1 2 3 4 
     

Участок  реки между мысом Пикников и Старо-Виндзорским шлюзом очарователен. Тенистая  дорога, вдоль которой разбросаны чистенькие уютные коттеджи, бежит по берегу к  гостинице «Узлийские колокола» – живописной, как и все прибрежные гостиницы;  вдобавок там, по словам Гарриса, превосходный эль, – а в таких вопросах на  слово Гарриса можно положиться. Старый Виндзор в своем роде весьма знаменитое  место. Здесь стоял дворец Эдуарда Исповедника,[28]  и здесь же могущественный граф Годвин[29]  был по законам того времени признан виновным в покушении на жизнь брата короля.  Граф Годвин отломил кусок хлеба и сказал, держа его в руке:    

«Подавиться  мне этим куском, если я виновен!»    

Он  положил хлеб в рот, проглотил его, подавился и умер.    

Дальше,  за Старым Виндзором, река малопривлекательна, и только вблизи Бовени к ней  возвращается прежняя прелесть. Мы с Джорджем тащили лодку бечевой мимо  Хоум-парка, который тянется по правому берегу реки от моста Альберта до моста  Виктории, и когда мы миновали Дэтчет, Джордж спросил, помню ли я нашу первую  прогулку по Темзе, и как мы высадились в Дэтчете около десяти часов вечера, и  как мечтали о ночлеге.    

Я  ответил, что помню. Так скоро этого не забудешь.    

Это  произошло в субботу накануне августовских каникул.[30] Мы – все та же троица –  устали и проголодались и, добравшись до Дэтчета, вытащили из лодки корзину, и  два саквояжа, и пледы, и пальто, и прочее, и отправились на поиски пристанища.  Мы нашли чудесную маленькую гостиницу, увитую плющом и повиликой, но там не  было жимолости, а мне, по непонятной причине, втемяшилась в голову именно жимолость,  и я сказал:    

«Нет, не  стоит здесь останавливаться! Давайте пройдем еще немного и посмотрим, не  найдется ли тут гостиницы с жимолостью».    

Мы  двинулись в путь и шли до тех пор, пока не набрели на другую гостиницу, тоже премиленькую  и, к тому же, увитую жимолостью. Но тут Гаррису не понравился вид человека, который  стоял, прислонясь к входной двери. Гаррис сказал, что на нем уродливые башмаки  и вообще он не производит впечатления порядочного человека; поэтому мы пошли  дальше. Мы прошли изрядное расстояние, не приметив ни одной гостиницы, и тут  нам повстречался прохожий, и мы попросили его указать нам дорогу. Он сказал:    

«Позвольте,  да ведь вы идете в противоположную сторону! Поворачивайте и идите обратно, и вы  попадете прямо к „Оленю“!»    

Мы  сказали:    

«Знаете,  мы там уже были и нам не понравилось, – совсем нет жимолости».    

«Что  ж, – сказал он, – тогда есть еще Мэнор-хаус, как раз напротив  „Оленя“. Вы не были там?»    

Гаррис  ответил, что нам не хочется туда идти, – нам не понравился вид человека,  который там стоял; Гаррису не понравился цвет его волос и не понравились его  башмаки.    

«Вот уж  не знаю, как вам и быть, – сказал прохожий. – У нас нет других  гостиниц».    

«Нет  других гостиниц?» – воскликнул Гаррис.    

«Нет», –  ответил тот.    

«Куда же  нам теперь деваться?» – взвыл Гаррис.    

Тогда  взял слово Джордж. Он предложил нам с Гаррисом построить гостиницу себе по  вкусу и поселить в ней, кого нам будет угодно. Что же касается его, то он  пойдет обратно к «Оленю».    

Величайшим  гениям человечества никогда не удавалось воплотить в действительность свои  идеалы: так и мы с Гаррисом познали тщету земных желаний и поплелись вслед за  Джорджем.    

Мы  притащили свой багаж к «Оленю» и сложили его на пол в холле.    

Хозяин  гостиницы вышел к нам и сказал:    

«Добрый  вечер, джентльмены».    

«Добрый  вечер, – отозвался Джордж. – Пожалуйста, предоставьте нам три  постели».    

«Мне  очень жаль, сэр, – отозвался хозяин, – но боюсь, что это невозможно».    

«Ну что  ж, так и быть, – сказал Джордж, – обойдемся двумя. Двое из нас поспят  на одной постели… Не так ли?» – продолжал он, обращаясь к Гаррису и ко мне.    

«Разумеется», –  сказал Гаррис, считая, что мне и Джорджу одной кровати хватит за глаза.    

«Очень  жаль, сэр, – повторил хозяин, – но во всем доме нет ни одной  свободной кровати. Если хотите знать, у нас на каждой кровати спят по двое, а  то и по трое джентльменов».    

Сперва  мы пришли в отчаяние.    

Но  Гаррис, как опытный путешественник, оказался на высоте положения и, весело  смеясь, сказал:    

«Ладно,  тут уж ничего не поделаешь. Придется потерпеть. Устройте нас как-нибудь в бильярдной».    

«Мне  очень жаль, сэр. Три джентльмена уже спят на бильярде и двое в гостиной. Нет  никакой возможности устроить вас на эту ночь».    

Мы  навьючили на себя вещи и побрели в Менор-хаус. Там было очень уютно. Я сказал,  что эта гостиница мне больше по душе, чем «Олень», а Гаррис сказал: «Ну, еще бы!»  – и добавил, что все будет в порядке и не к чему нам обращать внимание на  рыжего человека; к тому же, бедняга не виноват, что он рыжий.    

Гаррис  был настроен очень кротко и вполне разумно.    

В  Мэнор-хаусе нам просто не дали рта раскрыть. Хозяйка приветствовала нас на  пороге сообщением, что мы уже четырнадцатая компания, которую она спроваживает  за последние полтора часа. Наши робкие намеки на конюшни, бильярдную и угольный  подвал она встретила презрительным смехом: все эти уютные местечки давным-давно  расхватаны.    

Не знает  ли она, где мы могли бы найти приют на ночь?    

Ну, если  только мы не требовательны… она, конечно, не может рекомендовать… но в полумиле  отсюда на итонской дороге есть трактирчик…    

Мы не  дослушали, подхватили корзину, и саквояж, и пальто, и пледы, и пакеты и побежали.  Эта полумиля больше смахивала на милю, но мы ее все-таки одолели и,  запыхавшись, ворвались в бар.    

Там с  нами обошлись невежливо. Нас просто высмеяли. Во всем доме было только три  кровати, и на них уже устроились семь одиноких джентльменов и две супружеские  пары. Случившийся тут же добросердечный лодочник посоветовал нам попытать  счастья у бакалейщика по соседству с «Оленем», и мы пошли назад.    

У  бакалейщика все было переполнено. В лавке мы встретили какую-то старуху, и она  сжалилась над нами и взялась проводить к своей знакомой, которая жила в  четверти мили от лавки и иногда сдавала комнаты джентльменам.    

Мы  тащились туда двадцать минут, потому что старуха еле передвигала ноги. Она  украшала наше путешествие рассказами о донимавших ее болях в пояснице, которые  отличались исключительным разнообразием.    

Комнаты  ее приятельницы были заняты. Отсюда нас отослали в дом N27, N27 был  битком набит и отправил нас в N 32, а N32 был тоже набит.    

Тогда мы  вернулись на большую дорогу, и тут Гаррис уселся на корзину и объявил, что  дальше не пойдет. Он сказал, что хочет умереть в этом тихом уголке. Он попросил  нас с Джорджем передать прощальный поцелуй его матери и сказать всем  родственникам, чти он их простил и умер счастливым.    

В эту  минуту нам явился ангел, принявший образ мальчишки (перевоплощение было столь  полным, что более полного перевоплощения и пожелать нельзя); в одной руке он  держал кувшин пива, а в другой – обрывок веревки, к концу которого была  привязана какая-то штуковина: он опускал ее на каждый плоский камень,  попадавшийся ему по пути, и тотчас дергал кверху, производя при этом такой  душераздирающий звук, что кровь застывала в жилах.    

Мы  спросили этого (не сразу узнанного нами) посланца небес, не знает ли он какого-нибудь  уединенного домика с немногочисленными и немощными обитателями (желательно,  престарелыми леди или парализованными джентльменами), которых нетрудно было бы  напугать и заставить уступить на одну ночь свои постели людям, доведенным до  крайности и готовым на все; или, может быть, он укажет нам пустующий свинарник,  или заброшенную печь для обжига извести, или что-нибудь в этом роде. Ничего  такого он не знал – по крайней мере поблизости, – но он сказал, что если  мы желаем, то можем пойти с ним, и его мамаша, у которой есть свободная  комната, пустит нас переночевать.    

Мы  бросились ему на шею и благословляли его, и луна кротко озаряла нас, и это была  бы страшно трогательная сцена, если бы перегруженный нашими чувствами мальчик  не свалился на землю под их тяжестью, а мы все не рухнули на него. Гаррис так  преисполнился радости, что потерял сознание, и ему пришлось схватить кувшин с  пивом и наполовину осушить его, чтобы прийти в себя; после этого он пустился  рысью и предоставил нам с Джорджем тащить весь багаж.    

Мальчик  жил в маленьком коттедже из четырех комнат, и его мать – добрая душа – подала  нам на ужин поджаренный бекон, и мы съели его до крошки – все пять  фунтов! – и еще пирог с вареньем, и выпили два полных чайника чаю, и после  этого отправились спать. Кроватей было две: раскладная койка шириною в два с  половиной фута, на которой улеглись мы с Джорджем, привязавшись друг к другу  для безопасности простыней, и детская кроватка, поступившая в безраздельное  пользование Гарриса; наутро мы о Джорджем увидели, что из нее торчат два погонных  фута Гаррисовых ног, и тут же воспользовались ими как вешалкой для полотенец.    

Когда мы  в следующий раз попали в Дэтчет, мы были куда менее разборчивы по части гостиниц.    

Но  вернемся к нашему теперешнему путешествию: мы спокойно, без всяких приключений,  протащили лодку почти до самого Обезьяньего острова, пристали к берегу и начали  готовить ленч. У нас была припасена холодная говядина, но горчицу мы, как  выяснилось, забыли. Никогда в жизни, ни прежде, ни потом, я не испытывал такой  тоски по горчице, как в ту минуту. Вообще говоря, я не люблю горчицу и почти никогда  ее не употребляю, но тут я отдал бы за нее все сокровища мира.    

Я не  представляю себе, сколько насчитывается в мире сокровищ, но если бы кто-нибудь  предложил мне в этот критический момент ложку горчицы, – он получил бы их  все сполна. Когда я не могу достать то, чего мне хочется, я не знаю удержу.    

Гаррис  тоже предлагал любые сокровища за горчицу. Если бы кто-нибудь забрел к нам с  банкой горчицы в руках, он мог бы провести недурную коммерческую операцию и  обеспечить себя на весь остаток дней.    

Впрочем,  нет! Боюсь, что, получив горчицу, и я и Гаррис попытались бы расторгнуть сделку.  Бывает, что сгоряча человек готов на самые невообразимые жертвы, но потом,  немного поразмыслив, он начинает понимать, насколько они несоразмерны с  ценностью предмета его вожделений. Мне рассказывали о джентльмене, который  путешествовал по Швейцарии и как-то, карабкаясь на гору, тоже обещал сокровища  за стакан пива. Когда же ему в каком-то домишке подали пиво (и притом  превосходное), он учинил страшнейший скандал из-за того, что с него спросили  пять франков за бутылку. Он кричал, что это бесстыдное вымогательство, и даже  написал письмо в «Таймс».    

Отсутствие  горчицы повергло нас в глубокое уныние. Мы молча жевали говядину. Жизнь казалась  нам пустой и безрадостной. Мы предавались воспоминаниям о днях золотого детства  и вздыхали. Впрочем, перейдя к яблочному пирогу, мы несколько воспрянули духом,  а когда Джордж извлек со дна корзины и водрузил в центре лодки банку ананасов,  мы почувствовали, что в общем жизнь – стоящая вещь!    

Мы, все  трое, страшно любим ананасы. Мы рассматривали этикетку на банке. Мы вспоминали  вкус ананасного сока. Мы улыбались друг другу, а Гаррис уже вооружился ложкой.    

Оставалось  найти консервный нож и открыть банку. Мы вытряхнули все из корзины. Мы  вывернули саквояж, мы подняли доски, настланные на дне лодки. Мы перерыли все  вещи и выбросили их на берег. Консервного ножа не было.    

Тогда  Гаррис попытался открыть банку карманным ножом, сломал нож и здорово порезался.  Потом Джордж попытался открыть ее ножницами, изуродовал ножницы и чуть было не  выколол себе глаз. Пока они перевязывали раны, я сделал попытку продырявить эту  штуку острием багра, – багор соскользнул, я полетел за борт, в двухфутовый  слой жидкой грязи, а целехонькая банка покатилась прочь и разбила чайную чашку.    

Тогда мы  все взбесились. Мы перенесли банку на берег, и Гаррис отправился в поле и  отыскал здоровенный острый камень, а я вернулся в лодку и вытащил из нее мачту,  а Джордж держал банку, а Гаррис наставил на нее камень острым концом, а я взял  мачту, поднял ее высоко над головой и трахнул изо всех сил.    

Соломенная  шляпа – вот что спасло Джорджу жизнь. Он хранит ее (вернее, то, что от нее  осталось) до сих пор, и в зимние вечера, когда дымят, трубки и приятели  рассказывают друг другу нескончаемые истории о пережитых опасностях, Джордж  приносит ее вниз, и пускает по рукам, и вновь и вновь излагает эту волнующую  повесть, всякий раз пополняя ее новыми подробностями.    

Гаррис  отделался простой царапиной.    

После  этого я схватил банку и колотил по ней мачтой, пока не выбился из сил и не  пришел в полное отчаяние, и тогда ею завладел Гаррис.    

Мы  расплющили эту банку в лепешку; потом мы сделали ее вновь квадратной; мы придавали  ей самые удивительные геометрические формы, но пробить отверстие мы не могли.  Тогда за дело взялся Джордж, и под его ударами она приняла такие причудливые,  такие уродливые, такие мистически-жуткие очертания, что он испугался и бросил  мачту. И мы, все трое, уселись на траве и уставились на банку.    

     

    

     

Поперек  ее верхнего донышка шла глубокая борозда, которая придавала ей сходство с ухмыляющейся  рожей, и это привело нас в такую ярость, что Гаррис вскочил, схватил эту банку  и со всего-размаху швырнул на самую середину реки; и когда она потонула, мы  прохрипели ей вдогонку проклятия, сели в лодку, оттолкнулись от этого берега, и  до самого Мэйденхеда нигде не останавливались.    

Мэйденхед  – малоприятное место. Это резиденция курортных франтов и их расфуфыренных  спутниц. Это город роскошных отелей, посещаемых главным образом хлыщами и  девицами из кордебалета. Это дьявольская кухня, из которой расползаются во все  стороны речные чудища – паровые катера. Именно здесь, в Мэйденхеде, находятся  «уютные гнездышки» герцогов из «Великосветской хроники», и сюда же обычно приезжают  героини трехтомных романов; чтобы пообедать и покутить с чужими мужьями.    

Мы  быстро миновали Мэйденхед, облегченно вздохнули и не спеша поплыли по широкому  плесу между Боулстерским и Кукэмским шлюзами, Кливденский лес, который стоит у  самой воды, еще не износил к этому времени изысканного весеннего наряда, и в  его чудесной листве гармонично сливались все оттенки нежнейшего зеленого цвета.  Пожалуй, ничто на всей Темзе не может сравниться с незабываемой прелестью этого  уголка, и мы медленно и неохотно уводили свое суденышко из волшебного царства  тишины и покоя.    

     

    

     

Добравшись  до заводи пониже Кукэма, мы устроили чаепитие; когда мы проходили шлюз, уже  наступил вечер. Поднялся сильный ветер, – как ни странно, попутный. Обычно  ветер на реке упорно дует вам навстречу, в какую бы сторону вы ни плыли. Он  дует вам навстречу поутру, когда вы отчаливаете от берега, и вы целый день  гребете, подбадривая себя предвкушением того, как приятно будет возвращаться  под парусом. Но к вечеру его направление меняется, и вам ничего не остается,  как снова грести против ветра до самого дома.    

Но если  вы забыли взять с собой парус, тут уж ветер будет попутным в оба конца. Что поделаешь!  Наш мир – это юдоль скорбей, и человек создан, чтобы страдать, как солнце –  чтобы светить.    

Однако  на этот раз, очевидно, произошло какое-то недоразумение, и ветер подул нам в  спину, вместо того чтобы дуть в лицо. Мы не растерялись и подняли парус раньше,  чем стихии заметили свою ошибку; затем мы развалились в мечтательных позах,  парус затрепетал, надулся, мачта заскрипела, и мы поплыли.    

На руле  сидел я.    

По-моему,  ничто на свете не дает такого волнующего ощущения, как плавание под парусом.  Только на парусной лодке – да еще, пожалуй, во сне – человеку дано испытать  чувство полета. Кажется, что крылья ветра стремительно несут вас неведомо куда.  Вы больше не жалкая, неповоротливая, бессильная тварь, с трудом ползущая по  земле, – нет, вы дитя Природы! Ваше сердце бьется в унисон с ее сердцем.  Она обвивает вас руками и прижимает к своей груди. Вы духовно сливаетесь с нею.  Ваше тело становится легким, как пух. Вы слышите пение неведомых голосов. Земля  кажется вам далекой и маленькой, а облака, реющие над вашей головой, близки  вам, как братья, и вы простираете к ним руки.    

Мы были  совсем одни на реке. Только где-то вдали чуть виднелась стоящая на якоре посредине  течения плоскодонка, в которой сидели три рыболова; наша лодка скользила по  реке, и берега проплывали мимо нас, и мы хранили молчание.    

Я  по-прежнему сидел у руля.    

Подойдя  ближе, мы увидели, что рыболовы были пожилые и важные. Они сидели в плоскодонке  на стульях и не отрываясь следили за своими удочками. А багряный закат заливал  реку таинственным светом, и золотил верхушки деревьев, и превращал  громоздящиеся облака в огромный сверкающий венец. Это был час, исполненный  глубокого очарования, страстной надежды и томления. Наш маленький парус  отчетливо вырисовывался на фоне огненного неба, сумерки сгущались вокруг нас,  окутывая мир радужными тенями, а сзади уже подкрадывалась ночь.    

Нам  казалось, что мы, подобно рыцарям из какой-то старинной легенды, переплываем таинственное  озеро, направляясь в неведомое царство сумерек, в необъятный край заходящего  солнца.    

Мы не  попали в царство сумерек; вместо этого мы со всего размаху врезались в лодку с  тремя престарелыми удильщиками. Сперва мы не могли понять, что, собственно,  случилось, так как парус заслонял от нас картину происшествия, но по характеру  выражений, огласивших вечерний воздух, можно было догадаться, что где-то  поблизости находятся человеческие существа, настроенные, к тому же, весьма  недоброжелательно.    

Гаррис  спустил парус, и тут мы увидели, что случилось. Мы сшибли трех почтенных  джентльменов с их стульев, и они смешались на дне лодки в беспорядочную кучу, и  теперь медленно и мучительно пытались освободиться друг от друга и от  наловленной ими рыбы. Предаваясь этому занятию, они осыпали нас бранью: не  повседневными, трафаретными ругательствами, а сложными, тщательно подобранными,  замысловатыми проклятиями, которые восходили к нашему прошлому, и заглядывали в  далекое будущее, и включали наших родственников, и охватывали всех наших  ближних, – добротными, сочными проклятиями.    

Гаррис  объяснил джентльменам, что они должны быть благодарны нам за это маленькое  развлечение, после того как целый день просидели здесь со своими удочками. Он  добавил еще, что испытывает глубокую скорбь при виде того, как безрассудно  предаются гневу джентльмены столь почтенного возраста.    

Но это  их не умиротворило.    

Джордж  сказал, что теперь у руля сядет он. Он сказал, что, как и следовало ожидать,  такой выдающийся ум, как мой, не способен безраздельно отдаться управлению  лодкой; заботу о лодке следует поручить более заурядной личности, пока мы не  пошли на дно ко всем чертям. И он отобрал у меня руль и повел лодку в Марло.    

А в  Марло мы оставили лодку у моста и устроились на ночлег в «Короне».    

     

    

     

 Глава XIII    

     

Марло. –  Бишемское аббатство. – Медменхэмские монахи. – Монморанси замышляет  убийство старого кота. – Но в конце концов решает подарить ему  жизнь. – Позорное поведение фокстерьера в универсальном магазине. –  Наше отбытие из Марло. – Величественная процессия. – Паровой катер;  общедоступное руководство по борьбе с ним. – Мы отказываемся выпить  реку. – Смирная собака. – Загадочное исчезновение Гарриса и пудинга.    

     

Марло,  по-моему, одно из самых приятных мест на Темзе. Это оживленный, кипучий городишко;  в целом он, правда, не очень живописен, но все же в нем можно найти немало занятных  уголков и закоулков. Они все еще существуют, эти неколебимые устои  полуразрушенного моста времени, по которому воображение возвращает нас к тем  далеким дням, когда Марло Мэнор был владением саксонца Эльгара, задолго до того  как Вильгельм Завоеватель[31]  захватил это поместье, чтобы подарить его королеве Матильде, и задолго до того,  как оно перешло в руки сперва графов Уориков, а позднее – хитроумного лорда  Пэджета, советника четырех сменявших друг друга государей.    

Если вы  любите после плавания в лодке погулять по берегу, то найдете, что и окрестности  города привлекательны, а река на диво хороша. Ближе к Кукэму, за Куэррийским  лесом, раскинулась прелестная излучина Темзы. Милый старый Куэррийский лес, как  узки твои заросшие тропинки, как причудливо изрезаны опушки! Как долго хранится  в памяти твой аромат, и как напоминает он нам о летних солнечных днях! Как  ласково улыбаются нам призраки прошлого из глубины твоих тенистых прогалин! Как  нежно звучат голоса былого в шепоте листвы!    

     

    

     

От Марло  до Соннинга местность еще красивее. На правом берегу, в полумиле от моста,  стоит огромное древнее Бишемское аббатство, где некогда гулко отражались от  каменных стен возгласы тамплиеров,[32]  где нашла приют Анна Клевская,[33]  а позднее – королева Елизавета. История Бишемского аббатства богата  мелодраматическими эпизодами. В нем есть спальня, обитая гобеленами, и потайная  комната, глубоко запрятанная в толстых стенах. Призрак леди Холли, которая до  смерти засекла своего маленького сына, все еще бродит по ночам, пытаясь смыть  кровь со своих призрачных рук в столь же призрачной чаше.    

Здесь  покоится Уорик, «делатель королей»,[34]  которого теперь уже не тревожат суетные заботы о земном могуществе и земных  коронах, а также Солсбери,[35]  сыгравший немаловажную роль в битве при Пуатье. Не доходя до аббатства, справа  от него, на берегу стоит Бишемская церковь, и если существуют на свете могилы,  заслуживающие внимания, – это могилы и надгробия Бишемской церкви; Шелли,  который жил в Марло (вы можете осмотреть его дом на Уэст-стрит), катался в  лодке под бишемскими буками и сочинил здесь «Восстание ислама».    

Чуть  подальше, у Харлийской плотины, я мог бы, вероятно, жить целый месяц, впивая прелесть  окружающего пейзажа, но и этого было бы недостаточно. В пяти минутах ходьбы от  шлюза расположен городок Харли – одно из древнейших поселений на Темзе. Он  существует здесь «со времен короля Сэберта и короля Оффы»,[36] как выражались в те  далекие дни. Сразу же за плотиной (вверх по течению) начинается Датское Поле,[37] где однажды  во время похода на Глостершир разбили свой лагерь наступающие датчане, а еще  дальше, в уютной излучине, приютилось то, что осталось от Медменхэмского  аббатства.    

Знаменитых  медменхэмских монахов[38]  называли обычно монахами «Ордена Геенны Огненной»; пресловутый Уилкс[39] был членом  этого, братства. Их девиз гласил: «Поступай как тебе вздумается!» – изречение,  которое до сих пор красуется над полуразрушенными воротами аббатства. А раньше,  за много лет до того, как эта компания отнюдь не благочестивых шутников основала  свое так называемое «аббатство», тут стоял монастырь, отличавшийся более  строгими нравами, и монахи, которые жили в нем, были совсем не похожи на  бражников, занявших их место пятьсот лет спустя.    

Монахи-цистерцианцы,[40] аббатство  которых стояло на этом месте в тринадцатом веке, носили, вместо обычной одежды,  грубую рясу с клобуком и не ели ни мяса, ни рыбы, ни яиц. Они спали на соломе и  служили ночную мессу. Дни свои они проводили в труде, чтении и молитвах.  Гробовое безмолвие окутывало их жизнь, так как все они давали обет молчания.  Мрачную жизнь вело это мрачное братство в благословенном уголке, который бог  сотворил таким веселым и радостным! Как странно, что голос Природы, звучавший в  нежном напеве водяных струй, в шепоте прибрежной травы и в музыке ветерка, не  научил их более мудро относиться к жизни. Они жили здесь в молчании, день за  днем прислушиваясь, не раздастся ли голос с небес; текли медлительные дни и  торжественные ночи, этот голос взывал к ним на тысячу ладов, но они его не слышали.    

От  Медменхэма до живописного Хэмблдонского шлюза Темза полна тихой прелести, но за  Гринлендсом и до самого Хенли она уныла и неинтересна. В скучном Гринлендсе  обычно проводит лето владелец киоска, где я покупаю газеты, – спокойный,  скромный пожилой джентльмен, искусный гребец, которого нередко можно встретить  в этих местах катающимся в лодке или сердечно беседующим с  каким-нибудь-престарелым сторожем при шлюзе.    

В  понедельник утром, в Марло, мы встали довольно рано и отправились выкупаться до  завтрака. На обратном пути Монморанси вел себя как форменный осел. Единственный  предмет, по поводу которого мы с Монморанси коренным образом расходимся во  взглядах, – это кошки. Я обожаю кошек – Монморанси терпеть их не может.    

     

    

     

Стоит  мне повстречать кошку, как я сажусь на корточки и начинаю почесывать ей шейку,  приговаривая: «Бедная киска». А кошка, в свою очередь, выгибает спину, ставит  хвост трубой (причем он становится твердым, как железо) и трется носом о мои  брюки, и кругом царит мир и благоволение. Стоит Монморанси встретиться с  кошкой, как об этом тотчас узнает вся улица и уж тут пускается в ход такое  количество бранных выражений, какого обыкновенному порядочному человеку при разумной  экономии хватило бы на всю жизнь!    

Я не  осуждаю собак (как правило, я довольствуюсь несколькими пинками или запускаю в  них камнем), так как считаю, что этот порок заложен в самой собачьей природе.  Фокстерьеры подвержены первородному греху раза в четыре больше, чем прочие  собаки, и от нас, христиан, требуется много лет терпеливых стараний, чтобы  добиться сколько-нибудь заметных улучшений в сварливом характере фокстерьера.    

Вспоминаю  один случай в вестибюле хэймаркетского универсального магазина, где множество  собак поджидало своих хозяев, ушедших за покупками. Там были мастиф, два колли  и сенбернар, несколько ищеек и ньюфаундлендов, гончая, французский пудель  (совершенно облезлый, но с кудлатой головой), бульдог, несколько болонок  величиной с крысу и две дворняжки из Йоркшира.    

Они  сидели терпеливо, благонравно и задумчиво. Мир и благопристойность царили в вестибюле,  создавая атмосферу удивительного покоя, покорности и тихой грусти.    

Но вот  вошла прелестнейшая молодая леди, ведя на цепочке кроткого с виду фокстерьерчика;  она оставила его между бульдогом и пуделем. Песик уселся и с минуту  осматривался. Затем он уставился в потолок и задумался,    

– судя  по его глазам, о своей мамаше. Затем он зевнул. Затем он оглядел других собак,  молчаливых, важных и полных достоинства.    

Он  посмотрел на бульдога, безмятежно спавшего справа. Он посмотрел на пуделя,  чинно и надменно сидевшего слева. Затем, без всяких прелиминарии, без намека на  какой-нибудь повод, он цапнул пуделя за ближайшую переднюю лапу, и отчаянный  визг огласил спокойно дремавший вестибюль.    

Найдя  результат первого эксперимента вполне удовлетворительным, фоксик решил пойти  еще дальше и задать жару остальным. Он перескочил через пуделя и бешено  атаковал колли, который проснулся, разозлился и немедленно вступил в шумную  перебранку с пуделем. Тогда фоксик вернулся на свое место, схватил бульдога за  ухо и попытался начисто оторвать его, а бульдог, животное на редкость  беспристрастное, обрушился на всех, до кого только мог добраться, – он не  пощадил и швейцара, предоставив тем самым симпатичному фокстерьерчику полную  возможность беспрепятственно насладиться поединком со столь же воинственно  настроенной дворняжкой.    

Людям,  которые хоть сколько-нибудь разбираются в собачьем характере, нет нужды объяснять,  что к этому времени все остальные собаки открыли военные действия с таким  жаром, будто их жизни и домашним очагам грозила смертельная опасность. Большие  собаки дрались между собой; маленькие собачки тоже дрались друг с другом, а в  свободные минуты кусали больших собак за лапы.    

Шум  стоял ужасный, и вестибюль превратился в кромешный ад. Вокруг здания собралась  толпа, и все спрашивали, не происходит ли тут собрание налогоплательщиков, а  если нет, то кого убивают и за что? Чтобы растащить собак, были пущены в ход  палки и веревки, а кто-то даже послал за полицией.    

В самый  разгар свалки вернулась прелестная молодая леди и схватила на руки своего прелестного  песика (он вывел дворнягу из строя по крайней мере на месяц, и вид у него был  теперь кроткий, как у новорожденного ягненка); она целовала его и спрашивала,  жив ли он и что сделали с ним эти страшные, огромные, грубые псы, а он уютно  устроился у нее на груди, и взгляд его, казалось, говорил: «Ах, какое счастье,  что ты пришла и избавила меня от этого позорного зрелища!»    

А леди сказала,  что это возмутительно – оставлять в вестибюле магазина подобных чудовищ вместе  с собаками порядочных людей – и что она кое на кого подаст в суд.    

Таков  характер фокстерьеров; поэтому я не осуждаю Монморанси за его привычку ссориться  с кошками. Впрочем, в это утро он и сам пожалел, что дал волю своим страстям.    

Мы, как  я уже говорил, возвращались после купания, и на полпути, когда мы шли по  Хай-стрит, какая-то кошка выскочила из ворот и собралась перебежать нам дорогу.  Монморанси издал радостный вопль – вопль, какой издает старый вояка, когда ему  в руки попадается враг; вопль, какой издал, вероятно, Кромвель, когда шотландцы  начали спускаться с холма, – и помчался за добычей.    

Его  жертвой был старый черный котище. Я в жизни не встречал кота такой устрашающей  величины. К тому же, он выглядел отъявленным головорезом. У него не хватало  одного уха, половины хвоста и изрядного куска носа. Это был громадный и явно  очень сильный зверь. Он являл собой воплощение наглости и самодовольства.    

Монморанси  погнался за беднягой со скоростью двадцати миль в час, но кот даже не ускорил  шага, – он, видимо, не подозревал, что его жизнь в опасности. Он  безмятежно трусИл по дороге до тех пор, пока его будущий убийца не оказался на  расстоянии какого-нибудь ярда; тут кот круто повернулся, уселся с любезным  видом посреди улицы и кротко посмотрел на Монморанси, как бы спрашивая: «Ну-с,  что вам угодно?»    

Монморанси  не робкого десятка, но во взгляде этого кота было нечто, от чего дрогнуло бы  сердце самого мужественного пса. Монморанси застыл на месте и воззрился на  врага.    

Оба  молчали, но было совершенно ясно, что между ними происходит следующий диалог:    

Кот. Чем могу служить?    

Монморанси. Ничем, ничем, покорно  благодарю!    

Кот. Если вам что-нибудь нужно, не  стесняйтесь, прошу вас!    

Монморанси (отступая по Хай-стрит). Ах,  нет, что вы!.. Вовсе нет… Не беспокойтесь… Я… я… кажется, ошибся… Мне  показалось, что мы знакомы… Извините, что потревожил вас…    

Кот. Что вы, я очень рад. Вам в  самом деле ничего не нужно?    

Монморанси (по-прежнему отступая). Нет,  нет, благодарю вас… вовсе нет… Вы очень любезны. До свиданья!    

Кот. До свиданья!    

После  этого кот поднялся и продолжал свой путь, а Монморанси, жалобно поджав то, что  он именовал своим хвостом, поплелся назад к нам и занял скромную позицию в  арьергарде.    

С тех  пор стоит только сказать: «Кошки!» – как Монморанси на глазах съеживается и умоляюще  смотрит, словно говоря: «Пожалуйста, не надо!»    

После  завтрака мы отправились на рынок и закупили трехдневный запас провианта. Джордж  объявил, что нам следует приналечь на овощи, – недостаток овощей может  отразиться на нашем здоровье. Он добавил, что овощи легко варить и что он может  взять эту обязанность на себя; итак, мы купили десять фунтов картофеля, бушель  гороха и несколько кочанов капусты. В гостинице мы достали мясной пудинг, два  пирога с крыжовником и баранью ногу, а фрукты, и кексы, и хлеб, и масло, и  варенье, и бекон, и яйца, и все прочее приобрели в разных концах города.    

Наше  отбытие из Марло я считаю одним из величайших наших триумфов. Оно было внушительно,  исполнено достоинства и вместе с тем скромно. В каждой лавке мы требовали,  чтобы покупки не задерживали, а отправляли тут же, вместе с нами. Никаких этих:  «Да, сэр, я отправлю их сию минуту; мальчик принесет их вам раньше, чем вы  вернетесь, сэр», – а потом сиди дурак дураком на пристани и дважды возвращайся  в лавки и скандаль там с лавочниками! Нет, мы ждали, пока корзину упакуют, и  прихватывали мальчика с собой.    

Мы  обошли великое множество лавок, неуклонно проводя в жизнь этот принцип; в результате  к концу нашей экспедиции мы стали обладателями богатейшей коллекции мальчиков с  корзинами. Наше заключительное шествие к реке, по самой середине Хай-стрит,  превратилось в величественное зрелище, которого Марло долго не забудет.    

     

Порядок  процессии был таков:    

Монморанси,  с тростью в зубах.    

Две  дворняги подозрительного вида, приятели Монморанси.    

Джордж,  с трубкой в зубах, нагруженный нашими пальто и пледами.    

Гаррис,  с набитым чемоданом в одной руке и бутылкой лимонного сока в другой, пытающийся  тем не менее придать своей походке некоторое изящество.    

Мальчик  от зеленщика и мальчик от булочника, с корзинами.    

Рассыльный  из гостиницы, с пакетом.    

Мальчик  от кондитера, с корзиной.    

Мальчик  от бакалейщика, с корзиной.    

Лохматый  пес.    

Мальчик  из молочной, с корзиной.    

Носильщик,  с саквояжем.    

Приятель  носильщика, – руки в брюки и глиняная трубка в зубах.    

Мальчик  от фруктовщика, с корзиной.    

Я сам, с  видом человека, понятия не имеющего о том, что у него в руках три шляпы и пара  башмаков.    

Шестеро  мальчишек и четверка бродячих собак.    

     

    

     

Когда мы  добрались до пристани, лодочник спросил:    

– Разрешите  узнать, сэр, вы что арендовали: паровой катер или понтон?[41]    

Услыхав,  что всего лишь четырехвесельный ялик, он был, видимо, поражен.    

Уйму  хлопот доставили нам в это утро паровые катера; они тянулись вверх по реке один  за другим, направляясь в Хенли, где на следующей неделе должны были начаться  гребные гонки. Некоторые шли в одиночку, другие вели на буксире понтонный  домик. Я ненавижу паровые катера; думаю, что это чувство знакомо всем любителям  гребли. Стоит мне увидеть такой катер, как мною овладевает желание заманить его  в какой-нибудь укромный, тихий, безлюдный уголок и там придушить.    

Крикливое  самодовольство этих катеров пробуждает во мне самые дурные инстинкты, и я горюю  о добрых старых временах, когда можно было изложить человеку свое мнение о нем  с помощью меча, лука и стрел. Уже одно выражение лица того субъекта, который,  засунув руки в карманы, стоит на корме и курит сигару, само по себе дает  достаточный повод для открытия военных действий, а повелительный гудок,  означающий: «Прочь с дороги!», явится, я уверен, для любого состава присяжных,  причастных к лодочному спорту, неоспоримым основанием, чтобы вынести вердикт:  «Убийство при оправдывающих обстоятельствах».    

Паровым  катерам приходилось гудеть до потери сознания, чтобы заставить нас убраться с  дороги. Пусть не сочтут меня хвастуном, если я честно признаюсь, что одна наша  лодочка, болтаясь у них на дороге, доставила им за эту неделю больше хлопот,  задержек и неприятностей, чем все остальные лодки, вместе взятые.    

«Катер  идет!» – кричит кто-нибудь из нас, едва только враг покажется вдалеке, и мы мгновенно  начинаем готовиться достойно его встретить. Я хватаю рулевые шнурки, Гаррис и  Джордж садятся рядом, обязательно спиной к катеру, и лодка тихонько дрейфует  прямо на середину реки.    

Куда  нетерпеливо сворачивает катер, туда безмятежно дрейфуем и мы. Когда до нас остается  какая-нибудь сотня ярдов, катер начинает гудеть как сумасшедший, и пассажиры  перевешиваются через борт и орут во все горло, но мы их, конечно, не слышим.  Гаррис рассказывает очередную историю о своей матушке, а мы с Джорджем жадно  внимаем ему и не хотим упустить ни слова.    

Наконец  катер разражается таким ревом, что у него чуть не лопается котел, и он дает задний  ход, и выпускает пар, и начинает сворачивать, и садится на мель. Люди на палубе  кидаются к носовой части и поднимают страшный крик, на берегу собирается народ  и ругает нас на чем свет стоит; все лодки останавливаются и принимают горячее  участие в происходящем, и вскоре вся Темза на несколько миль вверх и вниз от  места происшествия приходит в волнение. И тут только Гаррис обрывает свой  рассказ на самом интересном месте, оглядывается и с легким удивлением говорит  Джорджу:    

«Господи  боже, Джордж, уж не катер ли это?»    

А Джордж  отвечает:    

«Смотри-ка,  в самом деле! То-то я как будто слышал какой-то шум!»    

После  чего мы начинаем нервничать, теряемся и не можем сообразить, как увести лодку в  сторону, а на палубе собирается целая толпа и все поучают нас:    

«Загребай  правой!.. Тебе говорят, идиот! Табань левой! Да не ты, а тот, что рядом!..  Оставь руль в покое, слышишь? Теперь оба дружно!.. Да не так! Ах, чтоб вам…»    

Затем  они спускают шлюпку и идут к нам на помощь, и после пятнадцатиминутной возни им  удается оттащить нас в сторону, так что катер может теперь пройти. И мы горячо  благодарим их и просим взять нас на буксир. Но они, как правило, не  соглашаются.    

Мы  изобрели еще один превосходный способ доводить этих аристократов до белого каления.  Мы делали вид, что принимаем их за участников пикника, устроенного какой-нибудь  фирмой для своих служащих, спрашивали, не работают ли они у «Братьев Кюбит» или  в страховой конторе «Бермондси», и в заключение просили их одолжить нам  кастрюлю.    

Престарелые  леди, непривычные к катанию в лодке, обычно ужасно боятся паровых катеров.  Помню, как однажды мы плыли из Стейнза в Виндзор (участок Темзы, который  прямо-таки кишит этими механическими чудовищами) в компании с тремя леди  упомянутого образца. Тревожное это было путешествие.    

Стоило  катеру появиться на горизонте, как они начинали требовать, чтобы мы пристали,  высадились на берег и ждали, пока он не скроется из виду. Они твердили, что им  очень жаль, но долг перед близкими не позволяет им рисковать жизнью.    

Возле  Хэмблдонского шлюза мы обнаружили, что у нас кончается питьевая вода; мы взяли  кувшин и, поднявшись в домику шлюзового сторожа, попросили его пополнить наш  запас.    

Переговоры  вел Джордж. Он изобразил приятную улыбку и сказал:    

«Не  будете ли вы так добры дать нам немного воды?»    

«Пожалуйста, –  ответил старик. – Берите сколько влезет. Тут хватит на всех и еще останется».    

«Очень  вам благодарен, – пробормотал Джордж, озираясь по сторонам. – Только…  только, где вы ее держите?»    

«Всегда  в одном и том же месте, приятель, – хладнокровно ответил сторож, –  как раз за вашей спиной».    

«Не  вижу», – сказал Джордж, оглядываясь.    

«Да где  ваши глаза, черт побери! – обозлился шлюзовщик, поворачивая Джорджа и указывая  на реку. – Здесь не так уж мало, можно было и заметить».    

«О! –  воскликнул Джордж, начиная что-то соображать. – Но не можем же мы пить  реку!»    

«Пожалуй,  но отпивать по глоточку вполне можете, – последовал ответ. – Я пью ее  уже пятнадцать лет».    

Джордж  возразил сторожу, что его внешность никак не может служить рекламой речной воды  и что он, Джордж, предпочитает колодезную.    

Мы  достали немного воды в коттедже, расположенном чуть повыше. Думаю, что, если бы  мы стали допытываться, оказалось бы, что и эта вода взята прямо из реки. Но мы  не стали допытываться, и все было в порядке. Чего не видит око, того не  чувствует и желудок.    

Несколько  позже, тем же летом, нам пришлось попробовать речную воду, и она не привела нас  в восторг. Мы спускались по течению и гребли изо всех сил, собираясь устроить  чаепитие в заводи возле Виндзора. Наш кувшин был пуст, и мы стояли перед  альтернативой: остаться без чая или взять воду из реки. Гаррис советовал  рискнуть. Он сказал, что эту воду нужно только вскипятить и тогда все будет в  порядке. Он сказал, что зловредные микробы, которые живут в воде, скончаются  при кипячении. Мы наполнили котелок и старательно наблюдали за тем, чтобы вода  действительно вскипела.    

Мы все  приготовили, устроились поудобнее и собирались приступить к чаепитию, когда  Джордж, поднеся чашку к губам, вдруг остановился и воскликнул:    

«Это  что?»    

«Что  это?» – спросили мы с Гаррисом.    

«А вот  это!» – повторил Джордж, глядя на запад.    

     

    

     

Проследив  за направлением его взгляда, мы с Гаррисом увидели собаку, медленно плывшую по  течению. Это была самая беззлобная и мирная собака из всех, когда-либо  встречавшихся на моем жизненном пути. Более довольной, более ублаготворенной  собаки просто невозможно себе представить. Она мечтательно плыла на спине,  задрав к небу все четыре лапы. Я бы сказал, что это была хорошо упитанная  собака, с сильной мускулистой грудью. Она безмятежно, чинно и неторопливо приближалась  к нам, поравнялась с лодкой и здесь, среди тростников, задержалась и уютно  расположилась на ночлег.    

Джордж  сказал, что ему не хочется чаю, и выплеснул содержимое своей чашки в реку. Гаррис  тоже больше не чувствовал жажды и последовал его примеру. Я уже выпил с  полчашки и горько раскаивался в этом.    

Я  спросил Джорджа, как он думает: не заболею ли я тифом?    

Он  сказал: «О нет!» Он считал, что надежды терять не следует, – может быть, и  обойдется. Во всяком случае, через две недели станет ясно, заболел я или нет.    

Мы  подошли к Уоргрейву по каналу, который отходит от правого берега реки,  полумилей выше Маршского шлюза; этот канал – прелестное тенистое местечко, и на  нем стоит побывать. К тому же, он сокращает путь на добрых полмили.    

Вход в  него, конечно, прегражден сваями и цепями и окружен множеством надписей,  угрожающих тюремным заключением, всевозможными пытками и смертной казнью  каждому, кто отважится сунуть свое весло в эти воды. Остается лишь удивляться,  как эти береговые разбойники не наложили еще лапу на речной воздух и не взимают  штраф в сорок шиллингов с каждого, кому придет в голову им подышать. К счастью,  сваи и цепи, при известном умении, нетрудно обойти, а дощечки с надписями  побросать в воду, если у вас найдется для этого пять минут свободного времени и  поблизости никого не будет.    

Пройдя  половину канала, мы высадились и устроили ленч. За этим ленчем мы с Джорджем  испытали страшное потрясение.    

Гаррис  был тоже потрясен, но я думаю, что потрясение Гарриса даже сравнить нельзя с потрясением,  пережитым Джорджем и мною.    

Случилось  это, видите ли, следующим образом: мы только что удобно устроились на лужайке,  ярдах в десяти от воды, и собирались позавтракать. Гаррис делил мясной пудинг,  который он держал у себя на коленях, а мы с Джорджем в нетерпении держали  наготове тарелки.    

– Чем  прикажете разливать соус? – сказал Гаррис. – Где у вас там ложка?    

Корзина  была позади нас; мы с Джорджем одновременно повернулись и стали открывать ее.  Это не заняло и пяти секунд. Но, найдя ложку, мы обнаружили, что Гаррис и  пудинг бесследно исчезли.    

Мы  сидели в чистом поле. На протяжении нескольких сот ярдов вокруг не было ни деревца,  ни кустика. Гаррис не мог свалиться в реку: между ним и рекой находились мы,  так что ему пришлось бы для этого перелезть через нас.    

Мы с  Джорджем озирались в полном недоумении. Затем мы уставились друг на друга.    

– Может  быть, ангелы взяли его живым на небо? – предположил я.    

– Едва  ли они захватили бы с собой пудинг, – возразил Джордж.    

Возражение  было не лишено оснований, и мы отвергли небесную теорию.    

– По-моему,  все очень просто, – объявил Джордж, спускаясь с заоблачных высот и переходя  на почву повседневности и практицизма. – По-видимому, произошло  землетрясение.    

И он  добавил, с оттенком страдания в голосе:    

– Какая  досада, что он как раз в это время делил пудинг!    

С тяжким  вздохом мы обратили взоры к тому месту, где Гаррис и пудинг окончили свое  земное существование, и тут у нас кровь застыла в жилах и волосы поднялись  дыбом, ибо мы вдруг увидели голову Гарриса, – одну только голову, без  всего остального, торчавшую совершенно прямо среди высокой травы. Лицо Гарриса  было багрово и выражало величайшее негодование.    

Первым  пришел в себя Джордж.    

– Ответствуй! –  заорал он. – Говори сейчас же, жив ты или умер и где прочие части твоего  организма?    

– Не  валяй дурака! – ответила голова Гарриса. – Знаю я вас, сами все и  подстроили.    

– Что  подстроили? – воскликнули мы с Джорджем.    

– Сунули  меня сюда, вот что! Глупейшая и нахальнейшая выходка! Держите пудинг!    

И тут  прямо из-под земли, как нам показалось, вырос изуродованный, перепачканный пудинг,  а вслед за ним выкарабкался и сам Гаррис, всклокоченный, грязный и мокрый.    

Оказалось,  что он сидел на самом краю канавы, скрывавшейся в густой траве, и, чуть подавшись  назад, полетел вниз вместе с пудингом.    

Он  рассказывал потом, что никогда в жизни не был так ошарашен, ибо никак не мог понять,  куда он летит, и вообще, что происходит. Сперва он решил, что наступило  светопреставление.    

Гаррис  по сей день уверен, что все это подстроили мы с Джорджем. Увы! Несправедливые  подозрения преследуют даже самых достойных. Ибо, как сказал поэт: «Кто избегнет  клеветы?»    

В самом  деле – кто?    

     

    

     

 Глава XIV    

     

Уоргрейв. –  Кабинет восковых фигур. – Соннинг. – Наше рагу. – Монморанси  насмехается. – Сражение Монморанси с чайником. – Джордж упражняется в  игре на банджо. – Полное разочарование. – Печальный удел  музыкантов-любителей. – Обучение игре на волынке. – Поужинав, Гаррис  впадает в уныние. – Мы с Джорджем отправляемся на прогулку. – Возвращаемся  голодные и промокшие. – Странности в поведении Гарриса. –  Удивительная повесть о Гаррисе и лебедях. – Гаррис переживает тревожную  ночь.    

     

После  завтрака мы воспользовались попутным ветерком, который легко пронес нас мимо  Уоргрейва и Шиплейка. Уютно примостившийся в излучине реки, сладко дремлющий  под лучами полуденного солнца Уоргрейв напоминает, когда проплываешь мимо,  прелестную старинную картину, которая потом надолго запечатлевается на сетчатой  оболочке памяти.    

Уоргрейвская  гостиница «Георгий и Дракон» гордится своей вывеской,[42] одну сторону которой написал  член Королевской академии Лесли, а другую Ходжсон, один из его собратьев. Лесли  изобразил битву с драконом; Ходжсон добавил сцену «После битвы»: Георгий  Победоносец отдыхает после трудов праведных за кружкой пива.    

Дэй,  автор «Сэндфорда и Мертона», жил в Уоргрейве и – к вящей славе города – был там  убит. В уоргрейвской церкви вам покажут мемориальную доску в честь миссис Сарры  Хилл, завещавшей капитал, из которого надлежало ежегодно на пасху делить один  фунт стерлингов между двумя мальчиками и двумя девочками, которые «никогда не  выходили из повиновения родителям, никогда, насколько это известно, не  бранились, не говорили неправды, не брали ничего без спросу и не разбивали  стекол». Подумать только; лишиться таких удовольствий ради каких нибудь пяти  шиллингов в год! Игра не стоит свеч!    

Существует  предание, что некогда, много лет назад, в городе появился мальчик, который  действительно никогда ничего подобного не делал (или, если и делал, то так, что  никто об этом не знал, а большего от него но требовали и не ожидали), и таким  образом завоевал венец славы. После этого его посадили под стеклянный колпак и  в течение трех недель показывали в городской ратуше.    

Дальнейшая  судьба денег никому не известна. Ходят слухи, что их ежегодно передают в  ближайший кабинет восковых фигур.    

Шиплейк –  очаровательный городок, но с реки его не видно, так как он стоит на холме. В  шиплейкской церкви сочетался браком Теннисон.    

Дальше,  до самого Соннинга, река усеяна множеством островов; здесь она спокойна, тиха и  безлюдна. Лишь в сумерки немногочисленные парочки деревенских влюбленных бродят  по ее берегам. Арри и лорд Фитцнудл[43]  остались позади в Хенли, а до грязного угрюмого Рэдинга еще далеко. В этих  местах хорошо мечтать об ушедших днях, об исчезнувших лицах и образах, о вещах,  которые могли бы случиться и не случились, – чтоб им пусто было!    

В  Соннинге мы вылезли из лодки и пошли прогуляться по городку. Это самый  волшебный уголок на Темзе. Он больше похож на декорацию, чем на настоящий  город, выстроенный из кирпича и извести. Все его дома окружены розовыми  кустами, и теперь, в начала июня, утопают в волнах восхитительного аромата.  Если вам доведется попасть в Соннинг, загляните к «Быку», за церковью. Это  настоящий деревенский старинный трактир с зеленым квадратным двориком перед  фасадом, где в вечерние часы под деревьями собираются старики и обсуждают за  кружкой эля деревенские новости. Вы найдете там удивительные комнаты с низкими  потолками, ставни на окнах, извилистые переходы и на редкость неудобные  лестницы.    

Побродив  часок по милому Соннингу, мы решили, что спешить в Рэдинг уже не стоит, а лучше  вернуться для ночевки к какому-нибудь из Шиплейкских островков. Когда мы там  устроились, было совсем рано, и Джордж сказал, что, так как до вечера еще  далеко, нам представляется превосходный случай приготовить неслыханно роскошный  ужин. Он сказал, что продемонстрирует нам высший класс речной кулинарии, и  предложил состряпать из овощей, остатков холодной говядины и всяких завалящих  кусочков – баранье рагу по-ирландски.    

Мысль  показалась нам гениальной. Джордж набрал хворосту и развел костер, а мы с Гаррисом  принялись чистить картошку. Мне никогда и в голову не приходило, что чистка  картошки – такое сложное предприятие. Это была грандиознейшая в своем роде  задача, какая когда-либо выпадала на мою долю. Мы взялись за дело весело, можно  даже сказать – с энтузиазмом, но бодрость духа совершенно покинула нас к тому  времени, когда мы покончили с первой картофелиной. Чем больше мы чистили, тем  больше шелухи на ней оставалось, когда же мы наконец счистили всю шелуху и  вырезали все глазки, не осталось ничего от картофелины, – во всяком  случае, ничего, заслуживающего упоминания. Джордж подошел и взглянул на нее:  она была величиной с орешек. Джордж сказал:    

– Нет,  так ничего не выйдет! Вы только портите картошку. Картошку нужно скоблить.    

Мы  начали скоблить, но оказалось, что скоблить еще труднее, чем чистить. У них  такие фантастические формы, у этих картофелин, – сплошные бугры, впадины и  бородавки. Мы усердно трудились двадцать пять минут и отскоблили четыре штуки.  Тут мы забастовали. Мы сказали, что остаток вечера у нас уйдет на то, чтобы  отскоблить самих себя.    

Я никак  не думал, что скоблить картошку и валяться в грязи – это одно и то же. Трудно  было поверить, что шелуха, покрывшая Гарриса и меня с ног до головы, происходит  всего-навсего от четырех картофелин! Вот чего можно добиться с помощью экономии  и усердия.    

Джордж  сказал, что класть в баранье рагу всего четыре картофелины просто нелепо, поэтому  мы вымыли еще с полдесятка и сунули их в кастрюлю нечищеными. Мы добавили кочан  капусты и фунтов десять гороха. Джордж все это перемешал и сказал, что остается  еще пропасть места, и тогда мы обыскали обе корзины и высыпали в рагу все  остатки, объедки и огрызки. У нас была еще половина мясного пудинга и кусок  бекона; мы сунули их туда же. Потом Джордж нашел полбанки консервированной  лососины и также бросил ее в кастрюлю.    

Он  сказал, что в этом и заключается преимущество ирландского рагу: можно  избавиться от целой кучи ненужных вещей. Я выудил из корзины два треснувших яйца,  и они тоже пошли в дело. Джордж сказал, что от яиц соус станет еще гуще.    

Я уже  позабыл остальные ингредиенты нашей стряпни; знаю только, что ничто не было  упущено. Помню еще, как в конце этой процедуры Монморанси, который проявлял ко  всему происходящему величайший интерес, куда-то удалился с серьезным и  задумчивым видом, а через несколько минут притащил в зубах дохлую водяную  крысу. По-видимому, он хотел внести и свою лепту в наше пиршество, но что это  было – насмешка или искреннее желание помочь, – я сказать не могу.    

Разгорелся  спор о том, класть крысу в рагу или не класть. Гаррис сказал, что, по его мнению,  следует положить, так как среди всего прочего сойдет и крыса. Однако Джордж  указывал на отсутствие прецедента. Он говорил, что никогда не слышал, чтобы в  рагу по-ирландски клали водяных крыс, и что он, как человек осторожный, не  склонен к экспериментам.    

Гаррис  сказал:    

– Если  ты не будешь пробовать ничего нового, то как ты узнаешь, что хорошо и что  плохо? Вот такие субъекты, как ты, и тормозят мировой прогресс. Вспомни-ка о  человеке, который впервые попробовал немецкую сосиску!    

Наше  рагу по-ирландски удалось на славу! Никогда в жизни еда не доставляла мне  такого наслаждения. В этом рагу было что-то необычайно свежее и даже пикантное.  Старые, избитые кушанья всем нам уже приелись, а тут было блюдо с таким букетом  и вкусом, каких больше нигде не встретишь!    

К тому  же, оно было питательно. Как выразился Джордж, тут было что пожевать! Правда,  горох и картошка могли бы быть и помягче, но зубы у нас у всех хорошие, так что  это было несущественно. Что же касается соуса, то он сам по себе был целой  поэмой – быть может, для слабых желудков несколько тяжеловатой, но зато  содержательной.    

В  заключение мы пили чай с вишневым пирогом. Тем временем Монморанси открыл военные  действия против чайника и был разбит наголову.    

В  течение всего путешествия он проявлял к чайнику живейший интерес. Он часто  сидел и с великим удивлением наблюдал, как тот кипит, а временами рычал,  стараясь его раздразнить. Когда же чайник начинал шипеть и плеваться,  Монморанси усматривал в этом вызов и готовился броситься на врага, но всякий  раз кто-нибудь вмешивался и уносил добычу раньше, чем он успевал до нее  добраться.    

Сегодня  он решил нас опередить. Едва чайник начал шипеть, как Монморанси зарычал,  вскочил и направился к нему с угрожающим видом. Чайник был совсем маленький, но  полный отваги, и в ответ плюнул на него.    

     

    

     

«Ах,  так! – прорычал Монморанси, оскалив зубы. – Я тебе покажу, как  оскорблять почтенного трудолюбивого пса! Ты просто жалкий, длинноносый, подлый  негодяй! Вот я тебя!»    

И он  бросился на бедный маленький чайник и схватил его за носик.    

Вслед за  этим в вечерней тишине раздался душераздирающий вопль. Монморанси выскочил из  лодки и предпринял прогулку для успокоения нервов. Он трижды обежал весь  остров, делая в среднем по тридцати пяти миль в час и время от времени  останавливаясь, чтобы зарыть нос в холодную грязь.    

После  этого Монморанси стал относиться к чайнику с ужасом, подозрением и ненавистью.  Едва завидев чайник, он поджимал хвост и рыча стремительно пятился назад, а  когда чайник ставили на спиртовку, Монморанси выскакивал из лодки и отсиживался  на берегу до окончания чаепития.    

Поужинав,  Джордж вытащил банджо и собрался было поиграть, но Гаррис запротестовал; он  сказал, что у него разболелась голова и подобное испытание ему не под силу.  Джордж полагал, что музыка, напротив, будет полезна, поскольку она вообще  успокаивает нервы и излечивает головную боль. Для примера он даже взял  несколько аккордов.    

Гаррис  сказал, что предпочитает головную боль.    

Джордж  так и не выучился играть на банджо. Слишком уж много разочарований встретилось  на его пути. Во время нашего путешествия он пробовал иногда упражняться по  вечерам, но неизменно терпел фиаско: Гаррис комментировал его игру в  выражениях, которые могли бы обескуражить кого угодно. Вдобавок Монморанси  всякий раз усаживался рядом и сопровождал исполнение заунывным воем. Какая уж  тут игра, в таких условиях!    

– Какого  черта он так воет, когда я играю? – возмущался Джордж, запуская в него  башмаком.    

– А  какого черта ты так играешь, когда он воет? – возражал Гаррис, подхватывая  башмак. – Оставь его в покое. Как ему не выть! У него музыкальный слух, а  от твоей игры поневоле завоешь!    

Тогда  Джордж решил отложить свои музыкальные занятия до возвращения домой. Но и тут  ему не повезло. Миссис Попитс неизменно являлась к нему и говорила, что ей  очень жаль, – потому что лично она любит слушать Джорджа,    

– но  наверху живет леди, и она в интересном положении, и доктор опасается гибельных  последствий для ребенка.    

После  этого Джордж попытался практиковаться по ночам в сквере неподалеку. Но соседи  пожаловались в полицию, и за Джорджем была установлена слежка, и однажды ночью  его сцапали. Улики были неопровержимы, и его приговорили к шестимесячному  воздержанию от музыкальных занятий.    

В  результате у Джорджа совсем опустились руки. Правда, по истечении положенных шести  месяцев он сделал несколько слабых попыток возобновить свои занятия, но  встретил все ту же холодность и равнодушие со стороны света. Он отказался от  борьбы, совершенно отчаялся, вывесил объявление о продаже инструмента за  полцены «ввиду ненадобности» и стал практиковаться в искусстве показывать  карточные фокусы.    

Сколько  нужно самоотверженности, чтобы научиться играть на музыкальном инструменте!  Казалось бы, обществу, для его же пользы, следует помогать человеку, изучающему  игру на каких-либо инструментах. Так нет же!    

Я знавал  молодого человека, который увлекался игрой на волынке. Вы были бы потрясены,  узнав, какое сопротивление ему приходилось преодолевать. Даже его собственная  семья не оказала ему, если можно так выразиться, активной поддержки. Его отец с  самого начала был решительно против этой затеи и проявил полное бессердечие.    

Сперва  мой приятель пытался упражняться по утрам, но вскоре ему пришлось от этого отказаться  из-за сестры. Она была набожна и почитала за величайший грех начинать утро  таким способом.    

Тогда он  стал играть по ночам, когда вся семья ложилась спать, но из этого тоже ничего  не вышло, так как их дом приобрел дурную славу. Запоздалые прохожие  останавливались под окнами, слушали и на следующее утро оповещали весь город о  том, что прошлой ночью в доме мистера Джефферсона было совершено зверское  убийство; они описывали вопли несчастного, грубые проклятия и ругательства  убийцы, мольбы о пощаде и последний предсмертный хрип жертвы.    

После  этого моему приятелю разрешили упражняться днем на кухне при плотно закрытых  дверях. Однако, несмотря на такие предосторожности, наиболее удачные пассажи  все же долетали до гостиной и доводили его мать до слез.    

Она  говорила, что при этих звуках вспоминает своего бедного покойного отца (бедняга  был проглочен акулой во время купанья у берегов Новой Гвинеи, – что общего  между акулой и волынкой, она не могла объяснить).    

Тогда  моему приятелю отвели сарайчик в конце сада за четверть мили от дома и  заставили его таскать туда волынку всякий раз, как он брался за свои  упражнения. Но случалось, что ничего не подозревавший гость, которого забыли  посвятить в это дело и заранее предостеречь, выходил на прогулку в сад без всякой  подготовки, и внезапно до его слуха доносились звуки волынки. Если это был  человек сильный духом – дело ограничивалось обмороком, но люди с заурядным  интеллектом, как правило, сходили с ума.    

Нельзя  не признать, что первые шаги любителя игры на волынке мучительны до крайности.  Я понял это, когда услышал игру моего юного друга. По-видимому, волынка  необычайно трудный инструмент. С самого начала приходится запасаться воздухом  на всю мелодию сразу, – во всяком случае, наблюдая за Джефферсоном, я  пришел к такому заключению.    

Начинал  он блистательно: душераздирающей, воинственной нотой, от которой слушатель  вскакивал, как ошпаренный. Но вскоре музыкант переходил на пиано, потом на  пианиссимо, а последние такты мелодии уже тонули в сплошном бульканий и  шипении.    

Завидное  нужно здоровье, чтобы играть на волынке!    

Юный  Джефферсон сумел выучить только одну мелодию, но я никогда и ни от кого не  слышал жалоб на бедность его репертуара – боже упаси! Это была, по его словам,  мелодия: «То Кембеллы идут, ура, ура!» – хотя его отец уверял, что это  «Колокольчики Шотландии».[44]  Что это было в действительности, никто не знал, но все соглашались, что в  мелодии есть нечто шотландское.    

Гостям  разрешалось отгадывать трижды, но почему-то они всегда попадали пальцем в небо…    

После  ужина Гаррис стал невыносим; видимо, рагу повредило ему, – он не привык к  роскошной жизни. Поэтому мы с Джорджем решили оставить его в лодке и побродить  по Хенли. Гаррис сказал, что выпьет стакан виски, выкурит трубку и приготовит  все для ночлега. Мы условились, что покричим, когда вернемся, а он подведет  лодку к берегу и заберет нас.    

– Только  не вздумай уснуть, старина, – сказали мы на прощанье.    

– Можете  не волноваться: пока это рагу во мне, я не усну, – буркнул он, направляя  лодку к острову.    

В Хенли  царило оживление: шла подготовка к гребным гонкам. Мы встретили кучу знакомых,  и в их приятном обществе время пролетело незаметно… Только в одиннадцать часов  мы собрались в обратный путь. Нам предстояло пройти четыре мили до  «дома», – так к этому времени мы стали называть наше суденышко.    

Стояла  унылая холодная ночь, моросил дождь, и пока мы тащились по темным, молчаливым  полям, тихонько переговариваясь и совещаясь, не заблудились ли мы, воображение  рисовало нам уютную лодочку и яркий свет, пробивающийся сквозь плотно натянутый  брезент, и Гарриса, и Монморанси, и виски, и нам ужасно хотелось дойти  поскорее.    

Нам  представлялось, как мы влезаем внутрь, усталые и проголодавшиеся, и как наша  удобная, теплая, приветливая лодка, подобно гигантскому светляку, сверкает на  угрюмой реке под скрытыми во мраке деревьями. Мы видели себя за ужином,  поглощающими холодное мясо и передающими друг другу ломти хлеба, мы слышали  бодрое звяканье ножей и веселые голоса, которые, заполнив наше жилище,  вырываются наружу, в ночную тьму. И нам не терпелось превратить эти видения в  действительность.    

Наконец  мы выбрались на бечевник. Мы были совершенно счастливы, потому что до того не  представляли себе, идем мы к реке или от реки, а когда человек голоден и хочет  спать, такая неуверенность ему как нож в сердце. Пробило четверть двенадцатого,  когда мы миновали Шиплейк, и тут Джордж задумчиво спросил:    

– Кстати,  ты случайно не помнишь, что это был за остров?    

– Н-нет, –  ответил я, также впадая в задумчивость, – не помню. А сколько их было  вообще?    

– Только  четыре, – утешил меня Джордж. – Если Гаррис не уснул, все будет в  порядке.    

– А  если уснул? – ужаснулся я. Впрочем, мы тут же отвергли это недостойное  предположение.    

Поравнявшись  с первым островом, мы закричали, но ответа не последовало; тогда мы пошли ко второму  и повторили попытку с тем же результатом.    

– Ох,  я вспомнил! – воскликнул Джордж. – Наша стоянка – у третьего острова.    

Мы  преисполнились надежды, помчались к третьему острову и заорали.    

Никакого  ответа!    

Дело  принимало серьезный оборот. Было уже далеко за полночь. Гостиницы в Шиплейке и  Хенли переполнены, а ломиться среди ночи в дома и коттеджи с вопросом, не  сдадут ли нам комнату, было бы нелепо, Джордж выдвинул предложение вернуться в  Хенли, поколотить полисмена и заручиться, таким образом, местами в каталажке.  Но тут возникло сомнение: «А если он не захочет забрать нас и просто даст  сдачи?» Не могли же мы всю ночь воевать с полисменами? Кроме того, тут была  опасность пересолить и сесть за решетку месяцев на шесть.    

В полном  отчаянии мы побрели сквозь мрак туда, где, как нам казалось, находится четвертый  остров. Но все было бесполезно. Дождь полил сильнее и, видимо, не собирался перестать.  Мы вымокли до костей, продрогли и пали духом. Мы начали гадать, было ли там  всего четыре острова или больше и вышли ли мы действительно к этим островам или  куда-нибудь за целую милю от них, или, наконец, вообще забрели невесть куда? В  темноте все выглядит так странно и непривычно! Мы начали понимать ужас  маленьких детей, покинутых в лесу.[45]    

И вот,  когда мы уже потеряли всякую надежду… да, я знаю, что во всех романах и повестях  самые захватывающие события совершаются именно в этот момент, но у меня нет  другого выхода. Начиная писать эту книгу, я решил строго придерживаться истины,  и я намерен не отступать от этого правила, даже если некоторые выражения  покажутся избитыми.    

Итак, я  вынужден сказать, что это случилось в тот момент, когда мы потеряли всякую  надежду. Как раз когда мы потеряли всякую надежду, я внезапно заметил странный,  таинственный свет, мерцавший откуда-то снизу, сквозь деревья на противоположном  берегу. Свет был такой слабый и призрачный, что сперва я подумал о привидениях.  Но уже в следующий миг меня осенила мысль, что это наша лодка, и я заорал так,  что сама ночь, вероятно, вздрогнула на своем ложе.    

С минуту  мы подождали, затаив дыхание, и вот – о, божественная музыка во мраке! –  до нас донесся ответный лай Монморанси. Мы подняли дикий рев, от которого  проснулся бы и мертвый (кстати, я никогда не мог понять, почему люди не  употребляют этот способ для оживления утопленников), и через час, как нам  показалось, а на самом деле минут через пять, мы увидели освещенную лодку,  медленно плывущую к нам, и услышали сонный голос Гарриса, спрашивающий, где мы.    

В  поведении Гарриса было что-то неуловимо странное, что-то непохожее на обыкновенную  усталость. Он подвел лодку к берегу в таком месте, где мы никак не могли до нее  добраться, и тут же уснул. Потребовалась чудовищная порция воплей и проклятий,  чтобы снова разбудить его и вправить ему мозги. Однако в конце концов нам это  удалось и мы благополучно взобрались на борт.    

Вид у  Гарриса был совершенно убитый, – это бросилось нам в глаза, как только мы  очутились в лодке. Он производил впечатление человека, который пережил тяжкое  потрясение. Мы спросили у него, что случилось.    

Он  сказал: «Лебеди!»    

     

    

     

По-видимому,  мы устроили свою стоянку вблизи гнезда лебедей; вскоре после того, как мы с Джорджем  отправились в Хенли, самка вернулась и подняла страшный шум. Гаррис прогнал ее,  и она удалилась, но потом вернулась вместе со своим муженьком. Гаррис сказал,  что ему пришлось выдержать форменное сражение с этой четой, но в конце концов  мужество и искусство одержали победу и лебеди были разбиты в пух и прах.    

Через  полчаса они вернулись и привели с собой еще восемнадцать лебедей. Насколько можно  было понять из рассказа Гарриса, это было настоящее побоище. Лебеди пытались  вытащить его и Монморанси из лодки и утопить, он сражался как лев целых четыре  часа, и убил великое множество, и все они куда-то отправились умирать.    

– Сколько,  ты сказал, было лебедей?    

– Тридцать  два, – сонно ответил Гаррис.    

– Ты  ведь только что сказал – восемнадцать? – удивился Джордж.    

– Ничего  подобного, – проворчал Гаррис, – я сказал двенадцать. Что я, считать  не умею?    

Мы так  никогда и не выяснили эту историю с лебедями. Когда наутро мы стали расспрашивать  Гарриса, он сказал: «Какие лебеди?» – и, видимо, решил, что нам с Джорджем все  это приснилось.    

Ах, как  восхитительно было снова очутиться в нашей надежной лодке после всех пережитых  ужасов и треволнений! Мы с аппетитом поужинали – Джордж и я    

– и  были не прочь выпить пунша, только для пунша нужно виски, а найти его нам не удалось.  Мы допытывались у Гарриса, что он с ним сделал, но Гаррис вдруг перестал  понимать, что такое виски и вообще о чем идет речь. Монморанси же явно понимал,  в чем дело, но хранил молчание.    

Я хорошо  спал в эту ночь и мог бы спать еще лучше, если бы не Гаррис. Смутно припоминаю,  что раз десять просыпался ночью, так как Гаррис путешествовал по лодке с  фонарем в руке, разыскивая принадлежности своего туалета. По-видимому, он  провел всю ночь в тревоге за их сохранность.    

Дважды  он будил нас с Джорджем, чтобы выяснить, не лежим ли мы на его штанах. Во  второй раз Джордж совершенно взбесился.    

– На  кой черт тебе среди ночи понадобились штаны? – возмущался он. – Почему  ты не ложишься спать?    

Когда я  проснулся в следующий раз, Гаррис оплакивал пропажу своих носков. У меня сохранилось  еще неясное воспоминание о том, как Гаррис ворочал меня с боку на бок, бормоча  что-то о своем зонтике, который совершенно непостижимым образом запропастился  неведомо куда.    

 Глава XV    

     

Хозяйственные  хлопоты. – Я люблю работать. – Ветеран весла; как он работает руками  и как работает языком. – Скептицизм молодого поколения. –  Воспоминания о первых шагах в гребном спорте. – Катанье на плотах. –  Джордж демонстрирует образец стиля. – Старый лодочник и его повадки. –  Так спокойно, так умиротворенно! – Новичок. – Плоскодонка. – Прискорбное  происшествие. – Радости дружбы. – Мой первый опыт плавания под  парусом. – Почему мы не утонули.    

     

     

    

     

На следующее  утро мы проснулись поздно и по настоянию Гарриса позавтракали скромно, «без излишеств».  После этого мы вымыли посуду, все прибрали (нескончаемое занятие, которое  внесло некоторую ясность в нередко занимавший меня вопрос: куда девает время  женщина, не имеющая других дел, кроме своего домашнего хозяйства) и часам к  десяти были полны решимости начать длинный трудовой день.    

Для  разнообразия мы постановили не тянуть в это утро лодку бечевой, а идти на  веслах; при этом Гаррис считал, что наилучшее распределение сил получится, если  я и Джордж возьмемся за весла, а он сядет у руля. Я был в корне не согласен с  таким предложением; я сказал, что, по-моему, Гаррис проявил бы куда больше  здравого смысла, если б выразил желание поработать вместе с Джорджем, а мне дал  передышку. Мне казалось, что в этом путешествии львиная доля всей работы падает  на меня. Такое положение меня не устраивало.    

Мне  всегда кажется, что я работаю больше чем следует. Это не значит, что я  отлыниваю от работы, боже упаси! Работа мне нравится. Она меня зачаровывает. Я  способен сидеть и смотреть на нее часами. Я люблю копить ее у себя: мысль о  том, что с ней придется когда-нибудь разделаться, надрывает мне душу.    

Перегрузить  меня работой невозможно: набирать ее стало моей страстью. Мой кабинет так набит  работой, что в нем не осталось ни дюйма свободного места. Придется пристроить к  дому новое крыло.    

К тому  же, я обращаюсь со своей работой очень бережно. В самом деле: иная работа лежит  у меня годами, а я даже пальцем ее не тронул. И я горжусь своей работой; то и  дело я перекладываю ее с места на место и стираю с нее пыль. Нет человека, у  которого работа была бы в большей сохранности, чем у меня.    

Но хотя  я и пылаю страстью к работе, справедливость мне еще дороже. Я не прошу больше,  чем мне причитается.    

А она  валится на меня, хоть я и не прошу, – так по крайней мере мне  кажется, – и это меня убивает.    

Джордж  говорит, что на моем месте он не стал бы из-за этого расстраиваться. Он  полагает, что только чрезмерная щепетильность моей натуры заставляет меня бояться  получить лишнее, тогда как на самом деле я не получаю и половины того, что  следует. Но, боюсь, он так говорит, только чтобы меня утешить.    

По моим  наблюдениям, любой член любой лодочной команды обязательно страдает навязчивой  идеей, что он трудится за всех.    

Гаррис  был убежден, что работает он один, а мы с Джорджем на нем выезжаем. Джордж, со  своей стороны, считал смехотворной самую мысль о том, будто Гаррис способен к  какой-либо деятельности (если не считать еды и сна), и пребывал в несокрушимой  уверенности, что всю стоящую упоминания работу выполняет именно он, Джордж.    

Он  сказал, что ему еще никогда не приходилось путешествовать в обществе таких отъявленных  бездельников, как я и Гаррис.    

Гарриса  это позабавило.    

– Подумать  только, старина Джордж рассуждает о работе! – рассмеялся он.    

– Да  ведь полчаса работы доконают его! Видел ли ты Джорджа хоть раз за  работой? – обратился он ко мне.    

Я  подтвердил, что ни разу, – во всяком случае, с той минуты, как мы сели в  лодку.    

– Будь  я проклят, если я понимаю, откуда у тебя такие сведения! – накинулся  Джордж на Гарриса. – Ведь ты почти все время спишь… Видел ли ты хоть раз  Гарриса вполне проснувшимся, – если не считать тех случаев, когда он  ест? – спросил меня Джордж.    

Любовь к  истине заставила меня поддержать Джорджа. В лодке от Гарриса с самого начала  было очень мало проку.    

– Ну,  уж если на то пошло, так я потрудился больше, чем старина Джей, –  огрызнулся Гаррис.    

– Потому  что меньше невозможно, как ни старайся, – добавил Джордж.    

– По-видимому,  Джей считает себя пассажиром, – продолжал Гаррис.    

Такова  была их благодарность за то, что я тащил их и эту несчастную старую посудину от  самого Кингстона, и за всем присматривал, и все устраивал, и заботился о них, и  расшибался для них в лепешку. Так устроен мир!    

В конце  концов нам удалось поладить на том, что Джордж и Гаррис будут грести до Рэдинга,  а дальше я потяну лодку бечевой. Выгребать на тяжелой лодке против быстрого  течения кажется мне весьма сомнительным удовольствием. Давно прошли те времена,  когда я выискивал себе работу потяжелее; теперь я считаю своим долгом дать  дорогу молодежи.    

Я  заметил, что почти все умудренные опытом «старички»-гребцы моментально стушевываются,  едва лишь возникает необходимость приналечь на весла. Вы всегда узнаете такого  «старичка» по тому, как он располагается на дне лодки, обложившись подушками, и  ободряет гребцов рассказами о потрясающих подвигах, которые он совершил прошлым  летом.    

«И это  вы называете работать веслами? – тянет он в нос, блаженно выпуская колечки  дыма и обращаясь к двум взмокшим новичкам, которые добрых полтора часа усердно  гребут против течения. – Вот прошлым летом мы с Джимом Бифлзом и Джеком  гребли полдня без единой передышки и поднялись от Марло до самого Горинга.  Помнишь, Джек?»    

Джек,  который устроил на носу постель из всех имевшихся в наличии пиджаков и пледов и  вот уже два часа спит как убитый, открывает при этом обращении один глаз и, тут  же все припомнив, добавляет, что всю дорогу приходилось грести против сильного  ветра и необычайно быстрого течения.    

«По-моему,  мы прошли тогда добрых тридцать четыре мили», – продолжает рассказчик,  подкладывая себе под голову еще одну подушку.    

«Ну, ну,  Том, не преувеличивай, – укоризненно бормочет Джек. – От силы  тридцать три».    

После  чего Джек и Том, истощив свою энергию в этой изнурительной беседе, снова погружаются  в сон, а два простодушных молокососа, страшно гордые тем, что им выпала честь  везти таких замечательных чемпионов, как Джек и Том, еще усерднее наваливаются  на весла.    

Когда я  был молод, я не раз слышал такие истории от старших; я разжевывал их, и проглатывал,  и переваривал каждое слово, и еще просил добавки. Однако новое поколение,  по-видимому, утратило бескорыстную веру прежних времен. Как-то прошлым летом мы  – Джордж, Гаррис и я – взяли с собой новичка и насели на него с обычными  небылицами о чудесах, которые мы совершали, поднимаясь вверх по реке.    

Мы  преподнесли ему все положенные, обросшие бородой басни, которые с незапамятных  времен верой и правдой служат всем «старичкам», и в дополнение сочинили семь  совершенно оригинальных историй. Одна из них была вполне правдоподобной и  основана, до некоторой степени, на подлинном происшествии, которое в самом деле  случилось, хотя и в несколько ином виде, с нашими приятелями лет пять тому  назад. Любой двухлетний младенец проглотил бы этот рассказ, не поморщившись.  Почти не поморщившись.    

А этот  новичок только потешался над нами, требовал, чтобы мы тут же продемонстрировали  свою удаль, и ставил десять против одного, что ничего у нас не выйдет.    

Покончив  с распределением обязанностей, мы пустились в воспоминания о наших спортивных похождениях,  и каждый припомнил свои первые шаги в гребном спорте. Я лично познакомился с  лодкой на озере в Риджентс-парке, где мы, впятером, собрали по три пенса с  каждого, наняли посудину удивительной конструкции, а потом обсыхали в сторожке  смотрителя.    

После  этого меня стало тянуть к воде, и я немало поплавал на плотах, которые сам же и  сколачивал возле пригородных лесопильных заводов, – развлечение,  сопряженное с массой увлекательных и волнующих переживаний, особенно когда вы  находитесь на середине пруда, а владелец досок, из которых вы соорудили плот,  внезапно появляется на берегу, размахивая здоровенной палкой.    

При виде  этого джентльмена вы сразу же начинаете ощущать полное отсутствие склонности к  дружеской беседе и непреодолимое стремление избежать встречи с ним, не  показавшись, однако, невежливым. Вам нужно только одно: выбраться на берег по  ту сторону пруда, чтобы тихо и мирно убраться восвояси, притворяясь, будто вы  его не заметили. Он же, наоборот, горит желанием схватить вас за руку и потолковать  с вами.    

Оказывается,  он знаком с вашим отцом и хорошо знает вас самих; но и это не побуждает вас к  сближению с ним.    

Он  говорит, что покажет вам, как таскать у него доски и сколачивать из них плоты.  Но, поскольку вы и без него отлично знаете, как это делается, его весьма  любезное предложение кажется вам несколько запоздалым, так что вы предпочитаете  никого не затруднять и ретироваться.    

Невзирая  на вашу холодность, он настойчиво продолжает искать встречи и метаться по берегу  пруда, чтобы вовремя поспеть к месту вашей высадки и приветствовать вас, а  энергия, которую он при этом проявляет, кажется вам весьма лестной.    

Если он  толст и страдает одышкой, вам будет нетрудно отклонить его авансы; но если он  человек молодой и длинноногий, – свидание неизбежно. Впрочем, беседа  отнюдь не затягивается, так как ведущая роль в ней принадлежит ему, а ваши  реплики носят по большей части восклицательный и односложный характер, и вы  стараетесь вырваться из его рук при первой возможности.    

Посвятив  около трех месяцев плаванию на плотах и досконально изучив эту область искусства,  я решил перейти к настоящей гребле и вступил в один из лодочных клубов на реке  Ли.    

Катаясь  по реке Ли, особенно в субботние вечера, вы скоро приучаетесь ловко орудовать  веслами и увертываться от волн, поднимаемых буксирами, и от озорников,  норовящих пустить вас ко дну. Кроме того, перед вами открывается блестящая  перспектива овладеть искусством быстро и изящно распластываться на дне лодки,  чтобы чья-нибудь бечева не смахнула вас в воду.    

Но стиля  вы так не выработаете. Стиль я приобрел только на Темзе. Теперь все им восхищаются.  Говорят, у меня прямо невиданный стиль.    

Джордж  до шестнадцати лет близко не подходил к реке. И вот однажды, в субботу, он и  еще восемь джентльменов, его сверстников, явились всей компанией в Кью с  твердым намерением нанять лодку и пройти на веслах до Ричмонда и обратно. Один  из них, лохматый юнец по имени Джоскинз, раза два катался в лодке по  Серпентайну и уверял, что это здорово весело – кататься в лодке.    

Когда  они добрались до лодочной станции, течение было очень быстрое и дул сильный боковой  ветер, но их это нисколько не смутило, и они приступили к выбору лодки.    

На  пристани лежала гоночная восьмерка; она сразу пленила их воображение. Они спросили,  нельзя ли получить эту лодку. Лодочника не было, и его заменял мальчик. Мальчик  попытался охладить их влечение к восьмерке и показал им несколько премиленьких  лодок для семейных прогулок, но это было совсем не то. Они считали, что в  восьмерке будут выглядеть куда шикарнее.    

Тогда  мальчик спустил восьмерку на воду, а они сняли пиджаки и приготовились занять  места. Мальчик посоветовал им посадить четвертым номером Джорджа, который уже  тогда был чемпионом-тяжеловесом в любой компании. Джордж сказал, что он будет  счастлив сесть четвертым номером, и быстренько уселся на носовую скамью, спиной  к корме. Кое-как им удалось водворить его на место, и тогда расселись  остальные.    

Какого-то  особенно слабонервного юнца определили в рулевые, и Джоскинз преподал ему  основные принципы управления лодкой. Сам Джоскинз сел загребным. Остальным он  сказал, что робеть нечего: пусть они просто повторяют в точности все, что будет  делать он сам. Они объявили, что готовы, и тогда мальчик взял багор и оттолкнул  лодку.    

Джордж  не мог подробно описать развернувшиеся вслед за этим события. У него сохранилось  лишь смутное воспоминание о том, что едва они отошли от пристани, как рукоять  весла номера пятого въехала ему в поясницу, и в тот же миг из-под него  мистическим образом выкатилась скамейка и он шлепнулся на дно. Он также отметил  следующее любопытное обстоятельство: номер второй в это время лежал на спине,  задрав кверху обе ноги: по-видимому, с ним случился какой-то припадок.    

Под  кьюзским мостом лодка прошла боком, со скоростью восьми миль в час, имея на  борту единственного гребца в лице Джоскинза. Потом Джордж снова взобрался на  свою скамью и попытался помочь Джоскинзу, но не успел опустить весло в воду,  как оно, к его величайшему удивлению, ушло под лодку и едва не утащило его за  собой.    

Тем  временем рулевой бросил за борт оба рулевых шнурка и разразился слезами.    

– Каким  образом им удалось вернуться к пристани, Джордж так и не выяснил; он помнил  только, что на это потребовалось сорок минут. С моста большая толпа  самозабвенно любовалась увлекательным зрелищем; все выкрикивали самые  противоречивые указания. Три раза лодку удавалось вывести из-под арки, и три  раза ее затягивало обратно, и стоило рулевому увидеть мост у себя над головой,  как он снова начинал неудержимо рыдать.    

По  словам Джорджа, он сильно сомневался в тот день, что когда-нибудь полюбит  гребной спорт.    

Гаррис  больше привык кататься по морю, чем по реке; он твердит, что предпочитает гребной  спорт на море. Я – нет. Помнится, прошлым летом, в Истборне, я нанял маленькую  лодочку: когда-то я немало упражнялся в гребле на море и поэтому считал, что не  ударю лицом в грязь. Оказалось, однако, что я начисто разучился грести. Стоило  одному веслу погрузиться в воду, как другое описывало какую-то фантастическую  кривую и выскакивало на поверхность. Грести обоими веслами я мог только стоя.  На набережной собралось изысканное светское общество, и мне предстояло  продефилировать перед ним в этой нелепой позе. На середине пути я не выдержал,  пристал к берегу и заручился услугами старого лодочника, который доставил меня  обратно.    

До чего  приятно следить, как гребет старый лодочник, – особенно если он нанят по  часам. Какое восхитительное спокойствие, какая умиротворенность в каждом его  движении! Ни малейшего намека на суетливую поспешность, на лихорадочное стремление  вперед, которое становится сущим проклятием девятнадцатого века. Старый  лодочник никогда не утруждает себя попытками обогнать другие лодки. Он  нисколько не тревожится, когда какая-нибудь из них обгоняет его, –  собственно говоря, они все его обгоняют, если только плывут в ту же сторону.  Есть люди, которых это раздражает и выводит из себя; великолепная  невозмутимость наемного лодочника во время этого испытания может послужить нам  прекрасным уроком и предостережением против честолюбия и гордыни.    

Научиться  обыкновенной, непритязательной гребле, основанной на принципе «тише едешь –  дальше будешь», не так уж трудно. Но, чтобы чувствовать себя в своей тарелке,  когда проплываешь мимо девушек, требуется изрядная сноровка. Кроме того,  новичкам никак не удается попадать в такт. «Странная вещь, – жалуется  начинающий, в двадцатый раз на протяжении пяти минут выпутывая свои весла из  ваших, – я отлично справляюсь, когда я один!»    

Наблюдать  двух новичков, пытающихся попасть друг другу в такт, забавно до чрезвычайности.  Второй номер считает, что загребной машет веслами самым нелепым образом и  попасть ему в такт нет никакой возможности. Загребной безумно возмущен этим  заявлением и объясняет, что вот уже десять минут, как он пытается приспособить  свой стиль к жалким способностям номера второго. Второй номер, в свою очередь,  обижается и советует загребному не утруждать себя заботами о нем (втором  номере), а сосредоточить умственные усилия на том, чтобы сколько-нибудь разумно  действовать веслами.    

     

    

     

«А  может, мне сесть загребным?» – добавляет он, считая, по-видимому, что это будет  радикальным решением вопроса.    

Следующую  сотню ярдов они продолжают барахтаться с переменным успехом, после чего  загребной в порыве вдохновения вдруг постигает тайну их неудач.    

«Теперь  я знаю, в чем дело! – кричит он второму номеру. – У тебя мои весла!  Давай-ка их сюда!»    

«В самом  деле! А я-то ломаю себе голову, почему мне с ними никак не управиться! –  отвечает второй, просияв и тотчас же приступая к обмену. – Теперь дело  пойдет на лад».    

Но оно  не идет на лад, – и тут не идет! Загребному, чтобы достать до весел,  приходится так вытягивать руки, что они вот-вот выскочат из суставов; в то же  время второй номер при каждом взмахе наносит себе сокрушительный удар в грудь.  Тогда они снова обмениваются веслами и приходят к выводу, что лодочник всучил  им никуда не годные весла. И объединив свои проклятия по его адресу, они вновь  приходят к дружескому взаимопониманию.    

Джордж  заметил, что ему часто хотелось для разнообразия поплавать на плоскодонке.[46] Это не так  легко, как кажется. Научиться двигаться по плоскодонке и владеть шестом не труднее,  чем научиться грести, но чтобы проделывать это, не теряя достоинства и не  зачерпывая воду рукавами, требуется длительная практика.    

С одним  молодым человеком, моим знакомым, произошел весьма прискорбный случай во время  первого же катания на плоскодонке. С самого начала дело пошло у него так  хорошо, что он совсем осмелел и стал расхаживать по лодке взад и вперед с  непринужденной и прямо-таки пленительной грацией. Он выходил на нос, опускал в  воду шест и затем бежал на корму совсем как заправский лодочник. Он выглядел  просто шикарно!    

Не менее  шикарно он выглядел бы и дальше, но, к несчастью, оглянувшись, чтобы полюбоваться  пейзажем, он сделал одним шагом больше, чем следовало, и перемахнул через борт.  Он повис на шесте, который прочно засел в иле, а лодка преспокойно продолжала  плыть по течению. Нельзя сказать, чтобы его поза дышала достоинством.  Невоспитанный мальчишка на берегу сейчас же крикнул своему отставшему товарищу:  «Беги сюда, тут сидит настоящая обезьяна на шесте».    

     

    

     

Я не мог  прийти на выручку своему приятелю, так как мы, к великому сожалению, не позаботились  захватить с собой запасной шест. Я мог только сидеть и смотреть на беднягу. Его  лицо, когда он вместе с шестом плавно опускался в воду, никогда не изгладится  из моей памяти, – это было лицо настоящего мыслителя.    

Я  следил, как он погружался в воду, и видел, как он, грустный и мокрый,  карабкался на берег. Он представлял собой такую забавную фигуру, что я не мог  удержаться от смеха. Я еще немного похихикал про себя, а потом мне пришло в  голову, что если хорошенько подумать, то смеяться, в общем, не над чем. Я сидел  в лодке один, без шеста, и беспомощно плыл по течению, – быть может,  прямехонько на плотину.    

Тут я  страшно рассердился на своего спутника за то, что ему вздумалось шагнуть через  борт и покинуть меня на произвол судьбы. Хоть бы шест мне оставил!    

С  четверть мили меня несло течением, а потом я увидел рыбачий баркас, стоявший на  якоре посередине реки, и в нем двух пожилых рыбаков. Они заметили, что я плыву  прямо на них, и крикнули, чтобы я свернул в сторону.    

«Не  могу!» – заорал я в ответ.    

«Да ведь  вы и не пытаетесь», – возразили они.    

Когда  расстояние между нами уменьшилось, я им все объяснил, и они поймали мою лодку,  и одолжили мне шест. До плотины оставалось всего с полсотни ярдов. Эта встреча  была очень кстати.    

Первое  свое плавание на плоскодонке я решил предпринять в компании с тремя приятелями:  предполагалось, что они научат меня обращаться с шестом. Мы не могли  отправиться все вместе, поэтому я сказал, что пойду на пристань первым, найму  лодку, немного покручусь у берега и попрактикуюсь до их прихода.    

Плоскодонки  я в тот день не достал, потому что все они уже были разобраны; мне оставалось  только сидеть на берегу, любоваться рекой и ждать своих друзей.    

Просидев  так некоторое время, я обратил внимание на человека, катавшегося на плоскодонке;  я с некоторым удивлением заметил, что на нем точно такие же куртка и шапочка,  как на мне. Он явно был новичком и вел себя прелюбопытнейшим образом. Не было  никакой возможности угадать, что случится с лодкой после того, как он в  следующий раз воткнет шест; по-видимому, он и сам этого не знал. Он толкал  лодку то по точению, то против течения, а порой она у него вдруг начинала вертеться  на месте вокруг шеста. И всякий раз он казался крайне удивленным и  раздосадованным результатом своих трудов.    

Вскоре  он стал центром всеобщего внимания, и собравшиеся зрители начали биться об заклад,  высказывая разнообразные предположения о том, что случится с плоскодонкой при  следующем толчке.    

Тем  временем на противоположном берегу появились мои друзья; они остановились и  тоже начали наблюдать за этим человеком. Он стоял к ним спиной, и они видели  только его куртку и шапочку.    

Конечно,  они сейчас же вообразили, что герой этого спектакля – я, их возлюбленный приятель,  и восторгу их не было пределов. Они начали безжалостно издеваться над беднягой.    

Я сперва  не понял их ошибки и подумал: «Как это некрасиво с их стороны вести себя подобным  образом, да еще по отношению к постороннему человеку». Я уже собирался  окликнуть их и урезонить, но вдруг сообразил, в чем дело, и спрятался за  дерево.    

Ах, как  они веселились, как дразнили бедного юношу! Добрых пять минут они пялили на  него глаза, глумились над ним, поносили его, вышучивали и издевались. Они  осыпали его допотопными остротами; они придумали даже несколько новых,  специально для него. Они выложили ему весь запас забористых словечек, принятых  в нашем кружке, а ему, вероятно, совершенно непонятных. И тогда, не выдержав  этих грубых насмешек, он обернулся, и они увидели его лицо!    

Я был  счастлив, когда убедился, что у них еще сохранились остатки совести и что они поняли,  какого сваляли дурака. Они стали объяснять бедняге, что приняли его за одного  своего знакомого. Они выражали надежду, что он не считает их способными  наносить такие оскорбления кому бы то ни было, кроме ближайших друзей.    

     

    

     

Конечно,  раз они приняли его за своего друга, их можно извинить. Как-то Гаррис рассказал  мне о происшествии, которое случилось с ним в Булони, во время купанья. Он  плавал неподалеку от пляжа, и вдруг кто-то схватил его сзади за загривок и  окунул в воду. Гаррис отчаянно отбивался, но, видимо, он имел дело с настоящим  Геркулесом, так как все его попытки вырваться были напрасны. Он уже перестал  брыкаться и попытался было настроить свои мысли на душеспасительный лад, но тут  злодей отпустил его.    

Гаррис  встал на ноги и оглянулся, в поисках своего предполагаемого убийцы. Негодяй стоял  рядом и от души смеялся, но, увидев лицо Гарриса, возникшее из водной пучины,  он отпрянул и ужасно сконфузился.    

«Ради  бога, простите меня, – растерянно пробормотал он. – Я принял вас за  своего друга».    

Гаррис  считал, что ему чертовски повезло: если бы его приняли за родственника – он был  бы уже утопленником.    

Для  плавания под парусом тоже требуются немалые знания и опыт. Впрочем, когда я был  мальчишкой, я придерживался другой точки зрения: я считал, что сноровка придет  сама собой – вроде как при игре в пятнашки или в мяч. У меня был товарищ,  который разделял этот взгляд, и вот однажды, в ветреный день, нам захотелось  попробовать свои силы в парусном спорте. Мы гостили тогда в Ярмуте и решили  предпринять плавание по Яру. Вблизи моста мы разыскали лодочника и наняли  парусную лодку.    

«Ветерок-то  свежий, – напутствовал нас лодочник, – возьмите лучше риф, а когда  будете делать поворот, держите покруче к ветру».    

Мы  обещали выполнить все в точности и на прощанье бодро пожелали ему «счастливо  оставаться», недоумевая про себя, что это значит, «держать покруче к ветру», и  где нам раздобыть этот самый «риф», и что с ним делать, когда мы его добудем.    

Пока  город не скрылся из виду, мы шли на веслах, и только выбравшись на простор, где  ветер превратился в настоящий ураган, мы почувствовали, что настало время  действовать.    

Гектор –  кажется, его звали Гектором – продолжал грести, а я начал раскатывать парус.  Хотя задача оказалась не из легких, я в конце концов с ней справился, но тут же  снова стал в тупик перед вопросом, где у паруса низ и где верх.    

Руководствуясь  одним лишь природным инстинктом, мы, как и следовало ожидать, приняли верх за  низ и закрепили парус вверх ногами. Но и после этого прошло немало времени, прежде  чем нам удалось с грехом пополам поднять его на мачту. Парус, видимо, решил,  что мы играем в похороны, причем я изображаю покойника, а сам он исполняет роль  погребального савана.    

Потом,  убедившись в ошибочности этой версии, он треснул меня реей по голове и отказался  принимать дальнейшее участие в представлении.    

«Намочи  его, – сказал Гектор. – Сунь в воду и намочи».    

Он  объяснил мне, что моряки всегда мочат паруса, прежде чем их поставить. Я так и  поступил, но только ухудшил положение. Когда сухой парус липнет к вашим ногам и  обвивается вокруг головы, это неприятно. Но когда то же самое проделывает парус  совершенно мокрый, – это просто непереносимо.    

В конце  концов соединенными усилиями мы его одолели. Мы подняли его не вполне вверх  ногами – он свешивался несколько набок – и привязали к мачте куском какой-то  снасти, которую пришлось для этого разрезать.    

Сообщаю,  как факт, что лодка при этом не перевернулась. Почему она не перевернулась, я  не знаю и объяснить не в состоянии. Впоследствии я много раз всесторонне  обдумывал этот вопрос, но не пришел к сколько-нибудь удовлетворительному  объяснению подобного феномена.    

Быть может,  в этом сказалась злая воля, свойственная всем вещам и явлениям нашего мира.  Быть может, на основании поверхностных наблюдений за нашими действиями лодка  вообразила, что мы просто собираемся покончить с собой, и вознамерилась  расстроить каши планы. Вот единственное объяснение, которое приходит мне в  голову.    

Судорожно  цепляясь за планшир, мы кое-как удержались в лодке. Это был поистине героический  подвиг. Потом Гектор сказал, что пираты и другие мореплаватели во время сильных  шквалов привязывают к чему-нибудь руль и держат к ветру при помощи одного лишь  паруса; он считал, что и нам следовало бы попытаться сделать что-либо в этом  роде. Но я настаивал на том, чтобы пустить лодку по ветру.    

Поскольку  мой план было легче осуществить, мы на нем остановились и, не расставаясь с  планширом, повернули лодку под ветер.    

Она тут  же помчалась вперед с такой скоростью, с какой я больше никогда под парусом не  плавал и впредь не собираюсь. Пробежав с милю, она вдруг повернула и  накренилась так, что парус наполовину погрузился в воду. Затем она каким-то  чудом выпрямилась и со всего размаху врезалась в длинную отмель, покрытую  вязким илом.    

Эта  илистая отмель спасла нас. Лодка проложила себе путь в самую ее середину и там  застряла. Убедившись, что нас уже не швыряет во все стороны, как поросят в  мешке, и что мы снова обрели способность передвигаться по собственной воле, мы  бросились к мачте и спустили парус.    

Мы были  сыты по горло парусным спортом. Зачем хватать через край? Мы боялись, что  пресытимся. Мы совершили плавание под парусом – превосходное, захватывающее,  увлекательное плавание – и пришли к выводу, что теперь для разнообразия следует  идти на веслах.    

Мы  достали весла, и попытались сдвинуть лодку с отмели, и при этом сломали одно  весло. Тогда мы стали действовать с величайшей осторожностью, но весла были  совсем ветхие, и второе сломалось еще быстрее, чем первое, оставив нас  совершенно беспомощными.    

Впереди  нас на добрую сотню ярдов простирался вязкий ил; позади была вода. Нам оставалось  только сидеть и ждать, не явится ли кто-нибудь на выручку.    

В такую  погоду мало кому придет охота предпринять прогулку по реке: прошло целых три  часа, прежде чем ка горизонте появилось человеческое существо. Это был старик  рыбак, который, изрядно намучившись, вытащил нас все-таки из ила и с позором  отбуксировал обратно к пристани.    

Чтобы  расплатиться за доставку домой, и за четыре с половиной часа пользования  лодкой, и за сломанные весла, нам пришлось ухлопать все карманные деньги,  собранные за много недель. Недешево обошлось нам плавание! Но зато мы приобрели  опыт, а за опыт, как говорится, сколько ни заплати – не переплатишь.    

 Глава XVI    

     

Рэдинг. –  На буксире у катера. – Возмутительное поведение маленьких лодок. –  Они не дают прохода паровым катерам. – Джордж и Гаррис опять увиливают от  работы. – Весьма банальная история. – Стритли и Горинг.    

     

Часам к  одиннадцати мы добрались до Рэдинга. Темза здесь грязна и уныла. Все стараются  поскорей миновать эти места. Рэдинг – город старинный и знаменитый: он стоял  здесь уже при короле Этельреде,[47]  в те незапамятные времена, когда датские военные корабли бросили якоря в  Кеннете и датчане выступили из Рэдинга в свой грабительский поход на Уэссекс.  Именно здесь Этельред и брат его Альфред встретили их и разбили; Альфред при  этом сражался, а Этельред молился.    

Позднее  Рэдинг, по-видимому, считался самым удобным пристанищем для лондонцев, когда в  Лондоне почему-либо становилось неуютно. Как только в Вестминстере[48] появлялась чума,  парламент бежал в Рэдинг, а в 1625 году за ним последовал и верховный суд,[49] так что здесь  велись все судебные процессы. Пожалуй, время от времени небольшие порции чумы  шли Лондону на пользу, так как они разом избавляли его и от законников и от  членов парламента.    

Во время  борьбы парламента с королем Рэдинг был осажден графом Эссексом,[50] а четверть века спустя  принц Оранский разбил там войско короля Джеймса.[51]    

В  Рэдингском бенедиктинском аббатстве, развалины которого сохранились до наших  дней, похоронен его основатель Генрих I;[52]  в том же аббатстве достославный Джон Гонт[53]  сочетался браком с леди Бланш.    

У  Рэдингского шлюза мы повстречали паровой катер, принадлежащий моим друзьям; они  взяли нас на буксир и довели почти до самого Стритли. Как приятно идти на  буксире у катера! Я лично считаю, что это куда приятнее, чем грести самому. И  было бы еще приятнее, если бы всякие дрянные лодчонки не болтались у нас на  пути. Нам приходилось то и дело стопорить машину и травить пар, чтобы не  потопить их. Просто безобразие: от этих лодок житья не стало! Давно пора  призвать их к порядку!    

И какое,  к тому же, чертовское нахальство! Вы им гудите так, что у вас чуть котел не лопается,  а они и в ус не дуют! Будь на то моя воля, я непременно пустил бы несколько  посудин ко дну и научил бы их уму-разуму.    

Повыше  Рэдинга Темза снова хорошеет. Возле Тайлхерста ее немного портит железная дорога,  но начиная от Мэйплдерхэма и до самого Стритли она просто великолепна. Выше  Мэйплдерхэмского шлюза стоит Харвикхаус, где Карл I[54] играл в шары.  Окрестности Пенгборна, где находится курьезная крошечная гостиница «Лебедь»,  вероятно, так же примелькались завсегдатаям всевозможных художественных выставок,  как и обитателям самого Пенгборна.    

Чуть  пониже пещеры катер моих друзей покинул нас, и тут Гаррис стал лезть из кожи  вон, доказывая, что теперь моя очередь грести. Мне его претензия показалась  совершенно неосновательной. Еще с утра мы условились, что я должен тащить лодку  до места, лежащего на три мили выше Рэдинга. Так вот, мы уже на целых десять  миль выше Рэдинга! Ясно, что теперь опять их очередь!    

Тем не  менее мне не удалось внушить Джорджу и Гаррису надлежащий взгляд на это дело,  поэтому, не тратя понапрасну пороху, я взялся за весла. Но не прошло и минуты,  как Джордж увидел какой-то черный предмет, плавающий на воде, и направил к нему  лодку. Приблизившись, Джордж перегнулся через борт и схватил этот предмет, но  тут же смертельно побледнел, откинулся назад и испустил вопль ужаса.    

Это был  труп женщины. Она непринужденно лежала на-поверхности воды; ее лицо было нежно  и спокойно. Его нельзя было назвать прекрасным, – это было лицо  преждевременно увядшее, изможденное и худое. Но, несмотря на печать нищеты и  страданий, оно все же было кротким, милым и на нем застыло то выражение  всепоглощающего покоя, которое появляется на лицах больных, когда утихает боль.    

     

    

     

К  счастью для нас, – ибо у нас не было никакого желания застрять здесь и  околачиваться в приемной следователя, – на берегу были люди, которые также  заметили тело и сняли с нас заботу о нем.    

Впоследствии  мы узнали историю этой женщины. Как и следовало ожидать, это была старая, как  мир, и банальная трагедия. Эта женщина любила и была обманута – или обманулась.  Как бы там ни было, она согрешила, – кто из нас без греха? Ее родные и  друзья, разумеется, сочли себя опозоренными и оскорбленными и захлопнули перед  нею двери своих домов.    

Покинутая  всеми в чужом и враждебном мире, сгибаясь под тяжестью своего позора, она  постепенно опускалась все ниже и ниже. В течение некоторого времени она жила на  двенадцать шиллингов в неделю, которые добывала, занимаясь черной работой по  двенадцать часов в день; шесть шиллингов она платила за содержание ребенка, а  на остальные кое-как поддерживала свое бренное тело.    

Но чтобы  удержать в бренном теле живую душу, мало шести шиллингов в неделю: для этого  нужны более крепкие узы. И вот в один прекрасный день тоска и беспросветность  существования, по-видимому, сжала ей горло с особенной силой, а кривляющийся  призрак голода довел ее до полного отчаянья. Она обратилась к друзьям с  последним призывом, но голос несчастной грешницы не проник сквозь каменную  стену их добропорядочности. И тогда она отправилась повидать свое дитя; она  взяла его на руки и целовала, ощущая глухое безнадежное горе, но ничем не  выдавая своих чувств, а потом вложила в его ручонку грошовую шоколадку, ушла,  купила на последние несколько шиллингов билет и поехала в Горинг.    

Быть  может, с тенистыми рощами и ярко-зелеными лугами, раскинувшимися вокруг Горинга,  у нее были связаны мучительнейшие воспоминания, но женщины всегда неразумно хватаются  за лезвие пронзающего их ножа. А может быть, среди этих горьких воспоминаний  сохранилась и светлая память о блаженных часах, проведенных в густой тени  могучих деревьев, склоняющих свои ветви до самой земли.    

Весь  день она бродила по прибрежным лесам, а когда настал вечер и сумерки окутали Темзу  своей светло-серой мантией, она простерла руки к молчаливой реке, свидетельнице  всех ее радостей и печалей. И древняя река приняла ее в свои нежные объятия, и  приютила ее истомленную голову у себя на груди, и прекратила ее мучения.    

Так и  осталась она грешницей во всем: грешной была ее жизнь, грешной была и смерть.  Помоги ей, боже, и всем остальным грешникам, если таковые еще водятся.    

Горинг  на левом берегу и Стритли на правом – чудесные городки, в которых приятно провести  несколько дней. До самого Пенгборна эти места полны прелести и обещают  радостное плавание, будь то под парусом или на веслах, среди бела дня или при  лунном свете. Мы собирались дойти в тот день до Уоллингфорда, но река улыбалась  нам так приветливо, что мы не устояли против соблазна немного задержаться;  итак, мы оставили лодку у моста, пошли в Стритли и позавтракали в «Быке», к  вящему удовольствию Монморанси.    

Говорят,  что холмы по обоим берегам реки некогда соединялись и преграждали ей дорогу и  что Темза в те дни оканчивалась здесь, образуя огромное озеро. Я не в состоянии  ни опровергнуть, ни подтвердить эту версию. Я ее просто передаю.    

Стритли –  старинный город, возникший, как и большинство прибрежных городов и деревень,  еще во времена бриттов и саксов. Горинг куда менее привлекателен для  путешественников, если, конечно, они располагают свободой выбора. Однако, в  своем роде, и он достаточно красив, и к тому же лежит у железной дороги –  немаловажное преимущество на тот случай, если вы собираетесь улизнуть из  гостиницы, не заплатив по счету.    

 Глава XVII    

     

Стирка. –  Рыба и рыболовы. – Искусство удить рыбу. –Честный удильщик. –  Рыболовная история.    

     

Мы  задержались в Стритли на два дня и отдали в стирку свою одежду. Сперва мы попытались  сами выстирать ее в реке под руководством Джорджа, но потерпели неудачу.  Неудача – это еще мягко сказано, так как до стирки одежды мы выглядели куда  приличнее, чем после. До стирки она была грязной, можно даже сказать –  чрезвычайно грязной. Однако ее еще можно было носить. А вот после стирки… – что  уж тут скрывать! После этой стирки Темза от самого Рэдинга и до Хенли стала  намного чище, чем была. Мы собрали и размазали по своей одежде всю грязь,  накопившуюся в реке между Рэдингом и Хенли.    

Прачка в  Стритли сказала нам, что она чувствует себя обязанной спросить тройную цену за  стирку наших вещей. На них, сказала она, было столько грязи, что ее пришлось не  отмывать, а разгребать.    

     

    

     

Мы  безропотно оплатили счет.    

Окрестности  Стритли и Горинга представляют собою крупный центр рыболовства. Рыбная ловля  здесь процветает. Река в этих местах так и кишит щуками, окунями, пескарями,  угрями и плотвой; вы можете сидеть и удить с утра до вечера.    

Многие  так и делают. Только им никогда ничего не удается поймать. Я еще ни разу не  встречал человека, который выудил бы что-нибудь из Темзы, – если, конечно,  не считать дохлых кошек и лягушек, но это, собственно говоря, уже не относится  к рыболовству. Местный «Спутник рыболова» даже не заикается о возможности  поймать какую-нибудь рыбешку. «Удобное местечко для рыбной ловли» – вот все  сведения, которые можно из него почерпнуть, и я, на основании собственного  опыта, могу подтвердить их справедливость.    

В целом  мире не сыщешь места, где удильщиков было бы больше и они удили бы дольше. Иные  рыболовы являются сюда и удят целый день, а некоторые здесь останавливаются и  удят целый месяц. Если хотите, можете тут поселиться и удить целый год, –  результат будет тот же.    

«Руководство  по рыбной ловле на Темзе» говорит, что «в этих местах ловятся также молодые  щуки и окуни», но тут руководство ошибается. Щуки и окуни в этих местах  действительно есть. Это непреложный факт, отлично мне известный. Они  носятся целыми стаями; когда вы прогуливаетесь по берегу, они наполовину  высовываются из воды, глядят на вас и разевают рты в ожидании хлебных крошек.  Когда вы купаетесь, они толкутся вокруг, шныряют под ногами и выводят вас из  терпения. Но чтобы они «ловились» – будь то на червяка или еще каким-нибудь  подобным способом, – нет уж, дудки!    

Конечно,  рыболов я неважный. В свое время я положил немало трудов, чтобы овладеть этим  искусством, и, как мне казалось, добился заметных успехов. Однако знатоки  сказали, что настоящего рыболова из меня не выйдет, и посоветовали бросить это  дело. Они говорили, что у меня поразительно точный бросок, и за глаза хватит  сообразительности, и что я в достаточной степени лодырь от природы. И все же  они считали, что я никогда не добьюсь успеха в рыбной ловле. Для этого у меня  не хватает воображения.    

Они  говорили, что я мог бы стать неплохим поэтом, автором бульварных романов, репортером  или еще чем-нибудь в этом роде; но для того чтобы занять известное положение  среди рыболовов на Темзе, требуется куда больше фантазии, выдумки и  изобретательности, чем у меня.    

Кое у  кого сложилось впечатление, что умения бессовестно и нахально врать вполне достаточно,  чтобы стать выдающимся рыболовом, – это роковая ошибка. Простая,  бесхитростная выдумка ничего не стоит; на нее способен любой желторотый юнец.  Тщательная разработка деталей, тончайшие штрихи достоверности, убедительность и  правдивость, граничащие с педантизмом, – вот признаки, по которым узнают  бывалого рыболова.    

Предположим,  кто-нибудь войдет и скажет: «Слушайте, вчера вечером я наловил полторы сотни окуней»,  или: «В прошлый понедельник я вытащил пескаря весом в семнадцать фунтов и  длиною в три фута».    

Это  бездарно, это не имеет ничего общего с искусством. Это свидетельствует о  дерзости – и только.    

Нет,  уважающий себя рыболов гнушается подобной грубой ложью. Его метод заслуживает  внимательного изучения.    

Он  преспокойно входит, не снимая шляпы выбирает себе кресло поудобнее, набивает трубку  и, ни слова не говоря, начинает курить. Снисходительно выслушав похвальбу  новичков и дождавшись паузы, он вынимает трубку изо рта, выколачивает золу о  каминную решетку и замечает:    

«Ладно,  о том, что я поймал во вторник вечером, лучше никому и не рассказывать».    

«Да  почему же?» – спрашивают его.    

«Да  потому, что мне все равно никто не поверит», – спокойно отвечает он, без  малейшего оттенка горечи в голосе. Потом он вновь набивает трубку и заказывает  хозяину тройную порцию шотландского виски со льдом.    

После  этого наступает молчание; никто не решается возражать столь почтенному джентльмену.  Теперь он может рассказывать, не опасаясь, что его прервут.    

«Нет, –  задумчиво продолжает он, – я бы и сам не поверил, расскажи мне кто-нибудь  такую историю, но тем не менее это факт! Я сидел с полудня до вечера и  абсолютно ничего не поймал; полсотни подлещиков и десятка два щучек,  разумеется, в счет не идут. Я уже решил, что клев никуда не годится, и хотел бросить,  как вдруг чувствую: кто-то здорово рванул лесу. Я подумал, что это опять  какая-нибудь мелочь, и дернул. Пусть меня повесят, если удилище подалось хоть  на дюйм! Ушло целых полчаса – полчаса, сэр! – пока мне удалось справиться  с этой рыбиной, и каждую секунду я ожидал, что удилище переломится! Наконец я  вытащил ее, и как вы думаете, что это было? Осетр! Сорокафунтовый осетр!  Попался на крючок, сэр! Да, сэр, я понимаю ваше удивление!.. Хозяин, еще  тройную шотландского, пожалуйста!»    

И тут он  начинает расписывать, как все были поражены, и что сказала его жена, когда он  пришел домой, и что подумал об этом Джо Багглз.    

Я  спросил хозяина одной гостиницы, не приводят ли его порой в ярость все эти  рыболовные истории. Он ответил:    

«Нет,  сэр, что вы! Теперь уже нет! Поначалу они меня, конечно, ошарашивали, но теперь  – боже милосердный! – да ведь нам с хозяйкой приходится слушать их с утра  до вечера. Ко всему привыкаешь, знаете ли. Ко всему привыкаешь».    

Знавал я  одного юношу. Это был честнейший паренек: пристрастившись к рыбной ловле, он  взял себе за правило никогда не преувеличивать свой улов больше чем на двадцать  пять процентов.