1 2 3 4 5 6 
– Нет,  не то, – сказал Ишмаэл, чьи черты, обычно неподвижные, выразили  зашевелившуюся тревогу. – Это холстина самой палатки хлопает вовсю на  ветру. Глупые дети! Сорвали полы с колышков, и, если вовремя не укрепить их,  палатку снесет вниз!    

Он едва  успел договорить, как ветер промел чуть не у них под ногами, закручивая мелкими  клубами пыль; потом, как будто послушный умелой руке, он оторвался от земли и  полетел прямо на ту точку, к которой прикованы были все глаза. Незакрепленная  холстина почувствовала его натиск и затрепыхалась; затем унялась и с полминуты  висела неподвижно. Далее туча листьев, играя, закружилась над этим же местом,  быстро, точно ястреб с высоты, ринулась вниз и умчалась вдаль, как стая  ласточек, когда они стремительно летят вперед на недвижных крыльях. А за ними  следом пронеслась и белоснежная палатка, которая, однако, упала вскоре где-то  за скалой, оставив ее вершину такой же голой, какой она стояла раньше в  нерушимом одиночестве пустыни.    

– И  здесь побывали убийцы! – простонала Эстер. – Мои девочки! Маленькие  мои!    

Была  минута, когда даже Ишмаэл содрогнулся под тяжестью такого нежданного удара. Но,  встряхнувшись, как разбуженный лев, он кинулся вперед и, точно перышки,  разбрасывая на пути преграды и рогатки, взбежал вверх покруче в неудержимом  порыве, который показал, каким грозным может стать вялый по природе человек,  когда совсем пробудится.    

 Глава 14    

     

На чьей  вы, горожане, стороне?    

Шекспир  «Король Иоанн»    

     

Чтобы  события нашей повести шли по порядку одно за другим, нам следует обратиться к  тому, что случилось, пока Эллен Уэйд несла стражу на скале.    

Первую  половину дня добрая, честная девушка отдавала свое время и заботы младшим девочкам:  кормила их и поила и ублажала те капризы, какими дети в своей привередливости и  эгоизме обычно докучают взрослым. Едва ей удалось на минуту отделаться от их  назойливости, она проскользнула в палатку, где больше нуждались в нежном ее  внимании; но тут среди детей поднялся шум и напомнил ей о забытых на короткий  миг обязанностях.    

– Смотри,  Нелли, смотри! – кричали наперебой пять или шесть голосов. – Там  внизу люди, и Фиби говорит, что это индейцы сиу!    

Эллен  обратила взгляд в ту сторону, куда протянулось столько рук, и, к своему ужасу,  увидела каких-то людей, быстро шагавших прямо к скале. Она насчитала, что их  четверо, но кто они, разглядеть не могла – видела только, что среди них  нет ни скваттера, ни кого-либо из его сыновей. То была страшная для Эллен  минута. Посмотрев на девочек, хватавшихся в испуге за ее одежду, она старалась  что-нибудь припомнить из слышанных когда-то многочисленных рассказов о женском  героизме, украшающих историю западной границы. В одном случае какой-то мужчина  при поддержке трех-четырех женщин несколько дней успешно отбивался от  неприятельского отряда в сто человек, осаждавшего их блокгауз. В другом женщины  одни в отсутствие мужчин сумели защитить своих детей и все свое имущество;  вспомнился и третий случай, когда одинокая женщина, взятая в плен, перебила  спящих сторожей и добыла таким путем свободу не только себе, но и всем своим  малолетним детям. Этот ближе всех подходил, к ее собственному случаю. С огнем в  глазах и на щеках, Эллен оглядела свои скудные средства обороны.    

Девочек  постарше она поставила к рычагам – сбрасывать на нападающих камни; самых маленьких,  поскольку им не под силу было нести настоящую службу, она наметила  использовать, чтобы создать у врага впечатление многочисленного гарнизона; а  сама она, как всякий полководец, намеревалась руководить боевыми действиями и  поддерживать в войске бодрость. Произведя такую расстановку сил, она ждала  первого приступа, стараясь внешне сохранять спокойствие, чтобы вселить  уверенность в своих помощниц – необходимое условие успеха.    

Эллен  значительно превосходила дочерей Эстер силой духа, почерпнутой в нравственных качествах,  однако двум старшим из них она бесспорно уступала в одном важном воинском  достоинстве – в пренебрежении к опасности. Выросшие среди трудностей  переселенческой жизни, на окраинах цивилизованного мира, давно свыкшиеся со  всякими опасностями, эти девочки обещали сравниться с матерью и удивительным  бесстрашием и тем необычным сочетанием дурных и добрых свойств, которое, когда  бы довелось ей действовать на более широкой арене, вероятно, позволило бы жене  скваттера оказаться зачисленной в список замечательных женщин ее времени. Эстер  уже случилось раз отстоять бревенчатый дом Ишмаэла от вторжения индейцев; был и  такой случай, когда ее не тронули, приняв за убитую, после упорной защиты,  которая дала бы ей право на почетную капитуляцию, имей она дело с более  цивилизованным противником. Эти две истории и десятки других в том же роде она  не раз с торжеством рассказывала в присутствии дочерей; и теперь сердца юных воительниц  колебались между естественным страхом и честолюбивым желанием совершить  что-нибудь достойное детей такой матери. Наконец они дождались возможности так  же отличиться!    

Незнакомцы  были уже в пятистах ярдах от скалы. То ли по природной осторожности, то ли  убоявшись грозного вида двух защитниц крепости, выставивших из-за каменного  заграждения дула двух старых мушкетов, пришельцы остановились в ложбинке, где  могли бы спрятаться в густой траве. Отсюда несколько тревожных – а для  Эллен нескончаемых – минут они осматривали крепость. Потом один из них двинулся  вперед, желая, видимо, начать переговоры.    

«Фиби,  стреляй!» – «Нет, Хэтти, стреляй ты!» – подстрекали друг друга оробевшие,  но радостно взволнованные дочки скваттера, когда вмешалась Эллен и, быть может,  избавила подходившего парламентера от сильного испуга, если не от худшего.    

– Положите  мушкеты! – закричала она. – Это доктор Батциус!    

Ее  подчиненные повиновались лишь наполовину: они отняли пальцы от курков, но  грозные дула по-прежнему смотрели на непрошеных гостей. Натуралист, подходивший  достаточно осмотрительно, примечая малейшее враждебное движение гарнизона,  поднял на конце дробовика белый платок и подошел к крепости настолько близко,  чтобы его могли хорошо расслышать. Тут, приняв, как он воображал, внушительный  и властный вид, он рявкнул так громко, что его услышали бы и на вдвое большем  расстоянии:    

– Внимайте!  Именем Конфедерации Соединенных Суверенных Штатов Северной Америки призываю вас  всех подчиниться ее законам!    

– Доктор  или нет, а он наш враг, Нелли. Слышишь, слышишь? Он говорит о законе.    

– Постойте!  Дайте мне послушать, что он скажет! – закричала, почти задыхаясь, Эллен и  отвела дула мушкетов, опять наведенные на отпрянувшего вестника.    

– Предостерегаю  вас и во всеуслышание заявляю, – продолжал напуганный доктор, – что я  мирный гражданин вышеназванной Конфедерации, или, говоря точней, Союза,  сторонник общественного договора, друг мира и порядка. – Затем, увидев,  что опасность если не вовсе, то на время миновала, он снова задиристо повысил  голос:    

– А  посему я требую от всех вас подчинения законам.    

– А  я-то думала, что вы нам друг, – возразила Эллен, – и что вы  путешествуете вместе с моим дядей, заключив с ним соглашение…    

– Оно  расторгается. Я оказался обманут в самых его предпосылках, а потому объявляю известный  компактум, заключенный между Ишмаэлом Бушем, скваттером, с одной стороны, и  Овидом Батциусом, доктором медицины, – с другой, аннулированным и  утратившим силу… Нет, нет, дети, быть аннулированным есть свойство негативное,  оно не влечет за собою ни материального, ни иного ущерба для вашего достойного  родителя, так что отбросьте огнестрельное оружие и внемлите внушению разума.  Итак, я объявляю, что договор нарушен.., то есть аннулирован.., отменен. Что  касается тебя, Нелли, мои чувства к тебе отнюдь не враждебны; поэтому выслушай,  что я имею тебе сказать, не закрывай своих ушей, полагая себя в безопасности.  Ты знаешь нрав человека, у которого ты живешь, и ты знаешь, юная девица, как  опасно дурное общество. Расстанься с сомнительным преимуществом своей позиции и  мирно сдай скалу на волю тех, кто меня сопровождает, – целому легиону,  юная девица, заверяю тебя, непобедимому и могучему легиону. А посему едай  владение этого преступного и бессовестного скваттера… Ах, дети, такое  пренебрежение к человеческой жизни ужасно в существах, которые сами лишь совсем  недавно получили ее в дар! Отведите эти опасные орудия – я молю вас не ради  себя, а ради вас самих! Хетти, разве ты забыла, кто успокоил боль, терзавшую  тебя, когда после ночевок на голой земле, сырой и холодной, ты получила  воспаление аурикулярных нервов? А ты, Фиби, неблагодарная, беспамятная Фиби!  Когда бы не эта рука, которую ты хочешь навеки поразить параличом, твои верхние  резцы до сих пор причиняли бы тебе страдания и муки. Так положите же оружие,  последуйте совету человека, который был всегда вашим другом! А к тебе, молодая  девица, – продолжал он, не сводя, однако, зоркого взгляда с мушкетов,  которые девочки соблаговолили слегка отвести, – к тебе, девица, я  обращаюсь с последним и, значит, самым торжественным увещеванием: я требую от  тебя сдать эту скалу немедленно и без сопротивления, ибо так повелевают власть,  справедливость и… – он хотел сказать «закон», но, вспомнив, что это одиозное  слово может опять рассердить дочек скваттера, вовремя осекся и заключил свою  тираду менее опасным и более приемлемым словом, – и разум.    

Эти  необычайные призывы не оказали, однако, желательного действия. Младшие  слушатели ничего в них не поняли, кроме нескольких обидных выражений,  отмеченных выше, и на Эллен, хоть она и лучше понимала, что говорил  парламентер, его риторика произвела не больше впечатления, чем на ее товарок.  Когда он полагал, что речь его звучит трогательно и чувствительно, умная девушка,  несмотря на тайную свою тревогу, едва удерживалась от смеха, а к его угрозам  она была глуха.    

– Я  не все поняла в ваших словах, доктор Батциус, – спокойно ответила она, когда  он кончил, – но в одном я твердо уверена: если они меня учат обмануть  оказанное мне доверие, то лучше бы мне их не слышать. Остерегу вас: не  пытайтесь врываться силой, потому что, как бы я ни была к вам расположена,  меня, как вы видите, окружает гарнизон, который, в случае чего, расправится и  со мной. Вы знаете – или должны бы знать – нрав этой семьи, так нечего вам  шутить в таком деле с кем-либо из ее членов, ни с женщинами, ни с детьми.    

– Я  не совсем уж несведущ в человеческой природе, – возразил естествоиспытатель,  благоразумно отступив немного от стойко до сих пор занимаемой им позиции у  самой подошвы скалы. – Но вот подходит человек, который, может быть, лучше  меня знает все ее тайные прихоти.    

– Эллен!  Эллен Уэйд! – закричал Поль Ховер, который выбежал вперед и стал бок о бок  с Овидом, не выказав и тени боязни, так явно смущавшей доктора. – Не думал  я, что найду в вас врага!    

– И  не найдете, если не будете меня просить, чтобы я пошла на предательство. Вы  знаете, что дядя поручил свою семью моим заботам, так неужто я так грубо обману  его доверие – впущу сюда его злейших врагов, чтобы они перебили его детей и, уж  во всяком случае, забрали у него все, на что не польстились индейцы?    

– Разве  я убийца?.. Разве этот старик, этот офицер американских войск (траппер и его  новый друг уже стояли с ним рядом), – разве похожи они на людей, способных  на такие преступления?    

– Что  же вы хотите от меня? – сказала Эллен, ломая руки в тяжелом сомнении.    

– Зверя!  Не больше и не меньше, как укрываемого скваттером опасного хищного зверя!    

– Благородная  девушка, – начал молодой незнакомец, лишь незадолго до того нашедший себе  товарищей в прерии.    

Но он  тотчас замолк по властному знаку траппера, шепнувшему ему на ухо:    

– Пусть  уж он ведет переговоры. В сердце девушки заговорит природа, и тогда мы скорей добьемся  нашей цели.    

– Правда  выплыла наружу, Эллен, – продолжал Поль, – и мы, как пчелу до дупла,  проследили скваттера в его тайных преступлениях. Мы пришли исправить  причиненное зло и освободить его узницу. Если сердце у тебя чистое, как я  всегда считал, ты не только не будешь ставить нам палки в колеса, а и сама  примкнешь к нашему рою и бросила старика Ишмаэла – пусть живут в его улье пчелы  одного с ним корня.    

– Я  дала святую клятву…    

– Договор,  заключенный по неведению или по жестокому принуждению, в глазах каждого моралиста  является недействительным! – провозгласил доктор.    

– Тише,  тише! – опять зашептал траппер. – Юноша сам с ней столкуется.    

– Я  поклялась всеми святыми, всем, что люди чтут на земле, в том числе и ваши  моралисты, – продолжала Эллен, – никому не открывать, что заключено в  палатке, и не помогать побегу узницы. Мы с ней обе поклялись нерушимой страшной  клятвой; этой клятвой мы, может быть, откупились от смерти. Правда, вы не с  нашей помощью проникли в тайну, но все же я не знаю, позволяет ли мне совесть  хотя бы оставаться в стороне, пока вы вот так ломитесь, как враги, в жилище  моего дяди.    

– Я  берусь, – горячо вмешался натуралист, – неопровержимо доказать с  ссылкой на Пэйли, Беркли и на бессмертного Бинкерсхука, что если при заключении  договора одна из сторон, будь то государство или частное лицо, находилась под  давлением, то оный договор…    

– Вы  только выведете девушку из терпения своими бранными словами, – сказал  осмотрительный траппер, – тогда как у него, если предоставить дело  человеческим чувствам, она станет кроткой, как лань. Нет, вы, как и сам я, мало  знакомы с природой добрых побуждений!    

– Значит,  ты дала только эту единственную клятву, Эллен? – продолжал Поль, и в  голосе веселого, беспечного бортника прозвучали укор и печаль. – Больше ты  ни в чем не клялась? Разве слова, подсказанные скваттером, для тебя как мед во  рту, а все другие твои обещания – как пустые соты?    

Бледность,  покрывшая было всегда веселое лицо Эллен, исчезла под жарким румянцем, ясно  видным даже на таком далеком расстоянии. Девушка боролась с собой, как будто  силясь сдержать раздражение; потом ответила со всей свойственной ей  горячностью:    

– Не  понимаю, по какому праву меня спрашивают о клятвах и обещаниях, которые могут касаться  только той, которая их дала, если она в самом деле, как вы намекаете, связала  себя словом! Я обрываю всякий разговор с человеком, который так много о себе  возомнил и считается только со своими желаниями.    

– Вот,  старый траппер, ты слышал? – сказал простосердечный бортник, круто повернувшись  к своему седому другу. – Ничтожное насекомое, скромнейшая из тварей  небесных, взяв свой взяток, прямо и честно летит к улью или гнезду, а женский  ум!.. Его пути ветвисты, как разлапый дуб, и кривей, чем изгибы Миссисипи!    

– Нет,  дитя мое, нет, – молвил траппер, простодушно вступаясь за обиженного  Поля. – Ты должна принять в соображение, что молодой человек опрометчив и  не любит долго раздумывать. А обещание есть обещание. Его нельзя отбросить и  забыть, как рога и копыта буйвола.    

– Спасибо,  что напомнили мне о моей клятве, – сказала все еще раздраженная Эллен и  прикусила с досады свою хорошенькую нижнюю губку. – Я ведь забывчивая!    

– Эх!  Вот и проснулась в ней женская природа, – сказал старик и в явном  разочаровании покачал головой. – Только проявляется она в обратном духе.    

– Эллен! –  закричал молодой незнакомец, до сих пор державшийся молчаливым слушателем  переговоров. – Раз все вас называют Эллен…    

– Не  только «Эллен». Называют меня, как ни странно, и по фамилии моего отца.    

– Зовите  ее Нелли Уэйд, – буркнул Поль, – это ее законное имя, и, по мне,  пусть оно остается при ней навсегда!    

– Я  должен был добавить «Уэйд», – сказал молодой капитан. – Вы убедитесь,  что, хотя я сам не связан клятвой, я, во всяком случае, умею уважать клятвы,  данные другими. Вы сами свидетельница, что я говорю тихо, а ведь я уверен, что  стоило бы мне позвать, мой зов был бы услышан и принес бы кому-то бесконечную  радость. Позвольте же мне одному подняться на скалу. Обещаю вам, что сполна  возмещу вашему родственнику весь убыток, какой он может понести.    

Эллен  почти сдалась, но, глянув на Поля, который стоял, горделиво опершись на ружье,  и с видом полного безразличия насвистывал песенку лодочников, она вовремя  опомнилась и сказала:    

– Дядя,  уходя с сыновьями на охоту, назначил меня на скале комендантом. Комендантом я и  останусь, пока он не вернется и не освободит меня от этой обязанности.    

– Мы  теряем невозвратимое время и упускаем возможность, которая, вероятнее всего, не  представится нам вторично, – решительно сказал офицер. – Солнце уже  клонится к закату, и с минуты на минуту скваттер со всем своим диким племенем  может вернуться на ночлег в свой лагерь.    

Доктор  Батциус боязливо поглядел через плечо и снова отважился заговорить:    

– Совершенство  как в животном организме, так и в мире интеллекта достигается не иначе, как в  зрелости. Размышление – мать мудрости, а мудрость – мать успеха. Я предлагаю  удалиться на приличное расстояние от этой неприступной позиции и там держать  совет о том, не начать ли нам – и какими путями – правильную осаду; или,  возможно, мы предпочтем, отложив осаду до более благоприятной поры, обеспечить  себе помощь вспомогательных войск из обитаемых областей и тем самым оградить  достоинство закона от опасности его ниспровержения.    

– Штурм  предпочтительней, – ответил с улыбкой офицер, смерив взглядом высоту  подъема и оценив его трудность. – В худшем случае нас ждет перелом руки  или шишка на лбу.    

– Валяй! –  рявкнул бортник, рванувшись вперед, и с одного прыжка оказался вне достижения  для пуль под нависшим краем выступа, на котором разместился гарнизон. –  Теперь показывайте, на что вы способны, дьяволята, у вас секунда сроку, чтобы  нам навредить.    

– Поль,  Поль, сумасшедший! – кричала Эллен. – Еще шаг, и глыбы придавят тебя.  Они висят на волоске, и девочки уже готовы их столкнуть!    

– Так  отгони от улья окаянный рой! Я все равно взберусь на утес, хотя бы его сплошь  покрывали шершни.    

– Пусть  она только сунется к нам! – усмехнулась старшая из девочек и потрясла  мушкетом так решительно, что в пору бы ее бесстрашной матери. – Знаем мы тебя,  Нелли Уэйд, ты в душе заодно с законниками; осмелься только подойти на полшага  ближе, и тебя накажут, как наказывают на границе. Подсуньте-ка здесь еще один  кол, девочки! Живо! Посмотрю я на человека, который посмеет подняться в лагерь  Ишмаэла Буша, не спросив позволения у его детей!    

– Ни  с места, Поль! Держитесь под скалой, или вас убьют!    

Эллен  умолкла: то же нежданное видение, которое накануне вызвало такой переполох, показавшись  здесь же, на краю уступа, явилось и сейчас их взорам.    

– Именем  создателя заклинаю вас, остановитесь! Все остановитесь! Вы, подвергающие себя  безрассудному риску, и вы, девочки, готовые отнять у людей то, чего не сможете  вернуть! – сказал голос с легким иностранным акцентом, при звуке которого  все устремили глаза на вершину скалы.    

– Инес! –  закричал офицер. – Неужели я вновь тебя вижу? Теперь ты моя, хотя бы  тысяча дьяволов охраняла эту скалу. Подвиньтесь, мой храбрый товарищ, дайте  дорогу другому!    

При  неожиданном появлении пленницы гарнизон цитадели на миг оцепенел. При достаточной  выдержке это было бы быстро исправлено, но, услышав голос Мидлтона, Фиби  сгоряча разрядила по незнакомке свой мушкет, едва ли ясно сознавая, в кого  стреляет – в человека из плоти и крови или в существо иного мира. Эллен с  криком ужаса бросилась в палатку вслед за своей подругой, не зная, ранена та  или только напугана.    

Пока  разыгрывалась эта опасная интермедия, снизу отчетливо доносился шум  решительного штурма. Поль, воспользовавшись замешательством наверху,  продвинулся дальше, а место под выступом освободил для Мидлтона. Следом за  Мидлтоном кинулся натуралист, который был так ошарашен выстрелом, что подскочил  к самой скале, инстинктивно ища прикрытия. Только траппер остался на прежнем  месте невозмутимым, но внимательным наблюдателем происходящего. Однако, не  принимая прямого участия в военных действиях, старик все же оказывал штурмующим  существенную помощь. Удобная позиция дала ему возможность предупреждать друзей  о каждом движении неприятеля, грозившего им сверху гибелью, и указывать им, как  продвигаться дальше.    

Между  тем Фиби и Хетти показали, что они не только но крови, но и по духу истинные  дочери неустрашимой Эстер. С той минуты, как Эллен и ее таинственная подруга  исчезли в палатке, девочки все свое внимание перенесли на двух более  мужественных и бесспорно более опасных противников, которые к этому времени  успели скрыться среди выступов на склоне. Поль грозным голосом, желая вселить  ужас в юные сердца, снова и снова предлагал девочкам сдаться, но они не слушали  его, как не слушали и призывов траппера прекратить сопротивление, которое могло  оказаться для них роковым, не давая притом хотя бы слабой надежды на успех.  Подбадривая друг дружку, они подкатили тяжелые глыбы ближе к краю, приготовили  для немедленного использования камни полегче и выставили вперед дула мушкетов с  деловитостью и хладнокровием испытанных бойцов.    

– За  выступ! Не высовываться! – говорил траппер, указывая Полю, как ему  продолжать подъем. – Ногу к ноге, мальчик… Ага! Видишь, не зря  поостерегся! Задень этот камень твою ступню, пчелы без опаски могли бы летать  над прерией. А ты, тезка моего друга, Ункас по имени и по духу, если ты так же  быстр, как Легконогий Олень, делай смелый прыжок вправо, и ты безопасно продвинешься  на двадцать футов. За куст не хватайся, нельзя – он обманет, не выдержит!..  Ага! Сумел!.. Сделал точно и смело!.. Теперь ваша очередь, мой друг, искатель  даров природы. Подайтесь влево и отвлеките на себя внимание детей… Ладно,  девочки, палите, мои старые уши привыкли к свисту свинца; да и с чего мне  трусить, когда за спиной восемьдесят с лишним лет! – Он с печальной улыбкой  закивал головой, но ни один мускул не дрогнул на его лице, когда пуля  просвистела рядом: это Хетти вне себя от злости выстрелила в старика. –  Когда курок спускают такие слабенькие пальцы, надежней стоять на месте и не  увертываться, – продолжал он. – Но горько видеть, что и у таких молоденьких  человеческая природа склонна к злу!.. Отлично, мой любитель зверей и трав!..  Еще один прыжок, и ты посмеешься над всеми оградами и рогатками скваттера!  Доктор как будто распалился! Вижу по его глазам. Теперь от него больше будет  толку!.. Жмитесь теснее к скале, мой друг.., теснее!    

Траппер  не ошибся – доктор Батциус и впрямь распалился; но старик сильно  заблуждался относительно причины, вызвавшей это состояние духа. Неловко  подражая движениям своих товарищей и очень осторожно, с тайным содроганием  карабкаясь кое-как вверх по круче, натуралист краем глаза увидел неизвестное  растение в нескольких ярдах над своей головой и на месте, вовсе уж не защищенном  от камней, которые девочки непрестанно обрушивали на штурмующих. Мгновенно  забыв обо всем на свете, кроме славы, ожидающей того, кто первым занесет это  сокровище в ботанические каталоги, он жадно, как птица за бабочкой, ринулся за  своим трофеем. Каменная глыба, тотчас прогрохотав вниз по круче, возвестила,  что он замечен. Его фигуру скрыло облако пыли и осколков, поднятое грозной  глыбой, и траппер уже считал его погибшим, но минутой позже увидел, что доктор  цел и невредим: примостившись в выемке, образованной на месте одного из  каменных уступов, сбитого лавиной камней, он с торжеством сжимал в руке свою  драгоценную находку и пожирал ее восхищенным взглядом знатока. Поль не замедлил  воспользоваться случаем. Свернув со своего пути, он быстро, как мысль,  перенесся на удобную позицию, занятую Овидом. И, когда ученый нагнулся над  своим сокровищем, бортник бесцеремонно ступил, как на ступеньку, ему на плечо,  проскочил в брешь, оставленную сброшенным камнем, и оказался на площадке. Его  примеру последовал Мидлтон, и они схватили и обезоружили девочек. Так была  одержана бескровная и полная победа, передавшая в руки врага цитадель, которую  Ишмаэл полагал неприступной.    

 Глава 15    

     

Пусть  небо этот брак благословит,    

Чтоб горе  нас потом не покарало.    

Шекспир,  «Ромео и Джульетта»    

     

Приостановим  течение нашего рассказа и обратимся к событиям, приведшим в своем развитии к  неожиданной схватке, описанной в предыдущей главе. Перерыв будет настолько  краток, насколько это совместимо с нашим желанием удовлетворить тех читателей,  которые не терпят, чтобы лицо, взявшее на себя обязанность историка, оставляло  какой-то пробел и понуждало их бесплодное воображение этот пробел заполнять.    

В  войсках, направленных правительством Соединенных Штатов принять во владение  новоприобретенную территорию на Западе, имелся отряд, возглавляемый тем молодым  офицером, которому довелось играть такую заметную роль в последних картинах  пашей повести. Мирные, бездеятельные потомки колонистов прежнего времени  приняли своих новых соотечественников без недоверия, ибо им было известно, что  передача несет для них завидную перемену: из подданных монарха они превращались  в граждан республики, где царствует закон. Новые правители держались очень  скромно, не злоупотребляя предоставленной им властью. Однако при таком  нежданном смешении питомцев свободы с угодливыми ставленниками абсолютной  монархии, протестантов – с католиками, предприимчивых людей – с  бездеятельными должен был пройти известный срок, пока совершилось бы слияние  несходных элементов общества. Как всегда, достижению желанной цели должно было  способствовать благотворное влияние женщины. Неодолимая сила владычицы-любви  опрокидывала преграды, воздвигнутые предубеждением и религией, и вскоре брачные  союзы стали закреплять рожденную обстоятельствами политическую связь между  двумя национальностями, столь различными по воспитанию, обычаям и образу  мыслей.    

Среди  новых хозяев края Мидлтон был одним из первых, кто подпал под чары коренной луизианки.  В непосредственном соседстве с местом, куда он был назначен, проживал глава  одной из тех старинных колониальных семей, которые уже не первый век мирно  прозябали в покое, праздности и богатстве испанских провинций. Когда-то он был  офицером на службе испанской короны, но покинул Флориду и перебрался в соседнюю  провинцию, к французам, так как там получил в наследство богатое поместье. Имя  дона Аугустина де Сертавольос было мало кому известно за пределами городка, где  он обосновался. Зато он находил для себя тайную утеху, показывая своей  единственной дочери это имя в больших заплесневелых свитках старинных грамот,  где оно значилось среди имен вельмож и героев Старой и Новой Испании. Этот  факт, столь важный для него и незначительный для всякого другого, был основной  причиной его одиночества. В то время как его соседи, живые и общительные галлы,  с готовностью открывали свои двери перед каждым новым гостем, дон Аугустин  предпочитал держаться от всех в стороне, видимо вполне довольный обществом  дочери, девушки, едва вышедшей из детских лет.    

Однако  юная Инес не была так равнодушна к окружающей жизни. И, когда она слышала военную  музыку, вечерами разливавшуюся в воздухе, когда видела новое знамя, реющее над  холмами неподалеку от обширного имения ее отца, в ней пробуждалось любопытство,  которое не зря признается отличительным свойством ее пола. Все же прирожденная  застенчивость и та особенная отчуждающая томность, которая в тропических  провинциях Испании придает женщинам своеобразное очарование, держала ее в  своих, казалось бы, нерасторжимых узах; и более чем вероятно, что, если бы  Мидлтону не случилось оказать какую-то услугу ее отцу, молодые люди долго бы  еще не встретились и девушка, уже вступившая в тот возраст, когда сердце  тянется к любви, отдала бы свои чувства другому.    

Но  провидению или, если угодно, року (прибегнем к не столь торжественному, но  более классическому слогу) угодно было иначе. Надменный и недоступный дон  Аугустин все же слишком гордился своей принадлежностью к свету, чтобы  преступить его закон. Из признательности к Мидлтону он открыл офицерам  гарнизона двери своего дома и завязал с ними хоть и сдержанные, но учтивые  отношения. Сдержанность эта постепенно отступала перед любезностью и  чистосердечием молодого, неглупого капитана, и вскоре богатый землевладелец не  меньше своей дочери радовался всякий раз, когда знакомый стук в ворота возвещал  о желанном госте – командире форта.    

Нет  нужды распространяться о впечатлении, произведенном на солдата чарами Инес, или  затягивать рассказ подробным отчетом о том, как его образованность, изящные  манеры, мужественная красота и безраздельное внимание все сильнее действовали  на чувствительную душу романтической и пылкой шестнадцатилетней затворницы. Для  наших целей достаточно будет сказать, что они полюбили друг друга; что юноша не  замедлил открыться в своих чувствах; что он без особого труда рассеял сомнения  девушки и с немалым трудом – сомнения ее отца; и что не прошло и полугода  с передачи Луизианы во владение Соединенных Штатов, как офицер американской  армии стал женихом богатейшей наследницы на берегах Миссисипи.    

Хотя  читателю, мы полагаем, известно, как делаются такие дела, не надо думать, что  Мидлтон с легкостью одержал победу над предрассудками как отца, так и дочери. В  глазах обоих различие вероисповеданий составляло серьезное, почти неустранимое  препятствие. Влюбленный терпеливо выдерживал отчаянный натиск отца Игнасио, на  которого была возложена задача обратить его в католичество.    

Свои  попытки достойный священник предпринимал методично, упорно и безуспешно.    

Раз  двадцать (бывало это в те минуты, когда в глубине комнаты, где шла их беседа,  легкой тенью проплывала фигурка Инес) священнику казалось, что он вот-вот  восторжествует над ложной верой; но все его надежды оказывались тщетными из-за  нежданного сопротивления со стороны предмета его благочестивых трудов. Пока  наступление на его веру велось издалека и было не слишком энергичным, Мидлтон,  не искушенный в богословских спорах, принимал его безропотно и терпеливо, как  мученик; но, как только добрый священник в заботе о его будущем блаженстве  пытался укрепить свою исходную позицию и призвать на помощь аргументацию,  почерпнутую в арсеналах собственной своей религии, молодой человек, как хороший  солдат, тотчас сам кидался в контратаку. Правда, он вступал в бой вооруженный  только здравым смыслом и некоторым знанием обычаев своей родной страны, столь  несходных с испанскими; но этим незамысловатым оружием он легко отбрасывал  противника. Так упрямая дубинка в руке запальчивого крепыша берет верх над  рапирой искусного фехтовальщика, чьи тонкие выпады оказываются бессильны перед  неотразимым аргументом пробитого черепа и переломленного клинка.    

Спор еще  не завершился, когда на помощь солдату пришло нашествие протестантов. С тревогой  взирал на них почтенный священник и видел вокруг либо безбожников, помышляющих  только о земных благах, либо людей, искренне верующих и притом терпимых. Он  видел, что зараза вольнодумства просачивается и в его собственную паству,  которую, казалось ему, ничто не могло совратить с пути истинного. Пришла пора  переходить от наступления к обороне и подготовлять своих приверженцев к  сопротивлению беззаконным влияниям, грозившим опрокинуть устои их веры. Как  разумный полководец, убедившийся, что занял для своих сил слишком пространную  территорию, он начал отводить свои аванпосты. Священные реликвии были укрыты от  нечестивых взоров; прихожанам внушалось, чтобы они не толковали о чудесах перед  иноверцами, отрицающими самую возможность чудес и дерзающими брать под сомнение  их достоверность; и даже на Библию налагался с грозными заклятьями запрет под  тем вразумительным предлогом, что ей могут дать ложное истолкование.    

Между  тем пришла пора дать отчет дону Аугустину о воздействии увещеваний и молитв на  еретическую душу молодого солдата. Никто не любит признаваться в своей  слабости, да еще в такое время, когда обстоятельства требуют крайнего  напряжения сил. И вот, оправдываясь сам перед собой чистотою своих побуждений,  достойный священник пошел на благочестивый обман и объявил, что, хотя Мидлтон  окончательно еще не изменил свой образ мыслей, все же есть все основания  надеяться, что неопровержимые доводы оставили в его уме глубокие борозды, на  которых легко будет взойти благословенному посеву веры, особенно если  обращаемому будет дана счастливая возможность постоянного общения с католиками.    

Теперь  самого дона Аугустина охватил прозелитский пыл. И даже нежная и кроткая Инес возмечтала  сделаться смиренным орудием обращения своего возлюбленного в истинную веру.  Предложение Мидлтона было наконец принято; и если отец с нетерпением ждал дня  назначенной свадьбы, видя в ней залог своего собственного успеха, то его дочь  думала об этом дне с глубоким волнением, в котором рвение истой католички  переплелось с более нежными помыслами юной невесты.    

В утро  ее свадьбы солнце поднялось в таком ясном и безоблачном небе, что Инес приняла  это как предзнаменование будущего счастья. Отец Игнасио совершил обряд  бракосочетания в домашней церкви дона Аугустина, и задолго до того, как солнце  начало клониться к закату, Мидлтон прижал к своей груди стыдливо зардевшуюся  юную креолку как свою законную жену, которую никто не вправе у него отнять. По  обоюдному согласию день свадьбы решено было провести в уединении, посвятив его  только искренним чистым чувствам, а не шумному и принужденному веселью многолюдного  пиршества.    

Когда  начало смеркаться, Мидлтон, навестив по долгу службы лагерь, возвращался назад  владениями дона Аугустина, как вдруг он заметил мелькнувшее сквозь листву  уединенной беседки платье, похожее на то, в котором его невеста стояла перед  алтарем. Он подошел поближе – нерешительно, потому что полученное им право  во всякий час нарушить одиночество жены, казалось, требовало от него особой  деликатности; но, услышав, что жена его молится и в своей молитве нежно  упоминает его как своего любимого супруга, он отбросил излишнюю щепетильность и  стал так, что мог слышать и дальше, оставаясь незамеченным. Мужа, конечно, не  могло не порадовать, когда душа жены таким образом раскрылась перед ним,  незапятнанно чистая, и он увидел, что все думы любимой заполняет его  собственный образ, озаренный светлыми надеждами. Это было так лестно для его  самолюбия, что он не поставил ей в вину непосредственный предмет ее молитвы. А  молилась она о том, чтобы ей дано было сделаться смиренным орудием воли  господней и обратить супруга в истинную веру; и еще она испрашивала прощения  самой себе, если она по самонадеянности и равнодушию к наставлениям церкви  переоценила силу своего влияния и в опасном заблуждении сама ступила на путь  погибели, выйдя замуж за еретика. В ее порыве благочестие католички сочеталось  с таким жаром земного чувства, что, назови его Инес хоть язычником, Мидлтон  простил бы ей и это за любовную горячность ее молитвы.    

Молодой  человек подождал, когда новобрачная встанет с колен, и подошел к ней, как будто  не подозревая, зачем она уединилась здесь.    

– Уже  вечереет, моя Инес, – сказал он, – и дон Аугустин мог бы упрекнуть  вас, что вы не бережете свое здоровье, оставаясь в этот поздний час на воздухе.  Как же должен поступить я, на которого возложена та же ответственность и  который любит вас вдвое сильней?    

– Будьте  похожи на него во всем, – ответила она, подняв на мужа полные слез глаза,  и повторила с чувством:    

– Во  всем! Берите с него пример, Мидлтон, и больше мне нечего будет желать от вас.    

– От  меня? А для меня, Инес? Не сомневаюсь, что, если бы я мог стать таким хорошим  человеком, как достойный дон Аугустин, большего вы и желать не могли бы. Но вы  должны оказать снисхождение к слабостям и привычкам солдата. Пойдем же вместе к  вашему доброму отцу.    

– Немного  погодя, – сказала Инес, мягко отстранив его руку, которой он уже обвил ее  легкий стан, собираясь увести ее в дом. – Хоть вы и командир, я, перед тем  как стану беспрекословно подчиняться вашим приказаниям, должна исполнить другой  свой долг. Я дала одно обещание доброй Инесилье, моей верной кормилице,  которая, как вы знаете, Мидлтон, долго заменяла мне мать. Я пообещала сегодня  вечером навестить ее. Она думает, что больше ей не доведется видеть у себя свою  питомицу, и я не хотела бы ее огорчить. Пойдите же к дону Аугустину, а через  час приду и я.    

– Так  не забудьте: через час, не позже.    

– Через  час, – повторила Инес, послав ему воздушный поцелуй и тут же вспыхнув, как  будто устыдившись своей смелости, кинулась вон из беседки, и с минуту он видел  ее, бегущую к хижине кормилицы, где еще через миг она скрылась.    

Медленно,  в задумчивости Мидлтон шел, часто обращая взгляд туда, где он в последний раз  видел свою жену, как будто надеялся в вечернем полумраке увидеть опять ее милый  образ.    

Дон  Аугустин обрадовался ему, и на полчаса ему удалось занять свой ум, излагая  тестю свои планы на будущее. Старый надменный испанец слушал страстный, но  верный рассказ о процветании и о счастье молодой республики, совсем незнакомой  ему, хотя он прожил полжизни в соседстве с ней, и слова зятя вызывали у него  отчасти удивление, но больше недоверие, с каким слушают люди восторженное описание,  когда им кажется, что рассказчик пристрастен и приукрасил картину.    

За  разговором час, испрошенный новобрачной, истек быстрее, чем мог надеяться муж.  Но к концу этого срока Мидлтон начал все чаще поглядывать на часы, а потом  считать и минуты, по мере того как они проходили одна за другой, а Инес не  являлась. Когда минутная стрелка обежала по циферблату половину нового круга,  Мидлтон встал и объявил свое решение пойти за опоздавшей и проводить ее к отцу.    

Уже  совсем стемнело, и небо заволокло густой тучей, что в этих местах безошибочно  предвещает бурю. Подгоняемый грозной приметой чуть ли не больше, чем тайной  своей тревогой, он широким и быстрым шагом поспешал к хижине Инесильи. Двадцать  раз он останавливался, когда ему чудилось, что Инес, воздушная, легкая, спешит  ему навстречу, и двадцать раз, поняв, что обманулся, должен был продолжать свой  путь. Он дошел до хижины, постучался, открыл дверь, переступил через порог и  уже стоял перед старой кормилицей, а все еще не встретил ту, кого искал: она  уже ушла отсюда домой. Подумав, что разминулся с нею в темноте, Мидлтон прошел  обратно тот же путь, но лишь для нового разочарования: Инес домой не приходила.    

Никому  не сказав о своем намерении, новобрачный с трепетом сердца направился к той уединенной  беседке, где недавно подслушал молитву жены. Здесь его опять постигло  разочарование. И дальше все поплыло в мучительной неясности сомнений и догадок.    

Первые  часы Мидлтон, втайне не очень уверенный, каким побуждениям следовала его жена,  искал ее сам, никому ничего не говоря. Но, когда день угас, а она так и не  вернулась к отцу и мужу, он отбросил стеснение и объявил во всеуслышание о ее  непонятном исчезновении. Теперь о пропавшей Инес расспрашивали прямо и открыто;  но по-прежнему без успеха. Никто ее не видел, и никто не слышал о ней с той  минуты, как она вышла от кормилицы.    

Проходил  день за днем, а немедленно начатые розыски не приносили ничего нового, и  наконец большинство друзей и родственников отказались от надежды когда-нибудь  свидеться с нею.    

Такое  необычайное происшествие, понятно, не могли быстро придать забвению. Оно  породило всяческие слухи, нескончаемые пересуды и немало диких измышлений.  Наводнившие страну новые поселенцы – то есть те из них, у кого среди  множества хлопот еще оставалось время подумать о чужой беде, – в  большинстве своем пришли к бесхитростному заключению, что исчезнувшая новобрачная  покончила с собой. Отец Игнасио терзался сомнениями и тайными угрызениями  совести; но, как разумный полководец, он постарался обратить печальное событие  к своей выгоде в предстоящем походе за веру. Повернув свою батарею, он стал  нашептывать на ухо то одному, то другому из вернейших своих прихожан, что он-де  в Мидлтоне обманулся, ибо душа молодого человека, как ныне он с прискорбием  убедился, окончательно увязла в зыбучих песках ереси. Воинствующий священник  опять стал показывать священные реликвии и снова начал заговаривать на  щекотливую тему о том, что и в наши дни возможны чудеса. И вот среди верующих  пошел слух, постепенно превратившийся в местное поверье, будто Инес живою  вознеслась на небо.    

Дон  Аугустин, конечно, по-отцовски горевал, но скорбь его, пылкая поначалу, быстро  отгорела – недаром же он был креолом. Как и его духовный наставник, он  начал думать, что с их стороны было ошибкой отдать еретику такую чистую, юную,  прелестную, а главное, такую благочестивую девушку! Отец готов был уверовать,  что несчастье, поразившее его на старости лет, явилось карой за его  самонадеянность и недостаточную приверженность к вековым обычаям. Правда, когда  дошла до него ходившая среди прихожан молва, их простодушная вера принесла ему  утешение; но природа брала свое, и в уме старика закипала мятежная мысль, что  все же его дочь рановато обрела сокровище небесное взамен земных богатств.    

Но  Мидлтон, так неожиданно утративший возлюбленную, невесту,  жену, – Мидлтон был почти раздавлен тяжестью внезапного и страшного  удара. Сам воспитанный в более рационалистической вере, он, гадая о судьбе  Инес, поддавался лишь тем опасениям, какие подсказывала мысль об известном ему  суеверном взгляде девушки на его «ересь». Не к чему останавливаться на его  душевных терзаниях, на всяческих предположениях, надеждах, разочарованиях,  выпавших ему на долю в первые недели его горя.    

Ревнивые  подозрения об истинных убеждениях Инес и тайная уверенность, что она еще будет  найдена, не позволяли ему ни усердней повести поиски, ни вовсе от них  отказаться. Но время шло, и все менее вероятной становилась гнетущая догадка,  что Инес умышленно покинула его – хотя, возможно, лишь на время, – и  он постепенно склонялся к более мучительному убеждению, что ее уже нет в живых,  когда новое странное происшествие возродило его надежды.    

Молодой  начальник гарнизона медленно и печально возвращался с вечернего смотра к себе,  в уединенный дом неподалеку от лагеря, на том же холме, когда его блуждающий  взгляд задержался на фигуре человека, хотя в этот поздний час посторонним  заходить сюда не разрешалось. Неизвестный был в обтрепанной одежде, и весь его  вид говорил о неопрятной бедности и самых дурных привычках.    

Горе  смягчило офицерское высокомерие Мидлтона, и, когда он, проходя мимо, заговорил  с нарушителем правил, который, скрючившись, сидел на земле, в голосе его  звучала снисходительность, даже доброта:    

– Если  вас застанет здесь патруль, вам, дружок, придется просидеть ночь на гауптвахте;  вот вам доллар, ступайте куда-нибудь, где можно получить ужин и ночлег.    

– Мою  пищу, капитан, жевать не приходится, – ответил бродяга и схватил монету с  жадностью законченного негодяя. – Подкиньте-ка еще таких мексиканцев,  чтобы стало их двадцать, и я продам вам тайну.    

– Ступайте, –  сказал офицер, приняв свой обычный строгий вид. – Уходите, пока я не велел  вас схватить.    

– Могу  и уйти. Но, если я уйду, капитан, я, что знаю, унесу с собой, и жить вам тогда  соломенным вдовцом до вашего смертного дня.    

– Что  вы хотите сказать? – закричал Мидлтон и быстро повернулся к оборванцу,  который уже поплелся прочь, еле волоча свои распухшие ноги.    

– Что?  А вот что: куплю я на ваш доллар испанской водки, а потом вернусь и продам вам  свою тайну за такие деньги, чтоб хватило на целый бочонок.    

– Если  вам есть что сказать, говорите сейчас! – крикнул Мидлтон, от нетерпения  едва не выдав свои чувства.    

– Всухую  не поговоришь, капитан, – я не могу изящно выражаться, когда у меня першит  в горле. Сколько вы дадите, чтоб узнать от меня то, что я могу рассказать? Тут  нужно предложить что-нибудь приличное, как подобает между джентльменами.    

– По  справедливости будет лучше всего взять вас под стражу, любезный. К чему  относится ваша хваленая тайна?    

– К  браку… Есть жена – и нет жены. Хорошенькое личико, богатая невеста. Теперь ясно  вам, капитан?    

– Если  вы что-нибудь знаете насчет моей жены, говорите сразу: наградой вы останетесь довольны.    

– Эх,  капитан, я заключал на своем веку немало сделок. Бывало, что мне платили  чистоганом, бывало, что и обещаниями. А ими, скажу я вам, сыт не будешь.    

– Назовите  вашу цену.    

– Двадцать..,  нет, черт возьми, уж продавать, так за тридцать долларов или не брать ни цента!    

– Вот  вам ваши деньги. Но запомните: если вы мне не скажете ничего такого, что стоило  узнать, у вас их отберут, да и в придачу вас еще накажут за наглость.    

Оборванец  придирчиво осмотрел полученные банковые билеты и, убедившись, что они не  фальшивые, положил их в карман.    

– Люблю  я эти северные кредитки, – сказал он преспокойно. – Они, как сам я,  дорожат своею репутацией. Не бойтесь, капитан, я человек чести и врать не  стану; скажу только то, что знаю сам, и все это будет верно от слова до слова!    

– Говорите  же без задержки, а не то я передумаю и прикажу, чтоб у вас отобрали все, что вы  от меня получили, – и банкноты, и мексиканский доллар.    

– А  как же честь? Разве она не дороже жизни? – возразил пропойца, воздев руки  в притворном ужасе перед столь коварным предательством. – Так вот,  капитан, вам, конечно, известно, что джентльмены получают средства к жизни не  все одним путем: те берегут, что имеют, эти добывают, где что могут.    

– Значит,  вы вор?    

– Презираю  это слово. Я в свое время занимался охотой на человека. Вы знаете, что это  значит? Это толкуют по-разному. Одни считают, что кудлатые головы очень несчастны,  должны работать на знойных плантациях под палящим солнцем.., и всякое такое!  Так вот, капитан, я в свое время, как добросовестный человек, охотно занимался  благотворительностью, внося разнообразие в жизнь чернокожих – хотя бы в смысле  перемены места. Вы меня поняли?    

– Вы,  попросту говоря, похититель негров?    

– Был,  достойный капитан, был таковым! Но как раз сейчас я немного сократил свое дело,  как иной купец свертывает оптовую торговлю и открывает табачную лавочку. Был я  в свое время и солдатом. Что в нашем ремесле считается самым главным, можете вы  мне сказать?    

– Не  знаю, – ответил Мидлтон, изрядно наскучив его болтовней. – Храбрость,  по-моему.    

– Нет,  ноги! Ноги, чтоб идти в драку, и ноги для бегства. Так что, видите, два моих  занятия кое в чем сходны. Ноги у меня стали плохи, а похитителю, если он  обезножел, барыша в его деле не будет! Но осталось немало людей, кто покрепче  стоит на ногах, чем я.    

– Ее  похитили! – простонал пораженный муж.    

– И  увезли. Это верно, как то, что вы стоите на этом месте.    

– Негодяй!  Откуда вы знаете, что это так?    

– Руки  прочь… Прочь руки! Вы думаете, мой язык будет лучше делать свое дело, если  сдавлено горло? Имейте терпение, и вы узнаете все. Но, если вы еще раз  попробуете обойтись со мною так неучтиво, я буду вынужден обратиться за помощью  к законникам.    

– Говорите.  Но, если вы не скажете мне всю правду или хоть в чем-нибудь солжете, я с вами  тут же расправлюсь.    

– Не  такой вы дурак, чтобы верить на слово пройдохе вроде меня, если ему нечем  подтвердить свои россказни. Нет, капитан, вы умный человек, так что я выложу  вам, что я знаю и что соображаю, и оставлю вас: сидите и раздумывайте, а я  пойду и выпью за вашу щедрость. Так вот, я знавал человека, по имени Эбирам  Уайт. Думаю, мерзавец взял себе такую фамилию, чтобы показать свою нелюбовь к  чернокожим![44]  Этот человек, как мне достоверно известно, не первый год занимается перевозкой  краденых невольников из штата в штат. Я в свое время вел с ним дела – ох и  собака! Хоть кого надует! Чести в нем не больше, чем жратвы в моем желудке. Я видел  его здесь, в этом самом городе, как раз в день вашей свадьбы. Он был тут вместе  с мужем своей сестры и выдавал себя за переселенца, собравшегося в новые земли.  Неплохая компанийка для любого дела – у зятя семеро сыновей, каждый ростом с  вашего сержанта, считая с шапкой на голове. Так вот, когда я услышал, что у вас  пропала жена, я мигом сообразил: угодила она в лапы Эбирама.    

– Вы..,  вы это знаете? Вздор! Какое у вас основание так думать?    

– Основание  самое верное: я знаю Эбирама Уайта. Так что не прибавите ли вы чуток, чтобы в  горле не пересохло?    

– Ступайте,  ступайте! Вы и без того пьяны, несчастный, и не знаете, что говорите. Ступайте,  пока я не отдал вас под стражу!    

– Опыт  – добрый вожак! – крикнул оборванец вслед удаляющемуся Мидлтону, потом  повернул с самодовольным смешком и направил свои стопы к лавке маркитанта.    

Сто раз  в течение той ночи Мидлтону представлялось, что слова бродяги все же  заслуживают внимания, и столько же раз он отвергал эту мысль как нечто дикое,  бредовое, о чем лучше и не вспоминать. Так провел он беспокойную, почти  бессонную ночь, а рано утром его разбудил ординарец, пришедший с донесением,  что на плацу, неподалеку от квартиры Мидлтона, найден мертвец. Поспешно  одевшись, Мидлтон пошел туда и увидел того самого бродягу, с которым говорил  накануне. Он лежал простертый на земле, так его здесь и застали.    

Несчастный  пал жертвой собственной невоздержанности. Об этом убедительно говорили его  выпученные глаза, распухшее лицо и исходивший от трупа невыносимый запах  винного перегара. В ужасе и омерзении Мидлтон отвернулся, приказав унести тело,  когда вдруг его глаза привлекло положение правой руки мертвеца. Приглядевшись,  он обнаружил, что указательный палец вытянут и упирается в песок, где чуть  заметно, но все же различимо была нацарапана следующая незаконченная фраза:  «Капитан, это верно, как то, что я джентл…» Он, видно, умер или впал перед  своим концом в глубокий сон, не успев дописать последнее слово.    

Не  посвящая других в свое открытие, Мидлтон повторил приказ и ушел. Он подумал о  том, как упорно настаивал на своем несчастный бродяга, взвесил все  обстоятельства и решил втайне навести некоторые справки. Он выяснил, что в день  его свадьбы в окрестностях проезжала семья переселенцев, отвечавшая описанию.  Удалось проследить их путь по берегу Миссисипи; затем они наняли баржу и  поднялись вверх по реке до ее слияния с Миссури. Здесь след обрывался: люди  исчезли, как сотни других, устремившихся в новые земли за сокрытыми в них  богатствами.    

Собрав  эти сведения, Мидлтон взял с собою для охраны небольшой отряд из самых верных  своих людей, простился с доном Аугустином, не делясь с ним ни надеждами своими,  ни страхами, и, прибыв в указанное место, пустился в погоню в неразведанную  глушь. Такой караван поначалу можно было без труда проследить, но дальше выяснилось,  что Ишмаэл наметил осесть далеко за обычными пределами поселений.    

Обстоятельство  это само по себе укрепило Мидлтона в его подозрениях и оживило его надежду на  конечный успех.    

Когда  поселения остались позади и некого стало расспрашивать, Мидлтон продолжал  погоню за беглецами по обычным следам на земле. Это тоже было нетрудной  задачей, пока следы не завели его в «волнистую прерию», где твердая почва не  сохраняла никаких отпечатков. Тут он совсем растерялся.    

В конце  концов он счел наилучшим разделить свой отряд и назначил место, где им всем сойтись  в условленный день, чтобы повести поиски в разных направлениях. Он уже неделю  бродил один, когда случай свел его с траппером и бортником. Как произошла их  встреча, читатель уже знает и легко представит себе объяснения, которые  последовали за рассказом Мидлтона и привели к тому, что молодой офицер, как мы  видели, наконец нашел свою жену.    

 Глава 16    

     

Она  бежала – в том, сомненья нет.    

Молю вас  попусту не тратить слов.    

Скорее на  коней.    

Шекспир,  «Два веронца»    

     

Незаметно  прошел час торопливых и довольно бессвязных расспросов, когда Мидлтон, с восторгом  и тревогой глядевший на жену, как смотрит скупец на возвращенные ему сокровища,  оборвал сбивчивый рассказ о том, как он сам добрался сюда, и обратился к жене  со словами:    

– Но  вы, моя Инес.., как они обходились с вами?    

– Если  не говорить о самом главном – что меня без всякого права насильно разлучили с  друзьями, – похитители старались устроить меня как можно лучше. Мне  думается, что глава их семьи только недавно ступил на путь злодейства. Он не  раз в моем присутствии страшно бранил негодяя, который меня схватил, а потом  они заключили нечестную сделку, принудив к ней и меня: они связали меня клятвой  и сами поклялись… Ах, Мидлтон, боюсь, еретики не так блюдут свои обеты, как мы,  дети истинной церкви!    

– Оставьте,  тут религия ни при чем! Для этих подлецов нет ничего святого. Так они нарушили  клятву?    

– Нет,  не нарушили… Но разве это не кощунство – призывать бога в свидетели, заключая  такой грешный договор?    

– В  этом, Инес, мы, протестанты, согласимся с самым ревностным католиком. Но как  они соблюдали договор? И в чем была его суть?    

– Они  обязались не трогать меня и не навязывать мне свое гнусное присутствие, если я  поклянусь, что не буду делать попыток к бегству и что я не буду даже никому  показываться на глаза до известного срока, который они сами назначили.    

– До  какого же срока? – спросил в нетерпении Мидлтон, знавший, как щепетильна  его жена во всем, что связано с религией. – Он еще не скоро…    

– Он  уже истек. Я поклялась святою, чье имя я ношу, и была верна своей клятве, пока  человек, которого они зовут Ишмаэлом, не нарушил условия. Тогда я открыто  показалась на скале – тем более, что и срок миновал.    

Впрочем,  я думаю, отец Игнасио все равно разрешил бы меня от обета, раз мои тюремщики  нарушили слово.    

– Если  бы не разрешил, – процедил сквозь зубы капитан, – я бы навеки  освободил его от духовной опеки над вашей совестью.    

– Вы,  Мидлтон? – возразила жена, увидев, как он побагровел, и, сама залившись  румянцем, сказала:    

– Вы  можете принимать мои обеты, но никак не властны разрешать меня от них!    

– Конечно,  конечно, не властен! Вы правы, Инес. Не мне разбираться в этих тонкостях, и я  уж никак не священник. Но скажите мне, что толкало этих злодеев вести такую  опасную игру.., так шутить моим счастьем?    

– Вам  известно, как мало я знаю жизнь, как не способна понимать побуждения людей,  столь отличных от всех, с кем я встречалась раньше. Но не правда ли, жадность к  деньгам толкает иногда людей и на худшие злодеяния? Вероятно, они думали, что  мой старый и богатый отец будет рад уплатить немалый выкуп за свою единственную  дочь; а может быть, – добавила она, сквозь слезы глянув украдкой на  внимательно слушавшего Мидлтона, – они в какой-то мере рассчитывали и на  горячие чувства молодого мужа.    

– Они  могли бы выцедить по капле всю кровь моего сердца!    

– Да, –  продолжала робкая его жена, сразу отведя взгляд, на который отважилась, и  поспешила подхватить нить беседы, как будто хотела, чтобы он забыл ее смелые  слова. – Мне рассказывали, будто некоторые мужчины так низки, что приносят  ложную клятву у алтаря ради того, чтобы завладеть золотом доверчивых девушек;  так если жажда денег толкает иных на такую низость, неудивительно, если  настоящий преступник ради денег совершает злодейство, все-таки не столь коварное.    

– Так  это, верно, и есть. А теперь, моя Инес, хотя я с вами и буду защищать вас,  покуда жив, и хотя мы завладели скалой, еще не все завершено, впереди немало  трудностей, а возможно, и опасностей. Можете ли вы призвать все ваше мужество,  чтобы встретить испытание и показать себя, моя Инес, женой солдата?    

– Я  готова в путь хоть сию минуту. Ваше письмо, посланное с доктором, подало мне  надежду, и у меня все собрано для побега.    

– Так  пойдем же к нашим друзьям.    

– К  друзьям! – перебила Инес, оглядываясь и глазами ища в палатке  Эллен. – У меня тоже есть друг, есть подруга… Мы не вправе ее забывать,  она согласилась остаться с нами до конца своей жизни. Неужели она ушла?    

Мидлтон  с мягкой настойчивостью вывел ее из палатки.    

– Может  быть, ей, как и мне, – сказал он с улыбкой, – надо было кое с кем  поговорить наедине.    

Однако  молодой офицер был несправедлив к Эллен Уэйд, покинувшей палатку по совсем иной  причине. Чуткая и умная девушка сразу поняла, что ее присутствие при описанном  нами свидании будет лишним, и удалилась с тем внутренним тактом, который,  видимо, свойствен женщинам больше, чем мужчинам. Сейчас она сидела на выступе  скалы, так старательно закутавшись в шаль, что не видно было ее лица. Она  просидела здесь больше часа, и никто к ней не подходил, не заговаривал с нею и  как будто даже не хотел на нее смотреть. Но на этот счет быстроглазая Эллен при  всей своей наблюдательности все-таки обманулась.    

Когда  Поль Ховер почувствовал себя хозяином крепости, он первым делом испустил  победный клич на особый потешный лад жителей западной границы: он похлопал себя  ладонями по бокам, точно крыльями петух, победивший в бою, и забавно изобразил  петушиную песнь ликованья – громогласный крик, который мог бы их всех  погубить, окажись поблизости кто-нибудь из сыновей Ишмаэла.    

– Неплохо  сработано! – закричал он. – Свалили дерево, вынули мед из дупла – и  кости у всех целы. Ну, старый траппер, ты был в свое время на военной службе,  обучался строю – тебе ведь не раз доводилось штурмовать форты и батареи,  правда?    

– Как  же, как же, доводилось! – ответил старик, все еще стоявший на своем посту  у подножия скалы и так мало взволнованный всем, чему он был сейчас свидетелем,  что даже усмешку Поля принял с простодушной снисходительностью и с обычным  своим беззвучным смешком. – Вы все вели себя достойно, как храбрые воины.    

– А  теперь скажи, ведь по правилам после каждой кровавой битвы полагается как будто  делать верекличку живым и хоронить павших?    

– Одни  это делают, другие нет. Когда сэр Вильям гнал немца Дискау по лощине…    

– Твой  сэр Вильям против сэра Поля просто трутень и ни черта не смыслит в воинском  уставе. Итак, приступаю к перекличке… Кстати, старик, за пчелиной охотой да  буйволовым горбом и прочими делами я так захлопотался, что забыл спросить, как  тебя зовут. Я, понимаешь, хочу начать со своего арьергарда, так как знаю, что в  авангарде человек у меня слишком занят и отвечать не может.    

– Эх,  парень, у меня в свое время столько было имен, сколько есть народов, среди  которых я живал. Делавары прозвали меня за мою зоркость Соколиным Глазом. Ну, а  поселенцы в горах Отсего окрестили меня наново – по моей обуви; и много носил я  других имен за свою долгую жизнь. Но когда выйдет срок для всех предстать пред  господом, немного будет значить, какие были у них прозвания, лишь бы жизнь они  прожили честно. Я смиренно надеюсь, что откликнусь громко и смело на любое свое  имя, как бы меня ни назвали.    

Поль  почти не слушал его, да половина ответа за дальностью расстояния до него и не  дошла; но, продолжая свою затею, он строгим голосом окликнул натуралиста. Доктор  Батциус, так и не поднявшись на вершину, сидел в уютной нише, которую  счастливый случай столь своевременно образовал, чтобы доставить ему прибежище,  и отдыхал после долгих трудов, ощущая двойную радость: от того, что чувствовал  себя в безопасности, и от того, что овладел новым ботаническим сокровищем.    

– Залезай,  залезай-ка сюда, почтенный ловец козявок! Обсудим, как нам быть с бродягой Ишмаэлом.  Смело загляни в лицо природе, довольно тебе рыскать в траве да в степном  бурьяне, ты все-таки не индюк, чтоб гоняться за кузнечиками! – Но тут,  завидев Эллен Уэйд, веселый и беспечный бортник мгновенно закрыл рот и сделался  так же нем, как раньше был шумлив и разговорчив. Когда девушка, как уже  рассказано, грустно уселась на выступе, Поль сделал вид, что очень занят  осмотром пожитков скваттера. Он бесцеремонно рылся в сундуках Эстер,  разбрасывал по земле деревенские наряды ее дочек без всякого уважения к их  добротности и элегантности и расшвыривал ее горшки и котлы так легко, точно они  были не чугунные, а деревянные. Однако он усердствовал явно без цели. Он ничего  не отбирал для собственной надобности и, видно, даже не замечал, что за вещи он  так безжалостно портил. Обшарив каждую конуру, оглядев еще раз место, где  свалил в кучу детей, крепко связанных веревками, а затем ударом ноги, точно  мяч, подбросив зачем-то в воздух на полсотни футов одно из ведер Эстер, он  вернулся к краю скалы и, заткнув обе ладони за свой пояс из вампумов, стал  насвистывать «Кентуккийских охотников» так старательно, точно ему платили почасно,  чтобы он развлекал слушателей музыкой. Так продолжалось, пока Мидлтон, как мы  рассказывали, не вывел Инес из шатра и не заставил свой отряд вспомнить о деле.  Он подозвал к себе Поля, положив конец его музыкальным упражнениям, оторвал  доктора от изучения его находки и как признанный предводитель отдал приказ  готовиться к выступлению.    

Хлопоты  и суматоха, естественно поднявшиеся после такого приказа, не оставляли времени  на жалобы и раздумья. Победители были, конечно, заранее подготовлены к успеху  своего предприятия, и теперь каждый взял на себя те обязанности, какие лучше  всего отвечали его положению и силам. Траппер успел привести терпеливого  Азинуса, мирно пасшегося неподалеку от скалы, и теперь водружал ему на спину  сложное сооружение, которое доктор Батциус гордо именовал седлом собственного  изобретения. Сам натуралист занялся своими папками, гербариями и коллекциями  насекомых. Он торопливо таскал их вниз и раскладывал по карманам вышеназванного  хитроумного сооружения, а траппер неизменно выбрасывал их оттуда, едва лишь  доктор поворачивался к нему спиной. Поль проворно снес к подножию цитадели всю  легкую поклажу, какую заранее собрали для себя Инес и Эллен, а Мидлтон,  угрозами и обещаниями убедив связанных детей лежать спокойно и не вырываться,  помог женщинам сойти вниз по круче. Времени оставалось мало, Ишмаэла можно было  ждать с минуты на минуту, а потому все приготовления проводились деловито и  спешно.    

Траппер  отобрал из собранного те предметы, какие, по его соображениям, были женщинам всего  нужнее в пути, и засунул их в те самые карманы седла, из которых столь  бесцеремонно выбросил сокровища не подозревавшего о том натуралиста, а затем  отошел в сторону, предоставив Мидлтону усадить Инес на одно из сидении,  прилаженных на спине осла для нее и для ее спутницы.    

– Скорее,  девочка, – сказал старик, подавая знак Эл-лен последовать примеру молодой  креолки и с некоторым беспокойством вглядываясь в даль. – Еще немного – и  хозяин вернется в лагерь осмотреть свое хозяйство, а не такой он человек, чтобы  без спора уступить свою собственность, каким бы путем он ее ни добыл.    

– Вы  правы, – сказал Мидлтон, – мы потратили много драгоценного времени и  должны торопиться.    

– Да,  да, я так и подумал и сам сказал бы то же, капитан. Но я помню, как ваш дед в  дни его юности и счастья любил глядеть в лицо той, которую он потом взял в  жены. Такова природа, такова природа, и разумнее посторониться перед  естественными чувствами, чем пытаться остановить их своевольный поток.    

Эллен  подошла, стала подле осла и, схватив Инес за руку, сказала горячо, стараясь  подавить душившее ее волнение:    

– Да  благословит вас бог, добрая госпожа! Надеюсь, вы простите и забудете обиды,  причиненные вам моим дядей…    

Девушка,  опечаленная и подавленная, не могла добавить ни слова и только горько  разрыдалась.    

– Как  же так! – вскричал Мидлтон. – Ведь вы говорили, Инес, что эта  великодушная девушка отправится с нами вместе и будет жить у нас до конца своей  жизни или хотя бы до тех пор, пока не устроит собственное гнездо.    

– Да,  говорила и надеюсь, что так это и будет. Как могу я думать иначе? Она проявила  ко мне в моем горе такое сострадание, такую дружбу! Неужели же она покинет меня  в дни счастья?    

– Я  не могу.., не должна, – продолжала Эллен, преодолев минутную  слабость. – Такая уж моя судьба – жить среди этих людей, и я не вправе  уйти от них сейчас. Мой дядя, при его образе мыслей.., ему и так мое поведение  покажется достаточно дурным… Не хочу я, чтобы он считал меня еще и  предательницей. На свой грубый лад он был добр ко мне в моем сиротстве, и я не  могу сбежать от него тайком в такой час…    

– Она  такая же родственница Ишмаэла-скваттера, как я – епископ! – сказал Поль и  громко кашлянул, точно должен был прочистить горло. – Если старик делал  доброе дело, давая ей сегодня кусочек жаркого, а завтра ложку кукурузной каши,  так разве же Нел не уплатила ему за все сполна, обучив его дьяволят читать  Библию или помогая старой Эстер придать ее тряпкам фасонистый вид? Скажите мне,  что у трутня есть жало, и я вам скорее поверю, чем если вы станете уверять, что  Эллен Уэйд в долгу перед кем-нибудь из Бушей!    

– Не  в том дело, я ли кому должна или мне должны. У девушки нет ни отца, ни матери,  кому о ней позаботиться? Остались у нее только такие родственники, что среди  честных людей им не место. Нет, нет, поезжайте, милая госпожа, и да благословит  вас бог! Мне же лучше оставаться здесь, в пустыне, где никто не видит моего  позора.    

– Ну  вот, старый траппер, – возмутился Поль, – как тут поймешь, откуда  ветер дует! Ты много видел в жизни и знаешь, что к чему. Так рассуди: разве не  в природе вещей, чтобы рой улетал из улья, когда молодь подросла? А раз уж и  дети уходят от родителей, так неужели безродной сироте…    

– Тес!.. –  перебил его старый философ природы. – Гектор чем-то недоволен. Говори  прямо, собака: что там такое, песик, что ты учуял?    

Старая  гончая поднялась с земли и жадно ловила носом свежий ветер, который по-прежнему  буйно мел по прерии. При последних словах своего хозяина она заворчала и  оскалилась, точно грозя кому-то остатками своих зубов. Молодой кобелек,  отдыхавший после утренней охоты, тоже забеспокоился – как видно, и он  что-то учуял; затем оба пса опять задремали, как будто сделали все, что от них  требовалось.    

Траппер  взял осла под уздцы и закричал:    

– Довольно  слов, время не ждет! Скваттер с сыновьями в миле-другой отсюда.    

Мидлтон  совсем забыл об Эллен, думая только об опасности, угрожавшей сейчас его вновь обретенной  жене. И надо ли добавлять, что доктор Батциус тоже не стал ждать особых  приглашений, чтобы начать отступление?    

Следуя  указаниям старика, отряд обогнул скалу и под ее прикрытием со всей доступной  быстротой двинулся вперед по прерии.    

Но Поль  Ховер не тронулся с места и стоял, угрюмо опершись на ружье. С минуту Эллен не  замечала его: она спрятала лицо в ладони, чтобы скрыть от себя свое мнимое  одиночество.    

– Почему  вы не бежали? – спросила, всхлипывая, девушка, как только увидела, что она  не одна.    

– Бежать  не в моем обычае.    

– Дядя  вот-вот вернется! А он, вы знаете, вас не пощадит.    

– Как  и его племянница, не так ли? Ну и пускай приходит: что он мне сделает?  Пристукнет меня по черепу, и только!    

– Поль,  Поль! Если вы любите меня, бегите!    

– Один?  Если я так поступлю, разрази меня…    

– Или  вам жизнь не дорога? Бегите!    

– Мне  она не дороже, чем ты!    

– Поль!    

– Эллен!    

Она  протянула к нему руки и разразилась новым, еще более бурным потоком слез.  Бортник крепко обвил ее стан. Еще секунда, и, увлекая ее за собой, он пустился  догонять друзей.    

 Глава 17    

     

Войдите,  И в спальне вы лишитесь глаз при виде    

Горгоны  новой. У меня нет слов.    

Взгляните  лучше сами.    

Шекспир,  «Макбет»    

     

Ручей,  снабжавший семью скваттера водой и питавший кусты и деревья, что росли у  подножия скалы, брал начало неподалеку от нее, в роще канадского тополя,  перевитого диким виноградом. Сюда и направился траппер, потому что только здесь  можно было найти убежище в этот трудный час. Напомним, что старику его  предусмотрительность, в силу долгого опыта превращавшаяся при внезапной  опасности чуть ли не в инстинкт, подсказала избрать именно это направление, так  как теперь между ним и партией охотников стояла гора. Под ее защитой он успел  вовремя достичь рощицы. Поль Ховер тоже подоспел с еле дышавшей Эллен и нырнул  с нею в чащу в ту самую минуту, когда Ишмаэл, как читатель уже видел, поднялся  на вершину утеса и, точно очумелый, застыл на месте, глядя то на раскиданную  утварь, то на детей, которые лежали, связанные, с кляпом во рту, под навесом из  березовой коры, куда свалил их в кучу предусмотрительный бортник. С высоты, на  которой стоял теперь скваттер, пуля из длинноствольного ружья легко могла бы  настигнуть беглецов, учинивших это злое дело, когда бы они не укрылись в  кустах.    

Траппер  заговорил первым, как человек, на чье разумение и опытность они все твердо  положились. Он пересчитал взглядом собравшихся вокруг него, проверяя, все ли на  месте, и сказал:    

– Эге,  природа, она природа и есть, и, конечно, взяла свое! – Он с улыбкой  одобрения кивнул в сторону ликующего Поля. – Я так и думал, что тем, кто  встречался так часто в дождь и в ведро, в ясную ночь и в туманную, будет  нелегко расстаться, да еще не примирившись. Но не время для разговоров, пора  приниматься за дело. Скоро Буш с семьей отправятся на розыски, и уж если они  нападут на наш след – а они, конечно, нападут на него и заставят нас потягаться  с ними, – то спор разрешат только ружья – не дай того бог!.. Капитан,  можете вы отвести нас туда, где мы встретим один из ваших отрядов? Скваттер и  его великаны сыновья будут храбро драться, или я ничего не смыслю в воинственном  праве.    

– Место  нашей встречи лежит за много миль отсюда, на берегах Платта.    

– Плохо  дело! Если уж дойдет до драки, то в бой хорошо вступать, когда силы равны. Но  впору ли человеку на краю могилы слушать голос разгоряченной крови! Все же  послушайте, что скажет седой старик, а там, если кто из вас может подсказать  более разумный выход, мы последуем его советам и забудем сказанное мною. Эта  заросль тянется от подошвы скалы вниз по косогору на добрую милю – и не к  поселениям, а на запад.    

– Довольно,  довольно слов, – перебил Мидлтон, не собираясь ждать, пока рассудительный  траппер доведет до конца свое обстоятельное разъяснение, – время слишком  дорого!    

Траппер  знаком показал, что согласен, и, свернув со своего пути, он повел Азинуса по  зыбкому кочкарнику и вскоре выбрался на твердую землю у его противного конца,  оставив болото между собою и лагерем скваттера.    

– Если  старый Ишмаэл наткнется на эту проезжую дорогу, – заметил Поль, оглядывая  широкую полосу следов, которая тянулась за ними, – ему не понадобится  указательного знака, чтоб увидеть, куда идти. Но пусть он только сунется сюда!  Я знаю, старый бродяга был бы рад примешать к своей крови другую, почестнее,  но, если кто-нибудь из его семи сыновей станет мужем моей…    

– Молчите,  Поль, молчите! – прошептала в испуге девушка и теснее прильнула к  нему. – Вас могут услышать!    

Бортник  замолк; однако, пока они шли вдоль ручья, он по-прежнему то и дело бросал через  плечо угрюмый взгляд, красноречиво говоривший о его воинственном настроении.  Каждый ушел в свои мысли, и прошло всего лишь несколько минут, когда отряд  поднялся вверх по холму и, не задерживаясь ни на миг, начал спуск по его другому  склону. Теперь им уже не грозила опасность, что сыновья скваттера увидят их  прежде, чем нападут на след. Под прикрытием холма старик свернул в сторону,  чтобы тем верней избежать преследования, как меняет корабль свой курс в темноте  и тумане, чтобы обмануть бдительность врага.    

Два часа  они шли безостановочно и быстро в обход скалы и, сделав половину круга, пришли  к точке, диаметрально противоположной той, на которую взяли направление в  начале своего побега. Большинство отряда не представляло себе, где они  находятся, как несведущий пассажир не знает положения судна среди океана; но  старик шел вперед и вперед, делая повороты и вступая в ложбины с твердой  уверенностью, и спутники без боязни следовали за ним, доверившись опытности  проводника. Собака траппера, останавливаясь временами, чтобы заглянуть ему в  глаза, бежала всю дорогу впереди так же уверенно, как ее хозяин, как будто,  превосходно понимая друг друга, они заранее условились о выборе дороги. Но,  когда прошли эти два часа, собака вдруг остановилась среди прерии, села на  задние лапы, потянула воздух и начала тихо и жалобно повизгивать.    

– Да,  Гектор, да, мне место знакомо, и я недаром запомнил его! – Старик стал  подле своего испуганного спутника и выждал, пока не подошли остальные. –  Перед нами чаща кустарника, – продолжал он, указывая вперед. – Здесь  мы можем стать на стоянку, и, просиди мы тут хоть до той поры, когда эти голые  поля зарастут высокими деревьями, ни сам скваттер и никто из его родни не потревожат  нас.    

– Это  то самое место, где лежал мертвец! – воскликнул Мидлтон, оглядевшись  вокруг, и взгляд его показал, как неприятно ему это воспоминание.    

– То  самое, да! Однако надо еще посмотреть, похоронили ли мертвого его родные.  Собака узнала запах, но ее как будто что-то сбило с толку. Так что придется  тебе, друг бортник, пойти посмотреть, а я тем временем послежу, чтобы собаки не  выдали нас слишком громким визгом.    

– Мне? –  воскликнул Поль и запустил пальцы в свои косматые кудри, как будто считая  нужным поразмыслить, перед тем как отважиться на такое страшное дело. –  Вот что, старый траппер, я не раз стоял в тоненькой полотняной рубашке в самой  гуще роя, потерявшего матку, и, бывало, глазом не моргну, а уж поверь мне, кто  способен на такое, тот не побоится ни одного из живых сыновей бродяги Ишмаэла.  Но возиться с костями мертвеца – это занятие не по мне; благодарю за доверие,  как говорит у нас в Кентукки человек, когда его выбирают в капралы, и позвольте  мне отклонить эту честь.    

Старик  перевел разочарованный взгляд на Мидлтона, но тот был занят своей Инес и не  заметил его затруднения, которое, однако, сразу разрешилось благодаря  вмешательству человека, казалось бы наименее способного проявить такую  стойкость духа.    

На  протяжении всего пути доктор Батциус, как ни странно, превосходил своих  товарищей необыкновенным усердием в достижении намеченной цели. В самом деле,  рвение его было так горячо, что он, казалось, забыл все прежние свои  наклонности. Почтенный натуралист принадлежал к того рода исследователям,  которых никак не выбрал бы в попутчики человек, имеющий основание торопиться.  Ни один камень, ни один куст, ни одна былинка на пути не ускользнет от их  внимательных глаз, и, греми тут гром, разразись тут ливень, ничто не отвлечет  их, когда они погрузятся в раздумье среди своих изысканий. Но совсем иначе  повел себя ученик Линнея в те трудные часы, когда пред судом его разума  неразрешенным стоял вопрос, не будут ли склонны могучие отпрыски Буша оспаривать  его право свободно путешествовать по прерии. Самая чистокровная, превосходно  обученная гончая, видя перед собою дичь, не могла бы так неуклонно бежать  вперед, устремив глаза в одну точку, как бежал доктор по своей дуговидной  тропе. Может быть, он проявил бы меньше твердости, если бы знал, что траппер  хитрости ради повел их в обход цитадели Ишмаэла. Но, к счастью, у натуралиста  создалось успокоительное впечатление, что с каждой пядью земли, пройденной ими  по прерии, на ту же пядь увеличивалось расстояние между его собственной особой  и ненавистной скалой. Правда, он испытал потрясение в тот миг, когда обнаружил  свою ошибку; но тем не менее сейчас он добровольно вызвался войти в чащу, где,  как можно было думать, все еще лежало тело убитого Эйзы. Возможно, он потому и  поспешил проявить в этом случае храбрость, что втайне опасался, как бы его  чрезмерное усердие во время отступления не было ложно истолковано. И не  подлежит сомнению, что, каково бы ни было его отношение к опасностям, грозящим  от живых, его познания и образ его мыслей ставили его выше предрассудков, будто  мертвецы могут причинять вред живым.    

– Если  нужно исполнить задачу, где требуется полное владение нервной системой, –  сказал ученый муж, приняв несколько надменный вид, – то перед вами вполне  подходящий для этого человек: дайте должные указания его уму, а на его телесные  силы вы можете положиться.    

– Любит  же человек говорить притчами! – проворчал простодушный траппер. – Но,  сдается мне, в его словах скрыто всегда какое-то значение, хотя выискать в этих  речах каплю здравого смысла так же трудно, как увидеть трех орлов на одном  дереве. Будет благоразумно, друг, – добавил он, – укрыться в этих  зарослях на случай, если сыновья скваттера идут по нашему следу; а между тем,  как вы знаете, есть причина опасаться, что там, в чаще, можно наткнуться на  зрелище, которое напугает женщин. Вот я и спрашиваю: настолько ли вы мужчина,  чтобы не попятиться перед покойником, или же мне придется пойти туда самому, а  собаки пускай подымают лай? Вы видите, кобелек так и рвется вперед и уже  разинул пасть.    

– Настолько  ли я мужчина?! Почтенный траппер, наше с вами знакомство слишком недавнего  происхождения, иначе вы не задавали бы вопросов, которые могут привести к  жаркому спору между нами. Настолько ли я мужчина! Я притязаю на принадлежность  к классу mammalia – то есть млекопитающих, к отряду приматов, к роду homo!  Таковы мои физические атрибуты; что касается моих моральных свойств, об этом  пусть судит потомство, мне же надлежит хранить молчание.    

– Не  знаю, что за лекарство «трибута», но на мой суд от всех ваших снадобий ни  здоровья, ни сытости! А вот от морали еще не бывало вреда ни одному живому  человеку, привык ли он жить в лесах или среди дымящих труб и застекленных окон.  Нас-то с вами, друг, разделяют только два или три трудных слова. Я и сам  держусь того мнения, что привычка и свобода научат нас лучше понимать друг  друга и мы станем, в общем, одинаково судить о роде человеческом и о жизни…  Тихо, Гектор, тихо. Чем ты недоволен, песик? Не привык к запаху человеческой  крови?    

Удостоив  философа природы благосклонно-сострадательной улыбкой, доктор, чтобы при ответе  меньше напрягать голос, а жестам и позе придать больше величия и свободы, снова  выступил на два шага из чащи, куда его уже завел избыток мужества.    

– Homo  есть homo, – сказал он, простирая для вящей убедительности руку. –  Что касается животных функций организма, то в них неизменно наличествуют  гармония, порядок, соразмерность, объединяющие в одно целое весь род, или  genus; но на этом сходство кончается. В силу своего невежества человек может  деградировать настолько, что займет место у самой черты, отделяющей его от  животного; и напротив, познание может возвысить его до сближения с великим  Творящим духом; скажу больше: если бы ему были даны достаточный срок и  возможность, кто знает, не овладел ли бы он всей совокупностью знаний и,  следственно, не стал ли бы равен самому Движущему началу?    

Старик  долго стоял в глубоком раздумье, опершись на ружье; потом покачал головой и  ответил с той прирожденной твердостью, перед которой жалкой показалась  напускная внушительность его противника:    

– Это  все от гордыни! Я прожил на земле восемь десятков лет и все эти годы видел, как  растут и умирают деревья. И все же я не знаю, почему раскрывается под летним  солнцем почка и почему опадает лист, когда его схватит морозом. Ученость,  сколько ни хвалился ею человек, ничтожна в глазах вседержителя, который в  скорби смотрит с облаков на гордость и суетность своих созданий. Вот вы  думаете, что так это легко подняться на место всевышнего судьи! Ну, а можете вы  мне что-нибудь рассказать о начале и о конце? Вы, знаток по части болезней и  лекарств, можете вы мне сказать, что есть жизнь и что такое смерть? Почему орел  живет так долго и почему бабочке отпущен такой короткий срок? Скажите мне  совсем простую вещь: почему собака беспокоится, когда вы, хотя и провели все  свои дни, уткнувшись в книги, не видите причин для беспокойства?    

Доктор,  несколько смущенный достойным видом старика и силой его слов, перевел дух, как  борец, только что освободившийся от мертвой хватки противника, и, спеша  воспользоваться паузой в его речи, провозгласил:    

– В  собаке говорит инстинкт.    

– А  что это за особый дар – инстинкт?    

– Низшая  ступень разума. Своего рода таинственное сочетание мысли и материи.    

– А  что такое, по-вашему, мысль?    

– Достопочтенный  венатор, такая манера вести спор делает невозможным какие бы то ни было  определения, и она, смею вас уверить, не допускается ни одной школой.    

– Если  так, то ваши школы похитрее, чем я думал до сих пор: ведь при такой манере  легче всего показать всю их тщету, – возразил траппер, сразу обрывая  диспут, едва лишь доктор вошел во вкус. Нагнувшись к своей собаке, он принялся  играть ее ушами, чтобы успокоить ее тревогу. – Не дури, Гектор, что ты  ведешь себя как необученный щенок? Ты же у меня разумный пес! Ты всему научился  на собственном тяжком опыте, а не бегая, уткнувшись носом в след других собак, как  мальчишка в поселениях идет по тропе, указанной школьным учителем, правильна  она или неправильна… Так как же, приятель, раз вы так много можете, способны вы  заглянуть в чащу? Или мне идти туда самому?    

Доктор  опять напустил на себя решительный вид и без дальнейших разговоров снова, как  его просили, углубился в чащу. Собаки до сих пор слушались уговоров старика и  не поднимали лая, а только время от времени тихо скулили. Но, когда они  увидели, что естествоиспытатель пошел вперед, молодой кобель, как его ни  удерживали, сорвался с места и быстро обежал круг, обнюхивая землю; потом стал  рядом со старым Гектором и громко завыл.    

– Скваттер  со своими оставил на земле крепкий запах. – Он ожидал, что ученый  разведчик подаст знак следовать за собой. – Может, этот грамотей хоть  чему-то научился в школе и не забудет, по какому делу послан.    

Доктор  Батциус уже исчез в кустах, и траппер начал выказывать признаки нетерпения,  когда увидел, что натуралист, пятясь, возвращается из чащи, не отводя  завороженных глаз от места, только что покинутого им.    

– Доктор  совсем ошалел: наскочил, должно быть, на какую-то нечисть! – сказал,  отпуская Гектора, старик и подошел к натуралисту, который, казалось, ничего не  видел и не слышал. – Что там такое, приятель? Уж не открылась ли вам новая  страница в книге мудрости?    

– Василиск! –  пробормотал доктор, и каждая черта его искаженного лица выразила  смятение. – Животное из отряда серпенс, то есть змей. Я полагал до сих пор  по его атрибутам, что оно принадлежит к области легенд, но, как видно, творческая  сила природы не слабее человеческой фантазии.    

– Ну  и что такого! В прериях все змеи безобидные; разве что гремучая, если ее  раздразнить, может иногда броситься на человека, но и она, прежде чем пустить в  ход свои ядовитые зубы, сперва погремит хвостом. Господи, как смиряет гордыню  страх! Взять хоть этого ученого: он обычно так и сыплет длинными словами,  которые у простого человека не уместились бы во рту, а сейчас он сам не свой, и  голос стал у него пронзительным, как свист козодоя. Мужайся! Что там еще,  приятель?.. Ну что?    

– Чудовище!  Лузус натурэ! Диво, которое природе вздумалось создать в доказательство своего  могущества! Никогда раньше мне не приходилось наблюдать такого смешения ее  законов или видеть особь, которая бы так решительно опровергала своим  существованием установленное разделение на отряды и семейства. Я должен  записать, как оно выглядит… – Доктор шарил уже по карманам, ища свои записи, но  руки его дрожали и не слушались. – Пока есть время и возможность это  сделать… Глаза – завораживающие; окраска – переливчатая, многоцветная,  интенсивная…    

– Скажешь,  с ума сошел человек! Какой там еще замораживающий взгляд или многоцветная  краска? – заворчал траппер, начиная уже беспокоиться, что его отряд так  долго стоит на открытом месте. – Когда в кустах и впрямь притаилась змея,  покажи мне эту тварь, и, если она не удалится по доброй воле, что ж, придется  затеять спор, и он решит, кому владеть местом.    

– Вон  там! – Доктор указал на густую поросль шагах в двадцати от них.    

Траппер  с полным спокойствием направил взгляд, куда ему показывали, но как только его  наметанный глаз различил предмет, опрокинувший всю философию натуралиста, он и  сам вздрогнул, вскинул было ружье, но тут же опустил его, как будто рассудив,  что стрелять не следует. Ни первое инстинктивное движение, ни быстрая перемена  намерения не были беспричинны. У самого края заросли прямо на земле лежал живой  шар, такой в самом деле странный и страшный, что оправдывал смятение  естествоиспытателя. Трудно было бы описать форму и цвет этого необычайного  предмета; скажем только, что был он почти правильной формы и являл все цвета  радуги, перемешанные без заботы о гармонии или четко выраженном рисунке.  Преобладающими цветами были черный и кроваво-красный. Но эти два главных тона  странно и дико перемежались белыми, желтыми и лиловыми полосами. Если бы дело  было только в этом, было бы трудно утверждать, что предмет обладает жизнью, ибо  лежал он неподвижно, как камень. Но пара темных, горящих, медленно вращаемых  глаз, зорко наблюдавших за малейшим движением траппера и его товарища,  неоспоримо доказывали, что шар наделен жизнью.    

– Ваша  змея не что иное, как лазутчик, если я хоть что-то смыслю в индейской росписи и  в индейских хитростях! – проворчал старик. Он оперся на свое ружье и  твердо, с невозмутимым спокойствием смотрел на странный предмет. – Он  хочет нас одурачить, вот и придал себе такой вид, чтобы мы приняли голову  краснокожего за камень, покрытый осенними листьями. А может, у него на уме иная  какая-нибудь чертовщина?    

– Это  животное – человек? – спросил доктор. – Оно из рода homo? А я-то  вообразил, что открыл новый, не описанный доныне вид!    

– Такой  же человек, такой же смертный, как всякий воин в этих степях. Эх, в былые дни…  Был бы глуп краснокожий, если бы посмел показаться вот так одному охотнику, которого  я назвал бы вам по имени.., но который теперь слишком стар и близок к концу  своих дней, а потому он уже не охотник – только жалкий траппер! Надо бы  заговорить с чертенком: пусть узнает, что перед ним не безбородые мальчишки, а  мужчины. Вылезай-ка, приятель, – продолжал он на языке дакотов, принятом у  множества индейских племен, – в прерии найдется место еще для одного  воина.    

Глаза,  казалось, загорелись свирепей, чем раньше, но шар (который, по догадке  траппера, был не чем иным, как человеческой головой, начисто обритой, по обычаю  западных воинов) лежал по-прежнему неподвижно и не подавал других признаков  жизни.    

– Вы  ошиблись! – воскликнул доктор. – Это животное даже не из класса  млекопитающих и уж никак не человек.    

– Так  оно выходит по вашей науке, – усмехнулся траппер, откровенно  торжествуя. – Да, так судит человек, который глядел в такое множество  книг, что его глаза уже не могут отличить, где лось, где рысь! А вот Гектор, он  собака по-своему образованная; и, хотя его грамотности недостало бы, чтобы разобрать  хоть один стих в молитвеннике, а уж такою шуткой вы мою собаку не обманете!  Коли вы думаете, что эта тварь не человек, я покажу вам ее сейчас во весь рост,  и тогда неграмотный старый траппер, который за всю жизнь и дня не просидел по  доброй воле рядом с букварем, скажет, как ее назвать! Не бойтесь, я не  собираюсь учинить насилие – только припугну чертенка, чтобы он вылез из своей  засады.    

Траппер  с самым спокойным видом поднял ружье, осмотрел затвор и проделал все необходимые  эволюции, постаравшись при этом выказать как можно больше враждебности. Когда  он решил, что индеец достаточно встревожен, он так же медленно и внушительно  поднял ружье к плечу и громко крикнул:    

– Вот  что, друг, я, как говорится, несу либо мир, либо войну. Нет, перед нами в самом  деле не человек, как здесь утверждал более мудрый из нас, так что не будет  никому вреда, если пальнуть в эту кучу листьев!    

Он еще  не договорил, а ствол ружья уже начал клониться, и постепенно старик взял  верный и, как могло бы оказаться, роковой прицел, когда стройный, высокий  индеец выскочил из-под покрова листьев и ветвей (которые он сгреб на себя при  появлении белых) и, выпрямившись во весь рост, громко крикнул;    

– Уэг!    

 Глава 18    

     

Кров  Филемона маска эта – под ним Юпитер.    

Шекспир,  «Много шума из ничего»    

     

Траппер,  и не думавший стрелять, снова опустил ружье и рассмеялся, радуясь своей  счастливой выдумке. Натуралист отвел глаза от дикаря и уставился на старика.    

– Эти  черти, – ответил тот на его удивленный взгляд, – часами лежат вот  так, точно спящие аллигаторы, которые во сне измышляют всякие дьявольские  подвохи; но, когда им покажется, что надвинулась настоящая опасность, они, как  все прочие смертные, думают только о том, как бы вернее спастись. Но это  лазутчик в боевой раскраске; значит, поблизости есть еще воины из его племени.  Надо бы выведать у него правду, потому что отряд враждебных индейцев окажется  для нас опасней, чем скваттер со всей своей семьей.    

– Перед  нами поистине весьма отважная и опасная разновидность! – сказал доктор,  когда его оцепенение прошло и он наконец вздохнул всей грудью. – Это  буйная порода, ее нелегко отнести к определенному разделу по общепринятым  признакам различия. Поговорите с ним, но пусть ваши слова будут вполне  миролюбивы.    

Старик  бросил острый взгляд в одну сторону, в другую, вперед и назад, чтоб увериться,  в самом ли деле незнакомца не сопровождают другие индейцы, и, подняв раскрытую  ладонь – обычный знак мирных намерений, – смело двинулся вперед.  Индеец между тем не выдавал своего беспокойства – и лицо, и осанка, и весь его  вид выражали удивительное достоинство и бесстрашие. Он дал трапперу подойти  совсем близко – возможно, осторожный воин полагал, что при различии в оружии  сокращение расстояния между ним и пришельцами ставило его в более равные с ними  условия.    

Так как  обрисовка этого человека может дать некоторое представление о внешнем облике целой  расы, пожалуй, стоит задержать течение нашего рассказа и предложить читателю  хотя бы несовершенное его описание. Когда бы Олстон или Гриноу[45] хотя бы ненадолго отвели  свой взор от образцов античного искусства и присмотрелись к этому гонимому  народу, тогда немного бы осталось сделать таким, как мы, неискусным художникам.    

Индеец  этот, высокий и статный, каждой своей чертою был воин и поражал удивительной соразмерностью  сложения. Сбросив свою маску – наспех собранные разноцветные  листья, – он, как и подобало воину, явил важный, достойный и, мы добавим,  грозный вид. Его лицо было на редкость благородно и приближалось к римскому  типу, хотя кое-какие второстепенные черты указывали скорей на азиатских  предков. Своеобразный оттенок кожи был как будто от природы предназначен создавать  впечатление воинственности, чему немало способствовала особая военная  раскраска, придававшая лицу выражение дикой жестокости. Но, словно презирая  обычные ухищрения своего народа, он не изуродовал лицо свое шрамами, как обычно  делают дети лесов для поддержания славы храбрецов – подобно тому как гордятся  шрамами на лицах наши усачи кавалеристы. Он ограничился тем, что навел на щеки  широкие черные полосы, резко и красиво оттенившие яркий отлив его смуглой кожи.  Голова его была, по обычаю, обрита до самой макушки, а с макушки свешивался,  как вызов врагам, широкий рыцарский чуб – так называемая «скальповая прядь».  Подвески, продеваемые в уши, были сейчас сняты – разведчику они могли помешать.  Несмотря на позднюю осень, тело его было почти обнажено; всю одежду составлял  плащ из тонко выделанной оленьей шкуры, покрытый красивой, хоть и  безыскусственной росписью, изображающей некие славные подвиги. Этот плащ был  накинут небрежно – как будто ради красоты, а не в заботе о тепле, постыдной для  мужчины. На ногах у него были суконные красные гетры – единственное  свидетельство, что он поддерживает некоторое общение с бледнолицыми торговцами.  Но, как будто затем, чтоб искупить эту единственную уступку женственному  тщеславию, они от завязок колен до мокасин на ступнях были сплошь отделаны  страшной бахромой из человеческих волос. Одной рукой он придерживал короткий  лук из гикори, в другой же, почти не опираясь на него, сжимал длинное, с  изящным ясеневым древком копье. За спину был закинут колчан из шкуры кугуара,  украшенный хвостом этого зверя, а с шеи на шнуре, свитом из сухожилий,  свешивался щит в причудливых рисунках, повествующих о других его воинских  подвигах.    

Когда  траппер подошел к нему, воин сохранил ту же спокойную, горделивую позу, не  выказывая ни нетерпеливого желания выяснить, что представляет собой  приближающийся, ни хотя бы тень намерения укрыться самому от пытливого осмотра.  Только глаза его, темней и ярче, чем у лани, метали взгляд то на одного, то на  другого пришельца, не успокаиваясь ни на миг.    

– Мой  брат далеко ушел от своей деревни? – спросил старик на языке пауни,  вглядевшись в раскраску и приметив другие признаки, по каким наметанный глаз  распознает в американских пустынях воинов разных племен, как моряк различает  далекий парус.    

– До  городов Больших Ножей еще дальше, – был лаконичный ответ.    

– Почему  Волк-пауни зашел так далеко от излучин родной реки и странствует без коня в пустынном  месте?    

– Разве  у бледнолицых женщины и дети могут жить без бизоньего мяса? В моем вигваме  голод.    

– Мой  брат слишком юн, чтобы владеть вигвамом, – возразил траппер, неотрывно  глядя в недвижное лицо молодого воина. – Но он, я вижу, смел, и, конечно,  многие вожди предлагали ему в жены своих дочерей. Только он взял по ошибке  (старик указал на стрелу, зажатую в пальцах руки, опиравшейся на лук) стрелы с  зазубренным наконечником – такие не годны в охоте на буйвола. Разве пауни,  убивая дичь, любят сперва истерзать ее ранами?    

– Хорошо  быть наготове против сиу. Их не видно, но каждый куст может их скрывать.    

– Слова  этого человека дышат правдой, – тихо сказал траппер по-английски. – И  посмотреть на него – он крепкий паренек и храбрый. Только слишком молод – едва  ли какой-нибудь важный вождь. Все-таки разумней будет говорить с ним  по-хорошему; если дойдет до схватки со скваттером и его семейкой, лишняя рука  на той или другой стороне может решить исход. Ты видишь, мои дети устали, –  продолжал он на языке прерий, указывая на свой маленький отряд, уже подошедший  поближе. – Мы хотим сделать привал, и поесть. Мой брат считает это место  своим?    

– Скороходы  от народа с Большой реки говорили нам, что ваше племя сговорилось со смуглолицыми,  которые живут за Соленой водой, и что прерии теперь стали полем охоты Длинных  Ножей!    

– Это  правда; я слышал то же самое от охотников и звероловов на Платте. Но мой народ  вступил в сделку с французами, а не с теми людьми, которые завладели Мексикой.    

– И  воины идут вверх по Большой реке посмотреть, не обманули ли их при продаже?    

– Боюсь,  и это отчасти верно; пройдет немного времени, и проклятые шайки лесорубов и дровосеков  двинутся за ними по пятам, чтобы покорить леса и степи, которые раскинулись так  привольно на запад от вод Миссисипи; и тогда земля превратится в населенную пустыню  от берегов Большой реки до подошвы Скалистых гор; она наполнится всем, что  создали мерзость и ловкость человека, и потеряет приятность и красоту, какою ее  одели руки творца!    

– А  где были вожди Волков-пауни, когда заключена была сделка? – вдруг спросил  молодой воин, и смуглое его лицо на мгновение зажглось яростью. – Разве  можно продать народ, как шкуру бобра?    

– Верно,  очень верно! И где были честность и правда? Но так повелось на земле, что сила  всегда права; и что угодно сильному, то слабый должен называть справедливым.  Если бы законы Ваконды так же чтились пауни, как законы Длинных Ножей, ваши  права на прерию были бы столь же тверды, как право самого великого вождя в  поселениях на дом, где он спит.    

– У  путника белая кожа, – сказал молодой индеец и подчеркнул свои слова,  приложив палец к жесткой, сморщенной руке траппера. – Может быть, сердце  его говорит одно, а язык другое?    

– Ваконда  белого человека имеет уши, и они у него закрыты для лжи. Взгляни на мою голову:  она как покрытая инеем сосна, и скоро лежать ей в земле. Неужели я захочу,  чтобы Великий дух, когда я буду стоять перед ним, обратил ко мне пасмурное  лицо?    

Пауни  грациозным движением перекинул щит на плечо и, положив руку на грудь, склонил голову  в знак почтения к сединам траппера, после чего его глаза стали спокойней, а  лицо смягчилось. Все же он сохранял прежнюю настороженность, как будто  недоверие только убавилось, но не было вовсе отброшено. Когда установилась эта  сомнительная дружба между степным воином и бывалым звероловом, последний стал объяснять  Полю, как располагаться на привал.    

Пока  Инес и Эллен сходили с осла, а Мидлтон с бортником помогали им устроиться  поудобнее, старик возобновил свою беседу с индейцем, говоря на языке пауни, но  то и дело переходя на английский, когда ее перебивали своими замечаниями Поль  или доктор. Между пауни и траппером шло своеобразное соревнование: оба  изощрялись как могли, стараясь каждый выяснить цели другого, не подав при этом  виду, что стремятся их узнать. Как это бывает обычно, когда борьба идет между  равными противниками, ни тот, ни другой ничего не добились. Чтобы уяснить себе,  в каком положении находится племя Волков, старик задал все вопросы, какие ему  подсказали его изобретательность и опыт: каков был урожай, большие ли сделаны  запасы на зиму и как сложились у Волков отношения с различными воинственными  соседями, – но не получил ни одного ответа, который хоть  сколько-нибудь объяснил бы ему, почему одинокий воин забрел так далеко от  поселений своего народа. Не менее изобретательны были и вопросы индейца, хотя  он задавал их с большим достоинством и деликатностью. Он высказал свои  соображения о торговле мехами, поговорил об удачах и неудачах белых охотников –  тех, с какими он встречался лично, или тех, кого знал лишь понаслышке; и даже  упомянул о непрестанном вторжении народа «его великого отца» (как он осторожно  именовал правительство Соединенных Штатов) в земли, где ведет охоту племя  Волков-пауни. Однако странная смесь любопытства, презрения и негодования,  временами пробивавшихся сквозь его индейскую сдержанность, позволяла угадать,  что чужеземцев, посягающих на права его племени, он знает больше по рассказам.  Его незнакомство с белыми подтверждалось также и тем, как он глядел на обеих  женщин, и короткими, энергическими возгласами удивления, порою вырывавшимися у  него.    

Юный  воин говорил с траппером, а сам то и дело отводил взгляд, чтобы полюбоваться  одухотворенной полудетской красотой Инес. Так мог бы смотреть человек на  неземное, неизъяснимо прелестное существо. Было очевидно, что сейчас он впервые  в жизни видит одну из тех женщин, о которых часто рассказывали старейшины  племени, описывая их как самое прекрасное, что может вообразить человек. На  Эллен он глядел не так восторженно, но все же суровый взор молодого воина  отдавал должное и ее красоте, более зрелой и, пожалуй, более живой. Однако это  восхищение так умеряла привычная сдержанность, так приглушала воинская  гордость, что оно не ускользнуло только от опытного взгляда траппера. Слишком  хорошо знакомый с нравом индейцев и слишком ясно понимая, как важно правильно  понять характер незнакомца, старик самым пристальным образом следил за каждой  черточкой его лица, за малейшим его движением. Между тем сама Эллен, ничего не  подозревая, с обычным своим усердием и нежностью хлопотала вокруг слабенькой и  нерешительной Инес, и на ее открытом лице отражались то радость, то внезапное  смущение – в зависимости от того, надежду или сомнения внушала ей мысль о  совершенном шаге. Как понятны эти колебания в юной девушке, попавшей в такое  положение!    

Другое  дело Поль. Осуществились два его заветных желания: во-первых, Эллен была с ним,  во-вторых, он одержал верх над сыновьями Ишмаэла! И теперь, успокоенный, он  исполнял порученное ему дело с таким легким сердцем, как если бы уже вел свою  любезную после торжественного брачного обряда в свой дом, где никто бы не мог  на нее посягнуть. Те долгие месяцы, пока семейство Бушей находилось в дороге,  бортник следовал за ними, скрываясь днем, а ночью (как видел однажды читатель)  пользуясь каждой возможностью повидаться со своей возлюбленной, пока наконец  судьба и собственное бесстрашие не позволили ему достичь успеха в тот самый  час, когда он уже совсем потерял надежду. Теперь ему не страшны были ничьи  угрозы, никакая даль и никакие трудности. Его беззаботному воображению и смелой  решимости все прочее представлялось легко достижимым. Так он чувствовал, и  такими его чувства ясно отражались на его лице. Сдвинув шапку набекрень, тихо  что-то насвистывая, он крушил кусты, расчищая место, чтобы женщины могли  отдохнуть поудобней, и то и дело бросал влюбленный взгляд на быструю Эллен,  когда она пробегала мимо, занятая своими хлопотами.    

– Итак,  племя Волков из народа пауни и их соседи конзы зарыли в землю томагавк? –  сказал траппер, возвращаясь к разговору, которому не давал угаснуть, хотя порой  и прерывал его, чтобы дать необходимые указания. (Читатель, вероятно, не забыл,  что если с пауни он вел беседу на его родном языке, то к своим белокожим  спутникам он должен был, конечно, обращаться по-английски.) – Волки и  светлокожие индейцы снова стали друзьями… Доктор, вы, я полагаю, часто читали  про это племя, о котором невежественным людям в поселениях нашептывают немало  пустой лжи. Рассказывают, например, будто в прерии проживают выходцы из Уэльса  и будто бы они явились сюда в незапамятные времена, когда тому беспокойному  человеку, который первым привел христиан в эту землю, чтобы отнять у язычников  их наследие, еще и во сне не снилось, что земля, где заходит солнце, столь же  обширна, как и та, где оно восходит. И будто люди эти знают белые обычаи и  говорят на белых языках – и тысячи других подобных глупостей и праздных  выдумок…    

– Слышал  ли я об этом племени! – воскликнул натуралист и выронил из рук кусок  вяленой бизонины, с которым довольно грубым образом расправлялся в эту  минуту. – Я был бы круглым невеждой, когда бы не задумывался часто и с  превеликим удовольствием над этой прекрасной теорией, к тому же блистательно  подтверждающей два положения, которые я неоднократно объявлял бесспорными даже  независимо от этого живого свидетельства в их пользу: первое – что наш континент  приобщился к цивилизации задолго до времен Колумба, и второе – что цвет кожи  является следствием климатических условий, а не установлением природы. Будьте  так любезны, спросите у нашего краснокожего джентльмена, почтенный охотник,  каково его мнение на этот счет: у него самого кожа лишь чуть красноватая, и его  соображения позволят нам, так сказать, взглянуть на этот спорный предмет с  противоположной точки зрения.    

– Вы  думаете, пауни читал книги и, подобно городским бездельникам, верит в печатную  ложь? – усмехнулся старик. – Но почему бы не исполнить прихоть  доктора? В ней, очень возможно, сказались его природные наклонности, а им нужно  следовать, хотя они и кажутся нам жалкими. Что думает мой брат? Все, кого он  видит здесь вокруг, имеют бледную кожу, а у воинов пауни она красная; не  полагает ли он, что человек изменяется вместе с временем года и что сын бывает  несхож с отцом?    

Молодой  индеец уставил на говорившего задумчивый взгляд; потом поднял палец и с достоинством  ответил:    

– Ваконда  льет дождь из своих облаков; когда он говорит, он сотрясает горы, и огонь,  сжигающий деревья, есть гнев его глаза; но детей своих он лепил обдуманно и  бережно. То, что он сотворил, никогда не изменится!    

– Да,  доктор, так оно и должно быть по разуму природы, – добавил траппер,  переведя ответ индейца разочарованному натуралисту. – Волки-пауни –  великий и мудрый народ, и у них есть немало благородных преданий. Охотники и  трапперы, пауни, те, с какими я встречаюсь иногда, много рассказывают об одном  великом воине из вашего народа.    

– Мое  племя не женщины. Смелый человек в моей деревне не в редкость.    

– Да.  Но тот, о ком мне столько говорили, славится выше обычных воинов; он таков, что  им мог бы гордиться некогда могущественный, а ныне почти исчезнувший народ –  делавары с озер.    

– Такой  воин должен носить имя.    

– Его  называют Твердым Сердцем – за его стойкость и решительность; и он заслужил это  имя, если верно все, что я слышал о его делах.    

Незнакомец  посмотрел старику в лицо, как будто читая в его бесхитростной душе, и спросил:    

– Видел  бледнолицый великого вождя моего народа?    

– Ни  разу. Я теперь не тот, каким был лет сорок назад, когда война и кровопролитие  были моим занятием и дарованием.    

Его  перебило громкое гиканье бесшабашного Поля, а секундой позже бортник показался  и сам у другого края зарослей, ведя на поводу индейского боевого коня.    

– Ну  и скотинка! Только краснокожему и скакать на ней, – закричал он, заставив  коня пройтись различными аллюрами. – Во всем Кентукки ни один бригадир не  похвалится таким гладким и статным жеребцом! Седельце-то испанское, как у  какого-нибудь мексиканского вельможи! А на гриву поглядите да на хвост – сплошь  перевиты и переплетены серебряными бусами; Эллен и та не убрала бы лучше свои  блестящие волосы, собираясь на танцы или к соседям на вылущивание кукурузы! Ну  скажи, старый траппер, разве пристало такому красавцу коню есть из яслей  дикаря?    

– Не  дело говоришь! Волки славятся своими лошадьми, и в прериях ты часто встретишь  воина на таком коне, какого не увидишь под конгрессменом в поселениях. А  впрочем, жеребец и впрямь куда как хорош и принадлежит, наверное, важному  вождю! Ты прав, в этом седле сидел в свое время большой испанский офицер, и он  потерял его вместе с жизнью в одном из боев с пауни – они ведь постоянно воюют  с южными провинциями. Конечно, конечно, этот юноша сын какого-нибудь великого  вождя; может быть, того славного воина, прозванного Твердым Сердцем!    

Пауни не  выказал ни тени нетерпения или досады, когда их так грубо перебили, но когда он  нашел, что о его коне поговорили достаточно, он преспокойно, как человек,  привыкший, чтобы его желаниям подчинялись, взял у Поля поводья и, закинув их  через шею коня, вскочил в седло с легкостью опытного берейтора. Его посадка  была на диво тверда и красива. Пышно разукрашенное громоздкое седло, казалось,  служило не так для удобства, как для парада. В самом деле, оно больше мешало,  нежели помогало ногам, не искавшим опоры в стременах – приспособлении,  годном лишь для женщин! Конь, такой же, как наездник, дикий и необученный,  сразу взвился на дыбы. Но если в их движениях и мало чувствовалось искусства,  зато была в них свобода и прирожденная грация.    

Своими  превосходными качествами жеребец, возможно, был обязан примеси арабской крови,  пронесенной через всю его длинную родословную, где были и мексиканский  иноходец, и берберийский скакун, и боевой сарацинский конь. Добыв его в  провинциях Центральной Америки, всадник овладел изяществом посадки и уменьем  смело управлять конем, – два свойства, которые в своем сочетании  создают самого бесстрашного и, может быть, самого искусного наездника на свете.    

Оказавшись  так нежданно в седле, индеец, однако же, не поспешил ускакать. Почувствовав себя  в безопасности, он спокойно гарцевал на своем коне, вглядываясь в новых своих  знакомцев куда более непринужденно, чем до сих пор. Но всякий раз, как пауни  подъезжал к краю заросли и старый траппер ждал уже, что сейчас он умчится  прочь, он тут же поворачивал коня и скакал обратно то с быстротой убегающего  оленя, то медлительно, со спокойным достоинством в чертах лица и в осанке.  Наконец, желая увериться в некоторых своих догадках, чтобы сообразно с ними  действовать дальше, траппер решил продолжить прерванный разговор. Поэтому он  сделал рукою жест, выражавший одновременно и миролюбие, и приглашение  возобновить беседу. Зоркий глаз индейца уловил это движение; но далеко не  сразу, лишь мысленно взвесив, так ли это будет безопасно, всадник отважился  снова подъехать к отряду, который значительно превосходил его силой, а значит,  в любую минуту мог посягнуть на его жизнь или свободу. Когда он все же подъехал  достаточно близко, чтобы вновь повести беседу, весь его вид говорил о гордости  и недоверии.    

– До  деревни Волков далеко, – сказал он, указывая совсем не в ту сторону, где,  как известно было трапперу, жили пауни, – и дорога к ней извилиста. Что  хочет сказать Большой Нож?    

– Да,  куда как извилиста, – по-английски проворчал старик, – если ехать тем  путем, как ты показываешь, но далеко не так извилиста, как замыслы индейца…  Скажи, брат мой, вожди племени пауни любят видеть чужие лица в своих жилищах?    

Молодой  воин грациозно склонил голову над лукой седла.    

– Когда  мой народ забывал дать пищу пришельцу?    

– Если  я приведу моих дочерей в селение Волков, возьмут ли их ваши женщины за руки? И  станут ли ваши воины курить трубку с моими молодыми друзьями?    

– Страна  бледнолицых у них за спиной. Зачем они прошли так далеко в сторону заходящего  солнца? Они потеряли свою тропу? Или это женщины тех белых воинов, которые, я  слышал, поднимаются вверх по реке с бурными водами?    

– Ни  то и ни другое. Те, что поднялись вверх по Миссури, – воины моего великого  отца, который послал их по своему поручению; мы же мирные путешественники.  Белые люди и красные люди – соседи и желают быть друзьями. Разве омахи не  навещают Волков, когда томагавк зарыт на тропе между двумя народами?    

– Омахов  мы встречаем приветом.    

– А  янктоны и темнолицые тетоны, живущие в излучине реки с мутной водой? Разве не  приходят они в дома к Волкам выкурить трубку?    

– Тетоны  лжецы! – воскликнул индеец. – Они не смеют ночью закрыть глаза. Не  смеют; они спят при солнце. Видишь, – добавил он, указывая с лютым  торжеством на страшное украшение своих гетр, – с них столько снято  скальпов, что пауни их топчут! Пусть сиу уходят жить в горные снега; равнины и  бизоны – для мужчин!    

– Ага,  вот тайна и раскрылась, – сказал траппер Мидлтону, который внимательно  следил за их беседой – ведь как-никак дело касалось и его. – Красивый  молодой индеец выслеживает сиу – это видно по наконечникам его стрел и по тому,  как он себя раскрасил; и еще по глазам: потому что у краснокожего все его  существо согласуется с делом, которым он занят, будь то мир или война… Тише,  Гектор, спокойно! Разве ты впервые чуешь запах пауни, дружок? Лежать, песик,  лежать! Брат мой прав: сиу – воры. Так о них говорят люди разного цвета и  племени, и говорят справедливо. Но люди из страны, где восходит солнце, не сиу,  и они хотят быть гостями Волков.    

– У  моего брата седая голова, – возразил пауни, смерив траппера взглядом,  полным и недоверия, и гордости, и понимания; потом, указывая вдаль на восток,  добавил:    

– И  глаза его видели многое. Может он назвать мне, что он видит вдалеке? Не бизон  ли там?    

– Это  больше похоже на облако: оно поднимается над границей равнины, и солнце  освещает его края. Это дым неба.    

– Это  гора на земле, и на ее вершине – жилища бледнолицых! Пусть женщины моего брата  омоют ноги среди людей одного с ними цвета.    

– У  пауни зоркие глаза, если он в такой дали различает бледнолицых.    

Индеец  медленно повернулся к говорившему и, помолчав, строго спросил:    

– Мой  брат умеет охотиться?    

– Увы,  я не более, как жалкий зверолов, и зверя я беру в капканы.    

– Когда  равнину покроют бизоны, он различит их?    

– Конечно,  конечно!.. Увидеть быка легче, чем уложить его на бегу.    

– А  когда птицы улетают от холодов и облака становятся черными от их пера, –  это он тоже видит?    

– Еще  бы! Не так уж трудно подстрелить утку или гуся, когда их миллионы и небо от них  черно.    

– Когда  падает снег и покрывает хижины Больших Ножей, видит чужеземец его хлопья в воздухе?    

– Сейчас  мое зрение не очень хорошо, – чуть печально ответил старик, – но было  время, когда мне дали прозвание по зоркому глазу.    

– Краснокожие  различают Больших Ножей так же легко, как вы, чужеземцы, видите бизонов, и  перелетную птицу, и падающий снег. Ваши воины думают, что Владыка Жизни создал  всю землю белой. Они ошибаются. Они сами бледны и видят во всем свое  собственное лицо. Оставь! Пауни не слеп и сразу видит людей твоего племени!    

Воин  вдруг замолк и склонил голову набок, как будто напряженно к чему-то  прислушиваясь. Потом, круто повернув коня, проскакал в ближний конец зарослей и  стал внимательно всматриваться в сумрачную прерию, но глядел он не туда, откуда  явился отряд, а в противоположную сторону. Его поведение показалось наблюдавшим  и странным и непонятным. Он вернулся, пристально поглядел на Инес, опять ускакал,  снова вернулся, и так несколько раз – как будто мысленно вел какой-то трудный  спор с самим собой. Он натянул поводья, сдерживая разгоряченного коня, и,  казалось, хотел заговорить, но опять склонил голову на грудь, напряженно  прислушиваясь. С быстротой оленя он проскакал в тот конец, откуда вглядывался в  даль, потом описал несколько стремительных малых кругов, точно все еще не  сделал выбора, и наконец понесся, точно птица, которая вот так же, кружила над  гнездом, перед тем как улететь. С минуту было видно, как всадник мчится по  степи, затем бугор скрыл его из глаз.    

Собаки,  уже некоторое время проявлявшие беспокойство, побежали было вслед за индейцем,  но быстро прекратили погоню: сели, как обычно, на задние лапы и жалобно завыли,  как будто предостерегая о близкой опасности.    

 Глава 19    

     

Что, если  он не устоит?    

Шекспир    

     

Рассказанное  в конце последней главы было проделано так быстро, что старик, хоть и приметил  каждую подробность, не успел ни с кем поделиться своими догадками о намерениях  незнакомца. Но, как только пауни исчез из виду, траппер стал и сам потихоньку  пробираться к тому краю зарослей, откуда только что ускакал индеец.    

– В  воздухе носятся запахи и звуки, – покачивая головой, ворчал он на  ходу, – да только мои старые уши и нос не способны уловить и распознать  их.    

– Ничего  не видно, – сказал Мидлтон, последовавший за ним. – У меня и зрение и  слух отличные, но смею вас уверить, что и я ничего не вижу и не слышу.    

– Глаза  у вас хорошие! И вы, конечно, не глухой! – ответил старик чуть  презрительным тоном. – Нет, друг мой, нет! Они, может, и хороши, чтобы в  церкви увидеть из одного утла, что творится в другом, или чтоб услышать набат.  Но, пока вы не проживете в прерии хотя бы год, вы то и дело будете принимать  индюка за буйвола, а рев буйвола-самца – за божий гром! В этих голых равнинах  природа обманывает глаз: воздух как будто набрасывает на них изображение воды,  и тогда бывает трудно распознать, прерия ли перед тобой или море. Но вот вам  знак, который никогда не обманет охотника!    

Траппер  указал на стаю коршунов, плывшую невдалеке над равниной, и, видимо, в ту самую  сторону, куда так пристально глядел пауни. Сперва Мидлтон ничего не видел,  кроме пятнышек на хмурых облаках; пятнышки, однако, быстро приближались, и вот  уже стали отчетливо различимы сперва общие очертания птиц, а затем и взмахи их  тяжелых крыльев.    

– Слушайте, –  сказал траппер, после того как Мидлтон разглядел наконец вереницу коршунов, –  теперь и вы услышите буйволов, или бизонов: ваш ученый доктор считает, что надо  их называть бизонами, хотя у охотников в этих краях они зовутся буйволами.  По-моему, – добавил он, подмигнув молодому солдату, – охотнику и  судить о животном и о том, как правильней его называть, а не тому человеку,  который только и делал, что рылся в книгах, вместо того чтобы странствовать по  земле, знакомясь с повадками ее обитателей.    

– Если  говорить о привычках животного, я с вами готов согласиться, – вмешался  натуралист, редко упускавший случай поднять дискуссию по какому-либо спорному  вопросу его любимой науки. – Но, конечно, лишь при неизменном соблюдении  правильного применения определений и при условии, что наблюдение над животным  будет производиться глазами ученого.    

– Скажите  – глазами крота! Как будто просто человеческого глаза мало и, чтобы давать  имена, нужен какой-то особенный глаз! А кто дал название божьим тварям? Могут  мне это сказать ваши все книгочеи с их школьной премудростью? Не первый ли  человек в райском саду? И не от него ли его дети унаследовали дар давать всему  названия?    

– Так,  конечно, рисует это событие Библия, – сказал доктор, – хотя  прочитанное в ней вы толкуете слишком буквально.    

– Прочитанное!  Нет, если вы думаете, что я терял свое время на школу, то вы возвели на меня  обидную напраслину. Мои знания не из книг.    

– Но  неужели вы так-таки верите, – начал доктор, несколько раздраженный  догматизмом своего упрямого противника, а может быть, втайне слишком уверенный  в превосходстве своих знаний, более глубоких, но едва ли приносивших столь же  ощутимую пользу, – так-таки верите, что все эти животные были собраны в  одном саду, чтобы первый человек занес их в свою классификацию?    

– А  почему мне не верить? Я понимаю вашу мысль – не надо прожить всю жизнь в  городах, чтоб узнать все дьявольские ухищрения, посредством которых человек в  своей самонадеянности разрушает собственное счастье. Но что следует из ваших  доводов? Только одно: что тот сад был создан не по образцу жалких садов нашего  времени. И разве не ясно отсюда, что цивилизация, которой кичится мир, есть  пустая ложь? Нет, нет, сад господень был тогда лесом; он и ныне лес, в котором  растут плоды и распевают птицы по мудрому установлению господню. А сейчас вы  поймете, почему слетелись коршуны! Вот и сами буйволы – превосходное стадо!  Поручусь вам, что где-нибудь неподалеку прячутся в лощине товарищи нашего  пауни. Они скоро погонятся за стадом, и вы тогда увидите славную охоту. Будет  очень кстати: скваттер со своим семейством не посмеет сунуться сюда, нам же  бояться нечего. Пауни, может быть, дикари, но они не коварны.    

Все  жадно глядели на открывшуюся необычайную картину. Даже робкая Инес, охваченная  любопытством, подбежала к Мидлтону, а Поль отозвал Эллен от ее кулинарных  трудов, чтобы и она полюбовалась живописной сценой.    

Пока  происходило то, о чем мы здесь рассказали читателю, прерия пребывала в  величественном и нерушимом покое. Правда, небо почернело от перелетных птиц,  но, кроме двух собак и докторского осла, ни одно четвероногое не оживляло  широкого простора лежавшей под этим черным пологом равнины. Теперь же ее вдруг  заполнили животные, и мгновенно, как по волшебству, все вокруг изменилось.    

Сперва  показались несколько огромных бизонов-самцов. Они неслись по гребню самого дальнего  холма; за ними тянулась длинная вереница одиночных животных, а за теми темной  массой тел катилось все огромное стадо. Оно заливало равнину, покуда она не  сменила свою осеннюю желтизну на темно-бурый тон их косматых шкур. По мере  приближения стадо делалось шире и гуще и стало наконец похоже на бесчисленные  птичьи стаи, которые, как из бездны, одна за другой выносятся из-за горизонта,  пока не охватят все небо, и кажется – птицам нет числа, как тем листьям в  лесах, над которыми они машут крыльями в своем нескончаемом перелете. Над  темной массой то и дело столбом поднималась пыль: это какой-нибудь бык, более  яростный, чем другие, бороздил рогами землю на равнине; да время от времени  ветер доносил глухой протяжный рев, как будто из тысячи глоток нестройным хором  вырывалась жалоба.    

Все  долго молчали, залюбовавшись дикой и величавой картиной. Наконец тишину нарушил  траппер. Больше, чем другие, привыкший к подобным зрелищам, он меньше поддался  впечатлению; или, верней, эта картина подействовала и на него, но не так  сильно, как на тех, кому она представилась впервые.    

– Бегут  единым стадом десять тысяч быков без пастуха, без хозяина, кроме того, кто их  создал и назначил им в пастбище эту степь! Да, вот где человек видит  доказательство своей суетности и безумия! Разве мог бы самый гордый губернатор  в Штатах выйти в свои поля и уложить такого благородного быка, какого здесь  легко берет самый скромный охотник? А когда подадут ему филей или бифштекс,  разве обед покажется ему таким же вкусным, как тому, кто хорошо потрудился и  добыл свою пищу согласно закону природы, честно осилив тварь, которую господь  поставил на его пути?    

– Если  на тарелке в прерии будет дымиться буйволовый горб, я отвечу тебе: «Конечно,  нет!» – перебил, облизнувшись, бортник.    

– Да,  мальчик, ты его попробовал и можешь судить, правильно я говорю или  неправильно!.. Но стадо забирает в нашу сторону, нам пора приготовиться к  встрече. Если мы спрячемся, буйволы все пронесутся здесь и затопчут нас  копытами, как червей; отведем тех, кто послабее, в сторонку, а сами, как  подобает мужчинам и охотникам, займем посты в авангарде.    

Так как  времени на подготовку оставалось мало, весь отряд ревностно взялся за дело.  Инес и Эллен укрыли в самом конце зарослей. Азинуса, как слишком нервное  создание, поместили в середине; затем старик и трое его товарищей разделились и  стали в таком порядке, чтобы вернейшим образом отпугнуть головную колонну  животных и заставить ее свернуть в сторону, если она приблизится к месту их  привала. Полсотни передних быков приближались не по прямой, а все время делая  зигзаги, так что несколько минут оставалось неясным, какой путь они изберут. Но  вот из-за облака пыли, поднявшегося в центре стада, раздался страшный рев  – рев боли; тотчас мерзким хриплым криком отозвалась на рев стая коршунов,  повисшая жадно над стадом, и вожаки побежали быстрей, словно приняв наконец  решение. Казалось, перепуганное стадо обрадовалось этому подобию леса и  двинулось прямо на небольшую заросль кустов, которая так часто здесь  упоминалась.    

Гибель  представлялась почти неминуемой, и нужны были поистине крепкие нервы, чтобы глядеть  ей в лицо. Темная живая лавина катилась вперед, образуя вогнутую дугу, и каждый  злобный глаз, горевший сквозь косматую шерсть на лбу самца, был с бешеной  тревогой устремлен на чащу. Каждый бизон как будто норовил перегнать соседа,  чтобы скорее достичь леска; и, так как на бегущих впереди накатывались сзади  тысячи обезумевших животных, легко могло случиться, что вожаки слепо ринутся  прямо на людей в кустах, и те в этом случае непременно будут растоптаны. Наши  друзья понимали опасность, и каждый отнесся к ней сообразно своим личным  свойствам и сложившемуся положению.    

Мидлтон  колебался. Он склонен был кинуться сквозь кусты, подхватить Инес и попытался спастись  с нею бегством. Но, тут же сообразив, что бешено мчащийся испуганный бизон  неминуемо догонит его, он вскинул ружье, готовый выйти один на один против  бесчисленного стада. Доктор Батциус был в таком смятении, что поддался полному  обману чувств. Темные тела бизонов потеряли для натуралиста четкость очертаний,  и ему померещилось, будто он видит дикое сборище всех животных мира,  устремившихся на него единым строем в жажде отомстить за всевозможные обиды,  которые он в продолжение целой жизни, полной неутомимого труда на ниве  естествознания, наносил тому или другому виду или роду. Несчастный оцепенел,  как под взглядом Горгоны. Равно не способный ни спасаться бегством, ни  двинуться вперед, он стоял, как прикованный к месту, пока иллюзия не овладела  им настолько, что достойный натуралист, презрев опасность во имя науки,  принялся за классификацию отдельных особей. Поль же поднял отчаянный крик и  даже подзывал Эллен, чтобы и она кричала вместе с ним; но рев и топот стада  заглушили его голос. Охваченный яростью, но при этом страшно возбужденный  упрямством животных и дикостью зрелища, вне себя от тревоги за любимую и в  естественном страхе за собственную жизнь, он чуть не надорвал глотку, требуя,  чтобы траппер что-нибудь предпринял.    

– Ну,  старик! – кричал он. – Придумай что-нибудь, пока нас всех не «раздавила»  гора буйволовых горбов!    

Траппер,  который все это время стоял, опершись на ружье, и напряженно следил за  движением стада, решил наконец, что пора перейти к действиям. Прицелившись в  вожака, он сделал выстрел с меткостью, какой не постыдился бы в молодые годы:  пуля попала быку в лохматую челку меж рогов, и он рухнул на колени, но тотчас,  встряхнув головой, поднялся, как будто боль только удвоила его силу. На  раздумье не осталось времени. Траппер отбросил ружье, протянул вперед обе руки  и, раскрыв ладони, двинулся навстречу обезумевшему стаду.    

Человек,  когда есть в нем та твердость и стойкость, какую может придать только  интеллект, самым видом своим непременно внушит уважение каждому низшему  существу.    

Бизоны-вожаки  попятились и на одно мгновение остановились, а лавиной катившиеся за ними сзади  сотни животных рассыпались по прерии, мечась в беспорядке. Но опять донесся из  задних рядов тот же гулкий рев, и стадо снова ринулось вперед. Однако оно  раздвоилось: неподвижная фигура траппера как бы рассекла его на два живых  потока. Мидлтон и Поль тотчас переняли его прием, и втроем они создали слабый  заслон из собственных тел.    

Однако  отпугнуть бизонов от рощи удалось лишь на несколько секунд. Вожаки отступили,  но быстро надвинулась сзади основная масса стада, и вскоре фигуры защитников  рощи скрыла густая пыль. Стадо в любую минуту могло теперь свернуть на рощу,  разорвав заслон. Трапперу и его товарищам становилось все труднее увертываться  от тяжелых туш; и они постепенно подавались назад перед стремительной живой  лавиной. Уже один разъяренный бизон так близко пронесся мимо Мидлтона, что едва  не сбил его с ног, а в следующее мгновение с быстротою ветра помчался сквозь кусты.    

– Сомкнуться  и стоять насмерть! Ни на шаг не отступать, – крикнул старик, – не то  за ним по пятам устремится еще тысяча чертей!    

Однако  им едва ли удалось бы справиться с живым потоком, если бы среди этой сумятицы  не поднял свой голос Азинус, возмущенный столь грубым вторжением в его  владения. Самые могучие и разъяренные быки задрожали при этом грозном  незнакомом крике, и уже можно было видеть, как каждый отдельный бизон бешено  ринулся прочь от той самой рощи, куда секундой раньше они все рвались, как  убийца к священному убежищу.    

Стадо  разделилось, и два темных потока, огибая рощу с двух сторон, снова затем  сливались в один за милю от нее. Траппер, как только увидел, какое неожиданное  действие произвел голос Азинуса, начал спокойно заряжать ружье, смеясь от всей  души своим беззвучным смешком.    

– Ишь  бегут – ни дать ни взять собаки, когда им привяжут к хвосту мешочек с дробью. И  уж не бойтесь, назад не повернут, потому что чего животные в задних рядах не  услышали своими ушами, они вообразят, что услышали. К тому же, если они  вздумают изменить свое намерение, мы без труда заставим осла допеть свою песню!    

– Осел  заговорил, а Валаама не слышно! – сказал бортник сквозь такой громкий  хохот, что, возможно, его раскаты устрашили бизонов не меньше, чем крик  осла. – Совсем человек онемел, точно целый рой пчелиной молоди сел ему на  кончик языка и он не смеет слова вымолвить в страхе, как бы те не ответили  по-своему.    

– Как  же это, друг, – продолжал траппер, обратившись к неподвижному натуралисту,  еще не вышедшему из оцепенения, – как это, друг: вы же тем и живете, что  заносите в книгу названия всех зверей полевых, всех птиц небесных, а так  испугались стада бегущих буйволов! Впрочем, вы, пожалуй, завяжете спор и  станете доказывать, что я не вправе называть их тем словом, каким их зовет  каждый охотник, каждый торговец в пограничной полосе.    

Старик,  однако, ошибся, полагая, что заставит доктора очнуться, вызвав его на спор. С  этого часа доктор, насколько известно, больше ни разу в жизни, за исключением  одного-единственного случая, не выговорил слова, коим означается вид или хотя  бы род животных, так напугавших его. Он упрямо отказывался принимать в пищу  мясо четвероногих из семейства быков; и даже сейчас, когда он занимает почетное  положение среди ученых в одном приморском городе, он на званых обедах в ужасе  отворачивается от вкуснейших и непревзойденных мясных блюд, с коими не  сравнится ничто подаваемое под тем же названием в хваленых харчевнях Лондона  или в самых прославленных парижских ресторанах. Словом, неприязнь достойного  натуралиста к говядине весьма напоминает то отвращение к мясу, которое пастух  иногда нарочно прививает провинившейся собаке: он кладет ее связанную и в  наморднике около овчарни, чтобы каждая овца, проходя в ворота, наступила на  нее. Говорят, преступница после этого воротит нос даже от самого нежного  ягненка. К тому времени, когда Поль и траппер наконец подавили смех, вызванный  видом их ученого сотоварища в состоянии столь длительного столбняка, доктор  Батциус уже отдышался, как будто задержка в работе его легких была устранена  путем применения искусственных мехов, и в последний раз выговорил слово, на которое  впредь наложил для себя запрет.    

Это и  был тот единственный случай, о котором мы упомянули выше.    

– Boves  Arnericani horridi![46]  – воскликнул доктор, сильно выделяя последнее слово, и вновь онемел, как будто  погрузившись в глубокое раздумье над странным и необъяснимым явлением.    

– Да,  что правда, то правда – глаза у них так и горят, – отозвался  траппер. – Да и вообще на буйвола страшновато бывает глядеть человеку,  непривычному к охотничьей жизни; однако эти животные далеко не так храбры, как  можно подумать по их виду. Эх, приятель, подержала бы вас в осаде  медведица-гризли со всем своим отродьем, как это случилось изведать нам с  Гектором у Больших порогов на Миссу… Ага, вон и последние буйволы, а следом за  ними – стая голодных волков! Так и ждут, чтоб напасть на какую-нибудь хворую  скотину или такую, что в сутолоке сломала себе шею. Го-го! А за волками-то люди  верхом на конях, это верно, как то, что я грешен!.. Видишь, малый! Вон там, где  ветер разогнал пыль! Они скачут вокруг раненого буйвола, хотят прикончить  упрямого черта своими стрелами.    

Мидлтон  с Полем наконец разглядели несколько темных фигур – хотя старик заметил их  много раньше: человек пятнадцать – двадцать всадников быстро скакали на конях  вокруг бизона, который стоял, приготовившись защищаться, слишком тяжело  раненный, чтобы бежать, и слишком гордый, чтобы упасть, хотя его мощное тело  уже послужило мишенью для сотни стрел. Но вот рослый индеец ударом копья  довершил наконец победу, и благородное животное рассталось с жизнью, громко взревев  на прощанье. Рев прокатился над рощей, где стояли наши знакомцы, и, услышав  его, перепуганное стадо понеслось еще быстрей.    

– Ого,  наш пауни превосходно знает охоту на буйволов! – сказал старик, который  несколько минут стоял неподвижно, с откровенным удовольствием наблюдая  живописное зрелище. – Помните, как он метнулся, точно ветер, прочь от  стада? Это для того, чтобы его не учуяли, а потом он сделал круг, присоединился  к сво… Что такое? Да эти индейцы вовсе не пауни! На головах у них совиные перья  – из крыльев и хвостов! Эх! Я жалкий, слепой дурак! Это шайка проклятых сиу!  Прячьтесь, дети, прячьтесь! Им только глянуть в вашу сторону, и мы останемся  без единой тряпки на теле. Это верно, как то, что молния опаляет деревья…  Впрочем, я не поручусь не только за нашу одежду, но даже за нашу жизнь, Мидлтон  уже давно скрылся, предпочитая смотреть на предмет, более приятный его  глазам, – на свою красивую молодую жену. Поль схватил за руку доктора, и,  так как за ними, задержавшись лишь на миг, последовал и траппер, вскоре весь отряд  оказался в гуще кустов. Коротко разъяснив друзьям, какая им грозит новая  опасность, старик продолжал:    

– В  этом краю, как вы, конечно, знаете, сильная рука стоит больше, чем право, и  белый закон здесь неизвестен, да и не нужен. Так что теперь все зависит от силы  и сообразительности. Хорошо бы, – продолжал он, приложив палец к щеке и  как бы глубоко, всесторонне обдумывая создавшееся положение, – хорошо бы  нам придумать какую-нибудь штуку, чтобы заставить сиу схватиться с семейкой  скваттера. А потом тут как тут явились бы и мы, точно сарычи после драки между  зверями. Нам тогда легко досталась бы победа… Да поблизости еще и пауни! На  этот счет можно не сомневаться: тот юный воин не ушел бы так далеко от своей  деревни без особой цели. Итак, имеются четыре стороны на расстоянии пушечного  выстрела друг от друга, и ни одна из сторон не доверяет вполне другой. Значит,  трогаться с места опасно, тем более что здесь не часто встретишь заросли, где  можно спрятаться. Но нас тут трое хорошо вооруженных мужчин, и я смело могу  сказать: трое твердых духом…    

– Четверо, –  перебил Поль.    

– Откуда? –  сказал траппер, в недоумении подняв глаза на товарища.    

– Четверо, –  повторил бортник, кивнув на естествоиспытателя.    

– В  каждом войске есть обозники и лежебоки, – возразил упрямый старик. –  Придется, приятель, убить осла.    

– Убить  Азинуса? Но это явилось бы актом вопиющей антигуманной жестокости.    

– Не  разбираюсь я в ваших длиннющих словах, которые прячут свой смысл за множеством  звуков; жестоко, по-моему, жертвовать человеческой жизнью ради животного. А это  я назову разумным милосердием. Безопасней было бы загудеть в трубу, чем  позволить ослу еще раз подать голос; уж проще прямо позвать сюда тетонов.    

– Я  отвечаю за поведение Азинуса; он не заговорит без разумной причины.    

– Значит,  по пословице: «С кем повелся, от того и набрался», – сказал старик. –  Что ж, может, она применима и к животному. Мне однажды пришлось проделать  трудный поход, подвергаясь всяческим опасностям, и был у меня спутник, который,  бывало, если откроет рот, так только чтоб запеть. Ох и доставил он мне хлопот!  Это было, когда я встретился с вашим дедом, капитан. Но у того певца было все  же человеческое горло, и он умел иной раз с толком применить свое искусство,  хотя не всегда соображал, будет ли это ко времени и к месту. Эх, был бы я  сейчас таков, как тогда! Не так-то просто шайка вороватых сиу выгнала б меня из  этой чащи! Но что хвастаться, когда и зрение и сила давно изменили! Воину,  которого делавары некогда прозвали Соколиным Глазом, теперь скорее подошло бы  имя Слепого Крота! Осла, по-моему, надо убить.    

– Верно  и вполне разумно, – подхватил Поль. – Музыка есть музыка, и от нее  всегда шум, производит ли ее скрипка или осел. Так что я согласен со стариком и  говорю: прикончим осла!    

– друзья, –  сказал натуралист, печально глядя то на одного, то на другого своего  кровожадного товарища, – не убивайте Азинуса, ибо о данной особи осла  можно сказать много хорошего и очень мало дурного. Он вынослив и послушен, даже  для своего подрода genus equi[47],  неприхотлив и терпелив даже для своего безропотного вида – специес Азини. Мы  много странствовали с ним вдвоем, и смерть его меня опечалит. Не омрачится  разве твоя душа, почтенный венатор, если тебя вот так преждевременно разлучить  с твоей верной собакой?    

– Пусть  его живет, – сказал старик и закашлялся, потому что у него вдруг запершило  в горле: как видно, призыв подействовал. – Но только голос его придется  заглушить. Обмотайте ему морду поводьями, а в остальном мы, я думаю, можем  положиться на божью волю.    

Так  вдвойне обеспечив рассудительное поведение Азинуса (ибо Поль Ховер сейчас же  основательно стянул ослу челюсти), траппер, казалось, успокоился и направился к  опушке на рекогносцировку.    

Шум,  поднятый стадом, затих, вернее сказать – было слышно, как он катится по  прерии на милю в стороне. Ветер уже развеял тучи пыли, и там, где за десять  минут перед тем развертывалась перед глазами такая буйная сцена, вновь  простиралась пустыня.    

Сиу  добили бизона и, как видно удовольствовавшись этим добавлением к взятой прежде  богатой добыче, позволили остальному стаду благополучно уйти. Человек  двенадцать осталось подле туши, над которой покачивались на неподвижных крыльях  с десяток сарычей и не сводили с нее жадных глаз. Основной же отряд индейцев  поскакал вперед – за добычей, какою всегда можно поживиться, идя по следу  такого огромного стада. Траппер вгляделся в фигуру и снаряжение каждого индейца,  приближавшегося к роще. В одном из них он распознал Уючу и указал на него  Мидлтону.    

– Вот  мы и узнали, кто они такие и что их сюда привело, – продолжал старик,  задумчиво качая головой. – Они потеряли след скваттера, а теперь ищут его.  На своей тропе они наткнулись на буйволов и в погоне за ними, в недобрый час,  увидели перед собой ту гору, на которой обосновался Ишмаэл с семьей. Видите вы  этих птиц – они ждут, чтобы им бросили потроха убитого быка. Такова мораль,  которой учит прерия. Отряд пауни подстерегает этих сиу, как коршуны  высматривают сверху свою пищу; а нам предостережение: гляди в оба и на пауни и  на сиу. Эге, зачем эти два мерзавца вдруг остановились? Не иначе, как нашли то  самое место, где сын скваттера встретил, бедняга, свою смерть.    

Старик  не ошибся. Уюча и сопровождавший его тетон подъехали к месту, где, как мы  знаем, свершилось кровавое дело. Здесь, не сходя с коней, они принялись  разглядывать хорошо знакомые им знаки с той быстротой соображения, которая так  свойственна индейскому уму. Смотрели они долго и, казалось, не верили своим  глазам. Затем они подняли вой, чуть ли не такой же заунывный, как подняли  раньше две собаки, напав на эти же роковые следы. И тотчас на этот вой собрался  вокруг них весь отряд индейцев. Так, говорят, шакал своим истошным лаем  созывает товарищей на мерзкую их охоту.    

 Глава 20    

     

Добро  пожаловать, прапорщик Пистоль!    

Шекспир,  «Генрих IV»    

     

Вскоре  траппер высмотрел среди индейцев внушительную фигуру их предводителя Матори.  Вождь одним из последних явился на громкий призыв Уючи, но, едва подъехав к  месту, где уже собрался весь его отряд, он сразу соскочил с коня и принялся  разглядывать необычные следы с тем вниманием и достоинством, какие подобали его  высокому положению. Воины (они все до одного явно были воины, бесстрашные и  безжалостные) терпеливо и сдержанно ждали, чем кончится осмотр. Никто, кроме  немногих самых уважаемых вождей, не осмеливался заговорить, пока их предводитель  был занят этим важным делом. Прошло несколько минут, прежде чем Матори поднял  голову – по-видимому удовлетворенный. Затем он осмотрел землю в тех  местах, где недавно Ишмаэл по тем же страшным знакам прочитал подробности  кровавой борьбы, и кивнул своим людям следовать за собой.    

Отряд в  полном составе направился к зарослям и остановился ярдах в двадцати от того  самого места, где Эстер понуждала своих медлительных сыновей углубиться в  кусты. Читатель сам поймет, что траппер и его товарищи не стали праздно наблюдать  за приближением грозного врага. Старик подозвал к себе всех, кто был способен  носить оружие, и вполголоса, чтобы не услышали опасные соседи, спросил,  намерены ли они сразиться за свою свободу или предпочтут попытать более мягкое  средство – договориться с врагом. Так как в этом деле все были равно  заинтересованы, он обратился со своим вопросом как бы к военному совету, и  чувствовалось в его тоне что-то от былой, почти угасшей ныне воинской гордости.  Поль и доктор высказали два диаметрально противоположных мнения. Бортник  призывал немедленно взяться за оружие, доктор же горячо отстаивал политику  мирных мер. Мидлтон, видя, что между двумя сотоварищами грозит разгореться  многословный спор, взял на себя обязанность арбитра; или, вернее сказать, сам  решил вопрос на правах третейского судьи. Он тоже склонялся к политике мира,  так как ясно видел, что при численном перевесе противника попытка применить  оружие неминуемо приведет их к гибели.    

Траппер  внимательно выслушал доводы молодого солдата; и так как он их высказал твердо и  решительно, а не как человек, ослепленный страхом, то они произвели достаточное  впечатление.    

– Правильно  говоришь, – подтвердил траппер, когда Мидлтон изложил свое мнение. –  Очень правильно. Где человек не может положиться на силу, там он должен  прибегнуть к уму. Ничто, как разум, делает его сильнее буйвола и быстрее лося.  Оставайтесь здесь и затаитесь. Моя жизнь и мои капканы не имеют большой цены,  когда дело идет о спасении стольких людей; к тому же, скажу не хвастая, я  хорошо разбираюсь в индейских хитростях. Поэтому я выйду в прерию один.  Возможно, мне удастся отвлечь тетонов от рощи и открыть вам свободную дорогу  для бегства.    

Как  будто решив не слушать возражений, старик спокойно закинул ружье за плечо и,  неторопливо пройдя сквозь заросли, вышел на равнину под прикрытием бугра, чтобы  сиу, когда он им попадется на глаза, не заподозрили сразу, что он вышел из  кустарника.    

Едва  тетоны увидели фигуру человека в охотничьей одежде с хорошо им знакомым и страшным  ружьем, в их отряде почувствовалась тревога, хоть они и постарались скрыть ее.  Трапперу вполне удалась его хитрость; индейцы недоумевали – пришел ли он  откуда-то из открытой степи или все-таки из рощи, хотя они все время  подозрительно вглядывались в кусты. До сих пор они держались от зарослей на  расстоянии полета стрелы; но когда незнакомец настолько приблизился, что, несмотря  на красно-бурый тон его обветренной, загорелой кожи, в нем можно было  распознать бледнолицего, они отъехали подальше и стали там, где пуля едва ли  достала бы их.    

Старик  между тем продолжал спокойно приближаться, пока не подошел настолько близко,  что индейцы уже могли бы расслышать его речь. Тут он остановился и, положив  ружье на землю, поднял обе руки ладонями наружу – в знак мирных намерений.  Сказав несколько слов укоризны своей собаке, глядевшей на дикарей такими  глазами, точно она их узнала, он обратился к сиу на их языке:    

– Я  рад моим братьям, – начал он, хитро представляясь хозяином этих мест и как  бы встречая гостей. – Они далеко ушли от своих деревень и голодны. Не  хотят ли они пройти в мое жилище, чтобы поесть и поспать?    

Едва  индейцы услыхали его голос, радостный крик, вырвавшийся из двенадцати глоток,  убедил сообразительного траппера, что его тоже узнали. Понимая, что отступать  уже поздно, он воспользовался суматохой, поднявшейся среди тетонов, когда Уюча  стал им объяснять, кто он такой, и продолжал идти вперед, пока не оказался  лицом к лицу с грозным Матори. Вторую встречу этих двух людей, из которых  каждый был в своем роде замечателен, отличала обоюдная настороженность, обычная  для жителей пограничных земель. С минуту они стояли молча, разглядывая друг  друга.    

– Где  твои юноши? – сурово спросил тетонский вождь, убедившись, что застывшие  черты траппера не выдадут под его устрашающим взглядом ни единой тайны старика.    

– Длинные  Ножи не выходят целым отрядом ставить капкан на бобра! Я один.    

– Голова  у тебя белая, но язык раздвоен. Матори был в вашем стане. Он знает, что ты не  один. Где твоя молодая жена и юный воин, которых я захватил на равнине?    

– У  меня нет жены. Я говорил моему брату, что женщина и ее друзья для меня чужие.  Слова седой головы следует слушать и не забывать. Тетон застал путешественников  спящими и подумал, что им не нужны их кони. Женщины и дети бледнолицего не  привыкли далеко ходить на своих ногах. Ищи их там, где ты их оставил. Глаза  дакоты метали огонь, когда он ответил:    

– Они  ушли, но Матори мудрый вождь, и взор его видит далеко!    

– Разве  великий воин тетонов видит людей в этих голых полях? – возразил траппер, и  ничто не дрогнуло в его лице. – Я очень стар, и глаза мои стали мутны. Где  же люди?    

Вождь  молчал с минуту, как будто считал ниже своего достоинства настаивать дальше на  своей правоте. Потом, указав на отпечатки на земле, он вдруг заговорил более  мягким тоном:    

– Мой  отец много зим учился мудрости; может он мне сказать, чей мокасин оставил этот  след?    

– В  прериях бродили волки и буйволы, могли тут побывать и кугуары.    

Матори  покосился на рощу, как будто считал последнее предположение вполне возможным.  Указав на кусты, он велел молодым воинам тщательно провести разведку и, бросив  на траппера суровый взгляд, предостерег их против коварства Больших Ножей.  Выслушав приказ, трое или четверо полуголых юношей, подстегнув коней, ринулись  выполнять его. Старик проводил их взором и подумал со страхом, что у Поля,  пожалуй, недостанет выдержки. Те-тоны раза три проскакали вокруг рощи, с каждым  кругом все ближе подступая к ней, затем понеслись обратно с донесением, что в кустах  никого, по-видимому, нет. Траппер глядел вождю в глаза, стараясь разгадать его  мысли, чтобы вовремя отвести подозрение. Но при всей его проницательности, при  всем опыте, научившем старика проникать за холодную маску индейца, ни единый  признак, ни одно движение в лице Матори не открыли ему, поверил ли тот  донесению. Вождь ничего не ответил разведчикам, только оказал что-то ласковое  своему коню и, сделав одному из юношей знак принять поводья – точнее  говоря, ремень с петлей, посредством которого он управлял скакуном, – взял  траппера за руку и отвел его в сторону.    

– Был  мой брат воином? – сказал хитрый сиу как будто самым миролюбивым тоном.    

– Есть  ли на деревьях листья в пору плодов? Полно! Дакота не видел столько живых  воинов, сколько я их видел истекающих кровью! Но много ли стоят праздные  воспоминания, – добавил он по-английски, – когда руки костенеют и  зрение ослабело?    

Вождь  сурово глядел на него, как будто желал уличить во лжи; но, встретив твердый и  спокойный взор траппера, подтвердивший правду его слов, он взял руку старика и  мягко положил ее себе на голову в знак уважения к его годам и опыту.    

– Так  зачем же Большие Ножи говорят красным братьям, чтоб они зарыли томагавк, –  сказал он, – когда их собственные молодые люди никогда не забывают, что  они отважные воины, и часто расходятся после встречи с кровью на руках?    

– Людей  моего племени больше, чем буйволов на равнинах, чем в воздухе голубей. Между ними  часто происходят ссоры; но воинов среди них немного. На тропу войны выходят  только те, кто отмечены свойствами храброго, и такие видят много битв.    

– Это  неверно, отец мой ошибся, – возразил Матори и самодовольно улыбнулся,  радуясь своей проницательности; однако во внимание к годам и заслугам столь  старого человека он поспешил любезностью загладить свою резкость:    

– Большие  Ножи очень мудры, и они мужчины; каждый из них желает быть воином. И они хотят,  чтобы краснокожие собирали коренья и сажали кукурузу. Но дакота не родился  жить, как женщина; он Должен бить в бою пауни и омахов, или он запятнает имя  своих отцов.    

– Владыка  жизни смотрит открытыми глазами на своих детей, умирающих в правом бою; но он  слеп и уши его не внемлют воплям индейцев, убитых, когда они грабили соседа или  причиняли ему другое зло!    

– Отец  мой стар, – сказал Матори и смерил седоволосого собеседника насмешливым  взглядом, показавшим, что вождь тетонов принадлежит к тем, кто позволяет себе  нарушать стеснительные правила благовоспитанности и склонен злоупотреблять  приобретенной таким образом свободой суждения. – Он очень стар; может  быть, он уже совершил свой путь в далекие луга и не поленился вернуться назад,  чтобы рассказать молодым о том, что он увидел?    

– Тетон, –  возразил траппер, с неожиданной горячностью ударив о землю прикладом ружья и  устремив на индейца твердый и ясный взгляд, – я слышал, что есть в моем  народе люди, которые изучают великие знахарства, пока не вообразят себя богами;  и которые смеются над всякой верой, кроме тщеславной веры в собственную власть.  Может быть, это и правда. Это, конечно, правда! Потому что я сам видел таких.  Когда человек заперт в городах и школах один на один со своими безумствами, ему  легко вообразить себя превыше Владыки Жизни. Но воин, живущий в доме, где  крышей над ним облака, где он в любую минуту может поглядеть на небо и на землю  и где каждый день видит могущество Великого Духа, такой человек научается  смирению. Вождь дакотов должен быть мудрым, ему не пристало смеяться над тем,  что правильно.    

Лукавый  Матори, видя, что его свободомыслие не произвело на старика благоприятного впечатления,  поспешил перейти к непосредственному предмету разговора. Ласково положив руку  на плечо траппера, он повел его вперед, к роще, пока они не оказались футах в  пятидесяти от нее. Здесь он уставил в честное лицо старика пронзительный взор и  начал так:    

– Если  мой отец спрятал своих молодых людей в кустарнике, пусть он прикажет им выйти.  Ты видишь, что дакота не знает страха. Матори великий вождь! Когда у воина  седая голова и он готов отправиться в страну духов, не может его язык быть  двойным, как у змеи.    

– Дакота,  я не солгал. С тех пор, как Великий Дух сделал меня мужчиной, я жил в дремучих  лесах или на этих голых равнинах, и не было у меня ни жилья, ни семьи. Я  охотник и выхожу на свою тропу один.    

– У  моего отца хороший карабин, пусть он наведет его на кусты и выстрелит.    

Одну  секунду старик колебался, потом медленно приготовился дать это опасное  подтверждение правды своих слов: он видел – иначе ему не усыпить  подозрений своего коварного собеседника. Пока он клонил дуло, глаза его, хоть и  сильно затуманенные и ослабевшие с годами, вглядывались в смутную мглу за  многоцветной листвой кустарника и наконец сумели различить бурый ствол тоненького  деревца. Выбрав его мишенью, он прицелился и выстрелил. Только когда пуля  вылетела из дула, руки траппера охватила дрожь; случись это мгновением раньше,  он не позволил бы себе произвести столь отчаянный эксперимент. Эхо выстрела  стихло. Стрелок ждал с минуту в напряженной тишине, что сейчас раздастся  женский вопль. Потом, когда ветер развеял дым, старик увидел взвившуюся полосу  коры и уверился, что не вовсе лишился своего былого искусства. Поставив ружье  прикладом на землю, оп опять с невозмутимо спокойным видом повернулся к индейцу  и спросил:    

– Мой  брат доволен?    

– Матори  – вождь дакотов, – ответил хитрый тетон, положив руку на грудь в знак  того, что поверил искренности собеседника. – Он знает, что воин, куривший  трубку у многих костров совета, покуда волосы его не побелели, не стал бы  водить дружбу с дурными людьми. Но мой отец, наверное, ездил прежде верхом на  коне как богатый вождь бледнолицых, а не странствовал пешком, подобно голодному  конзе?    

– Никогда!  Ваконда дал мне ноги и дал желание пользоваться ими. Шестьдесят весен и зим я  скитался по лесам Америки, десять долгих годов прожил в этих открытых степях –  и не видел нужды обращаться к силе других господних созданий, чтобы они меня  переносили с места на место.    

– Если  мой отец так долго жил в сени лесов, зачем он вышел в прерию? Солнце его  опалит.    

Старик  печально поглядел вокруг и, вновь повернувшись к тетону, заговорил  доверительно:    

– Весну,  и лето, и осень моей жизни я провел среди деревьев. Пришла зима моих дней и  застала меня там, где мне было любо жить в тиши и одиночестве – да, в моих  честных лесах! Тетон, тогда я спал счастливый: там мой взор проникал сквозь  ветви сосен и буков далеко в высоту, до жилища Великого Духа бледнолицых. Если  я желал открыть перед ним свое сердце, когда его огни горели над моей головой,  у меня была перед глазами незакрытая дверь. Но меня разбудили топоры лесорубов.  Долгое время уши мои ничего не слышали, кроме треска падающих деревьев. Я  сносил это как воин и мужчина; была причина, почему я должен был это сносить;  но, когда причины не стало, я надумал идти туда, куда не доносится стук  топоров. Большое нужно было мужество, чтобы переломить свои привычки; но я  услышал про эти широкие и голые поля и вот пришел сюда, чтоб уйти от любви моего  народа к разрушению. Скажи мне, дакота, разве не правильно я поступил?    

Траппер,  умолкнув, положил свои длинные, сухие пальцы на обнаженное плечо вождя и с жалкой  улыбкой, в которой торжество странно сочеталось с грустью об утраченном,  казалось, ждал похвалы за свою решимость и мужество. Матори, внимательно  выслушав, ответил в характерной индейской манере:    

– Голова  моего отца совсем седая; он жил всегда среди мужчин и видел многое. Что он  делает – хорошо; что говорит он – мудро. Пусть он скажет теперь: вполне ли он  уверен, что он чужой для Больших Ножей, которые ищут по всей прерии своих коней  и не могут найти?    

– Дакота,  я сказал правду: я живу один и сторонюсь людей белой кожи, если только…    

Он вдруг  закрыл рот, принужденный к тому самой обидной неожиданностью. Едва эти слова  слетели с его языка, кусты у ближнего края зарослей раздвинулись, и те, кого он  там укрыл, ради кого наперекор своему правдолюбию кривил душой, вышли на  открытую равнину! Все онемели, пораженные этим зрелищем. Но, если Матори и  удивился, он не позволил своему лицу отразить удивление и пригласительно махнул  рукой приближавшимся друзьям траппера с напускной любезностью и с улыбкой,  которая осветила его темное злое лицо, как луч заходящего солнца пробивает  свинцовую тучу, насыщенную электричеством. Он счел, однако, ниже своего  достоинства словами или как-нибудь иначе выразить свои намерения – только  подозвал к себе стоявший в отдалении отряд. Индейцы тотчас кинулись на зов,  готовые повиноваться.    

Друзья  старика между тем приближались. Впереди шел Мидлтон, поддерживая Инес. Она казалась  совсем прозрачной, а он нежно поглядывал на ее испуганное лицо, как мог бы при  таких обстоятельствах глядеть отец на дочь. Следом за ними Поль вел Эллен.  Бортник не сводил глаз со своей красавицы невесты, однако глядел он исподлобья  и так сердито, что был похож не на счастливого жениха, а скорей на медведя,  когда он угрюмо пятится от охотника. Шествие замыкали Овид и Азинус, причем  доктор вел своего друга не менее любовно, чем молодые люди – своих юных  спутниц.    

Натуралист  приближался, сильно отстав от двух первых пар. Казалось, ноги его не желают ни  шагать вперед, ни стоять на месте; таким образом, положение его было весьма  похоже на положение гроба Магомета[48],  с той лишь разницей, что тот в состоянии покоя удерживало притяжение, тогда как  здесь действовало скорее отталкивание. Впрочем, сила, действующая сзади,  казалось, получила некоторый перевес, и, являя, как мог бы отметить он сам,  странное исключение изо всех естественных законов, она с расстоянием не  слабела, а, напротив того, возрастала. Так как глаза натуралиста все время  смотрели в сторону, противоположную той, куда несли его ноги, то те, кто  наблюдал за процессией, получили ключ к загадке и поняли, почему друзья  траппера вдруг решились оставить свой тайник.    

В некотором  отдалении показалась еще одна группа крепких, хорошо вооруженных людей, которая  сейчас огибала дальний край-рощи и осторожно двигалась прямо к месту, где  стояли сиу. Так иногда флотилия каперов подбирается через пустыню вод к  богатому, но надежно охраняемому каравану торговых судов. Это семья скваттера,  или, вернее, те из его семьи, кто был способен носить оружие, вышли в степь с  намерением отомстить за свои обиды.    

Едва  завидев пришельцев, Матори со своим отрядом стал медленно отступать от рощи,  пока не достиг гребня холма, откуда открывался широкий, ничем не заслоняемый  вид на голую равнину, где появился неприятель. Здесь дакота, видимо, решил  остановиться и выждать, какой оборот примут события. Несмотря на отступления  индейцев, увлекших за собой и траппера, Мидлтон продолжал подвигаться вперед и  остановился лишь тогда, когда поднялся на тот же гребень и приблизился  настолько, что можно было начать переговоры с воинственными сиу. Буш и его  семья тоже заняли выгодную позицию, но на изрядном расстоянии. Три отряда  напоминали теперь три эскадры в море, которые осмотрительно легли в дрейф,  стараясь, чтобы их не опознали прежде, чем сами они не убедятся, кого из  незнакомцев должны считать друзьями, кого врагами. В эту минуту напряженного выжидания  Матори переводил угрюмый взгляд с одного чужого отряда на другой, быстро и торопливо  изучая их. Потом, уничтожающе посмотрев на траппера, вождь сказал со злой  издевкой:    

– Большие  Ножи глупцы! Легче захватить кугуара спящим, чем найти слепого дакоту. Или белоголовый  думал ускакать на коне тетона?    

Траппер,  успевший собраться с мыслями, уже сообразил, что произошло: очевидно, Мидлтон,  увидев, что Ишмаэл их выследил, предпочел довериться гостеприимству дикарей,  нежели попасть в руки скваттера. Поэтому старик решил подготовить для своих  друзей благосклонный прием. Он был убежден, что только этот противоестественный  союз может спасти их жизнь или по меньшей мере сохранить им свободу.    

– Мой  брат выходил когда-нибудь на тропу войны, чтобы сразиться с моим  народом? – спокойно спросил он возмущенного вождя, который все еще ждал  его ответа.    

Воин-тетон  как будто несколько остыл, и свирепость на его лице уступила место торжествующей  усмешке, когда он широко взмахнул рукой и ответил:    

– Какое  племя, какой народ не чувствовал на себе удара дакотов? Матори – их вождь!    

– И  он считает Больших Ножей женщинами? Или он нашел их мужчинами?    

Сумрачное  лицо индейца отразило борьбу различных чувств, жестоких и бурных. Одну секунду  казалось, что одержала верх неугасимая ненависть; но затем в его чертах  проступило выражение более благородное и более подобавшее прославленному воину.  Вождь распахнул легкий, покрытый рисунками плащ из оленьей шкуры, и, показав на  груди шрам от штыка, ответил:    

– Удар  был честный: мы сошлись лицом к лицу.    

– Этого  довольно. Брат мой храбрый вождь, и он, конечно, мудр. Пусть он посмотрит:  разве это воин бледнолицых? Таков был тот, кто нанес рану великому дакоте?    

Матори  посмотрел туда, куда указывала протянутая рука старика, и остановил свой взгляд  на поникшей фигурке Инес. Долго тетон не мог отвести от нее восторженный  взгляд. Как недавно юный пауни, он, казалось, узрел небесное видение. Но затем,  точно укорив себя в забывчивости, индеец перевел глаза на Эллен, задержал их на  ней с более земным восхищением, потом поочередно оглядел их спутников.    

– Брат  мой видит, что мой язык не раздвоен, – продолжал траппер, наблюдая за  отражавшимся на лице тетона движением чувств с проницательностью, в которой  почти не уступал самому индейцу. – Большие Ножи не посылают на войну своих  женщин. Я знаю, дакоты будут курить трубку с чужеземцами.    

– Матори  – великий вождь. Большие Ножи – его гости, – сказал тетон и положил руку  на грудь с видом горделивой учтивости, которому мог бы позавидовать иной  аристократ. – Стрелы моих юношей лежат в колчанах.    

Траппер  подал знак Мидлтону подойти ближе, и через короткое время две группы смешались  в одну, причем мужчины обменялись дружеским приветом по этикету воинов прерии.  Но, даже исполняя требования гостеприимства, дакота ни на миг не упускал из  виду вторую, более отдаленную группу белых, как будто все еще подозревал  ловушку или ждал дальнейших разъяснений. Старик со своей стороны тоже понимал,  что должен объясниться прямее и закрепить уже достигнутый небольшой и довольно  шаткий успех. Всматриваясь в отряд скваттера, все еще стоявший на прежнем  месте, и делая вид, будто еще не знает этих людей, он быстро сообразил, что  Ишмаэл замыслил немедленное нападение. Исход столкновения на открытой равнине  между десятком храбрых пограничных жителей и почти безоружными индейцами, даже  если тех поддержат их белые союзники, представлялся ему достаточно  сомнительным. Если бы дело касалось его одного, он был бы, пожалуй, не прочь ввязаться  в драку; однако старый траппер посчитал, что человеку его лет и его занятий  будет приличней предотвратить столкновение. Его чувства разделяли и Поль и  Мидлтон, так как оба они должны были оберегать не только собственную жизнь, но  и две другие, более для них драгоценные. Стоя перед трудным выбором, они  принялись совещаться, как бы им вернее избежать страшных последствий, какие  неминуемо повлекла бы за собой первая же враждебная попытка со стороны Бушей.  Траппер не забывал, что индейцы с ревнивым вниманием следят за выражением их  лиц; поэтому он сделал вид, будто в разговоре с друзьями пытается уяснить, по  какой причине эти путешественники могли забраться так далеко в прерию.    

– Я  знаю, что дакоты мудрый и великий народ, – начал наконец старик, снова  обратившись к Матори. – Но разве их вождь не знает среди своих братьев ни  одного, кто был бы низок?    

Матори  гордо осмотрел свой отряд и на секунду нехотя задержал взгляд на Уюче.    

– Владыка  жизни создал вождей, воинов и женщин, – ответил он, полагая, что охватил  все ступени человеческого общества, от наивысшей до самой низкой.    

– Вот  так же и некоторых бледнолицых он создал дурными. Таковы те, кого мой брат  видит вдали.    

– Они  всегда ходят на своих ногах, когда хотят чинить зло? – спросил тетон; но  искра торжества в его глазах выдала, как хорошо он знает, почему бледнолицые не  на конях.    

– Они  лишились своих лошадей, но у них еще есть порох, и свинец, и много одеял.    

– Они  носят свои богатства с собой, как жалкие конзы? Или они смелы и оставляют их на  женщин, как должны поступать мужчины, когда знают, где найти потерянное?