1 2 3 4 5 
А Шишкин все свободное время возился с Лобзиком и выучил его не только держать палку в зубах, но и таскать ее за собой. Правда, все это Лобзик делал не даром, а за сахар, но трудился очень усердно. За какой-нибудь маленький кусочек сахару он мог тащить палку или даже целое полено как отсюда до Вокзального переулка.
   
Шишкин говорил, что выучит Лобзика не только этому, но и многому другому, только больше пока ничему не выучил, потому что ему надоело, и вообще он долго не любил заниматься одним делом, а перескакивал с одного на другое и ничего не доводил до конца.
  
  
   
    
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
   
   
Мы давно уже собирались пойти всем классом в цирк. Володя сказал, что купит на всех билеты, и мы с нетерпением ждали этого дня. Мы уже несколько раз ходили всем классом в кино, но в цирке еще ни разу не были. Я лично давно в цирке не был, а Шишкин был так давно, что совсем почти ничего не помнил. Помнил только, что там были какие-то звери, не то львы, не то тигры, или, может быть, лошади, и больше ничего не помнил. Он тогда был еще совсем маленьким. Особенно нам хотелось посмотреть мотоциклиста, который ездил внутри шара из металлических прутьев. Мы давно уже видели расклеенные по городу афиши и слышали рассказы от тех, кто видел этого мотоциклиста. В огромный шар, сделанный из крепких металлических прутьев, влезает мотоциклист и начинает ездить внутри этого шара на мотоцикле. И вот нижняя половина шара отделяется от верхней и опускается вниз. Мотоциклист остается в верхней половине шара и продолжает ездить. Самое удивительное было то, что мотоциклист не вываливался из этой половины шара, хотя она и висела в воздухе вверх дном. Говорили, будто, когда мотоциклист мчится внутри шара с огромной скоростью, получается какая-то центробежная сила, которая прижимает мотоцикл к шару и не позволяет ему упасть вниз. Но если скорость мотоцикла уменьшится, центробежная сила пропадет — и мотоцикл упадет вниз.
   
Некоторые ребята говорили, что всех не возьмут в цирк, потому что Володя не сможет достать на всех билеты, а возьмут только круглых отличников. Другие говорили, что возьмут всех, только Шишкина не возьмут. Третьи говорили, что совсем никого не возьмут, потому что билеты, наверно, давно уже проданы.
   
Наконец билеты были куплены, и мы все пошли в цирк, даже Шишкин пошел. Явились мы задолго до начала представления, но это ничего: лучше прийти немножко раньше, чем опоздать, потому что тебя тогда совсем не пустят. Мы уселись на свои места и принялись рассматривать арену, покрытую огромным ковром. Над нашими головами были протянуты какие-то канаты. Вверху, под куполом цирка, висели трапеции, кольца, веревочные лестницы и другие разные приспособления. Огромное здание цирка постепенно наполнялось народом, так что наконец мне даже стало казаться, что весь город собрался здесь. Я решил сосчитать, сколько в цирке народу, досчитал до двухсот тридцати, сбился и начал сначала. В это время зажглись десятки огромных ламп, и в цирке стало светло, как днем. Все как будто ожило, стало нарядным и праздничным. Огромная толпа зрителей запестрела разноцветными красками. Я думал, что до начала представления еще далеко, и принялся разглядывать публику, но тут торжественно зазвенели литавры, посыпалась звонкая барабанная дробь, запиликали скрипки, закрякали трубы, и… вдруг на арену выбежало множество акробатов. Они принялись прыгать и кувыркаться, подкидывать друг друга руками и ловить за ноги и ходить колесом. И так у них все ловко получалось, что каждому, кто сидел в цирке, тоже хотелось выскочить на арену и начать кувыркаться вместе с акробатами. Я тоже уже вскочил, чтоб бежать на арену, но меня удержала Ольга Николаевна и сказала, чтоб я сел, потому что мешаю другим смотреть. Я увидел, что никто не бежит на арену, и сел на место. Но все-таки я не мог усидеть спокойно, глядя на этих прыгунов-акробатов. Я готов был смотреть на них хоть весь вечер, но они скоро убежали, а вместо них стал выступать дрессировщик с дрессированными медведями. И вот какие ловкие оказались мишки! Они ходили по канату, качались на качелях, катались на бочках: бочка катится, а мишка стоит на ней во весь рост и перебирает лапами. А два медведя даже на велосипедах катались.
   
После медведей выступали эквилибристы. Они легли на землю, ноги подняли кверху и стали подбрасывать ногами какие-то разноцветные деревянные тумбы. Они крутили их, вертели, перебрасывали ногами друг другу. Иной человек руками того не сделает, что они вытворяли ногами.
   
   
   
   
Потом выступали дрессированные собачки. Они прыгали, кувыркались, ходили на задних лапках, возили друг дружку в колясочках, играли в футбол. А одна собака была такая храбрая! Ее подняли вверх, под самый купол цирка, и она прыгнула оттуда с парашютом. Потом дрессировщица сказала, что покажет собаку, которая умеет считать. И вот принесли стул, посадили на него маленькую черненькую собачку. Дрессировщица поставила перед ней три деревянные чурки и велела считать. Мы думали, как же собака будет считать, — ведь не может же она разговаривать. Но собака стала лаять и пролаяла ровно три раза. Публика обрадовалась и стала хлопать в ладоши. Дрессировщица похвалила собаку, дала ей кусочек сахару, потом поставила перед ней пять чурок и снова сказала:
   
— Считай!
   
Собака пролаяла пять раз.
   
Потом дрессировщица стала показывать ей цифры, написанные на картонных табличках. Собака каждый раз отвечала правильно.
   
Потом дрессировщица стала спрашивать:
   
— Сколько будет дважды два? Собака пролаяла четыре раза.
   
— Сколько будет три плюс четыре? Собака пролаяла семь раз.
   
— Сколько будет десять отнять четыре?
   
Собака пролаяла шесть раз.
   
Мы сидели и удивлялись: даже складывать и вычитать собака умела!
   
Еще выступали жонглеры. Они жонглировали тарелками и другими разными вещами, то есть подбрасывали их и ловили руками. Один подбрасывал сразу четыре тарелки, и другой — четыре тарелки. Потом стали швырять эти тарелки друг другу. И так это ловко у них получалось! Первый бросает второму, а второй в это же время первому, так что тарелки все время летят от одного человека к другому. И ни одной тарелки не разбили!
   
И еще там в цирке был клоун в голубых брюках, рыжем пиджаке и зеленой шляпе, и нос у него был красный-прекрасный. Он вовсе не был артистом, но делал то же, что и артисты, только гораздо хуже. После жонглеров он тоже вышел, принес три полена и стал ими жонглировать. Но кончилось это плохо: он треснул сам себя поленом по голове и ушел. После медведей, которые катались на велосипедах, он тоже выехал на велосипеде, но тут же наехал на барьер, и весь его велосипед рассыпался на кусочки. А когда выступали наездники на лошадях, он стал просить, чтоб ему дали лошадь. Только он боялся свалиться с нее и попросил, чтоб его привязали канатом. И вот сверху спустили канат и привязали его позади за пояс. Тогда он стал взбираться на лошадь по хвосту, но лошадь брыкалась. Он хотел побежать за лестницей, чтоб взобраться на лошадь по лестнице, но не смог, так как был сзади канатом привязан. Тогда он стал просить наездника, чтобы он подсадил его на лошадь. Наездник стал подсаживать его, но он никак не мог вскарабкаться.
   
— Ну, садись же! Садись на лошадь! — кричал наездник и изо всех сил толкал его снизу, а он, вместо того чтоб сесть на лошадь, как-то умудрился сесть на наездника.
   
И вот наездник бегает по всему цирку, а этот чудак в рыжем пиджаке на нем верхом сидит. Наездник кричит:
   
— Я ведь тебе говорил — садись на лошадь, а ты куда сел? Ты мне на шею сел!
   
Наконец его сняли с наездника и посадили па лошадь. Лошадь поскакала, а он свалился с нее, но не упал на землю, а принялся летать по цирку, расставив руки и ноги, потому что был сверху к канату привязан. Словом, это был такой человек: он все пытался делать, но ничего у него не выходило. Он только людей даром смешил! Умора!
   
Самым последним номером был «Шар смелости». Во время перерыва мы никуда не ходили, а сидели на своих местах и видели все приготовления. Сначала внизу собрали из отдельных частей верхнюю половину шара. Она была такая громадная, что под ней свободно могло бы поместиться человек двадцать и еще, наверно, место осталось бы. Потом верхнюю половину шара подняли кверху, под купол цирка, а внизу собрали такую же огромную нижнюю половину шара. В нее положили два мотоцикла и два велосипеда и все это подняли вверх, где нижняя половина соединилась с верхней. Внизу шара имелся люк, и из люка вниз спускалась веревочная лестница.
   
Перерыв кончился. Публика снова уселась на свои места.
   
Снова зажегся яркий свет, и на арену вышли мотоциклисты. Они были одеты в голубые комбинезоны, на головах у них были надеты круглые шлемы, как у летчиков. Их было трое: двое мужчин и одна женщина. Они остановились у края арены, и публика приветствовала их громкими аплодисментами. Заиграла музыка, и вот они, гордые и смелые, с высоко поднятыми головами, стали подниматься по лестнице вверх. Один за другим они пролезли в люк и очутились внутри шара. Потом они закрыли люк изнутри крышкой и стали ездить внутри шара на велосипедах. Пока велосипед ездил с небольшой скоростью, он описывал небольшие круги внизу шара, но как только скорость становилась больше, он взбирался все выше и выше, и велосипедисты вместе с велосипедом держались наклонно, так что непонятно было, почему они не падают. Они ездили по одному и по двое, а женщина ездила не хуже мужчин.
   
Потом один мотоциклист завел мотоцикл. Раздался грохот, будто пулеметная пальба. Мотоциклист понесся внутри шара с огромной скоростью. Он пролетал со своим мотоциклом то внизу, то вверху, причем мотоцикл становился почти вверх ногами, и мы все время боялись, что мотоциклист вывалится из своего сиденья, но он не вывалился. Другой мотоциклист тоже завел свой мотоцикл и помчался вдогонку за первым мотоциклистом. Шум, грохот, пальба! Второй мотоциклист опустился на дно шара и остановился, а первый мотоциклист продолжал ездить в верхней половине шара.
   
И вот нижняя половина шара отделилась и стала медленно опускаться вниз, а мотоциклист так и остался ездить вверху. Когда нижняя половина шара опустилась на землю, мотоциклист и девушка вылезли из нее, а первый мотоциклист все ездил и ездил в верхней половине шара. Если бы он остановился, центробежная сила пропала бы — и он упал бы вниз. Теперь для него единственным спасением было все мчаться и мчаться с прежней скоростью. Затаив дыхание мы смотрели на него. Вдруг я подумал: «А что, если мотор испортится или остановится хотя бы на минуту? Скорость сейчас же уменьшится, и мотоцикл со страшной силой вылетит из шара и полетит вниз».
   
По временам мне казалось, что мотор начинает делать перебои, но все обошлось благополучно. Нижнюю половину шара снова подняли вверх. Мотоциклист замедлил скорость и стал кружиться в нижней половине шара. Круги становились все меньше и меньше. Наконец он остановился, вылез из люка и стал спускаться по лестнице вниз. Тысячи зрителей приветствовали его аплодисментами.
   
На этом представление кончилось, и было так жалко уходить из цирка, так жалко, что и сказать нельзя. Я решил: когда вырасту, буду каждый день ходить в цирк. Ну если не каждый день, то хотя бы раз в неделю. Мне это никогда не надоест!
  
  
   
    
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
   
   
На другой день я зашел к Шишкину, чтоб узнать, чем кормить ежа, потому что еж раздумал погружаться в спячку. Ночью он проснулся и принялся бродить по комнате, шуршал какими-то бумажками и никому не давал спать. Когда я пришел, то увидел, что Шишкин лежит на полу посреди комнаты, ноги задрал кверху, а в руках у него чемодан.
   
— Ты чего на полу валяешься? — спрашиваю я.
   
— Это я решил сделаться эквилибристом, — говорит он. — Сейчас буду вертеть чемодан ногами.
   
Он поднял чемодан руками и старался подхватить его ногами, но это ему никак не удавалось.
   
— Мне бы, — говорит, — его только ногами подхватить. Ну-ка, помоги, возьми чемодан и положи мне на ноги.
   
Я взял чемодан и положил ему на ноги. Некоторое время он держал его на вытянутых ногах, потом стал потихоньку поворачивать, но тут чемодан соскользнул и полетел на пол.
   
— Нет, — сказал Шишкин, — так ничего не выйдет! Надо разуться, а то ботинки слишком скользкие.
   
Он снял ботинки, снова лег на спину и поднял ноги кверху. Я опять положил ему чемодан на ноги.
   
— Вот теперь, — сказал Костя, — совсем другое дело! Он опять стал пытаться повернуть его ногами, но тут чемодан снова полетел вниз и больно стукнул его по животу.
   
Шишкин схватился за живот и заохал.
   
— Ох, ох! — говорит. — Так и убиться можно! Этот чемодан слишком тяжелый. Лучше я что-нибудь другое буду вертеть, полегче.
   
Стали мы искать что-нибудь другое, полегче. Ничего не нашли. Тогда он снял с дивана подушку, свернул ее, как будто трубку, и обвязал потуже веревкой, словно любительскую колбасу.
   
— Ну вот, — говорит, — подушка мягкая, если и упадет, то не ударит больно,
   
Он снова лег на пол, и я положил ему эту «колбасу» на ноги. Он опять попробовал ее вертеть, но у него все равно ничего не вышло.
   
— Нет, — сказал он, — лучше я сначала буду учиться ловить ее ногами, как тот эквилибрист в цирке. Ты бросай ее издали, а я буду подхватывать на ноги.
   
Я взял подушку, отошел в сторону — и как брошу! Подушка полетела, но не попала ему на ноги, а попала по голове.
   
— Ах ты, растяпа! — закричал Шишкин. — Не видишь, куда бросаешь? На ноги надо бросать!
   
Тогда я взял подушку и бросил ему на ноги. Костя задрыгал ногами, но все-таки не смог ее удержать. Так я бросал подушку раз двадцать, и ему удалось один раз ее подхватить ногами и удержать.
   
   
   
   
— Видал? — закричал он. — Прямо как у настоящего циркача получилось!
   
Я тоже решил попробовать, лег на спину и стал ловить подушку ногами. Только мне ни разу не удалось ее поймать. Наконец я выбился из сил. Спина у меня болела, будто на мне кто-нибудь верхом ездил.
   
— Ну ладно, — говорит Шишкин, — на сегодня упражнений с подушкой довольно. Давай упражняться со стульями.
   
Он сел на стул и стал постепенно наклонять его назад, чтоб он стоял только на двух задних ножках. Вот он наклонял его, наклонял, наконец стул опрокинулся, Шишкин полетел на пол и больно ушибся. Тогда я стал пробовать, не получится ли что-нибудь у меня. Но у меня получилось то же самое: я полетел вместе со стулом на пол и набил на затылке шишку.
   
— Нам еще, видно, рано такие упражнения делать, — сказал Костя. — Давай лучше учиться жонглировать.
   
— Чем же мы будем жонглировать?
   
— А тарелками, как жонглеры в цирке. Он полез в шкаф и достал две тарелки.
   
— Вот, — говорит, — ты бросай мне, а я тебе. Как только я брошу свою тарелку, ты сейчас же бросай свою мне, а мою лови, а я твою буду ловить.
   
— Постой, — говорю, — мы ведь сразу разобьем тарелки, и ничего не выйдет.
   
— Это правда, — говорит он. — Давай вот что: будем сначала одной тарелкой жонглировать. Когда научимся как следует одну ловить, начнем двумя, потом тремя, потом четырьмя, и так у нас пойдет, как у настоящих жонглеров.
   
Мы стали швырять одну тарелку и сейчас же ее разбили. Потом взяли другую и тоже разбили.
   
— Нет, это не годится, — сказал Шишкин. — Так мы перебьем всю посуду, и ничего не выйдет. Надо достать что-нибудь железное.
   
Он разыскал на кухне небольшой эмалированный тазик. Мы стали жонглировать этим тазиком, но нечаянно попали в окно. Еще хорошо, что мы совсем не высадили стекло — на нем только получилась трещина.
   
— Вот так неприятность! — говорит Костя. — Надо что-нибудь придумать.
   
— Может быть, заклеить трещину бумагой? — предложил я.
   
— Нет, так еще хуже будет. Давай вот что: вынем в коридоре стекло и вставим сюда, а это стекло вставим в коридоре. Там никто не заметит, что оно с трещиной.
   
Мы отковыряли от окна замазку и стали вытаскивать стекло с трещиной. Трещина увеличилась, и стекло распалось на две части.
   
— Ничего, — говорит Шишкин. — В коридоре может быть стекло из двух половинок,
   
Потом мы пошли и вынули стекло из окна в коридоре, но это стекло оказалось немного больше и не влезало в оконную раму в комнате.
   
— Надо его подрезать, — сказал Шишкин. — Не знаешь, у кого-нибудь из ребят есть алмаз? Я говорю:
   
   
   
   
— У Васи Ерохина есть, кажется. Пошли мы к Васе Ерохину, взяли у него алмаз, вернулись обратно и стали искать стекло, ко его нигде не было.
   
— Ну вот, — ворчал Шишкин, — теперь стекло потерялось!
   
Тут он наступил на стекло, которое лежало на полу. Стекло так и затрещало.
   
— Это какой же дурак стекло положил на пол? — закричал Шишкин.
   
— Кто же его положил? Ты же и положил, — говорю я.
   
— А разве не ты?
   
— Нет, — говорю, — я к нему не прикасался. Не нужно тебе было его на пол класть, потому что на полу оно не видно и на него легко наступить.
   
— Чего ж ты мне этого не сказал сразу?
   
— Я и не сообразил тогда.
   
— Вот из-за твоей несообразительности мне теперь от мамы нагоняй будет! Что теперь делать? Стекло разбилось на пять кусков. Лучше мы его склеим и вставим обратно в коридор, а сюда вставим то, что было, — все-таки меньше кусков получится.
   
Мы начали вставлять стекло из кусков в коридоре, но куски не держались. Мы пробовали их склеивать, но было холодно, и клей не застывал. Тогда мы бросили это и стали вставлять стекло в комнате из двух кусков, но Шишкин уронил один кусок на пол, и он разбился вдребезги. Как раз в это время вернулась с работы мать, Шишкин стал ей рассказывать, что тут у нас случилось.
   
— Ты прямо хуже маленького! — сказала мать. — Тебя страшно одного оставлять дома! Того и гляди, чего-нибудь натворишь!
   
— Я вставлю, вот увидишь, — говорил Шишкин. — Я все из кусочков сделаю.
   
— Еще чего не хватало! Из кусочков! Придется позвать стекольщика. А это еще что за осколки?
   
— Я тарелку разбил, — ответил Шишкин.
   
— О-о-о! — только сказала мама. Она закрыла глаза и приложила обе руки к вискам, будто у нее заболела вдруг голова.
   
— Убери это сейчас же — и марш заниматься! Уроки небось и не думал учить! — закричала она.
   
Мы с Костей собрали с полу осколки и отнесли их в мусорный ящик.
   
— У тебя мама все-таки добрая, — сказал я Косте. — Если бы я такого натворил дома, то разговору было бы на целый день.
   
— Не беспокойся, еще разговор будет. Вот подожди, скоро придет тетя Зина, она мне намылит голову. Еще и тебе попадет.
   
Я не стал дожидаться прихода тети Зины и поскорее ушел домой.
   
На другой день я встретил Шишкина на улице утром, и он сказал, что не пойдет в школу, а пойдет в амбулаторию, потому что ему кажется, будто он болен. Я пошел в школу, и, когда
   
Ольга Николаевна спросила, почему нет Шишкина, я сказал, что он сегодня, наверно, не придет, так как я его встретил на улице и он сказал, что идет в амбулаторию.
   
— Проведай его после школы, — сказала Ольга Николаевна.
   
В этот день у нас был диктант. После школы я сделал сначала уроки, а потом пошел к Шишкину. Его мама уже вернулась с работы. Шишкин увидел меня и стал делать какие-то знаки: прижимать палец к губам, мотать головой. Я понял, что мне нужно о чем-то молчать, и вышел с ним в коридор.
   
— Ты не говори маме, что я не был сегодня в школе, — сказал он.
   
— А почему ты не был? Что тебе в амбулатории сказали?
   
— Ничего не сказали.
   
— Почему?
   
— Да там врач какой-то бездушный. Я ему говорю, что я болен, а он говорит: «Нет, ты здоров». Я говорю: «Я сегодня так чихал, что у меня чуть голова не оторвалась», а он говорит: «Почихаешь и перестанешь».
   
— А может, ты и на самом деле не был болен?
   
— Да, ну конечно, не был.
   
— Зачем же в амбулаторию пошел?
   
— Ну, я утром сказал маме, что болен, а она говорит:
   
«Если болен, то иди в амбулаторию, а я больше не буду тебе в школу записок писать, ты и так много пропустил».
   
— Зачем же ты сказал маме, что болен, если вовсе не болен?
   
— Ну как ты не понимаешь? Ведь Ольга Николаевна сказала, что сегодня будет диктант. Чего же я пойду? Очень мне интересно опять получить двойку!
   
— Что же ты теперь будешь делать? Ведь завтра Ольга Николаевна спросит, почему ты не пришел в школу.
   
— Не знаю, что и делать! Я, наверно, и завтра не пойду в школу, а если Ольга Николаевна спросит, то скажи, что я заболел.
   
— Слушай, — говорю я, — это ведь глупо. Лучше ты признайся маме и попроси, чтоб она написала записку.
   
— Ну уж не знаю… Мама сказала, что больше не будет писать никаких записок, чтоб я не приучался прогуливать.
   
— Что же, — говорю я, — если такой случай вышел. Ты и завтра не пойдешь и послезавтра — что же это получится? Скажи маме, она поймет.
   
— Ну ладно, я скажу, если смелости хватит.
   
На следующий день Шишкин снова не пришел в школу, и я понял, что у него не хватило смелости признаться маме.
   
Ольга Николаевна спросила меня о Шишкине, я сказал, что он болен, а когда она спросила, чем он болен, я придумал, что у него грипп.
   
Вот как по милости Шишкина я сделался обманщиком. Но не мог же я наябедничать на него, если он просил никому не говорить!
  
  
   
    
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
   
   
После занятий я зашел к Шишкину и рассказал, что мне пришлось из-за него Ольге Николаевне соврать, а он стал рассказывать, как бродил целое утро по городу, вместо того чтоб пойти в школу, потому что побоялся признаться маме, а без записки тоже не мог явиться в школу.
   
— Что же ты будешь делать? — спрашиваю я. — Ты и сегодня не скажешь маме?
   
— Не знаю. Я вот что думаю: лучше я в цирк поступлю.
   
— Как — в цирк? — удивился я.
   
— Ну, поступлю в цирк и буду артистом.
   
— Что же ты будешь делать в цирке?
   
— Ну, что… Что и все артисты делают. Выучу Лобзика считать и буду с ним выступать, как та артистка.
   
— А вдруг тебя не возьмут?
   
— Возьмут.
   
— А как же со школой?
   
— В школу совсем не буду ходить. Только ты, пожалуйста, не выдавай меня Ольге Николаевне, будь другом!
   
— Так мама ведь все равно в конце концов узнает, что ты в школу не ходишь.
   
— Ну пока она не узнает, а потом, когда я поступлю В цирк, я сам ей скажу, и все будет в порядке.
   
— А вдруг тебе не удастся выучить Лобзика?
   
— Удастся. Почему не удастся? Вот мы сейчас попробуем. Лобзик! — закричал он.
   
Лобзик подбежал и принялся юлить вокруг. Шишкин достал из буфета сахарницу и сказал:
   
— Сейчас, Лобзик, ты будешь учиться считать. Если будешь считать хорошо, получишь сахару. Будешь плохо считать — ничего не получишь.
   
Лобзик увидел сахарницу и облизнулся.
   
— Погоди облизываться. Облизываться будешь потом. Шишкин вынул из сахарницы десять кусков сахару и сказал:
   
— Будем сначала учиться считать до десяти, а потом и дальше пойдем. Вот у меня десять кусков сахару. Смотри, я буду считать, а ты постарайся запомнить.
   
Он начал выкладывать перед Лобзиком на табурет куски сахару и громко считал: «Один, два, три…» И так до десяти.
   
— Вот видишь, всего десять кусков. Понял? Лобзик завилял хвостом и потянулся к сахару. Костя щелкнул его по носу и сказал:
   
— Научись сначала считать, а потом тянись к сахару! Я говорю:
   
— Как же он может научиться сразу до десяти? Этому и ребят не сразу учат.
   
— Тогда, может, научить его сначала до пяти или до трех?
   
— Конечно, — говорю, — до трех ему будет легче.
   
— Ну, давай тогда сначала до двух, — говорит Костя — Ему тогда совсем легко будет.
   
Он убрал со скамейки весь сахар и оставил только два кусочка.
   
— Смотри, Лобзик, сейчас здесь только два куска — один, два, вот видишь? Если я заберу один, то останется один. Если положу обратно, то опять будет два. Ну, отвечай, сколько здесь сахару?
   
Лобзик привстал, помахал хвостом, потом сел на задние лапы и облизнулся.
   
— Как же ты хочешь, чтоб он ответил? — сказал я. — Кажется, он у нас еще не выучился говорить по-человечески.
   
— Зачем по-человечески? Пусть говорит по-собачьи, как та собака в цирке. Гау! Гау! Понимаешь, Лобзик, «гау-гау» — значит «два». Ну, говори «гау-гау»!
   
Лобзик молча поглядывал то на меня, то на Шишкина.
   
— Ну, чего же ты молчишь? — сказал Шишкин. — Может быть, не хочешь сахару?
   
Вместо ответа Лобзик снова потянулся к сахару.
   
— Нельзя! — закричал Шишкин строго. Лобзик в испуге попятился и принялся молча облизываться.
   
— Ну, говори «гау-гау»! Говори «гау-гау»! — приставали мы к нему оба.
   
— Не понимает! — воскликнул с досадой Шишкин. — Надо его как-нибудь раззадорить. Слушай, сейчас я буду дрессировать тебя, а он пусть смотрит и учится.
   
— Как это ты будешь дрессировать меня? — удивился я.
   
— Очень просто. Ты становись на четвереньки и лай по-собачьи. Он посмотрит на тебя и выучится.
   
Я опустился рядом с Лобзиком на четвереньки.
   
— Ну-ка, отвечай: сколько здесь сахару? — спросил меня Шишкин.
   
— Гау! Гау! — ответил я громко.
   
— Молодец! — похвалил меня Шишкин и сунул мне в рот кусок сахару.
   
Я принялся грызть сахар и нарочно громко хрустел, чтоб Лобзику стало завидно. А Лобзик с завистью смотрел на меня, и у него даже потекли слюнки.
   
— Ну, смотри, Лобзик, теперь здесь остался один кусок сахару. Гау — один. Понимаешь? Ну, отвечай: сколько здесь сахару?
   
Лобзик нетерпеливо фыркнул, зажмурился и стал стучать по полу хвостом.
   
— Ну отвечай, отвечай! — твердил Шишкин.
   
   
   
   
Но Лобзик никак не мог догадаться, что ему нужно лаять.
   
— Эх ты, бестолковый! — сказал ему Шишкин и снова обратился ко мне: — Ну, отвечай ты!
   
— Гау! — закричал я, и опять кусок сахару очутился у меня во рту.
   
Лобзик только облизнулся и фыркнул.
   
— Сейчас мы его раззадорим, — сказал Шишкин. Он снова положил на табурет кусок сахару и сказал:
   
— Вот, кто первый ответит, тот и получит сахар. Ну, считайте.
   
— Гау! — закричал я.
   
— Вот молодец! — похвалил Шишкин. — А ты остолоп! Он взял кусок сахару, медленно поднес к носу Лобзика, пронес мимо и сунул мне в рот. Я опять громко зачавкал и захрустел сахаром. Лобзик облизнулся, чихнул и смущенно затряс головой.
   
— Ага, завидно стало! — обрадовался Шишкин. — Кто лает, тот и сахар получает, а кто не лает, тот сидит без сахару. Он снова положил перед Лобзиком кусок сахару и сказал:
   
— Считай теперь ты.
   
Лобзик облизнулся, затряс головой, встал, потом сел, фыркнул.
   
— Ну, считай, считай, иначе не получишь сахару! Лобзик как-то напрягся, подался назад и вдруг как залает.
   
— Понял! — закричал Шишкин и бросил ему кусок сахару.
   
Лобзик на лету подхватил сахар и проглотил в два счета.
   
— Ну-ка, считай еще раз! — закричал Шишкин.
   
— Гаф! — ответил Лобзик.
   
И снова кусок сахару полетел ему в рот.
   
— Ну-ка, еще разочек!
   
— Гаф!
   
— Понял! — обрадовался Шишкин. — Теперь у нас пойдет паука.
   
В это время вернулась мать Шишкина.
   
— Почему сахарница на столе? — спросила она.
   
— Это я взял немного сахару, чтоб выучить считать Лобзика.
   
— Еще что выдумал!
   
— Да ты только послушай, как он считает.
   
Шишкин положил перед Лобзиком кусок сахару и сказал:
   
— Ну-ка, скажи, Лобзик, маме, сколько здесь кусков сахару?
   
— Гаф! — ответил Лобзик.
   
— И это все? — спросила мама.
   
— Все, — сказал Шишкин.
   
— Не многому же он у вас научился!
   
— А что ты хочешь? Ведь Лобзик — не человек Сейчас он научился до одного считать, потом мы научим его до двух, потом — до трех, а там, глядишь, он и все цифры, выучит.
   
— Глядишь, придется мне от тебя сахарницу прятать, — сказала мама.
   
— Я ведь не для себя беру, — обиделся Шишкин. — Я для науки.
   
— «Для науки»! — усмехнулась мама. — А свои уроки ты сделал?
   
— Нет еще, сейчас буду делать.
   
— Ты ведь обещал, что к моему приходу у тебя всегда будут уроки сделаны.
   
— Будут, будут! Это я только сегодня забыл из-за Лобзика.
   
— Ну, смотри же! Если не будешь уроки делать вовремя, то не разрешу тебе брать сахар и сахарницу спрячу.
   
Мы с Костей засели делать уроки вместе, потому что он ведь даже не знал, что задано, а на другой день принялись продолжать обучение Лобзика.
   
— Надо учить его не только сахар считать, а чтоб он понимал цифры, — сказал Костя.
   
Мы взяли кусочек картона, написали на нем цифру «один» и показали Лобзику.
   
— Во г это, Лобзик, цифра один. Все равно что один кусок сахару, — сказал Шишкин. — Ну, говори: какая это цифра?
   
— Гаф! — ответил Лобзик.
   
— Молодец! Это он сразу понял, — обрадовался Шишкин. — Теперь перейдем к цифре два.
   
Он положил перед Лобзиком два куска и сказал:
   
— Считай!
   
— Гаф! — ответил Лобзик.
   
— Неправильно! Ты говоришь — один, а тут два. Что нужно ответить?
   
— Гаф! — снова ответил Лобзик.
   
— «Гаф»! — передразнил его Костя. — Где же тут «гаф», когда здесь «гаф-гаф»? У тебя на плечах что: голова или кочан капусты?
   
— Гаф! — ответил Лобзик.
   
— Затвердила сорока Якова одно про всякого! Где ты гут видишь один? — закричал Шишкин. Лобзик в испуге даже попятился.
   
— Ты не кричи, — говорю я. — С собакой надо вежливо обращаться, потому что она будет бояться и ничему не научится.
   
Шишкин снова принялся объяснять Лобзику, что один — это один, а два — это два.
   
— Ну, считай! — приказал он ему.
   
— Гаф! — снова тявкнул Лобзик.
   
— Еще раз! Еще! — подсказал я. Лобзик покосился на меня. Я закивал головой и заморгал глазами. Тогда он несмело тявкнул еще раз.
   
— Вот теперь — два! — обрадовался Шишкин и бросил ему кусок сахару. — Ну-ка, считай еще раз. Лобзик пролаял еще раз.
   
— Еще раз! Еще! — зашептал я снова.
   
— А ты не подсказывай ему! — говорит Шишкин. — Он сам должен знать. Отвечай, Лобзик! Лобзик пролаял еще раз.
   
— Правильно! — сказал Шишкин. — Только ты должен лаять два раза подряд.
   
Он снова заставил его считать. Лобзик и на этот раз пролаял раз, а потом увидел, что мы от него еще чего-то ждем, и пролаял второй раз. Постепенно мы добились, что он лаял два раза подряд, и перешли к цифре «три». Занятия пошли так успешно, что в этот день мы выучили все цифры до десяти, но когда стали на другой день повторять, то оказалось, что у Лобзика все в голове перепуталось. Когда показывали ему цифру «три», он отвечал, что это четыре, или пять, или десять. Когда показывали десять, он говорил, что это два, короче говоря — молол разную чепуху. Костя злился, кричал на Лобзика и воображал, что это он назло ему отвечает неправильно. Иногда Лобзик отвечал правильно, но, наверно, это получалось случайно, а Костя говорил:
   
— Вот видишь, ответил правильно — значит, знает, какая это цифра, а спроси его в другой раз, ни за что не ответит. Такой прохвост!
   
Он подозревал, что Лобзику просто надоело учиться и он нарочно дает неправильные ответы, чтоб к нему не приставали. Вот, например, Костя показывает ему цифру «пять», а Лобзик отвечает, что это четыре.
   
— Да не четыре, Лобзик, посмотри хорошенько, — говорит ласково Костя.
   
Лобзик снова отвечает, что это четыре.
   
— Ну, не глупи, Лобзик, ты же сам видишь, что это не четыре, — уговаривает его Костя.
   
«Четыре», — упрямо твердит Лобзик.
   
— Дурак! — начинает сердиться Костя. — Считай правильно, тебе говорят!
   
«Четыре», — отвечает Лобзик.
   
— Вот я дам тебе четыре раза по шее, тогда узнаешь, как злить человека! Вот скажи еще раз четыре, я тебе покажу!
   
«Четыре», — опять повторяет Лобзик.
   
— Ты видишь, что он со мной делает? — кипятится Костя. Он берет цифру «четыре» и показывает Лобзику:
   
— Ну, а это, по-твоему, какая цифра? Лобзик отвечает, что это пять.
   
— Вот видишь! — кричал Костя. — Когда ему показывали пять, так он все время твердил, что это четыре, а когда показали четыре, он говорит, что это пять! А ты говоришь, что он это не назло мне делает! Я знаю, почему он на меня злится. Утром я нечаянно наступил ему па лапу, так он запомнил и теперь мстит мне.
   
Я не знал, хитрил Лобзик или не хитрил, но было ясно, что из нашей дрессировки никакого толку не вышло. Может быть, мы с Шишкиным были плохие учителя, а может быть, сам Лобзик был никудышный ученик, не способный к арифметике.
   
— Может быть, лучше признаться маме да идти в школу? — сказал я Косте.
   
— Нет, нет! Я не могу! Теперь я уже столько прогулял. Мама как узнает, так и не знаю, что с нею будет. Шуточка дело! Если б я один день прогулял.
   
— Тогда, может быть, рассказать Ольге Николаевне и посоветоваться с ней? — предложил я.
   
— Нет, мне стыдно говорить Ольге Николаевне.
   
— Ну, если тебе стыдно, то, может быть, я расскажу ей?
   
— Ты? Выдавать меня пойдешь? Знать тебя не хочу больше!
   
— Зачем, — говорю, — выдавать? Вовсе я не собираюсь тебя выдавать. Ты сам говоришь, что тебе стыдно, ну я бы и сказал, чтоб тебе стыдно не было.
   
— «Стыдно не было»! — передразнил меня Шишкин. — Да мне в двадцать раз стыдней будет, если ты скажешь! Молчал бы лучше, если ничего не можешь придумать умней!
   
— Что же делать? — спрашиваю я. — С Лобзиком ничего не вышло. В цирк тебе все равно не поступить. Или ты, может быть, еще надеешься Лобзика выучить?
   
— Нет, на него я уже не надеюсь. По-моему, Лобзик — это или отчаянный плут, или круглый осел. Все равно из него никакого толку не будет. Мне надо другую собаку достать. Или вот что: лучше я акробатом стану.
   
— Как же ты акробатом станешь?
   
— Ну, буду кувыркаться и на руках ходить. Я уже пробовал, и у меня немножко получается, только я не могу все время вверх ногами стоять. Надо, чтоб сначала меня кто-нибудь за ноги держал, а потом я и сам смогу. Вот подержи меня за ноги, я попробую.
   
Он встал на четвереньки, я поднял его за ноги кверху, и он стал ходить па руках по комнате, но скоро руки у него устали и подогнулись. Он упал и ударился головой об пол.
   
— Это ничего, — сказал Шишкин, поднявшись и потирая ушибленную голову. — Постепенно руки у меня окрепнут, и тогда я смогу ходить без посторонней помощи.
   
— Но ведь па акробата долго учиться надо, — говорю я.
   
— Ничего, скоро зимние каникулы. Я как-нибудь дотяну до каникул.
   
— А после каникул что будешь делать? Ведь зимние каникулы скоро кончатся.
   
— Ну, а там как-нибудь дотяну до летних каникул.
   
— Это долго тянуть придется.
   
— Ничего.
   
Странный это был человек. На все у него был один ответ:
   
«Ничего». Стоило ему придумать какое-нибудь дело, и он уже воображал, что дело сделано. Но я-то видел, что все это пустая затея и все его мечты через несколько дней разлетятся, как дым.
  
  
   
    
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
   
   
Костины мама и тетя вовсе не догадывались, что он в школу не ходит. Когда его мама приходила с работы, она первым долгом проверяла его уроки, а у него все оказывалось сделано, потому что каждый раз я приходил к нему и говорил, что задано. Шишкин так боялся, чтоб мама не догадалась о его проделках, что стал делать уроки даже исправнее, чем когда ходил в школу. Утром он брал сумку с книжками и вместо школы отправлялся бродить по городу. Дома он не мог оставаться, так как тетя Зина занималась во второй смене и уходила в училище поздно. Но шататься без толку по улицам тоже было опасно. Однажды он чуть не встретился с нашей учительницей английского языка и поскорей свернул в переулок, чтоб она не увидела его. В другой раз он увидел на улице соседку и спрятался от нее в чужое парадное. Он стал бояться ходить по улицам и забирался куда-нибудь в самые отдаленные кварталы города, чтоб не встретить кого-нибудь из знакомых. Ему все время казалось, что все прохожие на улице смотрят на него и подозревают, что он нарочно не пошел в школу. Дни в это время были морозные, и шататься по улицам было холодно поэтому он иногда заходил в какой-нибудь магазин, согревался немножко, а потом шел дальше.
   
Я почувствовал, что все это получилось как-то нехорошо, и мне было не по себе. Шишкин ни на минуту не выходил у меня из головы. В классе пустое место за нашей партой все время напоминало мне о нем. Я представлял себе, как, пока мы сидим в теплом классе, он крадется по городу совсем один, точно вор, как он прячется от людей в чужие подъезды, как заходит в какой-нибудь магазин, чтоб погреться. От этих мыслей я стал рассеянным в классе и плохо слушал уроки. Дома я тоже все время думал о нем. Ночью никак не мог уснуть, потому что мне в голову лезли разные мысли, и я старался найти для Шишкина какой-нибудь выход. Если б я рассказал об этом Ольге Николаевне, то Ольга Николаевна сразу вернула бы Шишкина в школу, но я боялся что тогда все считали бы меня ябедой. Мне очень хотелось поговорить об этом с кем-нибудь, и я решил поговорить с Ликой.
   
   
   
   
— Слушай, Лика, — спросил я ее. — У вас в классе девчонки выдают друг дружку?
   
— Как это — выдают?
   
— Ну, если какая-нибудь ученица чего-нибудь натворит, то другая ученица скажет учительнице? Был у вас в классе такой случай?
   
— Был, — говорит Лика. — Недавно Петрова сломала на окне гортензию, а Антонина Ивановна подумала на Сидорову и хотела наказать ее, сказала, чтоб родители пришли в школу Но я видела, что это Петрова сломала гортензию, и сказала об этом Антонине Ивановне.
   
— Зачем же тебе нужно было говорить? Значит, ты у нас ябеда!
   
— Почему — ябеда? Я ведь правду сказала. Если б не я, Антонина Ивановна наказала бы Сидорову, которая совсем не виновата.
   
— Все равно ябеда, — говорю я. — У нас ребята не выдают друг друга.
   
— Значит, ваши ребята сваливают один на другого.
   
— Почему — сваливают?
   
— Ну, если б ты в классе сломал гортензию, а учительница подумала на другого…
   
— У нас, — говорю, — гортензии не растут. У нас в классе кактусы.
   
— Все равно. Если бы ты сломал кактус, а учительница подумала на Шишкина, и все бы молчали, и ты бы молчал, значит, ты свалил бы на Шишкина.
   
— А у Шишкина разве языка нету? Он бы сказал, что это не он, — говорю я.
   
— Он мог сказать, а его все-таки подозревали бы.
   
— Ну и пусть подозревали бы. Никто же не может доказать, что это он, раз это не он.
   
— У нас в классе не такой порядок, — говорит Лика. — Зачем нам, чтоб кого-нибудь напрасно подозревали? Если кто виноват, сам должен признаться, а если не признается, каждый имеет право сказать.
   
— Значит, у вас там все ябеды.
   
— Совсем не ябеды. Разве Петрова поступила честно? Антонина Ивановна хочет вместо нее другую наказать, а она сидит и молчит, рада, что на другую подумали. Если б я тоже молчала, значит, я с ней заодно. Разве это честно?
   
— Ну ладно, — говорю я. — Этот случай совсем особенный. А не было у вас такого случая, чтоб какая-нибудь девочка не явилась в школу, а дома говорила, что в школе была?
   
— Нет, у нас такого случая не было.
   
— Конечно, — говорю я. — Разве у вас такое может случиться! У вас там все примерные ученицы.
   
— Да, — говорит Лика, — у нас класс хороший. А разве у вас был такой случай?
   
— Нет. У нас, — говорю, — нет. Такого случая еще не было.
   
— А почему ты спрашиваешь?
   
— Так просто. Интересно узнать
   
Я перестал разговаривать с Ликой, а сам все время думал о Шишкине. Мне очень хотелось посоветоваться с мамой, но я боялся, что мама сейчас же сообщит об этом в школу, и тогда все пропало. А мама и сама заметила, что со мной что-то неладное творится. Она так внимательно поглядывала на меня иногда, будто знала, что я о чем-то хочу поговорить с ней. Мама всегда знает, когда мне нужно что-то сказать ей. Но она никогда не требует, чтоб я говорил, а ждет, чтоб я сам сказал. Она говорит: если что-нибудь случилось, то гораздо лучше, если я сам признаюсь, чем если меня заставят это сделать. Не знаю, как это мама догадывается. Наверное, у меня просто лицо такое, что на нем все как будто написано, что у меня в голове. И вот я так сидел и все поглядывал на маму и думал, сказать ей или не сказать, а мама тоже нет-нет да и взглянет на меня, словно ждет, чтоб я сказал. И мы долго так переглядывались с ней, и оба только делали вид: я — будто книжку читаю, а она — будто рубашку шьет. Это, наверно, было бы смешно, если бы мне в голову не лезли грустные мысли о Шишкине.
   
Наконец-таки мама не вытерпела и, усмехнувшись, сказала:
   
— Ну, докладывай, что у тебя там?
   
— Как это — докладывай? — притворился я, будто не понимаю.
   
— Ну говори, о чем хочешь сказать.
   
— О чем же я хочу сказать? Ни о чем я не хочу сказать, — стал я выкручиваться, а сам уже чувствую, что сейчас же обо всем расскажу, и рад, что мама сама об этом заговорила, так как легче сказать, когда тебя спрашивают, чем когда не спрашивают вовсе.
   
— Будто я не вижу, что ты о чем-то хочешь сказать! Ты уже три дня ходишь как в воду опущенный и воображаешь, что никто этого не замечает. Ну, говори, говори! Все равно ведь скажешь. Что-нибудь в школе случилось?
   
— Нет, не в школе, — говорю. — Да нет, — говорю, в школе.
   
— Что, опять небось получил двойку?
   
— Ничего я не получил.
   
— Что же с тобой случилось?
   
— Да это не со мной вовсе. Со мной ничего не случилось.
   
— С кем же?
   
— Ну, с Шишкиным.
   
— А с ним что же?
   
— Да не хочет учиться.
   
— Как — не хочет?
   
— Ну, не хочет, и все!
   
Тут я увидел, что проговорился, и подумал: «Батюшки, что же я делаю? А вдруг мама завтра же пойдет в школу и скажет учительнице!»
   
— Что же, Шишкин уроков не делает? — спросила мама. — Двойки получает?
   
Я увидел, что не совсем еще проговорился, и сказал;
   
— Не делает. По русскому у него двойка. Совсем не хочет по русскому учиться. У него с третьего класса запущено.
   
— Как же он в четвертый-то класс перешел?
   
— Ну, не знаю, — говорю. — Он к нам из другой школы перевелся. В третьем классе у нас не учился.
   
— Почему же учительница не обратит на него внимания? Его подтянуть надо.
   
— Так он, — говорю, — хитрый, как лисица! Что на дом задано, спишет, а когда в классе диктант или сочинение, не придет вовсе.
   
— А ты бы занялся с ним. Ведь думаешь о товарище, огорчаешься из-за него, а помочь не хочешь.
   
— Поможешь, — говорю, — ему, когда он сам не хочет заниматься!
   
— Ну, ты растолкуй ему, что учиться надо, подействуй на него. Ты вот сумел взяться за дело сам, а ему помощь нужна. Попадется ему хороший товарищ, и он выправится, и из него настоящий человек выйдет.
   
— Разве я ему плохой товарищ? — говорю я.
   
— Значит, не плохой, если думаешь о нем.
   
Мне стало очень стыдно, что я не сказал маме всей правды, поэтому я поскорей оделся и пошел к Шишкину, чтоб поговорить с ним как следует.
   
Странное дело! Почему-то именно в эти дни я по-настоящему подружил с Шишкиным и по целым дням думал о нем. Шишкин тоже изо всех сил привязался ко мне. Он скучал по школьным товарищам и говорил, что теперь, кроме меня, у него никого не осталось.
   
Когда я пришел, Костя, его мама и тетя Зина сидели за столом и пили чай. Над столом горела электрическая лампочка под большим голубым абажуром, и от этого абажура вокруг было как-то сумрачно, как бывает летним вечером, когда солнышко уже зашло, но на дворе еще не совсем стемнело. Все очень обрадовались моему приходу. Меня тоже усадили за стол и стали угощать чаем с баранками. Костина мама и тетя Зина принялись расспрашивать меня о моей маме, о папе, о том, где он работает и что делает. Костя молча слушал наш разговор. Он опустил в стакан с чаем половину баранки. Баранка постепенно разбухала в стакане и становилась все толще и толще. Наконец она раздулась почти во весь стакан, а Костя о чем-то задумался и как будто совсем позабыл о ней.
   
— О чем это ты там задумался? — спросила его мама.
   
— Так просто. Я думаю о моем папе. Расскажи о нем что-нибудь.
   
— Что же рассказывать? Я тебе уже все рассказала.
   
— Ну, ты еще расскажи.
   
— Вот любит, чтоб ему об отце рассказывали, а сам ведь и не помнит его, — сказала тетя Зина.
   
— Нет, я помню.
   
— Что же ты можешь помнить? Ты был грудным младенцем, когда началась война и твой папа ушел на фронт.
   
— Вот помню, — упрямо повторил Шишкин. — Я помню: я лежал в своей кроватке, а папа подошел, взял меня на руки, поднял и поцеловал.
   
— Не можешь ты этого помнить, — ответила тетя Зина. — Тебе тогда три недели от роду было.
   
— Нет. Папа ведь приходил с войны, когда мне уже год был.
   
— Ну, тогда он забежал на минутку домой, когда его часть проходила через наш город. Тебе про это мама рассказывала.
   
— Нет, я сам помню, — обиженно сказал Костя. — Я спал, потом проснулся, а папа взял меня на руки и поцеловал, а шинель у него была такая шершавая и колючая. Потом он ушел, и я больше ничего не помню.
   
— Ребенок не может помнить, что с ним в год было, — сказала тетя Зина.
   
— А я помню, — чуть ли не со слезами на глазах сказал Костя. — Правда, мама, я помню? Вот пусть мама скажет!
   
— Помнишь, помнишь! — успокоила его мама. — Уж если ты запомнил, что шинель была колючая, значит, все хорошо помнишь.
   
— Конечно, — сказал Шишкин. — Шинель была колючая, и я помню и никогда не забуду, потому что это был мой папа, который на войне погиб.
   
Шишкин весь вечер был какой-то задумчивый. Я так и не поговорил с ним, о чем хотел, и скоро ушел домой.
   
В эту ночь я долго не мог заснуть, все думал о Шишкине. Как было бы хорошо, если бы он учился исправно, ничего бы такого с ним не произошло! Вот я, например: я ведь тоже неважно учился, а потом взял себя в руки и добился чего хотел. Все-таки мне было, конечно, легче, чем Шишкину: у меня есть отец. Я всегда люблю брать с него пример. Я вижу, как он добивается чего-нибудь по своей работе, и тоже хочу быть таким, как он. А у Шишкина отца нет. Он погиб на войне, когда Костя был совсем маленьким. Мне очень хотелось помочь Косте, и я стал думать, что если бы начать с ним как следует заниматься, то он может выправиться по русскому языку, и тогда учеба у него пойдет успешно.
   
Я размечтался об этом и решил, что буду заниматься с ним каждый день, но тут же вспомнил, что о занятиях нечего и мечтать, пока он не вернется в школу. Я принялся думать, как бы уговорить его, но мне стало понятно, что уговоры тут не помогут, так как Костя слабохарактерный и теперь уже не решится признаться матери.
   
Мне стало ясно, что с Костей надо действовать твердо. Поэтому я решил зайти к нему завтра после школы и поговорить серьезно. Если он не захочет признаться матери и не вернется в школу по своей воле, то я пригрожу, что не буду больше врать Ольге Николаевне и не стану его выгораживать, потому что от этого для него получается только вред. Если он не поймет, что это для его же пользы, то пусть обижается на меня. Ничего! Я перетерплю, а потом он сам увидит, что я не мог поступить иначе, и мы снова подружимся с ним. Как только я это решил, у меня на душе стало легче, и мне сделалось стыдно, что я до сих пор ничего не сказал маме. Я тут же хотел встать и рассказать обо всем, но было поздно, и все давно уже спали.
  
  
   
    
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
   
   
На другой день все вышло не так, как я ожидал. Я хотел после уроков зайти к Шишкину и в последний раз серьезно поговорить с ним. Но так как я всем говорил в школе, что Шишкин болен, то все наше звено решило навестить больного товарища. Я испугался и сейчас же после уроков помчался к Шишкину, чтоб предупредить его. Прибегаю к нему. Он увидел меня и говорит:
   
— Знаешь, я могу уже вверх ногами стоять! Нужно стать у стенки, перевернуться и держаться ногами за стенку.
   
— Некогда, — говорю, — сейчас вверх ногами стоять. Ложись скорее в постель.
   
— Зачем?
   
— Ну, ты ведь болен.
   
— Как — болен?
   
— Да я ведь всем говорил в школе, что ты болен. Сам ведь просил!
   
— Ну, просил!
   
— А теперь вот сейчас к тебе ребята придут.
   
— Да что ты!
   
Тут он моментально нырнул в постель, как был, в одежде, в ботинках, и накрылся одеялом.
   
— Что же мне говорить ребятам? — спрашивает.
   
— Что ж говорить? Говори, что болен. Больше говорить нечего.
   
Скоро пришли ребята. Они разделись в коридоре и вошли в комнату. Шишкин натянул одеяло до самого подбородка и с беспокойством поглядывал на ребят.
   
Ребята говорят:
   
— Здравствуй, Шишкин!
   
— Здравствуйте, ребята! — говорит он. А голос у него такой слабый-слабый! Ну прямо настоящий больной!
   
— Вот зашли тебя навестить, — сказал Юра.
   
— Спасибо, ребята, садитесь.
   
— Ну, как ты себя чувствуешь? — спросил Ваня,
   
— Да так…
   
— Лежишь?
   
— Лежу вот.
   
— Скучно тебе небось лежать все время? — спрашивает Леня,
   
— Скучно.
   
— Ты один весь день?
   
— Один. Мама на работе. Тетя в училище.
   
— Мы теперь будем к тебе приходить почаще. Ты извини, что мы не приходили: думали — ты скоро выздоровеешь и сам придешь.
   
— Ничего, ребята, ко мне Витя каждый день приходит.
   
— Мы к тебе тоже будем каждый день приходить, хочешь? — предложил Слава.
   
— Хочу, — говорит Шишкин. Не мог же он сказать — не хочу!
   
— А что у тебя болит? — спросил Юра.
   
— Все болит: и руки и ноги…
   
— Что ты? И даже ноги?
   
— Да. И голова.
   
— И что? Все время болит?
   
— Нет, не всё. То пройдет, пройдет, а потом как заболит, заболит!
   
— У нас в квартире у одного мальчика тоже вот так все болело. У него ревматизм был, — сказал Вася Ерохин. — Может быть, и у тебя ревматизм?
   
— Может быть, — говорит Шишкин.
   
— А доктор что говорит? — спросил Ваня.
   
— Ну, что он говорит!.. Что ему говорить? Ну, высунь язык, говорит. Скажи «а», говорит.
   
— А какая болезнь, не говорит?
   
— Болезнь эта вот… как ее?.. Апендикокс.
   
— Что же это за болезнь такая — апендикокс?
   
— Сам не знаю, — пожал Шишкин плечами.
   
— А чем тебя лечат?
   
— Лекарством.
   
— Каким?
   
   
   
   
— Не знаю, как называется. Микстура.
   
— Горькая или сладкая?
   
— Горькая! — сказал Шишкин и скорчил такую физиономию, будто на самом деле микстуры попробовал.
   
— Когда я был больной, мне тоже микстуру давали. Ох, и горькую! Я не хотел пить, — сказал Дима Балакирев.
   
— Я тоже не хочу.
   
— Нет, ты лучше пей, скорей поправишься.
   
— Я и то пью.
   
— Это ничего, что горькая, — сказал Леня. — Ты выпей микстуры, а потом ложку сахару в рот.
   
— Хорошо.
   
— А об уроках не беспокойся. Вот начнешь поправляться, мы тебе будем уроки носить и помогать учиться. Ты нагонишь.
   
— Ничего, нагоню! — говорит Шишкин.
   
Тут я заметил, что из-под одеяла высовывается нога Шишкина в ботинке. Я испугался. Думаю: вдруг кто-нибудь из ребят заметит! Но ребята разговаривали с ним и не замечали ботинка. Я подошел потихоньку и накрыл одеялом ботинок.
   
— Ну, ребята, — говорю, — он пока еще слабый, так что вы не утомляйте его. Идите себе домой.
   
Ребята стали прощаться:
   
— Ну, до свиданья. Выздоравливай, поправляйся. Мы к тебе завтра зайдем.
   
Ребята ушли. Шишкин вскочил с постели и запрыгал по комнате.
   
— Вот как все хорошо вышло! — закричал он. — Никто не догадался. Все в порядке!
   
— Ну, нечего радоваться! — сказал я. — Мне с тобой нужно серьезно поговорить.
   
— О чем?
   
— О том, что тебе надо в школу вернуться.
   
— Я и сам знаю, что надо, а как я теперь могу? Ты же сам видишь, что не могу.
   
— Ничего я не вижу! Я решил сегодня с тобой в последний раз поговорить: если ты завтра же не придешь в школу, то я сам скажу Ольге Николаевне, что ты не больной вовсе.
   
— Зачем? — удивился Костя.
   
— Затем, что тебе надо учиться, а не гулять. Все равно из тебя никакого акробата не выйдет.
   
— Почему — не выйдет? Посмотри, как я уже научился вверх ногами стоять!
   
Он подошел к стенке и стал вверх ногами. Тут отворилась дверь, и вошел Леня.
   
— Послушай, — говорит, — я тут свои перчатки забыл… А это что? Послушай, ты чего вверх ногами стоишь? Шишкин вскочил на ноги и растерянно остановился.
   
— Так вот ты какой больной! — воскликнул Леня.
   
— Честное слово, больной! — сказал Шишкин и покраснел как вареный рак.
   
Он заохал и заковылял к постели.
   
— Брось притворяться! Говорил, руки-ноги болят, а сам тут вверх ногами ходишь!
   
— Честное слово, болят!
   
— Ну, не ври, не ври! И когда ты успел одеться? Ты, значит, одетый в постели лежал?
   
— Ну ладно, я тебе открою секрет, только ты поклянись, что никому не скажешь.
   
— Зачем я буду клясться?
   
— Ну, тогда я ничего не скажу.
   
В это время в коридоре послышались чьи-то шаги. Дверь приоткрылась, в комнату заглянул Ваня и сказал:
   
— Ты скоро, Леня? Мы тут тебя все ждем.
   
— Ну-ка, иди сюда, Ваня! Он, оказывается, вовсе не болен!
   
— Не болен? — удивился Ваня и вошел в комнату.
   
— Кто не болен? — послышался из коридора голос Юры. Юра тоже вошел в комнату, а за ним остальные ребята.
   
— Да кто же еще! Вот он, Шишкин, не болен, — ответил Леня.
   
— Как так?
   
— Да вот так: вхожу, а он тут вверх ногами стоит!
   
— Что же это такое? — заговорили ребята. — Зачем ты нас обманывал?
   
— Это я так просто, ребята… — стал оправдываться Шишкин. — Я просто пошутил.
   
— Что это еще за шутки такие?
   
— Вот такие вот шутки! — развел Костя руками.
   
— Мы о нем беспокоились, — говорит Ваня, — всем звеном пришли навестить, а он тут, оказывается, шутки шутит: больным притворяться вздумал!
   
— Я больше не буду, ребята, вот увидите… — пролепетал Шишкин.
   
— А почему ты в школу не ходишь? — спросил Юра. — Ты нарочно решил притворяться больным, чтоб не ходить в школу!
   
— Я вам все расскажу, ребята, только вы не сердитесь. Я не хотел обмануть вас. Просто я решил циркачом стать.
   
— Как это — циркачом? — удивились все.
   
— Ну, поступлю в цирк и буду цирковым акробатом.
   
— Ты что, рехнулся?
   
— И ничуть не рехнулся.
   
— Кто же тебя возьмет в цирк? — спросил Ваня.
   
— А откуда, ты думаешь, цирковые артисты берутся?
   
— А почему же ты все-таки в школу не ходишь?
   
— Не хочу больше учиться. Я и так уже все знаю.
   
— Как — всё?
   
— Ну, все, что нужно цирковому артисту.
   
— Что же ты думаешь, цирковой артист может неучем быть?
   
— Почему — неучем? Кое-чему я уже выучился.
   
— «Выучился»! А пишешь с ошибками! Надо сначала окончить школу, а потом идти в цирковое училище. Цирковой артист тоже должен быть образованным. Ты бы сначала посоветовался с Ольгой Николаевной, — сказал Юра.
   
— Будто я не знаю, что Ольга Николаевна скажет! — ответил Шишкин.
   
— По-моему, ребята, он не дело затеял, — сказал Игорь. — Пусть перестанет выдумывать и является завтра в школу.
   
— А если завтра же не явится, мы скажем Ольге Николаевне, — заявил Юра.
   
— Ну, и будете ябеды! — ответил Шишкин.
   
— Не будем, — сказал Юра. — Раз мы предупредили тебя, значит не ябеды.
   
— Вот попробуй не приди завтра в школу, тогда узнаешь! — сказал Игорь. — Нечего тебе гулять. Надо учиться,
   
Тут снова послышались шаги в коридоре, и кто-то постучал в дверь. Шишкин, вместо того чтобы отворить, юркнул, как мышь, в постель и накрылся одеялом. Я отворил дверь и увидел Ольгу Николаевну.
   
— О, да тут все звено! — сказала Ольга Николаевна, входя в комнату. — Решили навестить больного товарища? Все ребята молчали, никто не знал, что сказать. Костя смотрел на Ольгу Николаевну во все глаза и изо всех сил натягивал на себя одеяло, будто решил закутаться в него с головой. Ольга Николаевна подошла к нему:
   
— Что ж это ты, Костя, расхворался у нас? Что у тебя болит?
   
— Ничего у него не болит! — сказал Юра. — Он вовсе не болен.
   
— Как — не болен?
   
— Ну, не болен, и все!
   
Шишкин увидел, что теперь уже все равно все пропало. Он вылез из-под одеяла, уселся на кровати и, свесив голову вниз, стал смотреть на пол. Ольга Николаевна обвела взглядом ребят, увидела меня и сказала:
   
— Почему же ты, Витя, говорил мне, что Костя болен? От стыда я не знал куда деваться.
   
— Почему же ты молчишь? Ты мне неправду сказал?
   
— Это не я сказал. Это он сказал, чтоб я сказал. Я и сказал.
   
— Значит, Костя просил тебя обмануть меня?
   
— Да, — пролепетал я.
   
— И ты обманул?
   
— Обманул.
   
— И ты думаешь, хорошо сделал?
   
— Но он ведь просил меня!