1 2 3 4 5 6 
— Предоставь  его мне, Дик, — ответил судья, — и я отучу его от этой склонности,  удовлетворив его аппетит. Однако мне нужно с ним поговорить. Вернемся же к  остальным.    

 Глава 18    

     

Бедняга!  И родная мать    

Его бы не  могла узнать.    

Нужды и  голода печать    

На лоб  его легла.    

Вальтер  Скотт, «Мармион»    

     

Вернувшись  на большую поляну, судья Темпл взял под руку свою дочь и направился к тому  месту, где молодой охотник стоял, опершись на ружье и молча разглядывая мертвую  птицу у своих ног. Присутствие девушки оказало немалое влияние на течение  последующего разговора. Появление Мармадьюка не прервало состязания, и перед  началом следующего тура в толпе завязался горячий спор относительно условий  стрельбы по индейке, которая была, впрочем, гораздо хуже предыдущей. Таким  образом, разговор, который мы приведем ниже, слышали только те, кого он  касался, в том числе Кожаный Чулок и индеец, не покинувшие своего молодого  товарища.    

— Я  причинил вам большой вред, мистер Эдвардс, — начал судья и тут же умолк,  так как при этих словах молодой человек вздрогнул и переменился в лице; однако  он ничего не сказал, взгляд его постепенно снова стал спокойным, и судья  продолжал:    

— К  счастью, я располагаю возможностью в какой-то мере возместить вам причиненный  мною ущерб. Мой родственник Ричард Джонс получил назначение на важный пост, и я  буду теперь лишен его помощи, а мне как раз сейчас необходим человек, на  которого я мог бы положиться. Ваши манеры, несмотря на вашу скромную одежду,  говорят о том, что вы человек образованный, а твоя рана еще некоторое время  будет мешать тебе добывать хлеб охотой (Мармадьюк начал волноваться и незаметно  для себя стал обращаться к юноше на «ты», как это было принято между  квакерами). Мои двери открыты для тебя, мой юный друг, ибо подозрительность не  в обычае нашей молодой страны — слишком мало здесь соблазнов для алчности людей  нечестных. Так согласись же стать хотя бы на время моим помощником и получать  вознаграждение, соответствующее твоим обязанностям.    

Ни в  обращении судьи, ни в его предложении, казалось, не было ничего, что могло бы  объяснить непонятную угрюмость, похожую даже на отвращение, с какой юноша  слушал его речь; однако, сделав большое усилие, он взял себя в руки и ответил:    

— Я  пошел бы на службу к вам, сэр, или к любому другому человеку, чтобы снискать  себе пропитание честным трудом, — я не скрываю свою нужду, я даже беднее,  чем это может показаться на первый взгляд. Однако я опасаюсь, что такие  обязанности помешают мне в более важном деле, и поэтому я не могу принять ваше  предложение и, как прежде, буду добывать себе пропитание ружьем.    

Тут  Ричард не замедлил прошептать Элизабет, которая стояла несколько в стороне:    

— В  этом, кузиночка, проявляется естественная неохота метиса отказаться от дикарских  привычек. Насколько мне известно, ничто не может побороть в них любовь к  бродячей жизни.    

— Это  опасная жизнь, — сказал Мармадьюк, хотя он не слышал замечания  шерифа, — и она грозит несчастьями куда более серьезными, чем твоя рана.  Поверь мне, друг мой, я опытней тебя и хорошо знаю, что жалкая жизнь охотника  оставляет без удовлетворения многие его телесные нужды, не говоря уж о  духовных.    

— Нет,  нет судья, — вмешался Кожаный Чулок, на которого Мармадьюк до сих пор не  обращал внимания, а может быть, и вообще не заметил. — Забирайте его к  себе в дом, и на здоровье, да только обманывать его не надо. Я вот прожил в  лесах сорок долгих лет и, бывало, по пять лет подряд не видел там никаких  просек, разве только проложенные бурей. А где вы еще найдете человека, который  на шестьдесят восьмом году жизни так легко добывал бы свой хлеб, несмотря на  все ваши вырубки и охотничьи законы? Ну, а в честности и в справедливости я  потягаюсь с самым громкоголосым проповедником на всем вашем «патенте».    

— Ну,  ты исключение, Кожаный Чулок, — возразил судья, добродушно кивнув  охотнику. — Ты ведь не злоупотребляешь спиртными напитками, что в вашем  сословии редкость, и крепок не по годам. Но будет жаль, если этот юноша  бесплодно загубит свои таланты в лесу. Прошу тебя, друг мой, поселись под моим  кровом, хотя бы на тот срок, пока не заживет твоя рука. Моя дочь, хозяйка моего  дома, скажет тебе, что ты будешь в нем жеванным гостем.    

— Конечно, —  произнесла Элизабет с некоторой сдержанностью, приличествующей девушке. —  Попавший в беду человек всегда будет для нас желанным гостем, особенно если мы  сами виновны в его несчастье.    

— Да, —  сказал Ричард, — а если любите индюшатину, молодой человек, то на нашем  птичьем дворе индюшек много, и одна лучше другой, уж вы мне поверьте.    

Получив  такую удачную поддержку, Мармадьюк удвоил свою настойчивость. Он обстоятельно  объяснил, в чем будут заключаться обязанности его помощника, назвал цифру  вознаграждения и вообще не упустил ни одной из тех подробностей, которым  деловые люди придают значение. Юноша слушал его в сильном волнении. Лицо его  ясно отражало борьбу чувств: то казалось, что он с радостью готов дать свое  согласие, то снова непонятное отвращение омрачало его черты, словно черная  туча, заслоняющая полуденное солнце.    

Индеец,  на чьем лице были по-прежнему написаны уныние и стыд, слушал речь судьи со все  возрастающим интересом. Постепенно он подошел почти вплотную к собеседникам, и,  когда его зоркий взгляд уловил нерешительность в глазах молодого охотника, он  гордо расправил согбенные стыдом плечи и, с прежним достоинством шагнув вперед,  сказал:    

— Выслушайте  своего отца, слова его мудры. Пусть Молодой Орел и Великий Вождь, Владеющий  Землями, едят у одного костра; пусть они без боязни спят рядом. Дети Микуона не  любят крови; они справедливы и поступают правильно. Солнце должно встать и  зайти много раз, прежде чем люди станут единой семьей, на это нужен не один  день, но много зим. Минги и делавары — прирожденные враги, их кровь никогда не  смешается в жилах одного человека, она никогда не потечет одной струей на поле  битвы. Но откуда вражда брата Микуона и Молодого Орла? Они одного племени, у  них одни предки. Научись ждать, сын мой. Ты делавар, а индейский воин умеет  быть терпеливым.    

Эта  образная речь, казалось, произвела на молодого человека большое впечатление, и,  уступая настояниям Мармадьюка, он в конце концов дал свое согласие. Однако он  поставил при этом условие, что если какая-нибудь из сторон захочет расторгнуть  договор, она будет вправе сделать это немедленно. Странное и плохо скрываемое  нежелание юноши принять место, о котором человек его положения при обычных  обстоятельствах мог бы только мечтать, немало удивило тех, кто не знал его  близко, и произвело на них неблагоприятное впечатление. Когда беседующие  разошлись, они, естественно, принялись обсуждать недавний разговор, и мы не  преминем сообщить эти беседы читателю, начав с той, которую, неторопливо  возвращаясь домой, вели между собой судья, его дочь и Ричард.    

— Уговаривая  этого непонятного юношу, — заметил Мармадьюк, — я поистине не  отступал от заповеди спасителя нашего — «любите обижающих вас». Не понимаю, что  в моем доме может испугать молодого человека его лет. Уж не твое ли это  присутствие и красота, Бесс?    

— Нет,  нет, — простодушно ответил Ричард, — кузина Бесс тут ни при чем. Ты  можешь назвать мне хоть одного метиса, Дьюк, которому была бы по вкусу  цивилизованная жизнь? Если уж на то пошло, они в этом отношении куда хуже  чистокровных индейцев. Ты заметила, Элизабет, как он выворачивает ноги внутрь  носками и какие дикие у него глаза?    

— Я  не обратила внимания ни на его глаза, ни на его ноги, хотя думаю, что более  смиренная поза была бы для него уместнее. Милый отец, вы проявили истинно  христианское терпение. Меня же его надменность возмутила задолго до того, как  он изволил согласиться. Ничего не скажешь, это для нас великая честь! Какую  парадную комнату прикажете отвести ему, сударь, и с кем будет он вкушать свой  нектар и амброзию?..    

— С  Бенджаменом и Добродетелью, — перебил ее мистер Джонс. — Неужели у  тебя хватит духу кормить этого малого с неграми? Конечно, он наполовину индеец,  но ведь туземцы презирают негров. Нет, нет, он скорее умрет с голоду, чем сядет  за один стол с чернокожими!    

— Я  буду рад, Дик, если он согласится обедать с нами, — ответил  Мармадьюк. — Даже то, что предлагаешь ты, для него, конечно, унизительно.    

— Так,  значит, сударь, — сказала Элизабет, делая вид, что подчиняется желанию  отца против воли, — вам угодно, чтобы с ним обращались, как с человеком  благородного происхождения.    

— Разумеется!  Ведь на это ему дает право его должность. И мы будем обращаться с ним так до  тех пор, пока он не докажет, что не достоин этого.    

— Увидишь,  Дьюк, — воскликнул шериф, — тебе не удастся сделать из него  благородного джентльмена. Ведь старая пословица говорит, что «нужны три  поколения, чтобы получился джентльмен». Вот, скажем, моего отца все знали, мой  дед был доктором медицины, а его отец — доктором богословия, а его отец приехал  из Англии; мне, правда, не удалось точно установить его происхождение, но он  был не то богатым лондонским купцом, не то известным провинциальным законоведом,  не то младшим сыном епископа.    

— Вот  пример истинно американской генеалогии, — смеясь, сказал Мармадьюк.    

— Все  идет тихо-мирно, пока не переберешься за океан, но там все скрывается во мраке  неизвестности, и, значит, сразу же начинаются всяческие преувеличения. Итак, ты  убежден. Дик, что твой английский предок был знаменитостью, чем бы он ни  занимался?    

— Конечно, —  ответил Ричард. — Моя старая тетка только и делала, что рассказывала о  нем. Мы принадлежим к славному роду, судья Темпл, и никто из нас не занимал  иных должностей, кроме самых почетных.    

— Я  дивлюсь только, что тебя удовлетворяет столь скромное положение твоего рода в  старые времена, Дик. Большинство американских искателей знатности начинают свою  родословную, как детскую сказку: с трех братьев. И обязательно делают одного из  них родоначальником какой-нибудь знатнейшей фамилии нашего времени. Но здесь  все люди равны, если только они умеют прилично вести себя в обществе, и Оливер  Эдвардс в моем доме будет равен верховному шерифу и судье.    

— Что  ж, Дьюк, на мой взгляд, это уже какой-то демократизм, а не республиканизм.  Однако я молчу. Только пусть он держится в рамках закона, или я докажу ему, что  свобода даже в этой стране имеет разумные пределы.    

— Ну,  Дик, надеюсь, ты не будешь казнить, прежде чем я вынесу приговор! Но что скажет  о новом обитателе нашего дома Бесс? В таком деле главное слово должно все-таки  принадлежать дамам.    

— Ах,  сударь, — ответила Элизабет, — боюсь, что в этом отношении я похожа  на некоего судью Темпла и нелегко меняю свои мнения. Но если говорить серьезно,  то, хотя я думаю, что приглашение в дом полудикаря — событие из ряда вон  выходящее, тем не менее всякий человек, которого приведете в наш дом вы, может  рассчитывать на вежливый прием с моей стороны.    

Судья  ласково погладил нежную ручку, лежавшую на его руке, а Ричард со своим обычным  многословием продолжал сыпать неясные намеки и предупреждения.    

Тем  временем обитатели леса — ибо три охотника, несмотря на все различие между  ними, вполне заслуживали это общее название — молча шли вдоль окраины поселка.  И, лишь когда они достигли озера и направились по льду к утесу, под которым  ютилась их хижина, молодой человек внезапно воскликнул:    

— Кто  бы мог это предвидеть месяц назад! Я согласился служить у Мармадьюка Темпла,  поселиться в доме злейшего врага моего рода! Но что же мне оставалось делать?  Однако служба моя будет недолгой, и, когда исчезнет причина, принудившая меня  дать согласие, я уйду из этого дома и отрясу со своих ног его прах.    

— Разве  он минг, что ты зовешь его врагом? — сказал индеец. — Делаварский  воин терпеливо ждет воли Великого Духа. Он не женщина, чтобы плакать, как малый  ребенок.    

— Не  верю я им, Джон, — сказал Кожаный Чулок, чье лицо во время беседы судьи с  молодым охотником выражало сомнение и неуверенность. — Говорят, теперь у  нас новые законы, да я и сам вижу, что теперь в горах жизнь идет по-другому.  Эти края до того изменились, что не узнаешь ни озер, ни рек. И не верю я тем,  кто умеет гладко говорить. Я ведь знаю, какие сладкие речи вели белые, когда  собирались отнимать землю у индейцев. Я это прямо скажу, хоть я и сам белый и  родился под городом Йорком, в честной семье.    

— Я  покорюсь, — сказал юноша. — Я забуду, кто я. И ты забудь, старый  могиканин, что я потомок вождя делаваров, который был некогда хозяином этих  благородных гор, этих прекрасных долин, этих вод, по которым ступают сейчас  наши ноги. Да, да, я стану его слугой.., его рабом… Разве это не почетное  рабство, старик?    

— «Старик»! —  мрачно повторил индеец и остановился, как делал всегда, когда был взволнован. —  Да, Джон стар. Сын моего брата, будь могиканин молод, неужели его ружье молчало  бы? И где бы скрылся олень, чтобы он не мог его найти? Но Джоц стар, рука его  слаба, как рука женщины; его томагавк стал простым топором, и враги его —  прутья для корзин и метел, других врагов он теперь не поражает. А вместе со  старостью приходит голод. Вот погляди на Соколиного Глаза — когда он был молод,  он мог не есть по несколько дней, а теперь, если он не подбросит хворосту в  огонь, пламя сразу погаснет. Возьми протянутую руку сына Микуона, и он поможет  тебе.    

— Ну,  положим, Чингачгук, — возразил Кожаный Чулок, — хоть я теперь совсем  не тот, что прежде, но и сейчас могу иной раз и не поесть. Когда мы шли за  ирокезами через Буковые леса, они гнали перед собой всю дичь, и у меня кусочка  во рту не было с утра понедельника до вечера среды. А потом на самой границе  Пенсильвании я подстрелил такого жирного оленя, какого никто еще не видывал.  Эх, посмотрел бы ты, как накинулись на него делавары — я ведь тогда ходил в  разведку и сражался вместе с их племенем. Индейцы лежали себе тихонько и ждали,  чтобы господь бог послал им дичи, ну, а я пошарил вокруг и поднял оленя да тут  же и уложил его, он и десяти прыжков не сделал. Я так ослабел от голода, что не  мог ждать мяса; я напился как следует его крови, а индейцы ели мясо прямо  сырым. Джон там был. Ну, а теперь, конечно, долго голодать я не могу, хотя  никогда не едал помногу.    

— Довольно,  друзья мои! — воскликнул юноша. — Я чувствую, что моя жертва нужна  вам всем, и я принесу ее, но больше ничего не говорите, прошу вас.    

Его  спутники умолкли, и вскоре они уже достигли хижины и вошли в нее,  предварительно сняв с двери хитрые запоры, которые, по-видимому, должны были  охранять весьма скудное имущество. У бревенчатых стен этого уединенного жилища  с одной стороны вздымались огромные сугробы, а с другой — виднелись кучи  хвороста и могучие сучья дубов и каштанов, оторванные (c)т родимого ствола  зимними бурями. Через сплетенную из веток и обмазанную глиной трубу вдоль обрывистого  склона утеса поднималась тоненькая струйка дыма, и извилистая линия копоти  тянулась по снегу от трубы до того места, где кончался обрыв и где на  плодородной почве росли гигантские деревья, осенявшие своими могучими ветвями  эту маленькую лощину.    

Остаток  дня прошел так, как обычно проходят подобные дни в новых поселениях. Темплтонцы  снова собрались в «академии», чтобы посмотреть на второе богослужение мистера  Гранта. Пришел туда и индеец. Но, хотя священник устремил на него  многозначительный взгляд, когда стал приглашать прихожан приблизиться к алтарю,  старый вождь не поднялся со своего места, так как его все еще мучил стыд за  вчерашний позор.    

Когда  прихожане начали расходиться, облака, собиравшиеся с утра, превратились в  густые черные тучи, и не успели еще фермеры добраться до своих хижин,  разбросанных по всем отрогам и лощинам и даже лепившихся на самых вершинах, как  начался ливень. Над быстро оседающим снегом поднялись темные края пней,  изгороди из жердей и хвороста, которые еще так недавно казались белыми волнами,  пересекавшими долины и взбегавшими на склоны холмов, выглянули из-под своего  покрова, а обугленные «столбы» с каждой минутой становились все чернее.    

Элизабет  стояла вместе с Луизой Грант у окна в теплом зале уютного дома своего отца и  любовалась быстро меняющимся ликом природы. Даже поселок, еще совсем недавно  блиставший белоснежным нарядом, неохотно сбрасывал его, обнажая темные крыши и  закопченные трубы. Сосны стряхнули с себя снег, и каждый предмет обретал свою  естественную окраску с быстротой, которая казалась волшебной.    

 Глава 19    

     

Простолюдином  не был бедный Эдвин.    

Джеймс  Битти, «Менестрель»    

     

Вечер  рождества 1793 года был очень ветреным, хотя и сравнительно теплым. Лишь когда  поселок скрылся в ночном мраке и в небе над темными вершинами сосен погасли  последние отблески зари, Элизабет наконец отошла от окна — те лесные пейзажи,  которые она успела увидеть днем, нисколько не умерили ее любопытство, но,  скорее, усилили его.    

Взяв под  руку мисс Грант, молодая хозяйка «дворца» начала прогуливаться по залу,  вспоминая события дня, и, возможно, ее мысли не раз обращались к странным  случайностям, которые привели в дом ее отца таинственного незнакомца, чьи  манеры так не соответствовали его видимой бедности. В зале было еще жарко —  такому большому помещению требовалось не меньше суток для того, чтобы остыть  после усиленной топки, — и розы на щеках Элизабет заалели еще ярче;  кроткое, грустное личико Луизы тоже порозовело, но этот нежный румянец, словно  краски, рожденные лихорадкой, придал ее красоте что-то меланхолическое.    

Гости  судьи, воздававшие должное его превосходным винам за столом в углу, все чаще  поглядывали на девушек, которые молча ходили по залу взад и вперед. Ричард  громко хохотал, то и дело выкрикивая тосты, но майор Гарт-май еще не успел как  следует развеселиться, а Мармадьюк из уважения к священнику удерживался от  проявлений даже обычной своей мягкой шутливости.    

После  того как ставни были закрыты и угаснувший дневной свет заменен многочисленными  свечами, общество в зале еще с полчаса коротало время за этими же занятиями. Но  затем появившийся с огромной вязанкой дров Бенджамен внес некоторое  разнообразие в эту сцену.    

— Что  это ты еще задумал, любезный Помпа? — возопил свежеиспеченный  шериф. — В такую оттепель, чтобы не замерзнуть, хватит и лучшей мадеры  Дьюка. Или ты забыл, старина, как судья бережет свои буки и клены, опасаясь,  как бы эти драгоценные деревья совсем не исчезли в его лесах? Ха-ха-ха! Дьюк,  ты хороший, любящий родственник, это я всегда готов подтвердить, но у тебя бывают  всякие завиральные мысли, ничего не поделаешь… «Так будем же пить и не будем  грустить!..» Слова песни перешли в мурлыканье, и тут дворецкий, сложив свою  ношу, повернулся к шерифу и с важностью произнес:    

— А  вот извольте рассудить, сквайр Джонс: может, рядом с вашим столом и проходит  экватор, хотя от такой водицы толком не согреешься; а взаправду греет только  настоящий ямайский ром, ну, и еще хорошие дрова да ньюкаслский уголь. Но коли я  что-нибудь понимаю в погоде, то одно скажу: сейчас лучше всего задраить хорошенько  иллюминаторы, развести огонь да устроиться получше у очагов. Неужто я двадцать  семь лет плавал по морю да еще семь прожил в этих лесах и так ничему и не  научился?    

— Но  почему ты думаешь, Бенджамен, что погода переменится? — спросил хозяин  дома.    

— А  потому, что ветер переменился, ваша честь, — ответил бывший корабельный  стюард. — А когда меняется ветер, значит, надо ждать и перемены погоды.  Вот, скажем, служил я на одном из кораблей Роднея, когда мы побили де Грасса,  земляка, значит, мусью Леквы. Дул тогда юго-западный ветер, и я был в каюте —  готовил стаканчик грогу для капитана морской пехоты, которого мой капитан  пригласил к обеду в этот самый день. И только это я смешал все как следует и  хорошенько распробовал напиток — этому солдату угодить было нелегко, —  вдруг фок как хлестнет по мачте, и «Боадицея» завертелась, что твоя юла. Хорошо  еще, руль у нас был повернут влево, ну, и как пошла она сразу вправо, так и  замедлила ход. А ведь всякому другому кораблю во всем флоте тут бы и конец  пришел. Да только при этом она соскользнула с волны и черпнула бортом. А я-то  как раз повернулся к трапу, ну и наглотался водицы вдоволь.    

— Просто  удивительно, Бенджамен, что ты не умер от водянки! — заметил Мармадьюк.    

— И  то правда, судья, — ответил, ухмыляясь, старый моряк. — Да только за  лекарством мне далеко ходить не пришлось. Напиток-то, думаю, уже не годится для  капитанского гостя, а следующая волна его, того и гляди, так испортит, что он и  мне по вкусу не придется. Ну, я и осушил кружку до дна — не пропадать же добру…    

— Ладно,  ладно, — перебил его Мармадьюк, — но при чем тут погода? То есть при  чем тут наша погода?    

— А  вот при чем: сегодня дул южный ветер, а сейчас штиль, словно из мехов вышел  весь воздух; над северными горами просвет был с ладошку, а сейчас облака от  него расходятся, да так быстро, что в пору хоть грот брать на гитовы, и звезды  зажигают огни, будто маяки, и сигналят нам: готовьте дров побольше. И, коли я  что-нибудь понимаю в погоде, пора затопить печи, а не то все бутылки с портером  и вином вон в том буфете полопаются от мороза еще до утренней вахты.    

— Ты  осмотрительный страж, — заметил судья. — Ну что ж, можешь  расправляться с лесами, как тебе заблагорассудится, но только на этот вечер.    

Бенджамен  охотно выполнил это распоряжение, и не прошло и двух часов, как оказалось, что  он принял меры предосторожности не напрасно. Южный ветер действительно сменился  затишьем, которое предвещало серьезную перемену погоды. Задолго до того, как  обитатели дома удалились на покой, снова ударил мороз, и мосье Лекуа, прежде  чем выйти на залитую лунным светом улицу, попросил одолжить ему попону, хотя и  без того, выходя утром из дому, он, по обыкновению, предусмотрительно закутался  как можно теплее.    

Мистер  Грант и Луиза остались ночевать у судьи, и, так как вчерашняя пирушка очень  утомила ее участников, все общество вскоре разошлось по своим спальням, и  задолго до полуночи дом затих.    

Элизабет  и ее подруга только-только успели задремать, когда за стенами дома засвистал  северо-западный ветер, принеся с собой то удивительно приятное чувство, которое  обычно сопутствует такой погоде, если в камине еще горит веселый огонь,  занавески и ставни не пропускают холода в комнату, а пуховая перина мягка и  тепла. И вдруг Элизабет, на мгновение очнувшись от сладкого забытья, открыла  сонные глаза и различила в реве бури протяжный и жалобный вой, слишком дикий,  чтобы его можно было приписать собаке, хотя что-то в нем напоминало голос этого  верного друга людей, когда ночь пробуждает его бдительность и придает  торжественное достоинство громкому, тревожному лаю. Элизабет почувствовала, что  Луиза теснее прижимается к ней, и, догадавшись, что та не спит, сказала тихо,  словно боясь нарушить очарование:    

— Издалека  их жалобный вой даже кажется красивым. Наверное, это собаки в хижине Кожаного  Чулка?    

— Это  волки. Они так осмелели, что спускаются с гор на озеро, — шепнула  Луиза. — От поселка их отпугивают только огни. Как-то ночью голод пригнал  их к самым дверям нашего дома. Ах, какая страшная это была ночь! Но в вашем  доме можно ничего не бояться — богатство судьи Темпла позволяет ему надежно  оградить себя от всех опасностей.    

— Энергия  судьи Темпла укрощает даже леса! — воскликнула Элизабет, сбрасывая одеяло  и садясь на постели. — Как быстро цивилизация подчиняет себе  природу! — продолжала она, бросив взгляд на удобную и даже роскошную  обстановку своей спальни и прислушиваясь к далекому вою на озере.    

Заметив,  однако, что эти звуки пугают ее робкую под-Ругу, Элизабет снова улеглась и  вскоре, охваченная глубоким сном, забыла о переменах и в долине и в своей собственной  судьбе.    

Утром в  спальню явились служанки, чтобы затопить камин, и этот шум разбудил девушек.  Они встали и доканчивали свой туалет, дрожа от холода, — мороз сумел  пробраться сквозь все преграды даже в теплую комнату мисс Темпл. Одевшись,  Элизабет подошла к окну, отдернула занавеску и распахнула ставни, чтобы  посмотреть на поселок и озеро. Но, хотя густой иней на стекле и пропускал свет,  разглядеть сквозь него ничего не удавалось. Тогда она открыла окно, и ее  восхищенному взору предстала великолепная картина.    

Чистый  белый снег на озере сменился темным льдом, который, словно дорогое зеркало, отражал  лучи восходящего солнца. Дома тоже оделись в ледяной наряд, но на них он  сверкал, как полированная сталь, а огромные сосульки, свисавшие с каждой крыши,  горели нестерпимым блеском, делясь им со своими соседками, — их обращенные  к светилу стороны испускали золотистые искры, постепенно терявшиеся на темном  фоне другой стороны. Но дольше всего взор мисс Темпл задержался на громаде  лесов, покрывавших холмы, которые, уходя вдаль, громоздились друг над другом.  Могучие ветви сосен и хемлоков гнулись под тяжестью льда, а их вершины  вздымались над кудрявыми вершинами дубов, буков и кленов, словно шпили из  чистого серебра над серебряными куполами. На западе, там, где небо сливается с  землей, дрожала волнистая полоса света, будто из-за горизонта, вопреки всем  законам природы, вот-вот должны были взойти бесчисленные солнца. На первом  плане этой картины, на берегах озера и возле поселка, все деревья, казалось,  были усыпаны бриллиантами. Даже склоны горы, еще не озаренные солнцем, были  одеты в драгоценный убор, где блеск, зажженный первым прикосновением светила,  проходил всю гамму яркости, превращаясь в конце концов в слабое мерцание  хрустальных льдинок на темной хвое хемлока. Короче говоря, весь пейзаж был  одним морем сияния, слившегося из отраженных озером, холмами, поселком и лесом  лучей, каждый из которых обладал своим собственным оттенком.    

— Взгляните, —  воскликнула Элизабет, — взгляните, Луиза! Поспешите к окну и полюбуйтесь  этой волшебной переменой!    

Мисс  Грант, простояв несколько мгновений у открытого окна, сказала тихо, словно не  доверяя собственному голосу:    

— Да,  перемена чудесная! Не понимаю, как ему это удалось за такой короткий срок.    

Элизабет  удивленно посмотрела на нее, ибо никак не ожидала услышать от дочери священника  такое сомнение во всемогуществе творца, но удивилась еще больше, обнаружив, что  кроткий взор голубых глаз мисс Грант был обращен не на величественные картины  природы, а на изящно одетого молодого человека, который, стоя у крыльца, о  чем-то беседовал с судьей. Ей пришлось посмотреть еще раз, прежде чем она  узнала молодого охотника в одежде хотя и скромной, но нисколько не похожей на  грубые куртки фермеров и охотников, — это был обычный костюм молодых людей  ее собственного круга.    

— В  этой волшебной стране, кажется, нет числа чудесам, — заметила  Элизабет, — и такая перемена не менее удивительна, чем все остальные.  Актеры столь же неподражаемы, как и декорации.    

Мисс  Грант покраснела и отвернулась от окна.    

— Я  простая провинциальная девушка, мисс Темпл, и боюсь, что я буду для вас  неинтересной собеседницей, — сказала она. — Я.., я не всегда понимаю  то, что вы мне говорите. Но, право же, я думала, что вы указываете мне на  перемену в мистере Эдвардсе. И она еще более удивительна, если вспомнить его  происхождение. Говорят, он наполовину индеец.    

— Он  благородный дикарь… Однако нам пора спуститься и угостить сахема [51] чаем — ведь  он, наверное, потомок Короля Филиппа, а может быть, даже внук Покахонтас [52].    

В зале девушек  встретил судья Темпл, который отвел свою дочь в сторону и сообщил ей о перемене  в наружности нового обитателя их дома, впрочем, ей уже известной.    

— Ему,  очевидно, не хочется говорить о своем прошлом, — продолжал  Мармадьюк, — но, насколько я понял из его слов, он знавал лучшие дни, и  это же подтверждается его манерами. Я склонен согласиться с мнением Ричарда  относительно его происхождения — купцы, торгующие с индейцами, часто  воспитывают своих детей самым похвальным образом и…    

— Да,  да, папочка, — перебила его дочь, смеясь и опуская глаза, — все это  очень мило, но, раз я не понимаю ни слова на языке мохоков, ему придется  говорить по-английски, а за его поведением, я думаю, вы сумеете последить.    

— Конечно.  Однако, Бесс, — сказал судья, мягко удерживая ее за руку, — не надо  говорить с ним о его прошлом. Он просил меня об этом, и очень горячо. Возможно,  у него дурное настроение из-за раны, но, так как она скоро заживет, оп,  надеюсь, впоследствии станет более общительным.    

— Ах,  сударь, я не слишком страдаю той похвальной тягой к знаниям, которая зовется  любопытством. Я буду считать его сыном какого-нибудь знаменитого вождя —  Маисового Стебля или Маисового Торговца, а может быть, и самого Великого Змея —  и обращаться с ним, как подобает, пока ему не заблагорассудится сбрить свои  красивые волосы, позаимствовать полдюжины моих лучших сережек, закинуть ружье  за спину и исчезнуть так же неожиданно, как он появился. Итак, идемте, сударь,  ибо нам не следует забывать о долге гостеприимства на тот короткий срок, пока он  с нами.    

Судья  Темпл улыбнулся шуткам дочери и, взяв ее под руку, направился с ней в столовую,  где уже сидел молодой охотник, чей вид, казалось, говорил, что он твердо решил  сделать свое появление в этом доме как можно более незаметным.    

Таковы  были происшествия, которые привели в дом судьи Темпла этого нового его  обитателя, и теперь мы на время оставим его там, пока он с большим старанием и  умением выполняет разнообразные поручения, которые дает ему Мармадьюк.    

Визит  майора Гартмана кончился, и он на три месяца распрощался со своими любезными  хозяевами; мистер Грант часто отправлялся в длительные поездки по приходу, и  дочь его стала постоянной гостьей в доме судьи; Ричард со всей живостью  увлекающейся натуры приступил к выполнению своих новых обязанностей; Мармадьюк  был занят перепиской с желающими приобрести у него ферму, и зима прошла очень  быстро. Главным местом развлечения молодежи было озеро, и девушки много раз  наслаждались там чистым лесным воздухом, катаясь в маленьких одноконных санях,  которыми правил Ричард, а когда лед очищался от снега, их сопровождал на  коньках Эдвардс. Сдержанность молодого человека со временем постепенно исчезла,  хотя внимательный наблюдатель мог бы заметить, что его часто охватывает  какое-то горькое и жгучее чувство.    

В  течение зимы Элизабет видела, как на склонах холмов появлялось все больше новых  вырубок там, где поселенцы, по местному выражению, «ставили свою палатку»; а  проезжавшие через поселок бесчисленные сани, нагруженные пшеницей и бочонками с  поташом, ясно показывали, что труд этот не пропадает зря. Короче говоря, вся  округа являла собой картину благоденствия, и по дорогам сновало множество  саней. Одни были нагружены скромным скарбом, над которым виднелись веселые лица  женщин и детей, радующихся новым местам. А навстречу им мчались на рынок в  Олбани другие, с товарами местного производства, и при виде их многие решали  отправиться в эти дикие горы в поисках довольства и счастья.    

Жизнь в  поселке кипела. Ремесленники богатели, потому что богатела вся округа, и с  каждым днем какие-то новшества все более увеличивали его сходство с настоящим  городом. Человек, перевозивший почту, начинал поговаривать о том, что  собирается завести почтовую карету, и за эту зиму он уже несколько раз сажал  пассажира в свои двухместные сани, чтобы отвезти его по заснеженным дорогам к  Мохоку, где дважды в неделю с быстротой молнии проносился дилижанс, управляемый  умелым кучером «с побережья». Ранней весной, торопясь захватить санную дорогу,  «из старых штатов» в поселок начали возвращаться семьи, ездившие туда  повидаться с родственниками, и нередко их сопровождали все соседи этих  родственников, соблазненные их рассказами и покинувшие фермы в Коннектикуте и  Массачусетсе, чтобы попытать счастья в лесах.    

Тем  временем Оливер Эдвардс, чье неожиданное возвышение никому не показалось удивительным  в этой молодой стране, привыкшей ко всяким переменам, все дни напролет усердно  занимался делами Мармадьюка, по ночевал он нередко в хижине Кожаного Чулка.  Хотя .встречи охотников были окружены какой-то тайной, все трое, казалось,  очень ими дорожили. Правда, могиканин редко приходил в дом судьи, а Натти  никогда там не появлялся, но зато Эдвардс, едва у него выпадал свободный час,  отправлялся в свое прежнее жилище, откуда нередко возвращался уже глубокой ночью,  в метель, а когда сильно запаздывал и в доме уже ложились, — на рассвете.    

Те, кто  знал об этой его привычке, иной раз задумывались, почему он так часто посещает  индейца и Натти, но вслух своих недоумений не высказывали, и только Ричард  порой шептал кому-нибудь на ухо:    

— В  этом нет ничего удивительного. Метис не может отвыкнуть от дикарских обычаев,  а, этот малый цивилизовался куда больше, чем можно было ждать от человека его  происхождения.    

 Глава 20    

     

Вперед!  Нельзя нам медлить, песнь моя,    

Немало  горных троп еще нас ждет.    

Байрон,  «Паломничество Чайльд Гарольда»    

     

С  приближением весны огромные сугробы, которые из-за бурь и постоянной смены  оттепелей и морозов стали такими крепкими, что, казалось, еще долго должны были  держать землю в своих унылых объятиях, начали поддаваться действию теплого  ветра и яркого солнца. Порой словно открывались врата небес, над землей веял  мягкий ветерок, пробуждая живую и неживую природу, и несколько часов все глаза  сияли весенней радостью, все поля улыбались весенней улыбкой. Но вот с севера снова  налетала ледяная буря, погружая все в оцепенение, такое же холодное и угрюмое,  как черные и мрачные тучи, закрывавшие солнце. Такие битвы между весной и зимой  все учащались, а земля, предмет и жертва этого спора, медленно теряла сияющий  зимний убор, не одеваясь в зеленый наряд весны.    

Так  грустно прошло несколько недель, в течение которых обитатели поселка и его  окрестностей, прощаясь с хлопотливой, полной простых развлечений зимней жизнью,  готовились к трудовой весне, к работам в своем доме и на полях. В поселок уже  не приезжали гости, в лавках, где столько месяцев шла бойкая торговля, уже не  было оживленной толпы покупателей, сверкающий, плотно утоптанный снежный покров  на дорогах сменился непроходимой ледяной кашей, а с ним исчезли и веселые,  шумные путешественники, которые скользили по нему в санях зимой, — короче  говоря, все указывало на то, что должна измениться не только земля, но и жизнь  тех, кого она кормит и одевает.    

Молодежь  «дворца» — Луиза Грант теперь тоже стала почти постоянной его обитательницей —  наблюдала за этими медленными и порой обманчивыми переменами отнюдь не с  равнодушием. Пока держался санный путь, к услугам девушек были всяческие зимние  развлечения — они не только каждый день катались по всем горам и долинам в  окрестностях поселка, но и придумывали множество разнообразных забав на широком  просторе замерзшего озера. Когда после оттепели его покрывал зеркальный лед,  можно было прокатиться в больших санях Ричарда, обгонявшего на своей четверке  ветер; потом они увлеклись волнующей и опасной «каруселью на льду», можно было  проехаться и в санках, запряженных одной лошадью, и в санках, которые катил  кавалер на коньках, — короче говоря, в ход были пущены все развлечения, с  помощью которых можно развеять в горах зимнюю скуку. Элизабет призналась отцу,  что зима оказалась куда более приятной, чем она предполагала; этому, впрочем,  немало способствовала и его библиотека.    

Когда  постоянная смена оттепелей и морозов сделала дороги, и без того опасные,  совершенно непроезжими для экипажей, обитатели «дворца», привыкшие проводить  время на открытом воздухе, стали совершать верховые прогулки. Девушки на своих  маленьких, хорошо объезженных лошадках отправлялись в горы и добирались до  самых уединенных долин, но и там находили жилища предприимчивых поселенцев. В  этих экскурсиях их всегда сопровождал кто-нибудь из мужчин.    

Молодой  Эдвардс все больше осваивался со своим положением и часто становился во время  этих прогулок веселым и беззаботным, словно забывая тяжелые неприятные мысли,  которые прежде так мучили его. Привычка и юношеская жизнерадостность, казалось,  брали верх над причинами его тайной тревоги, хотя порой, когда он разговаривал  с Мармадьюком, его лицо опять омрачалось тем же непонятным отвращением, как и в  первые дни их знакомства.    

В конце  марта шерифу удалось убедить Элизабет и ее подругу поехать с ним к нависшему  над озером холму, который, как говорили, был необыкновенно живописен.    

— А  кроме того, кузина Бесс, — уговаривал неутомимый Ричард, — мы по  дороге осмотрим сахароварню Билли Керби: он на восточном конце рэнсомского  участка варит сахар для Джейда Рэнсома. Лучше этого Керби никто в наших краях  не умеет варить сахар. Если помнишь, Дьюк, когда он только сюда приехал, я  пригласил его к нам, так что неудивительно, если он в этом деле хорошо разбирается.    

— Билли,  конечно, лесоруб хороший, — заметил Бенджамен, державший за уздечку лошадь  шерифа, пока тот усаживался в седле, — и топором орудует не хуже, чем  парусный мастер своей иглой или портной утюгом. Говорят, что он в одиночку  может снять с огня котел с поташом. Сам-то я, если правду сказать, этого не  видел, но так говорят. А сахар, который он делает, может, и не так бел, как  брамсели на «Боадицее», да зато моя приятельница мисс Петтибон не раз  говаривала, что сладости он необыкновенной, а уж вы-то, сквайр Джонс, лучше  других знаете, что обезьяны все сладкоежки.    

Громкий  хохот Ричарда, вызванный этой шуткой, которому вторил не слишком мелодичный  смех самого Бенджамена, отлично показывал, какая теплая дружба существует между  ними. Однако остальное общество не слышало их разговора, потому что девушки  садились на лошадей и Мармадьюк с Эдвардсом помогали им, а затем последовали их  примеру. Когда наконец все были готовы, кавалькада чинно двинулась через  поселок. На несколько минут общество задержалось у дверей мосье Лекуа, а когда  он тоже взгромоздился на своего коня, все отправились дальше и, выехав на  окраину поселка, свернули на одну из сходившихся здесь главных дорог.    

По ночам  землю еще сковывали заморозки, но днем бывало очень тепло, и дорога покрылась  глубокой грязью, так что всадникам пришлось ехать гуськом по обочине, где  лошадям было легче ступать по твердому дерну. Кругом нигде нельзя было заметить  молодой травы, и вид холодной, мокрой земли наводил уныние. Снег еще покрывал  большинство отдаленных вырубок, видневшихся на холмах, хотя кое-где уже ярко  зеленели веселые пятна озимых, ласкавшие глаз земледельца. Трудно было  придумать больший контраст между землей и небом, ибо над унылой пустыней, описанной  нами, простиралось море синевы, по которому скользили лишь два маленьких  облачка, и солнце изливало на него свои живительные лучи.    

Ричард  был впереди и на этот раз, как во всех случаях, когда не требовались особого  таланта или уменья, и по мере сил пытался развлекать общество поучительной  беседой.    

— Вот  это подходящая погода для сахароварения, Дьюк! — воскликнул он. —  Морозная ночка и солнечный денек. Голову даю на отсечение, что в такую теплынь  сок бурлит в кленах, как вода на мельничном лотке. Какая жалость, судья, что ты  не показал своим арендаторам, как варить сахар научным способом. И для этого,  сударь, вовсе не нужно знать столько же, сколько Франклин. Да, такой учености  для этого не требуется, судья Темпл.    

— Меня,  милый Джонс, — ответил Мармадьюк, — больше всего заботит, как  сохранить этот великий источник всяких благ и богатства от расточительности  самих поселенцев. Вот когда удастся добиться этого, можно будет заняться и  улучшением сахароварения. Но ведь ты знаешь, Ричард, что я уже рафинирую наш  собственный сахар, и он получается белым, как снег вон на тех полях, а качество  его безупречно.    

— Качество,  чудачество и прочие качества, судья Темпл, а все же вам еще не удавалось получить  кусок сахара больше приличного леденца, — возразил шериф. — А я, сэр,  утверждаю, что никакой опыт нельзя назвать удачным, если он не приносит  практической пользы. Вот если бы у меня было сто тысяч акров, а вернее сказать,  двести тысяч, как у тебя, я бы построил сахарный завод прямо в поселке; я  пригласил бы ученых людей — а их легко найти, сэр, да сэр, их найти совсем не  трудно, — людей, которые знают и теорию и практику этого дела, и я отбирал  бы деревья помоложе да покрепче, и сахар у меня получался бы не кусочками  величиной с леденчик, черт побери, Дьюк, а у меня получились бы сахарные головы  величиной с копну сена.    

— И  вы купили бы себе груз одного из тех кораблей, которые, как говорят, плавают в  Китай, — воскликнула Элизабет, — обратили бы котлы для варки поташа в  чайные чашки, плоскодонки на озере — в блюдечки, испекли бы пирог вон в той  известняковой печи и пригласили бы весь округ на чаепитие. Планы гениальных  людей поистине удивительны! Но признайтесь, сударь, ведь все считают, что сахар  у судьи Темпла получается хороший, хоть он и не отливает сахарные головы в  формах, величина которых удовлетворила бы вашу страсть к грандиозному.    

— Смейтесь,  смейтесь, кузина Элизабет, смейтесь, сударыня, — возразил Ричард,  поворачиваясь в седле так, чтобы оказаться лицом к остальным, и величественно  взмахивая хлыстом, — но я взываю к здравому смыслу, к хорошему вкусу, а  вернее сказать, к тонкому вкусу, составляющему одно из пяти наших природных  чувств, для подтверждения того, что большая сахарная голова во всех отношениях  лучше, чем кусочек вроде тех, которые голландки кладут под язык, когда садятся  пить чай. Все можно делать двумя способами: правильным и неправильным. Вы  изготовляете сахар, признаю, и, может быть, у вас даже получаются сахарные  головы, но вопрос вот в чем: самый ли лучший сахар вы делаете и нельзя ли  изготовить сахарные головы лучше ваших?    

— Ты  прав, Ричард, — заметил Мармадьюк с серьезностью, показывавшей, что  предмет этот живо его интересует. — Совершенно справедливо: мы изготовляем  сахар, и полезно спросить себя, достаточно ли и наилучшим ли образом Я надеюсь  дожить до того дня, когда появятся сахарные фермы и плантации сахарного клена.  Мы еще очень мало знаем о свойствах дерева, которое служит источником такого  богатства, и, может быть, нам удастся улучшить их, ухаживая за ним, обрабатывая  почву мотыгой и плугом.    

— Мотыгой  и плугом?! — захохотал шериф, — Ты бы, значит, поставил человека  рыхлить землю вокруг вот такого дерева? — при этом он указал на  благородный клен, каких так много попадается в этих краях. — Окучивать  деревья? Да ты с ума сошел, Дьюк! То тебе взбрело в голову искать уголь, то еще  вот это! Чепуха, дорогой родственник. Послушайся разумного совета и сахарными  кленами предоставь заниматься мне. Вот мосье Лекуа живал в Вест-Индии и видел,  как там варят сахар. Пусть он нам расскажет об этом, и ты проникнешь в самую  суть дела… Расскажите нам, мосье Лекуа, как варят сахар в Вест-Индии: как у  судьи Темпла или по-другому?    

Тот, к  которому был обращен этот вопрос, ехал на маленькой лошаденке очень кроткого  нрава и так подтянул стремена, что теперь, когда вся кавалькада начала  подниматься по заросшему лесом склону горы, колени его оказались в опасной  близости от подбородка. Тропа была обрывистая и скользкая, и французу было  некогда жестикулировать или облекать свой ответ в изящную форму: хотя глаза его  и были столь выпуклы, они далеко не всегда успевали предупредить его о зарослях  кустарника, низко нависших ветвях или упавших деревьях, которые то и дело  преграждали ему путь. И, защищая одной рукой лицо от прутьев, а другой изо всех  сия сжимая уздечку, чтобы умерить излишнюю резвость своего скакуна, сын Франции  ответил так:    

— Sucre  [53] на  Мартинике изготовляют, mais ce n'est pas [54]  одно дерево… Это то, что вы зовете… je vous dirais que ces chemins fussent au  diable [55]..,  ?то вы зовете трости pour la promenade [56].    

— Тростник! —  с улыбкой подсказала Элизабет.    

— Да,  мадемуазель, тростник.    

— Да,  да! — вскричал Ричард. — В просторечии это растение называется  тростником, но его научное название — саккарум оффицинарум, а дерево, которое  мы называем сахарным или твердым кленом, — это ацер саккарум. Я думаю,  мосье, вам хорошо известны эти научные названия.    

— Это  по-латыни или по-гречески, мистер Эдвардс? — шепнула Элизабет молодому  человеку, который старательно отводил ветки кустов перед ней и перед ее  спутниками. — Или, может быть, это куда более ученые выражения, перевести  нам которые могли бы только вы?    

Темные  глаза юноши с досадой устремились на лицо говорившей, но это выражение тотчас  же исчезло.    

— Я  вспомню о вашем недоумении, мисс Темпл, когда в следующий раз навещу моего  друга могиканина, и либо его познания, либо познания Кожаного Чулка помогут мне  ответить на ваш вопрос.    

— Неужели  вы совсем не знаете их языка?    

— Немного  знаю, но глубокая ученость мистера Джонса мне более знакома, так же как изысканные  выражения мосье Лекуа.    

— Вы  говорите по-французски? — быстро спросила девушка.    

— Этот  язык хорошо известен ирокезам и распространен по всей Канаде, — ответил он  с улыбкой.    

— Но  ведь это же минги, ваши враги!    

— Я  был бы рад, если бы у меня не было врагов более опасных, — ответил юноша  и, пришпорив лошадь, положил конец этим намекам и недомолвкам.    

Тем  временем Ричард с большим пылом продолжал свои рассуждения, пока всадники не добрались  до вершины горы, где уже не было хемлоков и сосен: их сменила роща тех самых  деревьев, о которых шел спор, — величественных кленов, гордо поднимавших к  небу свои высокие, прямые стволы и густые кудрявые ветви. Подлесок в этой роще  был весь сведен, и, так как в ней находились несложные приспособления для варки  кленового сахара, местные жители именовали ее попросту сахароварней. Рощу эту,  занимавшую много акров, можно было уподобить величественному храму, где клены  были колоннами, их кроны — капителями, а небо — куполом. В каждом дереве над  самой землей была небрежно сделана глубокая зарубка и в нее вставлена маленькая  трубочка из коры ольхи или сумаха, через которую сок стекал в грубую колоду,  выдолбленную из липового чурбана; такие колоды лежали под каждым деревом,  примитивное приспособление столь плохо отвечало своему назначению, что большая  часть сока пропадала зря.    

Добравшись  до плато на вершине холма, кавалькада остановилась, чтобы дать отдохнуть лошадям;  а кроме того, всем, кто видел такую сахароварню впервые, хотелось рассмотреть  ее получше. Однако тишину почти тотчас же нарушил прекрасный могучий бас,  раздавшийся под одним из деревьев, — он затянул знаменитую песенку, чьи  куплеты, если бы только удалось собрать их воедино, протянулись бы от вод реки  Коннектикут до берегов Онтарио. Пелась она на тот всем известный мотив, который  дорог каждому американцу с тех пор, как его веселые ноты впервые прозвучали в решительный  час.    

В  Восточных штатах люди есть, Зато там тесно жить, сэр.    

А в  Западных — лесов не счесть, Богатства не избыть, сэр!    

Тар  лейся, лейся, сладкий сок, Пора тебе вариться!    

Эх,  подремал бы я часок, Да сок перестоится!    

Без  клена лес совсем не тот.    

Клен  кормит нас и греет.    

Кто  крепкий сок его хлебнет, Тот сразу молодеет!    

Так  лейся, лейся, сладкий сок.., и т, д.    

Хозяйка  любит чай давно, Хозяин любит грог, сэр.    

К  напиткам этим все равно Им нужен сахарок, сэр!    

Так  лейся, лейся, сладкий сок.., и т, д.    

Пока  раздавалась эта звучная песня, Ричард, раскачиваясь всем телом и кивая головой,  отбивал такт хлыстом по холке своего скакуна. К концу песни шериф уже  вполголоса подтягивал припев, а когда он раздался в последний раз, Ричард  подхватил его со слов «сладкий сок» с большим чувством и выразительностью, хотя  и в ущерб гармонии.    

— Мы  славно спели! — все так же громогласно завопил шериф. — Хорошая  песня, Билли Керби, и прекрасно спета. Откуда у тебя эти слова? Это все или  нет? Ты можешь мне их написать?    

Лесоруб,  хлопотавший около своих котлов в нескольких шагах от всадников, равнодушно  обернулся и с завидной невозмутимостью смерил взглядом нежданных гостей.  Каждому из них, когда они подъехали совсем близко, он с самым независимым видом  кивнул головой и, даже приветствуя дам, не счел нужным снять свою старую  шапчонку или хотя бы прикоснуться к ней.    

— Как  живете-можете, шериф? — сказал лесоруб. — Что нового в поселке?    

— Да  ничего, Билли, — ответил Ричард. — Но что это?    

Где твои  четыре котла, железные корыта и формы для охлаждения сахара? Неужто ты варишь  его так по-дурацки? А я-то думал, что ты лучший сахаровар в здешних местах!    

— Так  оно и есть, сквайр Джонс, — отозвался Керби, продолжая свое  занятие, — нужно ли валить лес, или выпаривать кленовый сок, или обжигать  кирпич, или заготовлять жерди, или делать поташ, или окучивать кукурузу, в  горах Отсего лучше меня вам никого не найти, хоть сам-то я больше люблю иметь  дело с лесом — топор мне больно по руке пришелся.    

— Вы  есть ходкий товар, мистер Билл, — пошутил мосье Лекуа.    

— Чего? —  сказал Керби, поглядев на него с простодушием, от которого его богатырская фигура  и мужественное лицо стали немного смешными. — Если вы насчет товара,  мусью, так поверьте моему слову, лучшего сахара вы нигде не найдете. Да легче  пень отыскать на Немецких равнинах, чем в нем хоть единое пятнышко. А вкус-то  настоящий кленовый. Да его в Нью-Йорке можно продавать прямо вместо леденцов.    

Француз  направился к навесу из березовой коры, под которым Керби складывал готовый  сахар, и принялся с видом знатока рассматривать остывшие куски. Тем временем  Мармадьюк спешился и теперь внимательно оглядывал деревья и приспособления  Керби, с неудовольствием замечая, как небрежно и расточительно собирается сок.    

— Ты  опытен в этих делах, Керби, — сказал он. — Каким же способом ты  изготовляешь свой сахар? Я вижу, у тебя всего два котла.    

— От  двух котлов столько же проку, как от двух тысяч, судья. Я обхожусь без всяких  там выдумок, этим пусть занимаются те, кто варит сахар для знати, а только если  вам нужен настоящий кленовый сахар, то лучше моего вы нигде не найдете. Я  выбираю деревья заранее, а зарубки делаю потом — скажем, в конце февраля, а в  горах так не раньше середины марта.., ну, когда сок начинает бежать как  следует…    

— А  скажи, — перебил его Мармадьюк, — ты выбираешь деревья по  каким-нибудь внешним признакам?    

— На  все есть своя манера, — ответил Керби, деловито размешивая сироп в  котлах. — Вот, скажем, надо знать, когда мешать в котле и сколько времени.  Этому нужно учиться. Рим-то ведь не один день строился, да и Темплтон тоже,  если на то пошло, хоть ничего не скажешь, это местечко быстро растет. Я никогда  не делаю зарубку на чахлом дереве, а только на таком, у которого кора хорошая.  Ведь деревья-то болеют вроде людей, ну, и делать зарубку на больном дереве —  это все равно что запрягать лошадь с запалом в почтовые сани или возить бревна  на хромом воле.    

— Все  это так, но каковы же признаки болезни? Как ты отличаешь здоровое дерево от  больного?    

— А  как доктор отличает, у кого лихорадка, а у кого простуда? — перебил  Ричард. — Смотрит, нет ли сыпи, и щупает пульс.    

— Вот-вот, —  подхватил Билли. — Сквайр попал в точку. Я на них посмотрю — и вижу. Ну,  так, значит, когда сок начинает бежать как следует, я вешаю котлы и делаю  зарубки. Первую выпарку я веду быстро, чтобы разобраться, какой это сок. Ну, а  когда он начинает загустевать, вот как в этом котле, большого огня разводить  нельзя, не то сахар подгорит, а горелый сахар на вкус плох, хоть бы и очень  сладкий. Тогда начинаю его черпаком переливать из одного котла в другой, и  делать это надо до тех пор, пока он не начнет тянуться ниткой, если вынешь  мешалку… А уж тут за ним нужен глаз да глаз. Есть способ подсушивать его  глиной, когда он затвердеет, только им не все пользуются — одним он нравится, а  другим нет… Так как же, мусью, берете мой товар?    

— Я  дам вам, мистер Билл, за один фунт десять су.    

— Я  свой сахар не меняю и беру за него только наличные. Ну, вам-то, мусью, я,  пожалуй, уступлю, — добавил Билли с задабривающей улыбкой. — С вас я  возьму всего галлон рома и материи на две рубашки, если вы заберете и патоку. А  уж и хороша-то она! Я вас обманывать не буду, да и вообще я не обманщик, но  только такой патоки мне пробовать еще не приходилось.    

— Мосье  Лекуа предложил вам десять пенсов за фунт, — пояснил Эдвардс.    

Лесоруб  смерил говорившего взглядом, но ничего не ответил.    

— О  да, — сказал француз. — Десять пенсов. Je vous remercie, monsieur.  Ah, mon anglais! Je I'oublie tou-jours! [57]  Лесоруб перевел угрюмый взгляд с одного на другого и, видимо, пришел к заключению,  что они над ним смеются. Он выхватил из котла огромный черпак и начал  старательно размешивать кипящую жидкость. Несколько минут он то наполнял  черпак, то, высоко подняв его, сливал назад в котел густой, тягучий сироп, а  потом вдруг помахал черпаком, словно желая остудить то, что в нем осталось, и  поднес к лицу мосье Лекуа, сказав:    

— Вот  попробуйте, мусью, и сами скажете, что мало за него даете. Да одна патока  дороже стоит!    

Любезный  француз несколько раз робко потянулся губами к черпаку и наконец проглотил изрядное  количество обжигающе горячей жидкости. Затем он прижал руку к груди, бросил  жалобный взгляд на дам и, как рассказывал впоследствии Билли, «выбил ногами  такую дробь, что ни одному барабанщику за ним не угнаться. А потом стал так  шипеть и ругаться на своем французском, что любо-дорого. Ну, да вперед ему  наука, не будет насмехаться над лесорубом».    

Керби  принялся снова размешивать свой сироп с самым невинным видом, и зрители,  возможно, не догадались бы, что он хорошо знал, каково придется мосье Лекуа от  его угощения, если бы беззаботный лесоруб не подмигнул им и не устремил на них  взгляд, исполненный слишком уж безыскусного простодушия. Мосье Лекуа скоро  пришел в себя и вспомнил о своих манерах; кротко извинившись перед дамами за  два-три несдержанных выражения, вырвавшихся у него в минуту сильного волнения,  он взобрался на свою лошадь и до конца беседы держался в стороне: после злой  шутки, которую сыграл с ним Керби, ни о какой сделке не могло быть и речи. В  течение всего этого времени Мармадьюк прогуливался по кленовой роще, осматривал  свои любимые деревья и досадливо вздыхал при виде небрежных зарубок.    

— Мне  больно видеть, как нерасчетливо ведется хозяйство в наших краях, — заметил  судья. — Поселенцы здесь расточают дары природы с удивительным и даже преступным  легкомыслием. Это относится и к тебе, Керби.    

Ты  наносишь дереву глубокие раны, хотя было бы вполне достаточно маленького  надреза. Прошу тебя, помни, что деревья эти росли столетиями, и если их  погубить, то мы не доживем до тех пор, пока вырастут новые.    

— Это  как сказать, судья, — возразил тот. — На мой взгляд, чего-чего, а  деревьев в здешних горах хватает. А если рубить их грех, то уж и не знаю, как  мне быть. Я ведь своими руками вырубил леса на добрых полтысячи акров в штатах  Вермонт и Нью-Йорк и надеюсь дотянуть до тысячи. Рубить деревья для меня первое  удовольствие, и никакая другая работа мне не пришлась так по вкусу. Да только  Джейд Рэнсом сказал, что сахару в этом году будет нехватка, потому как в  поселок понаехало много нового народу. Вот я и уговорился с ним наварить тут  сахару. А что слышно, судья, про золу? Выгодно еще поташ делать? Я думаю, пока  за океаном будут драться, цены на него не упадут.    

— Ты  правильно рассуждаешь, Керби, — ответил Мармадьюк. — Пока в Старом  Свете не перестанут бушевать войны, Америка будет процветать.    

— Ну  что ж, судья, нет худа без добра! У нас в стране дела идут хорошо, и хоть я  знаю, что для вас деревья как для иного человека родные дети, а мне они по душе  только тогда бывают, когда я могу расправиться с ними по-свойски; вот тогда я  их люблю. Я слышал, новые поселенцы говорят, будто за океаном у богачей и около  дома и по всему поместью растут большие дубы да вязы, из которых вышло бы по  бочонку поташа на дерево, а они у них стоят просто так, чтобы любоваться. А я скажу,  что плоха страна, коли она заросла деревьями. Пни — дело другое, они землю не  затеняют, а если их выкопать, то хороший получается забор: свинья еще пролезет,  а уж корова никак.    

— В  разных странах на это смотрят по-разному, — сказал Мармадьюк, — но я  дорожу столетними деревьями не как украшением, а потому что они полезны. Мы  сводим леса так, словно за один год может возродиться все, что мы погубили.  Однако близок час, когда закон возьмет под свою охрану не только леса, но и  дичь, которая в них водится.    

Утешившись  этой мыслью, Мармадьюк сел в седло, и кавалькада, покинув кленовую рощу,  направилась к живописному холму, который обещал им Ричард. А дровосек,  оставшись один, снова взялся за дело. Когда всадники достигли противоположного  склона горы, Элизабет, перед тем как начать спуск, обернулась, увидела  маленькие костры под огромными котлами лесоруба, его крытый корьем навес, его  богатырскую фигуру, могучие руки, ловко и умело орудовавшие черпаком, окружавшие  его величественные деревья с трубочками для сбора сока и подумала, что все это  вместе составляет верную картину человеческой жизни на первой ступени  цивилизации. Романтическое впечатление, которое произвела на нее эта сцена, еще  более усилилось, когда по лесу снова разнесся мощный бас Керби, распевавшего  новую песню, мало чем отличавшуюся от первой. Элизабет удалось разобрать только  следующие куплеты:    

Вот  когда леса рублю я, Подгонять волов люблю я, С утра до ночи ору я:    

«Эй,  живей! Эй, тпру! Эй, но!»    

А  закончим мы работку, Отдохнем тогда в охотку, Петь я буду во всю глотку,  Подкатив к огню бревно.    

Покупайте  лес в долинах, Дубы, клены — на вершинах, Сосны — на сухих равнинах, Мне-то это  все равно!    

 Глава 21    

     

Мой конь,  во весь опор лети -    

Не время  мешкать нам в пути.    

Вальтер  Скотт, «Дева озера»    

     

В те далекие  дни, о которых ведется наш рассказ, дороги Отсего, за исключением главных торговых  путей, не многим отличались от обычных лесных троп. Высокие деревья,  теснившиеся у самого края колеи, не пропускали солнечных лучей, солнцу  удавалось заглянуть сюда лишь в полдень; сырой грунт, влага из которого  испарялась медленно, и жирный перегной, устилавший землю слоем толщиной в  несколько дюймов, служили не слишком надежной опорой путнику. К тому же местность  была неровная, и то и дело попадались пни и огромные скользкие корни,  обнажавшиеся из-под рыхлой почвы, — все это делало путь не только трудным,  но и опасным. Однако наши всадники не выказывали ни малейших признаков страха,  пока лошади их, неуверенно ступая по темной дороге, с усилием продвигались  среди многочисленных препятствий, устрашивших бы всякого новичка в здешних  местах. Часто отметины на деревьях да низкие пни сосен, срубленных до самого  основания, так что видны были лишь ползущие во все стороны корни длиной футов в  двадцать, служили путникам единственным указанием того, что они действительно  находятся посреди проезжей дороги.    

По одной  из таких дорог и двигалась кавалькада, возглавляемая неутомимым шерифом. Тропа  от зарослей клена шла дальше, к небольшому мосту из нетесаных бревен, кое-как  уложенных на толстые сосновые брусья. Между бревнами те здесь, то там зияли  устрашающие провалы. Конь Ричарда, опустив голову до самых бревен, осторожно,  словно человек, перешагивал через опасные места, зато чистокровная кобылка мисс  Темпл бежала бойко, презирая, как видно, робкую поступь. На мост она взошла не  спеша, тщательно выбрав надежное место, но, оказавшись у самого широкого  провала, она, повинуясь уздечке и хлысту в ловких руках своей бесстрашной  наездницы, перескочила через него с ловкостью белки.    

— Тише,  Бесс, осторожнее! — крикнул Мармадьюк, ехавший так же степенно, как и  Ричард. — Здешние дороги непригодны для того, чтобы гарцевать по ним так  беспечно. По нашим корявым тропам следует ездить осмотрительно. На равнинах  Нью-Джерси можешь упражнять свое искусство в верховой езде сколько душе угодно,  но в горах Отсего эту забаву на время отложи.    

— В  таком случае мне придется отказаться от езды верхом навеки, — возразила  дочь. — К тому времени, когда улучшатся дороги, я успею состариться, и  старость поло жит для меня конец тому, что ты называешь «беспечным  гарцеванием».    

— Не  говори так, дочка. Если ты из гордости и своеволия будешь сломя голову скакать  через мосты, ты не доживешь до старости, и мне придется оплакивать твою гибель.  Нет, Бесс, если бы ты видела наш край, как это довелось мне, в ту пору, когда  он еще спал глубоким сном и ничто не нарушало этого сна, если бы ты сама была  свидетельницей разительных перемен, когда природа пробудилась и стала служить  человеку, ты бы несколько обуздала свое нетерпение и свою лошадку.    

— Я  помню, ты рассказывал, как впервые очутился в этих лесах, но воспоминания мои  об этом неясны, они слились с туманными образами детских фантазий. Сколь ни  мало цивилизован этот край теперь, тогда он, наверное, был совсем диким и  угрюмым. Расскажи, отец, что ты думал и чувствовал, когда попал сюда в первый  раз?    

В голосе  Элизабет звучал живой, горячий интерес. Эдвардс тем временем подъехал поближе и  устремил пристальный взгляд в лицо Мармадьюка, будто стараясь прочесть его  мысли.    

— Ты  была тогда совсем крошкой, но, вероятно, помнишь тот год, когда я оставил тебя  и твою мать и отправился исследовать эти необитаемые горы. Тебе не понять  помыслов и стремлений, которые побуждают человека идти на всяческие жертвы ради  достижения намеченной цели. Мне посчастливилось, тяжкие усилия мои не пропали  даром. Если даже мне пришлось претерпеть голод и болезни и много других  мытарств, когда я вместе с остальными боролся за этот суровый край, меня не  постигли неудачи и разочарования.    

— Неужели  вы голодали? — воскликнула Элизабет. — Среди такого изобилия?    

— Да,  дитя мое. Те, кто видят здесь теперь повсюду достаток и процветание, с трудом  поверят, что всего лет пять назад поселенцы вынуждены были питаться лишь  скудными плодами леса и тем немногим, что приносила охота на диких зверей: у  них тогда еще не было умения и опыта настоящих охотников.    

— Да,  да, — отозвался Ричард, случайно расслышав конец фразы за громкой песней  лесоруба, — голодные то были времена, кузина Бесс. Я так отощал, что стал  смахивать на хорька. А уж бледный-то был, будто только-только встал после  лихорадки. Мосье Лекуа день ото дня все тончал да легчал, словно высыхающая  тыква. Мне думается, мосье, вы и по ею пору не совсем еще оправились. Бенджамен  переносил голод тяжелее нас всех. Он божился и клялся, что наша скудная пища  похуже урезанного матросского пайка в штилевых широтах. А уж насчет божбы да  ругани Бенджамен хоть кого за пояс заткнет, стоит лишь поморить его голодом. Я,  признаться, и сам чуть было не собрался бросить тебя, братец Дьюк, хотел вернуться  в Пенсильванию на откорм. Но, черт побери, подумал я, ведь наши матери были  родными сестрами, значит, мне положено и жить и умереть с тобой вместе.    

— Я  не забыл твоей доброты, — сказал Мармадьюк, — и всегда помню, что мы  с тобой кровная родня.    

— Но,  дорогой отец, — с изумлением воскликнула Элизабет, — неужели вы  действительно терпели настоящие муки голода? А прекрасные плодородные долины  Мохока — разве не могли вы закупить там все необходимое продовольствие?    

— То  был неурожайный год. В Европе цены на провизию сильно поднялись, и спекулянты  жадно скупали все, что только могли. Путь переселенцев с Востока на Запад лежал  через долину Мохока, и они все съедали на своем пути, словно саранча. Да и  самим жителям равнины приходилось довольно туго. Они тоже терпели нужду, но  благодаря своей осмотрительности, присущей людям германской расы, сумели все же  сберечь небольшие излишки продовольствия, и бедноту там не угнетали. Слово  «спекулянт» было им неведомо. Мне не раз приходилось видеть, как по крутым  горным склонам отважно пробирается человек, согнувшись под тяжестью мешка с  мукой, которую тащит с мельницы в долине Мохока, — все для того, чтобы  накормить свою умирающую от голода семью. И уж так, наверное, радостно было у  него на душе, когда он приближался наконец к своей хижине, что пройденные  тридцать миль казались ему пустяком. Не забудь, Бесс, ведь все это происходило  в самом начале заселения края. Тогда у нас еще не было ни мельниц, ни зерна, ни  дорог, ни даже раскорчеванных участков, ничего, кроме голодных ртов, которые  надо было накормить, ибо, несмотря на тяжелый год, переселенцев не стало  меньше, — нет, голод, охвативший все пространство до самой восточной  границы, как будто еще увеличивал число ищущих новые земли.    

— А  что ты предпринял, чтобы помочь несчастным? — спросила Элизабет, которой  невольно передалось волнение отца. — Пусть даже сам ты не голодал, но ведь  на тебе лежала большая ответственность за других.    

— Да,  друг мой, — проговорил судья и на минуту задумался, как бы перебирая в  памяти все тогдашние свои ощущения. — От меня зависели судьбы сотен людей.  Они все уповали на меня, ждали, что я дам им кусок хлеба. Страдания близких,  безнадежность положения парализовали предприимчивость и энергию поселенцев.  Днем голод гнал их в леса на поиски пищи, а к вечеру они возвращались  измученные, с пустыми руками и в отчаянии бросались на постель, зная, что их  ждет бессонная ночь. Оставаться бездеятельным в ту страшную пору было  недопустимо. Я закупил партию пшеницы в Пенсильвании. Ее перевезли в Олбани,  затем на лодках переправили по Мохоку, а уж оттуда, навьючив мешки на лошадей,  доставили сюда, в лесную глушь, и здесь распределили поровну между всеми. Затем  переселенцы сплели невода и закинули их в окрестные озера и реки. И тут нам как  будто было ниспослано чудо: в пятистах милях отсюда двинулись и пошли по  извилистым путям бурной Саскуиханны огромные косяки сельди — наше озеро кишело  бесчисленным множеством рыбы. Ее выловили неводами, поделили между собой, и  всем было роздано необходимое количество соли. И вот с этого времени голод для  нас миновал, наступило благоденствие [58].    

— Верно,  верно! — подхватил Ричард. — Как раз я-то и распределял рыбу и соль.  Бенджамену — он был моим помощником — пришлось натянуть веревки вокруг того  места, где я стоял, чтобы оградить меня от толпы поселенцев: они так пропахли  чесноком — ведь все это время дикий чеснок был единственной их пищей, —  что я при дележе путался в расчетах. Ты, Бесс, была тогда совсем малюткой и  ничего этого не знала. Мы делили все, что только могли, чтобы уберечь тебя и  твою мать от голода. Да, в тот год я потерпел немалый урон: все мои свиньи и  индюшки были съедены.    

— Нет,  Бесс, тебе трудно это понять, — продолжал судья уже более веселым тоном и  как будто не заметив, что Ричард перебил его. — Тот, кто не был тогда с  нами и знает лишь понаслышке о том, как люди осваивают новые земли, смутно  представляет себе, какими тяжкими трудами и лишениями это достается. Тебе  здешние места кажутся дикими, нецивилизованными, но если бы ты знала, как здесь  было глухо и дико, когда я впервые поднялся на эти горы! Рано утром в первый же  день, как мы приехали сюда, я оставил всех своих спутников подле ферм в  Вишневой долине, а сам по оленьей тропе добрался до вершины горы. С тех пор я  называю ее Горой Видения, потому что зрелище, открывшееся передо мной,  показалось мне совершенно фантастическим. Вершина была голая, лесной пожар  выжег на ней всю растительность, и потому местность вокруг была открыта взору.  Листья уже опали. Я влез на высокий бук и просидел на нем целый час, любуясь  дикой природой, словно застывшей в молчании. В бескрайних лесных просторах не  было ни единой прогалины, ни единой вырубки, бесконечная лесная чаща  прерывалась лишь гладким, как зеркало, озером. Оно было покрыто мириадами  перелетных птиц. И тогда же, сидя на суку дерева, я увидел медведицу с двумя  медвежатами. Они спускались к озеру на водопой. Все время, пока я шел лесом,  сквозь чащу проносились олени, но ни там, ни с вершины горы я не заметил  никаких следов пребывания человека — ни вырубки, ни хижины, ни единой  извилистой тропинки, каких теперь здесь такое множество. Ничего, кроме гор, а  за ними снова горы и внизу долина — сплошное море переплетшихся между собой голых  ветвей, где иногда лишь мелькала увядшая листва какого-нибудь дерева, неохотнее  других расстающегося со своим летним нарядом. Даже Саскуиханна была скрыта за  высоким, непроходимым лесом.    

— И  ты был совершенно один? — спросила Элизабет. — Ты всю ночь провел в  лесу один-одинешенек?    

— Нет,  дитя мое. Целый час я сидел на дереве и с восторгом и в то же время с тоской  разглядывал все, что было перед моими глазами. Потом я слез со своего  наблюдательного поста и спустился в горы. Я оставил коня пощипать ветки  деревьев, а сам походил по берегу озера и осмотрел те места, где теперь стоит  Темплтон. Там, где теперь выстроен наш дом, росла огромная сосна, и оттуда  сквозь деревья был просвет до самого озера. Оно было видно как на ладони. Под  ветвями сосны я и совершил свою одинокую трапезу. И тут я вдруг заметил, что на  противоположном берегу, но несколько более к востоку, у подножия горы, курится  дымок. Это было первое свидетельство близости жилья.    

Я  потратил немало усилий, чтобы добраться до места, откуда шел дымок, и вот  наконец увидел перед собой грубо сколоченную бревенчатую хижину. И, хотя в  самой хижине никого не оказалось, я всюду заметил признаки того, что она  обитаема, что в ней…    

— Это  была хижина Кожаного Чулка, — быстро проговорил Эдвардс.    

— Да,  совершенно верно. Хотя сперва я предположил, что это жилище индейца. Но, пока я  бродил возле хижины, появился и сам Натти. Он шел, сгибаясь под тяжестью туши  убитого им оленя. Вот тогда-то и состоялось наше первое знакомство, до этого я  и не подозревал, что в моих лесах обитает охотник-траппер. Натти спустил на  воду свою пирогу, перевез меня на другой берег, туда, где стоял мой конь, и  указал место, где тот мог остаться до утра, добывая себе скудный корм. А потом  мы вернулись к хижине охотника, где я и заночевал.    

Элизабет  так поразило глубокое внимание, с каким Эдвардс слушал рассказ ее отца, что она  даже оставила свои расспросы, но юноша сам продолжил разговор, обратившись к  судье.    

— Скажите,  сэр, — начал он, — Кожаный Чулок оказался гостеприимным хозяином?    

— Вполне!  Он держался просто, но приветливо до тех пор, пока уже позже, к вечеру, не  узнал мое имя и цель моего приезда, — тут радушие его заметно уменьшилось  или, вернее сказать, совсем исчезло. Прибытие поселенцев он воспринимал, я  полагаю, как ущемление своих прав. Собственно, он так и сказал, только выразил  это в обычной своей манере, туманно и запутанно. Я даже толком не понял его  доводов и возражений, но заключил, что он недоволен главным образом тем, что мы  помешаем его охоте.    

— И  вся земля здесь уже была вашей собственностью или вы приехали только посмотреть  ее с намерением купить? — спросил Эдвардс довольно резко.    

— Она  принадлежала мне уже несколько лет. Я приехал проверить, пригодна ли она для  заселения. Да, Натти выказал себя гостеприимным хозяином: он отдал мне свою  постель — медвежью шкуру, и я провел ночь в его доме, а наутро вернулся к своим  товарищам — топографам и землемерам.    

— Он  ничего не говорил вам, сэр, о правах индейцев на эту территорию? Кожаный Чулок  весьма склонен сомневаться в справедливости захвата ее белыми.    

— Да,  что-то припоминаю. Но то ли я плохо разобрался в том, что он говорил тогда, то  ли позабыл. Права индейцев на эту территорию были аннулированы еще в конце  войны, но, даже если бы этого и не произошло, я так или иначе хозяин этой  земли: я приобрел ее, получив на то особое разрешение правительства. Никто не  может посягать на мои права владельца.    

— Ваши  права, сэр, несомненно, законны и обоснованны, — ответил юноша холодно и,  потянув за поводья, придержал коня.    

Пока  разговор не перешел на другую тему, Эдвардс участия в нем больше не принимал.    

Мистер  Джонс редко допускал, чтобы разговор долго длился без его участия. Воспользовавшись  минутной паузой, он подхватил нить беседы и стал в свойственной ему манере  рассказывать о дальнейших событиях того времени: по-видимому, он был одним из  тех землемеров, о которых упомянул судья Темпл. Но, так как рассказ его не  заключал в себе столь интересных подробностей, какие были в рассказе судьи, мы  воздержимся от передачи разглагольствований шерифа.    

Вскоре  путники добрались до места, откуда открывался обещанный им вид. Это был один из  тех живописных и своеобразных пейзажей, которыми так богат Отсего, но, чтобы  полностью насладиться его красотой, нужно было видеть его без ледяного покрова  и расцвеченным живыми красками лета. Мармадьюк заранее предупредил дочь, что  ранней весной виды здесь не так хороши; поэтому, бросив лишь беглый взгляд на  простиравшиеся перед ними просторы и представив себе их в летнюю пору, всадники  двинулись в обратный путь в твердой надежде побывать здесь вторично в более благоприятное  время года.    

— Весна  в Америке — наихудший сезон, — проговорил судья, — в особенности в  здешних горах. Зима, как видно, избрала их своей цитаделью. Сюда она отступает,  когда подходит весна, и весне удается изгнать ее отсюда лишь после длительной  осады, во время которой борьба ведется с переменным успехом.    

— Весьма  уместная и меткая метафора, судья Темпл, — заметил шериф. — Да,  гарнизонные войска Деда Мороза делают грозные вылазки, и иной раз заставляют  отступать войска генерала Весны назад, в долину.    

— Да-да,  сэр, — ответил француз; своими вытаращенными глазами он следил за каждым  шагом коня, который неуверенно нащупывал дорогу среди корней деревьев, ям,  бревенчатых мостов и болот — все это и составляло дорогу. — Да, я все  понял — долина замерзает на полгода.    

Шериф  даже не обратил внимания на ошибку француза. Все участники кавалькады вдруг почувствовали,  что еще долго придется им ждать длительного и ровного тепла, что хорошая погода  еще весьма ненадежна. Веселье и живая беседа сменились молчанием и  задумчивостью, когда все увидели, что на небе начали сгущаться тучки — они  неслись как бы сразу со всех сторон, хотя воздух был совершенно неподвижен.    

Путь  наших всадников проходил через участок вырубленного леса, и как раз в этот  момент зоркий глаз судьи заметил признаки приближения бури, и судья указал на  них дочери. Вихри снега уже скрыли гору, являвшуюся северной границей озера, и  бодрящее весеннее тепло сменилось пронизывающей стужей — приближался норд-вест.    

Теперь  все думали только о том, как бы поскорее добраться до поселка, хотя из-за  плохой дороги волей-неволей приходилось сдерживать лошадей, которые иной раз  норовили пуститься вскачь там, где осторожность требовала идти лишь шагом.    

Ричард  по-прежнему ехал впереди, за ним мосье Лекуа, затем Элизабет. Она, казалось,  переняла ту холодность и отчужденность, с какой Эдвардс держался во время  разговора с ее отцом. Мармадьюк ехал следом за дочерью, то и дело ласково давая  ей советы относительно того, как управлять лошадью. Луиза Грант, по-видимому,  целиком полагалась на помощь молодого человека, и потому Эдвардс ехал рядом с  ней все время, пока они пробирались по угрюмому темному лесу, куда так редко  проникали лучи солнца и где стоящие стеной деревья даже дневной свет делали тусклым  и мрачным. Сюда пока еще не долетал ни малейший ветерок, но мертвая тишина,  часто предшествующая буре, усугубляла тягостное чувство — казалось, было бы  легче, если бы буря уже свирепствовала над головой.    

И вдруг  все услышали голос Эдвардса — то был крик такой громкий и отчаянный, что при звуках  его у всех застыла кровь в жилах.    

— Дерево!  Дерево!.. Спасайтесь! Хлещите коней! Дерево! Дерево!..    

— Дерево!  Дерево! — в свою очередь крикнул Ричард и с такой силой ударил коня, что  испуганное животное сделало прыжок чуть ли не в пять метров, и из-под копыт его  взметнулись фонтаны воды и грязи.    

— Дерево!..  Дерево!.. — завопил француз. Прижав голову к шее своего скакуна и закрыв  глаза, он так яростно колотил каблуками по его бокам, что тот в одно мгновение  очутился у самого крупа коня Ричарда.    

Элизабет  придержала свою кобылку, все еще ничего не понимая, но уже с беспокойством  глядя на дерево, вызвавшее такую тревогу, и прислушиваясь к треску, вдруг  нарушившему безмолвие леса. В следующую секунду рука отца схватила уздечку ее  лошади.    

— Господи,  сохрани и помилуй! — воскликнул судья.    

И  Элизабет почувствовала, что кобылка, повинуясь его сильной руке, рванулась  вперед.    

Все  пригнулись как можно ниже к седельным лукам, и в тот же момент послышался  зловещий треск, в воздухе загудело, как от сильного ветра, и раздался такой  грохот и удар, что земля задрожала, — это рухнул прямо поперек дороги один  из могучих лесных великанов.    

Судье  Темплу достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться, что его дочь и все, кто  находился впереди, живы и невредимы. Он обернулся назад, преисполненный страха  и беспокойства за остальных. Эдвардс остался по ту сторону рухнувшего дерева;  сильно откинувшись в седле назад, он правой рукой держал уздечку своего коня, а  левой — уздечку коня мисс Грант, стараясь прижать его голову возможно ниже. Оба  животных дрожали всем телом и испуганно храпели. Луиза, выпустив из рук поводья  и закрыв лицо ладонями, сидела наклонившись вперед; поза ее выражала  одновременно и отчаяние и покорность.    

— Вы  не пострадали? Вы не ранены? — первым нарушил молчание судья.    

— Нет,  благодарение богу, — ответил юноша. — Но, если бы у дерева были  длинные сучья, мы бы погибли.    

Он тут  же умолк, видя, что тело Луизы медленно сползает с седла. Не подоспей он  вовремя, девушка упала бы на землю. Однако причиной обморока был только страх,  и Луиза с помощью Элизабет скоро пришла в себя. Ее вновь усадили в седло, и,  поддерживаемая с одной стороны судьей, а с другой — мистером Эдвардсом, она  была теперь в состоянии следовать за кавалькадой, медленно продвигавшейся к  дому.    

— Внезапное  падение дерева — самое опасное явление в лесу, потому что его нельзя предусмотреть, —  сказал Мармадьюк. — Оно происходит не из-за сильного ветра и не по  какой-либо другой видимой причине.    

— Причина  падения деревьев, судья Темпл, совершенно очевидна, — сказал шериф, —  дерево состарилось, постепенно ослабело от морозов, подгнило, и его центр  тяжести уже не приходится на середину основания дерева — в таком случае оно  непременно падает. Я изучал математику, и я…    

— Да-да,  мы все это знаем, Ричард, — прервал его Мармадьюк. — Ты рассуждаешь  правильно, и, если память мне не изменяет, я сам все это разъяснял тебе  когда-то. Но как предостеречься от такой опасности? Если можешь дать полезный  совет, ты окажешь всем живущим здесь большую услугу.    

— Ты  хочешь, чтобы я ответил тебе на это, друг мой Темпл? Изволь, — сказал  Ричард. — Образованный человек всегда ответит тебе на любой твой вопрос.  Разве падают все деревья? — Разумеется, нет, а только те, что подгнили. Не  подходи близко к корням гнилого дерева, и ты в безопасности.    

— Тогда,  значит, в лес вовсе ходить нельзя. Но, по счастью, сильные ветры обычно сами сваливают  большую часть этих опасных сгнивших деревьев: через просеки ветрам открыты  доступы в самую глубь леса. Такие случаи, как только что происшедший,  чрезвычайно редки.    

К этому  времени силы Луизы уже вернулись к ней, и кавалькада могла продвигаться  несколько быстрее, но всадники «были все еще далеко от дома, как вдруг их  настигла метель. Когда они благополучно добрались наконец до поселка и  спешились возле „дворца“ Темпла, одежда у них была вся в снегу, а черные перья  на шляпе мисс Темпл под тяжестью сырого снега совсем поникли.    

В то  время как Эдвардс помогал Луизе сойти с коня, добрая, простодушная девушка  горячо сжала руку юноши.    

— Теперь,  мистер Эдвардс, оба мы, и отец и дочь, обязаны вам спасением нашей жизни.    

Мчавшаяся  с северо-запада метель разыгралась вовсю, и солнце еще не успело сесть, как уже  все признаки весны исчезли: озеро, горы, поселок, поля    

— все  снова скрылось под ослепительным снежным покровом.    

 Глава 22    

     

И старики  и молодежь    

Селенье  бросили, спешат толпой    

В луга,  волненьем радостный объяты    

Уильям  Соммервилл, «Охота»    

     

С этого  дня и вплоть до самого конца апреля погода то и дело резко менялась: сегодня  мягкие весенние ветерки, пробравшись в долину, пытаются в союзе с живительным  солнцем разбудить дремлющие силы растительного царства, а завтра над озером  проносятся хмурые северные ветры и стирают всякое воспоминание о своих нежных  предшественниках. Но вот наконец снег стаял, кругом зазеленели пшеничные поля,  среди которых здесь и там торчали обуглившиеся пни, еще осенью служившие  основанием величавых сосен. Повсюду работали плуги, и над зарослями клена уже  не поднимались дымки сахароваров. Озеро утратило свою зимнюю красу, оно  перестало походить на сверкающую ледяную равнину, но неподвижные его воды были  все еще скрыты под темной пористой коркой льда, которая, пропитавшись водой,  вот-вот готова была растаять. Большие стаи диких гусей долго кружили над  озером, ища места для отдыха, и, очевидно, поняв, что до воды не добраться, улетали  в северном направлении, высоко взмывая к небу и наполняя воздух резкими  криками, словно выражали тем недовольство по поводу слишком медленного  пробуждения природы.    

Целую  неделю темный покров озера был в безраздельном владении пары орлов, которые спустились  на самую середину его и стояли, озирая свою никем не оспариваемую территорию.  Все это время перелетные птицы избегали пролетать через озеро и направлялись в  сторону гор, под защиту леса; орлы, подняв вверх свои белые лысые головы, презрительно  провожали их взглядом. Но вот настала пора, когда этим двум парам пернатых  пришлось лишиться своих владений. Южный конец озера начал постепенно очищаться  ото льда, и там, где течение реки не давало воде замерзнуть даже зимой,  образовалась широкая полынья. Да и свежие южные ветры, гулявшие теперь по всей  долине, делали свое дело: у берега заплескались чуть заметные волны, подтачивая  ледяной пласт, покрывавший озеро, и тот отступал все дальше и дальше. Сила  ветра и волн росла, лед треснул, по всему озеру заходили невысокие, но бурные  волны, дробя лед и с удивительной быстротой унося его на север. И, когда уже  последняя льдина готова была исчезнуть из виду, орлы поднялись, широкие взмахи  крыльев понесли их к облакам; а волны плясали и вскидывали свои снежные  гребешки, как бы радуясь освобождению от рабства, длившегося пять месяцев.    

На  следующее утро Элизабет проснулась от громкого щебета ласточек, поднявших ссору  вокруг кормушек над окнами, и возгласов Ричарда, столь же веселых и  жизнерадостных, как голоса весны.    

— Вставайте,  вставайте же, прекрасная моя миледи! Над озером уже носятся чайки, а в небе  кишмя кишат голуби. Хоть целый час смотри на небо, не сыщешь свободного  местечка, чтобы поглядеть на солнце. Вставайте, ленивцы, вставайте! Бенджамен  уже готовит оружие. Вот только позавтракаем — и марш в горы, стрелять голубей!    

Невозможно  было устоять против столь бодрого призыва, и спустя несколько минут мисс Темпл  вместе со своей подругой спустились в столовую. Двери были распахнуты настежь,  и мягкий, ароматный воздух ясного весеннего утра врывался в комнаты, где  Бенджамен в течение долгих месяцев с таким неослабным усердием поддерживал  искусственное тепло. Мужчины, одетые так, как это подобает охотникам, с  нетерпением ждали завтрака. Мистер Джонс уже неоднократно выглядывал на улицу и  кричал:    

— Кузина  Бесс, ты только посмотри! Эй, Дьюк, и ты тоже! С юга двинулись голубиные стаи,  с каждой секундой их становится все больше. Сколько провианта! Вот летит стая,  которой не видно конца. Всю армию Ксеркса можно было бы кормить целый месяц. А  пуху-то сколько! Хватит, чтобы набить перины всем здешним жителям… Ксеркс, да  было бы вам, мистер Эдвардс, известно, это греческий царь, который… Нет, он не  то турок, не то перс, что возмечтал завладеть Грецией, точь-в-точь как эти  пернатые разбойники мечтают завладеть нашими пшеничными полями, когда снова  будут пролетать здесь осенью. Собирайтесь же быстрее! Мне не терпится угостить  их дробью!    

Мармадьюк  и молодой Эдвардс, казалось, полностью разделяли его энтузиазм, ибо зрелище и в  самом деле не могло не радовать сердце охотника. Наскоро позавтракав, все  представители сильного пола поспешили из дому.    

Если  небо и в самом деле будто ожило от бесчисленного множества голубей, то и  поселок тоже пришел в движение: все были на ногах — мужчины, женщины и дети. У  каждого из мужчин и у каждого мальчугана в руках было какое-нибудь оружие —  все, что угодно, начиная от французского ружья для охоты на уток, с дулом  длиной почти в шесть футов, и кончая самым обыкновенным пистолетом. У многих мальчишек  были также самодельные луки из прутьев молодого грецкого ореха и самострелы,  сделанные по образцу старинных арбалетов.    

Жилье  человека, движение в поселке и шум голосов напугали птиц и заставили их  несколько отклониться от прямого полета в сторону гор, и теперь они летели  куда-то вдоль горных склонов, поражая необычайной стремительностью полета и  своим невероятным множеством.    

Как уже  упоминалось выше, от крутого склона горы и до самых берегов Саскуиханны  тянулась проезжая дорога, по обе стороны которой раскинулись широкие  поля, — деревья здесь были вырублены и поляны расчищены с самого начала  заселения края. И вот на этих-то полянах вплоть до восточной горы и вдоль  опасной крутой тропы, вьющейся по ее склону, разместились жители поселка. Охота  началась.    

Среди  охотников можно было заметить и высокую, тощую фигуру Кожаного Чулка. Он расхаживал  по поляне, держа ружье на руке; его собаки бежали за ним по пятам. Они то  обнюхивали убитую или раненую птицу, которые падали теперь одна за другой, то  жались к ногам хозяина, как будто разделяя его негодование по поводу такого  хищнического и недостойного истребления пернатых.    

Выстрелы  раздавались все чаще, иногда слышались целые залпы, когда над полем, покрывая  его, словно туча, черной тенью, пролетала особенно большая стая. Иной раз  легкий ружейный дымок вырывался из голых кустов на горе, и перепуганные птицы  взлетали выше в тщетной попытке скрыться от смертоносных пуль и стрел, пущенных  в самую гущу стаи.    

Так  велико было количество птиц и так низко они летели, что некоторые охотники,  стоявшие на горе, сшибали бедняг длинными шестами.    

Все это  время мистер Джонс, презиравший столь примитивные способы уничтожения, готовился  с помощью Бенджамена к более решительной и действенной атаке. После когда-то  происходивших здесь военных столкновений остались сувениры войны, которые время  от времени обнаруживаются на всей территории западной части штата Нью-Йорк. В  Темплтоне, в самом начале его заселения, был в свое время найден небольшой  фальконет — пушечка, стрелявшая ядрами весом в один фунт. По-видимому, ее  оставили здесь белые в один из своих набегов на поселения индейцев: вынужденные  отступить, солдаты, вероятно, бросили обременявшую их пушечку в лесу. Это миниатюрное  орудие очистили от ржавчины и поставили на колеса, и теперь оно было вполне  пригодно к дальнейшей службе. Вот уже несколько лет все выдающиеся и радостные  события отмечались здесь залпами из фальконета. Каждый год в утро 4 июля залпы  эти долго гремели в окрестных холмах; и даже капитан Холлистер, слывший знатоком  по этой части, утверждал, что пушечка, несмотря на свои малые размеры, для  салютов вполне годится. Правда, от долгой службы ее боевые качества несколько  снизились, так как запальное отверстие уже стало величиной чуть ли не во все  дуло. Однако Ричард сообразил, какую услугу может оказать ему сейчас это  оружие, если од хочет по-настоящему расправиться с быстрыми врагами. С помощью  лошади пушечку вытащили на открытое место, по мнению шерифа наиболее пригодное  для установки орудия такого рода, и мистер Помпа принялся заряжать ее. Сверх  дроби насыпали пригоршню пороха, и дворецкий объявил, что орудие готово к бою.    

Появление  фальконета привлекло зевак, состоявших главным образом из мальчишек, которые не  преминули огласить воздух криками восторга и ликования. Жерло пушечки навели  прямо в небо, и Ричард, держа щипцами раскаленный уголек, уселся рядом на пень,  терпеливо поджидая стаи, достойной его внимания.    

Столь  велико было количество голубей, что многочисленные, раздающиеся с разных концов  выстрелы привели лишь к тому, что только небольшие стайки оторвались от  основной массы птиц, по-прежнему мчавшихся над равниной. Казалось, здесь  пролетало все пернатое племя. Никто не подбирал дичь, она валялась на полянах в  таком изобилии, что вся земля была чуть ли не сплошь покрыта трепещущими  жертвами.    

Кожаный  Чулок молча, но с тяжелым сердцем наблюдал все происходящее. Он ничем не выражал  своих чувств до тех пор, пока не увидел, что для охоты катят пушечку.    

— Вот  что получается, когда в вольный край приходят люди! — сказал он. —  Каждую весну, сорок лет подряд, я видел, как пролетают здесь голуби, и, пока вы  не начали вырубать леса и распахивать поляны, никто не трогал несчастных птиц.  Я любил смотреть на них, они составляли мне веселую компанию — ведь они никому  не приносили никакого вреда, они были безобидны, как ужи. Но теперь мне  становится не по себе, как только я заслышу свист их рассекающих воздух крыльев, —  я знаю, что сейчас же сбегутся все озорники поселка и поднимут стрельбу. Но бог  не потерпит, чтобы живые создания гибли зря, — враги голубей и всяких  других тварей скоро понесут за это кару… Ах, вот как, здесь и мистер Оливер!  Видно, и он не лучше остальных, коли собирается палить в голубиные стаи, словно  перед ним воины Минго.    

Среди  охотников находился и Билли Керби. Он то и дело заряжал свой старинный мушкет,  стрелял вверх не глядя и радостно вопил, когда жертва падала прямо на него. Он  услышал слова Натти.    

— Как!  Старый Кожаный Чулок ворчит, что на свете становится парой голубей  меньше? — воскликнул он. — Если бы тебе пришлость по два, а то и по  три раза пересеивать пшеницу, как приходилось мне, ты бы не стал жалеть этих  крылатых чертей. Ура, ребята! Палите по ним вовсю! Эта забава получше, чем  стрелять в голову индюшки!    

— Для  тебя, Билли Керби, может быть, и лучше, — негодующе возразил ему старый  охотник. — Для тебя и для всех тех, кто не умеет толком зарядить ружье и  попасть из него в цель. Так безжалостно истреблять птичьи стаи — стыд и позор.  Небось никто из вас не сможет облюбовать одну птицу и сбить ее. Если человеку  потребно мясо голубя — ну что ж, голубь на то и создан, как и все живые  создания, чтобы служить человеку пищей. Но зачем же убивать двадцать, чтобы  съесть только одного? Коли мне требуется дичь, я иду в лес и ищу себе то, что  мне надо. Подстрелю птицу, когда она сидит на ветке, и не задену ни одного  перышка другой птицы, хоть, может, на том же дереве их целая сотня. А ты как бы  ни пыжился, Билли Керби, — тебе этого не сделать!    

— То  есть как это так? Ах ты старый огрызок, ах ты высохший пень! — завопил  лесоруб. — Уж очень ты, я вижу, расхвастался после истории с индюшкой! Но  коли ты так ратуешь за меткий выстрел — изволь. Смотри, как я сейчас подстрелю  вон ту птицу!    

Выстрелы  в дальнем краю равнины вынудили одного из голубей отделиться от стаи. Перепуганный  непрерывным треском мушкетов, он летел прямо туда, где стояли спорщики, и  бросался то в одну, то в другую сторону, рассекая воздух с молниеносной  быстротой и поднимая крыльями шум, похожий на свист пули. К несчастью для  лесоруба, он увидел птицу лишь тогда, когда она слишком приблизилась и стрелять  было поздно. Он нажал курок в неудачный момент — птица проносилась прямо над  его головой. Прогремел выстрел, но голубь все так же стремительно продолжал  лететь вперед.    

Натти  выждал, когда испуганная птица стала снижаться к берегу озера, затем с  необычайной быстротой поднял ружье, прицелился и выстрелил. Быть может, то было  лишь простой случайностью, а может быть, действительно сказалось высокое  мастерство охотника или же и то и другое, но выстрел не пропал зря: голубь  перевернулся в воздухе и с перебитым крылом упал в воду. Заслышав звук  хозяйского ружья, собаки, сидевшие у ног охотника, вскочили, и через несколько  мгновений подруга Гектора принесла в зубах птицу, еще живую.    

Слух о  необычайно метком выстреле Кожаного Чулка с поразительной быстротой разнесся по  всей равнине, и многие охотники направились туда, где стоял Натти.    

— Как!  Неужели ты действительно убил голубя на лету первым же выстрелом?    

— воскликнул  Эдвардс.    

— Мне,  сынок, приходилось стрелять в гагар, а гагары умеют нырять с быстротой  молнии, — ответил ему старик. — Гораздо лучше убивать лишь ту птицу,  которая тебе действительно нужна, не тратя зря свинца и пороха, чем палить в  божьих тварей таким вот постыдным манером. Я вышел только затем, чтобы подстрелить  на обед всего одну птицу, — вы, мистер Оливер, знаете, почему я  предпочитаю мелкую дичь, — а теперь пойду домой. Мне неприятно смотреть,  как вы попусту истребляете живность, словно вам неведомо, что и самое малое  существо сотворено не для истребления, а на пользу человеку.    

— Ты  правильно рассуждаешь, Кожаный Чулок! — воскликнул Мармадьюк. — И я  начинаю думать, что пора положить конец этому бессмысленному уничтожению.    

— Надо  положить конец другому — перестаньте вырубать леса. Разве птица лесная да и  сами леса — не божьи творения? Пользуйтесь ими, но не истребляйте без толку.  Разве не для того существуют леса, чтобы давать приют зверю и птице? И, если  человеку нужно их мясо, мех или перья, пусть он ищет их в лесах. Я понесу к  себе в хижину только ту птицу, которую добыл себе в пищу, я не коснусь ни  одного из этих несчастных созданий, которыми устлана вся равнина. Они смотрят  на меня и будто хотят сказать мне что-то, только вот говорить не умеют.    

С этими  словами Кожаный Чулок вскинул ружье на плечо и пошел через равнину, шагая осторожно,  чтобы ненароком не наступить на раненую птицу. Собаки следовали по пятам за  своим хозяином. Он вскоре вошел в густой кустарник на берегу озера и скрылся из  виду.    

Если  нравоучения Натти произвели какое-то впечатление на судью, то на Ричарда они не  возымели ни малейшего действия. Он воспользовался тем, что охотники все сошлись  в одном месте, и изложил им свой план внезапной атаки, чтобы, разом соединив  все усилия, сокрушить «врага». Все имевшие ружья выстроились в боевом порядке  по обе стороны фальконета и получили приказ не стрелять, пока не последует на  то распоряжение шерифа.    

— Стойте,  ребята, и ждите, — кричал Бенджамен, выполнявший должность адъютанта в  этом «сражении», — и, как только сквайр Джонс посигналит, что пора  стрелять, стреляйте все разом, поняли? Цельтесь ниже, ребята, и уж будьте  спокойны, мы разнесем всю стаю!    

— Целиться  ниже? — завопил Керби. — Не слушайте старого дурня! Будем стрелять  пониже, так ни одного голубиного перышка не коснемся, все наши пули засядут в  пнях.    

— А  ты-то что тут понимаешь, сухопутная ты крыса? — воскликнул Бенджамен.    

— Откуда  тебе знать это, ты, увалень, лесное чудище? Я что же, зря, что ли, пробыл на  борту «Боадицеи» целых пять лет? И мне ли не знать, что всегда полагается  целиться ниже, чтобы снаряд попал прямо в корпус корабля?.. Пока не стреляйте,  ребята, ждите сигнала.    

Авторитетный  голос шерифа, требовавшего порядка и повиновения, заставил умолкнуть смех  охотников.    

Уже не  один миллион голубей пролетел в то утро над равниной Темплтона, но  приближавшаяся в эту минуту стая была невиданных размеров. Она протянулась  сплошной сизой массой от одной горы до другой, и глаз тщетно силился определить  ее границы. Авангард этой живой колонны образовал почти прямую линию, настолько  ровно летели передние птицы. Даже Мармадьюк забыл упреки Кожаного Чулка и, как  и остальные, взял ружье на прицел.    

— Огонь! —  крикнул шериф, поспешно поднося раскаленный уголь к запалу пушки.    

Но так  как половина заряда вывалилась через запальное отверстие, то сперва раздался  ружейный залп отряда мушкетеров, а уж следом за ним и орудийный выстрел. От  первого залпа передний ряд голубей взмыл вверх, но тысячи других мгновенно  оказались на их месте, и, когда из жерла пушечки вырвался белый дымок, вся  летящая масса мчалась прямо над направленным в небо дулом. Пушечный выстрел  отдался гулким эхом в горах и замер где-то к северу, как затихающий гром. Вся  стая перепуганных птиц превратилась в беспорядочную взволнованную массу. Они  метались во все стороны, взлетали как попало, ряд над рядом, поднявшись над  вершинами самых высоких сосен. Ни одна птица не осмеливалась двинуться за  пределы опасной зоны. И вдруг несколько вожаков стрелой понеслись через  равнину, ведя стаю прямо над поселком, и все остальные устремились вслед за ними,  оставив поле битвы своим преследователям.    

— Победа! —  завопил Ричард. — Победа! Враг обратился в бегство! Они удрали с поля сражения!    

— Нет,  Ричард, они остались на нем, — сказал Мармадьюк, — поле покрыто их  телами. И мне, точно так же, как и Кожаному Чулку, чудится, что, куда бы я ни  глянул, птицы в ужасе поворачивают головы в мою сторону, я всюду вижу глаза  этих невинных страдальцев. Половина из упавших голубей еще жива. Я полагаю, что  пора закончить охоту, если только это можно назвать охотой.    

— Разумеется,  да еще какая — прямо-таки царская! — воскликнул шериф. — На земле валяются  тысячи врагов в синих мундирах. Теперь каждая хозяйка в поселке может  лакомиться голубиным паштетом сколько душе угодно.    

— Нам  удалось отпугнуть птиц от нашего края равнины, и бойню пора прекратить, —  сказал Мармадьюк. — Эй, мальчуганы! Даю шесть пенсов за сотню голубиных  голов — одних только голов, понимаете? Идите же, принимайтесь за дело, а потом  тащите голубей в поселок.    

Уловка  судьи дала желаемый результат — мальчишки немедленно принялись сворачивать шеи  раненым птицам. Судья Темпл направился к дому, и у него было тягостное чувство,  знакомое многим, когда момент азарта прошел и человек сознает, что купил себе  удовольствие ценой страданий других. Убитую птицу погрузили на телеги. Теперь,  когда охотничий пыл угас, до конца весны на голубей больше уже никто не  охотился, разве только какой-нибудь бездельник. Ричард, однако, еще многие годы  хвастался этим выстрелом из «орудия», а Бенджамен совершенно серьезно  утверждал, что в тот день побито голубиного племени было не меньше, чем  французов в памятном сражении, которое выиграл адмирал Родней.    

 Глава 23    

     

Подсоби,  хозяин, подсоби!    

Рыба  запуталась в сетях, как бедняк    

В ваших  законах.    

Шекспир.  «Перикл»    

     

Весна  наступила столь же внезапно, сколь медленно в томительно было ее приближение.  Дни все подряд стояли мягкие и теплые, и, хотя ночью было еще прохладно, пора  морозов миновала. На берегу озера высвистывал свои унылые мелодии козодой, в  воздухе звенел многоголосый хор обитателей прудов и полей. На тополях в лесу  затрепетали первые листки. Склоны гор утрачивали бурую окраску по мере того,  как деревья одно за другим добавляли свою живую, яркую зелень к темной хвое  сосны и хемлока; и даже на медлительном дубе стали набухать почки, готовясь к  грядущему лету.    

Веселая,  быстрая трясогузка, общительная малиновка и маленький прилежный королек присутствием  своим и песнями оживляли поля и луга. А над водами Отсего парила чайка-рыболов,  подкарауливая добычу и хватая ее с присущей этой птице жадностью.    

Рыба в  озере водилась в изобилии и была отменно вкусна. Едва лишь стаял лед, как по  озеру двинулось множество небольших лодок, и рыбаки поспешно забросили свои  удочки в сокровенные водные глубины, соблазняя неосторожных тварей всеми видами  приманки, какие только могла придумать изобретательность человека. Но  медленная, хотя и надежная, ловля «на крючок» не удовлетворяла нетерпеливых  рыболовов, они мечтали о более решительных средствах истребления. И вот подошло  наконец время, когда по закону, которого добился судья Темпл, можно было начать  ловлю окуней. Шериф немедленно заявил о своем намерении воспользоваться первой  же темной ночью и отправиться на озеро.    

— Ты  тоже должна пойти с нами, кузина Бесс, — добавил он. — И мисс Грант,  и мистер Эдвардс. Я покажу вам, что такое настоящая рыбная ловля, — не  так, как у Дьюка, когда он ловит форель на удочку: «клюет, не клюет, клюет, не  клюет»… Часами, бедняга, сидит под палящим солнцем или над прорубью во льду в  самую что ни на есть стужу, и вся защита ему от ветра какие-то жалкие голые  кустики. И только зря мучается — ведь иной раз ни единой рыбешки не поймает.  Нет, мне подавай другое — невод длиною футов в триста пятьдесят, да веселую  компанию рыбаков, чтобы было с кем перекинуться шуткой или парой слов, да  Бенджамена в рулевые, и такой улов, чтобы рыбу считать сотнями. Вот это по мне!    

— Ах,  Дик, если бы ты понимал, какое удовольствие посидеть с удочкой, ты бы не  стремился выловить неводом сразу всю рыбу из озера. Я уже не раз видел, как  после твоих увлечений рыбным спортом на берегу оставалось гнить столько рыбы,  что ею можно было бы накормить десяток голодных семей.    

— Ладно,  не буду спорить с тобой, судья Темпл, но сегодня же ночью я выезжаю на озеро и  всех приглашаю с собой. Пусть рассудят, кто из нас прав.    

Весь день  Ричард хлопотал, готовясь к важному делу, и едва лишь угас последний луч заходящего  солнца и на землю пал свет народившегося месяца, как от берега отделилась лодка  с рыбаками и двинулась к западному краю озера, за полмили от поселка. Туда же,  но в обход по суше, должны были направиться Мармадьюк, его дочь, мисс Грант и  юный Эдвардс. Земля уже просохла, и было приятно пройтись по сухому  травянистому берегу. Они шли у самого края озера и следили за движущимся по  воде темным силуэтом лодки, пока его не поглотила тень от гор на западной  стороне. В обход дорога была вдвое длиннее, и судья заметил:    

— Пора  нам прибавить шагу, не то месяц успеет скрыться, прежде чем мы доберемся до  места, и Дик без нас начнет добывать свои неслыханные трофеи.    

После  долгой, суровой зимы весеннее тепло бодрило и радовало. Молодые люди,  восхищенные открывавшимися перед ними видами и предвкушая развлечение, шли  следом за судьей, который вел их по берегу Отсего окраинами поселка.    

— Кажется,  они уже разжигают костер, — сказал Эдвардс. — Видите, огонь то  вспыхнет, то снова угаснет, словно летает светлячок.    

— Теперь  он уже ярко пылает! — воскликнула Элизабет. — Даже видны фигуры людей  возле огня. Ставлю все свои драгоценности против золотых бус Добродетели, что  костер разожгли не без участия моего нетерпеливого кузена. Видите, пламя снова  померкло, как меркнут многие блестящие замыслы Ричарда Джонса.    

— Ты  угадала, Бесс, — сказал судья, — Ричард бросил в огонь охапку сухих  веток, они вспыхнули и тут же сгорели. Но свет костра помог им найти топливо  получше, потому что, видите, костер пылает ровно и ярко. Теперь это настоящий  рыбацкий бакен. Заметьте, как красиво бросает он на воду круг света!    

Костер  заставил всех ускорить шаг, ибо даже девушкам захотелось посмотреть, как будут  закидывать невод. К тому времени, когда они достигли небольшого обрыва над  берегом, где высадились рыбаки, месяц зашел за вершины сосен, и, так как почти  все звезды были закрыты тучами, в темноте светился лишь огонь костра. Мармадьюк  предложил своим спутникам немного постоять, поглядеть на рыбаков, находившихся  внизу у воды, и послушать их разговоры, а уж потом спуститься на берег.    

Рыбаки  расселись вокруг костра — все, кроме Ричарда и Бенджамена: первый сидел на  гнилом пне, притащенном сюда в качестве топлива, а второй стоял, упершись  руками в бока и так близко к костру, что порой его торжественную физиономию  застилал дым, время от времени раздуваемый легким ветерком.    

— Послушайте,  сквайр, — говорил дворецкий, — вы, конечно, можете называть рыбину  весом в двадцать — тридцать фунтов бог весть какой невидалью, но для человека,  который и акул лавливал, такая добыча, ей-богу ничего не стоит.    

— Ну,  Бенджамен, смею тебя уверить, — возразил ему шериф, — если за один  раз вытащить неводом тысячу отсегских окуней и окуньков, щук и щучек, да еще  форели, крупной, iелкой, да всякой плотвы — это не так уж плохо! Загарпунить  акулу — это, может, тоже стоящая охота, но какой от нее прок, от твоей акулы? А  любая из тех рыб, что я сейчас назвал, достойна королевского стола.    

— Нет,  сквайр, тут вы меня не уговорите. Ведь всякому ясно, что в этой луже, где  человеку и утонуть-то негде, не выловишь того, что водится в океане. Кто ходил  по морям, тот знает, какие там бывают киты да дельфины — длиной с любую сосну  вон там на горе!    

— Это  уж ты хватил, Бенджамен, — сказал шериф примирительным тоном, как видно,  желая поддержать престиж своего любимца. — Ведь некоторые из этих сосен  высотой сотни две футов, а то и побольше.    

— Две  сотни или две тысячи — это все едино! — упрямо воскликнул Бенджамен, всем  своим видом показывая, что в этом вопросе его не так-то легко сбить с занятой  позиции. — Или я не бывал в море и не видел китов собственными глазами? Я  от своих слов не откажусь — да, киты бывают длиной вон с ту сосну!    

Пререкания  эти, как видно, были заключением уже давно длившегося спора. Билли Керби, растянувшись  во всю свою длину на земле по другую сторону костра, ковырял в зубах щепками и  молча слушал, но время от времени с сомнением покачивал головой, как бы желая  показать, что не очень-то доверяет словам Бенджамена, и наконец заговорил.    

— Сдается  мне, — начал он, — что в нашем озере хватит воды для самого  здоровенного кита, какой только сыщется на свете. А насчет сосен я тоже кое-что  смыслю: мне доводилось такие сосны рубить, каких вы и не видывали. Взять, к  примеру, вон ту старую сосну, что стоит в расщелине на Горе Видения, — вон  там, как раз за поселком. Ты ее и сейчас можешь видеть, Бенни, луна прямо над  ней. Ну вот, если эту сосну опустить в самом глубоком месте озера, над  верхушкой сосны окажется еще такой слой воды, что сможет плыть громаднейший  корабль и днище не коснется верхних веток сосны, готов голову свою  прозакладывать.    

— А  видел ли ты хоть раз в жизни корабль-то, друг мой Керби? — расхохотался  стюард. — Что ты мог видеть, кроме паршивой лодчонки на этой лужице  пресной воды? Нет, скажи по совести: видел ты или не видел настоящее судно?    

— А  как же! — ответил лесоруб уверенно. — Смело могу сказать, что видел,  и не совру.    

— А  приходилось тебе, мистер Керби, видеть настоящий английский корабль? Нет, где  это ты, скажи на милость, ухитрился видеть настоящий линейный корабль, чтоб на  нем было все, что полагается: ахтерштевень и форштевень, шпунтовый пояс, и  планкшир, трапы, люки и ватервейсы, квартердеки, и баки, и.., ну, и  орлоп-палуба? Ответь-ка нам на это!    

Присутствующие  были немало удивлены таким грозным вопросом, а Ричард потом говорил: «Чертовски  досадно, что Бенджамен не умеет читать, — британский флот в его лице мог  бы приобрести ценного сведущего офицера. Что ж удивительного, что англичане так  легко одолели на море французов, если самый простой английский матрос  досконально знает все об устройстве корабля». Но Билли Керби был не робкого  десятка и терпеть не мог, когда с ним разговаривал свысока какой-то  «иностранец». Все время, пока стюард сыпал мудреными морскими словечками. Билли  стоял спиной к костру, а потом вдруг, неожиданно для всех, сказал:    

— Ну  да, видел, и на Северной реке и, может, на озере Шамплен. Там, приятель, ходят  такие шлюпы, что могут потягаться с любым кораблем короля Георга. Мачты на них  в девяносто футов, из доброй крепкой сосны — я сам не одну такую срубил у нас в  Вермонте. Вот кабы я был капитаном на нашем речном шлюпе, а ты — капитаном на  своей хваленой «Боадицее», мы бы еще посмотрели, у кого шкура покрепче — у янки  или у англичанина.    

В ответ  на это Бенджамен громко захохотал, и эхо в горах, отстоявших на расстоянии в  полмили, принесло обратно раскаты его хохота — казалось, будто в лесах на  горных склонах обитает множество насмешливых духов.    

— Давайте  спустимся к нашим рыболовам, не то сейчас вспыхнет ссора не на шутку, — шепнул  Мармадьюк. — Бенджамен неудержимый хвастун, а Керби при всем своем  добродушии настоящий сын лесов, он убежден, что любой янки стоит шестерых  англичан. Удивительно, что Дик молчит: как это он упускает такой прекрасный  случай пустить в ход свое красноречие!    

Появление  судьи Темпла и обеих девушек если не водворило полного мира, то, во всяком случае,  положило конец военным действиям. Выполняя распоряжения мистера Джонса, рыбаки  приготовились спустить лодку, еле различимую в ночном мраке; на корме ее уже  лежал наготове невод. Ричард попрекнул Мармадьюка и его спутника за то, что те  замешкались, и все бурные страсти сразу улеглись.    

Наступили  тишина и спокойствие, как и те, что царили на водной глади, которую люди готовились  сейчас потревожить, чтобы выкрасть из глубин озера его лучшие сокровища.    

Тьма так  сгустилась, что там, куда не проникал свет костра, уже ничего нельзя было  разглядеть. Вода виднелась лишь у самого берега; она блестела, как только на  ней начинали мелькать дрожащие красные полоски — это танцевало на ее  поверхности отраженное пламя костра, но уже в сотне футов от берега стоял  стеной непроницаемый мрак. Только иной раз, в просветы между тучами, сверкнут  одна-две звезды да тускло мерцали огоньки в поселке, такие слабые, будто они  где-то бесконечно далеко. Временами, когда огонь костра начинал стелиться книзу  или когда горизонт очищался от туч, на той стороне озера смутно вырисовывались  волнистые очертания гор; но на озеро эти горы бросали такую широкую и густую  тень, что тьма здесь казалась особенно глубокой.    

Бенджамен  Помпа неизменно выполнял обязанности боцмана в лодке Ричарда, и во время рыбной  ловли ему же всегда поручалось закидывать невод, кроме тех случаев, когда шериф  полагал нужным браться за дело самолично. В этот раз на веслах сидели двое —  лесоруб и молодой паренек, гораздо слабее его, — остальные должны были  держать веревки невода. Все приготовления были поспешно проделаны, и Ричард дал  знак, что пора «отваливать».    

Элизабет  смотрела, как лодка удаляется от берега и за ней, постепенно высвобождаясь,  тянется веревка. Вскоре лодка исчезла в темноте, и только по доносившимся с  озера ударам весел о воду можно было судить о ее движении. Все это время  соблюдалась строжайшая тишина, чтобы, как пояснил Ричард, «не спугнуть рыбу:  она сейчас держится на небольшой глубине, и, если ее не потревожить криками,  она подойдет к свету».    

Из мрака  доносился только хриплый, но уверенный голос Бенджамена: «левый борт», «правый  борт», «суши весла»… На то, чтобы закинуть невод, понадобилось порядочно  времени. Бенджамен, гордившийся своим умением закидывать сети, делал все очень  обстоятельно. И в самом деле, успех во многом зависел от того, насколько ловко  заброшен невод. Наконец послышался громкий всплеск — Бенджамен отбросил «шток»  — и раздалась хриплая команда стюарда: «К берегу!» Ричард схватил горящую  головню и побежал туда, где должна была пристать лодка.    

— Держите  на сквайра, ребята, — распорядился Бенджамен. — Ну, сейчас посмотрим,  что водится в этой луже.    

Оттуда,  где опустили невод, слышались частые удары весел и шум раскручивающейся  веревки. Лодка вскоре выплыла в круг света, и в следующее мгновение ее уже  притягивали к берегу. Несколько пар рук живо подхватили веревку и стали  осторожно, не останавливаясь, тянуть ее сразу за оба конца. Ричард приказывал  рыбакам тянуть концы то посильнее, то послабее, как того требовало дело. Мистер  Темпл и с ним вся молодежь любовались увлекательным зрелищем.    

Теперь  все принялись громко обсуждать, каков-то будет улов. Мнения разделились — одни  заявляли, что сеть легкая, словно перышко, другие утверждали, что она так  тяжела, будто в ней бревна. Так как каждый конец веревки был длиною в несколько  сот футов, шериф не придал значения этим противоречивым высказываниям. Он решил  сам убедиться, как в действительности обстоит дело.    

— Эй,  послушай-ка, Бенджамен! — крикнул он, потянув за один конец  веревки. — Да ты, я вижу, не умеешь крепить невод. Веревка совсем и не  натягивается у меня под рукой, ее можно тянуть мизинцем.    

— Вам,  сквайр, приходилось когда-нибудь видеть кита? — ответил на это  стюард. — Если невод пуст, значит, в этом озере не рыба водится, а черти в  образе рыб. Я закрепил невод по всем правилам, не хуже, чем крепят снасти над  квартердеком флагманского корабля.    

Но  Ричард уже и сам понял свою ошибку, когда увидел, что Билли Керби у другого  конца веревки, стоя в воде и согнувшись под углом в сорок пять градусов,  напрягает всю свою гигантскую силу, чтобы удержаться и не свалиться в воду. Он  умолк и вернулся к первому концу веревки.    

— Я  вижу шесты! — крикнул Ричард. — Тащите, ребята, тащите! К берегу, к  берегу!    

Элизабет,  услышав эти веселые возгласы, напрягла зрение и увидела, что из воды вынырнули  концы обоих шестов. Рыбаки уже ухватились за шесты, соединили их, и невод  превратился как бы в огромный мешок.    

Теперь  все тянули что было сил. Ричард покрикивал, поощряя рыбаков:    

— Старайтесь,  старайтесь, ребятки! Тяните веселее, и все будет наше! Тяните же, тяните!    

— Тяни,  подтягивай! Ого-го! — вопил Керби, подтаскивая веревку с такой силой, что  остальным, кто был сзади, оставалось только подхватывать ее из его рук.    

— Тяни  шест! — крикнул стюард.    

Все  кинулись к воде — кто ухватился за верхний конец веревки, кто за нижний, так  называемый «главный линь», — и принялись с превеликим усердием вытягивать  невод на берег. Тут над водой показался полукруглый обод из небольших шариков —  он поддерживал невод в перпендикулярном положении, и, по мере того как обод  сужался, становился все виднее мешок-невод: всплески волны говорили о том, что  это бьется попавшаяся в сеть рыба.    

— Тяните,  ребятки! — кричал Ричард. — Я вижу, как брыкаются эти зверюги, хотят  выбраться на свободу! Тяните поусердней, смотрите, какая награда ждет вас за  труды!    

Теперь  была уже видна пойманная рыба; в неводе собрались самые разнообразные ее представители.  Вода возле берега ходила ходуном, так бились в сети перепуганные пленники,  запутываясь в ее ячейках. На поверхности воды блестели сотни чешуйчатых боков и  белых брюшек, они сверкали в отраженном блеске костра. Напуганные шумом и  неожиданной переменой, рыбы кидались вниз, ко дну, в тщетной попытке вернуть  себе свободу.    

— Ура! —  крикнул Ричард. — Еще потянем разок-другой, и дело сделано.    

— Веселее,  братцы, веселее! — покрикивал Бенджамен. — Я вижу такую здоровенную  форель, что из нее можно приготовить отличный чедэр!    

Билли  Керби выхватил из невода кумжу и с презрением швырнул ее обратно в озеро.    

— Убирайся-ка  ты! — проворчал он. — Тяните, ребята. Тут полным-полно всякой  всячины, чего душе угодно, и разрази меня на этом месте, коли здесь не тысяча  одних окуней!    

Охваченный  азартом, забыв про то, что еще ранняя весна, лесоруб ринулся в ледяную воду и  начал извлекать рыбу из ее родной стихии.    

— Не  упустите, братцы, тащите что есть силы! — крикнул Мармадьюк, заразившись  общим возбуждением.    

Он  ухватился за невод, оказав тем немалую помощь рыбакам, но Эдвардс уже опередил  его — вид целой горы рыбы, шевелящейся на песчаном берегу, заставил его  покинуть дам и присоединиться к рыболовам.    

С  величайшей осторожностью сеть вытянули на сушу и после немалых трудов всю  пойманную рыбу свалили в ложбину на берегу, предоставив пленников их печальной  участи — доживать недолгий остаток жизни в этой новой для них стихии.    

Даже  Элизабет и Луиза пришли в восторг при виде двух тысяч пленников, изъятых из  лона озера и сложенных к их ногам. Но, когда первый восторг несколько улегся,  Мармадьюк взял в руки окуня весом фунта в два, поглядел на него задумчиво и  затем обратился к дочери:    

— Какое  непростительное расточительство благословенных даров природы! Эта рыба, которая  валяется перед тобой такой огромной грудой и к которой уже завтра никто и не  притронется за самым бедным столом в нашем Темплтоне, так нежна и вкусна, что в  других странах ее сочли бы лакомством, достойным самых тонких гурманов. На  свете не сыщешь рыбу вкуснее отсегского окуня. Мясо его жирно, как у  сельди-пузанка, и упруго, как у лосося.    

— Но,  право же, дорогой отец, — воскликнула Элизабет, — такая рыба —  благословение этого края, большая поддержка для бедняков!    

— Бедняки  не очень запасливы там, где есть изобилие и богатство, дитя мое, и они редко  заботятся о завтрашнем дне. Но если есть оправдание массовому истреблению  живности, то это лишь тогда, когда дело касается окуней. Ты знаешь, что зимой  они защищены от нас ледяной коркой на поверхности озера и на крючок не идут. И  в жару их тоже не поймаешь — они уходят глубоко на дно, где вода всегда  студеная. И только весной и осенью, да и то на протяжении лишь немногих дней,  их можно захватить неводом. Но, как и многие другие дары дикой природы, они начинают  исчезать, их истребляют люди.    

— Исчезают?  Окуни? — воскликнул шериф. — Ну, Дьюк, если это ты называешь исчезновением,  то уж не знаю, чего тебе еще надо! Ты только посмотри: тут ведь наберется  добрая тысяча первосортных окуней, сотни других порядочных рыб и еще всякой  мелочи без счета. Но ты вот всегда так: сперва тебе жаль, что рубят много  деревьев, потом — что истребляют много оленей, потом жалеешь сахарные клены, и  так далее, без конца. То ты говоришь, что надо бы провести по всей округе каналы, —  и это там, где через каждые полмили река или озеро,    

— и  все только потому, что вода течет не в тех направлениях, в каких тебе угодно; а  то начинаешь поговаривать о каких-то там угольных копях, хотя всякий обладающий  хорошим зрением, как, например, я, отлично видит, что вокруг сколько угодно  бесплатного топлива — столько, что им можно лет пятьдесят отапливать весь  Лондон. Ты как полагаешь, Бенджамен, прав я или нет?    

— Да  как вам сказать, сквайр, — отозвался Бенджамен. — Лондон не так уж  мал. Если его вытянуть в одну линию, вон как тот поселок на берету реки, то он,  пожалуй, закроет все озеро. Хотя, должен заметить, наш лес очень пригодился бы  лондонцам, ведь они жгут, почитай, один уголь…    

— Кстати  об угле, судья Темпл, — прервал Бенджамена шериф. — Мне надо сообщить  тебе одну чрезвычайно важную новость. Но мы отложим этот разговор до завтра. Я  знаю, ты собираешься ехать в восточную часть «патента» [Патент    

— здесь:  земельные владения, закрепленные за владельцем правительством.]. Я поеду вместе  с тобой и по дороге покажу тебе одно место, где ты мог бы осуществить кое-какие  твои проекты. Пока помолчим об этом, нас могут услышать. Но знай, Дьюк, сегодня  мне открыли тайну, благодаря которой ты сможешь получить богатств больше, чем  все то, что дают тебе все твои угодья, вместе взятые.    

Мармадьюк  засмеялся — он привык к таинственным «важным» сообщениям шерифа, а Ричард с  видом оскорбленного достоинства и как бы сокрушаясь по поводу недостаточного  доверия к нему судьи, занялся делом, в данный момент более важным.    

Работа  по вытягиванию невода потребовала немало сил, и теперь шериф распорядился,  чтобы часть рыболовов занялась предварительной разборкой рыбы, а остальные под  руководством Бенджамена подготовили бы невод, чтобы закинуть его в озеро  вторично.    

 Глава 24    

     

Упали за  борт — страшно вспомнить, право, -    

Три  марсовых и боцман бравый!    

Фолконер    

     

Пока  рыбаки готовились к дележу улова, Элизабет и ее подруга медленно прогуливались  по берегу. Отойдя на расстояние, откуда не стало видно даже самых длинных и  ярких языков пламени костра, девушки повернули обратно. Уже снова приближаясь к  костру, они остановились полюбоваться живой и красочной картиной, которая четко  вырисовывалась из густой, непроглядной тьмы, как будто целиком поглотившей весь  остальной мир.    

— Вот  поистине сцена, достойная кисти художника! — воскликнула Элизабет.    

— Обратите  внимание, Луиза, каким восторгом сияет физиономия лесоруба: видите, он протягивает  моему кузену особенно крупную рыбу. А как красиво лицо моего отца в свете  костра! Он смотрит на всю эту огромную, беспорядочную груду добычи задумчиво и  даже печально, будто и в самом деле думает сейчас о том, что за днем изобилия и  расточительности последует день возмездия и расплаты. Прекрасный сюжет для  картины, не правда ли, Луиза?    

— Вы  же знаете, мисс Темпл, я мало смыслю в подобных вещах.    

— Зовите  меня по имени, — прервала ее Элизабет. — Здесь не место и не время  для формальностей.    

— Хорошо,  Элизабет, и если мне позволено выразить свое мнение, — начала Луиза  робко, — то я полагаю, что эта сцена вполне могла бы послужить темой для  картины. Керби рассматривает рыбу и совершенно поглощен этим занятием, его  мысли только на нем и сосредоточены, — как отлично выражение его лица от  выражения лица.., лица мистера Эдвардса. Я не могу определить его точно, но  оно.., оно как-то… Вы понимаете, что я хочу сказать, дорогая Элизабет?    

— Вы  ждете от меня уж слишком многого, мисс Грант, — ответила богатая  наследница. — Я не умею угадывать мысли и истолковывать выражения лиц.    

В тоне  Элизабет не было, разумеется, ни резкости, ни даже холодности, однако разговор  оборвался. Девушки продолжали идти, теперь удаляясь от костра, все так же под  руку, но храня полное молчание.    

Первой  нарушила его Элизабет, быть может осознав, что последние слова ее прозвучали несколько  сухо, а может быть, и потому, что взору ее представилось новое зрелище.    

— Посмотрите,  Луиза! — воскликнула она. — Оказывается, не мы одни вышли сегодня на  рыбную ловлю. На том берегу какие-то рыболовы тоже разжигают костер. Это как  будто перед хижиной Кожаного Чулка.    

Сквозь  тьму, казавшуюся там, у подножия восточной горы, особенно глубокой, мигал небольшой  робкий огонек, то появляясь, то снова исчезая, словно боролся за свое  существование. Девушки заметили, что огонь этот движется — вот он уже где-то  совсем внизу, как если бы его перенесли с высокого берега к самой воде. Здесь  пламя огня разгорелось, стало значительно большим и теперь уже горело ровным,  ярким светом.    

Костер,  вспыхнувший, как по волшебству, у самого подножия горы, в отдаленном, никем не  посещаемом месте, вызвал особый к себе интерес и восхищение. Он ничуть не  напоминал их собственный костер, с его высокими, яркими языками пламени, —  там, у горы, огонь горел яснее и жарче, и размеры его и форма не менялись.    

Бывают  минуты, когда даже самый трезвый ум вдруг поддается наивным детским страхам.  Элизабет улыбнулась собственной слабости, вспомнив ходившие в поселке глупые  россказни о Кожаном Чулке. Эти же мысли промелькнули и в голове у Луизы, ибо  девушка прижалась к подруге и, бросив робкий взгляд на прибрежные кусты и деревья,  сказала вполголоса:    

— Вам  приходилось слышать, мисс Темпл, какие странные истории рассказывают про Натти?  Говорят, что в молодости он был индейским вождем, то есть был в союзе с  дикарями, и во время войн участвовал не в одном набеге на поселения белых.    

— Вполне  вероятно, — ответила Элизабет. — И он не единственный в этом роде.    

— Да,  конечно. Но меня удивляет, почему он так ревностно оберегает свою хижину. Он  никогда не уходит, не заперев ее предварительно на какой-то особый запор.  Бывали случаи, что дети и даже взрослые жители поселка искали у Натти прибежища  от дождя и бури, но он грубо, с угрозами отгонял их от своей хижины. В наших  краях такое поведение, право же, необычно!    

— Да,  разумеется, это не очень гостеприимно со стороны Натти Бампо, но мы не должны забывать  его отвращение к обычаям цивилизованного мира. Вы слышали, что рассказывал  несколько дней назад мой отец, — как радушно принял его Кожаный Чулок в  тот первый приезд отца в эти глухие края. — Элизабет на мгновение умолкла  и вдруг лукаво улыбнулась; но темнота скрыла от ее подруги эту улыбку, и  тайного смысла ее Луиза так и не узнала… — И, кроме того, Натти безусловно  принимает посещения мистера Эдвардса, а он-то уж, как мы обе отлично знаем,  отнюдь не дикарь.    

Луиза не  проронила ни слова. Она все смотрела на таинственный огонь. На том берегу появился  еще и второй огонь, такой же по размеру и форме, но бледнее и видневшийся на  несколько футов ниже первого. Между этими двумя огнями было ясно видно темное  пространство, и в нем тянулся луч, постепенно заостряясь в сторону того огня,  что был ниже. Вскоре стало понятно, что второй огонь — это лишь отражение в  воде первого и что показавшийся вдруг на озере темный предмет продвигается по  воде или, вернее, скользит над ней и находится на одном уровне с девушками.  Предмет — то была небольшая лодка — двигался с поразительной быстротой, и его  движение осталось бы незамеченным, если бы верхний огонь не становился все  более ясно различим, теряя свою округлую форму и увеличиваясь по мере  приближения лодки.    

— В  этом есть что-то сверхъестественное! — шепнула Луиза, поспешно отступая  назад, к костру.    

— Какое  дивное зрелище! — воскликнула Элизабет. Теперь уже совсем хорошо было  видно сверкающее, хотя и колеблющееся пламя: оно грациозно скользило над  озером, бросая отблески на воду и придавая ей красноватый оттенок. Темнота была  так непроглядна, что казалась почти осязаемой, и огонь сверкал, будто  вставленный в эбонитовую оправу. Но вот лучи от огня протянулись вперед,  осветив все перед лодкой, а позади нее оставался все тот же непроницаемый мрак.    

— Эй,  это ты там, Натти? — послышался оклик шерифа. — Греби к берегу, мы  угостим тебя такой рыбкой, какую не стыдно подать на стол и самому королю!    

Свет на  озере метнулся в сторону, из мрака вынырнула длинная узкая пирога, и красные отблески  озарили темное, обветренное лицо Кожаного Чулка. Он стоял в своем утлом  суденышке, выпрямившись во весь свой немалый рост, и с привычной сноровкой вел  лодку длинной острогой, держа ее посередине и опуская в воду то один, то другой  ее конец; легкая пирога, казалось, неслась, почти не задевая воды. На корме  смутно виднелась фигура второго человека, он умело и как будто не прилагая к  тому усилий направлял лодку гребком. Кожаный Чулок прислонил острогу к  короткому шесту, служившему опорой решетке, кое-как смастеренной из старых  железных обручей; на решетке пылали сосновые сучья, и высокое их пламя на  мгновение осветило смуглое лицо и блестящие черные глаза могиканина.    

Лодка  скользила вдоль берега, пока не достигла места, где расположились наши рыбаки.  Тут она снова повернула, уже прямо к суше, и опять поворот был изящен и быстр,  словно лодка двигалась сама, без посторонней помощи. Вода перед пирогой при  этом почти не колыхнулась, и, чтобы облегчить причал, Натти отступил на два  шага назад. И, когда лодка наполовину влетела на прибрежный песок, ни единый  звук не выдал того, что она стукнулась о берег.    

— Подойди,  могиканин, — проговорил Мармадьюк, — подойди и ты, Кожаный Чулок.  Нагружайте вашу лодку окунями. К чему пускать в ход острогу, когда рыбы  наловлено столько, что она начнет гнить, потому что есть ее будет некому?    

— Нет,  судья! — ответствовал Натти; его высокая фигура показалась на узкой  полоске берега и спустилась к небольшой ложбине в траве, где была кучами  сложена рыба. — Я не стану есть рыбу, которую так вот попусту губят. Когда  мне нужна пища, я убиваю себе острогай угря или форель. Но я не приму участия в  таком греховном истреблении рыбы, даже если бы за то мне посулили самое что ни  на есть отличное ружье, привезенное из далеких стран. Будь еще у рыбы мех, как  у бобра, или если б можно было дубить их кожу, как оленью, тогда еще понятно  было бы, зачем их ловить неводом, тысячами зараз. Но раз уж бог сотворил их  только на пропитание человеку и ни для чего другого, по мне, это большой грех убивать  зря больше того, что ты в состоянии съесть.    

— Ты  рассуждаешь здраво, Натти, на этот раз я целиком разделяю твое мнение и от всей  души желал бы склонить на нашу сторону и шерифа. Ведь и половинного улова было  бы вполне достаточно, чтобы целую неделю кормить рыбой весь поселок.    

Кожаный  Чулок не выразил удовольствия по поводу этого сходства взглядов. С сомнением покачав  головой, он ответил:    

— Нет,  судья, будь у нас мнения одинаковые, вы бы не стали превращать места охоты в  поля и пашни, где только пни торчат. И рыбу вы ловите и охотитесь — все не так,  как следовало бы. Для меня только та добыча сладка, которую я убиваю в честной  охоте, когда у бедняги есть все же возможность спастись. Вот почему я всегда  пускаю в ход всего лишь одну пулю, даже будь то птица или белка. Да и свинец  надобно беречь. Тому, кто умеет стрелять по-настоящему, на мелкую дичь хватит и  одной пули.    

Шериф  прислушивался к этой тираде с величайшим негодованием.    

Проследив,  чтобы дележ улова совершился «по всей справедливости», и решив, наконец, в какую  из куч положить последнюю крупную рыбу, он заговорил громогласно, давая выход  своему раздражению:    

— Судья  Темпл, владелец здешних мест, и Натаниэль Бампо, браконьер, заядлый истребитель  оленей, — превосходный союз для охраны края! Нет, Дьюк, когда мне приходит  в голову фантазия половить рыбу, уж я делаю это так, как оно полагается. Эй,  молодцы, закинем-ка второй невод! Завтра утром вышлем сюда телеги в фургоны и  заберем домой всю рыбу разом.    

Мармадьюк,  как видно, понял, что никакими уговорами не сломить упорства шерифа, и отошел  от костра туда, где стояла пирога охотников. Обе девушки и Эдвардс были уже  там.    

Подойти  поближе к лодке девушек заставило любопытство, но Эдвардса тянуло к ней нечто  другое. Элизабет, взглянув на легкий ясеневый остов пироги, обтянутый тонкой  корой, поразилась отваге человека, доверяющего свою жизнь столь утлому  суденышку, но юноша объяснил ей плавучие свойства пироги и полную ее надежность  при правильном управлении. Он в таких ярких красках описал охоту на рыбу с острогой,  что Элизабет тут же забыла всякие опасения и выразила желание испытать это  удовольствие. Она даже сказала об этом отцу, сама смеясь над неожиданно  пришедшей в голову фантазией и признавшись, что это всего лишь причуда, женский  каприз.    

— Нет,  Бесс, это вовсе не причуда, — возразил судья. — И я хотел бы, чтоб у  тебя не было никаких глупых девичьих страхов. Пироги совершенно безопасны для  тех, у кого есть должная сноровка и смелость. Я переплывал самую широкую часть  Онеиды в пироге вдвое меньшей, чем эта…    

— А  я — через Онтарио, — прервал его Кожаный Чулок. — И к тому же в  пироге находились еще и женщины. Но женщины племени делаваров привыкли к  пирогам, они даже помогали грести. Если мисс желает посмотреть на то, как  старый Натти добудет себе острогой форель к завтраку, — добро пожаловать,  место в лодке найдется. И Джон не станет возражать. Пирогу-то он сам и построил,  ее вчера в первый раз спустили на воду. А я не мастак по части всех этих  индейских ремесел — строить лодки, плести корзины да вязать метлы.    

Натти  залился своим странным, загадочным смехом, затем приветливо кивнул, приглашая  Элизабет сесть в пирогу, но могиканин с присущим индейцам изяществом движений  подошел к девушке, взял ее мягкую белую ручку в свою, смуглую и морщинистую, и  сказал:    

— Иди  в пирогу индейца, внучка Микуона. Он рад тебе. Доверься индейцу — голова у него  мудрая, даже если рука его не так тверда, как прежде. И Молодой Орел поедет с  нами. Он последит, чтобы ничего не случилось с его сестрой.    

Элизабет  слегка покраснела.    

— Мистер  Эдвардс, ваш друг могиканин дал от вашего имени обещание. Вы готовы его выполнить?    

— Готов,  даже если для этого придется пожертвовать жизнью! — пылко воскликнул  юноша. — Поедемте, мисс Темпл: зрелище, которое предстанет перед вами,  стоит того, чтобы испытать некоторый трепет, ибо подлинной опасности нет  никакой. Впрочем, приличия требуют, чтобы я сопровождал вас и мисс Грант.    

— Я?  В эту лодку? — воскликнула Луиза. — Нет, нет, мистер Эдвардс, я ни за  что не поеду. Надеюсь, и вы не доверите свою жизнь такой легонькой лодочке?    

— А  я поеду, я уже больше не испытываю никакого трепета, — сказала Элизабет.  Она шагнула в лодку и заняла место, указанное ей индейцем. — Мистер  Эдвардс, вы можете остаться. Кажется, для этой скорлупки троих вполне  достаточно.    

— Ей  придется вместить и четвертого! — воскликнул молодой человек и прыгнул в  лодку к Элизабет так стремительно, что чуть не пробил легкую обшивку  пироги. — Простите, мисс Темпл, но я не могу позволить этим почтенным  Харонам увезти вас в царство теней одну, без вашего духа.    

— А  он добрый, этот дух, или злой? — спросила Элизабет.    

— Он  добрый для вас.    

— И  для всех моих близких, — добавила за него девушка, и в тоне, каким это  было сказано, чувствовались одновременно и досада и удовлетворенное самолюбие.    

Но тут  пирога тронулась, и это дало молодому человеку удобный повод переменить тему.    

Индеец  так легко и уверенно вел свою маленькую ладью, что Элизабет казалось, будто  лодка каким-то чудом сама скользит по воде. Кожаный Чулок молча указывал  острогой, в каком направлении грести, остальные тоже не проронили ни звука из  опасения распугать рыбу. В этом месте озера дно постоянно мелело, здесь было  совсем не так глубоко, как у гористого берега, где горы кое-где обрывались  прямо в воду, — там могли бы стоять на якоре даже самые большие суда и реи  сплетались бы в единый узор с соснами на горах. А здесь над водой возвышались  небольшие заросли тростника: колыхаясь от ночного ветерка, он поднимал на воде  легкую рябь. Именно на этих отмелях и можно было выследить форель.    

У берега  Элизабет видела огромные косяки рыб, плывущих в мелкой теплой воде, ибо яркий  свет факела на пироге проникал далеко в глубь воды и раскрывал ее сокровенные  тайны. Элизабет каждое мгновение ждала, что вот-вот грозная острога Кожаного  Чулка врежется в эти густые полчища, — промахнуться, казалось, было  невозможно, а добыча пришлась бы по вкусу самому тонкому гурману. Но у Натти,  по-видимому, были свои особые приемы, а также и особые вкусы. Он стоял,  выпрямившись во весь свои высокий рост, и поэтому мог видеть гораздо дальше,  чем тем, кто сидел в пироге; он осторожно поворачивал голову из стороны в  сторону, часто наклоняясь всем туловищем вперед и напрягая зрение, как будто  хотел проникнуть взглядом в темные воды, куда уже не доходил свет огня. И вот  его старания увенчались успехом. Махнув острогой, он сказал:    

— Греби  вдогонку вон за той рыбиной, Джон. Она отбилась от стаи. Не всякий раз  встретишь такую громадину в мелкой воде, где до нее можно добраться острогой.    

Могиканин  сделал легкое движение рукой в знак того, что понял, и уже в следующее  мгновение пирога неслась за примеченной форелью туда, где глубина воды  достигала футов двадцати. На железную решетку подкинули еще несколько сухих  сучьев, огонь запылал, и свет от него проник в воду до самого дна. И тут  Элизабет увидела среди каких-то щепок и палок рыбу действительно огромного  размера. На таком расстоянии различить ее можно было только по чуть заметному  движению плавников и хвоста. По-видимому, необычайные события на озере  привлекли к себе интерес не только богатой наследницы поместья, но и властелина  здешних вод, ибо огромная лякс-форель вдруг задрала голову и туловище кверху,  но затем снова приняла горизонтальное положение.    

— Тш! —  произнес Натти вполголоса, когда Элизабет, преисполненная любопытства, перегнулась  через борт лодки, произведя этим легкий шум. — Форель пуглива, и она еще  слишком далеко, пустить в нее острогу пока еще нельзя. В древке моей остроги  всего четырнадцать футов, а рыбина лежит на глубине добрых восемнадцати. Но все  же попытаюсь, уж очень хороша рыба, фунтов десять в ней, не меньше.    

Говоря  это, охотник примеривался, как бы поточнее пустить острогу. И вот блестящие  отполированные зубцы ее медленно и неслышно погрузились в воду. Намеченная  жертва, вероятно, увидела их, потому что вдруг сильнее забила хвостом и  плавниками, хотя и не сдвинулась с места. Еще секунда — и высокая фигура Натти  перегнулась через борт. Древко остроги исчезло в воде, лишь мелькнула узкая  полоса металла, вызвав легкий водоворот. Но только когда острогу рикошетом выбросило  из воды и владелец ее, поймав на лету свое орудие, вскинул ее зубцами вверх,  только тогда Элизабет увидела, что Натти не промахнулся. На зубцах остроги  извивалась огромная рыба, и Натти тут же стряс ее с остроги на дно лодки.    

— Этого  хватит, Джон, — сказал охотник, одной рукой приподняв рыбу, чтобы  посмотреть на нее при свете факела. — Сегодня я рыбы больше бить не буду.    

Индеец  повторил свой утвердительный жест и ответил просто и решительно:    

— Хорошо!    

Хриплый  голос Бенджамена и всплеск весел вывели Элизабет из оцепенения, и она увидела тяжелую  лодку рыбаков, которая приближалась к пироге, таща за собой невод.    

— Отходите  в сторону, мистер Бампо! — крикнул с лодки Бенджамен. — Ты своим  факелом разгоняешь рыбу: она видит невод и шарахается в сторону от него, да и  от шума также. Рыба на этот счет понятлива, вроде лошади, и даже больше,  поскольку она, так сказать, не сухопутная тварь, а выросла в воде. Отходи в  сторону, говорю, нам надо побольше простора для сети.    

Могиканин  повел пирогу туда, откуда можно было наблюдать за действиями рыбаков, не мешая  им, а потом заставил ее неподвижно лечь на воду — пирога казалась сказочной  ладьей, плывущей по воздуху. У рыбаков, как видно, дело не спорилось, потому  что с лодки то и дело слышались сердитые окрики Бенджамена.    

— Левый  борт, мистер Керби, левый борт! — командовал старый моряк. — Нажимай  сильнее на левый борт! Что ты там делаешь? Сам адмирал британского флота не  сумеет забросить невод, если судно крутится, словно штопор. А теперь налегай на  правый борт. Слышишь, что я говорю? Да поусерднее!    

— Слушай-ка,  мистер Помпа, — отвечал ему на это Керби не очень-то довольным тоном и вовсе  перестав грести, — я не люблю, чтобы мне грубили, я желаю, чтобы со мной  обращались вежливо, как полагается между порядочными людьми. Надо идти полным  ходом? Так и скажи, и я буду грести что есть мочи на пользу всей честной  компании. Но мне не по нраву, когда на меня орут, как на бессловесную скотину.    

— Кто  это — бессловесная скотина? — свирепо обрушился на него Бенджамен,  повернувшись так, что лицо его оказалось в свете факела: оно выражало полное  возмущение. — Если ты намерен делать то, что надо, так действуй и не дури.  Ведь осталось только выкинуть второй конец невода, и все тут. Поворачивай же,  слышишь? А теперь забрасывай поглубже. Будь я проклят, если я еще хоть раз сяду  в лодку вместе с таким сухопутным моряком, как ты!    

Очевидно  предвкушая скорое завершение трудов, лесоруб вновь схватился за весло и так энергично  взмахнул им, что за борт полетел не только невод, но заодно с ним и стоявший на  корме стюард. И в пироге и на берегу все услышали шумный всплеск от падения  тяжелого тела в воду, и глаза всех устремились туда, где барахтался в волнах  незадачливый боцман.    

Раздался  оглушительный взрыв хохота, чему немало содействовали легкие Билли Керби. В горах  прозвенело ответное эхо, как будто тоже насмехаясь над мистером Помпой, и  стихло где-то вдали, среди скал и лесов. Тело стюарда стало медленно  погружаться в озеро, но сперва это никого не встревожило, и только когда оно  вовсе исчезло из виду, вода сомкнулась над ним, а расходившиеся волны начали  успокаиваться и поверхность озера вновь стала ровной и неподвижной, только  тогда веселье уступило место тревоге.    

— Эй,  как ты там, Бенджамен? — крикнул с берега Ричард.    

— Да  этот дурень не умеет проплыть и одного ярда! — закричал вдруг Керби и  начал проворно скидывать с себя одежду.    

— Греби,  могиканин! — крикнул Эдвардс. — Свет факела укажет, куда опустилось  тело. Я нырну за ним.    

— Спасите,  ради бога, спасите его! — восклицала Элизабет, в ужасе склонившись на борт  пироги.    

Сильное  и ловкое движение гребком — и могиканин направил лодку туда, где упал стюард.  Громкий крик Кожаного Чулка тут же оповестил всех, что он видит тело  утонувшего.    

— Выровняйте  лодку, чтобы она стояла неподвижно, пока я буду нырять! — снова крикнул Эдвардс.    

— Спокойно,  сынок, к чему рисковать зря? — сказал Натти. — Мы сделаем иначе. Я  сейчас подцеплю парня на зубцы моей остроги, вот и все.    

Тело  Бенджамена находилось где-то посередине между дном и поверхностью воды — он обеими  руками крепко вцепился в сломанные стебли тростника. У Элизабет кровь застыла в  жилах, когда она увидела несчастного под плотным слоем воды. Судя по  расходящимся вокруг тела кругам, оно, очевидно, шевелилось. Благодаря факелу  сквозь толщу воды были видны лицо и руки Бенджамена, и цвет их кожи был уже как  у мертвеца.    

В то же  мгновение блестящие зубцы остроги Бампо приблизились к голове тонущего, охотник  проворно и ловко накрутил на них косицу и капюшон куртки Бенджамена и медленно  вытащил тело из воды. И тут все увидели страшное, позеленевшее лицо старого  моряка. Но как только ноздри его оказались в родной им стихии, послышалось  такое шумное пыхтенье, какое оказало бы честь даже дельфину.    

Несколько  секунд Натти держал утопленника на весу, над водой была только его голова.  Бенни Помпа открыл глаза и недоуменно огляделся, очевидно полагая, что попал в  какой-то новый, неведомый ему мир.    

На все  происшедшее ушло гораздо меньше времени, чем его потребовалось на то, чтобы пересказать  события. Подтянуть лодку к остроге, поднять тело Бенджамена на борт и причалить  к берегу — на все это понадобилось не больше минуты. Ричард, который от  волнения вбежал в воду, чтобы поскорее встретить своего любимца, вместе с Керби  перенес безжизненное тело стюарда на берег и усадил его подле костра, и шериф  тотчас распорядился касательно самых действенных мер, применяемых в те времена  для приведения в чувство утопленника.    

— Живее,  Билли, в поселок! — командовал он. — Тащи сюда бутыль, что стоит у  меня подле двери, — я в ней держу уксус, — да попроворнее, не трать  времени на то, чтобы выливать уксус, а беги прямо к мосье Лекуа да купи табаку  и полдюжины трубок. И попроси у Добродетели соли и фланелевую юбку. И скажи  доктору Тодду, чтобы прислал свой ланцет, да и сам сюда явился тоже. И еще…  Дьюк, что ты делаешь, скажи на милость? Ты что, хочешь загубить человека? Он и  так полон воды, а ты еще вливаешь в него ром! Ну-ка, помоги мне разжать его  кулаки, я разотру ему ладони.    

Бенджамен  сидел все в той же позе, мускулы у него были напряжены, в кулаках по-прежнему  зажаты стебли тростника — он ухватился за них, когда почувствовал, что тонет, и  именно это обстоятельство помешало ему подняться на поверхность воды, ибо он  держался за тростник весьма крепко, как истый моряк. Глаза его, однако, были  открыты, он оглядывал всех собравшихся у костра каким-то диким взглядом, а  легкие у него работали словно кузнечные мехи, будто желая вознаградить себя за  короткое время бездеятельности. Так как он упорно сжимал при этом губы, воздух  из легких вынужден был вырываться через ноздри с такой силой, что он скорее  хрипел, чем дышал, и с такой энергией, что все меры к восстановлению дыхания, о  которых распорядился шериф, можно было объяснить лишь крайним беспокойством  Ричарда за своего любимца.    

Бутылка  с ромом, приложенная Мармадьюком к губам утопленника, произвела магическое действие.  Рот Бенджамена непроизвольно открылся, руки разжались, выпустив наконец  тростник, и схватили вместо этого бутыль. Стюард воздел глаза к небу и весь  отдался блаженному ощущению. Но после нескольких глотков дыхание оказалось  столь же необходимым, как и после погружения в воду, и Бенджамен был вынужден  наконец оторваться от бутылки.    

— Ну,  Бенни, ты меня просто поражаешь! — воскликнул шериф. — Ведь ты только  что тонул! Как! Чтобы такой опытный моряк вел себя так глупо! Минуту назад ты  был полон воды, а теперь ты…    

— ..наполняюсь  грогом, — перебил его стюард. Лицо его необычайно быстро приняло нормальный  вид и свойственное ему выражение. — Видите ли, сквайр, я держал шлюзы  закрытыми, потому люки остались почти сухими. Я чуть ли не всю свою жизнь  провел на соленой воде, но знаю, что такое плавание и на пресной. И вот что я  скажу тебе, Билли Керби: из всех новичков в морском деле ты самый что ни на  есть нескладный. Пусть те, кто считают тебя надежным, умелым моряком, берут  тебя с собой в лодку, это их дело, но меня уволь. Будь я проклят, если еще хоть  раз в жизни пройду с тобой даже по берегу озера. Чего ради мне рисковать своей  шкурой? Ведь ты способен потопить человека, словно рыбу. И уж хоть бы бросил  ему потом веревку. Натти Бампо, давай-ка свою лапу. Поговаривают, что ты индеец  и когда-то снимая скальпы с белых, но мне ты нынче оказал немалую услугу и  теперь можешь считать меня своим другом. Оно, конечно, было бы пристойнее бросить  упавшему за борт старому моряку канат, а не цеплять его крючками за волосы, но  в общем-то беда невелика. Ты, верно, поступил так по привычке, тебе небось не  впервой хватать людей за волосы, а? Но мне-то ты тем зла не причинил, а это  главное.    

Тут  вмешался Мармадьюк, и Натти Бампо не успел ничего сказать в ответ Бенджамену.  Судья отдал ряд дельных распоряжений так уверенно и авторитетно, что шериф не  решился возражать.    

Бенджамена  по суше доставили в поселок, а невод вытянули на берег так, что рыба на этот  раз безнаказанно избежала ячеек сети.    

Улов  делили как обычно: ставили одного из участников спиной поочередно к каждой из  куч рыбы и предлагали назвать имя ее владельца. Билли Керби растянулся во весь  свой огромный рост на траве возле костра караулить до утра сеть и рыбу, а  остальные сели в лодку и поплыли к поселку.    

Последнее,  что видели сидевшие в лодке, когда костер уже начал скрываться из глаз, а лодка  приблизилась к берегу, был лесоруб, готовивший себе ужин. Факел в пироге  индейца некоторое время еще горел и двигался во мраке, потом вдруг замер  неподвижно, и в воздухе рассыпались горящие искры. И затем уже все погрузилось  в полную тьму, созданную союзом ночи, лесов и гор.    

Мысли  Элизабет перенеслись от Эдвардса, державшего шаль над ней и над Луизой, к  охотнику Натти и индейцу-воину, и в ней росло желание побывать в хижине, где по  какой-то таинственной причине столкнулись трое людей, столь различных по  темпераменту и привычкам, как Кожаный Чулок, индеец Джон и Оливер Эдвардс.    

 Глава 25    

     

К чему  болтать про горы и долины    

И о  мальчишеских своих забавах?    

Старик!  Никто их слушать не желает.    

Начни же  свой рассказ.    

Дуо    

     

На  следующее утро Ричард поднялся вместе с солнцем и, приказав седлать коней для  себя и Мармадьюка, направился в спальню кузена. Лицо шерифа хранило крайне  строгое выражение, приличествующее важности момента. Дверь в спальню судьи была  отперта, и Ричард вошел без всяких церемоний, не постучав, что характеризовало  не только его взаимоотношения с судьей, но и всегдашние манеры.    

— Ну,  Дьюк, живее на коня! — крикнул он. — Вчера я только намекал, а уж  сегодня изложу тебе все толком. Давид в своих псалмах говорит.., или Соломон?  Ну ладно, это все едино. Так вот, Соломон говорит, что всему свое время. И, по  моему скромному разумению, рыбная ловля не подходящее место и время для  обсуждения серьезных дел… Послушай, что с тобой, черт тебя возьми? Неужто  заболел? Дай-ка я пощупаю твой пульс. Мой дед, как тебе известно…    

— Телом  я здоров, Ричард, но душа у меня болит, — сказал судья и даже слегка  оттолкнул кузена, который уже готов был приступить к обязанностям, UQ праву  принадлежащим доктору Тодду. — Со вчерашней почтой, когда мы вернулись с  озера, я получил письма, и среди остальных вот это.    

Шериф  взял письмо, но, даже не взглянув на него, продолжал удивленно, не отрывая  глаз, смотреть на судью. Потом он глянул на стол, заваленный письмами, бумагами  и газетами, а затем окинул взглядом всю комнату. Постель была смята, как видно,  на ней лежали, но она осталась нераскрытой, и это говорило о том, что ее хозяин  провел на ней бессонную ночь. От свечей не осталось даже огарков; очевидно, они  погасли сами, догорев до конца. Мармадьюк уже отдернул шторы и, открыв обе  ставни и обе рамы, впустил в комнату мягкий воздух весеннего утра. Судья был  бледен, глаза у него запали, губы вздрагивали, и это было так не похоже на  всегда спокойного, бодрого и веселого Мармадьюка Темпла, что шериф с каждым  мгновением все больше приходил в замешательство. Наконец он посмотрел на  письмо, которое все еще держал нераскрытым, комкая его в руке.    

— Как!  Оно пришло с кораблем из Англии? Ого! — воскликнул он. — Ну, Дьюк,  должно быть, там и в самом деле немаловажные новости.    

— Прочти  его, — проговорил Мармадьюк, шагая по комнате в чрезвычайном волнении.    

Ричард,  имевший привычку думать во всеуслышание, не в состоянии был долго читать про себя,  и часть того, что стояло в письме, произносил вслух. Именно эти отрывки письма,  которые были таким образом оглашены, мы предлагаем вниманию читателя вместе с  репликами шерифа.    

— «Лондон,  двенадцатое февраля 1793 года…» — начал шериф. — Гм, немалый путь оно проделало!  Ветер, правда, целых шесть недель дул попутный, северо-западный, он переменился  только две недели тому назад… «Сэр, Ваши письма от десятого августа, двадцать  третьего сентября и первого декабря были своевременно нами получены, и ответ на  первое из них мы переслали с обратным рейсом пакетбота. Со времени получения  Вашего последнего письма, я… — Тут шериф принялся бормотать что-то себе под  нос, и большая часть письма осталась неясной. — ..к прискорбию моему,  должен известить Вас о том, что…» Гм, дела, кажется, действительно плохи! «…но  уповаю на то, что всемилостивое проведение…» Да, как видно, человек он очень  набожный, уж наверное принадлежит к епископальной церкви. Гм, гм… «…судно,  отплывшее из Фалмута [59]  в первых числах сентября прошлого года.., мы не преминем довести до Вас все  новые сведения по поводу этого прискорбного события…» Право, для поверенного у  него очень добрая душа! «…но в настоящее время мы не имеем больше ничего  сообщить Вам…» Гм! «Национальный конвент.., несчастный Людовик.., по примеру  вашего Вашингтона…» Должен сказать, что сразу видно    

— это  пишет человек благоразумный, не какой-нибудь бесшабашный демократ. Гм, гм!  «…наш отважный флот.., под властью нашего превосходного монарха…» Да-да, сам-то  король Георг ничего человек, только вот советчики у него плохи… Гм! Гм!..  «Прошу принять уверения в совершеннейшем почтении… Эндрю Холт». Эндрю Холт…  Очень благоразумный и чувствительный человек этот Эндрю Холт, хоть и сообщает  дурные вести. Что же ты теперь думаешь делать, кузен Мармадьюк?    

— Что  я могу тут сделать, Ричард? Остается лишь одно: положиться на время и на волю  божью. А вот еще письмо, из Коннектикута, но в нем лишь повторяется то, что уже  было сказано в первом. В отношении этих печальных новостей из Англии только одно  может служить утешением — мое последнее письмо он успел получить до того, как  корабль отплыл.    

— Да,  Дьюк, скверно все это, очень скверно. Теперь все мои планы пристроить еще  флигель к дому летят к черту. Но пока оставим это. Я распорядился, чтобы нам подали  лошадей. Поедем, я покажу тебе нечто чрезвычайно важное. Ведь ты постоянно  думаешь о копях…    

— Не  говори о копях, Ричард, — прервал его судья. — Сперва надо выполнить  свой священный долг, и безотлагательно. Сегодняшний день я этому и посвящаю, и  ты должен мне помочь в том, Ричард, я не могу поручить дело столь важное и  щекотливое Оливеру, человеку постороннему.    

— Ну  разумеется, Дьюк! — воскликнул шериф, сжимая руку судьи. — Можешь  располагать мною в любую минуту. Наши матери были родными сестрами, а родная  кровь — это, в конце концов, лучший цемент, скрепляющий дружбу. Ну ладно, с  серебряными копями пока можно и подождать, отложим до другого раза. Нам, должно  быть, понадобится Дэрки Ван?    

Мармадьюк  ответил утвердительно, и шериф, отказавшись от своих первоначальных намерений,  сразу занялся другим: он прошел в столовую и отдал распоряжение немедленно  послать за Дэрком Вандерсколом.    

В те  времена поселок Темплтон обладал всего двумя представителями судейской  профессии. Один из них уже был представлен читателю в трактирчике «Храбрый  драгун», второго звали Дэрк Вандерскол, или просто Дэрки, как фамильярно назвал  его шериф. Довольно сносные профессиональные знания, величайшее добродушие и  некоторая доля честности — таковы были основные качества этого человека, который  жителям поселка был известен как «сквайр Вандерскол», или «голландец», и даже  получил от них лестное прозвище «честный стряпчий». Не желая вводить читателя в  заблуждение относительно кого бы то ни было из действующих лиц романа, мы  считаем необходимым добавить, что, говоря о честности сквайра Вандерскола, надо  помнить, что все на свете относительно, в том числе и человеческие достоинства,  и поэтому мы убедительно просим не забывать, что в описании той или иной черты  характера наших героев всегда подразумевается ее относительность.    

Весь  остаток дня судья провел запершись в своем кабинете с кузеном Ричардом и  стряпчим Вандерсколом, и никто, кроме Элизабет, не был туда допущен. Глубокая  печаль Мармадьюка передалась и его дочери, обычная ее веселость покинула ее,  умное личико девушки стало серьезным и сосредоточенным. Эдвардс, на долю  которого в тот день выпала роль недоумевающего, хотя и весьма зоркого  наблюдателя, был поражен этой внезапной переменой в настроении членов семьи —  он даже подглядел Слезу, скатившуюся по щеке Элизабет и затуманившую яркие  глаза не очень свойственной им мягкостью.    

— Получены  дурные вести, мисс Темпл? — осведомился он, и сказано это было с таким  сочувствием, что Луиза Грант, которая сидела здесь же в комнате, склонившись  над рукоделием, подняла голову, бросила на молодого человека быстрый взгляд и  тут же вспыхнула от смущения. — Я догадываюсь, что вашему отцу скоро  потребуется посланец, и готов предложить свои услуги. Может быть, это вас  несколько успокоит…