1 2 3 4 
Спуск в подземку – и под ногами, на непорочном стекле  ступеней – опять белый листок: «Мефи». И на стене внизу, на скамейке, на  зеркале в вагоне (видимо, наклеено наспех – небрежно, криво) – везде та же  самая белая, жуткая сыпь.    

В тишине – явственное жужжание колес, как шум воспаленной  крови. Кого-то тронули за плечо – он вздрогнул, уронил сверток с бумагами. И  слева от меня – другой: читает в газете все одну и ту же, одну и ту же, одну и  ту же строчку, и газета еле заметно дрожит. И я чувствую, как всюду – в  колесах, руках, газетах, ресницах – пульс все чаще и, может быть, сегодня,  когда я с I попаду туда, – будет 39, 40, 41 градус – отмеченные на  термометре черной чертой…    

На эллинге – такая же, жужжащая далеким, невидимым пропеллером  тишина. Станки молча, насупившись стоят. И только краны, чуть слышно, будто на  цыпочках, скользят, нагибаются, хватают клешнями голубые глыбы замороженного  воздуха и грузят их в бортовые цистерны «Интеграла»: мы уже готовим его к  пробному полету.    

– Ну что: в неделю кончим погрузку?    

Это я Второму Строителю. Лицо у него – фаянс, расписанный  сладко-голубыми, нежно-розовыми цветочками (глаза, губы), но они сегодня  какие-то линялые, смытые. Мы считаем вслух, но я вдруг обрубил на полуслове и  стою, разинув рот: высоко под куполом на поднятой краном голубой глыбе – чуть  заметный белый квадратик – наклеена бумажка. И меня всего трясет – может быть,  от смеха, – да, я сам слышу, как я смеюсь (знаете ли вы это, когда вы сами  слышите свой смех?).    

– Нет, слушайте… – говорю я. – Представьте,  что вы на древнем аэроплане, альтиметр пять тысяч метров, сломалось крыло, вы  турманом вниз, и по дороге высчитываете: «Завтра – от двенадцати до двух… от  двух до шести… в 6 обед…» Ну не смешно ли? А ведь мы сейчас – именно так!    

Голубые цветочки шевелятся, таращатся. Что, если б я был  стеклянный и не видел, что через каких-нибудь 3–4 часа…    

 Запись 27-я    

Конспект:    

Никакого конспекта –  нельзя    

     

Я один в бесконечных коридорах – тех самых. Немое бетонное  небо. Где-то капает о камень вода. Знакомая, тяжелая, непрозрачная дверь – и  оттуда глухой гул.    

Она сказала, что выйдет ко мне ровно в 16. Но вот уже прошло  после 16 пять минут, десять, пятнадцать: никого.    

На секунду прежний я, которому страшно, если откроется эта  дверь. Еще последние пять минут, и если она не выйдет —    

Где-то капает о камень вода. Никого. Я с тоскливой радостью  чувствую: спасен. Медленно иду по коридору, назад. Дрожащий пунктир лампочек на  потолке все тусклее, тусклее…    

Вдруг сзади торопливо брякнула дверь, быстрый топот, мягко  отскакивающий от потолка, от стен, – и она, летучая, слегка запыхавшаяся  от бега, дышит ртом.    

– Я знала: ты будешь здесь, ты придешь! Я знала: ты-ты…    

Копья ресниц отодвигаются, пропускают меня внутрь – и… Как  рассказать то, что со мною делает этот древний, нелепый, чудесный обряд, когда  ее губы касаются моих? Какой формулой выразить этот, все, кроме нее, в душе  выметающий вихрь? Да, да, в душе – смейтесь, если хотите.    

Она с усилием, медленно подымает веки – и с трудом, медленно  слова:    

– Нет, довольно… после: сейчас – пойдем.    

Дверь открылась. Ступени – стертые, старые. И нестерпимо  пестрый гам, свист, свет…    

     

С тех пор прошли уже почти сутки, все во мне уже несколько  отстоялось – и тем не менее мне чрезвычайно трудно дать хотя бы  приближенно-точное описание. В голове как будто взорвали бомбу, а раскрытые  рты, крылья, крики, листья, слова, камни – рядом, кучей, одно за другим…    

Я помню – первое у меня было: «Скорее, сломя голову, назад».  Потому что мне ясно: пока я там, в коридорах, ждал – они как-то взорвали или  разрушили Зеленую Стену – и оттуда все ринулось и захлестнуло наш очищенный от  низшего мира город.    

Должно быть, что-нибудь в этом роде я сказал I. Она  засмеялась:    

– Да нет же! Просто мы вышли за Зеленую Стену…    

Тогда я раскрыл глаза – и лицом к лицу со мной, наяву то  самое, чего до сих пор не видел никто из живых иначе, как в тысячу раз  уменьшенное, ослабленное, затушеванное мутным стеклом Стены.    

Солнце… это не было наше, равномерно распределенное по  зеркальной поверхности мостовых солнце: это были какие-то живые осколки,  непрестанно прыгающие пятна, от которых слепли глаза, голова шла кругом. И  деревья, как свечки, – в самое небо; как на корявых лапах присевшие к  земле пауки; как немые зеленые фонтаны… И все это карачится, шевелится, шуршит,  из-под ног шарахается какой-то шершавый клубочек, а я прикован, я не могу ни  шагу – потому что под ногами не плоскость – понимаете, не плоскость, – а  что-то отвратительно-мягкое, податливое, живое, зеленое, упругое.    

Я был оглушен всем этим, я захлебнулся – это, может быть,  самое подходящее слово. Я стоял, обеими руками вцепившись в какой-то качающийся  сук.    

– Ничего, ничего! Это только сначала, это пройдет.  Смелее!    

Рядом с I – на зеленой, головокружительно прыгающей сетке  чей-то тончайший, вырезанный из бумаги профиль… нет, не чей-то, а я его знаю. Я  помню: доктор – нет, нет, я очень ясно все понимаю. И вот понимаю: они вдвоем  схватили меня под руки и со смехом тащат вперед. Ноги у меня заплетаются,  скользят. Там карканье, мох, кочки, клекот, сучья, стволы, крылья, листья,  свист…    

И – деревья разбежались, яркая поляна, на поляне – люди… или  уж я не знаю как: может быть, правильней – существа.    

Тут самое трудное. Потому что это выходило из всяких  пределов вероятия. И мне теперь ясно, отчего I всегда так упорно отмалчивалась:  я все равно бы не поверил – даже ей. Возможно, что завтра я и не буду верить и  самому себе – вот этой своей записи.    

На поляне вокруг голого, похожего на череп камня шумела  толпа в триста – четыреста… человек – пусть – «человек», мне трудно говорить  иначе. Как на трибунах из общей суммы лиц вы в первый момент воспринимаете  только знакомых, так и здесь я сперва увидел только наши серо-голубые юнифы. А  затем секунда – и среди юниф, совершенно отчетливо и просто: вороные, рыжие,  золотистые, караковые, чалые, белые люди – по-видимому, люди. Все они были без  одежд и все были покрыты короткой блестящей шерстью – вроде той, какую всякий  может видеть на лошадином чучеле в Доисторическом Музее. Но у самок были лица  точно такие – да, да, точно такие же, – как и у наших женщин:  нежно-розовые и не заросшие волосами, и у них свободны от волос были также  груди – крупные, крепкие, прекрасной геометрической формы. У самцов без шерсти  была только часть лица – как у наших предков.    

Это было до такой степени невероятно, до такой степени  неожиданно, что я спокойно стоял – положительно утверждаю: спокойно стоял и  смотрел. Как весы: перегрузите одну чашку – и потом можете класть туда уже  сколько угодно – стрелка все равно не двинется…    

Вдруг – один: I уже со мной нет – не знаю, как и куда она  исчезла. Кругом только эти, атласно лоснящиеся на солнце шерстью. Я хватаюсь за  чье-то горячее, крепкое, вороное плечо:    

– Послушайте – ради Благодетеля – вы не видали – куда  она ушла? Вот только сейчас – вот сию минуту…    

На меня – косматые, строгие брови:    

– Ш-ш-ш! Тише. – И космато кивнули туда, на  середину, где желтый, как череп, камень.    

Там, наверху, над головами, над всеми – я увидел ее. Солнце  прямо в глаза, по ту сторону, и от этого вся она – на синем полотне неба –  резкая, угольно-черная, угольный силуэт на синем. Чуть выше летят облака, и  так, будто не облака, а камень, и она сама на камне, и за нею толпа, и поляна –  неслышно скользят, как корабль, и легкая – уплывает земля под ногами…    

– Братья… – это она. – Братья! Вы все знаете:  там, за Стеною, в городе – строят «Интеграл». И вы знаете: пришел день, когда  мы разрушим эту Стену – все стены – чтобы зеленый ветер из конца в конец – по  всей земле. Но «Интеграл» унесет эти стены туда, вверх, в тысячи иных земель,  какие сегодня ночью зашелестят вам огнями сквозь черные ночные листья…    

Об камень – волны, пена, ветер:    

– Долой «Интеграл»! Долой!    

– Нет, братья: не долой. Но «Интеграл» должен быть  нашим. В тот день, когда он впервые отчалит в небо, на нем будем мы. Потому что  с нами Строитель «Интеграла». Он покинул стены, он пришел со мной сюда, чтобы  быть среди вас. Да здравствует Строитель!    

Миг – и я где-то наверху, подо мною – головы, головы,  головы, широко кричащие рты, выплеснутые вверх и падающие руки. Это было  необычайно странное, пьяное: я чувствовал себя над всеми, я был я, отдельное,  мир, я перестал быть слагаемым, как всегда, и стал единицей.    

И вот я – с измятым, счастливым, скомканным, как после  любовных объятий, телом – внизу, около самого камня. Солнце, голоса сверху –  улыбка I. Какая-то золотоволосая и вся атласно-золотая, пахнущая травами  женщина. В руках у ней чаша, по-видимому, из дерева. Она отпивает красными  губами и подает мне, и я жадно, закрывши глаза, пью, чтоб залить огонь, –  пью сладкие, колючие, холодные искры.    

А затем – кровь во мне и весь мир – в тысячу раз быстрее,  легкая земля летит пухом. И все мне легко, просто, ясно.    

Вот теперь я вижу на камне знакомые, огромные буквы: «Мефи»  – и почему-то это так нужно, это простая, прочная нить, связывающая все. Я вижу  грубое изображение – может быть, тоже на этом камне: крылатый юноша, прозрачное  тело, и там, где должно быть сердце, – ослепительный, малиново-тлеющий  уголь. И опять: я понимаю этот уголь… или не то: чувствую его – так же, как, не  слыша, чувствую каждое слово (она говорит сверху, с камня) – и чувствую,  что все дышат вместе – и всем вместе куда-то лететь, как тогда птицы над  Стеной…    

Сзади, из густо дышащей чащи тел – громкий голос:    

– Но это же безумие!    

И кажется, я – да, думаю, что это был именно я, –  вскочил на камень, и оттуда солнце, головы, на синем – зеленая зубчатая пила, и  я кричу:    

– Да, да, именно! И надо всем сойти с ума, необходимо  всем сойти с ума – как можно скорее! Это необходимо – я знаю.    

Рядом – I; ее улыбка, две темных черты – от краев рта вверх,  углом; и во мне угол, и это мгновенно, легко, чуть больно, прекрасно…    

Потом – только застрявшие, разрозненные осколки.    

Медленно, низко – птица. Я вижу: она живая, как я, она, как  человек, поворачивает голову вправо, влево, и в меня ввинчиваются черные,  круглые глаза…    

Еще: спина – с блестящей, цвета старой слоновой кости  шерстью. По спине ползет темное, с крошечными, прозрачными крыльями насекомое –  спина вздрагивает, чтобы согнать насекомое, еще раз вздрагивает…    

Еще: от листьев тень – плетеная, решетчатая. В тени лежат и  жуют что-то похожее на легендарную пищу древних: длинный желтый плод и кусок  чего-то темного. Женщина сует это мне в руку, и мне смешно: я не знаю, могу ли  я это есть.    

И снова: толпа, головы, ноги, руки, рты. Выскакивают на  секунду лица – и пропадают, лопаются, как пузыри. И на секунду – или, может  быть, это только мне кажется – прозрачные, летящие крылья-уши.    

Я из всех сил стискиваю руку I. Она оглядывается:    

– Что ты?    

– Он здесь… Мне показалось…    

– Кто он?    

– …Вот только сейчас – в толпе…    

Угольно-черные, тонкие брови вздернуты к вискам: острый  треугольник, улыбка. Мне неясно: почему она улыбается – как она может  улыбаться?    

– Ты не понимаешь – I, ты не понимаешь, что значит,  если он или кто-нибудь из них – здесь.    

– Смешной! Разве кому-нибудь там, за Стеною, придет в  голову, что мы здесь? Вспомни: вот ты – разве ты когда-нибудь думал, что это  возможно? Они ловят нас там – пусть ловят! Ты бредишь.    

Она улыбается легко, весело, и я улыбаюсь, земля – пьяная,  веселая, легкая – плывет…    

 Запись 28-я    

Конспект:    

Обе. Энтропия и  энергия. Непрозрачная часть тела    

     

Вот: если ваш мир подобен миру наших далеких предков, так  представьте себе, что однажды в океане вы наткнулись на шестую, седьмую часть  света – какую-нибудь Атлантиду, и там – небывалые города-лабиринты, люди, парящие  в воздухе без помощи крыльев, или аэро, камни, подымаемые вверх силою  взгляда, – словом, такое, что вам не могло бы прийти в голову, даже когда  вы страдаете сноболезнью. Вот так же и я вчера. Потому что – поймите же – никто  и никогда из нас со времени Двухсотлетней Войны не был за Стеною – я уже  говорил вам об этом.    

Я знаю: мой долг перед вами, неведомые друзья, рассказать  подробнее об этом странном и неожиданном мире, открывшемся мне вчера. Но пока я  не в состоянии вернуться к этому. Все новое и новое, какой-то ливень событий, и  меня не хватает, чтобы собрать все: я подставляю полы, пригоршни – и все-таки  целые ведра проливаются мимо, а на эти страницы попадают только капли…    

Сперва я услышал у себя за дверью громкие голоса – и узнал  ее голос, I, упругий, металлический – и другой, почти негнувшийся – как  деревянная линейка – голос Ю. Затем дверь разверзлась с треском и выстрелила их  обеих ко мне в комнату. Именно так: выстрелила.    

I положила руку на спинку моего кресла и через плечо, вправо  – одними зубами улыбалась той. Я не хотел бы стоять под этой улыбкой.    

– Послушайте, – сказала мне I, – эта женщина,  кажется, поставила себе целью охранять вас от меня как малого ребенка. Это – с  вашего разрешения?    

И тогда – другая, вздрагивая жабрами:    

– Да он и есть ребенок. Да! Только потому он и не  видит, что вы с ним все это – только затем, чтобы… что все это комедия. Да! И  мой долг…    

На миг в зеркале – сломанная, прыгающая прямая моих бровей.  Я вскочил и, с трудом удерживая в себе того – с трясущимися волосатыми кулаками,  с трудом протискивая сквозь зубы каждое слово, крикнул ей в упор – в самые  жабры:    

– С-сию же с-секунду – вон! Сию же секунду!    

Жабры вздулись кирпично-красно, потом опали, посерели. Она  раскрыла рот что-то сказать и, ничего не сказав, захлопнулась, вышла.    

Я бросился к I:    

– Я не прощу – я никогда себе этого не прощу! Она смела  – тебя? Но ты же не можешь думать, что я думаю, что… что она… Это все потому,  что она хочет записаться на меня, а я…    

– Записаться она, к счастью, не успеет. И хоть тысячу  таких, как она: мне все равно. Я знаю – ты поверишь не тысяче, но одной мне.  Потому что ведь после вчерашнего – я перед тобой вся, до конца, как ты хотел. Я  – в твоих руках, ты можешь – в любой момент…    

– Что – в любой момент? – и тотчас же понял – ч т  о, кровь брызнула в уши, в щеки, я крикнул: – Не надо об этом, никогда не  говори мне об этом! Ведь ты же понимаешь, что это тот я, прежний, а теперь…    

– Кто тебя знает… Человек – как роман: до самой  последней страницы не знаешь, чем кончится. Иначе не стоило бы и читать…    

I гладит меня по голове. Лица ее мне не видно, но по голосу  слышу: смотрит сейчас куда-то очень далеко, зацепилась глазами за облако,  плывущее неслышно, медленно, неизвестно куда…    

Вдруг отстранила меня рукой – твердо и нежно:    

– Слушай: я пришла сказать тебе, что, может быть, мы  уже последние дни… Ты знаешь: с сегодняшнего вечера отменены все аудиториумы.    

– Отменены?    

– Да. И я шла мимо – видела: в зданиях аудиториумов  что-то готовят, какие-то столы, медики в белом.    

– Но что же это значит?    

– Я не знаю. Пока еще никто не знает. И это хуже всего.  Я только чувствую: включили ток, искра бежит – и не нынче, так завтра… Но,  может быть, они не успеют.    

Я уж давно перестал понимать: кто – они и кто – мы. Я не  понимаю, чего я хочу: чтобы успели – или не успели. Мне ясно только одно: I  сейчас идет по самому краю – и вот-вот…    

– Но это безумие, – говорю я. – Вы – и Единое  Государство. Это все равно как заткнуть рукою дуло – и думать, что можно  удержать выстрел. Это – совершенное безумие!    

Улыбка:    

– «Надо всем сойти с ума – как можно скорее сойти с  ума». Это говорил кто-то вчера. Ты помнишь? Там…    

Да, это у меня записано. И следовательно, это было на самом  деле. Я молча смотрю на ее лицо: на нем сейчас особенно явственно – темный  крест.    

– I, милая, – пока еще не поздно… Хочешь – я брошу  все, забуду все – и уйдем с тобою туда, за Стену – к этим… я не знаю, кто они.    

Она покачала головой. Сквозь темные окна глаз – там, внутри  у ней, я видел, пылает печь, искры, языки огня вверх, навалены горы сухих,  смоляных дров. И мне ясно: поздно уже, мои слова уже ничего не могут…    

Встала – сейчас уйдет. Может быть, уже последние дни, может  быть, минуты… Я схватил ее за руку.    

– Нет! Еще хоть немного – ну, ради… ради…    

Она медленно поднимала вверх, к свету, мою руку – мою  волосатую руку, которую я так ненавидел. Я хотел выдернуть, но она держала  крепко.    

– Твоя рука… Ведь ты не знаешь – и немногие это знают,  что женщинам отсюда, из города, случалось любить тех. И в тебе, наверное, есть  несколько капель солнечной, лесной крови. Может быть, потому я тебя и —    

Пауза – и как странно: от паузы, от пустоты, от ничего – так  несется сердце. И я кричу:    

– Ага! Ты еще не уйдешь! Ты не уйдешь – пока мне не  расскажешь о них – потому что ты любишь… их, а я даже не знаю, кто они, откуда  они. Кто они? Половина, какую мы потеряли, Н2  и О – а чтобы получилось  Н2  О – ручьи, моря, водопады, волны, бури – нужно, чтобы половины  соединились…    

Я отчетливо помню каждое ее движение. Я помню, как она взяла  со стола мой стеклянный треугольник и все время, пока я говорил, прижимала его  острым ребром к щеке – на щеке выступал белый рубец, потом наливался розовым,  исчезал. И удивительно: я не могу вспомнить ее слов – особенно вначале, –  и только какие-то отдельные образы, цвета.    

Знаю: сперва это было о Двухсотлетней Войне. И вот – красное  на зелени трав, на темных глинах, на синеве снегов – красные, непросыхающие  лужи. Потом желтые, сожженные солнцем травы, голые, желтые, всклокоченные люди  – и всклокоченные собаки – рядом, возле распухшей падали, собачьей или, может  быть, человечьей… Это, конечно, – за стенами: потому что город – уже  победил, в городе уже наша теперешняя – нефтяная пища.    

И почти с неба донизу – черные, тяжелые складки, и складки  колышутся: над лесами, над деревнями медленные столбы, дым. Глухой вой: гонят в  город черные бесконечные вереницы, чтобы силою спасти их и научить счастью.    

– Ты все это почти знал?    

– Да, почти.    

– Но ты не знал и только немногие знали, что небольшая  часть их все же уцелела и осталась жить там, за Стенами. Голые – они ушли в  леса. Они учились там у деревьев, зверей, птиц, цветов, солнца. Они обросли  шерстью, но зато под шерстью сберегли горячую, красную кровь. С вами хуже: вы  обросли цифрами, по вас цифры ползают, как вши. Надо с вас содрать все и  выгнать голыми в леса. Пусть научатся дрожать от страха, от радости, от  бешеного гнева, от холода, пусть молятся огню. И мы, Мефи, – мы хотим…    

– Нет, подожди – а «Мефи»? Что такое «Мефи»?    

– Мефи? Это – древнее имя, это – тот, который… Ты  помнишь: там, на камне – изображен юноша… Или нет: я лучше на твоем языке, так  ты скорее поймешь. Вот: две силы в мире – энтропия и энергия. Одна – к  блаженному покою, к счастливому равновесию; другая – к разрушению равновесия, к  мучительно-бесконечному движению. Энтропии – наши или, вернее, – ваши  предки, христиане, поклонялись как Богу. А мы, антихристиане, мы…    

И вот момент – чуть слышный, шепотом, стук в дверь – и в  комнату вскочил тот самый сплюснутый, с нахлобученным на глаза лбом, какой не  раз приносил мне записки от I.    

Он подбежал к нам, остановился, сопел – как воздушный насос  – и не мог сказать ни слова: должно быть, бежал во всю мочь.    

– Да ну же! Что случилось? – схватила его за руку  I.    

– Идут – сюда… – пропыхтел наконец насос. –  Стража… и с ними этот – ну, как это… вроде горбатенького…    

– S?    

– Ну да! Рядом – в доме. Сейчас будут здесь. Скорее,  скорее!    

– Пустое! Успеется… – смеялась, в глазах – искры,  веселые языки.    

Это – или нелепое, безрассудное мужество – или тут было  что-то еще непонятное мне.    

– I, ради Благодетеля! Пойми же – ведь это…    

– Ради Благодетеля, – острый треугольник – улыбка.    

– Ну… ну, ради меня… Прошу тебя.    

– Ах, а мне еще надо было с тобой об одном деле… Ну,  все равно: завтра…    

Она весело (да: весело) кивнула мне; кивнул и тот –  высунувшись на секунду из-под своего лбяного навеса. И я – один.    

Скорее – за стол. Развернул свои записи, взял перо – чтобы  они нашли меня за этой работой на пользу Единого Государства. И вдруг – каждый  волос на голове живой, отдельный и шевелится: «А что, если возьмут и прочтут  хотя бы одну страницу – из этих, из последних?»    

Я сидел за столом, не двигаясь, – и я видел, как  дрожали стены, дрожало перо у меня в руке, колыхались, сливаясь, буквы…    

Спрятать? Но куда: все – стекло. Сжечь? Но из коридора и из  соседних комнат – увидят. И потом, я уже не могу, не в силах истребить этот  мучительный – и может быть, самый дорогой мне – кусок самого себя.    

Издали – в коридоре – уже голоса, шаги. Я успел только  схватить пачку листов, сунуть их под себя – и вот теперь прикованный к  колеблющемуся каждым атомом креслу, и пол под ногами – палуба, вверх и вниз…    

Сжавшись в комочек, забившись под навес лба – я как-то  исподлобья, крадучись, видел: они шли из комнаты в комнату, начиная с правого  конца коридора, и все ближе. Одни сидели застывшие, как я; другие – вскакивали  им навстречу и широко распахивали дверь – счастливцы! Если бы я тоже…    

«Благодетель – есть необходимая для человечества  усо-вершенствованнейшая дезинфекция, и вследствие этого в организме Единого  Государства никакая перистальтика…» – я прыгающим пером выдавливал эту  совершенную бессмыслицу и нагибался над столом все ниже, а в голове –  сумасшедшая кузница, и спиною я слышал – брякнула ручка двери, опахнуло ветром,  кресло подо мною заплясало…    

Только тогда я с трудом оторвался от страницы и повернулся к  вошедшим (как трудно играть комедию… ах, кто мне сегодня говорил о комедии?).  Впереди был S – мрачно, молча, быстро высверливая глазами колодцы во мне, в  моем кресле, во вздрагивающих у меня под рукой листках. Потом на секунду –  какие-то знакомые, ежедневные лица на пороге, и вот от них отделилось одно –  раздувающиеся, розово-коричневые жабры…    

Я вспомнил все, что было в этой комнате полчаса назад, и мне  было ясно, что она сейчас – Все мое существо билось и пульсировало в той (к  счастью, непрозрачной) части тела, какою я прикрыл рукопись.    

Ю подошла сзади к нему, к S, осторожно тронула его за рукав  – и негромко сказала:    

– Это – Д-503, Строитель «Интеграла». Вы, наверное,  слышали? Он – всегда вот так, за столом… Совершенно не щадит себя!    

…А я-то? Какая чудесная, удивительная женщина.    

S заскользил ко мне, перегнулся через мое плечо – над  столом. Я заслонил локтем написанное, но он строго крикнул:    

– Прошу сейчас же показать мне, что у вас там!    

Я, весь полыхая от стыда, подал ему листок. Он прочитал, и я  видел, как из глаз выскользнула у него улыбка, юркнула вниз по лицу и, чуть  пошевеливая хвостиком, присела где-то в правом углу рта…    

– Несколько двусмысленно, но все-таки… Что же,  продолжайте: мы больше не будем вам мешать.    

Он зашлепал – как плицами по воде – к двери, и с каждым его  шагом ко мне постепенно возвращались ноги, руки, пальцы – душа снова равномерно  распределялась по всему телу, я дышал…    

Последнее: Ю задержалась у меня в комнате, подошла,  нагнулась к уху – и шепотом:    

– Ваше счастье, что я…    

Непонятно: что она хотела этим сказать?    

Вечером, позже, узнал: они увели с собою троих. Впрочем,  вслух об этом, равно как и о всем происходящем, никто не говорит  (воспитательное влияние невидимо присутствующих в нашей среде Хранителей).  Разговоры – главным образом о быстром падении барометра и о перемене погоды.    

 Запись 29-я    

Конспект:    

Нити на лице. Ростки.  Противоестественная компрессия    

     

Странно: барометр идет вниз, а ветра все еще нет, тишина.  Там, наверху, уже началось – еще неслышная нам – буря. Во весь дух несутся  тучи. Их пока мало – отдельные зубчатые обломки. И так: будто наверху уже  низринут какой-то город, и летят вниз куски стен и башен, растут на глазах с  ужасающей быстротой – все ближе, – но еще дни им лететь сквозь голубую  бесконечность, пока не рухнут на дно, к нам, вниз.    

Внизу – тишина. В воздухе – тонкие, непонятные, почти  невидимые нити. Их каждую осень приносит оттуда, из-за Стены. Медленно плывут –  и вдруг вы чувствуете: что-то постороннее, невидимое у вас на лице, вы хотите  смахнуть – и нет: не можете, никак не отделаться…    

Особенно много этих нитей – если идти около Зеленой Стены,  где я шел сегодня утром: I назначила мне увидеться с нею в Древнем Доме – в  той, нашей, «квартире».    

Я уже миновал громаду Древнего Дома, когда сзади услышал  чьи-то мелкие, торопливые шаги, частое дыхание. Оглянулся – и увидал: меня  догоняла О.    

Вся она была как-то по-особенному, законченно, упруго  кругла. Руки, и чаши грудей, и все ее тело, такое мне знакомое, круглилось и  натягивало юнифу: вот сейчас прорвет тонкую материю – и наружу, на солнце, на  свет. Мне представляется: там, в зеленых дебрях, весною так же упрямо  пробиваются сквозь землю ростки – чтобы скорее выбросить ветки, листья, скорее  цвести.    

Несколько секунд она молчала, сине сияла мне в лицо.    

– Я видела вас – тогда, в День Единогласия.    

– Я тоже вас видел… – И сейчас же мне вспомнилось,  как она стояла внизу, в узком проходе, прижавшись к стене и закрыв живот  руками. Я невольно посмотрел на ее круглый под юнифой живот.    

Она, очевидно, заметила – вся стала кругло-розовая, и  розовая улыбка.    

– Я так счастлива – так счастлива… Я полна – понимаете:  вровень с краями. И вот – хожу и ничего не слышу, что кругом, а все слушаю  внутри, в себе…    

Я молчал. На лице у меня – что-то постороннее, оно мешало –  и я никак не мог от этого освободиться. И вдруг неожиданно, еще синее сияя, она  схватила мою руку – и у себя на руке я почувствовал ее губы… Это – первый раз в  моей жизни. Это была какая-то неведомая мне до сих пор древняя ласка, и от нее  – такой стыд и боль, что я (пожалуй, даже грубо) выдернул руку.    

– Слушайте – вы с ума сошли! И не столько это – вообще  вы… Чему вы радуетесь? Неужели вы можете забыть о том, что вас ждет? Не сейчас  – так все равно через месяц, через два месяца…    

Она – потухла; все круги – сразу прогнулись, покоробились. А  у меня в сердце – неприятная, даже болезненная компрессия, связанная с  ощущением жалости (сердце – не что иное, как идеальный насос; компрессия,  сжатие – засасывание насосом жидкости – есть технический абсурд; отсюда ясно:  насколько в сущности абсурдны, противоестественны, болезненны все «любви»,  «жалости» и все прочее, вызывающее такую компрессию).    

Тишина. Мутно-зеленое стекло Стены – слева. Темно-красная  громада – впереди. И эти два цвета, слагаясь, дали во мне в виде  равнодействующей – как мне кажется, блестящую идею.    

– Стойте! Я знаю, как спасти вас. Я избавлю вас от  этого: увидать своего ребенка – и затем умереть. Вы сможете выкормить его –  понимаете – вы будете следить, как он у вас на руках будет расти, круглеть,  наливаться, как плод…    

Она вся так и затряслась, так и вцепилась в меня.    

– Вы помните ту женщину… ну, тогда, давно, на прогулке.  Так вот: она сейчас здесь, в Древнем Доме. Идемте к ней, и ручаюсь: я все  устрою немедля.    

Я уже видел, как мы вдвоем с I ведем ее коридорами – вот она  уже там, среди цветов, трав, листьев… Но она отступила от меня назад, рожки  розового ее полумесяца дрожали и изгибались вниз.    

– Это – та самая, – сказала она.    

– То есть… – я почему-то смутился. – Ну да:  та самая.    

– И вы хотите, чтобы я пошла к ней – чтобы я просила ее  – чтобы я… Не смейте больше никогда мне об этом!    

Согнувшись, она быстро пошла от меня. Будто еще что-то  вспомнила – обернулась и крикнула:    

– И умру – да, пусть! И вам никакого дела – не все ли  вам равно?    

Тишина. Падают сверху, с ужасающей быстротой растут на  глазах – куски синих башен и стен, но им еще часы – может быть, дни – лететь  сквозь бесконечность; медленно плывут невидимые нити, оседают на лицо – и никак  их не стряхнуть, никак не отделаться от них.    

Я медленно иду к Древнему Дому. В сердце – абсурдная,  мучительная компрессия…    

Запись 30-я.    

Конспект:    

ПОСЛЕДНЕЕ ЧИСЛО. ОШИБКА ГАЛИЛЕЯ.    

НЕ ЛУЧШЕ ЛИ?    

Вот мой разговор с I – там, вчера, в Древнем Доме, среди  заглушающего логический ход мыслей пестрого шума – красные, зеленые,  бронзово-желтые, белые, оранжевые цвета… И все время – под застывшей на мраморе  улыбкой курносого древнего поэта.    

Я воспроизвожу этот разговор буква в букву – потому что он,  как мне кажется, будет иметь огромное, решающее значение для судьбы Единого  Государства – и больше: Вселенной. И затем – здесь вы, неведомые мои читатели,  быть может, найдете некоторое оправдание мне…    

I сразу, без всякой подготовки, обрушила на меня все:    

– Я знаю, послезавтра у вас – первый, пробный полет  «Интеграла». В этот день – мы захватим его в свои руки.    

– Как? Послезавтра?    

– Да. Сядь, не волнуйся. Мы не можем терять ни минуты.  Среди сотен, наудачу взятых вчера Хранителями, – попало 12 Мефи. И  упустить два-три дня – они погибнут.    

Я молчал.    

– Чтобы наблюдать за ходом испытания – к вам должны  прислать электротехников, механиков, врачей, метеорологов. И ровно в 12 –  запомни, – когда прозвонят к обеду и все пройдут в столовую, мы останемся  в коридоре, запрем всех в столовой – и «Интеграл» наш… Ты понимаешь: это нужно  во что бы то ни стало. «Интеграл» в наших руках – это будет оружие, которое  поможет кончить все сразу, быстро, без боли. Их аэро… ха! Это будет просто  ничтожная мошкара против коршуна. И потом, если уж это будет неизбежно – можно  будет направить вниз дула двигателей и одной только их работой…    

Я вскочил:    

– Это немыслимо! Это нелепо! Неужели тебе не ясно: то,  что вы затеваете, – это революция?    

– Да, революция! Почему же это нелепо?    

– Нелепо – потому что революции не может быть. Потому  что наша – это не ты, а я говорю, – наша революция была последней. И  больше никаких революций не может быть. Это известно всякому…    

Насмешливый, острый треугольник бровей:    

– Милый мой: ты – математик. Даже – больше: ты философ  – от математики. Так вот: назови мне последнее число.    

– То есть? Я… я не понимаю: какое – последнее?    

– Ну – последнее, верхнее, самое большое.    

– Но, I, – это же нелепо. Раз число чисел –  бесконечно, какое же ты хочешь последнее?    

– А какую же ты хочешь последнюю революцию? Последней –  нет, революции – бесконечны. Последняя – это для детей: детей бесконечность  пугает, а необходимо – чтобы дети спокойно спали по ночам…    

– Но какой смысл – какой же смысл во всем этом – ради  Благодетеля? Какой смысл, раз все уже счастливы?    

– Положим… Ну хорошо: пусть даже так. А что дальше?    

– Смешно! Совершенно ребяческий вопрос. Расскажи  что-нибудь детям – все до конца, а они все-таки непременно спросят: а дальше, а  зачем?    

– Дети – единственно смелые философы. И смелые философы  – непременно дети. Именно так, как дети, всегда и надо: а что дальше?    

– Ничего нет дальше! Точка. Во всей вселенной –  равномерно, повсюду – разлито…    

– Ага: равномерно, повсюду! Вот тут она самая и есть –  энтропия, психологическая энтропия. Тебе, математику, – разве не ясно, что  только разности – разности – температур, только тепловые контрасты – только в  них жизнь. А если всюду, по всей вселенной, одинаково теплые – или одинаково  прохладные тела… Их надо столкнуть – чтобы огонь, взрыв, геенна. И мы –  столкнем.    

– Но, I, – пойми же, пойми: наши предки – во время  Двухсотлетней Войны – именно это и сделали…    

– О, и они были правы – тысячу раз правы. У них только  одна ошибка: позже они уверовали, что они есть последнее число – какого нет в  природе, нет. Их ошибка – ошибка Галилея: он был прав, что земля движется  вокруг солнца, но он не знал, что вся солнечная система движется еще вокруг  какого-то центра, он не знал, что настоящая, не относительная, орбита земли –  вовсе не наивный круг…    

– А вы?    

– А мы – пока знаем, что нет последнего числа. Может  быть, забудем. Нет: даже наверное – забудем, когда состаримся – как неминуемо  старится все. И тогда мы – тоже неизбежно вниз – как осенью листья с дерева –  как послезавтра вы… Нет, нет, милый, – не ты. Ты же – с нами, ты – с нами!    

Разгоревшаяся, вихревая, сверкучая – я никогда еще не видел  ее такой – она обняла меня собою, вся. Я исчез…    

Последнее – глядя прочно, твердо в глаза мне:    

– Так помни же: в двенадцать.    

И я сказал:    

– Да, я помню.    

Ушла. Я один – среди буйного, разноголосого гама – синих,  красных, зеленых, бронзово-желтых, оранжевых…    

Да, в 12… – и вдруг нелепое ощущение чего-то постороннего,  осевшего на лицо – чего никак не смахнуть. Вдруг – вчерашнее утро, Ю – и то,  что она кричала тогда в лицо I… Почему? Что за абсурд?    

Я поторопился выйти наружу – и скорее домой, домой…    

Где-то сзади я слышал пронзительный писк птиц над Стеной. А  впереди, в закатном солнце – из малинового кристаллизованного огня – шары  куполов, огромные пылающие кубы-дома, застывшей молнией в небе – шпиц  аккумуляторной башни. И все это – всю эту безукоризненную, геометрическую  красоту – я должен буду сам, своими руками… Неужели – никакого выхода, никакого  пути?    

Мимо какого-то аудиториума (нумер его не помню). Внутри –  грудой сложены скамьи; посредине – столы, покрытые простынями из белоснежного  стекла; на белом – пятно розовой солнечной крови. И во всем этом скрыто  какое-то неведомое – потому жуткое – завтра. Это противоестественно: мыслящему  – зрячему существу жить среди незакономерностей, неизвестных, иксов. Вот если  бы вам завязали глаза и заставили так ходить, ощупывать, спотыкаться, и вы  знаете, что где-то тут вот совсем близко – край, один только шаг – и от вас  останется только сплющенный, исковерканный кусок мяса. Разве это не то же  самое?    

…А что, если не дожидаясь – самому вниз головой? Не будет ли  это единственным и правильным, сразу распутывающим все?    

 Запись 31-я    

Конспект:    

Великая операция. Я  простил все. Столкновение поездов    

     

Спасены! В самый последний момент, когда уже казалось – не  за что ухватиться, казалось – уже все кончено…    

Так: будто вы по ступеням уже поднялись к грозной Машине  Благодетеля, и с тяжким лязгом уже накрыл вас стеклянный колпак, и вы в  последний раз в жизни – скорее – глотаете глазами синее небо…    

И вдруг: все это – только «сон». Солнце – розовое и веселое,  и стена – такая радость погладить рукой холодную стену – и подушка – без конца  упиваться ямкой от вашей головы на белой подушке…    

Вот приблизительно то, что пережил я, когда сегодня утром  прочитал Государственную Газету. Был страшный сон, и он кончился. А я,  малодушный, я, неверующий, – я думал уже о своевольной смерти. Мне стыдно  сейчас читать последние, написанные вчера, строки. Но все равно: пусть, пусть  они останутся, как память о том невероятном, что могло быть – и чего уже не  будет… да, не будет!..    

На первой странице Государственной Газеты сияло:    

     

«Радуйтесь,    

ибо отныне вы – совершенны! До сего дня  ваши же детища, механизмы – были совершеннее вас.    

Чем?    

Каждая искра динамо – искра чистейшего  разума; каждый ход поршня – непорочный силлогизм. Но разве не тот же  безошибочный разум и в вас?    

Философия у кранов, прессов и насосов –  законченна и ясна, как циркульный круг. Но разве ваша философия менее  циркульна?    

Красота механизма – в неуклонном и  точном, как маятник, ритме. Но разве вы, с детства вскормленные системой  Тэйлора, – не стали маятниково-точны?    

И только одно:    

у механизмов нет фантазии.    

Вы видели когда-нибудь, чтобы во время  работы на физиономии у насосного цилиндра – расплывалась далекая,  бессмысленно-мечтательная улыбка? Вы слышали когда-нибудь, чтобы краны по  ночам, в часы, назначенные для отдыха, беспокойно ворочались, вздыхали?    

Нет!    

А у вас – краснейте! – Хранители  все чаще видят эти улыбки и вздохи. И – прячьте глаза – историки Единого  Государства просят отставки, чтобы не записывать постыдных событий.    

Но это не ваша вина – вы больны. Имя  этой болезни:    

фантазия.    

Это – червь, который выгрызает черные  морщины на лбу. Это – лихорадка, которая гонит вас бежать все дальше – хотя бы  это «дальше» начиналось там, где кончается счастье. Это – последняя баррикада  на пути к счастью.    

И радуйтесь: она уже взорвана.    

Путь свободен.    

Последнее открытие Государственной  Науки: центр фантазии – жалкий мозговой узелок в области Варолиева моста.  Трехкратное прижигание этого узелка Х-лучами – и вы излечены от фантазии —    

навсегда.    

Вы – совершенны, вы – машиноравны, путь  к стопроцентному счастью – свободен. Спешите же все – стар и млад – спешите  подвергнуться Великой Операции. Спешите в аудиториумы, где производится Великая  Операция. Да здравствует Великая Операция. Да здравствует Единое Государство,  да здравствует Благодетель!»    

     

…Вы – если бы вы читали все это не в моих записях, похожих  на какой-то древний, причудливый роман, – если бы у вас в руках, как у  меня, дрожал вот этот еще пахнущий краской газетный лист – если бы вы знали,  как я, что все это самая настоящая реальность, не сегодняшняя, так завтрашняя –  разве не чувствовали бы вы то же самое, что я? Разве – как у меня сейчас – не  кружилась бы у вас голова? Разве – по спине и рукам – не бежали бы у вас эти  жуткие, сладкие ледяные иголочки? Разве не казалось бы вам, что вы – гигант,  Атлас – и если распрямиться, то непременно стукнетесь головой о стеклянный  потолок?    

Я схватил телефонную трубку:    

– I – 330… Да, да: 330, – потом, захлебываясь,  крикнул: – Вы дома, да? Вы читали – вы читаете? Ведь это же, это же… Это  изумительно!    

– Да… – долгое, темное молчание. Трубка чуть  слышно жужжала, думала что-то… – Мне непременно надо вас увидеть сегодня.  Да, у меня после 16. Непременно.    

Милая! Какая-какая милая! «Непременно»… Я чувствовал:  улыбаюсь – и никак не могу остановиться, и так вот понесу по улице эту улыбку –  как фонарь, высоко над головой…    

Там, снаружи, на меня налетел ветер. Крутил, свистел, сек.  Но мне только еще веселее. Вопи, вой – все равно: теперь тебе уже не свалить  стен. И над головой рушатся чу-гунно-летучие тучи – пусть: вам не затемнить  солнца – мы навеки приковали его цепью к зениту – мы, Иисусы На-вины.    

На углу – плотная кучка Иисус-Навинов стояла, влипши лбами в  стекло стены. Внутри на ослепительно белом столе уже лежал один. Виднелись  из-под белого развернутые желтым углом босые подошвы, белые медики – нагнулись  к изголовью, белая рука – протянула руке наполненный чем-то шприц.    

– А вы – что ж не идете, – спросил я – никого,  или, вернее, всех.    

– А вы, – обернулся ко мне чей-то шар.    

– Я – потом. Мне надо еще сначала…    

Я, несколько смущенный, отошел. Мне действительно сначала  надо было увидеть ее, I. Но почему «сначала» – я не мог ответить себе…    

Эллинг. Голубовато-ледяной, посверкивал, искрился  «Интеграл». В машинном гудела динамо – ласково, одно и то же какое-то слово  повторяя без конца – как будто мое знакомое слово. Я нагнулся, погладил длинную  холодную трубу двигателя. Милая… какая – какая милая. Завтра ты – оживешь,  завтра – первый раз в жизни содрогнешься от огненных жгучих брызг в твоем  чреве…    

Какими глазами я смотрел бы на это могучее стеклянное  чудовище, если бы все оставалось как вчера? Если бы я знал, что завтра в 12 – я  предам его… да, предам…    

Осторожно – за локоть сзади. Обернулся; тарелочное, плоское  лицо Второго Строителя.    

– Вы уже знаете, – сказал он.    

– Что? Операция? Да, не правда ли? Как – все, все –  сразу…    

– Да нет, не то: пробный полет отменили, до  послезавтра. Все из-за Операции этой… Зря гнали, старались…    

«Все из-за Операции»… Смешной, ограниченный человек. Ничего  не видит дальше своей тарелки. Если бы он знал, что, не будь Операции, –  завтра в 12 он сидел бы под замком в стеклянной клетке, метался бы там и лез на  стену…    

У меня в комнате, в 15.30. Я вошел – и увидел Ю. Она сидела  за моим столом – костяная, прямая, твердая, – утвердив на руке правую  щеку. Должно быть, ждала уже давно: потому что когда вскочила навстречу мне –  на щеке у ней так и остались пять ямок от пальцев.    

Одну секунду во мне – то самое несчастное утро, и вот здесь  же, возле стола – она рядом с I, разъяренная… Но только секунду – и сейчас же  смыто сегодняшним солнцем. Так бывает, если в яркий день вы, входя в комнату,  по рассеянности повернули выключатель – лампочка загорелась, но как будто ее и  нет – такая смешная, бедная, ненужная…    

Я, не задумываясь, протянул ей руку, я простил все – она  схватила мои обе, крепко, колюче стиснула их и, взволнованно вздрагивая  свисающими, как древние украшения, щеками, – сказала:    

– Я ждала… я только на минуту… я только хотела сказать:  как я счастлива, как я рада за вас! Вы понимаете: завтра-послезавтра – вы  совершенно здоровы, вы заново – родились…    

Я увидел на столе листок – последние две страницы вчерашней  моей записи: как оставил их там с вечера – так и лежали. Если бы она видела,  что я писал там… Впрочем, все равно: теперь это – только история, теперь это –  до смешного далекое, как сквозь перевернутый бинокль…    

– Да, – сказал я, – и знаете: вот я сейчас  шел по проспекту, и впереди меня человек, и от него – тень на мостовой. И  понимаете: тень светится. И мне кажется – ну вот я уверен – завтра совсем не  будет теней, ни от одного человека, ни от одной вещи, солнце – сквозь все…    

Она – нежно и строго:    

– Вы – фантазер! Детям у меня в школе – я бы не  позволила говорить так…    

И что-то о детях, и как она их всех сразу, гуртом, повела на  Операцию, и как их там пришлось связать, и о том, что «любить – нужно  беспощадно, да, беспощадно», и что она, кажется, наконец решится…    

Оправила между колен серо-голубую ткань, молча, быстро –  обклеила всего меня улыбкой, ушла.    

И – к счастью, солнце сегодня еще не остановилось, солнце  бежало, и вот уже 16, я стучу в дверь – сердце стучит…    

– Войдите!    

На пол – возле ее кресла, обняв ее ноги, закинув голову  вверх, смотреть в глаза – поочередно, в один и в другой – и в каждом видеть  себя – в чудесном плену…    

А там, за стеною, буря, там – тучи все чугуннее: пусть! В  голове – тесно, буйные – через край – слова, и я вслух вместе с солнцем лечу  куда-то… нет, теперь мы уже знаем куда – и за мною планеты – планеты, брызжущие  пламенем и населенные огненными, поющими цветами, – и планеты немые,  синие, где разумные камни объединены в организованные общества, – планеты,  достигшие, как наша земля, вершины абсолютного, стопроцентного счастья…    

И вдруг – сверху:    

– А ты не думаешь, что вершина – это именно  объединенные в организованное общество камни?    

И все острее, все темнее треугольник:    

– А счастье… Что же? Ведь желания – мучительны, не так  ли? И ясно: счастье – когда нет уже никаких желаний, нет ни одного… Какая  ошибка, какой нелепый предрассудок, что мы до сих пор перед счастьем – ставили  знак плюс, перед абсолютным счастьем – конечно, минус – божественный минус.    

Я – помню – растерянно пробормотал:    

– Абсолютный минус – двести семьдесят три градуса…    

– Минус двести семьдесят три – именно. Немного  прохладно, но разве это-то самое и не доказывает, что мы – на вершине.    

Как тогда, давно – она говорила как-то за меня, мною –  развертывала до конца мои мысли. Но было в этом что-то такое жуткое – я не мог  – и с усилием вытащил из себя «нет».    

– Нет, – сказал я. – Ты… ты шутишь…    

Она засмеялась, громко – слишком громко. Быстро, в секунду,  досмеялась до какого-то края – оступилась – вниз… Пауза.    

Встала. Положила мне руки на плечи. Долго, медленно  смотрела. Потом притянула к себе – и ничего нет, только ее острые, горячие  губы.    

– Прощай!    

Это – издалека, сверху, и дошло до меня не скоро – может  быть, через минуту, через две.    

– Как так «прощай»?    

– Ты же болен, ты из-за меня совершал  преступления, – разве тебе не было мучительно? А теперь Операция – и ты  излечишься от меня. И это – прощай.    

– Нет, – закричал я.    

Беспощадно-острый, черный треугольник на белом:    

– Как? Не хочешь счастья?    

Голова у меня расскакивалась, два логических поезда  столкнулись, лезли друг на друга, крушили, трещали…    

– Ну что же, я жду – выбирай: Операция и стопроцентное  счастье – или…    

«Не могу без тебя, не надо без тебя», – сказал я или  только подумал – не знаю, но I слышала.    

– Да, я знаю, – ответила мне. И потом – все еще  держа у меня на плечах свои руки и глазами не отпуская моих глаз: – Тогда – до  завтра. Завтра – в двенадцать: ты помнишь?    

– Нет. Отложено на один день… Послезавтра…    

– Тем лучше для нас. В двенадцать – послезавтра…    

Я шел один – по сумеречной улице. Ветер крутил меня, нес,  гнал – как бумажку, обломки чугунного неба летели, летели – сквозь  бесконечность им лететь еще день, два… Меня задевали юнифы встречных – но я шел  один. Мне было ясно: все спасены, но мне спасения уже нет, я не хочу спасения…    

 Запись 32-я    

Конспект:    

Я не верю. Тракторы.  Человеческая щепочка    

     

Верите ли вы в то, что вы умрете? Да, человек смертен, я –  человек: следовательно… Нет, не то: я знаю, что вы это знаете. А я спрашиваю:  случалось ли вам поверить в это, поверить окончательно, поверить не умом, а  телом, почувствовать, что однажды пальцы, которые держат вот эту самую  страницу, – будут желтые, ледяные…    

Нет: конечно, не верите – и оттого до сих пор не прыгнули с  десятого этажа на мостовую, оттого до сих пор едите, перевертываете страницу,  бреетесь, улыбаетесь, пишете…    

То же самое – да, именно то же самое – сегодня со мной. Я  знаю, что эта маленькая черная стрелка на часах сползет вот сюда, вниз, к  полночи, снова медленно подымется наверх, перешагнет какую-то последнюю черту –  и настанет невероятное завтра. Я знаю это, но вот все же как-то не верю – или,  может быть, мне кажется, что двадцать четыре часа – это двадцать четыре года. И  оттого я могу еще что-то делать, куда-то торопиться, отвечать на вопросы,  взбираться по трапу вверх на «Интеграл». Я чувствую еще, как он покачивается на  воде, и понимаю – что надо ухватиться за поручень – и под рукою холодное  стекло. Я вижу, как прозрачные живые краны, согнув журавлиные шеи, вытянув  клювы, заботливо и нежно кормят «Интеграл» страшной взрывной пищей для  двигателей. И внизу на реке – я вижу ясно синие, вздувшиеся от ветра водяные  жилы, узлы. Но так: все это очень отдельно от меня, посторонне, плоско – как  чертеж на листе бумаги. И странно, что плоское, чертежное лицо Второго  Строителя – вдруг говорит:    

– Так как же: сколько берем топлива для двигателей?  Если считать три… ну, три с половиной часа…    

Передо мною – в проекции, на чертеже – моя рука со  счетчиком, логарифмический циферблат, цифра 15.    

– Пятнадцать тонн. Но лучше возьмите… да: возьмите сто…    

Это потому, что я все-таки ведь знаю, что завтра —    

И я вижу со стороны – как чуть заметно начинает дрожать моя  рука с циферблатом.    

– Сто? Да зачем же такую уйму? Ведь это – на неделю.  Куда – на неделю: больше!    

– Мало ли что… кто знает…    

– Я знаю…    

Ветер свистит, весь воздух туго набит чем-то невидимым до  самого верху. Мне трудно дышать, трудно идти – и трудно, медленно, не  останавливаясь ни на секунду, – ползет стрелка на часах аккумуляторной  башни там, в конце проспекта. Башенный шпиц – в тучах – тусклый, синий и глухо  воет: сосет электричество. Воют трубы Музыкального Завода.    

Как всегда – рядами, по четыре. Но ряды – какие-то непрочные  и, может быть, от ветра – колеблются, гнутся. И все больше. Вот обо что-то на  углу ударились, отхлынули, и уже сплошной, застывший, тесный, с частым дыханием  комок, у всех сразу – длинные, гусиные шеи.    

– Глядите! Нет, глядите – вон там, скорей!    

– Они! Это они!    

– …А я – ни за что! Ни за что – лучше голову в Машину…    

– Тише! Сумасшедший…    

На углу, в аудиториуме – широко разинута дверь, и оттуда –  медленная, грузная колонна, человек пятьдесят. Впрочем, «человек» – это не то:  не ноги – а какие-то тяжелые, скованные, ворочающиеся от невидимого привода  колеса; не люди – а какие-то человекообразные тракторы. Над головами у них  хлопает по ветру белое знамя с вышитым золотым солнцем – и в лучах надпись: «Мы  первые! Мы – уже оперированы! Все за нами!»    

Они медленно, неудержимо пропахали сквозь толпу – и ясно,  будь вместо нас на пути у них стена, дерево, дом – они все так же, не  останавливаясь, пропахали бы сквозь стену, дерево, дом. Вот – они уже на  середине проспекта. Свинтившись под руку – растянулись в цепь, лицом к нам. И  мы – напряженный, ощетинившийся головами комок – ждем. Шеи гусино вытянуты.  Тучи. Ветер свистит.    

Вдруг крылья цепи, справа и слева, быстро загнулись – и нас  – все быстрее – как тяжелая машина под гору – обжали кольцом – и к разинутым  дверям, в дверь, внутрь…    

Чей-то пронзительный крик:    

– Загоняют! Бегите!    

И все ринулось. Возле самой стены – еще узенькие живые  воротца, все туда, головами вперед – головы мгновенно заострились клиньями, и  острые локти, ребра, плечи, бока. Как струя воды, стиснутая пожарной кишкой,  разбрызну-лись веером, и кругом сыплются топающие ноги, взмахивающие руки,  юнифы. Откуда-то на миг в глаза мне – дво-якоизогнутое, как буква S, тело,  прозрачные крылья-уши – и уж его нет, сквозь землю – и я один – среди секундных  рук, ног – бегу…    

Передохнуть в какой-то подъезд – спиною крепко к дверям – и  тотчас же ко мне, как ветром, прибило маленькую человеческую щепочку.    

– Я все время… я за вами… Я не хочу – понимаете – не  хочу. Я согласна…    

Круглые, крошечные руки у меня на рукаве, круглые синие  глаза: это она, О. И вот как-то вся скользит по стене и оседает наземь. Комочком  согнулась там, внизу, на холодных ступенях, и я – над ней, глажу ее по голове,  по лицу – руки мокрые. Так: будто я очень большой, а она – совсем маленькая –  маленькая часть меня же самого. Это совершенно другое, чем I, и мне сейчас  представляется: нечто подобное могло быть у древних по отношению к их частным  детям.    

Внизу – сквозь руки, закрывающие лицо, – еле слышно:    

– Я каждую ночь… Я не могу – если меня вылечат… Я  каждую ночь – одна, в темноте думаю о нем – какой он будет, как я его буду… Мне  же нечем тогда жить – понимаете? И вы должны – вы должны…    

Нелепое чувство – но я в самом деле уверен: да, должен.  Нелепое – потому что этот мой долг – еще одно преступление. Нелепое – потому  что белое не может быть одновременно черным, долг и преступление – не могут  совпадать. Или нет в жизни ни черного, ни белого, и цвет зависит только от  основной логической посылки. И если посылкой было то, что я противозаконно дал  ей ребенка…    

– Ну хорошо – только не надо, только не надо… –  говорю я. – Вы понимаете: я должен повести вас к I – как я тогда предлагал  – чтобы она…    

– Да… (тихо, не отнимая рук от лица).    

Я помог встать ей. И молча, каждый о своем – или, может  быть, об одном и том же – по темнеющей улице, среди немых свинцовых домов,  сквозь тугие, хлещущие ветки ветра…    

В какой-то прозрачной, напряженной точке – я сквозь свист  ветра услышал сзади знакомые, вышлепывающие, как по лужам, шаги. На повороте  оглянулся – среди опрокинуто несущихся, отраженных в тусклом стекле мостовой  туч – увидел S. Тотчас же у меня – посторонние, не в такт размахивающие руки, и  я громко рассказываю О – что завтра… да, завтра – первый полет «Интеграла», это  будет нечто совершенно небывалое, чудесное, жуткое.    

О – изумленно, кругло, сине смотрит на меня, на мои громко,  бессмысленно размахивающие руки. Но я не даю сказать ей слова – я говорю,  говорю. А внутри, отдельно – это слышно только мне – лихорадочно жужжит и  постукивает мысль: «Нельзя… надо как-то… Нельзя вести его за собою к I…»    

Вместо того чтобы свернуть влево – я сворачиваю вправо. Мост  подставляет свою покорно, рабски согнутую спину – нам троим: мне, О – и ему, S,  сзади. Из освещенных зданий на том берегу сыплются в воду огни, разбиваются в  тысячи лихорадочно прыгающих, обрызганных бешеной белой пеной, искр. Ветер  гудит – как где-то невысоко натянутая канатно-басовая струна. И сквозь бас –  сзади все время —    

Дом, где живу я. У дверей О остановилась, начала было  что-то:    

– Нет! Вы же обещали…    

Но я не дал ей кончить, торопливо втолкнул в дверь – и мы  внутри, в вестибюле. Над контрольным столиком – знакомые,  взволнованно-вздрагивающие, обвислые щеки; кругом – плотная кучка нумеров –  какой-то спор, головы, перевесившиеся со второго этажа через перила, –  поодиночке сбегают вниз. Но это – потом, потом… А сейчас я скорее увлек О в  противоположный угол, сел спиною к стене (там, за стеною, я видел: скользила по  тротуару взад и вперед темная, большеголовая тень), вытащил блокнот.    

О – медленно оседала в своем кресле – будто под юни-фой  испарялось, таяло тело, и только одно пустое платье и пустые – засасывающие  синей пустотой – глаза. Устало:    

– Зачем вы меня сюда? Вы меня обманули?    

– Нет… Тише! Смотрите туда: видите – за стеной?    

– Да. Тень.    

– Он – все время за мной… Я не могу. Понимаете – мне  нельзя. Я сейчас напишу два слова – вы возьмете и пойдете одна. Я знаю: он  останется здесь.    

Под юнифой – снова зашевелилось налитое тело, чуть-чуть  закруглел живот, на щеках – чуть заметный рассвет, заря.    

Я сунул ей в холодные пальцы записку, крепко сжал руку,  последний раз зачерпнул глазами из ее синих глаз.    

– Прощайте! Может быть, еще когда-нибудь…    

Она вынула руку. Согнувшись, медленно пошла – два шага –  быстро повернулась – и вот опять рядом со мной. Губы шевелятся – глазами,  губами – вся – одно и то же, одно и то же мне какое-то слово – и какая  невыносимая улыбка, какая боль…    

А потом согнутая человеческая щепочка в дверях, крошечная  тень за стеной – не оглядываясь, быстро – все быстрее…    

Я подошел к столику Ю. Взволнованно, негодующе раздувая  жабры, она сказала мне:    

– Вы понимаете – все как с ума сошли! Вот он уверяет,  будто сам видел около Древнего Дома какого-то человека – голый и весь покрыт  шерстью…    

Из пустой, ощетинившейся головами кучки – голос:    

– Да! И еще раз повторяю: видел, да.    

– Ну, как вам это нравится, а? Что за бред!    

И это «бред» – у нее такое убежденное, негнущееся, что я  спросил себя: «Не бред ли и в самом деле все это, что творится со мною и вокруг  меня за последнее время?»    

Но взглянул на свои волосатые руки – вспомнилось: «В тебе,  наверно, есть капля лесной крови… Может быть, я тебя оттого и…»    

Нет: к счастью – не бред. Нет: к несчастью – не бред.    

 Запись 33-я    

Конспект:    

(Это без конспекта,  наспех, последнее)    

     

Этот день – настал.    

Скорей за газету: быть может – там… Я читаю газету глазами  (именно так: мои глаза сейчас – как перо, как счетчик, которые держишь,  чувствуешь, в руках – это постороннее, это инструмент).    

Там – крупно, во всю первую страницу:    

– «Враги счастья не дремлют. Обеими руками держитесь за  счастье! Завтра приостанавливаются работы – все нумера явятся для Операции.  Неявившиеся – подлежат Машине Благодетеля».    

Завтра! Разве может быть – разве будет какое-нибудь завтра?    

По ежедневной инерции я протянул руку (инструмент) к книжной  полке – вложил сегодняшнюю газету к остальным, в украшенный золотом переплет. И  на пути:    

– «Зачем? Не все ли равно? Ведь сюда, в эту комнату – я  уже никогда больше, никогда…»    

И газета из рук – на пол. А я стою и оглядываю кругом всю,  всю комнату, я поспешно забираю с собой – я лихорадочно запихиваю в невидимый  чемодан все, что жалко оставить здесь. Стол. Книги. Кресло. На кресле тогда  сидела I – а я внизу, на полу… Кровать…    

Потом минуту, две – нелепо жду какого-то чуда, быть может –  зазвонит телефон, быть может, она скажет, чтоб…    

Нет. Нет чуда…    

Я ухожу – в неизвестное. Это мои последние строки. Прощайте  – вы, неведомые, вы, любимые, с кем я прожил столько страниц, кому я,  заболевший душой, – показал всего себя, до последнего смолотого винтика,  до последней лопнувшей пружины…    

Я ухожу.    

     

Запись 34-я    

Конспект:    

Отпущенники. Солнечная  ночь. Радио-валькирия    

     

О, если бы я действительно разбил себя и всех вдребезги,  если бы я действительно – вместе с нею – оказался где-нибудь за Стеной, среди  скалящих желтые клыки зверей, если бы я действительно уже больше никогда не  вернулся сюда. В тысячу – в миллион раз легче. А теперь – что же? Пойти и  задушить эту – Но разве это чему-нибудь поможет?    

Нет, нет, нет! Возьми себя в руки, Д-503. Насади себя на  крепкую логическую ось – хоть ненадолго навались изо всех сил на рычаг – и, как  древний раб, ворочай жернова силлогизмов – пока не запишешь, не обмыслишь  всего, что случилось…    

Когда я вошел на «Интеграл» – все уже были в сборе, все на  местах, все соты гигантского, стеклянного улья были полны. Сквозь стекло палуб  – крошечные муравьиные люди внизу – возле телеграфов, динамо, трансформаторов,  альтиметров, вентилей, стрелок, двигателей, помп, труб. В кают-компании –  какие-то над таблицами и инструментами – вероятно, командированные Научным  Бюро. И возле них – Второй Строитель с двумя своими помощниками.    

У всех троих головы по-черепашьи втянуты в плечи, лица –  серые, осенние, без лучей.    

– Ну, что? – спросил я.    

– Так… Жутковато… – серо, без лучей улыбнулся  один. – Может, придется спуститься неизвестно где. И вообще – неизвестно…    

Мне было нестерпимо смотреть на них – на них, кого я, вот  этими самыми руками, через час навсегда выкину из уютных цифр Часовой Скрижали,  навсегда оторву от материнской груди Единого Государства. Они напомнили мне  трагические образы «Трех Отпущенников» – история которых известна у нас любому  школьнику. Эта история о том, как троих нумеров, в виде опыта, на месяц  освободили от работы: делай что хочешь, иди куда хочешь.[6] Несчастные слонялись возле места привычного  труда и голодными глазами заглядывали внутрь; останавливались на площадях – и  по целым часам проделывали те движения, какие в определенное время дня были уже  потребностью их организма: пилили и стругали воздух, невидимыми молотами  побрякивали, бухали в невидимые болванки. И наконец на десятый день не  выдержали: взявшись за руки, вошли в воду и под звуки Марша погружались все  глубже, пока вода не прекратила их мучений…    

Повторяю: мне было тяжело смотреть на них, я торопился уйти.    

– Я только проверю в машинном, – сказал я, –  и потом – в путь.    

О чем-то меня спрашивали – какой вольтаж взять для пускового  взрыва, сколько нужно водяного балласта в кормовую цистерну. Во мне был  какой-то граммофон: он отвечал на все вопросы быстро и точно, а я, не  переставая, – внутри, о своем.    

И вдруг в узеньком коридорчике – одно попало мне туда,  внутрь – и с того момента, в сущности, началось.    

В узеньком коридорчике мелькали мимо серые юнифы, серые  лица, и среди них на секунду одно: низко нахлобученные волосы, глаза исподлобья  – тот самый. Я понял: они здесь, и мне не уйти от всего этого никуда, и  остались только минуты – несколько десятков минут… Мельчайшая, молекулярная  дрожь во всем теле (она потом не прекращалась уже до самого конца) – будто  поставлен огромный мотор, а здание моего тела – слишком легкое, и вот все  стены, переборки, кабели, балки, огни – все дрожит…    

Я еще не знаю: здесь ли она. Но сейчас уже некогда – за мной  прислали, чтобы скорее наверх, в командную рубку: пора в путь… куда?    

Серые, без лучей, лица. Напруженные синие жилы внизу, на  воде. Тяжкие, чугунные пласты неба. И так чугунно мне поднять руку, взять  трубку командного телефона.    

– Вверх – сорок пять градусов!    

Глухой взрыв – толчок – бешеная бело-зеленая гора воды в  корме – палуба под ногами уходит – мягкая, резиновая – и все внизу, вся жизнь,  навсегда… На секунду – все глубже падая в какую-то воронку, все кругом  сжималось – выпуклый сине-ледяной чертеж города, круглые пузырьки куполов,  одинокий свинцовый палец аккумуляторной башни. Потом – мгновенная ватная  занавесь туч – мы сквозь нее – и солнце, синее небо. Секунды, минуты, мили –  синее быстро твердеет, наливается темнотой, каплями холодного серебряного пота  проступают звезды…    

И вот – жуткая, нестерпимо-яркая, черная, звездная,  солнечная ночь. Как если бы внезапно вы оглохли: вы еще видите, что ревут  трубы, но только видите: трубы немые, тишина. Такое было – немое – солнце.    

Это было естественно, этого и надо было ждать. Мы вышли из  земной атмосферы. Но так как-то все быстро, врасплох – что все кругом оробели,  притихли. А мне – мне показалось даже легче под этим фантастическим, немым  солнцем: как будто я, скорчившись последний раз, уже переступил неизбежный  порог – и мое тело где-то там, внизу, а я несусь в новом мире, где все и должно  быть непохожее, перевернутое…    

– Так держать, – крикнул я в машину, – или не  я, а тот самый граммофон во мне – и граммофон механической, шарнирной рукой  сунул командную трубку Второму Строителю. А я, весь одетый тончайшей,  молекулярной, одному мне слышной дрожью, – побежал вниз, искать…    

Дверь в кают-компанию – та самая: через час она тяжко  звякнет, замкнется… Возле двери – какой-то незнакомый мне, низенький, с сотым,  тысячным, пропадающим в толпе лицом, и только руки необычайно длинные, до  колен: будто по ошибке наспех взяты из другого человеческого набора.    

Длинная рука вытянулась, загородила:    

– Вам куда?    

Мне ясно: он не знает, что я знаю все. Пусть: может быть –  так нужно. И я сверху, намеренно резко:    

– Я Строитель «Интеграла». И я – распоряжаюсь  испытаниями. Поняли?    

Руки нет.    

Кают-компания. Над инструментами, картами – объезженные  серой щетиной головы – и головы желтые, лысые, спелые. Быстро всех в горсть –  одним взглядом – и назад, по коридору, по трапу, вниз, в машинное. Там жар и  грохот от раскаленных взрывами труб, в отчаянной пьяной присядке сверкающие  мотыли, в не перестающей ни на секунду, чуть заметной дрожи – стрелки на  циферблатах…    

И вот – наконец – возле тахометра – он, с низко  нахлобученным над записной книжкой лбом…    

– Послушайте… (Грохот: надо кричать в самое ухо.) Она  здесь? Где она?    

В тени – исподлобья – улыбка:    

– Она? Там. В радиотелефонной…    

И я – туда. Там их – трое. Все – в слуховых крылатых шлемах.  И она – будто на голову выше, чем всегда, крылатая, сверкающая, летучая – как  древние валькирии, и будто огромные, синие искры наверху, на радиошпице – это  от нее, и от нее здесь – легкий, молнийный, озонный запах.    

– Кто-нибудь… нет, хотя бы – вы… – сказал я ей,  задыхаясь (от бега). – Мне надо передать вниз, на землю, на эллинг…  Пойдемте, я продиктую…    

Рядом с аппаратной – маленькая коробочка-каюта. За столом,  рядом. Я нашел, крепко сжал ее руку:    

– Ну, что же? Что же будет?    

– Не знаю. Ты понимаешь, как это чудесно: не зная –  лететь – все равно куда… И вот скоро двенадцать – и неизвестно что? И ночь… где  мы с тобой будем ночью? Может быть – на траве, на сухих листьях…    

От нее – синие искры и пахнет молнией, и дрожь во мне – еще  чаще.    

– Запишите, – говорю я громко и все еще задыхаясь  (от бега). – Время 11.30. Скорость: 6800…    

Она – из-под крылатого шлема, не отрывая глаз от бумаги,  тихо:    

– …Вчера вечером пришла ко мне с твоей запиской… Я знаю  – я все знаю: молчи. Но ведь ребенок – твой? И я ее отправила – она уже там, за  Стеною. Она будет жить…    

Я – снова в командной рубке. Снова – бредовая, с черным  звездным небом и ослепительным солнцем, ночь; медленно с одной минуты на другую  перехрамывающая стрелка часов на стене; и все, как в тумане, одето тончайшей,  чуть заметной (одному мне) дрожью.    

Почему-то показалось: лучше, чтоб все это произошло не  здесь, а где-то внизу, ближе к земле.    

– Стоп, – крикнул я в машину.    

Все еще вперед – по инерции, – но медленней, медленней.  Вот теперь «Интеграл» зацепился за какой-то секундный волосок, на миг повис  неподвижно, потом волосок лопнул – и «Интеграл», как камень, вниз – все  быстрее. Так в молчании, минуты, десятки минут – слышен пульс – стрелка перед  глазами все ближе к 12, и мне ясно: это я – камень, I – земля, а я – кем-то  брошенный камень – и камню нестерпимо нужно упасть, хватиться оземь, чтоб  вдребезги… А что, если… – внизу уже твердый, синий дым туч… – а что,  если…    

Но граммофон во мне – шарнирно, точно взял трубку,  скомандовал «малый ход» – камень перестал падать. И вот устало пофыркивают лишь  четыре нижних отростка – два кормовых и два носовых – только чтобы парализовать  вес «Интеграла», и «Интеграл», чуть вздрагивая, прочно, как на якоре, –  стал в воздухе, в каком-нибудь километре от земли.    

Все высыпали на палубу (сейчас 12, звонок на обед) и,  перегнувшись через стеклянный планшир, торопливо, залпом глотали неведомый,  застенный мир – там, внизу. Янтарное, зеленое, синее: осенний лес, луга, озеро.  На краю синего блюдечка – какие-то желтые, костяные развалины, грозит желтый,  высохший палец, – должно быть, чудом уцелевшая башня древней церкви.    

– Глядите, глядите! Вон там – правее!    

Там – по зеленой пустыне – коричневой тенью летало какое-то  быстрое пятно. В руках у меня бинокль, механически поднес его к глазам: по грудь  в траве, взвеяв хвостом, скакал табун коричневых лошадей, а на спинах у них –  те, караковые, белые, вороные…    

Сзади меня:    

– А я вам говорю: – видел – лицо.    

– Подите вы! Рассказывайте кому другому!    

– Ну нате, нате бинокль…    

Но уже исчезли. Бесконечная зеленая пустыня…    

И в пустыне – заполняя всю ее, и всего меня, и всех –  пронзительная дрожь звонка: обед, через минуту – 12.    

Раскиданный на мгновенные, несвязные обломки – мир. На  ступеньках – чья-то звонкая золотая бляха – и это мне все равно: вот теперь она  хрустнула у меня под каблуком. Голос: «А я говорю – лицо!» Темный квадрат:  открытая дверь кают-компании. Стиснутые, белые, остроулыбающиеся зубы…    

И в тот момент, когда бесконечно медленно, не дыша от одного  удара до другого, начали бить часы и передние ряды уже двинулись, квадрат двери  вдруг перечеркнут двумя знакомыми, неестественно длинными руками:    

– Стойте!    

В ладонь мне впились пальцы – это I, это она рядом:    

– Кто? Ты не знаешь его?    

– А разве… а разве это не…    

Он – на плечах. Над сотнею лиц – его сотое, тысячное и  единственное из всех лицо:    

– От имени Хранителей… Вам – кому я говорю, те слышат,  каждый из них слышит меня – вам я говорю: мы знаем. Мы еще не знаем ваших  нумеров – но мы знаем все. «Интеграл» – вашим не будет! Испытание будет  доведено до конца, и вы же – вы теперь не посмеете шевельнуться – вы же, своими  руками, сделаете это. А потом… Впрочем, я кончил…    

Молчание. Стеклянные плиты под ногами – мягкие, ватные, и у  меня мягкие, ватные ноги. Рядом у нее – совершенно белая улыбка, бешеные, синие  искры. Сквозь зубы – на ухо мне:    

– А, так это вы? Вы – «исполнили долг»? Ну, что же…    

Рука – вырвалась из моих рук, валькирийный, гневно-крылатый  шлем – где-то далеко впереди. Я – один застыло, молча, как все, иду в  кают-компанию…    

«Но ведь не я же – не я! Я же об этом ни с кем, никому,  кроме этих белых, немых страниц…»    

Внутри себя – неслышно, отчаянно, громко – я кричал ей это.  Она сидела через стол, напротив – и она даже ни разу не коснулась меня глазами.  Рядом с ней – чья-то спело-желтая лысина. Мне слышно (это – I):    

– «Благородство»? Но, милейший профессор, ведь даже  простой филологический анализ этого слова – показывает, что это предрассудок,  пережиток древних, феодальных эпох. А мы…    

Я чувствовал: бледнею – и вот сейчас все увидят это… Но  граммофон во мне проделывал 50 установленных жевательных движений на каждый  кусок, я заперся в себя, как в древнем непрозрачном доме – я завалил дверь  камнями, я завесил окна…    

Потом – в руках у меня командная трубка, и лет – в ледяной,  последней тоске – сквозь тучи – в ледяную, звездно-солнечную ночь. Минуты,  часы. И очевидно, во мне все время лихорадочно, полным ходом – мне же самому  неслышный логический мотор. Потому что вдруг в какой-то точке синего  пространства: мой письменный стол, над ним – жаберные щеки Ю, забытый лист моих  записей. И мне ясно: никто, кроме нее, – мне все ясно…    

Ах, только бы – только бы добраться до радио… Крылатые  шлемы, запах синих молний… Помню – что-то громко говорил ей, и помню – она,  глядя сквозь меня, как будто я был стеклянный, – издалека:    

– Я занята: принимаю снизу. Продиктуйте вот ей…    

В крошечной коробочке-каюте, минуту подумав, я твердо  продиктовал:    

– Время – 14.40. Вниз! Остановить двигатели. Конец  всего.    

Командная рубка. Машинное сердце «Интеграла» остановлено, мы  падаем, и у меня сердце – не поспевает падать, отстает, подымается все выше к  горлу. Облака – и потом далеко зеленое пятно – все зеленее, все явственней –  вихрем мчится на нас – сейчас конец —    

Фаянсово-белое, исковерканное лицо Второго Строителя.  Вероятно, это он – толкнул меня со всего маху, я обо что-то ударился головой и,  уже темнея, падая, – туманно слышал:    

– Кормовые – полный ход!    

Резкий скачок вверх… Больше ничего не помню.    

 Запись 35-я    

Конспект:    

В обруче. Морковка.  Убийство    

     

Всю ночь не спал. Всю ночь – об одном…    

Голова после вчерашнего у меня туго стянута бинтами. И так:  это не бинты, а обруч; беспощадный, из стеклянной стали, обруч наклепан мне на  голову, и я – в одном и том же кованом кругу: убить Ю. Убить Ю, – а потом  пойти к той и сказать: «Теперь – веришь?» Противней всего, что убить как-то  грязно, древне, размозжить чем-то голову – от этого странное ощущение чего-то  отвратительно-сладкого во рту, и я не могу проглотить слюну, все время  сплевываю ее в платок, во рту сухо.    

В шкафу у меня лежал лопнувший после отливки тяжелый  поршневой шток (мне нужно было посмотреть структуру излома под микроскопом). Я  свернул в трубку свои записи (пусть она прочтет всего меня – до последней  буквы), сунул внутрь обломок штока и пошел вниз. Лестница – бесконечная,  ступени – какие-то противно скользкие, жидкие, все время – вытирать рот  платком…    

Внизу. Сердце бухнуло. Я остановился, вытащил шток – к  контрольному столику —    

Но Ю там не было: пустая, ледяная доска. Я вспомнил: сегодня  – все работы отменены; все должны на Операцию, и понятно: ей незачем, некого  записывать здесь…    

На улице. Ветер. Небо из несущихся чугунных плит. И так, как  это было в какой-то момент вчера: весь мир разбит на отдельные, острые,  самостоятельные кусочки, и каждый из них, падая стремглав, на секунду  останавливался, висел передо мной в воздухе – и без следа испарялся.    

Как если бы черные, точные буквы на этой странице – вдруг  сдвинулись, в испуге расскакались какая куда – и ни одного слова, только  бессмыслица: пуг-скак-как-. На улице – вот такая же рассыпанная, не в рядах, толпа  – прямо, назад, наискось, поперек.    

И уже никого. И на секунду, несясь стремглав, застыло: вон,  во втором этаже, в стеклянной, повисшей на воздухе, клетке – мужчина и женщина  – в поцелуе, стоя – она всем телом сломанно отогнулась назад. Это – навеки, последний  раз…    

На каком-то углу – шевелящийся колючий куст голов. Над  головами – отдельно, в воздухе, – знамя, слова: «Долой Машины! Долой  Операцию!» И отдельно (от меня) – я, думающий секундно: «Неужели у каждого  такая боль, какую можно исторгнуть изнутри – только вместе с сердцем, и каждому  нужно что-то сделать, прежде чем —» И на секунду – ничего во всем мире, кроме  (моей) звериной руки с чугунно-тяжелым свертком…    

Теперь – мальчишка: весь – вперед, под нижней губой – тень.  Нижняя губа – вывернута, как обшлаг засученного рукава, вывернуто все лицо – он  ревет – и от кого-то со всех ног – за ним топот…    

От мальчишки: «Да, Ю – должна быть теперь в школе, нужно  скорей». Я побежал к ближайшему спуску подземки.    

В дверях кто-то бегом:    

– Не идут! Поезда сегодня не идут! Там —    

Я спустился. Там был – совершенный бред. Блеск граненых  хрустальных солнц. Плотно утрамбованная головами платформа. Пустой, застывший  поезд.    

И в тишине – голос. Ее – не видно, но я знаю, я знаю этот  упругий, гибкий, как хлыст, хлещущий голос – и где-нибудь там вздернутый к  вискам острый треугольник бровей… Я закричал:    

– Пустите же! Пустите меня туда! Я должен —    

Но чьи-то клещи меня – за руки, за плечи, гвоздями. И в  тишине – голос:    

– …Нет: бегите наверх! Там вас – вылечат, там вас до  отвала накормят сдобным счастьем, и вы, сытые, будете мирно дремать,  организованно, в такт, похрапывая, – разве вы не слышите этой великой  симфонии храпа? Смешные: вас хотят освободить от извивающихся, как черви,  мучительно грызущих, как черви, вопросительных знаков. А вы здесь стоите и  слушаете меня. Скорее – наверх – к Великой Операции! Что вам за дело, что я  останусь здесь одна? Что вам за дело – если я не хочу, чтобы за меня хотели  другие, а хочу хотеть сама, – если я хочу невозможного…    

Другой голос – медленный, тяжелый:    

– Ага! Невозможного? Это значит – гонись за твоими  дурацкими фантазиями, а они чтоб перед носом у тебя вертели хвостом? Нет: мы –  за хвост да под себя, а потом…    

– А потом – слопаете, захрапите – и нужен перед носом  новый хвост. Говорят, у древних было такое животное: осел. Чтобы заставить его  идти все вперед, все вперед – перед мордой к оглобле привязывали морковь так,  чтоб он не мог ухватить. И если ухватил, слопал…    

Вдруг клещи меня отпустили, я кинулся в середину, где  говорила она – и в тот же момент все посыпалось, стиснулось – сзади крик:  «Сюда, сюда идут!» Свет подпрыгнул, погас – кто-то перерезал провод – и лавина,  крики, хрип, головы, пальцы…    

Я не знаю, сколько времени мы катились так в подземной  трубе. Наконец: ступеньки – сумерки – все светлее – и мы снова на улице –  веером, в разные стороны…    

И вот – один. Ветер, серые, низкие – совсем над головой –  сумерки. На мокром стекле тротуара – очень глубоко – опрокинуты огни, стены,  движущиеся вверх ногами фигуры. И невероятно тяжелый сверток в руке – тянет  меня вглубь, ко дну.    

Внизу, за столиком, Ю опять не было, и пустая, темная – ее  комната.    

Я поднялся к себе, открыл свет. Туго стянутые обручем виски  стучали, я ходил – закованный все в одном и том же кругу: стол, на столе белый  сверток, кровать, дверь, стол, белый сверток… В комнате слева опущены шторы.  Справа: над книгой – шишковатая лысина, и лоб – огромная желтая парабола.  Морщины на лбу – ряд желтых неразборчивых строк. Иногда мы встречаемся глазами  – и тогда я чувствую: эти желтые строки – обо мне.    

…Произошло ровно в 21. Пришла Ю – сама. Отчетливо осталось в  памяти только одно: я дышал так громко, что слышал, как дышу, и все хотел  как-нибудь потише – и не мог.    

Она села, расправила на коленях юнифу. Розово-корич-невые  жабры трепыхались.    

– Ах, дорогой, – так это правда, вы ранены? Я как  только узнала – сейчас же…    

Шток передо мною на столе. Я вскочил, дыша еще громче. Она  услышала, остановилась на полслове, тоже почему-то встала. Я видел уже это  место на голове, во рту отвратительно-сладко… платок, но платка нет – сплюнул  на пол.    

Тот, за стеной справа, – желтые, пристальные морщины –  обо мне. Нужно, чтобы он не видел, еще противней – если он будет смотреть… Я  нажал кнопку – пусть никакого права, разве это теперь не все равно – шторы  упали.    

Она, очевидно, почувствовала, поняла, метнулась к двери. Но  я опередил ее – и, громко дыша, ни на секунду не спуская глаз с этого места на  голове…