1 2 3 4 
         

«Довольно,   на первый раз довольно», сказала дама.

   

         

«Еще   немножко», говорил позабывшийся художник.

   

         

«Нет,   пора! Lise, три часа!» сказала она, вынимая маленькие часы, висевшие на золотой   цепи у ее кушака, и вскрикнула: «Ах, как поздно!»

   

         

«Минуточку   только», говорил Чартков простодушным и просящим голосом ребенка.

   

         

Но   дама, кажется, совсем не была расположена угождать на этот раз его художественным   потребностям и обещала вместо того просидеть в другой раз долее.

   

         

«Это   однакож досадно», подумал про себя Чартков: «рука только что расходилась.» И вспомнил   он, что его никто не перебивал и не останавливал, когда он работал в своей мастерской   на Васильевском Острове; Никита, бывало, сидел не ворохнувшись на одном месте -   пиши с него, сколько угодно; он даже засыпал в заказанном ему положении. И, недовольный,   положил он свою кисть и палитру на стул, и остановился смутно пред холстом. Комплимент,   сказанный светской дамой, пробудил его из усыпления. Он бросился быстро к дверям   провожать их; на лестнице получил приглашение бывать, притти на следующей неделе   обедать, и с веселым видом возвратился к себе в комнату. Аристократическая дама   совершенно очаровала его. До сих пор он глядел на подобные существа как на что-то   недоступное, которые рождены только для того, чтобы пронестись в великолепной коляске   с ливрейными лакеями и щегольским кучером и бросить равнодушный взгляд на бредущего   пешком в небогатом плащишке человека. И вдруг теперь одно из этих существ вошло   к нему в комнату; он пишет портрет, приглашен на обед в аристократический дом. Довольство   овладело им необыкновенное; он был упоен совершенно и наградил себя за это славным   обедом, вечерним спектаклем, и опять проехался в карете по городу без всякой нужды.

   

         

Во   все эти дни обычная работа ему не шла вовсе на ум. Он только приготовлялся и ждал   минуты, когда раздастся звонок. Наконец аристократическая дама приехала вместе с   своею бледненькою дочерью. Он усадил их, придвинул холст уже с ловкостью и претензиями   на светские замашки, и стал писать. Солнечный день и ясное освещение много помогли   ему. Он увидел в легоньком своем оригинале много такого, что, быв уловлено и передано   на полотно, могло придать высокое достоинство портрету; увидел, что можно сделать   кое-что особенное, если выполнить всё в такой окончательности, в какой теперь представлялась   ему натура. Сердце его начало даже слегка трепетать, когда он почувствовал, что   выразит то, чего еще не заметили другие. Работа заняла его всего, весь погрузился   он в кисть, позабыв опять об аристократическом происхождении оригинала. С занимавшимся   дыханием видел, как выходили у него легкие черты и это почти прозрачное тело семнадцатилетней   девушки. Он ловил всякой оттенок, легкую желтизну, едва заметную голубизну под глазами   и уже готовился даже схватить небольшой прыщик, выскочивший на лбу, как вдруг услышал   над собою голос матери: «Ах, зачем это? это не нужно», говорила дама. «У вас тоже…   вот, в некоторых местах… как будто бы несколько желто и вот здесь совершенно как   темные пятнышки.» Художник стал изъяснять, что эти-то пятнышки и желтизна именно   разыгрываются хорошо, что они составляют приятные и легкие тоны лица. Но ему отвечали,   что они не составят никаких тонов и совсем не разыгрываются; и что это ему только   так кажется. «Но позвольте здесь в одном только месте тронуть немножко желтенькой   краской», сказал простодушно художник. Но этого-то ему и не позволили. Объявлено   было, что Lise только сегодня немножко нерасположена, а что желтизны в ней никакой   не бывает и лицо поражает особенно свежестью краски. С грустью принялся он изглаживать   то, что кисть его заставила выступить на полотно. Исчезло много почти незаметных   черт, а вместе с ними исчезло отчасти и сходство. Он бесчувственно стал сообщать   ему тот общий колорит, который дается наизусть и обращает даже лица, взятые с натуры,   в какие-то холодно-идеальные, видимые на ученических программах. Но дама была довольна   тем, что обидный колорит был изгнан вовсе. Она изъявила только удивленье, что работа   идет так долго, и прибавила, что слышала, будто он в два сеанса оканчивает совершенно   портрет. Художник ничего не нашелся на это отвечать. Дамы поднялись и собирались   выйти. Он положил кисть, проводил их до дверей и после того долго оставался смутным   на одном и том же месте перед своим портретом. Он глядел на него глупо, а в голове   его между тем носились те легкие женственные черты, те оттенки и воздушные тоны,   им подмеченные, которые уничтожила безжалостно его кисть. Будучи весь полон ими,   он отставил портрет в сторону и отыскал у себя где-то заброшенную головку Психеи,   которую когда-то давно и эскизно набросал на полотно. Это было личико, ловко написанное,   но совершенно идеальное, холодное, состоявшее из одних общих черт, не принявшее   живого тела. От нечего делать он теперь принялся проходить его, припоминая на нем   всё, что случилось ему подметить в лице аристократической посетительницы. Уловленные   им черты, оттенки и тоны здесь ложились в том очищенном виде, в каком являются они   тогда, когда художник, наглядевшись на природу, уже отдаляется от нее и производит   ей равное создание. Психея стала оживать, и едва сквозившая мысль начала мало-по-малу   облекаться в видимое тело. Тип лица молоденькой светской девицы невольно сообщился   Психее и чрез то получила она своеобразное выражение, дающее право на название истинно   оригинального произведения. Казалось, он воспользовался по частям и вместе всем,   что представил ему оригинал, и привязался совершенно к своей работе. В продолжение   нескольких дней он был занят только ею. И за этой самой работой застал его приезд   знакомых дам. Он не успел снять со станка картину. Обе дамы издали радостный крик   изумленья и всплеснули руками.

   

         

«Lise,   Lise! ах, как похоже! Superbe, superbe! [Превосходно, превосходно!] Как хорошо вы   вздумали, что одели ее в греческой костюм. Ах, какой сюрприз!»

   

         

Художник   не знал, как вывести дам из приятного заблуждения. Совестясь и потупя голову, он   произнес тихо: «Это Психея.»

   

         

«В   виде Психеи? C’est charmant!» сказала мать, улыбнувшись; причем улыбнулась также   и дочь. «Не правда ли, Lise, тебе больше всего идет быть изображенной в виде Психеи?   Quelle ide?e de?licieuse! [Какая прекрасная мысль!] Но какая работа! Это Корредж.   Признаюсь, я читала и слышала о вас, но я не знала, что у вас такой талант. Нет,   вы непременно должны написать также и с меня портрет.» Даме, как видно, хотелось   также предстать в виде какой-нибудь Психеи.

   

         

«Что   мне с ними делать?» подумал художник: «если они сами того хотят, так пусть Психея   пойдет за то, что им хочется», и произнес вслух: «Потрудитесь еще немножко присесть,   я кое-что немножко трону.»

   

         

«Ах,   я боюсь, чтобы вы как-нибудь не… она так теперь похожа.» Но художник понял, что   опасенья были насчет желтизны, и успокоил их, сказав, что он только придаст более   блеску и выраженья глазам. А по справедливости ему было слишком совестно и хотелось   хотя сколько-нибудь более придать сходства с оригиналом, дабы не укорил его кто-нибудь   в решительном бесстыдстве. И точно, черты бледной девушки стали наконец выходить   яснее из облика Психеи.

   

         

«Довольно!»   сказала мать, начинавшая бояться, чтобы сходство не приблизилось наконец уже чересчур   близко. Художник был награжден всем: улыбкой, деньгами, комплиментом, искренним   пожатьем руки, приглашеньем на обеды; словом, получил тысячу лестных наград. Портрет   произвел по городу шум. Дама показала его приятельницам; все изумлялись искусству,   с каким художник умел сохранить сходство и вместе с тем придать красоту оригиналу.   Последнее замечено было, разумеется, не без легкой краски зависти в лице. И художник   вдруг был осажден работами. Казалось, весь город хотел у него писаться. У дверей   поминутно раздавался звонок. С одной стороны это могло быть хорошо, представляя   ему бесконечную практику разнообразием, множеством лиц. Но на беду, это всё был   народ, с которым было трудно ладить, народ торопливый, занятой, или же принадлежащий   свету, стало быть, еще более занятой, нежели всякой другой, и потому нетерпеливый   до крайности. Со всех сторон только требовали, чтоб было хорошо и скоро. Художник   увидел, что оканчивать решительно было невозможно, что всё нужно было заменить ловкостью   и быстрой бойкостью кисти. Схватывать одно только целое, одно общее выраженье и   не углубляться кистью в утонченные подробности; одним словом, следить природу в   ее окончательности было решительно невозможно. Притом нужно прибавить, что у всех   почти писавшихся много было других притязаний на разное. Дамы требовали, чтобы преимущественно   только душа и характер изображались в портретах, чтобы остального иногда вовсе не   придерживаться, округлить все углы, облегчить все изъянцы и даже, если можно, избежать   их вовсе. Словом, чтобы на лицо можно было засмотреться, если даже не совершенно   влюбиться. И вследствие этого, садясь писаться, они принимали иногда такие выражения,   которые приводили в изумленье художника: та старалась изобразить в лице своем меланхолию,   другая мечтательность, третья во что бы ни стало хотела уменьшить рот и сжимала   его до такой степени, что он обращался наконец в одну точку, не больше булавочной   головки. И, несмотря на всё это, требовали от него сходства и непринужденной естественности.   Мужчины тоже были ничем не лучше дам. Один требовал себя изобразить в сильном, энергическом   повороте головы; другой с поднятыми к верху вдохновенными глазами; гвардейский поручик   требовал непременно, чтобы в глазах виден был Марс; гражданский сановник норовил   так, чтобы побольше было прямоты, благородства в лице и чтобы рука оперлась на книгу,   на которой бы четкими словами было написано: «всегда стоял за правду». Сначала художника   бросали в пот такие требованья: всё это нужно было сообразить, обдумать, а между   тем сроку давалось очень немного. Наконец он добрался, в чем было дело, и уж не   затруднялся нисколько. Даже из двух, трех слов смекал вперед, кто чем хотел изобразить   себя. Кто хотел Марса, он в лицо совал Марса; кто метил в Байрона, он давал ему   Байроновское положенье и поворот. Кориной ли, Ундиной, Аспазией ли желали быть дамы,   он с большой охотой соглашался на всё и прибавлял от себя уже всякому вдоволь благообразия,   которое, как известно, нигде не подгадит и за что простят иногда художнику и самое   несходство. Скоро он уже сам начал дивиться чудной быстроте и бойкости своей кисти.   А писавшиеся, само собою разумеется, были в восторге и провозглашали его гением.

   

         

Чартков   сделался модным живописцем во всех отношениях. Стал ездить на обеды, сопровождать   дам в галлереи и даже на гулянья, щегольски одеваться и утверждать гласно, что художник   должен принадлежать к обществу, что нужно поддержать его званье, что художники одеваются   как сапожники, не умеют прилично вести себя, не соблюдают высшего тона и лишены   всякой образованности. Дома у себя, в мастерской он завел опрятность и чистоту в   высшей степени, определил двух великолепных лакеев, завел щегольских учеников, переодевался   несколько раз в день в разные утренние костюмы, завивался, занялся улучшением разных   манер, с которыми принимать посетителей, занялся украшением всеми возможными средствами   своей наружности, чтобы произвести ею приятное впечатление на дам; одним словом,   скоро нельзя было в нем вовсе узнать того скромного художника, который работал когда-то   незаметно в своей лачужке на Васильевском Острове. О художниках и об искусстве он   изъяснялся теперь резко: утверждал, что прежним художникам уже чересчур много приписано   достоинства, что все они до Рафаэля писали не фигуры, а селедки; что существует   только в воображении рассматривателей мысль, будто бы видно в них присутствие какой-то   святости; что сам Рафаэль даже писал не всё хорошо и за многими произведениями его   удержалась только по преданию слава; что Микель-Анжел хвастун, потому что хотел   только похвастать знанием анатомии, что грациозности в нем нет никакой, и что настоящий   блеск, силу кисти и колорит нужно искать только теперь, в нынешнем веке. Тут натурально   невольным образом доходило дело и до себя. «Нет, я не понимаю», говорил он, «напряженья   других сидеть и корпеть за трудом. Этот человек, который копается по нескольку месяцев   над картиною, по мне труженик, а не художник. Я не поверю, чтобы в нем был талант.   Гений творит смело, быстро. „Вот у меня“, говорил он, обращаясь обыкновенно к посетителям:   «этот портрет я написал в два дня, эту головку в один день, это в несколько часов,   это в час с небольшим. Нет, я… я, признаюсь, не признаю художеством того, что лепится   строчка за строчкой; это уж ремесло, а не художество.» Так рассказывал он своим   посетителям, и посетители дивились силе и бойкости его кисти, издавали даже восклицания,   услышав, как быстро они производились, и потом пересказывали друг другу: «Это талант,   истинный талант! Посмотрите, как он говорит, как блестят его глаза! Il y a   quelque chose d’extraordinaire dans toute sa figure!» [Есть что-то необыкновенное   во всей его фигуре!] 

   

         

Художнику   было лестно слышать о себе такие слухи. Когда в журналах появлялась печатная хвала   ему, он радовался как ребенок, хотя эта хвала была куплена им за свои же деньги.   Он разносил такой печатный лист везде и будто бы ненарочно показывал его знакомым   и приятелям, и это его тешило до самой простодушной наивности. Слава его росла,   работы и заказы увеличивались. Уже стали ему надоедать одни и те же портреты и лица,   которых положенье и обороты сделались ему заученными. Уже без большой охоты он писал   их, стараясь набросать только кое-как одну голову, а остальное давал доканчивать   ученикам. Прежде он всё-таки искал дать какое-нибудь новое положение, поразить силою,   эффектом. Теперь и это становилось ему скучно. Ум уставал придумывать и обдумывать.   Это было ему не в мочь, да и некогда: рассеянная жизнь и общество, где он старался   сыграть роль светского человека, - всё это уносило его далеко от труда и мыслей.   Кисть его хладела и тупела, и он нечувствительно заключился в однообразные, определенные,   давно изношенные формы. Однообразные, холодные, вечно прибранные и, так сказать,   застегнутые лица чиновников военных и штатских не много представляли поля для кисти:   она позабывала и великолепные драпировки, и сильные движения и страсти. О группах,   о художественной драме, о высокой ее завязке нечего было и говорить. Пред ним были   только мундир да корсет, да фрак, пред которыми чувствует холод художник и падает   всякое воображение. Даже достоинств самых обыкновенных уже не было видно в его произведениях,   а между тем они всё еще пользовались славою, хотя истинные знатоки и художники только   пожимали плечами, глядя на последние его работы. А некоторые, знавшие Чарткова прежде,   не могли понять, как мог исчезнуть в нем талант, которого признаки оказались уже   ярко в нем при самом начале, и напрасно старались разгадать, каким образом может   угаснуть дарованье в человеке, тогда как он только что достигнул еще полного развития   всех сил своих.

   

         

Но   этих толков не слышал упоенный художник. Уже он начинал достигать поры степенности   ума и лет: стал толстеть и видимо раздаваться в ширину. Уже в газетах и журналах   читал он прилагательные: почтенный наш Андрей Петрович, заслуженный наш Андрей Петрович.   Уже стали ему предлагать по службе почетные места, приглашать на экзамены, в комитеты.   Уже он начинал, как всегда случается в почетные лета, брать сильно сторону Рафаэля   и старинных художников, не потому, что убедился вполне в их высоком достоинстве,   но потому, чтобы колоть ими в глаза молодых художников. Уже он начинал по обычаю   всех, вступающих в такие лета, укорять без изъятья молодежь в безнравственности   и дурном направлении духа.

   

         

Уже   начинал он верить, что всё на свете делается просто, вдохновенья свыше нет и всё   необходимо должно быть подвергнуто под один строгий порядок аккуратности и однообразья.   Одним словом, жизнь его уже коснулась тех лет, когда всё, дышащее порывом, сжимается   в человеке, когда могущественный смычок слабее доходит до души и не обвивается пронзительными   звуками около сердца, когда прикосновенье красоты уже не превращает девственных   сил в огонь и пламя, но все отгоревшие чувства становятся доступнее к звуку золота,   вслушиваются внимательней в его заманчивую музыку и мало-по-малу нечувствительно   позволяют ей совершенно усыпить себя. Слава не может дать наслажденья тому, кто   украл ее, а не заслужил; она производит постоянный трепет только в достойном ее.   И потому все чувства и порывы его обратились к золоту. Золото сделалось его страстью,   идеалом, страхом, наслажденьем, целью. Пуки ассигнаций росли в сундуках, и как всякой,   кому достается в удел этот страшный дар, он начал становиться скучным, недоступным   ко всему, кроме золота, беспричинным скрягой, беспутным собирателем, и уже готов   был обратиться в одно из тех странных существ, которых много попадается в нашем   бесчувственном свете, на которых с ужасом глядит исполненный жизни и сердца человек,   которому кажутся они движущимися каменными гробами с мертвецом внутри на место сердца.   Но одно событие сильно потрясло и разбудило весь его жизненный состав.

   

         

В   один день увидел он на столе своем записку, в которой Академия Художеств просила   его, как достойного ее члена, приехать дать суждение свое о новом присланном из   Италии произведении усовершенствовавшегося там русского художника. Этот художник   был один из прежних его товарищей, который от ранних лет носил в себе страсть к   искусству, с пламенной душой труженика погрузился в него всей душою своей, оторвался   от друзей, от родных, от милых привычек, и помчался туда, где в виду прекрасных   небес спеет величавый рассадник искусств, в тот чудный Рим, при имени которого так   полно и сильно бьется пламенное сердце художника. Там как отшельник погрузился он   в труд и в неразвлекаемые ничем занятия. Ему не было до того дела, толковали ли   о его характере, о его неумении обращаться с людьми, о несоблюдении светских приличий,   о унижении, которое он причинял званию художника своим скудным, не щегольским нарядом.   Ему не было нужды, сердилась ли или нет на него его братья. Всем пренебрегал он,   всё отдал искусству. Неутомимо посещал галлереи, по целым часам застаивался перед   произведениями великих мастеров, ловя и преследуя чудную кисть. Ничего он не оканчивал   без того, чтобы не поверить себя несколько раз с сими великими учителями и чтобы   не прочесть в их созданьях безмолвного и красноречивого себе совета. Он не входил   в шумные беседы и споры; он не стоял ни за пуристов, ни против пуристов. Он равно   всему отдавал должную ему часть, извлекая изо всего только то, что было в нем прекрасно,   и наконец оставил себе в учители одного божественного Рафаэля. Подобно как великий   поэт-художник, перечитавший много всяких творений, исполненных многих прелестей   и величавых красот, оставлял наконец себе настольною книгой одну только Илиаду Гомера,   открыв, что в ней всё есть, чего хочешь, и что нет того, чтобы что не отразилось   уже здесь в таком глубоком и великом совершенстве. И зато вынес он из своей школы   величавую идею созданья, могучую красоту мысли, высокую прелесть небесной кисти.

   

         

Вошедши   в залу, Чартков нашел уже целую огромную толпу посетителей, собравшихся перед картиною.   Глубочайшее безмолвие, какое редко бывает между многолюдными ценителями, на этот   раз царствовало всюду. Он поспешил принять значительную физиономию знатока и приблизился   к картине; но, боже, что он увидел!

   

         

Чистое,   непорочное, прекрасное как невеста стояло пред ним произведение художника. Скромно,   божественно, невинно и просто как гений возносилось оно над всем.

   

         

Казалось,   небесные фигуры, изумленные столькими устремленными на них взорами, стыдливо опустили   прекрасные ресницы. С чувством невольного изумления созерцали знатоки новую невиданную   кисть. Всё тут казалось соединилось вместе: изученье Рафаэля, отраженное в высоком   благородстве положений, изучение Корреджия, дышавшее в окончательном совершенстве   кисти. Но властительней всего видна была сила созданья, уже заключенная в душе самого   художника. Последний предмет в картине был им проникнут; во всем постигнут закон   и внутренняя сила. Везде уловлена была эта плывучая округлость линий, заключенная   в природе, которую видит только один глаз художника-создателя и которая выходит   углами у кописта. Видно было, как всё, извлеченное из внешнего мира, художник заключил   сперва себе в душу и уже оттуда, из душевного родника устремил его одной согласной,   торжественной песнью. И стало ясно даже непосвященным, какая неизмеримая пропасть   существует между созданьем и простой копией с природы. Почти невозможно было выразить   той необыкновенной тишины, которою невольно были объяты все, вперившие глаза на   картину - ни шелеста, ни звука; а картина между тем ежеминутно казалась выше и выше;   светлей и чудесней отделялась от всего и вся превратилась наконец в один миг, плод   налетевшей с небес на художника мысли, миг, к которому вся жизнь человеческая есть   одно только приготовление. Невольные слезы готовы были покатиться по лицам посетителей,   окруживших картину. Казалось, все вкусы, все дерзкие, неправильные уклонения вкуса   слились в какой-то безмолвный гимн божественному произведению. Неподвижно, с отверстым   ртом стоял Чартков перед картиною, и наконец, когда мало-по-малу посетители и знатоки   зашумели и начали рассуждать о достоинстве произведения, и когда наконец обратились   к нему с просьбою объявить свои мысли, он пришел в себя; хотел принять равнодушный,   обыкновенный вид, хотел сказать обыкновенное, пошлое суждение зачерствелых художников,   в роде следующего: «Да, конечно, правда, нельзя отнять таланта от художника; есть   кое-что, видно, что хотел он выразить что-то, однако же, что касается до главного…   » И вслед за этим прибавить, разумеется, такие похвалы, от которых бы не поздоровилось   никакому художнику. Хотел это сделать, но речь умерла на устах его, слезы и рыдания   нестройно вырвались в ответ, и он как безумный выбежал из залы.

   

         

С   минуту неподвижный и бесчувственный стоял он посреди своей великолепной мастерской.   Весь состав, вся жизнь его была разбужена в одно мгновение, как будто молодость   возвратилась к нему, как будто потухшие искры таланта вспыхнули снова. С очей его   вдруг слетела повязка. Боже! и погубить так безжалостно лучшие годы своей юности;   истребить, погасить искру огня, может быть, теплившегося в груди, может быть, развившегося   бы теперь в величии и красоте, может быть, также исторгнувшего бы слезы изумления   и благодарности! И погубить всё это, погубить без всякой жалости! Казалось, как   будто в эту минуту разом и вдруг ожили в душе его те напряжения и порывы, которые   некогда были ему знакомы. Он схватил кисть и приблизился к холсту. Пот усилия проступил   на его лице; весь обратился он в одно желание и загорелся одною мыслию: ему хотелось   изобразить отпадшего ангела. Эта идея была более всего согласна с состоянием его   души. Но, увы! фигуры его, позы, группы, мысли ложились принужденно и несвязно.   Кисть его и воображение слишком уже заключились в одну мерку, и бессильный порыв   преступить границы и оковы, им самим на себя наброшенные, уже отзывался неправильностию   и ошибкою. Он пренебрег утомительную, длинную лестницу постепенных сведений и первых   основных законов будущего великого. Досада его проникла. Он велел вынесть прочь   из своей мастерской все последние произведенья, все безжизненные модные картинки,   все портреты гусаров, дам и статских советников. Заперся один в своей комнате, не   велел никого впускать и весь погрузился в работу. Как терпеливый юноша, как ученик,   сидел он за своим трудом.

   

         

Но   как беспощадно-неблагодарно было всё то, что выходило из-под его кисти! На каждом   шагу он был останавливаем незнанием самых первоначальных стихий; простой, незначущий   механизм охлаждал весь порыв и стоял неперескочимым порогом для воображения. Кисть   невольно обращалась к затверженным формам, руки складывались на один заученный манер,   голова не смела сделать необыкновенного поворота, даже самые складки платья отзывались   вытверженным и не хотели повиноваться и драпироваться на незнакомом положении тела.   И он чувствовал, он чувствовал и видел это сам!

   

         

«Но   точно ли был у меня талант?» сказал он наконец: «не обманулся ли я?» И произнесши   эти слова, он подошел к прежним своим произведениям, которые работались когда-то   так чисто, так бескорыстно, там, в бедной лачужке, на уединенном Васильевском Острову,   вдали людей, изобилья и всяких прихотей. Он подошел теперь к ним и стал внимательно   рассматривать их все, и вместе с ними стала представать в его памяти вся прежняя   бедная жизнь его. «Да», проговорил он отчаянно: «у меня был талант. Везде, на всем   видны его признаки и следы… »

   

         

Он   остановился и вдруг затрясся всем телом: глаза его встретились с неподвижно-вперившимися   на него глазами. Это был тот необыкновенный портрет, который он купил на Щукином   дворе. Всё время он был закрыт, загроможден другими картинами и вовсе вышел у него   из мыслей. Теперь же как нарочно, когда были вынесены все модные портреты и картины,   наполнявшие мастерскую, он выглянул наверх вместе с прежними произведениями его   молодости. Как вспомнил он всю странную его историю, как вспомнил, что некоторым   образом он, этот странный портрет, был причиной его превращенья, что денежный клад,   полученный им таким чудесным образом, родил в нем все суетные побужденья, погубившие   его талант - почти бешенство готово было ворваться к нему в душу. Он в ту ж минуту   велел вынести прочь ненавистный портрет. Но душевное волненье от того не умирилось:   все чувства и весь состав были потрясены до дна, и он узнал ту ужасную муку, которая,   как поразительное исключение, является иногда в природе, когда талант слабый силится   выказаться в превышающем его размере и не может выказаться, ту муку, которая в юноше   рождает великое, но в перешедшем за грань мечтаний обращается в бесплодную жажду,   ту страшную муку, которая делает человека способным на ужасные злодеяния. Им овладела   ужасная зависть, зависть до бешенства. Желчь проступала у него на лице, когда он   видел произведение, носившее печать таланта. Он скрежетал зубами и пожирал его взором   василиска. В душе его возродилось самое адское намерение, какое когда-либо питал   человек, и с бешеною силою бросился он приводить его в исполнение. Он начал скупать   всё лучшее, что только производило художество. Купивши картину дорогою ценою, осторожно   приносил в свою комнату и с бешенством тигра на нее кидался, рвал, разрывал ее,   изрезывал в куски и топтал ногами, сопровождая смехом наслажденья. Бесчисленные   собранные им богатства доставляли ему все средства удовлетворять этому адскому желанию.   Он развязал все свои золотые мешки и раскрыл сундуки. Никогда ни одно чудовище невежества   не истребило столько прекрасных произведений, сколько истребил этот свирепый мститель.   На всех аукционах, куда только показывался он, всякой заранее отчаявался в приобретении   художественного создания. Казалось, как будто разгневанное небо нарочно послало   в мир этот ужасный бич, желая отнять у него всю его гармонию. Эта ужасная страсть   набросила какой-то страшный колорит на него: вечная желчь присутствовала на лице   его. Хула на мир и отрицание изображалось само собой в чертах его. Казалось, в нем   олицетворился тот страшный демон, которого идеально изобразил Пушкин. Кроме ядовитого   слова и вечного порицанья ничего не произносили его уста. Подобно какой-то Гарпии,   попадался он на улице, и все его даже знакомые, завидя его издали, старались увернуться   и избегнуть такой встречи, говоря, что она достаточна отравить потом весь день.

   

         

К   счастию мира и искусств, такая напряженная и насильственная жизнь не могла долго   продолжаться: размер страстей был слишком неправилен и колоссален для слабых сил   ее. Припадки бешенства и безумия начали оказываться чаще, и, наконец, всё это обратилось   в самую ужасную болезнь. Жестокая горячка, соединенная с самою быстрою чахоткою,   овладели им так свирепо, что в три дня оставалась от него одна тень только. К этому   присоединились все признаки безнадежного сумасшествия. Иногда несколько человек   не могли удержать его. Ему начали чудиться давно забытые, живые глаза необыкновенного   портрета, и тогда бешенство его было ужасно. Все люди, окружавшие его постель, казались   ему ужасными портретами. Он двоился, четверился в его глазах; все стены казались   увешаны портретами, вперившими в него свои неподвижные, живые глаза. Страшные портреты   глядели с потолка, с полу, комната расширялась и продолжалась бесконечно, чтобы   более вместить этих неподвижных глаз. Доктор, принявший на себя обязанность его   пользовать и уже несколько наслышавшийся о странной его истории, старался всеми   силами отыскать тайное отношение между грезившимися ему привидениями и происшествиями   его жизни, но ничего не мог успеть. Больной ничего не понимал и не чувствовал, кроме   своих терзаний, и издавал одни ужасные вопли и непонятные речи. Наконец, жизнь его   прервалась в последнем, уже безгласном порыве страдания. Труп его был страшен. Ничего   тоже не могли найти от огромных его богатств; но, увидевши изрезанные куски тех   высоких произведений искусства, которых цена превышала миллионы, поняли ужасное   их употребление.

   

         

   

   ЧАСТЬ II 

   

         

   

         

Множество   карет, дрожек и колясок стояло перед подъездом дома, в котором производилась аукционная   продажа вещей одного из тех богатых любителей искусств, которые сладко продремали   всю жизнь свою, погруженные в зефиры и амуры, которые невинно прослыли меценатами   и простодушно издержали для этого миллионы, накопленные их основательными отцами,   а часто даже собственными прежними трудами. Таких меценатов, как известно, теперь   уже нет, и наш XIX-й век давно уже приобрел скучную физиономию банкира, наслаждающегося   своими миллионами только в виде цифр, выставляемых на бумаге. Длинная зала была   наполнена самою пестрою толпой посетителей, налетевших как хищные птицы на неприбранное   тело. Тут была целая флотилия русских купцов из гостиного двора и даже толкучего   рынка в синих немецких сюртуках. Вид их и выраженье лиц были здесь как-то тверже,   вольнее и не означались той приторной услужливостью, которая так видна в русском   купце, когда он у себя в лавке перед покупщиком. Тут они вовсе не чинились, несмотря   на то, что в этой же зале находилось множество тех аристократов, перед которыми   они в другом месте готовы были своими поклонами смести пыль, нанесенную своими же   сапогами. Здесь они были совершенно развязны, щупали без церемонии книги и картины,   желая узнать доброту товара, и смело перебивали цену, набавляемую графами-знатоками.   Здесь были многие необходимые посетители аукционов, постановившие каждый день бывать   в нем вместо завтрака; аристократы-знатоки, почитавшие обязанностью не упустить   случая умножить свою коллекцию и не находившие другого занятия от 12 до 1 часа;   наконец те благородные господа, которых платья и карманы очень худы, которые являются   ежедневно без всякой корыстолюбивой цели, но единственно, чтобы посмотреть, чем   что кончится, кто будет давать больше, кто меньше, кто кого перебьет и за кем что   останется. Множество картин было разбросано совершенно без всякого толку; с ними   были перемешаны и мебели и книги с вензелями прежнего владетеля, может быть, не   имевшего вовсе похвального любопытства в них заглядывать. Китайские вазы, мраморные   доски для столов, новые и старые мебели с выгнутыми линиями, с грифами, сфинксами   и львиными лапами, вызолоченные и без позолоты, люстры, кенкеты, всё было навалено   и вовсе не в таком порядке, как в магазинах. Всё представляло какой-то хаос искусств.   Вообще ощущаемое нами чувство при виде аукциона страшно: в нем всё отзывается чем-то   похожим на погребальную процессию. Зал, в котором он производится, всегда как-то   мрачен; окна, загроможденные мебелями и картинами, скупо изливают свет, безмолвие,   разлитое на лицах, и погребальный голос аукциониста, постукивающего молотком и отпевающего   панихиду бедным, так странно встретившимся здесь искусствам. Всё это, кажется, усиливает   еще более странную неприятность впечатленья.

   

         

Аукцион,   казалось, был в самом разгаре. Целая толпа порядочных людей, сдвинувшись вместе,   хлопотала о чем-то наперерыв. Со всех сторон раздававшиеся слова: «рубль, рубль,   рубль,» не давали времени аукционисту повторять надбавляемую цену, которая уже возросла   вчетверо больше объявленной. Обступившая толпа хлопотала из-за портрета, который   не мог не остановить всех, имевших сколько-нибудь понятия в живописи. Высокая кисть   художника выказывалась в нем очевидно. Портрет повидимому уже несколько раз был   ресторирован и поновлен и представлял смуглые черты какого-то азиатца в широком   платье, с необыкновенным, странным выраженьем в лице, но более всего обступившие   были поражены необыкновенной живостью глаз. Чем более всматривались в них, тем более   они, казалось, устремлялись каждому во внутрь. Эта странность, этот необыкновенный   фокус художника заняли вниманье почти всех. Много уже из состязавшихся о нем отступились,   потому что цену набили неимоверную. Остались только два известные аристократа, любители   живописи, не хотевшие ни за что отказаться от такого приобретенья. Они горячились   и набили бы вероятно цену до невозможности, если бы вдруг один из тут же рассматривавших   не произнес: «позвольте мне прекратить на время ваш спор. Я, может быть, более,   нежели всякой другой, имею право на этот портрет». Слова эти вмиг обратили на него   внимание всех. Это был стройный человек, лет тридцати пяти, с длинными черными кудрями.   Приятное лицо, исполненное какой-то светлой беззаботности, показывало душу, чуждую   всех томящих светских потрясений; в наряде его не было никаких притязаний на моду:   всё показывало в нем артиста. Это был, точно, художник Б., знаемый лично многими   из присутствовавших. «Как ни странны вам покажутся слова мои», продолжал он, видя   устремившееся на себя всеобщее внимание, «но если вы решитесь выслушать небольшую   историю, может быть, вы увидите, что я был вправе произнести их. Всё меня уверяет,   что портрет есть тот самый, которого я ищу». Весьма естественное любопытство загорелось   почти на лицах всех, и самый аукционист, разинув рот, остановился с поднятым в руке   молотком, приготовляясь слушать. В начале рассказа многие обращались невольно глазами   к портрету, но потом все вперились в одного рассказчика, по мере того, как рассказ   его становился занимательней.

   

         

«Вам   известна та часть города, которую называют Коломною». Так он начал. «Тут всё непохоже   на другие части Петербурга; тут не столица и не провинция; кажется, слышишь, перейдя   в Коломенские улицы, как оставляют тебя всякие молодые желанья и порывы. Сюда не   заходит будущее, здесь всё тишина и отставка, всё, что осело от столичного движенья.   Сюда переезжают на житье отставные чиновники, вдовы, небогатые люди, имеющие знакомство   с сенатом, и потому осудившие себя здесь почти на всю жизнь; выслужившиеся кухарки,   толкающиеся целый день на рынках, болтающие вздор с мужиком в мелочной лавочке и   забирающие каждый день на 5 копеек кофею да на четыре сахару, и наконец весь тот   разряд людей, который можно назвать одним словом: пепельный, людей, которые с своим   платьем, лицом, волосами, глазами имеют какую-то мутную, пепельную наружность, как   день, когда нет на небе ни бури, ни солнца, а бывает просто ни сё, ни то: сеется   туман и отнимает всякую резкость у предметов. Сюда можно причислить отставных театральных   капельдинеров, отставных титулярных советников, отставных питомцев Марса с выколотым   глазом и раздутою губою. Эти люди вовсе бесстрастны: идут, ни на что не обращая   глаз, молчат, ни о чем не думая. В комнате их не много добра; иногда просто штоф   чистой русской водки, которую они однообразно сосут весь день без всякого сильного   прилива в голове, возбуждаемого сильным приемом, какой обыкновенно любит задавать   себе по воскресным дням молодой немецкий ремесленник, этот удалец Мещанской улицы,   один владеющий всем тротуаром, когда время перешло за 12 часов ночи.

   

         

Жизнь   в Коломне страх уединенна: редко покажется карета, кроме разве той, в которой ездят   актеры, которая громом, звоном и бряканьем своим одна смущает всеобщую тишину. Тут   всё пешеходы; извозчик весьма часто без седока плетется, таща сено для бородатой   лошаденки своей. Квартиру можно сыскать за пять рублей в месяц даже с кофеем поутру.   Вдовы, получающие пенсион, тут самые аристократические фамилии; они ведут себя хорошо,   метут часто свою комнату, толкуют с приятельницами о дороговизне говядины и капусты;   при них часто бывает молоденькая дочь, молчаливое, безгласное, иногда миловидное   существо, гадкая собачонка и стенные часы с печально постукивающим маятником. Потом   следуют актеры, которым жалованье не позволяет выехать из Коломны, народ свободный,   как все артисты, живущие для наслажденья. Они, сидя в халатах, чинят пистолет, клеят   из картона всякие вещицы, полезные для дома, играют с пришедшим приятелем в шашки   и карты, и так проводят утро, делая почти то же ввечеру, с присоединеньем кое-когда   пунша. После сих тузов и аристократства Коломны следует необыкновенная дробь и мелочь.   Их так же трудно поименовать, как исчислить то множество насекомых, которое зарождается   в старом уксусе. Тут есть старухи, которые молятся; старухи, которые пьянствуют;   старухи, которые и молятся и пьянствуют вместе; старухи, которые перебиваются непостижимыми   средствами, как муравьи таскают с собою старое тряпье и белье от Калинкина мосту   до толкучего рынка, с тем, чтобы продать его там за пятнадцать копеек; словом, часто   самый несчастный осадок человечества, которому бы ни один благодетельный политический   эконом не нашел средств улучшить состояние. Я для того привел их, чтобы показать   вам, как часто этот народ находится в необходимости искать одной только внезапной,   временной помощи, прибегать к займам, и тогда поселяются между ними особого рода   ростовщики, снабжающие небольшими суммами под заклады и за большие проценты. Эти   небольшие ростовщики бывают в несколько раз бесчувственней всяких больших, потому   что возникают среди бедности и ярко выказываемых нищенских лохмотьев, которых не   видит богатый ростовщик, имеющий дело только с приезжающими в каретах. И потому   уже слишком рано умирает в душах их всякое чувство человечества. Между такими ростовщиками   был один…. но не мешает вам сказать, что происшествие, о котором я принялся рассказать,   относится к прошедшему веку, именно к царствованию покойной государыни Екатерины   второй. Вы можете сами понять, что самый вид Коломны и жизнь внутри ее должны были   значительно измениться. Итак, между ростовщиками был один - существо во всех отношениях   необыкновенное, поселившееся уже давно в сей части города. Он ходил в широком азиатском   наряде; темная краска лица указывала на южное его происхождение, но какой именно   был он нации: индеец, грек, персиянин, об этом никто не мог сказать наверно. Высокий,   почти необыкновенный рост, смуглое, тощее, запаленое лицо и какой-то непостижимо-страшный   цвет его, большие, необыкновенного огня глаза, нависшие густые брови отличали его   сильно и резко от всех пепельных жителей столицы. Самое жилище его не похоже было   на прочие маленькие деревянные домики. Это было каменное строение в роде тех, которых   когда-то настроили вдоволь генуэзские купцы, с неправильными, неравной величины   окнами, с железными ставнями и засовами. Этот ростовщик отличался от других ростовщиков   уже тем, что мог снабдить какою угодно суммою всех, начиная от нищей старухи до   расточительного придворного вельможи. Пред домом его показывались часто самые блестящие   экипажи, из оков которых иногда глядела голова роскошной светской дамы. Молва по   обыкновению разнесла, что железные сундуки его полны без счету денег, драгоценностей,   бриллиантов и всяких залогов, но что однакоже он вовсе не имел той корысти, какая   свойственна другим ростовщикам. Он давал деньги охотно, распределяя, казалось, весьма   выгодно сроки платежей. Но какими-то арифметическими странными выкладками заставлял   их восходить до непомерных процентов. Так, по крайней мере, говорила молва. Но что   страннее всего и что не могло не поразить многих - это была странная судьба всех   тех, которые получали от него деньги: все они оканчивали жизнь несчастным образом.   Было ли это просто людское мнение, нелепые суеверные толки, или с умыслом распущенные   слухи - это осталось неизвестно. Но несколько примеров, случившихся в непродолжительное   время пред глазами всех, были живы и разительны. Из среды тогдашнего аристократства   скоро обратил на себя глаза юноша лучшей фамилии, отличившийся уже в молодых летах   на государственном поприще, жаркий почитатель всего истинного, возвышенного, ревнитель   всего, что породило искусство и ум человека, пророчивший в себе мецената. Скоро   он был достойно отличен самой государыней, вверившей ему значительное место, совершенно   согласное с собственными его требованиями, место, где он мог много произвести для   наук и вообще для добра. Молодой вельможа окружил себя художниками, поэтами, учеными.   Ему хотелось всему дать работу, всё поощрить. Он предпринял на собственный счет   множество полезных изданий, надавал множество заказов, объявил поощрительные призы,   издержал на это кучи денег и, наконец, расстроился. Но, полный великодушного движенья,   он не хотел отстать от своего дела, искал везде занять и наконец обратился к известному   ростовщику. Сделавши значительный заем у него, этот человек в непродолжительное   время изменился совершенно: стал гонителем, преследователем развивающегося ума и   таланта. Во всех сочинениях стал видеть дурную сторону, толковал криво всякое слово.   Тогда на-беду случилась французская революция. Это послужило ему вдруг орудием для   всех возможных гадостей. Он стал видеть во всем какое-то революционное направление,   во всем ему чудились намеки. Он сделался подозрительным до такой степени, что начал   наконец подозревать самого себя, стал сочинять ужасные, несправедливые доносы, наделал   тьму несчастных. Само собой разумеется, что такие поступки не могли не достигнуть   наконец престола. Великодушная государыня ужаснулась и, полная благородства души,   украшающего венценосцев, произнесла слова, которые хотя не могли перейти к нам во   всей точности, но глубокий смысл их впечатлелся в сердцах многих. Государыня заметила,   что не под монархическим правлением угнетаются высокие, благородные движенья души,   не там презираются и преследуются творенья ума, поэзии и художеств; что, напротив,   одни монархи бывали их покровителями; что Шекспиры, Мольеры процветали под их великодушной   защитой, между тем как Дант не мог найти угла в своей республиканской родине; что   истинные гении возникают во время блеска и могущества государей и государств, а   не во время безобразных политических явлений и терроризмов республиканских, которые   доселе не подарили миру ни одного поэта; что нужно отличать поэтов-художников, ибо   один только мир и прекрасную тишину низводят они в душу, а не волненье и ропот;   что ученые, поэты и все производители искусств суть перлы и бриллианты в императорской   короне; ими красуется и получает еще больший блеск эпоха великого государя. Словом,   государыня, произнесшая сии слова, была в эту минуту божественно-прекрасна. Я помню,   что старики не могли об этом говорить без слез. В деле все приняли участие. К чести   нашей народной гордости надобно заметить, что в русском сердце всегда обитает прекрасное   чувство взять сторону угнетенного. Обманувший доверенность вельможа был наказан   примерно и отставлен от места. Но наказание гораздо ужаснейшее читал он на лицах   своих соотечественников.

   

         

Это   было решительное и всеобщее презрение. Нельзя рассказать, как страдала тщеславная   душа; гордость, обманутое честолюбие, разрушившиеся надежды, - всё соединилось вместе,   и в припадках страшного безумия и бешенства прервалась его жизнь. - Другой разительный   пример произошел тоже в виду всех: из красавиц, которыми не бедна была тогда наша   северная столица, одна одержала решительное первенство над всеми. Это было какое-то   чудное слиянье нашей северной красоты с красотой полудня, бриллиант, какой попадается   на свете редко. Отец мой признавался, что никогда он не видывал во всю жизнь свою   ничего подобного. Всё, казалось, в ней соединилось: богатство, ум и душевная прелесть.   Искателей была толпа, и в числе их замечательнее всех был князь Р., благороднейший,   лучший из всех молодых людей, прекраснейший и лицом и рыцарскими, великодушными   порывами, высокий идеал романов и женщин, Грандинсон во всех отношениях. Князь Р.   был влюблен страстно и безумно; такая же пламенная любовь была ему ответом. Но родственникам   показалась партия неровною. Родовые вотчины князя уже давно ему не принадлежали,   фамилия была в опале, и плохое положенье дел его было известно всем. Вдруг князь   оставляет на-время столицу, будто бы с тем, чтобы поправить свои дела, и, спустя   непродолжительное время, является окруженный пышностью и блеском неимоверным. Блистательные   балы и праздники делают его известным двору. Отец красавицы становится благосклонным,   и в городе разыгрывается интереснейшая свадьба. Откуда произошла такая перемена   и неслыханное богатство жениха, этого не мог наверно изъяснить никто; но поговаривали   стороною, что он вошел в какие-то условия с непостижимым ростовщиком и сделал у   него заем. Как бы то ни было, но свадьба заняла весь город. И жених и невеста были   предметом общей зависти. Всем была известна их жаркая, постоянная любовь, долгие   томленья, претерпенные с обеих сторон, высокие достоинства обоих. Пламенные женщины   начертывали заранее то райское блаженство, которым будут наслаждаться молодые супруги.   Но вышло всё иначе. В один год произошла страшная перемена в муже. Ядом подозрительной   ревности, нетерпимостью и неистощимыми капризами отравился дотоле благородный и   прекрасный характер. Он стал тираном и мучителем жены своей, и, чего бы никто не   мог предвидеть, прибегнул к самым бесчеловечным поступкам, даже побоям. В один год   никто не мог узнать той женщины, которая еще недавно блистала и влекла за собою   толпы покорных поклонников. Наконец, не в силах будучи выносить долее тяжелой судьбы   своей, она первая заговорила о разводе. Муж пришел в бешенство при одной мысли о   том. В первом движеньи неистовства ворвался он к ней в комнату с ножем и без сомнения   заколол бы ее тут же, если бы его не схватили и не удержали. В порыве исступленья   и отчаянья он обратил нож на себя - и в ужаснейших муках окончил жизнь. Кроме сих   двух примеров, совершившихся в глазах всего общества, рассказывали множество случившихся   в низших классах, которые почти все имели ужасный конец. Там честный, трезвый человек   делался пьяницей; там купеческий приказчик обворовал своего хозяина; там извозчик,   возивший несколько лет честно, за грош зарезал седока. Нельзя, чтобы такие происшествия,   рассказываемые иногда не без прибавлений, не навели род какого-то невольного ужаса   на скромных обитателей Коломны. Никто не сомневался о присутствии нечистой силы   в этом человеке. Говорили, что он предлагал такие условия, от которых дыбом поднимались   волоса и которых никогда потом не посмел несчастный передавать другому; что деньги   его имеют притягающее свойство, раскаляются сами собою и носят какие-то странные   знаки… словом, много было всяких нелепых толков. И замечательно то, что всё это   Коломенское население, весь этот мир бедных старух, мелких чиновников, мелких артистов   и, словом, всей мелюзги, которую мы только поименовали, соглашались лучше терпеть   и выносить последнюю крайность, нежели обратиться к страшному ростовщику; находили   даже умерших от голода старух, которые лучше соглашались умертвить свое тело, нежели   погубить душу. Встречаясь с ним на улице, невольно чувствовали страх. Пешеход осторожно   пятился и долго еще озирался после того назад, следя пропадавшую вдали его непомерную   высокую фигуру. В одном уже образе было столько необыкновенного, что всякого заставило   бы невольно приписать ему сверхъестественное существование. Эти сильные черты, врезанные   так глубоко, как не случается у человека; этот горячий бронзовый цвет лица; эта   непомерная гущина бровей, невыносимые, страшные глаза, даже самые широкие складки   его азиатской одежды, всё, казалось, как будто говорило, что пред страстями, двигавшимися   в этом теле, были бледны все страсти других людей. Отец мой всякой раз останавливался   неподвижно, когда встречал его, и всякой раз не мог удержаться, чтобы не произнести:   дьявол, совершенный дьявол! Но надобно вас поскорее познакомить с моим отцом, который   между прочим есть настоящий сюжет этой истории. Отец мой был человек замечательный   во многих отношениях. Это был художник, каких мало, одно из тех чуд, которых   извергает из непочатого лона своего только одна Русь, художник-самоучка,   отыскавший сам в душе своей, без учителей и школы, правила и законы, увлеченный   только одною жаждою усовершенствованья и шедший по причинам, может быть,   неизвестным ему самому, одною только указанною из души дорогою; одно из тех   самородных чуд, которых часто современники честят обидным словом «невежи» и   которые не охлаждаются от охулений и собственных неудач, получают только новые   рвенья и силы и уже далеко в душе своей уходят от тех произведений, за которые   получили титло невежи. Высоким внутренним инстинктом почуял он присутствие   мысли в каждом предмете; постигнул сам собой истинное значение слова:   историческая живопись; постигнул, почему простую головку, простой портрет   Рафаэля, Леонардо да Винчи, Тициана, Корреджио можно назвать историческою   живописью, и почему огромная картина исторического содержания всё-таки будет   tableau de genre [Жанровая, т.е бытовая картина], несмотря на все притязанья   художника на историческую живопись. И внутреннее чувство, и собственное   убеждение обратили кисть его к христианским предметам, высшей и последней   ступени высокого. У него не было честолюбия или раздражительности, так   неотлучной от характера многих художников. Это был твердый характер, честный,   прямой человек, даже грубый, покрытый снаружи несколько черствой корою, не без   некоторой гордости в душе, отзывавшийся о людях вместе и снисходительно, и   резко. «Что на них глядеть», обыкновенно говорил он: «ведь я не для них   работаю. Не в гостиную понесу я мои картины, их поставят в церковь. Кто поймет   меня, поблагодарит, не поймет - всё-таки помолится богу. Светского человека   нечего винить, что он не смыслит живописи; зато он смыслит в картах, знает толк   в хорошем вине, в лошадях - зачем знать больше барину? Еще, пожалуй, как   попробует того да другого, да пойдет умничать, тогда и житья от него не будет!   Всякому своё, всякой пусть занимается своим. По мне уж лучше тот человек,   который говорит прямо, что он не знает толку, нежели тот, который корчит   лицемера, говорит, будто бы знает то, чего не знает, и только гадит да портит.»   Он работал за небольшую плату, то есть, за плату, которая была нужна ему только   для поддержанья семейства и для доставленья возможности трудиться. Кроме того   он ни в каком случае не отказывался помочь другому и протянуть руку помощи   бедному художнику; веровал простой, благочестивой верою предков, и от того,   может быть, на изображенных им лицах являлось само собою то высокое выраженье,   до которого не могли докопаться блестящие таланты. Наконец, постоянством своего   труда и неуклонностью начертанного себе пути он стал даже приобретать уважение   со стороны тех, которые честили его невежей и доморощенным самоучкой. Ему   давали беспрестанно заказы в церкви, и работа у него не переводилась. Одна из   работ заняла его сильно. Не помню уже, в чем именно состоял сюжет ее, знаю   только то - на картине нужно было поместить духа тьмы. Долго думал он над тем,   какой дать ему образ; ему хотелось осуществить в лице его всё тяжелое, гнетущее   человека. При таких размышлениях иногда проносился в голове его образ   таинственного ростовщика, и он думал невольно: «Вот бы с кого мне следовало   написать дьявола.» Судите же об его изумлении, когда один раз, работая в своей   мастерской, услышал он стук в дверь и вслед затем прямо вошел к нему ужасный   ростовщик. Он не мог не почувствовать какой-то внутренней дрожи, которая   пробежала невольно по его телу.

   

         

«Ты   художник?» сказал он без всяких церемоний моему отцу.

   

         

«Художник»,   сказал отец в недоуменьи, ожидая, что будет далее.

   

         

«Хорошо.   Нарисуй с меня портрет. Я, может быть, скоро умру, детей у меня нет; но я не   хочу умереть совершенно, я хочу жить. Можешь ли ты нарисовать такой портрет,   чтобы был совершенно как живой?»

   

         

Отец   мой подумал: «чего лучше? он сам просится в дьяволы ко мне на картину.» Дал   слово. Они уговорились во времени и цене, и на другой же день, схвативши   палитру и кисти, отец мой уже был у него. Высокий двор, собаки, железные двери   и затворы, дугообразные окна, сундуки, покрытые странными коврами и наконец сам   необыкновенный хозяин, севший неподвижно перед ним, всё это произвело на него   странное впечатление. Окна как нарочно были заставлены и загромождены снизу   так, что давали свет только с одной верхушки. «Чорт побери, как теперь хорошо   осветилось его лицо!» сказал он про себя, и принялся жадно писать, как бы   опасаясь, чтобы как-нибудь не исчезло счастливое освещенье. «Экая сила!»   повторил он про себя: «если я хотя вполовину изображу его так, как он есть   теперь, он убьет всех моих святых и ангелов; они побледнеют пред ним. Какая дьявольская   сила! он у меня просто выскочит из полотна, если только хоть немного буду верен   натуре. Какие необыкновенные черты!» повторял он беспрестанно, усугубляя   рвенье, и уже видел сам, как стали переходить на полотно некоторые черты.

   

         

Но   чем более он приближался к ним, тем более чувствовал какое-то тягостное,   тревожное чувство, непонятное себе самому. Однакоже, несмотря на то, он положил   себе преследовать с буквальною точностью всякую незаметную черту и выраженье.   Прежде всего занялся он отделкою глаз. В этих глазах столько было силы, что,   казалось, нельзя бы и помыслить передать их точно, как были в натуре. Однакоже,   во что бы то ни стало, он решился доискаться в них последней мелкой черты и   оттенка, постигнуть их тайну… Но как только начал он входить и углубляться в   них кистью, в душе его возродилось такое странное отвращение, такая непонятная   тягость, что он должен был на несколько времени бросить кисть и потом   приниматься вновь. Наконец уже не мог он более выносить, он чувствовал, что эти   глаза вонзались ему в душу и производили в ней тревогу непостижимую. На другой,   на третий день это было еще сильнее. Ему сделалось страшно. Он бросил кисть и   сказал наотрез, что не может более писать с него. Надобно было видеть, как   изменился при этих словах странный ростовщик. Он бросился к нему в ноги и молил   кончить портрет, говоря, что от сего зависит судьба его и существование в мире,   что уже он тронул своею кистью его живые черты, что если он передаст их верно,   жизнь его сверхъестественною силою удержится в портрете, что он чрез то не   умрет совершенно, что ему нужно присутствовать в мире. Отец мой почувствовал   ужас от таких слов: они ему показались до того странны и страшны, что он бросил   и кисти, и палитру, и бросился опрометью вон из комнаты. Мысль о том тревожила его   весь день и всю ночь, а поутру он получил от ростовщика портрет, который   принесла ему какая-то женщина, единственное существо, бывшее у него в услугах,   объявившая тут же, что хозяин не хочет портрета, не дает за него ничего и   присылает назад. Ввечеру того же дни узнал он, что ростовщик умер и что   собираются уже хоронить его по обрядам его религии. Всё это казалось ему   неизъяснимо-странно. А между тем с этого времени оказалась в характере его   ощутительная перемена: он чувствовал неспокойное, тревожное состояние, которому   сам не мог понять причины, и скоро произвел он такой поступок, которого бы   никто не мог от него ожидать: с некоторого времени труды одного из учеников его   начали привлекать внимание небольшого круга знатоков и любителей. Отец мой   всегда видел в нем талант и оказывал ему за то свое особенное расположение.   Вдруг почувствовал он к нему зависть. Всеобщее участие и толки о нем сделались   ему невыносимы. Наконец к довершению досады узнает он, что ученику его   предложили написать картину для вновь отстроенной богатой церкви. Это его   взорвало. «Нет, не дам же молокососу восторжествовать!» говорил он: «рано,   брат, вздумал стариков сажать в грязь! Еще, слава богу, есть у меня силы. Вот   мы увидим, кто кого скорее посадит в грязь.» И прямодушный, честный в душе   человек употребил интриги и происки, которыми дотоле всегда гнушался; добился   наконец того, что на картину объявлен был конкурс и другие художники могли   войти также с своими работами. После чего заперся он в свою комнату и с жаром   принялся за кисть. Казалось, все свои силы, всего себя хотел он сюда собрать. И   точно, это вышло одно из лучших его произведений. Никто не сомневался, чтобы не   за ним осталось первенство. Картины были представлены, и все прочие показались   пред нею как ночь пред днем. Как вдруг один из присутствовавших членов, если не   ошибаюсь духовная особа, сделал замечание, поразившее всех. «В картине   художника точно есть много таланта», сказал он: «но нет святости в лицах; есть   даже, напротив того, что-то демонское в глазах, как будто бы рукою художника   водило нечистое чувство.» Все взглянули и не могли не убедиться в истине сих   слов. Отец мой бросился вперед к своей картине, как бы с тем, чтобы поверить   самому такое обидное замечание, и с ужасом увидел, что он всем почти фигурам   придал глаза ростовщика. Они так глядели демонски-сокрушительно, что он сам   невольно вздрогнул. Картина была отвергнута, и он должен был к неописанной   своей досаде услышать, что первенство осталось за его учеником. Невозможно было   описать того бешенства, с которым он возвратился домой. Он чуть не прибил мать   мою, разогнал детей, переломал кисти и мольберт, схватил со стены портрет   ростовщика, потребовал ножа и велел разложить огонь в камине, намереваясь   изрезать его в куски и сжечь. На этом движеньи застал его вошедший в комнату   приятель, живописец, как и он, весельчак всегда довольный собой, не   заносившийся никакими отдаленными желаньями, работавший весело всё, что   попадалось и еще веселей того принимавшийся за обед и пирушку.

   

         

«Что   ты делаешь, что собираешься жечь?» сказал он и подошел к портрету. «Помилуй,   это одно из самых лучших твоих произведений. Это ростовщик, который недавно   умер; да, это совершеннейшая вещь. Ты ему просто попал не в бровь, а в самые   глаза залез. Так в жизнь никогда не глядели глаза, как они глядят у тебя.»

   

         

«А   вот я посмотрю, как они будут глядеть в огне,» сказал отец, сделавши движенье   швырнуть его в камин.

   

         

«Остановись,   ради бога!» сказал приятель, удержав его: «отдай его уж лучше мне, если он тебе   до такой степени колет глаз.» Отец сначала упорствовал, наконец согласился, и   весельчак, чрезвычайно довольный своим приобретением, утащил портрет с собою.

   

         

По   уходе его отец мой вдруг почувствовал себя спокойнее. Точно как будто бы вместе   с портретом свалилась тяжесть с его души. Он сам изумился своему злобному   чувству, своей зависти и явной перемене своего характера. Рассмотревши поступок   свой, он опечалился душою и не без внутренней скорби произнес: «Нет, это бог   наказал меня; картина моя по-делом понесла посрамленье. Она была замышлена с   тем, чтобы погубить брата. Демонское чувство зависти водило моею кистью,   демонское чувство должно было и отразиться в ней.» Он немедленно отправился   искать бывшего ученика своего, обнял его крепко, просил у него прощенья и   старался, сколько мог, загладить пред ним вину свою. Работы его вновь потекли   попрежнему безмятежно; но задумчивость стала показываться чаще на его лице. Он   больше молился, чаще бывал молчалив и не выражался так резко о людях; самая   грубая наружность его характера как-то умягчилась. Скоро одно обстоятельство   еще более потрясло его. Он уже давно не видался с товарищем своим, выпросившим   у него портрет. Уже собирался было итти его проведать, как вдруг он сам вошел   неожиданно в его комнату. После нескольких слов и вопросов с обеих сторон, он   сказал: «Ну, брат, не даром ты хотел сжечь портрет. Чорт его побери, в нем есть   что-то странное… Я ведьмам не верю, но воля твоя: в нем сидит нечистая сила… »

   

         

«Как?»   сказал отец мой.

   

         

«А   так, что с тех пор, как повесил я к себе его в комнату, почувствовал тоску   такую… точно как будто бы хотел кого-то зарезать. В жизнь мою я не знал, что   такое бессонница, а теперь испытал не только бессонницу, но сны такие… я и сам   не умею сказать, сны ли это или что другое: точно домовой тебя душит и всё   мерещится проклятой старик. Одним словом, не могу рассказать тебе моего   состояния. Подобного со мной никогда не бывало. Я бродил как шальной все эти   дни: чувствовал какую-то боязнь, неприятное ожиданье чего-то. Чувствую, что не   могу сказать никому веселого и искреннего слова; точно как будто возле меня   сидит шпион какой-нибудь. И только с тех пор как отдал портрет племяннику,   который напросился на него, почувствовал, что с меня вдруг будто какой-то   камень свалился с плеч: вдруг почувствовал себя веселым, как видишь. Ну, брат,   состряпал ты чорта».

   

         

Во   время этого рассказа отец мой слушал его с неразвлекаемым вниманием и, наконец,   спросил: «И портрет теперь у твоего племянника?»

   

         

«Куды   у племянника! не выдержал», сказал весельчак: «знать, душа самого ростовщика   переселилась в него: он выскакивает из рам, расхаживает по комнате, и то, что   рассказывает племянник, просто уму непонятно. Я бы принял его за сумасшедшего,   если бы отчасти не испытал сам. Он его продал какому-то собирателю картин, да и   тот не вынес его и тоже кому-то сбыл с рук.»

   

         

Этот   рассказ произвел сильное впечатленье на моего отца. Он задумался не в шутку,   впал в ипохондрию и наконец совершенно уверился в том, что кисть его послужила   дьявольским орудием, что часть жизни ростовщика перешла в самом деле как-нибудь   в портрет и тревожит теперь людей, внушая бесовские побуждения, совращая   художника с пути, порождая страшные терзанья зависти и проч. и проч. Три   случившиеся вслед затем несчастия, три внезапные смерти жены, дочери и   малолетного сына почел он небесною казнью себе и решился непременно оставить   свет. Как только минуло мне девять лет, он поместил меня в академию художеств   и, расплатясь с своими должниками, удалился в одну уединенную обитель, где   скоро постригся в монахи. Там, строгостью жизни, неусыпным соблюдением всех   монастырских правил, он изумил всю братью. Настоятель монастыря, узнавши об   искусстве его кисти, требовал от него написать главный образ в церковь. Но   смиренный брат сказал на-отрез, что он недостоин взяться за кисть, что она   осквернена, что трудом и великими жертвами он должен прежде очистить свою душу,   чтобы удостоиться приступить к такому делу. Его не хотели принуждать. Он сам   увеличивал для себя, сколько было возможно, строгость монастырской жизни.   Наконец уже и она становилась ему недостаточною и не довольно строгою. Он   удалился с благословенья настоятеля в пустынь, чтоб быть совершенно одному. Там   из древесных ветвей выстроил он себе келью, питался одними сырыми кореньями,   таскал на себе камни с места на место, стоял от восхода до заката солнечного на   одном и том же месте с поднятыми к небу руками, читая беспрерывно молитвы.   Словом, изыскивал, казалось, все возможные степени терпенья и того   непостижимого самоотверженья, которому примеры можно разве найти в одних житиях   святых. Таким образом долго, в продолжение нескольких лет, изнурял он свое   тело, подкрепляя его в то же время живительною силою молитвы. Наконец в один   день пришел он в обитель и сказал твердо настоятелю: «теперь я готов. Если богу   угодно, я совершу свой труд.» Предмет, взятый им, было рождество Иисуса. Целый   год сидел он за ним, не выходя из своей кельи, едва питая себя суровой пищей,   молясь беспрестанно. По истечении года картина была готова. Это было точно чудо   кисти. Надобно знать, что ни братья, ни настоятель не имели больших сведений в   живописи, но все были поражены необыкновенной святостью фигур. Чувство   божественного смиренья и кротости в лице пречистой матери, склонившейся над   младенцем, глубокий разум в очах божественного младенца, как будто уже что-то   прозревающих вдали, торжественное молчанье пораженных божественным чудом царей,   повергнувшихся к ногам его, и, наконец, святая, невыразимая тишина, обнимающая   всю картину - всё это предстало в такой согласной силе и могуществе красоты,   что впечатленье было магическое. Вся братья поверглась на колена пред новым   образом, и умиленный настоятель произнес: «Нет, нельзя человеку с помощью   одного человеческого искусства произвести такую картину: святая высшая сила   водила твоею кистью и благословенье небес почило на труде твоем.»

   

         

В   это время окончил я свое ученье в академии, получил золотую медаль и вместе с   нею радостную надежду на путешествие в Италию - лучшую мечту двадцатилетнего   художника. Мне оставалось только проститься с моим отцом, с которым уже 12 лет   я расстался. Признаюсь, даже самый образ его давно исчезнул из моей памяти. Я   уже несколько наслышался о суровой святости его жизни и заранее воображал   встретить черствую наружность отшельника, чуждого всему в мире, кроме своей   кельи и молитвы, изнуренного, высохшего от вечного поста и бденья. Но как же я   изумился, когда предстал предо мною прекрасный, почти божественный старец! И   следов измождения не было заметно на его лице: оно сияло светлостью небесного   веселия. Белая как снег борода и тонкие, почти воздушные волосы такого же серебристого   цвета рассыпались картинно по груди и по складкам его черной рясы и падали до   самого вервия, которым опоясывалась его убогая монашеская одежда; но более   всего изумительно было для меня услышать из уст его такие слова и мысли об   искусстве, которые, признаюсь, я долго буду хранить в душе и желал бы искренно,   чтобы всякой мой собрат сделал то же.

   

         

«Я   ждал тебя, сын мой», сказал он, когда я подошел к его благословенью. «Тебе   предстоит путь, по которому отныне потечет жизнь твоя. Путь твой чист, не   совратись с него. У тебя есть талант; талант есть драгоценнейший дар бога - не   погуби его. Исследуй, изучай всё, что ни видишь, покори всё кисти, но во всём   умей находить внутреннюю мысль и пуще всего старайся постигнуть высокую тайну   созданья. Блажен избранник, владеющий ею. Нет ему низкого предмета в природе. В   ничтожном художник-создатель так же велик, как и в великом; в презренном у него   уже нет презренного, ибо сквозит невидимо сквозь него прекрасная душа   создавшего, и презренное уже получило высокое выражение, ибо протекло сквозь   чистилище его души. Намек о божественном, небесном рае заключен для человека в   искусстве, и потому одному оно уже выше всего. И во сколько раз торжественный   покой выше всякого волненья мирского, во сколько раз творенье выше разрушенья;   во сколько раз ангел одной только чистой невинностью светлой души своей выше   всех несметных сил и гордых страстей сатаны, во столько раз выше всего, что ни   есть на свете, высокое созданье искусства. Всё принеси ему в жертву и возлюби   его всей страстью, не страстью, дышущей земным вожделением, но тихой небесной   страстью; без неё не властен человек возвыситься от земли и не может дать   чудных звуков успокоения. Ибо для успокоения и примирения всех нисходит в мир   высокое созданье искусства. Оно не может поселить ропота в душе, но звучащей   молитвой стремится вечно к богу. Но есть минуты, темные минуты… » Он   остановился, и я заметил, что вдруг омрачился светлый лик его, как будто бы на   него набежало какое-то мгновенное облако. «Есть одно происшествие в моей жизни»,   сказал он. «Доныне я не могу понять, что был тот странный образ, с которого я   написал изображение. Это было точно какое-то дьявольское явление. Я знаю, свет   отвергает существованье дьявола, и потому не буду говорить о нем. Но скажу   только, что я с отвращением писал его, я не чувствовал в то время никакой любви   к своей работе. Насильно хотел покорить себя и бездушно, заглушив всё, быть   верным природе. Это не было созданье искусства, и потому чувства, которые   объемлют всех при взгляде на него, суть уже мятежные чувства, тревожные   чувства, не чувства художника, ибо художник и в тревоге дышит покоем. Мне   говорили, что портрет этот ходит по рукам и рассевает томительные впечатленья,   зарождая в художнике чувство зависти, мрачной ненависти к брату, злобную жажду   производить гоненья и угнетенья. Да хранит тебя всевышний от сих страстей! Нет   их страшнее. Лучше вынести всю горечь возможных гонений, нежели нанести   кому-либо одну тень гоненья. Спасай чистоту души своей. Кто заключил в себе   талант, тот чище всех должен быть душою. Другому простится многое, но ему не   простится. Человеку, который вышел из дому в светлой праздничной одежде, стоит   только быть обрызнуту одним пятном грязи из-под колеса, и уже весь народ   обступил его и указывает на него пальцем и толкует об его неряшестве, тогда как   тот же народ не замечает множества пятен на других проходящих, одетых в   буднешние одежды. Ибо на буднешних одеждах не замечаются пятна.» Он благословил   меня и обнял. Никогда в жизни не был я так возвышенно подвигнут. Благоговейно,   более нежели с чувством сына, прильнул я к груди его и поцеловал в   рассыпавшиеся его серебряные волосы. Слеза блеснула в его глазах. «Исполни, сын   мой, одну мою просьбу,» сказал он мне уже при самом расставаньи. «Может быть,   тебе случится увидеть где-нибудь тот портрет, о котором я говорил тебе. Ты его   узнаешь вдруг по необыкновенным глазам и неестественному их выражению, - во что   бы то ни было, истреби его… » Вы можете судить сами, мог ли я не обещать   клятвенно исполнить такую просьбу. В продолжение целых пятнадцати лет не   случалось мне встретить ничего такого, что бы хотя сколько-нибудь походило на   описание, сделанное моим отцом, как вдруг теперь на аукционе… »

   

         

Здесь   художник, не договорив еще своей речи, обратил глаза на стену с тем, чтобы   взглянуть еще раз на портрет. То же самое движение сделала в один миг вся толпа   слушавших, ища глазами необыкновенного портрета. Но, к величайшему изумлению,   его уже не было на стене. Невнятный говор и шум пробежал по всей толпе, и вслед   за тем послышались явственно слова: «украден». Кто-то успел уже стащить его,   воспользовавшись вниманьем слушателей, увлеченных рассказом. И долго все   присутствовавшие оставались в недоумении, не зная, действительно ли они видели   эти необыкновенные глаза, или это была просто мечта, представшая только на миг   глазам их, утружденным долгим рассматриванием старинных картин.

   

         

   

         

   

   ШИНЕЛЬ 

   

         

   

         

   

         

В   департаменте… но лучше не называть, в каком департаменте. Ничего нет сердитее   всякого рода департаментов, полков, канцелярий и, словом, всякого рода должностных   сословий. Теперь уже всякий частный человек считает в лице своем оскорбленным   все общество. Говорят, весьма недавно поступила просьба от одного   капитан-исправника, не помню какого-то города, в которой он излагает ясно, что   гибнут государственные постановления и что священное имя его произносится   решительно всуе. А в доказательство приложил к просьбе преогромнейший том   какого-то романтического сочинения, где чрез каждые десять страниц является   капитан-исправник, местами даже совершенно в пьяном виде. Итак, во избежание   всяких неприятностей, лучше департамент, о котором идет дело, мы назовем одним   департаментом. Итак, в одном департаменте служил один чиновник; чиновник нельзя   сказать чтобы очень замечательный, низенького роста, несколько рябоват, несколько   рыжеват, несколько даже на вид подслеповат, с небольшой лысиной на лбу, с   морщинами по обеим сторонам щек и цветом лица что называется геморроидальным…   Что ж делать! виноват петербургский климат. Что касается до чина (ибо у нас   прежде всего нужно объявить чин), то он был то, что называют вечный титулярный   советник, над которым, как известно, натрунились и наострились вдоволь разные   писатели, имеющие похвальное обыкновенье налегать на тех, которые не могут   кусаться. Фамилия чиновника была Башмачкин. Уже по самому имени видно, что она   когда-то произошла от башмака; но когда, в какое время и каким образом   произошла она от башмака, ничего этого не известно. И отец, и дед, и даже   шурин, и все совершенно Башмачкины ходили в сапогах, переменяя только раза три   в год подметки. Имя его было Акакий Акакиевич. Может быть, читателю оно   покажется несколько странным и выисканным, но можно уверить, что его никак не   искали, а что сами собою случились такие обстоятельства, что никак нельзя было   дать другого имени, и это произошло именно вот как. Родился Акакий Акакиевич   против ночи, если только не изменяет память, на 23 марта. Покойница матушка,   чиновница и очень хорошая женщина, расположилась, как следует, окрестить   ребенка. Матушка еще лежала на кровати против дверей, а по правую руку стоял   кум, превосходнейший человек, Иван Иванович Ерошкин, служивший столоначальником   в сенате, и кума, жена квартального офицера, женщина редких добродетелей, Арина   Семеновна Белобрюшкова. Родильнице предоставили на выбор любое из трех, какое   она хочет выбрать: Моккия, Соссия, или назвать ребенка во имя мученика   Хоздазата. «Нет», подумала покойница: «имена-то все такие». Чтобы угодить ей,   развернули календарь в другом месте; вышли опять три имени: Трифилий, Дула и   Варахасий. «Вот это наказание», проговорила старуха: «какие все имена; я,   право, никогда и не слыхивала таких. Пусть бы еще Варадат или Варух, а то   Трифилий и Варахасий». Еще переворотили страницу - вышли: Павсикахий и   Вахтисий. «Ну, уж я вижу», сказала старуха: «что, видно, его такая судьба. Уж   если так, пусть лучше будет он называться, как и отец его. Отец был Акакий, так   пусть и сын будет Акакий». Таким образом и произошел Акакий Акакиевич. Ребенка   окрестили, причем он заплакал и сделал такую гримасу, как будто бы предчувствовал,   что будет титулярный советник. Итак, вот каким образом произошло все это. Мы   привели потому это, чтобы читатель мог сам видеть, что это случилось совершенно   по необходимости и другого имени дать было никак невозможно. Когда и в какое   время он поступил в департамент и кто определил его, этого никто не мог   припомнить. Сколько не переменялось директоров и всяких начальников, его видели   все на одном и том же месте, в том же положении, в той же самой должности, тем   же чиновником для письма, так что потом уверились, что он, видно, так и родился   на свет уже совершенно готовым, в вицмундире и с лысиной на голове. В   департаменте не оказывалось к нему никакого уважения. Сторожа не только не   вставали с мест, когда он проходил, но даже не глядели на него, как будто бы   через приемную пролетела простая муха. Начальники поступали с ним как-то   холодно-деспотически. Какой-нибудь помощник столоначальника прямо совал ему под   нос бумаги, не сказав даже «перепишите», или «вот интересное, хорошенькое   дельце», или что-нибудь приятное, как употребляется в благовоспитанных службах.   И он брал, посмотрев только на бумагу, не глядя, кто ему подложил и имел ли на   то право. Он брал и тут же пристраивался писать ее. Молодые чиновники   подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия,   рассказывали тут же пред ним разные составленные про него истории; про его   хозяйку, семидесятилетнюю старуху, говорили, что она бьет его, спрашивали,   когда будет их свадьба, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом. Но ни   одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было   перед ним; это не имело даже влияния на занятия его: среди всех этих докук он   не делал ни одной ошибки в письме. Только если уж слишком была невыносима   шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил:   «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» И что-то странное заключалось в словах   и в голосе, с каким они были произнесены. В нем слышалось что-то такое   преклоняющее на жалость, что один молодой человек, недавно определившийся,   который, по примеру других, позволил было себе посмеяться над ним, вдруг   остановился, как будто пронзенный, и с тех пор как будто все переменилось перед   ним и показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от   товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских людей.   И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник   с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: «Оставьте меня, зачем вы меня   обижаете?» - и в этих проникающих словах эвенели другие слова: «Я брат твой». И   закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на   веку своем, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой   грубости в утонченной, образованной светскости, и, боже! даже в том человеке,   которого свет признает благородным и честным…

   

         

Вряд   ли где можно было найти человека, который так жил бы в своей должности. Мало   сказать: он служил ревностно, - нет, он служил с любовью. Там, в этом   переписыванье, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир.   Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до   которых если он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и   помогал губами, так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву,   которую выводило перо его. Если бы соразмерно его рвению давали ему награды,   он, к изумлению своему, может быть, даже попал бы в статские советники; но   выслужил он, как выражались остряки, его товарищи, пряжку в петлицу да нажил   геморрой в поясницу. Впрочем, нельзя сказать, чтобы не было к нему никакого   внимания. Один директор, будучи добрый человек и желая вознаградить его за   долгую службу, приказал дать ему что-нибудь поважнее, чем обыкновенное   переписыванье; именно из готового уже дела велено было ему сделать какое-то   отношение в другое присутственное место; дело состояло только в том, чтобы   переменить заглавный титул да переменить кое-где глаголы из первого лица в   третье. Это задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тер лоб и   наконец сказал: «Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь». С тех пор оставили   его навсегда переписывать. Вне этого переписыванья, казалось, для него ничего   не существовало. Он не думал вовсе о своем платье: вицмундир у него был не зеленый,   а какого-то рыжевато-мучного цвета. Воротничок на нем был узенький, низенький,   так что шея его, несмотря на то что не была длинна, выходя из воротника,   казалась необыкновенно длинною, как у тех гипсовых котенков, болтающих   головами, которых носят на головах целыми десятками русские иностранцы. И   всегда что-нибудь да прилипало к его вицмундиру: или сенца кусочек, или   какая-нибудь ниточка; к тому же он имел особенное искусство, ходя по улице,   поспевать под окно именно в то самое время, когда из него выбрасывали всякую   дрянь, и оттого вечно уносил на своей шляпе арбузные и дынные корки и тому   подобный вздор. Ни один раз в жизни не обратил он внимания на то, что делается   и происходит всякий день на улице, на что, как известно, всегда посмотрит его   же брат, молодой чиновник, простирающий до того проницательность своего бойкого   взгляда, что заметит даже, у кого на другой стороне тротуара отпоролась внизу   панталон стремешка, - что вызывает всегда лукавую усмешку на лице его.

   

         

Но   Акакий Акакиевич если и глядел на что, то видел на всем свои чистые, ровным   почерком выписанные строки, и только разве если, неизвестно откуда взявшись,   лошадиная морда помещалась ему на плечо и напускала ноздрями целый ветер в   щеку, тогда только замечал он, что он не на середине строки, а скорее на   средине улицы. Приходя домой, он садился тот же час за стол, хлебал наскоро   свои щи и ел кусок говядины с луком, вовсе не замечая их вкуса, ел все это с   мухами и со всем тем, что ни посылал бог на ту пору. Заметивши, что желудок   начинал пучиться, вставал из-за стола, вынимал баночку с чернилами и   переписывал бумаги, принесенные на дом. Если же таких не случалось, он снимал   нарочно, для собственного удовольствия, копию для себя, особенно если бумага   была замечательна не по красоте слога, но по адресу к какому-нибудь новому или   важному лицу.

   

         

Даже   в те часы, когда совершенно потухает петербургское серое небо и весь чиновный   народ наелся и отобедал, кто как мог, сообразно с получаемым жалованьем и   собственной прихотью, - когда все уже отдохнуло после департаментского   скрыпенья перьями, беготни, своих и чужих необходимых занятий и всего того, что   задает себе добровольно, больше даже, чем нужно, неугомонный человек, - когда   чиновники спешат предать наслаждению оставшееся время: кто побойчее, несется в   театр; кто на улицу, определяя его на рассматриванье кое-каких шляпенок; кто на   вечер - истратить его в комплиментах какой-нибудь смазливой девушке, звезде   небольшого чиновного круга; кто, и это случается чаще всего, идет просто к   своему брату в четвертый или третий этаж, в две небольшие комнаты с передней   или кухней и кое-какими модными претензиями, лампой или иной вещицей, стоившей   многих пожертвований, отказов от обедов, гуляний, - словом, даже в то время,   когда все чиновники рассеиваются по маленьким квартиркам своих приятелей   поиграть в штурмовой вист, прихлебывая чай из стаканов с копеечными сухарями,   затягиваясь дымом из длинных чубуков, рассказывая во время сдачи какую-нибудь   сплетню, занесшуюся из высшего общества, от которого никогда и ни в каком состоянии   не может отказаться русский человек, или даже, когда не о чем говорить,   пересказывая вечный анекдот о коменданте, которому пришли сказать, что   подрублен хвост у лошади Фальконетова монумента, - словом, даже тогда, когда   все стремится развлечься, - Акакий Акакиевич не предавался никакому   развлечению. Никто не мог сказать, чтобы когда-нибудь видел его на каком-нибудь   вечере. Написавшись всласть, он ложился спать, улыбаясь заранее при мысли о   завтрашнем дне: что-то бог пошлет переписывать завтра? Так протекала мирная   жизнь человека, который с четырьмястами жалованья умел быть довольным своим   жребием, и дотекла бы, может быть, до глубокой старости, если бы не было разных   бедствий, рассыпанных на жизненной дороге не только титулярным, но даже тайным,   действительным, надворным и всяким советникам, даже и тем, которые не дают   никому советов, ни от кого не берут их сами.

   

         

Есть   в Петербурге сильный враг всех, получающих четыреста рублей в год жалованья или   около того. Враг этот не кто другой, как наш северный мороз, хотя, впрочем, и   говорят, что он очень здоров. В девятом часу утра, именно в тот час, когда   улицы покрываются идущими в департамент, начинает он давать такие сильные и   колючие щелчки без разбору по всем носам, что бедные чиновники решительно не знают,   куда девать их. В это время, когда даже у занимающих высшие должности болит от   морозу лоб и слезы выступают в глазах, бедные титулярные советники иногда   бывают беззащитны. Все спасение состоит в том, чтобы в тощенькой шинелишке   перебежать как можно скорее пять-шесть улиц и потом натопаться хорошенько   ногами в швейцарской, пока не оттают таким образом все замерзнувшие на дороге   способности и дарованья к должностным отправлениям. Акакий Акакиевич с   некоторого времени начал чувствовать, что его как-то особенно сильно стало   пропекать в спину и плечо, несмотря на то что он старался перебежать как можно   скорее законное пространство. Он подумал наконец, не заключается ли каких   грехов в его шинели. Рассмотрев ее хорошенько у себя дома, он открыл, что в   двух-трех местах, именно на спине и на плечах, она сделалась точная серпянка;   сукно до того истерлось, что сквозило, и подкладка расползлась. Надобно знать,   что шинель Акакия Акакиевича служила тоже предметом насмешек чиновникам; от нее   отнимали даже благородное имя шинели и называли ее капотом. В самом деле, она   имела какое-то странное устройство: воротник ее уменьшался с каждым годом все   более и более, ибо служил на подтачиванье других частей ее. Подтачиванье не   показывало искусства портного и выходило, точно, мешковато и некрасиво.   Увидевши, в чем дело, Акакий Акакиевич решил, что шинель нужно будет снести к   Петровичу, портному, жившему где-то в четвертом этаже по черной лестнице,   который, несмотря на свой кривой глаз и рябизну по всему лицу, занимался   довольно удачно починкой чиновничьих и всяких других панталон и фраков, -   разумеется, когда бывал в трезвом состоянии и не питал в голове какого-нибудь   другого предприятия. Об этом портном, конечно, не следовало бы много говорить,   но так как уже заведено, чтобы в повести характер всякого лица был совершенно   означен, то, нечего делать, подавайте нам и Петровича сюда. Сначала он   назывался просто Григорий и был крепостным человеком у какого-то барина;   Петровичем он начал называться с тех пор, как получил отпускную и стал попивать   довольно сильно по всяким праздникам, сначала по большим, а потом, без разбору,   по всем церковным, где только стоял в календаре крестик. С этой стороны он был   верен дедовским обычаям, и, споря с женой, называл ее мирскою женщиной и   немкой. Так как мы уже заикнулись про жену, то нужно будет и о ней сказать   слова два; но, к сожалению, о ней не много было известно, разве только то, что   у Петровича есть жена, носит даже чепчик, а не платок; но красотою, как   кажется, она не могла похвастаться; по крайней мере, при встрече с нею одни   только гвардейские солдаты заглядывали ей под чепчик, моргнувши усом и   испустивши какой-то особый голос.

   

         

Взбираясь   по лестнице, ведшей к Петровичу, которая, надобно отдать справедливость, была   вся умащена водой, помоями и проникнута насквозь тем спиртуозным запахом,   который ест глаза и, как известно, присутствует неотлучно на всех черных   лестницах петербургских домов, - взбираясь по лестнице, Акакий Акакиевич уже   подумывал о том, сколько запросит Петрович, и мысленно положил не давать больше   двух рублей. Дверь была отворена, потому что хозяйка, готовя какую-то рыбу,   напустила столько дыму в кухне, что нельзя было видеть даже и самых тараканов.   Акакий Акакиевич прошел через кухню, не замеченный даже самою хозяйкою, и   вступил наконец в комнату, где увидел Петровича, сидевшего на широком   деревянном некрашеном столе и подвернувшего под себя ноги свои, как турецкий   паша. Ноги, по обычаю портных, сидящих за работою, были нагишом. И прежде всего   бросился в глаза большой палец, очень известный Акакию Акакиевичу, с каким-то   изуродованным ногтем, толстым и крепким, как у черепахи череп. На шее у   Петровича висел моток шелку и ниток, а на коленях была какая-то ветошь. Он уже   минуты с три продевал нитку в иглиное ухо, не попадал и потому очень сердился   на темноту и даже на самую нитку, ворча вполголоса: «Не лезет, варварка; уела   ты меня, шельма этакая!» Акакию Акакиевичу было неприятно, что он пришел именно   в ту минуту, когда Петрович сердился: он любил что-либо заказывать Петровичу   тогда, когда последний был уже несколько под куражем, или, как выражалась жена   его, «осадился сивухой, одноглазый черт». В таком состоянии Петрович   обыкновенно очень охотно уступал и соглашался, всякий раз даже кланялся и   благодарил. Потом, правда, приходила жена, плачусь, что муж-де был пьян и   потому дешево взялся; но гривенник, бывало, один прибавишь, и дело в шляпе.   Теперь же Петрович был, казалось, в трезвом состоянии, а потому крут,   несговорчив и охотник заламливать черт знает какие цены. Акакий Акакиевич смекнул   это и хотел было уже, как говорится, на попятный двор, но уж дело было начато.   Петрович прищурил на него очень пристально свой единственный глаз, и Акакий   Акакиевич невольно выговорил: «Здравствуй, Петрович!» - «Здравствовать желаю,   судырь», - сказал Петрович и покосил свой глаз на руки Акакия Акакиевича, желая   высмотреть, какого рода добычу тот нес.

   

         

«А   я вот к тебе, Петрович, того…» Нужно знать, что Акакий Акакиевич изъяснялся   большею частью предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно   не имеют никакого значения. Если же дело было очень затруднительно, то он даже   имел обыкновение совсем не оканчивать фразы, так что весьма часто, начавши речь   словами: «Это, право, совершенно того…» - а потом уже и ничего не было, и сам   он позабывал, думая, что все уже выговорил.

   

         

«Что   ж такое?» - сказал Петрович и обсмотрел в то же время своим единственным глазом   весь вицмундир его, начиная с воротника до рукавов, спинки, фалд и петлей, -   что все было ему очень знакомо, потому что было собственной его работы. Таков   уж обычай у портных: это первое, что он сделает при встрече.

   

         

«А   я вот того, Петрович… шинель-то, сукно… вот видишь, везде в других местах,   совсем крепкое, оно немножко запылилось, и кажется, как будто старое, а оно   новое, да вот только в одном месте немного того… на спине, да еще вот на плече   одном немного попротерлось, да вот на этом плече немножко - видишь, вот и все.   И работы немного…»

   

         

Петрович   взял капот, разложил его сначала на стол, рассматривал долго, покачал головою и   полез рукою на окно за круглой табакеркой с портретом какого-то генерала,   какого именно, неизвестно, потому что место, где находилось лицо, было   проткнуто пальцем и потом заклеено четвероугольным лоскуточком бумажки. Понюхав   табаку, Петрович растопырил капот на руках и рассмотрел его против света и   опять покачал головою. Потом обратил его подкладкой вверх и вновь покачал,   вновь снял крышку с генералом, заклеенным бумажкой, и, натащивши в нос табаку,   закрыл, спрятал табакерку и наконец сказал:

   

         

«Нет,   нельзя поправить: худой гардероб!»

   

         

У   Акакия Акакиевича при этих словах екнуло сердце. «Отчего же нельзя, Петрович?»   сказал он почти умоляющим голосом ребенка: «ведь только всего что на плечах   поистерлось, ведь у тебя есть же какие-нибудь кусочки…»

   

         

«Да   кусочки-то можно найти, кусочки найдутся», сказал Петрович: «да нашить-то   нельзя: дело совсем гнилое, тронешь иглой - а вот уж оно и ползет».

   

         

«Пусть   ползет, а ты тотчас заплаточку».

   

         

«Да   заплаточки не на чем положить, укрепиться ей не за что, подержка больно велика.   Только слава что сукно, а подуй ветер, так разлетится».

   

         

«Ну,   да уж прикрепи. Как же этак, право, того!..»

   

         

«Нет»,   сказал Петрович решительно: «ничего нельзя сделать. Дело совсем плохое. Уж вы   лучше, как придет зимнее холодное время, наделайте из нее себе онучек, потому   что чулок не греет. Это немцы выдумали, чтобы побольше себе денег забирать   (Петрович любил при случае кольнуть немцев); а шинель уж, видно, вам придется   новую делать».

   

         

При   слове «новую» у Акакия Акакиевича затуманило в глазах, и все, что ни было в   комнате, так и пошло пред ним путаться. Он видел ясно одного только генерала с   заклеенным бумажкой лицом, находившегося на крышке Петровичевой табакерки. «Как   же новую?» сказал он, все еще как будто находясь во сне: «ведь у меня и денег   на это нет».

   

         

«Да,   новую», - сказал с варварским спокойствием Петрович.

   

         

«Ну,   а если бы пришлось новую, как бы она того…»

   

         

«То   есть что будет стоить?»

   

         

«Да».

   

         

«Да   три полсотни с лишком надо будет приложить», - сказал Петрович и сжал при этом   значительно губы. Он очень любил сильные эффекты, любил вдруг как-нибудь   озадачить совершенно и потом поглядеть искоса, какую озадаченный сделает рожу   после таких слов.

   

         

«Полтораста   рублей за шинель!» - вскрикнул бедный Акакий Акакиевич, вскрикнул, может быть,   в первый раз от роду, ибо отличался всегда тихостью голоса.

   

         

«Да-с»,   - сказал Петрович: «да еще какова шинель. Если положить на воротник куницу да   пустить капишон на шелковой подкладке, так и в двести войдет».

   

         

«Петрович,   пожалуйста», - говорил Акакий Акакиевич умоляющим голосом, не слыша и не   стараясь слышать сказанных Петровичем слов и всех его эффектов: «как-нибудь   поправь, чтобы хоть сколько-нибудь еще послужила».

   

         

«Да   нет, это выйдет: и работу убивать и деньги попусту тратить», сказал Петрович, и   Акакий Акакиевич после таких слов вышел совершенно уничтоженный. А Петрович, по   уходе его, долго еще стоял, значительно сжавши губы и не принимаясь за работу,   будучи доволен, что и себя не уронил, да и портного искусства тоже не выдал.

   

         

Вышед   на улицу, Акакий Акакиевич был как во сне. «Этаково-то дело этакое», говорил он   сам себе: «я, право, и не думал, чтобы оно вышло того…» а потом, после   некоторого молчания, прибавил: «Так вот как! наконец вот что вышло, а я, право,   совсем и предполагать не мог, чтобы оно было этак». За сим последовало опять   долгое молчание, после которого он произнес: «Так этак-то! вот какое уж, точно,   никак неожиданное, того… этого бы никак… этакое-то обстоятельство!» Сказавши   это, он, вместо того чтобы идти домой, пошел совершенно в противную сторону,   сам того не подозревая. Дорогою задел его всем нечистым своим боком трубочист и   вычернил все плечо ему; целая шапка извести высыпалась на него с верхушки   строившегося дома. Он ничего этого не заметил, и потом уже, когда натолкнулся   на будочника, который, поставя около себя свою алебарду, натряхивал из рожка на   мозолистый кулак табаку, тогда только немного очнулся, и то потому, что   будочник сказал: «Чего лезешь в самое рыло, разве нет тебе трухтуара?» Это   заставало его оглянуться и поворотить домой. Здесь только он начал собирать   мысли, увидел в ясном и настоящем виде свое положение, стал разговаривать с   собою уже не отрывисто, но рассудительно и откровенно, как с благоразумным   приятелем, с которым можно поговорить о деле, самом сердечном и близком. «Ну   нет», сказал Акакий Акакиевич: «теперь с Петровичем нельзя толковать: он теперь   того… жена, видно, как-нибудь поколотила его. А вот я лучше приду к нему в   воскресный депь утром: он после канунешной субботы будет косить глазом и   заспавшись, так ему нужно будет опохмелиться, а жена денег не даст, а в это   время я ему гривенничек и того, в руку, он и будет сговорчивее и шинель тогда и   того…» Так рассудил сам с собою Акакий Акакиевич, ободрил себя и дождался   первого воскресенья, и, увидев издали, что жена Петровича куда-то выходила из   дому, он прямо к нему. Петрович, точно, после субботы сильно косил глазом,   голову держал к полу и был совсем заспавшись; но при всем том, как только   узнал, в чем дело, точно как будто его черт толкнул. «Нельзя», сказал:   «извольте заказать новую». Акакий Акакиевич тут-то и всунул ему гривенничек.   «Благодарствую сударь, подкреплюсь маленечко за ваше здоровье», сказал   Петрович: «а уж об шинели не извольте беспокоиться: она ни на какую годность не   годится. Новую шинель уж я вам сошью на славу, уж на этом постоим».

   

         

Акакий   Акакиевич еще было насчет починки, но Петрович не дослышал и сказал: «Уж новую   я вам сошью беспримерно, в этом извольте положиться, старанье приложим. Можно   будет даже так, как пошла мода: воротник будет застегиваться на серебряные   лапки под аплике».

   

         

Тут-то   увидел Акакий Акакиевич, что без новой шинели нельзя обойтись, и поник   совершенно духом. Как же, в самом деле, на что, на какие деньги ее сделать?   Конечно, можно бы отчасти положиться на будущее награждение к празднику, но эти   деньги давно уж размещены и распределены вперед. Требовалось завести новые   панталоны, заплатить сапожнику старый долг за приставку новых головок к старым   голенищам, да следовало заказать швее три рубахи да штуки две того белья,   которое неприлично называть в печатном слоге, - словом, все деньги совершенно   должны были разойтися; и если бы даже директор был так милостив, что вместо   сорока рублей наградных определил бы сорок пять или пятьдесят, то все-таки   останется какой-нибудь самый вздор, который в шинельном капитале будет капля в   море. Хотя, конечно, он знал, что за Петровичем водилась блажь заломить вдруг   черт знает какую непомерную цену, так что уж, бывало, сама жена не могла   удержаться, чтобы не вскрикнуть: «Что ты с ума сходишь, дурак такой! В другой   раз ни за что возьмет работать, а теперь разнесла его нелегкая запросить такую   цену, какой и сам не стоит». Хотя, конечно, он знал, что Петрович и за   восемьдесят рублей возьмется сделать; однако все же откуда взять эти   восемьдесят рублей? Еще половину можно бы найти: половина бы отыскалась; может   быть, даже немножко и больше; но где взять другую половину?.. Но прежде   читателю должно узнать, где взялась первая половина. Акакий Акакиевич имел   обыкновение со всякого истрачиваемого рубля откладывать по грошу в небольшой ящичек,   запертый на ключ, с прорезанною в крышке дырочкой для бросания туда денег. По   истечении всякого полугода он ревизовал накопившуюся медную сумму и заменял ее   мелким серебром. Так продолжал он с давних пор, и, таким образом, в продолжении   нескольких лет оказалось накопившейся суммы более чем на сорок рублей. Итак,   половина была в руках; но где же взять другую половину? Где взять другие сорок   рублей? Акакий Акакиевич думал, думал и решил, что нужно будет уменьшить   обыкновенные издержки, хотя, по крайней мере, в продолжение одного года:   изгнать употребление чаю по вечерам, не зажигать по вечерам свечи, а если что   понадобится делать, идти в комнату к хозяйке и работать при ее свечке; ходя по   улицам, ступать как можно легче и осторожнее, по камням и плитам, почти на   цыпочках, чтобы таким образом не истереть скоровременно подметок; как можно   реже отдавать прачке мыть белье, а чтобы не занашивалось, то всякий раз,   приходя домой, скидать его и оставаться в одном только демикотоновом халате,   очень давнем и щадимом даже самим временем. Надобно сказать правду, что сначала   ему было несколько трудно привыкнуть к таким ограничениям, но потом как-то   привыклось и пошло на лад; даже он совершенно приучился голодать по вечерам; но   зато он питался духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей шинели. С этих   пор как будто самое существование его сделалось как-то полнее, как будто бы он   женился, как будто какой-то другой человек присутствовал с ним, как будто он   был не один, а какая-то приятная подруга жизни согласилась с ним проходить   вместе жизненную дорогу, - и подруга эта была не кто другая, как та же шинель   на толстой вате, на крепкой подкладке без износу. Он сделался как-то живее,   даже тверже характером, как человек, который уже определил и поставил себе   цель. С лица и с поступков его исчезло само собою сомнение, нерешительность -   словом, все колеблющиеся и неопределенные черты. Огонь порою показывался в   глазах его, в голове даже мелькали самые дерзкие и отважные мысли: не положить   ли, точно, куницу на воротник? Размышления об этом чуть не навели на него   рассеянности. Один раз, переписывая бумагу, он чуть было даже не сделал ошибки,   так что почти вслух вскрикнул «ух!» и перекрестился. В продолжении каждого   месяца он хотя один раз наведывался к Петровичу, чтобы поговорить о шинели, где   лучше купить сукна, и какого цвета, и в какую цену, и хотя несколько   озабоченный, но всегда довольный возвращался домой, помышляя, что наконец   придет же время, когда все это купится и когда шинель будет сделана. Дело пошло   даже скорее, чем он ожидал. Противу всякого чаяния, директор назначил Акакию   Акакиевичу не сорок или сорок пять, а целых шестьдесят рублей; уж   предчувствовал ли он, что Акакию Акакиевичу нужна шинель, или само собой так   случилось, но только у него чрез это очутилось лишних двадцать рублей. Это   обстоятельство ускорило ход дела. Еще какие-нибудь два-три месяца небольшого   голодания - и у Акакии Акакиевича набралось точно около восьмидесяти рублей.   Сердце его, вообще весьма покойное, начало биться. В первый же день он отправился   вместе с Петровичем в лавки. Купили сукна очень хорошего - и не мудрено, потому   что об этом думали еще за полгода прежде и редкий месяц не заходили в лавки   применяться к ценам; зато сам Петрович сказал, что лучше сукна и не бывает. На   подкладку выбрали коленкору, но такого добротного и плотного, который, по   словам Петровича, был еще лучше шелку и даже на вид казистей и глянцевитей.   Куницы не купили, потому что была, точно, дорога; а вместо ее выбрали кошку,   лучшую, какая только нашлась в лавке, кошку, которую издали можно было всегда   принять за куницу. Петрович провозился за шинелью всего две недели, потому что   много было стеганья, а иначе она была бы готова раньше. За работу Петрович взял   двенадцать рублей - меньше никак нельзя было: все было решительно шито на   шелку, двойным мелким швом, и по всякому шву Петрович потом проходил   собственными зубами, вытесняя ими разные фигуры. Это было… трудно сказать, в   который именно день, но, вероятно, в день самый торжественнейший в жизни Акакия   Акакиевича, когда Петрович принес наконец шинель. Он принес ее поутру, перед   самым тем временем, как нужно было идти в департамент. Никогда бы в другое   время не пришлась так кстати шинель, потому что начинались уже довольно крепкие   морозы и, казалось, грозили еще более усилиться. Петрович явился с шинелью, как   следует хорошему портному. В лице его показалось выражение такое значительное,   какого Акакий Акакиевич никогда еще не видал. Казалось, он чувствовал в полной   мере, что сделал немалое дело и что вдруг показал в себе бездну, разделяющую   портных, которые подставляют только подкладки и переправляют, от тех, которые   шьют заново. Он вынул шинель из носового платка, в котором ее принес; платок   был только что от прачки, он уже потом свернул его и положил в карман для   употребления. Вынувши шинель, он весьма гордо посмотрел и, держа в обеих руках,   набросил весьма ловко на плеча Акакию Акакиевичу; потом потянул и осадил ее   сзади рукой книзу; потом драпировал ею Акакия Акакиевича несколько нараспашку.   Акакий Акакиевич, как человек в летах, хотел попробовать в рукава; Петрович   помог надеть и в рукава, - вышло, что и в рукава была хороша. Словом,   оказалось, что шинель была совершенно и как раз впору. Петрович не упустил при   сем случае сказать, что он так только, потому что живет без вывески на   небольшой улице и притом давно знает Акакия Акакиевича, потому взял так дешево;   а на Невском проспекте с него бы взяли за одну только работу семьдесят пять   рублей. Акакий Акакиевич об этом не хотел рассуждать с Петровичем, да и боялся   всех сильных сумм, какими Петрович любил запускать пыль. Он расплатился с ним,   поблагодарил и вышел тут же в новой шинели в департамент. Петрович вышел вслед   за ним и, оставаясь на улице, долго еще смотрел издали на шинель и потом пошел   нарочно в сторону, чтобы, обогнувши кривым переулком, забежать вновь на улицу и   посмотреть еще раз на свою шинель с другой стороны, то есть прямо в лицо. Между   тем Акакий Акакиевич шел в самом праздничном расположении всех чувств. Он   чувствовал всякий миг минуты, что на плечах его новая шинель, и несколько раз   даже усмехнулся от внутреннего удовольствия. В самом деле, две выгоды: одно то,   что тепло, а другое, что хорошо. Дороги он не приметил вовсе и очутился вдруг в   департаменте; в швейцарской он скинул шинель, осмотрел ее кругом и поручил в особенный   надзор швейцару. Неизвестно, каким образом в департаменте все вдруг узнали, что   у Акакия Акакиевича новая шинель и что уже капота более не существует. Все в ту   же минуту выбежали в швейцарскую смотреть новую шинель Акакия Акакиевича.   Начали поздравлять его, приветствовать, так что тот сначала толъко улыбался, а   потом сделалось ему даже стыдно. Когда же все, приступив к нему, стали   говорить, что нужно вспрыснуть новую шинель и что, по крайней мере, он должен   задать им всем вечер, Акакий Акакиевич потерялся совершенно, не знал, как ему   быть, что такое отвечать и как отговориться. Он уже минут через несколько, весь   закрасневшись, начал было уверять довольно простодушно, что это совсем не новая   шинель, что это так, что это старая шинель. Наконец один из чиновников,   какой-то даже помощник столоначальника, вероятно для того, чтобы показать, что   он ничуть не гордец и знается даже с низшими себя, сказал: «Так и быть, я   вместо Акакия Акакиевича даю вечер и прошу ко мне сегодня на чай: я же, как   нарочно, сегодня именинник». Чиновники, натурально, тут же поздравили помощника   столоначальника и приняли с охотою предложение. Акакий Акакиевич начал было   отговариваться, но все стали говорить, что неучтиво, что просто стыд и срам, и   он уж никак не мог отказаться. Впрочем, ему потом сделалось приятно, когда   вспомнил, что он будет иметь чрез то случай пройтись даже и ввечеру в новой   шинели. Этот весь день был для Акакия Акакиевича точно самый большой   торжественный праздник. Он возвратился домой в самом счастливом расположении   духа, скинул шинель и повесил ее бережно на стене, налюбовавшись еще раз сукном   и подкладкой, и потом нарочно вытащил, для сравненья, прежний капот свой,   совершенно расползшийся. Он взглянул на него, и сам даже засмеялся: такая была   далекая разница! И долго еще потом за обедом он все усмехался, как только   приходило ему на ум положение, в котором находился капот. Пообедал он весело и   после обеда уж ничего не писал, никаких бумаг, а так немножко посибаритствовал   на постели, пока не потемнело. Потом, не затягивая дела, оделся, надел на плеча   шинель и вышел на улицу. Где именно жил пригласивший чиновник, к сожалению, не   можем сказать: память начинает нам сильно изменять, и всё, что ни есть в   Петербурге, все улицы и домы слились и смешались так в голове, что весьма   трудно достать оттуда что-нибудь в порядочном виде. Как бы то ни было, но   верно, по крайней мере, то, что чиновник жил в лучшей части города, - стало   быть, очень не близко от Акакия Акакиевича. Сначала надо было Акакию Акакиевичу   пройти кое-какие пустынные улицы с тощим освещением, но по мере приближения к   квартире чиновника улицы становились живее, населенней и сильнее освещены.   Пешеходы стали мелькать чаще, начали попадаться и дамы, красиво одетые, на   мужчинах попадались бобровые воротники, реже встречались ваньки с деревянными   решетчатыми своими санками, утыканными позолоченными гвоздочками, - напротив,   все попадались лихачи в малиновых бархатных шапках, с лакированными санками, с   медвежьими одеялами, и пролетали улицу, визжа колесами по снегу, кареты с   убранными козлами. Акакий Акакиевич глядел на все это, как на новость. Он уже   несколько лет не выходил по вечерам на улицу. Остановился с любопытством перед   освещенным окошком магазина посмотреть на картину, где изображена была какая-то   красивая женщина, которая скидала с себя башмак, обнаживши, таким образом, всю   ногу, очень недурную; а за спиной ее, из дверей другой комнаты, выставил голову   какой-то мужчина с бакенбардами и красивой эспаньолкой под губой. Акакий   Акакиевич покачнул головой и усмехнулся и потом пошел своею дорогою. Почему он   усмехнулся, потому ли, что встретил вещь вовсе не знакомую, но о которой,   однако же, все-таки у каждого сохраняется какое-то чутье, или подумал он,   подобно многим другим чиновникам, следующее: «Ну, уж эти французы! что и   говорить, уж ежели захотят что-нибудь того, так уж точно того…» А может быть,   даже и этого не подумал - ведь нельзя же залезть в душу человека и узнать все,   что он ни думает. Наконец достигнул он дома, в котором квартировал помощник   столоначальника. Помощник столоначальника жил на большую ногу: на лестнице   светил фонарь, квартира была во втором этаже. Вошедши в переднюю, Акакий   Акакиевич увидел на полу целые ряды калош. Между ними, посреди комнаты, стоял   самовар, шумя и испуская клубами пар. На стенах висели все шинели да плащи,   между которыми некоторые были даже с бобровыми воротниками или с бархатными   отворотами. За стеной был слышен шум и говор, которые вдруг сделались ясными и   звонкими, когда отворилась дверь и вышел лакей с подносом, уставленным   опорожненными стаканами, сливочником и корзиною сухарей. Видно, что уж   чиновники давно собрались и выпили по первому стакану чаю. Акакий Акакиевич,   повесивши сам шинель свою, вошел в комнату, и перед ним мелькнули в одно время   свечи, чиновники, трубки, столы для карт, и смутно поразили слух его беглый, со   всех сторон подымавшийся разговор и шум передвигаемых стульев. Он остановился   весьма неловко среди комнаты, ища и стараясь придумать, что ему сделать. Но его   уже заметили, приняли с криком, и все пошли тот же час в переднюю и вновь   осмотрели его шинель. Акакий Акакиевич хотя было отчасти и сконфузился, но,   будучи человеком чистосердечным, не мог не порадоваться, видя, как все   похвалили шинель. Потом, разумеется, все бросили и его и шинель и обратились, как   водится, к столам, назначенным для виста. Все это: шум, говор и толпа людей, -   все это было как-то чудно Акакию Акакиевичу. Он просто не знал, как ему быть,   куда деть руки, ноги и всю фигуру свою; наконец подсел он к игравшим, смотрел в   карты, засматривал тому и другому в лица и чрез несколько времени начал зевать,   чувствовать, что скучно, тем более что уж давно наступило то время, в которое   он, по обыкновению, ложился спать. Он хотел проститься с хозяином, но его не   пустили, говоря, что непременно надо выпить в честь обновки по бокалу   шампанского. Через час подали ужин, состоявший из винегрета, холодной телятины,   паштета, кондитерских пирожков и шампанского. Акакия Акакиевича заставили   выпить два бокала, после которых он почувствовал, что в комнате сделалось   веселее, однако ж никак не мог позабыть, что уже двенадцать часов и что давно   пора домой. Чтобы как-нибудь не вздумал удерживать хозяин, он вышел потихоньку   из комнаты, отыскал в передней шинель, которую не без сожаления увидел лежавшею   на полу, стряхнул ее, снял с нее всякую пушинку, надел на плеча и опустился по   лестнице на улицу. На улице все еще было светло. Кое-какие мелочные лавчонки,   эти бессменные клубы дворовых и всяких людей, были отперты, другие же, которые   были заперты, показывали, однако ж, длинную струю света во всю дверную щель,   означавшую, что они не лишены еще общества и, вероятно, дворовые служанки или   слуги еще доканчивают свои толки и разговоры, повергая своих господ в   совершенное недоумение насчет своего местопребывания. Акакий Акакиевич шел в   веселом расположении духа, даже подбежал было вдруг, неизвестно почему, за   какою-то дамою, которая, как молния, прошла мимо и у которой всякая часть тела   была исполнена необыкновенного движения. Но, однако ж, он тут же остановился и   пошел опять по-прежнему очень тихо, подивясь даже сам неизвестно откуда   взявшейся рыси. Скоро потянулись перед ним те пустынные улицы, которые даже и   днем не так веселы, а тем более вечером. Теперь они сделались еще глуше и   уединеннее: фонари стали мелькать реже - масла, как видно, уже меньше   отпускалось; пошли деревянные домы, заборы; нигде ни души; сверкал только один   снег по улицам, да печально чернели с закрытыми ставнями заснувшие низенькие   лачужки. Он приблизился к тому месту, где перерезывалась улица бесконечною   площадью с едва видными на другой стороне ее домами, которая глядела страшною   пустынею.

   

         

Вдали,   бог знает где, мелькал огонек в какой-то будке, которая казалась стоявшею на   краю света. Веселость Акакия Акакиевича как-то здесь значительно уменьшилась.   Он вступил на площадь не без какой-то невольной боязни, точно как будто сердце   его предчувствовало что-то недоброе. Он оглянулся назад и по сторонам: точное   море вокруг него. «Нет, лучше и не глядеть», - подумал и шел, закрыв глаза, и   когда открыл их, чтобы узнать, близко ли конец площади, увидел вдруг, что перед   ним стоят почти перед носом какие-то люди с усами, какие именно, уж этого он не   мог даже различить. У него затуманило в глазах и забилось в груди. «А ведь   шинель-то моя!» - сказал один из них громовым голосом, схвативши его за   воротник. Акакий Акакиевич хотел было уже закричать «караул», как другой   приставил ему к самому рту кулак величиною в чиновничью голову, примолвив: «А   вот только крикни!» Акакий Акакиевич чувствовал только, как сняли с него шинель,   дали ему пинка поленом, и он упал навзничь в снег и ничего уж больше не   чувствовал. Чрез несколько минут он опомнился и поднялся на ноги, но уж никого   не было. Он чувствовал, что в поле холодно и шинели нет, стал кричать, но   голос, казалось, и не думал долетать до концов площади. Отчаянный, не уставая   кричать, пустился он бежать через площадь прямо к будке, подле которой стоял   будочник и, опершись на свою алебарду, глядел, кажется, с любопытством, желая   знать, какого черта бежит к нему издали и кричит человек. Акакий Акакиевич,   прибежав к нему, начал задыхающимся голосом кричать, что он спит и ни за чем не   смотрит, не видит, как грабят человека. Будочник отвечал, что он не видал   ничего, что видел, как остановили его среди площади какие-то два человека, да   думал, что то были его приятели; а что пусть он, вместо того чтобы понапрасну   браниться, сходит завтра к надзирателю, так надзиратель отыщет, кто взял   шинель. Акакий Акакиевич прибежал домой в совершенном беспорядке: волосы,   которые еще водились у него в небольшом количестве на висках и затылке,   совершенно растрепались; бок и грудь и все панталоны были в снегу. Старуха,   хозяйка квартиры его, услыша страшный стук в дверь, поспешно вскочила с постели   и с башмаком на одной только ноге побежала отворять дверь, придерживая на груди   своей, из скромности, рукою рубашку; но, отворив, отступила назад, увидя в   таком виде Акакия Акакиевича. Когда же рассказал он, в чем дело, она всплеснула   руками и сказала, что нужно идти прямо к частному, что квартальный надует, пообещается   и станет водить; а лучше всего идти прямо к частному, что он даже ей знаком,   потому что Анна, чухонка, служившая прежде у нее в кухарках, определилась   теперь к частному в няньки, что она часто видит его самого, как он проезжает   мимо их дома, и что он бывает также всякое воскресенье в церкви, молится, а в   то же время весело смотрит на всех, и что, стало быть, по всему видно, должен   быть добрый человек. Выслушав такое решение, Акакий Акакиевич печальный побрел   в свою компату, и как он провел там ночь, предоставляется судить тому, кто   может сколько-нибудь представить себе положение другого. Поутру рано отправился   он к частному; но сказали, что спит; он пришел в десять - сказали опять: спит;   он пришел в одиннадцать часов - сказали: да нет частного дома; он в обеденное   время - но писаря в прихожей никак не хотели пустить его и хотели непременно   узнать, за каким делом и какая надобность привела и что такое случилось. Так   что наконец Акакий Акакиевич раз в жизни захотел показать характер и сказал   наотрез, что ему нужно лично видеть самого частного, что они не смеют его не   допустить, что он пришел из департамента за казенным делом, а что вот как на   них пожалуется, так вот тогда они увидят. Против этого писаря ничего не посмели   сказатъ, и один из них пошел вызвать частного. Частный принял как-то   чрезвычайно странно рассказ о грабительстве шинели. Вместо того чтобы обратить   внимание на главный пункт дела, он стал расспрашивать Акакия Акакиевича: да   почему он так поздно возвращался, да не заходил ли он и не был ли в каком   непорядочном доме, так что Акакий Акакиевич сконфузился совершенно и вышел от   него, сам не зная, возымеет ли надлежащий ход дело о шинели или нет. Весь этот   день он не был в присутствии (единственный случай в его жизни). На другой день   он явился весь бледный и в старом капоте своем, который сделался еще плачевнее.   Повествование о грабеже шинели, несмотря на то что нашлись такие чиновники,   которые не пропустили даже и тут посмеяться над Акакием Акакиевичем, однако же,   многих тронуло. Решились тут же сделать для него складчину, но собрали самую   безделицу, потому что чиновники и без того уже много истратились, подписавшись   на директорский портрет и на одну какую-то книгу, по предложению начальника   отделения, который был приятелем сочинителю, - итак, сумма оказалась самая   бездельная. Один кто-то, движимый состраданием, решился, по крайней мере,   помочь Акакию Акакиевичу добрым советом, сказавши, чтоб он поспел не к   квартальному, потому что хоть и может случиться, что квартальный, желая   заслужить одобрение начальства, отыщет каким-нибудь образом шинель, но шинель   все-таки останется в полиции, если он не представит законных доказательств, что   она принадлежит ему; а лучше всего, чтобы он обратился к одному значительному   лицу, что значительное лицо, спишась и сносясь с кем следует, может заставить   успешнее идти дело. Нечего делать, Акакий Акакиевич решился итти к   значительному лицу. Какая именно и в чем состояла должность значительного лица,   это осталось до сих пор неизвестным. Нужно знать, что одно значительное лицо   недавно сделался значительным лицом, а до того времени он был незначительным   лицом. Впрочем, место его и теперь не почиталось значительным в сравнении с   другими, еще значительнейшими. Но всегда найдется такой круг людей, для которых   незначительное в глазах прочих есть уже значительное. Впрочем, он старался   усилить значительность многими другими средствами, именно: завел, чтобы низшие   чиновники встречали его еще на лестнице, когда он приходил в должность; чтобы к   нему являться прямо никто не смел, а чтоб шло все порядком строжайшим:   коллежский регистратор докладывал бы губернскому секретарю, губернский   секретарь - титулярному или какому приходилось другому, и чтобы уже, таким   образом, доходило дело до него. Так уж на святой Руси все заражено подражанием,   всякий дразнит и корчит своего начальника. Говорят даже, какой-то титулярный   советник, когда сделали его правителем какой-то отдельной небольшой канцелярии,   тотчас же отгородил себе особенную комнату, назвавши ее «комнатой присутствия»,   и поставил у дверей каких-то капельдинеров с красными воротниками, в галунах,   которые брались за ручку дверей и отворяли ее всякому приходившему, хотя в   «комнате присутствия» насилу мог уставиться обыкновенный письменный стол.   Приемы и обычаи значительного лица были солидны и величественны, но не   многосложны. Главным основанием его системы была строгость. «Строгость,   строгость и - строгость», - говаривал он обыкновенно и при последнем слове   обыкновенно смотрел очень значительно в лицо тому, которому говорил. Хотя,   впрочем, этому и не было никакой причины, потому что десяток чиновников,   составлявших весь правительственный механизм канцелярии, и без того был в   надлежащем страхе; завидя его издали, оставлял уже дело и ожидал стоя ввытяжку,   пока начальник пройдет через комнату. Обыкновенный разговор его с низшими   отзывался строгостью и состоял почти из трех фраз: «Как вы смеете? Знаете ли   вы, с кем говорите? Понимаете ли, кто стоит перед вами?» Впрочем, он был в душе   добрый человек, хорош с товарищами, услужлив, но генеральский чин совершенно   сбил его с толку. Получивши генеральский чин, он как-то спутался, сбился с пути   и совершенно не знал, как ему быть. Если ему случалось быть с ровными себе, он   был еще человек как следует, человек очень порядочный, во многих отношениях   даже не глупый человек; но как только случалось ему быть в обществе, где были   люди хоть одним чином пониже его, там он был просто хоть из рук вон: молчал, и   положение его возбуждало жалость, тем более что он сам даже чувствовал, что мог   бы провести время несравненно лучше. В глазах его иногда видно было сильное   желание присоединиться к какому-нибудь интересному разговору и кружку, но   останавливала его мысль: не будет ли это уж очень много с его стороны, не будет   ли фамильярно, и не уронит ли он чрез то своего значения? И вследствие таких   рассуждений он оставался вечно в одном и том же молчаливом состоянии, произнося   только изредка какие-то односложные звуки, и приобрел таким образом титул   скучнейшего человека. К такому-то значительному лицу явился наш Акакий Акакиевич,   и явился во время самое неблагоприятное, весьма некстати для себя, хотя,   впрочем, кстати для значительного лица. Значительное лицо находился в своем   кабинете и разговорился очень-очень весело с одним недавно приехавшим старинным   знакомым и товарищем детства, с которым несколько лет не видался. В это время   доложили ему, что пришел какой-то Башмачкин. Он спросил отрывисто: «Кто такой?»   Ему отвечали: «Какой-то чиновник». - «А! может подождать, теперь не время»,   сказал значительный человек. Здесь надобно сказать, что значительный человек   совершенно прилгнул: ему было время, они давно уже с приятелем переговорили обо   всем и уже давно перекладывали разговор весьма длинными молчаньями, слегка   только потрепливая друг друга по ляжке и приговаривая: «так-то, Иван   Абрамович!» - «этак-то, Степан Варламович!» Но при всем том, однако же, велел   он чиновнику подождать, чтобы показать приятелю, человеку давно не служившему и   зажившемуся дома в деревне, сколько времени чиновники дожидаются у него в   передней. Наконец наговорившись, а еще более намолчавшись вдоволь и выкуривши   сигарку в весьма покойных креслах с откидными спинками, он наконец как будто   вдруг вспомнил и сказал секретарю, остановившемуся у дверей с бумагами для   доклада: «Да, ведь там стоит, кажется, чиновник; скажите ему, что он может   войти». Увидевши смиренный вид Акакия Акакиевича и его старенький вицмундир, он   оборотился к нему вдруг и сказал: «Что вам угодно?» - голосом отрывистым и   твердым, которому нарочно учился заране у себя в комнате, в уединении и перед   зеркалом, еще за неделю до получения нынешнего своего места и генеральского   чина. Акакий Акакиевич уже заблаговременно почувствовал надлежащую робость,   несколько смутился и, как мог, сколько могла позволить ему свобода языка,   изъяснил с прибавлением даже чаще, чем в другое время, частиц «того», что   была-де шинель совершенно новая, и теперь ограблен бесчеловечным образом, и что   он обращается к нему, чтоб он ходатайством своим как-нибудь того, списался бы с   господином обер-полицмейстером или другим кем и отыскал шинель. Генералу,   неизвестно почему, показалось такое обхождение фамилиарным. «Что вы, милостивый   государь», продолжал он отрывисто: «не знаете порядка? куда вы зашли? не   знаете, как водятся дела? Об этом вы должны были прежде подать просьбу в канцелярию;   она пошла бы к столоначальнику, к начальнику отделения, потом передана была бы   секретарю, а секретарь доставил бы ее уже мне…»

   

         

«Но,   ваше превосходительство», сказал Акакий Акакиевич, стараясь собрать всю   небольшую горсть присутствия духа, какая только в нем была, и чувствуя в то же   время, что он вспотел ужасным образом: «я ваше превосходительство осмелился   утрудить потому, что секретари того… ненадежный народ…»

   

         

«Что,   что, что?» сказал значительное лицо: «откуда вы набрались такого духу? откуда   вы мыслей таких набрались? что за буйство такое распространилось между молодыми   людьми против начальников и высших!» Значительное лицо, кажется, не заметил,   что Акакию Акакиевичу забралось уже за пятьдесят лет. Стало быть, если бы он и   мог назваться молодым человеком, то разве только относительно, то есть в   отношении к тому, кому уже было за семьдесят лет. «Знаете ли вы, кому это   говорите? понимаете ли вы, кто стоит перед вами? понимаете ли вы это, понимаете   ли это? я вас спрашиваю». Тут он топнул ногою, возведя голос до такой сильной   ноты, что даже и не Акакию Акакиевичу сделалось бы страшно. Акакий Акакиевич   так и обмер, пошатнулся, затрясся всем телом и никак не мог стоять: если бы не   подбежали тут же сторожа поддержать его, он бы шлепнулся на пол; его вынесли   почти без движения. А значительное лицо, довольный тем, что эффект превзошел   даже ожидание, и совершенно упоенный мыслью, что слово его может лишить даже   чувств человека, искоса взглянул на приятеля, чтобы узнать, как он на это   смотрит, и не без удовольствия увидел, что приятель его находился в самом   неопределенном состоянии и начинал даже с своей стороны сам чувствовать страх.

   

         

Как   сошел с лестницы, как вышел на улицу, ничего уж этого не помнил Акакий   Акакиевич. Он не слышал ни рук, ни ног. В жизнь свою он не был еще так сильно   распечен генералом, да еще и чужим. Он шел по вьюге, свистевшей в улицах,   разинув рот, сбиваясь с тротуаров; ветер, по петербургскому обычаю, дул на него   со всех четырех сторон, из всех переулков. Вмиг надуло ему в горло жабу, и добрался   он домой, не в силах будучи сказать ни одного слова; весь распух и слег в   постель. Так сильно иногда бывает надлежащее распеканье! На другой же день   обнаружилась у него сильная горячка. Благодаря великодушному вспомоществованию   петербургского климата болезнь пошла быстрее, чем можно было ожидать, и когда   явился доктор, то он, пощупавши пульс, ничего не нашелся сделать, как только   прописать припарку, единственно уже для того, чтобы больной не остался без   благодетельной помощи медицины; а впрочем, тут же объявил ему чрез полтора   суток непременный капут. После чего обратился к хозяйке и сказал: «А вы,   матушка, и времени даром не теряйте, закажите ему теперь же сосновый гроб,   потому что дубовый будет для него дорог». Слышал ли Акакий Акакиевич эти произнесенные   роковые для него слова, а если и слышал, произвели ли они на него потрясающее   действие, пожалел ли он о горемычной своей жизни, - ничего это не известно,   потому что он находился все время в бреду и жару. Явления, одно другого   страннее, представлялись ему беспрестанно: то видел он Петровича и заказывал   ему сделать шинель с какими-то западнями для воров, которые чудились ему   беспрестанно под кроватью, и он поминутно призывал хозяйку вытащить у него   одного вора даже из-под одеяла; то спрашивал, зачем висит перед ним старый   капот его, что у него есть новая шинель; то чудилось ему, что он стоит перед   генералом, выслушивая надлежащее распеканье, и приговаривает: «Виноват, ваше   превосходительство!» - то, наконец, даже сквернохульничал, произнося самые страшные   слова, так что старушка хозяйка даже крестилась, отроду не слыхав от него   ничего подобного, тем более что слова эти следовали непосредственно за слогом   «ваше превосходительство». Далее он говорил совершенную бессмыслицу, так что   ничего нельзя было понять; можно было только видеть, что беспорядочные слова и   мысли ворочались около одной и той же шинели. Наконец бедный Акакий Акакиевич   испустил дух. Ни комнаты, ни вещей его не опечатывали, потому что, во-первых,   не было наследников, а во-вторых, оставалось очень немного наследства, именно:   пучок гусиных перьев, десть белой казенной бумаги, три пары носков, две-три   пуговицы, оторвавшиеся от панталон, и уже известный читателю капот. Кому все   это досталось, бог знает: об этом, признаюсь, даже не интересовался рассказывающий   сию повесть. Акакия Акакиевича свезли и похоронили. И Петербург остался без   Акакия Акакиевича, как будто бы в нем его и никогда не было. Исчезло и скрылось   существо, никем не защищенное, никому не дорогое, ни для кого не интересное,   даже не обратившее на себя внимания и естествонаблюдателя, не пропускающего   посадить на булавку обыкновенную муху и рассмотреть ее в микроскоп; существо,   переносившее покорно канцелярские насмешки и без всякого чрезвычайного дела   сошедшее в могилу, но для которого все же таки, хотя перед самым концом жизни,   мелькнул светлый гость в виде шинели, ожививший на миг бедную жизнь, и на   которое так же потом нестерпимо обрушилось несчастие, как обрушивалось на царей   и повелителей мира… Несколько дней после его смерти послан был к нему на   квартиру из департамента сторож, с приказанием немедленно явиться: начальник-де   требует; но сторож должен был возвратиться ни с чем, давши отчет, что не может   больше прийти, и на запрос «почему?» выразился словами: «Да так, уж он умер, четвертого   дня похоронили». Таким образом узнали в департаменте о смерти Акакия   Акакиевича, и на другой день уже на его месте сидел новый чиновник, гораздо   выше ростом и выставлявший буквы уже не таким прямым почерком, а гораздо   наклоннее и косее.

   

         

Но   кто бы мог вообразить, что здесь еще не все об Акакии Акакиевиче, что суждено   ему на несколько дней прожить шумно после своей смерти, как бы в награду за не   примеченную никем жизнь. Но так случилось, и бедная история наша неожиданно   принимает фантастическое окончание. По Петербургу пронеслись вдруг слухи, что у   Калинкина моста и далеко подальше стал показываться по ночам мертвец в виде   чиновника, ищущего какой-то утащенной шинели и под видом стащенной шинели   сдирающий со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели: на кошках, на   бобрах, на вате, енотовые, лисьи, медвежьи шубы - словом, всякого рода меха и   кожи, какие только придумали люди для прикрытия собственной. Один из   департаментских чиновников видел своими глазами мертвеца и узнал в нем тотчас   Акакия Акакиевича; но это внушило ему, однако же, такой страх, что он бросился   бежать со всех ног и оттого не мог хорошенько рассмотреть, а видел только, как   тот издали погрозил ему пальцем. Со всех сторон поступали беспрестанно жалобы,   что спины и плечи, пускай бы еще только титулярных, а то даже самих тайных   советников, подвержены совершенной простуде по причине ночного сдергивания   шинелей. В полиции сделано было распоряжение поймать мертвеца во что бы то ни   стало, живого или мертвого, и наказать его, в пример другим, жесточайшим   образом, и в том едва было даже не успели. Именно булочник какого-то квартала в   Кирюшкином переулке схватил было уже совершенно мертвеца за ворот на самом   месте злодеяния, на покушении сдернуть фризовую шинель с какого-то отставного   музыканта, свиставшего в свое время на флейте. Схвативши его за ворот, он   вызвал своим криком двух других товарищей, которым поручил держать его, а сам   полез только на одну минуту за сапог, чтобы вытащить оттуда тавлинку с табаком,   освежить на время шесть раз на веку примороженный нос свой; но табак, верно,   был такого рода, которого не мог вынести даже и мертвец. Не успел булочник,   закрывши пальцем свою правую ноздрю, потянуть левою полгорсти, как мертвец   чихнул так сильно, что совершенно забрызгал им всем троим глаза. Покамест они   поднесли кулаки протереть их, мертвеца и след пропал, так что они не знали   даже, был ли он, точно, в их руках. С этих пор будочники получили такой страх к   мертвецам, что даже опасались хватать и живых, и только издали покрикивали: «Эй,   ты, ступай своею дорогою!» - и мертвец-чиновник стал показываться даже за   Калинкиным мостом, наводя немалый страх на всех робких людей. Но мы, однако же,   совершенно оставили одно значительное лицо, который, по-настоящему, едва ли не   был причиною фантастического направления, впрочем, совершенно истинной истории.   Прежде всего долг справедливости требует сказать, что одно значительное лицо   скоро по уходе бедного, распеченного в пух Акакия Акакиевича почувствовал   что-то вроде сожаления. Сострадание было ему не чуждо; его сердцу были доступны   многие добрые движения, несмотря на то что чин весьма часто мешал им   обнаруживаться. Как только вышел из его кабинета приезжий приятель, он даже   задумался о бедном Акакии Акакиевиче. И с этих пор почти всякий день представлялся   ему бледный Акакий Акакиевич, не выдержавший должностного распеканья. Мысль о   нем до такой степени тревожила его, что неделю спустя он решился даже послать к   нему чиновника узнать, что он и как и нельзя ли в самом деле чем помочь ему; и   когда донесли ему, что Акакий Акакиевич умер скоропостижно в горячке, он   остался даже пораженным, слышал упреки совести и весь день был не в духе. Желая   сколько-нибудь развлечься и позабыть неприятное впечатление, он отправился на   вечер к одному из приятелей своих, у которого нашел порядочное общество, а что   всего лучше - все там были почти одного и того же чина, так что он совершенно   ничем не мог быть связан. Это имело удивительное действие на душевное его   расположение. Он развернулся, сделался приятен в разговоре, любезен - словом,   провел вечер очень приятно. За ужином выпил он стакана два шампанского -   средство, как известно, недурно действующее в рассуждении веселости. Шампанское   сообщило ему расположение к разным экстренностям, а именно: он решил не ехать   еще домой, а заехать к одной знакомой даме, Каролине Ивановне, даме, кажется,   немецкого происхождения, к которой он чувствовал совершенно приятельские   отношения. Надобно сказать, что значительное лицо был уже человек немолодой,   хороший супруг, почтенный отец семейства. Два сына, из которых один служил уже   в канцелярии, и миловидная шестнадцатилетняя дочь с несколько выгнутым, но   хорошеньким носиком приходили всякий день целовать его руку, приговаривая:   bonjour, papa [Добрый день папа!]. Супруга его, еще женщина свежая и даже   ничуть не дурная, давала ему прежде поцеловать свою руку и потом, переворотивши   ее на другую сторону, целовала его руку. Но значительное лицо, совершенно,   впрочем, довольный домашними семейными нежностями, нашел приличным иметь для   дружеских отношений приятельницу в другой части города. Эта приятельница была   ничуть не лучше и не моложе жены его; но такие уж задачи бывают на свете, и   судить об них не наше дело. Итак, значительное лицо сошел с лестницы, сел в   сани и сказал кучеру: «К Каролине Ивановне», - а сам, закутавшись весьма   роскошно в теплую шинель, оставался в том приятном положении, лучше которого и   не выдумаешь для русского человека, то есть когда сам ни о чем не думаешь, а   между тем мысли сами лезут в голову, одна другой приятнее, не давая даже труда   гоняться за ними и искать их. Полный удовольствия, он слегка припоминал все   веселые места проведенного вечера, все слова, заставившие хохотать небольшой   круг; многие из них он даже повторял вполголоса и нашел, что они всё так же   смешны, как и прежде, а потому не мудрено, что и сам посмеивался от души.   Изредка мешал ему, однако же, порывистый ветер, который, выхватившись вдруг бог   знает откуда и невесть от какой причины, так и резал в лицо, подбрасывая ему   туда клочки снега, хлобуча, как парус, шинельный воротник или вдруг с   неестественною силою набрасывая ему его на голову и доставляя, таким образом,   вечные хлопоты из него выкарабкиваться. Вдруг почувствовал значительное лицо,   что его ухватил кто-то весьма крепко за воротник. Обернувшись, он заметил   человека небольшого роста, в старом поношенном вицмундире, и не без ужаса узнал   в нем Акакия Акакиевича. Лицо чиновника было бледно, как снег, и глядело   совершенным мертвецом. Но ужас значительного лица превзошел все границы, когда   он увидел, что рот мертвеца покривился и, пахнувши на него страшно могилою,   произнес такие речи: «А! так вот ты наконец! наконец я тебя того, поймал за   воротник! твоей-то шинели мне и нужно! не похлопотал об моей, да еще и распек,   - отдавай же теперь свою!» Бедное значительное лицо чуть не умер. Как ни был он   характерен в канцелярии и вообще перед низшими, и хотя, взглянувши на один   мужественный вид его и фигуру, всякий говорил: «У, какой характер!» - но здесь   он, подобно весьма многим, имеющим богатырскую наружность, почувствовал такой   страх, что не без причины даже стал опасаться насчет какого-нибудь болезненного   припадка. Он сам даже скинул поскорее с плеч шинель свою и закричал кучеру не   своим голосом: «Пошел во весь дух домой!» Кучер, услышавши голос, который   произносится обыкновенно в решительные минуты и даже сопровождается кое-чем   гораздо действительнейшим, упрятал на всякий случай голову свою в плечи,   замахнулся кнутом и помчался как стрела. Минут в шесть с небольшим значительное   лицо уже был пред подъездом своего дома. Бледный, перепуганный и без шинели,   вместо того чтобы к Каролине Ивановне, он приехал к себе, доплелся кое-как до   своей комнаты и провел ночь весьма в большом беспорядке, так что на другой день   поутру за чаем дочь ему сказала прямо: «Ты сегодня совсем бледен, папа». Но   папа молчал и никому ни слова о том, что с ним случилось, и где он был, и куда   хотел ехать. Это происшествие сделало на него сильное впечатление. Он даже   гораздо реже стал говорить подчиненным: «Как вы смеете, понимаете ли, кто перед   вами?»; если же и произносил, то уж не прежде, как выслушавши сперва, в чем   дело. Но еще более замечательно то, что с этих пор совершенно прекратилось   появление чиновника-мертвеца: видно, генеральская шинель пришлась ему   совершенно по плечам; по крайней мере, уже не было нигде слышно таких случаев,   чтобы сдергивали с кого шинели. Впрочем, многие деятельные и заботливые люди   никак не хотели успокоиться и поговаривали, что в дальних частях города все еще   показывался чиновник-мертвец. И точно, один коломенский будочник видел   собственными глазами, как показалось из-за одного дома привидение; но, будучи   по природе своей несколько бессилен, так что один раз обыкновенный взрослый   поросенок, кинувшись из какого-то частного дома, сшиб его с ног, к величайшему   смеху стоявших вокруг извозчиков, с которых он вытребовал за такую издевку по   грошу на табак, - итак, будучи бессилен, он не посмел остановить его, а так шел   за ним в темноте до тех пор, пока наконец привидение вдруг оглянулось и,   остановясь, спросило: «Тебе чего хочется?» - и показало такой кулак, какого и у   живых не найдешь. Будочник сказал: «ничего», да и поворотил тот же час назад.   Привидение, однако же, было уже гораздо выше ростом, носило преогромные усы и,   направив шаги, как казалось, к Обухову мосту, скрылось совершенно в ночной   темноте.

   

   ЗАПИСКИ СУМАСШЕДШЕГО       

   

         

Октября   3.

   

         

       

Сегодняшнего   дня случилось необыкновенное приключение. Я встал поутру довольно поздно, и   когда Мавра принесла мне вычищенные сапоги, я спросил, который час. Услышавши,   что уже давно било десять, я поспешил поскорее одеться. Признаюсь, я бы совсем   не пошел в департамент, зная заранее, какую кислую мину сделает наш начальник   отделения. Он уже давно мне говорит: «Что это у тебя, братец, в голове всегда   ералаш такой? Ты иной раз метаешься как угорелый, дело подчас так спутаешь, что   сам сатана не разберет, в титуле поставишь маленькую букву, не выставишь ни   числа, ни номера». Проклятая цапля! он, верно, завидует, что я сижу в   директорском кабинете и очиниваю перья для его превосходительства. Словом, я не   пошел бы в департамент, если бы не надежда видеться с казначеем и авось-либо   выпросить у этого жида хоть сколько-нибудь из жалованья вперед. Вот еще   создание! Чтобы он выдал когда-нибудь вперед за месяц деньги - господи боже   мой, да скорее Страшный суд придет. Проси, хоть тресни, хоть будь в разнужде, -   не выдаст, седой черт. А на квартире собственная кухарка бьет его по щекам. Это   всему свету известно. Я не понимаю выгод служить в департаменте. Никаких   совершенно ресурсов. Вот в губернском правлении, гражданских и казенных палатах   совсем другое дело: там, смотришь, иной прижался в самом уголку и пописывает.   Фрачишка на нем гадкий, рожа такая, что плюнуть хочется, а посмотри ты, какую   он дачу нанимает! Фарфоровой вызолоченной чашки и не неси к нему: «Это»,   говорит, «докторский подарок»; а ему давай пару рысаков, или дрожки, или бобер   рублей в триста. С виду такой тихенький, говорит так деликатно: «Одолжите   ножичка починить перышко», - а там обчистит так, что только одну рубашку   оставит на просителе. Правда, у нас зато служба благородная, чистота во всем   такая, какой вовеки не видеть губернскому правлению: столы из красного дерева,   и все начальники на вы. Да, признаюсь, если бы не благородство службы, я бы   давно оставил департамент.

   

         

Я   надел старую шинель и взял зонтик, потому что шел проливной дождик. На улицах   не было никого; одни только бабы, накрывшись полами платья, да русские купцы   под зонтиками, да курьеры попадались мне на глаза. Из благородных только наш   брат чиновник попался мне. Я увидел его на перекрестке. Я, как увидел его,   тотчас сказал себе: «Эге! нет, голубчик, ты не в департамент идешь, ты спешишь   вон за тою, что бежит впереди, и глядишь на ее ножки». Что это за бестия наш   брат чиновник! Ей-богу, не уступит никакому офицеру: пройди какая-нибудь в   шляпке, непременно зацепит. Когда я думал это, увидел подъехавшую карету к   магазину, мимо которого я проходил. Я сейчас узнал ее: это была карета нашего   директора. «Но ему незачем в магазин, - я подумал, - верно, это его дочка». Я   прижался к стенке. Лакей отворил дверцы, и она выпорхнула из кареты, как   птичка. Как взглянула она направо и налево, как мелькнула своими бровями и   глазами… Господи, боже мой! пропал я, пропал совсем. И зачем ей выезжать в   такую дождевую пору. Утверждай теперь, что у женщин не велика страсть до всех   этих тряпок. Она не узнала меня, да и я сам нарочно старался закутаться как   можно более, потому что на мне была шинель очень запачканная и притом старого   фасона. Теперь плащи носят с длинными воротниками, а на мне были коротенькие,   один на другом; да и сукно совсем не дегатированное. Собачонка ее, не успевши   вскочить в дверь магазина, осталась на улице. Я знаю эту собачонку. Ее зовут   Меджи. Не успел я пробыть минуту, как вдруг слышу тоненький голосок:   «Здравствуй, Меджи!» Вот тебе на! кто это говорит? Я обсмотрелся и увидел под   зонтиком шедших двух дам: одну старушку, другую молоденькую; но они уже прошли,   а возле меня опять раздалось: «Грех тебе, Меджи!» Что за черт! я увидел, что   Меджи обнюхивалась с собачонкою, шедшею за дамами. «Эге!» сказал я сам себе:   «да полно, не пьян ли я? Только это, кажется, со мною редко случается». - «Нет,   Фидель, ты напрасно думаешь», - я видел сам, что произнесла Меджи: «я была, ав!   ав! я была, ав, ав, ав! очень больна». Ах ты ж, собачонка! Признаюсь, я очень   удивился, услышав ее говорящею по-человечески. Но после, когда я сообразил все   это хорошенько, то тогда же перестал удивляться. Действительно, на свете уже   случилось множество подобных примеров. Говорят, в Англии выплыла рыба, которая   сказала два слова на таком странном языке, что ученые уже три года стараются   определить и еще до сих пор ничего не открыли. Я читал тоже в газетах о двух   коровах, которые пришли в лавку и спросили себе фунт чаю. Но, признаюсь, я   гораздо более удивился, когда Меджи сказала: «Я писала к тебе, Фидель; верно,   Полкан не принес письма моего!» Да чтоб я не получил жалованъя! Я еще в жизни   не слыхивал, чтобы собака могла писать. Правильно писать может только дворянин.   Оно, конечно, некоторые и купчики-конторщики и даже крепостной народ дописывает   иногда; но их писание большею частью механическое: ни запятых, ни точек, ни   слога.

   

         

Это   меня удивило. Признаюсь, с недавнего времени я начинаю иногда слышать и видеть   такие вещи, которых никто еще не видывал и не слыхивал. «Пойду-ка я», сказал я   сам себе: «за этой собачонкою и узнаю, что она и что такое думает».

   

         

Я   развернул свой зонтик и отправился за двумя дамами. Перешли в Гороховую,   поворотили в Мещанскую, оттуда в Столярную, наконец к Кокушкину мосту и   остановились перед большим домом. «Этот дом я знаю», сказал я сам себе. «Это   дом Зверкова». Эка машина! Какого в нем народа не живет: сколько кухарок,   сколько приезжих! а нашей братьи чиновников - как собак, один на другом сидит.   Там есть и у меня один приятель, который хорошо играет на трубе. Дамы взошли в   пятый этаж. «Хорошо», подумал я: «теперь не пойду, а замечу место и при первом   случае не премину воспользоваться».

   

         

   

         

Октября   4.

   

         

   

         

Сегодня   середа, и потому я был у нашего начальника в кабинете. Я нарочно пришел   пораньше и, засевши, перечинил все перья. Наш директор должен быть очень умный   человек. Весь кабинет его уставлен шкафами с книгами. Я читал название   некоторых: все ученость, такая ученость, что нашему брату и приступа нет: все   или на французском, или на немецком. А посмотреть в лицо ему: фу, какая   важность сияет в глазах! Я еще никогда не слышал, чтобы он сказал лишнее слово.   Только разве, когда подашь бумаги, спросит: «Каково на дворе?» - «Сыро, ваше   превосходительство!» Да, не нашему брату чета! Государственный человек. Я   замечаю, однако же, что он меня особенно любит. Если бы и дочка… эх,   канальство!.. Ничего, ничего, молчание! Читал «Пчелку». Эка глупый народ   французы! Ну, чего хотят они? Взял бы, ей-богу, их всех, да и перепорол   розгами! Там же читал очень приятное изображение бала, описанное курским   помещиком. Курские помещики хорошо пишут. После этого заметил я, что уже било   половину первого, а наш не выходил из своей спальни. Но около половины второго   случилось происшествие, которого никакое перо не опишет. Отворилась дверь, я   думал, что директор, и вскочил со стула с бумагами; но это была она, она сама!   Святители, как она была одета! платье на ней было белое, как лебедь: фу, какое   пышное! а как глянула: солнце, ей-богу, солнце! Она поклонилась и сказала:   «Папа здесь не было?» Ах, ай, ай! какой голос! Канарейка, право, канарейка!   «Ваше превосходительство, - хотел я было сказать, - не прикажите казнить, а   если уже хотите казнить, то казните вашею генеральскою ручкою». Да, черт   возьми, как-то язык не поворотился, и я сказал только: «Никак нет-с». Она   поглядела на меня, на книги и уронила платок. Я кинулся со всех ног,   подскользнулся на проклятом паркете и чуть-чуть не расклеил носа, однако ж   удержался и достал платок. Святые, какой платок! тончайший, батистовый - амбра,   совершенная амбра! так и дышит от него генеральством. Она поблагодарила и   чуть-чуть усмехнулась, так что сахарные губки ее почти не тронулись, и после   этого ушла. Я еще час сидел, как вдруг пришел лакей и сказал: «Ступайте,   Аксентий Иванович, домой, барин уже уехал из дому». Я терпеть не могу   лакейского круга: всегда развалится в передней, и хоть бы головою потрудился   кивнуть. Этого мало: один раз одна из этих бестий вздумала меня, не вставая с   места, потчевать табачком. Да знаешь ли ты, глупый холоп, что я чиновник, я   благородного происхождения. Однако ж я взял шляпу и надел сам на себя шинель,   потому что эти господа никогда не подадут, и вышел. Дома большею частию лежал   на кровати. Потом переписал очень хорошие стишки: «Душеньки часок не видя,   Думал, год уж не видал; Жизнь мою возненавидя, Льзя ли жить мне, я сказал».   Должно быть, Пушкина сочинение. Ввечеру, закутавшись в шинель, ходил к подъезду   ее превосходительства и поджидал долго, не выйдет ли сесть в карету, чтобы   посмотреть еще разик, - но нет, не выходила.

   

         

   

         

Ноября   6.

   

         

   

         

Разбесил   начальник отделения. Когда я пришел в департамент, он подозвал меня к себе и   начал мне говорить так: «Ну, скажи, пожалуйста, что ты делаешь?» - «Как что? Я   ничего не делаю», отвечал я. «Ну, размысли хорошенько! ведь тебе уже за сорок   лет - пора бы ума набраться. Что ты воображаешь себе? Ты думаешь, я не знаю   всех твоих проказ? Ведь ты волочишься за директорскою дочерью! Ну, посмотри на   себя, подумай только, что ты? ведь ты нуль, более ничего. Ведь у тебя нет ни   гроша за душою. Взгляни хоть в зеркало на свое лицо, куды тебе думать о том!»   Черт возьми, что у него лицо похоже несколько на аптекарский пузырек, да на   голове клочок волос, завитый хохолком, да держит ее кверху, да примазывает ее   какою-то розеткою, так уже думает, что ему только одному все можно. Понимаю,   понимаю, отчего он злится на меня. Ему завидно; он увидел, может быть,   предпочтительно мне оказываемые знаки благорасположенности. Да я плюю на него!   Велика важность надворный советник! вывесил золотую цепочку к часам, заказывает   сапоги по тридцати рублей - да черт его побери! я разве из какие-нибудь   разночинцев, из портных или из унтер-офицерских детей? Я дворянин. Что ж, и я   могу дослужиться. Мне еще сорок два года - время такое, в которое,   по-настоящему, только что начинается служба. Погоди, приятель! будем и мы   полковником, а может быть, если бог даст, то чем-нибудь и побольше. Заведем и   мы себе репутацию еще и получше твоей. Что ж ты себе забрал в голову, что,   кроме тебя, уже нет вовсе порядочного человека? Дай-ка мне ручевский фрак,   сшитый по моде, да повяжи я себе такой же, как ты, галстук, - тебе тогда не   стать мне и в подметки. Достатков нет - вот беда.

   

         

   

         

Ноября   8.

   

         

   

         

Был   в театре. Играли русского дурака Филатку. Очень смеялся. Был еще какой-то   водевиль с забавными стишками на стряпчих, особенно на одного коллежского   регистратора, весьма вольно написанные, так что я дивился, как пропустила   цензура, а о купцах прямо говорят, что они обманывают народ и что сынки их   дебошничают и лезут в дворяне. Про журналистов тоже очень забавный куплет: что   они любят все бранить и что автор просит от публики защиты. Очень забавные   пьесы пишут нынче сочинители. Я люблю бывать в театре. Как только грош   заведется в кармане - никак не утерпишь не пойти. А вот из нашей братьи чиновников   есть такие свиньи: решительно не пойдет, мужик, в театр; разве уже дашь ему   билет даром. Пела одна актриса очень хорошо. Я вспомнил о той… эх,   канальство!.. ничего, ничего… молчание.

   

         

   

         

Ноября   9.

   

         

   

         

В   восемь часов отправился в департамент. Начальник отделения показал такой вид,   как будто бы он не заметил моего прихода. Я тоже с своей стороны, как будто бы   между нами ничего не было. Пересматривал и сверял бумаги. Вышел в четыре часа.   Проходил мимо директорской квартиры, но никого не было видно. После обеда   большею частию лежал на кровати.

   

         

   

         

Ноября   11.

   

         

   

         

Сегодня   сидел в кабинете нашего директора, починил для него двадцать три пера и для ее,   ай! ай!.. для ее превосходительства четыре пера. Он очень любит, чтобы стояло   побольше перьев. У! должен быть голова! Все молчит, а в голове, я думаю, все   обсуживает. Желалось бы мне узнать, о чем он больше всего думает; что такое   затевается в этой голове. Хотелось бы мне рассмотреть поближе жизнь этих   господ, все эти экивоки и придворные штуки - как они, что они делают в своем   кругу, - вот что бы мне хотелось узнать! Я думал несколько раз завести разговор   с его превосходительством, только, черт возьми, никак не слушается язык:   скажешь только, холодно или тепло на дворе, а больше решительно ничего не   выговоришь. Хотелось бы мне заглянуть в гостиную, куда видишь только иногда   отворенную дверь, за гостиною еще в одну комнату. Эх, какое богатое убранство!   Какие зеркала и фарфоры! Хотелось бы заглянуть туда, на ту половину, где ее   превосходительство, - вот куда хотелось бы мне! В будуар: как там стоят все эти   баночки, скляночки, цветы такие, что и дохнуть на них страшно; как лежит там   разбросанное ее платье, больше похожее на воздух, чем на платье. Хотелось бы   заглянуть в спальню… там-то, я думаю, чудеса, там-то, я думаю, рай, какого и на   небесах нет. Посмотреть бы ту скамеечку, на которую она становит, вставая с   постели, свою ножку, как надевается на эту ножку белый, как снег, чулочек… ай!   ай! ай! ничего, ничего… молчание.

   

         

Сегодня,   однако ж, меня как бы светом озарило: я вспомнил тот разговор двух собачонок,   который слышал я на Невском проспекте. «Хорошо, - подумал я сам в себе, - я   теперь узнаю все. Нужно захватить переписку, которую вели между собою эти   дрянные собачонки. Там я, верно, кое-что узнаю». Признаюсь, я даже подозвал   было к себе один раз Меджи и сказал: «Послушай, Меджи, вот мы теперь одни; я,   когда хочешь, и дверь запру, так что никто не будет видеть, - расскажи мне все,   что знаешь про барышню, что она и как? Я тебе побожусь, что никому не открою».   Но хитрая собачонка поджала хвост, съежилась вдвое и вышла тихо в дверь так,   как будто бы ничего не слышала. Я давно подозревал, что собака гораздо умнее   человека; я даже был уверен, что она может говорить, но что в ней есть только   какое-то упрямство. Она чрезвычайный политик: все замечает, все шаги человека.   Нет, во что бы то ни стало, я завтра же отправлюсь в дом Зверкова, допрошу   Фидель и, если удастся, перехвачу все письма, которые писала к ней Меджи.

   

         

   

         

Ноября   12.

   

         

   

         

В   два часа пополудни отправился с тем, чтобы непременно увидеть Фидель и   допросить ее. Я терпеть не люблю капусты, запах которой валит из всех мелочных   лавок в Мещанской; к тому же из-под ворот каждого дома несет такой ад, что я,   заткнув нос, бежал во всю прыть. Да и подлые ремесленники напускают копоти и   дыму из своих мастерских такое множество, что человеку благородному решительно   невозможно здесь прогуливаться. Когда я пробрался в шестой этаж и зазвонил в   колокольчик, вышла девчонка, не совсем дурная собою, с маленькими веснушками. Я   узнал ее. Это была та самая, которая шла вместе со старушкою. Она немножко   закраснелась, и я тотчас смекнул: ты, голубушка, жениха хочешь. «Что вам   угодно?» сказала она. «Мне нужно поговорить с вашей собачонкой». Девчонка была   глупа! я сейчас узнал, что глупа! Собачонка в это время прибежала с лаем; я   хотел ее схватить, но, мерзкая, чуть не схватила меня зубами за нос. Я увидал,   однако же, в углу ее лукошко. Э, вот этого мне и нужно! Я подошел к нему,   перерыл солому в деревянной коробке и, к необыкновенному удовольствию своему,   вытащил небольшую связку маленьких бумажек. Скверная собачонка, увидевши это,   сначала укусила меня за икру, а потом, когда пронюхала, что я взял бумаги,   начала визжать и ластиться, но я сказал: «Нет, голубушка, прощай!» и бросился   бежать. Я думаю, что девчонка приняла меня за сумасшедшего, потому что   испугалась чрезвычайно. Пришедши домой, я хотел было тот же час приняться за   работу и разобрать эти письма, потому что при свечах несколько дурно вижу. Но   Мавра вздумала мыть пол. Эти глупые чухонки всегда некстати чистоплотны. И   потому я пошел прохаживаться и обдумывать это происшествие. Теперь-то наконец я   узнаю все дела, помышления, все эти пружины и доберусь наконец до всего. Эти   письма мне все откроют. Собаки народ умный, они знают все политические отношения,   и потому, верно, там будет все: портрет и все дела этого мужа. Там будет   что-нибудь и о той, которая… ничего, молчание! К вечеру я пришел домой. Большею   частию лежал на кровати.

   

         

   

         

Ноября   13.

   

         

   

         

А   ну, посмотрим: письмо довольно четкое. Однако же в почерке все есть как будто   что-то собачье. Прочитаем:

   

         

Милая   Фидель! я все не могу привыкнуть к твоему мещанскому имени. Как будто бы уже не   могли дать тебе лучшего? Фидель, Роза - какой пошлый тон! однако ж все это в   сторону. Я очень рада, что мы вздумали писать друг к другу.

   

         

Письмо   писано очень правильно. Пунктуация и даже буква ъ везде на своем месте. Да эдак   просто не напишет и наш начальник отделения, хотя он и толкует, что где-то   учился в университете. Посмотрим далее:

   

         

Мне   кажется, что разделять мысли, чувства и впечатления с другим есть одно из   первых благ на свете.

   

         

Гм!   мысль почерпнута из одного сочинения, переведенного с немецкого. Названия не   припомню.

   

         

Я   говорю это по опыту, хотя и не бегала по свету далее ворот нашего дома. Моя ли   жизнь не протекает в удовольствии? Моя барышня, которую папа называет Софи,   любит меня без памяти.

   

         

Ай,   ай!.. ничего, ничего. Молчание!

   

         

Папа   тоже очень часто ласкает. Я пью чай и кофей со сливками. Ах, mа chere [Моя   дорогая], я должна тебе сказать, что я вовсе не вижу удовольствия в больших   обглоданных костях, которые жрет на кухне наш Полкан. Кости хорошо только из   дичи, и притом тогда, когда еще никто не высосал из них мозга. Очень хорошо   мешать несколько соусов вместе, но только без каперсов и без зелени; но я не знаю   ничего хуже обыкновения давать собакам скатанные из хлеба шарики. Какой-нибудь   сидящий за столом господин, который в руках своих держал всякую дрянь, начнет   мять этими руками хлеб, подзовет тебя и сунет тебе в зубы шарик. Отказаться   как-то неучтиво, ну и ешь; с отвращением, а ешь…

   

         

Чорт   знает что такое! Экой вздор! Как будто бы не было предмета получше, о чем   писать. Посмотрим на другой странице. Не будет ли чего подельнее.

   

         

Я   с большою охотою готова тебя уведомлять о всех бывающих у нас происшествиях. Я   уже тебе кое-что говорила о главном господине, которого Софи называет папа. Это   очень странный человек.

   

         

А!   вот наконец! Да, я знал: у них политический взгляд на все предметы. Посмотрим,   что папа:

   

         

…очень   странный человек. Он больше молчит. Говорит очень редко; но неделю назад   беспрестанно говорил сам с собою: «Получу или не получу?» Возьмет в одну руку   бумажку, другую сложит пустую и говорит: «Получу или не получу?» Один раз он   обратился и ко мне с вопросом: «Как ты думаешь, Меджи получу или не получу?» Я   ровно ничего не могла понять, понюхала его сапог и ушла прочь. Потом, ma chere,   через неделю папа пришел в большой радости. Все утро ходили к нему господа в   мундирах и с чем-то поздравляли. За столом он был так весел, как я еще никогда   не видала, отпускал анекдоты, а после обеда поднял меня к своей шее и сказал:   «А посмотри, Меджи, что это такое». Я увидела какую-то ленточку. Я нюхала ее,   но решительно не нашла никакого аромата; наконец потихоньку лизнула: соленое   немного.

   

         

Гм!   Эта собачонка, мне кажется, уже слишком… чтобы ее не высекли! А! так он   честолюбец! Это нужно взять к сведению.

   

         

Прощай!   ma chere! я бегу и прочее… и прочее… Завтра окончу письмо. Ну, здравствуй! Я   теперь снова с тобою. Сегодня барышня моя Софи…

   

         

А!   ну, посмотрим, что Софи. Эх, канальство!.. Ничего, ничего… будем продолжать.

   

         

…барышня   моя Софи была в чрезвычайной суматохе. Она собиралась на бал, и я обрадовалась,   что в отсутствие ее могу писать к тебе. Моя Софи всегда чрезвычайно рада ехать   на бал, хотя при одевании всегда почти сердится. Я никак не понимаю, ma chere,   удовольствия ехать на бал. Софи приезжает с балу домой в шесть часов утра, и я   всегда почти угадываю по ее бледному и тощему виду, что ей, бедняжке, не давали   там есть. Я, признаюсь, никогда бы не могла так жить. Если бы мне не дали соуса   с рябчиком или жаркого куриных крылышек, то… я не знаю, что бы со мною было.   Хорош также соус с кашкою. А морковь, или репа, или артишоки никогда не будут   хорошо…

   

         

Чрезвычайно   неровный слог. Тотчас видно, что не человек писал. Начнет так, как следует, а   кончит собачиною. Посмотрим-ка еще в одно письмецо. Что-то длинновато. Гм! и   числа не выставлено.

   

         

Ах!   милая, как ощутительно приближение весны. Сердце мое бьется, как будто все   чего-то ожидает. В ушах у меня вечный шум, так что я часто, поднявши ножку,   стою несколько минут, прислушиваясь к дверям. Я тебе открою, что у меня много   куртизанов. Я часто, сидя на окне, рассматриваю их. Ах, если б ты знала, какие   между ними есть уроды. Иной преаляповатый, дворняга, глуп страшно, на лице   написана глупость, преважно идет по улице и воображает, что он презнатная   особа, думает, что так на него и заглядятся все. Ничуть. Я даже и внимания не   обратила, так как бы и не видала его. А какой страшный дога останавливается   перед моим окном! Если бы он стал на задние лапы, чего, грубиян, он, верно, не   умеет, - то он бы был целою головою выше папа моей Софи, который тоже довольно   высокого роста и толст собою. Этот болван, должно быть, наглец преужасный. Я   поворчала на него, но ему и нуждочки мало. Хотя бы поморщился! высунул свой   язык, повесил огромные уши и глядит в окно - такой мужик! Но неужели ты   думаешь, ma chere, что сердце мое равнодушно ко всем исканиям, - ах нет… Если   бы ты видела одного кавалера, перелезающего через забор соседнего дома, именем   Трезора. Ах, ma chere, какая у него мордочка!

   

         

Тьфу,   к чорту!.. Экая дрянь!.. И как можно наполнять письма эдакими глупостями. Мне   подавайте человека! Я хочу видеть человека; я требую пищи - той, которая бы   питала и услаждала мою душу; а вместо того эдакие пустяки… перевернем через   страницу, не будет ли лучше:

   

         

…Софи   сидела за столиком и что-то шила. Я глядела в окно, потому что я люблю   рассматривать прохожих. Как вдруг вошел лакей и сказал: «Теплов» - «Проси, -   закричала Софи и бросилась обнимать меня… - Ах, Меджи, Меджи! Если б ты знала,   кто это: брюнет, камер-юнкер, а глаза какие! черные и светлые, как огонь», - и   Софи убежала к себе. Минуту спустя вошел молодой камер-юнкер с черными   бакенбардами, подошел к зеркалу, поправил волоса и осмотрел комнату. Я поворчала   и села на свое место. Софи скоро вышла и весело поклонилась на его шарканье; а   я себе так, как будто не замечая ничего, продолжала глядеть в окошко; однако ж   голову наклонила несколько набок и старалась услышать. о чем они говорят. Ах,   ma chere, о каком вздоре они говорили. Они говорили о том, как одна дама в   танцах вместо одной какой-то фигуры сделала другую; также, что какой-то Бобов   был очень похож в своем жабо на аиста и чуть было не упал; что какая-то Лидина   воображает, что у ней голубые глаза, между тем как они зеленые, - и тому   подобное. «Куда ж, - подумала я сама в себе, - если сравнить камер-юнкера с   Трезором!» Небо! какая разница! Во-первых, у камер-юнкера совершенно гладкое   широкое лицо и вокруг бакенбарды, как будто бы он обвязал его черным платком; а   у Трезора мордочка тоненькая, и на самом лбу белая лысинка. Талию Трезора и   сравнить нельзя с камер-юнкерскою. А глаза, приемы, ухватки совершенно не те.   О, какая разница! Я не знаю, ma chere, что она нашла в своем Теплове. Отчего   она так им восхищается?..

   

         

Мне   самому кажется, здесь что-нибудь да не так. Не может быть, чтобы ее мог так   обворожить камер-юнкер. Посмотрим далее:

   

         

Мне   кажется, если этот камер-юнкер нравится, то скоро будет нравиться и тот   чиновник, который сидит у папа в кабинете. Ах, ma chere, если бы ты знала,   какой это урод. Совершенная черепаха в мешке…

   

         

Какой   же бы это чиновник?..

   

         

Фамилия   его престранная. Он всегда сидит и чинит перья. Волоса на голове его очень   похожи на сено. Папа всегда посылает его вместо слуги.

   

         

   

         

Мне   кажется, что эта мерзкая собачонка метит на меня. Где ж у меня волоса как сено?

   

         

Софи   никак не может удержаться от смеха, когда глядит на него.

   

         

Врешь   ты, проклятая собачонка! Экой мерзкий язык! Как будто я не знаю, что это дело   зависти. Как будто я не знаю, чьи здесь штуки. Это штуки начальника отделения.   Ведь поклялся же человек непримиримою ненавистью - и вот вредит да и вредит, на   каждом шагу вредит. Посмотрим, однако же, еще одно письмо. Там, может быть,   дело раскроется само собою.

   

         

Ma   chere Фидель, ты извини меня, что так давно не писала. Я была в совершенном   упоении. Подлинно справедливо сказал какой-то писатель, что любовь есть вторая   жизнь. Притом же у нас в доме теперь большие перемены. Камер-юнкер теперь у нас   каждый день. Софи влюблена в него до безумия. Папа очень весел. Я даже слышала   от нашего Григория, который метет пол и всегда почти разговаривает сам с собою,   что скоро будет свадьба; потому что папа хочет непременно видеть Софи или за   генералом, или за камер-юнкером, или за военным полковником…

   

         

Черт   возьми! я не могу более читать… Все или камер-юнкер, или генерал. Все, что есть   лучшего на свете, все достается или камер-юнкерам, или генералам. Найдешь себе   бедное богатство, думаешь достать его рукою, - срывает у тебя камер-юнкер или   генерал. Черт побери! Желал бы я сам сделаться генералом: не для того, чтобы   получить руку и прочее, нет, хотел бы быть генералом для того только, чтобы   увидеть, как они будут увиваться и делать все эти разные придворные штуки и   экивоки, и потом сказать им, что я плюю на вас обоих. Черт побери. Досадно! Я   изорвал в клочки письма глупой собачонки.

   

         

   

         

Декабря   3.

   

         

   

         

Не   может быть. Враки! Свадьбе не бывать! Что ж из того, что он камер-юнкер. Ведь   это больше ничего, кроме достоинство; не какая-нибудь вещь видимая, которую бы можно   взять в руки. Ведь через то, что камер-юнкер, не прибавится третий глаз на лбу.   Ведь у него же нос не из золота сделан, а так же, как и у меня, как и у   всякого; ведь он им нюхает, а не ест, чихает, а не кашляет. Я неоколько раз уже   хотел добраться, отчего происходят все эти разности. Отчего я титулярный   советник и с какой стати я титулярный советник? Может быть, я какой-нибудь граф   или генерал, а только так кажусь титулярным советником? Может быть, я сам не   знаю, кто я таков. Ведь сколько примеров по истории: какой-нибудь простой, не   то уже чтобы дворянин, а просто какой-нибудь мещанин или даже крестьянин, - и   вдруг открывается, что он какой-нибудь вельможа, а иногда даже и государь.   Когда из мужика да иногда выходит эдакое, что же из дворянина может выйти?   Вдруг, например, я вхожу в генеральском мундире: у меня и на правом плече   эполета, и на левом плече эполета, через плечо голубая лента - что? как тогда   запоет красавица моя? что скажет и сам папа, директор наш? О, это большой   честолюбец! это масон, непременно масон, хотя он и прикидывается таким и   эдаким, но я тотчас заметил, что он масон: он если даст кому руку, то   высовывает только два пальца. Да разве я не могу быть сию же минуту пожалован   генерал-губернатором, или интендантом, или там другим каким-нибудь? Мне бы   хотелось знать, отчего я титулярный советник? Почему именно титулярный   советник?

   

         

   

         

Декабря   5.

   

         

   

         

Я   сегодня все утро читал газеты. Странные дела делаются в Испании. Я даже не мог   хорошенько разобрать их. Пишут, что престол упразднен и что чины находятся в   затруднительном положении о избрании наследника и оттого происходят возмущения.   Мне кажется это чрезвычайно странным. Как же может быть престол упразднен?   Говорят, какая-то донна должна взойти на престол. Не может взойти донна на   престол. Никак не может. На престоле должен быть король. Да, говорят, нет   короля, - не может статься, чтобы не было короля. Государство не может быть без   короля. Король есть, да только он где-нибудь находится в неизвестности. Он,   статься может, находится там же, но какие-нибудь или фамильные причины, или   опасения со стороны соседственных держав, как-то: Франции и других земель,   заставляют его скрываться, или есть какие-нибудь другие причины.

   

         

   

         

Декабря   8.

   

         

   

         

Я   было уже совсем хотел идти в департамент, но разные причины и размышления меня   удержали. У меня все не могли выйти из головы испанские дела. Как же может это   быть, чтобы донна сделалась королевою? Не позволят этого. И, во-первых, Англия   не позволит. Да притом и дела политические всей Европы: австрийский император,   наш государь… Признаюсь, эти происшествия так меня убили и потрясли, что я   решительно ничем не мог заняться во весь день. Мавра замечала мне, что я за   столом был чрезвычайно развлечен. И точно, я две тарелки, кажется, в   рассеянности бросил на пол, которые тут же расшиблись. После обеда ходил под   горы. Ничего поучительного не мог извлечь. Большею частию лежал на кровати и   рассуждал о делах Испании.

   

         

   

         

Год   2000 апреля 43 числа.

   

         

   

         

Сегодняшний   день - есть день величайшего торжества! В Испании есть король. Он отыскался.   Этот король я. Именно только сегодня об этом узнал я. Признаюсь, меня вдруг как   будто молнией осветило. Я не понимаю, как я мог думать и воображать себе, что я   титулярный советник. Как могла взойти мне в голову эта сумасбродная мысль?   Хорошо, что еще не догадался никто посадить меня тогда в сумасшедший дом.   Теперь передо мною все открыто. Теперь я вижу все как на ладони. А прежде, я не   понимаю, прежде все было передо мною в каком-то тумане. И это все происходит,   думаю, оттого, что люди воображают, будто человеческий мозг находится в голове;   совсем нет: он приносится ветром со стороны Каспийского моря. Сначала я объявил   Мавре, кто я. Когда она услышала, что перед нею испанский король, то всплеснула   руками и чуть не умерла от страха. Она, глупая, еще никогда не видала   испанского короля. Я, однако же, старался ес успокоить и в милостивых словах   старался ее уверить в благосклонности, и что я вовсе не сержусь за то, что она   мне иногда дурно чистила сапоги. Ведь это черный народ. Им нельзя говорить о высоких   материях. Она испугалась оттого, что находится в уверенности, будто все короли   в Испании похожи на Филиппа II. Но я растолковал ей, что между мною и Филиппом   нет никакого сходства и что у меня нет ни одного капуцина… В департамент не   ходил… Черт с ним! Нет, приятели, теперь не заманить меня; я не стану   переписывать гадких бумаг ваших!

   

         

   

         

Мартобря   86 числа. Между днем и ночью.

   

         

   

         

Сегодня   приходил наш экзекутор с тем, чтобы я шел в департамент, что уже более трех   недель как я не хожу на должность. Я для шутки пошел в департамент. Начальник   отделения думал, что я ему поклонюсь и стану извиняться, но я посмотрел на него   равнодушно, не слишком гневно и не слишком благосклонно, и сел на свое место,   как будто никого не замечая. Я глядел на всю канцелярскую сволочь и думал:   «Что, если бы вы знали, кто между вами сидит… Господи боже! какую бы вы ералашь   подняли, да и сам начальник отделения начал бы мне так же кланяться в пояс, как   он теперь кланяется перед директором». Передо мною положили какие-то бумаги, чтобы   я сделал из них экстракт. Но я и пальцем не притронулся. Через несколько минут   все засуетилось. Сказали, что директор идет. Многие чиновники побежали   наперерыв, чтобы показать себя перед ним. Но я ни с места. Когда он проходил   чрез наше отделение, все застегнули на пуговицы свои фраки; но я совершенно   ничего! Что за директор! чтобы я встал перед ним - никогда! Какой он директор?   Он пробка, а не директор. Пробка обыкповенная, простая пробка, больше ничего.   Вот которою закупоривают бутылки. Мне больше всего было забавно, когда   подсунули мне бумагу, чтобы я подписал. Они думали, что я напишу на самом   кончике листа: столоначальник такой-то. Как бы не так! а я на самом главном   месте, где подписывается директор департамента, черкнул: «Фердинанд VIII».   Нужно было видеть, какое благоговейное молчание воцарилось; но я кивнул только   рукою, сказав: «Не нужно никаких знаков подданничества!» - и вышел. Оттуда я   пошел прямо в директорскую квартиру. Его не было дома. Лакей хотел меня не   впустить, но я ему такое сказал, что он и руки опустил. Я прямо пробрался в   уборную. Она сидела перед зеркалом, вскочила и отступила от меня. Я, однако же,   не сказал ей, что я испанский король. Я сказал только, что счастие ее ожидает   такое, какого она и вообразить себе не может, и что, несмотря на козни   неприятелей, мы будем вместе. Я больше ничего не хотел говорить и вышел. О, это   коварное существо - женщина! Я теперь только постигнул, что такое женщина. До   сих пор никто еще не узнал, в кого она влюблена: я первый открыл это. Женщина   влюблена в черта. Да, не шутя. Физики пишут глупости, что она то и то, - она   любит только одного черта. Вон видите, из ложи первого яруса она наводит   лорнет. Вы думаете, что она глядит на этого толстяка со звездою? Совсем нет,   она глядит на черта, что у него стоит за спиною. Вон он спрятался к нему во   фрак. Вон он кивает оттуда к ней пальцем! И она выйдет за него. Выйдет. А вот   эти все, чиновные отцы их, вот эти все, что юлят во все стороны и лезут ко   двору и говорят, что они патриоты и то и се: аренды, аренды хотят эти патриоты!   Мать, отца, бога продадут за деньги, честолюбцы, христопродавцы! Все это   честолюбие, и честолюбие оттого, что под язычком находится маленький пузырек и   в нем небольшой червячок величиною с булавочную головку, и это все делает   какой-то цирюльник, который живет в Гороховой. Я не помню, как его зовут; но   достоверно известно, что он, вместе с одною повивальною бабкою, хочет по всему   свету распространить магометанство, и оттого уже, говорят, во Франции большая   часть народа признает веру Магомета.

   

         

   

         

Никакого   числа. День был без числа.