1 2 3 
Удивления   достойна эта непоколебимая энергия, эта скованная сила, и в то же время она   потрясает нас своей тщетностью, ибо все, что бы Мария Стюарт ни придумала и ни   предприняла, обречено на неудачу. Все эти многочисленные заговоры и комплоты,   которые она плетет неустанно, заранее осуждены на поражение. Слишком неравны   силы противников. Всегда слабее тот, кто борется в одиночку против целой   организаций. Мария Стюарт действует одна, в то время как за Елизаветой стоит   все государство — канцлеры, советники, полицмейстеры, солдаты и шпионы, —   не говоря уже о том, что из государственной канцелярий легче бороться, чем из   тюремной камеры. У Сесила сколько угодно золота, сколько угодно средств   обороны, он ничем не ограничен в своих действиях, тысячи глаз его тайных   соглядатаев следят за одинокой неопытной женщиной. Полиция в те времена знала   до мелочей чуть ли не все о каждом из трех миллионов граждан, составляющих   население Англии; каждый чужеземец, высаживавшийся на английской земле, брался   под надзор; в харчевни, тюрьмы, на прибывающие суда направлялись лазутчики, ко   всем подозрительным лицам подсылались шпионы, а там, где эти полумеры   оказывались недействительными, применялась самая действенная мера — пытка. И   превосходство коллективной силы немедленно дает себя знать. Самоотверженные   друзья Марии Стюарт один за другим попадают в темные казематы Тауэра, а там на   дыбе у них исторгают полное признание и имена соучастников — и так, клещами   палачей, в порошок размалывается заговор за заговором. А если Марии Стюарт   порой удается переслать свои письма и предложения через одно из иностранных   посольств, то сколько нужно бесконечных недель, чтобы письмо доползло до Рима   или Мадрида, сколько недель, чтобы в государственных канцеляриях собрались   ответить, и опять-таки сколько недель, чтобы ответ дошел до назначения! И как   ничтожна в результате эта помощь, как оскорбительно холодна для горячего,   нетерпеливого сердца, которое ждет армад и армий, спешащих на выручку! Да и   разве не естественно одинокому пленнику, все дни и ночи занятому мыслями о   своей судьбе, воображать, что все его друзья в далеком деятельном мире только и   заняты его особой? Но тщетно старается Мария Стюарт представить свое   освобождение неотложным делом всей контрреформации, первой и важнейшей   спасательной акцией католической церкви: ее друзья только считают и жмутся и   никак не могут между собой договориться. Армада не снаряжается в поход. Филипп   II, главная опора Марии Стюарт, щедр на молитвы, но скуп на решения. Ему не   улыбается вступить из-за пленницы в войну с сомнительным исходом, и он и папа   отделываются тем, что посылают немного денег, чтобы было на что подкупить   двух-трех искателей приключений для организации покушения или мятежа. Но как   жалки эти попытки заговорщиков и как легко берут их на мушку неусыпные шпионы   Уолсингема! Только несколько изувеченных, истерзанных трупов на лобном месте   Тауэрхилла время от времени напоминают народу, что в уединенном замке все еще томится   в заточении женщина, упрямо притязающая на то, что она единственная правомочная   королева Англии, и все еще находятся глупцы или герои, готовые за нее   пострадать.      

       

Что все   эти заговоры и интриги в конце концов приведут Марию Стюарт к гибели, что она,   как всегда опрометчивая, затеяла безнадежную игру, одна, из стен узилища,   объявив войну могущественнейшей властительнице мира, — давно ясно каждому   современнику. Уже в 1572 году, после крушения заговора Ридольфи, ее шурин, Карл   IX заявил с досадой: «Эта дура несчастная до тех пор не успокоится, пока не   свихнет себе шею. Она дождется, что ее казнят. А все по собственной глупости, я   просто не вижу, чем тут помочь». Таково жестокое суждение человека, который в   Варфоломеевскую ночь отважился лишь на то, чтобы из защищенного окна   подстреливать безоружных беглецов, человека, который понятия не имел ни о каком   героизме. И конечно же, с точки зрения расчетливой осторожности Мария Стюарт   поступила неразумно, избрав не более удобный, хоть и трусливый путь   капитуляции, а очевидную безнадежность. Быть может, своевременно отказавшись от   своих династических прав, она купила бы себе этим свободу, быть может, все эти   годы ключ от тюрьмы находился у нее в руках. Надо было лишь покориться, лишь   торжественно и добровольно отказаться от всяких притязаний на шотландский, на   английский престол, и Англия, облегченно вздохнув, отпустила бы ее на свободу.   Не раз пыталась Елизавета — не из великодушия, а из страха, так как Обличающее   присутствие опасной узницы преследовало ее кошмаром, — перебросить ей мостик   для отступления; переговоры то и дело возобновлялись и на достаточно   справедливых условиях. Но Мария Стюарт считала, что лучше быть коронованной   узницей, чем отставной королевой, и в первые же дни заточения Ноллис правильно   оценил ее, сказав, что у нее достаточно мужества, чтобы бороться, пока есть   хоть капля надежды. Чувство истинного величия подсказывало ей, как презренна   была бы куцая свобода отставной королевы где-нибудь в захолустье и что только   унижение возвеличит ее в истории. В тысячу раз сильней, чем неволя, связывало   ее данное слово, что никогда она не отречется и что самые последние ее слова   будут словами королевы Шотландской.      

Нелегко   установить границу, отделяющую безрассудную храбрость от безрассудства, ведь героизму   всегда присуще безумие. Санчо Панса превосходит Дон-Кихота житейской мудростью,   а Терсит[159]   с точки зрения ratio[160]   головой выше Ахилла; но слова Гамлета о том, что стоит бороться и за былинку,   когда задета честь, во все времена останутся мерилом истинно героической   натуры. Конечно, сопротивление Марии Стюарт при неизмеримом превосходстве сил противника   вряд ли к чему-либо могло привести, а все же неверно называть его бессмысленным   только потому, что оно оказалось безуспешным. Ибо все эти годы — и даже что ни   год, то больше — эта, по-видимому, бессильная, одинокая женщина именно   благодаря своему неукротимому задору представляет огромную силу, и только   потому, что она потрясает цепями, порой сотрясается вся Англия, и сердце у Елизаветы   уходит в пятки. Мы искажаем историческую перспективу, когда с удобной позиции потомков   оцениваем события, принимая в расчет и результаты. Легче легкого задним числом   осуждать побежденного, отважившегося на бессмысленную борьбу. На самом деле   окончательное решение в единоборстве обеих женщин все эти двадцать лет   колеблется на чаше весов. Некоторые из заговоров, ставившие себе целью вернуть   Марии Стюарт корону, при известной удаче могли стоить Елизавете жизни, а   два-три раза меч просвистел над самой ее головой. Сначала выступает   Нортумберленд, собравший вокруг себя католическое дворянство; весь Север в   огне, и лишь с трудом удается Елизавете овладеть положением. Затем следует еще   более опасная интрига Норфолка. Лучшие представители английской знати, среди   них ближайшие друзья Елизаветы, такие, как Лестер, поддерживают проект женитьбы   Норфолка на шотландской королеве, которая, чтобы придать ему мужества — чего   только не сделает она для победы! — пишет ему нежнейшие письма. Благодаря   посредничеству флорентийца Ридольфи готовится высадка испанских и французских   войск, и, если бы Норфолк, уже раньше своим трусливым отречением показавший,   чего он стоит, не был тряпкой и если бы к тому же не помешали случайности   фортуны — ветер, непогода, море и предательство, — дело приняло бы другой   оборот, роли переменились бы и в Вестминстере восседала бы Мария Стюарт, а   Елизавета томилась бы в подземелье Тауэра или лежала бы в гробу. Но и кровь   Норфолка и жребий Нортумберленда, равно как и многих других, кто в эти годы   сложил голову на плахе, не отпугивают последнего претендента: это дон Хуан   Австрийский, внебрачный сын Карла V, сводный брат Филиппа II, победитель при   Лепанто[161],   идеальный рыцарь, первый воин христианского мира. Рожденный вне брака, он не   может притязать на испанскую корону и стремится создать себе королевство в   Тунисе, как вдруг ему представляется случай завладеть другой короной,   шотландской, а вместе с ней и рукой державной узницы. Он вербует армию в   Нидерландах, и освобождение, спасение уже близко, как вдруг — не везет Марии   Стюарт с ее помощниками! — коварная болезнь настигает его и уносит в   безвременную могилу. Никому из тех, кто домогался руки Марии Стюарт или   бескорыстно служил ей, никогда не сопутствовало счастье.      

Ибо,   говоря непредвзято и честно, к этому в конце концов и сводится спор между   Елизаветой и Марией Стюарт: Елизавете все эти годы не изменяло счастье, а Марии   Стюарт — несчастье. Если мерить их сила с силою, характер с характером, то они   почти равны. Но у каждой своя звезда. Все, что бы Мария Стюарт, потерпевшая   поражение, преданная счастьем, ни предпринимала из своего заточения, терпит   крах. Флотилии, посылаемые против Англии, разносит в щепки буря, ее посланцы   теряются в пути, искатели ее руки умирают, друзьям в решительную минуту   изменяет мужество, каждый, кто стремится ей помочь, сам роет себе могилу.      

Поражают   справедливостью слова Норфолка, сказанные им на эшафоте: «Что бы она ни затевала   и что бы для нее ни затевали другие, заранее обречено на неудачу». С самой   встречи с Босуэлом ей изменило счастье. Тот, кто ее любит, обречен смерти, тот,   кого любит она, пожнет одну горечь. Кто желает ей добра, приносит зло, кто ей   служит, служит собственной гибели. Как черная магнитная гора в сказке   притягивает корабли, так и ее судьба на пагубу людям притягивает чужие судьбы;   вокруг Марии Стюарт постепенно складывается зловещая легенда — от нее будто бы   исходит магия смерти. Но чем безнадежнее ее дело, тем неукротимее дух. Вместо   того чтобы сломить, долгое сумрачное заточение лишь закалило ее сердце. И сама,   по собственному почину, хоть и зная, что все напрасно, призывает она на свою   голову неизбежную развязку.      

 20. Последний круг      

(1584-1585)      

       

А годы   идут и идут, недели, месяцы, годы, как облака, проносятся над этой неприкаянной   головой, словно и не затрагивая ее. Но как ни незаметно, а время меняет   человека и окружающий мир. Марии Стюарт пошел сороковой год — критический возраст   для женщины, а она все еще узница, все еще томится в неволе. Незаметно   подкрадывается старость, в волосах уже мелькает серебро, стройное тело   расплывается, Тяжелеет, черты успокоились, в них сквозит зрелость матроны, на   всем существе лежит печать уныния, которое охотно ищет выхода в религии. Скоро   — женщина глубоко чувствует это — время любви, время жизни уйдет без возврата;   что не сбылось до сих пор, не сбудется вовек, наступил вечер, близка темная   ночь. Давно не появлялось новых искателей ее руки, должно быть, никто уж и не   явится: еще немного — и жизнь навсегда миновала. Так стоит ли ждать и ждать   чуда освобождения, помощи равнодушного, колеблющегося мира? Все сильней и   сильней в эти закатные годы чувствуем мы, что страдалица пресытилась борьбой и   склоняется к отречению и примирению. Все чаще выпадают минуты, когда она   спрашивает себя: а не глупо ли зачахнуть без пользы, без любви, как выросший в   тени цветок, не лучше ли дорогой ценой купить себе свободу, добровольно сняв   корону с седеющей головы? На сороковом году все больше утомляет Марию Стюарт   эта гнетущая, беспросветная жизнь, неукротимое властолюбие постепенно отпускает   ее, уступая место кроткой, мистической воле к смерти. Должно быть, в один из   таких часов она пишет на листке бумаги прочувствованные латинские строки —   полужалобу, полумолитву:       

       

O   Domine Deus! speravi in Те      

O   care mi Jesu! nunc libera me.      

In   dura catena, in misera poena, desidero Те;      

Languendo,   gemendo et genu flectendo      

Adoro,   imploro, ut liberes me.       

       

Мое   упованье, Господь всеблагой!      

Даруй   мне свободу, будь кроток со мной.      

Терзаясь   в неволе, слабея от боли,      

Я   в мыслях с тобой.      

Упав   на колени, сквозь слезы и пени      

Тебя   о свободе молю, всеблагой.       

       

Поскольку   избавители мешкают и колеблются, взор ее обращается к Спасителю. Лучше умереть   — лишь бы не эта пустота, эта неопределенность, это вечное ожидание, и надежда,   и тоска, и неизбежные разочарования! Лишь бы конец — на радость или на горе, с   победой или поражением! Борьба неудержимо близится к концу, потому что Мария   Стюарт всем жаром своей души этот конец призывает.      

       

Чем   дольше тянется эта отчаянная, эта коварная и жестокая, эта величественная и   упорная борьба, тем непримиримее стоят друг против друга обе застарелые   противницы — Мария Стюарт и Елизавета. Политика Елизаветы приносит ей успех за   успехом. С Францией у нее заключен мир. Испания все еще не отваживается на   войну, над всеми недовольными одержала она верх. И только один враг, смертельно   опасный враг, все еще живет безнаказанно у нее в стране, одна эта побежденная   женщина. Лишь устранив последнего недруга, может она почувствовать себя   подлинной победительницей. Да и у Марии Стюарт не осталось для ненависти иного   объекта, нежели Елизавета. Снова в минуту предельного отчаяния обращается она к   своей родственнице, к данной ей роком сестре, с неодолимой страстностью взывая   к ее человечности. «Нет у меня больше сил страдать, — воплем, вырывается у   нее в этом благородном послании, — и, умирая, я не могу не назвать тех,   кто замыслил меня извести. Самых закоренелых злодеев в Ваших тюрьмах   выслушивают, им называют имена их наветников и клеветников. Так почему же в   этом отказывают мне, королеве. Вашей кузине и законной наследнице престола? Мне   думается, что именно последнее обстоятельство и было до сей поры причиной   лютости моих врагов… Но увы! У них нет больше необходимости меня мучить, ибо, честью   клянусь, не нужно мне теперь иного царства, кроме царства небесного, в кое   чувствую я себя готовой войти, ибо лишь в нем обрету конец тяготам моим и   мучениям». В последний раз со всем жаром неподдельной искренности заклинает она   Елизавету даровать ей все же свободу: «Честью и смертными муками Спасителя и   Избавителя нашего заклинаю, смилосердствуйтесь, дозвольте мне оставить это   государство и удалиться на покой куда-нибудь в укромное место; там усталое   тело, изнуренное неизбывной печалью, обретет отдых, и ничто не помещает мне   спокойно готовиться предстать Всевышнему, каждодневно призывающему меня к себе…   Окажите мне эту милость еще до моей кончины, и душа моя, ибо теперь распря меж   нами устранена, не будет вынуждена, освободившись от земных уз, принести свои   жалобы Творцу, указав на Вас как на виновницу зла, причиненного мне здесь, на   земле». Но душераздирающий зов не тронул сердце Елизаветы, она остается нема,   ни одного подбадривающего слова не находится у нее для страдалицы. И тогда   Мария Стюарт стискивает зубы и кулаки. Отныне она знает одно только чувство —   ледяную и пламенную, упорную и испепеляющую ненависть к этой женщине, и эта   ненависть тем зорче и непримиримее нацелена именно на нее, единственную, что   все ее другие враги и противники кончили земное существование, сами порешив   друг друга. Как будто для того, чтобы таинственная магия смерти, исходящая от   Марии Стюарт и поражающая всех, кто ее ненавидел или любил, проявилась со всей   очевидностью, каждый, кто служил ей или враждовал с ней, кто боролся за или   против нее, опередил ее и смерти. Все те, кто свидетельствовал против нее в   Йорке — Меррей и Мэйтленд, — умерли насильственной смертью, все, кто   призван был ее судить — Нортумберленд и Норфолк, — сложили голову на   плахе; все, кто сначала умышлял против Дарнлея, а потом против Босуэла, убрали   друг друга с дороги; предатели Керк о’Филда, Карберри и Лангсайда предали сами   себя. Все эти своенравные шотландские бароны и графы — неистовая, опасная, честолюбивая   свора — истребили друг друга! Поле битвы опустело. Не осталось никого на земле,   кого бы ей должно было ненавидеть, кроме нее, Елизаветы. Великая борьба   народов, ознаменовавшая два десятилетия, ныне свелась к единоборству. И в этом   поединке женщины с женщиной не осталось места ни для каких переговоров. Это бой   не на жизнь, а на смерть.      

Для   этого последнего боя, боя насмерть, Марии Стюарт нужно сделать последнее   напряжение. Еще одной, последней надежды должна она лишиться. Еще один удар   должна принять в самое больное место, чтобы потом собраться с силами для   последнего рывка. Ибо всегда в Марии Стюарт, ее великолепное мужество, ее   неукротимая отвага приходят в ту минуту, когда все потеряно или кажется   потерянным. Всегда безысходность пробуждает в ней геройство.      

Последняя   надежда, которую ей предстоит утратить, — надежда договориться с сыном.   Ибо за гнетущие пустые годы, когда решительно ничего не происходило, когда она   только и делала, что ждала и слушала, как безостановочно бегут часы, словно   песок, осыпающийся с полуразрушенной башни, за это нескончаемое время, которое   так измотало и состарило ее, подросло дитя, ее кровный сын. Младенцем оставила   она Иакова VI, уезжая из Стирлинга, когда Босуэл со своими всадниками захватил   ее перед Эдинбургскими воротами и увлек навстречу гибели; за эти десять,   пятнадцать, семнадцать лет бессознательное существо успело стать ребенком,   мальчиком, юношей, почти мужчиной. Иаков VI унаследовал немало черт своих   родителей, хотя и в смешанной, стертой форме. Этот странноватый мальчик, с   неловким, неповоротливым языком, неуклюжим, тяжеловесным телом и нерешительной,   робкой душой, на первый взгляд производит впечатление не вполне нормального. Он   избегает общества, трепещет при виде ножа, боится собак, груб и неловок в обращении.   В нем незаметно ни изысканной грации, ни природного обаяния его матери, не   выказывает он и артистических склонностей, ни музыка, ни танцы его не увлекают,   не заметно в нем и таланта к легкой, непринужденной беседе. Зато у него   способности к языкам и превосходная память, а там, где дело касается его личных   интересов, он обнаруживает и ум и упорство. Роковым образом сказалась на его   характере мелочная, низменная натура отца. Он, унаследовал от Дарнлея его   нетвердую волю, его нечестность и ненадежность: «Чего ждать от такого   двуречивого малого!» — как-то в сердцах сказала о нем Елизавета; подобно   Дарнлею, он поддается любому влиянию. Сердцу этого черствого эгоиста неведомо   благородство, все его поступки диктуются чисто внешним честолюбием, а его бесчувственное   отношение к матери можно понять, только если отвлечься от представлений о   сыновнем долге, сыновней преданности. Воспитанный заядлыми врагами Марии   Стюарт, имея преподавателем латыни Джорджа Бьюкенена, человека, написавшего на   нее пресловутый пасквиль «Detectio»[162],   он, должно быть, только и слышал о пленнице, томящейся в заточении в соседней   стране, что она помогла лишить жизни его отца, а теперь оспаривает право на   престол у него самого, коронованного монарха. С раннего детства вдалбливают   мальчику, что его мать, в сущности, чужая ему женщина, досадная помеха на пути   его честолюбивых устремлений. И если в душе ребенка когда-либо жила мечта   увидеть женщину, даровавшую ему жизнь, то английские и шотландские тюремщики   зорко следили за тем, чтобы помешать малейшему сближению обоих пленников —   Марии Стюарт, пленницы Елизаветы, и Иакова VI, пленника лордов и регента. Время   от времени, всего несколько раз за много-много лет, обмениваются они письмами:   Мария Стюарт посылает подарки, игрушки, а как-то даже забавную обезьянку, но и   дары и письма обычно отвергаются, так как она упорно не признает за сыном прав   на королевский титул, а лорды возвращают, как оскорбительные, письма, где Иаков   именуется просто принцем. Мать и сын так и не выходят за пределы чисто официальных,   холодных отношений, у обоих властолюбие заглушает голос крови, ибо она хочет   быть единодержавной королевой Шотландии, а он — единодержавным королем.      

Какое-то   сближение становится возможным, когда Мария Стюарт отказывается от своего   непримиримого отношения к факту коронования ее сына лордами и выражает   готовность признать за ним некоторые права на корону. Разумеется, она и теперь   не намерена отречься от королевского титула, и жить и умереть она хочет   миропомазанницей с венцом на челе, но, чтобы купить себе свободу, готова делить   его с сыном. Впервые мелькает у нее мысль о компромиссе. Пусть сын правит и   зовется королем, лишь бы и ей позволили именоваться королевой, лишь бы на ее   отречение был наведен стыдливый глянец сусальной позолоты! Постепенно завязываются   тайные переговоры. Однако Иаков VI, на которого давят лорды, ведет их как   расчетливый игрок. Без зазрения совести торгуется он одновременно с обеими   сторонами, ходит Марией Стюарт под Елизавету, а Елизаветой под Марию Стюарт и   ставит попеременно на обе религии, готовый отдать предпочтение той стороне, которая   дороже заплатит, ибо для него это не вопрос чести: ему важно остаться королем   Шотландии и в то же время обеспечить себе право на английский престол; он хочет   наследовать не одной, а обеим женщинам. Он не прочь остаться протестантом,   поскольку это ему выгодно, но склоняется и к католицизму, буде там лучше   заплатят; мало того, семнадцатилетний юноша, чтобы обеспечить себе английскую   корону, не отступает и перед вовсе уж неблаговидной сделкой: он готов жениться   на изрядно побитой молью Елизавете, даром что та на девять лет старше его   матери и к тому же ее испытанная противница и соперница. Для Дарнлея-младшего   эти переговоры — вопрос простого расчета, тогда как Мария Стюарт, все еще   живущая иллюзиями и чуждая реальной жизни, пылает и трепещет, воодушевленная   последней надеждой — путем соглашения с сыном вырваться на свободу и в то же   время остаться королевой.      

Но   Елизавета сразу же бьет тревогу. Она боится, как бы мать с сыном не   договорились. Не теряя ни минуты, вторгается она в еще неокрепшую пряжу   переговоров. Циническое знание людей подсказывает ей, чем взять неустойчивого   юношу: игрой на его человеческих слабостях. Она посылает молодому королю,   помешанному на охоте, отборных лошадей и собак. Она подкупает его советников и   предлагает ему самому ежегодный пенсион в пять тысяч фунтов, что при вечных недостатках   у шотландского двора само по себе является решающим доводом; кроме того, она   пускает в ход испытанную приманку — английское престолонаследие. Как и обычно,   дело решают деньги. В то время как ничего не подозревавшая Мария Стюарт   продолжает дипломатическую игру на пустом месте, вкупе с папою и испанским   королем строит воздушные замки насчет католической Шотландии, Иаков VI тишком   подписывает договор с Елизаветой, где подробно изложено, что эта сделка   принесет ему как в деньгах, так и в других благах, но где ни словом не   упомянут, казалось бы, более чем уместный здесь пункт об освобождении его   матери. Ни единой строчки о пленнице, совершенно ему безразличной, раз с нее   больше ничего не возьмешь. Через голову матери, как будто ее и нет на свете,   договаривается сын со злейшим ее врагом. Пусть женщина, даровавшая ему жизнь,   теперь, когда от нее больше нечего ждать, оставит его в покое! Как только   договор подписан и милый сынок разжился деньгами и собаками, он сразу же   обрывает переговоры с матерью. Стоит ли церемониться с бессильной женщиной! По   поручению его величества короля составляется строжайший рескрипт, где в грубо   канцелярском тоне сообщается, что Мария Стюарт навсегда лишена титула и всех   прав королевы Шотландской… Отняв у противницы державу, корону, власть и   свободу, бездетная соперница отнимает у нее еще и последнее — сына. Наконец-то   она окончательно отомщена.      

Победа   Елизаветы означает полный крах последних иллюзий Марии Стюарт. Вслед за мужем,   вслед за братом, вслед за подданными от нее отвернулся сын, ее кровное дитя, и   теперь она одна в целом мире. Ее разочарованию, ее возмущению нет границ.   Отныне ей ни до кого дела нет. Ни с кем она больше считаться не будет! Раз сын   от нее отрекся, что ж, и она отречется от сына. Раз он продал ее права на   престол, она продаст его права. И она называет Иакова VI выродком, ослушником,   неблагодарным, испорченным мальчишкой, она проклинает его и грозит, что по   завещательному распоряжению лишит его не только шотландской короны, но и   английских преемственных прав. Чем такому изменнику и еретику, пусть лучше   престол Стюартов достанется чужому государю! С этим твердым решением она   предлагает Филиппу II шотландские и английские преемственные права, если тот   обещает бороться за ее освобождение и смирить Елизавету, убийцу всех ее надежд.   Что ей теперь ее страна, ее сын! Лишь бы жить подольше, лишь бы вырваться на   свободу и победить! Отныне она ничего не боится и самые отчаянные решения ей не   страшны. Кто все потерял, тому больше нечего терять.      

       

Годами в   измученной, униженной женщине накапливались гнев и озлобление. Годами надеялась   она, торговалась, интриговала, злоумышляла и искала возможностей договориться.   Ныне мера ее терпения исполнилась. Точно вырвавшееся на волю пламя, вспыхнула   подавленная ненависть к мучительнице, узурпаторше, палачихе. Уже не только как   королева на королеву — как женщина на женщину бросается Мария Стюарт на   Елизавету, словно норовя выцарапать ей глаза. Поводом служит ничтожный   инцидент: графиня Шрусбери, злобная истеричка и интриганка, под горячую руку   обвинила Марию Стюарт в том, что у той амуры с ее супругом. Глупая бабья   сплетня, разумеется, и сама графиня ей не верила, но Елизавета, не пропускавшая   случая повредить доброй славе своей соперницы, постаралась, чтобы эта   скандальная история дошла до иностранных дворов, так же как в свое время она   разослала всем иностранным государям пасквиль Бьюкенена вместе с «письмами из   ларца». И тут Мария Стюарт взвилась на дыбы. Мало того что у нее отняли власть,   свободу, последнюю надежду и сына, надо еще коварно запятнать ее честь! Ее,   которая живет в затворничестве монахиней, не зная ни радостей, ни утех любви,   хотят выставить на поругание, как блудодейку, покушающуюся на святость   семейного очага! Ее раненая гордость восстает и требует удовлетворения, и   графиня Шрусбери на коленях отрекается от своей бесчестной лжи. Однако Марии   Стюарт совершенно точно известно, кто воспользовался этой ложью, чтобы смешать ее   с грязью; она почуяла предательскую руку противницы и на удар, из-за угла   нанесенный ее чести, отвечает открытым ударом. Давно уже грызет ее злобное   нетерпение, давно хочется ей, как женщина женщине, высказать этой якобы   девственной королеве, которая тщится слыть зерцалом добродетели, всю   неприкрытую правду. И она пишет Елизавете письмо, будто бы затем, чтобы   уведомить ее по дружбе, какую клевету и небывальщину распространяет графиня   Шрусбери насчет ее частной жизни, на самом же деле чтобы бросить в лицо «милой   сестрице», что уж ей-то никак не пристало разыгрывать непорочную и порочить   других. В письме, дышащем лютой ненавистью, удар следует за ударом. Все слова   жестокой правды, какие одна женщина может высказать другой, здесь высказываются   вслух, все дурные черты Елизаветы высмеиваются ей в глаза, все ее женские   секреты безжалостно выволакиваются на свет. Мария Стюарт сообщает Елизавете   якобы «по дружбе», а на самом деле чтобы смертельно ее уязвить, что графиня   Шрусбери говорит про нее, будто она так тщеславна и так высоко мнит о своей   красоте, словно она сама царица небесная. Она, мол, ненасытно жадна до лести и   требует от своих потакателей, чтобы те постоянно ей кадили и превозносили ее до   небес, сама же в припадке раздражения истязает своих придворных дам и   горничных. Одной она будто бы сломала палец, другую, которая ей не угодила,   прислуживая за столом, ударила ножом по руке. Но все это лишь скромные нападки   по сравнению с ужасными разоблачениями из интимной жизни Елизаветы. Графиня Шрусбери,   по словам Марии Стюарт, уверяет, будто на ляжке у Елизаветы гнойная язва —   намек на сифилитическое наследие ее отца; она, мол, уже старуха и кончает   носить крови, а все еще падка до мужчин. И не то чтобы она довольствовалась   одним (графом Лестером), с которым спала несчетное число раз — «infinies   foys», — она не пропускает ни одного случая потешить свою плоть и ни за   что не откажется от своей свободы забавляться и получать удовольствие со все   новыми и новыми любовниками — «jamais perdre la liberté de vous fayre d’amour   et avoir vostre plésir toujours avecques nouveaulx amoureulx». Среди ночи   пробирается она в спальни мужчин в одной рубашке и накидке, и эти приключения   обходятся ей недешево. Мария Стюарт называет имена и приводит подробности. И,   не щадя ненавистную, наносит ей жестокий удар в самое больное место. С   насмешкой ставит она ей на вид (кстати, и Бен Джонсон открыто рассказывал об   этом собутыльникам), что она, несомненно, не похожа на всех женщин, а потому   глупости болтают все те, что притворно ждут ее предполагаемой свадьбы с   герцогом Анжуйским, потому что этого быть не может. «Undubitablement vous   n’estiez pas comme les autres femmes, et pour ce respect c’estoit follie à tous   ceulx qu’affectoient vostre manage avec le duc d’Anjou, d’aultant qu’il ne se   pourroit accomplir». Да пусть Елизавета знает, что ее ревниво оберегаемая тайна   стала общим достоянием — тайна ее женского убожества, дозволяющего любострастие,   но не подлинную страсть, извращенную игру, но не полное обладание, тайна,   навсегда лишающая ее радостей королевского союза и материнства. Ни одна женщина   на свете не говорила этой всесветной властительнице всю неприкрытую правду, как   сказала эта узница из своего заточения: замороженная на двадцать лет ненависть,   удушливый гнев и скованные силы вдруг берут свое — они вздыбливаются в яростном   порыве, и удар разъяренной тигрицы метит в самое сердце мучительницы.      

       

После   такого неистового, дерзкого письма нечего и думать о примирении. Женщина,   написавшая это письмо, и женщина, это письмо получившая, не могут больше дышать   одним воздухом, жить в одной стране. Hasta al cuchillo, как говорят испанцы,   война не на жизнь, а на смерть, бой на ножах — единственное, что им остается.   После двадцатилетних неустанных упорных козней и вражды всемирно-историческая   борьба Марии Стюарт и Елизаветы наконец достигла высшего накала, поистине можно   сказать, что дело дошло до ножа. Контрреформация исчерпала все свои   дипломатические средства, а до военных еще не добралась. В Испании по-прежнему   кропотливо и прилежно строят Армаду[163]   — несмотря на сокровища Индии, у этого злополучного двора всегда не хватает   денег, не хватает решимости. Почему бы, думает Филипп Благочестивый, — как   и Джон Нокс, он видит в физическом уничтожении неверного дело, угодное   небу, — почему бы не избрать более дешевый способ — подкупить двух-трех   убийц, которые без долгих сборов уберут с дороги Елизавету, опору еретиков? Век   Макиавелли и его последователей не страдает излишней щепетильностью, когда дело   идет о власти, а ведь здесь противостоят решения неоглядной важности — вера   против веры. Юг против Севера: один-единственный удар кинжалом, нацеленный в   сердце Елизаветы, может освободить мир от ереси.      

Стоит   политическим страстям накалиться добела, как рушатся все моральные и правовые   преграды, исчезает последняя оглядка на порядочность и честь, и даже убийство   из-за угла выдается за жертвенное деяние. После отлучения Елизаветы в 1570   году, а в 1580 — Вильгельма Оранского[164]   оба архисупостата католического мира объявлены вне закона, а с тех пор, как   папа одобрил избиение шести тысяч человек, восславив Варфоломеевскую ночь как   некое достохвальное деяние, каждому католику известно, что, устранив одного из   этих заклятых врагов истинной веры, он совершит благородный подвиг. Достаточно   смелого, верного удара кинжалом или меткого выстрела, как, выйдя из своего   узилища, Мария Стюарт поднимется по ступенькам трона, и Англия с Шотландией   объединятся в правой вере. Когда так многое поставлено на карту, недопустимо   медлить и колебаться; без всякого зазрения испанское правительство ставит на   повестку дня в качестве важнейшей своей политической задачи вероломное убийство   Елизаветы; Мендоса, испанский посол, называет в депеше «убийство королевы»   (killing the Queen) весьма желательной мерой; наместник Нидерландов герцог   Альба полностью присоединяется к этому мнению, а властитель обоих миров Филипп   II на докладной записке о предполагаемом убийстве Елизаветы пишет: «С нами   бог!» Уже не на дипломатические комбинации и военные действия возлагаются   надежды, а на клинок убийцы. И тут и там не стесняются в средствах: в Мадриде   убийство Елизаветы одобрено Тайным советом и на него получено согласие короля;   в Лондоне Сесил, Уолсингем и Лестер тоже единодушны в том, что с Марией Стюарт   надо покончить насильственным образом. Никакие обходы и лазейки больше   невозможны, давно просроченный счет можно погасить только кровью. Вопрос лишь в   том, кто поспеет первым — реформация или контрреформация, Лондон или Мадрид,   Мария ли Стюарт устранит Елизавету, Елизавета ли Марию Стюарт.      

 21. Дело идет к концу      

(сентябрь 1585 — август   1586)      

       

«Пора   кончать!» — «The matter must come to an end!» — этой железной формулой,   вырвавшейся в горячую минуту, министр Елизаветы выразил чувства всей страны.   Ничто так не тяготит народ или человека, как долгая неуверенность. Убийство изувером-католиком   второго вождя Реформации принца Оранского (в июне 1584 года) ясно показало   Англии, кому предназначен следующий удар; заговор следует за заговором — пора   наконец взяться за узницу, за эту опасную поджигательницу, которая сеет смуту и   беспокойство! Пора «вырвать зло с корнем»! В сентябре 1584 года протестантские   лорды и чиновная знать собираются чуть ли не поголовно и на торжественной   «ассоциации» (association) «честью и присягой обязуются перед всевечным богом   предать смерти всякого, кто примет участие в заговоре против Елизаветы», причем   отвечать будет и «любой претендент, в чью пользу замышлялась измена». После   чего парламент в «Акте о личной безопасности ее величества королевы» — «Act for   the security of the Queens Royal Person» — облекает это соборное определение в   форму закона. Над всяким, кто примет участие в покушении на королеву или же —   сугубо важный пункт — хотя бы в принципе с ним согласится, отныне занесен топор   палача. Кроме того, постановлено, что «лица, обвиняемые в соучастии в заговоре   против королевы, подлежат суду двадцати четырех заседателей по назначению   короны».      

Итак,   Марии Стюарт сделано двойное предупреждение. Во-первых, в том, что на будущее королевский   сан уже не помешает привлечь ее к публичному суду; во-вторых, что даже в случае   успеха покушение на Елизавету ничего ей не даст, а только неминуемо приведет ее   на плаху. Это звучит как последний сигнал фанфары, призывающий непокорную   крепость к сдаче. В случае дальнейших колебаний пощады не будет. Отныне всякой   недоговоренности и лицемерию между Елизаветой и Марией Стюарт конец, повеяло   резким, суровым ветром. Наступила полная ясность.      

       

О том,   что время льстивых писем и льстивого притворства миновало и что борьба,   растянувшаяся на десятилетия, вступает — hasta al cuchillo — в свой последний   круг, когда никакие поблажки уже невозможны, Мария Стюарт и сама может судить   по крутым мерам, которые против нее принимаются. Настороженный участившимися   покушениями, английский двор решил прибрать Марию Стюарт к рукам, окончательно   пресечь ее интриги и крамолу. Шрусбери, который в своем качестве джентльмена и   большого вельможи был слишком снисходительным тюремщиком, «освобождается от   должности»; слово «освобождается» — «released» — звучит здесь в прямом смысле,   он и в самом деле на коленях благодарит Елизавету за то, что она после   пятнадцатилетних мытарств дает ему вольную. Место его занимает   фанатик-протестант Эмиас Паулет. Только теперь Мария Стюарт может с полным   основанием говорить о «servitude» — рабской неволе, ибо вместо прежнего доброго   стража ей назначили жестокого тюремщика.      

Эмиас   Паулет, твердокаменный пуританин, один из тех праведников, каких взыскует   Библия, но Бог не приемлет, отнюдь не скрывает своих намерений превратить жизнь   Марии Стюарт в сущий ад. С полным сознанием своего долга и даже с горделивой   радостью берется он содержать свою узницу в строгости, лишить ее малейших   послаблений. «Я не стану испрашивать снисхождения, — пишет он   Елизавете, — если она тайными кознями вырвется из моих рук, ибо сие может   произойти лишь при моем преступном попустительстве». С холодной и трезвой   методичностью, как человек долга, берется он охранять и полностью обезвредить   свою узницу, как будто это — дело его жизни, завещанное ему Господом Богом.   Отныне в его непреклонной душе живет одно честолюбивое стремление — стать   тюремщиком не за страх, а за совесть; никакой соблазн не смутит этого Катона[165]; ни   разу у него не дрогнет сердце и набежавшая волна теплой человечности ни на миг   не растопит его постную, ледяную мину. Для него бедная усталая женщина не   государыня, чьи несчастья внушают уважение, но единственно черный ворог его   королевы, за которым нужен глаз да глаз, ибо от него, как от антихриста правой   веры, всего можно ожидать. В том, что здоровье ее расшатано и разбитые   ревматизмом ноги делают ее тяжелой на подъем, он цинически усматривает   «преимущество для стражей, ибо нечего бояться, что она от них сбежит».   Методически, пункт за пунктом, сам не нарадуясь на свою добросовестность,   выполняет он обязанности надзирателя и с аккуратностью чиновника ежевечерне   заносит свои наблюдения в особую книгу. И если всемирной истории и знакомы   более жестокие, более злобные и несправедливые тюремщики, чем этот   архиправедник, то вряд ли найдется среди них другой такой, кто умел бы с   подобным сладострастием превращать свои обязанности в источник чиновничьего   восторга. Первым делом безжалостно засыпаются подземные каналы, которые все еще   время от времени связывали узницу с внешним миром. Пятьдесят солдат день и   ночь, караулят подходы к замку; люди из ее свиты, до сих пор невозбранно   навещавшие соседние деревушки и передававшие по цепочке письменные и устные   весточки, тоже лишены свободы передвижения. Только с особого разрешения и под   конвоем дозволено им оставлять замок; раздача милостыни окрестным беднякам, которой   регулярно занималась сама Мария Стюарт, объявлена под запретом: проницательный   Паулет с полным основанием заподозрил в этой благотворительности средство   склонить бедных людей к выполнению крамольных поручений. Одна суровая мера   следует за другой. Белье, книги, любые посылки тщательно просматриваются, все   усиливающийся надзор удушает переписку. Оба секретаря Марии Стюарт, Нау и   Керль, вынуждены сидеть по своим комнатам сложа руки. Им больше не приходится   писать и расшифровывать письма; ни из Лондона, ни из Шотландии, ни из Мадрида   или Рима не просачивается ни одна весточка; ни капли надежды не проникает в   одиночество всеми покинутой женщины. А вскоре Паулет отнимет у нее и последнюю   радость: ее шестнадцать лошадей оставлены в Шеффилде — прошло время выездов на   охоту и прогулок верхом. В этот последний год ее жизненное пространство совсем   сузилось; при Эмиасе Паулете заточение Марии Стюарт все больше напоминает   (темное предчувствие!) одиночную камеру, гроб.      

       

Радея о   чести Елизаветы, мы должны были бы пожелать ей более снисходительного стража   для ее сестры-королевы. Но, заботясь о своей безопасности — как нам ни досадно   признать это, — она не могла сыскать более надежного стража, чем этот   холодный кальвинист. Образцово выполняет Паулет возложенную на него задачу   отрезать Марию Стюарт от всего мира. Проходит месяц, и она герметически   закупорена, живет словно под стеклянным колпаком, ни одна весть, ни одно слово   снаружи не проникает под своды ее тюрьмы. Елизавета может быть спокойна и   радоваться на своего доброго служаку, и она в самом деле прочувственно   благодарит Эмиаса Паулета за его рвение: «Если бы Вы знали, мой добрый Эмиас,   как я признательна Вам за Ваше неослабное усердие и безошибочные действия, за   Ваши разумные распоряжения и надежные меры при выполнении столь опасной и   трудной задачи, это, наверно, облегчило бы Ваши заботы и порадовало Ваше   сердце».      

Однако,   как ни странно, Сесил и Уолсингем, министры Елизаветы, не слишком благодарны дотошному   Эмиасу Паулету («precise fellow») за его чрезмерное усердие. Полная изоляция   пленницы вопреки их ожиданиям путает их тайные планы. Много ли проку в том, что   Мария Стюарт лишена возможности заниматься конспирацией. Паулет своим строгим   режимом, в сущности, оберегает ее от ее собственной опрометчивости. Сесилу же и   Уолсингему нужна не праведная Мария Стюарт, а неправедная. Им нужно, чтобы   узница, в которой они склонны видеть источник постоянных волнений и заговоров в   Англии, продолжала свою тайную игру и окончательно запуталась. Они считают, что   «пора кончать», им нужен гласный суд над Марией Стюарт, нужен смертный   приговор, нужна казнь. Им уже мало заточения. Для них не существует иной меры   безопасности, как физическое уничтожение королевы Шотландской, а чтобы добиться   этого, им нужно приложить не меньше усилий, стараясь заманить ее в   инсценированный заговор, чем те, какие прилагает Паулет, стараясь оградить ее   от всякой крамолы. Что им для этой цели требуется, — так это комплот   против Елизаветы и явное, доказанное содействие Марии Стюарт преступному   заговору.      

Такой заговор   против жизни Елизаветы сам по себе уже существует. Можно сказать, что он работает   постоянно. Стараниями Филиппа II организован на континенте самый настоящий   антианглийский заговорщицкий центр. В Париже сидит Морган, тайный агент и   доверенный Марии Стюарт, и на испанские деньги неустанно интригует, затевая   всякие рискованные махинации против Англии и Елизаветы. Здесь постоянно   вербуется молодежь и через посредство французских и испанских послов   завязываются тайные сношения между недовольным католическим дворянством в   Англии и государственными канцеляриями контрреформации. Одного только Морган не   знает, что Уолсингем, один из самых способных и ничем не брезгающих министров   полиции всех времен, подослал к нему под видом фанатичных католиков нескольких   своих шпионов и что как раз те курьеры, которые у Моргана на особо хорошем   счету, подкуплены Уолсингемом и состоят у него на жалованье. Что бы ни   предпринималось для Марии Стюарт, неизменно становится известным в Англии еще   до того, как задуманные планы приводятся в исполнение. Так и в конце 1585 года   английскому государственному кабинету становится известным — кровь последних   заговорщиков еще обагряет эшафот, — что на жизнь Елизаветы снова готовится   покушение. Уолсингем знает наперечет, знает поименно всех католических дворян в   Англии, с которыми Морган ведет переговоры и кого он завербовал на сторону   Марии Стюарт. Стоит ему взяться — и с помощью дыбы и пытки огнем он может   своевременно раскрыть готовящийся заговор.      

Однако   методы этого рафинированного министра полиции куда изощреннее и глядит он куда   дальше. Разумеется, он мог бы уже сейчас задушить заговор мановением руки. Но   четвертовать нескольких зарвавшихся дворян или случайных авантюристов — какое   это имеет политическое значение! Стоит ли срубить у гидры незатихающей крамолы   пять-шесть голов, чтобы назавтра их выросло вдвое больше? Carthaginem esse   delendam[166][167] —   вот девиз Сесила и Уолсингема, они хотят «покончить» с самой Марией Стюарт, а   поводом для этого должна послужить не наивная попытка освободить узницу, а   разветвленный заговор в ее пользу, ставящий себе явно преступные цели. И вот вместо   того, чтобы преждевременно, еще в зародыше раздавить так называемый заговор   Бабингтона, Уолсингем прилагает все усилия, чтобы искусственно его укрепить: он   удобряет его своей благосклонностью, подкармливает деньгами, поощряет мнимым   небрежением. И только благодаря его искусству провокатора дилетантский комплот   кучки захолустных дворян, направленный против Елизаветы, превращается в   знаменитый заговор Уолсингема, ставящий себе целью устранение Марии Стюарт.      

Но для   законного убийства Марии Стюарт с помощью парламентского параграфа надо было   соблюсти три условия. Во-первых, добиться от заговорщиков, чтобы они решили   убить Елизавету и чтобы это их решение было вполне доказуемо. Во-вторых,   подвигнуть их на то, чтобы они прямо и недвусмысленно сообщили его Марии   Стюарт. В третьих — и это самое трудное — выманить у Марии Стюарт прямое и   недвусмысленное одобрение преступного плана, и притом в письменной форме. Зачем   убивать невиновную без достаточных улик? Это было бы не к чести Елизаветы.   Лучше сделать ее виновной, лучше коварно сунуть ей в руку кинжал, которым она   сама пронзит себе сердце.      

Комплот   английской государственной полиции против Марии Стюарт начинается с подлости;   неожиданно меняется к лучшему ее тюремный режим. Уолсингему, конечно, не стоило   труда убедить благочестивого пуританина Эмиаса Паулета, что куда целесообразнее   вовлечь Марию Стюарт в заговор, чем оберегать ее от возможных соблазнов. Ибо   Паулет внезапно меняет тактику в духе плана, придуманного главным штабом   английской полиции. В один прекрасный день сей дотоле непреклонный цербер   является к Марии Стюарт и чрезвычайно любезно докладывает ей, что из Татбери ее   решено перевести в Чартли. Мария Стюарт, неспособная проникнуть в интриги своих   врагов, не в силах скрыть свою искреннюю радость. Татбери — мрачная крепость,   более напоминающая тюрьму, чем замок. Чартли же лежит не только в открытой,   живописной местности, но и в ближайшем соседстве — и сердце у Марии Стюарт   бьется жарче при этой мысли — с поместьями дворян-католиков, с которыми она   дружна и от которых может ждать помощи. Там ей вольнее будет выезжать на охоту   и совершать прогулки верхом, там, может быть, удастся ей получить весточку   из-за моря и хитростью и мужеством завоевать то, в чем теперь единственная ее   цель, — свободу.      

А как-то   утром Марию Стюарт ждет необычайный сюрприз. Она глазам своим не верит. Словно,   по мановению волшебной палочки, распалась темная власть Эмиаса Паулета. Пришло   письмо, секретное, шифрованное письмо, первое после всех этих месяцев блокады.   Какие же молодцы ее друзья, какие они сообразительные, расторопные, нашли-таки   возможность обойти ее неусыпного стража! Она уже и не чаяла такой радости: не   быть отрезанной от мира, снова чувствовать дружеский интерес, поддержку и   участие, снова узнавать о планах и приготовлениях, которые предпринимаются для   ее освобождения! Какой-то тайный инстинкт все же заставляет ее остерегаться, и   она отвечает на письмо своего агента Моргана настойчивым предупреждением:   «Смотрите не впутывайтесь во что-нибудь такое, что Вам могут потом поставить в   вину. Вы и без того на подозрении, не усугубляйте же его». Но ее   настороженность рассеивается, когда она узнает, какой ее друзья — на самом деле   ее убийцы — изобрели остроумный способ беспрепятственно переправлять ей письма.   Еженедельно из окрестной пивоварни доставляется на кухню королевы бочонок пива   для слуг; по-видимому, ее друзьям удалось договориться с возницей, чтобы он   опускал в наполненный бочонок закупоренную деревянную фляжку. В этот   выдолбленный сосуд и прячут секретные письма, предназначенные для королевы.   Связь работает безукоризненно, письма приходят и уходят с регулярностью   почтовых отправлений. Отныне «славный малый» («the honest man»), как явствует   из писем, еженедельно доставляет в замок бочонок с драгоценным содержимым,   дворецкий Марии Стюарт выуживает флягу, а потом с новым вложением опять   опускает в бочку. Бравый возница смеется в кулак, ему эта контрабанда приносит   двойной барыш: там его щедро награждают иноземные друзья Марии Стюарт, а здесь   дворецкий платит ему за пиво вдвое против обычной цены.      

Одного   только Мария Стюарт не подозревает, что бравый возница за свои темные услуги   предъявляет счет еще и в третьем месте, ибо ему, помимо прочих работодателей,   платит и английская полиция. И Эмиас Паулет, разумеется, посвящен во все   махинации. Дело в том, что пивную почту изобрели не друзья Марии Стюарт, а   некий Гифорд, шпион Уолсингема, выдавший себя Моргану и французскому посланнику   за доверенное лицо Марии Стюарт; у министра полиции, таким образом, огромное   преимущество; регулярная крамольная переписка Марии Стюарт осуществляется под   наблюдением ее политических врагов. Каждое письмо, адресованное Марии Стюарт   или написанное ею, перехватывается Гифордом, которого Морган считает своим   надежнейшим агентом; Томас Фелиппес, секретарь Уолсингема, сразу же   расшифровывает письмо, снимает копию и, даже не дав ей просохнуть, тут же   запечатывает и отправляет в Лондон. И только после этого письмо со всей поспешностью   доставляется Марии Стюарт или во французское посольство, так что ни у кого из   адресатов не возникает подозрения, и они продолжают переписываться.      

       

Поистине   чудовищная ситуация. Обе стороны радуются, что противник обманут. Мария Стюарт   вздохнула всей грудью. Наконец-то она взяла верх над холодным, неприступным   пуританином, который позволяет себе рыться в ее белье, кромсать подошвы ее   башмаков, который сторожит каждый ее шаг и держит ее на привязи, как   преступницу. Знал бы он, думает она с торжеством, что, невзирая на часовых, на   все его крепкие затворы и хитрые выдумки, к ней еженедельно из Рима и Мадрида   приходят важные письма, что ее агенты трудятся не покладая рук, что ей на   выручку готовятся войска, флотилии, кинжалы! Порой она даже не дает себе труда скрыть   радость, которая так и брызжет из ее глаз: Эмиас Паулет иронически отмечает в   своих записях, что здоровье и настроение его пленницы заметно улучшилось с тех   пор, как душа ее вновь вкусила яд надежды. Да, смеяться пристало больше   честному Эмиасу, и нетрудно представить себе саркастическую улыбку на его холодных   устах, когда он еженедельно наблюдает прибытие бравого возницы со свежей   партией пива и следит, с каким проворством хлопотун-дворецкий скатывает бочонок   в темный подвал, чтобы там, вдали от посторонних глаз, выловить драгоценную   флягу. Ибо то, что сейчас будет читать Мария Стюарт, давно уже прочитано   английскими полицейскими. В Лондоне Уолсингем и Сесил, посиживая в канцелярских   креслах, изучают корреспонденцию Марии Стюарт, которая лежит перед ними в   точных списках. Они убеждаются из этих писем, что Мария Стюарт предлагает   завещать Филиппу II Испанскому свои царственные права на шотландскую корону и   на английское престолонаследие, если он будет бороться за ее   освобождение, — такое письмо, думают они с довольной ухмылкой, не худо   будет показать Иакову VI, чтобы не слишком горячился, когда за его матушку   возьмутся. Они видят, что Мария Стюарт в письме, адресованном в Париж и   писанном ее собственной нетерпеливой рукой, добивается высадки испанских войск:   Что ж, и этот документик пригодится на процессе! Но самого важного, самого   необходимого, чего они ждут и без чего никакой суд невозможен, они, увы, в   письмах не находят, а именно, что Мария Стюарт изъявляет согласие на   готовящееся покушение на жизнь Елизаветы. Вожделенного параграфа она еще не   нарушила — для того, чтобы смертоносная машина процесса заработала, все еще не   хватает крошечного винтика, каким явился бы «consent» — ясно выраженное   согласие Марии Стюарт на убийство Елизаветы. И чтобы добыть этот необходимый   винтик, несравненный мастер своего дела Уолсингем засучив рукава берется за   работу. Так возникает одна из самых невероятных, пусть и документально   удостоверенных провокаций в мировой истории — мошеннический трюк Уолсингема,   инсценировка, рассчитанная на то, чтобы запутать Марию Стюарт в сфабрикованное   полицией преступление, так называемый заговор Бабингтона, на деле — заговор   Уолсингема.      

       

План   Уолсингема был, по-видимому, мастерский план, за это говорит его успех. Но что   в нем омерзительно донельзя и от чего даже сейчас, спустя столетия, нас   пробирает дрожь гадливости, — это что Уолсингем для своих жульнических   целей воспользовался самым святым человеческим чувством — доверчивостью юных   романтических душ. Энтони Бабингтон, которого в Лондоне избрали орудием   расправы над Марией Стюарт, достоин нашего восхищения и сочувствия, ибо лишь из   самых благородных побуждений пожертвовал он жизнью и честью. Мелкопоместный   дворянин из хорошей семьи, человек с достатком, он счастливо жил с женой и   ребенком в своем поместье Личфилд близ Чартли — теперь мы понимаем, что   заставило Уолсингема избрать замок Чартли для нового местожительства Марии   Стюарт. Осведомители давно уже донесли своему шефу, что Бабингтон, ревностный   католик, самоотверженный сторонник Марии Стюарт, не однажды помогал тайно   переправлять ее письма, — ибо разве не священное право благородной юности   проникаться жалостью и участием к трагической судьбе ближнего? Такой чистый   сердцем идеалист, блаженный дурачок куда больше устраивает Уолсингема, нежели   наемный шпион: ведь королева скорее такому поверит. Она знает: не из корысти   этот честный и, может быть, слегка чудаковатый дворянин готов служить ей — и не   по сердечной склонности. Предание, будто Бабингтон еще юным пажом увидел Марию   Стюарт в доме графа Шрусбери и в нее влюбился, надо отнести за счет   романтического воображения биографов; очевидно, он никогда с Марией Стюарт не   встречался и служил ей как бескорыстный рыцарь, как набожный католик, как   энтузиаст, восхищенный опасными приключениями женщины, в которой он видел   законную английскую королеву. Беззаботно, безрассудно и многословно, как это   свойственно экспансивной юности, вербует он союзников среди друзей, и несколько   дворян-католиков присоединяются к нему. В этом кругу энтузиастов, собирающихся   для пылких бесед, выделяется фанатически настроенный священник Боллард и некий   Сэвидж, бесстрашный головорез; в остальном это безобидные, желторотые   дворянчики, начитавшиеся Плутарха и смутно грезящие о геройских подвигах.   Однако вскоре среди этих честных мечтателей, появляются новые фигуры, куда   более решительные, чем Бабингтон и его друзья, по крайней мере, они кажутся   такими; в первую голову тот самый Гифорд, которого Елизавета за его услуги   наградит впоследствии ежегодным пенсионом в сто фунтов. Этим молодцам   представляется недостаточным освободить королеву-узницу. Очертя голову, с   необыкновенной горячностью настаивают они на куда более опасном деянии — на   убийстве Елизаветы, на устранении «узурпаторши».      

Эти   мужественные и безоглядно решительные друзья, конечно же, не кто иные, как   полицейские наемники, агенты Уолсингема; бессовестный министр вкрапил их в   кружок молодых идеалистов, не только чтобы своевременно разузнавать их планы,   но прежде всего чтобы побудить фантазера Бабингтона зайти гораздо дальше, чем   тот, в сущности, предполагал. Сам Бабингтон (все документы сходятся на этом)   вначале замышлял только смелую вылазку — вместе с друзьями решительным ударом   из Личфилда освободить Марию Стюарт из плена, воспользовавшись ее выездом на   охоту или на прогулку; меньше всего эти политически экзальтированные, но   гуманные по натуре люди помышляли о таком бесчеловечном поступке, как убийство.      

Уолсингему,   однако, мало похищения Марии Стюарт, оно еще не даст ему основания для приведения   в действие нового параграфа. Ему для его темных целей нужно нечто большее —   нужен заговор, настоящий заговор цареубийц. И он заставляет своих ловкачей,   своих agents provocateurs[168]   бить и бить в одну точку, покуда Бабингтон с друзьями не сдается на их   науськивания: они готовы подумать и о столь необходимом Уолсингему убийстве   Елизаветы. Испанский посол, тесно связанный с заговорщиками, двенадцатого мая   докладывает Филиппу II радостную весть; четыре дворянина-католика из лучших   семейств, имеющих доступ ко двору, поклялись на распятии извести государыню   ядом или кинжалом. Из чего можно заключить, что agents provocateurs поработали   на славу. Наконец-то инсценированный Уолсингемом заговор полностью пущен в ход.      

Но этим   решена лишь первая часть задачи, которую ставил себе Уолсингем. Удавка   укреплена только с одного конца, надо закрепить ее и с другого. Заговор против   жизни Елизаветы составлен, но на очереди еще более сложная задача — втянуть в   него Марию Стюарт, выманить у пленницы, ничего не знающей о зароившейся вокруг   нее интриге, согласие по всей форме, «consent». И Уолсингем снова свистит своих   ищеек. Он отправляет нарочных в Париж и в Мадрид к Моргану, генеральному   уполномоченному Филиппа II и Марии Стюарт, в постоянно действующий католический   конспиративный центр — жаловаться на Бабингтона и компанию, будто бы те   недостаточно рьяно берутся за дело. Они-де не спешат с убийством, таких   ротозеев и слюнтяев свет не видывал. Не мешало бы пришпорить этих нерадивых и   малодушных, подвигнуть их на выполнение священной задачи. Сделать это могла бы   только Мария Стюарт, обратившись к ним с воодушевляющим словом. Достаточно   Бабингтону увериться, что его высокочтимая королева одобряет убийство, как он   от слов перейдет к делу. Для успешного выполнения великого замысла, по   уверениям ищеек, нужно, чтобы Морган склонил Марию Стюарт написать Бабингтону   несколько воспламеняющих слов.      

Морган   колеблется. Можно подумать, что в минуту внезапного просветления он разгадал   игру Уолсингема. Однако ищейки твердят свое: речь будто бы идет лишь о ничего   не значащем обращении. Наконец Морган уступает, но, чтобы обеспечить себя от   случайностей, он сам набрасывает для Марии Стюарт текст ее письма Бабингтону. И   королева, всецело доверяющая своему агенту, слово в слово переписывает этот   текст.      

Итак,   необходимая Уолсингему связь между Марией Стюарт и заговорщиками установлена.   Некоторое время еще соблюдается осторожность, к которой призывал Морган, —   первое письмо Марии Стюарт к юным прозелитам написано с большой теплотой,   однако в самой общей и ни к чему не обязывающей форме. Уолсингему, однако,   нужна неосторожность, нужны ясные признания и неприкрытое согласие, «consent»,   на задуманное убийство. И по его знаку агенты опять берутся за заговорщиков.   Гифорд внушает злосчастному Бабингтону, что, поскольку Мария Стюарт так великодушно   им доверилась, его прямой долг — с таким же доверием посвятить ее в свои планы.   В столь опасном начинании, как покушение на Елизавету, нельзя действовать без   согласия Марии Стюарт: ведь у них есть полная возможность без всякого риска   через того же бравого возницу снестись с узницей, условиться с ней обо всем и   получить указания. Блаженный дурачок Бабингтон, более отважный, чем   рассудительный, очертя голову ринулся в эту ловушку. Он отправляет своей très   chère souveraine[169]   пространное послание, где во всех подробностях рассказывает о своих планах.   Пусть бедняжка порадуется, пусть узнает наперед, что час ее освобождения   близок. С таким доверием, как будто ангелы незримыми путями перенесут его слова   Марии Стюарт, и не подозревая, что сыщики и шпионы кровожадно сторожат каждое   его слово, излагает несчастный глупец в пространном письме весь план   готовящейся операции. Он сообщает, что сам с десятком молодых дворян и сотней   подручных предпримет смелый набег на Чартли и увезет ее, а в то же время   шестеро дворян, все надежные и верные друзья, преданные делу католицизма,   совершат в Лондоне покушение на «узурпаторшу». Написанное с безрассудной   прямотой послание говорит о пламенной решимости и о полном понимании угрожающей   заговорщикам опасности — его нельзя читать без глубокого волнения. Только   холодное сердце, только зачерствелая душа могла бы оставить такое признание без   ответа и одобрения во имя трусливой осторожности.      

Но   именно на горячности сердца, на не раз испытанной опрометчивости Марии Стюарт и   строит свои расчеты Уолсингем. Если кровавый замысел Бабингтона не вызовет у   нее возражений, значит, он у цели, значит, Мария Стюарт избавила его от лишних   хлопот: не придется подсылать к ней тайных убийц. Она сама себе надела петлю на   шею.      

       

Роковое   письмо отослано, шпион Гифорд срочно доставил его в государственную канцелярию,   где его тщательно расшифровали и сняли копию. Внешне никем не тронутое, оно   затем проделывает свой обычный путь в пивной бочке. Десятого июля оно уже в   руках у Марии Стюарт — и с не меньшим, чем она, волнением, два человека в   Лондоне ждут, ответит ли она и что ответит, — Сесил и Уолсингем,   вдохновители и коноводы этого заговора тайных убийц. Наступил момент наивысшего   напряжения, та трепетная секунда, когда рыбка уже дергает за наживку. Проглотит   она ее? Или ускользнет? Минута и в самом деле жестокая, а все же: мы можем   порицать или, наоборот, хвалить политические методы Сесила и Уолсингема —   неважно. Сколь ни гнусны средства, к которым прибегает Сесил, чтобы погубить   Марию Стюарт, он государственный деятель и, так или иначе, служит идее: для   него устранение заклятого врага протестантизма — насущная политическая необходимость.   Что касается Уолсингема, то трудно требовать от министра полиции, чтобы он   отказался от шпионажа и придерживался исключительно добропорядочных методов   работы.      

Ну а   Елизавета? Знает ли та, что всю жизнь, при любом своем решении со страхом   оглядывалась на суд потомства, что здесь, за кулисами, сооружена такая адская   машина, которая во сто крат коварнее и опаснее всякого эшафота? Совершают ли ее   ближайшие советники свои подлые махинации с ее ведома и одобрения? Какую роль —   неизбежный вопрос — играла английская королева в подлом заговоре против своей   соперницы?      

Ответ   напрашивается сам собой: двойную роль. У нас, правда, имеются все   доказательства того, что Елизавета была в курсе происков Уолсингема, что с   первой же минуты и до самого конца она шаг за шагом, пункт за пунктом терпела,   одобряла, а возможно, и поощряла провокаторские махинации Сесила и Уолсингема;   никогда суд истории не простит ей, что она видела все это и даже помогала   коварно завлечь в ловушку доверенную ей узницу. И все же — приходится снова и   снова повторять это — Елизавета не была бы Елизаветой, если бы ее поступки   всегда были однозначны и прямолинейны. Способная на любую ложь, на любое   предательство, эта самая примечательная из женщин отнюдь не была лишена   совести, и никогда она прямолинейно не чуждалась благородных побуждений.   Неизменно в критические минуты находит на нее великодушный стих. Вот и на сей   раз ее мучит совесть, что она прибегает к таким грязным методам, и в то самое   время, как ее помощники оплетают Марию Стюарт своими сетями, она делает   неожиданный ход в пользу обреченной жертвы. Она призывает к себе французского   посланника, который руководит пересылкой писем из Чартли и обратно, не   подозревая, что пользуется услугами платных клевретов Уолсингема. «Господин   посланник, — заявляет она ему без экивоков. — Вы очень часто   сноситесь с королевой Шотландской. Но, поверьте, я знаю все, что происходит в   моем государстве. Я сама была узницей в то время, когда моя сестра уже сидела   на троне, и мне хорошо известно, на какие хитрости пускаются узники, чтобы подкупать   слуг и входить в тайные сношения с внешним миром». Этими словами Елизавета как   бы успокоила свою совесть. Ясно и вразумительно остерегла она французского   посла и Марию Стюарт. Она сказала столько, сколько могла сказать, не выдавая   своих слуг. И если Мария Стюарт и теперь не прекратит своих тайных сношений, то   она, во всяком случае, может спокойно умыть руки: я остерегала ее еще и в   последнюю минуту.      

       

Однако и   Мария Стюарт не была бы Марией Стюарт, если бы она слушалась добрых советов,   если бы она хоть когда-либо действовала осторожно и расчетливо. Правда,   получение письма Бабингтона она поначалу подтверждает всего одной строчкой; по   словам глубоко разочарованного посланца Сесила, она еще не открыла своего   истинного отношения «her very heart» к плану убийства. Она медлит, колеблется,   не смея довериться незнакомым людям, а тут еще ее секретарь Нау настойчиво советует   ей воздержаться от письменных сообщений на столь опасную тему. Но этот план так   много обещает, этот зов так соблазнителен, что Мария Стюарт не в силах   отказаться от своей роковой страсти к дипломатической игре и интригам. «Elle   s’est laissée aller à l’accepter»[170], —   пишет Нау в тревоге. Три дня подряд сидит она, запершись с обоими секретарями.   Нау и Керлем, в своем кабинете и подробно, по пунктам, отвечает на каждое   предложение. Семнадцатого июня, вскоре по получении письма Бабингтона, ее ответ   готов и отсылается, как всегда, в пивном бочонке.      

Но на   сей раз злосчастное письмо далеко не уходит. Оно даже не следует обычным путем   в Лондон, в государственную канцелярию, где расшифровывается тайная переписка   Марии Стюарт. В своем нетерпении узнать результаты Сесил и Уолсингем   откомандировали Фелиппеса, своего шифровальщика, прямехонько в Чартли, чтобы он   тут же, на месте, так сказать, по горячим следам, познакомился с ответом. Волею   судеб Мария Стюарт, выехав на прогулку в своей коляске, неожиданно встречает   этого вестника смерти. Ей сразу же бросается в глаза незнакомец. Но поскольку   этот безобразный, конопатый малый (таким она описывает его в одном письме) с   тихой улыбочкой ей поклонился — ему, как видно, не удается скрыть свое   злорадство, — отуманенной надеждами Марии Стюарт приходит в голову, что   человек этот пробрался сюда, чтобы по поручению ее друзей произвести   рекогносцировку местности для предстоящего побега. На самом деле Фелиппес здесь   для более зловещей рекогносцировки. Как только письмо вынуто из бочонка, он   жадно на него набрасывается. Рыбка поймана, надо поскорее ее выпотрошить.   Усердно разбирает он слово за словом. Сначала идут вступительные общие фразы.   Мария Стюарт благодарит Бабингтона и, касаясь предполагаемого побега из Чартли,   выдвигает три встречных предложения. Собственно, неплохая пожива для шпиона, но   не это главное, решающее. И тут сердце Фелиппеса замирает от злобной радости:   он дошел до места, где черным по белому стоит «consent» — то самое согласие, за   которым Уолсингем охотится и которого домогается уже много месяцев, —   согласие Марии Стюарт на убийство Елизаветы. Ибо на сообщение Бабингтона, что   шесть молодых дворян берутся заколоть Елизавету в ее дворце, Мария Стюарт   спокойно и деловито отвечает следующим указанием: «Пусть тех шестерых дворян   пошлют на это дело и позаботятся, чтобы, как только оно будет сделано, меня   отсюда вызволили… еще до того, как весть о случившемся дойдет до моего стража».   Больше ничего и не требовалось. Этим Мария Стюарт выдала «her very heart» —   свое истинное отношение, она одобрила цареубийство, и, стало быть, полицейский   заговор Уолсингема достиг своей цели. Главари и их подручные, господа и слуги в   восторге жмут друг другу грязные руки, которые вскоре обагрятся кровью. «Теперь   у Вас довольно ее бумаг», — с торжеством пишет своему хозяину его креатура   Фелиппес. Да и Эмиас Паулет в предвидении, что казнь жертвы вскоре освободит   его от должности тюремщика, молитвенно воздевает руки. «Бог благословил мои   труды, — пишет он, — я радуюсь, что он так наградил мою верную   службу».      

Теперь,   когда райскую птицу загнали в силок, Уолсингему, казалось бы, нечего мешкать.   Его план удался, свое подлое дельце он обстряпал; но он так уверен в победе,   что может себе позволить гнусную радость денек-другой поиграть своими жертвами.   Он не препятствует Бабингтону получить письмо. Марии Стюарт (кстати, копию с   него сняли); не вредно бы, думает Уолсингем, перехватить и ответ, это пополнит   мое досье. А между тем Бабингтон по какому-то признаку догадался, что чей-то   недобрый глаз проник в его тайну. Внезапно отчаянный страх овладевает   храбрецом, ибо даже у самого мужественного человека сдают нервы, когда он   чувствует себя во власти темной, непостижимой силы. Точно затравленная крыса,   мечется он туда-сюда. Нанимает лошадь и уезжает в провинцию, намереваясь   бежать. Потом вдруг возвращается в Лондон и является — невольно вспомнишь   Достоевского — как раз к тому человеку, который играет его судьбой, к   Уолсингему, — необъяснимое и все же вполне объяснимое бегство обезумевшего   человека в объятия злейшего врага. Очевидно, он хочет выведать, имеются ли на   его счет какие-нибудь подозрения. Холодный, равнодушный министр полиции ничем   себя не выдает, спокойно отпускает он беглеца: пусть дурак еще в чем-нибудь   попадется. Однако Бабингтон уже чувствует протянутые к нему в темноте руки.   Второпях пишет он Другу записку и находит, чтобы придать себе мужества,   подлинно героические слова: «Уже готова огненная пещь, где нашу веру подвергнут   испытанию». Одновременно в прощальном письме он успокаивает Марию Стюарт,   просит ее не терять мужества. Но у министра уже довольно улик, и он решительно   захлопывает ловушку. Схвачен один из заговорщиков, и Бабингтон, узнав это,   понимает, что все потеряно. Он предлагает своему другу Сэведжу последний   безумный шаг — немедля идти во дворец и заколоть Елизавету. Но уже поздно,   сыщики Уолсингема преследуют их по пятам, и только благодаря отчаянной   решимости беглецам удается ускользнуть в ту самую минуту, когда их пришли   арестовать. Бежать, но куда? На всех дорогах стоят заставы, во всех портах   усиленный дозор, а у них ни денег, ни еды. Десять дней прячутся они в роще   Сент-Джорджа — теперь она в сердце Лондона, а в то время была его   окраиной, — десять дней ужаса и безысходного отчаяния. Немилосердно   терзает их голод; наконец полное изнеможение гонит их к дому друга, и здесь им   не отказывают в хлебе — последнем причастии, — но подоспевшие полицейские   забирают их и в оковах ведут через весь город. В темном каземате Тауэра   дожидаются пыток и приговора отважные юные энтузиасты, а над их головами по   всему Лондону уже трезвонят колокола, торжествуя победу. Потешными огнями,   пальбой и праздничными шествиями ознаменовывают лондонцы спасение Елизаветы,   раскрытие заговора и гибель Марии Стюарт.      

       

А между   тем ничего не подозревающая узница замка Чартли после Многих лет неизбывной   тоски снова познает часы радостного возбуждения. Каждый нерв у нее напряжен. В   любую минуту может примчаться всадник с вестью, что тот «desseing effectué»[171] — не   нынче завтра ее, узницу, повезут в Лондон, в величественный замок; ей уже   представляется в мечтах, как вся знать и горожане в пышных одеждах ждут ее у   городских ворот, как ликующе звонят колокола. (Несчастной и невдомек, что на   лондонских колокольнях и в самом деле звонят и гудят колокола, славя спасение   Елизаветы.) Еще день-другой — и все будет завершено. Англия и Шотландия   объединятся под ее скипетром, и католическая вера будет возвращена всему миру.      

Ни один   врач не знает такого живительного снадобья для усталого тела, для поникшей   души, как надежда. С тех пор как Мария Стюарт, по-прежнему увлекающаяся,   по-прежнему легковерная, мнит себя на пороге победы, она совершенно   преобразилась. Какая-то новая бодрость, какая-то вторая молодость вдруг   вселилась в нее, и та, что последние годы постоянно изнывала от слабости, жаловалась   на колотье в боку, на утомление и ревматические боли, снова с легкостью   вскакивает в седло. Сама дивясь этому неожиданному обновлению, она пишет   Моргану (в то время как над заговором уже занесена коса): «Благодарение Богу,   он еще не слишком меня обездолил, я и сейчас достаточно владею арбалетом, чтобы   сразить оленя, и поспеваю на коне за гончими».      

Поэтому   как радостную неожиданность воспринимает она приглашение всегда такого неприветливого   Эмиаса Паулета — этот олух пуританин и не подозревает, думает она, как близок   конец его палаческой карьеры, — отправиться восьмого августа на охоту в   соседний замок, Тиксолл. Выезжает целой кавалькадой: ее гофмаршал, оба   секретаря, ее врач — все сели на коней, а тут и Эмиас Паулет с несколькими   офицерами стражи (сегодня он не в пример обычному доступен и общителен)   присоединяются к веселой компании. Утро чудесное, теплое и сияющее, поля   зеленеют ранними сочными всходами. Мария Стюарт шпорит коня, эта скачка и свист   ветра в ушах рождают у нее благодатное ощущение жизни и свободы. Уже много   недель, много месяцев не была она так молода, ни разу за все угрюмые годы не   чувствовала себя такой веселой и бодрой, как в это чудесное утро. Все кажется   ей прекрасным и легким; блажен тот, чье сердце окрылено надеждой.      

Перед воротами   Тиксоллского парка бешеный аллюр меняется, лошади переходят на размеренную   рысь. И вдруг у Марии Стюарт горячо забилось сердце. Перед калиткой замка ждет   большая группа всадников. Неужели — о благодатное утро! — это и в самом   деле Бабингтон с товарищами? Неужто тайные обетования письма сбудутся до срока?   Но странно: только один из ожидающих всадников отделяется от остальных,   медленно и с необычной торжественностью подъезжает он, снимает шляпу и   кланяется: сэр Томас Джордж. И в следующую секунду Мария Стюарт чувствует, как   сердце, только что бившееся у самого горла, проваливается куда-то в пустоту.   Ибо сэр Томас Джордж сообщает ей в немногих словах, что заговор Бабингтона   открыт и ему поручено арестовать обоих ее секретарей.      

Мария   Стюарт не в силах ничего ответить. Любое «да», любое «нет», любой вопрос, любая   жалоба могут ее выдать. Она еще, пожалуй, не угадывает всей опасности, но   страшное подозрение охватывает ее, когда она видит, что Эмиас Паулет отнюдь не   собирается везти ее обратно в Чартли. Только теперь понимает она, что означало   это приглашение на охоту: ее решили выманить из дому, чтобы беспрепятственно   произвести у нее обыск. Конечно же, у нее перерыли и пересмотрели все бумаги,   конфисковали всю дипломатическую канцелярию, которой она руководила так   открыто, с таким чувством суверенной безопасности, как если бы она все еще была   властительницей, а не узницей в чужой стране. А впрочем, у нее будет   достаточно, сверхдостаточно времени продумать все свои ошибки и упущения, ибо   на семнадцать дней ее задерживают в Тиксолле, где она не может ни написать, ни   получить ни единой строчки. Все ее тайны, она это знает, выданы, все надежды   растоптаны. Опять она спустилась на ступеньку ниже — она уже не в плену, а на   скамье подсудимых.      

       

Мария   Стюарт неузнаваема, когда семнадцать дней спустя возвращается в Чартли. Это уже   не та женщина, которая с дротиком в руке во главе своих верных мчалась во весь   опор на взмыленном коне; медленно, в молчании, окруженная суровой стражей и   врагами, въезжает она в ворота замка, усталая, обескураженная, постаревшая,   отринув всякую надежду. Действительно ли она встревожилась, увидев, что все ее   сундуки и шкафы вскрыты, а бумаги и письма исчезли без следа? Удивлена ли, что   поредевшая кучка слуг встречает ее слезами отчаяния? Нет, она знает: все   миновало, все прошло. И вдруг маленький эпизод окрашивает ей первые часы тупой   безнадежности. Внизу, в людской, стонет женщина в родовых муках: это супруга   Керля, ее преданного секретаря, которого уволокли в Лондон, чтобы он   свидетельствовал против своей госпожи на ее погибель. Бедная женщина лежит   одна, без помощи врача и священника. И королева из братского сочувствия женщине   и несчастной спешит вниз, чтобы оказать помощь лежащей в муках, и, за   отсутствием священника, сама совершает над ребенком обряд крещения, даруя ему   первое христианское напутствие при вступлении в мир.      

Еще   несколько дней проводит Мария Стюарт в ненавистном ей замке, а там приходит   распоряжение перевести ее в другой, где ее ждет еще более надежное, еще более   глухое затворничество. Фотерингей зовется тот замок. Из многих замков, где   Мария Стюарт побывала как гостья и как узница, в королевском величии и рабском   унижении, этот замок последний. Странствие ее приходит к концу, скоро   беспокойная узнает покой.      

       

А между   тем эта безысходная трагедия кажется нам лишь благостным страданием по сравнению   с жестокими муками, на которые обречены в те дни злосчастные молодые дворяне,   положившие жизнь за Марию Стюарт. Но так уж повелось, что мировая история   пишется с несправедливых, асоциальных позиций, ибо почти всегда она показывает   горести властителей, торжество и падение сильных мира. Равнодушно проходит она   мимо тех, кто прозябает во мраке, как будто пытки и истязания не так же терзают   одно живое тело, как и другое. Бабингтон и его девять товарищей — кто вспомнит,   кто назовет сегодня их имена, меж тем как судьба королевы Шотландской   увековечена на бесчисленных подмостках, в книгах и картинах! — испытывают   в течение трех часов страшной пытки больше физических страданий, чем Мария   Стюарт изведала за все двадцать лет своих несчастий. По закону им, правда,   полагалась лишь смерть на виселице, но зачинщики заговора считают это недостаточным   для тех, кто поддался их науськиваниям. Вкупе с Сесилом и Уолсингемом сама Елизавета   решает — еще одно темное пятно на ее совести, — что казнь Бабингтона и его   товарищей должна с помощью особенно изощренной пытки превратиться в   тысячекратную смерть. Шестерых из этих юных, глубоко верующих энтузиастов — и   среди них двух подростков, виноватых лишь в том, что они вынесли своему другу   Бабингтону два-три ломтя хлеба, когда он, находясь в бегах, постучался точно   нищий, у их ворот, — сперва для вящей законности вешают на минутку и тут   же еще живыми вынимают из петли, чтобы вся дьявольская жестокость этого   варварского века могла излиться на их трепетную, несказанно страждущую плоть. С   чудовищной методичностью приступают палачи к своей омерзительной работе. И так   неспешно, так жестоко кромсают эти мясники тела своих трепетных жертв, что даже   у подонков лондонской черни сдают нервы, и власти на другой день вынуждены сократить   программу мучительств. Еще раз волны ужаса и крови захлестывают эшафот — а все   ради этой женщины, которой дана была магическая, роковая власть, погибая,   вовлекать в свою погибель все новые молодые жизни. Еще раз — но уже в   последний! Великая пляска смерти, начавшаяся с Шателяра, приходит к концу.   Никто больше не явится, чтобы положить жизнь за ее мечту о власти и величии.   Она сама теперь падет жертвой.      

 22. Елизавета против   Елизаветы      

(август 1586 — февраль   1587)      

       

Итак,   цель достигнута: Марию Стюарт загнали в ловушку, она дала «согласие», она   преступила закон. Елизавете, в сущности, не о чем больше хлопотать: за нее   решает, за нее действует правосудие. Борьба, растянувшаяся на четверть   столетия, пришла к концу. Елизавета победила, она могла бы торжествовать вместе   с народом, который с радостными кликами валит по улицам, празднуя избавление   своей монархини от смертельной опасности и победу протестантизма. Но неизменно   к чаше ликования примешивается таинственная горечь. Именно теперь, когда   Елизавете остается довершить начатое, у нее дрожит рука. В тысячу раз легче   было заманивать неосторожную жертву в западню, чем убить ее, вконец   запутавшуюся, беспомощную. Пожелай Елизавета насильственно избавиться от неудобной   пленницы, ей сотни раз представлялся случай сделать это незаметно. Тому уже   пятнадцать лет, как парламент потребовал, чтобы Марии Стюарт топором было   сделано последнее внушение, а Джон Нокс на смертном одре заклинал Елизавету:   «Если не срубите дерево под самый корень, оно опять пустит ростки, и притом   скорее, чем можно предположить». И неизменно она отвечала, что «не может убить   птицу, прилетевшую к ней искать защиты от коршуна». Но теперь у нее нет иного   выбора, как между помилованием и смертью; постоянно отодвигаемое, но неизбежное   решение подступило к ней вплотную. Елизавете страшно, она знает, какими   неизмеримо важными последствиями чреват произнесенный ею смертный приговор. Нам   сегодня, пожалуй, невозможно представить себе революционную значимость этого   решения, которое должно было потрясти до основания по-прежнему незыблемую в то   время иерархию мира. Отправить на эшафот помазанницу божию значило показать все   еще покорствующим народам Европы, что и монарх подлежит суду и казни, развеять   миф о неприкосновенности его особы. От решения Елизаветы зависела не столько   судьба смертного, сколько судьба идеи. На сотни лет вперед создан здесь   прецедент — остережение всем земным царям о том, что венчанная на царство   голова уже однажды скатилась с плеч на эшафоте. Казнь Карла I, правнука   Стюартов, была бы невозможна без ссылки на этот прецедент, как невозможна была   бы участь Людовика XVI и Марии-Антуанетты[172]   без казни Карла I. Своим ясным взглядом, своим глубоким чувством   ответственности в делах человеческих Елизавета угадывает всю бесповоротность   своего решения, она колеблется, она трепещет, она уклоняется, она медлит и откладывает   со дня на день. Снова — и куда Ожесточеннее, чем раньше, — спорят в ней   разум и чувство. Елизавета спорит с Елизаветой. А зрелище человека, борющегося   со своей совестью, всегда особенно нас потрясает.      

       

Угнетенная   этой дилеммой, в разладе с собой, Елизавета пытается в последний раз уклониться   от неизбежного. Она уже не раз отталкивала от себя решение, а оно все вновь   возвращалось к ней в руки. И в этот последний час она опять пытается снять с   себя ответственность, взвалить ее на плечи противницы. Она пишет узнице письмо   (до нас не дошедшее), где предлагает ей принести чистосердечную повинную, как   королева королеве, открыто сознаться в своем участии в заговоре, отдаться на ее   личную волю, а не на приговор гласного суда.      

Предложение   Елизаветы — и в самом деле единственный возможный выход. Только оно могло бы   еще избавить Марию Стюарт от унизительного публичного допроса, от судебного   приговора и казни. Для Елизаветы же это вернейшая гарантия, какую она могла бы   пожелать; заполучив в свои руки признание противницы, написанное ею самой, она   могла бы держать неудобную претендентку в своего рода моральном плену. Марии   Стюарт оставалось бы только мирно доживать где-нибудь в безвестности,   обезоруженной своим признанием, меж тем как Елизавета пребывала бы в зените и сиянии   нерушимой славы. Роли были бы тем самым окончательно распределены, Елизавета и   Мария Стюарт стояли бы в истории не рядом, и не одна против другой — нет,   виновная лежала бы во прахе перед своей милостивицей, спасенная от смерти —   перед своей избавительницей.      

Но Марии   Стюарт уже не нужно спасение. Гордость всегда была ее вернейшей опорой, скорее   она преклонит колени перед плахой, чем перед благодетельницей, лучше будет   лгать, чем повинится, лучше погибнет, чем унизится. И Мария Стюарт гордо молчит   на это предложение, которым ее хотят одновременно спасти и унизить. Она знает,   что как повелительница она проиграла; только одно на земле еще в ее власти —   доказать неправоту своей противницы Елизаветы. И так как при жизни она уже   бессильна ей чем-нибудь досадить, то она хватается за последнюю возможность —   представить Елизавету перед всем миром жестокосердной тиранкой, посрамить ее   своей славной кончиной.      

       

Мария   Стюарт оттолкнула протянутую руку; Елизавета, на которую наседают Сесил и Уолсингем,   вынуждена стать на путь, который, в сущности, ей ненавистен. Чтобы придать   предстоящему суду видимость законности, сначала созываются юристы короны, а юристы   короны почти всегда выносят решение, угодное предержащему венценосцу. Усердно   ищут они в истории прецедентов — бывали ля когда случаи, чтобы королей судили   обычным судом, дабы обвинительный акт не слишком явно противоречил традиции, не   представлял собой некоего новшества. С трудом удается наскрести несколько   жалких примеров: тут и Кайетан, незначительный тетрарх[173] времен Цезаря, и столь   же мало кому известный Лициний, деверь Константина, и, наконец, Конрадин фон   Гогенштауфен, а также Иоанна Неаполитанская[174]   — вот и весь перечень князей, которых, по сохранившимся сведениям, когда-либо   казнили по приговору суда. В своем низкопоклонническом усердии юристы идут еще   дальше: не к чему, говорят они, беспокоить для Марии Стюарт высший дворянский   суд; поскольку «преступление» шотландской королевы совершено в Стаффордшире, по   их авторитетному суждению, достаточно, чтобы подсудимая предстала перед   обычным, гражданским судом жюри графства. Но судопроизводство на столь   демократической основе отнюдь не устраивает Елизавету, Ей важна проформа, она   хочет, чтобы внучка Тюдоров и дочь Стюартов была казнена, как подобает особе   королевского ранга, со всеми регалиями и почестями, с надлежащею пышностью и   помпой, со всем благолепием и благоговением, положенным государыне, а не по   приговору каких-то мужланов и лавочников. В гневе напускается она на   перестаравшихся судейских: «Поистине хорош был бы суд для принцессы! Нет, чтобы   пресечь подобные нелепые разговоры (как вынесение вердикта королеве двенадцатью   горожанами), я считаю нужным передать столь важное дело на рассмотрение достаточного   числа знатнейших дворян и судей нашего королевства. Ибо мы, государыни,   подвизаемся на подмостках мира, на виду у всего мира». Она требует для Марии   Стюарт королевского суда, королевской казни и королевского погребения и сзывает   высокий суд из самых прославленных и знатных мужей нации.      

Но Мария   Стюарт не выказывает ни малейшей склонности явиться на допрос или на суд подданных   своей сестры-королевы, хотя бы в их жилах текла самая голубая кровь Англии.   «Что такое? — набрасывается она на эмиссара, которого допустила в свою   комнату, не сделав, однако, ни шага к нему навстречу. — Или ваша госпожа   не знает, что я рождена королевой? Неужто она думает, что я посрамлю свой сан,   свое государство, славный род, от коего происхожу, сына, который мне наследует,   всех королей и иноземных властителей, чьи права будут унижены в моем лице,   согласившись на такое предложение? Нет! Никогда! Пусть горе согнуло меня —   сердце у меня не гнется, оно не потерпит унижения».      

Но таков   закон: ни в счастье, ни в несчастье не меняется существенно характер человека.   Мария Стюарт, как всегда, верна своим достоинствам, верна и своим ошибкам.   Неизменно в критические минуты она проявляет душевное величие, но слишком   беспечна, чтобы сохранить первоначальную твердость и не поддаться упорному   нажиму. Как и в Йоркском процессе, она в конце концов под давлением отступает   от позиций державного суверенитета и выпускает из рук единственное оружие,   которого страшится ее противница. После долгой, упорной борьбы она соглашается   дать объяснения посланцам Елизаветы.      

       

Четырнадцатого   августа парадный зал в замке Фотерингей являет торжественное зрелище. В глубине   зала возвышается тронный балдахин над пышным креслом, которое в течение всех   этих трагических часов должно оставаться пустым. Пустое кресло, немой   свидетель, как бы символизирует, что здесь, на этом суде, невидимо   председательствует Елизавета, королева Английская, и что приговор будет вынесен   сообразно ее воле и от ее имени. Направо и налево от возвышения расселись соответственно   своему рангу все многочисленные члены суда; посреди помещения стоит стол для   генерального прокурора, следственного судьи, судейских чиновников и писцов.      

В зал,   опираясь на руку гофмейстера, входит Мария Стюарт, как и всегда в эти годы,   одетая во все черное. Войдя, она окидывает взглядом собрание и бросает   презрительно: «Столько сведущих законников, и ни одного для меня!» После чего   направляется к указанному ей креслу, стоящему шагах в пяти от балдахина, на   несколько ступенек ниже пустого кресла. Этой тактической деталью намеренно   подчеркнуто так называемое overlordship, сюзеренное престолонаследие Англии,   неизменно оспариваемое Шотландией. Но и на краю могилы протестует Мария Стюарт   против подобного умаления своих прав. «Я королева, — заявляет она так,   чтобы все слышали и восчувствовали, — я была супругой французского короля,   и мне надлежит сидеть выше».      

Начинается   суд. Так же, как в Йорке и Вестминстере, это инсценировка процесса, на которой   попираются самые элементарные понятия законности. Снова главных свидетелей —   тогда это были слуги Босуэла, теперь Бабингтон с товарищами — с более чем   странной поспешностью казнят еще до процесса, и только их письменные показания,   исторгнутые пыткой, лежат на судейском столе. И опять-таки, в нарушение   процессуального права, даже те документальные улики, которые должны послужить   основанием для обвинения, почему-то представлены не в оригиналах, а в списках.   С полным правом набрасывается Мария Стюарт на Уолсингема: «Как могу я быть   уверена, что мои письма не подделаны для того, чтобы было основание меня   казнить?» Юридически здесь слабое место обвинения, и будь у Марии Стюарт   защитник, ему ничего бы не стоило опротестовать столь явное попрание ее прав.   Но Мария Стюарт борется в одиночку и, не зная английских законов, незнакомая с   материалами обвинения, она роковым образом совершает ту же ошибку, которую в   свое время совершила в Йорке и Вестминстере. Она не довольствуется тем, что   оспаривает отдельные и вправду сомнительные пункты, нет, она отрицает все en   bloc, оспаривает даже самое бесспорное. Сначала она заявляет, будто и не   слыхала ни о каком Бабингтоне, но уже на следующий день под тяжестью улик вынуждена   признать то, что раньше, оспаривала. Этим она подрывает свой моральный престиж,   и когда в последнюю минуту она возвращается к своему исходному положению,   заявляя, что как королева вправе требовать, чтобы верили ее королевскому слову,   это уже никого не убеждает. Напрасно она взывает: «Я прибыла в эту страну,   доверившись дружбе и слову королевы Английской, и вот, милорды, — сняв с   руки перстень, она показывает его судьям, — вот знак благоволения и   защиты, полученный мной от вашей королевы». Однако судьи не тщатся отстаивать   вечное и безусловное право, а лишь свою повелительницу; они хотят мира в своей   стране. Приговор давно предрешен, и когда двадцать восьмого октября судьи   собираются в вестминстерской Звездной палате[175],   только у одного из них — лорда Зуча — хватает мужества заявить, что его отнюдь   не убедили в том, что Мария Стюарт злоумышляла против королевы Английской. Этим   он лишает приговор его лучшего украшения — единодушия, но зато все остальные   покорно признают вину подсудимой. И тогда садится писец и старательной вязью   выводит на клочке пергамента, что «названная Мария Стюарт, притязающая на корону   сего, английского государства, неоднократно измышляла сама и одобрила   измышленные другими планы, ставящие себе целью извести или убить священную   особу нашей владычицы, королевы Английской». Карой же за такое преступление —   парламент заранее позаботился об этом — является смерть.      

       

Отправить   правосудие и вынести приговор было делом собравшихся дворян. Они признали вину   обвиняемой и потребовали ее смерти. Но Елизавете, как королеве, присвоено еще и   другое право, возвышающееся над земным, — высокое и священное, человечное   и великодушное право помилования, невзирая на признанную вину. Единственно от   ее воли зависит отменить смертный приговор; итак, ненавистное решение снова   возвращается к ней, к ней одной. От него не скроешься, не убежишь. Снова   Елизавета противостоит Елизавете. И подобно тому, как в античной трагедии   справа и слева от терзаемого совестью человека хоры сменяют друг друга в строфе   и антистрофе, так в ушах ее звучат голоса, доносящиеся извне и изнутри,   призывая одни — к жестокости, другие — к милосердию. Над ними же стоит судья   наших земных деяний — история, неизменно хранящая молчание о живых и только по   завершении их земного пути взвешивающая перед потомками дела умерших.      

Голоса   справа, безжалостные и явственные, неизменно твердят: смерть, смерть, смерть.   Государственный канцлер, коронный совет, близкие друзья, лорды и горожане, весь   народ видят одну только возможность добиться мира в стране и спокойствия для   королевы — обезглавить Марию Стюарт. Парламент подает торжественную петицию:   «Во имя религии, нами исповедуемой, во имя безопасности священной особы   королевы и блага государства всеподданнейше просим скорейшего распоряжения   Вашего Величества о том, чтобы огласили приговор, вынесенный королеве Шотландской,   а также требуем, поелику это единственное известное нам средство обеспечить   безопасность Вашего Величества, справедливой неотложной казни названной   королевы».      

Елизавете   только на руку эти домогательства. Ведь она рвется доказать миру, что не она преследует   Марию Стюарт, а что английский народ настаивает на приведении в исполнение   смертного приговора. И чем громче, чем слышнее на расстоянии, чем очевиднее   поднявшийся гомон, тем для нее лучше. Ей представляется возможность исполнить   «на подмостках мира» выигрышную арию добра и человечности, и, как опытная и   умелая актриса, она использует эту возможность сполна. С волнением выслушала   она красноречивое увещание парламента; смиренно благодарит она бога, ниспославшего   ей спасение; после чего она возвышает голос и, словно обращаясь куда-то в пространство,   ко всему миру и к истории, снимает с себя всякую вину в участи, постигшей Марию   Стюарт. «Хоть жизнь моя и подверглась жестокой опасности, больше всего,   признаюсь, меня огорчило, что особа моего пола, равная мне по сану и рождению,   к тому же близкая мне родственница, виновна в столь тяжких преступлениях. И так   далека была от меня всякая злоба, что я сразу же, как раскрылись преступные   против меня замыслы, тайно ей написала, что, если она доверится мне в письме и   принесет чистосердечную повинную, все будет улажено келейно, без шума. Я писала   это отнюдь не с тем, чтобы заманить ее в ловушку, — в то время мне было   уже известно все, в чем она могла бы предо мной повиниться. Но даже и теперь,   когда дело зашло так далеко, я охотно простила бы ее, если б она принесла   полную повинность и никто бы от ее имени не стал больше предъявлять ко мне никаких   претензий; от этого зависит не только моя жизнь, но и безопасность и   благополучие моего государства. Ибо только ради вас и ради моего народа дорожу   я еще жизнью». Открыто признается она, что немало колебаний вселяет в нее страх   перед судом истории. «Ведь мы, государи, стоим как бы на подмостках, не   защищенные от взглядов и любопытства всего мира. Малейшее пятнышко на нашем   одеянии бросается в глаза, малейший изъян в наших делах сразу же заметен, и нам   должно особенно пристально следить за тем, чтобы наши поступки всегда были   честны и справедливы». Поэтому она просит парламент запастись терпением, если   она еще помедлит с ответом, «ибо таков уж мой нрав — долго обдумывать дела,   даже куда менее важные, прежде чем прийти наконец к окончательному решению».      

       

Честное   это заявление или нет? И то и другое вместе; в Елизавете борются два желания:   она и рада бы избавиться от своей противницы и в то же время хотела бы   предстать перед миром в ореоле великодушия и всепрощения. Спустя двенадцать   дней она снова обращается к лорду-канцлеру с запросом, нет ли возможности   сохранить жизнь Марии Стюарт и вместе с тем гарантировать ее, Елизаветы, личную   безопасность. И снова заверяет коронный совет, заверяет парламент, что иного выхода   нет, по-прежнему стоят они на своем. И тогда слово опять берет Елизавета.   Какая-то нотка правдивости и внутренней убежденности звучит на этот раз в ее   признаниях. Чем-то настоящим, проникновенным веет от ее слов: «Я сегодня в   большем затруднении, чем когда-либо, так как не знаю, говорить или молчать.   Говорить и жаловаться было бы с моей стороны лицемерием, молчать — значило бы   не отдать должного вашему рвению. Вас, разумеется, удивит мое недовольство, но,   признаться, я лелеяла надежду, что будет найден какой-то иной выход для того,   чтобы обеспечить вашу безопасность и мое благополучие… Поскольку же   установлено, что мою безопасность нельзя обеспечить иначе, как ценой ее жизни,   мне бесконечно грустно, ибо я, оказавшая милость стольким мятежникам, молчаливо   прошедшая мимо стольких предательств, должна выказать жестокость в отношении   столь великой государыни…» Чувствуется, что она уже склонна дать себя   уговорить, если на нее будут наседать и дальше. Но с присущими ей умом и   двусмысленностью она не связывает себя никакими «да» или «нет», а заключает   свою речь следующими словами; «Прошу вас, удовольствуйтесь на сей раз этим   ответом без ответа. Я не оспариваю вашего мнения, мне понятны ваши доводы, я   только прошу вас: примите мою благодарность, простите мне мои тайные сомнения и   не обижайтесь на этот мой ответ без ответа».      

       

Голоса   справа прозвучали. Грозно и явственно произнесли они: смерть, смерть, смерть.   Но и голоса слева, голоса с той стороны, где сердце, становятся все   красноречивее. Французский король шлет за море чрезвычайное посольство с   увещанием помнить об общих интересах всех королей. Он напоминает Елизавете,   что, оберегая неприкосновенность Марии Стюарт, она ограждает и свою   неприкосновенность, что высший завет мудрого и благополучного правления в том,   чтобы не проливать крови. Он напоминает о священном для каждого народа долге   гостеприимства — пусть же Елизавета не погрешит против господа, подняв руку на   его помазанницу. И так как Елизавета с обычным лукавством отделывается   полуобещаниями и туманными отговорками, тон иноземных послов становится все   резче. То, что раньше было просьбой, перерастает во властное предостережение, в   открытую угрозу. Но, умудренная знанием света, понаторевшая за двадцать пять   лет правления во всех уловках политики, Елизавета обладает безошибочным слухом.   Во всей этой патетической словесности она старается уловить одно: принесли ли   послы в складках своей тоги полномочия прервать дипломатические отношения и   объявить войну? И очень скоро убеждается, что за громогласными, крикливыми   речами не слышно звона железа и что ни Генрих III, ни Филипп II серьезно не   намерены обнажить меч, если топор палача снесет голову Марии Стюарт.      

Равнодушным   пожатием плеч отвечает она на дипломатические громы Франции и Испании. Куда   больше искусства, разумеется, нужно, чтобы отвести другие упреки — упреки   Шотландии. Кто-кто, а Иаков VI должен бы воспрепятствовать казни королевы   Шотландской в чужой стране, это его священная обязанность: ведь кровь, которая   прольется, — его собственная кровь, а женщина, которая будет предана   смерти, — мать, даровавшая ему жизнь. Однако сыновняя привязанность занимает   не слишком много места в сердце Иакова VI. С тех пор как он стал нахлебником и   союзником Елизаветы, мать, отказавшая ему в королевском титуле, торжественно от   него отрекшаяся и даже пытавшаяся передать его наследные права чужеземным   королям, — эта мать только стоит у него на дороге. Едва услыхав о   раскрытии Бабингтонова заговора, он спешит поздравить Елизавету, а французскому   послу, который докучает ему на любимой охоте требованиями пустить в ход все   свое влияние в пользу матери, говорит с досадою: «Заварила кашу, пусть сама   теперь расхлебывает» (qu’il fallait qu’elle but la boisson, qu’elle avoit   brassé). Со всей прямотой заявляет он, что ему совершенно безразлично, «куда б   ее ни засадили и сколько бы ни перевешали ее подлых слуг», ей-де «давно пора на   покой, замаливать грехи». Нет, все это нисколько его не касается; поначалу   чуждый сантиментов сынок отказывается даже отправить посольство в Англию. И   только по вынесении приговора, оскорбившего национальные чувства шотландцев,   когда по всей стране прокатилась волна возмущения, оттого что чужеземка   осмелилась посягнуть на жизнь шотландской королевы, Иаков спохватывается, что   роль, которую он играет, слишком уж неблаговидна, что дальше отмалчиваться неприлично   и надо хотя бы для проформы что-то предпринять. Разумеется, он не заходит так   далеко, как его парламент, требующий в случае казни немедленного денонсирования   договора о союзе и даже объявления войны. Но все же садится за конторку, пишет   резкие, возмущенные и угрожающие письма Уолсингему и снаряжает в Лондон   посольство.      

Елизавета,   конечно, предвидела этот взрыв. Но она и тут прислушивается больше к полутонам.   Депутация Иакова VI делится на две части. Одна, официальная, громко и внятно   требует отмены смертного приговора. Она угрожает расторжением союза, она   бряцает оружием, и шотландской знати, произносящей эти суровые речи в Лондоне,   нельзя отказать в пафосе искренней убежденности. Но им и невдомек, что, пока   они громко и грозно разговаривают в приемном зале, другой агент, личный   представитель Иакова VI, прокравшись в приватные апартаменты Елизаветы с   черного хода, ставит там втихомолку другое требование, куда более близкое сердцу   шотландского короля, нежели жизнь его матери, а именно требование признать его   преемственные права на английский престол. По словам хорошо информированного   французского посланника, тайному посреднику поручено заверить Елизавету, что   если Иаков VI так неистово ей угрожает, то это делается лишь для поддержания   его чести, а также приличия ради («for his honour and reputation»), и он просит   ее не принимать эту демонстрацию в обиду («in ill part»), не рассматривать как   недружественную акцию. Для Елизаветы это лишь подтверждение того, что она,   разумеется, и раньше знала, а именно, что Иаков VI готов молча проглотить («to   digest») казнь своей матери за одно лишь обещание — или полуобещание —   английской короны. И вот за кулисами начинается гнусный торг. Сын Марии Стюарт   и ее противница, подсев друг к другу, доверительно шепчутся, впервые найдя   общий язык, объединенные общими темными интересами: в душе оба хотят одного   итого же, и оба прячут это от света. У обоих Мария Стюарт стоит на дороге, но   обоим приходится делать вид, будто самая важная, самая священная, кровная их   задача — спасти и оградить бедную узницу. Елизавета отнюдь не борется за жизнь   данной ей роком сестры, а Иаков VI не борется за жизнь родившей его; обоим   важно только лишь соблюсти благопристойность «на подмостках мира». De facto[176]   Иаков VI давно уже прозрачно намекнул, что даже в самом прискорбном случае он   никаких претензий предъявлять не станет, и этим заранее отпустил Елизавете   казнь своей матери. Еще до того, как чужеземка-противница послала узницу на   смерть, сын узницы отдал ее на заклание.      

       

Итак, ни   Франция, ни Испания, ни Шотландия — Елизавета окончательно в этом уверилась —   не станут вмешиваться, когда она решит подвести черту. И только один человек   мог бы, пожалуй, еще спасти Марию Стюарт: сама Мария Стюарт. Попроси она о   помиловании, Елизавета, возможно, этим бы удовлетворилась. В душе она только и   ждет такого обращения, которое избавило бы ее от укоров совести. Все меры   принимаются в эти дни для того, чтобы сломить гордость шотландской королевы.   Едва приговор вынесен, Елизавета посылает узнице полный его текст, а черствый,   рассудительный и особенно внушающий омерзение своей въедливой   добропорядочностью Эмиас Паулет пользуется этим для того, чтобы оскорбить   осужденную на смерть: для него она уже «бесславный труп» — «une femme morte   sans nulle dignité». Впервые в ее присутствии забывает он снять шляпу — низкая,   подленькая выходка лакея, в котором зрелище чужого несчастья рождает   заносчивость, а не смирение; он велит ее челядинцам вынести тронный балдахин с   шотландским гербом. Но верные слуги не повинуются тюремщику, а когда Паулет   приказывает своим подчиненным сорвать балдахин, Мария Стюарт вешает распятие на   том месте, где был укреплен шотландский герб, чтобы показать, что ее охраняет   сила более могущественная, нежели Шотландия. На каждое мелкое оскорбление   врагов у нее находится величественный жест. «Они угрозами хотят вырвать у меня   мольбу о пощаде, — пишет она друзьям, — но я говорю им, что уж если   она обрекла меня смерти, пусть будет верна своей неправде до конца». Если   Елизавета убьет ее, тем хуже для Елизаветы! Лучше смертью своей унизить   противницу перед судом истории, чем позволить ей надеть маску кротости,   увенчаться лаврами великодушия. Вместо того чтобы протестовать против приговора   или просить о помиловании, Мария Стюарт с христианской кротостью благодарит   творца за его попечение, Елизавете же отвечает с надменностью королевы:       

«Madame,   я от всего сердца благодарю Создателя за то, что он с помощью Ваших происков соблаговолил   избавить меня от тягот томительного странствия, каким стала для меня жизнь. А   потому я и не молю Вас продлить ее, достаточно я вкусила ее горечь. Я только   прошу (Вас, а не кого иного, так как знаю, что от Ваших министров, людей,   занимающих самые высокие посты в Англии, мне нечего ждать милости) исполнить   следующие мои просьбы: прежде всего я прошу, чтобы это тело, когда враги   вдосталь упьются моей невинной кровью, было доставлено преданными слугами куда-нибудь   на клочок освященной земли и там погребено — лучше всего во Францию, где   покоятся останки возлюбленной моей матери, королевы; там это бедное тело, нигде   не знавшее покоя, доколе нерасторжимые узы связывали его с душой,   освободившись, найдет наконец успокоение. Далее, я прошу Ваше величество ввиду   опасений, какие внушает мне неистовство тех, на чей произвол Вы меня отдали,   назначить казнь не где-нибудь в укромном месте, но на глазах у моих слуг и   других очевидцев, дабы они могли потом свидетельствовать, что я осталась верна   истинной церкви, и тем защитить мою кончину, мой последний вздох от лживых   наветов, какие стали бы распространять мои недруги. И наконец, прошу, чтобы   слугам, верой и правдой служившим мне среди стольких испытаний и невзгод, было   дозволено удалиться куда им вздумается и там беспрепятственно существовать на   те крохи, какими сможет вознаградить их моя бедность.      

Заклинаю   Вас, Madame, памятью Генриха VII, нашего общего предка, а также королевским титулом,   который я сохраню и в смерти, не оставить втуне эти справедливые пожелания и   поручиться мне в том Вашим собственноручно написанным словом.      

Ваша   неизменно расположенная к Вам сестра и пленница Мария, королева».      

       

Мы   видим: сколь это ни странно и невероятно, в последние дни затянувшейся на   десятилетия борьбы роли переменились: с тех пор как Марии Стюарт вручен   смертный приговор, в ней чувствуется новая уверенность и сила. Сердце ее не так   трепещет, когда она читает свой смертный приговор, как трепещет рука у   Елизаветы, когда ей предлагают этот приговор подписать. Мария Стюарт не так   страшится умереть, как Елизавета убить ее.      

Быть   может, она уверена в душе, что у Елизаветы не хватит мужества приказать палачу   поднять руку на венчанную королеву, а быть может, это спокойствие — лишь маска;   но даже такой пронырливый наблюдатель, как Эмиас Паулет, не улавливает в ней ни   тени тревоги. Она ни о чем не спрашивает, ни на что не жалуется, не просит у   стражей ни малейших поблажек. Не пытается она и вступить в тайные сношения с   чужеземными друзьями; ее сопротивление, ее самозащита и самоутверждение   кончились; сознательно препоручает она свою волю судьбе, творцу: пусть он решает.      

Теперь   она занята серьезными приготовлениями. Она составляет духовную и все свое   земное состояние заранее раздает слугам; пишет королям и князьям мира, но уже   не с тем, чтобы, подвигнуть их на посылку армий и снаряжение войн, а дабы   уверить, что она готова неколебимо принять смерть, умереть в католической вере   за католическую веру. Наконец-то на это беспокойное сердце сошел великий покой:   страх и надежда, эти, по словам Гете, «злейшие враги рода человеческого», уже   не властны над окрепшей душой. Так же как ее сестра по несчастью   Мария-Антуанетта, лишь перед лицом смерти осознает она свою истинную задачу.   Понимание своей ответственности перед историей блистательно перевешивает в ней   обычную беспечность; не мысль о помиловании поддерживает ее, а некое окрыляющее   стремление, надежда, что последняя минута станет ее торжеством. Она знает, что   только драматизм геройской кончины может искупить в глазах мира ее трагическую   вину и что в этой жизни у нее осталась одна только возможная победа — достойная   смерть.      

И как   антитеза уверенному, возвышенному спокойствию осужденной узницы замка Фотерингей   — неуверенность, бешеная нервозность и гневная растерянность Елизаветы в   Лондоне. Мария Стюарт уже решилась, а Елизавета только берется за решение.   Никогда еще соперница не причиняла ей таких страданий, как теперь, когда она   всецело у нее в руках. В эти недели Елизавета теряет сон, целыми днями хранит   она угрюмое молчание; чувствуется, что ее гвоздит неотступная, ненавистная   мысль: подписать ли смертный приговор, приказать ли, чтобы его привели в   исполнение? Она бьется над этим вопросом, как Сизиф[177] над своим камнем, а он   снова всей тяжестью скатывается ей на грудь. Напрасно уговаривают ее министры —   голос совести сильнее. Она отвергает все их предложения и требует новых. Сесил   находит, что она «изменчива, как погода»: то хочет казни, то помилования,   постоянно добивается от своих советников «какого-нибудь другого выхода», хоть и   знает, что другого нет и быть не может. Ах, если бы все было совершено помимо   нее, само собой, без ее ведома, без ясно отданного приказа — не ею, а для нее!   Все неудержимее гнетет ее страх перед ответственностью, неустанно взвешивает   она плюсы и минусы столь неслыханного деяния и, к огорчению своих министров,   откладывает решение со дня на день, прячась за двусмысленными, злобными, раздраженными   и неясными отговорками, отодвигая его куда-то в неопределенность. «With   weariness to talk, her Majesty left off all till a time I know not when»[178], —   жалуется Сесил, чей холодный, расчетливый ум не в силах понять эту потрясенную   душу. Ибо хоть Елизавета и приставила к Марии Стюарт жестокого тюремщика, сама   она день и ночь во власти еще более неподкупного и жестокого стража — своей   совести.      

       

Три   месяца, четыре месяца, пять месяцев, чуть ли не полгода тянется негласный спор   Елизаветы с Елизаветой о том, чего слушаться — голоса разума или голоса   человечности. При таком перенапряжении нервов естественно, что разрядка   приходит внезапно, с неожиданностью взрыва.      

В среду   1 февраля 1587 года второго государственного секретаря Девисона (Уолсингем то   ли заболел, то ли сказался больным) отыскивает в Гринвичском парке адмирал   Хоуард и приказывает ему не медля идти к королеве, отнести ей на подпись   смертный приговор Марии Стюарт. Девисон достает собственноручно заготовленную   Сесилом бумагу и вместе с другими бумагами несет на подпись королеве. Но   странно, великой актрисе Елизавете, видимо, уже опять не к спеху. Она притворяется   безразличной, она болтает с Девисоном о посторонних предметах, она выглядывает   в окно, Любуясь ослепительным зимним пейзажем. И только потом, будто невзначай,   спрашивает Девисона — неужто она уже не помнит, для чего велела ему   явиться? — с чем он, собственно, к ней пришел. Девисон говорит, что принес   на подпись бумаги, между прочим и ту, про которую ему особо наказывал лорд   Хоуард. Елизавета берет бумаги, но, боже упаси, в них не заглядывает. Быстро   подписывает она одну за другой — разумеется, и приговор Марии Стюарт. Должно   быть, она намеревалась сделать вид, будто среди прочих бумаг невзначай   подмахнула и ту, смертоносную. Но тут настроение у этой непостоянной, как   погода, женщины меняется, и уже в следующую минуту видно, что все предыдущее   было чистейшим кривлянием, игрой: без всяких околичностей признается она   Девисону, что лишь для того так долго оттягивала решение, чтобы все видели, с   каким трудом оно ей дается. Ну, а теперь пусть снесет подписанный приговор   канцлеру и там скрепит большой государственной печатью — но только ни с кем ни   слова лишнего, — после чего пусть вручит приказ лицу, назначенному для его   исполнения. Поручение настолько ясное, что у Девисона нет ни малейшего   основания усомниться в твердых намерениях его королевы. Видно, что Елизавета   уже свыклась с неприятной мыслью, так обстоятельно и хладнокровно входит она во   все детали. Казнь лучше назначить в большом зале Фотерингейского замка. Ни   парадный двор, ни внутренний дворик для этого не подойдут. Она снова и снова   напоминает Девисону, что приказ надо держать в секрете. Когда после долгих   колебаний человек наконец принимает решение, у него становится легче на душе.   Так и у Елизаветы обретенная уверенность заметно поднимает настроение. Она явно   повеселела и даже изволит шутить, говоря, что боится, как бы эта грустная весть   не прикончила беднягу Уолсингема.      

Девисон   считает — да и всякий счел бы на его месте, — что вопрос исчерпан. Он   откланивается и ретируется к двери. Но Елизавета ни на что не способна решиться   и ничего не может довести до конца. Только Девисон дошел до порога, как она   зовет его обратно; от ее веселого настроения, от настоящей или наигранной   решимости не осталось и следа. Беспокойно мерит она шагами комнату. Нет ли все   же какого-нибудь другого выхода? Ведь члены Ассоциации (members of the   Association) поклялись предать смерти всякого, кто так или иначе примет участие   в готовящемся на нее покушении. О чем же думает в Фотерингее этот болван Эмиас   Паулет и его помощник, ведь они тоже члены Ассоциации, разве не прямая их   обязанность — взять все на себя и тем избавить ее, королеву, от марающей ее   публичной казни? Пусть Уолсингем на всякий случай напишет этой паре и вразумит   ее.      

Бедняге   Девисону становится не по себе. Безошибочное чутье подсказывает ему, что   королева, едва сделав дело, спешит от него отмежеваться. Он уже, конечно,   сожалеет, что такой важный разговор происходит без свидетелей. Но поделать   ничего не может. Ему дано ясное поручение. Поэтому он прежде всего идет в   государственную канцелярию и просит скрепить приговор печатью, а затем   направляется к Уолсингему, который тут же составляет на имя Эмиаса Паулета   письмо в духе высказанных Елизаветой пожеланий. Королева, пишет Уолсингем, к   сожалению, усматривает в службе своего испытанного слуги прискорбный недостаток   рвения: ввиду угрожающей ее величеству опасности со стороны Марии Стюарт ему   следовало бы давно подумать, как бы «самому и без нарочитых приказаний», своими   средствами устранить узницу. Он может с чистой совестью взять это на себя, ведь   он дал клятву Ассоциации, а этим он снимет с королевы тяжелое бремя, ведь всем   известно, как ей неприятно проливать кровь.      

       

Письмо   вряд ли успело добраться по назначению и, уж конечно, на него еще не поступило   ответа, как в Гринвиче снова переменился ветер. На следующее утро, в четверг,   посланец королевы приносит Девисону записку: если он еще не передал приговор   канцлеру для скрепления печатью, пусть покамест воздержится до личной с ней   беседы. Девисон со всех ног бросается к королеве и поясняет, что вчера тут же   выполнил ее поручение и что смертный приговор скреплен печатью. Елизавета,   по-видимому, недовольна. Но она молчит и не упрекает Девисона. А главное,   двоедушная ни словом не заикается о том, что хотела бы вернуть злосчастный   документ с печатью. Она только жалуется Девисону, что это бремя снова и снова   валится ей на плечи. Беспокойно шагает она из угла в угол. Девисон ждет и ждет   какого-то решения, приказа, ясного и недвусмысленного пожелания. Но Елизавета   внезапно покидает комнату, так ни о чем и не распорядившись.      

И снова   перед нами сцена шекспировского звучания, только Елизавета разыгрывает ее на глазах   у одного-единственного зрителя; снова вспоминаем мы Ричарда III, как он   жалуется Букингему, что противник еще жив, и вместе с тем воздерживается от   членораздельного приказа убить его. Тот же обиженный взгляд, что и у Ричарда   III, недовольного тем, что его вассал и понимает и не хочет его понять,   испепеляет злосчастного Девисона. Бедный писец чувствует, что почва под ним   колеблется, и судорожно хватается за других: только бы одному не отвечать в   этом деле всемирно-исторической важности. Он бросается к Хэтону, фавориту   королевы, и рисует ему свое отчаянное положение: Елизавета повелела дать   приговору законный ход, но видно по всему, что она потом отречется от своего   двусмысленно отданного распоряжения. Хэтон слишком хорошо знает Елизавету,   чтобы не разгадать ее двойную игру, но и он не склонен ответить Девисону ясным   «да» или «нет». Все они, словно перебрасывая друг другу мяч, стараются свалить   с себя ответственность: Елизавета — на Девисона, Девисон — на Хэтона, Хэтон, в   свою очередь, спешит информировать государственного канцлера Сесила. Но и тот   не хочет взять все на себя и созывает на следующий день нечто вроде тайного   государственного совета. Приглашены только ближайшие друзья и доверенные советники   королевы — Лестер, Хэтон и семеро других дворян; каждый из них по личному опыту   знает, что на Елизавету нельзя положиться. Впервые вопрос здесь ставится с   полной ясностью: все они согласны в том, что Елизавета, спасая свой моральный   престиж, намерена остаться в стороне, чтобы обеспечить себе «алиби»; она хочет   представить дело так, будто сообщение о свершившейся казни «застигло ее   врасплох». И стало быть, на обязанности ее верных — подыгрывать ей в этой   комедии и словно бы против ее воли привести в исполнение то, чего она, в сущности,   добивается. Само собой разумеется, такое кажущееся, а втайне призываемое ею   превышение власти чревато величайшей ответственностью, а потому вся тяжесть   подлинного или притворного гнева Елизаветы не должна пасть на кого-нибудь   одного. Сесил и предлагает, чтобы все они сообща распорядились о казни и взяли   на себя сообща всю ответственность. Лорду Кенту и лорду Шрусбери поручается   проследить за исполнением приговора, а секретарь Бийл откомандировывается в   Фотерингей с соответствующими полномочиями. Таким образом, мнимая вина   раскладывается на десятерых членов государственного совета, который своим   мнимым «превышением власти» наконец-то снимет «бремя» с плеч королевы.      

       

Обычно   Елизавета до крайности любопытна, это едва ли не основная ее черта. Вечно ей   нужно знать — и притом немедленно — все, что происходит в орбите ее замка, да и   во всем королевстве. Но не странно ли: на сей раз ни у Девисона, ни у Сесила и   ни у кого другого не спрашивает она, как обстоит дело с подписанным ею смертным   приговором. В течение трех дней она ни разу не вспомнила об этом немаловажном   обстоятельстве, оно как бы улетучилось из ее памяти, хотя уже многие месяцы она   только им и занята. Кажется, будто она испила вод Леты, так бесследно выпало   это дело из ее памяти. И даже на другое утро, в воскресенье, когда ей передают   ответ Эмиаса Паулета на письмо Уолсингема, она не вспоминает о подписанном   приговоре.      

Ответ   Эмиаса Паулета не слишком радует королеву. Верный страж сразу же раскусил, что   за неблагодарную роль ему готовят. Он почуял, какая награда его ждет, если он   возьмется устранить Марию Стюарт: королева публично объявит его убийцей и   предаст суду. Нет, Эмиас Паулет не полагается на благодарность дома Тюдоров и   не хочет быть козлом отпущения. Но, не осмеливаясь прямо ослушаться своей королевы,   умный пуританин предпочитает спрятаться за более высокую инстанцию — за бога.   Свой отказ он облекает в тогу напыщенной морали. «Сердце мое преисполнено горечи, —   отвечает он с пафосом, — ибо, к великому моему сокрушению, я увидел день,   когда мне, по желанию моей доброй повелительницы, предлагают свершить деяние,   противное богу и закону. Все мое земное достояние, моя служба и жизнь в руках   Ее Величества, и я готов завтра же от них отказаться, если на то будет ее воля,   так как обязан всем только ее доброте и снисхождению. Но сохрани меня бог пасть   так низко, покрыть несмываемым позором весь мой род, согласившись пролить кровь   без благословения закона и официального приказа. Надеюсь, что Ваше Величество в   своей неизменной милости примете мой всеподданнейший ответ с дружеским   расположением».      

Но   Елизавета отнюдь не склонна принять с дружеским расположением ответ своего   Эмиаса, которого еще недавно превозносила за его «неослабное усердие и   безошибочные действия»; в гневе меряет она шагами комнату и ругательски ругает   этих «чистоплюев, этих брезгливых недотрог» («dainty and precise fellows»); все   они много обещают и ничего не делают. Паулет, негодует она, нарушил присягу: он   подписал «Act of Association», клялся послужить королеве, хотя бы и ценою своей   жизни. Да мало ли есть людей, которые что угодно для нее сделают, некий   Уингфилд, например! В подлинном или притворном гневе напускается она на беднягу   Девисона — Уолсингем, хитрец этакий, избрал лучшую участь, он сказался   больным, — а тот, чудак, еще советует ей держаться законного пути. Люди   поумнее его, отчитывает Девисона королева, думают иначе. С этим делом надо было   давно кончить, позор для них для всех, что они тянут.      

Девисон   молчит. Он мог бы похвалиться, что делу давно уже дан ход. Но он чувствует, что   только досадит королеве, если честно ей расскажет то, что она, по-видимому,   сама знает, но о чем бесчестно умалчивает, а именно, что гонец со смертным   приговором, скрепленным большой печатью, выехал в Фотерингей, а вместе с ним —   некий приземистый, коренастый малый, которому предстоит обратить слово в дело,   приказ — в кровь: палач города Лондона.      

 23. «В моем конце мое   начало»      

(8 февраля 1587)      

       

«En ma   fin est mon commencement» — когда-то Мария Стюарт вышила это, еще не ясное ей в   ту пору изречение, на парчовом покрове. Теперь ее смутное предчувствие   сбывается. Только трагическая смерть кладет истинное начало ее славе, только   эта смерть в глазах будущих поколений искупит вину ее молодости, преобразит ее   ошибки. Уже много недель, как твердо и обдуманно готовится осужденная к   величайшему своему испытанию. Совсем еще юной королевой пришлось ей дважды   видеть, как дворянин умирает под топором палача; рано поняла она, что ужас   этого непоправимо бесчеловечного акта может быть преодолен лишь стоическим   самообладанием. Весь мир и последующие поколения — Мария Стюарт это знает —   будут взыскательно судить ее выдержку и осанку, когда, первая из венчанных   королей, она склонит голову на плаху; малейшая дрожь, малейшее колебание,   предательская бледность были бы в столь решительную минуту изменой ее   королевскому достоинству. Так в эти недели ожидания собирается она в тиши с   душевными силами. Ни к чему в своей жизни эта горячая, неукротимая женщина не   готовилась так обдуманно, так спокойно, как к своему смертному часу.      

Вот   отчего никто не заметил бы в ней ни тени удивления или испуга, когда во вторник   седьмого февраля слуги докладывают ей о прибытии лордов Шрусбери и Кента вместе   с несколькими членами магистрата. Предусмотрительно сзывает она своих ближних   женщин, а также большую часть челядинцев. Только окружив себя верными слугами,   принимает она это посольство. Она поминутно хочет иметь их рядом — пусть   когда-нибудь поведают миру, что дочь Иакова V, дочь Марии Лотарингской, та, в   чьих жилах течет кровь Стюартов и Тюдоров, нашла в себе силы мужественно и   непреклонно снести и самые тяжкие испытания. Шрусбери, под чьим кровом она   провела без малого двадцать лет, клонит перед ней седую голову и колено. Голос   его чуть дрожит, когда он объявляет, что Елизавете пришлось, вняв настойчивым   требованиям своих подданных, повелеть привести приговор в исполнение. Мария   Стюарт словно и не удивлена недоброй вестью; без малейших признаков волнения,   зная, что каждый ее жест будет внесен в книгу истории, выслушивает она   приговор, спокойно осеняет себя крестным знамением и говорит: «Хвала господу за   это известие, что вы мне приносите. Для меня нет вести более утешительной, ибо   она сулит мне конец земных страданий и милость господа, сподобившего меня   умереть во славу его имени и его возлюбленной римско-католической церкви». Ни   единым словом не оспаривает она приговор. Она уже не хочет как королева   бороться с несправедливостью, причиненной ей другой королевой, а лишь как   христианка — возложить на себя свой крест; а может быть, в своем мученичестве   она возлюбила последнее торжество, еще оставшееся ей в этой жизни. Только две   просьбы есть у нее: чтобы духовник напутствовал ее своим благословением и чтобы   казнь не пришлась уже на следующее утро: ей хочется как следует обдумать свои   последние распоряжения. Обе просьбы отвергнуты. Ей не нужен пастырь ложной веры,   отвечает граф Кент, фанатичный протестант, зато он охотно пришлет ей священника   реформатской церкви, чтобы тот наставил ее в истинной религии. Конечно, Мария   Стюарт отказывается в этот великий час, когда она перед всем католическим миром   намерена смертью своей постоять за свое исповедание, выслушивать от   священника-еретика его рацеи насчет истинной веры. Менее жесток, чем это   бестактное предложение обреченной жертве, отказ отсрочить ее казнь. Поскольку ей   дается одна лишь ночь для всех приготовлений, все отпущенные ей часы так   уплотнены, что страху и тревоге не остается места. Всегда — и в этом дар бога   человеку — умирающему тесно с временем.      

Рассудительно   и вдумчиво, качества, которых ей до сих пор — увы! — так недоставало, распределяет   Мария Стюарт свои последние часы. Великая государыня, она и умереть хочет с   истинным величием. Призвав на помощь свой безошибочный вкус, свою   наследственную артистичность, свое врожденное мужество, не изменяющее ей и в   самые опасные минуты, готовит Мария Стюарт свой уход — словно праздник, словно   торжество, словно величественную церемонию. Ничего не оставляет она на волю   случая, минуты, настроения — все проверяется на эффект, все оформляется   по-королевски пышно и импозантно. Каждая деталь точно и обдуманно вписана,   подобно волнующей или благоговейной строфе, в эпопею мученической кончины.   Несколько раньше обычного, чтобы спокойно написать необходимые письма и   собраться с мыслями, приказывает она подать ужин и символически придает ему   характер последней вечери. Откушав, она собирает вокруг себя домочадцев и   просит налить ей вина. С глубокой серьезностью, но с просветленным челом   поднимает она полную чашу над слугами, павшими перед ней на колени. Она   выпивает ее за их благополучие, а потом обращается к ним с речью, увещая   хранить верность католической религии и жить между собой в мире. У каждого   просит она — и это звучит, как сцена из vita sanctorum[179] — прощения за все обиды,   которые вольно или невольно ему причинила. И лишь после этого дарит каждому   любовно выбранный для него подарок — кольцо и драгоценные камни, золотые цепи и   кружева, изысканные вещицы, когда-то красившие и разнообразившие ее уходящую   жизнь. На коленях, кто молча, кто плача, принимают они дары, и королева невольно   растрогана горестной любовью своих слуг.      

Наконец   она поднимается и переходит в свою комнату, где на письменном столе уже горят   восковые свечи. Ей еще много надо сделать с вечера до утра: перечитать   духовную, распорядиться приготовлениями к завтрашнему, трудному шествию и   написать последние письма. В первом, наиболее проникновенном письме она просит   своего духовника не спать эту ночь и молиться за нее; хоть он и находится за   два-три покоя в этом же замке, граф Кент — так безжалостен фанатизм — накрепко   запретил утешителю оставлять свою комнату, чтобы не дал он осужденной   последнего «папистского» причастия. Затем королева пишет своим родичам —   Генриху III и герцогу де Гизу; в этот последний час на душе у нее лежит забота,   особенно делающая ей честь: с прекращением ее вдовьей пенсии домочадцы ее   останутся без средств к существованию. И она просит короля Французского взять   на себя обязательство выплатить все по ее завещанию и приказать служить обедни   «за всехристианнейшую королеву, что идет на смерть, верная католической церкви   и лишенная всякого земного достояния». Филиппу II и папе она уже написала   раньше. И лишь одной властительнице этого мира остается ей написать —   Елизавете. Но ни единым словом не обратится к ней Мария Стюарт. Ей больше   нечего у нее просить и не за что благодарить ее. Только гордым молчанием может   она еще устыдить своего старинного недруга, а также величием своей смерти.      

Поздно   за полночь ложится Мария Стюарт. Все, что ей должно было сделать в жизни, она   сделала. Всего лишь несколько часов дозволено еще душе погостить в истомленном   теле. Служанки на, коленях забились в угол и молятся недвижными губами: они не   хотят беспокоить спящую. Но Мария Стюарт не спит. Широко открытыми глазами   смотрит она в великую ночь; только усталым членам дает она покой, чтобы с   бестрепетным сердцем и сильной душою предстать наутро пред всесильной смертью.      

       

На   многие торжества одевалась Мария Стюарт: на коронации и крестины, на свадьбы и   рыцарские игрища, на прогулки, на войну и охоту, на приемы, балы и   турниры, — повсюду являясь в роскошных одеждах, зная, какой властью   обладает на земле красота. Но никогда еще ни по какому поводу не одевалась она   так обдуманно, как для величайшего часа своей судьбы — для смерти. Уже за много   дней и недель продумала она, должно быть, достойный ритуал своей кончины,   тщательно взвесив каждую деталь. Платье за платьем перебрала она, верно, весь   свой гардероб в поисках наиболее достойного наряда для столь небывалого случая;   можно подумать, что и как женщина в последней вспышке кокетства хотела она   оставить на все времена пример того, каким венцом совершенства должна быть   королева, идущая навстречу казни. Два часа, с шести до восьми, одевают ее   прислужницы. Не как бедная грешница в убогих лохмотьях хочет она взойти на   плаху. Великолепный, праздничный наряд выбирает она для своего последнего   выхода, самое строгое и изысканное платье из темно-коричневого бархата,   отделанное куньим мехом, со стоячим белым воротником и пышно ниспадающими   рукавами. Черный шелковый плащ обрамляет это гордое великолепие, а тяжелый   шлейф так длинен, что Мелвил, ее гофмейстер, должен почтительно его   поддерживать. Снежно-белое вдовье покрывало овевает ее с головы до ног. Омофоры   искусной работы и драгоценные четки заменяют ей светские украшения, белые   сафьяновые башмачки ступают так неслышно, что звук ее шагов не нарушит   бездыханную тишину в тот миг, когда она направится к эшафоту. Королева сама   вынула из заветного ларя носовой платок, которым ей завяжут глаза, —   прозрачное облачко тончайшего батиста, отделанное золотой каемкой, должно быть,   ее собственной работы. Каждая пряжка на ее платье выбрана с величайшим смыслом,   каждая мелочь настроена на общее музыкальное звучание; предусмотрено и то, что   ей придется на глазах у чужих мужчин скинуть перед плахой это темное великолепие.   В предвидении последней кровавой минуты Мария Стюарт надела исподнее платье   пунцового шелка и приказала изготовить длинные, по локоть, огненного цвета   перчатки, чтобы кровь, брызнувшая из-под топора, не так резко выделялась на ее   одеянии, Никогда еще осужденная на смерть узница не готовилась к казни с таким   изощренным искусством и сознанием своего величия.      

       

В восемь   утра стучатся в дверь. Мария Стюарт не отвечает, она все еще стоит, преклонив   колена, перед аналоем и читает отходную. Только кончив, поднимается она с   колен, и на вторичный стук дверь открывают. Входит шериф с белым жезлом в руке   — скоро его преломят — и говорит почтительно, с глубоким поклоном; «Madame,   меня прислали лорды, вас ждут». «Пойдемте», — говорит Мария Стюарт и   готовится к выходу.      

И вот   начинается последнее шествие. Поддерживаемая справа и слева слугами, идет она,   с натугой передвигая ревматические ноги. Втройне оградила она себя оружием веры   от приступов внезапного страха: на шее у нее золотой крест, с пояса свисает   связка отделанных дорогими каменьями четок, в руке меч благочестивых — распятие   из слоновой кости; пусть увидит мир, как умирает королева в католической вере и   за католическую веру. Да забудет он, сколько прегрешений и безрассудств   отягчает ее юность и что как соучастница предумышленного убийства предстанет   она пред палачом. На все времена хочет она показать, что терпит муки за дело   католицизма, обреченная жертва своих недругов-еретиков.      

Не   дальше чем до порога — как задумано и условлено — провожают и поддерживают ее   преданные слуги. Ибо и виду не должно быть подано, будто они соучастники   постыдного деяния, будто сами ведут свою госпожу на эшафот. Лишь в ее покоях   готовы они ей прислуживать, но не как подручные палача в час ее страшной   смерти. От двери до подножия лестницы ее сопровождают двое подчиненных Эмиаса   Паулета; только ее злейшие противники могут, как пособники величайшего   преступления, повести венчанную королеву на эшафот. Внизу, у последней   ступеньки, перед входом в большой зал, где состоится казнь, ждет коленопреклоненный   Эндру Мелвил, ее гофмейстер; шотландский дворянин, он должен будет сообщить   Иакову VI о свершившейся казни. Королева подняла его с колен и обняла. Ее   радует присутствие этого верного свидетеля, оно укрепит в ней душевное   спокойствие, которое она поклялась сохранить. И на слова Мелвила: «Мне выпала   самая тяжкая в моей жизни обязанность сообщить о кончине моей августейшей   госпожи» — она отвечает: «Напротив, радуйся, что конец моих испытаний близок.   Только сообщи, что я умерла верная своей религии, истинной католичкой, истинной   дочерью Шотландии, истинной дочерью королей. Да простит бог тех, кто пожелал   моей смерти. И скажи моему сыну, что никогда я не сделала ничего, что могло бы   повредить ему, никогда ни в чем не поступилась нашими державными правами».      

Сказав   это, она обратилась к графам Шрусбери и Кенту с просьбой разрешить также ее ближним   женщинам присутствовать при казни. Граф Кент возражает: женщины своими воплями   и плачем нарушат благочиние в зале и вызовут недовольство, ведь им непременно   захочется омочить платки в крови королевы. Но Мария Стюарт твердо отстаивает   свою последнюю волю. «Словом моим ручаюсь, — говорит она, — что они   этого делать не станут. Я не мыслю, чтобы ваша госпожа отказала своей равной в   том, чтобы ее женщины прислуживали ей до последней минуты. Не верю, чтобы она   отдала подобное жестокое приказание. Даже будь я не столь высокого сана, она   исполнила бы мою просьбу, а ведь я к тому же ее ближайшая родственница, внучка   Генриха VIII, вдовствующая королева Франции, венчанная на царство королева   Шотландии».      

Оба   графа совещаются: наконец ей разрешают взять с собой четырех слуг и двух   женщин. Мария Стюарт удовлетворяется этим. Сопровождаемая своими избранными и   верными, а также Эндру Мелвилом, несущим за ней ее трен, в предшествии шерифа,   Шрусбери и Кента входит она в парадный зал Фотерингейского замка.      

Здесь   всю ночь стучали топорами. Из помещения вынесены столы и стулья. В глубине его   воздвигнут помост, покрытый черной холстиной, наподобие катафалка. Перед обитой   черным колодой уже поставлена скамеечка с черной же подушкой, на нее королева   преклонит колена, чтобы принять смертельный удар. Справа и слева почетные   кресла дожидаются графов Шрусбери и Кента, уполномоченных Елизаветы, в то время   как у стены, словно два бронзовых изваяния, застыли одетые в черный бархат и   скрывшиеся под черными масками две безликие фигуры — палач и его подручный. На   эту величественную в своей страшной простоте сцену могут взойти только жертва и   ее палачи; зрители теснятся в глубине зала. Охраняемый Паулетом и его   солдатами, там воздвигнут барьер, за которым сгрудилось человек двести дворян,   сбежавшихся со всей округи, чтобы увидеть столь неслыханное, небывалое зрелище   — казнь венценосной королевы. А перед запертыми дверями замка сотнями и сотнями   голов чернеют толпы простого люда, привлеченного этой вестью; им вход запрещен.   Только дворянской крови дозволено видеть, как проливают королевскую кровь.      

Спокойно   входит Мария Стюарт в зал. Королева с первого своего дыхания, она еще ребенком   научилась держаться по-королевски, и это высокое чувство не изменяет ей и в   самые трудные минуты. С гордо поднятой головой она всходит на обе ступеньки   эшафота. Так пятнадцати лет всходила она на трон Франции, так всходила на   алтарные ступени в Реймсе. Так взошла бы она и на английский трон, если бы ее   судьбой управляли другие звезды. Так же смиренно и вместе с тем горделиво   преклоняла она колена бок о бок с французским королем, бок о бок с шотландским   королем, чтобы принять благословение священника, как теперь склоняется под   благословение смерти. Безучастно слушает она, как секретарь снова зачитывает   приговор. Приветливо, почти радостно светится ее лицо — уж на что Уингфилд ее   ненавидит, а и он в донесении Сесилу не может умолчать о том, что словам   смертного приговора она внимала, будто благой вести.      

       

Но ей   еще предстоит жестокое испытание. Мария Стюарт стремится этот последний свой   час облечь чистотой и величием; ярким факелом веры, великомученицей   католических святцев хочет она воссиять миру. Протестантским же лордам важно не   допустить, чтобы ее прощальный жест стал пламенным «верую» ревностной   католички; еще и в последнюю минуту пытаются они мелкими злобными выходками   умалить ее царственное достоинство. Не раз на коротком пути из внутренних   покоев к месту казни она оглядывалась, ища среди присутствующих своего   духовника, в надежде, что он хотя бы знаком отпустит ее прегрешения и   благословит ее. Но тщетно. Ее духовнику запрещено выходить из своей комнаты. И   вот, когда она уже приготовилась претерпеть казнь без духовного напутствия, на   эшафоте появляется реформатский священник, доктор Флетчер из Питерсбороу — до   последнего дыхания преследует ее беспощадная борьба между обеими религиями,   отравившая ее юность, сломавшая ей жизнь. Лордам, правда, хорошо известно   троекратное заявление верующей католички Марии Стюарт, что лучше ей умереть без   духовного утешения, чем принять его от священника-еретика. Но так же, как Мария   Стюарт, стоя на эшафоте, хочет восславить свою религию, так и протестанты   намерены почтить свою, они тоже взывают к господу богу. Под видом попечительной   заботы о спасении ее души реформатский пастор заводит свою более чем   посредственную sermon[180],   которую Мария Стюарт в своем нетерпении умереть то и дело прерывает. Три-четыре   раза просит она доктора Флетчера не утруждать себя, она твердо прилежит   римско-католической вере, за которую, по милости господней, ей дано пострадать.   Но попик одержим мелким тщеславием, что ему воля умирающей! Он тщательно   вылизал свою sermon, в кои-то веки он удостоился такой избранной аудитории. Он   знай бубнит свое, и тогда, не в силах прекратить это гнусное суесловие, Мария   Стюарт прибегает к последнему средству: в одну руку, словно оружие, берет   распятие, а в другую — молитвенник и, пав на колени, громко молится по-латыни,   чтобы священными словами заглушить елейное словоизвержение. Так, чем вместе   обратиться к общему богу, вознося молитвы за душу обреченной жертвы, борются   друг с другом обе религии в двух шагах от плахи — ненависть, как всегда,   сильнее, чем уважение к чужому несчастью. Шрусбери, Кент и с ними большая часть   собрания молятся по-английски, а Мария Стюарт и ее домочадцы читают латинские   молитвы. И только когда пастор умолкает и в зале водворяется тишина, Мария   Стюарт уже по-английски произносит слово в защиту гонимой церкви христовой. Она   благодарит бога за то, что страдания ее приходят к концу, громко возвещает,   прижимая к груди распятие, что надеется на искупление кровью Спасителя, чей   крест она держит в руке и за кого с радостью готова отдать свою кровь. Снова   одержимый фанатик лорд Кент прерывает ее молитву, требуя, чтобы она оставила   эти «popish trumperies» — папистские фокусы. Но умирающая уже далека всем   земным распрям. Ни единым взглядом, ни единым словом не удостаивает она Кента и   только говорит во всеуслышание, что от всего сердца простила она врагов, давно   домогающихся ее крови, и просит господа, чтобы он привел ее к истине.      

Воцаряется   тишина. Мария Стюарт знает, что теперь последует. Еще раз целует она распятие,   осеняет себя крестным знамением и говорит: «О милосердный Иисус, руки твои,   простертые здесь на кресте, обращены ко всему живому, осени же и меня своей   любящей дланью и отпусти мне мои прегрешения. Аминь».      

       

В   средневековье много жестокости и насилия, но бездушным его не назовешь. В иных   его обычаях отразилось такое глубокое сознание собственной бесчеловечности,   какое недоступно нашему времени. В каждой казни, сколь бы зверской она ни была,   посреди всех ужасов нет-нет да и мелькнет проблеск человеческого величия; так,   прежде чем коснуться жертвы, чтобы убить или подвергнуть ее истязаниям, палач   должен был просить у нее прощения за свое преступление против ее живой плоти. И   сейчас палач и его подручный, скрытые под масками, склоняют колена перед Марией   Стюарт и просят у нее прощения за то, что вынуждены уготовить ей смерть. И   Мария Стюарт отвечает им: «Прощаю вам от всего сердца, ибо в смерти вижу я   разрешение всех моих земных мук». И только тогда палач с подручным принимаются   за приготовления.      

Между   тем обе женщины раздевают Марию Стюарт. Она сама помогает им снять с шеи цепь   «agnus dei»[181].   При этом руки у нее не дрожат, и, по словам посланца ее злейшего врага Сесила,   она «так спешит, точно ей не терпится покинуть этот мир». Едва лишь черный плащ   и темные одеяния падают с ее плеч, как под ними жарко вспыхивает пунцовое исподнее   платье, а когда прислужницы натягивают ей на руки огненные перчатки, перед   зрителями словно всколыхнулось кроваво-красное пламя — великолепное,   незабываемое зрелище. И вот начинается прощание. Королева обнимает прислужниц,   просит их не причитать и не плакать навзрыд. И только тогда преклоняет она   колена на подушку и громко, вслух читает псалом: «In te, domine, confido, ne   confundar in aeternum»[182].      

А теперь   ей осталось немногое: уронить голову на колоду, которую она обвивает руками,   как возлюбленная загробного жениха. До последней минуты верна Мария Стюарт   королевскому величию. Ни в одном движении, ни в одном слове ее не проглядывает   страх. Дочь Тюдоров, Стюартов и Гизов приготовилась достойно умереть. Но что   значит все человеческое достоинство и все наследованное и благоприобретенное   самообладание перед лицом того чудовищного, что неотъемлемо от всякого   убийства! Никогда — и в этом лгут все книги и реляции — казнь человеческого   существа не может представлять собой чего-то романтически чистого и возвышенного.   Смерть под секирой палача остается в любом случае страшным, омерзительным   зрелищем, гнусной бойней. Сперва палач дал промах; первый его удар пришелся не   по шее, а глухо стукнул по затылку — сдавленное хрипение, глухие стоны   вырываются у страдалицы. Второй удар глубоко рассек шею, фонтаном брызнула   кровь. И только третий удар отделил голову от туловища. И еще одна страшная   подробность: когда палач хватает голову за волосы, чтобы показать ее зрителям,   рука его удерживает только парик. Голова вываливается и, вся в крови, с   грохотом, точно кегельный тиар, катится по деревянному настилу. Когда же палач   вторично наклоняется и высоко ее поднимает, все глядят в оцепенении: перед ними   призрачное видение — стриженая седая голова старой женщины. На минуту ужас сковывает   зрителей, все затаили дыхание, никто не проронит ни слова. И только попик из   Питерсбороу, наконец опомнившись, хрипло восклицает: «Да здравствует королева!»      

Недвижным,   мутным взором смотрит незнакомая восковая голова на дворян, которые, случись жребию   вынуться иначе, были бы ей покорнейшими слугами и примерными подданными. Еще с   четверть часа конвульсивно вздрагивают губы, нечеловеческим усилием подавившие   страх земной твари; скрежещут стиснутые зубы. Щадя чувства зрителей, на   обезглавленное тело и на голову Медузы поспешно набрасывают черное сукно. Среди   мертвого молчания слуги торопятся унести свою мрачную ношу, но тут неожиданное   происшествие рассеивает охвативший всех суеверный ужас. Ибо в ту минуту, когда   палачи поднимают окровавленный труп, чтобы отнести в соседнюю комнату, где его   набальзамируют, — под складками одежды что-то шевелится. Никем не   замеченная любимая собачка королевы увязалась за нею и, словно страшась за   судьбу, своей госпожи, тесно к ней прильнула. Теперь она выскочила, залитая еще   не просохшей кровью. Собачка лает, кусается, визжит, огрызается и не хочет   отойти от трупа. Тщетно пытаются палачи оторвать ее насильно. Она не дается в   руки, не сдается на уговоры, ожесточенно бросается на огромных черных извергов,   которые так больно обожгли ее кровью возлюбленной госпожи. С большей страстью,   чем родной сын, чем тысячи подданных, присягавших ей на верность, борется   крошечное создание за свою госпожу.      

 Эпилог      

(1587-1603)      

       

На   древнегреческом театре вослед сумрачной, торжественно развертывающейся трагедии   ставилась короткая шутовская драма[183],   своего рода водевиль; подобный эпилог имеется и в драме Марии Стюарт. В утро   восьмого февраля скатилась ее голова, а на другое утро весь Лондон уже знал о   свершившейся казни. Великое ликование охватило при этом известии всю страну. И   если бы обычно столь чуткую на ухо повелительницу не одолела внезапная глухота,   Елизавета, разумеется, не преминула бы спросить, какое торжество, не   предусмотренное календарем, празднуют ее подданные столь ретиво. Но она мудро   остерегается спрашивать: все плотнее и плотнее закутывается она в волшебный   плащ неведения. Она хочет быть официально извещена о казни соперницы, хочет   быть «поставлена перед свершившимся фактом».      

Печальная   обязанность нарушить мнимое неведение королевы сообщением о казни ее «дорогой   сестрицы» выпадает Сесилу. С нелегкой душой берется он за дело. За двадцать лет   службы на голову испытанного советника немало обрушивалось бурь, как   непритворных, вызванных царским гневом, так и притворных, вызванных государственно-политическими   соображениями, а потому серьезный, спокойный человек призывает все свое   хладнокровие, вступая в приемный зал королевы, чтобы официально известить ее о   свершившейся казни. Но такой сцены, какая за этим разыгрывается, даже он не   предвидел. Что такое? Кто-то осмелился без ее ведома, без ее прямого приказания   обезглавить Марию Стюарт? Невозможно! Немыслимо! Никогда б она не решилась на   столь ужасную меру — разве что в Англию вторгся бы неприятель. Ее советники   обманули, предали ее, поступили с ней как заправские мошенники. Как, осрамить   ее перед всем миром, непоправимо запятнать ее имя, ее достоинство вероломным,   коварным злодейством? Бедная, несчастная сестрица — пасть жертвой такого   постыдного недоразумения, такого низкого мошенничества! Елизавета вопит,   рыдает, исступленно топает на седовласого министра. Целые ушаты сквернословия   выливает она на него — да как он смел, он и другие члены совета, без прямого ее   указа привести в исполнение подписанный ею смертный приговор!      

Сесил и   его друзья ни минуты не сомневались, что Елизавета, стремясь свалить с себя   ответственность за инспирированное ею самой «беззаконие», постарается   истолковать его как «превышение власти» со стороны подчиненных. Однако они   понимали, что от них только и ждут такого непослушания, и сговорились снять с   королевы «бремя» ответственности. Такая отговорка, рассчитывали они, нужна   Елизавете лишь для отвода глаз, в малом же аудиенц-зале, sub rosa, их даже   поблагодарят за проявленную расторопность. Однако Елизавета так настроила себя   на эту сцену, что вопреки или, вернее, помимо ее воли, наигранный гнев   переходит в настоящий и те громы, что сейчас разражаются над низко склоненной   головой Сесила, — это уже отнюдь не шумовые эффекты, а оглушительные   раскаты неподдельной ярости, ураган оскорблений, проливной дождь поношений и   издевательств. Дело доходит чуть не до рукоприкладства, Елизавета ругает   старика площадными словами, хоть в отставку подавай, и в самом деле Сесилу за   мнимое самоуправство на неопределенное время не ведено являться ко двору.      

Только   теперь видно, как умно, как предусмотрительно поступил истинный подстрекатель Уолсингем,   предпочтя в эти критические дни заболеть или сказаться больным. Зато на его   заместителя, беднягу Девисона, изливается вся громокипящая чаша высочайшего   гнева. Он предназначен стать козлом отпущения, наглядным доказательством   невиновности Елизаветы. Никто не поручал ему, клянется Елизавета, передать   Сесилу смертный приговор и скрепить его государственной печатью. Он действовал   своей волею, против ее желания и намерений, и его дерзостное самочинство   привело к неисчислимым бедам. По ее приказу в Звездной палате возбуждено   официальное дело против ослушного — на самом деле чересчур послушного — слуги;   судебный приговор должен торжественно показать Европе, что Марии Стюарт   отрубили голову единственно по вине этого негодяя и что Елизавете о том ничего   известно не было. И разумеется, те сановники, что клялись по-братски разделить   с ним ответственность, покидают сотоварища, попавшего в беду; им бы только свои   министерские местечки и доходы спасти от громов и молний разбушевавшейся   августейшей правительницы. Девисон, который в свое оправдание мог бы сослаться   лишь на немые стены, видевшие, как Елизавета давала ему поручение, приговорен к   уплате десяти тысяч фунтов, каковых у него сроду не было, и посажен в тюрьму;   потом ему втихомолку подбрасывают кое-какой пенсион, но при жизни Елизаветы ему   и думать нечего о возвращении ко двору; карьера его рухнула, жизнь изломана.   Царедворцу опасно не угадывать тайных желаний своего властителя. Но иной раз   куда опаснее чересчур хорошо их угадать.      

       

Благочестивая   легенда о невиновности и полном неведении Елизаветы слишком грубо состряпана,   чтобы импонировать современникам. И может быть, один только человек задним   числом уверовал в эту фантастическую версию: как ни странно, уверовала сама   Елизавета. Ибо одним из самых примечательных свойств истеричных или склонных к   истерии натур является способность не только к искусному обману, но и к   самообману. Желаемое нередко принимается ими за действительное, и их   свидетельские показания представляют порою самый добросовестный обман, а   следовательно, и самый опасный. Елизавета, очевидно, верит в свою искренность,   когда клянется направо и налево, что ни делом, ни помышлением не виновна в казни   Марии Стюарт. Действительно, одной половиной души она не желала этой казни, и   теперь память, опираясь на это нежелание, постепенно вытесняет у нее сознание   соучастия в казни, которой она все-таки втайне желала. Приступ гнева,   овладевший ею при получении известия, которое она призывала в тиши, но не   хотела услышать, не только заранее отработан, как для сцены, но в то же время —   все двойственно в этой женщине — это искренний, честный гнев прежде всего на   самое себя, зачем она не осталась верна своим лучшим побуждениям, а также   искренний гнев на Сесила, зачем он вовлек ее в это злодеяние, а вместе с тем не   оградил от ответственности. Елизавета так истово внушала себе, что казнь   произошла помимо ее воли, что в словах ее отныне слышится чуть ли не святая   убежденность. Трудно не верить ей, когда в одежде скорби она, принимая   французского посла, уверяет, что «не так смерть отца и не так смерть сестры   глубоко ее огорчила», как сознание, что она, «бедная, слабая женщина, окружена   врагами». Если бы члены государственного совета, сыгравшие с ней эту бесчестную   шутку, не были ее долголетними слугами, всем бы им не миновать плахи. Сама она   подписала приговор лишь для того, чтобы успокоить свой народ, но только высадка   неприятельских войск на английских берегах могла бы заставить ее привести его в   исполнение.      

На этой   же полуправде, полулжи, будто она не желала казни Марии Стюарт, стоит Елизавета   и в собственноручном письме к Иакову VI. Снова заверяет она, что жестоко   огорчена «трагической ошибкой», происшедшей без ее ведома и согласия («without   her knowledge and consent»). Она призывает бога в свидетели, что «невиновна в   этом деле», что у нее и в мыслях не было предать Марию Стюарт казни («she never   had thougt to put the Queen, your mother, to death»), хотя ее советники все уши   ей этим прожужжали. И, предвосхищая естественное обвинение в том, что Девисон   только служит ей прикрытием, она горделиво заявляет, что никакие силы на земле   не принудили бы ее свалить свое распоряжение на плечи исполнителя.      

Но Иаков   VI отнюдь не жаждет знать правду; ему важно одно: снять с себя подозрение,   будто он спустя рукава защищал жизнь матери. Разумеется, как и Елизавете, ему   не подобает сразу же возгласить «аминь» и «аллилуйя». Он должен соблюсти   видимость удивления и возмущения. Он даже отваживается на внушительный жест —   торжественно объявляет, что столь великое беззаконие не останется без отмщения.   Посланцу Елизаветы воспрещено ступить на шотландскую землю, и за ее письмом в   пограничный Берик послан верховой; пусть весь мир видит, что Иаков VI ощерил   зубы на убийцу своей матери. Однако лондонский кабинет давно уже изготовил   эликсир, с помощью которого сын молчаливо «проглотит» весть о казни матери.   Одновременно с письмом Елизаветы, рассчитанным на «подмостки мира», в Эдинбург   следует и другое дипломатическое послание, в коем Уолсингем сообщает   шотландскому канцлеру, что Иакову VI обеспечено преемство английского престола   и что, следовательно, по той, темной сделке ему заплачено сполна. Это сладкое   питье оказывает на безутешного Страдальца поистине волшебное действие. Иаков VI   ни словом больше не заикается о денонсировании союзного договора. Его не   беспокоит даже, что тело его матери лежит непогребенным где-то в закоулках   церкви. Не протестует он и против того, что ее последняя воля — упокоиться на   французской земле — грубо нарушается. Словно по волшебству, уверился он в невиновности   Елизаветы и с готовностью клюет на приманку «трагической ошибки». «Тем самым вы   очищаете себя от вины в этом злополучном происшествии» («ye purge youre self of   one unhappy fact»), — пишет он Елизавете и в качестве смиренного   нахлебника желает английской королеве, чтобы ее «душевное благородство стало на   веки вечные известно миру». Магическое обетование Елизаветы льет елей на   бушующие волны его неудовольствия. Отныне между ним и женщиной, подписавшей   смертный приговор его матери, устанавливается нерушимый мир и согласие.      

       

У морали   и у политики свои различные пути. Событие оценивается по-разному, смотря по тому,   судим мы о нем с точки зрения человечности или с точки зрения политических   преимуществ. Морально казнь Марии Стюарт нельзя простить и оправдать: противно   всякому международному праву держать в мирное время в заточении королеву   соседней страны, а потом тайно свить петлю и вероломно сунуть ей в руки… И все   же нельзя отрицать, что с точки зрения государственно-политической устранение   Марии Стюарт было для Англии благодетельной мерой. Ибо критерием в политике —   увы! — служит не право, а успех. В случае с Марией Стюарт последующий   успех оправдывает убийство, так как оно принесло Англии и ее королеве не   беспокойство, а спокойствие. Сесил и Уолсингем правильно расценили реальное   положение вещей. Они знали, что другие государства побоятся возвысить голос   против подлинно сильного правительства и станут трусливо смотреть сквозь пальцы   на его насильнические действия и даже преступления. Они верно рассчитали, что   мир не придет в волнение из-за этой казни; и в самом деле, фанфары мести во   Франции и Шотландии внезапно умолкают. Генрих III отнюдь не рвет, как грозился,   дипломатических отношений с Англией; еще меньше, чем когда надо было спасать   живую Марию Стюарт, собирается он отправить за море хотя бы одного солдата. Он,   правда, велит отслужить в Нотр-Дам пышную траурную мессу, и его поэты пишут   несколько элегических строф в честь погибшей королевы. На этом вопрос о Марии   Стюарт для Франции исчерпан и предан забвению. В шотландском парламенте слегка   пошумели. Иаков VI облекся в траур; но проходит немного времени, и он уже снова   выезжает на охоту на подаренных ему Елизаветой лошадях, с подаренными ему   Елизаветой легавыми; по-прежнему он самый уживчивый сосед, какого когда-либо   знавала Англия. И только тяжелодум Филипп Испанский спохватывается наконец и   снаряжает свою Армаду. Но он одинок, а против него — счастье Елизаветы,   неотъемлемое, как это всегда бывает со славными властителями, от ее величия.   Еще до того, как доходит до боя, Армаду вдребезги разбивает шторм, а вместе с   ней терпит крушение и давно вынашиваемый план наступления контрреформации.   Елизавета окончательно победила, да и Англия со смертью Марии Стюарт избавилась   от величайшей угрозы. Времена обороны миновали, отныне ее флот будет бороздить   океаны, направляясь к далеким землям и объединяя их в мировую империю. Множатся   богатства Англии, последние годы царствования Елизаветы видят новый расцвет   искусств. Никогда королевой так не восхищались, не любили ее и не поклонялись   ей, как после этого позорнейшего ее деяния. Из гранита жестокости и   несправедливости воздвигаются великие государственные сооружения, и неизменно   фундаменты их скреплены кровью; в политике неправы только побежденные,   неумолимой поступью шагает история через их трупы.      

       

Однако   сыну Марии Стюарт предстоит еще нешуточное испытание: не внезапным прыжком, как   мечтал, взберется он на английский престол, не так скоро, как рассчитывал,   получит обещанную мзду за свою продажную снисходительность. Ему придется —   величайшая казнь для честолюбца — ждать, ждать и ждать. Пятнадцать лет, почти   столько же, сколько мать его томилась в плену у Елизаветы, вынужден он в   бездействии дремать в Эдинбурге и ждать, ждать, ждать, пока скипетр не выпадет   из охладелых старушечьих рук. Брюзжащий, недовольный, сидит он в своих   шотландских замках, выезжает часто на охоту, пишет трактаты на религиозные и   политические темы, но все его дела сводятся к одному — к бесконечному,   бесплодному и злобному ожиданию некоего известия из Лондона. А его все нет и   нет. Можно подумать, что кровь соперницы, пролившись, вдохнула в Елизавету   новую жизнь. Все крепче становится она со смертью Марии Стюарт, все увереннее,   все здоровее. Покончено с бессонными ночами, с укорами совести, которые так   терзали ее все месяцы и годы нерешительности; все сглажено, смыто без следа   спокойствием, дарованным ее стране, ее правлению. Ни один живущий не осмелится   больше оспаривать ее корону, и даже смерти ревнивая женщина оказывает бешеное   сопротивление, даже ей не отдает она короны. Семидесятилетняя старуха, цепкая и   неподатливая, не хочет умирать, целыми днями блуждает она по дворцу, переходя   из комнаты в комнату, нигде не находя покоя. Яростно и величественно   сопротивляется она, не желая никому на свете уступить престол, за который так   упорно и беспощадно боролась.      

И все же   час настает: наконец-то в жестоком единоборстве смерть одолевает неподатливую;   но из легких еще вырывается хрипение, все еще бьется, хоть тише и тише, старое   неукротимое сердце. Под окном, с оседланной лошадью на поводу, посланец   нетерпеливого шотландского наследника ждет условного знака. Некая придворная   дама обещала, как только жизнь королевы оборвется, бросить ему из окна   перстень. Проходят долгие часы. Посланец напрасно смотрит вверх; старая королева-девственница,   отвергшая стольких искателей ее руки, все еще не подпускает к себе смерть. Наконец   двадцать четвертого марта зазвенело окно, торопливо высовывается женская рука,   сверху падает перстень. Гонец немедля садится на коня и два с половиной дня   скачет без передышки в Эдинбург — эта скачка осталась памятной в веках. Так же   как тридцать семь лет назад из Эдинбурга в Лондон гнал во весь опор лорд   Мелвил, торопясь известить Елизавету, что Мария Стюарт родила сына, так теперь   другой гонец спешит назад к сыну, чтобы сообщить, что смерть Елизаветы принесла   ему вторую корону. Ибо Иаков VI Шотландский в этот час становится равно и   королем Английским — наконец-то становится Иаковом I. В сыне Марии Стюарт обе   короны соединились навсегда, злосчастная борьба многих поколений, пришла к   концу. Темные, извилистые пути избирает подчас история, но неизбежно   исполняются ее разумные цели, неизменная историческая необходимость вступает в   свои права.      

       

Со   вкусом располагается Иаков в Уайтхолле[184],   которым так мечтала завладеть его мать. Наконец-то он избавился от вечного   безденежья, наконец-то его честолюбие утолено; все его мысли теперь — о жизни в   свое удовольствие, не о бессмертии. Он часто выезжает на охоту, он усердно посещает   театр, где — единственная его заслуга — оказывает покровительство некоему   Шекспиру и другим достойным стихотворцам. Тщедушный, бездарный, с ленцой, не   обладающий ни душевными силами Елизаветы, ни мужеством и страстью своей   романтической матери, управляет он объединенным наследием обеих враждовавших   женщин; то, чего обе добивались со всем пламенным устремлением души и страсти,   достается ему, умеющему терпеливо ждать, без борьбы, валится с неба. Но теперь,   когда Англия и Шотландия объединены, должно предать забвению, что было время,   когда королева Шотландская и королева Английская отравляли друг другу жизнь   ненавистью и враждою. Уже нечего называть одну правой, а другую виноватой,   смерть уравняла соперниц в их высоком сане. Те, что всю жизнь противостояли   одна другой, могут спокойно почивать рядом. Иаков I приказывает взять прах его   матери с погоста в Питерсбороу, где она лежит одна, словно отверженная, и при   торжественном свете факелов перенести в Вестминстерское аббатство, в   усыпальницу английских королей. Высеченное в камне ставится над могилой   изображение Марии Стюарт, а неподалеку высеченное в камне стоит изображение   Елизаветы. Старая вражда улеглась навек, ныне одна у другой не оспаривает   больше прав и владений. И те, что в жизни упорно избегали друг друга и ни разу   не глядели друг другу в глаза, ныне, как сестры, покоятся рядом во все   уравнивающем священном сне бессмертия.