1 2 3 
— Да, да, погоди, — сказал Петр, быстро открывая  пианино.    

Он ударил своею умелою рукой по клавишам, подражая  праздничному колокольному трезвону. Иллюзия [141] была  полная. Аккорд из нескольких невысоких тонов составлял как бы фон поглубже, а  на нем выделялись, прыгая и колеблясь, высшие ноты, более подвижные и яркие. В  общем это был именно тот высокий и возбужденно-радостный гул, который заполняет  собою праздничный воздух.    

— Да, — сказал Максим, — это очень похоже, и  мы, с открытыми глазами, не сумели бы усвоить это лучше тебя. Вот видишь ли…  когда я смотрю на большую красную поверхность, она производит на мой глаз такое  же беспокойное впечатление чего-то упруго-волнующегося. Кажется, будто эта  краснота меняется: оставляя под собой более глубокий, темный фон, она кое-где  выделяется более светлыми, быстро всплывающими и так же быстро упадающими  взмахами, волнами, которые очень сильно действуют на глаз, — по крайней  мере, на мой глаз.    

— Это верно, верно! — живо сказала Эвелина. —  Я чувствую то же самое и не могу долго смотреть на красную суконную скатерть.    

— Так же, как иные не выносят праздничного трезвона.  Пожалуй, что мое сравнение и верно, и мне даже приходит в голову дальнейшее  сопоставление: существует также «малиновый» звон, как и малиновый цвет. Оба они  очень близки к красному, но только глубже, ровнее и мягче. Когда колокольчик  долго был в употреблении, то он, как говорят любители, вызванивается. В его  звуке исчезают неровности, режущие ухо, и тогда-то звон этот зовут малиновым.  Того же эффекта достигают умелым подбором нескольких подголосков.    

Под руками Петра пианино зазвенело взмахами почтовых  колокольчиков.    

— Нет, — сказал Максим. — Я бы сказал, что  это слишком красно…    

— А, помню!    

И инструмент зазвенел ровнее. Начавшись высоко, оживленно и  ярко, звуки становились все глубже и мягче. Так звонит набор колокольцев под  дугой русской тройки, удаляющейся по пыльной дороге в вечернюю безвестную даль,  тихо, ровно, без громких взмахов, все тише и тише, пока последние ноты не  замрут в молчании спокойных полей.    

— Вот-вот! — сказал Максим. — Ты понял  разницу. Когда-то, — ты был еще ребенком, — мать пыталась объяснить тебе  звуками краски.    

— Да, я помню… Зачем ты запретил нам тогда продолжать?  Может быть, мне удалось бы понять.    

— Нет, — задумчиво ответил старик, — ничего  бы не вышло. Впрочем, я думаю, что вообще на известной душевной глубине  впечатления от цветов и от звуков откладываются уже как однородные. Мы говорим:  он видит все в розовом свете. Это значит, что человек настроен радостно. То же  настроение может быть вызвано известным сочетанием звуков. Вообще звуки и цвета  являются символами [142] одинаковых  душевных движений.    

Старик закурил свою трубку и внимательно посмотрел на Петра.  Слепой сидел неподвижно и, очевидно, жадно ловил слова Максима. «Продолжать  ли?» — подумал старик, но через минуту начал как-то задумчиво, будто невольно  отдаваясь странному направлению своих мыслей:    

— Да, да! Странные мысли приходят мне в голову…  Случайность это или нет, что кровь у нас красная. Видишь ли… когда в голове  твоей рождается мысль, когда ты видишь свои сны, от которых, проснувшись,  дрожишь и плачешь, когда человек весь вспыхивает от страсти, — это значит,  что кровь бьет из сердца сильнее и приливает алыми ручьями к мозгу. Ну, и она у  нас красная…    

— Красная… горячая… — сказал юноша задумчиво.    

— Именно — красная и горячая. И вот, красный цвет, как  и «красные» звуки, оставляет в нашей душе свет, возбуждение и представления о  страсти, которую так и называют «горячею», кипучею, жаркою. Замечательно, что и  художники считают красноватые тоны «горячими».    

Затянувшись и окружив себя клубами дыма, Максим продолжал:    

— Если ты взмахнешь рукой над своею головою, ты  очертишь над ней полукруг. Теперь представь себе, что рука у тебя бесконечно  длинна. Если бы ты мог тогда взмахнуть ею, то очертил бы полукруг в бесконечном  отдалении… Так же далеко видим мы над собой полушаровой свод неба; оно ровно, бесконечно  и сине… Когда мы видим его таким, в душе является ощущение спокойствия и  ясности. Когда же небо закроют тучи взволнованными и мутными очертаниями, тогда  и наша душевная ясность возмущается неопределенным волнением. Ты ведь  чувствуешь, когда приближается грозовая туча…    

— Да, я чувствую, как будто что-то смущает душу…    

— Это верно. Мы ждем, когда из-за туч проглянет опять  эта глубокая синева. Гроза пройдет, а небо над нею останется все то же; мы это  знаем и потому спокойно переживаем грозу. Так вот, небо сине… Море тоже сине,  когда спокойно. У твоей матери синие глаза, у Эвелины тоже.    

— Как небо… — сказал слепой с внезапно проснувшейся  нежностью.    

— Да. Голубые глаза считаются признаком ясной души.  Теперь я скажу тебе о зеленом свете. Земля сама по себе черна, черны или серы  стволы деревьев весной; но как только теплые и светлые лучи разогреют темные  поверхности, из них ползут кверху зеленая трава, зеленые листья. Для зелени  нужны свет и тепло, но только не слишком много тепла и света. Оттого зелень так  приятна для глаза. Зелень — это как будто тепло в смешении с сырою прохладой:  она возбуждает представление о спокойном довольстве, здоровье, но не о страсти  и не о том, что люди называют счастьем… Понял ли ты?    

— Н-нет, не ясно… но все же, пожалуйста, говори дальше.    

— Ну, что же делать!.. Слушай дальше. Когда лето  разгорается все жарче, зелень как будто изнемогает от избытка жизненной силы,  листья в истоме опускаются книзу и, если солнечный звон не умеряется сырою  прохладой дождя, зелень может совсем поблекнуть. Зато к осени среди усталой  листвы наливается и алеет плод. Плод краснее на той стороне, где больше света;  в нем как будто сосредоточена вся сила жизни, вся страсть растительной природы.  Ты видишь, что красный цвет и здесь — цвет страсти, и он служит ее символом.  Это цвет упоения, греха, ярости, гнева и мести. Народные массы во времена  мятежей ищут выражения общего чувства в красном знамени, которое развевается  над ними, как пламя… Но ведь ты опять не понимаешь?..    

— Все равно, продолжай!    

— Наступает поздняя осень. Плод отяжелел; он срывается  и падает на землю… Он умирает, но в нем живет семя, а в этом семени живет в  «возможности» и все будущее растение, с его будущею роскошной листвой и с его  новым плодом. Семя падает на землю; а над землей низко подымается уже холодное  солнце, бежит холодный ветер, несутся холодные тучи… Не только страсть, но и  самая жизнь замирает тихо, незаметно… Земля все больше проступает из-под зелени  своей чернотой, в небе господствуют холодные тоны… И вот наступает день, когда на  эту смирившуюся и притихшую, будто овдовевшую землю падают миллионы снежинок, и  вся она становится ровна, одноцветна и бела… Белый цвет — это цвет холодного  снега, цвет высочайших облаков, которые плывут в недосягаемом холоде  поднебесных высот, — цвет величавых и бесплодных горных вершин… Это —  эмблема бесстрастия и холодной, высокой святости, эмблема будущей бесплотной  жизни. Что же касается черного цвета…    

— Знаю, — перебил слепой. — Это — нет звуков,  нет движений… ночь…    

— Да, и потому это — эмблема печали и смерти…    

Петр вздрогнул и сказал глухо:    

— Ты сам сказал: смерти. А ведь для меня все черно…  всегда и всюду черно!    

— Неправда, — резко ответил Максим, — для  тебя существуют звуки, тепло, движение… ты окружен любовью… Многие отдали бы  свет очей за то, чем ты пренебрегаешь, как безумец… Но ты слишком эгоистично  носишься со своим горем…    

— Да! — воскликнул Петр страстно. — Я ношусь  с ним поневоле: куда же мне уйти от него, когда оно всюду со мной?    

— Если бы ты мог понять, что на свете есть горе во сто  раз больше твоего, такое горе, в сравнении с которым твоя жизнь, обеспеченная и  окруженная участием, может быть названа блаженством, — тогда…    

— Неправда, неправда! — гневно перебил слепой тем  же голосом страстного возбуждения. — Я поменялся бы с последним нищим, потому  что он счастливее меня. Да и слепых вовсе не нужно окружать заботой: это  большая ошибка… Слепых нужно выводить на дорогу и оставлять там, — пусть  просят милостыню. Если бы я был просто нищим, я был бы менее несчастен. С утра  я думал бы о том, чтобы достать обед, считал бы подаваемые копейки и боялся бы,  что их мало. Потом радовался бы удачному сбору, потом старался бы собрать на  ночлег. А если б это не удалось, я страдал бы от голода и холода… и все это не  оставляло бы мне ни минуты и… и… от лишений я страдал бы менее, чем страдаю  теперь…    

— Ты думаешь? — спросил Максим холодно и посмотрел  в сторону Эвелины. Во взгляде старика мелькнуло сожаление и участие. Девушка  сидела серьезная и бледная.    

— Уверен, — ответил Петр упрямо и жестоко. —  Я теперь часто завидую Егору, тому, что на колокольне. Часто, просыпаясь под  утро, особенно когда на дворе метель и вьюга, я вспоминаю Егора: вот он  подымается на свою вышку.    

— Ему холодно, — подсказал Максим.    

— Да, ему холодно, он дрожит и кашляет. И он проклинает  Памфилия, который не заведет ему шубы. Потом он берет иззябшими руками веревки  и звонит к заутрене. И забывает, что он слепой… Потому что тут было бы холодно  и не слепому… А я не забываю, и мне…    

— И тебе не за что проклинать!..    

— Да! Мне не за что проклинать! Моя жизнь наполнена  одной слепотой. Никто не виноват, но я несчастнее всякого нищего…    

— Не стану спорить, — холодно сказал  старик. — Может быть, это и правда. Во всяком случае, если тебе и было бы  хуже, то, может быть, сам ты был бы лучше.    

Он еще раз бросил взгляд сожаления в сторону девушки и вышел  из комнаты, стуча костылями.    

Душевное состояние Петра после этого разговора еще  обострилось, и он еще более погрузился в свою мучительную работу.    

Иногда ему удавалось: он находил на мгновение те ощущения, о  которых говорил Максим, и они присоединялись к его пространственным  представлениям. Темная и грустная земля уходила куда-то вдаль: он мерил ее и не  находил ей конца. А над нею было что-то другое… В воспоминании прокатывался  гулкий гром, вставало представление о шири и небесном просторе. Потом гром  смолкал, но что-то там, вверху, оставалось — что-то, рождавшее в душе ощущение  величия и ясности. Порой это ощущение определялось: к нему присоединялся голос  Эвелины и матери, «у которых глаза, как небо»; тогда возникающий образ,  выплывший из далекой глубины воображения и слишком определившийся, вдруг  исчезал, переходя в другую область.    

Все эти темные представления мучили и не удовлетворяли. Они  стоили больших усилий и были так неясны, что в общем он чувствовал лишь неудовлетворенность  и тупую душевную боль, которая сопровождала все потуги больной души, тщетно  стремившейся восстановить полноту своих ощущений.    

 VIII     

     

     

Подошла весна.    

Верстах в шестидесяти от усадьбы Попельских в сторону,  противоположную от Ставрученков, в небольшом городишке, была чудотворная  католическая икона. Знатоки дела определили с полною точностью ее  чудодейственную силу: всякий, кто приходил к иконе в день ее праздника пешком,  пользовался «двадцатью днями отпущения», то есть все его беззакония, совершенные  в течение двадцати дней, должны были идти на том свете насмарку. Поэтому каждый  год, ранней весной, в известный день небольшой городок оживлялся и становился  неузнаваем. Старая церковка принаряжалась к своему празднику первою зеленью и  первыми весенними цветами, над городом стоял радостный звон колокола, грохотали  «брички» панов, и богомольцы располагались густыми толпами по улицам, на  площадях и даже далеко в поле. Тут были не одни католики. Слава N-ской иконы  гремела далеко, и к ней приходили также негодующие и огорченные православные,  преимущественно из городского класса.    

В самый день праздника по обе стороны «каплицы» [143] народ вытянулся по дороге  несметною пестрою вереницей. Тому, кто посмотрел бы на это зрелище с вершины  одного из холмов, окружавших местечко, могло бы показаться, что это гигантский  зверь растянулся по дороге около часовни и лежит тут неподвижно, по временам  только пошевеливая матовою чешуей разных цветов. По обеим сторонам занятой  народом дороги в два ряда вытянулось целое полчище нищих, протягивавших руки за  подаянием.    

Максим на своих костылях и рядом с ним Петр об руку с  Иохимом тихо двигались вдоль улицы, которая вела к выходу в поле.    

Говор многоголосной толпы, выкрикивания евреев-факторов [144], стук экипажей — весь  этот грохот, катившийся какою-то гигантскою волной, остался сзади, сливаясь в  одно беспрерывное, колыхавшееся, подобно волне, рокотание. Но и здесь, хотя  толпа была реже, все же то и дело слышался топот пешеходов, шуршание колес,  людской говор. Целый обоз чумаков [145] выезжал  со стороны поля и, поскрипывая, грузно сворачивал в ближайший переулок.    

Петр рассеянно прислушивался к этому живому шуму, послушно  следуя за Максимом; он то и дело запахивал пальто, так как было холодно, и  продолжал на ходу ворочать в голове свои тяжелые мысли.    

Но вдруг, среди этой эгоистической сосредоточенности, что-то  поразило его внимание так сильно, что он вздрогнул и внезапно остановился.    

Последние ряды городских зданий кончились здесь, и широкая  трактовая дорога входила в город среди заборов и пустырей. У самого выхода в  поле благочестивые руки воздвигли когда-то каменный столб с иконой и фонарем,  который, впрочем, скрипел только вверху от ветра, но никогда не зажигался. У  самого подножия этого столба расположились кучкой слепые нищие, оттертые своими  зрячими конкурентами с более выгодных мест. Они сидели с деревянными чашками в  руках и по временам кто-нибудь затягивал жалобную песню:    

— По-дайте слипеньким… ра-а-ди Христа…    

День был холодный, нищие сидели здесь с утра, открытые  свежему ветру, налетавшему с поля. Они не могли двигаться среди этой толпы,  чтобы согреться, и в их голосах, тянувших по очереди унылую песню, слышалась  безотчетная жалоба физического страдания и полной беспомощности. Первые ноты  слышались еще довольно отчетливо, но затем из сдавленных грудей вырывался  только жалобный ропот, замиравший тихою дрожью озноба. Тем не менее даже  последние, самые тихие звуки песни, почти терявшиеся среди уличного шума,  достигая человеческого слуха, поражали всякого громадностью заключенного в них  непосредственного страдания.    

Петр остановился, и его лицо исказилось, точно какой-то  слуховой призрак явился перед ним в виде этого страдальческого вопля.    

— Что же ты испугался? — спросил Максим. —  Это те самые счастливцы, которым ты недавно завидовал, — слепые нищие,  которые просят здесь милостыню… Им немного холодно, конечно. Но ведь от этого,  по-твоему, им только лучше.    

— Уйдем! — сказал Петр, хватая его за руку.    

— А, ты хочешь уйти! У тебя в душе не найдется другого  побуждения при виде чужих страданий! Постой, я хочу поговорить с тобой серьезно  и рад, что это будет именно здесь. Ты вот сердишься, что времена изменились,  что теперь слепых не рубят в ночных сечах, как Юрка-бандуриста; ты досадуешь,  что тебе некого проклинать, как Егору, а сам проклинаешь в душе своих близких  за то, что они отняли у тебя счастливую долю этих слепых. Клянусь честью, ты,  может быть, прав! Да, клянусь честью старого солдата, всякий человек имеет  право располагать своей судьбой, а ты уже человек. Слушай же теперь, что я  скажу тебе: если ты захочешь исправить нашу ошибку, если ты швырнешь судьбе в  глаза все преимущества, которыми жизнь окружила тебя с колыбели, и захочешь  испытать участь вот этих несчастных… я, Максим Яценко, обещаю тебе свое  уважение, помощь и содействие… Слышишь ты меня, Петр Попельский? Я был немногим  старше тебя, когда понес свою голову в огонь и сечу… Обо мне тоже плакала мать,  как будет плакать о тебе. Но, черт возьми! я полагаю, что был в своем праве,  как и ты теперь в своем!.. Раз в жизни к каждому человеку приходит судьба и  говорит: выбирай! Итак, тебе стоит захотеть… Хведор Кандыба, ты здесь? —  крикнул он по направлению к слепым.    

Один голос отделился от скрипучего хора и ответил:    

— Тут я… Это вы кличете, Максим Михайлович?    

— Я! Приходи через неделю, куда я сказал.    

— Приду, паночку. — И голос слепца опять примкнул  к хору.    

— Вот, ты увидишь человека, — сказал, сверкая  глазами, Максим, — который вправе роптать на судьбу и на людей. Поучись у  него переносить свою долю… А ты…    

— Пойдем, паничу, — сказал Иохим, кидая на старика  сердитый взгляд.    

— Нет, постой! — гневно крикнул Максим. —  Никто еще не прошел мимо слепых, не кинув им хоть пятака. Неужели ты убежишь,  не сделав даже этого? Ты умеешь только кощунствовать [146] со своею сытою завистью к чужому голоду!..    

Петр поднял голову, точно от удара кнутом. Вынув из кармана  свой кошелек, он пошел по направлению к слепым. Нащупав палкою переднего, он  разыскал рукой деревянную чашку с медью и бережно положил туда свои деньги.  Несколько прохожих остановились и смотрели с удивлением на богато одетого и  красивого панича, который ощупью подавал милостыню слепому, принимавшему ее  также ощупью.    

Между тем Максим круто повернулся и заковылял по улице. Его  лицо было красно, глаза горели… С ним была, очевидно, одна из тех вспышек,  которые были хорошо известны всем, знавшим его в молодости. И теперь это был  уже не педагог, взвешивающий каждое слово, а страстный человек, давший волю  гневному чувству. Только кинув искоса взгляд на Петра, старик как будто  смягчился. Петр был бледен, как бумага, но брови его были сжаты, а лицо глубоко  взволнованно.    

Холодный ветер взметал за ними пыль на улицах местечка [147]. Сзади, среди слепых  поднялся говор и ссоры из-за данных Петром денег…    

 IX     

     

     

Было ли это следствием простуды, или разрешением долгого  душевного кризиса, или, наконец, то и другое соединилось вместе, но только на  другой день Петр лежал в своей комнате в нервной горячке. Он метался в постели  с искаженным лицом, по временам к чему-то прислушиваясь, и куда-то порывался  бежать. Старый доктор из местечка щупал пульс и говорил о холодном осеннем  ветре; Максим хмурил брови и не глядел на сестру.    

Болезнь была упорна. Когда наступил кризис, больной лежал  несколько дней почти без движения. Наконец молодой организм победил.    

Раз, светлым осенним утром, яркий луч прорвался в окно и  упал к изголовью больного. Заметив это, Анна Михайловна обратилась к Эвелине:    

— Задерни занавеску… Я так боюсь этого света…    

Девушка поднялась, чтобы исполнить приказание, но неожиданно  раздавшийся, в первый раз, голос больного остановил ее:    

— Нет, ничего. Пожалуйста, оставьте так…    

Обе женщины радостно склонились над ним.    

— Ты слышишь?.. Я здесь!.. — сказала мать.    

— Да! — ответил он и потом смолк, будто стараясь  что-то припомнить. — Ах да! — заговорил он тихо и вдруг попытался  подняться. — Тот… Федор приходил уже? — спросил он.    

Эвелина переглянулась с Анной Михайловной, и та закрыла ему  рот рукой.    

— Тише, тише! Не говори: тебе вредно.    

Он прижал руку матери к губам и покрыл ее поцелуями. На его  глазах стояли слезы. Он долго плакал, и это его облегчило.    

Несколько дней он был как-то кротко задумчив, и на лице его  появлялось выражение тревоги всякий раз, когда мимо комнаты проходил Максим.  Женщины заметили это и просили Максима держаться подальше. Но однажды Петр сам  попросил позвать его и оставить их вдвоем.    

Войдя в комнату, Максим взял его за руку и ласково погладил  ее.    

— Ну-ну, мой мальчик, — сказал он. — Я,  кажется, должен попросить у тебя прощения…    

— Я понимаю, — тихо сказал Петр, отвечая на  пожатие. — Ты дал мне урок, и я тебе за него благодарен.    

— К черту уроки! — ответил Максим с гримасой  нетерпения. — Слишком долго оставаться педагогом — это ужасно оглупляет.  Нет, этот раз я не думал ни о каких уроках, а просто очень рассердился на тебя  и на себя…    

— Значит, ты действительно хотел, чтобы?..    

— Хотел, хотел!.. Кто знает, чего хочет человек, когда  взбесится… Я хотел, чтобы ты почувствовал чужое горе и перестал так носиться со  своим…    

Оба замолчали…    

— Эта песня, — через минуту сказал Петр, — я  помнил ее даже во время бреда… А кто этот Федор, которого ты звал?    

— Федор Кандыба, мой старый знакомый.    

— Он тоже… родился слепым?    

— Хуже: ему выжгло глаза на войне.    

— И он ходит по свету и поет эту песню?    

— Да, и кормит ею целый выводок сирот-племянников. И  еще находит для каждого веселое слово и шутку…    

— Да? — задумчиво переспросил Петр. — Как  хочешь, в этом есть какая-то тайна. И я хотел бы…    

— Что ты хотел бы, мой мальчик?    

Через несколько минут послышались шаги, и Анна Михайловна  вошла в комнату, тревожно вглядываясь в их лица, видимо, взволнованные разговором,  который оборвался с ее приходом.    

Молодой организм, раз победив болезнь, быстро справлялся с  ее остатками. Недели через две Петр был уже на ногах.    

Он сильно изменился, изменились даже черты лица, — в  них не было заметно прежних припадков острого внутреннего страдания. Резкое  нравственное потрясение перешло теперь в тихую задумчивость и спокойную грусть.    

Максим боялся, что это только временная перемена, вызванная  тем, что нервная напряженность ослаблена болезнью. Однажды в сумерки, подойдя в  первый раз после болезни к фортепиано, Петр стал по обыкновению фантазировать.  Мелодии звучали грустные и ровные, как его настроение. Но вот, внезапно, среди  звуков, полных тихой печали, прорвались первые ноты песни слепых. Мелодия сразу  распалась… Петр быстро поднялся, лицо его было искажено, и на глазах стояли  слезы. Видимо, он не мог еще справиться с сильным впечатлением жизненного  диссонанса, явившегося ему в форме этой скрипучей и тяжкой жалобы.    

В этот вечер Максим опять долго говорил с Петром наедине.  После этого проходили недели, и настроение слепого оставалось все тем же.  Казалось, слишком острое и эгоистическое сознание личного горя, вносившее в  душу пассивность и угнетавшее врожденную энергию, теперь дрогнуло и уступило  место чему-то другому. Он опять ставил себе цели, строил планы; жизнь  зарождалась в нем, надломленная душа давала побеги, как захиревшее деревцо, на  которое весна пахнула живительным дыханием… Было, между прочим, решено, что еще  этим летом Петр поедет в Киев, чтобы с осени начать уроки у известного  пианиста. При этом оба они с Максимом настояли, что они поедут только вдвоем.    

 X    

     

     

Теплою июльскою ночью бричка, запряженная парою лошадей,  остановилась на ночлег в поле, у опушки леса. Утром, на самой заре, двое слепых  прошли шляхом. Один вертел рукоятку примитивного инструмента: деревянный валик  кружился в отверстии пустого ящика и терся о туго натянутые струны, издававшие  однотонное и печальное жужжание. Несколько гнусавый, но приятный старческий  голос пел утреннюю молитву.    

Проезжавшие дорогой хохлы с таранью видели, как слепцов  подозвали к бричке, около которой, на разостланном ковре, сидели ночевавшие в  степи господа. Когда через некоторое время обозчики остановились на водопой у  криницы [148], то мимо них опять прошли  слепцы, но на этот раз их уж было трое. Впереди, постукивая перед собою длинной  палкой, шел старик с развевающимися седыми волосами и длинными белыми усами.  Лоб его был покрыт старыми язвами, как будто от ожога; вместо глаз были только  впадины. Через плечо у него была надета широкая тесьма, привязанная к поясу  следующего. Второй был рослый детина, с желчным лицом, сильно изрытым оспой.  Оба они шли привычным шагом, подняв незрячие лица кверху, как будто разыскивая  там свою дорогу. Третий был совсем юноша, в новой крестьянской одежде, с  бледным и как будто слегка испуганным лицом; его шаги были неуверенны, и по  временам он останавливался, как будто прислушиваясь к чему-то назади и мешая  движению товарищей.    

Часам к десяти они ушли далеко. Лес остался синей полосой на  горизонте. Кругом была степь, и впереди слышался звон разогреваемой солнцем  проволоки на шоссе, пересекавшем пыльный шлях. Слепцы вышли на него и повернули  вправо, когда сзади послышался топот лошадей и сухой стук кованых колес по  щебню. Слепцы выстроились у края дороги. Опять зажужжало деревянное колесо по  струнам, и старческий голос затянул:    

— По-дайте сли-пеньким…    

К жужжанию колеса присоединился тихий перебор струн под  пальцами юноши.    

Монета зазвенела у самых ног старого Кандыбы. Стук колес  смолк, видимо, проезжающие остановились, чтобы посмотреть, найдут ли слепые  монету. Кандыба сразу нашел ее, и на его лице появилось довольное выражение.    

— Бог спасет, — сказал он по направлению к бричке,  в сиденье которой виднелась квадратная фигура седого господина, и два костыля  торчали сбоку.    

Старик внимательно смотрел на юношу-слепца… Тот стоял  бледный, но уже успокоившийся. При первых же звуках песни его руки нервно  забегали по струнам, как будто покрывая их звоном ее резкие ноты… Бричка опять  тронулась, но старик долго оглядывался назад.    

Вскоре стук колес замолк в отдалении. Слепцы опять  вытянулись в линию и пошли по шоссе…    

— У тебя, Юрий, легкая рука, — сказал  старик. — И играешь славно…    

Через несколько минут средний слепец спросил:    

— По обещанию идешь в Почаев?.. Для бога?    

— Да, — тихо ответил юноша.    

— Думаешь, прозришь?.. — спросил тот опять с  горькой улыбкой.    

— Бывает, — мягко сказал старик.    

— Давно хожу, а не встречал, — угрюмо возразил  рябой, и они опять пошли молча. Солнце подымалось все выше, виднелась только  белая линия шоссе, прямого как стрела, темные фигуры слепых и впереди черная  точка проехавшего экипажа. Затем дорога разделилась. Бричка направилась к  Киеву, слепцы опять свернули проселками на Почаев.    

Вскоре из Киева пришло в усадьбу письмо от Максима. Он  писал, что оба они здоровы и что все устраивается хорошо.    

А в это время трое слепых двигались все дальше. Теперь все  шли уже согласно. Впереди, все так же постукивая палкой, шел Кандыба, отлично  знавший дороги и поспевавший в большие села к праздникам и базарам. Народ собирался  на стройные звуки маленького оркестра, и в шапке Кандыбы то и дело звякали  монеты.    

Волнение и испуг на лице юноши давно исчезли, уступая место  другому выражению. С каждым новым шагом навстречу ему лились новые звуки  неведомого, широкого, необъятного мира, сменившего теперь ленивый и  убаюкивающий шорох тихой усадьбы… Незрячие глаза расширялись, ширилась грудь,  слух еще обострялся; он узнавал своих спутников, добродушного Кандыбу и  желчного Кузьму, долго брел за скрипучими возами чумаков, ночевал в степи у  огней, слушал гомон ярмарок и базаров, узнавал горе, слепое и зрячее, от  которого не раз больно сжималось его сердце… И странное дело — теперь он  находил в своей душе место для всех этих ощущений. Он совершенно одолел песню  слепых, и день за днем под гул этого великого моря все более стихали на дне  души личные порывания к невозможному… Чуткая память ловила всякую новую песню и  мелодию, а когда дорогой он начинал перебирать свои струны, то даже на лице  желчного Кузьмы появлялось спокойное умиление. По мере приближения к Почаеву  банда [149] слепых все росла.    

Позднею осенью по дороге, занесенной снегами, к великому  удивлению всех в усадьбе, панич неожиданно вернулся с двумя слепцами в  нищенской одежде. Кругом говорили, что он ходил в Почаев по обету [150], чтобы вымолить у  почаевской богоматери исцеление.    

Впрочем, глаза его оставались по-прежнему чистыми и  по-прежнему незрячими. Но душа, несомненно, исцелилась. Как будто страшный  кошмар навсегда исчез из усадьбы… Когда Максим, продолжавший писать из Киева,  наконец вернулся тоже, Анна Михайловна встретила его фразой: «Я никогда,  никогда не прощу тебе этого». Но лицо ее противоречило суровым словам…    

Долгими вечерами Петр рассказывал о своих странствиях, и в  сумерки фортепиано звучало новыми мелодиями, каких никто не слышал у него  раньше… Поездка в Киев была отложена на год, вся семья жила надеждами и планами  Петра…    

     

 Глава седьмая     

     

I    

     

     

В ту же осень Эвелина объявила старикам Яскульским свое  неизменное решение выйти за слепого «из усадьбы». Старушка мать заплакала, а отец,  помолившись перед иконами, объявил, что, по его мнению, именно такова воля  божия относительно данного случая.    

Сыграли свадьбу. Для Петра началось молодое тихое счастье,  но сквозь это счастье все же пробивалась какая-то тревога: в самые светлые  минуты он улыбался так, что сквозь эту улыбку виднелось грустное сомнение, как  будто он не считал этого счастья законным и прочным. Когда же ему сообщили,  что, быть может, он станет отцом, он встретил это сообщение с выражением  испуга.    

Тем не менее настоящая его жизнь, проходившая в серьезной  работе над собой, в тревожных думах о жене и будущем ребенке, не позволяла ему  сосредоточиться на прежних бесплодных потугах. По временам также, среди этих  забот, в его душе поднимались воспоминания о жалобном вопле слепых. Тогда он  отправлялся в село, где на краю стояла теперь новая изба Федора Кандыбы и его  рябого племянника. Федор брал свою кобзу, или они долго разговаривали, и мысли  Петра принимали спокойное направление, а его планы опять крепли.    

Теперь он стал менее чувствителен к внешним световым  побуждениям, а прежняя внутренняя работа улеглась. Тревожные органические силы  уснули: он не будил их сознательным стремлением воли — слить в одно целое  разнородные ощущения. На месте этих бесплодных потуг стояли живые воспоминания  и надежды. Но, кто знает, — быть может, душевное затишье только  способствовало бессознательной органической работе, и эти смутные, разрозненные  ощущения тем успешнее прокладывали в его мозгу пути по направлению друг к  другу. Так, во сне мозг часто свободно творит идеи и образы, которых ему  никогда бы не создать при участии воли.    

     

II     

     

     

В той самой комнате, где некогда родился Петр, стояла  тишина, среди которой раздавался только всхлипывающий плач ребенка. Со времени  его рождения прошло уже несколько дней, и Эвелина быстро поправлялась. Но зато  Петр все эти дни казался подавленным сознанием какого-то близкого несчастья.    

Приехал доктор. Взяв ребенка на руки, он перенес и уложил  его поближе к окну. Быстро отдернув занавеску, он пропустил в комнату луч  яркого света и наклонился над мальчиком с своими инструментами. Петр сидел тут  же с опущенной головой, все такой же подавленный и безучастный. Казалось, он не  придавал действиям доктора ни малейшего значения, предвидя вперед результаты.    

— Он, наверное, слеп, — твердил он. — Ему не  следовало бы родиться.    

Молодой доктор не отвечал и молча продолжал свои наблюдения.  Наконец он положил офтальмоскоп, и в комнате раздался его уверенный, спокойный  голос:    

— Зрачок сокращается. Ребенок видит несомненно.    

Петр вздрогнул и быстро стал на ноги. Это движение  показывало, что он слышал слова доктора, но, судя по выражению его лица, он как  будто не понял их значения. Опершись дрожащею рукой на подоконник, он застыл на  месте с бледным, приподнятым кверху лицом и неподвижными чертами.    

До этой минуты он находился в состоянии странного  возбуждения. Он будто не чувствовал себя, но вместе с тем все фибры в нем жили  и трепетали от ожидания.    

Он сознавал темноту, которая его окружала. Он ее выделил,  чувствовал ее вне себя, во всей ее необъятности. Она надвигалась на него, он  охватывал ее воображением, как будто меряясь с нею. Он вставал ей навстречу,  желая защитить своего ребенка от этого необъятного, колеблющегося океана  непроницаемой тьмы.    

И пока доктор в молчании делал свои приготовления, он все  находился в этом состоянии. Он боялся и прежде, но прежде в его душе жили еще  признаки надежды. Теперь страх, томительный и ужасный, достиг крайнего  напряжения, овладев возбужденными до последней степени нервами, а надежда  замерла, скрывшись где-то в глубоких тайниках его сердца. И вдруг эти два  слова: «Ребенок видит!» — перевернули его настроение. Страх мгновенно схлынул,  надежда так же мгновенно превратилась в уверенность, осветив чутко приподнятый  душевный строй слепого. Это был внезапный переворот, настоящий удар,  ворвавшийся в темную душу поражающим, ярким, как молния, лучом. Два слова  доктора будто прожгли в его мозгу огненную дорогу… Будто искра вспыхнула где-то  внутри и осветила последние тайники его организма… Все в нем дрогнуло, и сам он  задрожал, как дрожит туго натянутая струна под внезапным ударом.    

И вслед за этой молнией перед его потухшими еще до рождения  глазами вдруг зажглись странные призраки. Были ли это лучи или звуки, он не  отдавал себе отчета. Это были звуки, которые оживали, принимали формы и  двигались лучами. Они сияли, как купол небесного свода, они катились, как яркое  солнце по небу, они волновались, как волнуется шепот и шелест зеленой степи,  они качались, как ветви задумчивых буков.    

Это было только первое мгновение, и только смешанные  ощущения этого мгновения остались у него в памяти. Все остальное он  впоследствии забыл. Он только упорно утверждал, что в эти несколько мгновений  он видел.    

Что именно он видел, и как видел, и видел ли  действительно, — осталось совершенно неизвестным. Многие говорили ему, что  это невозможно, но он стоял на своем, уверяя, что видел небо и землю, мать,  жену и Максима.    

В течение нескольких секунд он стоял с приподнятым кверху и  просветлевшим лицом. Он был так странен, что все невольно обратились к нему, и  кругом все смолкло. Всем казалось, что человек, стоявший среди комнаты, был не  тот, которого они так хорошо знали, а какой-то другой, незнакомый. А тот,  прежний, исчез, окруженный внезапно опустившеюся на него тайной.    

И он был с этою тайной наедине несколько кратких мгновений…  Впоследствии от них осталось только чувство какого-то удовлетворения и странная  уверенность, что тогда он видел.    

Могло ли это быть на самом деле?    

Могло ли быть, чтобы смутные и неясные световые ощущения,  пробивавшиеся к темному мозгу неизвестными путями в те минуты, когда слепой  весь трепетал и напрягался навстречу солнечному дню, — теперь, в минуту  внезапного экстаза, всплыли в мозгу, как проявляющийся туманный негатив?..    

И перед незрячими глазами встало синее небо, и яркое солнце,  и прозрачная река с холмиком, на котором он пережил так много и так часто  плакал еще ребенком… И потом и мельница, и звездные ночи, в которые он так  мучился, и молчаливая, грустная луна… И пыльный шлях, и линия шоссе, и обозы с  сверкающими шинами колес, и пестрая толпа, среди которой он сам пел песню  слепых…    

Или в его мозгу зароились фантастическими призраками  неведомые горы, и легли вдаль неведомые равнины, и чудные призрачные деревья  качались над гладью неведомых рек, и прозрачное солнце заливало эту картину  ярким светом, — солнце, на которое смотрели бесчисленные поколения его  предков?    

Или все это роилось бесформенными ощущениями в той глубине  темного мозга, о которой говорил Максим, и где лучи и звуки откладываются  одинаково весельем или грустью, радостью или тоской?..    

И он только вспоминал впоследствии стройный аккорд,  прозвучавший на мгновение в его душе, — аккорд, в котором сплелись в одно  целое все впечатления его жизни, ощущения природы и живая любовь.    

Кто знает?    

Он помнил только, как на него спустилась эта тайна и как она  его оставила. В это последнее мгновение образы-звуки сплелись и смешались,  звеня и колеблясь, дрожа и смолкая, как дрожит и смолкает упругая струна:  сначала выше и громче, потом все тише, чуть слышно… казалось, что-то скатывается  по гигантскому радиусу в беспросветную тьму…    

Вот оно скатилось и смолкло.    

Тьма и молчание… Какие-то смутные призраки пытаются еще  возродиться из глубокого мрака, но они не имеют уже ни формы, ни тона, ни  цвета… Только где-то далеко, внизу, зазвенели переливы гаммы, пестрыми рядами  прорезали тьму и тоже скатились в пространство.    

Тогда вдруг внешние звуки достигли его слуха в своей обычной  форме. Он будто проснулся, но все еще стоял, озаренный и радостный, сжимая руки  матери и Максима.    

— Что это с тобой? — спросила мать встревоженным  голосом.    

— Ничего… мне кажется, что я… видел вас всех. Я ведь…  не сплю?    

— А теперь? — взволнованно спросила она. —  Помнишь ли ты, будешь ли помнить?    

Слепой глубоко вздохнул.    

— Нет, — ответил он с усилием. — Но это  ничего, потому что… Я отдал все это… ему… ребенку и… и всем…    

Он пошатнулся и потерял сознание. Его лицо побледнело, но на  нем все еще блуждал отблеск радостного удовлетворения.    

 ЭПИЛОГ     

     

     

Прошло три года.    

Многочисленная публика собралась в Киеве, во время  «Контрактов» [151],  слушать оригинального музыканта. Он был слеп, но молва передавала чудеса об его  музыкальном таланте и о его личной судьбе. Говорили, будто в детстве он был  похищен из зажиточной семьи бандой слепцов, с которыми бродил, пока известный  профессор не обратил внимания на его замечательный музыкальный талант. Другие  передавали, что он сам ушел из семьи к нищим, из каких-то романтических  побуждений. Как бы то ни было, контрактовая зала была набита битком, и сбор  (имевший неизвестное публике благотворительное назначение) был полный.    

В зале настала глубокая тишина, когда на эстраде появился  молодой человек с красивыми большими глазами и бледным лицом. Никто не признал  бы его слепым, если б эти глаза не были так неподвижны и если б его не вела  молодая белокурая дама, как говорили, жена музыканта.    

— Не мудрено, что он производит такое потрясающее  впечатление, — говорил в толпе какой-то зоил [152] своему соседу. — У него замечательно  драматическая наружность.    

Действительно, и это бледное лицо с выражением вдумчивого  внимания, и неподвижные глаза, и вся его фигура предрасполагали к чему-то  особенному, непривычному.    

Южно-русская публика вообще любит и ценит свои родные  мелодии, но здесь даже разношерстная «контрактовая» толпа была сразу захвачена  глубокой искренностью выражения. Живое чувство родной природы, чуткая  оригинальная связь с непосредственными источниками народной мелодии сказывались  в импровизации, которая лилась из-под рук слепого музыканта. Богатая красками,  гибкая и певучая, она бежала звонкою струею, то поднимаясь торжественным  гимном, то разливаясь задушевным грустным напевом. Казалось по временам: то  буря гулко гремит в небесах, раскатываясь в бесконечном просторе, то лишь  степной ветер звенит в траве, на кургане, навевая смутные грезы о минувшем.    

Когда он смолк, гром рукоплесканий охваченной восторгом  толпы наполнил громадную залу. Слепой сидел с опущенною головой, удивленно  прислушиваясь к этому грохоту. Но вот он опять поднял руки и ударил по  клавишам. Многолюдная зала мгновенно притихла.    

В эту минуту вошел Максим. Он внимательно оглядел эту толпу,  охваченную одним чувством, направившую на слепого жадные, горящие взгляды.    

Старик слушал и ждал. Он больше, чем кто-нибудь другой в  этой толпе, понимал живую драму этих звуков.    

Ему казалось, что эта могучая импровизация, так свободно  льющаяся из души музыканта, вдруг оборвется, как прежде, тревожным, болезненным  вопросом, который откроет новую рану в душе его слепого питомца. Но звуки  росли, крепли, полнели, становились все более и более властными, захватывали  сердце объединенной и замиравшей толпы.    

И чем больше прислушивался Максим, тем яснее звучал для него  в игре слепого знакомый мотив.    

Да, это она, шумная улица. Светлая, гремучая, полная жизни  волна катится, дробясь, сверкая и рассыпаясь тысячью звуков. Она то поднимается,  возрастает, то падает опять к отдаленному, но неумолчному рокоту, оставаясь все  время спокойной, красиво-бесстрастной, холодной и безучастной.    

И вдруг сердце Максима упало. Из-под рук музыканта опять,  как и некогда, вырвался стон.    

Вырвался, прозвенел и замер. И опять живой рокот, все ярче и  сильнее, сверкающий и подвижный, счастливый и светлый.    

Это уже не одни стоны личного горя, не одно слепое  страдание. На глазах старика появились слезы. Слезы были и на глазах его  соседей.    

«Он прозрел, да, это правда, — он прозрел», —  думал Максим.    

Среди яркой и оживленной мелодии, счастливой и свободной,  как степной ветер, и, как он, беззаботной, среди пестрого и широкого гула  жизни, среди то грустного, то величавого напева народной песни все чаще, все  настойчивее и сильнее прорывалась какая-то за душу хватающая нота.    

"Так, так, мой мальчик, — мысленно ободрял  Максим, — настигай их среди веселья и счастья… "    

Через минуту над заколдованной толпой в огромной зале,  властная и захватывающая, стояла уже одна только песня слепых…    

Подайте слипеньким… р-ради Христа.    

Но это уже была не просьба о милостыне и не жалкий вопль,  заглушаемый шумом улицы. В ней было все то, что было и прежде, когда, под ее  влиянием, лицо Петра искажалось и он бежал от фортепиано, не в силах бороться с  ее разъедающей болью. Теперь он одолел ее в своей душе и побеждал души этой  толпы глубиной и ужасом жизненной правды… Это была тьма на фоне яркого света,  напоминание о горе среди полноты счастливой жизни…    

Казалось, будто удар разразился над толпою, и каждое сердце  дрожало, как будто он касался его своими быстро бегающими руками. Он давно уже  смолк, но толпа хранила гробовое молчание.    

Максим опустил голову и думал:    

"Да, он прозрел… На место слепого и неутомимого  эгоистического страдания он носит в душе ощущение жизни, он чувствует и людское  горе, и людскую радость, он прозрел и сумеет напомнить счастливым о несчастных…  "    

И старый солдат все ниже опускал голову. Вот и он сделал  свое дело, и он недаром прожил на свете, ему говорили об этом полные силы властные  звуки, стоявшие в зале, царившие над толпой…    

Так дебютировал слепой музыкант.