1 2 3 4 5 6 
      
– С другой стороны, – продолжал Дюпре, – из чувства гуманности и как француз я не хочу отказать в помощи белому человеку, оказавшемуся в таком тяжёлом положении. Я попробую взять вас, при условии, конечно, что ваше знакомство с местными наречиями окажется удовлетворительным. Предупреждаю вас, однако, что я делаю это с большими сомнениями и главным образом по рекомендации господина Мартеля.
      
– Полковник… – начал Рене.
      
– Разве я вас неправильно понял? – спросил Дюпре, устремив на него суровый взор.
      
Рене всё стало ясно. Если дело примет плохой оборот, виноват будет он; если же всё обойдётся благополучно, заслуга будет принадлежать полковнику. Кровь бросилась ему в лицо, и он закусил губу.
      
– Я только сказал, – возразил он, – что… – и запнулся на полуслове, встретившись взглядом с Риваресом.
      
Какую-то секунду они молча смотрели друг другу в глаза.
      
– …я, конечно, за то, чтобы взять господина Ривареса, – торопливо закончил Рене и опять стал разглядывать свои башмаки.
      
– Вот именно, – подтвердил Дюпре и продолжал: – Вы, разумеется, не будете являться членом экспедиции, а лишь служащим по найму, и в случае несоответствия нашим требованиям за нами остаётся право уволить вас без всякой компенсации в первом же безопасном месте. Вы должны быть готовы беспрекословно исполнять приказания и делить с нами неизбежные трудности и опасности путешествия. Считаю своим долгом предупредить вас, что они будут весьма значительны.
      
– Опасности меня не пугают.
      
– В таком случае мы позовём сейчас носильщиков и послушаем, как вы говорите на местных диалектах.
      
Проверка оказалась успешной, и был составлен контракт. Незнакомец дрожащей рукой вывел свою подпись – «Феликс Риварес». Подавая бумаги Дюпре, он густо покраснел, отвернулся и проговорил, сильно заикаясь:
      
– А… к-как будет с экипировкой? У меня н-ничего нет, эту одежду мне одолжил господин Мартель.
      
Дюпре ответил своим обычным снисходительным тоном:
      
– Вы, разумеется, получите снаряжение, приобретённое для вашего предшественника, в том числе мула и ружьё. Но я не возражаю против затраты умеренной суммы на вашу экипировку. Завтра господин Мартель поедет в Кито сделать кое-какие дополнительные покупки, – отправляйтесь с ним и купите под его наблюдением себе гардероб.
      
– Простите, полковник, – сказал Рене, – но мне бы хотелось, чтобы кто-нибудь заменил меня завтра. Я совсем не умею торговаться, да к тому же был очень занят все эти дни и не успел восстановить записи, которые погибли вместе с тем мулом.
      
– Мне очень жаль, господин Мартель, но с записями придётся подождать, пока выдастся свободное время. Завтра всем найдётся дело – это наш последний день, послезавтра утром мы выступаем. И я убеждён, что вы вполне справитесь. От вас только требуется проследить за тем, чтобы господин Риварес, делая покупки, соблюдал строжайшую экономию.
      
Риварес не поднял глаз. Выражение его лица вызвало у Рене приступ глухого гнева: надо совсем не иметь самолюбия, чтобы с такой покорностью выслушивать подобные замечания!
      
Рано утром они отправились верхом в Кито, взяв с собой Хосе присматривать за лошадьми и нести покупки. Всю дорогу Рене упрямо молчал. Ему претила навязанная ему роль, а ехавший рядом Риварес вызывал в нём раздражение, не признававшее никаких доводов рассудка. Он сердился на Ривареса не столько за то, что тот безропотно сносил унижения – что ещё оставалось ему делать! – сколько за то, что он довёл себя до такой крайности, когда ему приходится их сносить. Риварес, заметив, что Рене не склонен к разговорам, тоже молчал.
      
– Поезжай вперёд, Хосе, и узнай, почему нам до сих пор не доставили кофе, – сказал Рене, когда они въехали в город. – Встретимся около лавки шорника.
      
Когда метис отъехал настолько, что уже не мог их слышать, Рене натянуто обратился к Риваресу:
      
– Когда вы вчера ушли спать, полковник сказал мне, что вам необходимо приобрести хороший гардероб. Поэтому, настаивая на соблюдении разумной экономии, он отнюдь не намерен ограничивать вас в приобретении всего, необходимого. Он согласился со мной, что составленный вчера список недостаточен.
      
Рене не упомянул о том, кто заставил полковника изменить свою точку зрения. Глядя на уши своей лошади, Риварес тихо сказал:
      
– Я б-был бы вам очень п-признателен, если бы вы сами выбрали всё необходимое. Мне так… было бы легче.
      
– Я? – спросил Рене ещё более натянутым тоном. – Право, я не понимаю, почему вы не можете сами выбрать себе вещи?
      
Риварес рассмеялся коротко и горько.
      
– Вам, конечно, не понять. Видите ли, полковник… А впрочем, прошу прощения, господин Мартель. Если у вас нет желания помочь мне, то, разумеется, не стоит.
      
Рене вдруг понял.
      
– Я с удовольствием сделаю всё, что в моих силах, – смущённо пробормотал он и снова замолчал.
      
Когда они вышли из шорной лавки, Хосе дожидался их у дверей, болтая с разбойничьего вида негром – продавцом фруктов, который тут же начал приставать к Рене, предлагая ему свой товар.
      
– Ну нет, любезный, у тебя я ничего не куплю. В прошлый раз ты мне продал гнилые фрукты да в придачу ещё и обвесил. Хосе, возьми свёрток у господина Ривареса.
      
Повернувшись к Хосе, чтобы отдать ему свёрток, Риварес оказался лицом к лицу с шагнувшим к нему негром. Рене услышал за спиной тихий сдавленный возглас и, круто обернувшись, увидел, как нагловато-подобострастная ухмылка негра сменилась выражением изумлённого и злобного презрения.
      
– Что? Это и есть ваш новый переводчик, Хосе? Разве ты его не узнаешь? Посмотри на его хромую ногу и левую руку! Это же сбежавший из цирка клоун. Если старик Хайме его поймает, он переломает ему все ребра. Разве ты не видел объявления о беглом рабе?
      
– Ты что, пьян? – начал было Рене. – Или ты не видишь…
      
– Пресвятая дева, так оно и есть! – завопил Хосе. – То-то мне всё казалось, что я его где-то видел. И мне ещё пришлось готовить ему ванну!
      
– Господин Риварес… – начал Рене и запнулся, у него перехватило дыхание. Человек, стоящий рядом с ним, превратился в неподвижное изваяние; широко открытые глаза на землистом лице мертвеца смотрели в пространство. Поток непристойностей и брани, изрыгаемый Хосе, в бессильной ярости разбивался о стену молчания.
      
– Так ты, значит, пришёл из Ибарры? А кто запустил в тебя в ту субботу гнилой гренадиллой? Вот этот самый Мануэль! А кто ударил тебя по хромой ноге за то, что ты не знал роли, и ты полетел кувырком? Я, и я ещё…
      
Тут он тоже замолк на полуслове и уставился на жуткое лицо Ривареса. Несколько мгновений никто не шевелился.
      
– Ах ты гнусная тварь! – закричал Рене на метиса, задыхаясь от бешенства. – Подлое, трусливое животное!
      
Он вытащил кошелёк и швырнул на землю несколько монет.
      
– Вот твоё жалованье! Бери и чтобы духу твоего здесь не было! Вещи твои я завтра пришлю в таверну. И если ты только посмеешь показаться мне на глаза около дома… Прочь отсюда! Прочь! Прочь!
      
Рене схватил лошадь Хосе под уздцы, и метис кинулся бежать, воя от страха, но не забыв подобрать деньги. Мануэль уже скрылся из виду.
      
Немного отдышавшись, Рене медленно повернулся к разоблачённому самозванцу. Тот по-прежнему стоял не шевелясь и глядел в пространство.
      
– Господин Риварес, – позвал Рене и повторил, подходя ближе. – Господин Риварес!
      
– Что?
      
– Я… думаю, нам следует торопиться. Куда мы пойдём сначала, в обувную лавку?
      
– Хорошо.
      
Рене с лихорадочной поспешностью тащил Ривареса из лавки в лавку. Он торопился вернуться домой, пока Хосе не успел нажаловаться и распустить злобные сплетни. Нечаянное открытие привело Рене в ужас. Он содрогался при одной мысли о том, что оно может стать достоянием Лортига и Гийоме. Эта страшная трагедия, невероятная и непостижимая, покажется им чем-то смешным, они обязательно начнут отпускать шуточки, может быть даже глумиться. Он украдкой взглянул на своего спутника. Лицо несчастного уже не было таким мертвенно-застывшим, и землистая бледность постепенно с него сходила, но Рене все ещё не осмеливался заговорить с Риваресом. Однако один вопрос он должен был задать.
      
– Ну, кажется, все, – сказал он наконец.
      
– Вам теперь понадобится ещё один носильщик, – проговорил Риварес мучительно напряжённым голосом.
      
– Сейчас уже поздно этим заниматься, придётся обойтись
      
без него.
      
Рене помолчал, потом тихо начал:
      
– Господин Риварес…
      
– Да?
      
– Этот… человек, о котором они говорили… он имеет на вас какие-нибудь права?
      
– Нет, никаких, но никому этого и не требуется – у меня нет друзей.
      
И до самого лома оба молчали. Лошадь Хосе, нагруженная свёртками, трусила сзади, дёргая повод. Когда они спешивались, из дверей вышел Дюпре.
      
– А, вот она, – сказал он, увидев лошадь Хосе. – Значит, он её всё-таки не украл.
      
– Кого?
      
– Кобылу. Ваш метис явился час тому назад на чужой лошади и заявил, что вы его уволили. Я посадил его под арест, пока не выяснится, что стало с лошадью.
      
– Где он?
      
– Вон в том сарае. Его сторожит высокий индеец. Рене передал хлыст и повод слуге, который отвязывал пакеты.
      
– Держи! Разрешите поговорить с вами наедине, полковник?
      
Риварес бросил на него быстрый взгляд и тут же снова спустил глаза.
      
«Господи, да он, кажется, думает, что я собираюсь все рассказать!» – подумал Рене.
      
Войдя с Дюпре в дом, он сказал:
      
– Я был вынужден уволить Хосе за неслыханно наглую выходку. Я заплатил ему причитающееся жалованье, а также неустойку за месяц вперёд.
      
Дюпре недовольно поджал губы.
      
– Я привык, господин Мартель, чтобы мои подчинённые советовались со мной, прежде чем предпринимать подобные шаги. Если вина была незначительна, его не нужно было так поспешно увольнять, если же он совершил серьёзный проступок, он тем самым потерял право на эти деньги.
      
– Прошу извинить меня, полковник, – виновато ответил Рене. – Он так безобразно себя вёл, что я, по правде говоря, вышел из себя.
      
Кроткий тон Рене смягчил Дюпре.
      
– Конечно, если он допустил дерзость по отношению к вам, это меняет дело.
      
– Он сказал вам, почему я его уволил?
      
– Он нёс какую-то околесицу о цирке и о том, что вы подружились с беглым клоуном, кажется чьим-то рабом или слугой, но он так кричал и ругался, что я не стал его больше слушать. Что, собственно, произошло? Вы, наверно, помешали ему избить какого-нибудь беднягу?
      
Рене ухватился за подсказанную ему мысль.
      
– Да, порой просто невозможно не вмешаться. Это было отвратительное зрелище. Мне очень жаль, что я причинил вам неудобство, полковник.
      
Совершенно умиротворённый, Дюпре тут же согласился, что Хосе следует отдать его пожитки и незамедлительно выставить за ворота. Он остался весьма доволен тем, что экипировка Ривареса обошлась относительно недорого, и за ужином выказывал переводчику явную благосклонность – подшучивал над его бледностью и усталым видом и советовал пораньше лечь спать, так как завтра на рассвете они выступают.
      
– У вас, по-видимому, очень сбиты ноги, – добавил Дюпре. – Попросите у господина Мартеля его примочку. Поразительно помогает.
      
Рене принёс примочку. Когда он передавал пузырёк Риваресу, ему бросилась в глаза надпись на этикетке, сделанная рукой Маргариты. В глазах у Рене потемнело: он забыл ответить на её письмо! Выйдя из дома, он принялся шагать взад и вперёд по тёмному двору. Его душил бессильный гнев.
      
Боже милостивый, что же это с ним происходит?! С ума он сошёл, что ли, или уж на самом деле такая тряпка, что первый встречный бродячий клоун может перевернуть вверх дном весь привычный уклад его жизни?
      
Если хорошенько вдуматься, ведь это что-то невероятное. Беглый клоун из низкопробного цирка, по всей вероятности преступник, скрывающийся от правосудия, – иначе с какой стати стал бы белый человек выносить издевательства Хосе и Мануэля? – отщепенец, привыкший к брани и пинкам и опустившийся до того, чтобы принимать их безропотно, бездарный лгун, которого с первого взгляда раскусили даже такие тупицы, как Лортиг и Штегер, – этот человек пришёл и посмотрел на него – просто посмотрел, – и только поэтому, да ещё потому, что его душа казалась сплошной раной, которой каждое прикосновение причиняло боль, он, Рене Мартель, стал его покорным орудием. Ради этого потрёпанного судьбой авантюриста он сделал то, чего не сделал бы для родного брата: он сохранил его тайну, из-за него он лгал, из-за него унижался перед Дюпре, из-за него потерял всякое самообладание, как не терял никогда в жизни, кроме одного случая в детстве, когда нянька плохо обошлась с Маргаритой. И что хуже всего, из-за него он забыл про Маргариту! Всё остальное он мог бы себе простить, но это уже переходило все границы.
      
– Чёрт бы его побрал! – бормотал Рене. – Будь он проклят!
      
Он ходил до тех пор, пока немного не остыл, а затем отправился писать письма домой. Было уже очень поздно, когда, осторожно ступая, чтобы не разбудить спящих, он пошёл к себе в спальню. При мысли о том, что с завтрашнего дня он будет вынужден терпеть общество этого проходимца не только днём, но и ночью, есть с ним за одним столом и спать чуть ли не под одним одеялом, в нём опять поднялось раздражение.
      
– Господин Мартель!
      
Кто-то стоял у двери в его комнату. Рене услышал знакомый запинающийся голос и, даже не успев рассмотреть горящие глаза беглого клоуна, нахмурился ещё больше.
      
– Да? – резко сказал он. – Что вы хотите мне сказать?
      
– Только то, что я вам очень благодарен. Рене поднял брови.
      
– За примочку?
      
После минутной паузы тихий голос ответил:
      
– Да, за примочку. Спокойной ночи.
      
– Спокойной ночи.
    
    
      
        
ГЛАВА V
      
      
Не успела экспедиция перебраться через Анды, как отношение её членов к новому переводчику сильно изменилось. Причиной этого послужило, быть может, даже не столько поведение самого Ривареса, сколько Маршана.
      
При их первой встрече, когда маленький отряд Дюпре, в свирепую снежную бурю пробившись через перевал, добрался до хижины на Папаллакте, Маршан окинул быстрым взглядом утомлённые лица голодных и замёрзших людей, задыхавшихся после подъёма в разреженном воздухе, оборвал коротким кивком расспросы командира и, оттолкнув Дюпре, бросился наливать в кружку горячий кофе.
      
– Нате выпейте, – сказал он, подавая её Риваресу. Дюпре недовольно нахмурился. Маршану, единственному в мире человеку, от которого он, не сердясь, выслушивал и шутку и горькую правду, прощалось многое, но это уже переходило всякие границы. Однако не успел он этого подумать, как Маршан разгадал его мысль и подошёл к нему с добродушной усмешкой на лице.
      
– Ничего не поделаешь, Арман, социальная иерархия может и подождать, а этот бедняга минут через пять хлопнулся бы на пол. Гийоме тоже похож на дохлую крысу. Эй, Бертильон! – повысил он голос. – Будьте умницей, помогите Гийоме раздеться и дайте ему кофе. – И снова обратился к Дюпре, на сей раз с необыкновенно хорошей улыбкой: – Прости, что я тебя перебил, но в такой тесноте обмороки совершенно ни к чему. Мы ещё намучаемся с этим трусом Гийоме. А у этого такой вид, словно он умирал с голоду. Где вы его подобрали?
      
– В Кито. Я взял его на время переводчиком. В дороге он ни на что не жаловался, но если он слишком слаб, его, конечно, придётся отпустить, как только мы найдём кого-нибудь получше. Может быть, нам удастся его заменить в какой-нибудь миссии на Напо.
      
– Вряд ли, – тихо сказал Маршан, взглянув на Ривареса. – Заменить его будет не так-то просто.
      
Вечером Маршан подошёл к переводчику, который в крайнем изнеможении скорчился у огня, прислонившись головой к грязной стене, и сел рядом. Красные отблески пламени освещали ввалившиеся щеки и закрытые глаза Ривареса. Некоторое время Маршан смотрел на него молча.
      
– Ложитесь-ка вы спать, – сказал он наконец суровым тоном.
      
Риварес испуганно открыл глаза и выпрямился; на лице его немедленно появилось выражение бодрой готовности.
      
– Спасибо, но я уже вполне отдохнул. Мы все сегодня немного устали.
      
– Можете не трудиться, меня-то вы не обманете, – спокойно заметил Маршан, беря его руку и нащупывая пульс. – Я ведь доктор. Так в чём дело? Голодали?
      
– Не… немного. Я… они сказали вам?
      
– Не беспокойтесь, они мне рассказали всё, что знали. Уж чего-чего, а рассказчики у нас всегда найдутся. Другой вопрос – что им известно. Мартель…
      
Он упомянул Рене совершенно случайно, но, хотя на лице, за которым он наблюдал, не дрогнул ни один мускул, по тому, как бешено забился у него под рукой пульс, Маршан понял, что Рене о чём-то умолчал. Он выпустил руку Ривареса и продолжал, теперь уже вполне намеренно:
      
– Мартель – единственный человек, который не поведал мне после ужина свою версию вашей истории. Но он умеет молчать о чужих делах.
      
Риварес метнул на него быстрый взгляд затравленного зверька и снова отвёл глаза.
      
– Вот что я хотел вам сказать, – продолжал Маршан с таким видом, будто ничего не заметил. – Когда молодой человек начинает искать приключений и становится поперёк дороги таким крупным хищникам, как Розас, и тому подобное, он задаёт своим нервам порядочную трёпку. Так что, если вы почувствуете, что они у вас начинают шалить – кошмары там или головные боли, – не пугайтесь и не думайте, что у вас что-то не в порядке. Просто приходите ко мне, и я дам вам успокоительного. Хорошо?
      
У Ривареса задрожали губы, и он проговорил, заикаясь:
      
– Б-благодарю вас… вы так д-добры ко мне…
      
– Ну а теперь ложитесь спать, – сказал Маршан, вставая, – и помните, что вы среди друзей.
      
С этого момента Маршан как бы молчаливо признал Ривареса разным себе – если не считать разницы в годах и опыте – и стал относиться к нему с тем же спокойным и небрежным дружелюбием, какое он проявлял к Рене. Для остальных членов экспедиции новый переводчик был чем-то средним между доверенным слугой и бедным родственником, на чьё сомнительное прошлое можно было смотреть сквозь пальцы, так как это позволяло требовать от него лишней работы. Штегер первый обнаружил, какие удобства в этой знойной стране представляет для исследователя, не склонного слишком утруждать себя, присутствие человека с такими ловкими руками и всегдашней готовностью услужить. При спуске с гор разбился ящик с ботанической коллекцией; и в Арчидоне, вернувшись к ужину в миссию, Рене застал следующую картину: эльзасец покуривал, лёжа в гамаке, в то время как Риварес своими быстрыми смуглыми пальцами рассортировывал крошечные семена. Штегер вынул изо рта сигару и лениво кивнул Рене.
      
– Повезло мне, а? Я бы сам никогда не разобрал эти подлые семена, и надо же им было перемешаться. У меня не пальцы, а деревяшки. Да и глаза от этой процедуры непременно разболятся. Ну и климат!
      
Рене смотрел на тонкий профиль склонившегося над семенами Ривареса, не понимая, как может Штегер принимать безвозмездно услуги чужого ему человека, который к тому же устал гораздо больше, чем он сам. Лортиг, однако, взглянул на дело по-иному. Посмотрев, как быстро работают пальцы Ривареса, он заметил:
      
– Ловко у вас это получается, господин Риварес. Вы не смогли бы насадить моих сороконожек, у которых вечно обламываются ноги? Разумеется, – продолжал он таким тоном, что Рене захотелось дать ему пощёчину, – я не собираюсь злоупотреблять вашим временем, но если вы хотите немного подработать…
      
Риварес поднял на него синие глаза, сверкнувшие стальным блеском, и сказал с напускной весёлостью:
      
– Но ведь д-даже маленькая сороконожка, господин Лортиг, иной раз делится с ближним, не требуя за это платы, хотя у неё нет ничего, кроме н-нескольких лишних ножек. Если вы принесёте свою коллекцию, я посмотрю, что с ними можно сделать.
      
Рене встретился взглядом с Маршаном и, густо покраснев, отвернулся. Лортиг зевнул:
      
– Как хотите, дело ваше.
      
Вскоре и другие члены экспедиции стали то и дело находить поручения для всегда готового услужить Ривареса.
      
– Совестно злоупотреблять вашей любезностью, но у вас так хорошо всё получается, – говорили они; и хотя полковник отнюдь не давал переводчику бездельничать, Риварес всегда ухитрялся сделать кроме своей работы ещё и чужую. Через месяц-другой в экспедиции почти не осталось человека – за исключением Маршана и Рене, – который не воспользовался бы явным стремлением Ривареса угодить, и постепенно он завоевал всеобщее расположение. Даже молодые офицеры, вначале громогласно негодовавшие на полковника за то, что он навязал им общество «низкопробного авантюриста», вскоре примирились с присутствием весёлого и остроумного спутника, который безропотно позволял себе эксплуатировать и ни при каких обстоятельствах не терял, хорошего настроения. Тем не менее его непроницаемые, никогда не улыбавшиеся глаза по-прежнему смотрели с затравленной насторожённостью и мучительным, пугающим напряжением.
      
Он старался стать незаменимым и никогда не упускал случая оказать услугу то одному, то другому, игнорируя знаки пренебрежения и мелкие обиды с видом человека, слишком занятого делом, чтобы обращать внимание на пустяки. В то же время он замечал маленькие недостатки и слабости каждого и приспосабливался к ним. Но, несмотря на всю покладистость Ривареса, в нём было что-то, не позволявшее даже Штегеру заходить слишком далеко, удерживавшее даже Лортига от повторения его ошибки.
      
С Рене он держался подчёркнуто учтиво, избегая дальнейших попыток к сближению: по всей видимости, он не хотел, чтобы его ещё раз оттолкнули. Рене же был с ним по-прежнему натянуто холоден и все чаще напоминал себе, что до переводчика ему нет никакого дела.
      
– Мартель, – обратился к нему однажды вечером Лортиг, когда они все сидели у костра, – полковник сказал, что мы остановимся здесь дня на два, чтобы дать носильщикам передохнуть. Мы собираемся завтра съездить в гости к миссионерам. Сколько можно питаться жареными обезьянами и тушёными попугаями! Брр, мне вчера чуть дурно не сделалось, когда эти дикари рвали на куски живую обезьяну. По крайней мере, у снятых отцов хоть пообедаем по-христиански. Доктор не хочет с нами ехать – говорит, у него много работы.
      
– У меня тоже, – сказал Рене. – Нужно заняться картой и рассортировать и подписать образцы пород. Я останусь с доктором.
      
– Почему вы не попросите заняться образцами Ривареса? У него это великолепно получается.
      
– С какой стати он будет делать за меня мою работу? Это не входит в его обязанности.
      
– Но в его обязанности входит выполнение разных мелких поручений.
      
– Ему можно позавидовать, – вставил Маршан, посасывая свою неизменную чёрную трубку.
      
– В его контракте об этом, помнится, ничего не сказано, – сухо заметил Рене.
      
– Какой там контракт! Когда человека берут чуть ли не из милости…
      
– Какие мы все добренькие, – проворчал Маршан. – Раздаём работу направо и налево и ничего за это не берём.
      
– А вот и он! – воскликнул Штегер. – Господин Риварес!
      
Проходивший мимо Риварес вздрогнул и остановился. Когда он обернулся, лицо его улыбалось.
      
«Каждый раз, когда он слышит своё имя, он, наверно, ожидает удара», – вдруг подумал Рене.
      
Прежде чем Рене успел остановить Лортига, тот обратился к Риваресу:
      
– Мы тут пытаемся уговорить господина Мартеля поехать завтра вместе с нами, а он говорит, что ему надо разбирать образцы пород. Я его уверял, что вы наверняка поможете ему с ними разобраться как-нибудь в другой раз; вы всегда так любезны.
      
Переводчик медленно повернул голову и молча посмотрел на Рене. Тот поспешно ответил на его немой вопрос:
      
– Господин Лортиг ошибается. С какой стати вам затруднять себя? Вы слишком любезны – мы скоро совсем разучимся делать свою собственную работу.
      
– Я так и думал, что вы пожелаете сделать это сами, – ответил Риварес и обернулся к Маршану. – Вы, наверно, тоже остаётесь, доктор?
      
Маршан кивнул, не вынимая изо рта трубки.
      
– Да, и полковник тоже. Нас жареная обезьяна вполне устраивает, она по крайней мере не болтает без умолку.
      
Ночью Рене долго не мог заснуть и, по обыкновению, думал о переводчике.
      
«Может быть, я всё-таки к нему несправедлив? Если бы у него действительно были задние мысли, то он стал бы льстить и угождать мне, так как он знает, что при желании я могу его погубить, или Маршану, потому что Маршан вьёт из полковника верёвки. Но ведь он этого не делает…»
      
И вдруг вся кровь бросилась ему в голову.
      
«Какой же я болван! Так ведь это и есть его способ льстить нам, показывая, что мы единственные, кого он уважает. Заставляет нас плясать под свою дудку, как и всех остальных, только по-другому. Если ты осел, он манит тебя пучком сена, если собака – костью».
      
Это открытие так поразило Рене, что он даже привстал. Ночь была ясная, и в лунном свете лица спящих казались призрачно-бледными. Риварес, лежавший рядом с ним, ровно дышал.
      
«Чёрт бы побрал этого наглеца! – подумал Рене. – Как он догадался?»
      
Он стал всматриваться в неподвижный профиль.
      
«Сколько он уже знает про всех нас? Наверно, порядочно. А мне о нём ничего не известно, хоть я и знаю, кем он был. Но одно ясно: только невероятное страдание могло оставить у рта такую складку. Днём она исчезает. Хотел бы я знать…»
      
Рене лёг и повернулся к Риваресу спиной.
      
«Опять я о нём думаю! Какое мне дело до него и его секретов? По всей вероятности, они не делают ему чести».
      
На следующий день, серьёзно поразмыслив, Рене решил, что пора положить конец этим глупостям. Последние дни он вёл себя в высшей степени нелепо; 'можно подумать, что в свободное время, которого у него и так мало, ему нечем заняться, кроме как без толку ломать голову над делами совершенно постороннего человека. Вопрос о том, что такое Риварес – беспринципный интриган или нет, должен волновать самого Ривареса и его друзей, если они у него есть; ему же, Рене, случайному знакомому, которого лишь каприз судьбы свёл с Риваресом, нет до этого никакого дела. Просто он усвоил себе скверную привычку постоянно раздумывать над этим; надо раз и навсегда выбросить из головы подобные мысли.
      
Рене так строго следил за собой, что почти целую неделю удерживался от размышлений о Риваресе. Но как-то на привале, во время послеобеденного отдыха, Гийоме, развалившийся в гамаке с сигарой во рту, принялся, по обыкновению, рассказывать скабрёзные анекдоты. На сей раз они не имели успеха – день был невыносимо жаркий, и все устали. «Щенки», правда, вяло хихикали, но полковник зевал и проклинал москитов, и даже Лортиг не ухмылялся. Рене, нахлобучив сомбреро на глаза, тщетно пытался не слушать противный голос и уснуть. Маршан с ворчаньем перевернулся на другой бок.
      
– Все это, конечно, прелестно, молодые люди, но шли бы вы лучше болтать на воздух. Нам с полковником хочется спокойно переварить свой обед, а Мартелю вы надоели до смерти.
      
– Ещё бы, – сказал неугомонный Бертильон. – Мартель у нас человек семейный, навеки связавший свою судьбу с необыкновенно ревнивой особой – теодолитом!
      
Тут даже Маршан рассмеялся: Рене со своим теодолитом был законной мишенью для шуток. Несколько дней тому назад он, рискуя жизнью, кинулся из пироги в кишевшую аллигаторами реку, чтобы спасти теодолит, сброшенный в воду одним из мулов, – к счастью инструмент был в водонепроницаемом футляре. Когда полузахлебнувшегося Рене вытащили из воды, он торжествующе держался за верёвку, пропущенную через ручки футляра.
      
Бертильон, неплохо рисовавший карикатуры, схватил альбом и стал набрасывать сценку под названием «Миледи разгневана». Негодующе воздев к небесам зрительную трубу, законная супруга, мадам Теодолит, окружённая чадами – юными секстантами и магнитными компасами, – обвиняла в неверности кроткого и забитого Рене, поддавшегося чарам красавицы дождемера.
      
Рене от всей души присоединился к общему веселью. Сон как рукой сняло, все стали рассматривать рисунок и предлагать свои дополнения. Гийоме немедленно отпустил непристойность, и Рене, с отвращением отвернувшись, снова улёгся в гамак. У Гийоме была не голова, а выгребная яма: ни одна мысль не могла пройти через неё, не пропитавшись нечистыми испарениями.
      
– Как хотите, а я буду спать, – сказал Рене. Но сонливость тут же с него слетела: он услышал бархатистый голос Ривареса:
      
– А как же т-та смешная история, господин Гийоме? Вы её т-так и не досказали.
      
Рене широко раскрыл глаза: Риваресу нравятся анекдоты Гийоме!..
      
Польщённый Гийоме начал сначала, и на этот раз почти все смеялись, но Риварес не слушал. Он, потупившись, сидел немного в стороне; на его лице было то же выражение, что и тогда ночью, только исполненное ещё большего трагизма. Линия рта была не просто скорбной – она выражала безмерную боль. Рене глядел на него из-под сомбреро.
      
«Если ложь причиняет ему такие страдания, зачем он лжёт?» – подумал Рене и тут же яростно одёрнул себя.
      
То же самое повторилось на следующий день и на следующий. Но всё было напрасно – он не мог ни преодолеть своей неприязни к Риваресу, ни забыть о его существовании. Он непрерывно думал о Риваресе и ненавидел его за это.
      
Какая нелепость! Да мало ли о ком неприятно думать и о ком попросту не думаешь. За примером не надо далеко ходить: Гийоме – весьма непривлекательная личность, и, однако, на него можно не обращать внимания, так же как на москитов или метисов. Бедняга Дюпре иногда действует на нервы своими придирками и напыщенностью, однако, стоит пройти минутному раздражению, и полковник забыт. Но когда в палатку входит Риварес, он словно заполняет её всю, хотя просто сидит в углу и глядит в пол, не открывая рта.
      
Это наваждение преследовало Рене днём и ночью, и у него начал портиться характер. Ему стало все труднее сдерживать вспышки раздражения против Лортига и Штегера, делать скидку на возраст Дюпре и молодость Бертильона.
      
«Это все от климата, – уверял он себя, – и от бессонницы».
      
Он стал очень плохо спать, главным образом из-за того, что в одной палатке с ним спал Риварес. Каждую ночь, ложась спать, Рене решительно закрывал глаза и поворачивался спиной к опостылевшей фигуре, и каждую ночь он осторожно переворачивался на другой бок и, снедаемый жгучим любопытством, всматривался через накомарник в лицо, которое изучил уже до мельчайших подробностей, – сменилась ли маска искусственной весёлости истинным выражением неизбывного страдания?
      
Как-то на рассвете, когда все ещё спали, Рене наблюдал за лицом Ривареса из-под полуприкрытых век, спрашивая себя в тысячный раз: «Отчего, отчего на нём такая скорбь?» Вдруг он заметил, что ресницы Ривареса дрогнули, и на лице немедленно появилась привычная маска бодрого безразличия. Рене понял, что за ним тоже наблюдают. После этого случая оба часами лежали без сна, притворяясь спящими, но ловя каждый вздох соседа.
      
Рене все чаще охватывал странный ужас. Он спасался от него, разжигая в себе ненависть к Риваресу. Все в переводчике вызывало у Рене бессмысленную и яростную злобу: запинающаяся речь, кошачьи движения, полнейшая неподвижность лица ночью и молниеносная смена выражений днём. «Это не человек, а какой-то оборотень, – говорил себе Рене. – Он появляется неожиданно, подкравшись бесшумно, как индеец; его глаза меняют цвет, как волны моря, и когда они темнеют, то кажется, что в них потушили свет».
      
За последнее время Маршан стал более резок и угрюм, чем обычно. С самого отъезда из Франции он не прикасался к вину: но вот пришёл день, когда, войдя в палатку, Рене увидел раскрасневшегося Маршана, который, глядя в пространство остекленевшими глазами, рассказывал какой-то вздор Лортигу и Гийоме. Риварес сидел в углу и насаживал бабочек на булавки. Рене остановился в дверях как вкопанный. Он боялся вмешаться и в то же время знал, с каким жгучим стыдом Маршан будет вспоминать завтра слова, которые уже нельзя будет вернуть.
      
– Но откуда вы все это знаете, доктор? – спросил Лортиг. – Разве генерал был вашим другом?
      
– Пациентом, мой мальчик. Его много лет мучила печень, от этого у него и характер был скверный. А стоило мне посадить его на диету – и он сразу начинал ладить с военным министерством. Хотя нельзя сказать, чтоб он очень любил овсяную кашу и физические упражнения, – всегда скрипел, как ржавые ворота, когда я ему их прописывал. Но зато потом говорил спасибо.
      
– Если бы вы почаще сажали его на диету, он, быть может, меньше ссорился бы с женой!
      
– Да, кстати, – вставил Гийоме, – вы, наверно, знаете всю подноготную этой истории. Вы ведь и её тоже лечили? У неё на самом деле было что-то с этим немецким атташе?
      
– Доктор… – начал Рене, быстро шагнув вперёд, но Риварес его опередил:
      
– Доктор, вы не знаете, почему индейцы считают встречу с этой бабочкой дурной приметой?
      
Они заговорили одновременно и обменялись понимающим взглядом. Гийоме сердито обернулся к переводчику.
      
– Ну кому интересно, что думают какие-то грязные дикари?
      
– Мне, – сказал Рене. – Именно эти бабочки приносят несчастье, господин Риварес?
      
– Да. А знаете, как любопытно они её называют, – «та, что открывает секреты».
      
Маршан встал и поднёс дрожащую руку к губам.
      
– В самом деле? – проговорил он. – Действительно любопытно…
      
Он испуганно переводил взгляд с Лортига на Гийоме.
      
– Простите, я не помешал? – спросил Рене. – Я хотел узнать, не сможете ли вы объяснить мне значение рисунков на корзинах для рыбы. Вы говорили, что они связаны с каким-то обрядом.
      
– Да, да, разумеется, – торопливо ответил Маршан. – Это очень интересно. Да, да… старею я… старею…
      
Без дальнейших разговоров Рене увёл его с собой и почти два часа разговаривал с ним о туземных орудиях и обрядовых рисунках. Сначала у Маршана заплетался язык, но вскоре доктор пришёл в себя и к концу разговора совершенно протрезвел.
      
– Спасибо, Мартель, – вдруг сказал он, когда они возвращались в палатку. – Вы с Риваресом славные ребята. Он запнулся и добавил сдавленным, дрожащим голосом:
      
– Подло ведь… выдавать чужие секреты! Заразная болезнь… между прочим.
      
Рене нагнулся за цветком. Когда он выпрямился, доктора около него уже не было.
      
Маршан не знал, когда он снова сорвётся, но не сомневался, что рано или поздно это обязательно случится. Тяга к вину сидела внутри него, словно зверь, который бьётся о прутья клетки; как ни старался он её подавить, заглушить, она жила в нём, требовала, подталкивала. Рано или поздно она обязательно его одолеет.
      
Раньше Маршан запивал только после душевных потрясений или если что-то внезапно напоминало ему о пережитом. Он раскрыл книгу, содержавшую украденное у него открытие, в саду Тюильри, сидя напротив клумбы, засаженной красной геранью и синими лобелиями. Вернувшись из Абиссинии, он случайно увидел такую же клумбу – и снова запил. После этого он уставил свою спальню геранью и лобелиями и вскоре мог без содрогания трогать их лепестки. Тогда он во второй раз сказал себе: «Теперь ты здоров, принимайся за работу». Только после самоубийства жены он понял, что и на этот раз ошибся. А теперь? Тяга к вину уже не зависела от несчастий или напоминаний о них – достаточно было жары и москитов. Она принимала иные формы: раньше его изредка охватывало безумное желание немедленно напиться до потери сознания и забыть обо всём – теперь же ему постоянно хотелось выпить, чуть-чуть, чтобы легче было работать.
      
Все средства, безотказно действовавшие до сих пор, потеряли силу. Каждый раз, отправляясь в экспедицию, он сосредоточивал все свои мысли на том мгновении, когда берег Европы исчезнет за горизонтом. «Жажда исчезнет вместе с ним, и ты забудешь о ней», – внушал он себе. Но если до сих пор это самовнушение оказывало действие, то на этот раз береговая линия скрылась за горизонтом, а жажда осталась, и никакие заклинания не могли изгнать из его тела этого злого духа.
      
Кроме того, ему стали мерещиться всякие нелепости. Сколько бы он ни издевался над собой днём, каждую ночь ему являлся во сне печальный призрак белой маргаритки, которую он обрёк на гниение в гробике ребёнка Селестины.
      
По мере того как экспедиция продвигалась в глубь страны, идти становилось всё труднее. Как-то раз, месяца четыре спустя после того, как они перевалили через Анды, им предстояло перейти вброд хотя и мелководную, но изобилующую водопадами и водоворотами реку. Прежде чем предпринять эту опасную переправу, Дюпре сделал привал, чтобы дать отдохнуть людям и животным, и лично осмотрел каждого мула и каждый тюк, проверяя каждую мелочь. Только тут Рене понял, почему Маршан считал «Педеля» прекрасным начальником.
      
Первыми в быструю реку вошли проводники и носильщики с ценными и хрупкими измерительными инструментами. За ними, верхом на лошадях, следовали члены экспедиции, последними двинулись вьючные мулы. Рене с Маршаном переправились одними из первых и поехали к тому месту, где были сложены инструменты. Дюпре ещё оставался на другом берегу, собираясь переправляться последним. С ним были Лортиг и Риварес: первый присматривал за беспокойными мулами, а второй переводил туземцам приказания полковника. Оглянувшись, Рене увидел, как все трое спускались к воде, – Дюпре на белом муле, Лортиг на тёмно-сером и Риварес на гнедом – том самом норовистом муле с белой ногой, который сбросил в воду теодолит.
      
– Не задерживайтесь, Мартель! – крикнул Маршан. – Поехали в тень, на таком солнце быть вредно.
      
Но только они начали взбираться на высокий берег, как позади раздались крики и поднялась суматоха. Мул Рене, испугавшись, метнулся в сторону.
      
– Эге! – воскликнул Маршан. – Там что-то случилось! Когда Рене справился наконец со своим мулом, он увидел, как мимо него пронёсся гнедой мул, уже без всадника. На том берегу виднелись две человеческие фигуры, но Рене их не заметил: он смотрел на мула с белой ногой и пустым седлом.
      
– Маршан! – закричал Штегер, подбегая к ним. – Сюда, быстрей! С Лортигом несчастье!
      
Ледяной обруч, стиснувший сердце Рене, распался. Перед глазами пошли круги. Всего только Лортиг… Взглянув на тот берег, он увидел около воды две фигуры и, сразу прийдя в себя, последовал за Маршаном.
      
Все уже спешились. Лортнг лежал на берегу с закрытыми глазами. С его одежды ручейками сбегала вода. Бертильон и де Винь держали над ним свои куртки, загораживая его от жгучих лучей солнца. Маршан, опустившись на колени, расстёгивал на нём рубашку.
      
Подъезжая, Рене услышал:
      
– Ничего страшного. Его просто оглушило. Через несколько минут Лортиг пришёл в себя и стал осыпать проклятиями гнедого мула. По его настоянию Риварес, который не мог справиться с этим беспокойным животным, поменялся с ним мулами, но на середине реки гнедой сбросил Лортига в воду. Гасконец остался цел и невредим, но был так взбешён, что Бертильон начал над ним подтрунивать:
      
– А мы уже собрались было вас оплакивать. Жаль, не видели вы этого зрелища. Мартель подъехал белый как полотно.
      
– Он, наверно, спутал вас с теодолитом, – сказал Маршан.
      
Рене был поражён: уж не догадывается ли Маршан об этой чертовщине, которая с ним творится?
      
«Всего только Лортиг…» Если бы тонул его родной брат, он и тогда подумал бы: «Всего только Анри». Как оборвалось у него сердце – как будто гибель грозила Маргарите. Неужели этот подозрительный авантюрист ему так же дорог, как любимая сестра?
      
Уж не теряет ли он рассудок? Не появляются ли у него навязчивые идеи? Какое ему дело до Ривареса? Почему он думает о нём днём и ночью? И знает ли Риварес, какую власть он имеет над всеми его помыслами? Может быть, он делает это намеренно? Порабощает его волю с определённой целью? Может быть…
      
Что за вздор!
      
Воспитание, которое он получил в английской привилегированной школе, не подготовило его к подобным трудностям. Окончив её, он далеко не постиг всего, что бывает в жизни, но, во всяком случае, твёрдо знал, чего не бывает и быть не может. Все эти россказни о порабощении воли одного человека другим – ерунда и бабушкины сказки. Рене храбро уверял себя, что никакого наваждения нет… однако оно продолжало отравлять ему существование.
      
Если он следил за Риваресом, то и Риварес следил за ним. Рене вдруг начинал чувствовать, что на него смотрят, и, украдкой оглянувшись на переводчика, каждый раз видел эти неотступно преследующие его глаза, которые, казалось, обжигали, – такое в них было мучительное напряжение. Иногда Рене чудилось, что Риварес хочет о чём-то поговорить с ним. Эта мысль приводила его в такой ужас, что он всячески избегал оставаться с ним наедине. Натянутость и враждебность его обращения с Риваресом замечали даже менее наблюдательные люди, чем Маршан. В разговоре со «щенками» Гийоме как-то сказал, что хоть Мартель и отказался от частицы «де» перед своей фамилией и притворяется, что презирает дворянские привилегии, но всё-таки нередко ведёт себя как самый надутый аристократ.
      
– Посмотрите, как он третирует Ривареса. Английский милорд, да и только!
      
Миновав труднопроходимые болота, экспедиция вышла на открытую холмистую равнину, орошаемую полноводной рекой и изобилующую дичью. Установилась великолепная погода, с гор дул прохладный ветерок, и, к восторгу молодёжи, Дюпре объявил, что на следующий день состоится большая охота.
      
Утром все проснулись в прекрасном настроении. За завтраком и позже, укладывая рюкзаки, молодёжь смеялась и перекидывалась шутками. Даже Маршан приободрился. Рене болтал вместе со всеми, но взгляд его то и дело возвращался к Риваресу.
      
«У него такой вид, – думал Рене, глядя на измождённое, но улыбающееся лицо переводчика, – словно он посмеётся-посмеётся, да и пустит себе пулю в лоб».
      
– Наши носильщики тоже, видно, веселятся, – заметил Штегер, когда снаружи раздался взрыв пронзительного хохота. – Интересно, чем это они забавляются?
      
– Скорее всего чем-нибудь малопривлекательным, – отозвался Бертильон. – Вчера, например, они устроили бой тарантулов и подбадривали их колючками.
      
– Ну, это всё-таки лучше, чем петушиные бои. Бертильон вздрогнул от отвращения. Хотя он изо всех сил старался изображать видавшего виды циника, эта роль не всегда ему удавалась.
      
– Брр, уж эти петушиные бои в Кито! Привязывать петухам ножи к шпорам! Ну и изуверы же здешние метисы.
      
– Но ведь все англичане обожают петушиные бои и бокс, не так ли, Мартель? – спросил де Винь.
      
– Насколько мне известно, не все, – ответил Рене. – Никто не видел моего патронташа?
      
Ему хотелось поскорее замять разговор о развлечениях метисов в Кито. Лортиг подмигнул де Виню, и тог продолжал с невинно-удивлённым видом:
      
– Неужели вы в Англии ни разу не видели бокса? Я слышал, что там бокс бывает каждое воскресенье, после церковной службы.
      
– В самом деле? – ласково спросил Рене. У де Виня побагровели уши, и он сразу сник. Гийоме потянулся так, что хрустнули суставы, зевнул и заметил:
      
– Что до меня, то я бы не прочь посмотреть английский бокс, больше в Англии и смотреть-то нечего.
      
– Само собой, – проворчал Маршан.
      
– Очень уж сентиментальный народ теперь пошёл, – продолжал Гийоме. – Если так будет продолжаться, то через одно-два поколения мы выродимся в законченных слюнтяев. По-моему, мужчины должны и развлекаться по-мужски. Мне, например, очень жаль, что мы не попали в Кито на пасху и не увидели боя быков, устроенного хозяином бродячего цирка. Я слышал, что это стоило посмотреть.
      
У Рене перехватило дыхание – он не смел взглянуть на Ривареса; потом украдкой бросил на него быстрый взгляд из-за рюкзака: Риварес зашнуровывал башмак, и лица его не было видно.
      
– Я себя слюнтяем не считаю, – вспыхнул Бертильон, – но, на мой взгляд, бой быков – зрелище отвратительное. Смотреть, как бык выпускает внутренности из лошадей, которым завязали глаза, – это, по-вашему, мужское развлечение?
      
– К тому же – добавил Лортиг, – для настоящего боя быков здешняя публика слишком труслива. Я слышал, что бедное животное просто бессмысленно дразнят – выкручивают ему хвост, оглушают хлопушками. Вам, наверно, приходилось это видеть, Риварес?
      
Темноволосая голова переводчика ещё ниже склонилась над ботинком.
      
– Да, – тихо ответил он. – В-весьма характерное зрелище.
      
– Вот-вот, – подхватил Гийоме. – Испанцы любят яркие зрелища, как и все благородные нации. Вот, например, в Генте, когда я ещё был мальчишкой, мы устраивали крысиные бои. Великолепная штука, скажу я вам! Лучше крысы никто не дерётся – уж как вцепится зубами, так и не отпускает, пока не издохнет. Только всего и нужно, что зажечь спичку и…
      
– Довольно, господин Гийоме! – ледяным тоном прервал его Маршал.
      
Невольно взглянув на доктора, Рене увидел, что Маршан смотрит не на Гийоме, а на пепельно-серое лицо переводчика.
      
– На сегодня о крысах хватит. Готовы, мальчики? Пора двигаться.
      
– Скажите пожалуйста, какие мы нежные, – оскорблено проговорил Гийоме.
      
– Да, удивительно, – заметил Риварес с тихим смешком, от которого у Рене мороз пробежал по коже. – Но ничего, г-господин Гийоме, есть животные и покрупнее к-крыс, которые не разожмут зубов до последнего вздоха, если сзади д-держать зажжённую спичку.
      
Рене завязал рюкзак и встал. Нужно хоть немного отдохнуть от всего этого, иначе он скоро не сможет ни работать, ни держать себя в руках.
      
– Если вы разрешите, полковник, – сказал он, беря ружьё и пороховницу, – я не пойду с вами. Я давно уже собирался нанести на карту течение реки, и сегодня как раз подходящий день.
      
– На вашем месте я не рискнул бы заходить далеко, – заметил Лортиг. – Здесь, по-моему, должны водиться змеи и крупные хищники.
      
– Если вы твёрдо решили заняться этим сегодня – сказал полковник, – вам лучше на всякий случай взять кого-нибудь с собой.
      
– Спасибо, но это совершенно излишне – я не пойду далеко. Всё, что меня интересует, можно определить, не уходя дальше чем на полмили от лагеря. Я просто выберу место для наблюдений, а потом вернусь за носильщиками и инструментами. Мне не хочется лишать кого-либо возможности поохотиться; а сам я, как вы знаете, охотой не увлекаюсь.
      
Риварес, который всё ещё зашнуровывал ботинки, поднял голову.
      
– Если вам нужна помощь, господин Мартель, я с удовольствием останусь.
      
– Очень вам благодарен, – холодно ответил Рене, – но я предпочитаю работать в одиночестве.
      
Чтобы положить конец уговорам, он надел сомбреро и вышел из палатки. Оказавшись один среди кустов, осыпанных душистыми цветами, он посмотрел вокруг и вздохнул с облегчением. Здесь по крайней мере ему не придётся видеть, как Ривареса сначала коробит от шуток Гийоме и как через секунду он делает вид, что ему очень смешно.
      
Именно это его и мучило. Если бы Риваресу действительно нравились грубость и непристойности, всё было бы очень просто. Но видеть, как тонкая натура подделывается под низменную, сознательно старается притупить в себе все лучшее, заискивает перед этим злобным, растленным существом, оскверняя свои прекрасные губы…
      
– Ну зачем он притворяется! – горестно вырвалось у Рене. – Если б он только не притворялся!
      
Он заставил себя выкинуть из головы эти назойливые мысли. Ведь он ушёл сюда, чтобы забыть о них, остаться наедине с природой, вернуть себе душевный покой.
      
На краю рощицы с дерева до самой земли свисал великолепный полог страстоцвета. н на минуту остановился перед ним, стараясь думать только о том, как красивы гроздья цветов и как залюбовалась бы ими Маргарита, затем протянул руку, чтобы приподнять один из фестонов, и из зелёной завесы взметнулось облачко маленьких радуг, – он спугнул стайку колибри. Вся горечь, омрачавшая его душу, исчезла, – эти птички казались воплощением радости жизни.
      
Рене направился к реке, мурлыча – в первый раз с тех пор, как приехал в Южную Америку, – весёлые и нежные старинные французские песенки, которые он, бывало, пел Маргарите:
      
        
          
Здесь ждёт его моя любовь.
          
Ах, только б он вернулся вновь!
          
С победой или побеждён —
          
Навеки мой избранник он.
        
      
      
Заросли внезапно кончились, и перед ним открылся ровный, поросший густой травой склон и широкая серебряная лента реки, извивавшаяся между пестревших цветами берегов. Рене уже давно не видел такой безмятежной красоты. Он сбежал по ковру цветов к реке и опустил руку в прозрачные струи, а потом неторопливо побрёл по берегу, напевая любимую песенку Маргариты:
      
        
          
Кто здесь проходит в поздний час,
          
Друзья в венках из майорана?
        
      
      
Как любила она эту радостную мелодию! «Эта песенка – как весёлая девочка, – сказала она ему однажды, – только девочка, у которой никогда-никогда не болела нога».
      
Дорогу Рене преградил впадавший в реку ручей. Он был слишком широк, чтобы перепрыгнуть через него, и, сняв ботинки, Рене перешёл его вброд. Противоположный берег был невысок, но довольно крут. Взбираясь на него, Рене поскользнулся и ухватился за свисавшую над ручьём ветку, но она сломалась у него в руке. На берег он выбрался мокрый насквозь, но целый и невредимый.
      
Надломленная ветка загораживала ему дорогу. Наклонившись, чтобы приподнять её, он увидел, что за ней что-то шевелится, и отодвинул ветку в сторону. В скале была маленькая пещера. Из неё разило зловонием, а на полу, усеянном обглоданными костями, лежали, свернувшись клубочком, прехорошенькие котята; величиной они были с кошку, но такие пушистые, с такими невинными круглыми глазами, что казались совсем маленькими.
      
«Семейство пумы, – подумал Рене. – Лучше мне убраться отсюда подобру-поздорову: мать, наверно, где-нибудь поблизости».
      
Он пошёл дальше по берегу реки, зорко озираясь вокруг, но продолжал машинально напевать:
      
        
          
Что нужно этим господам, Друзья…
        
      
      
Сзади послышался шорох; песня замерла у него на губах, а сердце словно оборвалось. Он обернулся и увидел прямо перед собой злые глаза пумы.
      
Рене вскинул ружьё, почувствовал в руке мокрый приклад и понял, что потерял единственный шанс на спасение: ружьё, по-видимому, побывало под водой, когда он оступился, перебираясь через ручей. Он не чувствовал страха, – для него, казалось, не осталось места; это была не опасность, это была смерть. Тем не менее Рене машинально спустил курок и услышал, как кремень щёлкнул по мокрой стали.
      
        
          
Друзья в венках из майорана… —
        
      
      
вновь зазвучала песенка, и Рене увидел реку; не эту, а другую – приток Верхней Йонны, где он мальчиком удил рыбу. Он ясно увидел песок в мелкой прозрачной воде, сверкающую рябь, белые водяные лилии, лысух и чибисов, прячущихся в камышах, – и в это мгновение пума прыгнула.
      
Рене не слышал выстрела, прогремевшего у него над ухом; однако он не терял сознания, – когда пума в предсмертной агонии перекатилась через него, раздирая когтями его руку, он смутно понял, что все ещё жив. Но ведь этого не может быть, это невозможно. Тут какая-то ошибка…
      
Кто-то осторожно снял с Рене огромную лапу и помог ему сесть. Он провёл рукой по лицу и посмотрел вокруг непонимающим взглядом – на ружьё в траве, на мёртвую пуму, на свои ботинки, на сочившуюся сквозь рукав кровь, а затем на бледное лицо человека, спасшего ему жизнь. «И чего он так расстроился, – подумал Рене. – Ведь не случилось ничего особенного».
      
Он попробовал встать на ноги, но тут же снова опустился на землю – у него закружилась голова.
      
Риварес принёс воды, помог Рене дойти до места, где он мог бы прилечь, потом отрезал разорванный рукав, промыл и перевязал ему рану. И все это молча. Когда Рене смог наконец снова сесть, лицо переводчика уже стало обычной непроницаемой маской.
      
– Был, так сказать, на волосок… – с тупым удивлением пробормотал Рене.
      
– Да. Хотите коньяку?
      
– Да, пожалуйста, и покурить тоже. В левом кармане должны быть сигары. Спички, наверно, намокли.
      
Они покурили, потом Рене встал, сделал несколько шагов и ощупал себя. Оказалось, что он отделался многочисленными ссадинами и рваной раной на плече, которая только теперь начинала гореть.
      
– Пустяки, – сказал он, – но, пожалуй, всё-таки лучше вернуться в лагерь. Такая встряска не проходит даром. Нет, спасибо, я дойду сам.
      
Они медленно пошли назад. Около цветущего занавеса страстоцвета сели передохнуть.
      
– Редко приходится видеть такую большую стаю желтогрудых колибри, – сказал Риварес.
      
Рене посмотрел по сторонам. Вокруг не было видно ни одного колибри.
      
– Где? – спросил он и добавил удивлённо: – А, так вы видели?..
      
Рене не договорил, увидев, как вспыхнул и тут же побелел Риварес. С минуту оба молчали.
      
– Я уже отдохнул. Пошли? – сказал Рене.
      
С трудом превозмогая боль во всём теле, он поднялся с земли, словно не заметив протянутой ему руки. Риварес сразу спрятался в свою скорлупу, и до самого лагеря они не обмолвились ни словом. Не будучи в состоянии сам раздеться, Рене был вынужден позволить Риваресу снять с себя куртку и ботинки и перевязать рану. Затем, все ещё ощущая сильную слабость и тошноту, он лёг в постель, надеясь, что сон окажет целебное действие. Когда Риварес выходил из палатки, Рене вдруг открыл глаза и воскликнул:
      
– Но мы забыли про малышей!
      
– Про детёнышей?
      
– Да. У меня всё перепуталось в голове… Нам придётся сходить за ними.
      
– Не надо. Я их убил.
      
Рене сел в постели и переспросил:
      
– Убили?
      
– Да, когда вы ещё были без сознания.
      
– Но зачем?
      
Риварес отвёл глаза и, помолчав, ответил:
      
– Умереть от удара дубинкой по голове не так мучительно, как умирать от голода. Во всяком случае, быстрее. Мне это хорошо известно – я испробовал и то и другое.
      
И тихо, как тень, выскользнул за дверь.
      
С минуту Рене размышлял над загадочными словами Ривареса, но тут же устало закрыл глаза. Голова раскалывалась от боли. Вскоре он уснул, а проснувшись через несколько часов, почувствовал мучительное жжение в ране и нестерпимую жажду.
      
– Фелипе! – позвал он.
      
Однако в палатку вошёл Риварес.
      
– Вам что-нибудь нужно?
      
– Нет, благодарю вас. Фелипе здесь?
      
– Я сейчас его позову.
      
Риварес вышел. Охваченный внезапной вспышкой ярости. Рене стукнул кулаком по кровати.
      
«Опять шпионит! – И тут же в ужасе опомнился. – О боже, да что это со мной! Он боялся за меня и пошёл следом на всякий случай… Да, но как же колибри… он видел колибри…»
      
Вошёл слуга. Рене сел в постели и прикрыл глаза рукой.
      
– Принеси мне воды, Фелипе.
      
– Я принёс, господин, вот она. Господин Риварес сказал мне ещё, чтобы я принёс вам поесть и чашку кофе.
      
– Где он?
      
– В другой палатке. И он сказал, чтобы я вас не беспокоил, если вы уснёте.
      
Рене выпил кофе и снова лёг. Головная боль понемногу утихала, и мысли прояснялись.
      
Риварес несомненно выслеживал его от самого лагеря. Он, очевидно, придумал какую-то отговорку, чтобы не ехать с остальными, потихоньку вышел из лагеря и пошёл за ним. Разумеется, дело обернулось так, что этому оставалось только радоваться, но тем не менее Рене было не по себе. Поведение Ривареса тревожило его: зачем он пошёл за человеком, который недвусмысленно заявил, что хочет побыть один? А если бы не этот случай с пумой? Неужели он так и крался бы за ним весь день, прячась в кустах и ничем не выдавая своего присутствия? Быть может, Риварес следил за ним, незримо и неслышно его оберегая, потому что в лесу упрямого и беззаботного глупца на каждом шагу подстерегает смертельная опасность?
      
– Я в няньке не нуждаюсь, – сердито пробормотал Рене. – И, во всяком случае, он мог бы меня предупредить об опасности заранее.
      
Он досадливо вздохнул. Его бесило, что он спасся только благодаря манере Ривареса делать все украдкой, преследуя какие-то свои тайные цели, – манере, которая больше всего претила ему в переводчике.
      
На исходе дня вернулись охотники. Услышав их голоса, Рене встал, преодолевая боль во всём теле, и оделся с помощью Фелипе. Ему делалось тошно от одной мысли, что сейчас вся компания начнёт засыпать его вопросами о том, как всё произошло; но делать было нечего, лучше быстрей с этим покончить. Риварес, конечно, уже рассказал им в общих чертах о случившемся.
      
«Интересно только, сказал ли он им, что крался за мной следом?»
      
Когда Рене вошёл в палатку, ужин уже начался. Все были поглощены одним из обычных охотничьих споров.
      
– А я вам говорю, что нипочём бы не промазал, если бы солнце не било мне прямо в глаза, – говорил Штегер.
      
– А, господин Мартель! – воскликнул Дюпре. – Ну как ваши наблюдения? А почему у вас рука на перевязи? Что-нибудь случилось?
      
Все посмотрели на Рене. Один только Риварес продолжал есть.
      
– Я… я поскользнулся, перебираясь через ручей, – торопливо ответил Рене. – Пустяки.
      
Риварес поднял глаза.
      
– Надеюсь, вы не вывихнули руку? Рене мучительно покраснел.
      
– Нет, нет… ничего страшного. У меня разболелась голова, и я вернулся в лагерь. Придётся мне заняться наблюдениями завтра.
      
– Перегрелись на солнце, вот и все, – невинным голосом сказал Маршан, краем глаза наблюдая за Риваресом. – Я же предупреждал вас, что в жару надо быть осторожней.
      
Разговор перешёл на солнечные удары. Рене встал и, сославшись на головную боль, ушёл в палатку. Он опять лёг, но не мог заснуть. Глядя сквозь москитную сетку в потолок, он терзался вопросами, на которые не находил ответа.
      
Зачем он солгал? Непонятно. Какой страшной болезнью он заразился? Зачем ему хитрить и придумывать всякие отговорки – ведь ему нечего скрывать! Он солгал тогда в Кито, но там было совсем другое дело. Тогда он просто сохранил случайно открытую чужую тайну. Теперь же Риварес будет хранить его тайну, им самим созданную, и без всякой необходимости. Все это какой-то кошмар, бессмысленный и бессвязный, как бред сумасшедшего. Да пусть хоть вся Южная Америка знает о его приключении с пумой! На него напал хищник, и Риварес спас ему жизнь – вот и все. И спас её, между прочим, рискуя своей, – он, наверно, был совсем рядом с пумой в момент выстрела. Если бы ему не удалось уложить зверя сразу, он почти наверняка погиб бы и сам. А как он отблагодарил Ривареса? Заставил его хранить молчание, как будто не хотел, чтобы храброму человеку воздали должное за мужественный поступок. И Риварес сразу молча согласился с его решением, и теперь он обязан Риваресу вдвойне, хотя больше всего на свете ему хочется чувствовать себя чистым именно перед этим человеком.
    
    
      
        
ГЛАВА VI
      
      
Плечо у Рене скоро зажило, и происшествие с пумой было забыто, но к смятению и беспокойству Рене прибавилось ещё чувство неловкости, – ведь его спас от смерти человек, которого он не выносил. Каждый раз, когда Рене встречался глазами с переводчиком, его бросало в жар. «Какой же я ему, наверно, кажусь скотиной, – твердил он себе. – Ведь он спас меня, а я даже не счёл нужным поблагодарить его».
      
Прошло два месяца. Экспедиция с невероятным напряжением медленно продвигалась вдоль ещё не изученного притока реки Пастаса, считавшегося одним из главных оплотов страшных охотников за головами – хиваро. Некоторые из носильщиков уже сбежали, оставшихся объял ужас. Однажды ветер донёс издалека дробь барабана и шум пляски. Носильщики сбились в кучу, дрожа от страха и перешёптываясь: «Аука! Язычники!»
      
В удушливом влажном воздухе было особенно трудно преодолевать водопады, заросли и болота. Однажды вечером лагерь разбили на каменистом прибрежном откосе, между непроходимой чащей и трясиной. Рано поутру Риварес попросил разрешения отлучиться вместе с «начальником носильщиков» – сообразительным, когда-то крещёным туземцем, который очень привязался к переводчику и, как верный пёс, следовал за ним по пятам. Риварес отсутствовал почти весь день. Вернувшись, он прошёл вместе с Маршаном в палатку начальника экспедиции. После обеда Дюпре объявил, что «имеет сделать важное сообщение».
      
Оказалось, Риварес принёс тревожное известие: одно из племён хиваро собралось на берегу реки для совершения обряда посвящения юношей в воины. Сначала они будут поститься, потом начнётся взаимное бичевание, а когда дело дойдёт до плясок и одурманивающих напитков, племя придёт в воинственное настроение, чреватое опасностью.
      
– Так как они находятся впереди нас, – продолжал Дюпре, – мы не можем продвигаться дальше, не потревожив их. А это сейчас небезопасно. Господин Риварес настойчиво советует вернуться на стоянку, покинутую нами на прошлой неделе, и переждать там, пока не кончится празднество. Доктор Маршан склонен его поддержать. Их тревога вполне понятна, но мне, старому ветерану, думается, что они несколько преувеличивают опасность. Я не вижу достаточных оснований, чтобы возвращаться, когда каждый шаг вперёд стоил нам такого труда. Однако во избежание столкновения с дикарями я готов принять все разумные меры предосторожности. Поэтому я решил, что мы останемся на неделю здесь, стараясь не обнаруживать своего присутствия, после чего сможем беспрепятственно двинуться дальше.
      
Он обвёл молодёжь строгим взглядом школьного учителя.
      
– Смею заметить, господа, что этот вынужденный отдых даст вам прекрасную возможность привести в порядок уже собранный материал. Кроме того, я должен всех предупредить: необходимо воздерживаться от всего, что может привести к столкновению с дикарями. Господин Маршан и господин Риварес сообщат вам некоторые из местных обычаев, каковые, пока мы здесь, будьте любезны уважать. Насколько я понимаю, обычаи эти связаны с ребяческими, нелепыми суевериями, которым так привержены эти невежественные туземцы. Господин Мартель, возлагаю на вас обязанность следить за соблюдением всех необходимых предосторожностей.
      
Закончив речь, Дюпре вышел, и Маршан последовал за ним. После их ухода Бертильон разразился хохотом.
      
– О-ля-ля! Какие грозные слова! Внимание, господа! Я имею сделать вам важное сообщение.
      
Он вскочил на ноги и, передразнивая полковника, скорчил нахально-серьёзную мину.
      
– Ребяческие, нелепые суеверия этих невежественных… Брось, де Винь, а то оттаскаю сейчас тебя за уши. За усы не могу – малы ещё… невежественных паникёров (прошу прощения, господин Риварес) вынуждают нас прочно засесть среди трясины и ждать, пока голый шарлатан не кончит заклинать чертей и ведьм. Во веки веков! Аминь!
      
Штегер приветствовал эту остроту громкими рукоплесканиями и хриплым смехом.
      
– Все это очень мило, – сказал Лортиг, – но весёлого здесь мало. Если нам придётся задерживаться всякий раз, как господину Риваресу заблагорассудится заявить, что кучка паршивых туземцев перепилась и…
      
– И в чём мать родила выплясывает сарабанду, – подхватил де Винь.
      
Гийоме вынул изо рта сигару и презрительно хмыкнул.
      
– Мой дорогой де Винь, разумеется это лишь поднимает их в глазах господина Ривареса. Вы забываете, что любые голодранцы – белые или цветные – ему гораздо ближе, нежели тот класс общества, к которому принадлежат некоторые из нас.
      
Риварес не шелохнулся. Струйка дыма от сигары в его руке ровно поднималась вверх. Рене молча встал и сел рядом с ним. Губы переводчика слегка сжались, побелевшие ноздри дрогнули, но и только. Спокойный, отчётливый голос, прозвучавший в дверях, заставил Бертильона виновато вздрогнуть:
      
– Мне тоже. У любого голодранца манеры лучше.
      
В палатку угрожающе просунулась львиная голова и внушительные плечи Маршана. Он направился прямо к Бертильону и положил руку ему на плечо. Это была тяжёлая рука. Слишком маленькая для массивной фигуры Маршана, мягкая, широкая, с тонкими пальцами и нежной, как у женщины, кожей; человеку ненаблюдательному она казалась пухлой и слабой, – тем сильнее удивляла её стальная хватка.
      
– Я считал тебя порядочным человеком, – сказал Маршан. Покраснев до корней волос, Бертильон бурно запротестовал:
      
– Но это же несправедливо, дед! Вам нравится Риварес. так вы поддерживаете его во всей этой ерунде. И мы должны торчать в вонючем болоте, чтобы нас заживо съели москиты…
      
– Вместо того, чтобы нас заживо зажарили хиваро… Совершенно верно.
      
– Да чего там, доктор, – начал де Вииь. – Мы же не в пансионе для благородных девиц. Неужели мы не в силах справиться с кучкой туземцев, даже если они на нас нападут?
      
– Кого вы подразумеваете под «туземцами»? – вкрадчиво осведомился Маршан, не выпуская плеча Бертильона, которое он схватил как клещами. – Метисов в Кито, которых можно пинать ногой, или воинственных жителей лесов, в полной боевой раскраске и распалённых дьявольским питьём своего колдуна?
      
– Не знаю, как дьявольское питьё, – сказал Гийоме, – а вот обыкновенное вино не слишком просветляет мозги некоторых белых.
      
Бертильон вырвался из цепких пальцев Маршана и вскочил на ноги.
      
– Это уж подло! Неужели мы не можем вести себя как порядочные люди?
      
– Ладно, мой мальчик! – Маршан снова опустил руку ему на плечо, теперь уже ласково. – Не будем отвлекаться.
      
– Ну так вот, – вмешался де Винь. – Грязные туземцы и есть туземцы, какие они там ни будь – чёрные или красные, приручённые или дикие. Да мы с Бертильоном натощак справимся хоть с дюжиной!
      
– Ас полсотней на брата?
      
– Но позвольте, доктор, – запротестовал Лортиг. – не далее как вчера вы рассказывали, что эти дикари живут маленькими разрозненными группами, всего по нескольку семей.
      
– Я рассказывал вам про племена запаро, обитающие в нижнем течении Курарай, Но хиваро стоят на более высокий ступени развития, у них есть система сигнализации: при помощи военных барабанов. Как по-вашему, сколько воинов смогут они собрать по тревоге? – обратился он к хранившему молчание переводчику.
      
Риварес с трудом разжал губы.
      
– Не могу сказать в точности – что-нибудь от двухсот до трехсот.
      
– А нас девять, – произнёс Маршан, глядя на Гийоме. – Всего лишь девять. Так как же, мальчики?
      
Все молчали. Рене заговорил первым, голос его от подавленного раздражения звучал глухо.
      
– Так как полковник возложил на меня ответственность за соблюдение мер предосторожности, я хотел бы узнать, чего именно нам следует остерегаться. Может быть, господин Риварес, ознакомит нас с обычаями хиваро?
      
Переводчик медленно перевёл взгляд с Рене на Маршана, и все трое поняли, что могут положиться друг на друга. Потом он заговорил очень отчётливо, не заикаясь:
      
– Я думаю, нам не следует попадаться им на глаза. Как можно меньше шуметь. Ни в коем случае не стрелять. Но главное – избавиться от этой птицы, пока её не увидели носильщики, – он указал на сокола, которого принёс Лортиг.
      
Гасконец вспыхнул.
      
– Избавиться от этого сокола? Я собираюсь сделать из него чучело. Это неизвестный мне вид и…
      
– Зато мне он, кажется, известен, – сказал, нахмурившись, Маршан и повернулся к Риваресу. – Это, верно, один из священных соколов? Какой это вид – каракара?
      
– Нет, хуже, это акауан.
      
– Змееед?
      
– Да. Вы знаете, что нас ожидает, если что-нибудь случится с одной из их женщин?
      
Маршан присвистнул, разглядывая пёстрое оперение птицы, затем посмотрел на спокойное, сосредоточенное лицо Рене.
      
– Видите ли, с этой птицей связано много всякого волшебства. Она защищает племя от змей, приносит вести от умерших и околдовывает души живых женщин: у них начинаются судороги, и они умирают – от истерии. Это передаётся от одной к другой, и начинается что-то страшное.
      
– Какой бред!.. – перебил Лортиг. – Я должен уничтожить мою собственность, потому что у господина Ривареса шалят нервы, а доктор верит в бабьи сказки… Мартель! Я…
      
Рене, не говоря ни слова, встал, поднял птицу и вынес её из палатки. Взбешённый Лортиг рванулся за ним, но мягкая рука схватила его так, что у него на запястье остались синяки, и, несмотря на сопротивление, заставила снова сесть.
      
– Вот так-то лучше, – заключил Маршан тоном, каким говорят с трехлетними детьми.
      
– Что вы сделали с птицей? – закричал Лортиг, когда Рене вернулся.
      
– Привязал ей на шею камень и бросил в реку. Весьма сожалею, но другого выхода не было.
      
– Господин Мартель, – задыхаясь от злости, проговорил Лортиг, – я требую удовлетворения!
      
– Я не дуэлянт, – отвечал Рене, – и если вы недовольны, объясняйтесь с полковником. Я только выполняю его распоряжения.
      
– К тому же, – добавил необыкновенно кротким голосом Маршан, – любой, кто выстрелит на этой неделе из ружья, рискует сам получить пулю в лоб. Я тоже не дуэлянт. – И он задумчиво поглядел на пистолет, висевший у него на поясе. Лортиг, побледнев, встал с места.
      
– Предлагаю докурить наши сигары на свежем воздухе. Я привык к обществу благородных людей, а не бродячих авантюристов и трусов.
      
Гийоме, Штегер и де Винь вышли вслед за Лортигом. Бертильон в нерешительности медлил. На пороге де Винь обернулся и с укором бросил:
      
– Ты что же? Остаёшься?
      
И Бертильон, кинув на Маршана виноватый, беспомощный взгляд, последовал за остальными.
      
– Сборище идиотов, – проворчал Маршан и зевнул, словно его клонило ко сну.
      
– Так вот, детки, – деловито продолжал он, – лагерь остался на нас троих. Ночью будем дежурить по очереди. Носильщики не в счёт – они попадают в обморок от одной тени хиваро. Полковник к утру вполне оправится – должно быть, лёгкий приступ подагры. Вам, Мартель, лучше взять Бертильона под крылышко. На самом деле он неплохой паренёк, это все ребячество да плохие друзья. Вырвите его из-под влияния Лортига. Как вы думаете…
      
Рене возмущённо перебил его:
      
– Не спрашивайте меня, доктор! Я только одно думаю: что меня окружают свиньи.
      
Риварес, горько усмехнувшись, поднял на него глаза.
      
– А какого чёрта вы ожидали? – огрызнулся Маршан. – Послушайте, хоть вы-то не валяйте дурака.
      
Его голос внезапно стал ласковым. Рене рассмеялся.
      
– Хорошо, дед. Постараюсь не валять.
      
На рассвете следующего дня Рене внезапно проснулся. Маршан тряс его за плечо. Гамак Лортига был пуст.
      
– Он ушёл, и с ним Бертильон. Они взяли с собой ружья. Рене и Маршан молча смотрели друг на друга.
      
– И Ривареса нет.
      
– Он дежурит. Им как-то удалось проскользнуть мимо него. Мартель…
      
– Да?
      
– Что вы сделаете, если эти двое опять принесут акауана?
      
– Утоплю птицу в реке. Что же мне ещё остаётся? Не могу же я следом за птицей утопить и их.
      
Маршан сурово посмотрел на Рене и, не говоря ни слова, пошёл в палатку начальника.
      
Через час любители ранних прогулок вернулись, положили ружья и сели завтракать. Дюпре подверг их строгому допросу, но оба твердили в один голос, что отправились на поиски бабочек, а ружья взяли с собой на всякий случай. Однако они о чём-то весело шептались с де Винем. Пока они пересмеивались, пришёл Риварес, бледный и расстроенный. Он не прикоснулся к еде и, казалось, не замечал направленных на него презрительных взглядов. Де Винь сказал, что Риварес «с перепугу позеленел».
      
Рене весь день занимался составлением карты. Ночью, когда он дежурил, к нему подошёл Дюпре.
      
– Идите спать. Я покараулю.
      
Рене отправился спать, размышляя, как это Маршану удалось добиться своего. Перед рассветом его разбудил чей-то шёпот. В ушах у него звучало слово «акауан», и он увидел, как из палатки неслышно выскользнула какая-то фигура. Он тут же вскочил, заподозрив, что вчерашние беглецы опять собрались тайком поохотиться. Но Лортиг мирно храпел рядом с ним. Пустовала постель Ривареса.
      
«Должно быть, эта проклятая птица мне просто приснилась», – подумал Рене и снова заснул.
      
За завтраком Риварес отсутствовал. Вдалеке глухо гремели барабаны.
      
– Наверно, танцуют, – заметил Лортиг.
      
Маршан ничего не сказал, но у него было такое лицо, что Рене вздрогнул, и ему почудилось, что теперь барабаны звучат как-то по-иному.
      
Дюпре вышел довольно поздно и был так бледен, что встретивший его у входа Штегер воскликнул:
      
– Что с вами, полковник? Вы больны?
      
Дюпре, не отвечая, прошёл в палатку.
      
– Господа, мы должны готовиться к нападению. Начальник носильщиков предупредил нас: вчера в лесу нашли подстреленного из ружья сокола акауана.
      
Полковник сделал паузу. Бертильон с пылающим лицом поднялся с места.
      
– Полковник, я пошёл… я не думал, что…
      
– Погодите, Бертильон, – вмешался гасконец, – это моя затея. Виноват во всём, полковник, я. Это я уговорил Бертильона пойти со мной. На беду пуля только задела птицу, и она улетела. Искренне сожалею, если эта безобидная шутка доставит нам неприятности, во всём виноват один я.
      
– Возможно, – сказал Дюпре, – но, к сожалению, это нам не поможет. У одной из девушек начались судороги, и колдун сказал, что все молодые женщины племени умрут. Воины готовятся напасть на нас.
      
Раздались приглушённые возгласы. Один Лортиг ничего не понял, его наивное презрение к «туземцам» было не легко поколебать. Он подбадривающе улыбнулся товарищам, но все лица были серьёзны, и, не получив ни у кого поддержки, Лортиг обиделся.
      
– Я уже принёс свои извинения. Конечно, я виноват, но ведь меня вывели из себя. И вряд ли опасность столь серьёзна. Господин Риварес, конечно, не отличается храбростью, и ему кажется, что…
      
Лортиг не договорил – у него перехватило дыхание. Губы Дюпре стали дёргаться. Из рук Рене со звоном упала кружка, кофе разлилось по земле.
      
– Где Риварес? – хрипло спросил он, схватившись рукой за столб, поддерживающий палатку.
      
– Он пошёл к туземцам.
      
– Один?
      
– Один.
      
– Но его же убьют! – вскричал Штегер.
      
Дюпре отвернулся и тихо проговорил:
      
– Другого выхода не было.
      
Он рассказал им, что произошло, – быстро, спокойно, не выбирая слов. Он был так потрясён, что стал говорить совсем просто.
      
Риварес ушёл, чтобы попытаться уладить дело миром. Он раскрасил себе лицо, как принято у дикарей, и надел на голову великолепный венок из алых перьев, взятый из этнологической коллекции Маршана, потому что хиваро ценят такие знаки уважения. Он отказался от охраны и не взял с собой пистолета. Лишь кое-что из наркотиков и химикалий, чтобы устроить «волшебство». Он заявил, что может рассчитывать на успех, только если придёт к ним один и без оружия. Он заставил Дюпре дать слово, что тот в течение часа будет хранить молчание.
      
. – Он уверен в успехе, – добавил начальник экспедиции не очень уверенно и сразу перешёл к практическим вопросам.
      
– Нельзя терять ни минуты. Рауль, вам поручается охрана лагеря с севера, с вами будут Лортиг, де Винь и половина носильщиков. Вы, Мартель, возьмёте на себя южную сторону, в вашем распоряжении Гийоме, Бертильон и остальные носильщики. Штегер и начальник носильщиков останутся при мне. Стрелять в каждого, кто попытается проникнуть в лагерь или покинуть его без моего письменного разрешения. Порох и пули будут розданы…
      
Быстрые, точные приказания следовали одно за другим. В эту критическую минуту полковник был поистине хорош. Остолбеневший от изумления Лортиг наконец пришёл в себя и предложил нелепый план: напасть на лагерь хиваро.
      
– Дикари умеют только нападать, защищаться они не способны. Если мы бросимся на них, не дав им времени…
      
– Бросьте болтать! – рявкнул Маршан, отталкивая его в сторону.
      
Ошеломлённый Лортиг даже не обиделся. Рене молча записал все распоряжения полковника и так же молча вышел из палатки. За всё время он не произнёс ни слова. Бертильон стоял словно окаменев и все больше бледнел; потом подошёл к Дюпре, который тихо разговаривал с Маршаном.
      
– Полковник, разрешите мне пойти к ним! Я скажу, что это я подстрелил птицу. Ведь несправедливо, что Риварес… Поплатиться должен я…
      
– Нам это не поможет, – резко перебил его Маршан. – Ты даже не знаешь их языка. Не мешайся, ты своё дело сделал.
      
Дюпре даже не счёл нужным ответить юноше и, махнув рукой, вышел из палатки. Бертильон внезапно разрыдался, безудержно, как испуганная школьница. Носильщики внесли в палатку ящик с порохом. Вошедший с ними Рене резко крикнул:
      
– Ну-ка, Бертильон, распакуйте ящик. Да заставьте работать Гийоме, а то он путается у всех под ногами.
      
От страха Гийоме совсем потерял голову и только всем мешал. Остальные держались превосходно, в том числе и оба провинившихся. Оправившись от первого потрясения, они взяли себя в руки и помогали чем только могли. Вскоре все необходимые для обороны приготовления были закончены, и часовые заняли посты на подходах к лагерю. Рене патрулировал южную сторону; он внимательно вглядывался в заросли и молчал. Его душил слепой гнев: он старался не глядеть на Бертильона, чувствуя, что способен его убить. Час проходил за часом, и не было признаков ни мира, ни войны.
      
В полдень часовым принесли пищу. Они ели стоя, не спуская глаз с леса. Де Винь пришёл к Рене с поручением от Маршана и остановился около него с несчастным видом.
      
– Мартель…
      
Рене просматривал в бинокль реку.
      
– Да? – не шевельнувшись, отозвался он.
      
– Вы лучше всех знаете Ривареса. Как вы думаете…
      
– Я ничего не думаю.
      
– Ведь не может быть, чтобы он… погиб?
      
– Счастье для него, если он уже мёртв.
      
Де Винь отпрянул, глухо вскрикнув:
      
– Если… Нет, это невозможно! Они не станут… они не могут…
      
– Почему же? Или вы думаете, они будут с нами церемониться?
      
– Мартель… Мы с Бертильоном учились вместе в школе. Если… это случилось… он покончит с собой… Я знаю… Рене повернулся, продолжая просматривать реку.
      
– В таком случае он ещё легко отделается. Берите бинокль и следите вон за той излучиной, пока я не вернусь.
      
Он отдал де Виню бинокль и направился к ближайшему часовому; туземец отложил карабин в сторону, и, став на колени, начал креститься.
      
– Вставай! Бери карабин! Помолишься, когда тебя сменят.
      
– Господин, – захныкал часовой, поспешно хватаясь за карабин, – неужели эти кровожадные язычники всех нас поубивают?
      
– Если ты ещё раз забудешь, что ты на посту, им не придётся тебя убивать – я пристрелю тебя сам.
      
– Слушаю, господин, – прохрипел часовой, и от страха его глаза стали совсем круглыми. Рене вернулся к де Виню и взял у него бинокль.
      
После полудня время тянулось так же медленно, как и утром, томительно длинные минуты складывались в часы. В неподвижном палящем зное люди ждали, всматриваясь в чащу воспалёнными глазами, напряжённо вслушиваясь. Рене обходил часовых. Насторожённый, молчаливый, неутомимый и ко всему равнодушный, он был словно заведённая машина, которая должна работать, пока не сломается.
      
Незадолго до захода солнца с северной стороны, где находился Маршан, внезапно донеслись взволнованные голоса. Рене бросил быстрый взгляд на своих людей и схватился за пистолет. Через мгновение они увидели Лортига, мчавшегося к ним, перепрыгивая через камни. Он бросился на шею Бертильону.
      
– Всё в порядке… он вернулся… Он заключил с ними мир. Когда они подбежали к палатке, фантастическая фигура с лицом, размалёванным кругами и полосами, и с трепещущей огненной короной на голове только что вырвалась из объятии Дюпре, и её принялись восторженно тискать остальные. Последним к Риваресу приблизился, бормоча извинения, Бертильон. Риварес засмеялся и позволил ему поцеловать себя в обе размалёванные щёки. Потом оглянулся и медленно обвёл взглядом радостные лица.
      
– Но где же господин Мартель?
      
Рене незаметно скрылся и, сев на каменистый уступ у самой воды, рыдал, уронив голову на колени.
      
Выплакавшись, он прислонился спиной к скале и попытался разобраться, что же с ним такое. Положение казалось столь же страшным, сколь и необъяснимым.
      
За полгода этот беглый клоун безраздельно завладел его сердцем. Невозможно, нелепо – и всё же это так, и терзания, пережитые им сегодня, несомненное тому подтверждение. Впервые в жизни испытал он такие страдания и теперь недоумевал, как он смог их вынести и не убить себя или кого-нибудь другого. Хотя он вполне сознавал, что ему и всем его спутникам грозит мучительная смерть, хотя он думал о Маргарите, о гибели её надежд, о её горе, о её безутешной одинокой жизни – больше всего терзала его мысль о Риваресе, одном среди дикарей.
      
Против его воли, несмотря на то, что все в нём страстно и неустанно восставало, его любовь была безвозвратно отдана какому-то проходимцу, человеку с сомнительным прошлым, который вёл себя весьма странно и, конечно, ничуть им не интересовался, разве только ради собственной выгоды. Так случилось, и ему от этого никуда не деться.
      
Когда Рене вошёл в палатку, там уже ужинали. Риварес сидел рядом с Дюпре, перебрасываясь шутками и остротами с радостными, возбуждёнными сотрапезниками. Он успокоил перепуганных носильщиков, сняв устрашающий головной убор, и попытался смыть с лица краску, однако кое-где все ещё зловеще проступали неотмывшиеся пятна и полустёртые фантастические узоры. В волосах Ривареса застряло алое пёрышко тукана. Держался Риварес очень неестественно и шутил на редкость плоско; при этом он так сильно заикался, что его было трудно понять. После ужина его попросили рассказать обо всём подробно. Он начал шутливо описывать своё появление среди разъярённых дикарей, но вдруг замолчал на полуслове – его лицо словно застыло, взгляд стал пустым. Через мгновение он смущённо улыбнулся.
      
– П-прошу прощения. Не напомнит ли мне кто-нибудь, о чём я говорил?
      
Маршан встал и тронул его за плечо.
      
– Мы вам напомним об этом завтра, а сейчас вам пора бай-бай.
      
Риварес повиновался. Рене последовал за ним и только сейчас заметил, что у него все тело ломит от усталости. Когда возбуждение улеглось, все почувствовали, как вымотал их этот долгий напряжённый день, и стали укладываться спать. Рене спал крепко, но его мучили кошмары, и время от времени он просыпался, натягивал одежду и потихоньку выбирался наружу, чтобы растолкать утомлённых часовых, засыпавших на посту. Один раз на рассвете, когда он вернулся в палатку, ему показалось, что Риварес приподнялся. Рене тихонько окликнул его, но, не получив ответа, снова заснул.
      
Наутро Дюпре в присутствии всех членов экспедиции уничтожил контракт, согласно которому Риварес был временно нанят переводчиком, и изготовил другой, поставивший Ривареса в равное положение с остальными. Свидетелями были Рене и Маршан.
      
– В настоящее время я только таким образом могу выразить вам своё уважение, господин Риварес, – сказал Дюпре. – Но смею вас заверить, что по возвращении в Париж, который, если бы не вы, нам бы уже не пришлось увидеть, – я позабочусь, чтобы все узнали, в каком мы у вас неоплатном долгу. Если вам будет угодно отправиться с нами в Европу, Париж и вся великая французская нация сумеют дружески принять иностранца, рисковавшего жизнью ради спасения французских граждан.
      
– Господи! – шепнул Маршану Штегер. – Да это похуже раздачи наград в сельской школе. Сейчас дойдёт очередь до шалунов.
      
И действительно, войдя во вкус, Дюпре принялся отчитывать Лортига и Бертильона. Рене нетерпеливо ждал, когда он наконец кончит. После вчерашнего было трудно вынести этот торжественный фарс. Тут он заметил, что Риварес, стоявший немного позади Дюпре, подмигнул Бертильону, словно говоря: «Не обращайте внимания, старина, он ведь не может без нравоучений».
      
Когда Дюпре наконец кончил, послышался мурлыкающий голос героя дня, – и всем показалось, что треск сухих сучьев сменился нежным журчаньем ручья.
      
– Вы в высшей степени любезно и лестно обо мне отозвались, полковник, но, право же, я главным образом думал о спасении собственной шкуры. Что же касается небольшого промаха, допущенного этими господами, то я уверен, что вы, человек, служивший в Великой армии, извините их несколько чрезмерное презрение к опасности. Ведь общеизвестно, что во Франции храбрость не д-добродетель, а национальное бедствие.
      
Рене стиснул зубы. «Если уж ты не щадишь собственного достоинства, то хоть пощади тех, кто тебя любит. Что за пытка: стоять рядом и видеть, как ты – именно ты – играешь на ребяческом тщеславии старика и смеёшься над ним за его спиной!»
      
Рене взглянул на Маршана. «Слава богу, – подумал он, – ему тоже противно».
      
Дюпре улыбнулся.
      
– Первой традицией Великой армии было повиновение приказу. Но, поскольку эти господа дали мне честное слово, что ничего подобного больше не повторится, забудем о происшедшем. Можно простить все человеческие слабости, кроме трусости.
      
Он с величавым презрением взглянул на поникшего Гийоме. Вечером, после ужина, Дюпре приказал открыть несколько бутылок шампанского, припасённых для торжественных случаев. Он встал и произнёс длинную речь, в конце которой провозгласил тост за здоровье «нашего дорогого отважного товарища». Маршан поднял свой стакан, но запах вина заставил его побледнеть, и, не пригубив, он поставил стакан обратно. На него нашёл очередной приступ хандры, и рядом с искрящимся весельем Риваресом он казался особенно мрачным.
      
– Доктор! – воскликнул Лортиг. – Неужели вы не выпьете за здоровье племени хиваро и их укротителя?
      
Рене опрокинул локтем миску с рисом на колени Штегеру.