1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
— Только три?    

— Вы знаете, нам очень трудно, — сказал он. —  Село кулацкое, хутора, знаете, верх ведут. Ребята послали к вам — перебирайтесь  скорийше, куда дело пойдет, ого! У вас же хлопци — боевые хлопци. Як бы нам  таких!    

— Да вот с землей беда.    

— Ось же я про землю и пришел. Берите силою. Не  смотрите на этого рыжего черта — Луку. Вы знаете, у кого та земля, что вам  назначена?    

— Ну?    

— Кажи, кажи, Спиридон!    

Спиридон начал загибать пальцы:    

— гречаный Андрий Карпович…    

— Дед Андрий? Так он же здесь имеет поле.    

— Як бачите… Гречаный Петро, Оноприй, Стомуха,, той, шо  биля церкви… ага, Серега… Стомуха Явтух та сам Лука Семенович. От и все. Шесть  человек.    

— Да что вы говорите! Как же это случилось? А комнезам  ваш где?    

— Комнезам у нас маленький. А случилось так: земля ж та  осталась при усадьбе, собирались же там что-то делать. А сельсовет свой,  поразбирали. Тай годи!    

— Ну, теперь дело пойдет веселей! — закричал  Карабанов. — Держись, Лука!    

В начале сентября я возвращался из города. Было часа два  дня. Трехэтажный наш шарабан не спеша подвигался вперед, сонно журчал рассказ  Антона о характере Рыжего. Я и слушал его, и думал о разных колонистских  вопросах.    

Вдруг Братченко замолчал, пристально глянул вдаль по дороге,  приподнялся, хлестнул по лошади, и мы со страшным грохотом понеслись по  мостовой. Антон колотил Рыжего, чего с ним никогда не было, и что-то кричал  мне. Я, наконец, разобрал, в чем дело.    

— Наши… с сеялкой!    

У поворота в колонию мы чуть не столкнулись с летящей  карьером, издающей странный жестяной звук сеялкой. Пара гнедых лошадок в  беспамятстве перла вперед, напуганная треском непривычной для них колесницы.  Сеялка с грохотом скатилась с каменной мостовой, зашуршала по песку и вновь  загремела уже по нашей дороге в колонию. Антон нырнул с шарабана на землю и  погнался за сеялкой, бросив вожжи мне на руки. На сеялке, на концах натянутых  вожжей, каким-то чудом держались Карабанов и Приходько. Насилу Антон остановил  странный экипаж. Карабанов, захлебываясь от волнения и утомления, рассказал нам  о совершившихся событиях:    

— Мы кирпичи складывали на дворе. Смотрим, выехали,  важно так, сеялка и человек пять народу. Мы до них: забирайтесь, говорим. А нас  четверо: был еще Чобот и… кто ж?    

— Сорока, — сказал Приходько.    

— Ага, и Сорока. Забирайтесь, говорю, все равно сеять  не будете. А там черный такой, мабудь цыган… та вы его знаете… бац кнутом  Чобота! Ну, Чобот ему в зубы. Тут, смотрим, Бурун летит с палкой. Я хватил коня  за уздечку, а председатель меня за грудки…    

— Какой председатель?    

— Да какой же? Наш — рыжий Лука Семенович. Ну, Приходько  его как брыкнет сзади, он и покатился в рылю носом. Я кажу Приходьку: сидай сам  на сеялку — и пайшли, и пайшли! В Гончаровку вскочили, там парубки по дороге,  так куды?.. Я по коням, так галопом и вынесли на мост, а тут уже на мостовую  выехали… Там осталось наших трое, мабудь их здорово помолотили.    

Карабанов весь трепетал от победного восторга. Приходько  невозмутимо скручивал цыгарку и улыбался. Я представил себе дальнейшие главы  этой занимательной повести: комиссии, допросы, выезды…    

— Черт бы вас побрал, опять наварили каши!    

Карабанов был несказанно обескуражен моим недовольным видом:    

— Так они же первые…    

— Ну, хорошо, поезжайте в колонию, там разберем.    

В колонии нас встретил Бурун. На его лбу торчал огромный  синяк, и ребята хохотали вокруг него. Возле бочки с водой умывались Чобот и  Сорока.    

Карабанов схватил Буруна за плечи:    

— Що, втик? От молодец!    

— Они за сеялкой бросились, а потом увидели, что ихнее  не варит, так за нами. Ой, и бежали ж!    

— А они где?    

— Мы в лодке переплыли, так они на берегу ругались. Мы  их там и бросили.    

— Ребята остались в колонии? — спросил я.    

— Там пацаны: Тоська и еще двое. Тех не тронут.    

Через час в колонию пришли Лука Семенович и двое селян.  Хлопцы встретили их приветливо:    

— Что, за сеялкой?    

В кабинете нельзя было повернуться от толпы заинтересованных  граждан. Положение было затруднительным.    

Лука Семенович уселся за стол и начал:    

— Позовите тех хлопцев, которые вот избили меня и еще  двух человек.    

— Вот что, Лука Семенович, — сказал я ему. —  Если вас избили, жалуйтесь куда хотите. Сейчас я никого звать не буду. Скажите,  что вам еще нужно и чего вы пришли в колонию.    

— Вы, значит, отказываетесь позвать?    

— Отказываюсь.    

— Ага! Значит, отказываетесь? Значит, будем  разговаривать в другом месте.    

— Хорошо.    

— Кто отдаст сеялку?    

— Кому?    

— А вот хозяину.    

Он показал на человека с цыганским лицом, черного, кудлатого  и сумрачного.    

— Это ваша сеялка?    

— Моя.    

— Так вот что: сеялку я отправлю в район милиции как  захваченную во время самовольного выезда на чужое поле, а вас прошу назвать  свою фамилию.    

— Моя фамилия: Гречаный Оноприй. На какое чужое поле?  Мое поле. И было мое…    

— Ну, об этом не здесь разговор. Сейчас мы составми акт  о самовольном выезде и об избиении воспитанников, работавших на поле.    

Бурун выступил вперед:    

— Этот тот самый, что меня чуть не убил.    

— Та кому ты нужен? Убивать тебя! Хай ты сказився!    

Беседа в таком стиле затянулась надолго. Я уже успел забыть,  что пора обедать и ужинать, уже в колонии прозвонили спать, а мы сидели с  селянами и то мирно, то возбужденно-угрожающе, то хитроумно-иронически  беседовали.    

Я держался крепко, сеялки не отдавал и требовал составления  акта. К счастью, у селян не было никаких следов драки, колонисты же козыряли  синяками и царапинами. Решил дело Задоров. Он хлопнул ладонью по столу и  произнес такую речь:    

— Вы бросьте, дядьки! Земля наша, и с нами вы лучше не  связывайтесь. На поле мы вас не пустим. Нас пятьдесят человек, и хлопцы боевые.    

Лука Семенович долго думал, наконец погладил свою бороду и  крякнул:    

— Да… Ну, черт с вами! Заплатите хоть за вспашку.    

— Нет, — сказал я холодно. — Я предупреждал.    

Еще молчание.    

— Ну что ж, давайте сеялку.    

— Подпишите акт землемеров.    

— Та… давайте акт.    

Осенью мы все-таки сеяли жито во второй колонии. Агронами  были все. Калина Иванович мало понимал в сельском хозяйстве, остальные понимали  еще меньше, но работать за плугом и за сеялкой была у всех охота, кроме  Братченко. Братченко страдал и ревновал, проклинал и землю, и жито, и наши  увлечения:    

— Мало им хлеба, жита захотели!    

Восемь десятин в октябре зеленели яркими всходами. Калина  Иванович с гордостью тыкал палкой с резиновым наперстком на конце куда-то в  восточную часть неба и говорил:    

— Надо, знаешь, там чачавыцю посеять. Хорошая вещь —  чачавыця.    

Рыжий с Бандиткой трудились над яровым клином, а Задоров по  вечерам возвращался усталый и пыльный.    

— Ну его к бесу, трудная эта граковская работа. Пойду  опять в кузницу.    

Снег захватил нас на половине работы. Для первого раза это  было сносно.    

     

 12. Братченко и  райпродкомиссар    

     

Развитие нашего хозяйства шло путем чудес и страданий. Чудом  удалось Калине Ивановичу выпросить при каком-то расформировании старую корову,  которая, по словам Калины Ивановича, была «яловая от природы»; чудом достали в  далеком от нас ультрахозяйственном учреждении не менее старую вороную кобылу,  брюхатую, припадочную и ленивую; чудом появились в наших сараях возы, арбы и  даже фаэтон. Фаэтон был для парной запряжки, очень красивый по тогдашним нашим  вкусам и удобный, но никакое чудо не могло помочь нам организовать для этого  фаэтона соответствующую пару лошадей.    

Нашему старшему конюху, Антон Братченко, занявшему этот пост  после ухода Гуда в сапожную мастерскую, человеку очень энергичному и  самолюбивому, много пришлось пережить неприятных минут, восседая на козлах  замечательного экипажа, но в запряжке имея высокого худощавого Рыжего и  приземистую кривоногую Бандитку, как совершенно незаслуженно окрестил Антон  вороную кобылу. Бандитка на каждом шагу спотыкалась, иногда падала на землю, и  в таких случаях нашему богатому выезду приходилось заниматься восстановлением  нарушенного благополучия посреди города, под насмешливые реплики извозчиков и  беспризорных. Антон часто не выдерживал насмешек и вступал в жестокую битву с  непрошенными зрителями, чем еще более дискредитировал конюшенную часть колонии  имени Горького.    

Антон Братченко ко всякой борьбе был страшно охоч, умел  переругиваться с любым противником, и для этого дела у него был изрядный запас  словечек, оскорбительных полутонов и талантов физиономических.    

Антон не был беспризорным. Отец его служил в городе пекарем,  была у него и мать, и он был единственным суном у этих почтенных родителей. Но  с малых лет Антон возымел отвращение к пенатам, дома бывал только ночью и свел  крупное знакомство с беспризорными и ворами в городе. Он отличился в нескольких  смелых и занятных приключениях, несколько раз попадал в допр и наконец очутился  в колонии. Ему было всего пятнадцать лет, был он хорош собой, кучеряв,  голубоглаз, строен. Антон был невероятно общителен и ни одной минуты не мог  пробыть в одиночестве. Где-то он выучился грамоте и знал напролет всю  приключенческую литературу, но учиться ни за что не хотел, и я принужден был  силой усадить его за учебный стол. На первых порах он часто уходил из колонии,  но через два-три дня возвращался и при этом не чувствовал за собой никакой  вины. Стремление к бродяжничеству он и сам старался побороть и меня просил:    

— Вы со мною построже, пожайлуста, Антон Семенович, а  то я обязательно босяком буду.    

В колонии он никогда ничего не крал, любил отстаивать  правду, но совершенно не способен был понять логику дисциплины, которую он  принимал лишь постольку, поскольку был согласен с тем или иным положением в  каждом отдельном случае. Никакой обязанности в порядках колонии он не признавал  и не скрывал этого. Меня он немного боялся, но и мои выговоры никогда не выслушивал  до конца, прерывал меня страстной речью, непременно обвиняя своих  многочисленных противников в различных неправильных действиях, в подлизывании  ко мне, в бесхозяйственности, грозил кнутом отсутствующим врагам, хлопал дверью  и, негодующий, уходил из моего кабинета. С воспитателями был невыносимо груб,  но в его грубости всегда было что-то симпатичное, так что наши воспитатале и не  оскорблялись. В его тоне не было ничего хулиганского, даже просто  неприязненного, настолько в нем всегда преобладала человечески страстная  нотка, — он никогда не ссорился из-за эгоистических побуждений.    

Поведение Антона в колонии скоро стало определяться его  влюбленностью в лошадей и в дело конюха. Трудно было понять происхождение этой  страсти. По своему развитию Антон стоял гораздо выше многих колонистов, говорил  правильным городским языком, только для фасона вставлял украинизмы. Он старался  быть подтянутым в одежде, много читал и любил поговорить о книжке. И все это не  мешало ему день и ночь толочься в конюшне, вычищать навоз, вечно запрягать и  распрягать, чистить шлею или уздечку, плести кнут, ездить в любую погоду в  город или во вторуб колонию — и всегда жить впроголодь, потому что он никогда  не поспевал ни на обед, ни на ужин, и если ему забывали оставить его порцию, он  даже и не вспоминал о ней.    

Свою деятельность конюха он всегда перемежал с  непрекращающимися ссорами с Калиной Ивановичем, кузнецами, кладовщиками и  обязательно с каждым претендентом на поездку. Приказ запрягать и куда-нибудь  ехать он исполнял только после длинной перебранки, наполненной обвинениями в  безжалостном отношении к лошадям, воспоминаниями о том, когда Рыжему или Малышу  натерли шею, требованиями фуража и подковного железа. Иногда из колонии нельзя  было выехать просто потому, что не находилось ни Антона, ни лошадей и никаких  следов их пребывания. После долгих поисков, в которых участвовало полколонии,  они оказывались или в Трепке, или на соседнем лугу.    

Антона всегда окружал штаб из двух-трех хлопцев, которые  были влюблены в Антона в такой же мере, в какой он был влюблен в лошадей.  Братченко содержал их в очень строгой дисциплине, и поэтому в конюшне всегда  царил образцовый порядок: всегда было убрано, упряжь развешана в порядке, возы  стояли праваильными шеренгами, над головами лошадей висели дохлые сороки,  лошади вычищены, гривы заплетены и хвосты подвязаны.    

В июне, поздно вечером, прибежали ко мне из спальни:    

— Козырь заболел, совсем умирает…    

— Как это — «умирает»?    

— Умирает: горячий и не дышит.    

Екатерина Григорьевна подтвердила, что у Козыря сердечный  припадок, необходимо сейчас же найти врача. Я послал за Антоном. Он пришел,  заранее настроенный против любого моего распоряжения.    

— Антон, немедленно запрягай, нужно скорее в город…    

Антон не дал мне кончить.    

— И никуда я не поеду, и лошадей никуда не дам! Целый  день гоняли лошадей, — посмотрите, еще и доси не остыли… Не поеду!    

— За доктором, ты понимаешь?    

— Наплевать мне на ваших больных! Рыжий тоже болен, так  к нему докторов не возят.    

Я взбеленился:    

— Немедленно сдай конюшню Опришко! С тобой невозможно  работать!..    

— Ну и сдам, что ж такого! Посмотрим, как вы с Опришко  наездите. Вам кто ни наговорит, так вы верите: болен, умирает. А на лошадей  никакого внимания, — пусть, значит, дохнут… Ну и пускай дохнут, а я  лошадей все равно не дам.    

— Ты слышал? Ты уже не старший конюх, сдай конюшню  Опришко. Немедленно!    

— Ну и сдам… Пусть кто хочет сдает, а я в колонии жить  не хочу.    

— Не хочешь — и не надо, никто не держит!    

Антон со слезами в глазах полез в глубокий карман, вытащил  связку ключей, положил на стол. В комнату вошел Опришко, правая рука Антона и с  удивлением уставился на плачущего начальника. Братченко с презрением посмотрел  на него, хотел что-то сказать, но молча вытер рукавом нос и вышел.    

Из колонии он ушел в тот же вечер, не зайдя даже в спальню.  Когда ехали в город за доктором, видели его шагающим по шоссе; он даже не  попросился, чтобы его подвезли, а на приглашение отмахнулся рукой.    

Через два дня вечером ко мне в комнату ввалился плачущий, с  окровавленным лицом Опришко. Не успел я расспросить, в чем дело, прибежала  вконец расстроенная Лидия Петровна, дежурная по колонии.    

— Антон Семенович, идите в конюшню: там Братченко,  просто не понимаю, такое выделывает…    

По дороге в конюшню мы встретили второго конюха, огромного  Федоренко, ревущего на весь лес.    

— Чего так?    

— Да як же… хиба ж можно так? Взяв нарытники и як  размахнется прямо по морди…    

— Кто? Братченко?    

— Та Братченко ж…    

В конюшне я застал Антона и еще одного из конюхов за горячей  работой. Он неприветливо со мной поздоровался, но, увидев за моей спиной Опришко,  забыл обо мне и накинулся на него:    

— Ты лучше сюда и не заходи, все равно буду бить  чересседельником! Ишь, охотник нашелся кататься! Посмотрите, что он с Рыжим  наделал!    

Антон схватил одной рукой фонарь, а другой потащил меня к  Рыжему. У коня действительно была отчаянно стерта холка, но на ране уже лежала  белая тряпочка, и Антон любовно ее поднял и снова положил на место.    

— Ксероформом присыпал, — сказал он серьезно.    

— Все-таки какое же ты имел право самовольно прийти в  конюшню, устраивать здесь расправы, драться?    

— Вы думаете, это ему все? Пусть лучше не попадается  мне на глаза: все равно бить буду!    

В воротах конюшни стояла толпа колонистов и хохотала.  Сердиться на Антона у меня не нашлось силы: уж слишком он сам был уверен в  своей и лошадиной правоте.    

— Слушай, Антон, за то, что ты побил хлопцев, отсидишь  сегодня вечер под арестов в моей комнате.    

— Да когда же мне?    

— Довольно болтать! — закричал я на него.    

— ну, ладно, еще и сидетьтам где-то…    

Вечером он, сердитый, сидел у меня и читал книжку.    

Зимой 1922 года для меня и Антона настали тяжелые дни.  Овсяное поле, засеянное Калиной Ивановичем на сыпучем песке без удобрения,  почти не дало ни зерна, ни соломы. Луга у нас еще не было. К январю мы  оказались без фуража. Кое-как перебивались, выпрашивали то в городе, то у  соседей, но и давать нам скоро перестали. Сколько мы с Калиной Ивановичем ни  обивали порогов в продовольственных канцеляриях, все было напрасно.    

Наконец наступила катастрофа. Братченко со слезами  повествовал мне, что лошади второй день без корма. Я молчал. Антон с плачем и  ругательствами чистил конюшню, но другой работы у него уже и не было. Лошади  дежали на полу, и на это обстоятельство Антон особенно напирал.    

На другой день Калина Иванович возвратился из города злой и  растерянный.    

— Что ты будешь делать? Не дают… Что делать?    

Антон стоял у дверей и молчал.    

Калина Иванович развел руками и глянул на Братченко:    

— Чи грабить идти, чи што? Что ты будешь делать?.. Ведь  животная бессловесная.    

Антон круто нажал на двери и выскочил из комнаты. Через час  мне сказали, что он из колонии ушел.    

— Куда?    

— А кто ж его знает!.. Никому ничего не сказал.    

На другой день он явился в колонию в сопровождении селянина  с возом соломы. Селянин был в новом серяке и в хорошей шапке. Воз ладно  постукивал хорошо пригнанными втулками, кони лоснились. Селянин признал в  Калине Ивановиче хозяина.    

— Тут хлопец на дороге сказал, что продналог  принимается…    

— Какой хлопец?    

— Да тут же був… Разом прийшов…    

Антон выглядывал из конюшни и делал мне какие-то непонятные  знаки.    

Калина Иванович смущенно ухмыльнулся в трубку и отвел меня в  сторону.    

— Что же ты будешь делать? Давай приимем у него этот  возик, а там видно будет.    

Я уж понял, в чем дело.    

— Сколько здесь?    

— Да пудов двадцать будет. Я не важил.    

Антон появился на месте действия и возразил:    

— Сам говорил дорогою — семнадцать, а теперь двадцать?  Семнадцать пудов.    

— Сваливайте. Зайдите в канцелярию за распиской.    

В канцелярии, то есть в небольшом кабинетике, который я для  себя к этому времени выкроил среди колонистских помещений, я преступной рукой  написал на нашем бланке, что у гражданина Ваця Онуфрия принято в счет  причитающегося с него продналога обьемного фуража — овсяной соломы — семнадцать  пудов. Подпись. Печать.    

Ваць Онуфрий низко кланялся и за что-то благодарил.    

Уехал. Братченко весело действовал со своей компанией в  конюшне и даже пел. Калина Иванович потирал руки и виновато посмеивался:    

— Вот, черт, попадет тебе за эту штуку, но что ж ты  будешь делать? Не пропадать же животному. Она же государственная, все едино…    

— А чего это дядько такой веселый уехал? — спросил  я у Калины Ивановича.    

— Да, а как же ты думаешь? То ему в город, на гору  ехать, да там еще в очереди стоять, а тут он, паразит, сказал — семнадцать  пудов, никто и не проверял, а может, там пятнадцать.    

Через день к нам во двор вьехал воз с сеном.    

— Ось продналог. Тут Ваць у вас здавав…    

— А ваша как фамилия?    

— Та и я ж з Вацив, тоже Ваць, Стэпан Ваць.    

— Сейчас.    

Пошел я искать Калину Ивановича посоветоваться. На крыльце  встретил Антона.    

— Вот показал дорогу с продналогом, а теперь…    

— Принимайте, Антон Семенович, оправдаемся.    

Принимать было нельзя, не принимать тоже нельзя. Почему,  спрашивается, у одного Ваця приняли, а другому отказали?    

— Иди, принимай сено, я пока расписку напишу.    

И еще приняли мы воза два обьемного фуража и пудов сорок  овса.    

Ни жив, ни мертв ожидал я расправы. Антон внимательно на  меня поглядывал и еле-еле улыбался одним углом рта. Зато он перестал сражаться  со всеми потребителями транспортной энергии, охотно выполнял все наряды на  перевозки и в конюшне работал, как богатырь.    

Наконец я получил краткий, но выразительный запрос:    

"Предлагаю немедленно сообщить, на каком основании  колония принимает продналог.    

Райпродкомиссар Агеев"    

Я даже Калине Ивановичу не сказал о полученной бумажке. И  отвечать не стал. Что я мог ответить?    

В апреле в колонию влетела на паре вороных тачанка, а в мой  кабинет — перепуганный Братченко.    

— Сюда идет, — сказал он, задыхаясь.    

— Кто это?    

— Мабудь, насчет соломы… Сердитый.    

Он присел за печкой и притих.    

Райпродкомиссар был обыкновенный: в кожаной куртке, с  револьвером, молодой и подтянутый.    

— Вы заведующий?    

— Я.    

— Вы получили мой запрос?    

— Получил.    

— Почему вы не отвечаете? Что это такое, я сам должен  ехать! Кто вам разрешил принимать продналог?    

— Мы принимали продналог без разрешения.    

Райпродкомиссар соскочил со стула и заорал.    

— Как это так — «без разрешения»? Вы знаете, чем это  пахнет? Вы сейчас будете арестованы, знаете вы это?    

Я это знал.    

— Кончайте как-нибудь, — сказал я райпродкомиссару  глухо, — ведь я не оправдываюсь и не выкручиваюсь. И не кричите. Делайте  то, что вы находите нужным.    

Он забегал по диагонали моего бедного кабинета.    

— Черт знает что такое! — бурчал он как будто про  себя и фыркал, как конь.    

Антон вылез из-за печки и следил за сердитым, как горчица,  райпродкомиссаром. Неожиданно он низким альтом, как жук, загудел.    

— Всякий бы не посмотрел, чи продналог, чи что, если  четыре дня кони не кормлены. Если бы вашим вороным четыре дня газеты читать,  так бы вы влетели в колонию?    

Агее остановился удивленный:    

— А ты кто такой? Тебе здесь что надо?    

— Это наш старший конюх, он лицо более или менее  заинтересованное, — сказал я.    

Райпродкомиссар снова забегал по комнате и вдруг остановился  против Антона:    

— У вас хоть заприходовано? Черт знает что!..    

Антон прыгнул к моему столу и тревожно прошептал:    

— Заприходовано ж, Антон Семенович?    

Засмеялись и я и Агеев.    

— Заприходовано.    

— Где вы такого хорошего парня достали?    

— Сами делаем, — улыбнулся я.    

Братченко поднял глаза на райпродкомиссара и спросил  серьезно, приветливо:    

— Ваших вороных покормить?    

— Что ж, покорми.    

     

 13. Осадчий    

     

Зима и весна 1922 года были наполнены страшными взрывами в  колонии имени Горького. Они следовали один за другим почти без передышки и в  моей памяти сейчас сливаются в какой-то общий клубок несчастья.    

Однако, несмотря на всю трагичность этих дней, они были  днями роста и нашего хозяйства, и нашего здоровья. Как логически совмещались  эти явления, я сейчас не могу обьяснить, но совмещались Обычный день в колонии  был и тогда прекрасным днем, полным труда, доверия, человеческого, товарищеского  чувства и всегда — смеха, шутки, подьема и очень хорошего, бодрого тона. И  почти не проходило недели, чтобы какая-нибудь совершенно ни на что не похожая  история не бросала нас в глубочайшую яму, в такую тяжелую цепь событий, что мы  почти теряли нормальное представление о мире и делались больными людьми,  воспринимающими мир воспаленными нервами.    

Неожиданно у нас открылся антисемитизм. До сих пор в колонии  евреев не было. Осенью в колонию был прислан первый еврей, потом один за другим  еще несколько. Один из них почему-то раньше работал в губрозыске, и на него  первого обрушился дикий гнев наших старожилов.    

В проявлении антисемитизма я сначала даже не мог различить,  кто больше, кто меньше виноват. Вновь прибывшие колонисты были антисемитами  просто потому, что нашли безобидные обьекты для своих, хулиганских инстиктов,  старшие же имели больше возможности издеваться и куражиться над еврееями.    

Фамилия первого была Остромухов.    

Остромухова стали бить по всякому поводу и без всякого  повода. Избивать, издеваться на каждом шагу, отнять хороший пояс или целую  обувь и дать взамен их негодное рванье, каким-нибудь хитрым способом оставить  без пищи или испортить пищу, дразнить без конца, поносить разными словами и,  самое ужасное, всегда держать в страхе и презрении — вот что встретило в  колонии не только Остромухова, но и Шнайдера, и Глейсера, и Крайника. Бороться  с этим оказалось невыносимо трудно. Все делалось в полной тайне, очень  осторожно и почти без риска, потому что евреи прежде всего запугивались до  смерти и боялись жаловаться. Только по косвенным признакам, по убитому виду, по  молчаливому и несмелому поведению можно было строить догадки, да просачивались  самыми отдаленными путями, через дружеские беседы наиболее впечатлительных  пацанов с воспитателями неуловимые слухи.    

Все же совершенно скрыть от педагогического персонала  регулярное шельмование целой группы колонистов было нельзя, и пришло время,  когда разгул антисемитизма в колонии ни для кого уже секретом не был.  Установили и список насильников. Все это были наши старые знакомые: Бурун,  Митягин, Волохов, Приходько, но самую заметную роль в этих делах играли двое:  Осадчий и Таранец.    

Живость, остроумие и организационные способности давно  выдвинули Таранца в первые ряды колонистов, но приход более старших ребят не  давал Таранцу простора. Теперь наклонность к преобладанию нашла выход в пуганье  евреев и издевательствах над ними. Осадчий был лет шестнадцати, угрюмый,  упрямый, сильный и очень запущенный. Он гордился своим прошлым, но не потому,  что находил в нем какие-либо красоты, а просто из упрямства, потому что это его  прошлое и никому никакого дела нет до его жизни.    

Осадчий имел вкус к жизни и всегда внимательно следил за  тем, чтобы его день не проходил без радости. К радостям он был очень  неразборчив и большей частью удовлетворялся прогулками на село Пироговку,  расположенное ближе к городу и населенное полукулаками-полумещанами. Пироговка  в то время блистала обилием интересных девчат и самогона; эти предметы и  составляли главную радость Осадчего. Неизменным спутником бывал известный  колонистский лодырь и обжора Галатенко.    

Осадчий носил умопомрачительную холку, которая мешала ему  смотреть на свет божий, но, очевидно, составляла важное преимущество в борьбе  за симпатии пироговских девчат. Из-под этой холки он всегда угрюмо и, кажется,  с ненавистью поглядывал на меня во время моих попыток вмешаться в его личную  жизнь: я не позволял ему ходить на Пироговку и настойчиво требовал, чтобы он  больше интересовался колонией.    

Осадчий сделался главным инквизитором евреев. Осадчий едва  ли был антисемитом. Но его безнаказанность и беззащитность евреев давали ему  возможность блистать в колонии первобытным остроумием и геройством.    

Поднимать явную, открытую борьбу против шайки наших изуверов  нужно было осмотрительно: она грозила тяжелыми расправами прежде всего для  евреев; такие, как Осадчий, в крайнем случае не остановились бы и перед ножом.  Нужно было или действовать исподволь и очень осторожно, или прикончить дело  каким-нибудь взрывом.    

Я начал с первого. Мне нужно было изолировать Осадчего и  Таранца. Карабанов, Митягин, Приходько, Бурун относились ко мне хорошо, и я  рассчитывал на их поддержку. Но самое большое, что мне удалось — это уговорить  их не трогать евреев.    

— От кого их защищать? От всей колонии?    

— Не ври, Семен. Ты знаешь — от кого.    

— Что с того, что я знаю? Я пойду на защиту, так не  привяжу к себе Остромухова, — все равно поймают и набьют еще хуже.    

— Я за это дело не берусь — не с руки, а трогать не  буду: они мне не нужны.    

Задоров больше всех сочувствовал моему положению, но он не  умел вступить в прямую борьбу с такими, как Осадчий.    

— Тут как-то нужно очень круто повернуть, не знаю. Да  от меня все это скрывают, как и от вас. При мне никого не трогают.    

Положение с евреями становилось тем временем все тяжелее. Их  уже можно было ежедневно видеть в синяках, но при опросе они отказывались  назвать тех, кто избивает. Осадчий ходил по колонии гоголем и вызывающе  посматривал на меня и на воспитателей из-под своей замечательной холки.    

Я решил идти напролом и вызвал его в кабинет. Он решительно  все отрицал, но всем своим видом показывал, что отрицает только из приличия, а  на самом деле ему безразлично, что я о нем думаю.    

— Ты избиваешь их каждый день.    

— Ничего подобного, — говорил он неохотно.    

Я пригрозил отправить его из колонии.    

— Ну что ж. И отправляйте!    

Он очень хорошо знал, какая это длинная и мучительная  история — отправить из колонии. Нужно было долго хлопотать об этом в  комиссии, — представлять всякие опросы и характеристики, раз десять  послать самого Осадчего на допрос да еще разных свидетелей.    

Для меня, кроме того, не сам по себе Осадчий был занятен. На  его подвиги взирала вся колония, и многие относились к нему с одобрением и с  восхищением. Отправить его из колонии значило бы законсервировать эти симпатии  в виде постоянного воспоминания о пострадавшем герое Осадчем, который ничего не  боялся, никого не слушал, бил евреев, и его за это «засадили». Да и не один  Осадчий орудовал против евреев: Таранец не был так груб, как Осадчий, но  гораздо изобретательнее и тоньше. Он никогда их не бил и на глазах у всех  относился к евреям даже нежно, но по ночам закладывал тому или другому между  пальцами ног бумажки и поджигал их, а сам укладывался в постель и представлялся  спящим. Или, достав машинку, уговаривал какого-нибудь дылду вроде Федоренко остричь  Шнайдеру полголовы, а потом имитировать, что машинка испорчена, куражиться над  бедным мальчиком, когда тот ходит за ним и просит со слезами окончить стрижку.    

Спасение во всех этих бедах пришло самым неожиданным и самым  позорным способом.    

Однажды вечером отворилась дверь моего кабинета, и Иван  Иванович ввел Остромухова и Шнайдера, обоих окровавленных, плюющих кровью, но  даже не плачущих от привычного страха.    

— Осадчий? — спросил я.    

Дежурный рассказал, что Осадчий за ужином приставал к  Шнайдеру, бывшему дежурным по столовой, заставлял его переменять порцию,  подавать другой хлеб, и, наконец, за то, что Шнайдер, подавая суп, нечаянно  наклонил тарелку и коснулся пальцами супа, Осадчий вышел из-за стола и при  дежурном, и при всей колонии ударил Шнайдера по лицу. Шнайдер, пожалуй, и  промолчал бы, но дежурство оказалось не из трусливых, да у нас никогда и не  было драк при дежурном. Иван Иванович приказал Осадчему выйти из столовой и  пойти ко мне доложить. Осадчий из столовой направился к дверям, но в дверях остановился  и сказал:    

— Я к завколу пойду, но раньше этот жид у меня попет!    

Здесь произошло небольшое чудо. Остромухов, бывший всегда  самым беззащитным из евреев, вдруг выскочил из-за стола и бросился к Осадчему:    

— Я тебе не дам его бить!    

Все это кончилось тем, что тут же, в столовой, Осадчий избил  Остромухова, а выходя, заметил притаившегося в сенях Шнайдера и ударил его так  сильно, что у того выскочил зуб. Ко мне Осадчий идти отказался.    

В моем кабинете Остромухов и Шнайдер размазывали кровь по  лицам грязными рукавами клифтов, но не плкаали, и, очевидно, прощались с  жизнью. Я тоже был уверен, что если сейчас не разрешу до конца все напряжение,  то евреям нужно будет немедленно спасаться бегством или приготовиться к  настоящим мукам. Меня подавляло и прямо замораживало то безразличие к побоям в  столовой, которое проявили все колонисты, даже такие, как Задоров. Я вдруг  почувствовал, что сейчас я так же одинок, как в первые дни колонии. Но в первые  дни я и не ожидал поддержки и сочувствия ниоткуда, это было естественное и  заранее учтенное одиночество, а теперь я уже успел избаловаться и привыкнуть к  постоянному сотрудничеству колонистов.    

В кабинете вместе с потерпевшими находилось несколько  человек. Я сказал одному из них:    

— Позови Осадчего.    

Я был почти уверен, что Осадчий закусил удила и откажется  прийти, и твердо решил в крайнем случае привести его сам, хотя бы и с  револьвером.    

Но Осадчий пришел, ввалился в кабинет в пиджаке внакидку,  руки в карманах, по дороге двинул стулом. Вместе с ним пришел и Таранец.  Таранец делал вид, что все это страшно интересно и он пришел только потому, что  ожидается занимательное представление.    

Осадчий глянул на меня через плечо и спросил:    

— ну, я пришел… Чего?    

Я показал ему на Остромухова и Шнайдера:    

— Это что такое?    

— Ну, что ж такое! Подумаешь!.. Два жидка. Я думал, вы  что покажете.    

И вдруг педагогическая почва с треском и грохотом  провалилась подо мною. Я очутился в пустом пространстве. Тяжелые счеты,  лежавшие на моем столе, вдруг полетели в голову Осадчего. Я промахнулся, и  счеты со звоном ударились в стену и скатились на пол.    

В полном беспамятстве я искал на столе что-нибудь тяжелое,  но вдруг схватил в руки стул и ринулся с ним на Осадчего. Он в панике  шарахнулся к дверям, но пиджак свалился с его плеч на пол, и Осадчий,  запутавшись в нем, упал.    

Я опомнился: кто-то взял меня за плечи. Я оглянулся — на  меня смотрел Задоров и улыбался:    

— Не стоит того эта гадина!    

Осадчий сидел на полу и начинал всхлипывать. На окне  притаился бледный Таранец, у него дрожали губы.    

— Ты тоже издевался над этими ребятами!    

Таранец сполз с подокнника.    

— Даю честное слово, никогда больше не буду!    

— Вон отсюда!    

Он вышел на цыпочках.    

Осадчий, наконец, поднялся с полу, держа пиджак в руке, а  другой рукой ликвидировал последний остаток своей нервной слабости — одинокую  слезу на грязной щеке. Он смотрел на меня спокойно, серьезно.    

— Четыре дня отсидишь в сапожной на хлебе и на воде.    

Осадчий криво улыбнулся и, не задумываясь, ответил:    

— Хорошо, я отсижу.    

На второй день ареста он вызвал меня в сапожную и попросил:    

— Я не буду больше, простите.    

— О прощении будет разговор, когда отсидишь свой срок.    

Отсидев четыре дня, он уже не просил прощения, а заявил  угрюмо:    

— Я ухожу из колонии.    

— Уходи.    

— Дайте документ.    

— Никаких документов!    

— Прощайте.    

— Будь здоров.    

     

 14. Чернильницы  по-соседски    

     

Куда ушел Осадчий, мы не знали. Говорили, что он отправился  в Ташкент, потому что там вес дешево и можно прожить весело, другие говорили,  что у Осадчего в нашем городе дядя, а третьи поправляли, что не дядя, а  знакомый извозчик.    

Я никак не мог прийти в себя после нового педагогического  падения. Колонисты приставали ко мне с вопросами, не слышал ли я чего-нибудь об  Осадчем.    

— Да что вам Осадчий? Чего вы так беспокоитесь?    

— Мы не беспокоимся, — сказал Карабанов, — а  только лучше, если бы он был здесь. Вам было б лучше…    

— Не понимаю.    

Карабанов глянул на меня мефистотельским глазом:    

— Мабудь, нехорошо, у вас там, на душе…    

Я на него раскричался:    

— Убирайтесь от меня с вашими душевными разговорами! Вы  что вообразили? Уже и душа в вашем распоряжении?    

Карабанов тихонько отошел от меня.    

В колонии звенела жизнь, я слышал здоровый и бодрый тон  колонии, под моим окном звучали шутки и проказы между делом (все почему-то  собирались под моим окном), никто ни на кого не жаловался. И Екатерина  Григорьевна однажды сказала мне с таким выражением, будто я тяжелобольной, а  она сестра милосердия:    

— Вам нечего мучиться, пройдет.    

— Да я и не мучюсь. Пройдет, конечно. Как в колонии?    

— Я и сама не знаю, как это обьяснить. В колонии сейчас  хорошо, человечно как-то. Евреи наши — прелесть: они немного испуганы всем,  прекасно работают и страшно смущаются. Вы знаете, старшие за ними ухаживают.  Митягин, как нянька, ходит: заставил Глейзера вымыться, остриг, даже пуговицы  пришил.    

Да. Значит, все было хорошо. Но какой беспорядок и хлам  заполняли мою педагогическую душу! Меня угнетала одна мысль: неужели я так и не  найду, в чем секрет? Ведь вот, как будто в руках было, ведь только ухватить  оставалось. Уже у многих колонистов по-новому поблескивали глаза… и вдруг все  так безобразно сорвалось. Неужели все начинать сначала?    

Меня возмущали безобразно организованная педагогическая  техника и мое техническое бессилие. И я с отвращением и злостью думал о  педагогической науке:    

«Сколько тысяч лет она существует! Какие имена, какие  блестящие мысли: Песталоцци, Руссо, Наторп, Блонский! Сколько книг, сколько  бумаги, сколько славы! А в то же время пустое место, ничего нет, с одним  хулиганом нельзя управиться, нет ни метода, ни инструмента, ни логики, просто  ничего нет. Какое-то шарлатанство».    

Об Осадчем я думал меньше всего. Я его вывел в расход,  записал в счет неизбежных в каждом производстве убытков и брака. Его кокетливый  уход еще меньше смущал.    

Да, кстати, он скоро вернулся.    

На нашу голову свалился новый скандал, при сообщении о  котором я, наконец, узнал, что это значит, когда говорят, что волосы встали  дыбом.    

В тихую морозную ночь шайка колонистов-горьковцев с участием  Осадчего вступила в ссору с пироговскими парубками. Ссора перешла в драку: с  нашей стороны преобладало холодное оружие — финки, с их стороны горячее —  обрезы. Бой кончился в нашу пользу. Парубки были оттеснены с того места, где  собирается улица, а потом позорно бежали и заперлись в здании сельсовета. К  трем часам здание сельсовета было взято приступом, то есть выломаны двери и окна,  и бой перешел в энергичное преследование. Парубки повыскакивали в те же двери и  окна и разбежались по домам, а колонисты возвратились в колонию с великим  торжеством.    

Самое ужасное было в том, что сельсовет оказался  разгромленным вконец, и на другой день в нем нельзя было работать. Кроме окон и  дверей были приведены в негодность столы и лавки, разбросаны бумаги и разбиты  чернильницы.    

Бандиты утром проснулись, как невинные младенцы, и пошли на  работу. В полдень пришел ко мне пироговский председатель и рассказал о событиях  минувшей ночи.    

Я смотрел с удивлением на этого старенького, щупленького,  умного селянина: почему он со мной еще разговаривает, зачем он не зовет  милицию, не берет под стражу всех этих мерзавцев и меня вместе с ними?    

Но председатель повествовал обо всем не столько с гневом,  сколько с грустью и больше всего беспокоился о том, исправит ли колония окна и  двери, исправит ли столы и не может ли колония сейчас выдать ему, пироговскому  председателю, две чернильницы.    

Я прямо обалдел от удивления и никак не мог понять, чем  обьяснить такого «человеческое» отношение к нам со стороны власти. Потом я  решил, что председатель, как и я, еще не может вместить в себя весь ужас  событий: он просто бормочет что-то, чтобы хоть как-нибудь «реагировать».    

Я по себе судил: я сам был только способен кое-что  бормотать:    

— Ну, хорошо… конечно, мы все исправим… А чернильницы?  Да вот эти можно взять.    

Председатель взял чернильницы и осторожно собрал в левой  руке, прижимая к животу. Это были обыкновенные невыливайки.    

— Так мы все исправим. Я сейчас же пошлю мастера. Вот  только со стеклом придется подождать, пока привезем из города.    

Председатель посмотрел на меня с благодарностью.    

— Да нет, можно и завтра. Тогда, знаете, как стекло  будет, можно все сразу сделать…    

— Ага… Ну, хорошо, значит, завтра.    

Отчего же он все-таки не уходит, этот шляпа-председатель?    

— Вы домой сейчас? — спросил я его.    

— Да.    

Председатель оглянулся, достал из кармана желтый платок и  вытер им совершенно чистые усы. Подвинулся ближе ко мне.    

— Тут, понимаете, такое дело… Там вчера ваши хлопцы  забрали. Та там, знаете, народ молодой… и мой там мальчишка. Ну, народ молодой,  для баловства, ни для чего другого, боже борони… Как товарищи, знаете, заводят,  ну, и себе ж нужно… Я вже говорил: время такое, правда… что у каждого есть…    

— Да в чем дело? — спросил я его. — Простите,  не понимаю.    

— Обрез, — сказал в упор председатель.    

— Обрез?    

— Обрез же.    

— Так что?    

— Ах ты, господи, та я ж кажу: ну баловались, чи што,  ну… отож вчера произошло… Так ваши забрали… у моего, и еще там не знаю, може, и  потерял кто, бо, знаете, народ выпивший… И где они самогонку эту достают?    

— Кто народ выпивший?    

— Ах ты, господи, да кто ж… Да разве там разберешь? Я ж  там не був, а разговоры такие, что ваши были все пьяные.    

— А ваши?    

Председатель замялся:    

— Та я ж там не був… Што оно, правда, вчера  воскресенье. Та я ж не про то. Дело, знаете, молодое, шо ж, и ваши мальчики, я  ж ничего, ну, там… побились, никого ж и не убили и не поранили. Може, с ваших  кого? — спросил он вдруг со страхом.    

— Да с нашими я еще не говорил.    

— Я не чув… а кто говорит, что были будто выстрелы, два  чи три, те вже, мабудь, як тикалы, потому что ваши ж, знаете, народ горячий, а  наши деревенские, конешно ж, пока повернулись туда-сюда… Хэ-хэ-э-хэ!    

— Смеется старик и глазки сощурил, ласковый такой и  родной-родной. Таких стариков «папашами» всегда называют. Смеюсь и я, глядя на  него, а в душе беспорядок невыносимый.    

— Значит, по-вашему, ничего страшного — подрались и  помирятся?    

— Вот именно, вот именно, помирятся. Хиба ж, як я  молодой був, хиба ж так за девок бились? Моего брата Якова так и до смерти  прибили парубки. Вы вот хлопцев позовите, поговорите с ними, чтоб, знаете,  больше такого не было.    

Я вышел на крыльцо.    

— Позови тех, кто был вчера на Пироговке.    

— А где они? — спросил меня шустрый пацан,  пробегавший по каким-то срочным делам по двору.    

— Не знаешь разве, кто был вчера на Пироговке?    

— О, вы хитрый… Я вам лучше Буруна позову.    

— Ну, зови Буруна.    

Бурун явился на крыльцо.    

— Осадчий в колонии?    

— Пришел, работает в столярной.    

— Скажи ему вот что: вчера наши надебоширили на  Пироговке, и дело очень серьезное.    

— Да, у нас говорили хлопцы.    

— Так вот, скажи сейчас Осадчему, чтобы все собрались  ко мне, тут председатель сидит у меня. Да чтобы не брехали, может очень  печально кончиться.    

В кабинете набилось «пироговцев» полно: Осадчий, Приходько,  Чобот, Опришко, Галатенко, Голос, Сорока, еще кто-то, не помню. Осадчий  держался свободно, как будто с ним ничего не было. При постороннем я не хотел  вспоминать старое.    

— Вы вчера были на Пироговке, были пьяные, хулиганили,  вас хотели утихомирить, так вы побили парней, разгромили сельсовет. Так?    

— Не совсем так, как вы говорите, — выступил  Осадчий. — Это действительно, что хлопцы были на Пироговке, а я там три  дня жил, потому ж, знаете… Пьяные не были, это неправда. Вот ихний Панас еще  днем гулял с Сорокой, и Сорока действительно быв выпивши… немножко, да. Голосу  кто-то поднес по знакомству. А так все были как следует. И ни с кем мы не  заедались, гуляли, как и все. А потом подходит один там, Харченко, ко мне и  кричит: «Руки вверх!», а сам обрез на меня. Ну, я ему, правда, и дал по морде.  Ну, тут и пошло… Они злы на нас, что девчата с нами больше…    

— Что ж пошло?    

— Да ничего, подрались. Если бы они не стреляли, так  ничего и не было бы. А Панас выстрелил, и Харченко тоже, ну, за ними и  погнались. Мы их бить не хотели, только обрезы поотнимать, а они заперлись. Так  Приходько — вы ж знаете его — как двинет…    

— Двинет! Надвигали! Обрезы где? Сколько?    

— Два.    

Осадчий обернулся к Сороке:    

— Принеси.    

Принесли обрезы. Хлопцев я отпустил в мастерские.  Председатель мялся возле обрезов:    

— Так как же, можно забрать?    

— Зачем же? Ваш сын не имеет права ходить с обрезом, и  Харченко тоже. Я не имею права отдавать.    

— Да нет, на что они мне? И не отдавайте, пусть у вас  останутся, може, там в лесу когда попугать воров придется. Я к тому, знаете, вы  вже не придавайте этому делу… Дело молодое, знаете.    

— Это… чтоб я никуда не жаловался?    

— Ну конешно ж…    

Я рассмеялся:    

— Да зачем же? Мы по-соседски.    

— Во-во, — обрадовался дед, — по-соседски…  Чего не бывает! Да если все до начальства…    

Ушел председатель, отлегло от сердца.    

Собственно говоря, я еще обязан был всю эту историю  размазать на педагогическом транспоранте. Но я и хлопцы так были рады, что все  кончилось благополучно, что обошлось без педагогики на этот раз. Я их не  наказывал; они мне слово дали на Пироговку без моего разрешения не ходить и  наладить отношения с пироговскими парубками.    

     

 15. «Наш — найкращий»    

     

К зиме 1922 в колонии было шесть девочек. К тому времени  выровнялась и замечательно похорошела Оля Воронова. Хлопцы заглядывались на нее  не шутя, но Оля была со всеми одинаково ласкова, недоступна, и только Бурун был  ее другом. За широкими плечами Буруна Оля никого не боялась в колонии и могла  пренебрежительно относиться даже к влюбленности Приходько, самого сильного,  самого глупого и бестолкового человека в колонии. Бурун не был влюблен, у них с  Олей была действительно хорошая юношеская дружба; и это обстоятельство много  прибавляло уважения среди колонистов и к Буруну, и к Вороновой. Несмотря на  свою красоту, Оля не была сколько-нибудь заметной. Ей очень нравилось сельское  хозяйство; работа на поле, даже самая тяжелая, ее увлекала, как музыка, и она  мечтала:    

— Как вырасту, обязательно за грака замуж выйду.    

Верховодила у девчат Настя Ночевная. Прислали ее в колонию с  огромнейшим пакетом, в котором много было написано про Настю: и воровка, и  продавщица краденого, и содержательница «малины». И поэтому мы смотрели на  Настю как на чудо. Это был исключительной честный и симпатичный человек. Насте  не больше пятнадцати лет, но отличалась она дородностью, белым лицом, гордой  посадкой головы и твердым характером. Она умела покрикивать на девчат без  вздорности и визгливости, умела одним взглядом привести к порядку любого  колониста и прочитать ему короткий внушительный выговор:    

— Ты что это хлеб наломал и бросил? Богатым стал или у  свиней техникум окончил? Убери сейчас же!..    

И голос у Насти был глубокий, грудной, отдававший сдержанной  силой. Настя подружилась с воспитательницами, упорно и много читала и без  всяких сомнений шла к намеченной цели — к рабфаку. Но рабфак был еще за далеким  горизонтом для Насти, так как и для других людей, стремившихся к нему:  Карабанова, Вершнева, Задорова, Ветковского. Слишком уж были малограмотны наши  первенцы и с трудом осиливали премудрости арифметики и политграмоты.  Образованнее всех была Раиса Соколова, и ее мы отправили в киевский рабфак  осенью 1921 года.    

Собственно говоря, это было безнадежное предприятие, но уж  очень хотелось нашим воспитанницам иметь в колонии рабфаковку. Цель прекрасная,  но Раиса мало подходила для такого святого дела. Целое лето она готовилась в  рабфак, но к книжке ее приходилось загонять силой, потому что Раиса ни к какому  образованию не стремилась.    

Задоров, Вершнев, Карабанов — все люди, обладавшие вкусом к  науке, — очень были недовольны, что на рабфаковскую линию выходит Раиса.  Вершнев, колонист, отличавшийся замечательной способностью читать в течение  круглых суток, даже в то время, когда он дует мехом в кузнице, большой правдолюб  и искатель истины, всегда ругался, когда вспоминал о светозарном Раисином  будущем. Заикаясь, он говорил мне:    

— Как эттого нне пппонять? Раиса ввсе равно в ттюрьме  кончит.    

Карабанов выражался еще определеннее:    

— никогда не ожидал от вас такой дурости.    

Задоров, не стесняясь присутствием Раисы, брезгливо улыбался  и безнадежно махал рукой:    

— Рабфаковка! Приклеили горбатого до стены.    

Раиса кокетливо и сонно улыбалась в ответ на все эти  сарказмы, и хотя на рабфак не стремилась, но была довольна: ей нравилось, что  она поедет в Киев.    

Я был согласен с хлопцами. Действительно, какая из Раисы  рабфаковка! Она и теперь, готовясь на рабфак, получала из города какие-то  подозрительные записки, тайком уходила из колонии; а к ней так же скрытно  приходил Корнеев, неудавшийся колонист, пробывший в колонии всего три недели,  обкрадывавший нас сознательно и регулярно, потом попавшийся на краже в городе,  постоянный скиталец по угрозыскам, существо в высшей степени гнилое и  отвратительное, один из немногих людей, от которых я отказывался с первого  взгляда на них.    

Экзамен в рабфаке Раиса выдержала. Но через неделю после  этого счастливого известия наши откуда-то узнали, что Корнеев тоже отправился в  Киев.    

— Вот теперь начнется настоящая наука, — сказал  Задоров.    

Проходила зима. Раиса изредка писала, но ничего нельзя было  разобрать из ее писем. То казалось, что у нее все благополучно, то выходило,  что с ученьем очень трудно, и всегда не было денег, хотя она и получала  стипендию. Раз в месяц мы посылали ей двадцать-тридцать рублей. Задоров уверял,  что на эти деньги Корнеев хорошо поужинает, и это было похоже на правду. Больше  всего доставалось воспитательницам, инициаторам киевской затеи.    

— Ну, вот каждому человеку видно, что это не годится, а  вам не видно. Как же это может быть: нам видно, а вам не видно?    

В январе Раиса неожиданно приехала в колонию со всеми своими  корзинками и сказала, что отпущена на каникулы. Но у нее не было никаких  отпускных документов, и по всему ее поведению было видно, что возвращаться в  Киев она не собирается. На мой запрос киевский рабфак сообщил, что Раиса  Соколова перестала посещать институт и выехала из общежития неизвестно куда.    

Вопрос был выяснен. Нужно отдать справедливость ребятам: они  Раису не дразнили, не напоминали о неудачном рабфаке и как будто даже забыли обо  всем этом приключении. В первые дни после ее приезда посмеялись всласть над  Екатериной Григорьевной, которая и без того была смущена крайне, но вообще  считали, что случилась самая обыкновенная вещь, которую они и раньше  предвидели.    

В марте ко мне обратилась Осипова с тревожным сомнением: по  некоторым признакам, Раиса беременна.    

Я похолодел. Мы находились в положении ужасном: подумайте, в  детской колонии воспитанница беременна. Я ощущал вокруг нашей колонии, в  городе, в наробразе присутствие очень большого числа тех добродетельных ханжей,  которые обязательно воспользуются случаем и поднимут страшный визг: в колонии  половая распущенность, в колонии мальчики живут с девочками. Меня пугала и  самая обстановка в колонии, и затруднительное положение Раисы как воспитанницы.  Я просил Осипову поговорить с Раисой «по душам».    

Раиса решительно отрицала беременность и даже обиделась:    

— Ничего подобного! Кто это выдумал такую гадость? И  откуда это пошло, что и воспитательницы стали заниматься сплетнями?    

Осипова, бедная, в самом деле почувствовала, что поступила  нехорошо, Раиса была очень полна, и кажущуюся беременность можно было обьяснить  просто нездоровым ожирением, тем более что на вид действительно определенного  ничего не было. Мы Раисе поверили.    

Но через неделю Задоров вызвал меня вечером во двор, чтобы  поговорить наедине.    

— Вы знаете, что Раиса беременна?    

— А ты откуда знаешь?    

— Вот чудак! Да что же, не видно, что ли? Это все знают  — я думал, что и вы знаете.    

— Ну а если беременна, так что?    

— Да ничего… Только чего она скрывает это? Ну,  беременна — и беременна, а чего вид такой делает, что ничего подобного. Да вот  и письмо от Корнеева. Тут… видите… — «дорогая женушка». Да мы это и раньше  знали.    

Беспокойство усилилось и среди педагогов. Наконец меня вся  эта история начала злить.    

— Ну чего так беспокоиться? Беременна, значит, родит.  Если теперь скрывает, то родов уже нельзя будет скрыть. Ничего ужасного нет,  будет ребенок, вот и все.    

Я вызвал Раису к себе и спросил:    

— Скажи, Раиса, правду: ты беременна?    

— И чего ко мне все пристают? Что это такое, в самом  деле, — пристали все, как смола: беременна да беременна! ничего подобного,  понимаете или нет?    

Раиса заплакала.    

— Видишь ли, Раиса, если ты беременна, то не нужно  этого скрывать. Мы тебе поможем устроиться на работу, хотя бы и у нас в  колонии, поможем и деньгами. Для ребенка все нужно же приготовить, пошить и все  такое…    

— Да ничего подобного! Не хочу я никакой работы,  отстаньте!    

— Ну, хорошо, иди.    

Так ничего в колонии и не узнали. Можно было бы отправить ее  к врачу на исследование, но по этому вопросу мнения педагогов разделились. Одни  настаивали на скорейшем выяснении дела, другие поддерживали меня и доказывали,  что для девушки такое исследование очень тяжело и оскорбительно, что, наконец,  и нужды в таком исследовании нет, — все равно или поздно вся правда  выяснится, да и куда спешить: если Раиса беременна, то не больше как на пятом  месяце. Пусть она успокоится, привыкнет к этой мысли, а тем временем и скрывать  уже станет трудно.    

Раису оставили в покое.    

Пятнадцатого апреля в городском театре было большое собрание  педагогов, на этом собрании я читал доклад о дисциплине. В первый вечер мне  удалось закончить доклад, но вокруг моих положений развернулись страстные  прения, пришлось обсуждение доклада перенести на второй день. В театре  присутствовали почти все наши воспитатели и кое-кто из старших колонистов.  Ночевать мы остались в городе.    

Колонией в то время уже заинтересовались не только в нашей  губернии, и на другой день народу в театре было видимо-невидимо. Между прочими  вопросами, какие мне задавали, был и вопрос о совместном воспитании. Тогда  совместное воспитание в колониях для правонарушителей было запрещено законом;  наша колония была единственной в Союзе, проводившей опыт совместного  воспитания.    

Отвечая на вопрос, я мельком вспомнил о Раисе, но даже  возможная беременность ее в моем представлении не меняла ничего в вопросе о  совместном воспитании. Я доложил собранию о полном благополучии у нас в этой  области.    

Во время перерыва меня вызвали в фойе. Я наткнулся на  запыхавшегося Братченко: он верхом прилетел в город и не захотел сказать ни  одному из воспитателей, в чем дело.    

— У нас несчастье, Антон Семенович. У девочек в спальне  нашли мертвого ребенка.    

— Как — мертвого ребенка?!    

— Мертвого, совсем мертвого. В корзине Раисиной. Ленка  мыла полы и зачем-то заглянула в корзинку, может, взять что хотела, а там —  мертвый ребенок.    

— Что ты болтаешь?    

Что можно сказать о нашем самочувствии? Я никогда еще не  переживал такого ужаса. Воспитательницы, бледные и плачущие, кое-как выбрались  из театра и на извозчике поехали в колонию. Я не мог ехать, так как мне еще  нужно было отбиваться от нападений на мой доклад.    

— Где сейчас ребенок? — спросил я Антона.    

Иван Иванович запер в спальне. Там, в спальне.    

— А Раиса?    

— Раиса сидит в кабинете, там ее стерегут хлопцы.    

Я послал Антона в милицию с заявлением о находке, а сам  остался продолжать разговоры и дисциплине.    

Только к вечеру я был в колонии. раиса сидела на деревянном  диване в моем кабинете, растрепанная и в грязном переднике, в котором она  работала в прачеченой. Она не посмотрела на меня, когда я вошел, и еще ниже  опустила голову. На том же диване Вершнев обложился книгами: очеивдно, он искал  какую-то справку, потому что быстро перелистывал книжку за книжкой и ни на кого  не обращал никакого внимания.    

Я распорядился снять замок спальни и корзинку с трупом  перенести в бельевую кладовку. Поздно вечером, когда уже все разошлись спать, я  спросил Раису:    

— Зачем ты это сделала?    

Раиса подняла голову, посмотрела на меня тупо, как животное,  и поправила фартук на коленях.    

— Сделала — и все.    

— Почему ты меня не послушала?    

Она вдруг тихо заплакала.    

— Я сама не знаю.    

Я оставил ее ночевать в кабинете под охраной Вершнева,  читательская страсть которого гарантировала его совершенную бдительность. Мы  все боялись, что Раиса над собой что-нибудь сделает.    

Наутро приехал следователь, следствие заняло немного  времени, допрашивать было некого. Раиса рассказала о своем преступлении в  скупых, но точных выражениях. Родила она ребенка ночью, тут же в спальне, в  которой спало еще пять девочек. Ни одна из них ночью не проснулась. Раиса  обьяснила это как самое простое дело:    

— Я старалась не стонать.    

Немедленно после родов она задушила ребенка платком.  Отрицала преднамеренное убийство:    

— Я не хотела так сделать, а он стал плакать.    

Она спрятала труп в корзинку, с которой ездила на рабфак, и  рассчитывала в следующую ночь вынести его и бросить в лесу. Думала, что лисицы  сьедят и никто ничего не узнает. Утром пошла на работу в прачечную, где девочки  стирали свое белье. Завтракала и обедала со всеми колонистами, была только  «:скучная», по словам хлопцев.    

Следователь увез Раису с собой, а труп распорядился  отправить в трупный покой одной из больниц для вскрытия.    

Педагогический персонал этим событием был деморализован до  последней степени. Думали, что для колонии настали последние времена.    

Колонисты были в несколько приподнятом настроении. Девочек  пугала вечерняя темнота и собственная спальня, в которой они ни за что не  хотели ночевать без мальчиков. Несколько ночей у них в спальне торчали Задоров  и Карабанов. Все это кончилось тем, что ни девочки, ни мальчики не спали и даже  не раздевались. Любимым занятием хлопцев в эти дни стало пугать девчат: они  являлись под их окнами в белых простынях, устраивали кошмарные концерты в  печных ходах, тайно забирались под кровать раисы и вечером оттуда пищали благим  матом.    

К самому убийству хлопцы отнеслись как к очень простой вещи.  При этом все они составляли оппозицию воспитателям в обьяснении возможных  побуждений Раисы. Педагоги были уверены, что Раиса задушила ребенка в припадке  девичьего стыда: в напряженном состоянии среди спящей спальни действительно  нечаянно запищал ребенок — стало страшно, что вот-вот проснутся.    

Задоров разрывался на части от смеха, выслушивая эти  обьяснения слишком психологически настроенных педагогов.    

— Да бросьте эту чепуху говорить! Какой там девичий  стыд! Заранее все было обдумано, потому и не хотела признаться, что скоро  родит. Все заранее обдумали и обсудили с Корнеевым. И про корзинку заранее, и  чтобы в лес отнести. Если бы она от стыда сделала, разве она так спокойно пошла  бы на работу утром? Я бы эту самую раису, если бы моя воля, завтра застрелил  бы. Гадиной была, гадиной всегда и останется. А вы про девичий стыд! Да у нее  никакого стыда никогда не было.    

— В таком случае какая же цель, зачем это она  сделала? — ставили педагоги убийственный вопрос.    

— Очень простая цель: на что ей ребенок? С ребенком  возиться нужно — и кормить, и все такое. Очень нужен им ребенок, особенно  Корнееву.    

— Ну-у! Это не может быть…    

— Не может быть? Вот чудаки! Конечно, Раиса не скажет,  а я уверен, если бы взять ее в работу, так там такое откроется… Ребята были  согласны с Задоровым без малейших намеков на сомнение. Карабанов был уверен в  том, что «такую штуку» Раиса проделывает не первый раз, что еще до колонии,  наверное, что-нибудь было.    

На третий день после убийства Карабанов отвез труп ребенка в  какую-то больницу. Возвратился он в большом воодушевлении:    

— Ой, чого я там тилько не бачив! Там в банках  понаставлено всяких таких пацанов, мабудь десятка три. Там таки страшни: з  такою головою, одно — ножки скрючило, и не разберешь, чы чоловик, чы жаба яка.  наш — куды! Наш — найкращий.    

Екатерина Григорьевна укоризненно покачала головой, но и она  не могла удержаться от улыбки:    

— Ну что вы говорите, Семен, как вам не стыдно!    

Кругом хохочут редбята, им уже надоели убитые, постные  физиономии воспитателей.    

Через три месяца Раису судили. В суд был вызван весь  педсовет колонии имени Горького. В суде царствовали психология и теория  девичьего стыда. Судья укорял нас за то, что мы не воспитали правильного  взгляда. Протестовать мы, конечно, не могли, Меня вызвали на совещание суда и  спросили:    

— Вы ее снова можете взять в колонию?    

— Конечно.    

Раиса была приговорена условно на восемь лет и немедленно  отдана под ответственный надзор в колонию.    

К нам она возвратилась как ни в чем не бывало, принесла  собою великолепные желтые полусапожки и на наших вечеринках блистала в вихре  вальса, вызывая своими полусапожками непереносимую зависть наших прачек и  девчат с Пироговки.    

Настя Ночевная сказала мне:    

— Вы Раису убирайте с колонии, а то мы ее сами уберем.  Отвратительно жить с нею в одной комнате.    

Я поспешил устроить ее на работу на трикотажной фабрике.    

Я несколько раз встречал ее в городе. В 1928 году я приехал  в этот город по делам и неожиданно за буфетной стойкой одной из столовых увидел  Раису и сразу ее узнал: она раздобрела и в то же время стала мускулистее и  стройнее.    

— Как живешь?    

— Хорошо. Работаю буфетчицей. Двое детей и муж хороший.    

— Корнеев?    

— Э, нет, — улыбнулась она, — старое забыто.  Его зарезали на улице давно… А знаете что, Антон Семенович?    

— Ну?    

— Спасибо вам, тогда не утопили меня. Я как пошла на  фабрику, с тех пор старое выбросила.    

     

 16. Габерсуп    

     

Весною нагрянула на нас новая беда — сыпной тиф. Первым  заболел Костя Ветковский. (Далее в «Педагогической поэме» 1935 г., с.143,  следует: «Его влияние в колонии было огромно: он был самый культурный колонист,  умен, приветлив, очень вежлив. Но в то же время он умел, не теряя достоинства,  быть хорошим товарищем и очень много помогал ребятам в их школьных делах. Его  все любили»).    

Врача в колонии не было. Екатерина Григорьевна, побывавшая  когда-то в медицинском институте, врачевала в тех необходимых случаях, когда и  без врача обойтись невозможно и врача приглашать неловко. Ее специальностью уже  в колонии сделались чесотка и скорая помощь при порезах, ожогах, ушибах, а  зимой, благодаря несовершенству нашей обуви, у нас много было ребят с  отмороженными ногами. Вот, кажется, и все болезни, которыми снисходительно  болели колонисты, — они не отличались склонностью возиться с врачами и  лекарствами.    

Я всегда относился к колонистам с глубоким уважением именно  за их медицинскую непритязательность и сам много у них в этой области научился.  У нас сделалось совершенно привичным не считаться больным при температуре в  тридцать восемь градусов, и соответствующей выдержкой мы один перед другим  щеголяли. Впрочем, это было почти необходимым просто потому, что врачи к нам  очень неохотно ездили.    

Вот почему, когда заболел Костя и у него оказалась температура  под сорок, мы отметили это как новость в колонистском быту. Костю уложили в  постель и старались оказать ему всяческое внимание. По вечерам у его постели  собирались приятели, а так к нему многие относились хорошо, то его вечером  окружала целая толпа. Чтобы не лишать Костю общества и не смущать ребят, мы  тоже у кровати больного проводили вечерние часы.    

Дня через три Екатерина Григорьевна тревожно сообщила мне о  своем беспокойстве: очень похоже на сыпной тиф. Я запретил ребятам подходить к  его постели, но изолировать Костю как-нибудь по-настоящему было все равно  невозможно: приходилось и заниматься в той же комнате и собираться вечером.    

Еще через день, когда Ветковскому стало очень плохо, мы  завернули его в ватное одеяло, которым он укрывался, усадили в фаэтон, и я  повез его в город.    

В приемной больницы ходят, лежат и стонут человек сорок.  Врача должного нет. Видно, тут давно сбились с ног и что помещение больного в  больницу ничего особенно хорошего не сулит. Наконец приходит врач. Лениво  подмыает рубашку у нашего Ветковского, старчески кряхтит и лениво говорит  записывающему фельдшеру:    

— Сыпной. В больничный городок.    

За городом, в поле, от войны осталось десятка два деревянных  бараков. Я долго брожу между сестрами, санитарами, выносящими закрытые  простынями носилки. Говорят, что больного должен принять дежурный фельдшер, но  никто не знает, где он, и никто не хочет его найти. Я, наконец, теряю терпение  и набрасываюсь на ближайшую сестру, употребляя слова «безобразие»,  «бесчеловечно», «возмутительно». Мой гнев приносит пользу: Костю раздевают и  куда-то ведут.    

Возвратясь в колонию, я узнал, что слегли с такой же  температурой Задоров, Осадчий и Белухин. Задорова, впрочем, я застал еще на  ногах в тот самый момент, когда он отвечал на уговоры Екатерины Григорьевны лечь  в постель:    

— И какая вы женщина странная! Ну, чего я лягу? Я вот  сейчас пойду в кузницу, там меня Софрон моментально вылечит…    

— Как вас Софрон вылечит? Что вы говорите глупости!..    

— А вот тем самым, что и себя лечит: самогон, перец,  соль, олеонафт и немного колесной мази! — заливался Задоров по обыкновению  выразительно и открыто.    

— Смотрите, Антон Семенович, до чего вы их  распустили! — обращается ко мне Екатерина Григорьевна. — Он будет  лечиться у Софрона!.. Ступайте, укладывайтесь!    

От Задорова несло страшным жаром, и было видно, что он еле  держится на ногах. Я взял его за локоть и молча направил в спальню. В спальне  уже лежали в кроватях Осадчий и Белухин. Осадчий страдал и был недоволен своим  состоянием. Я давно заметил, что такие «боевые» парни всегда очень трудно  переносят болезнь. Зато Белухин по обыкновению был в радужном настроении.    

Не было в колонии человека веселее и радостнее Белухина. Он  происходил из стобового рабочего рода в Нижнем Тагиле; во время голода  отправился за хлебом, в Москве был задержан при какой-то облаве и помещен в  детский дом, оттуда убежал и освоился на улице, снова был задержан и снова  убежал. Как человек предприимчивый, он старался не красть, а больше  спекулировал, но сам потом рассказывал о своих спекуляциях с добродушным хохотом,  так они всегда были смелы, своеобразны и неудачны. Наконец Белухин убедился,  что он для спекуляции не годится, и решил ехать на Украину.    

Белухин когда-то учился в школе, знал обо всем понемножку,  парень был разбитной и бывалый, но на удивление и дко неграмотный. Бывают такие  ребята: как будто всю грамоту изучил, и дроби знает, и о процентах имеет  понятие, но все это у него удивительно коряво и даже смешно получается. Белухин  и говорил на таком же корявом языке, тем не менее умном и с огоньком.    

Лежа в тифу, он был неистощимо болтлив, и, как всегда, его  остроумие удваивалось случайно комическим сочетанием слов:    

— Тиф — это медицинская интеллигентность, так почему  она прицепилась к рабочему от природы? Вот когда социализм уродится, тогда эту  бациллу и на порог не пустим, а если, скажем, ей приспичит по делу: паек  получить или что, потому что и ей же, по справедливости, жить нужно, так  обратись к моему секретарю-писателю. А секретарем приклепаем Кольку Вершнева,  потому он с книжкой, как собака с блохой, не разлучается. Колька  интеллигентность совершит, и ему — что блоха, что бацилла соответствует по  демократическому равносилию.    

— Я буду секретарем, а ты что будешь делать при  социализме? — спрашивает Колька Вершнев, заикаясь.    

Колька сидит в ногах у Белухина, по обыкновению с книжкой,  по обыкновению взлохмаченный и в изодранной рубашке.    

— А я буду законы писать, как вот тебя одеть, чтобы у  тебя приспособленность к человечеству была, а не как к босяку, потому что это  возмущает даже Тоську Соловьева. Какой же ты читатель, если ты на обезьяну  похож? Да и то не у всякого обезьянщика черная выступает. Правда ж, Тоська?    

Хлопцы хохотали над Вершневым. Вершнев не сердился и любовно  посматривал на Белухина серыми добрыми глазами. Они были большими друзьями,  пришли в колонию вместе и рядом работали в кузнице, только Белухин уже стоял у  наковальни, а Колька предпочитал дуть мехом, чтобы иметь одну свободную руку  для книжки.    

Тоська Соловьев, чаще называвшийся Антоном  Семеновичем, — были мы с ним двойные тезки — имел отроду только десять  лет. Он был найден Белухиным в нашем лесу умирающим от голода уже в  беспамятстве. На Украину он выехал из Самарской губернии вместе с родителями, в  дороге потерял мать, а что потом было, и не помнит. У Тоськи хорошенькое,  ясное, детское лицо, и оно всегда обращено к Белухину. Тоська, видимо, прожил  свою маленькую жизнь без особенно сильных впечатлений, и его навсегда поразил и  приковал к себе этот веселый, уверенный зубоскал Белухин, который органически  не мог бояться жизни и всему на свете знал цену.    

Тоська стоит в головах у Белухина, и его глазенки горят  любовью и восхищением. Он звенит взрывним дискантным смехом ребенка:    

— Черная обезьяна!    

— Вот Тоська у меня будет молодец, — Белухин  вытаскивает его из-за кровати.    

Тоська в смущении склоняется на белухинский живот, покрытый  ватным одеялом.    

— Слушай, Тоська, ты книжки не так читай, как Колька, а  то, видишь, он всякую сознательность заморочил себе.    

— Не от книжки читает, а книжки его читают, —  сказал Задоров с соседней кровати.    

Я сижу рядом за партией в шахматы с Карабановым и думаю:  «Они, кажется, забыли, что у них тиф».