямодушен; но если б он надо мной смеялся, то… может быть, казался бы  мне тогда умнее…» – странно как-то подумал я. Я подошел к столу и еще раз  прочел письмо к Версилову. Завлекшись, даже забыл о времени, и когда очнулся,  то вдруг заметил, что князева минутка, бесспорно, продолжается уже целую четверть  часа. Это меня немножко взволновало; я еще раз прошелся взад и вперед, наконец  взял шляпу и, помню, решился выйти, с тем чтоб, встретив кого-нибудь, послать  за князем, а когда он придет, то прямо проститься с ним, уверив, что у меня  дела и ждать больше не могу. Мне казалось, что так будет всего приличнее,  потому что меня капельку мучила мысль, что он, оставляя меня так надолго,  поступает со мной небрежно.    

Обе  затворенные двери в эту комнату приходились по обоим концам одной и той же  стены. Забыв, в которую дверь мы вошли, а пуще в рассеянности, я отворил одну  из них, и вдруг, в длинной и узкой комнате, увидел сидевшую на диване – сестру  мою Лизу. Кроме нее, никого не было, и она, конечно, кого-то ждала. Но не успел  я даже удивиться, как вдруг услышал голос князя, с кем-то громко говорившего и  возвращавшегося в кабинет. Я быстро притворил дверь, и вошедший из другой двери  князь ничего не заметил. Помню, он стал извиняться и что-то проговорил про  какую-то Анну Федоровну… Но я был так смущен и поражен, что ничего почти не  разобрал, а пролепетал только, что мне необходимо домой, затем настойчиво и  быстро вышел. Благовоспитанный князь, конечно, с любопытством должен был  смотреть на мои приемы. Он проводил меня в самую переднюю и все говорил, а я не  отвечал и не глядел на него.    

     IV    

     

Выйдя на  улицу, я повернул налево и пошел куда попало. В голове у меня ничего не вязалось.  Шел я тихо и, кажется, прошел очень много, шагов пятьсот, как вдруг  почувствовал, что меня слегка ударили по плечу. Обернулся и увидел Лизу: она  догнала меня и слегка ударила зонтиком. Что-то ужасно веселое, а на капельку и  лукавое, было в ее сияющем взгляде.    

– Ну  как я рада, что ты в эту сторону пошел, а то бы я так тебя сегодня и не  встретила! – Она немного задыхалась от скорой ходьбы.    

– Как  ты задохлась.    

– Ужасно  бежала, тебя догоняла.    

– Лиза,  ведь это тебя я сейчас встретил?    

– Где  это?    

– У  князя… у князя Сокольского…    

– Нет,  не меня, нет, меня ты не встретил…    

Я  замолчал, и мы прошли шагов десять. Лиза страшно расхохоталась:    

– Меня,  меня, конечно меня! Послушай, ведь ты же меня сам видел, ведь ты же мне глядел  в глаза, и я тебе глядела в глаза, так как же ты спрашиваешь, меня ли ты  встретил? Ну характер! А знаешь, я ужасно хотела рассмеяться, когда ты там мне  в глаза глядел, ты ужасно смешно глядел.    

Она  хохотала ужасно. Я почувствовал, как вся тоска сразу оставила мое сердце.    

– Да  как же, скажи, ты там очутилась?    

– У  Анны Федоровны.    

– У  какой Анны Федоровны?    

– У  Столбеевой. Когда мы в Луге жили, я у ней по целым дням сиживала; она и маму у  себя принимала и к нам даже ходила. А она ни к кому почти там не ходила. Андрею  Петровичу она дальняя родственница, и князьям Сокольским родственница: она  князю какая-то бабушка.    

– Так  она у князя живет?    

– Нет,  князь у ней живет.    

– Так  чья же квартира?    

– Ее  квартира, вся квартира ее уже целый год. Князь только что приехал, у ней и  остановился. Да и она сама всего только четыре дня в Петербурге.    

– Ну…  знаешь что, Лиза, бог с ней с квартирой, и с ней самой…    

– Нет,  она прекрасная…    

– И  пусть, и книги ей в руки. Мы сами прекрасные! Смотри, какой день, смотри, как  хорошо! Какая ты сегодня красавица, Лиза. А впрочем, ты ужасный ребенок.    

– Аркадий,  скажи, та девушка-то, вчерашняя-то.    

– Ах,  как жаль, Лиза, ах, как жаль!    

– Ах,  как жаль! Какой жребий! Знаешь, даже грешно, что мы идем такие веселые, а ее  душа где-нибудь теперь летит во мраке, в каком-нибудь бездонном мраке,  согрешившая, и с своей обидой… Аркадий, кто в ее грехе виноват? Ах, как это  страшно! Думаешь ли ты когда об этом мраке? Ах, как я боюсь смерти, и как это  грешно! Не люблю я темноты, то ли дело такое солнце! Мама говорит, что грешно  бояться… Аркадий, знаешь ли ты хорошо маму?    

– Еще  мало, Лиза, мало знаю.    

– Ах,  какое это существо; ты ее должен, должен узнать! Ее нужно особенно понимать…    

– Да  ведь вот же и тебя не знал, а ведь знаю же теперь всю. Всю в одну минуту узнал.  Ты, Лиза, хоть и боишься смерти, а, должно быть, гордая, смелая, мужественная.  Лучше меня, гораздо лучше меня! Я тебя ужасно люблю, Лиза. Ах, Лиза! Пусть  приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той несчастной пожалеем, а  жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У меня есть «идея», Лиза. Лиза, ты  ведь знаешь, что Версилов отказался от наследства?    

– Как  не знать! Мы уже с мамой целовались.    

– Ты  не знаешь души моей, Лиза, ты не знаешь, что значил для меня человек этот…    

– Ну  вот не знать, все знаю!    

– Все  знаешь? Ну да, еще бы! Ты умна; ты умнее Васина. Ты и мама – у вас глаза проницающие,  гуманные, то есть взгляды, а не глаза, я вру… Я дурен во многом, Лиза.    

– Тебя  нужно в руки взять, вот и кончено!    

– Возьми,  Лиза. Как хорошо на тебя смотреть сегодня. Да знаешь ли, что ты прехорошенькая?  Никогда еще я не видал твоих глаз… Только теперь в первый раз увидел… Где ты их  взяла сегодня, Лиза? Где купила? Что заплатила? Лиза, у меня не было друга, да  и смотрю я на эту идею как на вздор; но с тобой не вздор… Хочешь, станем  друзьями? Ты понимаешь, что я хочу сказать?..    

– Очень  понимаю.    

– И  знаешь, без уговору, без контракту, – просто будем друзьями!    

– Да,  просто, просто, но только один уговор: если когда-нибудь мы обвиним друг друга,  если будем в чем недовольны, если сделаемся сами злы, дурны, если даже забудем  все это, – то не забудем никогда этого дня и вот этого самого часа! Дадим  слово такое себе. Дадим слово, что всегда припомним этот день, когда мы вот шли  с тобой оба рука в руку, и так смеялись, и так нам весело было… Да? Ведь да?    

– Да,  Лиза, да, и клянусь; но, Лиза, я как будто тебя в первый раз слушаю… Лиза, ты  много читала?    

– До  сих пор еще не спросил! Только вчера в первый раз, как я в слове оговорилась,  удостоили обратить внимание, милостивый государь, господин мудрец.    

– А  что ж ты сама со мной не заговаривала, коли я был такой дурак?    

– А  я все ждала, что поумнеешь. Я выглядела вас всего с самого начала, Аркадий  Макарович, и как выглядела, то и стала так думать: «Ведь он придет же, ведь уж  наверно кончит тем, что придет», – ну, и положила вам лучше эту честь  самому предоставить, чтоб вы первый-то сделали шаг: «Нет, думаю, походи-ка  теперь за мной!»    

– Ах  ты, кокетка! Ну, Лиза, признавайся прямо: смеялась ты надо мной в этот месяц  или нет?    

– Ох,  ты очень смешной, ты ужасно смешной, Аркадий! И знаешь, я, может быть, за то  тебя всего больше и любила в этот месяц, что ты вот этакий чудак. Но ты во  многом и дурной чудак, – это чтоб ты не возгордился. Да знаешь ли, кто еще  над тобой смеялся? Мама смеялась, мама со мной вместе: «Экий, шепчем, чудак,  ведь этакий чудак!» А ты-то сидишь и думаешь в это время, что мы сидим и тебя  трепещем.    

– Лиза,  что ты думаешь про Версилова?    

– Я  очень много об нем думаю; но знаешь, мы теперь об нем не будем говорить. Об нем  сегодня не надо; ведь так?    

– Совершенно  так! Нет, ты ужасно умна, Лиза! Ты непременно умнее меня. Вот подожди, Лиза,  кончу это все и тогда, может, я кое-что и скажу тебе…    

– Чего  ты нахмурился?    

– Нет,  я не нахмурился, Лиза, а я так… Видишь, Лиза, лучше прямо: у меня такая черта,  что не люблю, когда до иного щекотного в душе пальцами дотрагиваются… или,  лучше сказать, если часто иные чувства выпускать наружу, чтоб все любовались,  так ведь это стыдно, не правда ли? Так что я иногда лучше люблю хмуриться и  молчать: ты умна, ты должна понять.    

– Да  мало того, я и сама такая же; я тебя во всем поняла. Знаешь ли ты, что и мама  такая же?    

– Ах,  Лиза! Как бы только подольше прожить на свете! А? Что ты сказала?    

– Нет,  я ничего не сказала.    

– Ты  смотришь?    

– Да  и ты смотришь. Я на тебя смотрю и люблю тебя. Я довел ее почти вплоть до дому и  дал ей мой адрес. Прощаясь, я поцеловал ее в первый раз еще в жизни…    

     V    

     

И все бы  это было хорошо, но одно только было нехорошо: одна тяжелая идея билась во мне  с самой ночи и не выходила из ума. Это то, что когда я встретился вчера вечером  у наших ворот с той несчастной, то сказал ей, что я сам ухожу из дому, из  гнезда, что уходят от злых и основывают свое гнездо и что у Версилова много  незаконнорожденных. Такие слова, про отца от сына, уж конечно, утвердили в ней  все ее подозрения на Версилова и на то, что он ее оскорбил. Я обвинял  Стебелькова, а ведь, может быть, я-то, главное, и подлил масла в огонь. Эта  мысль ужасна, ужасна и теперь… Но тогда, в то утро, я хоть и начинал уже  мучиться, но мне все-таки казалось, что это вздор: «Э, тут и без меня „нагорело  и накипело“, – повторял я по временам, – э, ничего, пройдет!  Поправлюсь! Я это чем-нибудь наверстаю… каким-нибудь добрым поступком… Мне еще  пятьдесят лет впереди!»    

А идея  все-таки билась.    

     

     

 ЧАСТЬ ВТОРАЯ    

     

Глава первая    

     I    

     

Перелетаю  пространство почти в два месяца; пусть читатель не беспокоится: все будет ясно  из дальнейшего изложения. Резко отмечаю день пятнадцатого ноября – день слишком  для меня памятный по многим причинам. И во-первых, никто бы меня не узнал, кто  видел меня назад два месяца; по крайней мере снаружи, то есть и узнал бы, но  ничего бы не разобрал. Я одет франтом – это первое. Тот «добросовестный француз  и со вкусом», которого хотел когда-то отрекомендовать мне Версилов, не только  сшил уж мне весь костюм, но уж и забракован мною: мне шьют уже другие портные,  повыше, первейшие, и даже я имею у них счет. У меня бывает счет и в одном  знатном ресторане, но я еще тут боюсь, и, чуть деньги, сейчас плачу, хотя и знаю,  что это – моветон и что я себя тем компрометирую. На Невском француз парикмахер  со мной на короткой ноге и, когда я у него причесываюсь, рассказывает мне  анекдоты. И, признаюсь, я практикуюсь с ним по-французски. Хоть я и знаю язык,  и даже порядочно, но в большом обществе как-то все еще боюсь начинать; да и  выговор у меня, должно быть, далеко не парижский. У меня Матвей, лихач, рысак,  и является к моим услугам, когда я назначу. У него светло-гнедой жеребец (я не  люблю серых). Есть, впрочем, и беспорядки: пятнадцатое ноября, и уже три дня  как стала зима, а шуба у меня старая, енотовая, версиловский обносок: продать –  стоит рублей двадцать пять. Надо завести новую, а карманы пусты, и, кроме того,  надо припасти денег сегодня же на вечер, и это во что бы ни стало, – иначе  я «несчастен и погиб»; это – собственные мои тогдашние изречения. О низость!  Что ж, откуда вдруг эти тысячи, эти рысаки и Борели? Как мог я так вдруг все  забыть и так измениться? Позор! Читатель, я начинаю теперь историю моего стыда  и позора, и ничто в жизни не может для меня быть постыднее этих воспоминаний!    

Так  говорю, как судья, и знаю, что я виновен. В том вихре, в котором я тогда  закружился, я хоть был и один, без руководителя и советника, но, клянусь, и  тогда уже сам сознавал свое падение, а потому неизвиним. А между тем все эти  два месяца я был почти счастлив – зачем почти? Я был слишком счастлив! И даже  до того, что сознание позора, мелькавшее минутами (частыми минутами!), от  которого содрогалась душа моя, – это-то сознание – поверят ли? –  пьянило меня еще более: «А что ж, падать так падать; да не упаду же, выеду! У  меня звезда!» Я шел по тоненькому мостику из щепок, без перил, над пропастью, и  мне весело было что я так иду; даже заглядывал в пропасть. Был риск и было  весело. А «идея»? «Идея» – потом, идея ждала; все, что было, – «было лишь  уклонением в сторону»: «почему ж не повеселить себя?» Вот тем-то и скверна «моя  идея», повторю еще раз, что допускает решительно все уклонения; была бы она не  так тверда и радикальна, то я бы, может быть, и побоялся уклониться.    

А пока я  все еще продолжал занимать мою квартиренку, занимать, но не жить в ней; там  лежал мой чемодан, сак и иные вещи; главная же резиденция моя была у князя  Сергея Сокольского. Я у него сидел, я у него и спал, и так по целым даже  неделям… Как это случилось, об этом сейчас, а пока скажу об этой моей  квартиренке. Она уже была мне дорога: сюда ко мне пришел Версилов, сам, в  первый раз после тогдашней ссоры, и потом приходил много раз. Повторяю, это  время было страшным позором, но и огромным счастьем… Да и все тогда так удавалось  и так улыбалось! «И к чему все эти прежние хмурости, – думал я в иные  упоительные минуты, – к чему эти старые больные надрывы, мое одинокое и  угрюмое детство, мои глупые мечты под одеялом, клятвы, расчеты и даже „идея“? Я  все это напредставил и выдумал, а оказывается, что в мире совсем не то; мне вот  так радостно и легко: у меня отец – Версилов, у меня друг – князь Сережа, у  меня и еще»… но об еще – оставим. Увы, все делалось во имя любви, великодушия,  чести, а потом оказалось безобразным, нахальным, бесчестным.    

Довольно.    

     II    

     

Он  пришел ко мне в первый раз на третий день после нашего тогдашнего разрыва. Меня  не было дома, и он остался ждать. Когда я вошел в мою крошечную каморку, то  хоть и ждал его все эти три дня, но у меня как бы заволоклись глаза и так  стукнуло сердце, что я даже приостановился в дверях. К счастью, он сидел с моим  хозяином, который, чтоб не было скучно гостю ждать, нашел нужным немедленно  познакомиться и о чем-то ему с жаром начал рассказывать. Это был титулярный  советник, лет уже сорока, очень рябой, очень бедный, обремененный больной в чахотке  женой и больным ребенком; характера чрезвычайно сообщительного и смирного,  впрочем довольно и деликатный. Я обрадовался его присутствию, и он даже  выручил, потому что что ж бы я сказал Версилову? Я знал, серьезно знал, все эти  три дня, что Версилов придет сам, первый, – точь-в-точь как я хотел того,  потому что ни за что на свете не пошел бы к нему первый, и не по строптивости,  а именно по любви к нему, по какой-то ревности любви, – не умею я этого  выразить. Да и вообще красноречия читатель у меня не найдет. Но хоть я и ждал  его все эти три дня и представлял себе почти беспрерывно, как он войдет, а  все-таки никак не мог вообразить наперед, хоть и воображал из всех сил, о чем  мы с ним вдруг заговорим после всего, что произошло.    

– А,  вот и ты, – протянул он мне руку дружески и не вставая с места. –  Присядь-ка к нам; Петр Ипполитович рассказывает преинтересную историю об этом  камне, близ Павловских казарм… или тут где-то…    

– Да,  я знаю камень, – ответил я поскорее, опускаясь на стул рядом с ними. Они  сидели у стола. Вся комната была ровно в две сажени в квадрате. Я тяжело  перевел дыхание.    

Искра  удовольствия мелькнула в глазах Версилова: кажется, он сомневался и думал, что  я захочу делать жесты. Он успокоился.    

– Вы  уж начните сначала, Петр Ипполитович. – Они уже величали друг друга по  имени-отчеству.    

– То  есть это при покойном государе еще вышло-с, – обратился ко мне Петр  Ипполитович, нервно и с некоторым мучением, как бы страдая вперед за успех  эффекта, – ведь вы знаете этот камень, – глупый камень на улице, к  чему, зачем, только лишь мешает, так ли-с? Ездил государь много раз, и каждый  раз этот камень. Наконец государю не понравилось, и действительно: целая гора,  стоит гора на улице, портит улицу: «Чтоб не было камня!» Ну, сказал, чтоб не  было, – понимаете, что значит «чтоб не было»? Покойника-то помните? Что  делать с камнем? Все потеряли голову; тут Дума, а главное, тут, не помню уж кто  именно, но один из самых первых тогдашних вельмож, на которого было возложено.  Вот этот вельможа и слушает: говорят, пятнадцать тысяч будет стоить, не меньше,  и серебром-с (потому что ассигнации это при покойном государе только обратили  на серебро). «Как пятнадцать тысяч, что за дичь!» Сначала англичане рельсы подвести  хотели, поставить на рельсы и отвезти паром; но ведь чего же бы это стоило?  Железных-то дорог тогда еще не было, только вот Царскосельская ходила…    

– Ну  вот, распилить можно было, – начал я хмуриться; мне ужасно стало досадно и  стыдно перед Версиловым; но он слушал с видимым удовольствием. Я понимал, что и  он рад был хозяину, потому что тоже стыдился со мной, я видел это; мне, помню,  было даже это как бы трогательно от него.    

– Именно  распилить-с, именно вот на эту идею и напали, и именно Монферан; он ведь тогда  Исаакиевский собор строил. Распилить, говорит, а потом свезти. Да-с, да чего  оно будет стоить?    

– Ничего  не стоит, просто распилить да и вывезти.    

– Нет,  позвольте, ведь тут нужно ставить машину, паровую-с, и притом куда свезти? И  притом такую гору? Десять тысяч, говорят, менее не обойдется, десять или  двенадцать тысяч.    

– Послушайте,  Петр Ипполитович, ведь это – вздор, это было не так… – Но в это время Версилов  мне подмигнул незаметно, и в этом подмигивании я увидел такое деликатное сострадание  к хозяину, даже страдание за него, что мне это ужасно понравилось, и я  рассмеялся.    

– Ну,  вот, вот, – обрадовался хозяин, ничего не заметивший и ужасно боявшийся,  как и всегда эти рассказчики, что его станут сбивать вопросами, – только  как раз подходит один мещанин, и еще молодой, ну, знаете, русский человек,  бородка клином, в долгополом кафтане, и чуть ли не хмельной немножко… впрочем,  нет, не хмельной-с. Только стоит этот мещанин, как они это сговариваются,  англичане да Монферан, а это лицо, которому поручено-то, тут же в коляске  подъехал, слушает и сердится: как это так решают и не могут решить; и вдруг  замечает в отдалении, этот мещанинишка стоит и фальшиво этак улыбается, то есть  не фальшиво, я не так, а как бы это…    

– Насмешливо, –  осторожно поддакнул Версилов.    

– Насмешливо-с,  то есть немножко насмешливо, этакая добрая русская улыбка такая, знаете; ну,  лицу, конечно, под досадную руку, знаете: «Ты здесь, борода, чего дожидаешься?  Кто таков?» – «Да вот, говорит, камушек смотрю, ваша светлость». Именно,  кажется, светлость; да чуть ли это не князь Суворов был, Италийский, потомок  полководца-то… Впрочем, нет, не Суворов, и как жаль, что забыл, кто именно,  только, знаете, хоть и светлость, а чистый этакий русский человек, русский  этакий тип, патриот, развитое русское сердце; ну, догадался: «Что ж, ты, что  ли, говорит, свезешь камень: чего ухмыляешься?» – «На агличан больше, ваша  светлость, слишком уж несоразмерную цену берут-с, потому что русский кошель  толст, а им дома есть нечего. Сто рубликов определите, ваша светлость, –  завтра же к вечеру сведем камушек». Ну, можете представить подобное  предложение. Англичане, разумеется, съесть хотят; Монферан смеется; только этот  светлейший, русское-то сердце: «Дать, говорит, ему сто рублей! Да неужто,  говорит, свезешь?» – «Завтра к вечеру потрафим, ваша светлость». – «Да как  ты сделаешь?» – «Это уж, если не обидно вашей светлости, – наш  секрет-с», – говорит, и, знаете, русским этаким языком. Понравилось: «Э,  дать ему все, что потребует!» Ну и оставили; что ж бы, вы думали, он сделал?    

Хозяин  приостановился и стал обводить нас умиленным взглядом.    

– Не  знаю, – улыбался Версилов; я очень хмурился.    

– А  вот как он сделал-с, – проговорил хозяин с таким торжеством, как будто он  сам это сделал, – нанял он мужичков с заступами, простых этаких русских, и  стал копать у самого камня, у самого края, яму; всю ночь копали, огромную  выкопали, ровно в рост камню и так только на вершок еще поглубже, а как  выкопали, велел он, помаленьку и осторожно, подкапывать землю уж из-под самого  камня. Ну, натурально, как подкопали, камню-то не на чем стоять, равновесие-то  и покачнулось; а как покачнулось равновесие, они камушек-то с другой стороны  уже руками понаперли, этак на ура, по-русски: камень-то и бух в яму! Тут же  лопатками засыпали, трамбовкой утрамбовали, камушками замостили, – гладко,  исчез камушек!    

– Представьте  себе! – сказал Версилов.    

– То  есть народу-то, народу-то тут набежало, видимо-невидимо; англичане эти тут же,  давно догадались, злятся. Монферан приехал: это, говорит, по-мужицки, слишком,  говорит, просто. Да ведь в том-то и штука, что просто, а вы-то не догадались,  дураки вы этакие! Так это я вам скажу, этот начальник-то, государственное-то  лицо, только ахнул, обнял его, поцеловал: «Да откуда ты был такой, говорит?» –  «А из Ярославской губернии, ваше сиятельство, мы, собственно, по нашему  рукомеслу портные, а летом в столицу фруктом приходим торговать-с». Ну, дошло  до начальства; начальство велело ему медаль повесить; так и ходил с медалью на  шее, да опился потом, говорят; знаете, русский человек, не удержится! Оттого-то  вот нас до сих пор иностранцы и заедают, да-с, вот-с!    

– Да,  конечно, русский ум… – начал было Версилов.    

Но тут  рассказчика, к счастью его, кликнула больная хозяйка, и он убежал, а то бы я не  выдержал. Версилов смеялся.    

– Милый  ты мой, он меня целый час перед тобой веселил. Этот камень… это все, что есть  самого патриотически-непорядочного между подобными рассказами, но как его  перебить? ведь ты видел, он тает от удовольствия. Да и, кроме того, этот  камень, кажется, и теперь стоит, если только не ошибаюсь, и вовсе не зарыт в  яму…    

– Ах,  боже мой! – вскричал я, – да ведь и вправду. Как же он смел!..    

– Что  ты? Да ты, кажется, совсем в негодовании, полно. А это он действительно смешал:  я слышал какой-то в этом роде рассказ о камне еще во времена моего детства,  только, разумеется, не так и не про этот камень. Помилуй: «дошло до  начальства». Да у него вся душа пела в ту минуту, когда он «дошел до  начальства». В этой жалкой среде и нельзя без подобных анекдотов. Их у них  множество, главное – от их невоздержности. Ничему не учились, ничего точно не  знают, ну, а кроме карт и производств захочется поговорить о чем-нибудь  общечеловеческом, поэтическом… Что он, кто такой, этот Петр Ипполитович?    

– Беднейшее  существо, и даже несчастный.    

– Ну  вот видишь, даже, может, и в карты не играет! Повторяю, рассказывая эту  дребедень, он удовлетворяет своей любви к ближнему: ведь он и нас хотел  осчастливить. Чувство патриотизма тоже удовлетворено; например, еще анекдот есть  у них, что Завьялову англичане миллион давали с тем только, чтоб он клейма не  клал на свои изделия…    

– Ах,  боже мой, этот анекдот я слышал.    

– Кто  этого не слышал, и он совершенно даже знает, рассказывая, что ты это наверно уж  слышал, но все-таки рассказывает, нарочно воображая, что ты не слыхал. Видение  шведского короля – это уж у них, кажется, устарело; но в моей юности его с  засосом повторяли и с таинственным шепотом, точно так же, как и о том, что в  начале столетия кто-то будто бы стоял в сенате на коленях перед сенаторами. Про  коменданта Башуцкого тоже много было анекдотов, как монумент увезли. Они  придворные анекдоты ужасно любят; например, рассказы про министра прошлого  царствования Чернышева, каким образом он, семидесятилетний старик, так подделывал  свою наружность, что казался тридцатилетним, и до того, что покойный государь  удивлялся на выходах…    

– И  это я слышал.    

– Кто  не слыхал? Все эти анекдоты – верх непорядочности; но знай, что этот тип непорядочного  гораздо глубже и дальше распространен, чем мы думаем. Желание соврать, с целью  осчастливить своего ближнего, ты встретишь даже и в самом порядочном нашем  обществе, ибо все мы страдаем этою невоздержанностью сердец наших. Только у нас  в другом роде рассказы; что у нас об одной Америке рассказывают, так это –  страсть, и государственные даже люди! Я и сам, признаюсь, принадлежу к этому  непорядочному типу и всю жизнь страдал от того…    

– Про  Чернышева я сам рассказывал несколько раз.    

– Уж  и сам рассказывал?    

– Тут  есть, кроме меня, еще жилец чиновник, тоже рябой, и уже старик, но тот ужасный  прозаик, и чуть Петр Ипполитович заговорит, тотчас начнет его сбивать и  противоречить. И до того довел, что тот у него как раб прислуживает и угождает  ему, только чтоб тот слушал.    

– Это  – уж другой тип непорядочного и даже, может быть, омерзительнее первого. Первый  – весь восторг! «Да ты дай только соврать – посмотри, как хорошо выйдет».  Второй – весь хандра и проза: «Не дам соврать, где, когда, в котором  году»? – одним словом, человек без сердца. Друг мой, дай всегда немного  соврать человеку – это невинно. Даже много дай соврать. Во-первых, это покажет  твою деликатность, а во-вторых, за это тебе тоже дадут соврать – две огромных  выгоды – разом. Que diable!49[50]  надобно любить своего ближнего. Но мне пора. Ты премило устроился, –  прибавил он, подымаясь со стула. – Расскажу Софье Андреевне и сестре  твоей, что заходил и застал тебя в добром здоровье. До свиданья, мой милый.    

Как,  неужели все? Да мне вовсе не о том было нужно; я ждал другого, главного, хотя совершенно  понимал, что и нельзя было иначе. Я со свечой стал провожать его на лестницу;  подскочил было хозяин, но я, потихоньку от Версилова, схватил его изо всей силы  за руку и свирепо оттолкнул. Он поглядел было с изумлением, но мигом  стушевался.    

– Эти  лестницы… – мямлил Версилов, растягивая слова, видимо чтоб сказать что-нибудь и  видимо боясь, чтоб я не сказал чего-нибудь, – эти лестницы, – я  отвык, а у тебя третий этаж, а впрочем, я теперь найду дорогу… Не беспокойся,  мой милый, еще простудишься.    

Но я не  уходил. Мы спускались уже по второй лестнице.    

– Я  вас ждал все эти три дня, – вырвалось у меня внезапно, как бы само собой;  я задыхался.    

– Спасибо,  мой милый.    

– Я  знал, что вы непременно придете.    

– А  я знал, что ты знаешь, что я непременно приду. Спасибо, мой милый.    

Он примолк.  Мы уже дошли до выходной двери, а я все шел за ним. Он отворил дверь; быстро  ворвавшийся ветер потушил мою свечу. Тут я вдруг схватил его за руку; была  совершенная темнота. Он вздрогнул, но молчал. Я припал к руке его и вдруг жадно  стал ее целовать, несколько раз, много раз.    

– Милый  мой мальчик, да за что ты меня так любишь? – проговорил он, но уже совсем  другим голосом. Голос его задрожал, и что-то зазвенело в нем совсем новое,  точно и не он говорил.    

Я хотел  было что-то ответить, но не смог и побежал наверх. Он же все ждал на месте, и  только лишь когда я добежал до квартиры, я услышал, как отворилась и с шумом  захлопнулась наружная дверь внизу. Мимо хозяина, который опять зачем-то  подвернулся, я проскользнул в мою комнату, задвинулся на защелку и, не зажигая  свечки, бросился на мою кровать, лицом в подушку, и – плакал, плакал. В первый  раз заплакал с самого Тушара! Рыданья рвались из меня с такою силою, и я был  так счастлив… но что описывать!    

Я  записал это теперь не стыдясь, потому что, может быть, все это было и хорошо,  несмотря на всю нелепость.    

     III    

     

Но уж и  досталось же ему от меня за это! Я стал страшным деспотом. Само собою, об этой  сцене потом у нас и помину не было. Напротив, мы встретились с ним на третий же  день как ни в чем не бывало – мало того: я был почти груб в этот второй вечер,  а он тоже как будто сух. Случилось это опять у меня; я почему-то все еще не  пошел к нему сам, несмотря на желание увидеть мать.    

Говорили  мы во все это время, то есть во все эти два месяца, лишь о самых отвлеченных предметах.  И вот этому я удивляюсь: мы только и делали, что говорили об отвлеченных предметах, –  конечно, общечеловеческих и самых необходимых, но нимало не касавшихся  насущного. Между тем многое, очень многое из насущного надо было определить и  уяснить, и даже настоятельно, но об этом-то мы и молчали. Я даже ничего о  матери и о Лизе не говорил и… ну и, наконец, о себе самом, о всей моей истории.  От стыда ли это все было или от какой-то юношеской глупости – не знаю. Полагаю,  что от глупости, потому что стыд все-таки можно было перескочить. А  деспотировал я его ужасно, и даже въезжал неоднократно в нахальство, и даже  против сердца: это все как-то само собою неудержимо делалось, сам себя не мог  удержать. Его же тон был по-прежнему с тонкой насмешкой, хотя и чрезвычайно  всегда ласковый, несмотря ни на что. Поражало меня тоже, что он больше любил  сам приходить ко мне, так что я наконец ужасно редко стал ходить к маме, в  неделю раз, не больше, особенно в самое последнее время, когда я уж совсем  завертелся. Он приходил все по вечерам, сидел у меня и болтал; тоже очень любил  болтать и с хозяином; последнее меня бесило от такого человека, как он.  Приходило мне тоже на мысль: неужели ему не к кому ходить, кроме меня? Но я  знал наверно, что у него были знакомства; в последнее время он даже возобновил  многие прежние сношения в светском кругу, в последний год им оставленные; но,  кажется, он не особенно соблазнялся ими и многое возобновил лишь официально,  более же любил ходить ко мне. Трогало меня иногда очень, что он, входя по  вечерам, почти каждый раз как будто робел, отворяя дверь, и в первую минуту  всегда с странным беспокойством заглядывал мне в глаза: «не помешаю ли,  дескать? скажи – я уйду». Даже говорил это иногда. Раз, например, именно в  последнее время, он вошел, когда уже я был совсем одет в только что полученный  от портного костюм и хотел ехать к «князю Сереже», чтоб с тем отправиться куда  следует (куда – объясню потом). Он же, войдя, сел, вероятно не заметив, что я  собираюсь; на него минутами нападала чрезвычайно странная рассеянность. Как  нарочно, он заговорил о хозяине; я вспылил:    

– Э,  черт с ним, с хозяином!    

– Ах,  милый мой, – вдруг поднялся он с места, – да ты, кажется, собираешься  со двора, а я тебе помешал… Прости, пожалуйста.    

И он  смиренно заторопился выходить. Вот это-то смирение предо мной от такого  человека, от такого светского и независимого человека, у которого так много  было своего, разом воскрешало в моем сердце всю мою нежность к нему и всю мою в  нем уверенность. Но если он так любил меня, то почему же он не остановил меня  тогда во время моего позора? Скажи он тогда слово – и я бы, может быть,  удержался. Впрочем, может быть, нет. Но видел же он это франтовство, это  фанфаронство, этого Матвея (я даже раз хотел довезти его на моих санях, но он  не сел, и даже несколько раз это было, что он не хотел садиться), ведь видел  же, что у меня деньги сыплются, – и ни слова, ни слова, даже не  полюбопытствовал! Это меня до сих пор удивляет, даже теперь. А я, разумеется,  нисколько тогда перед ним не церемонился и все наружу выказывал, хотя, конечно,  ни слова тоже не говорил в объяснение. Он не спрашивал, я и не говорил.    

Впрочем,  раза два-три мы как бы заговаривали и об насущном. Я спросил его раз однажды,  вначале, вскоре после отказа от наследства: чем же он жить теперь будет?    

– Как-нибудь,  друг мой, – проговорил он с чрезвычайным спокойствием.    

Теперь я  знаю, что даже крошечный капитал Татьяны Павловны, тысяч в пять, наполовину был  затрачен на Версилова, в эти последние два года.    

В другой  раз мы как-то заговорили о маме:    

– Друг  мой, – сказал он вдруг грустно, – я часто говорил Софье Андреевне, в  начале соединения нашего, впрочем, и в начале, и в середине, и в конце: «Милая,  я тебя мучаю и замучаю, и мне не жалко, пока ты передо мной; а ведь умри ты, и  я знаю, что уморю себя казнью».    

Впрочем,  помню, в тот вечер он был особенно откровенен:    

– Хоть  бы я был слабохарактерною ничтожностью и страдал этим сознаньем! А то ведь нет,  я ведь знаю, что я бесконечно силен, и чем, как ты думаешь? А вот именно этою  непосредственною силою уживчивости с чем бы то ни было, столь свойственною всем  умным русским людям нашего поколения. Меня ничем не разрушишь, ничем не  истребишь и ничем не удивишь. Я живуч, как дворовая собака. Я могу чувствовать  преудобнейшим образом два противоположные чувства в одно и то же время – и уж  конечно не по моей воле. Но тем не менее знаю, что это бесчестно, главное  потому, что уж слишком благоразумно. Я дожил почти до пятидесяти лет и до сих  пор не ведаю: хорошо это, что я дожил, или дурно. Конечно, я люблю жить, и это  прямо выходит из дела; но любить жизнь такому, как я, – подло. В последнее  время началось что-то новое, и Крафты не уживаются, а застреливаются. Но ведь  ясно, что Крафты глупы; ну а мы умны – стало быть, и тут никак нельзя вывести  параллели, и вопрос все-таки остается открытым. И неужели земля только для  таких, как мы, стоит? Всего вернее, что да; но идея эта уж слишком безотрадная.  А впрочем… а впрочем, вопрос все-таки остается открытым.    

Он  говорил с грустью, и все-таки я не знал, искренно или нет. Была в нем всегда  какая-то складка, которую он ни за что не хотел оставить.    

     IV    

     

Я тогда  его засыпал вопросами, я бросался на него, как голодный на хлеб. Он всегда отвечал  мне с готовностью и прямодушно, но в конце концов всегда сводил на самые общие  афоризмы, так что, в сущности, ничего нельзя было вытянуть. А между тем все эти  вопросы меня тревожили всю мою жизнь, и, признаюсь откровенно, я еще в Москве  отдалял их решение именно до свидания вашего в Петербурге. Я даже прямо это  заявил ему, и он не рассмеялся надо мной – напротив, помню, пожал мне руку. Из  всеобщей политики и из социальных вопросов я почти ничего не мог из него  извлечь, а эти-то вопросы, ввиду моей «идеи», всего более меня и тревожили. О  таких, как Дергачев, я вырвал у него раз заметку, «что они ниже всякой  критики», но в то же время он странно прибавил, что «оставляет за собою право  не придавать своему мнению никакого значения». О том, как кончатся современные  государства и мир и чем вновь обновится социальный мир, он ужасно долго  отмалчивался, но наконец я таки вымучил из него однажды несколько слов:    

– Я  думаю, что все это произойдет как-нибудь чрезвычайно ординарно, –  проговорил он раз. – Просто-напросто все государства, несмотря на все  балансы в бюджетах и на «отсутствие дефицитов», un beau matin запутаются  окончательно и все до единого пожелают не заплатить, чтоб всем до единого  обновиться во всеобщем банкрутстве. Между тем весь консервативный элемент всего  мира сему воспротивится, ибо он-то и будет акционером и кредитором, и банкрутства  допустить не захочет. Тогда, разумеется, начнется, так сказать, всеобщее  окисление; прибудет много жида, и начнется жидовское царство; а засим все те,  которые никогда не имели акций, да и вообще ничего не имели, то есть все нищие,  естественно не захотят участвовать в окислении… Начнется борьба, и, после  семидесяти семи поражений, нищие уничтожат акционеров, отберут у них акции и  сядут на их место, акционерами же разумеется. Может, и скажут что-нибудь новое,  а может, и нет. Вернее, что тоже обанкрутятся. Далее, друг мой, ничего не умею  предугадать в судьбах, которые изменят лик мира сего. Впрочем, посмотри в  Апокалипсисе…    

– Да  неужели все это так материально; неужели только от одних финансов кончится нынешний  мир?    

– О,  разумеется, я взял лишь один уголок картины, но ведь и этот уголок связан со  всем, так сказать, неразрывными узами.    

– Что  же делать?    

– Ах,  боже мой, да ты не торопись: это все не так скоро. Вообще же, ничего не делать  всего лучше; по крайней мере спокоен совестью, что ни в чем не участвовал.    

– Э,  полноте, говорите дело. Я хочу знать, что именно мне делать и как мне жить?    

– Что  тебе делать, мой милый? Будь честен, никогда не лги, не пожелай дому ближнего  своего, одним словом, прочти десять заповедей: там все это навеки написано.    

– Полноте,  полноте, все это так старо и притом – одни слова; а нужно дело.    

– Ну,  уж если очень одолеет скука, постарайся полюбить кого-нибудь или что-нибудь или  даже просто привязаться к чем-нибудь.    

– Вы  только смеетесь! И притом, что я один-то сделаю с вашими десятью заповедями?    

– А  ты их исполни, несмотря на все твои вопросы и сомнения, и будешь человеком великим.    

– Никому  не известным.    

– Ничего  нет тайного, что бы не сделалось явным.    

– Да  вы решительно смеетесь!    

– Ну,  если уж ты так принимаешь к сердцу, то всего лучше постарайся поскорее специализироваться,  займись постройками или адвокатством и тогда, занявшись уже настоящим и серьезным  делом, успокоишься и забудешь о пустяках.    

Я  промолчал; ну что тут можно было извлечь? И однако же, после каждого из  подобных разговоров я еще более волновался, чем прежде. Кроме того, я видел  ясно, что в нем всегда как бы оставалась какая-то тайна; это-то и привлекало  меня к нему все больше и больше.    

– Слушайте, –  прервал я его однажды, – я всегда подозревал, что вы говорите все это только  так, со злобы и от страдания, но втайне, про себя, вы-то и есть фанатик  какой-нибудь высшей идеи и только скрываете или стыдитесь признаться.    

– Спасибо  тебе, мой милый.    

– Слушайте,  ничего нет выше, как быть полезным. Скажите, чем в данный миг я всего больше  могу быть полезен? Я знаю, что вам не разрешить этого; но я только вашего  мнения ищу: вы скажете, и как вы скажете, так я и пойду, клянусь вам! Ну, в чем  же великая мысль?    

– Ну,  обратить камни в хлебы – вот великая мысль.    

– Самая  великая? Нет, взаправду, вы указали целый путь; скажите же: самая великая?    

– Очень  великая, друг мой, очень великая, но не самая; великая, но второстепенная, а  только в данный момент великая: наестся человек и не вспомнит; напротив, тотчас  скажет: «Ну вот я наелся, а теперь что делать?» Вопрос остается вековечно  открытым.    

– Вы  раз говорили про «женевские идеи»; я не понял, что такое «женевские идеи»?    

– Женевские  идеи – это добродетель без Христа, мой друг, теперешние идеи или, лучше  сказать, идея всей теперешней цивилизации. Одним словом, это – одна из тех  длинных историй, которые очень скучно начинать, и гораздо будет лучше, если мы  с тобой поговорим о другом, а еще лучше, если помолчим о другом.    

– Вам  бы все молчать!    

– Друг  мой, вспомни, что молчать хорошо, безопасно и красиво.    

– Красиво?    

– Конечно.  Молчание всегда красиво, а молчаливый всегда красивее говорящего.    

– Да  так говорить, как мы с вами, конечно, все равно что молчать. Черт с этакой  красотой, а пуще всего черт с этакой выгодой!    

– Милый  мой, – сказал он мне вдруг, несколько изменяя тон, даже с чувством и с  какою-то особенною настойчивостью, – милый мой, я вовсе не хочу прельстить  тебя какою-нибудь буржуазною добродетелью взамен твоих идеалов, не твержу тебе,  что «счастье лучше богатырства»; напротив, богатырство выше всякого счастья, и  одна уж способность к нему составляет счастье. Таким образом, это между нами  решено. Я именно и уважаю тебя за то, что ты смог, в наше прокислое время,  завести в душе своей какую-то там «свою идею» (не беспокойся, я очень запомнил).  Но все-таки нельзя же не подумать и о мере, потому что тебе теперь именно  хочется звонкой жизни, что-нибудь зажечь, что-нибудь раздробить, стать выше  всей России, пронестись громовою тучей и оставить всех в страхе и в восхищении,  а самому скрыться в Северо-Американские Штаты. Ведь, наверно, что-нибудь в этом  роде в душе твоей, а потому я и считаю нужным тебя предостеречь, потому что  искренно полюбил тебя, мой милый.    

Что мог  я извлечь и из этого? Тут было только беспокойство обо мне, об моей материальной  участи; сказывался отец с своими прозаическими, хотя и добрыми, чувствами; но  того ли мне надо было ввиду идей, за которые каждый честный отец должен бы  послать сына своего хоть на смерть, как древний Гораций своих сыновей за идею  Рима?    

Я  приставал к нему часто с религией, но тут туману было пуще всего. На вопрос:  что мне делать в этом смысле? – он отвечал самым глупым образом, как  маленькому: «Надо веровать в бога, мой милый».    

– Ну,  а если я не верю всему этому? – вскричал я раз в раздражении.    

– И  прекрасно, мой милый.    

– Как  прекрасно?    

– Самый  превосходный признак, мой друг; самый даже благонадежный, потому что наш  русский атеист, если только он вправду атеист и чуть-чуть с умом, – самый  лучший человек в целом мире и всегда наклонен приласкать бога, потому что  непременно добр, а добр потому, что безмерно доволен тем, что он – атеист.  Атеисты наши – люди почтенные и в высшей степени благонадежные, так сказать,  опора отечества…    

Это,  конечно, было что-нибудь, но я хотел не того; однажды только он высказался, но  только так странно, что удивил меня больше всего, особенно ввиду всех этих  католичеств и вериг, про которые я об нем слышал.    

– Милый  мой, – сказал он мне однажды, не дома, а как-то на улице, после длинного  разговора; я провожал его. – Друг мой, любить людей так, как они есть,  невозможно. И однако же, должно. И потому делай им добро, скрепя свои чувства,  зажимая нос и закрывая глаза (последнее необходимо). Переноси от них зло, не  сердясь на них по возможности, «памятуя, что и ты человек». Разумеется, ты  поставлен быть с ними строгим, если дано тебе быть хоть чуть-чуть поумнее  средины. Люди по природе своей низки и любят любить из страху; не поддавайся на  такую любовь и не переставай презирать. Где-то в Коране Аллах повелевает  пророку взирать на «строптивых» как на мышей, делать им добро и проходить  мимо, – немножко гордо, но верно. Умей презирать даже и тогда, когда они  хороши, ибо всего чаще тут-то они и скверны. О милый мой, я судя по себе сказал  это! Кто лишь чуть-чуть не глуп, тот не может жить и не презирать себя, честен  он или бесчестен – это все равно. Любить своего ближнего и не презирать его – невозможно.  По-моему, человек создан с физическою невозможностью любить своего ближнего.  Тут какая-то ошибка в словах с самого начала, и «любовь к человечеству» надо  понимать лишь к тому человечеству, которое ты же сам и создал в душе своей  (другими словами, себя самого создал и к себе самому. любовь) и которого,  поэтому, никогда и не будет на самом деле.    

– Никогда  не будет?    

– Друг  мой, я согласен, что это было бы глуповато, но тут не моя вина; а так как при  мироздании со мной не справлялись, то я и оставлю за собою право иметь на этот  счет свое мнение.    

– Как  же вас называют после этого христианином, – вскричал я, – монахом с  веригами, проповедником? не понимаю!    

– А  кто меня так называет?    

Я  рассказал ему; он выслушал очень внимательно, но разговор прекратил.    

Никак не  запомню, по какому поводу был у нас этот памятный для меня разговор; но он даже  раздражился, чего с ним почти никогда не случалось. Говорил страстно и без  насмешки, как бы и не мне говорил. Но я опять-таки не поверил ему: не мог же он  с таким, как я, говорить о таких вещах серьезно?    

     

 Глава вторая    

     I    

     

В это  утро, пятнадцатого ноября, я именно застал его у «князя Сережи». Я же и свел  его с князем, но у них и без меня было довольно пунктов соединения (я говорю об  этих прежних историях за границей и проч.). Кроме того, князь дал ему слово  выделить ему из наследства по крайней мере одну треть, что составило бы тысяч  двадцать непременно. Мне, помню, ужасно тогда было странно, что он выделяет  всего треть, а не целую половину; но я смолчал. Это обещание выделить князь дал  тогда сам собой; Версилов ни полсловечком не участвовал, не заикнулся; князь  сам выскочил, а Версилов только молча допустил и ни разу потом не упомянул, даже  и виду не показал, что сколько-нибудь помнит об обещании. Замечу кстати, что  князь вначале был им решительно очарован, в особенности речами его, даже  приходил в восторг и несколько раз мне высказывался. Он иногда восклицал  наедине со мной и почти с отчаянием про себя, что он – «так необразован, что он  на такой ложной дороге!..» О, мы были еще тогда так дружны!.. Я и Версилову все  старался внушать тогда о князе одно хорошее, защищал его недостатки, хотя и  видел их сам; но Версилов отмалчивался или улыбался.    

– Если  в нем недостатки, то в нем по крайней мере столько же достоинств, сколько и недостатков! –  воскликнул я раз наедине Версилову.    

– Боже,  как ты ему льстишь, – засмеялся он.    

– Чем  льщу? – не понял было я.    

– Столько  же достоинств! Да ведь его мощи явятся, если столько достоинств, сколько у него  недостатков!    

Но,  конечно, это было не мнение. Вообще о князе он как-то избегал тогда говорить,  как и вообще о всем насущном; но о князе особенно. Я подозревал уже и тогда,  что он заходит к князю и без меня и что у них есть особые сношения, но я  допускал это. Не ревновал тоже и к тому, что он говорил с ним как бы серьезнее,  чем со мной, более, так сказать, положительно и менее пускал насмешки; но я был  так тогда счастлив, что это мне даже нравилось. Я извинял еще и тем, что князь  был немного ограничен, а потому любил в слове точность, а иных острот даже  вовсе не понимал. И вот в последнее время он как-то стал эмансипироваться.  Чувства его к Версилову как будто начали даже изменяться. Чуткий Версилов это  заметил. Предупрежу тоже, что князь в то же время и ко мне изменился, даже  слишком видимо; оставались лишь какие-то мертвые формы первоначальной нашей,  почти горячей, дружбы. Между тем я все-таки продолжал к нему ходить; впрочем,  как бы я и мог не ходить, затянувшись во все это. О, как я был тогда неискусен,  и неужели лишь одна глупость сердца может довести человека до такого неумения и  унижения? Я брал у него деньги и думал, что это ничего, что так и надо.  Впрочем, не так; я и тогда знал, что так не надо, но – я просто мало думал об  этом. Не из-за денег я ходил, хоть мне и ужасно нужны были деньги. Я знал, что  я не из-за денег хожу, но понимал, что каждый день прихожу брать деньги. Но я  был в вихре, и, кроме всего этого, совсем другое тогда было в душе моей, –  пело в душе моей!    

Когда я  вошел, часов в одиннадцать утра, то застал Версилова уже доканчивавшего  какую-то длинную тираду; князь слушал, о шагая по комнате, а Версилов сидел.  Князь казался в некотором волнении. Версилов почти всегда мог приводить его в  волнение. Князь был чрезвычайно восприимчивое существо, до наивности,  заставлявшей меня во многих случаях смотреть на него свысока. Но, повторяю, в  последние дни в нем явилось что-то злобно оскаливающееся. Он приостановился,  увидя меня, и как бы что-то передернулось в его лице. Я знал про себя, чем объяснить  эту тень неудовольствия в это утро, но не ожидал, что до такой степени  передернется лицо его. Мне известно было, что у него накопились разные  беспокойства, но гадко было то, что я знал лишь десятую долю их – остальное  было для меня тогда крепким секретом. Потому это было гадко и глупо, что я  часто лез утешать его, давать советы и даже свысока усмехался над слабостью его  выходить из себя «из-за таких пустяков». Он отмалчивался; но невозможно, чтоб  не ненавидел меня в те минуты ужасно: я был в слишком фальшивом положении и  даже не подозревал того. О, свидетельствуюсь богом, что главного не подозревал!    

Он,  однако, вежливо протянул мне руку, Версилов кивнул головою, не прерывая речи. Я  разлегся на диване. И что за тон! был тогда у меня, что за приемы! Я даже еще  пуще финтил, его знакомых третировал, как своих… Ох, если б была возможность  все теперь переделать, как бы я сумел держать себя иначе!    

Два  слова, чтоб не забыть: князь жил тогда в той же квартире, но занимал ее уже  почти всю; хозяйка квартиры, Столбеева, пробыла лишь с месяц и опять куда-то  уехала.    

     II    

     

Они  говорили о дворянстве. Замечу, что эта идея очень волновала иногда князя,  несмотря на весь его вид прогрессизма, и я даже подозреваю, что многое дурное в  его жизни произошло и началось из этой идеи: ценя свое княжество и будучи  нищим, он всю жизнь из ложной гордости сыпал деньгами и затянулся в долги.  Версилов несколько раз намекал ему, что не в том состоит княжество, и хотел  насадить в его сердце более высшую мысль; но князь под конец как бы стал  обижаться, что его учат. По-видимому, что-то в этом роде было и в это утро, но  я не застал начала. Слова Версилова показались мне сначала ретроградными, но  потом он поправился.    

– Слово  «честь» значит долг, – говорил он (я передаю лишь смысл и сколько  запомню). – Когда в государстве господствует главенствующее сословие,  тогда крепка земля. Главенствующее сословие всегда имеет свою честь и свое  исповедание чести, которое может быть и неправильным, но всегда почти служит связью  и крепит землю; полезно нравственно, но более политически. Потерпят рабы, то  есть все не принадлежащие к сословию. Чтоб не терпели – сравниваются в правах.  Так у нас и сделано, и это прекрасно. Но по всем опытам, везде доселе (в Европе  то есть) при уравнениях прав происходило понижение чувства чести, а стало быть,  и долга. Эгоизм заменял собою прежнюю скрепляющую идею, и все распадалось на  свободу лиц. Освобожденные, оставаясь без скрепляющей мысли, до того теряли под  конец всякую высшую связь, что даже полученную свободу свою переставали  отстаивать. Но русский тип дворянства никогда не походил на европейский. Наше  дворянство и теперь, потеряв права, могло бы оставаться высшим сословием, в  виде хранителя чести, света, науки и высшей идеи и, что главное, не замыкаясь  уже в отдельную касту, что было бы смертью идеи. Напротив, ворота в сословие отворены  у нас уже слишком издавна; теперь же пришло время их отворить окончательно.  Пусть всякий подвиг чести, науки и доблести даст у нас право всякому примкнуть  к верхнему разряду людей. Таким образом, сословие само собою обращается лишь в  собрание лучших людей, в смысле буквальном и истинном, а не в прежнем смысле  привилегированной касты. В этом новом или, лучше, обновленном виде могло бы  удержаться сословие.    

Князь  оскалил зубы:    

– Это  какое же будет тогда дворянство? Это вы какую-то масонскую ложу проектируете, а  не дворянство.    

Повторяю,  князь был ужасно необразован. Я даже повернулся с досады на диване, хоть и не  совсем был согласен с Версиловым. Версилов слишком понял, что князь показывает  зубы:    

– Я  не знаю, в каком смысле вы сказали про масонство, – ответил он, –  впрочем, если даже русский князь отрекается от такой идеи, то» разумеется, еще  не наступило ей время. Идея чести и просвещения, как завет всякого, кто хочет  присоединиться к сословию, незамкнутому и обновляемому беспрерывно, –  конечно утопия, но почему же невозможная? Если живет эта мысль хотя лишь в  немногих головах, то она еще не погибла, а светит, как огненная точка в  глубокой тьме.    

– Вы  любите употреблять слова: «высшая мысль», «великая мысль», «скрепляющая идея» и  проч.; я бы желал знать, что, собственно, вы подразумеваете под словом «великая  мысль»?    

– Право,  не знаю, как вам ответить на это, мой милый князь, – тонко усмехнулся Версилов. –  Если я признаюсь вам, что и сам не умею ответить, то это будет вернее. Великая  мысль – это чаще всего чувство, которое слишком иногда подолгу остается без  определения. Знаю только, что это всегда было то, из чего истекала живая жизнь,  то есть не умственная и не сочиненная, а, напротив, нескучная и веселая; так  что высшая идея, из которой она истекает, решительно необходима, к всеобщей  досаде разумеется.    

– Почему  к досаде?    

– Потому,  что жить с идеями скучно, а без идей всегда весело.    

Князь  съел пилюлю.    

– А  что же такое эта живая жизнь, по-вашему? (Он видимо злился.)    

– Тоже  не знаю, князь; знаю только, что это должно быть нечто ужасно простое, самое  обыденное и в глаза бросающееся, ежедневное и ежеминутное, и до того простое,  что мы никак не можем поверить, чтоб оно было так просто, и, естественно,  проходим мимо вот уже многие тысячи лет, не замечая и не узнавая.    

– Я  хотел только сказать, что ваша идея о дворянстве есть в то же время и отрицание  дворянства, – сказал князь.    

– Ну  если уж очень того хотите, то дворянство у нас, может быть, никогда и не  существовало.    

– Все  это ужасно темно и неясно. Если говорить, то, по-моему, надо развить…    

Князь  сморщил лоб и мельком взглянул на стенные часы. Версилов встал и захватил свою  шляпу.    

– Развить? –  сказал он, – нет, уж лучше не развивать, и к тому же страсть моя –  говорить без развития. Право, так. И вот еще странность: случись, что я начну  развивать мысль, в которую верую, и почти всегда так выходит, что в конце  изложения я сам перестаю веровать в излагаемое; боюсь подвергнуться и теперь.  До свидания, дорогой князь: у вас я всегда непростительно разболтаюсь.    

Он  вышел; князь вежливо проводил его, но мне было обидно.    

– Чего  вы-то нахохлились? – вдруг выпалил он, не глядя и проходя мимо к конторке.    

– Я  к тому нахохлился, – начал я с дрожью в голосе, – что, находя в вас  такую странную перемену тона ко мне и даже к Версилову, я… Конечно, Версилов,  может быть, начал несколько ретроградно, но потом он поправился и… в его  словах, может быть, заключалась глубокая мысль, но вы просто не поняли и…    

– Я  просто не хочу, чтоб меня выскакивали учить и считали за мальчишку! –  отрезал он почти с гневом.    

– Князь,  такие слова…    

– Пожалуйста,  без театральных жестов – сделайте одолжение. Я знаю, что то, что я делаю, –  подло, что я – мот, игрок, может быть, вор… да, вор, потому что я проигрываю  деньги семейства, но я вовсе не хочу надо мной судей. Не хочу и не допускаю. Я –  сам себе суд. И к чему двусмысленности? Если он мне хотел высказать, то и  говори прямо, а не пророчь сумбур туманный. Но, чтоб сказать это мне, надо  право иметь, надо самому быть честным…    

– Во-первых,  я не застал начала и не знаю, о чем вы говорили, а во-вторых, чем же бесчестен  Версилов, позвольте вас это спросить?    

– Довольно,  прошу вас, довольно. Вы вчера просили триста рублей, вот они… – Он положил  передо мной на стол деньги, а сам сел в кресло, нервно отклонился на спинку и  забросил одну ногу за другую. Я остановился в смущении.    

– Я  не знаю… – пробормотал я, – хоть я вас и просил… и хоть мне и очень нужны  деньги теперь, но ввиду такого тона…    

– Оставьте  тон. Если я сказал что-нибудь резкое, то извините меня. Уверяю вас, что мне не  до того. Выслушайте дело: я получил письмо из Москвы; брат Саша, еще ребенок,  он, вы знаете, умер четыре дня назад. Отец мой, как вам тоже известно, вот уже  два года в параличе, а теперь ему, пишут, хуже, слова не может вымолвить и не  узнает. Они обрадовались там наследству и хотят везти за границу; но мне пишет  доктор, что он вряд ли и две недели проживет. Стало быть, остаемся мать, сестра  и я, и, стало быть, теперь я один почти… Ну, одним словом, я – один… Это  наследство… Это наследство – о, может, лучше б было, если б оно не приходило  вовсе! Но вот что именно я вам хотел сообщить: я обещал из этого наследства  Андрею Петровичу minimum двадцать тысяч… А между тем, представьте, за  формальностями до сих пор ничего нельзя было сделать. Я даже… мы то есть… то  есть отец еще не введен даже и во владение этим имением. Между тем я потерял в  последние три недели столько денег, и этот мерзавец Стебельков берет такие проценты…  Я вам отдал теперь почти последние…    

– О  князь, если так…    

– Я  не к тому, не к тому. Стебельков принесет сегодня наверно, и на перехватку  довольно будет, но черт его знает этого Стебелькова! Я умолял его достать мне  десять тысяч, чтобы хоть десять тысяч я мог отдать Андрею Петровичу. Мое  обещание ему выделить треть меня мучит, истязует. Я дал слово и должен  сдержать. И, клянусь вам, я рвусь освободиться от обязательств хоть с этой  стороны. Мне они тяжелы, тяжелы, невыносимы! Эта тяготеющая на мне связь… Я не  могу видеть Андрея Петровича, потому что не могу глядеть ему прямо в глаза…  зачем же он злоупотребляет?    

– Чем  он злоупотребляет, князь? – остановился я перед ним в изумлении. –  Разве он когда вам хоть намекал?    

– О  нет, и я ценю, но я сам себе намекал. И, наконец, я все больше и больше  втягиваюсь… этот Стебельков…    

– Послушайте,  князь, успокойтесь, пожалуйста; я вижу, что вы чем дальше, тем больше в  волнении, а между тем все это, может быть, лишь мираж. О, я затянулся и сам,  непростительно, подло; но ведь я знаю, что это только временное… и только бы  мне отыграть известную цифру, и тогда скажите, я вам должен с этими тремя стами  до двух тысяч пятисот, так ли?    

– Я  с вас, кажется, не спрашиваю, – вдруг оскалился князь.    

– Вы  говорите: Версилову десять тысяч. Если я беру у вас теперь, то, конечно, эти  деньги пойдут в зачет двадцати тысяч Версилова; я иначе не допускаю. Но… но я  наверно и сам отдам… Да неужели же вы думаете, что Версилов к вам ходит за  деньгами?    

– Для  меня легче было б, если б он ходил ко мне за деньгами, – загадочно  промолвил князь.    

– Вы  говорите об какой-то «тяготеющей связи»… Если это с Версиловым и со мной, то  это, ей-богу, обидно. И наконец, вы говорите: зачем он сам не таков, каким быть  учит, – вот ваша логика! И во-первых, это – не логика, позвольте мне это  вам доложить, потому что если б он был и не таков, то все-таки мог бы  проповедовать истину… И наконец, что это за слово «проповедует»? Вы говорите:  пророк. Скажите, это вы его назвали «бабьим пророком» в Германии?    

– Нет,  не я.    

– Мне  Стебельков говорил, что вы.    

– Он  солгал. Я – не мастер давать насмешливые прозвища. Но если кто проповедует  честь, то будь и сам честен – вот моя логика, и если неправильна, то все равно.  Я хочу, чтоб было так, и будет так. И никто, никто не смей приходить судить  меня ко мне в дом и считать меня за младенца! Довольно, – вскричал он,  махнув на меня рукой, чтоб я не продолжал. – А, наконец!    

Отворилась  дверь, и вошел Стебельков.    

     III    

     

Он был  все тот же, так же щеголевато одет, так же выставлял грудь вперед, так же глупо  смотрел в глаза, так же воображал, что хитрит, и был очень доволен собой. Но на  этот раз, входя, он как-то странно осмотрелся; что-то особенно осторожное и  проницательное было в его взгляде, как будто он что-то хотел угадать но нашим  физиономиям. Мигом, впрочем, он успокоился, и самоуверенная улыбка засияла на  губах его, та «просительно-наглая» улыбка, которая все-таки была невыразимо  гадка для меня.    

Я знал  давно, что он очень мучил князя. Он уже раз или два приходил при мне. Я… я тоже  имел с ним одно сношение в этот последний месяц, но на этот раз я, по одному  случаю, немного удивился его приходу.    

– Сейчас, –  сказал ему князь, не поздоровавшись с ним, и, обратись к нам спиной, стал вынимать  из конторки нужные бумаги и счеты. Что до меня, я был решительно обижен  последними словами князя; намек на бесчестность Версилова был так ясен (и так  удивителен!), что нельзя было оставить его без радикального разъяснения. Но при  Стебелькове невозможно было. Я разлегся опять на диване и развернул лежавшую  передо мной книгу.    

– Белинский,  вторая часть! Это – новость; просветиться желаете? – крикнул я князю, и, кажется,  очень выделанно.    

Он был  очень занят и спешил, но на слова мои вдруг обернулся.    

– Я  вас прошу, оставьте эту книгу в покое, – резко проговорил он.    

Это выходило  уже из границ, и, главное – при Стебелькове! Как нарочно, Стебельков хитро и  гадко осклабился и украдкой кивнул мне на князя. Я отворотился от этого глупца.    

– Не  сердитесь, князь; уступаю вас самому главному человеку, а пока стушевываюсь…    

Я  решился быть развязным.    

– Это  я-то – главный человек? – подхватил Стебельков, весело показывая сам на  себя пальцем.    

– Да,  вы-то; вы самый главный человек и есть, и сами это знаете.    

– Нет-с,  позвольте. На свете везде второй человек. Я – второй человек. Есть первый человек,  и есть второй человек. Первый человек сделает, а второй человек возьмет.  Значит, второй человек выходит первый человек, а первый человек – второй  человек. Так или не так?    

– Может,  и так, только я вас, по обыкновению, не понимаю.    

– Позвольте.  Была во Франции революция, и всех казнили. Пришел Наполеон и все взял.  Революция – это первый человек, а Наполеон – второй человек. А вышло, что  Наполеон стал первый человек, а революция стала второй человек. Так или не так?    

Замечу,  между прочим, что в том, что он заговорил со мной про французскую революцию, я  увидел какую-то еще прежнюю хитрость его, меня очень забавлявшую: он все еще  продолжал считать меня за какого-то революционера и во все разы, как меня  встречал, находил необходимым заговорить о чем-нибудь в этом роде.    

– Пойдемте, –  сказал князь, и оба они вышли в другую комнату. Оставшись один, я окончательно  решился отдать ему назад его триста рублей, как только уйдет Стебельков. Мне  эти деньги были до крайности нужны, но я решился.    

Они  оставались там минут десять совсем не слышно и вдруг громко заговорили. Заговорили  оба, но князь вдруг закричал, как бы в сильном раздражении, доходившем до  бешенства. Он иногда бывал очень вспыльчив, так что даже я спускал ему. Но в  эту самую минуту вошел лакей с докладом; я указал ему на их комнату, и там  мигом все затихло. Князь быстро вышел с озабоченным лицом, но с улыбкой; лакей  побежал, и через полминуты вошел к князю гость.    

Это был  один важный гость, с аксельбантами и вензелем, господин лет не более тридцати,  великосветской и какой-то строгой наружности. Предварю читателя, что князь  Сергей Петрович к высшему петербургскому свету все еще не принадлежал настоящим  образом, несмотря на все страстное желание свое (о желании я знал), а потому он  ужасно должен был ценить такое посещение. Знакомство это, как мне известно  было, только что завязалось, после больших стараний князя; гость отдавал теперь  визит, но, к несчастию, накрыл хозяина врасплох. Я видел, с каким мучением и с  каким потерянным взглядом обернулся было князь на миг к Стебелькову; но Стебельков  вынес взгляд как ни в чем не бывало и, нисколько не думая стушевываться,  развязно сел на диван и начал рукой ерошить свои волосы, вероятно в знак  независимости. Он сделал даже какую-то важную мину, одним словом, решительно был  невозможен. Что до меня, разумеется, я и тогда уже умел себя держать и,  конечно, не осрамил бы никого, но каково же было мое изумление, когда я поймал  тот же потерянный, жалкий и злобный взгляд князя и на мне: он стыдился, стало  быть, нас обоих и меня равнял с Стебельковым. Эта идея привела меня в  бешенство; я разлегся еще больше и стал перебирать книгу с таким видом, как  будто до меня ничего не касается. Напротив, Стебельков выпучил глаза, выгнулся  вперед и начал вслушиваться в их разговор, полагая, вероятно, что это и вежливо  и любезно. Гость раз-другой глянул на Стебельков; впрочем, и на меня тоже.    

Они  заговорили о семейных новостях; этот господин когда-то знал мать князя, происходившую  из известной фамилии. Сколько я мог заключить, гость, несмотря на любезность и  кажущееся простодушие тона, был очень чопорен и, конечно, ценил себя настолько,  что визит свой мог считать за большую честь даже кому бы то ни было. Если б  князь был один, то есть без нас, я уверен, он был достойнее и находчивее;  теперь же что-то особенно дрожавшее в улыбке его, может быть слишком уж  любезной, и какая-то странная рассеянность выдавали его.    

Еще пяти  минут они не сидели, как вдруг еще доложили гостя, и, как нарочно, тоже из  компрометирующих. Этого я знал хорошо и слышал о нем много, хотя он меня совсем  не знал. Это был еще очень молодой человек, впрочем лет уже двадцати трех,  прелестно одетый, хорошего дома и красавчик собой, но – несомненно дурного  общества. В прошлом году он еще служил в одном из виднейших кавалерийских  гвардейских полков, но принужден был сам подать в отставку, и все знали из  каких причин. Об нем родные публиковали даже в газетах, что не отвечают за его  долги, но он продолжал еще и теперь свой кутеж, доставая деньги по десяти процентов  в месяц, страшно играя в игорных обществах и проматываясь на одну известную  француженку. Дело в том, что с неделю назад ему удалось выиграть в один вечер  тысяч двенадцать, и он торжествовал. С князем он был на дружеской ноге: они  часто вместе и заодно играли; но князь даже вздрогнул, завидев его, я заметил  это с своего места: этот мальчик был всюду как у себя дома, говорил громко и  весело, не стесняясь ничем и все, что на ум придет, и, уж разумеется, ему и в  голову не могло прийти, что наш хозяин так дрожит перед своим важным гостем за  свое общество.    

Войдя,  он прервал их разговор и тотчас начал рассказывать о вчерашней игре, даже еще и  не садясь.    

– Вы,  кажется, тоже были, – оборотился он с третьей фразы к важному гостю,  приняв того за кого-то из своих, но, тотчас же разглядев, крикнул:    

– Ах,  извините, а я вас было принял тоже за вчерашнего!    

– Алексей  Владимирович Дарзан, Ипполит Александрович Нащокин, – поспешно познакомил  их князь; этого мальчика все-таки можно было рекомендовать: фамилия была  хорошая и известная, но нас он давеча не отрекомендовал, и мы продолжали сидеть  по своим углам. Я решительно не хотел повертывать к ним головы; но Стебельков  при виде молодого человека стал радостно осклабляться и видимо угрожал  заговорить. Все это мне становилось даже забавно.    

– Я  вас в прошлом году часто у графини Веригиной встречал, – сказал Дарзан.    

– Я  вас помню, но вы были тогда, кажется, в военном, – ласково ответил  Нащокин.    

– Да,  в военном, но благодаря… А, Стебельков, уж тут? Каким образом он здесь? Вот  именно благодаря вот этим господчикам я и не в военном, – указал он прямо  на Стебельков и захохотал. Радостно засмеялся и Стебельков, вероятно приняв за  любезность. Князь покраснел и поскорее обратился с каким-то вопросом к  Нащокину, а Дарзан, подойдя к Стебелькову, заговорил с ним о чем-то очень  горячо, но уже вполголоса.    

– Вам,  кажется, очень знакома была за границей Катерина Николаевна Ахмакова? –  спросил гость князя.    

– О  да, я знал…    

– Кажется,  здесь будет скоро одна новость. Говорят, она выходит замуж за барона Бьоринга.    

– Это  верно! – крикнул Дарзан.    

– Вы…  наверно это знаете? – спросил князь Нащокина, с видимым волнением и с  особенным ударением выговаривая свой вопрос.    

– Мне  говорили; и об этом, кажется, уже говорят; наверно, впрочем, не знаю.    

– О,  наверно! – подошел к ним Дарзан, – мне вчера Дубасов говорил; он  всегда такие новости первый знает. Да и князю следовало бы знать…    

Нащокин  переждал Дарзана и опять обратился к князю:    

– Она  редко стала бывать в свете.    

– Последний  месяц ее отец был болен, – как-то сухо заметил князь.    

– А  с похождениями, кажется, барыня! – брякнул вдруг Дарзан.    

Я поднял  голову и выпрямился.    

– Я  имею удовольствие лично знать Катерину Николаевну и беру на себя долг заверить,  что все скандальные слухи – одна ложь и срам… и выдуманы теми… которые  кружились, да не успели.    

Так  глупо оборвав, я замолчал, все еще смотря на всех с разгоревшимся лицом и выпрямившись.  Все ко мне обернулись, но вдруг захихикал Стебельков; осклабился тоже и пораженный  было Дарзан.    

– Аркадий  Макарович Долгорукий, – указал на меня князь Дарзану.    

– Ах,  поверьте, князь, – открыто и добродушно обратился ко мне Дарзан, – я  не от себя говорю; если были толки, то не я их распустил.    

– О,  я не вам! – быстро ответил я, но уж Стебельков непозволительно рассмеялся,  и именно, как объяснилось после, тому, что Дарзан назвал меня князем. Адская  моя фамилия и тут подгадила. Даже и теперь краснею от мысли, что я, от стыда  конечно, не посмел в ту минуту поднять эту глупость и не заявил вслух, что я –  просто Долгорукий. Это случилось еще в первый раз в моей жизни. Дарзан в  недоумении глядел на меня и на смеющегося Стебельков.    

– Ах  да! какую это хорошенькую я сейчас встретил у вас на лестнице, востренькая и  светленькая? – спросил он вдруг князя.