1 2 3 4 5 6 7 
– И я тебе скажу, чем ты меня обнадежил, – продолжал Валентин Валентинович, – но прежде всего извини меня, не обижайся, я решительно не разделяю твоей иронии.
   
– Иронии?
   
– Ты пренебрежительно отозвался о елке у Зиминых, а я, например, на этом вырос, мой друг. Елка – это мое детство. У меня сердце защемило, когда ты заговорил об этом.
   
– Вы меня не так поняли, – попытался оправдаться Юра. – Когда-то ж у нас устраивалась елка, но Люда выросла из этого, а ее родители тем более.
   
– Нет, мой дорогой, – покачал головой Валентин Валентинович, – не надо кривить душой; в данном случае ты поддался нашему прозаическому времени: елки нынче не в моде. Ты не устоял перед этим, а Зимины устояли… И это вызывает еще большую симпатию к ним и уважение, если хочешь.
   
– И мне они нравятся… Я просто хотел…
   
– Украшают елку, – перебил его Валентин Валентинович. – Это так прекрасно, так человечно. Играют – это чудесно! Ты ходишь со мной на бега – неужели только ради выигрыша?
   
– Ну что вы! – Возмущение Юры прозвучало не слишком натурально.
   
– Меня на бегах привлекает прежде всего зрелище. Люблю лошадей, их бег!.. – продолжал Валентин Валентинович. – Тотализатор для меня не деньги, а именно игра, азарт, риск, рад выигрышу, самому пустяковому… И подарки под елкой: грошовые – а сколько радости! Сюрприз, неожиданность, знак внимания…
   
Завывающего про Африку поэта сменил другой, в рубахе навыпуск, в лаптях, онучах; читал что-то про деревню, тихо, задумчиво. Что именно читал, слышно не было.
   
Валентин Валентинович пристально посмотрел на Юру:
   
– Можешь оказать мне услугу?
   
– Какую?
   
– Так друзьям не отвечают. Если друг просит оказать услугу, ему отвечают: пожалуйста, любую!
   
– Пожалуйста, любую, – улыбаясь, повторил Юра.
   
Валентин Валентинович вынул из внутреннего кармана пиджака плоскую коробку, обтянутую сафьяном. В ее углублениях блестели инструменты для маникюра: ножнички, щипчики, пилочки.
   
Любуясь набором, Валентин Валентинович сказал:
   
– Из Парижа, последнее достижение косметической техники. Хочу презентовать Ольге Дмитриевне. Но как это сделать?
   
– Подарите.
   
Валентин Валентинович поморщился:
   
– Это невозможно: она не возьмет. Нужно именно то, о чем мы с тобой говорили, – игра, веселая игра, в этом весь смысл. Нужен сюрприз, что-то таинственное, загадочное. Ты бываешь у них, положи это незаметно на трельяж Ольге Дмитриевне.
   
– Я?! – Юра был поражен. – Это невозможно…
   
– Почему?
   
– Я редко бываю у Люды, и всегда кто-то есть дома, хотя бы та же Люда. Как я пройду в спальню к Ольге Дмитриевне? Проще попросить Люду.
   
– Нет, – разочарованно протянул Валентин Валентинович, – Люда откажется так же, как и ее мама… И потом, теряется игра, пропадет эффект… – Он вдруг оживился: – Слушай! Я видел, как мальчишки лазают по пожарной лестнице, она как раз возле окон Зиминых. Днем квартира пуста. Николай Львович на работе, Люда и Андрей в школе. Ольга Дмитриевна уходит в магазин, на базар, в парикмахерскую. В общем, можно выбрать время… Подняться по лестнице, влезть в окно, положить коробку. А?
   
– Прекрасный план, – согласился Юра, – но кто его осуществит?
   
– Как кто? Ты!
   
– Я?! – Юра совсем опешил. – Но днем я тоже в школе или на фабрике.
   
– Ты трусишь! Боишься подняться по лестнице. Сегодня на моих глазах Миша Поляков поднялся на крышу, да еще с шестами в руках, с проволокой для антенны на шее. Вот в чем их преимущество – они знают, чего хотят, и добиваются своего. Ты боишься Витьку Бурова, а он нет. Он защитил бедного Андрея, а ты не двинулся с места. И ты надеешься выиграть у них жизнь? Нет, мой дорогой, ты ее проиграешь, будешь в итоге плясать под их дудку, потому что сила у них, а не у тебя.
   
– Я тысячу раз поднимался по этой лестнице, – соврал Юра, – но я не могу уйти из школы.
   
– Ты ничего не хочешь для меня сделать, – с горечью произнес Валентин Валентинович. – Прекрасно, так и отметим. Очень хорошо, прекрасно. Я сам залезу в окно и положу набор.
   
– На глазах у всего дома?
   
– Я влюблен и готов на любые сумасбродства, – капризно проговорил Валентин Валентинович. – Я хочу вписаться в стиль этой семьи. Этот стиль – добрая и хорошая игра.
   
Эллен и циркачи поднялись и направились к выходу.
   
Валентин Валентинович проводил ее задумчивым взглядом и сказал:
   
– Ради нее Миша залез бы на Эйфелеву башню.
   
– Вы глубоко ошибаетесь в Мише и когда-нибудь в этом убедитесь.
   
– Что ты имеешь в виду? – настороженно спросил Валентин Валентинович.
   
– Ничего конкретно… Вы сами только что сказали, что он вам не нравится, а теперь превозносите его.
   
– Во всяком случае, будь он моим другом, он бы мне не отказал, поднялся бы по лестнице и положил набор.
   
– Может быть, попросить кого-нибудь из ребят во дворе? – предложил Юра.
   
– Довериться Витьке Бурову? Показать ему дорогу в квартиру Зиминых? Ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь?
   
– Но я ищу вариант, – ответил Юра.
   
Валентин Валентинович ударил себя ладонью по лбу:
   
– Эврика! Ты говорил, что в школе вы храните свои вещи в ящиках.
   
– Да, в таких клетках, они стоят в коридоре.
   
– Значит, в клетке лежит и портфель Люды?
   
– Да.
   
– А в портфеле ключи от квартиры?
   
Залезть в чужую клетку, взять ключи, войти в чужую квартиру – нет, на это он не пойдет ни за что!
   
– Я не понимаю.
   
– Боже мой, так просто, – нетерпеливо продолжал Валентин Валентинович. – Возьмешь ключи, передашь мне, я за час все сделаю, положу набор, верну тебе ключи, ты их положишь обратно в портфель, и решена проблема.
   
Юра облегченно вздохнул: в чужую квартиру ему входить не придется… И все же – воровать ключи… В коридоре всегда кто-то есть.
   
– А что будет потом? Ведь Зимины будут выяснять, как к ним попал набор?
   
– Ну, это уже пустяки! Для полной ясности я привяжу к коробке два цветка. Зимины все поймут, у них есть чувство юмора, чувство игры. И они не будут выяснять, как и каким образом он попал к ним.
   
– А если все же будут?
   
– Тогда мое разоблачение неизбежно, – весело объявил Валентин Валентинович.
   
– И что тогда?
   
– Вот тогда я скажу, что взобрался по пожарной лестнице. Это будет выглядеть очень весело и романтично. И расположит ко мне и Люду и Ольгу Дмитриевну. И, возможно, тронет черствое сердце Николая Львовича.
  
  
   
    
14
   
   
Открыть чужой портфель, взять ключи от чужой квартиры…
   
Дурацкая затея, идиотская причуда… К чему?! Люда не выйдет за него замуж, даже если он поселится на этой пожарной лестнице. «Влюблен, способен на сумасбродство, игра…» Странно слышать это от такого человека! Кретинизм, сопли, сантименты! А может быть, и не сантименты? И нет особой влюбленности? Нужна не Люда, а Николай Львович, нужна не жена, а мануфактура. Кто он такой, в сущности? Ординарный снабженец, несмотря на лоск, шик, респектабельность; плебей, хотя и произносит это слово с иронией. «Сюрприз» – словечко из Замоскворечья. Принеси! Сморозь какую-нибудь банальность – для ваших прелестных пальчиков, Ольга Дмитриевна! Ведь не бриллиантовое колье дарит. Копеечная коробка с ножничками и пилочками. У его, Юриной мамы, десяток таких ножничек, щипчиков и пилочек. И нечего устраивать спектакль.
   
Так размышлял Юра, сидя за письменной работой в кабинете литературы. Блестящее майское солнце слепило глаза, тишина класса усыпляла, поскрипывали перья, шелестели перелистываемые страницы.
   
Генка с шумом отодвинул стул, собрал тетради и пересел на другое место.
   
– Ты что, Петров? – спросил преподаватель.
   
– Не хочу сидеть рядом с Зиминой.
   
– Почему?
   
– Всю школу провоняла своими духами.
   
– Сиди где хочешь, – недовольно проговорил Виктор Григорьевич.
   
– И потом, Виктор Григорьевич, я хочу переменить тему.
   
– Какая у тебя тема?
   
– Крестьянство в изображении Тургенева.
   
– Она тебе не нравится? Почему?
   
– Крестьянство надо изучать не у крепостника Тургенева.
   
– Тургенев был против крепостного права, – заметила Зина Круглова.
   
– Все равно! Литература должна объяснять историю с правильных идейных позиций.
   
– Литература не объясняет историю, а воспитывает человека, – сказала Зина Круглова.
   
– Сейчас не диспут, – сказал Виктор Григорьевич, – занимайтесь! Тема за тобой, Петров. Можешь изложить в ней свою точку зрения.
   
Тишина вернула Юру к его горестным мыслям. Приближалась перемена, а ровно в одиннадцать он должен вынести Валентину ключи.
   
Надо было сразу отказаться. Категорически! Не мямлить, не канючить. На глазах у всей школы открыть чужой портфель, взять ключи – он что, с ума спятил или считает его идиотом?
   
Не выходить! Сказать потом, что были заперты двери. Или выйти, но объявить, что в коридоре были ребята и он не смог взять ключи. Или еще лучше: портфеля не было в клетке, Люда взяла его в класс. Мысль!.. Впрочем, Валентин наверняка скажет: «Хорошо, сделай это завтра».
   
Нет, нет, нет! В такую авантюру он не ввяжется. Вышибут из школы. За месяц до окончания, спасибо! Конечно, если он попадется, можно наврать, что он хотел положить Люде в портфель записку, Люда выручит, подтвердит… И все же надо объясняться, оправдываться; они будут сидеть на учкоме с каменными лицами, будут допрашивать, выпытывать, читать нотации… Даже если в школе все сойдет благополучно, то неизвестно, как получится у Валентина. Войдет в дом, а тут явится Ольга Дмитриевна. Не поверит же она, что он влез в окно по пожарной лестнице.
   
Прозвенел звонок. Юра вышел в коридор, посмотрел на клетки.
   
Клетками назывались стеллажи, разделенные на открытые ящики, над каждым – бумажка с фамилией владельца. Сюда складывали книги, тетради, чертежи, личные вещи; клетки неприкосновенны, взять что-либо, даже заглянуть в чужую клетку считалось преступлением.
   
Юра подошел к своему ящику, сделал вид, что перебирает там что-то, взглядом примерился к клетке Люды: достаточно протянуть руку, чтобы взять ее портфель. Портфель приоткрыт. Люда не защелкнула его, просто втиснула в ящик.
   
По коридору бегали ребята, толпились у кооператива – столика, на котором разложены тетрадки, карандаши, ручки, чернильницы, линейки, циркули, транспортиры, стиральные резинки.
   
Один из школьных анахронизмов, которые так презирал Юра, кооператив сохранился с донэповских времен, когда тетради и карандаши добывались с трудом и распределялись учкомом среди учеников. Теперь все можно купить в любом магазине в большом выборе, хоть и на копейку две дороже. Но кооператив остался: не надо, видите ли, покупать у нэпманов и тем поддерживать частный капитал, а главное – традиция, которую надо сохранить во всей ее чистоте и неприкосновенности.
   
Как надоело! Одно и то же из года в год, из класса в класс. Такие нелепости! Валентин затевает глупую историю, но в ней хотя бы проглядывается личность, индивидуальность; он не боится войти в чужую квартиру, положить набор; он вырос в другое время – в то далекое время устраивали маскарады, шутили, мистифицировали и ничего не боялись. Почему же он, Юра, должен жить по чуждым ему законам? На диспуте он декларировал свою независимость, свое желание быть самим собой. Вот он и будет самим собой. Его приятель влюблен, хочет сделать подарок, делает в не совсем обычной шутливой форме. Что предосудительного?
   
Прозвенел звонок. Все потянулись в классы и кабинеты. Коридор опустел.
   
Юра вынул из клетки портфель, открыл, вытащил ключи, один большой, другой маленький для французского замка, положил в карман, поставил портфель в ящик и спустился по лестнице.
   
На первом этаже, у вешалки, он столкнулся с Сашей Панкратовым.
   
– Ты куда? – спросил Саша. На рукаве у него была красная повязка – знак дежурного по школе.
   
В другой ситуации Юра не обратил бы внимания на эту мелюзгу, хотя и с красной повязкой на рукаве. Но страх еще не прошел, и он растерянно пробормотал:
   
– Я выйду на минутку, отдам отцу ключ от квартиры, свой он потерял. Сейчас вернусь.
   
Валентин Валентинович уже ожидал его, Юра передал ключи.
   
– Когда у вас обед?
   
– С двенадцати до часу.
   
– Без четверти час я верну ключи.
   
– Только не опоздайте, а то двери закроют.
   
– Не беспокойся! Может быть, приду раньше.
   
– Это было бы очень хорошо.
   
– Пока!
   
– Пока!
   
В дверях стоял Саша Панкратов. Идиот!
   
– Ты чего здесь торчишь?!
   
– Запереть дверь.
   
– Я могу это сделать сам.
   
Юра вошел в школу.
   
Саша запер дверь.
   
Предстояли два часа томительного ожидания. Надо делать физику, но Юра пошел в исторический, там занималась Люда: не выйдет ли она к своей клетке, вдруг потребуется портфель…
   
Люда конспектировала, из кабинета не выходила.
   
Звонок возвестил большую перемену. Выкрикивая «Распределение! Распределение!», все высыпали в коридор, понеслись вниз по лестнице, яростно застучали кулаками в закрытые двери столовой: «Распределение – открывай!..»
   
Яша Полонский прокричал:
   
    
     
Девочки прелестницы,
     
Не ломайте лестницы!
     
Мальчики соколики,
     
Берегите столики!
    
   
   
Двери открылись. Расталкивая друг друга, ребята ворвались в столовую, уселись за длинные, покрытые клеенкой столы. Во главе стола – кастрюля с супом, по краям – алюминиевые миски и ложки, в середине – блюдо с ломтями черного хлеба, его тут же расхватали, каждый стремился получить горбушку…
   
Юра вышел из класса за Людой.
   
Люда вынула из клетки портфель, сунула в него тетрадки, положила обратно. Слава богу! Теперь возьмет его только после обеда…
   
Единственным украшением столовой был плакат: «Хорошо прожеванная пища идет впрок». Внизу карандашом было приписано: «Что такое прок?»
   
Ребята стучали ложками по столу:
   
– Распределение – распределяй!
   
Яша Полонский взобрался на скамейку:
   
    
     
Перестаньте шуметь!
     
Бросьте разговаривать!
     
Пищу надо переваривать.
     
Тише – эти, ша – и те!
     
Вы жевать мешаете!
    
   
   
Дежурные в халатах разливали суп по мискам. Кит большим кухонным ножом разрезал на противне блинчатый пирог.
   
– Что это такое? – Юра брезгливо ткнул вилкой пирог.
   
– Блинчатый пирог.
   
– Где же мясо?
   
– Он с кашей.
   
Юра отодвинул миску.
   
– Дрянь, завернутая в гадость!
   
– Ты, наверно, лебеду пополам с соломой не лопал? – спросил Генка.
   
– Извини, не ел ни соломы, ни сена.
   
– Недобитый контрик! – бросил ему вслед Генка.
   
Ребята стучали ложками по столу:
   
– Добавки! Добавки!
   
Миша окликнул Шныру и Фургона:
   
– Панфилов! Зимин!
   
Они подошли.
   
– Ведь вы знали, что финка не моя, а Витькина. Почему молчали?
   
И на этот раз Шныра и Фургон молчали. Что они могли сказать?
   
– Непонятно, в какие игры вы с ним играете? – сказал Генка. – Он вдвое старше вас. Пируете вместе. На какие деньги? Воруете?
   
– А ты видел? – осмелел Шныра.
   
– Трусоеды вы несчастные, – сказал Миша, – еще раз продадите, мы с вами такое сделаем – пух полетит. А теперь катитесь!
   
Шныра и Фургон поспешили это сделать.
   
– Зря ты их так отпустил, – сказал Генка.
   
– В угол поставить?
   
– Гнать из школы к чертовой матери!
   
– Всех поисключаем, один Генка останется, – усмехнулся Миша.
  
  
   
    
15
   
   
Юра вышел на улицу. Валентина не было. Правда, еще только половина первого, но все равно Юра нервничал.
   
Вышла из школы Люда с девочками, ребята помчались на спортплощадку. Миша и Генка присоединились к тем, кто играл в итальянскую лапту.
   
Юра посмотрел на часы. Черт возьми! Без четверти час.
   
Люда прохаживалась по двору с подругой. Юра не спускал с нее глаз: если она попытается вернуться в школу, он во что бы то ни стало задержит ее до прихода Валентина, оставит с Валентином и в это время положит ключи.
   
Валентин Валентинович появился без десяти час.
   
Юра пошел ему навстречу.
   
– Ну как?
   
– Все в порядке, – весело ответил Валентин Валентинович, возвращая Юре ключи.
   
– Если можно, задержите на несколько минут Люду.
   
– Это нужно?
   
– Нужно.
   
Валентин Валентинович подошел к Люде, поздоровался, познакомился с подругой…
   
Юра вошел в школу, поднялся по лестнице, коридор был пуст, вложил ключи в портфель Люды, засунул портфель на место.
   
Страхи его казались теперь смешными. Идиот, психопат, истерик, паникер! Как весело и уверенно держался Валентин Валентинович! Да, человек!
   
На последнем уроке Миша объявил, что сегодня заседание учкома. Все члены учкома обязаны явиться; могут остаться и желающие.
   
Юра не был ни членом учкома, ни желающим остаться. Но после занятий, собирая книги у своей клетки, он услышал, как один паренек сказал другому:
   
– Я останусь на учкоме.
   
– А что будет?
   
– Кто-то у кого-то чего-то спер из клетки.
   
Юра похолодел. Впрочем, если о нем, то почему его не вызвали?
   
К клеткам подошли Миша с Генкой.
   
Миша как-то странно посмотрел на Юру, а Генка сказал:
   
– Между прочим, и тебе не мешает остаться на учкоме.
   
– Зачем? – с замирающим сердцем спросил Юра: боялся, что сейчас он услышит про портфель.
   
Но Генка сказал только:
   
– И тебя касается.
   
Юра пожал плечами:
   
– Не понимаю…
   
– Там поймешь!
   
В красном уголке было душно, набилось много ребят. Тянуло на улицу.
   
Миша поторопил Генку:
   
– Давай, что у тебя, только покороче!
   
– Диспут о мещанстве ничего не дал, – сказал Генка. – Обывательщина нас захлестывает, отрицательные явления множатся. Известный всем Витька Бурков, воровская кличка Альфонс Доде, продолжает разлагать младшеклассников, а мы никак не реагируем. Есть и другие факты, совсем свежие, – он посмотрел на Юру, – но о них потом…
   
Ждать, томиться два часа, пока дойдут до него? Нет, пусть уж сразу!
   
– Почему потом? Говори сейчас! – сказал Юра.
   
– Успеешь! Так вот, продолжаю. – Генка вынул из сумки тетрадь в коленкоровом переплете. – Сейчас я прочитаю стихи, которые пишут учащиеся шестого класса – кстати, пионеры. – Генка перелистал тетрадь.
   
– Вот: «Розы тогда расцветали и пели тогда соловьи, когда мы друг друга узнали, то были счастливые дни». Дальше! «Пускай другую ты ласкаешь, такую гордую, как я, но, может, счастье потеряешь и вспомнишь обо мне тогда». Это пишет ученица советской школы и пионерка. – Генка перевернул еще несколько страниц. – «Ты не знаешь, что я тайно страдаю, ты не знаешь, что я тайно люблю, к тебе подойти я не смею, люблю, но сказать не могу»… А вот еще: «Вспомни минувшие годы, вспомни минувшие дни, вспомни денек тот веселый, когда познакомились мы». Мало? Пожалуйста! «Не плачь, когда крылом могучим твой горизонт тоска затмит, не верь ты этим грозным тучам, за ними солнышко блестит». И рисунок.
   
В тетради было аккуратно нарисовано сердце, пронзенное стрелой.
   
– Зоя Новикова, это твои стихи? Ты их сочинила?
   
– Я их не сочинила, а переписала, – ответила Зоя Новикова, хорошенькая девочка с падающей на лоб челкой.
   
– У кого?
   
– Не скажу.
   
– Как так не скажешь?
   
– Так, не скажу.
   
– Мы хотим знать, кто в школе распространяет эту пошлость.
   
– А я все равно не скажу.
   
– Значит, ты укрываешь пошляков и мещан и сама мещанка.
   
– Я не мещанка, просто у меня было плохое настроение, и я переписала.
   
– Плохое настроение? – поразился Генка. – Но ведь ты пионерка! Разве у тебя может быть плохое настроение?
   
– А когда ты получаешь «неуд», у тебя хорошее настроение? – спросила Зина Круглова.
   
– Я комсомолец, и у меня всегда хорошее настроение.
   
– Брось губами шлепать! – сказал Яша Полонский.
   
– Генка, откуда у тебя эта тетрадь? – спросил Миша.
   
– Это не имеет значения.
   
– Зоя, ты давала Генке тетрадь?
   
– Нет! Ее вытащили из моей клетки. Кто вытащил, не знаю, хотя подозреваю.
   
Юра на минуту воспрянул – вот, оказывается, о чем речь!
   
– Кого подозреваешь? – спросил Миша.
   
– Не скажу, – ответила Зоя Новикова.
   
– Но ты утверждаешь, что тетрадь вытащили из клетки, настаиваешь на этом?
   
– Утверждаю и настаиваю.
   
– Подумай, вспомни: может быть, ты кому-нибудь ее давала?
   
– Никому не давала, ее у меня вытащили из клетки.
   
Каждый раз, когда произносилось слово «клетка», Юру словно обжигало, точно говорили о нем самом… Может быть, еще заговорят. Наверное, заговорят. Их манера! Сначала накалят атмосферу этим случаем, а потом перейдут к нему. Если за то, что вытащили стишки, объявят выговор, то за ключи… Тут они разыграются.
   
Дело принимало серьезный оборот.
   
Генка сказал:
   
– Тетрадь мне дала Лара Усова.
   
– Так я и знала! – торжествующе объявила Зоя.
   
Все посмотрели на Лару, чернявую девочку с узко поставленными глазами.
   
– Как к тебе попала эта тетрадь?
   
Опустив глаза, Лара молчала.
   
– Ты мне сказала, что ее тебе дала Зоя, так? – сказал Генка.
   
Лара молчала.
   
– Украла?
   
– Я случайно, по ошибке, – прошептала Лара, – наши клетки рядом.
   
– Почему обратно не положила?
   
Лара молчала.
   
– Зачем Генке отдала?
   
Лара метнула на Генку быстрый взгляд, но ничего не ответила.
   
– Нет, скажи! – потребовал Генка. – Я что, просил тебя? Отвечай!.. Ведь ты сама подошла ко мне и сказала: вот Зоя сочинила стихи, почитай, для стенгазеты… Так ты сказала или нет? Отвечай!
   
Лара молчала.
   
Генка вскипел.
   
– Мало того, что крадешь! Ты еще и обманываешь!
   
Лара начала всхлипывать.
   
– Реви, реви громче! – сказал Генка. – Преступники всегда ревут, как белуги, это помогает.
   
«Черт возьми, – с тоской думал Юра, – скорее бы они кончили с этим».
   
– Что решим? – спросил Миша.
   
– Ларе бойкот на семь дней, – предложила Зина.
   
– А Генке?
   
– Мне за что? – поразился Генка.
   
– Читаешь чужие дневники.
   
– Нет, погоди, – заволновался Генка, – нельзя, знаешь, так, за здорово живешь… «Что Генке?» В чем мое преступление?
   
– Повторяю: читаешь чужие дневники.
   
– Но ведь мне его дали, сказали: посмотри для стенгазеты. Я не знал, что его украли. Думал: Зоя всем дает читать свои стихи, дала Ларе, Лара дала мне.
   
– Прежде чем выносить стихи на обсуждение, ты должен был спросить разрешения у Зои: это ее собственный, личный дневник.
   
– Что значит личный? – возразил Генка. – А если бы там было написано, что Зоя знает о каком-то преступлении, то и тогда я должен молча вернуть ей дневник, и все? Нет, я это понимаю по другому.
   
– Демагогия! – рассердился Миша. – Стихи плохие, но ничего преступного в них нет. А вот выкрасть из чужой клетки – преступление. Вынести их на учком – способствовать преступлению.
   
– Но ведь я не знал, что их выкрали! – закричал несчастный Генка. – Я хотел как лучше. Должны мы бороться с мещанством или нет?
   
– Генка совершил ошибку, поступил неэтично, но все же его не за что наказывать, – сказала Зина Круглова.
   
Обращаясь к Зое, Яша Полонский продекламировал:
   
    
     
Милая, кроткая, нежная,
     
Вся воплощенье мечты,
     
Нравится мне твоя муза унылая,
     
Только вот Генке не нравишься ты!
    
   
   
– Ладно, – сказал Миша, – я не настаиваю на взыскании Генке, но пусть будет осмотрительнее. Что у тебя еще, Генка?
   
– Еще… Вот случай, не далее как сегодня…
   
Юра напрягся – это, конечно, о нем.
   
– Не далее как сегодня, за обедом, Юра не стал есть пирог – больше того, назвал его дрянью, завернутой в гадость. И это в то время, когда страна только выходит из голода и разрухи, когда миллионам людей в Поволжье и других краях недостает куска хлеба. Такое заявление – возмутительное барство, нетерпимое в нашей среде!
   
Теперь все смотрели на Юру.
   
– И за этим вы меня вызвали? – спросил Юра, еще не веря, что все оказалось такой ерундой.
   
– Тебя не вызывали, а посоветовали прийти.
   
– И больше вам нечего сказать?
   
– Кому это вам? – спросил Миша. – Ты что, отделяешь себя от нас?
   
– Знаешь, Миша, могу ответить тебе твоими же словами: не надо демагогии! Генка, больше ты ничего не хочешь мне сказать?
   
– Этого тебе мало?!
   
– Тогда всеобщий привет!
   
Юра махнул рукой и вышел.
   
– Вот, пожалуйста, – сказал Генка, – демонстративно покинул заседание учкома. Так оставлять нельзя.
   
Зина Круглова предложила:
   
– Выговор ему за барство, за игнорирование учкома.
   
– Голосуем, – сказал Миша.
   
Все подняли руки.
   
Ободренный тем, что в этом случае он оказался прав, Генка деловито спросил:
   
– Что будем делать с Витькой Буровым и его компанией? Может быть, передать в СПОН?[2]
   
– Давайте пока ничего не решать, я попробую с ними поговорить, – сказал Миша.
   
– Ты уже пытался говорить с Витькой. Что получилось? – возразил Генка.
   
– Попробую еще раз.
  
  
   
    
16
   
   
Разговор с Витькой действительно не получился. Но то, что увидел тогда Миша, внесло в его представление существенную поправку: Витька защищал мать от пьяного отца.
   
После учкома, вечером, Миша отправился к Белке.
   
По узкой лестнице с выщербленными цементными ступенями спустился в подвал, открыл дверь с ободранной обшивкой из грязной мешковины и очутился в темном коридоре со скользкими стенами, пропитанном гнилыми запахами сырой штукатурки, нищего жилья, вонючего тряпья, подгоревшего подсолнечного масла.
   
Комната тоже была сырой, полутемной, с голыми стенами, низким, сводчатым потолком, придававшим ей вид кельи.
   
Под потолком тускло серел маленький прямоугольник окна, выходящий в яму, прикрытую со двора металлической решеткой.
   
На постели, застланной тряпьем, сидела тетка или бабушка Белки – нищая старуха, побирушка. За квадратным, грубым, голым столом на табурете – Белка.
   
Табурет был единственным. Миша стал, прислонившись к косяку двери.
   
Белка исподлобья посмотрела на него и отвернулась.
   
Старуха, бормоча, перебирала тряпье на кровати.
   
– Слушай, Белка! – сказал Миша. – Как твое настоящее имя?
   
– Белка! – вызывающе ответила девочка.
   
Миша повернулся к старухе:
   
– Как ее зовут?
   
– Кто знает, – пробормотала та, перебирая тряпье, – приблудная девчонка. Подобрала на вокзале, в голод еще, вот и живет. Как крестили, не знаю. Во дворе Белкой кличут.
   
– Почему в школу не ходишь? – спросил Миша.
   
– Не хочу и не хожу.
   
– А если в колонию отправят?
   
– Убегу.
   
– Брали ее, – сказала старуха, – убежала, откуда хошь убежит, верткая.
   
Стол был пуст, никаких следов еды, даже посуды не было: ни стакана, ни кастрюли, ни чайника.
   
– На что живете?
   
– А что люди добрые дадут, на то и живем. И Белка вон кормит, не обижает, спасибо!
   
– А ты где достаешь? – спросил Миша у Белки.
   
– Где надо, там и достаю.
   
– Можно попасться.
   
Болтая ногами, Белка запела:
   
    
     
Что вы советы мне даете, словно маленькой,
     
Ведь для меня давно решен уже вопрос.
     
Оставьте, папенька, ведь мы решили с маменькой,
     
Что моим мужем будет с Балтики матрос.
     
Ах, сколько жизни он вложил в свою походочку,
     
Все говорили, что он славный морячок.
     
Когда он шел, его качало, словно лодочку,
     
И этим самым он закидывал крючок.
     
Была весна, цвела сирень, и пели пташечки…
    
   
   
Она оборвала песню:
   
– Ты зачем пришел?
   
– В гости.
   
– Погулять со мной хочешь? Деньги у тебя есть?
   
– Денег у меня нет.
   
– А на кино у тебя хватит?
   
– На кино, пожалуй, хватит.
   
– Тоже кавалер нашелся!
   
– Чем не кавалер?
   
– Легавый – вот ты кто!
   
– Так уж легавый?
   
– Легавый! – повторила Белка, не меняя позы – сидела спиной к Мише, подперев рукой подбородок.
   
– Я не хочу, чтобы тебя посадили в тюрьму.
   
– Мне и в тюрьме хорошо – там кормят.
   
– В колонии тоже кормят, а ты убежала. А из тюрьмы не убежишь: четыре стены, решетка.
   
– А за что в тюрьму, что я сделала?
   
– Сама знаешь.
   
   
– Знаю, а не скажу.
   
– А я тебе скажу: буфет в кино обворовала.
   
Белка ничего не ответила.
   
– Ты думала, никто не знает. А я знаю.
   
– Ну и знай!
   
– Посадят в тюрьму, и тебе будет плохо, и бабка твоя с голоду помрет. Тебе сколько лет?
   
– Нисколько.
   
– Четырнадцать лет записано, – сказала старуха.
   
– Записано… – усмехнулась Белка. – Где это?
   
– В домоуправлении, а как же.
   
– Хочешь, на фабрику устрою? – предложил Миша.
   
– Чего, чего? – насмешливо переспросила Белка.
   
– На фабрику устрою, на работу. Получишь специальность, зарплату, оденешься. Плохо разве?
   
– Все лучше, чем с жульем-то возиться, – сказала старуха. – Ты послушай, что человек говорит.
   
   
Белка молчала.
   
– Платок бы купила, ботинки, – продолжала старуха. – Зимой босиком не побежишь. Сахару бы поела.
   
Белка опять затянула тонким голоском:
   
    
     
Была весна, цвела сирень, и пели пташечки.
     
Братишка с Балтики сумел кой что залить.
     
Ему понравилась красивая Наташенька,
     
Такой кусочек не хотел он пропустить…
    
   
   
– Я поговорю на фабрике, – сказал Миша.
   
– Сам работай, если тебе надо! – ответила Белка.
  
  
   
    
17
   
   
Опять был фабричный день. После смены Миша пошёл к Зимину.
   
Года два назад Миша был у Люды на дне рождения. Мама Люды держалась с ребятами как товарищ, пела смешные куплеты, пародии, затеяла шарады, потом она и Николай Львович играли с ними в слова: из одного слова составлять другие, новые слова – не меньше чем из четырех букв. Затем Ольга Дмитриевна ушла на кухню, нажарила там гору блинчиков, очень вкусных, ребята всю эту гору умяли моментально. Потом Ольга Дмитриевна и Николай Львович ушли в кино. Ольга Дмитриевна сказала, что они уходят, чтобы не мешать, и звала ребят приходить, сказала, что это ее личная просьба – она обожает играть в слова, а Люда с ней не играет, важничает, потому что всегда ее обыгрывает. Она много смеялась, и ребята смеялись, и Николай Львович. У Николая Львовича было тогда совсем другое лицо, Миша даже не узнал его, когда встретил на фабрике. Два года назад, на дне рождения, это было лицо легкое, доброе, даже молодое и даже красивое, хотя с этим понятием – красота – Миша здорово путался, вообще, считал эту проблему преувеличенной, тем более что единое мнение тут невозможно: даже насчет Аполлона и особенно Венеры еще можно здорово поспорить. В школе, например, все считали Люду Зимину очень хорошенькой, самой хорошенькой. Миша недоумевал. Ее мать, на которую, кстати, Люда была очень похожа, действительно была красивой, прежде всего потому, что была веселой. Люда веселой никогда не была. Наоборот, она была какой-то замороженной: наверно, думала, что это ей больше идет.
   
Таким же несколько надменным и недоступным держался на фабрике и Николай Львович.
   
Как и Люда в школе, так и Николай Львович на фабрике был одинок, старомодный в своем хорошо выутюженном костюме, чужой в новом мире, буржуазный спец, терпимый потому, что нет своих спецов. На собраниях его часто ругали. Всех ругали – много неполадок на фабрике, – но Зимина ругали сдержанно, не как своего, а как чужого. Он выходил на трибуну и отвечал чересчур спокойно, обстоятельно.
   
Мише было трудно обращаться к нему – чем-то чужой человек. И все таки обратиться нужно. Нужно устроить на фабрику Белку и Шныру, иначе пропадут ребята.
   
…Зимин поднял голову и посмотрел на вошедшего в кабинет Мишу.
   
– Николай Львович! – Миша подошел к столу. – Нельзя ли принять на фабрику одну девочку и одного мальчика? Ей четырнадцать лет, а мальчику, наверно, пятнадцать.
   
– Садитесь!
   
Миша сел на стул возле стола.
   
– В школе они не учатся, пусть хоть работают.
   
– Я не занимаюсь наймом и увольнением, – ответил Зимин, – это решает директор. Обратитесь к нему… Насколько мне известно, бронь подростков заполнена.
   
– Безнадзорные ребята…
   
– Да, да, понимаю, – проговорил Николай Львович, собирая бумаги в папки и раскладывая их по ящикам стола, – но бронь есть бронь, выйти за ее пределы мы не можем. И потом – мальчик? На фабрике работают женщины, и бронь подростков – девочки.
   
– Ну, хотя бы девочку, – настаивал Миша. – Она сирота, убежала из колонии.
   
– А с фабрики не убежит?
   
Вопрос был задан рассеянно, из вежливости, для поддержания разговора, чтобы что-нибудь сказать. Николай Львович был озабочен своими бумагами, сложил их наконец в стол, запер ящики на замок и поднялся, давая понять, что разговор окончен. Рабочий день тоже, между прочим, окончен.
   
– Пропадет девчонка, жалко, – сказал Миша. – Рядом Смоленский рынок, Проточный переулок, ворье, жулики…
   
Николай Львович снял с вешалки плащ, взял в руки кепи.
   
– Вам следует поговорить с директором, хотя боюсь, он ничего не сумеет сделать до нового набора. Набор, повторяю, будет в сентябре. Я со своей стороны поддержу вашу просьбу. Вы надеетесь, что это ей поможет?
   
Он открыл дверь кабинета, приглашая Мишу выйти, и вышел вслед за ним.
   
Итак, он согласился помочь и, следовательно, помог. Но, черт возьми, в какой форме?! И что толку от его обещания?! «Я поддержу вашу просьбу, но директор все равно ничего не сумеет сделать до нового набора». Ироническое: «А с фабрики не убежит?» – и тут же равнодушно вежливое: «Вы надеетесь, что это поможет?» Странная постановка вопроса! Да, Миша надеется, что поможет, не надеялся – не пришел бы, не просил бы! А вы, значит, нет, не надеетесь; тогда зачем обещаете помочь? Вам безразлично. Вот именно, скорее всего, безразлично…
   
С неожиданной жесткостью, которая иногда находила на него и о которой он потом жалел, Миша сказал:
   
– Эта девочка в плохой компании. Между прочим, в этой плохой компании и ваш Андрей.
   
Они стояли в коридоре. Рядом грохотал сновальный цех, виднелись станки, бесконечные нити тянулись с больших катушек на малые, работницы внимательно следили за ними; когда нить обрывалась, работница останавливала станок, быстро связывала нить мелким узлом, почти невидимым.
   
– Андрей?! – Он кивнул в сторону цеха, показывая, что шум мешает разговаривать.
   
По узкой металлической лестнице с железными перилами они спустились во двор.
   
– Андрей? Малыш? В компании? Может быть, он играет в компанию?
   
– Я сказал вам об этом потому, что считаю это достаточно серьезным.
   
– И что за компания? Расскажите, Миша.
   
– У нас во дворе… Андрей, еще два мальчика, девочка Белка, о которой я вас просил, главарь – Витька Буров, тоже живет в нашем доме.
   
– Жена говорит, что Витька издевался над Андреем, бил его, чуть не зарезал, если бы вы не вмешались тогда.
   
– Он его, конечно, не собирался зарезать. Он главарь, чинит расправу над подчиненными. Ничему хорошему он Андрея не научит, а Андрей бегает за ним, как собачка.
   
Они шли к проходной, их обгоняли работницы, окончившие смену.
   
– Я целый день на работе, Андреем занимается мать, – сказал Николай Львович, – но, я, конечно, приму меры… Так странно – Андрей в воровской компании. Спасибо, что вы предупредили меня, я вам очень признателен… Какой скрытный, дурачок, дома – ни звука… Но раз уж речь зашла о моей семье, то у меня к вам еще вопрос: что произошло у Люды в школе?
   
– У Люды в школе?.. Как-будто ничего, во всяком случае я ничего не знаю.
   
– Что-то произошло. После вашей живой газеты она пришла домой сама не своя. Плакала.
   
– Странно, – пробормотал Миша, – а там громче всех смеялась.
   
– Это делает ей честь, – сказал Николай Львович. – Дома она не смеялась, да и сейчас не смеется. Я прекрасно понимаю: и справедливую критику трудно воспринимать спокойно, а несправедливую? Да к тому же публичную, со сцены, и, по видимому, достаточно окарикатуренную… В вашей школе нет предубеждения против детей из интеллигентных семей?
   
– Нет, мы никого не разделяем по социальному признаку. В той же живой газете прохватили и детей рабочих – Генку Петрова, например, того же Витьку Бурова. Люда зря обиделась. Там про нее спели очень невинные куплеты. Я не помню текста, что-то в стиле оперетты.
   
– Значит, моя дочь не поклонница этого жанра. Благодарю вас. Не хотелось бы, чтобы Люда узнала о нашем разговоре, она будет недовольна моим вмешательством.
   
– Я ей ничего не скажу, – пообещал Миша. Вспышка гнева прошла, ему почему-то стало жалко Зимина.
   
– Спасибо, благодарю. О той девочке, вашей подопечной, я переговорю с директором.
   
Зимин поклонился Мише, направился в проходную, но его окликнули:
   
– Николай Львович!
   
К проходной спешил Красавцев, протянул Зимину папку:
   
– Документы по браку, Николай Львович, вы просили.
   
– Документы? Сейчас? – удивился Зимин. – Ведь я иду домой.
   
– Только только закончили, – объяснил Красавцев. – Подбирали документы, как вы дали указание. Несу – вижу, вы идете. Обратно нести? У меня в отделе сотрудники уже разошлись.
   
Николай Львович положил папку в портфель:
   
– Хорошо, завтра воскресенье, я их посмотрю дома.
   
Зимину явно не хотелось брать документы. Красавцев не хотел возвращаться с ними в отдел. Зимин взял документы очень недовольный. Миша подумал, что мог бы и не брать. А взял. Типичный мягкотелый интеллигент.
  
  
   
    
18
   
   
Дома Николая Львовича ждали билеты в Художественный театр на «Дни Турбиных». К билетам прилагался элегантный Валентин Валентинович в полосатом костюме и лаковых штиблетах, эдакий князь Данила, не хватает бутоньерки в петлице.
   
Верные решению, принятому ими после возвращения Люды из ресторана, Зимины, как передовые родители, разрешили этот визит. Сегодня все отправлялись в театр, а с завтрашнего дня Ольга Дмитриевна начнет осторожно шутить над этим франтом и развенчивать его в глазах Люды. Все это не слишком нравилось Николаю Львовичу, но он согласился с женой, что из всех худших вариантов – это лучший. И дай бог, этот визит последний…
   
Из-под полуприкрытых век он разглядывал Навроцкого: не слишком вяжется с привычным типом работника снабжения – интеллигентен, корректен, держится с достоинством.
   
– Популярны сейчас «Лес» у Мейерхольда, «Принцесса Турандот» у Вахтангова, «Жирофле Жирофля» у Таирова, – говорил Валентин Валентинович, – но самый значительный – «Дни Турбиных» в Художественном. Я думаю, спектакль вам понравится.
   
– «Принцессу Турандот» мы видели недавно, – сказала Ольга Дмитриевна. – Театр Вахтангова рядом. Таирова Николай Львович не очень любит, тут мы с ним расходимся во вкусах. Что касается Мейерхольда, то это, в общем, спорно.
   
– Да, – согласился Валентин Валентинович, – Мейерхольд необычен, но, безусловно, оригинален, это вполне современное зрелище.
   
– Вот видите, а мы бегали на галерку в Художественный, – сказала Ольга Дмитриевна.
   
– Тем более вам должны понравиться «Дни Турбиных», – серьезно сказал Валентин Валентинович. – Спектакль поставлен Станиславским и Судаковым, заняты Хмелев, Добронравов, Яншин. Я уже раз смотрел, с удовольствием посмотрю второй. Пьеса о крушении белой армии, первая попытка серьезно рассмотреть трагедию людей, веривших в правоту своего дела. Можно принимать такое толкование, можно не принимать, но интересно бесспорно.
   
Не простой делец. Судя по манерам – из приличной семьи.
   
– Вы москвич? – спросил Николай Львович.
   
– Да, поскольку живу в Москве. Но родился я в Воронежской губернии, мой отец управлял конными заводами графа Орлова.
   
Прозвучало так, будто отец Валентина Валентиновича был не управляющим чьими-то заводами, а их владельцем.
   
Чем он нравится Люде? Ведь умная, проницательная девочка.
   
…Впрочем, он, кажется, впадает в обычную родительскую ошибку. Разве можно определить, почему этот субъект нравится дочери? Можно только определить, почему он не нравится ему самому. Чем же? Лакированными штиблетами? Конечно, нет, не штиблетами. Все дело, безусловно, в фабрике, в эпизоде с тем вагоном, который он велел задержать и который не задержали. Возможно, Навроцкий ни при чем, ему погрузили вагон, и он его отправил, и все же… Красавцев нечист на руку, и все это, вероятно, не случайно. Короче: проходимец он или нет?
   
Ольга Дмитриевна посмотрела на часы:
   
– Андрею пора быть дома. Где он, Люда?
   
– Во дворе, наверно.
   
– Надо его позвать.
   
Люда подошла к окну:
   
– Андрюшка! До о мой!
   
– Тянет его во двор, – сказала Ольга Дмитриевна, – а у нас ужасный двор, один Витька Буров чего стоит.
   
– Двор… – улыбнулся Валентин Валентинович. – Это естественно в его возрасте. И даже, если хотите, необходимо. Двор лучше подготовит его к жизни реальной и весьма жестокой, чем… Поймите меня правильно, у меня тоже была хорошая мама, даже, может быть, чересчур хорошая, так что говорю это по собственному нелегкому опыту.
   
– Ваша мама жива? – спросила Ольга Дмитриевна.
   
– Мои родители погибли в железнодорожной катастрофе…
   
Наступило короткое неловкое молчание, потом Ольга Дмитриевна сказала:
   
– Может быть, двор и лучше подготовит его к будущей жизни, но пока не было двора, он был гораздо послушнее.
   
– Андрей дружит не с Витькой Буровым, а с Леней Панфиловым, тот его защищает, – сказала Люда. – Все это нормально, мамочка. Но дети не цветы жизни…
   
– Как представитель деткомиссии, я так не думаю, – сказал Валентин Валентинович. – Как представитель деткомиссии, я просто не имею права так думать.
   
Все засмеялись, кроме Люды. Она была раздосадована. Зачем затеяла все это? Он был терпим там, в ресторане, но здесь, у них в доме, этот чужой человек неестествен, банален. Этот намек на знатное происхождение – какая дешевка! Родители погибли в железнодорожной катастрофе – вранье.
   
А Николай Львович думал о том, что сказал ему Миша Поляков. Он все же не допускал, что его Андрей, толстый, неуклюжий, добрый и, между прочим, довольно способный мальчик, растет бандитом. Вот и Люда подтверждает, что он дружит не с Витькой, а с Леней Панфиловым, сыном кладовщика.
   
– Все же в чем дело с Витькой Буровым? – спросил он осторожно, стараясь не обеспокоить Ольгу Дмитриевну – она так нервничала по этому поводу.
   
Люда молчала.
   
Ответила Ольга Дмитриевна:
   
– Дети его боятся. Если бы можно было уехать из этого дома, я бы уехала.
   
– Наверно, он плохо влияет на детей, – сказал Валентин Валентинович. – Мы в деткомиссии часто сталкиваемся с такими ситуациями: один великовозрастный болван портит хороших подростков. Я со своей стороны могу вам пообещать навести там порядок. Мне, как бывшему дворовому мальчику, это не будет особенно трудно.
   
Опять фальшь! Граф превращается в дворового мальчика. Что за чушь?!
   
– Витька безобидный парень, – сказала Люда, – я его знаю тысячу лет. Просто он тщится изображать из себя грозу Арбата, вожака и атамана. И у нас очень хороший двор, мы в нем выросли, и никакого особенного порядка наводить нет нужды.
   
Валентин Валентинович с удивлением посмотрел на нее; ее вызывающий тон был для него неожидан, что-то он упустил, что-то ускользнуло от него, где-то дал промашку? А может быть, все это относится не к нему, а к матери, к отцу… Нет, она прямо и неприязненно смотрит на него…
   
Валентин Валентинович даже на мгновение растерялся, не зная, что сказать. Выручило появление Андрея в запачканной мелом рубашке.
   
– Я тебе велела быть дома! – строго проговорила Ольга Дмитриевна.
   
– Я дома, – ответил Андрей простодушно.
   
– Каждый раз тебя приходится звать – так нельзя, Андрюша. Ты очень грязный. Умойся, поужинай – ужин на кухне, – сделай уроки и ложись спать. Дверь на цепочку не бери, чтобы не было, как в прошлый раз…
   
– Я догадываюсь, что было в прошлый раз, – улыбнулся Валентин Валентинович – он уже овладел собой. – Богатыри именно так и должны спать.
   
Ольга Дмитриевна подняла с пола портфель мужа, поставила на письменный стол.
   
– Пора, наверно? Трамвай довезет нас только до Охотного.
   
– У нас еще достаточно времени, – ответил Навроцкий.
   
Его неторопливость объяснилась, когда они вышли на улицу.
   
У тротуара стоял открытый легковой автомобиль. За рулем сидел шофер в кожаной куртке и кожаных крагах.
   
Валентин Валентинович открыл дверку:
   
– Прошу!
   
– Зачем это? – поморщился Николай Львович.
   
– Не хотелось, чтобы наших дам толкали в трамвае.
  
  
   
    
19
   
   
Дети еще спали. Николай Львович и Ольга Дмитриевна пили утренний кофе. Ольга Дмитриевна в халате, Николай Львович в домашней куртке.
   
Вчерашний спектакль ему понравился, давал повод для размышлений. И перед ним в свое время стояли те же вопросы: сотрудничество с новой властью, признание новых хозяев страны. Были годы разрухи, казалось, все пошло прахом. Но восстановлено хозяйство, заводы и фабрики работают, как работали раньше, отчуждение между властью и технической интеллигенцией сглаживается. И надо работать. Для блага России.
   
Ольга Дмитриевна чувствовала его настроение, улыбалась и молчала…
   
Бог послал ему хорошую красивую жену, верную спутницу жизни. Она училась пению, ее даже приглашали в оперетту (опять оперетта, везет ему на оперетты), но сама не пожелала для себя такой судьбы. Они дважды ездили за границу, в Париж и Лондон, но и эти поездки она никогда почти не вспоминала, наделенная редкостным даром радоваться тому, что у нее есть, любить то, чем обладает, и не говорить о том, чего нет; даже тогда, когда было трудно, она выкручивалась, как могла, что-то продавала, тянула семью и сумела сохранить веселый характер, как-будто прожила легкие, беспечные годы, не знала голода и лишений, страха детских болезней и всего, что она знала и пережила.
   
– Налить еще кофе? – спросила она шепотом, чтобы не разбудить Андрюшу, спавшего на диване.
   
– Налей. Вкусный кофе сегодня.
   
Она кивнула кудрявой головой. И эту черту она сохранила – любила, когда ее хвалили. Но ей не терпелось обсудить вчерашний поход…
   
– Ну, как он тебе?
   
– Обходительный чересчур, – ответил Николай Львович.
   
– Но без лакейства…
   
– И еще: чересчур собран, чересчур начеку… Мне кажется, что Люда не слишком им очарована.
   
– Да, мне это тоже показалось… Мне кажется, он просто ей неинтересен, так же, как тебе и мне. Но он ей почему-то нужен… Хочет иметь при себе постоянного поклонника? Это льстит ее детскому самолюбию? Непонятно. Желание кружить голову? На нее это не похоже. Она и не кокетничает вовсе. С мальчишками из ее класса, если ты помнишь, она кокетничала гораздо смелее. Выйти замуж за него? Нет, она не собирается выходить за него замуж. Перед тем, как он пришел к нам, я спросила ее: зачем он тебе? Она напустила таинственности, сказала: значит, нужен. Но вид был чересчур таинственный, и ничего за этим, я думаю, нет.
   
– Тогда остается понять, зачем это нужно ему?