1 2 3 4 5 6 7 
Какие  приходилось видеть мне!     

Проклятый,  страшный, ненавистный день!     

Нет, мир  не знал таких ужасных дней.     

О горький  день!. О горький день!     

Шекспир    

     

В  коттедже “Белые акации” одни спали, другие бодрствовали, но никто из членов  семейства Уортон не подозревал о событиях, происходивших в доме Бёрча. Скиннеры  всегда нападали так неожиданно, что их жертвы не могли рассчитывать на помощь  соседей; нередко из опасения навлечь на себя беду те даже не выражали  сочувствия пострадавшим. Новые обязанности подняли дам с постели на час раньше  обычного; капитан Лоутон, несмотря на сильные боли, не отступил от своего  неизменного обычая и встал, проспав только шесть часов. Таково было одно из  немногих правил заботы о здоровье, в котором капитан и полковой хирург  кавалерии сходились во взглядах. Последний пропел ночь у постели капитана  Сипглтона, так и не сомкнув глаз. Время от времени он заходил в комнату  раненого англичанина, по Уэлмир, страдавший скорее нравственно, чем физически,  встречал медика весьма нелюбезно. Один раз доктор отважился на мгновение  тихонько прокрасться в комнату к своему упрямому другу, но только он решился  пощупать ему пульс, как храбрый воин разразился во сне такими страшными  проклятиями, что доктор благоразумно отступил, вспомнив ходившую в полку  поговорку: “Капитан Лоутон одним ухом спит, другим слышит”. Когда солнце, поднявшись  из-за гор, рассеяло клубы тумана, окутавшего низину, дамы и капитан Лоутон  встретились в гостиной.    

Мисс Пейтон  посмотрела из окна в сторону дома разносчика и выразила беспокойство о здоровье  больного старика; вдруг из густого облака, стлавшегося над землей и постепенно  таявшего в веселых лучах солнца, вынырнула фигура Кэти, быстрым шагом  направлявшейся к коттеджу “Белые акации”. Лицо экономки выражало необычайное  горе, и сердобольная хозяйка отворила перед ней дверь гостиной с искренним  желанием утешить ее в печали, казалось, такой глубокой. Взглянув на  взволнованное лицо Кэти, мисс Пейтон уверилась в своем предположении; она  ощутила удар в сердце, который всегда поражает чувствительных людей, когда они  неожиданно узнают о вечной разлуке даже с самыми далекими знакомыми, и тотчас  спросила:    

— Он  ушел от нас, Кэти?    

— Нет,  мэм, — с большой горечью ответила взбудораженная девица, — пока нет,  но теперь пусть он уходит, когда ему вздумается, ведь самое худшее уже  случилось. Они не оставили даже денег на новую одежду, чтоб он мог прикрыть  свое тело, а та, что на нем, далеко не из лучших, скажу я вам, мисс Пейтон, уж  это истинная правда!    

— Как, —  воскликнула изумленная хозяйка дома, — неужели у кого-нибудь хватит духу  ограбить человека в таком несчастье!    

— Хватит  духу? — задыхаясь, повторила Кэти. — Уж такие-то люди не знают  жалости. Именно ограбить в несчастье! Уверяю вас, мэм, в этом чугунке лежало  сверху пятьдесят четыре золотых гинеи, а кто знает, сколько там было под ними!  Я не трогала их, да и не хотела трогать, — говорят, что чужое золото  липнет к рукам.., но, уж наверное, там было не меньше двухсот гиней, не считая  того, что он хранил в замшевом кошельке. Зато теперь Гарви все равно что нищий,  а нищий, мисс Дженнет, — это самое что ни на есть презренное существо в  целом свете.    

— Бедных  надо жалеть, а не презирать, — возразила мисс Пейтон, все еще не вполне  понимая, как велико бедствие, постигшее этой ночью ее соседей. — Но как  себя чувствует старик? Его очень расстроила эта потеря?    

Непритворное  огорчение на лице Кэти уступило место выражению напускной печали:    

— К  счастью, он освободился от земных забот. Звон золотых монет поднял его с  постели, и бедняга не вынес потрясения. Петух пропел через два часа десять  минут после смерти старика, а чтобы сказать точно…    

Излияния  Кэти прервал доктор. Подойдя к пой, он с большим интересом стал расспрашивать,  чем страдал покойный. Окинув взглядом своего нового знакомца, домоправительница  машинально оправила платье и ответила:    

— Тревожные  времена и потеря состояния свели его в могилу; он угасал с каждым днем, и все  мои заботы и труды пропали даром… А кто заплатит мне за них теперь, когда Гарви  совсем разорился?    

— За  добрые дела вас вознаградит господь, — сочувственно сказала мисс Пейтон.    

— Да, —  прервала ее Кэти, принимая благочестивый вид, тотчас же сменившийся выражением,  говорившим, что ее гораздо больше волнуют мирские заботы, — но Гарви не  выплатил мне жалованья за три года, с кого же я получу теперь? Братья сто раз  говорили мне, чтоб я стребовала с него свои деньги, но я думала, что счеты  между родными сводятся очень просто.    

— Так  вы, значит, родственница Бёрча? — спросила мисс Пейтон, когда Кэти  умолкла.    

— Я…  — немного замявшись, ответила экономка, — я считала, что мы все равно что  родственники. Не знаю, имею ли я право на дом и на сад, хоть и говорят, что  имущество Гарви теперь, конечно, конфискуют.    

Эти  слова Кэти были обращены к капитану Лоутону. Он сидел молча, не двигаясь, и,  насупившись, смотрел на нее из-под густых бровей своими проницательными  глазами.    

— Может  быть, этот джентльмен знает — его, кажется, заинтересовал мой рассказ.    

— Сударыня, —  ответил драгун с низким поклоном, — вы сами и рассказ ваш на редкость интересны  (Кэти не могла сдержать улыбку), по мои познания сводятся лишь к тому, что я  умею вывести эскадрон на поле боя и командовать им. Я посоветовал бы вам лучше  обратиться к доктору Арчибальду Ситгривсу, джентльмену с универсальными  знаниями и беспримерному филантропу. Оп само милосердие и смертельный враг  неосторожных сабельных ударов.    

Доктор  поднялся и, тихо насвистывая какую-то песенку, принялся разглядывать склянки,  стоявшие на столе, а экономка, повернувшись к нему, продолжала:    

— Должно  быть, сэр, женщина не имеет своей доли в наследстве мужа, если она с ним не обвенчана?    

Доктор  Ситгривс положил себе за правило не пренебрегать ни одной отраслью знаний; вот  почему он, помимо своей профессии, понемногу разбирался во всем. Однако,  оскорбленный ироническим тоном приятеля, он сначала решил промолчать, потом,  изменив вдруг свое намерение, с добродушной улыбкой сказал:    

— Полагаю,  что не имеет. Если смерть предшествовала бракосочетанию, боюсь, что у вас нет  возможности бороться с ее суровыми законами.    

Для Кэти  ответ прозвучал утвердительно — кроме слов “смерть” и “бракосочетание”, она ничего  не поняла. Именно на эти слова она и ответила, потупив глаза:    

— Я  думаю, он ждал только смерти старика, чтобы жениться, но теперь Гарви —  презренный человек или, что то же самое, торговец без товара, без дома и без  денег. Ну скажите, может ли человек в таком положении найти себе жену? Как вы  думаете, мисс Пейтон?    

— Я  редко задумываюсь о таких вещах, — с достоинством сказала мисс Пейтон.    

Во время  этого диалога Лоутон с комической серьезностью изучал лицо и манеры экономки;  боясь, как бы такой забавный разговор не иссяк, драгун, сделав вид, что все это  ему очень любопытно, спросил:    

— Так  вы полагаете, что преклонный возраст и слабое здоровье были причиной смерти  старого джентльмена?    

— И  тревожные времена. Тревоги доводят больного человека до крайности, вот почему —  я так думаю — его час настал; а когда приходит время умирать, тут уж никакие  лекарства не помогут.    

— Позвольте  мне возразить вам на это, — прервал ее доктор, — мы все должны  умереть, это верно, но нам дозволено обращаться к свету науки и с ее помощью  предотвращать опасность, пока…    

— ..мы  не умрем secundum artem! [33]  — воскликнул драгун.    

На это  замечание доктор не соблаговолил ответить, но, считая, что он уронит свою  профессиональную честь, если разговор не будет продолжен, добавил:    

— —  Возможно, что в данном случае разумное лечение задержало бы процесс. Кто  наблюдал за больным?    

— Пока  никто, — поспешила ответить экономка. — Я надеюсь, до процесса не  дойдет, он высказал свою последнюю волю в завещании.    

Доктор  не обратил внимания на улыбки дам и продолжал расспрашивать:    

— Без  сомнения, весьма благоразумно подготовиться к смерти. Но я спрашиваю, под чьим  наблюдением находился старик во время болезни?    

— Под  моим, — с важностью ответила Кэти, — но скажу вам прямо, мои труды  пущены на ветер: Гарви теперь человек настолько презренный, что его особа не  может послужить достаточным вознаграждением.    

То, что  оба не понимали друг друга, не мешало продолжению диалога, ибо каждый толковал  слова собеседника по-своему. Итак, Ситгривс двинулся дальше:    

— А  какие меры вы принимали?    

— Хорошие,  конечно, — довольно сухо ответила экономка.    

— Доктор  спрашивает, какие вы давали лекарства, — заметил капитан Лоутон с  выражением лица, которое было бы вполне уместно на похоронах покойного.    

— Я  лечила его главным образом настойками, — с улыбкой сказала Кэти, поняв  свою ошибку.    

— Лекарственными  травами, — подхватил медик. — Что ж, в руках людей необразованных это  безопаснее более сильных средств. Но почему никто не вел профессионального, так  сказать, регулярного наблюдения за больным?    

— Я  уверена, Гарви и так достаточно натерпелся от регулярных за то, что слишком  интересовался ими, — ответила экономка. — Он все потерял и теперь  должен скитаться по свету; а я проклинаю тот день, когда переступила порог его  дома.    

— Доктор  Ситгривс имел в виду не солдат регулярной армии, а регулярное посещение  врача, — вставил драгун.    

— О! —  воскликнула домоправительница, снова поправляя себя. — По очень простой  причине: нельзя было достать доктора, поэтому я сама ухаживала за стариком. Был  бы поблизости доктор, мы бы, конечно, пригласили его; сама я обожаю лечиться,  хоть Гарви и говорил, будто я убиваю себя лекарствами, но я уверена, что ему  все равно, жива я или мертва.    

— В  этом вопросе сказывается ваш здравый смысл, — заметил доктор, подойдя  ближе к Кэти, которая сидела, протянув руки и ноги к благодатному огню ярко  горящего камина и стараясь устроиться как можно удобнее, несмотря на все свои  заботы и тревоги.    

— Вы,  видимо, разумная, скромная женщина, и кое-кто, имевший все возможности  приобрести правильный взгляд на вощи, может позавидовать вашему уважению к  знаниям и свету науки.    

Экономка  не вполне поняла смысл этой фразы, но догадалась, что ей сделали комплимент;  она осталась очень довольна словами хирурга и, еще больше оживившись,  воскликнула:    

— Про  меня всегда говорили, что я и сама могла бы стать врачом. Пока я еще не  поселилась у отца Гарин, меня называли доктором в юбке.    

— Более  справедливо, чем вежливо, сказал бы я, — заметил медик; восхищенный  уважением Кэти к лекарскому искусству, он на мгновенье забыл, что она  женщина. — При отсутствии более просвещенных советчиков скромная матрона  своим опытом может весьма успешно помешать развитию болезни; а как  огорчительно, сударыня, когда приходится сталкиваться с невежеством и упрямством!    

— Вот  именно, я это хорошо знаю по опыту! — обрадованно закричала  экономка. — В таких делах Гарви упрям, как бессловесное животное. Можно  было бы ожидать, что мои заботы об его отце, прикованном болезнью к постели,  научат упрямца не относиться с презрением к хорошему уходу. О, когда-нибудь  Гарви поймет, что значит иметь в доме заботливую женщину, хотя я уверена, он  сам теперь слишком презренный человек, чтобы у него был дом.    

— Еще  бы, представляю себе, какую горькую обиду вы испытывали, имея дело с подобным  своевольцем! — отозвался хирург, с упреком взглянув на своего  приятеля. — Но вы должны подняться выше подобных суждений и с состраданием  смотреть на невежество, которое их порождает.    

Экономка,  не поняв всего, что сказал хирург, с минуту молчала; однако в его словах она  почувствовала участие и доброту и, стараясь сдержать свою обычную  словоохотливость, ответила:    

— Сколько  раз я твердила Гарви, что он часто ведет себя недостойно, а вчера он убедился,  как я была права. Конечно, суждения таких неверующих, как он, не имеют большого  значения. Просто страшно подумать, как он иногда поступает! Вот, например,  когда он с презрением выкинул иглу…    

— Что? —  прервал ее хирург. — Неужели он осмелился отнестись с презрением к игле?  Такая уж мне выпала участь — каждодневно встречаться с подобными людьми,  которые еще более преступным образом не уважают света науки.    

При этих  словах Ситгривс повернулся лицом к Лоутону, но капитан наклонил голову, и  доктор не увидел, с каким трудом тот сохраняет серьезный вид. Восхищенная Кэти,  внимательно слушавшая доктора, прибавила:    

— Кроме  того, Гарви не верит в приливы.    

— Не  верит в приливы! — с изумлением повторил целитель телесных ран. — Этот  человек не доверяет своим органам чувств? Может быть, он сомневается во влиянии  луны?    

— Вот  именно! — воскликнула Кэти в восторге, что встретила ученого человека,  который разделяет ее излюбленные взгляды. — Если бы вы послушали Гарви, вы  подумали бы, что он вовсе не верит в существование месяца.    

— Беда  в том, сударыня, что неверие и невежество сопутствуют друг другу. Когда разум отвергает  полезные сведения, он незаметно для себя начинает тяготеть к суевериям и таким  взглядам на явления природы, которые не только противоречат истине, но и  расходятся с основными принципами человеческих знаний.    

Кэти  почувствовала такое благоговение к этим словам, что но решалась ответить  наобум, а хирург несколько ми-пут молчал, погруженный в философское  самосозерцание; наконец он сказал:    

— Я  даже представить себе не мог, что человек в здравом уме способен сомневаться в  таких явлениях, как приливы, по я знаю, до чего опасно предаваться  упрямству, — ведь это может привести к самым ужасным ошибкам.    

— Вы,  значит, думаете, что явление может влиять на приливы? — совсем  запутавшись, наугад сказала Кэти.    

Мисс  Пейтон встала и знаком попросила племянниц помочь ей убрать посуду в буфет в  соседней комнате; в это время на мрачном внимательном лице Лоутона на миг  блеснуло оживление, которое он усилием воли погасил, и оно исчезло столь же  внезапно, как и появилось.    

Поразмыслив,  верно ли он понял слова своей собеседницы, хирург решил, что следует поощрить  такую любовь к науке, несмотря на отсутствие образования.    

— Вы  имеете в виду луну. Многие философы не могли решить, в какой степени она  действует на приливы; однако, я полагаю, человек, не верящий в то, что она  вызывает приливы и отливы на море, сознательно отталкивает от себя свет науки.    

Слово  “отлив” было незнакомо Кэти, поэтому она решила благоразумно промолчать, но она  сгорала от любопытства — уж очень ей хотелось знать, о каком могущественном  свете так часто упоминает доктор, — и она спросила:    

— Не  называется ли в наших краях северным сиянием свет, про который вы говорите?    

Из  сострадания к невежеству экономки Ситгривс собрался было прочитать пространную  лекцию о значении света науки, но ему помешало бурное веселье Лоутона. Капитан  слушал эту беседу с редким самообладанием, но тут его прорвало. Он хохотал до  упаду, пока боль в костях не напомнила ему, что он свалился с лошади; никогда  прежде по его лицу не текли такие крупные слезы. Наконец, воспользовавшись  минутной паузой, уязвленный хирург сказал:    

— Заблуждения  необразованной женщины в вопросе, по поводу которого многие годы спорили люди  науки, у вас вызывают лишь смех, но вы имели возможность убедиться, что эта  почтенная матрона не считает свет.., не считает зазорным прибегать к помощи  инструментов, способствующих облегчению телесных страданий. Вы не можете  отрицать, сэр, что она упомянула об игле.    

— Еще  бы, — в восторге крикнул драгун, — об игле, которой она штопает  разносчику штаны!    

Кэти  поднялась с явным недовольством и тут же поспешила уверить его, что у нее были  более возвышенные занятия.    

— Игла  служила мне не для штопки, а для важного дела.    

— Объяснитесь,  сударыня, — нетерпеливо сказал хирург, — пусть этот джентльмен  поймет, как мало у него оснований торжествовать.    

Кэти  некоторое время молчала, стараясь подобрать слова, которые украсили бы ее  рассказ. Вот в чем была его сущность. Маленький мальчик, которого комитет  призрения бедных поместил в дом Бёрча, однажды напоролся на длинную иглу и  сильно поранил себе ногу. Кэти обильно смазала эту иглу жиром, завернула в  шерстяную тряпку и спрятала в некий магический уголок камина. Боясь ослабить  действие заговора, ранку на ноге мальчика она даже не промыла. Когда разносчик  вернулся домой, он испортил весь ее прекрасный метод лечения, прежде всего  выбросив иглу. Эту историю Кэти закончила рассказом, к каким ужасным  последствиям привело вмешательство Гарви.    

— Не  мудрено, что мальчишка умер от столбняка! Доктор Ситгривс высунулся в окно,  видимо любуясь прелестным утром, и старался изо всех сил избежать убийственного  взгляда капитана Лоутона; непреодолимое любопытство все же заставило его  посмотреть на приятеля. Каждой черточкой своего лица драгун, казалось, выражал  сострадание к судьбе ребенка, однако ликование в его глазах задело смущенного  мужа науки за живое и, пробормотав несколько слов о необходимости проведать  своих пациентов, он быстро удалился.    

Мисс  Пейтон с глубоким участием стала расспрашивать Кэти о том, что произошло в доме  разносчика. И Кэти со всеми подробностями рассказала о событиях прошлой ночи, а  та терпеливо выслушала ее. Экономка не забыла остановиться на размерах денежных  потерь Гарви и отчаянно бранила его за то, что он выдал секрет, который можно  было так легко сохранить.    

— Будь  я на его месте, мисс Пейтон, — продолжала Кэти, переводя дух, — я  скорее лишилась бы жизни, чем открыла им тайну. Самое большее — они бы только  убили его тело, теперь же всякий может сказать, что они убили и тело и душу,  пли — а это ничуть не лучше — сделали его презренным бродягой. Уж не знаю, на  что он надеется, кто захочет стать его женой и кто будет вести его хозяйство!  Ну, а я слишком дорожу своим добрым именем, чтобы согласиться жить в доме  холостяка, хотя, по правде говоря, он теперь не бывает дома. Я решила сказать  ему сегодня же, что ни на один час не задержусь после похорон, если он не  сделает мне предложения; только вряд ли я выйду за него замуж, пока он не  остепенится и не бросит скитаться.    

Добрая  хозяйка коттеджа “Белые акации” не прерывала потока слов изливавшей свои  чувства экономки, а потом задала два-три тонких вопроса, доказывавших, что ей  знакомы извилины человеческой души, раненной стрелой Купидона, лучше, чем можно  было этого ожидать. Из ответов Кэти мисс Пейтон ясно поняла, что Гарви не имел  никакого намерения предложить Катарине Хейнс свою руку и разоренное имущество;  поэтому она заметила, что ей самой нужна теперь помощница в хозяйстве и что  Кэти могла бы переехать и “Белые акации”, если разносчику больше не понадобятся  ее услуги. После предварительных коротких переговоров об условиях, начатых  хитрой экономкой, они быстро пришли к соглашению. Не преминув еще раз  посетовать по поводу своих собственных тяжелых убытков и глупости Гарви, а  также выразить интерес к его дальнейшей судьбе, Кэти удалилась, чтобы сделать  необходимые приготовления к похоронам, назначенным на этот же день.    

Во время  разговора двух женщин Лоутон из деликатности вышел. Тревога за капитана Синглтона  привела его в комнату, где лежал раненый. Характер этого юноши, как мы уже  говорили, привлекал к нему симпатии всех офицеров полка. Он не раз доказал на  деле, что его редкая кротость отнюдь не проистекала от недостатка решимости, и  почти женственная мягкость его лица и манер не мешала ему пользоваться  уважением даже самых суровых вояк-партизан.    

Майор  Данвуди любил его, как родного брата, а покорность, с какой он подчинялся  распоряжениям Ситгривса, сделала его любимцем и доктора. Офицеры американской  кавалерии, раненные во время отчаянно смелых атак, неизбежно попадали в руки  своего хирурга. В таких случаях сей муж науки отдавал пальму первенства в  послушании капитану Синглтону, а капитана Лоутона ставил на последнее место. Часто  с неописуемой наивностью доктор совершенно серьезно заявлял, что когда к нему  приносят раненых офицеров, то самое большое удовольствие он испытывает при виде  Синглтона и никакого — при виде Лоутона. Первый обычно отвечал на комплимент  добродушной улыбкой, второй благодарил за порицание, мрачно кланяясь. И вот  сейчас торжествующий драгун и оскорбленный в своих лучших чувствах врач  встретились в комнате капитана Синглтона — в таком месте, где их интересы не  сталкивались. Некоторое время оба они старались своими заботами облегчить  участь больного, потом доктор ушел в отведенную ему комнату; через несколько  минут, к его удивлению, в дверях показался Лоутон. Победа капитана была столь  полной, что он мог себе позволить быть великодушным, и, для начала сбросив  мундир, он беспечно крикнул:    

— Ситгривс,  не соизволит ли свет вашей науки оказать небольшую помощь моим телесным повреждениям?    

Хирург  уже находил “свет науки” невозможной темой для разговора, однако, бросив  украдкой взгляд на приятеля, он с изумлением увидел, что тот подготовился к  осмотру с серьезностью, редко свойственной ому в таких случаях; вместо того  чтоб вознегодовать, доктор вежливо спросил:    

— Капитану  Лоутону нужна моя помощь?    

— Взгляните  сами, доктор, — мягко сказал драгун, — мое плечо, кажется, окрашено  во все цвета радуги.    

— Вы  не ошиблись, — заметил доктор, очень осторожно и с непревзойденным  искусством исследуя указанную часть тела. — По счастью, кости не сломаны.  Просто удивительно, как вам удалось уцелеть!    

— Ведь  я гимнаст еще с юности, и мне не страшно разок-другой свалиться с лошади.  Однако, Ситгривс, — любовно добавил он, показывая на старый рубец, —  эту свою работу вы помните?    

— Великолепно  помню, Джек: вы получили нулю, храбро сражаясь, и она была неплохо извлечена.  Но не положить ли нам мази на ваше плечо?    

— Разумеется, —  ответил капитан с неожиданной покорностью.    

— А  теперь, мой мальчик, — придя в восторг, сказал доктор, смазывая  ушибы, — скажите, не лучше ли было бы, дорогой, сделать это еще вчера  ночью?    

— Весьма  возможно.    

— Так  вот, Джек, если бы вы позволили пустить вам кровь сразу, как только я вас  увидел, это принесло бы вам неоценимую пользу.    

— Никакого  кровопускания, — решительно сказал драгун.    

— А  ведь и сейчас еще не поздно. Впрочем, небольшая доза мази славно подсушит  ранки.    

Капитан  промолчал и только заскрипел зубами, и мудрый доктор переменил тему.    

— Жаль,  Джек, что вы не поймали того мошенника, — ведь, стараясь его поймать, вы  подвергали себя опасности.    

Капитан  Лоутон ничего не ответил, а хирург, накладывая на плечо повязку, продолжал:    

— Если  бы у меня было хоть малейшее желание лишать людей жизни, я с удовольствием повесил  бы этого изменника.    

— Я  полагал, ваше дело лечить, а не убивать, — сухо заметил капитан.    

— Да,  но донесения этого шпиона были причиной наших тяжких потерь, и я не могу  относиться к нему с философским спокойствием.    

— Вам  не следовало бы питать злобных чувств ни к кому из своих ближних, —  возразил Лоутон таким тоном, что хирург уронил булавку, которой собирался  сколоть бинты.    

Он  взглянул в лицо пациенту, словно сомневаясь, действительно ли перед ним капитан  Джон Лоутон. Удостоверившись, однако, что с ним говорит его старый приятель,  Ситгривс оправился от изумления и продолжал:    

— Ваша  доктрина справедлива, и в целом я под ней подписываюсь… Но, дорогой мой Джон,  не мешает ли вам эта повязка?    

— Нисколько.    

— В  принципе я согласен с вами, но, так же как материя делима до бесконечности, нет  и правил без исключения… Вам удобно, Лоутон?    

— Очень.    

— Лишать  человека жизни, когда можно достигнуть цели менее суровыми мерами, не только  жестоко по отношению к жертве, но порой несправедливо к окружающим… Да, Джек,  если бы вы только., двиньте слегка рукой.., если бы вы только.., надеюсь, вам  стало удобнее, дорогой друг?    

— Гораздо.    

— Если  бы вы научили своих солдат более осмотрительно наносить сабельные удары,  дорогой Джон, цель все равно была бы достигнута, а мне вы доставили бы великую  радость.    

Доктор  тяжко вздохнул, высказав наконец то, что давно было у пего на душе, а драгун  невозмутимо надел мундир и, уходя, спокойно проговорил:    

— Вряд  ли чьи-нибудь солдаты наносят удары более старательно, чем мои. Они обыкновенно  рассекают череп от макушки до челюсти.    

Разочарованный  эскулап собрал свои инструменты и с тяжелым сердцем направился в комнату  полковника Уэлмира.    

 Глава 12    

     

Мне эти  руки, поднятые к небу,     

Напоминают  молодые ветви,     

Дрожащие  от ветра в летний вечер,     

Да, в  этой хрупкой, нежной оболочке     

Живет  могучий, непреклонный дух.     

Возвысившись,  он ярко озаряет     

Прекрасные  глаза сияньем неба.     

Дуо    

     

Появление  новых и столь разных гостей в “Белых акациях” порядком прибавило забот и хлопот  мисс Дженнет Пептон. К утру все понемногу пришли в себя, кроме молодого  драгунского офицера, в котором принимал такое горячее участие Данвуди. Драгун  был ранен очень серьезно, хотя доктор продолжал утверждать, что его рана не  смертельна. Капитан Лоутон, как мы упоминали, уже встал, проснулся и Генри  Уортон — его сон потревожил лишь страшный кошмар, будто ему ампутирует руку  хирург-новичок. Убедившись, что это только сон, молодой человек поднялся с постели,  чувствуя себя совсем молодцом; к тому же доктор Ситгривс избавил его от всяких  опасений, уверив, что не пройдет и двух недель, как он будет совершенно здоров.    

Полковник  Уэлмир не показывался все утро; он завтракал у себя в комнате и, невзирая на многозначительные  улыбки ученого мужа, заявил, что болен и не в силах подняться с постели. Предоставив  полковнику переживать свои горести в одиночестве, доктор отправился выполнять  более благодарную обязанность — посидеть часок возле Джорджа Синглтона. Едва он  переступил порог, как заметил легкий румянец на лице своего пациента; быстро  подойдя к нему и кончиками пальцев прикоснувшись к его пульсу, доктор знаком  велел молодому человеку молчать.    

— Пульс  бьется чаще — это симптом начинающейся лихорадки, — пробормотал  хирург. — Однако глаза стали яснее, а кожа — более влажной. Нет, нет, мой  дорогой Джордж, вам надо лежать спокойно и не разговаривать…    

— Полно,  дорогой Ситгривс, — сказал драгун, взяв его за руку, — у меня нет  никакой лихорадки; взгляните, есть ли на моем языке то, что Джек Лоутон  называет “инеем”?    

— Уж  чего нет, того нет, — ответил доктор, засовывая ложку ему в рот и глядя в  глубь горла, словно он хотел проникнуть во внутренности своего пациента. —  Язык чистый, и пульс становится медленнее. Кровопускание пошло вам На пользу.  Чудодейственное средство, особенно для южан. А этот безумец Лоутон упал прошлой  ночью с лошади и наотрез отказался пустить себе кровь. Однако, Джордж, ваше  ранение делается случаем из ряда вон выходящим, — продолжал хирург, рассеянно  сбросив с себя парик, — пульс бьется мягко и ровно, кожа стала влажной, а  глаза горят и щеки раскраснелись. О, мне надо хорошенько разобраться в этих  симптомах!    

— Спокойнее,  дорогой друг, спокойнее, — сказал молодой человек, откидываясь на подушку;  румянец, так испугавший хирурга, почти сошел с его лица. — Мне кажется,  что, вынув пулю, вы сделали все, что от вас требовалось. У меня ничего не  болит, я только ослабел, поверьте мне.    

— Капитан  Синглтон, — с жаром воскликнул его друг, — вы слишком самонадеянны,  коль пытаетесь уверить врача, что у вас нет болей! Если бы мы не могли сами  судить о таких вещах, к чему нам был бы свет науки? Стыдитесь, Джордж,  стыдитесь! Даже этот своенравный Джон Лоутон не поступает так неблагоразумно!    

Больной  улыбнулся и мягко отстранил руку хирурга, начавшего было снимать с него бинты;  краска снова выступила на его щеках, когда он спросил:    

— Скажите  мне, Арчибальд (когда доктора называли по имени, сердце его обычно смягчалось),  что за небесный дух проскользнул ко мне в комнату, когда я лежал, притворившись  спящим?    

— Если  какой-нибудь дух небес или земли вздумает вместо меня лечить моих пациентов, я  отучу его совать нос в чужие дела! — запальчиво крикнул Ситгривс.    

— Но,  дорогой мой, никто не совал нос в ваши дела и не собирался совать;  взгляните, — капитан показал на свои повязки, — все в том же виде, в  каком вы оставили.., этот дух скользнул по комнате с грацией феи, с легкостью  ангела.    

Убедившись,  что к повязкам никто не прикасался, доктор снова неторопливо уселся возле  больного и, надев парик, спросил с прямотой, которая сделала бы честь  лейтенанту Мейсону:    

— А  этот дух был в юбке, Джордж?    

— Я  видел только небесные глаза, пунцовые щечки.., плавную походку, легкие  движения, — ответил молодой человек, с горячностью, излишней, по мнению  доктора, принимая во внимание состояние больного.    

Доктор  зажал ему рот рукою, чтобы заставить его замолчать, и сказал:    

— Это  была, наверное, мисс Дженнет Пейтон, весьма достойная леди, походка у нее..,  гм.., почти такая же, как вы описали, глаза очень добрые, а что до пунцовых  щек, то, осмелюсь сказать, когда она занята делами милосердия, на ее лице  появляется такой же яркий румянец, какой украшает лица ее молоденьких  племянниц.    

— Племянниц?  Так у нее есть племянницы? Нет, ангел, которого я видел, может быть дочерью,  сестрой, племянницей.., только не теткой.    

— Тес,  Джордж, тес! От таких разговоров у вас снова участится пульс. Лежите спокойно и  приготовьтесь к встрече с собственной сестрой, она будет здесь не позднее чем  через час.    

— Как,  Изабелла? Но кто послал за ней?    

— Майор.    

— Как  заботлив Данвуди! — прошептал молодой чело-, век и, утомившись, снова  откинулся на подушки и замолчал, выполняя распоряжение доктора.    

Утром,  когда капитан Лоутон появился в гостиной, члены семейства Уортон начали  наперебой расспрашивать его, как он себя чувствует. Об удобствах же английского  полковника позаботился кто-то невидимый. Сара намеренно избегала входить к нему  в комнату, однако она знала, где стоит у него каждый стакан, и своими руками  налила питье во все графины, стоявшие у него на столе.    

В те  времена, к которым относится наше повествование, народ Америки не был  единодушен во взглядах на общественный строй своей страны. Сара считала своим  долгом отстаивать порядки, установленные ее предками — англичанами; впрочем, у  девушки были и другие, более веские причины оказывать молчаливое предпочтение  английскому полковнику. Его образ первый поразил ее юное воображение, к тому же  он был наделен многими из тех соблазнительных качеств, которые способны  покорить сердце женщины. Правда, ему не хватало блистательных достоинств  Пейтона Данвуди, зато самоуверенности было хоть отбавляй. Все утро Сара бродила  по дому, не сводя нетерпеливого взгляда с комнаты Уэлмира, и, хотя ей очень  хотелось узнать, как он себя чувствует, она не отваживалась спросить  кого-нибудь об этом, чтобы не выдать своего особого интереса к нему. Наконец  Френсис с прямотой невинности обратилась к доктору Ситгривсу с вопросом,  который так волновал ее сестру.    

— Состояние  полковника Уэлнира, — серьезно ответил медик, — я бы сказал, всецело  зависит от его собственного желания. Захочет — скажется больным, захочет —  может объявить себя здоровым. В этом случае, юная леди, ему не нужно мое  искусство врача; ему бы лучше всего обратиться за советом к сэру Генри  Клинтону; впрочем, по милости майора Данвуди связь с этим лекарем стала  несколько затруднительной.    

Френсис  улыбнулась, отвернув лицо, а Сара с величием оскорбленной Юноны выплыла из гостиной.  Не найдя успокоения у себя в спальне, она снова стала расхаживать по длинной  галерее, куда выходили все комнаты коттеджа, и увидела, что дверь в комнату  Синглтона открыта. Юноша был один и, казалось, спал. Сара тихонько вошла к  нему; в течение нескольких минут она, едва сознавая что делает, прибирала на  столиках, где были еда и лекарства, и, возможно, представляла себе, будто  оказывает эти небольшие услуги другому. Ее природный румянец разгорелся еще  ярче от насмешливых слов доктора, не погас и блеск ее глаз. Услышав  приближающиеся шаги Ситгривса, девушка быстро спустилась по внутренней лестнице  к Френсис. Сестры вышли подышать свежим воздухом на террасу; прогуливаясь рука  об руку, они воли такой разговор.    

— В  докторе, которого оставил здесь Данвуди, есть что-то неприятное, — начала  Сара. — Мне бы хотелось, чтоб он скорей уехал.    

Френсис  промолчала, но посмотрела на сестру смеющимися глазами; Сара, однако, сразу поняла  их выражение и быстро добавила:    

— Но  я совсем забыла, что он из твоего прославленного виргинского корпуса и говорить  о нем надо с почтением.    

— Как  бы почтительно ты о нем ни говорила, дорогая сестра, вряд ли ты преувеличишь  его заслуги.    

— В  твоих глазах, конечно, — с горячностью отозвалась Сара. — Однако не  кажется ли тебе, что мистер Данвуди злоупотребляет правами родственника,  превратив дом нашего отца в лазарет?    

— Мы  должны быть благодарны судьбе, что среди больных этого лазарета нет наших  близких.    

— А  твой брат?    

— Верно,  верно, — сказала Френсис, покраснев до корней волос, — но он не  прикован к постели и считает, что его рана не слишком высокая плата за радость  побыть с нами. Только бы, — добавила она, и губы ее задрожали, —  развеялось ужасное подозрение, которое пало на пего из-за того, что он приехал  домой! Тогда я тоже примирилась бы с его раной.    

— Вот  они, плоды мятежа для пашей семьи: брат ранен, в плену и, может быть, станет  жертвой мятежников; наш покой нарушен; отец в отчаянии, а усадьба — под угрозой  конфискации за преданность отца королю.    

Френсис  молча шла рядом с сестрой. Когда ее взгляд падал на северный край долины, он задерживался  на ущелье, где дорога внезапно терялась в горах; каждый раз, поворачивая  обратно, девушка замедляла шаг и не сводила глаз с этого места, пока сестра  нетерпеливым движением не заставляла ее продолжать прогулку. Наконец вдали  показался одноконный кабриолет; осторожно пробираясь между камнями, усеявшими  петлявшую по долине проселочную дорогу, он направился к “Белым акациям”. Глядя  на приближающийся экипаж, Френсис то бледнела, то краснела; когда же она  различила фигуру женщины, сидевшей рядом с негром в ливрее, у нее от волнения  подкосились ноги, и ей пришлось опереться на Сару. Через несколько минут  путешественники подъехали к дому. Ворота широко распахнул ехавший за экипажем  драгун — тот самый, которого майор Данвуди послал к отцу капитана Синглтопа.  Мисс Пейтон и сестры вышли навстречу гостье и приняли ее радушно. Френсис,  однако, не могла оторвать испытующего взгляда от ее лица. Гостья была молодая,  тоненькая, хрупкая и очень хорошо сложена. Большие, широко открытые черные  глаза смотрели пристально, порой даже немного диковато. Вопреки моде того  времени, ее пышные черные волосы не были напудрены, и они блестели, как  вороново крыло. Локоны, падавшие на щеки, придавали ее мраморно-белой коже  почти мертвенный оттенок. Доктор Ситгривс помог гостье выйти из кабриолета;  подойдя к террасе, она устремила на него взволнованный взгляд.    

— Ваш  брат вне опасности и желает вас видеть, мисс Синглтон, — сказал хирург.    

Изабелла  Синглтон залилась слезами. Френсис смотрела на нее с каким-то тревожным восхищением,  потом с сестринской горячностью бросилась к ней и, нежно взяв за руку, повела в  приготовленную для нее комнату. В сердечном порыве Френсис было так много  искренности и простодушной прелести, что мисс Пейтон, не желая мешать девушкам,  проводила их лишь взглядом и доброй улыбкой. Эта сцена произвела такое же  впечатление и на других; вскоре все разошлись, чтобы заняться своими  повседневными делами.    

Изабелла  беспрекословно подчинилась мягкому жесту Френсис. В комнате, куда та привела  ее, гостья долго плакала на плече нежно успокаивающей ее новой подруги, и  Френсис подумала, что столь сильное душевное волнение вызвано не только  ранением брата. Мисс Синглтон рыдала горько и безудержно, однако, сделав над  собой усилие, поддалась ласковым уговорам и перестала плакать. Она встала,  повернула голову к Френсис, и ее лицо осветилось улыбкой. Извинившись за свою  чрезмерную чувствительность, она попросила проводить ее в комнату раненого.    

Брат и  сестра встретились тепло, но сестра казалась более сдержанной, чем можно было  ожидать, судя по сильному волнению, которое она проявила всего лишь несколько  минут назад. Она нашла, что брат выглядит лучше, чем рисовала ей пылкая  фантазия, и что состояние его, видимо, не столь опасно. Мисс Синглтон  повеселела, и ее отчаяние сменилось чуть ли не радостью. Ее прекрасные глаза зажглись  новым блеском, и она так обворожительно улыбнулась, что Френсис, которая,  уступив се настоятельным просьбам, вошла вместе с нею в комнату больного, с  изумлением глядела на столь изменчивое лицо девушки и невольно любовалась ею.    

Как  только Изабелла высвободилась из объятий брата, он бросил пристальный взгляд на  Френсис, и, может быть, впервые мужчина, посмотревший на прелестное личико  нашей героини, разочарованно отвел от нее глаза. Капитан, казалось, совсем  растерялся; он потер лоб, словно пробудился от сна, задумался, а потом спросил:    

— Где  же Данвуди, Изабелла? Этот чудесный малый неутомим, когда делает людям добро. После  такого тяжелого дня, как вчерашний, он раздобыл мне ночью сиделку, одно  присутствие которой способно поднять меня с постели.    

Выражение  лица мисс Синглтон снова изменилось, она обвела комнату каким-то диким взглядом,  встревожившим Френсис, наблюдавшей за ней с неослабным интересом.    

— Данвуди!  Разве его здесь нет? Я думала, что увижу его у постели моего брата.    

— У  него есть обязанности, призывающие его в другое место. Говорят, англичане  отошли от Гудзона и нападают на отряды нашей легкой кавалерии; если бы не это,  Данвуди ни за что не разлучился бы надолго со своим раненым другом. Но,  Изабелла, как ты взволнована встречей со мной, ты вся дрожишь!    

Девушка  не ответила. Она протянула руку к столику, на котором стояло питье для  капитана; внимательно следившая за ней Френсис тотчас угадала ее желание и  подала ей стакан воды. Немного успокоившись. Изабелла сказала:    

— Конечно,  у него есть свои обязанности. В горах говорили, что королевский отряд находится  на берегу реки; а ведь драгуны были всего лишь в двух милях отсюда, когда я  проезжала мимо них.    

Последние  слова мисс Синглтон произнесла почти шепотом; казалось, она говорила сама с собой,  а но со своими собеседниками.    

— Они  выступили в поход, Изабелла? — взволнованно спросил брат.    

— Нет,  по-видимому, они расположились на биваке. Раненый удивленно посмотрел на  сестру. Потупив глаза, она сидела с отсутствующим видом, но это ему ничего не  объяснило. Он перевел взгляд на Френсис. Пораженная его встревоженным лицом,  она встала и торопливо спросила, не нужно ли ему чего-нибудь.    

— Извините  меня за бесцеремонность, — сказал молодой офицер, пытаясь  приподняться, — но я попросил бы вас позвать сюда на минуту капитана  Лоутона.    

Френсис  тотчас передала капитану просьбу Синглтона и, не в силах побороть свое любопытство,  вернулась и села на прежнее место рядом с Изабеллой.    

Когда  капитан вошел в комнату, раненый нетерпеливо спросил:    

— Лоутон,  есть у вас сведения о майоре? Глаза Изабеллы теперь устремились на Лоутона. Он  непринужденно, с солдатской простотой поздоровался с ней.    

— Он  два раза присылал ординарца справиться, как мы тут поживаем в лазарете.    

— А  почему он не приехал?    

— Это  вопрос, на который может ответить только он сам: здесь, в Вест-Честере,  командует Данвуди. Вы ведь знаете, что красные мундиры выступили; с этих  англичан нельзя спускать глаз.    

— Да,  это так, — протянул Синглтон, словно убежденный доводами капитана. —  А почему вы бездельничаете, когда там так много дела?    

— Моя  правая рука не в блестящем состоянии, к тому же Роноки утром прихрамывал. Я мог  бы привести еще одну причину, да боюсь вызвать недовольство мисс Уортон.    

— Пожалуйста,  говорите, не стесняйтесь меня! — сказала Френсис, и в ответ на добродушную  улыбку драгуна ее милое лицо осветилось лукавой усмешкой.    

— В  таком случае, скажу прямо: запах пашей кухни не позволяет мне покинуть это  царство раньше, чем я окончательно не удостоверюсь, что здешняя земля родит  прекрасные плоды.    

— О,  тетя Дженнет изо всех сил старается не уронить честь гостеприимного дома моего  отца, — смеясь, ответила девушка. — Однако, уклоняясь от участия в ее  трудах, я рискую навлечь на себя немилость, — пойду-ка и предложу им свою  помощь.    

Френсис  отправилась искать свою тетку, глубоко задумавшись над необычным характером и  крайней чувствительностью новой знакомой, которую случай привел в “Белые  акации”.    

Раненый  офицер следил взглядом за Френсис, с детской грацией выходившей из комнаты; когда  за ней затворялась дверь, он сказал:    

— Не  часто можно встретить такую тетку и племянницу, Джек; эта девушка похожа на  фею, а тетка — на ангела.    

— Вы,  как я вижу, выздоравливаете, если уже восторгаетесь женским полом.    

— Я  был бы неблагодарным и бесчувственным человеком, если бы не воздал должное  прелести мисс Пейтон.    

— Она  конечно, славная, по-матерински добрая леди, а насчет ее прелести, так это дело  вкуса. При всем моем уважении к ее житейскому опыту и благоразумию мне бы она  могла понравиться, будь она помоложе.    

— Но  вряд ли ей больше двадцати, — с живостью возразил Синглтон.    

— Это  смотря по тому, как вести счет; ежели начать с вершины жизни и идти назад,  весьма возможно, что и двадцать; но, ежели считать, как полагается, с рождения,  то и все сорок.    

— Ты  принял старшую сестру за тетку, — вставила Изабелла, приложив свою  красивую руку к губам больного. — Помолчи, тебе вредно волноваться!    

В  комнату вошел доктор Ситгривс. Его несколько встревожило лихорадочное состояние  пациента, и он подтвердил слова Изабеллы. Капитан Лоутон отправился выразить  соболезнование Роноки, который пострадал прошлой ночью, сделав сальто-мортале  вместе со своим седоком. К великой радости драгуна, ординарец сообщил, что  лошадь последовала примеру хозяина и дело пошло на поправку, после нескольких  часов беспрерывных растираний ее ноги вновь обрели, по выражению Лоутона,  способность “систематически передвигаться”. Драгун велел оседлать Роноки,  намереваясь присоединиться к кавалеристам, стоявшим на постое в деревне Четыре  Угла, — правда, не раньше, чем он отведает вкусные яства на предстоящем  пиршестве.    

Тем  временем Генри Уортон зашел навестить Уэлмира, и благодаря его утешениям к  полковнику вновь вернулось хорошее расположение духа. Он решил подняться с  постели и уже был готов встретиться с противником, о котором отзывался с полным  пренебрежением, хотя, как показали события, не имел на то никаких основании.  Уортон прекрасно знал, что причиною их беды — так оба они называли свое  поражение — была опрометчивость полковника, но он добродушно приписывал все  лишь несчастной случайности; из-за нее-то англичане лишились в бою своего  командира и в их отряде произошло смятение.    

— Короче  говоря, Уортон, — сказал полковник, спустив одну ногу с кровати, —  то, что случилось, можно объяснить стечением ряда досадных обстоятельств; даже  ваша лошадь вдруг понесла, и вам не удалось передать майору мой приказ ударить  во фланг мятежников.    

— Совершенно  верно, — ответил капитан и подтолкнул к кровати полковника туфлю, —  если бы нам удалось открыть по ним сильный огонь, мы обратили бы в бегство этих  бравых виргинцев.    

— Да,  да, и в два счета! — крикнул полковник, спустив вторую ногу. — К тому  же нам пришлось выбивать пехотинцев из засады, а это и дало виргинцам  возможность обрушиться на пас.    

— Еще  бы! — согласился капитан, отправляя вторую туфлю вслед за первой. —  Уж майор Данвуди никогда такой возможности не упустит.    

— Мне  кажется, что, если бы можно было начать все сначала, — продолжал полковник  вставая, — мы весьма основательно изменили бы положение. Впрочем, и сейчас  мятежники могут бахвалиться лишь тем, что взяли меня в плен, — ведь им так  и не удалось вытеснить нас из леса.    

— Конечно,  не удалось бы, если бы даже они и попытались это сделать, — заметил  капитан и бросил Уэлмиру остальные принадлежности его костюма.    

— Ну,  это одно и то же, — возразил полковник, начав одеваться. — В военном  искусстве самое главное — найти тактику, которая устрашает врага.    

— Ну  конечно, вы же помните, как в одной из атак мы разбили их наголову.    

— Верно,  верно! — с воодушевлением воскликнул полковник. — Будь я там, я  воспользовался бы нашим перевесом, и мы поменялись бы с янки ролями!    

С этими  словами Уэлмир проворно закончил свой туалет и вскоре предстал перед  обитателями коттеджа. Он снова был преисполнен самого высокого о себе мнения и  нисколько не сомневался, что попал в плен по причинам, неподвластным  человеческой воле.    

Когда в  доме узнали, что полковник Уэлмир выйдет к столу, все стали готовиться к торжественному  обеду еще более усердно. Сара, ответив на приветствие этого джентльмена, начала  сердечно расспрашивать, не беспокоят ли его раны, затем она поторопилась на  кухню, чтобы советом и делом принять участие в подготовке к пиршеству —  развлечению, столь часто украшавшему сельскую" жизнь в те времена и,  пожалуй, сохранившемуся в обиходе и до наших дней.    

 Глава 13    

     

…Я сяду и  поем,      

Будь даже  эта трапеза последней.     

Шекспир,  “Буря”    

     

Аромат,  привлекший внимание капитана Лоутона, начал проникать во все уголки коттеджа, и  кое-какие особенно соблазнительные запахи, поднимавшиеся из подземных владений  Цезаря, сообщили драгуну приятную уверенность в том, что его обоняние, не менее  острое в таких случаях, чем его зрение — в других, его не подвело. Чтобы полнее  наслаждаться ароматами поблизости от их источника и не дать ни одной струйке  испарений, насыщенных пряностями Востока, унестись к небесам, минуя его нос,  капитан устроился у окна над кухней. Однако, прежде чем запять эту выгодную  позицию, он не забыл достойно подготовить к званому обеду собственную персону,  конечно в меру возможностей своего скромного гардероба. Кавалерийский мундир  всегда открывал ему доступ в самые лучшие дома; правда, этот предмет одежды уже  несколько потускнел от бесцеремонного с ним обращения и долгой службы, но для  такого торжественного случая его тщательно вычистили и отутюжили. Голова  капитана, которую природа украсила черными, как смоль, волосами, теперь блистала  снежной белизной, а его жилистая рука, так искусно владевшая саблей,  выглядывала из-под кружевной гофрированной манжеты почти с девичьей робостью.  Вот, пожалуй, и все изменения в туалете капитана, если не считать более чем  празднично сверкавших сапог и шпор, искрившихся в лучах солнца, хотя они и были  сделаны из самого обыкновенного железа.    

Цезарь  расхаживал по комнатам, и на его лице было еще более важное выражение, чем накануне,  когда он выполнял свой печальный долг перед покойным Бёрчем. Послушный приказу  своей хозяйки, он рано вернулся от гробовщика, куда его послал утром разносчик,  и тотчас же принялся за неотложные дела. Обязанности Цезаря были теперь так  значительны, что он мог лишь урывками делиться впечатлениями об удивительных  событиях прошедшей знаменательной ночи со своим черным собратом, явившимся в  “Белые акации” вместе с мисс Синглтон. Впрочем, не упуская ни одной свободной  минуты, Цезарь успел рассказать столько глав из своего повествования, что у  гостя от изумления глаза полезли на лоб. Врожденная страсть к чудесам могла бы  завести слишком далеко этих негров, если б не вмешалась мисс Пептон и не  приказала Цезарю отложить конец его истории до более подходящего времени.    

— Ох,  мисс Дженнет! — покачивая головой, воскликнул Цезарь, вновь переживая все  то, что ему хотелось рассказать. — Ох, и страшно было увидеть Джонни Бёрча  на ногах, когда он уже помер!    

На том и  кончилась беседа. Впрочем, Цезарь твердо решил вознаградить себя в дальнейшем,  что он и сделал, рассказывая об этом необычайном событии подолгу и по многу  раз.    

С духом  старика Бёрча было, таким образом, улажено, и дела в ведомстве мисс Пейтон  потекли как по маслу. К тому времени, когда полуденное солнце совершило свой  двухчасовой путь от меридиана, началось церемониальное шествие из кухни в  гостиную во главе с Цезарем. Он шел в авангарде, держа с ловкостью эквилибриста  индейку на своих вытянутых морщинистых ладонях.    

За ним  следовал вестовой капитана Лоутона; не сгибая колен, он широко шагал, словно  приноравливался к поступи своего коня; в руках у него был жирный окорок истинно  виргинского происхождения — дар брата мисс Пейтон из Аккомака [34]. Солдат, которому было  доверено столь ароматное блюдо, не спускал с пего глаз с чисто военной  привычкой к дисциплине. Когда он достиг места назначения, трудно было сказать,  где было больше сока — у него ли во рту пли в аккомакском беконе.    

Третьим  вы увидели бы слугу полковника Уэлмира; в одной руке он нес блюдо с фрикасе из  цыплят, а в другой — пирожки с устрицами.    

Следующим  выступал помощник доктора Ситгривса; недолго думая он схватил громадную суповую  миску, — вероятно, она больше всего напоминала ему знакомые предметы его  ремесла, — и не выпускал ее, пока пар от супа совсем не затуманил стекла  его очков — знак его медицинской профессии. Когда он дошел до гостиной, то,  вынужден был опустить свою ношу на пол и снять очки; лишь тогда он увидел, как  можно было пробраться между столами, заставленными фарфором и грелками для  посуды.    

Далее  шествовал солдат, приставленный к капитану Синглтону. Словно соразмеряя свой  аппетит со здоровьем раненого капитана, он нес всего лишь двух жареных уток;  однако их дразнящий аромат заставил его раскаяться в том, что он совсем недавно  уничтожил один завтрак, приготовленный для него самого, и другой — для сестры  капитана.    

Шествие  замыкал белый мальчик-слуга, один из постоянных домочадцев коттеджа; он стонал  под тяжестью блюд со всевозможной зеленью, которыми нагрузила его сбившаяся с  ног кухарка, не рассчитавшая его слабых сил.    

Но этим  далеко не исчерпывались приготовления к приему гостей. Едва Цезарь поставил на  стол индейку, которая всего лишь неделю назад летала в горах Детчеса, даже не  мечтая так скоро возглавить столь роскошный стол, как он тотчас же, словно заведенный,  повернулся на каблуках и снова отправился на кухню. Его пример заразил  остальных; прежним строем они торжественно проследовали друг за другом сперва  на кухню, потом обратно в гостиную.    

Благодаря  такому идеальному порядку в дополнение к прочей снеди на стол были водворены  стаи голубей и перепелок, все виды вальдшнепов и целые косяки камбалы и  морского окуня.    

В третий  раз процессия доставила к столу основательные порции картофеля, лука, свеклы,  шинкованной капусты, риса, — словом, всего того, что еще требовалось для  отменного обеда.    

Стол  ломился от изобилия, присущего американской кухне. Окинув весьма одобрительным  взглядом эту выставку яств и передвинув каждое блюдо, поставленное не его  руками, Цезарь пошел докладывать хозяйке дома, что благополучно выполнил  доверенное ему дело.    

Примерно  за полчаса до описанного нами кулинарного парада дамы исчезли столь же непостижимым  образом, как исчезают ласточки перед наступлением зимы. Но вот настала весна их  возвращения, и все общество собралось в комнате, которая называлась гостиной  только потому, что в ней не было обеденного стола и стоял диван, обитый пестрой  тканью.    

Добрая  мисс Пейтон не только считала, что празднество заслуживает из, ряда вон  выходящих приготовлений в ее кулинарном ведомстве, но и позаботилась достойным  образом принарядить свою собственную особу ради гостей, которых она с радостью  принимала.    

На  голове у мисс Пейтон красовался чепчик из тончайшего батиста, отделанный  широким кружевом, откинутым назад, чтобы был виден букетик искусственных цветов,  приколотый над ее красивым лбом.    

На ее  волосах лежал такой толстый слой пудры, что трудно было сказать, какого они  цвета; строгость прически в какой-то мере смягчали слегка завитые кончики  волос, придававшие лицу женственную нежность.    

Платье  из тяжелого шелка лилового цвета было низко вырезано на груди; туго облегающий  корсаж из той же ткани подчеркивал красоту фигуры. Широкая юбка говорила о том,  что в те времена не скупились на материю для туалетов. Небольшие фижмы оттеняли  красоту ткани, и фигура мисс Пейтон казалась еще более величественной.    

Природа  наградила эту леди немалым ростом, а каблуки на туфельках из того же шелка, что  и платье, делали ее выше еще чуть ли не на два дюйма.    

Рукава,  узкие до локтя, падали ниже широкими свободными складками; благодаря батистовым  воланам, отделанным дрезденскими кружевами, ее руки, сохранившие правильную  форму и белизну, казались удивительно нежными. Три нитки крупного жемчуга  обвивали ее шею; грудь, видневшуюся в вырезе лифа, мисс Пейтон, не забывая о  своих сорока годах, прикрыла кружевным платочком.    

В этом  наряде она стояла прямая и статная, с горделивой осанкой, свойственной женщинам  того времени, и, право же, могла бы повергнуть в прах целый рой современных  красавиц.    

Сара  была одета с таким же вкусом: ее голубое атласное платье, отличавшееся от  тетушкиного лишь матерней и цветом, не менее выгодно обрисовывало ее стройную  фигуру. В двадцать лет незачем прибегать к тому, что подсказывает благоразумие  в сорок, и глубокий вырез в атласном платье Сары лишь чуть-чуть прикрывало фишю  из тончайших кружев. Шея и покатые плечи блистали всей своей естественной  красотой. Как и тетка, Сара надела в три ряда жемчуг, в ушах у нее были жемчужные  серьги. Она была без чепчика, а откинутые назад волосы открывали прелестный  лоб, гладкий, как мрамор, и белый, как снег. Несколько непокорных завитков  красиво падали на шею; надо лбом, словно корона, высилась гирлянда из  искусственных цветов.    

Мисс  Синглтон доверила брата заботам доктора Ситгривса; ему удалось заставить своего  пациента спокойно уснуть, сперва избавив его от лихорадочного жара, охватившего  больного после свидания с сестрой. Радушная хозяйка уговорила мисс Синглтон  присоединиться к остальному обществу, и теперь Изабелла сидела рядом с Сарой,  почти такая же нарядная, как и соседка. Впрочем, Изабелла не напудрила свои  черные локоны. Необычайно высокий лоб, огромные блестящие глаза, а может быть,  и бледность лица придавали ей задумчивый вид.    

Последней  по счету, но отнюдь не по очарованию на этой выставке женской красоты была младшая  дочь мистера Уортона. Френсис, как мы уже говорили, покинула Нью-Йорк, не  достигнув того возраста, когда женщины начинают следовать моде. В эту пору  кое-кто уже решился повести наступление на устаревшие обычаи, так долго  стеснявшие прекрасный пол, и юная Френсис отважилась положиться на то, что  даровала ей природа. Правда, не во многом, но это немногое было безупречно. В  течение утра она не раз собиралась уделить больше, чем обычно, внимания своей  внешности. По всякий раз она обращала пристальный взгляд на север и неизменно  отказывалась от своего намерения.    

В  назначенный час наша героиня появилась в гостиной в небесно-голубом шелковом  платье, сшитом почти так же, как и платье сестры. Пышные волосы стягивала на  затылке длинная узкая черепаховая гребенка желтого цвета, едва заметная на  свободно падающих золотистых локонах. На платье ее не было ни складочки, ни  морщинки; оно сидело как влитое, так что можно было подумать, будто лукавая  девушка превосходно знает, чем может похвастать. Шемизетка из роскошных дрезденских  кружев придавала ее лицу особенную нежность. На голове у Френсис не было  никаких украшений, но на шею она надела золотую цепочку с великолепным  сердоликом.    

На  мгновение, лишь на мгновение, Лоутон увидел выглянувшую из-под платья  прелестную ножку в голубой туфельке с бриллиантовой пряжкой. Драгун невольно  вздохнул, подумав, как должна быть грациозна эта ножка в плавном менуэте, хотя  ее и невозможно вообразить себе в стремени.    

Но вот  на пороге комнаты показался Цезарь и сделал глубокий поклон, в продолжение  многих столетий означавший: “кушать подано”. Мистер Уортон в своем суконном  фраке с громадными пуговицами церемонно подошел к мисс Синглтон и, низко  склонив напудренную голову, предложил девушке руку, а она протянула ему свою.    

Доктор  Ситгривс с такой же почтительностью предложил руку мисс Пейтон; милостиво  приняв ее, леди немного, задержалась, чтобы надеть перчатки.    

Сара  наградила полковника Уэлмира улыбкой, когда он подошел к ней с тем же  церемонным поклоном; Френсис по-девически застенчиво подала кончики своих  тонких пальцев капитану Лоутону.    

Понадобилось  немало времени и хлопот, чтобы разместить всех за столом, не нарушив правил  этикета и законов старшинства, но наконец, к великому удовольствию Цезаря, все  расселись. Он отлично знал, что кушанья не становятся вкуснее, если долго стоят  на столе, и понимал, как неприятно есть остывший обед, но при всем своем  философском складе ума не мог постигнуть, какое важное значение имеет для  общества соблюдение привычного ритуала.    

Первые  десять минут все за столом, кроме капитана Лоутона, были довольны собой и друг  другом. Впрочем, и капитан был бы вполне счастлив, если бы излишняя чопорность  хозяина дома и мисс Пейтон не помешала ему сразу же приступить к своему  любимому занятию — отведывать разные блюда и выбирать их себе по вкусу.    

Наконец  обед начался, и рвение, с каким все приступили к еде, красноречивее всяких слов  говорило о кулинарном искусстве Дины. Потом стали пить за здоровье дам, и так  как вино было превосходное, а бокалы объемистые, то драгун отнесся к перерыву в  еде вполне благодушно. Он так боялся кого-нибудь задеть пли отклониться от  какого-нибудь правила этикета, что, отдав долг вежливости своей ближайшей  соседке, продолжал пить за прекрасный, пол, пока каждая из дам не  преисполнилась уверенности, что он не оказал предпочтения другой. Можно ли было  не извинить капитана Лоутона, так долго не пробовавшего хорошего вина, что он  поддался соблазну и то и дело прикладывался к рюмке?    

Мистер  Уортон принадлежал к числу нью-йоркских политиков, главным занятием которых до  войны было собираться вместе для глубокомысленных рассуждений о знамениях  времени. Их вдохновляла некая влага, выжатая из винограда, растущего на южных  склонах гор острова Мадейры, и попадавшая в колонии Северной Америки через  Вест-Индию с небольшой остановкой в западном архипелаге, имевшей целью  проверить благодатные свойства его климата. Мистер Уортон вывез из своих  нью-йоркских погребов солидные запасы такой влаги, и теперь перед капитаном  стояла бутылка с вином, сверкавшим в косых лучах солнца, как янтарь.    

Хотя  мясные и овощные блюда следовали одно за другим в полном порядке, уход их со  сцены был подобен отступлению ополченцев. Казалось, что на еду набросились  мифические гарпии: остатки этого богатого пира хватали, швыряли, опрокидывали,  сгребали в кучу, а когда наконец все исчезло, двинулась новая процессия яств.  На столе появилась целая гора всяких сластей и того, что подается обычно вместе  с ними.    

Мистер  Уортон наполнил вином бокал дамы, сидевшей от него справа, и, пододвинув  бутылку гостю слева, с низким поклоном сказал:    

— Мисс  Синглтон, окажите нам честь и произнесите тост.    

Хотя  было принято обращаться к даме с подобными просьбами, Изабелла вздрогнула.  Стараясь собраться с мыслями, она сначала покраснела, потом побледнела, и ее  смущение привлекло к ней всеобщее внимание. Наконец она сделала над собой  усилие и с таким видом, словно никакое другое имя не пришло ей в голову, тихо  сказала:    

— За  здоровье майора Данвуди.    

Все  охотно выпили за его здоровье, только полковник Уэлмир едва пригубил бокал и  стал выводить на столе узоры, размазывая пролитое вино. Затем, прервав  наступившее молчание, он громко сказал, обращаясь к капитану Лоутону:    

— Полагаю,  сэр, что армия мятежников повысит в чине этого майора Данвуди за то, что он использовал  выгоды, которые доставила ему приключившаяся со мною беда.    

Драгун  полностью удовлетворил свой аппетит и теперь не мог стерпеть ни малейшей обиды  ни от одного смертного, если не считать Вашингтона и своего непосредственного  начальника. Налив себе вина из полюбившейся ему бутылки, он с полным  спокойствием сказал:    

— Прошу  прощения, полковник Уэлмир, но майор Данвуди служит Соединенным Штатам Америки,  служит верой и правдой. Такой человек не мятежник. Я надеюсь, что он и в самом  деле получит повышение — прежде всего потому, что он этого заслуживает, а еще и  потому, что у нас следующий за ним по званию — это я. Не знаю, что вы называете  “бедой”, если не разумеете столкновение с виргинской кавалерией.    

— Не  все ли равно, как выразиться, — надменно отозвался полковник. — Я  сказал так, как мне подсказывает долг перед моим королем. Но разве вы не  считаете, что потеря командира — это беда для его отряда?    

— Конечно,  иногда бывает и так, — многозначительно ответил драгун.    

. —  Мисс Пейтон, не окажете ли и вы нам честь произнести тост! — воскликнул  встревоженный хозяин дома, желая прекратить этот диалог.    

Мисс  Дженнет с достоинством наклонила голову, и легкий румянец выступил на ее лице,  когда она вымолвила:    

— За  здоровье генерала Монтроза.    

— Нет  слова более неопределенного, чем беда, — вмешался в разговор доктор, не  обращая внимания на тонкий маневр мистера Уортона. — Многие люди называют  бедой одно, тогда как другие — совсем иное. Беда не приходит одна; сама жизнь —  беда, ибо она приносит всякие беды; смерть — тоже беда, ибо она сокращает  радости жизни.    

— ч  Беда, что у нас за офицерским столом не подают такого вина, — прервал его  драгун.    

— Не  откажите произнести тост; вино, кажется, вам понравилось, — вставил мистер  Уортон.    

Капитан  Лоутон наполнил бокал до краев и выпил за “скорый мир или за победоносную войну”.    

— Я  принимаю ваш тост, капитан Лоутон, — сказал доктор, — хотя не  согласен с вашим представлением о военных действиях. По моему скромному мнению,  кавалерию следует держать в арьергарде, чтобы она закрепляла победу, а не посылать  вперед, чтобы ее завоевывать. Вот каково естественное назначение кавалерии,  если дозволено применить такое определение к противоестественному роду поиск,  ибо история учит, что кавалерия больше всего приносит пользы, когда ее держат в  резерве.    

Столь поучительное  рассуждение напомнило мисс Пейтон, что пора встать из-за стола. Она поднялась и  вышла из комнаты вместе с племянницами. Почти тотчас же встали и мистер Уортон  с сыном и, извинившись, сказали, что их ждут в доме умершего соседа.    

Доктор  извлек из кармана сигару и сунул ее, по своему обыкновению, в уголок рта, что нисколько  не мешало ему разговаривать.    

— Только  приятное сознание, что переносишь страдания в обществе таких милых дам, как те,  которые только что покинули нас, может облегчить и плен и раны, — галантно  заметил английский полковник, проводив до двери хозяек дома и усаживаясь на  прежнее место.    

— Сочувствие  и доброта благотворно влияют на организм человека, — глубокомысленно заметил  доктор, стряхивая кончиком мизинца пепел с сигары. — Физические и  моральные ощущения тесно связаны между собой, но чтобы лечить.., чтобы вернуть  здоровье, нарушенное болезнью или вследствие несчастного случая, недостаточно  влияния никем не управляемых симпатий. При этих условиях свет… — Доктор вдруг  встретился взглядом с Лоутоном и остановился; раза три затянувшись сигарой, он  попытался закончить фразу:    

— При  этих условиях знание, которое проистекает от света…    

— Продолжайте,  сэр… — сказал полковник Уэлмир, потягивая вино.    

— Смысл  моих слов сводится к тому, — закончил доктор, повернувшись спиной к  Лоутону, — что хлебными припарками не срастить сломанную руку.    

— Тем  хуже — ведь это самое безобидное употребление хлеба, если только его не  съели! — воскликнул драгун.    

— Я  обращаюсь к вам как к человеку просвещенному, полковник Уэлмир, — снова  заговорил доктор. (Уэлмир поклонился.) — Вы, конечно, заметили, какое ужасное  опустошение произвели в ваших рядах виргинцы под командованием сего  джентльмена. (Уэлмир снова нахмурился.) Так вот, когда сабельные удары  обрушились на ваших несчастных солдат, они лишились жизни, не имея надежды На  помощь науки; зияющие раны были нанесены им с полным пренебрежением к искусству  самого опытного хирурга. Я торжественно обращаюсь к вам, сэр: скажите,  пожалуйста, разве ваш отряд не был бы разбит с тем же успехом, если бы, вместо  того чтобы лишиться головы, все солдаты потеряли бы, например, по правой руке?    

— Ваше  торжественное обращение, сэр, несколько преждевременно, — вставил Уэлмир.    

— Разве  бессмысленная жестокость на поле боя хоть на шаг продвигает вперед дело свободы? —  продолжал доктор, оседлав своего конька.    

— Насколько  мне известно, джентльмены из армии мятежников ничуть не способствуют делу  свободы, — возразил полковник.    

— Не  способствуют делу свободы! Боже мой, за что же тогда мы боремся?    

— За  рабство, сэр. Да, именно за рабство. Вместо доброго и снисходительного монарха  вы возводите на троп тираническую чернь. В чем же логика вашей хваленой  свободы?    

— Логика! —  Услышав такой уничтожающий выпад против дела, которое он всегда считал святым,  доктор растерянно огляделся.    

— Да,  сэр, у вас нет логики. Ваш конгресс мудрецов выпустил манифест, провозгласивший  всеобщее равенство в политических правах.    

— Да,  это верно, и составлен манифест очень толково.    

— Против  этого я не спорю, но если то, что написано в манифесте, правда, так почему вы  не отпускаете на свободу своих невольников?    

Это  возражение, которое соотечественники полковника считали самым неопровержимым доводом  против многих красноречивых фактов, казалось, прозвучало еще более убедительно  благодаря тону, каким оно было высказано.    

Каждый  американец испытывает унижение, когда ему приходится защищать свою страну от  обвинений в несправедливости ее законов. Подобное же чувство овладевает честным  человеком, когда он вынужден отводить от себя какое-нибудь позорное обвинение,  хоть он и уверен в своей правоте. В сущности, Ситгривс обладал здравым смыслом,  и теперь, когда его задели, он принялся отстаивать своп взгляды со всей  возможной серьезностью.    

— Для  нас свобода — означает иметь решающий голос в совещаниях конгресса, который  нами правит. Мы считаем недопустимым подчиняться воле короля, чей народ живет в  трех тысячах миль от нас, не имеет и не может иметь с нами общих политических  интересов. Я уже не говорю о притеснениях, которым мы подвергаемся, но ребенок  вырос и получил право на привилегии совершеннолетнего. В таких случаях есть  только один заступник за права нации — это сила, и к ее помощи мы теперь  прибегаем.    

— Может  быть, такие теории годятся для ваших целей, — с усмешкой сказал  Уэлмир, — но не кажется ли вам, что они противоречат взглядам и обычаям  цивилизованных народов?    

— Нет,  они соответствуют обычаям всех народов, — отпарировал хирург, отвечая  улыбкой на улыбку и на кивок капитана Лоутона, который весьма одобрительно  относился к здравому смыслу своего приятеля, хотя и не выносил его медицинских  поучений. — Кто позволит, чтоб им управляли, когда он может управлять  собою сам? Разумен только один взгляд на вещи: каждое общество имеет право на  самоуправление, если, конечно, оно не нарушает законов бога.    

— А  вы не нарушаете этих законов тем, что держите своих собратьев в рабстве? —  внушительно спросил полковник.    

Хирург  выпил стаканчик вина, произнес “гм” и снова ринулся в бой.    

— Сэр, —  сказал он, — невольничество появилось в давние времена и, видимо, не  зависит ни от формы правления, ни от религии; все цивилизованные государства  Европы держат или держали своих собратьев в рабской зависимости.    

— Для  Великобритании вам придется сделать исключение! — заносчиво воскликнул  полковник.    

— О  нет, сэр, — уверенно продолжал доктор, чувствуя, что война теперь  перебросилась на вражескую территорию, — я не могу сделать исключение для  Великобритании. Ее сыны, ее корабли и ее законы ввели рабство в наших колониях,  и ответственность за это должна пасть на нее. Здесь нет ни пяди земли,  принадлежащей Англии, где бы негры не были рабами. В Англии нет невольников, но  там есть избыток рабочей силы, и часть рабочих влачит нищенское существование.  То же самое происходит во Франции и в большинстве европейских стран. Пока мы  мирились с нашим положением колоний, о рабстве в нашей стране не говорили;  теперь же, когда мы решили добиться свободы, в которой нам отказывают  несправедливые законы метрополии, нас упрекают в том, в чем сама же Англия  повинна. Освободит ли ваш король рабов своих подданных, если ему удастся  подчинить себе новые штаты, или же он осудит белых на такую же неволю, в какой  он так долго и спокойно соглашался видеть негров? Да, у нас существует рабство,  но мы в конце концов найдем средство от него избавиться, иначе совершится еще  большее зло, чем то, от которого мы страдаем. Мы будем двигаться вперед, и  вместе с нашими успехами придет и освобождение рабов; и наконец на нашей прекрасной  земле не останется ни одного человека, чье положение заставило бы его усомниться  в божьей милости.    

Заметив,  что разговор становится щекотливым, англичанин встал и ушел в другую комнату к  дамам. Он подсел к Саро и нашел себе более приятное развлечение, рассказывая ей  о светских событиях Нью-Йорка и вспоминая тысячи забавных случаев из жизни их  прежних общих знакомых. Мисс Пейтон за чайным столом угощала гостей печеньем и  с удовольствием слушала болтовню полковника, а Сара то и дело склоняла пылающее  личико к рукоделию, смущенная комплиментами своего кавалера.    

Описанный  нами спор помог установить полное перемирие между доктором и капитаном Лоутоном,  а когда доктор побывал у Синглтона, приятели простились с дамами и сели на  коней. Они отправились в деревню Четыре Угла. Ситгривс решил навестить раненых,  а Лоутон — присоединиться к своему отряду. Но у ворот их задержало  происшествие, о котором мы расскажем в следующей главе.    

 Глава 14    

     

Я не  увижу этих локонов седых     

И милых  сердцу кротких глаз твоих,     

Но ты  обрел покой — я слез не лью,     

Ты в  чистой вере прожил жизнь свою,     

Ты в  бедности доволен был судьбой,     

И  добротой овеян образ твой     

Краббе    

     

Мы  упоминали уже, что, по американским обычаям, мертвых оставляют с живыми  ненадолго, а необходимость позаботиться о своей безопасности заставила  разносчика сократить это и без того короткое время. В суматохе и волнениях  минувшей ночи смерть старшего Бёрча ни на кого не произвела большого  впечатления; но все же его ближайшие соседи не замедлили собраться, чтобы отдать  последний долг покойному. Вот эта скромная похоронная процессия, двигавшаяся по  дороге, остановила драгуна и доктора. На грубо сколоченных носилках четыре  человека несли гроб, а еще четверо шли впереди, готовые сменить своих  товарищей. За гробом, рядом с Кэти Хейнс, лицо которой выражало безутешную  скорбь, шел разносчик, а за ними — мистер Уортон с сыном. Шествие замыкали  несколько старух и стариков и стайка мальчишек. Капитан Лоутон сидел на лошади,  погрузившись в суровое молчание. Когда процессия поравнялась с ним, Гарви Бёрч  вдруг поднял глаза и увидел совсем близко от себя своего заклятого врага.  Первой мыслью разносчика было бежать, однако он овладел собой и устремил взгляд  на гроб отца; сердце у него замерло, но он прошел мимо драгуна твердым шагом.  Лоутон неторопливо обнажил голову и не надевал своей треуголки, пока перед ним  не прошли мистер Уортон и Генри; потом он медленно, все так же молча последовал  вместе с доктором за похоронной процессией.    

Из  кухни, помещавшейся в подвале коттеджа, вынырнул Цезарь и присоединился к  шествию. Торжественное выражение словно застыло на его лице, хотя он весьма  скромно держался на почтительном расстоянии от всадников. Старик повязал руку  повыше локтя ослепительно белой салфеткой — заманчивая возможность появиться на  кладбище в трауре, принятом среди невольников, представилась ему впервые со  времени приезда из Нью-Йорка. Цезарь всегда любил строго соблюдать правила  приличия, к тому же ему хотелось показать своему черному другу из Джорджии, как  принято вести себя на похоронах в Нью-Йорке. Он с полным успехом осуществил  свое намерение. Правда, вернувшись домой, ему пришлось выслушать наставление  мисс Пейтон, которая мягко объяснила ему, что и когда бывает уместно. Она  нашла, что он поступил похвально, явившись на похороны, но салфетку мог бы и не  повязывать, ибо выполнение такого обряда излишне на похоронах человека, не  имевшего лакея.    

Кладбище  было расположено во владениях мистера Уортона, который несколько лет назад отвел  для него участок земли, огороженный каменным забором. Однако никого из  семейства Уортон там не хоронили. До пожара, вспыхнувшего в тот день, когда  британские войска завладели Нью-Йорком, позолоченная дощечка на стене в церкви  Тринити, превратившейся вскоре в пепел, возвещала о добродетелях покойных  родителей мистера Уортона: их кости тлели под мраморной плитой  аристократической гробницы в одном из приделов этого храма. Шествие свернуло с  проезжей дороги в поле, где находились могилы простых смертных, и капитан  двинулся было вслед за ним, но доктор вовремя напомнил ему, что им надо в  Другую сторону.    

— Скажите,  капитан Лоутон, какой из принятых способов избавления от бренных останков людей  вы предпочитаете? — спросил доктор, когда они отъехали от небольшой  процессии, сопровождавшей гроб. — В некоторых странах труп оставляют на  съедение диким зверям; в других — его вешают, чтоб субстанция разлагалась в  воздухе; есть такие края, где умерших сжигают на костре; в иных странах их  опускают в недра земли; у каждого народа свой способ погребения. Какой же из  них предпочитаете вы?    

— Все  они неплохи, — ответил драгун, следя взглядом за кучкой людей, от которых  они с доктором недавно отделились, — впрочем, чем быстрее хоронят  покойников, тем раньше освобождается место для живых. А вам какой больше всего  правится?    

— Последний  — тот, что принят у нас, ибо три прочих исключают всякую возможность анатомировать  трупы; при нашем способе гроб может быть вполне благопристойно предан земле,  хотя бы до этого останки послужили благородным целям науки. Ах, капитан Лоутон,  такая приятная возможность выпадает на мою долю гораздо реже, чем я надеялся,  когда вступал в армию.    

— А  сколько раз в году вы получаете подобное удовольствие? — спросил капитан,  отводя взгляд от кладбища.    

— Десять  пли двенадцать. Честное слово, не больше. Лучший улов бывает тогда, когда наш отряд  действует самостоятельно; если же мы идем вместе с армией, так много  юнцов-медиков требуют своей доли, и мне редко достается приличный экземпляр.  Эти юноши жадны, как коршуны, и расточительны, как моты.    

— Только  десять или двенадцать! — удивленно отозвался драгун. — Да ведь я один  поставляю вам такое количество пациентов.    

— Ах,  Джек, — мягко сказал доктор, с величайшей деликатностью ступая на эту  скользкую почву, — я редко могу воспользоваться пациентами, которых  поставляете мне вы, — они ведь вконец обезображены. Поверьте мне как  другу, Джек, ваша система в корне не правильна: вы бесцельно лишаете врагов  жизни и при этом так уродуете тела, что их нельзя даже использовать для  единственного дела, на какое они пригодны.    

Драгун  молчал, считая это наиболее верным сродством поддерживать мирные отношения. Когда  они огибали холм, скрывавший из виду долину, доктор повернул голову, в  последний раз взглянул на кладбище и, подавив вздох, сказал:    

— Было  бы у нас время и подходящие условия, мы могли бы ночью унести с кладбища тело  этого человека, умершего естественной смертью. Покойный, наверное, был отцом  той леди, которую мы видели сегодня утром.    

— Доктора  в юбке! Той, у которой цвет лица подобен северному сиянию, — заметил  драгун с улыбкой, смутившей его спутника. — Нет, эта леди не дочь умершего  джентльмена, она была при нем лишь служителем медицины, а Гарви, имя которого  она рифмовала с каждым словом своего сказа, и есть знаменитый разносчик-шпион.    

— Что!  Тот человек, который сшиб вас с лошади?    

— Никто  никогда меня с лошади не сшибал, доктор Ситгривс, — серьезно ответил  драгун. — Я упал потому, что случилось несчастье с Роноки. Всадник и конь  оба поцеловали землю.    

— Горячий  поцелуй, если судить по ссадинам на вашей коже. Тысячу раз сожалею, что мы не  знаем, где прячется этот болтливый негодяй!    

— Он  шел за телом своего отца.    

— И  вы упустили его! — воскликнул доктор, осаживая свою лошадь. —  Немедленно назад, и схватим его! А завтра его повесят, Джек, и я вскрою труп  этого проклятого шпиона!    

— Спокойнее,  спокойнее, дорогой мой Арчибальд. Не-, ужели вы способны арестовать человека,  когда он выполняет свой последний долг перед умершим отцом? Предоставьте это  мне. Даю слово, что он получит по заслугам.    

Досадуя,  что мщение откладывается, доктор что-то недовольно проворчал, но, чтобы не уронить  свою репутацию человека, соблюдающего приличия, вынужден был согласиться, и они  продолжали путь к Четырем Углам, увлеченные разговором о том, что нужно людям  для их благополучия.    

Бёрч был  скорбно-сосредоточен, как подобает в таких случаях близким покойнику мужчинам,  а Кэти взяла на себя роль опечаленной представительницы слабого пола. Иные люди  могут изливать свои чувства в слезах, только находясь в соответствующем  обществе, — такой склонностью обладала и добродетельная старая дева.  Обведя взглядом небольшую группу присутствующих, она заметила, что женщины  смотрят на нее с напряженным ожиданием, и это тотчас на нее подействовало: Кэти  искренне заплакала, завоевав немалую симпатию зрительниц и даже славу женщины с  нежным сердцем. Лицо сына дрогнуло, когда на гроб его отца упал первый ком  земли, своим гулким, мрачным звуком напоминая, что все люди смертны. Разносчик  согнулся, словно от невыносимой боли; пальцы его безжизненно висящих рук  задрожали, а выражение лица говорило, что сердце его разрывается от горя.  Однако он быстро справился с собой, выпрямился, глубоко вздохнул и, подняв голову,  огляделся; казалось, он даже улыбается от сознания, что так хорошо владеет  собой. Могилу скоро засыпали; два небольших камня, положенных по краям,  указывали ее границы; отдавая последнюю дань старым обычаям, могильный холмик  украсили дерном, который своей поблекшей зеленью напоминает о судьбе умерших. И  вот церемония окончилась. Соседи, помогавшие при выполнении печального обряда,  стояли, обнажив голову, и выжидающе глядели на Бёрча — теперь он по-настоящему  почувствовал, что остался один на всем белом свете. Он снял шляпу и, собравшись  с силами, проговорил:    

— Друзья  и соседи, благодарю вас за то, что вы помогли предать земле тело моего умершего  отца.    

После  того как были произнесены эти общепринятые слова, наступила торжественная  тишина и все молча разошлись. Несколько человек проводили разносчика и Кэти, но  у дверей дома почтительно покинули их. Впрочем, один человек, которого в округе  важно называли “делец”, вошел вместе с ними. Сердце Кэти забилось в предчувствии  беды, однако хозяин, очевидно ожидавший этого визита, вежливо подал гостю стул.  Разносчик подошел к двери, окинул внимательным взором долину, но тут же  вернулся и сказал:    

— Солнце  уже спустилось за вершину восточного холма, времени у меня в обрез. Вот документы  на дом и на землю. Все сделано по закону.    

"Делец”  взял бумагу и принялся медленно читать, так как был человеком осторожным, а  также потому, что, к несчастью, его плохо учили в детстве. Пока он с трудом  вникал в смысл бумаги, Гарви собрал кое-какие вещи намереваясь присоединить их  к тем, которые должны были вместе с ним покинуть дом” Кэти уже успела спросить  разносчика, оставил ли покойный завещание; теперь она с полным безразличием  смотрела, как Гарви положил библию на дно нового тюка, который она сшила для  него. Однако, когда он аккуратно положил туда же шесть серебряных ложек, Кэти  вдруг охватило возмущение при виде такого явного урона, нанесенного ей, и она  сказала:    

— Вам  могут понадобиться ложки, когда вы женитесь, Гарви.    

— Я  никогда не женюсь.    

— Но  незачем давать поспешные зароки, даже самому себе. Наперед никогда нельзя  знать, какой тебе может представиться случай. Для чего холостяку столько ложек?  Я считаю, что долг каждого обеспеченного человека — жениться и заботиться о  своей семье.    

В те времена,  когда Кэти высказывала эти взгляды, богатство женщины ее сословия обычно составляли  корова, кровать и несколько простынь, наволочек и одеял своей работы; у тех же,  к кому судьба была особенно благосклонна, имелось еще полдюжины серебряных  ложек. Многое из всего этого расчетливая старая дева приобрела своим  собственным трудом, и можно представить себе ее негодование, когда она увидела,  что ложки, которые она привыкла считать своими, тоже очутились в громадном тюке  разносчика. Последние слова Бёрча отнюдь не утешили ее. Однако Гарви, не обращая  внимания ни на ее недовольство, ни на высказанное ею мнение, продолжал  укладывать вещи в тюк, который вскоре вырос почти до своих обычных размеров.    

— Я  не очень-то спокоен насчет, этой бумаги, — сказал “делец”, разобравшись  наконец в содержании документа.    

— Почему  же?    

— Боюсь,  что суд не признает ее законной. Мне известно, что два ваших соседа собираются  завтра утром пойти и потребовать конфискации вашего дома. Хорош буду я, если  уплачу сорок фунтов и останусь ни с чем.    

— Лишить  прав могут только меня, — возразил разносчик. — Заплатите мне двести  долларов, и дом будет ваш. Вы всем известны как виг [35], и вас-то уж не станут  беспокоить.    

Разносчик  говорил с горечью, которая удивительным образом уживалась со старанием как  можно более выгодно продать свое имущество.    

— Согласитесь  на сто, и ударим но рукам, — сказал покупатель и осклабился, полагая, что  добродушно улыбается.    

— Ударим  по рукам? — с удивлением повторил разносчик. — Я полагал, что мы уже  заключили сделку.    

— Сделка  еще не заключена, пока мне не вручили бумагу и вам не выплатили деньги.    

— Бумага  у вас.    

— Я  оставлю ее у себя, если вы сбавите цену, — сказал покупатель и  хихикнул. — Ну, полтораста долларов, ведь это не малая цена. Вот деньги у  меня с собой.    

Разносчик  выглянул в окно и со страхом увидел, что близится вечер. Он знал, что  подвергается опасности, оставаясь в доме после наступления темноты, но ему  трудно было смириться с мыслью, что его так нагло грабя!, после того как сделка  была заключена по всем правилам. Видя, что он колеблется, покупатель встал и  заявил:    

— Что  ж, может быть, вы сторгуетесь с кем-нибудь другим до утра, завтра ваши бумаги  уже ничего не будут стоить.    

— Соглашайтесь,  Гарви, — вмешалась Кэти; она не могла устоять перед английскими гинеями,  которые покупатель выложил на стол.    

Ее голос  вывел разносчика из раздумья; казалось, он вдруг вспомнил о чем-то.    

— Хорошо, —  сказал он и, повернувшись к Кэти, положил часть денег ей в руку, — если бы  у меня была другая возможность расплатиться с вами, я скорее согласился бы все  потерять, чем позволил бы так обобрать себя.    

— Вы  и без того можете все потерять, — пробормотал “делец” и, злобно  улыбнувшись, вышел из дома.    

— Да, —  произнесла Кэти, проводив его взглядом, — он знает, чего вам недостает,  Гарви: он, как и я, считает, что теперь, когда старый джентльмен скончался, вам  нужен друг, который бы заботился о вас.    

Занятый  приготовлениями в дорогу, разносчик пропустил мимо ушей этот намек. Старая  дева, однако, не унималась. Она поняла, что мечте, которую она лелеяла так  много лет, не суждено осуществиться, и мысль о разлуке причинила ей большое  огорчение; к тому же она никак не ожидала, что способна на сочувствие к нищему  и всеми покинутому человеку.    

— Где  вы теперь будете жить, где вы найдете другой дом? — спросила Кэти.    

— Господь  пошлет мне дом.    

— Но  он может вам не понравиться.    

— Бедняк  не должен привередничать.    

— Уж  про меня никак не скажешь, что я привередлива, — быстро отозвалась  экономка. — Хоть я и люблю, чтоб в доме были приличные вещи и вер стояло  на своем месте, но я, пожалуй, согласилась бы покинуть эти края. Не сказала бы  я, что мне очень нравится, как люди живут в этой долине.    

— Долина  эта прекрасна, — горячо сказал Гарви, — а люди повсюду одни и те же.  Но мне теперь все равно; все места для меня одинаковы и все лица чужие.    

Штука  материи, которую он укладывал, выпала у него из рук, и он опустился на сундук,  смотря вперед невидящим взглядом.    

— Что  вы, что вы! — возразила Кэти, придвигая свой стул поближе к  разносчику. — Что вы, Гарви, мое-то лицо уж во всяком случае для вас не  чужое.    

Бёрч  медленно посмотрел на Кэти и увидел в ее чертах больше чувства и меньше  себялюбия, чем это бывало обычно. Он нежно взял ее за руку, и выражение  страдания несколько сгладилось на его лице.    

— Да,  добрая женщина, вы, конечно, мне не чужая, вы можете быть справедливой ко мне.  Когда люди будут меня поносить, вы, по доброте сердечной, скажете что-нибудь в  мою защиту.    

— Я  заступалась за вас и всегда буду заступаться, — с жаром ответила  Кэти, — я буду защищать вас до последней капли крови, пусть только посмеют  поносить вас! Вы правильно сказали, Гарви, я справедлива и хорошо к вам  отношусь. Что за беда, если вам нравится король! Мне часто доводилось слышать,  что он, в сущности, неплохой человек, плохо только то, что в Англии нет религии;  все говорят, что тамошние священники — сущие дьяволы!    

Охваченный  глубокой душевной тоской, разносчик начал ходить взад и вперед по комнате, в  глазах его мелькало что-то безумное. Никогда Кэш не видела его таким, и ее  пугала какая-то странная величавость в его размеренном шаге.    

— Пока  жил мой отец, — не в силах больше сдерживать спои чувства, прошептал  Гарви, — на свете был человек, читавший в моем сердце. О, как отрадно  было, вернувшись после тайных скитаний, полных опасностей, после всех перенесенных  несправедливых обид услышать похвалу, принять его благословение! Но он  умер, — Гарви остановился и диким взглядом посмотрел туда, где обычно  сидел его отец. — Кто же будет знать о моей правоте?    

— О  Гарви, Гарви!    

— Да,  есть один человек, который узнает, должен узнать меня, прежде чем я умру. Как  ужасно умереть, оставив после себя лишь опозоренное имя!    

— Не  говорите о смерти, Гарви, — сказала экономка; оглядевшись по сторонам, она  подбросила дров в очаг, чтобы пламя дало побольше света.    

Волнение  Гарви, вызванное событиями минувшего дня и уверенностью, что его ждут новые беды,  улеглось: у этого необыкновенного человека чувства недолго господствовали над  разумом. Заметив, что тьма уже окутала все кругом, разносчик поспешно закинул  на плечи свой тюк и ласково взял Кэти за руку.    

— Мне  жаль расставаться с вами, добрая женщина, — сказал он, — но час  наступил, и я должен уходить. Все, что здесь осталось, принадлежит вам, мне  ничего больше по нужно, а вам эти вещи могут пригодиться. До свиданья, мы еще  увидимся…    

— В  аду, — вдруг раздался голос. И разносчик в отчаянии опустился на сундук, с  которого он только что поднялся.    

— Как,  еще один тюк! И здорово же вы успели его набить, мистер Бёрч.    

— Неужели  тебе мало зла, которое ты совершил! — воскликнул, вскочив на ноги,  разносчик, к которому снова вернулась твердость духа. — Разве мало того,  что ты омрачил последние минуты умирающего и ограбил меня? Чего тебе еще надо?    

— Твоей  крови, — с холодной злобой сказал скиннер.    

— Ради  денег! — горестно воскликнул разносчик. — Ты, как Иуда, хочешь  разбогатеть ценою крови!    

— Цену  за нее дают немалую. Пятьдесят гиней — почти столько золота, сколько потянет  чучело из твоего трупа, мой джентльмен!    

— Вот  пятнадцать гиней, — поспешно сказала Кэти, — этот комод и кровать  принадлежат мне; если вы обещаете оставить Гарви в покое только на час, они  будут ваши.    

— На  час, — оскалив зубы, повторил скиннер и алчно посмотрел на деньги.    

— Только  на час, вот берите!    

— Стойте,  не доверяйте этому негодяю! — крикнул разносчик.    

— Плевал  я на ее доверие! — с жестокой радостью отозвался мародер. — Деньги в  надежных руках, а твою наглость я уж как-нибудь стерплю за пятьдесят гиней,  которые мне дадут, когда я притащу тебя на виселицу!    

— Идем! —  гордо сказал разносчик. — Отведи меня к майору Данвуди, он, может быть, окажется  добрым и справедливым человеком.    

— А  для чего мне идти в такую даль, да еще в такой позорной компании? К тому же  этот мистер Данвуди отпустил на все четыре стороны двух или трех тори [36]. Отряд  капитана Лоутона стоит в полумиле, и его расписка годится так же, как расписка  майора, чтобы мне выдали па-граду. Как вам нравится мысль поужинать сегодня  вечером с капитаном Лоутоном, мистер Бёрч?    

— Отдайте  мои деньги или отпустите Гарви! — завопила в испуге экономка.    

— Ваша  взятка маловата, почтенная леди, разве что у вас найдутся еще денежки в  кровати.    

Мародер  ткнул штыком в матрац и распорол его, глядя со злорадным удовольствием, как рассыпалась  по комнате солома.    

— Если  есть еще в пашей стране закон, я найду на вас управу! — крикнула Кэти, в  тревоге за свою новую собственность забыв об опасности, грозящей ей самой.    

— На  нейтральной территории закон на стороне того, у кого сила, а мой штык длиннее  вашего языка; так уж лучше придержите его, не то как бы вам не остаться в  убытке.    

В  темноте за дверью стояло несколько скиннеров, среди них маячила фигура  человека, казалось не желавшего, чтобы его заметили. Однако, когда кто-то  подбросил дров в очаг, вспышка пламени осветила его лицо, и Бёрч узнал в нем  покупателя своих скромных владений. Он перешептывался с мародером, стоявшим  рядом с ним, и это навело Гарви на мысль, что его жестоко одурачили и негодяй  был в стачке со скиннерами. Но было поздно возмущаться, и Гарви Бёрч твердым  шагом двинулся за своими преследователями, словно его ждал триумф, а не виселица.  Когда они шли через двор, вожак шайки, споткнувшись о бревно, упал и слегка  ушибся.    

— Окаянный  чурбан! — в ярости воскликнул он, вскочив на ноги. — В такую темень  далеко не уйдешь. Киньте-ка головню в ту кучу пакли, чтоб было посветлей!    

— Стойте,  вы подожжете дом! — закричал “делец”.    

— Тем  лучше будет видно, — ответил скиннер и бросил горящую головню в кучу  сухого мусора. В одну минуту дом запылал.    

— Теперь  пошли в горы, пока пламя освещает нам дорогу.    

— Злодеи! —  завопил “делец” в отчаянии. — Вот она, ваша благодарность, вот награда за  то, что я помог вам поймать разносчика!    

— Коли  ты собираешься нас оскорблять, то лучше отойди подальше от огня; при таком  ярком свете я не промахнусь! — крикнул вожак шайки.    

В  следующее мгновение он выстрелил, но, к счастью, не попал ни в онемевшего от  страха “дельца”, ни в столь же перепуганную экономку, которая из довольно  зажиточной женщины сразу превратилась в нищую. Благоразумие подсказало обоим,  что лучше отступить, и побыстрей. На другое утро на том месте, где был дом  разносчика, торчала лишь громадная труба, уже упомянутая в нашем повествовании.    

 Глава 15    

     

Ревнуют  не затем, что есть причина.     

А только  для того, чтоб ревновать.     

Сама  собой сыта и дышит ревность.     

Шекспир,  “Отелло”    

     

Тихая,  ясная погода, стоявшая после описанной нами бури, как это часто бывает в  американском климате, неожиданно испортилась. К вечеру с гор подул холодный,  порывистый ветер, а внезапный снегопад не оставил сомнений, что на дворе ноябрь  — нора, когда летнюю жару сменяет зимняя стужа. Френсис стояла в своей комнате  у окна; глубокая печаль, с какой она наблюдала за медленно проходившей  похоронной процессией, была, очевидно, вызвана не только этим зрелищем. Что-то  в скорбном погребальном обряде отвечало ее чувствам. Когда Френсис оглянулась, она  увидела деревья, сгибавшиеся под напором ветра, с такой силой мчавшегося по  долине, что сотрясались даже постройки; ветер срывал листья с ветвей и уносил  их в беспорядочном вихре, а лес, еще так недавно сиявший на солнце  разнообразными красками, на глазах терял свою красоту. Вдалеке, на возвышенностях,  можно было разглядеть фигуры кавалеристов, охранявших горные проходы, которые  вели к расположению американских войск; они склонялись над седлами и плотнее  закутывались в плащи, спасаясь от жестокого ветра, проносившегося над  просторами пресноводных озер.    

Френсис  смотрела, как медленно опускали деревянный гроб, как он скрылся во тьме могилы,  и после этого зрелища все кругом показалось ей еще более унылым. Подле спящего  капитана Синглтона находился его вестовой, а Изабеллу убедили уйти в ее комнату  отдохнуть после долгого ночного путешествия. Кроме двери, выходившей в общий  коридор, в комнате мисс Синглтон была еще одна дверь, ведущая в спальню сестер  Уортон. Заметив, что эта дверь приоткрыта, Френсис подошла к пей с добрым  намерением узнать, хорошо ли устроилась гостья. К своему удивлению, девушка  увидела, что та, кого она думала застать спящей, не только не спит, но даже не  собирается ложиться. Черные волосы, во время обеда лежавшие тугими косами  вокруг ее головы, теперь были распущены и пышными волнами падали на плечи и  грудь, придавай несколько дикое выражение чертам Изабеллы; мраморную белизну ее  лица подчеркивали жгучие черные глаза, взгляд которых был прикован к портрету,  который она держала в руке. Френсис чуть не потеряла сознание, когда случайное  движение Изабеллы позволило ей увидеть, что то был портрет человека в хорошо  знакомом ей мундире виргинского полка. Едва дыша, Френсис инстинктивно  приложила руку к сердцу, чтобы умерить его биение: ей показалось, что она  узнает образ того, кто так глубоко запечатлелся в ее воображении. Она  сознавала, что нескромно вторгается в чужую священную тайну, но волнение мешало  ей говорить, и она опустилась на стул, не в силах оторвать взгляд от гостьи.  Изабелла же не замечала трепещущей свидетельницы ее переживаний и прижимала  портрет к губам с жаром, изобличавшим пылкую страсть. Френсис едва успевала  следить за тем, как изменялось лицо красивой гостьи: одно чувство быстро  вытеснялось другим, столь же сильным и столь же волнующим. Однако выражение  печали и восхищения на лице Изабеллы было сильнее других. О печали говорили  слезы; они падали крупными каплями на портрет и так неудержимо текли по щекам,  что, казалось, были вызваны глубоким горем. В каждом жесте Изабеллы сказывалась  пламенная па-тура, и каждое новое чувство всецело овладевало ее сердцем. Ярость  ветра, налетавшего на дом, отвечала душевной тревоге Изабеллы. Наконец она  встала и направилась к окну. Теперь она скрылась из глаз Френсис, которая уже собиралась  подняться и подойти к ней, как вдруг звуки трепетной песни приковали ее к  месту. Мелодия была очень странная, и голос не отличался силой, по такого  выразительного исполнения Френсис никогда не слыхала. Она стояла затаив  дыхание, пока песня не была пропета до конца.    

     

Тяжелый  туман над замерзшим ручьем      

Навис  седой пеленой,     

И  ветер шумит над пустынным холмом,      

Где  дуб чернеет нагой.      

Затихла  природа в преддверии сна,      

Но  грудь моя вновь беспокойством полна.      

     

Внезапно  обрушился страшный шторм      

На  мой свободный народ,      

Но  выстоял он под жестоким напором,      

И  враг сюда вновь не придет.      

Борьба  была долгой, и наши герои      

В  решительный бой нас вели за собою.      

     

Ревет,  завывая от ярости, вьюга,      

И дуб  чернеет нагой,     

Но  кажется мне, будто солнце юга      

Струит  спой убийственный зной.      

Пусть  ветер холодный гудит над горами, -      

Бушует  в душе моей грозное пламя.      

     

Песня  глубоко запала в душу Френсис, а слова вместе с воспоминаниями о событиях  последних дней пробудили в груди впечатлительной девушки незнакомую ей прежде  тревогу. Когда отзвучали последние звуки мелодии, Изабелла отошла от окна, и  взгляд ее упал на бледное лицо восхищенной Френсис. Девушки одновременно  вспыхнули, голубые глаза хозяйки на миг встретились с черными блестящими  глазами гостьи, и обе смущенно опустили взор; однако они бросились навстречу  друг другу и взялись за руки, хотя ни одна из них не отваживалась взглянуть в  лицо другой.    

— Внезапная  перемена погоды и беспокойство за брата навеяли на меня грусть, —  проговорила Изабелла тихим, дрожащим голосом.    

— Говорят,  теперь он вне опасности, — заметила Френсис так же смущенно. — Вот  если бы вы видели вашего брата, когда его привез майор Данвуди…    

Френсис  замолчала, словно почувствовала себя виноватой, хотя и не знала, в чем. Подняв  глаза, она увидела, что Изабелла пристально вглядывается в нее, и кровь снова  прилила к ее щекам.    

— Вы  сказали — майор Данвуди, — едва слышно произнесла Изабелла.    

— Да,  он был с капитаном Синглтоном.    

— Вы  знакомы с Данвуди? Вы часто с ним видитесь? Френсис снова решилась посмотреть  на Изабеллу и снова встретила ее испытующий взгляд — казалось, гостья хотела  проникнуть в самую глубину ее сердца.    

— Говорите,  мисс Уортон, майор Данвуди вам знаком?    

— Он  мой родственник, — ответила Френсис, испуганная тоном гостьи.    

— Родственник! —  повторила Изабелла. — Близкий родственник? Говорите, мисс Уортон, умоляю  вас!    

— Наши  матери двоюродные сестры, — нерешительно произнесла Френсис.    

— И  он ваш жених? — с жаром спросила гостья. Этот откровенный вопрос неприятно  задел Френсис. Подняв глаза, она несколько надменно посмотрела на гостью, но  лишь только увидела бледные щеки и дрожащие губы Изабеллы, как ее возмущение  тут же прошло.    

— Это  правда, я догадалась? Отвечайте же, мисс Уортон! Умоляю вас, из сострадания к  моим чувствам скажите мне.., вы любите Данвуди?    

Трогательная  мольба, прозвучавшая в голосе мисс Синглтон, обезоружила Френсис, и, закрыв  свое горящее лицо руками, она в смущении опустилась на стул.    

Несколько  минут Изабелла молча ходила взад и вперед по комнате; наконец, справившись со  своим волнением, она подошла к Френсис, которая сидела не поднимая глаз, чтобы  скрыть испытываемую ею неловкость, взяла ее за руку и, явным усилием воли  сохраняя самообладание, сказала:    

— Простите,  мисс Уортон, если непреодолимое волнение заставило меня забыть о приличиях..,  серьезнейший повод.., жестокая причина…    

Она  замялась. Френсис подняла голову, их взгляды снова встретились. Они обнялись,  прижавшись друг к другу пылающими щеками. Объятие длилось долго, оно было  искренним и пылким, но ни одна из девушек не заговорила, а когда их руки  разжались, Френсис молча ушла в свою спальню.    

Пока в  комнате мисс Синглтон разыгрывалась эта удивительная сцена, в гостиной  обсуждались вопросы исключительной важности. Хозяйке пришлось немало поломать  голову, прикидывая, как использовать остатки описанного нами обеда. Хотя немало  кусков дичины нашло себе место в карманах вестового капитана Лоутона, а кое-чем  запасся даже помощник доктора, не надеясь задержаться надолго на таком  прекрасном постое, все же провизии осталось так много, что заботливая мисс  Пейтон не знала, как разумнее ею распорядиться. Вот почему Цезарь и его госпожа  уединились и долго совещались по этому важному вопросу; вот почему полковник  Уэлмир был всецело предоставлен гостеприимству Сары Уортон. Когда обычные темы  для разговора были исчерпаны, полковник с некоторым смущением, часто  сопутствующим сознанию собственных ошибок, слегка коснулся событий прошедшего  дня.    

— Когда  мы впервые встретились с этим мистером Данвуди в вашем доме на Куин-стрит, кто  мог бы подумать, что он станет знаменитым воякой! — сказал полковник  Уэлмир, пытаясь за улыбкой скрыть свое огорчение.    

— Знаменитым,  если вспомнить, какого сильного противника он победил, — щадя чувства  полковника, заметила Сара. — Конечно, этот несчастный случай был для вас  неудачей во всех отношениях. Если бы он не произошел, победу, как обычно,  одержала бы королевская армия.    

— Зато  благодаря этому несчастному случаю я попал в такое прелестное общество. Удовольствие  от пребывания здесь вознаграждает меня за душевные и физические раны, —  добавил полковник, и голос его прозвучал необычайно сладко.    

— Надеюсь,  ваши раны неглубокие, — сказала Сара и, желая скрыть румянец, заливший ее  щеки, наклонилась над лежавшим у нее на коленях рукоделием, словно собираясь  перекусить нитку.    

— Совсем  неглубокие в сравнении с душевными ранами, — тем же сладким голосом  ответил полковник. — Ах, мисс Уортон, — в такие минуты как никогда  дорожишь Дружбой и сочувствием.    

Кто не  испытал подобных чувств, тот вряд ли способен представить себе, как может в течение  недолгого получаса разгореться любовь увлекающейся женщины, особенно если все  вокруг нее к этому располагает. Разговор, коснувшийся дружбы и сочувствия, так  увлек Сару, что она не решилась вымолвить ни слова и остановить полковника. Она  только подняла на него глаза, и восхищение, с каким он смотрел на ее красивое  лицо, показалось ей столь же красноречивым и приятным, как самые пылкие речи.    

Целый  час они оставались наедине, и, хотя наш джентльмен не сказал ровно ничего  такого, что опытная женщина приняла бы за признание в любви, многие его слова  очаровали Сару, и впервые после ареста брата она ушла в свою комнату с радостью  в сердце.    

 Глава 16    

     

Бокалами,  полными до ободка,     

В бокалы  ударим, ребята.     

Солдат не  младенец, а жизнь коротка,     

За ваше  здоровье, солдаты!     

Шекспир,  “Отелло”    

     

Мы уже  упоминали, что отряд драгун расположился на постое в излюбленном месте своего командира.  Там под прямым углом скрещивались две дороги, и деревенька, состоявшая из  нескольких ветхих домишек, называлась по этой причине Четыре Угла. Как это  издавна повелось, в доме, наиболее приличном на вид, помещался, выражаясь  языком того времени, “Постоялый двор для людей и лошадей”. На грубой дощечке,  прибитой к столбу, напоминавшему виселицу, когда-то красовалась такая вывеска.  Теперь же на ней было нацарапано красным мелком:    

"Собственный  Отель Элизабет Фленеган” — плод остроумия какого-то досужего шутника драгуна.  Женщина, которая неожиданно возвысилась, получив почетное звание хозяйки  “отеля”, обычно исполняла обязанности маркитантки, прачки и, по выражению Кэти  Хейнс, доктора в юбке. Бетти была вдовой солдата, убитого в бою. Как и ее муж,  она родилась в далекой Британии. В поисках счастья, оба они давным-давно  переселились в колонии Северной Америки. Бетти постоянно следовала за войсками,  и, хотя они лишь в редких случаях задерживались где-либо больше двух суток,  нагруженная товарами маленькая тележка проворной женщины неизменно появлялась в  лагере, что всегда обеспечивало ее хозяйке дружеский прием. Бетти располагалась  на месте почти со сверхъестественной быстротой и тотчас принималась за  торговлю. Иногда лавкой ей служила тележка, а иногда солдаты наспех сколачивали  навес из первого попавшегося под руку материала. Теперь же Бетти заняла  пустовавший дом и, заткнув окна грязными солдатскими штанами, чтобы внутрь не  проникал пронзительный ветер, устроила, по ее выражению, “шикарное жилье”.  Солдат расквартировали в соседних сараях, а офицеры поселились в “Отеле  Фленеган”, который они в шутку называли своей штаб-квартирой. В отряде все до  единого знали Бетти. И она звала каждого по имени или прозвищу — в зависимости  от ее собственной причуды. Она была всеобщей любимицей этих воинов-партизан,  хотя те, кто не свыкся с ней и не знал ее добродетелей, совершенно ее не  выносили. В числе ее слабостей можно было назвать чрезмерное пристрастие к  спиртным напиткам, крайнюю неопрятность и полное пренебрежение; соблюдению  приличий в выражениях; зато ей были присущи такие достоинства, как безграничная  любовь к своей ковообретенной родине, безупречная честность в торговых делах и  редкостное добродушие. Кроме того, к заслугам Бетти следует добавить  изобретение напитка, в наши дни хорошо знакомого всем патриотам, странствующим  зимой по коммерческим и политическим центрам нашего великого  государства, — напитка под названием “коктейль”. Элизабет Фленеган, в  прямом смысле слова взращенная на основном ингредиенте этого зелья, научилась у  своих клиентов-виргинцев всюду применять мяту, начиная от вкусной лекарственной  настойки до горячительной смеси, о которой идет речь. Таким образом, воспитание  и обстоятельства прекрасно подготовили Бетти к совершенствованию ее  изобретения, которое со временем приобрело мировую славу. Вот какова была  хозяйка “отеля”.    

Невзирая  на ледяные порывы северного ветра, она высунула из двери цветущее лицо, чтобы  встретить своего любимца, капитана Лоутона, и его спутника — доктора Ситгривса,  своего начальника в области врачевания.    

— Клянусь  надеждой на повышение, я рад видеть вас, моя нежная Элизабет! — воскликнул  драгун, соскакивая с седла. — Коварные испарения пресных вод Канады  пронизали меня насквозь, и от холода у меня разболелись кости, но один взгляд  на ваше пылающее личико бодрит, как рождественский камин.    

— Ну,  ну, капитан Джек, вы же известный любезник, — отозвалась маркитантка, беря  под уздцы лошадь драгуна. — Ступайте живо в дом, радость моя, там вы разом  согреете себе душу и тело; ведь тут заборы не такие крепкие, как у нас в горах.    

— Я  вижу, вы успели уже наложить контрибуцию на заборы. Что ж, моим косточкам не  повредит огонь в камине, — спокойно ответил капитан, — а что касается  моей души, так я успел хлебнуть из хрустального графинчика на серебряном  подносе, и вряд ли меня потянет на ваше виски раньше, чем через месяц.    

— Коли  вы намекаете на золото и серебро, так их у меня нету, хотя малость  континентальных денег и найдется, — сказала Бетти недовольно, — зато  есть такое питье, что заслуживает алмазной посудины.    

— Что  она хочет этим сказать, Арчибальд? — спросил капитан. — Вид у этой  бабы такой, будто она чего-то не договаривает!    

— По  всей вероятности, излишнее употребление спиртных напитков затуманило ей  мозги, — заметил доктор; он не спеша перенес левую ногу через луку седла и  соскочил с лошади на правую сторону.    

— Вот-вот,  этого я и ждала от вас, драгоценный доктор, хотя все в отряде слезают с другой  стороны, — подмигнула Бетти капитану. — Знаете, пока вас тут не было,  я на славу угостила ваших раненых.    

— Какая  дикость, какое варварство; — воскликнул насмерть перепуганный  доктор, — давать тяжелую пищу людям, которых трясет лихорадка! Женщины, о  женщины, вы способны погубить искусство самого Гиппократа [37]!    

— Еще  чего! — хладнокровно ответила Бетти. — Стоит ли поднимать шум из-за  глотка водки; и дала-то я всего один галлон на двадцать человек — заместо  сонных капель, чтобы бедняги скорей уснули.    

Лоутон и  его спутник вошли в дом, и первое, что бросилось им в глаза, объяснило  загадочный смысл многообещающего заявления Бетти. Посредине “бара” — самой  большой комнаты в доме — стоял длинный стол, сбитый из досок, содранных со  стены какой-то пристройки, а на нем красовался скудный набор глиняной посуды.  Из кухни, находившейся рядом, доносился запах кушаний; по главной приманкой  служила солидных размеров бутыль, которую Бетти поместила на возвышении, как  предмет, достойный особого внимания. Лоутон не замедлил выяснить, что этот  сосуд до краев наполнен янтарным соком, выжатым из виноградных лоз, и прислан  майору Данвуди из “Белых акаций” его другом, капитаном королевской армии  Уортоном.    

— Поистине  королевский дар! — с улыбкой заметил младший офицер, сообщивший, откуда  взялось вино. — Майор угощает нас в честь победы, а главные расходы, как и  полагается, несет неприятель. Ей-богу, глотнув такого напитка, мы в два счета  смогли бы прорваться в штаб-квартиру сэра Генри и самого этого рыцаря захватить  в плен.    

Драгунский  капитан был не прочь весело завершить так приятно начавшийся для него день.  Вскоре его окружили товарищи и стали наперебой расспрашивать о последних  событиях, а доктор тем временем с замиранием сердца отправился проведать своих  раненых. Во всех каминах трещал огонь; яркое пламя, отбрасываемое пылающими  дровами, избавляло от необходимости зажигать свечи. Здесь собралось человек  двенадцать — все люди молодые, но испытанные в боях; партизанская грубоватость  в обращении и языке странным образом сочеталась у них с манерами джентльменов.  Одежда на них была опрятная, хотя и простая; неиссякаемой темой разговора  служили подвиги и достоинства их лошадей. Одни пытались уснуть, растянувшись на  скамьях, стоявших у стен, другие расхаживали по комнатам, третьи сидели и с  увлечением спорили о повседневных делах. Иногда дверь в кухню растворялась, и  шипенье сковород вместе с соблазнительным запахом еды тотчас же прерывало все  занятия; в эти мгновения даже те, кто дремал, приоткрывали глаза и поднимали головы,  чтобы узнать, как подвигаются приготовления к обеду. Данвуди, сидевший в  одиночестве у камина, в раздумье смотрел на огонь, и никто из офицеров его не  тревожил. Он заботливо справился у Ситгривса о здоровье Синглтона, и все  выслушали ответ доктора в почтительном молчании, но, как только доктор  замолчал, а Данвуди снова сел, почувствовали себя, как обычно, непринужденно и  свободно.    

Миссис  Фленеган собирала на стол без особых церемоний. Цезарь был бы глубоко возмущен,  если бы увидал, что такому большому обществу важных особ блюда подавались без  всякого порядка, да к тому же удивительно похожие одно на другое. За стол  офицеры, однако, усаживались строго по чинам — несмотря на вольность  обхождения, правила военного этикета соблюдались в армии во все времена чуть ли  не с религиозным благоговением. Драгуны так проголодались, что им и в голову не  приходило привередничать. Не то было с капитаном Лоутоном. Кушанья, поданные  маркитанткой, вызывали в нем отвращение. Он не утерпел и бросил вскользь  несколько замечаний насчет тупых ножей и грязных тарелок. Добродушие и  привязанность к капитану некоторое время сдерживали Бетти, и она не отвечала  обидчику, пока, положив в рот кусок обугленного мяса, он не спросил тоном  избалованного ребенка:    

— Интересно  бы знать, что это за животное было при жизни, миссис Фленеган?    

— А  что вы скажете, коль это была моя буренушка? — отозвалась маркитантка с  горячностью, вызванной отчасти неудовольствием ее любимца, а отчасти  огорчением, что она лишилась коровы.    

— Как! —  заревел капитан, чуть не подавившись куском, который он собирался  проглотить. — Старушка Дженни!    

— Черт  побери! — воскликнул другой офицер, выронив нож и вилку. — Та самая,  что проделала с нами всю джерсийскую кампанию?    

— Она  самая, — ответила хозяйка “отеля” с выражением глубокой скорби на  лице. — Эта кроткая скотинка могла прокормиться воздухом, да и не раз  кормилась, когда другой пищи не было. Конечно, это ужасно, джентльмены, сожрать  такую верную подружку.    

— И  это все, что от нее осталось? — осведомился Лоутон, показывая ножом на  стоявшее на столе недоеденное мясо.    

— Нет,  капитан, — лукаво ответила маркитантка, — я продала две ляжки  солдатам; но не такая я дура, чтоб сказать молодцам, что они купили старого  друга, и испортить им аппетит.    

— Ну  и ведьма! — крикнул Лоутон, притворившись сердитым. — От такой еды  мои драгуны свалятся с ног, они будут бояться англичан, как виргинский негр —  надсмотрщика.    

— М-да, —  пробормотал лейтенант Мейсон и, сделав горестную мину, отложил вилку и  нож, — у меня челюсти более чувствительны, чем у иного человека сердце.  Они положительно отказываются жевать останки старой приятельницы.    

— Хлебните-ка  маленько этого подарочка, — примиряюще сказала Бетти и, налив в чашку солидную  порцию вина, стала медленно смаковать его, словно выполняя обязанности  дегустатора. — Фу ты, да ведь в нем нету никакой крепости!    

На этот  раз лед был сломан. Данвуди подали стакан вина, и, поклонившись товарищам, он выпил  при общем глубоком молчании. Пока осушались первые стаканы, соблюдался обычный  церемониал, произносились патриотические тосты, прочувствованные речи… Однако  вино оказало свое неизменное действие; не успел смениться второй часовой, как  веселье уже было в полном разгаре, забылись связанные с ужином огорчения и  тревожные мысли.    

Доктор  Ситгривс выходил к раненым и опоздал, ему не досталось ни кусочка мяса Дженни,  но свою долю вина, подаренного капитаном Уортоном, он получил.    

— Спойте  же нам, спойте, капитан Лоутон! — в один голос закричали несколько драгун,  заметив, что тот не в таком хорошем настроении, как обычно. — Тише,  капитан Лоутон будет петь!    

— Джентльмены, —  сказал Лоутон; от вина его глаза немного затуманились, однако голова оставалась  крепкой, — меня не назовешь соловьем, но так и быть, спою, чтоб вас не  обидеть.    

— Послушайте,  Джек, — сказал Ситгривс, покачиваясь на стуле, — вспомните песню,  которой я вас научил, и.., но погодите, у меня в кармане бумажка со словами  этой песни.    

— Постойте,  дорогой доктор, постойте, — возразил с полным спокойствием драгун, наливая  себе стакан, — я вечно путаю мудреные имена. Лучше, джентльмены, я вам  спою песню своего собственного скромного сочинения.    

— Тише,  капитан Лоутон будет петь! — закричали сразу несколько человек.    

Капитан  запел звучным красивым голосом на мелодию известной застольной песни: