1 2 3 4 5 6 7 8 9 

– Не волнуйся, я устраню причину его беспокойств: уеду – и все.

От Клитумны он увернулся, но Никополис схватила его за локоть:

– Сулла, дорогой, не делай этого! Можешь спать со мной, а когда Стиха не будет дома, Клитумна станет присоединяться к нам.

– Ах, как хитро! – жестко сказала Клитумна. – Ты, жадная свинья, хочешь одна его заполучить!

Никополис побледнела:

– Ну, а что ты предлагаешь? Ведь это ты накликала беду!

– Заткнитесь обе! – шепотом прорычал Сулла. Все, кто хорошо знал его, боялись этого шепота больше крика. – Вы так долго ходите в театр, что уже начинаете жить им. Образумьтесь, не будьте же столь тупы! Ненавижу свое положение. Я устал быть половинкой мужчины!

– Половинкой? Тут две половины: половина – моя, другая – Ники! – сказала Клитумна.

Трудно сказать, что ранит сильнее: гнев или горе. Сулла свирепо смотрел на своих мучительниц.

– Не могу я так больше! – вдруг сказал он, сам удивившись своему голосу.

– Ерунда, сможешь, конечно, – сказала Никополис с самодовольством женщины, уверенной что ее мужчина – у нее под каблуком. – Ну а теперь – беги и займись чем-нибудь дельным. Завтра ты почувствуешь себя лучше. У тебя всегда так.

Прочь, прочь из дома! Ноги сами несли Суллу по узкой улице. Неожиданно он обнаружил, что попал в Палатиум – в ту часть Палатина, которая спускалась к Большому Цирку и воротам Капена.

Дома здесь стояли реже: то тут, то там попадались пространства, похожие на парки. Находясь в отдалении от Форума, Палатиум не был очень фешенебельным районом.

Забыв о холоде, о том, что на нем лишь домашняя туника, Сулла присел на камень. Он смотрел на свободные трибуны Большого Цирка и на храмы Аветина – а видел тоскливый путь своей жизни, ведущий в безрадостное будущее в никуда. Он услышал скрежет собственных зубов и невольно застонал.

– Вам нездоровится? – спросил тонкий голос.

Подняв глаза, он ничего не увидел – от боли помутилось в глазах. Постепенно сквозь туман он разглядел золотые волосы, четко очерченный подбородок. Огромные во все лицо глаза медового цвета, испуганный взор.

Она стояла перед ним на коленях, упрятанная в тугой кокон домашней пряжи – точно как тогда, возле дома Флакия.

– Юлия, – содрогнулся он.

– Нет, Юлия – моя старшая сестра. Меня зовут Юлилла, – сказала она, улыбнувшись ему. – Вам нездоровится, Луций Корнелий?

– Мою боль врачи не излечат.

Да, Никополис была права, завтра он почувствует себя лучше. И это – отвратительней всего.

– Я бы так хотел, я бы очень, очень хотел… сойти с ума, – сказал он. – Но, кажется, не могу.

– Если не можешь, значит пока ты не нужен фуриям.

– Ты одна здесь? – спросил он неодобрительно.

– О чем думают твои родители, позволяя тебе бродить по улицам в этот час?

– Со мною моя служанка, – сказала она, озорно улыбнувшись. – Самый осмотрительный и верный человек.

– Ты что, хочешь сказать, что, позволяя тебе расхаживать, где угодно, она никому ничего не говорит? Так ведь однажды тебя поймают, – сказал человек, который сам был пойман навечно.

– Но пока не поймали, зачем беспокоиться?

Погрузившись в молчание, с самозабвенным любопытством она изучала его лицо, явно наслаждаясь тем, что видит.

– Иди домой, Юлилла, – сказал Сулла, вздохнув.

– Если тебя должны поймать, пусть лучше – не со мной.

– Потому что ты дурной человек? – спросила она. Это вызвало слабую улыбку.

– Если угодно.

– Я так не думаю!

Что за бог послал ее? Спасибо тебе, неведомое божество! Мышцы Суллы расслабились, и он почувствовал нежданный свет, как будто действительно его приласкал какой-то бог, милостивый и добрый; чувство странное для того, кто знал так мало добра.

– Да, я дурной человек, Юлилла.

– Чепуха! – голос ее звучал уверенно и твердо. Наметанным глазом Сулла распознавал признаки девичьей любви и почувствовал желание отпугнуть ее какой-нибудь грубой выходкой. Но не мог. Только не с ней! Она этого не заслужила. Для нее он полезет в свой мешок с хитростями и покажет самого лучшего Луция Корнелия Суллу, какой только может быть: свободного от лжи, незапятнанного.

– Ладно, спасибо тебе за доверие, Юлилла, – сказал он.

Вышло немного неубедительно. Как знать, что она хочет слышать? Как показать себя с лучшей стороны?

– Времени у меня немного, – сказала она серьезно. – Можем мы поговорить?

Он подвинулся, освобождая ей место рядом с собою на камне.

– Только садись здесь – земля слишком сырая.

– Говорят, что ты позоришь свое имя. Я им не верю. Ведь тебе и не давали возможности проявить себя по-настоящему.

– Я полагаю, что слова эти принадлежат твоему отцу.

– Какие – эти?

– Что я позорю свое имя. Она была потрясена.

– Ах, нет! Папа – он мудрейший из людей!

– Ну, а мой был глупейшим. Мы на разных этажах общества, Юлилла.

Она обрывала высокие травинки у основания камня и сплетала их, пока не получился венок.

– Вот, возьми, – сказала она и протянула венок Сулле.

У него перехватило дыхание.

– Венок из трав! – сказал он удивленно. – Нет, нет, не для меня!

– Конечно, для тебя, – настаивала она.

И когда он так и не двинулся, чтобы взять его, наклонилась вперед и надела венок ему на голову.

– Он должен быть из цветов. Но откуда цветы в это время года…

Не понимает… Ладно, он не станет ей объяснять.

– Венок из цветов дарят только любимому.

– Ты – мой любимый, – сказала Юлилла нежно.

– Это ненадолго, девочка. Это пройдет.

– Никогда!

Сулла встал, рассмеявшись:

– Ступай, тебе не больше пятнадцати лет.

– Шестнадцать, – сказала она быстро.

– Пятнадцать, шестнадцать… Какая разница? Ты – ребенок.

– Я не ребенок! – негодующе крикнула Юлилла.

– Конечно, ребенок, – он снова рассмеялся. – Посмотри на себя: вся замотанная – маленький щеночек.

Так уже лучше. Это должно поставить ее на место. Удалось! Юлилла была огорчена, убита. Свет в ней померк.

– Разве я не хороша собой? Я всегда думала наоборот, – сказала она.

– Юность жестока, – резко сказал Сулла. – Полагаю, все родители говорят своим подрастающим дочкам, что они хороши. Но мир судит по другим стандартам. Подрасти, тогда посмотри. Думаю, без мужа ты не останешься.

– Я хочу лишь тебя, – прошептала она.

– Это – пока… Это пройдет, мой толстенький щеночек. Беги, пока я не дернул тебя за хвостик. Ну, ступай, кш-ш!

И она побежала. Служанка осталась далеко позади, тщетно крича ей вслед. Сулла стоял, глядя им вслед, пока обе не исчезли за гребнем косогора.

Венец из трав остался на голове, его ржаво-коричневые стебли тонко гармонировали с огненными кудрями Суллы. Подняв руку, он снял венок, но не выбросил, а, держа в руках, пристально глядел на него. Потом спрятал за пазуху.

Бедная малышка… Он сделал ей больно. Ничего, это к лучшему. Еще не хватало, чтобы дочь ближайшей соседки Клитумны мечтала о нем. Да к тому же она – дочь сенатора!

Венок из трав щекотал ему грудь с каждым шагом. Корона Граминеа. Награда доблестному. Трофей спасителя. Венец из трав, врученный ему здесь, на Палатине, где сотни лет назад стоял первый город Ромула – группа овальных, крытых соломой хижин. Венец из трав, врученный ему воплощенной Венерой, она ведь и впрямь – из детей Венеры, раз она – из рода Юлиев. Это знамение.

– Я построю тебе храм, Венера Победительница, если все это пройдет, – сказал он вслух.

Наконец-то он ясно увидел свой путь. Путь отчаянно опасный, но посильный для того, кому терять нечего, а обрести можно все.

Тяжело опускались зимние сумерки, когда он вернулся в дом Клитумны и спросил, где находятся дамы. Обе были в столовой – ждали лишь Суллу, чтобы приказать подавать на стол. Разговор явно шел о нем – так они отшатнулись друг от друга на ложе, стараясь выглядеть беззаботными.

– Мне нужны деньги, – прямо сказал он.

– Луций Корнелий, сейчас… – осторожно начала Клитумна.

– Заткнись ты, жалкая старая шлюха! Мне нужны деньги.

– Но…

– Я уезжаю отдохнуть. Остальное зависит от тебя. Если хочешь, чтобы я вернулся, если еще хочешь меня – тогда дай мне тысячу денариев. Иначе я навсегда покидаю Рим.

– Каждая из нас даст тебе половину, – вдруг сказала Никополис.

– Прямо сейчас, – сказал он.

– В доме может такой суммы не найтись, – напомнила Никополис.

– Найдется – так ваше счастье. Нет – я ждать не стану.

Когда через пятнадцать минут Никополис вошла в его комнату, она застала его за сборами. Присев на ложе, она тихо ждала, когда он соблаговолит заметить ее, но не выдержала и прервала молчание первой:

– Деньги ты получишь. Клитумна послала управляющего к своему банкиру. Куда ты едешь?

– Не знаю, мне все равно. Только бы подальше отсюда. Скупыми и вместе с тем томными движениями он сложил вместе носки и заткнул их в уже уложенную обувь.

– Собираешься, как солдат.

– Много ты знаешь о солдатах…

– Я же когда-то была любовницей военного трибуна. Поверишь ли, я следовала за барабаном! Когда молода, чего только не сделаешь во имя любви… Я обожала его и поехала с ним в Испанию, а потом и в Азию, – она вздохнула.

– И что? – спросил он, заворачивая пару кожаных наколенников в свою лучшую тунику.

– Он был убит в Македонии, а я вернулась домой.

В сердце ее шевельнулась жалость, но не к мертвому любовнику. Жалость к Луцию Корнелию – прекрасному льву, отловленному ради гладиаторских боев на какой-нибудь убогой арене. Почему человек вообще любит? Это ведь так больно – любить! Она безрадостно улыбнулась.

– Он оставил мне по завещанию все, что у него было, и я стала довольно богата. В те дни было много трофеев.

– Сердце мое обливается кровью, – сказал он, укладывая бритвы в полотняные ножны и упаковывая их в одно из отделений седельной сумки.

Ее лицо исказилось:

– Это скверный дом! Как я ненавижу его! Мы все озлоблены и несчастливы. Как мало приятных и искренних вещей мы говорим друг другу! Одни оскорбления и унижения, одна злоба. И почему я здесь?..

– Потому, дорогая, что ты уже немного пообтрепалась, поизносилась. Ты уже не та девушка, что тащилась через всю Испанию и Азию.

– Ты ненавидишь всех нас… Не отсюда ли эта атмосфера? Дело в тебе. И, клянусь, будет еще хуже…

– Согласен. Поэтому я и уезжаю на некоторое время, – он стянул обе сумки ремнями и легко поднял их. – Я хочу быть свободным. Хочу провести время в каком-нибудь провинциальном городке, где никто не знает меня в лицо. Есть и пить, пока не затошнит. Обрюхатить по меньшей мере полдюжины девиц. Нарваться на пятьдесят стычек с людьми, которые вознамерятся уложить меня одной левой. Удовлетворить всех встречных симпатичных мальчиков, – он зло улыбнулся. – А потом, дорогая моя, я покорно вернусь домой к тебе, Липкому Стиху и тете Клити, и мы все заживем счастливо.

Он не сказал, что берет с собой Метробиуса. Не скажет он этого и старому Скилаксу.

Не все сказал он и Метробиусу. Утаил, что не на отдых он едет. Предстояли научные изысканья. Сулла собирался призаняться фармакологией, химией и ботаникой.

В Рим он не возвращался до конца апреля. Оставив Метробиуса у Скилакса, в элегантной комнате на первом этаже дома на Келианском холме под стенами Сервия, он поехал вниз, в долину Каменарум, чтобы вернуть экипажи и мулов, нанятых здесь в конюшне. Заплатив по счету, он перекинул седельные сумки через плечо и отправился в Рим. Никто из рабов не сопровождал его. Путешествуя по полуострову, они с Метробиусом довольствовались помощью слуг с постоялых дворов и почтовых станций, где останавливались.

Он с трудом поднимался по Аппиевой дороге туда, где Капенские ворота прорезали двадцатифутовую каменную кладку стен. Город очень нравился ему. По легенде, стены Сервия были возведены царем Сервием Туллием еще до установления Республики. Но, как и большинство аристократов, Сулла знал, что этих укреплений не существовало еще триста лет назад, когда галлы разграбили город. Кишащие орды галлов устремились тогда вниз с Западных Альп, распространились по обширной долине реки Падуи на дальнем севере, постепенно спускаясь по востоку и западу Италийского полуострова. Многие осели на этом пути – особенно в Умбрии и в Пицене. Но те, что двигались по Кассиевой дороге через Этрурию, неуклонно двигались к Риму – и едва не вырвали его навсегда из рук законных владельцев. Только после этого началось возведение стен Сервия, – в то время как италийские народы из долины Падуи, всей Умбрии и северного Пицена смешивали свою кровь с галльской, становясь, увы, полукровками.

С тех пор Рим никогда не оставлял своих стен без ремонта: урок не был забыт, и страх перед варварами холодом обдавал сердца всех римлян.

Так как на Калиенском холме было мало дорогих многоэтажных особняков, пейзаж на пути Суллы оставался в основном деревенским – до самых Капенских ворот. Простершаяся перед ними долина Каменарум была занята скотными дворами и бойнями, коптильнями и пастбищами для скота, привозимого на этот крупнейший на всем полуострове рынок. За воротами лежал уже настоящий город. Не похожий на перенаселенную толчею Субуры и Эсквилина, но, тем не менее, город. Сулла прошел мимо Большого Цирка и поднялся по лестнице. До дома Клитумны осталось совсем недалеко.

У входной двери он глубоко вздохнул и постучал. И попал в объятья пронзительно визжащих женщин. Было ясно, что Никополис и Клитумна счастливы видеть его. Они плакали и смеялись от радости и повисли у него на шее, пока он их не стряхнул, но и после этого продолжали кружить вокруг него, не давая ему покоя.

– Где я буду спать теперь? – спросил он, отказываясь отдать свои сидельные сумки слуге, которому не терпелось взять их.

– Со мной, – сказала Никополис, торжествующе сверкнув глазами на неожиданно потупившуюся Клитумну.

Дверь в кабинет была плотно закрыта – Сулла это отметил, когда вышел за Никополис к колоннаде, оставив мачеху в атриуме.

– Я полагаю, Липкий Стих теперь удобно устроился? – спросил он у Никополис, когда они вошли в ее комнаты.

– Сюда, – сказала она, игнорируя его вопрос, так не терпелось ей показать ему его новое жилище.

Она уступила Сулле свою весьма просторную гостиную, оставив себе спальню и еще одну маленькую комнатку. Он посмотрел на нее с благодарностью и с грустью. Сейчас она нравилась ему как никогда.

– Все мое? – спросил он.

– Все твое, – улыбаясь ответила Никополис. Он швырнул седельные сумки на ложе.

– А Стих? – спросил Сулла.

Конечно, она хотела, чтобы Сулла целовал ее, занялся с ней любовью, но Никополис знала его достаточно, чтобы понимать: Сулла не изголодался вдали от нее и Клитумны. Любовь подождет. И, вздохнув, Никополис смирилась с ролью информатора.

– Стих действительно очень плотно здесь окопался, – сказала она и наклонилась к сумкам, чтобы распаковать их ему.

Сулла решительно отстранил ее, бросил сумки за один из платяных ларей и направился к своему любимому креслу, которое стояло за новым столом. Никополис присела на ложе.

– Я хотел бы услышать все новости, – сказал Сулла.

– Хорошо. Стих здесь, спит в хозяйской спальне и, конечно, пользуется кабинетом. С одной стороны, все идет даже лучше, чем ожидалось: каждодневное соседство Стиха тяжело выносить даже Клитумне. Еще несколько месяцев и, уверена, она вышвырнет его вон. Знаешь, с твоей стороны было умно уехать, – Никополис с отсутствующим видом пригладила рукой кучу подушек позади себя. – Признаться, сначала я так не думала. Но прав был ты, а не я. Стих въехал суда, как триумфатор, а тебя не было здесь, чтобы его слава потускнела. Ну и дела творятся, скажу я тебе: твои книги отправились в мусорный ящик – не пугайся, слуги спасли их – и все, что ты оставил из одежды и вещей, отправилось в мусорный ящик вслед за книгами. Но, поскольку слуги любят тебя и терпеть не могут Стиха, ничто не пропало – все здесь, в этой комнате.

– Славно, – сказал Сулла. – Продолжай.

– Клитумна была опустошена. Она не предполагала, что Стих выкинет твои вещи. По правде говоря, не думаю, что она по-настоящему хотела, чтобы он переехал сюда, но, когда он изъявил такое желание, не могла найти повода для отказа. Голос крови! Он ведь последний из их рода… Клитумна не очень умна, но знает, что он настаивал на своем ради одного: чтобы ты оказался на улице. Стиху не много надо… Когда он беспрепятственно выбрасывал твои вещи, радости его не было границ. Ни ссор! Ни сопротивления! Только пассивные угрюмые слуги, плаксивая тетушка Клити и я. А я смотрю на него, как будто его здесь и нет.

Маленькая служанка Бити боком вошла в дверь, неся блюдо с булочками, пирогами и пирожными, поставила его на край стола, робко улыбаясь Сулле, и тут заметила кожаный ремень, скрепляющий седельные сумки. Ремень торчал из-за ларя, и Бити направилась туда, чтобы распаковать сумки.

Сулла метнулся, чтобы перехватить девушку. То сидел, удобно развалившись в кресле, а в следующий момент уже ласково отстранял служанку от ларя. Улыбаясь, ущипнул Бити за щечку и подтолкнул ее за дверь. Никополис удивленно смотрела на него:

– Ах, как ты беспокоишься об этих сумках! – сказала она. – Что там? Ты похож на собаку, сторожащую кость.

– Налей мне немного вина, – сказал он, садясь обратно и выбирая с блюда мясной пирог.

Просьбу его она выполнила, но не отстала:

– Ну же, Луций Корнелий, что там такое в сумках, что ты не хочешь никому показывать?

Уголки его рта опустились, и он взмахнул руками, жестом выдав растущее раздражение:

– А как ты думаешь? Я не видел обеих моих девочек почти четыре месяца! Признаюсь, я все время не думал о вас, но все-таки думал! Особенно, когда я видел какую-нибудь миленькую вещицу, которая могла бы порадовать одну из вас.

Ее лицо зарделось. Сулла никогда не был щедр на подарки. Никополис не могла вспомнить, чтобы он дарил ей или Клитумне хотя бы простейший сувенир. Пусть дешевенький. Она достаточно знала человеческую природу, чтобы догадаться, что это – свидетельство не силы, а скупости: щедрый одарит даже тогда, когда одаривать, кажется, нечем.

– Ах, Луций Корнелий, – просияла она. – Правда? Можно посмотреть?

– Покажу, когда настроение будет подходящее, – сказал он, поворачиваясь, чтобы глянуть в большое окно за спиной. – Который час?

– Не знаю. Думаю, начало восьмого. Во всяком случае, обед еще не готов, – сказала она.

Сулла поднялся, вытащил из-за ларя сумки и перекинул через плечо.

– Вернусь к обеду, – сказал он.

Раскрыв рот, она смотрела, как он идет к двери.

– Сулла! Ты просто невозможен! Только вернулся домой – и уже куда-то уходишь. Сомневаюсь, что тебе нужно навещать Метробиуса, раз ты брал его с собой…

Это остановило его. Усмехнувшись, он уставился на нее.

– О, я вижу Скилакс жаловаться приходил?

– Можно сказать. Пришел, как трагик, играющий Интигону, а уходил, как комик, играющий евнуха. Клитумне даже померещился писк в его голосе, – Никополис рассмеялась воспоминанию.

– И поделом старой шлюхе. Ты знаешь, что он намеренно не позволял мальчику учиться грамоте?

Но ей не давали покоя седельные сумки.

– Ты настолько нам не доверяешь, что, уходя, не можешь оставить их? – спросила она.

– Не такой я дурак, – ответил он и вышел. Женское любопытство! Дураком он был, что сразу о нем не подумал!

Сулла с сумками через плечо направился вниз, к Большому Рынку, и в течение следующего часа сосредоточенно тратил остатки своей тысячи серебряных денариев, которые хотел отложить на будущее. Женщины! Как он сразу этого не предусмотрел?

Нагрузив сумки шарфами и браслетами, легкими восточными туфлями и мишурой, Сулла вернулся в дом Клитумны. Открыл ему слуга, который сообщил, что обе госпожи и господин Стих уже в столовой, но решили немного подождать.

– Передай им, что я скоро буду, – сказал Сулла и отправился в комнаты Никополис.

Казалось, никого поблизости нет, но для уверенности он закрыл ставни на окне и запер дверь на засов. Подарки грудой свалил на письменный стол – и только что купленную книгу тоже. Левую сумку Сулла не трогал, а верхний слой одежды из правой скинул на кровать. Затем из глубин правой сумки он извлек две пары свернутых носков и долго возился, пока не извлек из них два маленьких пузырька, пробки которых были надежно запечатаны воском. Следующей появилась простая деревянная шкатулка – маленькая, умещавшаяся в руке. Завороженно Сулла приподнял крышку. Ничего вроде бы особенного там и не было: несколько унций белесого порошка. Захлопнув с силою крышку, он хмуро огляделся: куда спрятать.

Вверх длинного узкого стола-буфета занимал ряд ветхих деревянных шкафчиков – реликвий рода Корнелия Суллы. Все, что он унаследовал от своего отца, который не смог пропить эту мебель скорее из-за недостатка покупателей, чем из-за нежелания продать. Пять шкафчиков-кубов со стороною в два фута. У каждого – деревянные расписные дверцы на лицевой стороне, между стойками колонн; у каждого – фронтон, украшенный резными храмовыми фигурками на коньке и краях, а на карнизах под фронтонами – имена людей. Один из них был общим предком всех семи ветвей патрицианского рода Корнелиев; другой – Публий Корнелий Руфин, бывший консулом и диктатором более двухсот лет назад; третий – его сын, дважды консул и единожды диктатор во время Самнитских войн, впоследствии исключенный из Сената за утайку серебряной посуды; четвертый – первый из Руфинов, носивший имя Сулла, всю жизнь остававшийся жрецом Юпитера: и, наконец, последний – сын претора. Публий Корнелий Сулла Руфин, знаменитый тем, что основал игры Аполлона.

Сулла открыл шкафчик первого Суллы очень осторожно: в течение многих лет за деревом не было надлежащего ухода, и оно обветшало. Когда-то роспись была яркой, а крошечный рельеф фигурок четок, теперь же все поблекло и поискрошилось. Сулла предполагал когда-нибудь набрать денег, чтобы подновить мебель предков и расставить ее в собственном доме с внушительным атриумом. Однако в данный момент ему казалось подходящим спрятать свои два пузырька и шкатулку с порошком в шкафчике Суллы Flamen Dialis, самого святого человека в Риме его дней, слуги Юпитера Величайшего.

В шкафчике хранилась восковая маска. Выполненная в натуральную величину, с париком, она производила впечатление абсолютно живой. На Суллу сверкнули глаза голубее его собственных. Кожа у Руфина была светлая, но не настолько, как у Суллы, густые вьющиеся волосы – скорее морковно-рыжие, чем золотистые. Маска крепилась к деревянной колодке по форме головы, но легко отсоединялась от болванки. В последний раз ее извлекали на похоронах отца Суллы. – На похоронах, за которые он заплатил тяжкими встречами с человеком, которого он ненавидел.

Сулла заботливо прикрыл дверцы, после чего подергал за ступеньки подиума, которые выглядели гладкими и бесшовными. Но как и в настоящем храме, подиум этого шкафа был полым. Сулла нашел нужную точку и выдвинул из передних ступенек ящик, задуманный как безопасное вместилище для записей о делах предка и детального описания его роста, привычек и телесных примет. По смерти Корнелия Суллы предполагалось нанять актера, чтобы он одел маску и изображал мертвого предка так точно, чтобы можно было подумать то, что он вернулся посмотреть на потомка своего знатного рода, покидающего мир, который недавно еще собою украшал.

Документы, относящиеся к жрецу Публию Корнелию Сулле Руфинию, лежали в ящике, но там еще оставалось достаточно места для пузырьков и шкатулки. Сулла вложил их туда, задвинул ящик и проверил, не осталось ли щелки. Нет, никаких следов. Пусть Руфин хранит тайну потомка.

Чувствуя себя теперь спокойней, Сулла распахнул оконные ставни и отпер дверь. Собрал груду безделушек, рассыпанную по столу, и, злобно ухмыляясь, прихватил свиток бумаги.

Конечно, Луций Гавий Стих занимал хозяйское место на левом конце среднего ложа. Это была одна из немногих обеденных комнат, где женщины откидывались назад сильнее, чем если бы сидели на стульях: ни Клитумна, ни Никополис старозаветных правил не блюли.

– Это вам, девочки, – сказал Сулла, бросив женщинам горсти подарков. Он точно подобрал вещи, которые действительно могли появиться откуда угодно, только не с римского рынка, и которые ни одна женщина не постыдилась бы носить.

Но, прежде чем ловко проскользнуть на первое ложе между Клитумной и Никополис, он шлепнул свертком о стол перед Стихом:

– Есть кое-что и для тебя, Стих, – сказал он. Пока Сулла усаживался между женщинами. Стих, пораженный тем, что получил подарок, развязал ленточку и развернул книгу. Два алых пятна вспыхнули на его прыщавых щеках, когда взгляд его наткнулся на тщательно нарисованные и раскрашенные мужские фигуры со вставшими членами, словно похваляющиеся друг перед другом статью. Трясущимися руками Стих свернул книгу и снова перевязал ее. Потом только собрался с духом, чтобы взглянуть на своего благодетеля. Сулла смотрел на него поверх головы Клитумны взглядом, полным презрения.

– Спасибо, Луций Корнелий, – пискнул Стих.

– Не стоит благодарности, Луций Гавий.

В этот момент подали густатьо – закуску, как никогда обильную, очевидно в честь приезда Суллы. Помимо обычных оливок, салата-латука и яиц вкрутую, оно содержало несколько маленьких колбасок из фазаньего мяса и ломтиков тунца в масле.

Сулла ел, злобно косясь на Стиха, одинокого на своем ложе, тогда как его тетушка подвинулась к Сулле вплотную, а Никополис бесстыдно ласкала его пах.

– Итак, какие новости на домашнем фронте? – спросил он, когда покончил с закуской.

– Ничего особенного, – сказала Никополис, более заинтересованная тем, что творилось под ее рукой.

Сулла повернулся к Клитумне.

– Я ей не верю, – сказал он, взяв руку Клитумны и покусывая ее пальцы. Потом, заметив отвращение на лице Стиха, принялся чувственно лизать их. – Скажи, любовь моя, – лизнул, – потому что я отказываюсь верить, – лизнул, – что ничего не случилось, – лизнул, лизнул, лизнул.

К счастью, в этот момент внесли феркулу – главное блюдо. Клитумна отняла руку, чтобы взять жареной баранины под соусом из чабреца.

– Наши соседи, – проговорила Клитумна, глотая, – не давали нам скучать в твое отсутствие. Жена Тита Помпония в феврале родила малыша.

– О, боги, еще один скучный торгаш! – заметил Сулла. – Цецилия Пилия, я надеюсь, в порядке?

– Совершенно. Вообще никаких неприятностей.

– А у Цезаря? – он думал о прекрасной Юлилле и том венке из трав, что она вручила ему.

– Там большие новости, – Клитумна облизала пальцы. – У них была свадьба!

Сердце у Суллы оборвалось.

– Да? – в его тоне не было интереса.

– Правда! Старшая дочь Цезаря вышла замуж не за кого-нибудь, а за Гая Мария. Противный, не так ли?

– Гай Марий…

– Как, ты его не знаешь? – спросила Клитумна.

– Не думаю. Марий. Он, наверное, из новых людей?

– Точно. Пять лет назад он был претором, но консулом стать не смог. Зато был губернатором Дальней Испании и добыл там громадное состояние. Рудники и тому подобное, – сказала Клитумна.

Пожалуй, Сулла помнил этого человека с орлиной наружностью по инаугурации новых консулов, он носил тогу с пурпурной каймой.

– А как он выглядит?

– Смешно, мой дорогой! Огромные брови! Как волосатые гусеницы, – Клитумна добралась до тушеных брокколи. – Он по меньшей мере на тридцать лет старше бедняжки Юлии.

– Что же в этом необычного? – встрял Стих, почувствовав, что ему есть что сказать. – По меньшей мере половина девушек Рима выходит замуж за мужчин, которые годятся им в отцы.

Никополис нахмурилась:

– Я бы не стала на твоем месте говорить о половине, Стих, Четверть – это, пожалуй, ближе к истине.

– Отвратительно, – сказал Стих.

– Отвратительно? Чушь! Должна сказать тебе, красавчик, что мужчина пожилой многим может привлечь молодых девушек! По крайней мере, он хоть умеет быть внимательным и благоразумным. Всем худшим моим любовникам меньше двадцати пяти. Думают, что знают об этом деле все, а не знают ничего. И заканчивают, толком еще не начав.

Так как Стиху было всего двадцать три, он перебил ее:

– А ты сама? Думаешь, что ты знаешь все, так, что ли?

Она посмотрела на него свысока:

– Да уж побольше тебя, недоносок.

– Постойте, постойте, давайте сегодня вечером веселиться! – воскликнула Клитумна. – Наш дорогой Луций Корнелий вернулся.

Их дорогой Луций Корнелий проворно схватил свою мачеху и опрокинул ее на ложе, лаская ей бока, пока она не завизжала пронзительно, подбросив ноги в воздух. Никополис в свою очередь ласкала Суллу, и на ложе их образовалась куча мала.

Для Стиха это было уж слишком. Сжав свою новую книгу, он соскользнул с ложа и вышел из комнаты, не будучи уверенным, что его уход заметили. Как же вытеснить отсюда этого человека? Тетушка Клити совсем одурманена! Даже пока Сулла был в отъезде, ему не удалось убедить ее выставить вещи Суллы. Все плакалась, как ей плохо из-за того, что ее два любимых мальчика не могут поладить.

Хотя он почти ничего не съел, это Стиха не смущало. В своем кабинете он держал немало припасов: кувшин инжира в сиропе и небольшой поднос медовых пампушек, гору которых повару было приказано периодически пополнять, сладчайшее и ароматное желе из Парфии, ящичек крупного сочного изюма, медовые пироги и медовое вино. Ничего, он может и пережить без жареной баранины и тушеных брокколи: сладкое ему больше по душе.

Лампа из пяти свечей рассеивала вечерние сумерки. Положив на руку подбородок, Луций Гавий Стих поглощал сладкий инжир, внимательно разглядывая иллюстрации в книге, подаренной Суллой, и читал короткие пояснения на греческом. Конечно, он знал, что даря эту книгу, Сулла просто подчеркивал, что сам не нуждается в подобных пособиях, ибо все испытал наяву. Но больно уж хороши картинки, ради них можно и обиду проглотить. Ах! Что такое? Что там происходит под его расшитой туникой?! Рука его упала на колени… и он растратил свою тайную невинность с книгой наедине.

Презирая себя за порыв, Луций Корнелий Сулла на следующее утро отправился через Палатин к тому месту, где встретился с Юлиллой. Весна была в разгаре, то там, то тут расцвели нарциссы и анемоны, гиацинты и даже редкая ранняя роза. Дикие яблони и персики стояли в цвету, белые и розовые, а камень, на котором Сулла сидел в январе, теперь был почти скрыт буйной зеленой травой.

Юлилла была там, со служанкою вместе. Казалась похудевшей, кожа менее медова. Когда увидела Суллу – радостно вспыхнула. Как она прекрасна!

Раздражение нарастало, и Сулла остановился, переполненный благоговением, ужасу сродни. Венера! Она была Венерой, правительницей жизни и смерти. Ибо нет жизни без деторождения, и нет смерти без угасания чувств? Она была Венерой. Но делало ли это его Марсом – ровней ей? Или он был лишь Анхис, смертный, к которому она снизошла с высот олимпийского спокойствия?

Нет, он – не Марс. Всего лишь Анхис, чья слава в том, что Венера на мгновение снизошла по любви к нему. Сулла вздрогнул от гнева: его переполняла злоба, ему хотелось ударить ее, унизить, низвести из богинь.

– Я слышала, что ты вчера вернулся, – сказала она, не приближаясь.

– Послала шпионов, да?

– На нашей улице, Луций Корнелий, это необязательно. Слуги знают все.

– Ладно. Надеюсь, ты не думаешь, что я пришел сюда, чтобы найти тебя? Не надейся. Я искал здесь покоя.

Она была еще прелестней, хотя прелестней, казалось, и быть уже нельзя. «Моя милая девочка, – думал он. – Юлилла… – имя текло по губам, как мед. – Венера…»

– Я нарушаю твой покой?

Сулла засмеялся смехом светлым и легким:

– О, боги! Малышка, тебе еще расти и расти! Я шел сюда за покоем. И нашел, что искал. Ты не в силах мне помешать.

– Может ты просто не предполагал, что встретишь меня…

– А мне все равно.

Конечно, это была неравная схватка. Юлилла отпрянула, на глазах теряя свою привлекательность: божественное обернулось смертным. Ей удалось сдержать слезы. Она изумленно взирала на того, кто так отъявленно лгал – ведь сердце ее чуяло, что он попался в ее сети.

– Я люблю тебя! – сказала она так, словно это все объясняло.

Ответом ей снова был смех:

– Что ты знаешь о любви в пятнадцать лет?

– Мне шестнадцать!

– Слушай, детка, – резко сказал Сулла, – оставь меня! Ты не просто надоедаешь, ты уже утомила меня, – он повернулся и, не оглядываясь, пошел прочь.

Юлилла не разразилась потоками слез, заплакать – значило бы признать, что у нее нет шансов завладеть Суллой. Она направилась к своей служанке Хризе, разглядывающей пустынный Большой Цирк. Шла Юлилла с высоко поднятой головой.

– Похоже, мне придется трудно, – сказала она. – Но ничего. Рано или поздно он будет мой.

– Сомневаюсь, чтобы он хотел вас, – сказала Хриза.

– Хочет! Отчаянно хочет!

Долгое знакомство с Юлиллой заставило Хризу замолчать. Вместо того, чтобы урезонивать хозяйку, она пожала плечами:

– Делайте, как знаете.

– Я обычно и делаю так, – ответила Юлилла. Домой они шли в молчании. Дойдя до огромного храма Кибелы, Юлилла сказала решительно:

– Я откажусь есть. Хриза остановилась:

– И к чему, по-вашему, это приведет?

– В январе он сказал, что я толстая. Так оно и было.

– Юлилла, вы не толстая!

– Толстая. Вот почему я с января не ем больше сладкого. И похудела. Но еще недостаточно. Он любит худых. Взгляни на Никополис: у нее руки, как прутики.

– Но она – старуха! Что идет вам, не пойдет ей. К тому же, если вы перестанете есть, родители забеспокоятся, они решат, что вы заболели!

– Ну и хорошо, – сказала Юлилла. – Они решат, что я больна, об этом узнает и Луций Корнелий и будет беспокоиться обо мне.

Аргументов убедительней у Хризы не нашлось. Она только расплакалась – к удовольствию своей госпожи.

Через четыре года после возвращения Суллы в дом Клитумны, Луция Гавия Стиха начало мучать расстройство желудка. Встревоженная Клитумна созвала полдюжины самых модных докторов Палатина, и все они установили пищевое отравление.

– Рвота, колики, понос – картина классическая, – сказал врач Публий Попиллий.

– Но он ведь ел, то же, что и мы! – запротестовала Клитумна. Он ел даже меньше нас, вот что больше всего беспокоит меня!

– Ах, домина, думаю вы ошибаетесь, – прошепелявил самый известный из них, Атенодор Сицил, терапевт, знаменитый греческим упорством. Знаете ли вы, что у Луция Гавия в кабинете целый склад сластей?

– Тьфу! Подумаешь склад! Несколько инжирин и пирожных, и все. Да он и не притрагивается к ним.

Шесть ученых мужей переглянулись между собой.

– Домина, он жует их весь день и половину ночи, так сказали мне ваши слуги, – сказал Атенодор. – Убедите вы его – пусть прикроет свою кондитерскую. Если он будет питаться правильно, и с желудком не будет неприятностей, и вообще здоровье улучшится.

Лежа в кровати, Стих был в курсе этого разговора. Слишком ослабевший, чтобы оправдываться, он лишь переводил свои выпуклые глаза с лица на лицо.

– У него прыщи и цвет кожи нездоровый. Он делает упражнения?

– Зачем ему это… – сказала Клитумна неуверенно. – По роду своих занятий он и так носится с места на место, весь день на ногах, уверяю вас!

– А чем вы заняты, Луций Гавий? – спросил врач-испанец.

– Я работорговец, – ответил Стих.

Поскольку все они, кроме Публия Попиллия, начинали жизнь в Риме как рабы, в их глазах мелькнуло недоброе чувство. Заявив, что время их вышло, доктора заторопились прочь.

– Если захочет сладкого, пусть ограничится медовым вином, – сказал Публий Попиллий. – День или два пусть воздержится от твердой пищи, когда проголодается, пусть соблюдает нормальную диету. Имейте в виду, я сказал «нормальную», госпожа! Бобы, а не сласти, салаты, а не сласти, холодные закуски, а не сласти.

Состояние Стаха улучшилось через неделю, но не вполне. Ел он теперь только здоровую пищу, но продолжал страдать от периодических приступов тошноты, рвоты, болей и от поноса. Только что не столь суровых, как вначале. Стал и в весе терять, хотя понемногу и незаметно для тетки.

К концу лета Стих уже не мог дотащиться до конторы в Портике Метеллов. Все реже он грелся на солнце – занятие это он обожал. Потрясающая книга в картинках – подарок Суллы – перестала Стиха интересовать, и обеды стали тяжелым испытанием. Принимал организм лишь медовое вино, да и то не всегда.

К сентябрю не осталось в Риме врача, который бы не осмотрел его, и разных диагнозов было много, и способами разными пользовали больного, особенно после того, как Клитумна стала обращаться к знахарям.

– Давайте ему все, что он хочет, – сказал один доктор.

– Есть не давайте, морите голодом, – сказал другой.

– Не давайте ему ничего, кроме бобов, – сказал доктор-пифагорец.

– Успокойтесь, – сказал известный греческий доктор Атенодор Сицил. – Что бы там ни было, болезнь не заразна. Уверен, что гнездится она в верхней кишке. Однако пусть, кто входит к нему или выносит его горшок, сразу моют руки. И к кухне их близко не подпускайте.

Двумя же днями позже Луций Гавий Стих умер. Будучи вне себя от горя, Клитумна сразу после похорон покинула Рим, упрашивая Суллу и Никополис поехать с ней в Цирцею, где у нее была вилла. Однако Сулла лишь сопроводил ее на берег Кампании, они с Никополис отказались покидать Рим.

Вернувшись из Цирцеи, Сулла поцеловал Никополис и перебрался из ее комнат.

– Возобновляю аренду кабинета и своей маленькой спальни! – сказал он. – К тому же сейчас, когда Липкий Стих мертв, я более всех гожусь ей в сыновья.

Он скидывал обильно иллюстрированные свитки в пылающее ведро. С отвращением он обвел вокруг рукой:

– Полюбуйся! Нет ни одного дюйма в этой комнате, который не был бы липким!

Графин медового вина стоял на бесценной полке цитрусового дерева. Подняв его, Сулла осмотрел липкий след средь изысканных завитков древесины и цедил сквозь зубы:

– Вот ведь таракан! Прощай, Липкий Стих!

И выбросил графин в открытое окно. Графин полетел дальше и разбился о пресловутую статую Аполлона, преследующего дриаду Дафну. Огромное липкое пятно изуродовало гладкий камень, и вино стекало вниз длинными струйками и впитывалось в землю. Бросившись к окну посмотреть, Никополис захихикала:

– Ты прав. Вылитый был таракан!

И послала свою маленькую служанку Бити вымыть статую мокрой тряпкой.

Никто не заметил пятен белого порошка, прилипших к мрамору – ведь он тоже был белым. Вода сделала свое дело, и порошок исчез.

– Я рада, что ты не в стоящую статую попал, – сказала Никополис, сидя у Суллы на колене, когда они оба смотрели, как Бити обмывает Аполлона.

– Как жаль! – молвил Сулла с довольным видом.

– Сожалеешь? Загубил всю роспись! Только постамент и остался цел.

– Роспись! О, боги! За что окружен я дураками? – спихнул Никополис с колена.

Пятно было уже смыто. Бити выжала тряпку и опорожнила таз в грядку анютиных глазок.

– Бити! – позвал Сулла. – Вымой руки, девочка. Вымой хорошенько! Неизвестно еще, от чего умер Стих. А он был охоч до медового вина. Иди же, ступай!

Просияв от того, что он обратил на нее внимание, Бити ушла.

ГЛАВА VIII

– Сегодня я встретил весьма интересного молодого человека, – сказал Гай Марий Публию Рутилию Руфу.

Они сидели на отгороженной территории Теллуса на Карине, по соседству с домом Рутилия Руфа, где в этот ветренный осенний день было немного солнца.

– Здесь солнечней, чем у меня на перистиле, – пояснил Руф, проведя гостя к деревянной скамье во дворе большого, но обшарпанного храма.

– Наши старые боги нынче в запущенном состоянии, особенно моя соседка Теллус, – заявил он, когда они сели. – Все слишком заняты поклонениями и жертвами азийской Кибеле, чтобы помнить, что Риму куда более подходит своя, местная богиня!

Чтобы предотвратить намечавшуюся проповедь о старейших, наиболее мрачных и таинственных римских богах, Гай Марий и решил упомянуть о своей встрече с интересным молодым человеком. Его хитрость, конечно, сработала – Рутилий Руф не мог устоять перед рассказом об интересных людях.

– Кто же он?

– Молодой Марк Ливий Друз. Ему, должно быть, лет семнадцать, или же восемнадцать.

– Мой племянник Друз?

– Как, он?..

– Да, если он сын Марка Ливия Друза, который был триумфатором в прошлом январе и намеревался добиться избрания на должность одного из цензоров на будущий год, – сказал Рутилий Руф.

Марий засмеялся и затряс головой:

– Ох, как досадно! Почему только я не запоминаю такие вещи?

– Возможно, – сухо сказал Рутилий Руф, – потому, что моя жена Ливия /которая – освежу твою девичью память – была сестрою отца интересного молодого человека/ мертва уже много лет, а до того никогда не обедала с моими гостями. К сожалению, Ливий Друзы имеют тенденцию надламывать дух своих женщин. Моя жена дала мне двух чудесных детей, но ни разу не возразила. Я высоко ценил ее.

– Знаю, – сказал Марий смущенно; он досадовал на себя: неужели он никогда не перестанет их всех путать? Но хоть он и был старым другом Рутилия Руфа, не мог припомнить ни единой встречи с его застенчивой женой. – Тебе бы следовало жениться еще раз, – сказал он, очарованный собственной женитьбой.

– Что? И выглядеть так же глупо, как ты? Нет, благодарю покорно. Я нашел отдушину в писательстве… Ладно, но почему ты такого высокого мнения о моем племяннике Друзе?

– На прошлой неделе ко мне обратилось несколько групп италийских союзников, все из разных племен. Жаловались, что Рим злоупотребляет набором людей в солдаты. С моей точки зрения, основания для жалоб у них есть. Каждый консул за последние десять, если не больше лет, жертвовал жизнями солдат, словно это скворцы или воробьи! И первыми, заметь, гибли части из италийских союзников; стало уже традицией ставить их в бою впереди римлян. Редкий консул задумывался, что эти воины принадлежат своим народам и оплачиваются ими, а не Римом.

– Солдаты италийских союзников встают под штандарты Рима, чтобы вместе защищать полуостров. Народы, предоставившие нам солдат, получили в обмен особый статус союзников и много выгод, не последняя из которых – объединение народов полуострова. В противном случае италийские народы продолжали бы враждовать между собой и, без сомнения, теряли бы при этом куда больше людей, чем теряет любой римский консул.

– Спорный вопрос, – возразил Марий. – Они могли бы просто объединиться в единый италийский народ!

– Союзу их с Римом уже две или три сотни лет. К чему ты клонишь, мой дорогой Гай Марий?

– Депутаты, которые пришли ко мне, настаивали, что Рим использует их отряды в заграничных войнах, абсолютно ненужных Италии в целом, – терпеливо продолжал Марий. – Первоначально приманкой, которой мы заинтересовали италийцев, было предоставление римского гражданства. Но как ты знаешь, вот уже почти восемьдесят лет прошло с тех пор, как какой-либо италийской или латинской общине было пожаловано гражданство. Понадобилось восстание Фрегелаи, чтобы заставить Сенат пойти на уступки.

– Ну, ты упрощаешь, – сказал Рутилий Руф. – Мы же не обещали италийским союзникам полного предоставления избирательных прав. Мы предлагали им частичное гражданство в обмен на последовательную лояльность. Сначала – латинские права.

– Латинские права дают слишком мало, Публий Рутилий! В лучшем случае они означают второсортное, призрачное гражданство без права голоса на выборах.

– Да, но ты должен согласиться, что за пятнадцать лет, что прошли после мятежа Фрегелаи, положение тех, кто получил латинские права, сильно улучшилось, – стоял на своем Рутилий Руф. – Каждый, кто занимает должность судьи в городе с латинскими правами, теперь автоматически приобретает полное римское гражданство для себя и своей семьи.

– Знаю, знаю. Это значит, что сейчас в каждом городе с латинскими правами море римских граждан. Не важно, что закон обеспечивает Рим лишь «подходящими» гражданами: собственниками, важными персонами местного значения – людьми, которым можно доверить «правильно» голосовать, – усмехнулся Марий.

Рутилий Руф вскинул брови:

– И что здесь плохого?

– Знаешь, Публий Рутилий, будучи объективным и прогрессивным во многих вещах, в глубине души ты такой же старозаветный римский аристократ, как Гней Домиций Агенобарб! Почему ты не хочешь видеть, как Рим и Италия сливаются в союзе равных?

– Потому, что этого быть не должно, – Рутилий Руф начал нервничать. – В самом деле, Гай Марий, как можешь ты сидеть здесь, под защитой римских стен, и отстаивать политическое равенство между римлянами и италийцами? Рим – это не Италия! Не случайно Рим – первейший город мира. И уж не благодаря италийским отрядам! Рим… он не такой, как другие.

– Хочешь сказать, Рим – превыше всех, – сказал Марий.

– Да! Рим есть Рим. Рим выше всех!

– А не приходило ли тебе в голову, Публий Рутилий, что, прими Рим под свою гегемонию всю Италию, включая италийских галлов Падуи, он усилился бы? – спросил Марий.

– Вздор! Рим перестал бы быть римским.

– Следовательно, ты настаиваешь, что Рим оказался бы в проигрыше.

– Конечно.

– Но теперешнее положение комично, – настаивал Марий. – Италия похожа на шахматную доску! Районы с полным гражданством, районы с латинскими правами, районы просто со статусом союзников – все перепутано. Альба Фуцентия и Эзерния, имеющая латинские права, полностью окружены италийцами-марсами и самнитами; колонии граждан гнездятся вдоль Падуи среди галлов. Откуда там может появиться чувство реального единства, тождества с Римом?

– Посев римских и латинских колоний среди италийских народов держит тех в одной упряжке с нами, – сказал Рутилий Руфий. – Имеющие полное гражданство или латинские права, не предадут нас. Им это будет невыгодно.

– Как я понимаю, ты намекаешь на войну с Римом.

– Нет, так далеко я не захожу. Скорее, римские и латинские общины сочтут неприемлемым уже потерю привилегий. Не говоря уж о переменах в общественном положении.

– Положение – это еще не все.

– Вот именно.

– Итак, ты веришь, что влиятельные лица этих римских и латинских общин станут бороться против идеи союза с италийцами против Рима?

Рутилий Руф выглядел возмущенным:

– Гай Марий, о чем ты? Ты же не Гай Гракх! Тебе-то к чему реформы?!

Марий встал, прошелся туда-сюда перед скамейкой, потом сурово взглянул на приготовившегося обороняться Рутилия.

– Твоя правда, Публий Рутилий, я не реформатор, и смешно ставить мое имя рядом с именем Гракха. Но, льщу себя надеждой, ума у меня хватает. Кроме того, я не патриций. Возможно мои деревенские предки обеспечили меня той практичностью, которой никогда не было у патрициев. И я вижу источник наших бед в разрозненности Италии. Вижу, Публий Рутилий. Вижу! Несколько дней назад, слушая италийских союзников, я почуял ветер перемен. И надеюсь, что ради благополучия Рима наши консулы в ближайшие пять лет будут использовать италийские отряды мудрее, чем это делали консулы предыдущего десятилетия.

– На это и я надеюсь. Правда, по другим причинам, – сказал Рутилий Руф. – Дурное командование преступно. Особенно, когда оно приводит к гибели солдат, будь то римских или италийских, – он раздраженно посмотрел на возвышавшегося перед ним Мария. – Да сядь ты, умоляю! А то у меня шея затекает, когда я смотрю на тебя.

– Что-то шея твоя коротка, – сказал Марий, однако послушно сел, вытянув ноги.

– Ты набираешь клиентов среди италийцев, – сказал Рутилий Руф.

– Правда, – Марий изучал свое сенаторское кольцо, сделанное скорее из золота, чем из железа – ведь только старейшие сенаторские семьи соблюдали традицию железных колец.

– Однако, Публий Рутилий, в этом я не одинок. Гней Домиций Агенобарб заручился поддержкой целых городов – тем в основном, что добился прощения им неуплаты налогов.

– Или, замечу, – утайки их налогов.

– Может и так. Марк Эмилий Скавр не гнушается вербовкой клиентов среди северных италийцев, – сказал Марий.

– Да, но согласись, он не так свиреп, как Гней Домиций, – возразил Рутилий Руф, который был сторонником Скавра. – По крайней мере он платит добром городам-клиентам.

– Допустим. Но не забывай роль Метеллов в Этрурии. Они очень заняты.

Рутилий Руф тяжело вздохнул:

– Гай Марий, хотел бы я понять, к чему ты клонишь…

– Я и сам не уверен, что знаю точно, – сказал Марий. – Но чувствую: соперничество между патрицианскими кланами лишь доказывает значение союза с италийцами. Не думаю, что сами они это осознают, понимают, какая опасность грозит Риму, они просто следуют чувству, которого сами не понимают. Они… чуют, куда ветер дует?

– Это ты стараешься уловить, откуда ветер дует, – сказал Рутилий Руф. – Да, человек ты проницательный, Гай Марий. Не сердись, но я тоже сделал кое-какие выводы из того, что ты говорил. И должен сказать тебе, что клиент – не очень стоящее завоевание, покровитель нужнее ему, чем он – своему покровителю. Да и пригодиться клиент может только во время выборов или бедствий: например, откажется поддержать того, кто соперничает с его покровителем. Согласен: инстинкт – важное оружие. Он проникает в суть вещей задолго до разума. Не исключаю, что ты прав насчет соперничества патрициев. И не исключаю, что перетянуть к себе в клиенты всех италийских союзников – единственный способ ликвидировать опасность, которая, как ты утверждаешь, вырисовывается. Честно говоря, не знаю.

– Я тоже не знаю, – сказал Марий. – И все же я собираю под свое крыло клиентов.

– И стрижешь купоны, – улыбаясь сказал Рутилий Руф. – Насколько я помню, мы начали с обсуждения моего племянника Друза.

Марий вскочил так быстро, что испугал Руфа:

– Точно! Пойдем, Публий Рутилий, я еще успею показать тебе пример сочувствия патрициев италийским союзникам!

Рутилий поднялся.

– Иду, иду. Но куда?

– К Форуму, конечно, – и Марий направился через двор храма вниз, к улице.

По дороге Марий сказал:

– Там в самом разгаре суд. Если нам повезет, еще застанем это зрелище.

– Удивляюсь, как ты заметил, – сухо сказал Руф: обычно Марий не обращал внимания на суды в Форуме.

– А я удивляюсь, что ты не бываешь там каждый день, – парировал Марий. – Помимо всего прочего, это же дебют твоего племянника Друза в качестве адвоката.

– Нет, – сказал Рутилий Руф, – дебют его был несколько месяцев назад, когда он обвинял главного трибуна казны за присвоение таинственно исчезнувших денег.

– О, – Марий пожал плечами и ускорил шаг, – а я-то думал, что ты дал маху. Однако, Публий Рутилий, ты должен повнимательней следить за карьерой молодого Друза. Тогда бы ты лучше понял мои слова насчет италийских союзников.

– Просвети меня, – сказал Рутилий Руф, начавший понемногу уставать: Марий вечно забывает о длине своих ног.

– Я обратил на него внимание потому, что услышал, что он говорит на прекрасной латыни и прекрасно поставленным голосом. Новый оратор! – подумал я и остановился посмотреть, кто это такой. Оказалось, ни кто иной, как Друз! Я не знал, что он твой племянник. Даже неудобно: как это я не связал его имя с твоей семьей!

– И кого он сейчас обвиняет?

– Дело интересное. Но он не обвиняет. Он защищает. И – перед претором по делам иностранцев! Случай особый – разбирают его присяжные.

– Убийство римского гражданина?

– Нет, банкротство.

– Странно.

– Полагаю, это что-то наподобие показательного процесса. Истец – банкир Гай Оппий, ответчик – марсиец, деловой человек из Маррувии по имени Луций Фрак. По словам моего информатора, профессионального судебного обозревателя, Оппию надоели долги на его италийских счетах, и он решил, что пришло время примерно наказать италийца здесь, в Риме. Цель его, подозреваю, – отпугнуть остальную Италию от чрезмерно выгодных вкладов.

– Выгодные, – оскорбился Рутилий Руф, – это когда вложены под десять процентов.

– Это если ты римлянин, – сказал Марий. – И желательно – римлянин из наиболее обеспеченных.

– Продолжая так идти, Гай Марий, ты задохнешься, как братья Гракхи, насмерть.

– Ерунда!

– Я, пожалуй, лучше пойду домой, – сказал Рутилий Руф.

– Ты становишься неженкой, – сказал Марий, свысока глянув на своего почти бегущего спутника. – Хороший поход вернул бы тебе дыхание.

– Хороший отдых – вот что вернуло бы мне дыхание, – Рутилий Руф замедлил шаг. – Я действительно не понимаю, зачем мы туда бежим.

– Во-первых, потому что, когда я покидал Форум, у твоего племянника оставалось два с половиной часа, чтобы закончить свою речь. Это ведь один из пробных процессов, сам понимаешь. И даже внесли изменение в судебную процедуру. Скажем, свидетелей заслушали первыми. Потом дали два часа обвинению, потом три часа защите. После чего претор по делам иностранцев попросит присяжных вынести вердикт.

– Чем им плоха старая процедура? – спросил Рутилий.

– Ох, не знаю, может, новый порядок делает весь процесс интереснее для зрителей, – сказал Марий.

Они спускались по склону кливуса Сакра. Прямо под ними был Форум. Участники суда оставались на месте.

– Какая удача: мы успели на заключительную часть, – обрадовался Марий.

Марк Ливий Друз все еще говорил. Слушали его восхищенно. Чисто выбритый адвокат был явно моложе двадцати лет, среднего роста, коренаст, смугл и черноволос. Он был не из тех, которые пригвождают к месту одним лишь внешним видом, хотя лицо его было достаточно приятным.

– Разве не хорош? – шепотом спросил Марий Рутилий. – Он умеет каждого заставить чувствовать, что он обращается лично к тебе, а не к кому-нибудь еще.

Да, это Друз умел. Даже на расстоянии /Марий и Рутилий стояли позади огромной толпы/ казалось, что темные глаза адвоката смотрят прямо им в глаза – только им.

– Нигде не сказано, что тот факт, что человек-римлянин, автоматически доказывает его правоту, – говорил молодой человек. – Я говорю это не в защиту Луция Фракия, обвиняемого, а в защиту Рима! В защиту чести! В защиту честности! В защиту справедливости! Не ради той пустословной справедливости, которая зиждется на букве закона, но ради той, которая зиждется на духе его. Закон – не тяжкая плита, которая придавливает человека и сплющивает всех до равной толщины. Все люди различны! Закон должен быть мягким одеялом, которое покрывает человека, не стесняя его уникальности. Мы должны всегда помнить, что мы, граждане Рима, – пример остальному миру, особенно наши законы и суды. Разве еще где-либо ведома подобная искушенность? Такое тщательное дознание? Такая предусмотрительность? Такая мудрость? Превосходство Рима признают даже афинские греки. И александрийцы. И перганцы.

Его жестикуляция была величественна, несмотря на его невзрачность фигуры, несмотря на мешковатость тоги – чтобы эффектно носить тогу, человек должен быть высок, широк в плечах, узок в бедрах и обладать безупречной грацией. Марк Ливий Друз не соответствовал ни одному из этих требований. Зато он дивно владел своим телом. Впечатляло любое движение его перста, любой взмах руки. Наклон головы, выражение лица, перемены в походке – какой артистизм!

– Луций Фракий, италиец из Маррувии, – продолжал он, – не преступник, а просто жертва. Никто, включая его самого, не оспаривает тот факт, что весьма крупная сумма, которую ссудил ему Гай Оппий, истрачена. Не оспаривается и то, что эта крупная сумма должна быть возвращена Гаю Оппию вместе с процентами, под которые был дан заем. Так или иначе, выплачена она будет. Если необходимо, Луций Фравк готов продать свои дома, свои земли, своих рабов, свою мебель – все, чем владеет. Более, чем достаточно для возмещения убытков!

Он подошел к первому ряду присяжных и свирепо посмотрел на тех, кто сидел позади.

– Вы выслушали свидетелей. Вы выслушали моего ученого коллегу, обвинителя. Луций Фрак взял взаймы, но он не вор. Я утверждаю: Луций Фрак – на самом деле жертва этого обманщика, Гая Оппия, своего банкира. Уважаемые присяжные, если вы признаете Луция Фрака виновным, вы обрушите всю силу закона на человека, который не является гражданином нашего великого города, и не имеет латинских прав. Вся собственность Луция Фрака будет принудительно распродана, а вы знаете, что это значит. Имущество будет распродано по цене, далекой до истинной, и, возможно, вырученного не хватит, чтобы вернуть всю сумму, – последние слова сопровождались весьма красноречивым взглядом туда, где, окруженный свитой секретарей и бухгалтеров, на складном стуле сидел банкир Оппий.

– Итак, они будут распроданы по цене ниже истинной. Затем, уважаемые члены суда, Луций Фрак будет продан в долговое рабство, где он будет находиться до тех пор, пока не покроет разницу между требуемой суммой и той, что была выручена на распродаже. Возможно, Луций Фрак плохо разбирался в людях, когда нанимал своих служащих, но в самом деле он знаток и человек удачливый. Однако, сможет ли он когда-либо погасить свой долг, если, опозоренный и лишенный собственности, будет продан в рабство? Станет ли Гай Оппий использовать его хотя бы в качестве секретаря – молодой адвокат обращался теперь к банкиру, который, казалось, был потрясен словами Друза.

– Человек, не являющийся гражданином Рима, будучи осужден по уголовному обвинению, обречен прежде всего быть выпоротым. Не просто наказанным плетьми, как был бы на его месте наказан римский гражданин, – возможно, это отчасти больно, но, главным образом, унизительно. Нет! Осужденный должен быть выпорот! Исполосован узловатым кнутом так, чтобы не осталось живого места. Искалечен на всю жизнь. Покрыт шрамами хуже раба с рудников.

Тут у Мария, одного из крупнейших владельцев рудников в Риме, волосы встали дыбом: молодой человек смотрел прямо на него, если, конечно, зрение не подводило Мария. Но все же, как мог молодой Друз взглядом отыскать его, опоздавшего, в такой громадной толпе?

– Мы – римляне! – вскричал адвокат. – Италия и ее граждане находятся под нашей защитой. Предстанем ли мы пред людьми, которые смотрят на нас, владельцами рудников? Осудим ли невинного просто потому, что на документе займа стоит его подпись? Отмахнемся ли от того факта, что он готов полностью возместить убытки? В конце концов, будем ли мы к нему менее справедливы, чем были бы к гражданину Рима?! Подвергнем ли истязанию человека, на которого, скорее, следовало бы одеть бумажный колпак дурака за его глупость, проявившуюся в том, что он поверил вору? Сделаем ли мы его жену вдовой? Уважаемые члены суда – уверен, что нет! Уверен потому, что мы – римляне! Потому что мы – лучшие из людей!

Тут говоривший повернулся и отошел от Гая Оппия, эффектно взмахнув белой тогой. В результате кроме тех из пятидесяти одного присяжного, которые сидели в первом ряду, уставились на пораженного банкира. На него смотрели все, включая и Мария с Руфом. Один из присяжных бесстрастно покосился на Оппия, почесав пальцем горло. Ответ не заставил себя ждать: последовал легчайший кивок крупной головы банкира. Гай Марий заулыбался.

– Благодарю вас, – сказал молодой адвокат, кланяясь претору по делам иностранцев, делаясь чопорно-застенчивым.

– Спасибо, Марк Ливий, – сказал претор и перевел взгляд на присяжных. – Граждане Рима, соблаговолите заполнить ваши таблички и сообщить суду ваше решение.

Настал важнейший момент заседания. Присяжные достали небольшие таблички из белой глины и угольные карандаши. Однако вместо того, чтобы писать, они сидели и смотрели в затылок людям в середине их первого ряда. Человек, посылавший немой вопрос банкиру Оппию, поднял карандаш и сделал надпись на своей табличке, после чего мощно зевнул, приподняв руку над головой и оставив табличку в левой. Многочисленные складки тоги сползли к его левому плечу, когда рука выпрямилась в воздухе. Остальные присяжные тут же бросились оживленно писать, и вручили свои таблички ликторам.

Претор сам вел подсчет голосов. Затаив дыхание, все ожидали вердикт. Взглянув на табличку, претор раскладывал их по двум корзинкам, что стояли перед ним на столе. Когда все таблички были разложены, он поднял голову:

– Оправдан. 43 – «за», 8 – «против». Луций Фрак из Маррувии, марсиец, вы освобождаетесь судом, однако при условии полной выплаты обещанного долга. Даю вам время до конца нынешнего дня выяснить все вопросы с вашим кредитором Гаем Оппием.

Вот и все. Марий и Руф ожидали, пока толпа схлынет, закончив поздравлять Марка Ливия Друза. В конце концов возле адвоката остались лишь его возбужденные друзья, но когда высокий человек с грозными бровями и маленький человек, которого все они знали как дядю Друза, втиснулись в их группу, все они застенчиво разошлись.

– Мои поздравления, Марк Ливий, – сказал Марий, протянув руку.

– Премного благодарен, Гай Марий.

– Отличная работа, – сказал Рутилий Руф.

Вместе они неторопливо отошли в сторонку. Довольный тем, что его племянник вырос в крупного адвоката, Руф не вмешивался в беседу Мария и Друза. Публий опасался недостатков, которые скрывались под флегматичной неброской внешностью племянника. «Молодец Друз, – думал он, – всегда был парнем без чувства юмора. Характеру его не хватает легкости. Многие беды предстоят ему. Серьезный. Упорный. Честолюбивый. Неспособный отступиться от того, за что взялся. Зато – честный малый».

– Для Рима было бы очень скверно, если бы твой клиент был осужден, – говорил Марий.

– Да, было бы плохо. Фрак – один из самых уважаемых людей в Маррувии, он старейшина марсов. Конечно, он во многом потеряет свой вес, когда возвратит то, что должен Гаю Оппию. Но наживет еще, – сказал Друз.

Они дошли до Велии и остановились у храма Юпитеру Статору, когда молодой Друз спросил:

– Подниметесь на Палатин?

– Нет, – ответил Руф, оторвавшись от своих мыслей. – Гай Марий пойдет ко мне обедать, племянник.

Торжественно поклонившись старшим, молодой Друз стал подниматься по Палатинскому кливусу. Неожиданно из-за спин Мария и Рутилия Руфа вынырнул Квинт Сервилий Цепио – лучший друг Друза. Цепио торопился догнать молодого Друза, который должен был бы слышать его, но не остановился подождать.

– Не нравится мне эта дружба, – сказал Рутилий Руф, глядя вслед молодым людям.

– Чем же?

– Происхождение Цепиев безупречно, они очень богаты. Но сколь заносчивы, столь же и не умны. Короче говоря, с Друзом они не ровня. Мой племянник, похоже, дорожит уважением, а молодой Цепио дешево льстит ему. Опасаюсь, как бы преданность Цепио-младшего не внушила Друзу ложного впечатления о его способности руководить людьми.

– В бою?

Рутилий Руф остановился.

– Гай Марий! Существуют же занятия и помимо войны! Нет, я имел ввиду влияние на Форуме.

На той же неделе Марий опять зашел побеседовать к своему другу Рутилию Руфу и застал его расстроенным и собирающимся в дорогу.

– Умирает Панетий, – объяснил Рутилий, смахивая слезу.

– Ох, как скверно! – воскликнул Марий. – А где он? Успеешь ты к нему?

– Надеюсь. Он в Тарсе и послал за мной. Вообрази, из всех римлян, что учились у него, послал только за мной!

Взгляд Мария был мягок:

– Почему бы и нет? Кроме прочего, ты был лучшим его учеником.

– Ну что ты…

– Ладно, пойду я домой, – сказал Марий.

Руф запротестовал и проводил его в кабинет, где царил чудовищный беспорядок; множество письменных столов завалены кучами свитков, большинство из которых развернуто, некоторые свисали до пола – свалка дорогой египетской бумаги.

– Пойдем в сад, – решил Марий, не отыскав в этом хаосе места, чтобы присесть, хотя Руф, без сомнений, легко мог отыскать нужную книгу в этом развале.

– Что ты сейчас пишешь? – спросил Марий, заметив на столе длинную ленту, уже наполовину исписанную безупречным почерком Руфа.

– Кое-что, о чем я хотел бы с тобой посоветоваться, – сказал Рутилий. – Составляю я военный справочник. После нашего с тобой разговора о бездарных полководцах, что защищают часть Рима в последние годы, я подумал, что пришло время создать такой трактат. Начал с хлопот о тылах и сборов войска, а теперь перешел к тактике и стратегии, в которых ты разбираешься куда лучше меня. Короче говоря, я хотел бы вскрыть кладовую и твоих знаний.

– Считай, что замок уже сорван, – Марий присел на деревянную скамью в тенистом, весьма запущенном, заросшем сорняками крошечном садике, где не работал фонтан. – Заходил ли к тебе Метелл-Свинячий Пятачок?

– Заходил сегодня, – сказал Рутилий, садясь на другую скамью, напротив Мария.

– Сегодня утром зашел он и ко мне.

– Диву даешься, как мало он изменился, наш Квинт Цецилий Метелл Свинячий Пятачок, – усмехнулся Рутилий Руф. – Будь у меня маленький свинарник, или хотя бы вода в фонтане – не удержался бы, чтобы не обмакнуть его снова.

– Разделяю твои чувства. Но сейчас важно другое. Что же он сказал тебе?

– Собирается выдвинуть свою кандидатуру в консулы.

– То есть, если когда-нибудь будут выборы… Откуда возьмутся два дурака, которые во второй раз попробуют стать кандидатами в плебейские трибуны, когда даже Гракхи потерпели неудачу?

– Как бы там ни было, это выборы сорвет.

– Еще как сорвет! Наши двое претендентов на второй срок заставят своих коллег наложить вето на все выборы, – изрек Марий. – Ты же знаешь плебейских трибунов. Если они закусят удила – их ничто уже не остановит.

Рутилий затрясся от смеха:

– Думаю, что знаю плебейских трибунов! Сам был – одним из худших… Да и ты тоже, Гай Марий.

– Да, но…

– Не беспокойся, выборы будут, – утешительно сказал Руф. – Полагаю, что плебейские трибуны выставят свою кандидатуру за четыре дня до январских ид, а остальные последуют их примеру только после ид.

– И Метелл Свинячий Пятачок станет консулом.

– Он кое-что значит.

– Ты не ошибся, дружище. Определенно он знает что-то такое, чего мы не знаем. Ты задумывался – о чем?

– О Югурте. Он замышляет войну против Югурты.

– Я тоже думаю так, – согласился Марий. – Только сам ли он собирается начать ее? Или Спурий Альбиний?

– Не сказал бы, что Спурий Альбиний для этого достаточно силен. Но время покажет, – рассудительно сказал Рутилий.

– Он предложил мне место старшего легата в его армии.

– Мне – то же самое.

Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.

– Тогда лучше нам разузнать, что происходит, – сказал Марий, поднимаясь. – Ожидается, что Спурий Альбиний прибудет сюда для проведения выборов. Никто не сообщил ему, что в ближайшее время не предвидится никаких выборов.

– Или он покинул Африканскую провинцию до того, как новости дошли до него, – сказал Рутилий Руф.

– Думаешь ли ты принять предложение Свинячего Пятачка?

– Приму, если примешь ты.

– Ладно.

Рутилий собственноручно открыл парадную дверь.

– А как поживает Юлия? У меня не было возможности повидать ее.

Марий просиял:

– Восхитительно!

– Глупый ты старикашка, – сказал Рутилий, подтолкнув Мария на улицу. – Держи ухо востро, пока меня здесь не будет. И напиши, если услышишь о каких-нибудь военных действиях.

– Так я и сделаю. Счастливой поездки.

– Это осенью-то. Как бы корабль не стал мне могилой.

– Ты? – усмехнулся Марий. – Нептун не примет такой жертвы. Не станет он сбивать планы Свинячего Пятачка.

Юлия радовалась, что беременна. Единственное, что не давало ей покоя, это хлопоты, обрушившиеся на Мария.

– Честное слово, Гай Марий, со мной все в порядке, – повторила она в тысячный раз.

Был ноябрь, появление ребенка ожидалось к марту. Беременность Юлии уже стала заметна, но не портила ее, не беспокоила ни тошнотой, ни полнотой.

– Ты уверена? – озабоченно спросил ее муж.

– Ступай по своим делам! – отвечала она с нежной улыбкой.

Успокоенный, муж оставил ее со служанками и направился в свой кабинет. Это было единственное место во всем доме, где не чувствовалось присутствие Юлии, место, где он мог бы забыть ее. Не то, чтобы он старался это сделать, но бывали моменты, когда ему необходимо было думать о другом. Например, о том, что творилось в Африке.

Сев за письменный стол, он вынул лист бумаги и стал своим незамысловатым языком описывать Рутилию Руфу, который быстро и благополучно морем достиг Тарса:

«Я посещаю каждое заседание и в Сенате, и у плебеев. Теперь действительно дело идет к тому, что в ближайшее время состоятся выборы. Как ты и говорил: за четыре дня до декабрьских ид. Публий Лициний Лукулл и Луций Анний сдают позиции; не думаю, что им удастся стать плебейскими трибунами на второй срок. Впечатление такое, что они сговорились, дабы все так думали и тем самым придать своим именам лишний вес в глазах избирателей. Ни одному из них не удалось поднять плебс. Еще бы: им ведь безразличны реформы. А чем еще можно поднять народ, если не переполошив избирателей? Пора бы мне сделаться циником, но это, видать, недоступно италийскому мужлану, в жилах которого – ни капли греческой крови?

Как ты знаешь, в Африке все спокойно, однако наши разведчики сообщают, что Югурта действительно созвал и муштрует изрядное войско, к тому же – на римский манер! Однако, до спокойствия было далеко, когда Спурий Альбин более месяца назад вернулся сюда, чтобы провести выборы. Делая доклад в Сенате, он сказал, что сократил свою армию до трех легионов: один – из местных союзников, один – из римских отрядов, уже расположенных в Африке, и еще один – тот, что привез с собой из Италии прошлой весной. Они уже опробованы в бою. Спурий Альбин, похоже, не расположен вести войну. Не могу сказать того же про Свинячего Пятачка.

Но что не понравилось нашим почтенным коллегам в Сенате – так это новость, что Спурий Альбин назначил своего младшего брата Авла Альбина правителем Африканской провинции и командующим тамошней армией на время своего отсутствия. Представь себе! Полагаю, если Авл Альбин был его квестором, он должен был пройти обсуждение в Сенате. По-моему, ты знаешь, но все равно повторюсь: должность квестора оказалась недостаточно высокой для Авла, и он был зачислен в штат старшего брата как старший легат. Без утверждения Сенатом! Итак, наша римская провинция в Африке управляется тридцатилетним вспыльчивым малым, не имеющим ни опыта большого, ни разума. Шипя от гнева, Марк Скавр выдал консулу такую речь, которую тот не скоро забудет, уверяю. Но дело сделано. Остается только надеяться, что Авл Альбин будет управлять разумно. Скавр сомневается в этом. Да и я тоже, Публий Рутилий.»

Это письмо было отправлено Публию Рутилию Руфу до выборов. Марий предполагал, что оно будет последним, надеясь, что новый год застанет Рутилия снова в Риме. Потом пришло письмо от Руфа, в котором сообщалось, что Панетий по-прежнему жив и даже будто помолодел, увидев своего давнего ученика. Похоже, что он проживет на несколько месяцев больше, чем первоначально казалось. «Жди меня весной, как раз перед отправкой Свинячего Пятачка в Африку», – писал Руф.

В конце года Марий снова сел писать письмо в Тавр.

«Ты был прав: Свинячий Пятачок избран консулом. Народное собрание провело свою часть голосования до выборов центуриев, однако ничего удивительного не произошло. Квесторы вступили в должность пятого декабря, а новые плебейские трибуны – десятого. Единственный интересный из новых трибунов – Гай Мамилий Лиметан. Да и три новых квестора тоже многообещающи. Двое из них – наши знаменитые молодые ораторы и судейские звезды Луций Лициний Красс со своим лучшим другом Квинтом Муцием Сцеволой; третий еще интересней – чрезвычайно нахальный и жесткий тип из новой плебейской семьи, Гай Сервилий Главк. Уверен, ты помнишь его по его суду, где он заявлял, что он – лучший автор законопроектов, какого когда-либо знал Рим. Он мне не нравится. Свинячий Пятачок был официально объявлен первым на выборах в центуриат, он будет старшим консулом в будущем году. Однако Марк Юний Силан недалеко от него отстал. В самом деле, выборы были сплошь консервативными. Ни одного из новых людей среди преторов. В шестерку вошли два патриция да один патриций, усыновленный плебейской семьей, не кто иной, как Квинт Лутаций Катул Цезарь. С точки зрения Сената, выборы прошли просто отлично и вселяют добрые надежды.

Но потом, дорогой мой Публий Рутилий, грянул гром. Наверное, до Авла Альбина дошли слухи о богатствах, хранящихся в нумидийском городе Суфуле.

Авл выждал, удостоверился, что брат его, консул, не вернется с полпути в Рим, куда отбыл для проведения выборов… И вторгся в Нумидию! С тремя небольшими легионами неопытных воинов! Конечно, штурм Суфула был неудачным: горожане успели закрыть ворота и посмеялись над воякой. И что же сделал Авл Альбин вместо того, чтобы признать, что задуманное ему не по плечу? Вернулся обратно? – слышу я твой голос – голос здравомыслящего человека. Да, кто-то другой мог бы так поступить на месте Авла Альбина. Кто-то – но не Авл. Он снял осаду и во главе своих легионов двинулся дальше, в западную Нумидию! В середине ночи Югурта атаковал его где-то поблизости от города Калама, и так удачно, что младший брат консула безоговорочно сдался. Югурта заставил Авла поставить подпись под договором, который дал Югурте все, чего тот не мог добиться от Сената! Все эти новости пришли к нам в Рим не от Авла, а от Югурты. Он прислал Сенату копию договора и сопроводительное письмо, в котором резко выразил недовольство вероломством римлян, вторгшихся в миролюбивую страну, которая Риму никогда не грозила оружием. Говоря, что Югурта написал Сенату, я подразумеваю: он имел наглость написать своему первейшему и старейшему врагу, Марку Эмилию Скавру, председателю Сената. Конечно, он обдуманно нанес оскорбление консулам: адресовать послание только главе палаты! Скавр был вне себя. Он немедленно созвал Сенат и вынудил Спурия Альбина разгласить многое из того, что тот ловко скрыл, включая тот факт, что Спурию вовсе не были неведомы планы младшего брата, как поначалу консул утверждал. Сенаторы были ошеломлены, потом обозлились, потом вся фракция Альбина проворно переметнулась к его противникам. Пришлось Спурию признать то, что он уже знал все новости из письма, полученного несколькими днями раньше. Мы узнали от Спурия, что Югурта отправил Авла обратно в Римскую Африку и строго запретил ему даже переступать границу Нумидии. Короче говоря, жадный молодой Авла сидит там и ждет от брата указаний, что делать».

Марий писал скрюченными от усталости пальцами: то, что Рутилию Руфу служило утехой, ему, не любителю писать, – было мукой. «Крепись, Гай Марий» – уговаривал он себя. И крепился.

То, что Югурта заставил римскую армию признать поражение, задело всех. Хоть это и редко случается, зато всегда сопровождается переполохом на весь город. Впервые и я почувствовал себя столь же униженным, как и большинство римлян. Полагаю, что все это неприятно и для тебя, и потому рад, что тебя здесь нет и ты не видишь всех этих сцен: людей в темных одеждах, которые рыдают и рвут на себе волосы; всадников без пурпурной полоски на туниках; сенаторов, носящих узкую полосу вместо широкой; возле храма Беллоны – груда требований проучить Югурту. Фортуна подбросила Свинячьему Пятачку прекрасный случай отличиться. Значит, мы с тобою сможем освежить в памяти премудрости тактики. При условии, конечно, что уживемся с ним таким командиром!

Новый трибун плебса Гай Мамилий в полный голос требует крови Постумиев Альбинов. Он хочет казнить Авла за государственную измену, а Спурия судить если не за измену, то за глупость, проявившуюся в том, что назначил Авла правителем. Мамилий призывает учредить специальный суд и хочет судить всех римлян, которые когда-либо имели сомнительные дела с Югуртой, начиная аж со времени Луция Опимия. Настроение отцов-сенаторов таково, что Мамилий, похоже, добьется своего. Главное преступление Авла видят в том, что он признал поражение. Все убеждены, что и армии, и полководцу пристойней умереть на поле боя, чем обрекать свою страну на тяжкое унижение. Я с этим, конечно, не согласен. Думаю, ты тоже. Армия хороша только при хорошем полководце, и не важно, принадлежит ли она великому государству.

Сенат составил и отослал Югурте жесткий ответ, в котором сообщил ему, что Рим не может признать и не признает соглашение, добытое у человека, у которого нет империума, и, следовательно, нет полномочий Сената и Народа возглавлять армию, управлять провинцией или заключать договора.

И последнее, но немаловажное. Гай Марий добился от Плебейского собрания мандата на учреждение особого суда, который будет судить за измену всех, кто предположительно имел дело с Югуртой. Таков постскриптум, записанный в последний день старого года. Сенат сразу и единодушно утвердил это решение, и Скавр занят составлением списка обвиняемых. Ему, ликуя, помогает Гай Меммий, наконец-то прощенный. Более того, в суде Мамилия вероятность быть осужденным за государственную измену куда выше, чем в обычных судах, руководимых ассамблеей центуриата. Луций Опимий, Луций Кальпурний Бестиа, Гай Порций Като, Гай Сульпиций Гальба, Спурий Постумий Альбин и его брат перед судом уже предстали. Однако, происхождение сказывается. Спурий Альбин собрал внушительную команду адвокатов, чтобы доказать Сенату, что его младший брат Авл по закону не может привлекаться к суду, ибо ему официально никто не вручал власть. Отсюда можно сделать вывод, что Спурий Альбин собирается взять на себя вину Авла и наверняка будет осужден. Нахожу это несправедливым, Ведь если так и будет, то главный виновник, Авл, выйдет сухим из воды!

Да, Скавр – один из трех председателей комиссии Мамилия, которые и созывают суд. Он с готовностью согласился.

Вот и все в старом году, Публий Рутилий. Все говорят, что год этот был особенно важен. Метелл Свинячий Пятачок в самом деле ищет моего расположения, и люди, которые раньше меня не замечали, сейчас разговаривают со мной, как с равным.

Будь осторожен по дороге назад. И возвращайся скорее».

ГОД ВТОРОЙ (109 г. до Р.Х.)

Консульство Квинта Цецилия Метелла и Марка Юния Силана

ГЛАВА I

Панетий умер в феврале, когда Публий Рутилий Руф был на полпути из Тарса, который ненадолго оставил, чтобы побыть немного дома до начала военной кампании, Первоначально он планировал проделать большую часть пути по суше, но спешка заставила его решиться на морское путешествие.

– Мне повезло, – сказал он Гаю Марию на следующий день после прибытия в Рим, накануне мартовских ид. – Ветер дул попутный.

Марий ухмыльнулся:

– Я же говорил тебе, Публий Рутилий, что даже Нептун не отважится вмешаться в планы Метелла Свинячьего Пятачка. Еще больше повезло бы тебе, будь ты все это время в Риме: тебе непременно бы выпала незавидная участь таскаться по нашим итальянским союзникам, чтобы склонить выступить в поход.

– Этим ты и занимался, да?

– С начала января, когда покойный поручил Метеллу заботы об Африканской кампании против Югурты. Вербовать италийцев было несложно – они и сами так и рвались отомстить за соплеменников, попавших в плен и проданных Югуртой в рабство. Хотя вряд ли они догадывались об истинной причине войны.

– Ну, и как Свинячий Пятачок вел себя с тобою?

– Вполне достойно. На следующий же день после вступления в должность пришел повидаться со мной и был крайне учтив. Я спросил, для чего он разыскивал меня – и тебя тоже: неужто забыл, как мы позабавились над ним в Нумантии? На что он ответствовал: ему-де наплевать на все, что было в Нумантии, заботит его нынешняя война в Африке, и не остается другого выхода, как обратиться за помощью к тем, кто лучше всех в мире способен понять действия Югурты.

– Неплохая мысль, – сказал Руф. – Командующий хочет увенчаться лаврами. Какая разница, как выиграть войну? Главное – выиграть и прокатиться на триумфальной колеснице.

– Все они такие, эти Цецилии. Разве Свинячий Пятачок – не из их стада? Разум Цецилиев сильнее их чувств, особенно, когда речь заходит о денежках. Или о том, чтобы спасти свою шкуру.

– Хорошо сказал! – отметил Рутилий Руф.

– Кстати, он уже нажал на Сенат, чтобы на будущий год войско в Африке получило подкрепление в живой силе, – сообщил Марий.

– Разумеется, не преминув намекнуть, что покорить Нумидию весьма непросто. Должно быть, пугал их полководческими талантами Югурты. И сколько же легионов он потребовал?

– Четыре. Два римских и столько же италийских.

– Плюс войска, уже расквартированные в Африке, – еще два легиона. Что ж, нам не следует отказываться, Гай Марий.

– Согласен.

Марий встал, чтобы разлить вино.

– А что там с Гнеем Корнелием Сципием? – спросил Рутилий Руф, принимая бокал, протянутый ему Марием. Марий расхохотался, расплескивая вино:

– О, это было чудо что такое! Честное слово, вот уж не перестаешь изумляться ужимкам нашей знати! Сципий был избран претором и правителем Дальней Испании. И что же? Он явился в Сенат и торжественно отказался от чести править Дальней Испанией! «Почему?» – удивился Скавр, отвечавший за жеребьевку при распределении провинций преторов. «Я опустошу эту провинцию», – заявляет Сципий, да так торжественно, что залюбуешься. Аплодисменты, рев, топанье, смех. А когда шум в Сенате наконец стих, Скавр говорит: «Вижу, вижу, Гней Корнелий, что вы провинцию и впрямь обескровите». Теперь вместо Сципия править Дальней Испанией отряжают Квинта Сервилия Цепия…

– … который тоже высосет из провинции все соки, – с улыбкой закончил Рутилий Руф.

– Ну, разумеется. Все это знают, и Скавр тоже.

– Я рад, что хоть Силан дома.

– Да, хорошо, что кто-то должен править Римом. Вот ведь судьба! Сенат захотел во что бы то ни стало отозвать македонское правительство с Минуцием Руфом во главе. Туда на смену ему непременно бы ринулся Силан – будь он свободен от дел в Риме. А где армией командует Силан – там слава самого Марса – ничто.

– Это точно.

– Пока, однако, все складывается благополучно. Не только Испания избавлена от милостей Сципия, а Македония – от подвигов Силана. Пусть сидят в Риме. Его законы еще усмиряют злодеев – да простится мне, что называю так наших консулов!