1 2 3 
Наша мат-ка… ку-ропат-ка…      

Рада бить дет-ей…      

       

Матвей вздрогнул, рванулся к ней и заговорил быстро и   возбужденно. Звуки славянского языка дали ему надежду на спасение, на то, что   его, наконец, поймут, что ему найдется какой-нибудь выход…      

Но глаза женщины уже потухли. Она помнила только слова   песни, но и в ней не понимала ни слова. Потом поклонилась судье, сказала что-то   по-английски и отошла…      

Матвей кинулся за ней, крича что-то, почти в исступлении, но   немец и Келли загородили ему дорогу. Может быть, они боялись, что он искусает   эту женщину, как хотел укусить полисмена.      

Тогда Матвей схватился за ручку скамейки и пошатнулся. Глаза   его были широко открыты, как у человека, которому представилось страшное   видение. И действительно, ему, голодному, истерзанному и потрясенному, первый   раз в жизни привиделся сон наяву. Ему представилось совершенно ясно, что он еще   на корабле, стоит на самой корме, что голова у него кружится, что он падает в   воду. Это снилось ему не раз во время путешествия, и он думал после этого, что чувствуют   эти бедняки, с разбитых кораблей, одни, без надежды, среди этого бездушного,   бесконечного и грозного океана…      

Теперь этот самый сон проносился перед его широко открытыми   глазами. Вместо судьи Дикинсона, вместо полицейского Келли, вместо всех этих людей,   вместо камеры, — перед ним ясно ходили волны, пенистые, широкие, холодные,   без конца, без края… Они ходят, грохочут, плещут, подымаются, топят… Он   напрасно старается вынырнуть, крикнуть, позвать, схватиться, удержаться на   поверхности… Что-то тянет его книзу. В ушах шумит, перед глазами зеленая   глубина, таинственная и страшная. Это гибель. И вдруг к нему склоняется   человеческое лицо с светлыми застывшими глазами. Он оживает, надеется, он ждет   помощи. Но глаза тусклы, лицо бледно. Это лицо мертвеца, который утонул уже   раньше…      

Вся эта картина мелькнула на одно мгновение, но так ясно,   что его сердце сжалось ужасом. Он глубоко вздохнул и схватился за голову…   «Господи боже, святая дева, — бормотал он, — помогите несчастному   человеку. Кажется, что в голове у меня неладно…»      

Он протер глаза кулаком и опять стал искать надежду на лицах   этих людей.      

А в это время полицейский Джон объяснил судье Дикинсону, при   каких обстоятельствах обнаружились намерения незнакомца. Он рассказал, что,   когда он подошел к нему, тот взял его руку вот так (Джон взял руку, судьи),   потом наклонился вот этак…      

И полицейский Джон, наклонившись к руке судьи, для большей   живости оскалил свои белые зубы, придав всему лицу выражение дикой свирепости.      

Эта демонстрация произвела сильное впечатление на публику,   но впечатление, произведенное ею на Матвея, было еще сильнее. Этот язык был и   ему понятен. При виде маневра Келли, ему стало сразу ясно очень многое: и то,   почему Келли так резко отдернул свою руку, и даже за что он, Матвей, получил   удар в Центральном парке… И ему стало так обидно и горько, что он забыл все.      

— Неправда, — крикнул он, — не верьте этому   подлому человеку…      

И, возмущенный до глубины души клеветой, он кинулся к столу,   чтобы показать судье, что именно он хотел сделать с рукой полисмена Келли…      

Судья Дикинсон вскочил со своего места и наступил при этом   на свою новую шляпу. Какой-то дюжий немец, Келли и еще несколько человек   схватили Матвея сзади, чтобы он не искусал судью, выбранного народом   Дэбльтоуна; в камере водворилось волнение, небывалое в летописях городя.   Ближайшие к дверям кинулись к выходу, толпились, падали и кричали, а внутри   происходило что-то непонятное и страшное…      

Измученный, голодный, оскорбленный, доведенный до   исступления, лозищанин раскидал всех вцепившихся в него американцев, и только   дюжий, как и он сам, немец еще держал его сзади за локти, упираясь ногами… А он   рвался вперед, с глазами, налившимися кровью, и чувствуя, что он действительно   начинает сходить с ума, что ему действительно хочется кинуться на этих людей, бить   и, пожалуй, кусаться…      

Неизвестно, что было бы дальше. Но в это время в камеру   быстро вошел Нилов. Он протолкался к Матвею, стал перед ним и спросил с   участием, по-русски:      

— Эй, земляк! Что это вы тут натворили?      

При первых звуках этого голоса Матвей рванулся и, припав к   руке новопришедшего, стал целовать ее, рыдая, как ребенок…      

Через четверть часа камера мистера Дикинсона опять стала   наполняться обывателями города Дэбльтоуна, узнавшими, что по обстоятельствам   дела намерение незнакомца разъяснилось в самом удовлетворительном смысле. В   лице русского джентльмена, работающего на лесопилке, он нашел земляка и   адвоката, которому не стоило много труда опровергнуть обвинения. Судья Дикинсон   получил вполне удовлетворительные ответы на вопросы: «Your name?», «Your nation?»   и на все другие, вытекавшие из обстоятельств дела. Гордый полным успехом,   увенчавшим его разбирательство, он великодушно забыл даже о новой шляпе и,   быстро покончив с официальными отношениями, протянул обвиняемому руку, выразив   при этом уверенность, что выбор именно Дэбльтоуна из всех городов союза делает   величайшую честь его проницательности… В заключение он предложил Матвею   партикулярный вопрос:      

— Гоу до ю лайк дис кэунтри, сэр?      

— Он хочет знать, как вам понравилась Америка? —   перевел Нилов.      

Матвей, который все еще дышал довольно тяжело, махнул   рукой. — А! чтоб ей провалиться, — сказал он искренно.      

— Что сказал джентльмен о нашей стране? — с   любопытством переспросил судья Дикинеон, одновременно возбудив великое   любопытство в остальных присутствующих.      

— Он говорит, что ему нужно время, чтобы оценить все   достоинства этой страны, сэр…      

— Вэри уэлл! Ответ, совершенно достойный благоразумного   джентльмена! — сказал Дикинсон тоном полного удовлетворения.      

 XXXI      

       

На следующий день газета города Дэбльтоуна вышла в   увеличенном формате. На первой странице ее красовался портрет мистера Метью,   нового обитателя славного города, а в тексте, снабженном достаточным   количеством весьма громких заглавий, редактор ее обращался ко всей остальной   Америке вообще и к городу Нью-Йорку в особенности. «Отныне, — писал   он, — город Дэбльтоун может гордиться тем обстоятельством, что его судья,   мистер Дикинсон, удачно разрешил вопрос, над которым тщетно ломали головы   лучшие ученые этнографы Нью-Йорка. Знаменитый дикарь, виновник инцидента в   Central park’е, известие о котором обошло всю Америку в столь искаженном виде,   в настоящее время является гостем нашего города. После весьма искусного   расследования, произведенного чрезвычайно сведущим в своем деле судьей, м-ром   Дикинсоном, он оказался русским, уроженцем Лозищанской губернии (одной из   лучших и самых просвещенных в этой великой и дружественной стране),   христианином и, — добавим от себя,— очень кротким человеком, весьма   приятным в обращении и совершенно лойяльным. Он обнаружил истинно христианскую   радость, узнав о том, что здоровье полисмена Гопкинса, считавшегося убитым,   находится в вожделенном состоянии и что этот полисмен уже приступил к   исполнению своих обычных обязанностей. Тем лучше для полисмена Гопкинса, но,   смеем прибавить, основываясь на мнении лучших юристов нашего города, что в этом   вопросе является заинтересованным лицом единственно лишь сам полисмен Гопкинс,   так как он сам виновен в постигшем его несчастье. Да, повторяем, он сам   виновен, так как первый ударил клобом по голове мирного иностранца,   обратившегося к нему с выражением любви и доверия. Если судьи города Нью-Йорка   думают иначе, если адвокат этого штата пожелает доказывать противное или сам   полисмен Гопкинс вознамерится искать убытки, то они будут иметь дело с лучшими   юристами Дэбльтоуна, выразившими готовность защищать обвиняемого безвозмездно.   Едва ли, однако, в этом представится надобность после того, как мы разоблачим   на этих столбцах еще одну клевету, которой наши нью-йоркские собратья по перу,   без достаточной проверки, очернили репутацию Метью Лозинского, нашего   уважаемого гостя и, надеемся, будущего согражданина. Дело в том, что он   вовсе не кусается  . Движение, которое полисмен Гопкинс   истолковал в этом позорном смысле (что вовсе не делает чести проницательности   нью-йоркской полиции), имеет, наоборот, значение самого горячего привета и   почтения, которым в Лозищанской губернии обмениваются взаимно люди самого   лучшего круга. Он просто наклонился, чтобы поцеловать у Гопкинса руку. То же   движение мы имели случай наблюдать с его стороны по отношению к судье   Дикинсону, полисмену Джону Келли, а также к одному из его соотечественников,   занимающему ныне очень скромное положение на лесопилке м-ра Дикинсона, но   которому его таланты и образование, без сомнения, откроют широкую дорогу в этой   стране. Нет сомнения, что если бы и у нас на это выражение высшей деликатности   последовал грубый ответ по голове клобом, то полисмен города Дэбльтоуна испытал   бы горькую судьбу полисмена города Нью-Йорка, так как русский джентльмен обладает   необыкновенной физической силой. Но Дэбльтоун, — говорим это с   гордостью, — не только разрешил этнографическую загадку, оказавшуюся не по   силам кичливому Нью-Йорку, но еще подал сказанному городу пример истинно   христианского обращения с иностранцем, — обращения, которое, надеемся,   изгладит в его душе горестные воспоминания, порожденные пребыванием в   Нью-Йорке.      

Из судебной камеры мистер Нилов, — русский джентльмен,   о котором сказано выше, — увел соотечественника в свое жилище, находящееся   в небольшом рабочем поселке, около лесопилки. Значительная часть населения   города Дэбльтоуна, состоявшая преимущественно из юных джентльменов и леди,   провожала их до самого дома одобрительными криками, и даже после того, как   дверь за ними закрылась, народ не расходился, пока мистер Нилов не вышел вновь   и не произнес небольшого спича на тему о будущем процветании славного города…   Он закончил просьбой дать отдых его скромному соотечественнику, не привыкшему к   столь шумным изъявлениям общественной симпатии».      

Разумеется, автор красноречивой статьи не знал, что, когда   граждане города Дэбльтоуна разошлись, Матвей вздохнул с облегчением и сказал:      

— Что?.. совсем ушли?      

— Да, — ответил Нилов, принявшийся готовить кофе   на керосинке.      

— А, чтоб их всех взяла холера!.. — от души сказал   Матвей и как-то весь опустился.      

Нилов только улыбнулся и не сказал ничего; он понимал, что   столько пережитых ощущений могут свалить даже такого сильного человека. Поэтому   он наскоро напоил его горячим кофе и уложил спать.      

       

XXXII      

       

Матвей проспал целые сутки и даже несколько больше. Когда он   проснулся, солнце уходило из светлой каморки, озаряя ее последними лучами.   Нилов, вернувшийся с работы, снимал с себя синюю блузу, всю в стружках и   опилках. Стружки видны были даже в его волосах. Матвей некоторое время не мог   сообразить, где он и что с ним происходит. Поэтому сначала он смотрел   прищуренными глазами, как-то подозрительно следя за движениями молодого   человека, боясь, что это сон, который сейчас сменится новой кутерьмой   неприятного свойства.      

Между тем, Нилов тихонько переоделся, сменив рабочий костюм   легкой фланелевой парой, и, сев к столу, раскрыл какую-то книгу.      

В этом виде он совсем не напоминал рабочего, и в памяти   лозищанина ожил опять мимолетный образ, который мелькнул уже раз в вагоне. Ему   вспомнился барский дом около Лозищей, выглядывавший из-за зелени сада. Между   этим домом и поселком шла давняя вражда и долгая тяжба из-за чиншевых земель.   Она началась при отцах, продолжалась при детях и склонялась то на ту, то на   другую сторону. Дело грозило большими запутанностями и неприятностями, как   вдруг старый барин умер. В Лозищи явился его наследник и, созвав сход,   предложил покончить спор, уступив по всем пунктам. Некоторое время лозищане еще   шумели и упирались, не понимая причин этой уступчивости.      

Но потом более проницательные люди сообразили, что,   вероятно, барчук прокутился, наделал долгов и хочет поскорее спустить отцовское   наследие, чему мешает тяжба. Лозищане постарались оттянуть еще, что было можно,   и дело было кончено. После этого барчук исчез куда-то, и о нем больше не было   слышно ничего определенного. Остались только какие-то смутные толки, довольно   разноречивые, но во всех версиях неблагоприятные для молодого человека.      

И вот теперь Матвею показалось, что перед ним этот самый   человек, только что снявший рабочую блузу и сидящий за книгой. Он так удивился   этому, что стал протирать глаза. Кровать под ним затрещала. Нилов повернулся.      

— Что, земляк, выспались? — спросил он   приветливо. — Ну, теперь давайте пить кофе.      

Лозинский поднялся застенчиво и неловко, расправляя   онемевшие члены. Вчера он обрадовался этому человеку, как избавителю, сегодня   чувствовал себя как-то неловко в его присутствии. К тому же он увидел со   смущением, что в комнате не было другой кровати, — значит, хозяин уступил   свою, а его ноги были босы, — значит, Нилов снял с него, сонного, сапоги.   Правда, он не разувался во все время долгого пути, и от этого ноги его горели…   Но все-таки эти заботы причинили ему скорее неудовольствие. Он был теперь   уверен, что это лозищанский барчук и что толки были правдивы; он, значит,   действительно спустил все отцовское наследие и теперь несет участь блудного   сына на чужой стороне. Но так как все-таки он оказал ему услугу и притом был   барин, то Лозинский решил не подавать и виду, что узнал его, но в его поведении   сквозило невольное почтение. Это вносило какое-то замешательство и   неопределенность в их взаимные отношения. Нилов вел себя просто, но сдержанно,   Матвей конфузился и уходил в себя.      

На следующий день, вернувшись с лесопилки, Нилов сказал, что   Матвей может, если желает, получить работу: носить лес с барок. Матвей,   конечно, согласился с радостью, и вскоре недавняя знаменитость, человек, о   котором говорили все газеты Америки, скромно переносил лес с барок на берег   речки. Его сила и уверенность его обращения с тяжелыми дубовыми бревнами   доставили ему повышение, и, спустя недели две, он работал уже рядом с Ниловым,   подавая лес на зубчатые колеса, где Нилов резал его на тонкие фанеры. К вечеру,   оба засыпанные опилками, они возвращались домой.      

Матвей нанял комнату рядом с Ниловым, обедать они ходили   вместе в ресторан. Матвей не говорил ничего, но ему казалось, что обедать в   ресторане — чистое безумие, и он все подумывал о том, что он устроится со   временем поскромнее. Когда пришел первый расчет, он удивился, увидя, что за   расходами у него осталось еще довольно денег. Он их припрятал, купив только   смену белья.      

Еще через неделю Нилов сказал ему, что они отправятся вместе   в Дэбльтоун, где он, Нилов, будет читать лекцию. Они пришли в большой зал, весь   набитый народом, который встретил их криками и свистом (в Америке это выражение   одобрения). Затем все стихло, судья Дикинсон сказал несколько слов, указывая то   на Матвея, то на Нилова, а затем последний стал долго и свободно рассказывать   что-то, по временам показывая места на большой карте. Публика, состоявшая в   большинстве из рабочих людей, слушала с напряженным вниманием и в конце опять   устроила им овацию…      

Когда после этого они пришли домой, Нилов вынул кучку денег   и, разделив ее на две половины, одну отдал Матвею.      

— Это мы с вами заработали сегодня, — сказал   он. — Это плата за лекцию. Я говорил им о нашей родине и о ваших   похождениях. По справедливости, половина принадлежит вам.      

Матвей пробовал было отказаться, но потом принял деньги. За   это время его отношение к Нилову сильно изменилось, и хотя он не все понимал,   однако совершенно отбросил мысль о блудном сыне. Получив деньги, он сконфуженно   смотрел на Нилова… Ему хотелось бы выразить как-нибудь свою благодарность и   почтение… Губы его тянулись к руке Нилова, колени подгибались для земного   поклона… Но в лице Нилова, а может быть, и в тех неделях, которые они уже   провели вместе, было что-то, удержавшее Матвея от этого излияния. Поэтому он   взял деньги и, положив их около себя, сказал:      

— А что… извините и не подумайте чего худого… Тут очень   много денег?      

— Не очень много, но достаточно, чтобы сделать себе   хорошую пару платья, — ответил Нилов. — Вы ходите в одном и на   работу, и в праздник.      

— А! — сказал Матвей, махнув рукой. — Я   простой человек, работник.      

— Здесь все простые люди, и работники считают себя не   хуже других и не хотят ничем отличаться по внешности. Я советую вам обзавестись   бельем и платьем.      

Матвей потупился.      

— Простите меня, — сказал он. — Я не то,   чтобы там… не слушался вас или что… Но… скажите: можно здесь работой скопить на   дорогу?      

— Куда?      

— Назад, на родину!.. — сказал Матвей страстно.—   Видите ли, дома я продал и избу, и коня, и поле… А теперь готов работать, как   вол, чтобы вернуться и стать хоть последним работником там, у себя на родной   стороне…      

Нилов прошелся по комнате, о чем-то думая, и потом,   остановившись против Лозинского, сказал:      

— Слушайте, Лозинский. Заработать столько можно. Можно   со временем и вернуться. Но… всякий человек должен знать, что он делает. Зачем   вы ехали сюда?      

— А! — ответил Матвей, махнув рукой. — Мало   ли что приходит человеку в голову.      

— Постарайтесь вспомнить, что вам приходило в голову.      

Матвей наморщил лоб и сам удивился тому, как трудно идут из   головы слова и мысли.      

— А! Хотелось человеку, конечно… клок вольной земли,   чтобы было где разойтись плугом… Ну там… пару волов, хорошего коня… корову…   крепкую телегу…      

— А еще?      

Матвей чувствовал, что за всеми перечисленными предметами в   душе остается еще что-то, какой-то неясный осадок… Мелькнуло лицо Анны…      

— Ну, потом… — продолжал он с усилием, — человек   уже в возрасте. Своя хата, значит, уже и своя жена.      

— И еще что-нибудь?      

— Еще… если бы можно было молиться по-старому в своей   церкви…      

В голове его мелькнули еще разговоры о свободе, но это было   уже так неясно и неопределенно, что он не сказал об этом ни слова.      

Нилов подождал еще. Лицо его было серьезно и несколько   взволнованно.      

— Все это вы можете найти здесь! — сказал он   решительно и резко, — все, что вы искали. Зачем же вам уезжать?      

И видя, что Матвей несколько огорчен его резким тоном, он   прибавил:      

— Вы пережили самое трудное: первые шаги, на которых   многие здесь гибнут. Теперь вы уже на дороге. Поживите здесь, узнайте страну и   людей… И если все-таки вас потянет и после этого… Потянет так, что никто не в   состоянии будет удержать… Ну, тогда…      

В голосе Нилова звучало какое-то страстное возбуждение.   Матвей заметил это и сказал:      

— А вы сами… извините… ведь вы хотите уехать.      

Лицо Нилова опять слегка омрачилось.      

— Да, — ответил он. — У меня свои причины…      

— Значит… вы не нашли для себя то, чего искали?      

Нилов распахнул окно и некоторое время смотрел в него,   подставляя лицо ласковому ветру. В окно глядела тихая ночь, сияли звезды,   невдалеке мигали огни Дэбльтоуна, трубы заводов начинали куриться: на завтра   разводили пары после праздничного отдыха.      

— Здесь есть то, чего я искал, — ответил Нилов,   повернув от окна взволнованное и покрасневшее лицо. — Но… слушайте,   Лозинский. Мы до сих пор с вами играли в прятки… Ведь вы меня узнали?      

— Я узнал вас, — смущенно сказал Матвей.      

— И я вас узнал также. Не знаю, поймете ли вы меня, но…   за то одно, что мы здесь встретились с вами… и с другими, как равные… как   братья, а не как враги… За это одно я буду вечно благодарен этой стране…      

Матвей слушал с усилием и напряжением, не вполне понимая, но   испытывая странное волнение…      

— А если я все-таки еду обратно, — продолжал   Нилов, — то… видите ли… Здесь есть многое, чего я искал, но… этого не   увезешь с собою… Я уже раз уезжал и вернулся… Есть такая болезнь… Ну, все   равно. Не знаю, поймете ли вы меня теперь. Может, когда-нибудь поймете. На   родине мне хочется того, что есть здесь… Свободы, своей, понимаете? Не чужой… А   здесь… Здесь мне хочется родины…      

Нилов смолк, и после этого оба они долго еще смотрели в окно   на ночное небо, на тихую, ласковую ночь чужой стороны. Нилов думал о том, что   скоро он покинет все это и оставит позади целую полосу своей жизни. А Матвею   почему-то вспомнилось море и его глубина, загадочная, таинственная, непонятная…   Так же непонятно казалось ему теперь многое в жизни, и так же манило еще   смутную мысль… И, вспоминая недавний разговор, он чувствовал, что не знал   хорошо себя самого и что за всем, что он сказал Нилову, — за коровой и   хатой, и полем, и даже за чертами Анны — чудится еще что-то, что манило   его и манит, но что это такое — он решительно не мог бы ни сказать, ни   определить в собственной мысли… Но было это глубоко, как море, и заманчиво, как   дали просыпающейся жизни…      

 XXXIII      

       

Наша правдивая история близится к концу. Через некоторое   время, когда Матвей несколько узнал язык, он перешел работать на ферму к дюжему   немцу, который, сам страшный силач, ценил и в Матвее его силу. Здесь Матвей   ознакомился с машинами, и уже на следующую весну Нилов, перед своим отъездом,   пристроил его в еврейской колонии инструктором. Сам Нилов уехал, обещав   написать Матвею после приезда.      

О жизни Матвея в колонии, а также историю американской жизни   Нилова мы, быть может, расскажем в другой раз. А теперь нам придется досказать   немного. Статья «Дэбльтоунского курьера» об окончании похождений «дикаря» была   перепечатана в нескольких газетах преимущественно провинциальных городов,   недовольных «кичливостью» нью-йоркцев, впавших в данном случае в такую грубую   ошибку. Нью-йоркские газеты обмолвились о ней лишь краткими и довольно сухими   извлечениями фактического свойства, так как в это время на поверхности   политической жизни страны появился один из крупных вопросов, поднявших из   глубины взволнованного общества все принципы американской политики… нечто вроде   бури, точно вихрем унесшей и портреты «дикаря», и веселое личико мисс Лиззи,   устроившей родителям сюрприз, и многое множество других знаменитостей, которые,   как мотыльки, летают на солнышке газетного дня, пока их не развеет появление на   горизонте первой тучи.      

О Матвее и его истории скоро забыли, и ни Дыма, ни Анна не   узнали, что он очутился в Дэбльтоуне и потом перешел в колонию, что здесь он   был приписан к штату и подавал свой голос, после мучительных колебаний и   сомнений (ему все вспоминалась история Дымы в Нью-Йорке). И понемногу даже лицо   его изменялось, менялся взгляд, выражение лица, вся фигура. А в душе всплывали   новые мысли о людях, о порядках, о вере, о жизни, о боге, которому поклоняются,   хотя и разно, по всему лицу земли, о многом, что никогда не приходило в голову   в Лозищах. И некоторые из этих мыслей становились все яснее и ближе…      

А Анна все жила в том же доме под № 1235, только барыня   становилась все менее довольна ею. Она два раза уже сама прибавляла ей плату,   но «благодарности» как-то не видела. Наоборот, у Анны все больше портился   характер, являлась беспредметная раздражительность и недостаток почтительности.      

— Что делать… правду говорят, что это здесь в   воздухе, — говорил муж старой барыни, а изобретатель, все сидевший над   чертежами и к которому старая барыня обращалась иногда с жалобами, зная его   влияние на Анну, только пожимал плечами.      

— Я теперь далек от всего этого, — говорил   он, — но когда-то… одним словом, я думаю, что ей просто хотелось бы…   собственной своей жизни… Понимаете ли вы: собственной своей жизни…      

— Скажите, пожалуйста, — отвечала барыня с   искренним изумлением. — Не обязана ли я ей доставлять, кроме десяти   долларов, еще собственную жизнь…      

— Ну, это теперь меня не касается, — отвечал   старый господин. — Все это разрешит наука. Все: и ее, и вас, и всех. Дело,   видите ли, в том, что…      

Ученый повернулся на стуле и сказал серьезным тоном:      

— Человек изобретает нужную ему машину… Это мы все   отлично знаем. А думали ли вы когда-нибудь о том, что и машина в свою очередь   изобретает… вернее сказать, вырабатывает нужного ей человека… Вы удивлены?.. А   между тем, это можно доказать с математической точностью. Стоит усвоить эту   великую истину, и все решено: вся задача сводится к тому, чтобы изобрести такую   универсальную машину, которой нужен только свободный человек, понимаете? Тогда   и только тогда разрешатся все эти мучительные вопросы… В этом будущем строе не   будет уже ни господ, ни прислуги, ни рабовладельцев с их смешными притязаниями,   ни рабов с их завистью и враждой… Понимаете вы меня?..      

Старый господин приподнял очки и простодушно-радостным   взглядом посмотрел в лицо хозяйки. Но на этом лице виднелось лишь негодование.      

— Благодарю покорно! — сказала она. — Хорош   ваш будущий строй… без прислуги! Я лучше согласна остаться при старом…      

А дело с Анной шло все хуже и хуже… Через два года после   начала этого рассказа два человека сошли с воздушного поезда на углу 4 avenue и   пошли по одной из перпендикулярных улиц, разыскивая дом № 1235. Один из   них был высокий блондин с бородой и голубыми глазами, другой — брюнет,   небольшой, но очень юркий, с бритым подбородком и франтовски подвитыми усами.   Последний вбежал на лестницу и хотел позвонить, но высокий товарищ остановил   его.      

Он взошел на площадку и оглянулся вдоль улицы. Все здесь   было такое же, как и два года назад. Так же дома, точно близнецы, походили друг   на друга, так же солнце освещало на одной стороне опущенные занавески, так же   лежала на другой тень от домов…      

Глаза его с волнением видели здесь следы прошлого. Вот за   углом как будто мелькнула чья-то фигура. Вот она появляется из-за угла, ступая   так тяжело, точно на ногах у нее пудовые гири, и человек идет, с тоской   оглядывая незнакомые дома, как две капли воды похожие друг на друга… «Все здесь   такое же, — думал про себя Лозинский, — только… нет уже того   человека, который блуждал по этой улице два года назад, а есть другой…»      

Звонок затрещал, дверь открылась, из-за нее выглянуло лицо   Анны, и дверь опять захлопнулась, заглушив испуганный крик девушки, точно она   увидела призрак. Потом она опять выглянула в щелку и сказала:      

— Вы?.. Неужели это вы?      

Старая барыня тоже с большим удивлением встретила этого   человека и с трудом узнавала в нем простодушного лозищанина в белой свите и   грубых сапогах, когда-то так почтительно поддерживавшего ее взгляды на   американскую жизнь и на основы общественности. Она внимательно присматривалась   к нему сквозь свои очки и искренно находила, что он стал гораздо хуже. Правда,   в нем не было вызывающей резкости и задора молодого Джона, но не было также   ласковой и застенчивой покорности прежнего Матвея, которая так приятно ласкала   глаз старой барыни. Кроме того, она находила, что черный сюртук сидел на нем,   «как на корове седло».      

— Садитесь, пожалуйста, — сказала она с легким   оттенком иронии. Но она чувствовала с некоторой досадой, что ей все-таки   неловко было бы оставить стоять этого человека.      

В сущности, она была человек недурной, и, когда Анна заявила   ей об отказе от службы, она поняла, что теперь у Анны есть уважительная   причина…      

— Ну, вот — она нашла себе «свою собственную   жизнь», — сказала она с оттенком горечи ученому господину, когда Анна   попрощалась с ними. — Теперь посмотрим, что вы скажете: пока еще явится   ваш будущий строй, а сейчас вот… некому даже убрать комнату.      

— Гм… да… — задумчиво ответил изобретатель. —   Надо признать, что в этом есть доля неприятности. Конечно, со временем все это   устроится несомненно… Но… действительно, трудно будет придумать машину, которая   бы делала это так приятно и ловко, как эта милая девушка…      

Несколько дней после этого ученый чувствовал себя не в своей   тарелке и находил, что даже выкладки даются ему как-то труднее.      

— Гм… да… я должен признаться, — говорил он старой   барыне. — Мне недостает ее лица и ее добрых синих глаз… Конечно, со   временем все заменят машины…      

Но тут он оборвал фразу под упорным ироническим взглядом   старой барыни, которая процедила сквозь зубы:      

— Даже синие глаза? Ну, это-то уж едва ли…      

Перед отъездом из Нью-Йорка Матвей и Анна отправились на   пристань — смотреть, как подходят корабли из Европы. И они видели, как,   рассекая грудью волны залива, подошел морской гигант и как его опять подвели к   пристани и по мосткам шли десятки и сотни людей, неся сюда и свое горе, и свои   надежды, и ожидания…      

Сколько из них погибнет здесь, в этом страшном людском   океане?..      

Матвею становилось грустно. Он смотрел вдаль, где за синею   дымкой легкого тумана двигались на горизонте океанские валы, а за ними мысль,   как чайка, летела дальше на старую родину… Он чувствовал, что сердце его   сжимается сильною, жгучею печалью…      

И он понимал, что это оттого, что в нем родилось что-то   новое, а старое умерло или еще умирает. И ему до боли жаль было многого в этом   умирающем старом; и невольно вспоминался разговор с Ниловым и его вопросы.   Матвей сознавал, что вот у него есть клок земли, есть дом, и телки, и коровы…   Скоро будет жена… Но он забыл еще что-то, и теперь это что-то плачет и тоскует   в его душе…      

Уехать… туда… назад… где его родина, где теперь Нилов со   своими вечными исканиями!.. Нет, этого не будет: все порвано, многое умерло и   не оживет вновь, а в Лозищах, в его хате живут чужие. А тут у него будут дети,   а дети детей уже забудут даже родной язык, как та женщина в Дэбльтоуне…      

Он крепко вздохнул и посмотрел в последний раз на океан.   Солнце село. Туманная дымка сгущалась, закрывая бесконечные дали. Над   протянутой рукой «Свободы» вспыхнули огни…      

Пароход опустел. Две чайки снялись с мачт и, качаясь в   воздухе, понеслись по ветру в широкую туманную даль…      

Как те, которые когда-то, так же отрываясь от мачт корабля,   неслись туда… назад… к Европе, унося с собой из Нового света тоску по старой   родине…      

1895        

       

Комментарии      

 1      

       

Чинш  (польск.) — плата, вносимая владельцу земли за   ее бессрочную наследственную аренду.      

       

2      

       

Тикет  (англ. — ticket) — билет.      

       

3      

       

Так в книге. (Namenlos. )      

       

4      

       

Филипповки  — рождественский пост у   православных.      

       

5      

       

Устаревшее написание слова. (Namenlos. )      

       

6      

       

Тамбур-мажор  (франц.) — старший полковой барабанщик.