1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
Потом прочитал первые буквы. Выходило, действительно, спон.  Но теперь это уже было не так понятно, как четверть часа тому назад.    

Через три недели произошла новая катастрофа. К чистильщикам  подошел молодой человек с портфелем и потребовал документы. В катастрофе  виноват был сам Спирька. Нужно было посадить Ваню в середине шеренги  чистильщиков — в таком случае, как потом обьяснили опытные люди, Ваня успел бы  смыться. Ваня же сидел крайним, и человек с портфелем прежде всего потребовал  документы у него.    

В ответ на это Ваня только похолодел. Человек с портфелем  помолчал над ним и распорядился:    

— Собирай свое добро.    

Ваня беспомощно обратился к Спирьке, но Спирька вел себя  самым странным образом: он любовался улицей, любовался всласть, его глаза  смеялись от удовольствия.    

— Бери ящик, чего ты оглядываешься?    

— Так это не мой ящик.    

— Не твой? А чей?    

— Это его, Спирьки.    

— Ага, Спирьки? Это ты — Спирька?    

— Я! А какое мне дело?    

Спирька очень честно и обиженно пожал плечом.    

— Чей это ящик, ребята?    

Сначала молчали, а Гармидер все-таки сказал:    

— Ваньку нечего подводить. Спирькин ящик. И припас тоже  его.    

— Да идите вы к черту! Чего пристали, смотри! Я тебе  продал ящик? Продал? Чего же ты молчишь?    

— Когда ж это ты мне его продавал?    

Юрка сказал примирительно:    

— Засыпался, Спирька, нечего.    

Человек с портфелем все понял, и судьба всей системы стала  очевидной и для Спирьки. Человек с портфелем произнес после этого только одно  слово:    

— Идем!    

Спирька выругался головокружительно, размахнулся и ударил  Ваню по уху. Гармидер бросился на помощь, но Спирька успел ногой очень сильно  ударить по своему ящику. Коробки с гуталином и деньги покатились по асфальту, а  Спирька, заложив руки в карманы, спокойно отправился по улице. Человек с  портфелем глазами искал подкрепления, но оно пришло не скоро. Юрка шепнул  растерявшемуся Ване:    

— Дергай!    

И Ваня «дернул». Через десять минут на глухой, заросшей  вербами улице он остановился. Ему казалось, что за ним погоня. Он присмотрелся  к уличной дали: там никого не было, а поближе только белая собака перебегала  улицу. Собака посмотрела в сторону Вани несколько подозрительно, но, когда Ваня  тронулся с места, она поджала хвост и побежала скорее. Денег у Вани было  двадцать две копейки, сегодняшняя выручка вся осталась в ящике.    

Снова начались дни одиночества и голода. Двадцать две  копейки помогли поддерживать жизнь в течение двух дней. Потом стало совсем  плохо, а тут еще и небо выступило против Вани. С утра светило солнце, к двум  часам собирались черные говорливые тучи, к вечеру проходила над городом гроза:  ливень несколько раз с силой обрушивался на город, громовые удары били без  разбору, а к ночи начинался тихий дождик и продолжался до утренней зари. Этот  порядок установился на целую неделю. Ваня в своей соломенной постели промок в  первую же ночь, он думал, что на второй день не будет дождя, и снова промок. На  третью ночь он уже побоялся идти ночевать в солому, долго ходил по городу,  пережидая дождь в подьедах и воротах домов. Так он добрался до вокзала.    

На вокзале стояла тишина. В зале для ожидания только что  прошла уборка. Влажный чистенький кафель с опилками, кое-где к нему  приставшими, блестел под ярким электричеством, на больших диванах дремали  редкие пассажиры. Двое красноармейцев закусывали. Они доставали еду из  холщового мешка, стоящего между ними, и еда была вкусная: розовую французкую  булку они разломили пополам, разлом этой булки был ослепительно пушистый. Шесть  яиц лежало на диване, один из красноармейцев подставил широкое колено, чтобы  они не скатились на пол. Другой на газетном листе потрошил и резал селедку.  Кусочки селедки красноармейцы осторожно брали двумя пальцами и ели. Ваня сделал  к ним несколько шагов, красноармейцы посмотрели на него, один из них  ухмыльнулся:    

— Выходит, ты голодный?    

— Денег… нету.    

— Денег нету? Это плохо. Беспризорный, выходит?    

— Нет… я еще…    

— Ну что ж. Садись с нами, вот сюда.    

Ваня сел против них на другом диване. Рядом с ним легла  приятная порция: половина французкой булки, два кусочка селедки и одно яйцо.  Красноармейцы все это разложили перед ним молча, в своем мешке они оба  хозяйничали дружно, но обходились тоже без слов, только изредка гмыкали.  Стрелок железнодорожной охраны подошел к ним, показал пальцем.    

— Этот с вами едет… пассажир?    

Красноармеец постарше и посмуглей ответил:    

— Пока… видишь, с нами едет.    

Стрелок недоверчиво скосил глазом на Ванину закуску:    

— Чего-то он мало соответствует.    

— Ничего, подходящий. Будет соответствовать.    

Стрелок отошел. Красноармейцы даже не пероглянулись,  продолжали закусывать. До самого конца ужина они не сказали Ване не слова.  Только когда холщовый мешок был завязан и газета с крошками и требухой брошена  в сорный ящик, молодой протянул:    

— Поужинали, значит.    

     

 15. СЕРЕБРЯННЫЙ  ГРИВЕННИК    

     

Ваня здесь, на вокзале, и заснул, сидя на диване. Стрелок не  беспокоил его до утра, потому что на противоположном диване сидели  красноармейцы. Но утром, когда стрелок все-таки разбудил Ваню, красноармейцеы  уже не было. Стрелок молча смотрел на Ваню, а Ваня молча догадался, что нужно  уходить.    

Он побрел к главной улице, ему хотелось посмотреть, что  теперь происходит на асфальте возле наробраза, а кроме того, он решил еще раз  зайти в спон и поговорить там о колонии Первого мая.    

Походка у Вани деловая, но настроение у него плохое: мужчина  в споне, который сидит за самым дальним столом, бросает на жизнь довольно  мрачную тень. Из магазина вышел мальчик в золотой тюбетейке — Володя Бегунок. И  на тюбетейку эту, и на вензель на рукаве, и на живые темные глаза Ваня так  загляделся, что даже приостановился у деревянной клетки, ограждающей молодое  дерево.    

Володя Бегунок держал в руке коробку мази для чистки  сигнальной трубы. Стоя при выходе из магазина, он внимательно рассматривал  этикетку на коробке. Потом спрятал мазь в карман, но, вынимая руку из кармана,  выронил гривенник, который назначен был на обратный трамвай. Гривенник  покатился под ноги Вани Гальченко. Ваня быстро наклонился, поднял монету.  Бегунок выжидательно посмотрел на Ваню. Ваня протянул ему гривенник. Володя  взял и несколько смущенно обьяснил:    

— Это у меня на трамвай. А то пешком… шагать. Шесть  километров.    

Ваня улыбнулся из вежливости. Собственно говоря, у Вани есть  свои дела гораздо более трудные.    

— Шесть километров?    

— Там… — Володя показал куда-то, — колония Первого  мая.    

Ваня, ошеломленный, дернулся к Володе.    

— Первого мая?    

— Ну да.    

— Ты из Первого мая? Ага? — Ваня, не сдерживая  радости, засмеялся. Володя улыбнулся, гордый своим высоким званием.    

— Колонист. Видишь, — и форма первомайская.    

Володя поднял локоть. На рукаве на бархатном ромбике было  вышито: золотым цветом цифра "1", а серебром, через цифру, слово  «Мая».    

— А мне как раз…    

— Ты — беспризорный?    

— Нет, я еще не был беспризорный. Я все хочу… И ничего…  Никто не отправляет.    

Ваня говорил серьезно. Они стояли на середине тротуара, их толкали  проходящие. Володя первый заметил это неудобство, нахмурил брови, взял Ваню за  руку, потащил в сторону.    

— Я тебе так скажу… Там у нас совет бригадиров, так он  строгий. Там такие черти, бригадиры! Они скажут: а место где? А еще скажут:  почему? А ты пойди в комиссию, называется комонес.    

— Был я в комонесе. И в споне был. Везде я был.    

— Она не хочет?    

— Кто «она»?    

— Там женщина такая. Не хочет?    

— Она не хочет, а он тоже толкается. Говорит, это для  первого сорта — право…нарушителей. А ты правонарушитель?    

Володя носком ботинка застучал по выступу цоколя, опустил  глаза, улыбнулся:    

— Они там такое придумали: правонарушители, а только  это буза, понимаешь? Это все равно. И наши так говорят: это неправильно.    

Володя на секунду задумался, скучно повел взглядом по улице.  Очень возможно, что поднятый вопрос был выше его сил. Брови у Володи оставались  еще нахмуренными. Наконец он решительно шевельнул губами, гневно вздернул  голову:    

— Знаешь, что? Черт с ними! Ты приходи. В субботу. Мы  попросим, я моему бригадиру скажу. У меня ох и хороший бригадир Алеша  Зырянский! Ты найдешь колонию? Через Хорошиловку нужно.    

— Найду.    

— А ты эти десять копеек… купи булку.    

Ваня взял гривенник.    

— А на трамвай? Пешком?    

— Вот еще: пешком! С какой стати! Поеду, только я так…  бесплатно поеду.    

— Без билета?    

— Конечно, это нельзя, ну так что ж! Только я с  пересадкой: в одном трамвае, потом в другом трамвае, а кондуктор и не увидит.    

Ваня улыбнулся.    

Володя строго салютнул.    

Онип разошлись. Ваня считал, сколько дней осталось до  субботы, а Володя Бегунок вспомнил дежурного бригадира Воленко и ясно видел,  что в колонию нужно идти пешком.    

     

 16. АКУЛА НЬЮ-ЙОРКА    

     

Игорь Чернявин рано закончил все процедуры: побывал у врача,  в бане, в парикмахерской. В швейной мастерской с него сняли мерку. Воленко  обьяснил:    

— Это для парадного костюма.    

В кладовой в присутствии Воленко старик кладовщик выдал  Игорю «школьный» костюм, спецовку, ботинки, трусики, тюбетейку и пояс. В бане  Игорь переоделся, кое-что осталось у него в руках. Воленко привел его в «тихий»  клуб и сказал:    

— Здесь побудь до пяти часов. В спальню я тебя не могу  допустить, потому что нет дома восьмой бригады — все заняты. А в обед им  некогда с тобой возиться.    

Игорь не был утомлен процедурами, его ничто не раздражало, а  суховатая сдержанность дежурного бригадира даже немного импонировала ему. И,  может быть, поэтому распоряжение Воленко его неприятно удивило:    

— Я должен здесь сидеть? И не могу выйти?    

— Почему? Ты можешь выйти. Только на второй этаж и в  другие здания тебя еще не пустят, потому что ты еще не принят бригадой. Ты  новенький, тебя никто не знает.    

— Но я уже в колонистском костюме!    

— Это ничего не значит. Ты здесь посиди до обеда. А  после обеда пойдем в школу, там тебя проэкзаменуют.    

Воленко ушел. Игорь сложил спецовку на диване и решил  познакомиться с «тихим» клубом.    

«Тихий» клуб представлял собой большой, красиво расписанный  зал. У его стен проходил такой же бесконечный диван, как и в комнате совета  бригадиров. В одном месте, в узком конце зала, диван прерывался, здесь  находился небольшой помост, устланный ковриком. На помосте на мраморном  пьедестае стоял бюст Сталина, и вся стена в этом месте была украшена портретами  и картинами из жизни Сталина. В других частях зала тоже были портреты и  картины. Игорь долго ходил и рассматривал их. Ему понравилось, что все в зале  было сделано красиво и основательно: все портреты и картины были в дубовых  рамах, под стеклом. Пол в «тихом» клубе был паркетный, вероятно только сегодня  его натерли. Кое-где возле дивана стояли дубовые восьмигранные столики, а  вокруг них полумягкие стулья.    

На одной из продольных стен Игорь увидел длинный ряд  небольших портретов. Были здесь изображены и пожилые, и молодые люди, и пацаны.  Игорь легко узнал среди лиц, изображенных на портретах, лицо Воленко, все  остальные были незнакомы.    

Рассматривая все это, Игорь дошел до большого зеркала. В  бане он переоделся в костюм, который Воленко называл школьным, но Игорь еще не  видел себя в зеркале в этом костюме. Сейчас на него смотрел румяный молодой  человек, узкий черный ремень туго стягивал поясок суконных брюк навыпуск,  темно-синяя плотной материи блуза была заправлена в брюки, ее воротник не имел  пуговиц и широко раскидывался, открывая шею. Все это Игорю понравилось. Жаль  только, что нижняя сорочка без воротника и ничего беленького нельзя выпустить.  Жаль еще, что его остригли под машинку: голова Игоря была немного торчком и  остриженная казалась чуть-чуть глуповатой. Но Игорь видел, что многие колонисты  носили прическу, прическа была и у Воленко, значит, это здесь можно.    

Игорь любил свое лицо. Больше всего ему нравились в нем  постоянная склонность к ехидной улыбке и чистый блеск небольших, немного  прищуренных глаз. Но сейчас что-то изменилось в его лице, хотя оно оставалось  таким же приятным. Может быть, оно стало серьезнее, может быть, удивленнее? Игорь  разобрать хорошо не мог. А все-тиаки в нем было что-то новое.    

Игорь уселся на диван и задумался. Очевидно, придется ему  жить в этой колонии им. Первого мая! Сколько времени? Год, два, три? Уходить  отсюда еще не хотелось. Он провел два года «на свободе». Деньги доставались  легко, попадались хорошие знакомые, но как-то так получалось, что радости от  всего этого было мало. Кино, конфеты, колбаса давно перестали его  удовлетворять. Больше всего надоела бездомность. Ночевки на вокзалах, в соломе,  в ночлежках, в притонах были одинаково отвратительны. Самые лучшие костюмы,  которые он покупал при удаче, очень быстро обращались в паскудную рвань.    

Получалось несолидно. В такой же рвани щеголяло большинство,  как он, «свободных» людей. Это некрасиво, это ни в какой мере на напоминало той  элегантной, блещущей остроумием и удачей жизни, которая так притягательна в  американских кинофильмах. Игоря раньше привлекал этот бесшабашный задор, блеск  таланта и смелости, благодарная борьба с сыщиками, такими же джентельменами, такими  же элегантными и смелыми. Черт его знает, в жизни получалось совсем не так.  Игорь мог проделывать захватывающие дух операции, но никакие сыщики против него  не выступали. Обыкновенный стрелок в полном вооружении или милиционер в своей  шинели один вытаскивал с вокзала или ночлежки целую кучу таких акул Нью-Йорка.  А потом нужно было разговаривать с Полиной Николаевной и ловить какого-то  безобразного и, в сущности, невинного козла. Эта жизнь не обнаружила в себе ни  одной привлекательной черты. Не было никаких преследований на автомобиле,  таинственных писем, трюков, блондинок с револьвером, направленным на человека в  маске. Ничего не было, кроме американской мечты. Игорю сейчас не хотелось  возвращаться в этот мир приключений.    

А что здесь, в колонии? Как пойдет жизнь? Ему выдали  спецовку, обязательно заставят работать. Он ничего не имеет против честных  трудовых рук. Но сам он никогда ничего не делал, и работать ему не хотелось. А  здесь, вероятно, гордятся: вот мы работаем! Надо все-таки разбираться: одному нравится,  другому не нравится. Игорю не нравилось. Впрочем, можно убудет попробовать.  Черт его знает, может быть, из него выйдет какой-нибудь токарь. С другой  стороны, его заставят и в школу ходить. Заведующицй этот, Захаров, конечно,  дока. Игорь не возражал против образования, особенно против высшего  образования. Но ему и раньше не нравилось учиться, не нравилась добродетельная  скука учителей, их мелочная придирчивость. Не нравилась и беспорядочно-шумная,  желторотая толпа школьников.    

Игорь думал долго, но не пришел к каким решениям. Впереди  все оставалось открытым. Самым открытым был вопрос о матери. К этому вопросу  Игорь давно не возвращался, так слабо егог тянуло пробираться к этому страшному  вопросу сквозь дебри расстояний и противоречий. Вопрос о матери — это вопрос  какого-то, черт его знает, отдаленного будущего, но, пожалуй, мать была бы  рада, если бы он приехал к ней в гости в парадной форме колониста и на пороге  отдал сдержанный строгий салют. Это у них шикарно. Но взгляд его упал на  спецовку, мирно лежащую на диване; спецовка пахнула очень сложным и скучноватым  будущим.    

Какие бывали блестящие, захватывающие дни, полные опасности  и остроты! Бывали. А сегодня что? Он сидит в этой красивой клетке, и его  стережет с винтовкой в руках какой-то сопливый Петька Кравчук. Хорошенькая  акула Нью-Йорка! Эту акулу сегодня будут просто потрошить школьными перочинными  ножиками.    

Игорь сумрачно встретил дежурного бригадира Воленко, который  пришел звать его обедать.    

     

 17. ПРИЯТНЫЙ РАЗГОВОР    

     

После обеда Игорь Чернявин был в школе. Его принял старик  учитель. Или он здесь назывался как-нибудь иначе?    

Учительская была красивая, большая и тоже с огромными  окнами. Но здесь были приспущены тяжелые гардины и на полу лежали ковры. Старик  учитель выбрал для разговора затененный угол, где стояли большой диван, два  кресла и маленький столик.    

Учитьель Игорю понравился. Пиджак его застегнут на все  пуговицы, очень чистый воротник рубахи, щеки гладко выбриты.и седые усы  привычно-умело, несколько даже кокетливо подкручены. Он напоминал Игорю  профессора из американской картины. Больше всего понравился вежливый склад речи  учителя. Он сказал:    

— Вы Игорь Чернявин? Я вас жду. Садитесь, прошу вас.    

Он тронул рукой спинку кресла, а когда Игорь сел, он  расположился рядом с ним на диване и, немного склоняясь вперед, сказал:    

— Меня зовут Николай Иванович. Напдо с вами выяснить.  Алексей Степанович говорил мне, что вы окончили семь групп, но это было,  вероятно, давно: некоторые жизненные обстоятельства, так сказать, мешали вам.    

Он остановил взгляд на Игоре с молчаливым вопросом. Игорь  сидел прямо в кресле, сложа руки на коленях, внимательно слушал.    

— Да, я два года не занимался.    

— Скажите пожалуйста, товарищ Чернявин, вы хорошо  учились?    

— Иногда хорошо, иногда плохо.    

— Я думаю, это зависело от разных посторонних причин,  способности вам не мешали?    

— Да, у меня были способности…    

— Разрешите, я вам предложу кое-что написать. Очень  важно узнать, как у вас с грамотностью. Пожалуйста. Вот вам бумага, чернила и  перо. Что бы вам такое предложить? Ну вот, если вы не возражаете? Напишите  коротко, очень коротко — вы ведь из Ленинграда? — напишите, что вам больше  всего нравится в Ленинграде — улицы, мосты, может быть, парки. Это вы можете?    

— Да, попробую.    

— Пожалуйста, а я займусь своим делом.    

Николай Иванович улыбнулся, чуть-чуть кивнул головой и  присел за большим столом посреди комнаты. Игорю понравилась тема.  Действительно, Ленинград было чем вспомнить. Игорь часто думал о родном городе  и грустил. В Ленинграде живет мать… Да и вообще Ленинград — шикарный город,  больше всего соответствующий его вкусам.    

Через полчаса Игорь вручил Николаю Ивановичу исписанный  лист. Николай Иванович достал большие черные очки и, вытянув губы, стал читать  работу Игоря. Прочитал один раз, прочитал второй раз.    

— Очень хорошо. Очень грамотно и интересно. Одна  ошибка, и то незначительная: колонна пишется через два эн.    

— Разве?    

— Да, через два, но этого в седьмом классе вы могли не  знать. А вот с математикой как?    

Игорь покраснел. Ничего не ответил. Так же вежливо Николай  Иванович попросил Игоря разделить дробь на дробь. Целую минуту Игорь  рассматривал написанное выражение, но карандаша в руки не взял.    

Николай Иванович от своего стола посмотрел на Игоря через  плечо.    

— Что же вы? Забыли?    

— Забыл. Представьте себе, совершенно забыл.    

Игорь поднялся с кресла. Он мог тоже показать пример  вежливости.    

— Я не буду больше затруднять вас, Николай Иванович.  Писать я могу, а все остальное забыл, алгебру забыл, биологию, всякую политику.  Я думаю, что… мне уже поздно учиться.    

Николай Иванович зашарил по карманам, нашел очки на столе,  надел их и сквозь очки посмотрел удивленно на Игоря:    

— Как вы странно говорите, товарищ Чернявин! Как это  можно так говорить? Какая там особенная премудрость! Забыли, это вполне  естественно. Будем вспоминать. Да садитесь, чего вы вскочили.    

Он снова усадил Игоря в кресло, придвинул стул, сел прямо  против него и, поглаживая свои колени, поглядывая вкось на яркие окна,  заговорил:    

— Я вам предложу такую программу. Учебный год  кончается. Сейчас нет смысла зачислять вас в школу. Мы сделаем просто: запишем  вас на следующий год прямо в восьмой класс. Только летом нужно будет  позаниматься. Я вам очень советую. У вас хорошие способности, нужно учиться. Вы  согласны со мной?    

— Я мог бы согласиться с вами. И даже… я вам  благодарен, понимаете? Но, может быть, я не останусь здесь до осени. Может  быть, мне в колонии не понравится.    

— То есть… вы уйдете из колониишколе-колонии    

— Да.    

Николай Иванович посмотрел на него поверх очков:    

— Куда же вы уйдете?    

— Там будет видно куда.    

— У нас никогда не было случая, чтобы уходили. Отсюда  может уйти только очень глупый, совершенно запущенный субьект. Я уверен, что вы  не уйдете, товарищ Чернявин.    

Этот старик, на румяных щеках которого уютными завитками  шевелились седые усы, был просто прелесть. Он говорипл с живым огоньком в  глазах, иногда делал паузу, чтобы найти более точное выражение, и в это время  егл глаза быстро бросались в сторону. Он не просто болтал, он задумывался,  соображал, но все это выходило у него без натуги и очень симпатично. Главным  образом он говорил о значении образования, о том, какие пути лежат перед  молодым человеком в Союзе, какое достоинство заключается в том, чтобы идти по  этим путям, как растет личность человека в учебной работе. Он думал сейчас об  Игоре Чернявине, и ни о ком другом. Он уважал Игоря Чернявина и с особым  удовольствием высказывал это уважение. И именно поэтому Игорь не захотел  покончить с ним разговор как-нибудь формально, хотелось и самому с такой же  искренностью и честным вниманием отнестись к собеседнику. И Игорь сказал:    

— Николай Иванович! Я не привык работать. Я никогда не  работал.    

Николай Иванович спокойно улыбнулся:    

— Да, это может быть. Вы еще так мало жили, и привычек  у вас мало.    

— А если не привыкну?    

Николай Иванович скрестил на животе пальцы и добродушно  рассмеялся:    

— Почему же? Это такая приятная привычка.    

— Приятная?    

— А как же? Очень приятная. Я вот работаю сорок лет, и  знаете, мне до сих пор нравится.    

— Ну да, так вы учитель!    

— О, пожалуйста! Если вы хотите быть учителем, это  очень хорошо. Но многие думают, что труд учителя самый неприятный. Это,  конечно, чепуха. Всякий труд очень приятная вещь. Вот вы увидите.    

— Попробую, — сказал Игорь и снова поднялся.    

— Попробуйте. Вам здесь помогут. У нас хорошие ребята.    

— Спасибо, Николай Иванович.    

— Все-таки, когда вы можете начать подготовку?    

— С первого июня?    

— Хорошо. Давайте с первого июня. Я вас запишу.    

Игорь поклонился Николаю Ивановичу. Николай Иванович  радушно, внимательно ему ответил. Володи Бегунка здесь не было, и некому было  скалить зубы по поводу обычной вежливости двух воспитанных людей.    

Игорь шел по двору и беспомощно оглядывался. Ему захотелось,  до зарезу хотелось встретить что-нибудь такое, что его возмутило бы, вызвало бы  злобу, протест, или хотя бы такое, над чем подмывало бы пошутить. Нельзя же в  самом деле: с утра, с самого утра он был предоставлен самому себе, а против  него стояла непонятная, уверенная и вежливая сила. В пять часов он будет принят  бригадой. Неужели и бригада с таким же спокойствием будет его обрабатывать?    

     

 18. РАЗГОВОР, НЕ ДЛЯ  ВСЕХ ПРИЯТНЫЙ    

     

В пять часов в «тихий» клуб пришел Воленко в сопровождении  высокого массивного юноши с лицом чрезвычайно добродушным, какие бывают только  у очень мягких, покладистых людей.    

Воленко сказал:    

— Товарищ Чернявин! Это твой бригадир Нестеренко.    

Только теперь Воленко позволил себе некоторую шутливость  тона и движения. Он немного иронически повел рукой и взглядом:    

— Сдаю его в полном порядке: остриженный, чистый и  вполне оборудованный. Спецовка вот лежит. Парадный костюм заказан. Пожалуйста!    

Видимо, Воленко надоело уже возиться с Чернявиным, и он с  облегчением передавал новичка бригадиру. Бригадир, понимая это, с такой же  сдержанной игрой склонился перед дежурным:    

— Очень благодарен, товарищ дежурный. Вы понимаете,  следующий раз и я вам приготовлю.    

Воленко отдал салют и удалился.    

В этой церемонии, торжественной и чуть-чуит шутливой, Игорь  почувствовал большую теплоту. Не вызывало сомнений, что Воленкол и Нестеренко  были очень дружны между собой, а сейчас в шутливых, чуть-чуть церемонных  поклонах они что-то играючи подчеркивали. Нестеренко в этой игре вовсе не  казался уже таким добродушным. У него был симпатичный голос, мягкого  баритонного оттенка, но слышно было, что этим голосом он умеет владеть. В его  обращении был небольшой привкус замедленного, украинского юмора. Но ту  выправку, какая была у Воленко, Игорь заметил и у Нестеренко.    

Впрочем, как только ушел Воленко, Нестеренко оставил всякую  игру.    

— Ты назначен в восьмую бригаду. Бригада сейчас в  сборе. Пойдем.    

Он направился к двери. Игорь остановил его:    

— Товарищ бригадир!    

— Что такое?    

Игорь взял в руки свою спецовку, так же, как и во дворе,  беспомощно оглянулся на окна, не вытерпел, растянул в улыбку свой ехидный рот:    

— Товарищ бригадир, вы учитесь?    

— В школе?    

— Да, в школе учитесь?    

— Во-первых, учусь в десятом классе. А во-вторых, не  называй меня на вы, товарищем бригадиром. Это у нас не нужно. Меня зовут Васей.    

— Разве? А я слышал, как обращаются к Воленко: товарищ  дежурный бригадир!    

— Это другое дело. Дежурный бригадир — у нас большая  власть. Он ведет день. Если он в повязке, с ним без салюта нельзя  разговаривать.    

— А зачем это нужно?    

— Видишь ли? Вот с тобой сколько он сегодня повозился?  Ты заметил? Сколько у него дела! Если каждый будет с ним рассусоливать, так он  ничего не успеет. А кроме того… какие же могут быть споры с дежурным?    

— А с тобой можно спорить?    

Нестеренко пожал плечами:    

— Со мной, конечно, можно. Только у нас это не в моде.    

— К тебе не нужно с салютом?    

— Иногда нужно. Потом узнаешь. Идем, бригада ждет.    

Они прошли мимо часового (стоял уже другой) и поднялись по  лестнице между цветов. На втором этаже проходил такой же светлый коридор,  только здесь на полу был не кафель, а паркет, он так же блестел, как и в  «тихом» клубе. Они остановились у двери, на табличке которой было написано:    

8-я бригада    

Нестеренко взялся за ручку двери, но раньше, чем открыть ее,  он обьяснил:    

— У нас две спальни по восемь человек. Вторая спальня  рядом.    

Спальня была большая. В ней стояло восемь кроватей,  красивых, окрашенных розовато-желтой краской. На кроватях лежали одеяла вишневого  цвета. Все постели находились в идеальном порядке. На кроватях никто не сидел,  никто даже не стоял рядом. Больше десятка мальчиков собралось вокруг большого  стола. У стены Игорь заметил диван, очень длинный и тоже, видимо, имеющий  претензию быть бесконечным, — очевидно, такие диваны в колонии любили.    

При входе Игоря и Нестерненко все повернули к ним головы.  Нестеренко остановился у дверей и сказал несколько торжественным голосом, в  котором Игорь все же услышал оттенок сдержанной шутливости:    

— Принимайте нового товарища. Рекомендую: Игорь  Чернявин.    

Все задвигали стульями, но не встали, а еще плотнее уселись  за столом, заботливо оставлля рядом два места для вошедших. Нестеренко сел на  один стул, хлопнул рукой по другому, приглашая Игоря:    

— Садись.    

Все вдруг притихли и с интересом ожидали, что будет дальше.  Глаза у Нестеренко вспыхивали иронически:    

— У нас такой обычай: когда приходит новенький, вся  бригада собирается и бригадир знакомит. Так у нас в колонии пошло издавна,  годков пять тому будет. И в это время бригадир должен всю правду сказать о  товарищах, как он думает, брехать нельзя. Когда и ты, Чернявин, будешь  бригадиром, тоже так будешь делать. Так вот видишь, они на меня и смотрят,  потому знают: пощады не будет.    

Все это Нестеренко говорил не спеша, добродушно, чуть-чуть  окая и растягивая слова.    

— Да начинай уже. Василь, довольно мучить!    

Это сказал самый младший в бригаде, беленький мальчик лет  четырнадцати, с тем аккуратным, чистеньким и умным лицом, какие часто бывают у  природных отличников по учебе.    

— Рогову невтерпеж, знает, что ругать буду.    

— Ругай, только пожалуйста, скорее.    

— И еще у нас обычай, никто не должен спорить и  обижаться. Какое бы слово не сказал бригадир — каюк! А новенький, вот, скажем,  ты, Чернявин, не должен воображать, а должен учиться, как правду говорить и как  правду слушать нужно. Понимаешь?    

Игорь Чернявин даже рот приоткрыл, и его лицо потеряло  последнее выражение остроумной ехидности.    

Нестеренко начал. Он показал на взрослого юношу, которому  было не меньше восемнадцати лет. У него был низкий лоб и жесткие волосы, не  признающие никакого пробора. Лицо расплывчатое, губошлепистое, а в то же время  и энергичное в движении, боевое.    

— Это Миша Гонтарь, слесарь по ремонту, хороший  слесарь, только в школе учиться не хочет. Дошел до пятого класса, а теперь  выдумал, что он уже ученый. Сдурел, приходится силой заставлять. Товарищ он  хороший, прямо скажу, хоть бы и все были такие товарищи, а только неряха —  никакого спасения. Куда ни повернется, или поломает что-нибудь, или набросает,  пойдет и забудет. Ему каждый день бриться нужно, а он три дня не брился. А  живет в детской колонии… Через него наша бригада по чистоте никак не может на  хорошее место выйти, а бригада хорошая. Он как наденет спецовку с утра, да еще  в цехе задержится, известно — слесарь по ремонту, так и в столовую в спецовке  прется, а там, конечно, ДЧСК скандал устраивает, и все на бригаду. Видишь? Если  Миша дежурит по бригаде, так мы к нему буксир назначаем, как к маленькому. Еще  у него недостаток: строя не любит, в ногу ходить не умеет, да и костюм парадный  на нем сидит, как на сундуке. Это нам, всей бригаде, конечно, очень грустно,  потому что, собственно говоря, пустяк, а он никак не справится. А слесарь он  хороший и товарищ тоже. Добрый и работать любит, самые пустяки остались, чтобы  человеком стать. Он хочет шофером стать, а каждый шофер образованный человек  должен быть. А теперь у него новая напасть: влюбился. Как же ему можно  влюбляться, когда прическу ему всей бригадой делаем — сделать не можем.    

Нестерненко все это проговорил сочно, основательно,  поглядывая на товарищей, а товарищи смотрели на Мишу. Очевидно было, что в  характеристике Миши все с бригадиром согласны, пожалуй, согласен и сам Миша. Он  даже не протестовал против информации о влюбленности.    

— Теперь дальше: Петр Акулин.    

Петр Акулин не улыбнулся. Как сидел боком, так и остался  сидеть. У него было худое простецкое лицо, покрытое густым деревенским  румянцем. Казалось, что лицо это не способно к улыбке.    

— Акулин у нас лучший токарь в колонии и в восьмом  классе лучше всех учится. И аккуратист, и дисциплину знает, и комсомолец первый  сорт. Будет летчиком по прошествии времени. Само собой, будет. Только корзину у  нас каждый имеет, и у него есть корзина. И никто никогда не запирает, такого  обычая нет в колонии. Акулин же три дня назад замок повесил, — некрасиво.  Либо ты воров боишься, либо тайну какую собираешься завести, кто тебя знает, а  только замки в колонии заводить не следует. Другое дело на заводе,  государственное имущество должно быть заперто для порядка, а в бригаде товарищи  живут, к чему здесь замок?    

Акулин не обернулся к Нестерненко, одну руку положил на  спинку соседнего стула, сказал невыразительно, тихо:    

— Я не от товарищей замок…    

— Знаем. Думаешь, у нас место свободное, новенького  пришлют, а он к тебе в корзину полезет. Конечно, полезет, если замок висит. А  зачем так думать: как новенький, так и вор. Мало ли чего там у каждого было — в  старой жизни! Чернявин тоже новенький, видишь, сидит с нами, так и по нему ж  видно: он к товарищу в корзину не полезет.    

Акулин убрал руку со спинки стула, прохрипел:    

— Сниму.    

В бригаде, притаившейся в ожидании, как будто все вздохнули.  На самом деле не вздохнули, а просто пошевелились.    

— Дальше: Александр Остапчин — помощник бригадира  восьмой бригады трудовой колонии им. Первого мая.    

Уже по тому, как торжественно произнес бригадир название  должности Остапчина, можно было заключить, что Остапчина в бригаде любят и  относятся к нему немножко насмешливо. И сам Александр Остапчин, услышаву свою  фамилию, мигнул, повернулся к бригадиру, положил голову на кулаки, поставленные  один на другой. У Остапчина большие карие, красивые глаза, чуть-чуть подернутые  веселой, маслянистой влагой.    

— Совсем человек как человек — и токарь неплохой, и в  десятом классе, и помбригадира, и прочее. Настоящий человек, а только одна  беда: трепач. Ох, и трепаться же любит, прямо хлебом не корми, а дай  поговорить. И хоть бы дело говорил, а то язык говорит, а он за языком бегает,  остановить не может и на правильную линию пустить тоже не может. И по сторонам  не смотрит: свой, чужой, совсем посторонний — ему все равно; он говорит и  непременно загнет куда-нибудь. Всей бригадой удержать не можем. Мечтает:  прокурором буду. Так разве можно, чтобы прокурор за собой не смотрел? Прокурор  если что скажет, так все к делу, да перед этим два раза подумает. А нашему  Александру всегда нянька нужна, чтоб его за полы хватала.    

Остапчин не смутился, не обиделся, его глаза по-прежнему  смотрели на Нестеренко, улыбались дружески, но в какой-то еле заметной степени  и нахально. Он как будто был даже доволен, что у него есть такой интересный  недостаток, и тоном полудетского каприза возразил:    

— А что я такое когда говорил?    

— А помнишь, приехала к нам женщина из Наркомпроса. А  ты ей такое натрепал, что она чуть не плакала.    

— Правду говорил.    

— Правду? Правду говоритьь тоже к месту нужно. Она  приехала познакомиться с нашей жизнью, и может, и поучиться хотела, значит, у  нее где-то там натерло, а ты речь… прямо с горы: ничего вы, наркомпросовцы, не  понимаете, все путаете, даром хлеб едите. Она потом спрашивает, кто это такой?  А я ей, конечно, ответил: не обращайте внимания, так себе, новенький, еще не  отесался.    

Колонисты расхохотались. Остапчин смущенно отвернулся, но  глаза его даже в этот момент не потеряли своей влажной улыбки.    

— Санчо Зорин, во! Он — сам видишь, какой!    

И действительно, Санчо был виден, как бывает виден насквозь  ясный апрельский день. Услышав свое имя, он немедленно взобрался с ногами на  стул. А бригадир сказал ему с добродушной строгостью:    

— Чего ты с ногами на стул залез? Чернявин, он назначается  твоим шефом, давно тебя ждет. Будет твоим шефом, пока ты получишь звание  колониста. Будет тебя всему учить и на общем собрании докладывать на звание  колониста. Человек он горячий, а только не всегда справедливый бывает. Если ему  вожжа попадет под хвост, так никакого удержу нет. Ты на это не обращай  внимания.    

Игорь кивнул и засмотрелся на Зорина. А Зорин уже кивал ему,  и моргал, и всем лицом рассказывал о чем-то. Лицо у него было острое, живое,  быстрое. В течение одной секунды он успевает отзваться на все впечатления, всем  ответить и у всех спросить. И сейчас каким-то чудом он успел показать  бригадиру, что он благодарен ему за правду и постарается поменьше горячиться,  что он видит любовь к себе всей бригады и отвечает ей такой же любовью, что он  поможет Чернявину сделаться хорошим колонистом и что Чернявин не должен робеть.  Это лицо больше рассказывало о Зорине, чем мог о нем рассказать бригадир.    

Нестеренко перешел к другим, их было еще шесть человек, все  юноши шестнадцати — восемнадцати лет. Нестеренко всех их признал хорошими  мастерами, прекрасными товарищами и колонистами, но в каждом отметил и  недостатки, отметил в упор, улыбаясь сдержанно, выбирая и округляя слова, но в  то же время не скрывал и досады, требовательной и вьедливой. Лиственному Сергею  он приписал слишком большую любовь к чтению, послужившую причиной того, что  Лиственный ходит «как сумасшедший». Широкоскулому, белобрысому, нескладному  Харитону Савченко — вялость характера. Борису Яновскому, кучерявому  брюнету, — наклонность к запирательству и брехне. Всеволоду Середину —  пижонство, Данилу Горовому — неуязвимость характера и излишнее хладнокровие.    

Все слушали бригадира молча, никто ничего не возражал, но  когда он окончил, все загалдели, засмеялись, напомнили друг другу самые вредные  детали характеристик и напали даже на Нестеренко с разными дополнительными  вопросами. Но Нестеренко не долго их слушал:    

— Чего крик подняли? Дайте же кончить. Познакомтесь вот  с Чернявиным, забыли, что ли?    

Александр Остапчин закричал:    

— Ты про нас можешь рассказывать, а про себя ничего не  сказал? Когда я буду бригадиром, я про тебя расскажу.    

— Вот я и подожду, когда ты будешь бригадиром, тогда и  про меня скажешь, хотя я так полагаю, что ничего умного не скажешь. Принимайте  Чернявина!    

— Да уж приняли! Чернявин, руку! — Остапчин  размахнулся своей рукой. — Санчо, довольно тебе там, бери человека в  работу. Смотри, какой хороший материал для комсомольца.    

Все посмотрели на Игоря, и этим моментом Игорь  воспользовался:    

— Синьоры! Вы понимаете, я очень благодарен вам, что  приняли меня к себе. Только вы понимаете… про вас вот товарищ бригадир все  рассказал, а про себя я сам должен рассказать, правда?    

Кое-кто улыбнулся. Акулин посмотрел подозрительно. Гонтарь с  осуждением, Нестеренко сказал:    

— У нас нет такой моды, чтобы новенький о себе  рассказывал. Да тебе и нечего рассказывать. Какой ты человек мы и сами увидим.  А кроме того, не нужно говорить «синьоры». Понял?    

— Понял, товарищ бригадир, виноват, товарищ Нестеренко.    

— Иди сюда, Чернявин, — Санчо Зорин ожидал его в  углу комнаты. — Вот твоя кровать, вот твоя тумбочка, все хозяйство. Мыло и  зубной порошок получишь у помощника бригадира Остапчина. Два дня будешь  отдыхать, а потом за дело. Вечером я тебе что-нибудь расскажу. Ты в каком  классе будешь?    

— В восьмом.    

— Здорово. И я в восьмом. А вообще — ты свободный  гражданин! Куда хочешь!    

Санчо широким жестом показал на окно. За окном было поле, а  на самом горизонте виднелись постройки города.    

     

 19. ОН ЕЩЕ СЫРОЙ    

     

Вечером Игорь Чернявин заснул не скоро. Постель была свежая,  прохладная, чистая, такая постель была у него только тогда, когда он жил еще  дома; заснуть в такой постели показалось ему высшим блаженством. В эту минуту  ему хотелось выразить кому-то благодарность и за эту постель, и за чистое  белье, и за новый симпатичный костюм, и за узкий черный пояс. Кого только  благодарить? Алексея Степановича? Воленко? Восьмую бригаду? А может быть,  просто Советскую власть? Но о Советской власти Игорь Чернявин имел самое  сложное представление. От школы остались чисто словесные образы, от Ленинграда  — неясное, забытое ощущение детства, зато в «вольной» жизни Советская властьь  вспоминалась — власть строгая, требовательная и настойчивая: милиционеры,  стрелки, воспитатели в приемниках, люди в белых халатах. Изо всей Советской  власти наиболее покладистым и безобидным существом была Полимна Николаевна, но  он вспоминал ее остренькое и умненькое лицо с острой неприязнью. А здесь, в  колонии, он ощущал Советскую власть очень сложно, в непонятном, густом  экстракте; трудно даже было разобрать, где она находилась. Конечно, Алексей  Степанович, конечно, Николай Иванович. Но Санчо только что рассказывал: все эти  дома наново построены на чистом поле. Все сделано наново: и цветники, и  зеркала, и паркет. Санчо говорил: ничего старого, все Советская власть сделала.  И по словам того же Санчо выходило, что Советская власть — это не только  Алексей Степанович и учителя, но еще и они, все колонисты. Санчо так и говорил:  мы сделали, мы купили, мы решили, мы постановили. Выходит так, что и сам Санчо  Зорин тоже Советская власть. И Володя Бегунок!    

Да… Хитро придумано: восьмая бригада даже корзинок запирать  не хочет — фасон! А черт возьми, действительно хитрый фасон, ни за что в чужую  корзину после этого не полезешь. Рыжикова бы сюда, интересно посмотреть, как он  эти корзинки обчистит? Разумеется, Рыжиков — дрянь, это и говорить нечего. А  все-таки здесь они здорово спелись. Сидит Алексей Степанович в кабинете, и не  видно его, а кругом начальство; даже этот лобастый Петька тычет нахальными  глазенками в щетку и требует — вытирай! Всякие у них обычаи, фасоны, и все это  только для того, чтобы свободному человеку, Игорю Чернявину, заморочить голову.    

Игорь согласен, что и кровать на сетке, и свежая простыня, и  пододеяльник — хорошие вещи, но Игорь понимает и другое: такими хорошими вещами  покупается покорность, особенно если человек попадается жадный на все эти  удовольствия. И папаша, вероятно, на это рассчитывал, однако у папаши не вышло.  Что же? Можно поспать и в хорошей постели, пускай, но посмотрим, чем это  кончится. Вот, например, работать. Николай Иванович говорит: приятная штука. А  если неприятная? Ему хорошо в чистом костюме поучать там… в классе. А если они  заставят доски строгать, покорно благодарю, синьоры! Допустим, не захочу.  Выгонят? Интересно. Какой позор для трудовой колонии Первого мая! Одного  человека — Игоря Чернявина, не какого-нибудь там бандита, а скромного  интеллигента и джентельмена не смогли заставить работать. Не справились!  Интересно, как они будут выгонять? Игорь Чернявин представил себе расстроенные  физиономии восьмой бригады. Ох, как им будет досадно! Сколько они здесь  нахитрили, вежливость какая, простыни какие, «обычаи», а купить не купили.  Игорь Чернявин может прожить и без их досок. Он вспомнил некоторые свои самые  остроумные комбинации. Сколько в них было вдохновения, привлекательных,  забавных, неожиданных поворотов! Никакие свежие постели с ними сравняться не  могут, потому что в этих поворотах — свобода.    

Все-таки Игорь счастливо потянулся, вкусно свернулся  калачиком и заснул, так и не разрешив противоречия приятных вещей и неприятных,  хотя и гордых, мыслей.    

Когда утром он открыл глаза, было уже светло. Перед этим ему  снились надоедливая трубная музыка и пожар. На пожаре было много огня, шума и  треска, Игорь в какой-то толпе куда-то спешил, а в уши бил настойчивый, звонкий  голос:    

— Слышишь? Слышишь?    

Игорь открыл глаза. Перед ним стоял беленький, чистенький  Рогов и звенел:    

— Слышишь, Чернявин, вставай!    

Рогов увидел открытые глаза Игоря и повторил уже спокойнее:    

— Вставай, сейчас уборку начнем.    

Другие колонисты восьмой бригады чуть-чуть суматошились,  входили и выходили с полотенцами, убирали постели, взбивали подушки. Рогов  мотался по спальне с белой тряпкой в руках, вытирал пыль. Он прыгал от стульев  к подоконникам, заглядывал в тумбочки, подскакивал к верхней перекладине  дверей, продевал руку за батареи отопления, возился у портретов, потом застыл у  какой-то кроватной ножки. Игорь закрыл глаза; хороший, счастливый, теплый сон  снова к нему возвратился…    

— А чего этот спит?    

Игорь узнал голос Нестеренко и глаз не открыл.    

— Ты будил его, Рогов?    

— Да, будил. Он же проснулся!    

Игорю стало интересно, что эти представители Советской  власти будут делать, если он не встанет? Вот просто не встанет, да и куда ему  спешить? Даже по здешним «обычаям» он два дня не должен работать. Он снова  услышал над собой голос Нестеренко:    

— Чернявин!    

Помолчал и опять:    

— Чернявин!    

Сильная рука легла на его плечо, плечо заходило взад и  вперед. Игорь открыл глаза:    

— А что?    

— Давно сигнал был.    

— Какой сигнал?    

— Сигнал «вставать»! Тебе вчера Санчо обьяснял?    

Игорь повернулся на спину, улегся поуютнее, показал  бригадиру свою широкую ехидную улыбку:    

— Обьяснял, да я не все разобрал!    

— Так вот я тебе говорю: был сигнал «вставать»!    

— Это несущественно, товарищ!    

Нестеренко вытаращил на него большие свои серые глаза,  полные удивления. Рогов натирал пол и подскочил к ним на босой ноге. Наконец,  Нестеренко нашел слова, нашел с таким замедлением, что у Игоря даже смех начал  срываться.    

— Что ты там мелешь? Смотри: несущественно! Сейчас  поверка будет!    

Игорь повернулся на бок и руку подложил под щеку:    

— Это тоже малосущественно.    

В спальню влетел Санчо Зорин и закричал:    

— Товарищ бригадир! Уборка нижнего коридора сдана мною  на пять!    

Но бригадир находился в таком недоумении, что не услышал  рапорта: он сказал Игорю грубоватым голосом:    

— А это будет существенно, если я тебя поясом потяну?    

Игорь ответил спокойно    

— Это будет существенно, но незаконно.    

— Ах ты, панское зелье!    

Одеяло и пододеяльник куда-то полетели с Игоря. Ничем не  прикрытый, он почувствовал себя в смешном положении и хотел уже вставать, но  снаружи долетели звуки нового сигнала. Рогов соскочил со своей щетки и  вскрикнул:    

— Ой, лышенько! Уже поверка!    

Он бросился к ботинкам. Все колонисты завертелись перед  зеркалом, поправляя прически, сегодня они были как один одеты в школьные  костюмы. Игорь знал, что вся бригада до обеда работает в школе. Приведя себя в  порядок, все спешили занять место на свободном участке спальни — выстраивались  в просторный ряд. Нестеренко беспомощно оглянулся, Санчо подбежал к нему:    

— Да закрой ты его, ну его к черту! Сегодня Клава  дежурит!    

— Клава? Ну, что ты скажешь!    

Нестеренко набросил одеяло на Игоря. Сообщение о Клаве и  Чернявина привело в ужас. Оказаться перед девушкой в одном белье! Поэтому он  охотно подхватил одеяло и закутался с головой, но оставил щель, чтобы видеть.    

Нестеренко быстро обошел спальню, потрогал пальцем  подоконник, заглянул под кровать, спросил:    

— Санчо, не знаешь, Алексей будет на поверке?    

— Алексей спозаранку в город уехал.    

Из коридора влетел Рогов, шепнул: «Поверка идет!», стал на  свыое место в ряду. Открылась дверь, Нестеренко громко скомандовал:    

— Бригада, смирно! Салют!    

Игорь увидел, как ряд колонистов вытянулся, повернул головы  к дверям, поднял правые руки. Нестеренко стоял отдельно против двери. Сияя золотом  тюбетеек, вензелями на рукавах, белизной широких воротников, вошли невысокая  девочка лет пятнадцати-шестнадцати и мальчик гораздо моложе ее. За ними  голоногий Володя Бегунок с трубой, в парусовке, направил любопытные,  загоревшиеся глаза на необычную фигуру в постели.    

У дежурного бригадира Клавы Кашириной очень хорошенькое,  нежное, немного полное лицо, темно-русые кудри из-под тюбетейки и ясные, хоть и  небольшие, серые глаза. Она, очень серьезная, строго стояла перед высоким  Нестеренко и смотрела на него вверх из-под чистенькой, розовой руки.    

Нестеренко сделал шаг вперед:    

— Товарищ дежурный бригадир! В восьмой бригаде трудовой  колонии им. Первого мая все благополучно. Не поднялся к поверке Чернявин!    

Клава бросила быстрый, по-женски лукавый взгляд на лежащего  Игоря и сказала замечательно красивым, высокого серебрянного тона голосом:    

— Здравствуйте, товарищи!    

Шеренга дружно ответила ей:    

— Здравствуй!    

И после этого шеренга разошлась. Заговорили, засмеялись.  Центральной фигурой сделался вдруг мальчик в повязке с красным крестом — ДЧСК —  дежурный член санитарной комиссии. Сегодня в роли ДЧСК — Семен Касаткин. Ему со  всех сторон говорят:    

— И здесь смотрите.    

— Пожалуйста!    

— Будьте покойны!    

Но Касаткин не улыбается. У него придирчивый взгляд, и он  рыщет по всей спальне, заглядывает в корзины, щупает батареи. В руке у него  чистый носовой платок, он пользуется им в качестве контрольного приспособления.  Но всякий раз, когда он подносит платок к глазам, пыли на платке не  обнаруживается, и восьмая бригада торжествующе «агакает». За пальцами ДЧСК и за  его платком особенно напряженными глазами следит сегодняшний дежурный по  бригаде Олег Рогов. От волнения его аккуратная прическа растрепалась, и ДЧСК  издевательски спрашивает:    

— А почему ты сегодня не причесывался?    

Рогов с некоторым страхом поглядывает на Клаву и отвечает:    

— Да понимаешь, беспокойства столько!    

Потерявший надежду «поймать» бригаду, Касаткин задирает  голову к лампочке:    

— А лампочка, кажется, в мухах!    

Ему отвечают хором:    

— Да это разве мухи? Это точки такие! Каждое дежурство  спрашивает.    

Стекло такое!    

А Игорь Чернявин в это время крепко спит. Черт его знает,  дежурство хорошенькой Клавы им абсолютно не было предусмотрено. По движению  голосов Игорь чувствует, что Клава уже стоит у его постели. И если секундой  раньше Игорь еще дышал, как дышит каждый крепко спящий человек, то сейчас и  дышать перестал. Серебрянный голос Клавы спрашивает:    

— Может, он заболел? Касаткин, проверишь потом.    

Касаткин отвечает негромко:    

— Есть проверить!    

Но Нестеренко не может забыть «это несущественно».    

— Кто заболел? Чернявин? Ты послушала бы, как он перед  поверкой разговаривал. А потом взял и заснул сразу.    

Клава тронула плечо Игоря:    

— Чернявин! Чернявин, как тебе не стыдно?    

Но Игорь не дышит и в самой далекой глубине души проклинает  свой вздорный характер. Он невольно, сквозь досаду, представляет себе, как это  было бы красиво, если бы он сегодня, хоть и новенький, самым точным образом  отсалютовал этой девушке и вместе со всеми крикнул бы ей: «Здравствуй!» Очень  возможно, что она обратила бы внимание на его оригинальное лицо и ехидную  улыбку. Неужели она еще будет его тормошить? С облегчением он слышит голос  своего шефа Санчо Зорина:    

— Да брось его, Клава! Пускай лежит. Он еще совсем  сырой!    

Игорь слышит, как легкие шаги удаляются от его постели. Он  приоткрывает глаз, видит движение к двери и снова закрывает глаз, потому что  встречает карий, веселый и все понимающий взгляд Володьки Бегунка.    

     

 20. НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ    

     

Через час Игорь Чернявин весело вошел в столовую. Только  остриженная под машинку голова несколько смущала Игоря, костюм у него самый  новый, пояс самый изящный, лицо у него самое интеллигентное и интересное.  Заканчивала завтрак первая смена, которая должна отправиться в школу. Игорь  знал, что Нестеренко на него зол, ожидаются неприятные разговоры, но, с другой  стороны, его продолжала увлекать роль остроумного протестанта. С уверенной  грацией Игорь проходил через просторную, светлую, украшенную цветами, столовую.  Скатерти сияют такой белизной, точно их сегодня переменили, или это утреннее солнце  так радостно светит?    

Из столовой многие уже выходили. Игорь не заметил  насмешливых взглядов, направленных на него. Он знал свое место за столом и свое  исключительное право на него. За этим столом, кроме Игоря, сидят Нестеренко,  Гонтарь и Санчо Зорин. Действительно, Нестеренко и Санчо на своих местах, уже  поели и разговаривают. За другими столами только одиночки заканчивают завтрак,  а в конце столовой, возле Клавы Кашириной, вертится Володя Бегунок — самый  верный признак того, что сейчас будет сигнал на работу. Но Игорь еще не  работает, поэтому он весело подходит к столу и говорит свободно:    

— А вот и мое местечко!    

К удивлению Игоря, Нестеренко ничего укорительного на это не  сказал, напротив, спросил по-своему добродушно:    

— Выспался?    

— Ох, и хорошо выспался! Меня будили, кажется?    

— Кажется будили.    

— Я что-то там такое говорил?    

— Что-то говорил.    

Санчо отвернулся к окну. Откуда-то взялся возле окна Миша  Гонтарь и сердито посматривает на Игоря. Нестеренко увидел подходившую к ним  Клаву и вежливо приподнимается навстречу:    

— Спасибо, Клава, за завтрак. Хорошо накормила.    

Это Игорю нравится. Санчо ему вчера рассказывал, что  существует правило — за пищу благодарить дежурного командира.    

— Не стоит, — говорит Клава.    

Она смотрит на ручные часы и кивает Володьке, следующему за  нею, как тень:    

— Через минуту можешь давать.    

Володька проделал трубой движение, отдаленно напоминающее  салют. Нестеренко говорит ему тихо:    

— Вот я скажу Алешке, как ты отвечаешь. Он тебе  завинтит гайку.    

Володька серьезнеет, краснеет и спешит к выходу, кстати, у  него и дело есть.    

Нестеренко недовольно обращается к Клаве:    

— Ты, Клава, распускаешь пацана. Он мне так не ответил  бы!    

Клава улыбается. У нее прекрасные зубы, и она еще краше в  улыбке:    

— Да я и не заметила. И не привыкла. Второй раз дежурю.  А это кто? Ты — Чернявин?    

Чернявин вежливо поклонился.    

— Почему ты прикидываешься в спальне? Такой большой, а  прикидываешься, как ребенок.    

Краска заливает лицо Игоря. Он хотел бы видеть в Клаве  только хорошенькую девушку — и не в состоянии. Черт его знает, как получается,  но никак он не может забыть о том, что она дежурный бригадир. Неужели шелковая  повязка производит такое сильное впечатление? Игорь что-то лепечет, начинает  сбиваться:    

— Бывает… товарищ…    

— Как это так «бывает»? А чего ты в столовую пришел?    

— С вашего разрешения… кушать.    

— Кушать! Разве тебе не обьяснили? Опоздать можно не  больше, как на пять минут. Раздача кончена двадцать минут тому назад. Столовая  готовится для второй смены. Тебе обьяснили?    

— Мне говорил товарищ Зорин, но я выпустил из виду.    

— Выпустил из виду?    

Не дождавшись его ответа, Клава тронулась к выходу.    

Это возмутило Игоря. Она говорить с ним не хочет! Неужели  они здесь воображают, что ему неизвестны советские законы?    

Игорь сделал шаг вперед и очутился перед Клавой:    

— Позвольте, выходит так, что вы меня лишаете завтрака?    

— Вот какой ты чудак! Ты сам себя оставил без завтрака.  Почему ты не пришел?    

— Значит, я без завтрака?    

Нестеренко сказал мечтательно, глядя в сторону:    

— Это малосущественно.    

Игорь взялся за спинку стула, произнес медленно, веско, так,  как он разговаривал с начальником почты:    

— Оставление без пищи все-таки запрещено. Мне это  хорошо известно.    

Зорин пришел в восторг. Быстрой рукой он дернул по своей и  без того всклокоченной шевелюре и сказал звонко:    

— Верно, товарищ! Ты на Клаву пожалуйся.    

— Обязательно! Имейте в виду, товарищ дежурный  бригадир, я буду жаловаться. Кому у вас нужно жаловаться?    

В таком же тоне, с прибавкой небольшой дозы невинности,  Зорин ответил:    

— Общему собранию.    

Нестеренко и даже Клава громко рассмеялись. Только Зорин был  серьезнее:    

— А ничего! Что ж тут такого? Он имеет право…    

Но и Зорин не выдержал и захохотал уже в полную силу.    

На дворе заиграли сигнал. Клава быстро направилась к выходу.    

Игорь посмотрел ей вслед, бросил гневный взгляд на Зорина,  но и сам не выдержал: улыбнулся.    

     

 21. РУСЛАН    

     

После «завтрака» Игорь в очень скучном настроении отправился  осматривать колонию. Голод его не беспокоил. Во время своей свободной жизни он  привык вкушать пищу независимо ни от каких расписаний и даже независимо от  аппетита, а исключительно по обстоятельствам. Его больше задело насилие,  произведенное над ним этой смазливой девчонкой, которая не только не проявила  интереса к его оригинальной наружности, но еще вздумала поучать его.    

Выйдя из здания, Игорь даже с некоторым удовольствием нашел  и формулу осуждения: они здесь гордятся своими порядками, салютами и вензелями;  воображают себя Советской властью, а на самом деле — обыкновенные бюрократы. На  своем веку Игорь насмотрелся таких бюрократов. «Скажите пожалуйста, почему  деньги присланы как раз на эту станцию?» Опоздать к завтраку можно только на  пять минут, а если опоздаешь на шесть минут, сиди голодный. И они собираются  воспитывать Игоря Чернявина! Кто знает, захочет ли еще Игорь Чернявин, чтобы из  него тоже бюрократа сделали. И все бюрократы говорят: можешь жаловаться.    

Так размышлял Игорь Чернявин, проходя по дорожке цветника.  Цветы его мало радовали. Собственно говоря, можно было выйти из цветника и  отправиться по дороге в город. К сожалению, у него не было никаких планов,  никакого начатого дела, а во-вторых, можно уйти и завтра.    

Игорь прошел цветники и свернул вправо. Здесь начинался лес.  На его опушке — новое каменное здание. Оно было пристроено к глагольному концу  того дома, из которого Игорь вышел, и соединялось с ним висячим закрытым  мостиком. Санчо рассказывал ему об этом здании. В нем будут новые спальни,  только спальни. А в старых спальнях будет школа, а в теперешней школе еще  что-то будет. Игорь уже забыл. Вообще, строительство. Санчо, захлебываясь от восторга,  называл какие-то цифры: двести тысяч, триста тысяч. Санчо в то же время и  возмущался: кто-то где-то ассигнует деньги на новые спальни и на прием новых  ребят, а на производство никто не хочет давать ни копейки, колонисты сами об  этом должны подумать. Ребят можно набрать, а работать где? Надо развивать  производство. Слово «производство» Санчо произнес с уважением, восторженно  вспоминал Соломона Давидовича Блюма, но тут же и посмеивался над ним. Вообще, у  них только снаружи все это прибрано, а что на самом деле, кто их разберет.  Вчера перед сном вся бригада потешалась, вспоминая какой-то стадион. И  Нестеренко сказал:    

— В такой колонии такой стадион! Что это такое?    

Игорь прошел мимо нового здания. Оно было уже закончено,  блестели стекла в оконных переплетах.    

Дальше был разработан парк, проведены широкие дорожки,  посыпанные песком, стояли чугунные скамьи. Санчо и об этом парке рассказывал с  энтузиазмом. Подумаешь, большое дело: дорожки и гимнастический городок.  Посмотрели бы они, какие гимнастические городки в Ленинграде. А то:  собственными руками! И еще пруд какой-то! Довольно запутанная сеть дорожек  куда-то заметно спускалась. Ага! Вот и пруд! По берегу пруда тоже идет дорожка  и тоже стоят скамейки. Пруд небольшой, над ним нависли деревья, кое-где на берегу  сделаны деревянные ступени.    

Игорь присел на скамью, а потом подумал: почему бы ему не  искупаться. Он разделся и полез в воду. Воды была прохладная, ласковая и пахла  чем-то особенным, духов они напустили в пруд, что ли? Нет, это пахнет мята, все  берега заросли мятой. Игорь выплыл на середину; попробовал достать дно, не  достал, внизу вода была ледяная. Перевертываясь в воде, Игорь заметил движение  у скамьи, где он оставил одежду. Он подпрыгнул, посмотрел, подплыл поближе. На  берегу столя, заложив руки в карманы спецовки, и смотрел на него коренастый  парень, стриженный тоже под машинку, наверное, новенький. Он крикнул:    

— Холодная вода?    

— Хорошая.    

— Полезу.    

Через минуту он с разгона бултыхнулся в воду, и скоро его  стриженная голова очутилась рядом с Игорем:    

— Ты что, колонист. — спросил он.    

— Да, в этом роде.    

— Новый, что ли? Что-то я тебя не видел.    

— Со вчерашнего дня.    

— Ага!    

— А ты?    

— А я две недели.    

— Тоже новый?    

— Тоже.    

— Ну и что?    

— Удирать буду.    

— Да ну?    

— Честное слово! Ну их к чертям!    

Он перевернулся в воде, выставил зад, подрыгал ногами:    

— Холодная! Я — одеваться!    

Они подплыли к берегу. Натягивая штаны, Игорь спросил:    

— А тебе есть куда удирать?    

— Да у меня папан в городе. Только он — сволочь. Я к  нему не пойду. Я у него облигаций на пять сот рублей стырил, так он такой хай  поднял, в милицию потащил. А сам ответственный работник, как же — Заготзерно  какое-то. Меня сюда и спровадили.    

— Ты уже работаешь?    

— А как же, приспособили. Социализм, говорят, строим.  Ну и стройте!    

— А почему ты сейчас гуляешь?    

— Да какой там социализм! Материалу нету! Меня на  шипорезный поставили. Станок, правда, мировой, так материалов нету. Да ну их…    

— Как твоя фамилия?    

— Фамилия у меня еще ничего: Горохов. А вот имя… Куда  их головы торчали? Руслан!    

Игорь рассмеялся. Горохов тоже осклабился. У него было очень  простое, прыщеватое, носатое лицо, и нос был гораздо красивее всего остального.  Когда он смеялся, зубы показывались разной величины и направления и даже  разного цвета.    

— Руслан! Я пока не читал «Руслана и Людмилу», так еще  ничего, терпел, а как прочитал!.. Ты читал?    

— Читал.    

— С моей мордой! Руслан! Так это им, понимаешь, нужно,  а как ассигнаций паршивых на пятьсот рублей, так в милицию побежали!    

— Я тоже, наверное, уйду, — сказал Игорь.    

— У тебя тоже родители?    

— Мои далеко — в Ленинграде.    

— К ним пойдешь?    

— Нет, к ним не пойду.    

— А куда?    

— А ты куда?    

Они сели на скамью, глянули друг на друга, улыбнулись  неохотно. Руслан задумался:    

— Черт их знает… может, они и правильно…    

— Кто?    

— Да… эти… тут. А только нельзя так: все это ходи по  правилам. По правилам и по правилам. И тащат тебя в разные стороны. И вякают, и  вякают: в стрелковый кружок, в драматический кружок, в изокружок! «Учиться  необходимо!» А я хотел в оркестр, так у них тоже правила.    

— А ты говорил: удирать будешь.    

— И убегу, а что ж ты думаешь? Терпеть буду? Хотел в  оркестр — «подожди», в оркестр принимают только колонистов.    

— Так ты же колонист?    

— Черта с два! Тебе разве не рассказывали? Черта с два!    

— Что-то я слышал… звание колониста…    

— Звание колониста. Ты не колонист, а воспитанник. Ого!  Тебе, может, и пошьют парадный костюм, так без этого… на рукаве… без знака. И  наказывать тебя можно как угодно: и наряды, и без отпуска, и без карманных  денег. Алексей что захочет, то и сделает. И из бригады в бригаду, и на черную  работу погонит… И в оркестр нельзя.    

— Черт знает что, — протянул Игорь  удивленно. — И долго это так?    

— Самое меньше четыре месяца. А потом, как бригада  захочет. Бригада должна представить на общее собрание, а на собрании, как по  большинству решат. А на собрании известно кто — комсомольцы. Там где-то по  секрету поговорят, а ты и не знаешь.    

— А почему же в оркестр только колонисты?    

— А кто их знает, почему? Да еще знаешь какое правило:  в оркестр можно, допустим, колонисту, а из оркестра черта с два!    

— Нельзя?    

— Боже сохрани! Так уж до смерти и оставайся  музыкантом. Понимаешь ты, порядки? Допустим, мне надоело — нет, играй! Все  равно убегу.    

Руслан отвернул обиженное лицо к глубине парка, задумался:  задумался и Игорь. Слышно было, как за парком шумело машинное отделение.  Какие-то еще звуки долетели оттуда: не то детские крики, не то лай собак. Потом  звонко ударило один раз, другой и пошло ритмично звенеть дальше. Руслан вытянул  шею, встревожился.    

— Ты в какой бригаде? — спросил Игорь.    

Руслан не расслышал:    

— А?    

— В какой ты бригаде? В первой? У Воленко?    

— У Воленко. Кажется, лес привезли. Говорили, привезут.    

— Воленко хороший бригадир?    

— Они тут все одинаковые. Побегу. Это лес привезли.    

Руслан прыгнул через кустики на соседнюю дорожку. Игорь  посмотрел ему вслед: синяя куртка Руслана далеко уже мелькала между деревьями.    

     

 22. СТАДИОН ИМЕНИ БЛЮМА    

     

Игорь тоже направился на «производственный двор», как  говорили в колонии. Санчо уже рассказывал ему, что в колонии есть несколько  мастерских. Недавно приехал новый заведующий производством, так уже не будут  мастерские, а будут цехи: механический, литейный, машинный, сборочный и  швейный. Игорь никогда не видел никакого производства и не интересовался этим  делом, поэтому он ничего не понял во всех этих названиях, догададывался только,  что в швейном что-то шьют. Но теперь выходило так, что и ему придется работать  в каком-нибудь цехе. Он решил посмотреть, что это за «производственный двор».    

Через парк, идя по тому же направлению, куда побежал Руслан,  Игорь, действительно, вышел на новый двор, видно, недавно расчищенный из-под  леса: кое-где стояли еще пни, а в других местах, в огромных ямах, валялись  выкорчеванные могучие корневища. Двор был громадный и весь забросан, трудно  было разобрать чем. Здесь было много бревен, досок, балок — все это в  беспорядке, вперекос, перемешано с углем, железом разного сорта, с опилками,  стружками, пустыми бочками из-под извести. Вокруг двора стояло несколько  приземистых деревянных строений, похожих на сараи, но через крыши их выходили  трубы, а из труб валил дым самых разнообразных оттенков и густоты,  следовательно, это были не сараи. В одном из строений, более солидном, что-то  делали с деревом, и дереву было, видимо, неприятно: оттуда неслись стоны и  вопли самых разнообразных оттенков: тихие, гулкие, низкие звуки — звуки  привычного и безнадежного протеста; звуки нервные, визгливые, раздражительные;  наконец, время от времени вырывался настоящий вопль, отчаянный,  душераздирающий, невыносимый. Возле этого здания стояло несколько длинных  подвод, рабочие сбрасывали с них доски.    

Выйдя из парка, Игорь остановился, выбирая, как легче  пройти, и рядом с собой увидел группу людей: Алексей Степанович без шапки, в  сапогах и военной рубашке хаки, Витя, Клава Каширина и еще двое. Один из них  полный, с брюшком, с круглой головой, выбритой начисто, а может, быть, просто  лысый. Игорь догадался: это и был знаменитый заведующий производством — Соломон  Давидович Блюм. Он торжественно показывал рукой на широкое, приземистое,  барачного типа здание, выстроенное недавно, и тем не менее производящее  отталкивающее впечатление. Трудно было установить, из чего оно сделано: из  обрезков, щепок, старой фанеры, глины? Покрыто оно тоже весьма странной смесью  из самых различных материалов: железа, фанеры, толя, а в одном месте  красовалось даже несколько рядов черепицы. Это было очень длинное здание, и  именно поэтому бросалась в глаза его несуразность: здание довольно круто  спускалось в сторону пруда, и его наклонная, скошенная конструкция дико  противоречила всякому привычному представлению о строении.    

Как будто пораженный этим внезапным величием, Захаров стоял  на опушке парка, шевелил руками в карманах галифе и смеялся:    

— Да-а! Я приблизительно предчувствовал нечто подобное,  но… все-таки…    

Витя хохотал, наклоняясь к земле:    

— Вот молодец, Соломон Давидович! За неделю построил!    

Клава улыбнулась сдержанно. Виктор сказал:    

— Это и называется: стадион имени Блюма.    

Соломон Давидович выпятил полную стариковскую губу:    

— Что вы такое говорите, имени Блюма? Это плохой  сборочный цех? Плохой? Да?    

Захаров увидел Игоря:    

— Чернявин, иди сюда.    

Игорь вытянулся, красиво — это было несомненно — поднял руку  и успел заметить любопытствующий взгляд Клавы Кашириной:    

— Здравствуйте, товарищ заведующий!    

— Здравствуй. Иди сюда. Ты ведь человек ленинградский,  всякие дворцы видел. Как тебе нравится сборочный цех?    

— Вот этот сарай?    

— Это стадион, — повторил Виктор.    

Соломон Давидович произнес спокойно:    

— Пускай себе сарай, пускай себе стадион, зато в нем  можно работать.    

Игорь спросил:    

— А он не завалится?    

Блюм возмутился так серьезно, как будто он давно знал Игоря  и обязан был считаться с его мнением:    

— Вы слышите, что он говорит: завалится! Волончук, он  завалится или не завалится?    

Скучный, нескладный, состоящий из каких-то мускульных узлов  инструктор Волончук — правая рука Соломона Давидовича — ответил невозмутимо,  определяя судьбу стадиона с завидной беспристрастностью:    

— С течением времени должен завалиться, но нельзя  сказать, чтобы скоро.    

— Через год завалится?    

— Через год? — Волончук внимательным взглядом  присмотрелся к стадиону. — Нет, через год он не завалится. Другое дело,  если, скажем, дожди большие пойдут.    

Блюм закричал на него:    

— Кто вас про дожди спрашивает. Когда был Ной и пошли  большие дожди, так все на свете завалилось. Когда человек строится, так он не  может ориентироваться на всемирный потоп, а ориентируется на нормальную погоду.