1 2 3 4 5 6 
Что же  касается до Анны Андреевны, то я совершенно не знал, как завтра отговорюсь перед  нею. Я думал-думал и вдруг решился сбегать и туда и сюда. Все мое отсутствие  могло продолжаться всего только два часа. Елена же спит и не услышит, как я  схожу. Я вскочил, накинул пальто, взял фуражку, но только было хотел уйти, как  вдруг Елена позвала меня. Я удивился: неужели ж она притворялась, что спит?    

Замечу  кстати: хоть Елена и показывала вид, что как будто не хочет говорить со мною,  но эти оклики, довольно частые, эта потребность обращаться ко мне со всеми  недоумениями, доказывали противное и, признаюсь, были мне даже приятны.    

– Куда  вы хотите отдать меня? – спросила она, когда я к ней подошел. Вообще она  задавала свои вопросы как-то вдруг, совсем для меня неожиданно. В этот раз я  даже не сейчас ее понял.    

– Давеча  вы говорили с вашим знакомым, что хотите отдать меня в какой-то дом. Я никуда  не хочу.    

Я  нагнулся к ней: она была опять вся в жару; с ней был опять лихорадочный кризис.  Я начал утешать ее и обнадеживать; уверял ее, что если она хочет остаться у  меня, то я никуда ее не отдам. Говоря это, я снял пальто и фуражку. Оставить ее  одну в таком состоянии я не решился.    

– Нет,  ступайте! – сказала она, тотчас догадавшись, что я хочу остаться. – Я  спать хочу; я сейчас засну.    

– Да  как же ты одна будешь?.. – говорил я в недоумении. – Я, впрочем,  наверно через два часа назад буду…    

– Ну,  и ступайте. А то целый год больна буду, так вам целый год из дому не  уходить, – и она попробовала улыбнуться и как-то странно взглянула на  меня, как будто борясь с каким-то добрым чувством, отозвавшимся в ее сердце.  Бедняжка! Добренькое, нежное ее сердце выглядывало наружу, несмотря на всю ее  нелюдимость и видимое ожесточение.    

Сначала  я сбегал к Анне Андреевне. Она ждала меня с лихорадочным нетерпением и  встретила упреками; сама же была в страшном беспокойстве: Николай Сергеич  сейчас после обеда ушел со двора, а куда – неизвестно. Я предчувствовал, что  старушка не утерпела и рассказала ему все, по своему обыкновению, намеками.  Она, впрочем, мне почти что призналась в этом сама, говоря, что не могла  утерпеть, чтоб не поделиться с ним такою радостью, но что Николай Сергеич стал,  по ее собственному выражению, чернее тучи, ничего не сказал, «все молчал, даже  на вопросы мои не отвечал», и вдруг после обеда собрался и был таков.  Рассказывая это, Анна Андреевна чуть не дрожала от страху и умоляла меня  подождать с ней вместе Николая Сергеича. Я отговорился и сказал ей почти  наотрез, что, может быть, и завтра не приду и что я собственно потому и забежал  теперь, чтобы об этом предуведомить. В этот раз мы чуть было не поссорились.  Она заплакала; резко и горько упрекала меня, и только когда я уже выходил из  двери, она вдруг бросилась ко мне на шею, крепко обняла меня обеими руками и  сказала, чтоб я не сердился на нее, «сироту», и не принимал в обиду слов ее.    

Наташу,  против ожидания, я застал опять одну, и – странное дело, мне показалось, что  она вовсе не так была мне в этот раз рада, как вчера и вообще в другие разы.  Как будто я ей в чем-нибудь досадил или помешал. На мой вопрос: был ли сегодня  Алеша? – она отвечала: разумеется, был, но недолго. Обещался сегодня  вечером быть, – прибавила она, как бы в раздумье.    

– А  вчера вечером был?    

– Н-нет.  Его задержали, – прибавила она скороговоркой. – Ну, что, Ваня, как  твои дела?    

Я видел,  что она хочет зачем-то замять наш разговор и свернуть на другое. Я оглядел ее  пристальнее: она была видимо расстроена. Впрочем, заметив, что я пристально  слежу за ней и в нее вглядываюсь, она вдруг быстро и как-то гневно взглянула на  меня и с такою силою, что как будто обожгла меня взглядом. «У нее опять  горе, – подумал я, – только она говорить мне не хочет».    

В ответ  на ее вопрос о моих делах я рассказал ей всю историю Елены, со всеми подробностями.  Ее чрезвычайно заинтересовал и даже поразил мой рассказ.    

– Боже  мой! И ты мог ее оставить одну, больную! – вскричала она.    

Я  объяснил, что хотел было совсем не приходить к ней сегодня, но думал, что она  на меня рассердится и что во мне могла быть какая-нибудь нужда.    

– Нужда, –  проговорила она про себя, что-то обдумывая, – нужда-то, пожалуй, есть в тебе,  Ваня, но лучше уж в другой раз. Был у наших?    

Я  рассказал ей.    

– Да;  бог знает, как отец примет теперь все эти известия. А впрочем, что и  принимать-то…    

– Как  что принимать? – спросил я, – такой переворот!    

– Да  уж так… Куда ж это он опять пошел? В тот раз вы думали, что он ко мне ходил. Видишь,  Ваня, если можешь, зайди ко мне завтра. Может быть, я кой-что и скажу тебе…  Совестно мне только тебя беспокоить; а теперь шел бы ты домой к своей гостье.  Небось часа два прошло, как ты вышел из дома?    

– Прошло.  Прощай, Наташа. Ну, а каков был сегодня с тобой Алеша?    

– Да  что Алеша, ничего… Удивляюсь даже твоему любопытству.    

– До  свидания, друг мой.    

– Прощай. –  Она подала мне руку как-то небрежно и отвернулась от моего последнего  прощального взгляда. Я вышел от нее несколько удивленный. «А впрочем, –  подумал я, – есть же ей об чем и задуматься. Дела не шуточные. А завтра  все первая же мне и расскажет».    

Возвратился  я домой грустный и был страшно поражен, только что вошел в дверь. Было уже  темно. Я разглядел, что Елена сидела на диване, опустив на грудь голову, как  будто в глубокой задумчивости. На меня она и не взглянула, точно была в  забытьи. Я подошел к ней; она что-то шептала про себя. «Уж не в бреду ли?» –  подумал я.    

– Елена,  друг мой, что с тобой? – спросил я, садясь подле нее и охватив ее рукою.    

– Я  хочу отсюда… Я лучше хочу к ней, – проговорила она, не подымая ко мне  головы.    

– Куда?  К кому? – спросил я в удивлении.    

– К  ней, к Бубновой. Она все говорит, что я ей должна много денег, что она маменьку  на свои деньги похоронила… Я не хочу, чтобы она бранила маменьку, я хочу у ней  работать и все ей заработаю… Тогда от нее сама и уйду. А теперь я опять к ней  пойду.    

– Успокойся,  Елена, к ней нельзя, – говорил я. – Она тебя замучает; она тебя  погубит…    

– Пусть  погубит, пусть мучает, – с жаром подхватила Елена, – не я первая;  другие и лучше меня, да мучаются. Это мне нищая на улице говорила. Я бедная и  хочу быть бедная. Всю жизнь буду бедная; так мне мать велела, когда умирала. Я  работать буду… Я не хочу это платье носить…    

– Я  завтра же тебе куплю другое. Я и книжки твои тебе принесу. Ты будешь у меня  жить. Я тебя никому не отдам, если сама не захочешь; успокойся…    

– Я  в работницы наймусь.    

– Хорошо,  хорошо! Только успокойся, ляг, засни!    

Но  бедная девочка залилась слезами. Мало-помалу слезы ее обратились в рыдания. Я  не знал, что с ней делать; подносил ей воды, мочил ей виски, голову. Наконец  она упала на диван в совершенном изнеможении, и с ней опять начался  лихорадочный озноб. Я окутал ее, чем нашлось, и она заснула, но беспокойно,  поминутно вздрагивая и просыпаясь. Хоть я и не много ходил в этот день, но  устал ужасно и рассудил сам лечь как можно раньше. Мучительные заботы роились в  моей голове. Я предчувствовал, что с этой девочкой мне будет много хлопот. Но  более всего заботила меня Наташа и ее дела. Вообще, вспоминаю теперь, я редко  был в таком тяжелом расположении духа, как засыпая в эту несчастную ночь.    

 Глава IX    

     

Проснулся  я больной, поздно, часов в десять утра. У меня кружилась и болела голова. Я  взглянул на постель Елены: постель была пуста. В то же время из правой моей  комнатки долетали до меня какие-то звуки, как будто кто-то шуршал по полу  веником. Я вышел посмотреть. Елена, держа в руке веник и придерживая другой  рукой свое нарядное платьице, которое она еще и не снимала с того самого  вечера, мела пол. Дрова, приготовленные в печку, были сложены в уголку; со  стола стерто, чайник вычищен; одним словом, Елена хозяйничала.    

– Послушай,  Елена, – закричал я, – кто же тебя заставляет пол мести? Я этого не  хочу, ты больна; разве ты в работницы пришла ко мне?    

– Кто  ж будет здесь пол мести? – отвечала она, выпрямляясь и прямо смотря на  меня. – Теперь я не больна.    

– Но  я не для работы взял тебя, Елена. Ты как будто боишься, что я буду попрекать  тебя, как Бубнова, что ты у меня даром живешь? И откуда ты взяла этот гадкий  веник? У меня не было веника, – прибавил я, смотря на нее с удивлением.    

– Это  мой веник. Я его сама сюда принесла. Я и дедушке здесь пол мела. А веник вот  тут, под печкой с того времени и лежал.    

Я  воротился в комнату в раздумье. Могло быть, что я грешил; но мне именно  казалось, что ей как будто тяжело было мое гостеприимство и что она всячески  хотела доказать мне, что живет у меня не даром. «В таком случае какой же это  озлобленный характер?» – подумал я. Минуты две спустя вошла и она и молча села  на свое вчерашнее место на диване, пытливо на меня поглядывая. Между тем я  вскипятил чайник, заварил чай, налил ей чашку и подал с куском белого хлеба.  Она взяла молча и беспрекословно. Целые сутки она почти ничего не ела.    

– Вот  и платьице хорошенькое запачкала веником, – сказал я, заметив большую грязную  полосу на подоле ее юбки.    

Она  осмотрелась и вдруг, к величайшему моему удивлению, отставила чашку, ущипнула  обеими руками, по-видимому хладнокровно и тихо, кисейное полотнище юбки и одним  взмахом разорвала его сверху донизу. Сделав это, она молча подняла на меня свой  упорный, сверкающий взгляд. Лицо ее было бледно.    

– Что  ты делаешь, Елена? – закричал я, уверенный, что вижу перед собою  сумасшедшую.    

– Это  нехорошее платье, – проговорила она, почти задыхаясь от волнения.    

– Зачем  вы сказали, что это хорошее платье? Я не хочу его носить, – вскричала она  вдруг, вскочив с места. – Я его изорву. Я не просила ее рядить меня. Она  меня нарядила сама, насильно. Я уж разорвала одно платье, разорву и это,  разорву! Разорву! Разорву!..    

И она с  яростию накинулась на свое несчастное платьице. В один миг она изорвала его  чуть не в клочки. Когда она кончила, она была так бледна, что едва стояла на  месте. Я с удивлением смотрел на такое ожесточение. Она же смотрела на меня  каким-то вызывающим взглядом, как будто и я был тоже в чем-нибудь виноват перед  нею. Но я уже знал, что мне делать.    

Я  положил, не откладывая, сегодня же утром купить ей новое платье. На это дикое,  ожесточенное существо нужно было действовать добротой. Она смотрела так, как  будто никогда и не видывала добрых людей. Если она уж раз, несмотря на жестокое  наказание, изорвала в клочки свое первое, такое же платье, то с каким же  ожесточением она должна была смотреть на него теперь, когда оно напоминало ей  такую ужасную недавнюю минуту.    

На  Толкучем можно было очень дешево купить хорошенькое и простенькое платьице.  Беда была в том, что у меня в ту минуту почти совсем не было денег. Но я еще  накануне, ложась спать, решил отправиться сегодня в одно место, где была  надежда достать их, и как раз приходилось идти в ту самую сторону, где  Толкучий. Я взял шляпу. Елена пристально следила за мной, как будто чего-то  ждала.    

– Вы  опять запрете меня? – спросила она, когда я взялся за ключ, чтоб запереть  за собой квартиру, как вчера и третьего дня.    

– Друг  мой, – сказал я, подходя к ней, – не сердись за это. Я потому  запираю, что может кто-нибудь прийти. Ты же больная, пожалуй испугаешься. Да и  бог знает, кто еще придет; может быть, Бубнова вздумает прийти…    

Я  нарочно сказал ей это. Я запирал ее, потому что не доверял ей. Мне казалось,  что она вдруг вздумает уйти от меня. До времени я решился быть осторожнее.  Елена промолчала, и я-таки запер ее и в этот раз.    

Я знал  одного антрепренера, издававшего уже третий год одну многотомную книгу. У него  я часто доставал работу, когда нужно было поскорей заработать сколько-нибудь  денег. Платил он исправно. Я отправился к нему, и мне удалось получить двадцать  пять рублей вперед, с обязательством доставить через неделю компилятивную  статью. Но я надеялся выгадать время на моем романе. Это я часто делал, когда  приходила крайняя нужда.    

Добыв  денег, я отправился на Толкучий. Там скоро я отыскал знакомую мне старушку торговку,  продававшую всякое тряпье. Я ей рассказал примерно рост Елены, и она мигом выбрала  мне светленькое ситцевое, совершенно крепкое и не более одного раза мытое  платьице за чрезвычайно дешевую цену. Кстати уж я захватил и шейный платочек.  Расплачиваясь, я подумал, что надо же Елене какую-нибудь шубейку, мантильку или  что-нибудь в этом роде. Погода стояла холодная, а у ней ровно ничего не было.  Но я отложил эту покупку до другого раза. Елена была такая обидчивая, гордая.  Господь знает, как примет она и это платье, несмотря на то что я нарочно  выбирал как можно проще и неказистее, самое буднишнее, какое только можно было  выбрать. Впрочем, я все-таки купил две пары чулок нитяных и одни шерстяные. Это  я мог отдать ей под предлогом того, что она больна, а в комнате холодно. Ей  надо было тоже белья. Но все это я оставил до тех пор, пока поближе с ней  познакомлюсь. Зато я купил старые занавески к кровати – вещь необходимую и  которая могла принесть Елене большое удовольствие.    

Со всем  этим я воротился домой уже в час пополудни. Замок мой отпирался почти неслышно,  так что Елена не сейчас услыхала, что я воротился. Я заметил, что она стояла у  стола и перебирала мои книги и бумаги. Услышав же меня, она быстро захлопнула  книгу, которую читала, и отошла от стола, вся покраснев. Я взглянул на эту  книгу: это был мой первый роман, изданный отдельной книжкой и на заглавном  листе которого выставлено было мое имя.    

– А  сюда кто-то без вас стучался, – сказала она таким тоном, как будто  поддразнивая меня: зачем, дескать, запирал?    

– Уж  не доктор ли, – сказал я, – ты не окликнула его, Елена?    

– Нет.    

Я не  отвечал, взял узелок, развязал его и вынул купленное платье.    

– Вот,  друг мой Елена, – сказал я, подходя к ней, – в таких клочьях, как ты  теперь, ходить нельзя. Я и купил тебе платье, буднишнее, самое дешевое, так что  тебе нечего беспокоиться; оно всего рубль двадцать копеек стоит. Носи на  здоровье.    

Я  положил платье подле нее. Она вспыхнула и смотрела на меня некоторое время во  все глаза.    

Она была  чрезвычайно удивлена, и вместе с тем мне показалось, ей было чего-то ужасно  стыдно. Но что-то мягкое, нежное засветилось в глазах ее. Видя, что она молчит,  я отвернулся к столу. Поступок мой, видимо, поразил ее. Но она с усилием  превозмогала себя и сидела, опустив глаза в землю.    

Голова  моя болела и кружилась все более и более. Свежий воздух не принес мне ни малейшей  пользы. Между тем надо было идти к Наташе. Беспокойство мое об ней не  уменьшалось со вчерашнего дня, напротив – возрастало все более и более. Вдруг  мне показалось, что Елена меня окликнула. Я оборотился к ней.    

– Вы,  когда уходите, не запирайте меня, – проговорила она, смотря в сторону и  пальчиком теребя на диване покромку, как будто бы вся была погружена в это  занятие. – Я от вас никуда не уйду.    

– Хорошо,  Елена, я согласен. Но если кто-нибудь придет чужой? Пожалуй, еще бог знает кто?    

– Так  оставьте ключ мне, я и запрусь изнутри; а будут стучать, я и скажу: нет  дома. – И она с лукавством посмотрела на меня, как бы приговаривая: «Вот  ведь как это просто делается!»    

– Вам  кто белье моет? – спросила она вдруг, прежде чем я успел ей отвечать  что-нибудь.    

– Здесь,  в этом доме, есть женщина.    

– Я  умею мыть белье. А где вы кушанье вчера взяли?    

– В  трактире.    

– Я  и стряпать умею. Я вам кушанье буду готовить.    

– Полно,  Елена; ну что ты можешь уметь стряпать? Все это ты не к делу говоришь…    

Елена  замолчала и потупилась. Ее, видимо, огорчило мое замечание. Прошло по крайней  мере минут десять; мы оба молчали.    

– Суп, –  сказала она вдруг, не поднимая головы.    

– Как  суп? Какой суп? – спросил я, удивляясь.    

– Суп  умею готовить. Я для маменьки готовила, когда она была больна. Я и на рынок ходила.    

– Вот  видишь, Елена, вот видишь, какая ты гордая, – сказал я, подходя к ней и  садясь с ней на диван рядом. – Я с тобой поступаю, как мне велит мое  сердце. Ты теперь одна, без родных, несчастная. Я тебе помочь хочу. Так же бы и  ты мне помогла, когда бы мне было худо. Но ты не хочешь так рассудить, и вот тебе  тяжело от меня самый простой подарок принять. Ты тотчас же хочешь за него  заплатить, заработать, как будто я Бубнова и тебя попрекаю. Если так, то это  стыдно, Елена.    

Она не  отвечала, губы ее вздрагивали. Кажется, ей хотелось что-то сказать мне; но она  скрепилась и смолчала. Я встал, чтоб идти к Наташе. В этот раз я оставил Елене  ключ, прося ее, если кто придет и будет стучаться, окликнуть и спросить: кто  такой? Я совершенно был уверен, что с Наташей случилось что-нибудь очень  нехорошее, а что она до времени таит от меня, как это и не раз бывало между  нами. Во всяком случае, я решился зайти к ней только на одну минутку, иначе я  мог раздражить ее моею назойливостью.    

Так и  случилось. Она опять встретила меня недовольным, жестким взглядом. Надо было  тотчас же уйти; а у меня ноги подкашивались.    

– Я  к тебе на минутку, Наташа, – начал я, – посоветоваться: что мне  делать с моей гостьей? – И я начал поскорей рассказывать все про Елену.  Наташа выслушала меня молча.    

– Не  знаю, что тебе посоветовать, Ваня, – отвечала она. – По всему видно,  что это престранное существо. Может быть, она была очень обижена, очень  напугана. Дай ей по крайней мере выздороветь. Ты ее хочешь к нашим?    

– Она  все говорит, что никуда от меня не пойдет. Да и бог знает, как там ее примут,  так что я и не знаю. Ну что, друг мой, как ты? Ты вчера была как будто  нездорова! – спросил я ее робея.    

– Да…  у меня и сегодня что-то голова болит, – отвечала она рассеянно.    

– Не  видал ли кого из наших?    

– Нет.  Завтра схожу. Ведь вот завтра суббота…    

– Так  что же?    

– Вечером  будет князь…    

– Так  что же? Я не забыла.    

– Нет,  я ведь только так…    

Она  остановилась прямо передо мной и долго и пристально посмотрела мне в глаза. В  ее взгляде была какая-то решимость, какое-то упорство; что-то лихорадочное,  горячечное.    

– Знаешь  что, Ваня, – сказала она, – будь добр, уйди от меня, ты мне очень  мешаешь…    

Я встал  с кресел и с невыразимым удивлением смотрел на нее.    

– Друг  мой, Наташа! Что с тобой? Что случилось? – вскричал я в испуге.    

– Ничего  не случилось! Все, все завтра узнаешь, а теперь я хочу быть одна. Слышишь, Ваня:  уходи сейчас. Мне так тяжело, так тяжело смотреть на тебя!    

– Но  скажи мне по крайней мере…    

– Все,  все завтра узнаешь! О боже мой! Да уйдешь ли ты?    

Я вышел.  Я был так поражен, что едва помнил себя. Мавра выскочила за мной в сени.    

– Что,  сердится? – спросила она меня. – Я уж и подступиться к ней боюсь.    

– Да  что с ней такое?    

– А  то, что наш-то третий день носу к нам не показывал!    

– Как  третий день? – спросил я в изумлении, – да она сама вчера говорила,  что он вчера утром был да еще вчера вечером хотел приехать…    

– Какое  вечером! Он и утром совсем не был! Говорю тебе, с третьего дня глаз не кажет.  Неужто сама вчера сказывала, что утром был?    

– Сама  говорила.    

– Ну, –  сказала Мавра в раздумье, – значит, больно ее задело, когда уж перед тобой  признаться не хочет, что не был. Ну, молодец!    

– Да  что ж это такое! – вскричал я.    

– А  то такое, что и не знаю, что с ней делать, – продолжала Мавра, разводя  руками. – Вчера еще было меня к нему посылала, да два раза с дороги  воротила. А сегодня так уж и со мной говорить не хочет. Хоть бы ты его повидал.  Я уж и отойти от нее не смею.    

Я  бросился вне себя вниз по лестнице.    

– К  вечеру-то будешь у нас? – закричала мне вслед Мавра.    

– Там  увидим, – отвечал я с дороги. – Я, может, только к тебе забегу и  спрошу: что и как? Если только сам жив буду.    

Я  действительно почувствовал, что меня как будто что ударило в самое сердце.    

 Глава X    

     

Я  отправился прямо к Алеше. Он жил у отца в Малой Морской. У князя была довольно  большая квартира, несмотря на то что он жил один. Алеша занимал в этой квартире  две прекрасные комнаты. Я очень редко бывал у него, до этого раза всего,  кажется, однажды. Он же заходил ко мне чаще, особенно сначала, в первое время  его связи с Наташей.    

Его не  было дома. Я прошел прямо в его половину и написал ему такую записку:    

«Алеша,  вы, кажется, сошли с ума. Так как вечером во вторник ваш отец сам просил Наташу  сделать вам честь быть вашей женою, вы же этой просьбе были рады, чему я  свидетелем, то, согласитесь сами, ваше поведение в настоящем случае несколько  странно. Знаете ли, что вы делаете с Наташей? Во всяком случае, моя записка вам  напомнит, что поведение ваше перед вашей будущей женою в высшей степени  недостойно и легкомысленно. Я очень хорошо знаю, что не имею никакого права вам  читать наставления, но не обращаю на это никакого внимания.    

P. S. О  письме этом она ничего не знает, и даже не она мне говорила про вас».    

Я  запечатал записку и оставил у него на столе. На вопрос мой слуга отвечал, что  Алексей Петрович почти совсем не бывает дома и что и теперь воротится не  раньше, как ночью, перед рассветом.    

Я едва  дошел домой. Голова моя кружилась, ноги слабели и дрожали. Дверь ко мне была  отворена. У меня сидел Николай Сергеич Ихменев и дожидался меня. Он сидел у  стола и молча, с удивлением смотрел на Елену, которая тоже с неменьшим  удивлением его рассматривала, хотя упорно молчала. «То-то, – думал  я, – она должна ему показаться странною».    

– Вот,  брат, целый час жду тебя и, признаюсь, никак не ожидал… тебя так найти, –  продолжал он, осматриваясь в комнате и неприметно мигая мне на Елену. В глазах  его изображалось изумление. Но, вглядевшись в него ближе, я заметил в нем  тревогу и грусть. Лицо его было бледнее обыкновенного.    

– Садись-ка,  садись, – продолжал он с озабоченным и хлопотливым видом,    

– вот  спешил к тебе, дело есть; да что с тобой? На тебе лица нет.    

– Нездоровится.  С самого утра кружится голова.    

– Ну,  смотри, этим нечего пренебрегать. Простудился, что ли?    

– Нет,  просто нервный припадок. У меня это иногда бывает. Да вы-то здоровы ли?    

– Ничего,  ничего! Это так, сгоряча. Есть дело. Садись.    

Я  придвинул стул и уселся лицом к нему у стола. Старик слегка нагнулся ко мне и  начал полушепотом:    

– Смотри  не гляди на нее и показывай вид, как будто мы говорим о постороннем. Это что у  тебя за гостья такая сидит?    

– После  вам все объясню, Николай Сергеич. Это бедная девочка, совершенная сирота,  внучка того самого Смита, который здесь жил и умер в кондитерской.    

– А,  так у него была и внучка! Ну, братец, чудак же она! Как глядит, как глядит!  Просто говорю: еще бы ты минут пять не пришел, я бы здесь не высидел. Насилу  отперла и до сих пор ни ни слова; просто жутко с ней, на человеческое существо  не похожа. Да как она здесь очутилась? А, понимаю, верно, к деду пришла, не  зная, что он умер.    

– Да.  Она была очень несчастна. Старик, еще умирая, об ней вспоминал.    

– Гм!  каков дед, такова и внучка. После все это мне расскажешь. Может быть, можно  будет и помочь чем-нибудь, так чем-нибудь, коль уж она такая несчастная… Ну, а  теперь нельзя ли, брат, ей сказать, чтоб она ушла, потому что поговорить с  тобой надо серьезно.    

– Да  уйти-то ей некуда. Она здесь и живет.    

Я  объяснил старику, что мог, в двух словах, прибавив, что можно говорить и при  ней, потому что она дитя.    

– Ну  да… конечно, дитя. Только ты, брат, меня ошеломил. С тобой живет, господи боже  мой!    

И старик  в изумлении посмотрел на нее еще раз. Елена, чувствуя, что про нее говорят, сидела  молча, потупив голову и щипала пальчиками покромку дивана. Она уже успела  надеть на себя новое платьице, которое вышло ей совершенно впору. Волосы ее  были приглажены тщательнее обыкновенного, может быть, по поводу нового платья.  Вообще если б не странная дикость ее взгляда, то она была бы премиловидная  девочка.    

– Коротко  и ясно, вот в чем, брат, дело, – начал опять старик, – длинное дело,  важное дело…    

Он сидел  потупившись, с важным и соображающим видом и, несмотря на свою торопливость и  на «коротко и ясно», не находил слов для начала речи. «Что-то будет?» – подумал  я.    

– Видишь,  Ваня, пришел я к тебе с величайшей просьбой. Но прежде… так как я сам теперь  соображаю, надо бы тебе объяснить некоторые обстоятельства… чрезвычайно  щекотливые обстоятельства…    

Он  откашлянулся и мельком взглянул на меня; взглянул и покраснел; покраснел и  рассердился на себя за свою ненаходчивость; рассердился и решился:    

– Ну,  да что тут еще объяснять! Сам понимаешь. Просто-запросто я вызываю князя на дуэль,  а тебя прошу устроить это дело и быть моим секундантом.    

Я  отшатнулся на спинку стула и смотрел на него вне себя от изумления.    

– Ну  что смотришь! Я ведь не сошел с ума.    

– Но,  позвольте, Николай Сергеич! Какой же предлог, какая цель? И, наконец, как это  можно…    

– Предлог!  цель! – вскричал старик, – вот прекрасно!..    

– Хорошо,  хорошо, знаю, что вы скажете; но чему же вы поможете вашей выходкой! Какой  выход представляет дуэль? Признаюсь, ничего не понимаю.    

– Я  так и думал, что ты ничего не поймешь. Слушай: тяжба наша кончилась (то есть кончится  на днях; остаются только одни пустые формальности); я осужден. Я должен  заплатить до десяти тысяч; так присудили. За них отвечает Ихменевка.  Следственно, теперь уж этот подлый человек обеспечен в своих деньгах, а я,  предоставив Ихменевку, заплатил и делаюсь человеком посторонним. Тут-то я и  поднимаю голову. Так и так, почтеннейший князь, вы меня оскорбляли два года, вы  позорили мое имя, честь моего семейства, и я должен был все это переносить! Я  не мог тогда вас вызвать на поединок. Вы бы мне прямо сказали тогда: «А, хитрый  человек, ты хочешь убить меня, чтоб не платить мне денег, которые, ты  предчувствуешь, присудят тебя мне заплатить, рано ли, поздно ли! Нет, сначала  посмотрим, как решится тяжба, а потом вызывай». Теперь, почтенный князь,  процесс решен, вы обеспечены, следовательно, нет никаких затруднений, и потому  не угодно ли сюда, к барьеру. Вот в чем дело. Что ж, по-твоему, я не вправе,  наконец, отмстить за себя, за все, за все!    

Глаза  его сверкали. Я долго смотрел на него молча. Мне хотелось проникнуть в его  тайную мысль.    

– Послушайте,  Николай Сергеич, – отвечал я наконец, решившись сказать главное слово, без  которого мы бы не понимали друг друга. – Можете ли вы быть со мною  совершенно откровенны?    

– Могу, –  отвечал он с твердостью.    

– Скажите  же прямо: одно ли чувство мщения побуждает вас к вызову или у вас в виду и  другие цели?    

– Ваня, –  отвечал он, – ты знаешь, что я не позволяю никому в разговорах со мною касаться  некоторых пунктов; но для теперешнего раза делаю исключение, потому что ты  своим ясным умом тотчас же догадался, что обойти этот пункт невозможно. Да, у  меня есть другая цель. Эта цель: спасти мою погибшую дочь и избавить ее от  пагубного пути, на который ставят ее теперь последние обстоятельства.    

– Но  как же вы спасете ее этой дуэлью, вот вопрос?    

– Помешав  всему тому, что там теперь затевается. Слушай: не думай, что во мне говорит  какая-нибудь там отцовская нежность и тому подобные слабости. Все это вздор!  Внутренность сердца моего я никому не показываю. Не знаешь его и ты. Дочь  оставила меня, ушла из моего дома с любовником, и я вырвал ее из моего сердца,  вырвал раз навсегда, в тот самый вечер – помнишь? Если ты видел меня рыдающим  над ее портретом, то из этого еще не следует, что я желаю простить ее. Я не  простил и тогда. Я плакал о потерянном счастии, о тщетной мечте, но не о ней,  как она теперь. Я, может быть, и часто плачу; я не стыжусь в этом признаться,  так же как и не стыжусь признаться, что любил прежде дитя мое больше всего на  свете. Все это, по-видимому, противоречит моей теперешней выходке. Ты можешь  сказать мне: если так, если вы равнодушны к судьбе той, которую уже не считаете  вашей дочерью, то для чего же вы вмешиваетесь в то, что там теперь затевается?  Отвечаю: во-первых, для того, что не хочу дать восторжествовать низкому и  коварному человеку, а во-вторых, из чувства самого обыкновенного человеколюбия.  Если она мне уже не дочь, то она все-таки слабое, незащищенное и обманутое  существо, которое обманывают еще больше, чтоб погубить окончательно. Ввязаться  в дело прямо я не могу, а косвенно, дуэлью, могу. Если меня убьют или прольют  мою кровь, неужели она перешагнет через наш барьер, а может быть, через мой  труп и пойдет с сыном моего убийцы к венцу, как дочь того царя (помнишь, у нас  была книжка, по которой ты учился читать), которая переехала через труп своего  отца в колеснице? Да и, наконец, если пойдет на дуэль, так князья-то наши и  сами свадьбы не захотят. Одним словом, я не хочу этого брака и употреблю все усилия,  чтоб его не было. Понял меня теперь? помешать ее браку, то есть именно тому,  что может восстановить ее доброе имя? Ведь ей еще долго жить на свете; ей важно  доброе имя.    

– А  плевать на все светские мнения, вот как она должна думать! Она должна сознать,  что главнейший позор заключается для нее в этом браке, именно в связи с этими  подлыми людьми, с этим жалким светом. Благородная гордость – вот ответ ее  свету. Тогда, может быть, и я соглашусь протянуть ей руку, и увидим, кто тогда  осмелится опозорить дитя мое!    

Такой  отчаянный идеализм изумил меня. Но я тотчас догадался, что он был сам не в себе  и говорил сгоряча.    

– Это  слишком идеально, – отвечал я ему, – следственно, жестоко. Вы  требуете от нее силы, которой, может быть, вы не дали ей при рождении. И разве  она соглашается на брак потому, что хочет быть княгиней? Ведь она любит; ведь  это страсть, это фатум. И наконец: вы требуете от нее презрения к светскому  мнению, а сами перед ним преклоняетесь. Князь вас обидел, публично заподозрил  вас в низком побуждении обманом породниться с его княжеским домом, и вот вы  теперь рассуждаете: если она сама откажет им теперь, после формального  предложения с их стороны, то, разумеется, это будет самым полным и явным  опровержением прежней клеветы. Вот вы чего добиваетесь, вы преклоняетесь перед  мнением самого князя, вы добиваетесь, чтоб он сам сознался в своей ошибке. Вас  тянет осмеять его, отмстить ему, и для этого вы жертвуете счастьем дочери.  Разве это не эгоизм?    

Старик  сидел мрачный и нахмуренный и долго не отвечал ни слова.    

– Ты  несправедлив ко мне, Ваня, – проговорил он наконец, и слеза заблистала на  его ресницах, – клянусь тебе, несправедлив, но оставим это! Я не могу  выворотить перед тобой мое сердце, – продолжал он, приподнимаясь и берясь  за шляпу, – одно скажу: ты заговорил сейчас о счастье дочери. Я решительно  и буквально не верю этому счастью, кроме того, что этот брак и без моего  вмешательства никогда не состоится.    

– Как  так! Почему вы думаете? Вы, может быть, знаете что-нибудь? – вскричал я с  любопытством.    

– Нет,  особенного ничего не знаю. Но эта проклятая лисица не могла решиться на такое дело.  Все это вздор, одни козни. Я уверен в этом, и помяни мое слово, что так и  сбудется. Во-вторых: если б этот брак и сбылся, то есть в таком только случае,  если у того подлеца есть свой особый, таинственный, никому не известный расчет,  по которому этот брак ему выгоден, – расчет, которого я решительно не  понимаю, то реши сам, спроси свое собственное сердце: будет ли она счастлива в  этом браке? Попреки, унижения, подруга мальчишки, который уж и теперь тяготится  ее любовью, а как женится – тотчас же начнет ее не уважать, обижать, унижать; в  то же время сила страсти с ее стороны, по мере охлаждения с другой; ревность,  муки, ад, развод, может быть, само преступление… нет, Ваня! Если вы там это  стряпаете, а ты еще помогаешь, то, предрекаю тебе, дашь ответ богу, но уж будет  поздно! Прощай!    

Я  остановил его.    

– Послушайте,  Николай Сергеич, решим так: подождем. Будьте уверены, что не одни глаза смотрят  за этим делом, и, может быть, оно разрешится самым лучшим образом, само собою,  без насильственных и искусственных разрешений, как например эта дуэль. Время –  самый лучший разрешитель! А наконец, позвольте вам сказать, что весь ваш проект  совершенно невозможен. Неужели ж вы могли хоть одну минуту думать, что князь  примет ваш вызов?    

– Как  не примет? Что ты, опомнись!    

– Клянусь  вам, не примет, и поверьте, что найдет отговорку совершенно достаточную; сделает  все это с педантскою важностью, а между тем вы будете совершенно осмеяны…    

– Помилуй,  братец, помилуй! Ты меня просто сразил после этого! Да как же это он не примет?  Нет, Ваня, ты просто какой-то поэт; именно, настоящий поэт! Да что ж,  по-твоему, неприлично, что ль, со мной драться? Я не хуже его. Я старик,  оскорбленный отец; ты – русский литератор, и потому лицо тоже почетное, можешь  быть секундантом и… и… Я уж и не понимаю, чего ж тебе еще надобно…    

– Вот  увидите. Он такие предлоги подведет, что вы сами, вы, первый, найдете, что вам  с ним драться – в высшей степени невозможно.    

– Гм…  хорошо, друг мой, пусть будет по-твоему! Я пережду, до известного времени, разумеется.  Посмотрим, что сделает время. Но вот что, друг мой: дай мне честное слово, что  ни там, ни Анне Андреевне ты не объявишь нашего разговора?    

– Даю.    

– Второе,  Ваня, сделай милость, не начинай больше никогда со мной говорить об этом.    

– Хорошо,  даю слово.    

– И,  наконец, еще просьба: я знаю, мой милый, тебе у нас, может быть, и скучно, но  ходи к нам почаще, если только можешь. Моя бедная Анна Андреевна так тебя любит  и… и… так без тебя скучает… понимаешь, Ваня?    

И он  крепко сжал мою руку. Я от всего сердца дал ему обещание.    

– А  теперь, Ваня, последнее щекотливое дело: есть у тебя деньги?    

– Деньги! –  повторил я с удивлением.    

– Да  (и старик покраснел и опустил глаза); смотрю я, брат, на твою квартиру… на твои  обстоятельства… и как подумаю, что у тебя могут быть другие экстренные траты (и  именно теперь могут быть), то… вот, брат, сто пятьдесят рублей, на первый  случай…    

– Сто  пятьдесят, да еще на первый случай, тогда как вы сами проиграли тяжбу!    

– Ваня,  ты, как я вижу, меня совсем не понимаешь! Могут быть экстренные надобности,  пойми это. В иных случаях деньги способствуют независимости положения,  независимости решения. Может быть, тебе теперь и не нужно, но не надо ль на  что-нибудь в будущем? Во всяком случае, я у тебя их оставлю. Это все, что я мог  собрать. Не истратишь, так воротишь. А теперь прощай! Боже мой, какой ты  бледный! Да ты весь больной…    

Я не  возражал и взял деньги. Слишком ясно было, на что он их оставлял у меня.    

– Я  едва стою на ногах, – отвечал я ему.    

– Не  пренебрегай этим, Ваня, голубчик, не пренебрегай! Сегодня никуда не ходи. Анне  Андреевне так и скажу, в каком ты положении. Не надо ли доктора? Завтра навещу  тебя; по крайней мере всеми силами постараюсь, если только сам буду ноги  таскать. А теперь лег бы ты… Ну, прощай. Прощай, девочка; отворотилась! Слушай,  друг мой! Вот еще пять рублей; это девочке. Ты, впрочем, ей не говори, что я  дал, а так, просто истрать на нее, ну там башмачонки какие-нибудь, белье… мало  ль что понадобится! Прощай, друг мой…    

Я  проводил его до ворот. Мне нужно было попросить дворника сходить за кушаньем.  Елена до сих пор не обедала…    

 Глава XI    

     

Но  только что я воротился к себе, голова моя закружилась, и я упал посреди  комнаты. Помню только крик Елены: она всплеснула руками и бросилась ко мне  поддержать меня. Это было последнее мгновение, уцелевшее в моей памяти…    

Помню  потом себя уже на постели. Елена рассказывала мне впоследствии, что она вместе  с дворником, принесшим в это время нам кушанье, перенесла меня на диван.  Несколько раз я просыпался и каждый раз видел склонившееся надо мной  сострадательное, заботливое личико Елены. Но все это я помню как сквозь сон,  как в тумане, и милый образ бедной девочки мелькал передо мной среди забытья,  как виденье, как картинка; она подносила мне пить, оправляла меня на постели  или сидела передо мной, грустная, испуганная, и приглаживала своими пальчиками  мои волосы. Один раз вспоминаю ее тихий поцелуй на моем лице.    

В другой  раз, вдруг очнувшись ночью, при свете нагоревшей свечи, стоявшей передо мной на  придвинутом к дивану столике, я увидел, что Елена прилегла лицом на мою подушку  и пугливо спала, полураскрыв свои бледные губки и приложив ладонь к своей  теплой щечке. Но очнулся я хорошо уже только рано утром. Свеча догорела вся;  яркий, розовый луч начинавшейся зари уже играл на стене. Елена сидела на стуле  перед столом и, склонив свою усталую головку на левую руку, улегшуюся на столе,  крепко спала, и, помню, я загляделся на ее детское личико, полное и во сне  как-то не детски грустного выражения и какой-то странной, болезненной красоты;  бледное, с длинными ресницами на худеньких щеках, обрамленное черными как смоль  волосами, густо и тяжело ниспадавшими небрежно завязанным узлом на сторону.  Другая рука ее лежала на моей подушке. Я тихо-тихо поцеловал эту худенькую  ручку, но бедное дитя не проснулось, только как будто улыбка проскользнула на  ее бледных губках. Я смотрел-смотрел на нее и тихо заснул покойным, целительным  сном. В этот раз я проспал чуть не до полудня. Проснувшись, я почувствовал себя  почти выздоровевшим. Только слабость и тягость во всех членах свидетельствовали  о недавней болезни. Подобные нервные и быстрые припадки бывали со мною и  прежде; я знал их хорошо. Болезнь обыкновенно почти совсем проходила в сутки,  что, впрочем, не мешало ей действовать в эти сутки сурово и круто.    

Был уже  почти полдень. Первое, что я увидел, это протянутые в углу, на снурке,  занавесы, купленные мною вчера. Распорядилась Елена и отмежевала себе в комнате  особый уголок. Она сидела перед печкой и кипятила чайник. Заметив, что я  проснулся, она весело улыбнулась и тотчас же подошла ко мне.    

– Друг  ты мой, – сказал я, взяв ее за руку, – ты целую ночь за мной  смотрела. Я не знал, что ты такая добрая.    

– А  вы почему знаете, что я за вами смотрела; может быть, я всю ночь  проспала? – спросила она, смотря на меня с добродушным и стыдливым  лукавством и в то же время застенчиво краснея от своих слов.    

– Я  просыпался и видел все. Ты заснула только перед рассветом.    

– Хотите  чаю? – перебила она, как бы затрудняясь продолжать этот разговор, что  бывает со всеми целомудренными и сурово честными сердцами, когда об них им же  заговорят с похвалою.    

– Хочу, –  отвечал я. – Но обедала ли ты вчера?    

– Не  обедала, а ужинала. Дворник принес. Вы, впрочем, не разговаривайте, а лежите покойно:  вы еще не совсем здоровы, – прибавила она, поднося мне чаю и садясь на мою  постель.    

– Какое  лежите! До сумерек, впрочем, буду лежать, а там пойду со двора. Непременно  надо, Леночка.    

– Ну,  уж и надо! К кому вы пойдете? Уж не к вчерашнему гостю?    

– Нет,  не к нему.    

– Вот  и хорошо, что не к нему. Это он вас расстроил вчера. Так к его дочери?    

– А  ты почему знаешь про его дочь?    

– Я  все вчера слышала, – отвечала она потупившись.    

Лицо ее  нахмурилось. Брови сдвинулись над глазами.    

– Он  дурной старик, – прибавила она потом.    

– Разве  ты знаешь его? Напротив, он очень добрый человек.    

– Нет,  нет; он злой; я слышала, – отвечала она с увлечением.    

– Да  что же ты слышала?    

– Он  свою дочь не хочет простить…    

– Но  он любит ее. Она перед ним виновата, а он об ней заботится, мучается.    

– А  зачем не прощает? Теперь как простит, дочь и не шла бы к нему.    

– Как  так? Почему же?    

– Потому  что он не стоит, чтоб его дочь любила, – отвечала она с жаром.    

– Пусть  она уйдет от него навсегда и лучше пусть милостыню просит, а он пусть видит,  что дочь просит милостыню, да мучается.    

Глаза ее  сверкали, щечки загорелись. «Верно, она неспроста так говорит», – подумал  я про себя.    

– Это  вы меня к нему-то в дом хотели отдать? – прибавила она, помолчав.    

– Да,  Елена.    

– Нет,  я лучше в служанки наймусь.    

– Ах,  как не хорошо это все, что ты говоришь, Леночка. И какой вздор: ну к кому ты можешь  наняться?    

– Ко  всякому мужику, – нетерпеливо отвечала она, все злее и более потупляясь.  Она была приметно вспыльчива.    

– Да  мужику и не надо такой работницы, – сказал я усмехаясь.    

– Ну  к господам.    

– С  твоим ли характером жить у господ?    

– С  моим. – Чем более раздражалась она, тем отрывистее отвечала.    

– Да  ты не выдержишь.    

– Выдержу.  Меня будут бранить, а я буду нарочно молчать. Меня будут бить, а я буду все  молчать, все молчать, пусть бьют, ни за что не заплачу. Им же хуже будет от  злости, что я не плачу.    

– Что  ты, Елена! Сколько в тебе озлобления; и гордая ты какая! Много, знать, ты  видала горя…    

Я встал  и подошел к моему большому столу. Елена осталась на диване, задумчиво смотря в  землю, и пальчиками щипала покромку. Она молчала. «Рассердилась, что ли, она на  мои слова?» – думал я.    

Стоя у  стола, я машинально развернул вчерашние книги, взятые мною для компиляции, и  мало-помалу завлекся чтением. Со мной это часто случается: подойду, разверну  книгу на минутку справиться и зачитаюсь так, что забуду все.    

– Что  вы тут все пишете? – с робкой улыбкой спросила Елена, тихонько подойдя к  столу.    

– А  так, Леночка, всякую всячину. За это мне деньги дают.    

– Просьбы?    

– Нет,  не просьбы. – И я объяснил ей сколько мог, что описываю разные истории про  разных людей: из этого выходят книги, которые называются повестями и романами.  Она слушала с большим любопытством.    

– Что  же, вы тут все правду описываете?    

– Нет,  выдумываю.    

– Зачем  же вы неправду пишете?    

– А  вот прочти, вот видишь, вот эту книжку; ты уж раз ее смотрела. Ты ведь умеешь читать?    

– Умею.    

– Ну  вот и увидишь. Эту книжку я написал.    

– Вы?  прочту…    

Ей  что-то очень хотелось мне сказать, но она, очевидно, затруднялась и была в  большом волнении. Под ее вопросами что-то крылось.    

– А  вам много за это платят? – спросила она, наконец.    

– Да  как случится. Иногда много, а иногда и ничего нет, потому что работа не  работается. Эта работа трудная, Леночка.    

– Так  вы не богатый?    

– Нет,  не богатый.    

– Так  я буду работать и вам помогать…    

Она  быстро взглянула на меня, вспыхнула, опустила глаза и, ступив ко мне два шага,  вдруг обхватила меня обеими руками, а лицом крепко-крепко прижалась к моей  груди. Я с изумлением смотрел на нее.    

– Я  вас люблю… я не гордая, – проговорила она. – Вы сказали вчера, что я  гордая. Нет, нет… я не такая… я вас люблю. Вы только один меня любите…    

Но уже  слезы задушали ее. Минуту спустя они вырвались из ее груди с такою силою, как  вчера во время припадка. Она упала передо мной на колени, целовала мои руки,  ноги…    

– Вы  любите меня!.. – повторяла она, – вы только один, один!..    

Она  судорожно сжимала мои колени своими руками. Все чувство ее, сдерживаемое  столько времени, вдруг разом вырвалось наружу в неудержимом порыве, и мне стало  понятно это странное упорство сердца, целомудренно таящего себя до времени и  тем упорнее, тем суровее, чем сильнее потребность излить себя, высказаться, и  все это до того неизбежного порыва, когда все существо вдруг до самозабвения  отдается этой потребности любви, благодарности, ласкам, слезам…    

Она  рыдала до того, что с ней сделалась истерика. Насилу я развел ее руки,  обхватившие меня. Я поднял ее и отнес на диван. Долго еще она рыдала, укрыв  лицо в подушки, как будто стыдясь смотреть на меня, но крепко стиснув мою руку  в своей маленькой ручке и не отнимая ее от своего сердца.    

Мало-помалу  она утихла, но все еще не подымала ко мне своего лица. Раза два, мельком, ее  глаза скользнули по моему лицу, и в них было столько мягкости и какого-то  пугливого и снова прятавшегося чувства. Наконец она покраснела и улыбнулась.    

– Легче  ли тебе? – спросил я, – чувствительная ты моя Леночка, больное ты мое  дитя?    

– Не  Леночка, нет… – прошептала она, все еще пряча от меня свое личико.    

– Не  Леночка? Как же?    

– Нелли.    

– Нелли?  Почему же непременно Нелли? Пожалуй, это очень хорошенькое имя. Так я тебя и  буду звать, коли ты сама хочешь.    

– Так  меня мамаша звала… И никто так меня не звал, никогда, кроме нее… И я не хотела  сама, чтоб меня кто звал так, кроме мамаши… А вы зовите; я хочу… Я вас буду  всегда любить, всегда любить…    

«Любящее  и гордое сердечко, – подумал я, – а как долго надо мне было  заслужить, чтоб ты для меня стала… Нелли». Но теперь я уже знал, что ее сердце  предано мне навеки.    

– Нелли,  послушай, – спросил я, как только она успокоилась. – Ты вот говоришь,  что тебя любила только одна мамаша и никто больше. А разве твой дедушка и  вправду не любил тебя?    

– Не  любил…    

– А  ведь ты плакала здесь о нем, помнишь, на лестнице, Она на минуту задумалась.    

– Нет,  не любил… Он был злой. – И какое-то больное чувство выдавилось на ее лице.    

– Да  ведь с него нельзя было и спрашивать, Нелли. Он, кажется, совсем уже выжил из  ума. Он и умер как безумный. Ведь я тебе рассказывал, как он умер.    

– Да;  но он только в последний месяц стал совсем забываться. Сидит, бывало, здесь  целый день, и, если б я не приходила к нему, он бы и другой, и третий день так  сидел, не пивши, не евши. А прежде он был гораздо лучше.    

– Когда  же прежде?    

– Когда  еще мамаша не умирала.    

– Стало  быть, это ты ему приносила пить и есть, Нелли?    

– Да,  и я приносила.    

– Где  ж ты брала, у Бубновой?    

– Нет,  я никогда ничего не брала у Бубновой, – настойчиво проговорила она  каким-то вздрогнувшим голосом.    

– Где  же ты брала, ведь у тебя ничего не было?    

Нелли  помолчала и страшно побледнела; потом долгим-долгим взглядом посмотрела на  меня.    

– Я  на улицу милостыню ходила просить… Напрошу пять копеек и куплю ему хлеба и табаку  нюхального…    

– И  он позволял! Нелли! Нелли!    

– Я  сначала сама пошла и ему не сказала. А он, как узнал, потом уж сам стал меня  прогонять просить. Я стою на мосту, прошу у прохожих, а он ходит около моста,  дожидается; и как увидит, что мне дали, так и бросится на меня и отнимет  деньги, точно я утаить от него хочу, не для него собираю.    

Говоря это,  она улыбнулась какою-то едкою, горькою улыбкою.    

– Это  все было, когда мамаша умерла, – прибавила она. – Тут он уж совсем  стал как безумный.    

– Стало  быть, он очень любил твою мамашу? Как же он не жил с нею?    

– Нет,  не любил… Он был злой и ее не прощал… как вчерашний злой старик, –  проговорила она тихо, совсем почти шепотом и бледнея все больше и больше.    

Я  вздрогнул. Завязка целого романа так и блеснула в моем воображении. Эта бедная  женщина, умирающая в подвале у гробовщика, сиротка дочь ее, навещавшая изредка  дедушку, проклявшего ее мать; обезумевший чудак старик, умирающий в  кондитерской после смерти своей собаки!..    

– А  ведь Азорка-то был прежде маменькин, – сказала вдруг Нелли, улыбаясь  какому-то воспоминанию. – Дедушка очень любил прежде маменьку, и когда  мамаша ушла от него, у него и остался мамашин Азорка. Оттого-то он и любил так  Азорку… Мамашу не простил, а когда собака умерла, так сам умер,    

– сурово  прибавила Нелли, и улыбка исчезла с лица ее.    

– Нелли,  кто ж он был такой прежде? – спросил я, подождав немного.    

– Он  был прежде богатый… Я не знаю, кто он был, – отвечала она. – У него  был какой-то завод… Так мамаша мне говорила. Она сначала думала, что я  маленькая, и всего мне не говорила. Все, бывало, целует меня, а сама говорит:  все узнаешь; придет время, узнаешь, бедная, несчастная! И все меня бедной и  несчастной звала. И когда ночью, бывало, думает, что я сплю (а я нарочно, не  сплю, притворюсь, что сплю), она все плачет надо мной, целует меня и говорит:  бедная, несчастная!    

– Отчего  же умерла твоя мамаша?    

– От  чахотки; теперь шесть недель будет.    

– А  ты помнишь, когда дедушка был богат?    

– Да  ведь я еще тогда не родилась. Мамаша еще прежде, чем я родилась, ушла от  дедушки.    

– С  кем же ушла?    

– Не  знаю, – отвечала Нелли, тихо и как бы задумываясь. – Она за границу  ушла, а я там и родилась.    

– За  границей? Где же?    

– В  Швейцарии. Я везде была, и в Италии была, и в Париже была.    

Я  удивился.    

– И  ты помнишь, Нелли?    

– Многое  помню.    

– Как  же ты так хорошо по-русски знаешь, Нелли?    

– Мамаша  меня еще и там учила по-русски. Она была русская, потому что ее мать была  русская, а дедушка был англичанин, но тоже как русский. А как мы сюда с мамашей  воротились полтора года назад, я и научилась совсем. Мамаша была уже тогда  больная. Тут мы стали все беднее и беднее. Мамаша все плакала. Она сначала  долго отыскивала здесь в Петербурге дедушку и все говорила, что перед ним  виновата, и все плакала… Так плакала, так плакала! А как узнала, что дедушка  бедный, то еще больше плакала. Она к нему и письма часто писала, он все не  отвечал.    

– Зачем  же мамаша воротилась сюда? Только к отцу?    

– Не  знаю. А там нам так хорошо было жить, – и глаза Нелли засверкали.    

– Мамаша  жила одна, со мной. У ней был один друг, добрый, как вы… Он ее еще здесь знал.  Но он там умер, мамаша и воротилась…    

– Так  с ним-то мамаша твоя и ушла от дедушки?    

– Нет,  не с ним. Мамаша ушла с другим от дедушки, а тот ее и оставил…    

– С  кем же, Нелли?    

Нелли  взглянула на меня и ничего не отвечала. Она, очевидно, знала, с кем ушла ее  мамаша и кто, вероятно, был и ее отец. Ей было тяжело даже и мне назвать его  имя…    

Я не  хотел ее мучить расспросами. Это был характер странный, неровный и пылкий, но подавлявший  в себе свои порывы; симпатичный, но замыкавшийся в гордость и недоступность.  Все время, как я ее знал, она, несмотря на то, что любила меня всем сердцем  своим, самою светлою и ясною любовью, почти наравне с своею умершею матерью, о  которой даже не могла вспоминать без боли, – несмотря на то, она редко  была со мной наружу и, кроме этого дня, редко чувствовала потребность говорить  со мной о своем прошедшем; даже, напротив, как-то сурово таилась от меня. Но в  этот день, в продолжение нескольких часов, среди мук и судорожных рыданий, прерывавших  рассказ ее, она передала мне все, что наиболее волновало и мучило ее в ее  воспоминаниях, и никогда не забуду я этого страшного рассказа. Но главная  история ее еще впереди…    

Это была  страшная история; это история покинутой женщины, пережившей свое счастье;  больной, измученной и оставленной всеми; отвергнутой последним существом, на  которое она могла надеяться, – отцом своим, оскорбленным когда-то ею и в  свою очередь выжившим из ума от нестерпимых страданий и унижений. Это история  женщины, доведенной до отчаяния; ходившей с своею девочкой, которую она считала  еще ребенком, по холодным, грязным петербургским улицам и просившей милостыню;  женщины, умиравшей потом целые месяцы в сыром подвале и которой отец отказывал  в прощении до последней минуты ее жизни и только в последнюю минуту  опомнившийся и прибежавший простить ее, но уже заставший один холодный труп  вместо той, которую любил больше всего на свете. Это был странный рассказ о таинственных,  даже едва понятных отношениях выжившего из ума старика с его маленькой внучкой,  уже понимавшей его, уже понимавшей, несмотря на свое детство, многое из того,  до чего не развивается иной в целые годы своей обеспеченной и гладкой жизни.  Мрачная это была история, одна из тех мрачных и мучительных историй, которые  так часто и неприметно, почти таинственно, сбываются под тяжелым петербургским  небом, в темных, потаенных закоулках огромного города, среди взбалмошного  кипения жизни, тупого эгоизма, сталкивающихся интересов, угрюмого разврата,  сокровенных преступлений, среди всего этого кромешного ада бессмысленной и ненормальной  жизни…    

Но эта  история еще впереди…    

     

 ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ    

     

Глава I    

     

Давно  уже наступили сумерки, настал вечер, и только тогда я очнулся от мрачного кошмара  и вспомнил о настоящем.    

– Нелли, –  сказал я, – вот ты теперь больна, расстроена, а я должен тебя оставить  одну, взволнованную и в слезах. Друг мой! Прости меня и узнай, что тут есть  тоже одно любимое и непрощенное существо, несчастное, оскорбленное и покинутое.  Она ждет меня. Да и меня самого влечет теперь после твоего рассказа так, что я,  кажется, не перенесу, если не увижу ее сейчас, сию минуту…    

Не знаю,  поняла ли Нелли все, что я ей говорил. Я был взволнован и от рассказа и от недавней  болезни; но я бросился к Наташе. Было уже поздно, час девятый, когда я вошел к  ней.    

Еще на  улице, у ворот дома, в котором жила Наташа, я заметил коляску, и мне  показалось, что это коляска князя. Вход к Наташе был со двора. Только что я  стал входить на лестницу, я заслышал перед собой, одним всходом выше, человека,  взбиравшегося ощупью, осторожно, очевидно незнакомого с местностью. Мне  вообразилось, что это должен быть князь; но вскоре я стал разуверяться.  Незнакомец, взбираясь наверх, ворчал и проклинал дорогу и все сильнее и  энергичнее, чем выше он подымался. Конечно, лестница была узкая, грязная,  крутая, никогда не освещенная; но таких ругательств, какие начались в третьем  этаже, я бы никак не мог приписать князю: взбиравшийся господин ругался, как  извозчик. Но с третьего этажа начался свет; у Наташиных дверей горел маленький  фонарь. У самой двери я нагнал моего незнакомца, и каково же было мое  изумление, когда я узнал в нем князя. Кажется, ему чрезвычайно было неприятно  так нечаянно столкнуться со мною. Первое мгновение он не узнал меня; но вдруг  все лицо его преобразилось. Первый, злобный и ненавистный взгляд его на меня  сделался вдруг приветливым и веселым, и он с какою-то необыкновенною радостью  протянул мне обе руки.    

– Ах,  это вы! А я только что хотел было стать на колена и молить бога о спасении моей  жизни. Слышали, как я ругался?    

И он  захохотал простодушнейшим образом. Но вдруг лицо его приняло серьезное и заботливое  выражение.    

– И  Алеша мог поместить Наталью Николаевну в такой квартире! – сказал он,  покачивая головою. – Вот эти-то так называемые мелочи и обозначают  человека. Я боюсь за него. Он добр, у него благородное сердце, но вот вам  пример: любит без памяти, а помещает ту, которую любит, в такой конуре. Я даже  слышал, что иногда хлеба не было, – прибавил он шепотом, отыскивая ручку  колокольчика. – У меня голова трещит, когда подумаю о его будущности, а  главное, о будущности Анны Николаевны, когда она будет его женой…    

Он  ошибся именем и не заметил того, с явною досадою не находя колокольчика. Но колокольчика  и не было. Я подергал ручку замка, и Мавра тотчас же нам отворила, суетливо  встречая нас. В кухне, отделявшейся от крошечной передней деревянной  перегородкой, сквозь отворенную дверь заметны были некоторые приготовления: все  было как-то не по-всегдашнему, вытерто и вычищено; в печи горел огонь; на столе  стояла какая-то новая посуда. Видно было, что нас ждали. Мавра бросилась  снимать наши пальто.    

– Алеша  здесь? – спросил я ее.    

– Не  бывал, – шепнула она мне как-то таинственно.    

Мы вошли  к Наташе. В ее комнате не было никаких особенных приготовлений; все было  по-старому. Впрочем, у нее всегда было все так чисто и мило, что нечего было и  прибирать. Наташа встретила нас, стоя перед дверью. Я поражен был болезненной  худобой и чрезвычайной бледностью ее лица, хотя румянец и блеснул на одно  мгновение на ее помертвевших щеках. Глаза были лихорадочные. Она молча и  торопливо протянула князю руку, приметно суетясь и теряясь. На меня же она и не  взглянула. Я стоял и ждал молча.    

– Вот  и я! – дружески и весело заговорил князь, – только несколько часов  как воротился. Все это время вы не выходили из моего ума (он нежно поцеловал ее  руку), – и сколько, сколько я передумал о вас! Сколько выдумал вам  сказать, передать… Ну, да мы наговоримся! Во-первых, мой ветрогон, которого, я  вижу, еще здесь нет…    

– Позвольте,  князь, – перебила его Наташа, покраснев и смешавшись, – мне надо  сказать два слова Ивану Петровичу. Ваня, пойдем… два слова…    

Она схватила  меня за руку и повела за ширмы.    

– Ваня, –  сказала она шепотом, заведя меня в самый темный угол, – простишь ты меня  или нет?    

– Наташа,  полно, что ты!    

– Нет,  нет, Ваня, ты слишком часто и слишком много прощал мне, но ведь есть же конец  всякому терпению. Ты меня никогда не разлюбишь, я знаю, но ты меня назовешь  неблагодарною, а я вчера и третьего дня была пред тобой неблагодарная,  эгоистка, жестокая…    

Она  вдруг залилась слезами и прижалась лицом к моему плечу.    

– Полно,  Наташа, – спешил я разуверить ее. – Ведь я был очень болен всю ночь:  даже и теперь едва стою на ногах, оттого и не заходил ни вечером вчера, ни  сегодня, а ты и думаешь, что я рассердился… Друг ты мой дорогой, да разве я не  знаю, что теперь в твоей душе делается?    

– Ну  и хорошо… значит, простил, как всегда, – сказала она, улыбаясь сквозь  слезы и сжимая до боли мою руку. – Остальное после. Много надо сказать  тебе, Ваня. А теперь к нему…    

– Поскорей,  Наташа; мы так его вдруг оставили…    

– Вот  ты увидишь, увидишь, что будет, – наскоро шепнула она мне. – Я теперь  знаю все, все угадала. Виноват всему он. Этот вечер много решит. Пойдем!    

Я не  понял, но спросить было некогда. Наташа вышла к князю с светлым лицом. Он все  еще стоял со шляпой в руках. Она весело перед ним извинилась, взяла у него  шляпу, сама придвинула ему стул, и мы втроем уселись кругом ее столика.    

– Я  начал о моем ветренике, – продолжал князь, – я видел его только одну  минуту и то на улице, когда он садился ехать к графине Зинаиде Федоровне. Он  ужасно спешил и, представьте, даже не хотел встать, чтоб войти со мной в  комнаты после четырех дней разлуки. И, кажется, я в том виноват, Наталья  Николаевна, что он теперь не у вас и что мы пришли прежде него; я воспользовался  случаем, и так как сам не мог быть сегодня у графини, то дал ему одно поручение.  Но он явится сию минуту.    

– Он  вам наверно обещал приехать сегодня? – спросила Наташа с самым  простодушным видом, смотря на князя.    

– Ах,  боже мой, еще бы он не приехал; как это вы спрашиваете! – воскликнул он с  удивлением, всматриваясь в нее. – Впрочем, понимаю: вы на него сердитесь.  Действительно, как будто дурно с его стороны прийти всех позже. Но, повторяю,  виноват в этом я. Не сердитесь и на него. Он легкомысленный, ветреник; я его не  защищаю, но некоторые особенные обстоятельства требуют, чтоб он не только не  оставлял теперь дома графини и некоторых других связей, но, напротив, как можно  чаще являлся туда. Ну, а так как он, вероятно, не выходит теперь от вас и забыл  все на свете, то, пожалуйста, не сердитесь, если я буду иногда брать его часа  на два, не больше, по моим поручениям. Я уверен, что он еще ни разу не был у  княгини К. с того вечера, и так досадую, что не успел давеча расспросить его!..    

Я  взглянул на Наташу. Она слушала князя с легкой полунасмешливой улыбкой. Но он говорил  так прямо, так натурально. Казалось, не было возможности в чем-нибудь  подозревать его.    

– И  вы вправду не знали, что он у меня во все эти дни ни разу не был? –  спросила Наташа тихим и спокойным голосом, как будто говоря о самом  обыкновенном для нее происшествии.    

– Как!  Ни разу не был? Позвольте, что вы говорите! – сказал князь, по-видимому в  чрезвычайном изумлении.    

– Вы  были у меня во вторник, поздно вечером; на другое утро он заезжал ко мне на  полчаса, и с тех пор я его не видала ни разу.    

– Но  это невероятно! (Он изумлялся все более и более.) Я именно думал, что он не  выходит от вас. Извините, это так странно… просто невероятно.    

– Но,  однако ж, верно, и как жаль: я нарочно ждала вас, думала от вас-то и узнать,  где он находится?    

– Ах,  боже мой! Да ведь он сейчас же будет здесь! Но то, что вы мне сказали, меня до  того поразило, что я… признаюсь, я всего ожидал от него, но этого… этого!    

– Как  вы изумляетесь! А я так думала, что вы не только не станете изумляться, но даже  заранее знали, что так и будет.    

– Знал!  Я? Но уверяю же вас, Наталья Николаевна, что видел его только одну минуту сегодня  и больше никого об нем не расспрашивал; и мне странно, что вы мне как будто не  верите, – продолжал он, оглядывая нас обоих.    

– Сохрани  бог, – подхватила Наташа, – совершенно уверена, что вы сказали  правду.    

И она  засмеялась снова, прямо в глаза князю, так, что его как будто передернуло.    

– Объяснитесь, –  сказал он в замешательстве.    

– Да  тут нечего и объяснять. Я говорю очень просто. Вы ведь знаете, какой он  ветреный, забывчивый. Ну вот, как ему дана теперь полная свобода, он и увлекся.    

– Но  так увлекаться невозможно, тут что-нибудь да есть, и только что он приедет, я  заставлю его объяснить это дело. Но более всего меня удивляет, что вы как будто  и меня в чем-то обвиняете, тогда как меня даже здесь и не было. А впрочем,  Наталья Николаевна, я вижу, вы на него очень сердитесь, – и это понятно!  Вы имеете на то все права, и… и… разумеется, я первый виноват, ну хоть потому  только, что я первый подвернулся; не правда ли? – продолжал он, обращаясь  ко мне с раздражительною усмешкою.    

Наташа  вспыхнула.    

– Позвольте,  Наталья Николаевна, – продолжал он с достоинством, – соглашаюсь, что  я виноват, но только в том, что уехал на другой день после нашего знакомства,  так что вы, при некоторой мнительности, которую я замечаю в вашем характере,  уже успели изменить обо мне ваше мнение, тем более что тому способствовали  обстоятельства. Не уезжал бы я – вы бы меня узнали лучше, да и Алеша не  ветреничал бы под моим надзором. Сегодня же вы услышите, что я наговорю ему.    

– То  есть сделаете, что он мною начнет тяготиться. Невозможно, чтоб, при вашем уме,  вы вправду думали, что такое средство мне поможет.    

– Так  уж не хотите ли вы намекнуть, что я нарочно хочу так устроить, чтоб он вами тяготился?  Вы обижаете меня, Наталья Николаевна.    

– Я  стараюсь как можно меньше употреблять намеков, с кем бы я ни говорила, –  отвечала Наташа, – напротив, всегда стараюсь говорить как можно прямее, и  вы, может быть, сегодня же убедитесь в этом. Обижать я вас не хочу, да и  незачем, хоть уж потому только, что вы моими словами не обидитесь, что бы я вам  ни сказала. В этом я совершенно уверена, потому что совершенно понимаю наши  взаимные отношения: ведь вы на них не можете смотреть серьезно, не правда ли?  Но если я в самом деле вас обидела, то готова просить прощения, чтоб исполнить  перед вами все обязанности… гостеприимства.    

Несмотря  на легкий и даже шутливый тон, с которым Наташа произнесла эту фразу, со смехом  на губах, никогда еще я не видал ее до такой степени раздраженною. Теперь  только я понял, до чего наболело у нее на сердце в эти три дня. Загадочные  слова ее, что она уже все знает и обо всем догадалась, испугали меня; они прямо  относились к князю. Она изменила о нем свое мнение и смотрела на него как на  своего врага, – это было очевидно. Она, видимо, приписывала его влиянию  все свои неудачи с Алешей и, может быть, имела на это какие-нибудь данные. Я  боялся между ними внезапной сцены. Шутливый тон ее был слишком обнаружен, слишком  не закрыт. Последние же слова ее князю о том, что он не может смотреть на их  отношения серьезно, фраза об извинении по обязанности гостеприимства, ее  обещание, в виде угрозы, доказать ему в этот же вечер, что она умеет говорить  прямо, – все это было до такой степени язвительно и немаскировано, что не  было возможности, чтоб князь не понял всего этого. Я видел, что он изменился в  лице, но он умел владеть собою. Он тотчас же показал вид, что не заметил этих  слов, не понял их настоящего смысла, и, разумеется, отделался шуткой.    

– Боже  меня сохрани требовать извинений! – подхватил он смеясь. – Я вовсе не  того хотел, да и не в моих правилах требовать извинения от женщины. Еще в  первое наше свидание я отчасти предупредил вас о моем характере, а потому вы,  вероятно, не рассердитесь на меня за одно замечание, тем более что оно будет  вообще о всех женщинах; вы тоже, вероятно, согласитесь с этим замечанием, –  продолжал он, с любезностью обращаясь ко мне. – Именно, я заметил, в  женском характере есть такая черта, что если, например, женщина в чем виновата,  то скорей она согласится потом, впоследствии, загладить свою вину тысячью ласк,  чем в настоящую минуту, во время самой очевидной улики в проступке, сознаться в  нем и попросить прощения. Итак, если только предположить, что я вами обижен, то  теперь, в настоящую минуту, я нарочно не хочу извинения; мне выгоднее будет  впоследствии, когда вы сознаете вашу ошибку и захотите ее загладить перед мной…  тысячью ласк. А вы так добры, так чисты, свежи, так наружу, что минута, когда  вы будете раскаиваться, предчувствую это, будет очаровательна. А лучше, вместо  извинения, скажите мне теперь, не могу ли я сегодня же чем-нибудь доказать вам,  что я гораздо искреннее и прямее поступаю с вами, чем вы обо мне думаете?    

Наташа  покраснела. Мне тоже показалось, что в ответе князя слышится какой-то уж слишком  легкий, даже небрежный тон, какая-то нескромная шутливость.    

– Вы  хотите мне доказать, что вы со мной прямы и простодушны? – спросила  Наташа, с вызывающим видом смотря на него.    

– Да.    

– Если  так, исполните мою просьбу.    

– Заранее  даю слово.    

– Вот  она: ни одним словом, ни одним намеком обо мне не беспокоить Алешу ни сегодня,  ни завтра. Ни одного упрека за то, что он забыл меня; ни одного наставления. Я  именно хочу встретить его так, как будто ничего между нами не было, чтоб он и  заметить ничего не мог. Мне это надо. Дадите вы мне такое слово?    

– С  величайшим удовольствием, – отвечал князь, – и позвольте мне  прибавить от всей души, что я редко в ком встречал более благоразумного и  ясного взгляда на такие дела… Но вот, кажется, и Алеша.    

Действительно,  в передней послышался шум. Наташа вздрогнула и как будто к чему-то  приготовилась. Князь сидел с серьезною миною и ожидал, что-то будет; он  пристально следил за Наташей. Но дверь отворилась, и к нам влетел Алеша.    

 Глава II    

     

Он  именно влетел с каким-то сияющим лицом, радостный, веселый. Видно было, что он  весело и счастливо провел эти четыре дня. На нем как будто написано было, что  он хотел нам что-то сообщить.    

– Вот  и я! – провозгласил он на всю комнату. – Тот, которому бы надо быть  раньше всех. Но сейчас узнаете все, все, все! Давеча, папаша, мы с тобой двух  слов не успели сказать, а мне много надо было сказать тебе. Это он мне только в  добрые свои минуты позволяет говорить себе: ты, – прервал он, обращаясь ко  мне, – ей-богу, в иное время запрещает! И какая у него является тактика:  начинает сам говорить мне вы. Но с этого дня я хочу, чтоб у него всегда были добрые  минуты, и сделаю так! Вообще я весь переменился в эти четыре дня, совершенно,  совершенно переменился и все вам расскажу. Но это впереди. А главное теперь:  вот она! вот она! опять! Наташа, голубчик, здравствуй, ангел ты мой! –  говорил он, усаживаясь подле нее и жадно целуя ее руку, – тосковал-то я по  тебе в эти дни! Но что хочешь – не мог! Управиться не мог. Милая ты моя! Как  будто ты похудела немножко, бледненькая стала какая…    

Он в  восторге покрывал ее руки поцелуями, жадно смотрел на нее своими прекрасными  глазами, как будто не мог наглядеться. Я взглянул на Наташу и по лицу ее  угадал, что у нас были одни мысли: он был вполне невинен. Да и когда, как этот  невинный мог бы сделаться виноватым? Яркий румянец прилил вдруг к бледным щекам  Наташи, точно вся кровь, собравшаяся в ее сердце, отхлынула вдруг в голову.  Глаза ее засверкали, и она гордо взглянула на князя.    

– Но  где же… ты был… столько дней? – проговорила она сдержанным и прерывающимся  голосом. Она тяжело и неровно дышала. Боже мой, как она любила его!    

– То-то  и есть, что я в самом деле как будто виноват перед тобой; да что: как будто!  разумеется, виноват, и сам это знаю, и приехал с тем, что знаю. Катя вчера и  сегодня говорила мне, что не может женщина простить такую небрежность (ведь она  все знает, что было у нас здесь во вторник; я на другой же день рассказал). Я с  ней спорил, доказывал ей, говорил, что эта женщина называется Наташа и что во  всем свете, может быть, только одна есть равная ей: это Катя; и я приехал сюда,  разумеется зная, что я выиграл в споре. Разве такой ангел, как ты, может не простить?  «Не был, стало быть, непременно что-нибудь помешало, а не то что  разлюбил», – вот как будет думать моя Наташа! Да и как тебя разлюбить?  Разве возможно? Все сердце наболело у меня по тебе. Но я все-таки виноват! А  когда узнаешь все, меня же первая оправдаешь! Сейчас все расскажу, мне надобно  излить душу пред всеми вами; с тем и приехал. Хотел было сегодня (было полминутки  свободной) залететь к тебе, чтоб поцеловать тебя на лету, но и тут неудача:  Катя немедленно потребовала к себе по важнейшим делам. Это еще до того времени,  когда я на дрожках сидел, папа, и ты меня видел; это я другой раз, по другой  записке к Кате тогда ехал. У нас ведь теперь целые дни скороходы с записками из  дома в дом бегают. Иван Петрович, вашу записку я только вчера ночью успел  прочесть, и вы совершенно правы во всем, что вы там записали. Но что же делать:  физическая невозможность! Так и подумал: завтра вечером во всем оправдаюсь; потому  что уж сегодня вечером невозможно мне было не приехать к тебе, Наташа.    

– Какая  это записка? – спросила Наташа.    

– Он  у меня был, не застал, разумеется, и сильно разругал в письме, которое мне  оставил, за то, что к тебе не хожу. И он совершенно прав. Это было вчера.    

Наташа  взглянула на меня.    

– Но  если у тебя доставало времени бывать с утра до вечера у Катерины Федоровны… –  начал было князь.    

– Знаю,  знаю, что ты скажешь, – перебил Алеша: – «Если мог быть у Кати, то у тебя  должно быть вдвое причин быть здесь». Совершенно с тобой согласен и даже  прибавлю от себя: не вдвое причин, а в миллион больше причин! Но, во-первых,  бывают же странные, неожиданные события в жизни, которые все перемешивают и  ставят вверх дном. Ну, вот и со мной случились такие события. Говорю же я, что  в эти дни я совершенно изменился, весь до конца ногтей; стало быть, были же  важные обстоятельства!    

– Ах,  боже мой, да что же с тобой было! Не томи, пожалуйста! – вскричала Наташа,  улыбаясь на горячку Алеши.    

В самом  деле, он был немного смешон: он торопился; слова вылетали у него быстро, часто,  без порядка, какой-то стукотней. Ему все хотелось говорить, говорить,  рассказать. Но, рассказывая, он все-таки не покидал руки Наташи и беспрерывно  подносил ее к губам, как будто не мог нацеловаться.    

– В  том-то и дело, что со мной было, – продолжал Алеша. – Ах, друзья мои!  Что я видел, что делал, каких людей узнал! Во-первых, Катя: это такое  совершенство! Я ее совсем, совсем не знал до сих пор! И тогда, во вторник,  когда я говорил тебе об ней, Наташа, – помнишь, я еще с таким восторгом  говорил, ну, так и тогда даже я ее совсем почти не знал. Она сама таилась от  меня до самого теперешнего времени. Но теперь мы совершенно узнали друг друга.  Мы с ней уж теперь на ты. Но начну сначала: во-первых, Наташа, если б ты могла  только слышать, что она говорила мне про тебя, когда я на другой день, в среду,  рассказал ей, что здесь между нами было… А кстати: припоминаю, каким я был  глупцом перед тобой, когда я приехал к тебе тогда утром, в среду! Ты встречаешь  меня с восторгом, ты вся проникнута новым положением нашим, ты хочешь говорить  со мной обо всем этом; ты грустна и в то же время шалишь и играешь со мной, а я  – такого солидного человека из себя корчу! О глупец! Глупец! Ведь, ей-богу же,  мне хотелось порисоваться, похвастаться, что я скоро буду мужем, солидным  человеком, и нашел же перед кем хвастаться, – перед тобой! Ах, как, должно  быть, ты тогда надо мной смеялась и как я стоил твоей насмешки!    

Князь  сидел молча и с какой-то торжествующе иронической улыбкой смотрел на Алешу.  Точно он рад был, что сын выказывает себя с такой легкомысленной и даже смешной  точки зрения. Весь этот вечер я прилежно наблюдал его и совершенно убедился,  что он вовсе не любит сына, хотя и говорили про слишком горячую отцовскую  любовь его.    

– После  тебя я поехал к Кате, – сыпал свой рассказ Алеша. – Я уже сказал, что  мы только в это утро совершенно узнали друг друга, и странно как-то это  произошло… не помню даже… Несколько горячих слов, несколько ощущений, мыслей,  прямо высказанных, и мы – сблизились навеки. Ты должна, должна узнать ее,  Наташа! Как она рассказала, как она растолковала мне тебя! Как объяснила мне,  какое ты сокровище для меня! Мало-помалу она объяснила мне все свои идеи и свой  взгляд на жизнь; это такая серьезная, такая восторженная девушка! Она говорила  о долге, о назначении нашем, о том, что мы все должны служить человечеству, и  так как мы совершенно сошлись, в какие-нибудь пять-шесть часов разговора, то  кончили тем, что поклялись друг другу в вечной дружбе и в том, что во всю жизнь  нашу будем действовать вместе!    

– В  чем же действовать? – с удивлением спросил князь.    

– Я  так изменился, отец, что все это, конечно, должно удивлять тебя; даже заранее  предчувствую все твои возражения, – отвечал торжественно Алеша.    

– Все  вы люди практические, у вас столько выжитых правил, серьезных, строгих; на все  новое, на все молодое, свежее вы смотрите недоверчиво, враждебно, насмешливо.  Но теперь уж я не тот, каким ты знал меня несколько дней тому назад. Я другой!  Я смело смотрю в глаза всему и всем на свете. Если я знаю, что мое убеждение  справедливо, я преследую его до последней крайности; и если я не собьюсь с  дороги, то я честный человек. С меня довольно. Говорите после того, что хотите,  я в себе уверен.    

– Ого! –  сказал князь насмешливо.    

Наташа с  беспокойством оглядела нас. Она боялась за Алешу. Ему часто случалось очень  невыгодно для себя увлекаться в разговоре, и она знала это. Ей не хотелось,  чтоб Алеша выказал себя с смешной стороны перед нами и особенно перед отцом.    

– Что  ты, Алеша! Ведь это уж философия какая-то, – сказала она, – тебя,  верно, кто-нибудь научил… ты бы лучше рассказывал.    

– Да  я и рассказываю! – вскричал Алеша. – Вот видишь: у Кати есть два  дальние родственника, какие-то кузены, Левинька и Боринька, один студент, а  другой просто молодой человек. Она с ними имеет сношения, а те – просто  необыкновенные люди! К графине они почти не ходят, по принципу. Когда мы  говорили с Катей о назначении человека, о призвании и обо всем этом, она  указала мне на них и немедленно дала мне к ним записку; я тотчас же полетел с  ними знакомиться. В тот же вечер мы сошлись совершенно. Там было человек  двенадцать разного народу – студентов, офицеров, художников; был один писатель…  они все вас знают, Иван Петрович, то есть читали ваши сочинения и много ждут от  вас в будущем. Так они мне сами сказали. Я говорил им, что с вами знаком, и  обещал им вас познакомить с ними. Все они приняли меня по-братски, с  распростертыми объятиями. Я с первого же разу сказал им, что буду скоро женатый  человек; так они и принимали меня за женатого человека. Живут они в пятом  этаже, под крышами; собираются как можно чаще, но преимущественно по средам, к  Левиньке и Бориньке. Это все молодежь свежая; все они с пламенной любовью ко  всему человечеству; все мы говорили о нашем настоящем, будущем, о науках, о  литературе и говорили так хорошо, так прямо и просто… Туда тоже ходит один  гимназист. Как они обращаются между собой, как они благородны! Я не видал еще  до сих пор таких! Где я бывал до сих пор? Что я видал? На чем я вырос? Одна ты  только, Наташа, и говорила мне что-нибудь в этом роде. Ах, Наташа, ты  непременно должна познакомиться с ними; Катя уже знакома. Они говорят об ней  чуть не с благоговением, и Катя уже говорила Левиньке и Бориньке, что когда она  войдет в права над своим состоянием, то непременно тотчас же пожертвует миллион  на общественную пользу.    

– И  распорядителями этого миллиона, верно, будут Левинька и Боринька и их вся компания? –  спросил князь.    

– Неправда,  неправда; стыдно, отец, так говорить! – с жаром вскричал Алеша, – я  подозреваю твою мысль! А об этом миллионе действительно был у нас разговор, и  долго решали: как его употребить? Решили наконец, что прежде всего на  общественное просвещение…    

– Да,  я действительно не совсем знал до сих пор Катерину Федоровну, – заметил  князь как бы про себя, все с той же насмешливой улыбкой. – Я, впрочем,  многого от нее ожидал, но этого…    

– Чего  этого! – прервал Алеша, – что тебе так странно? Что это выходит  несколько из вашего порядка? Что никто до сих пор не жертвовал миллиона, а она  пожертвует? Это, что ли? Но, что ж, если она не хочет жить на чужой счет;  потому что жить этими миллионами значит жить на чужой счет (я только теперь это  узнал). Она хочет быть полезна отечеству и всем и принесть на общую пользу свою  лепту. Про лепту-то еще мы в прописях читали, а как эта лепта запахла миллионом,  так уж тут и не то? И на чем держится все это хваленое благоразумие, в которое  я так верил! Что ты так смотришь на меня, отец? Точно ты видишь перед собой  шута, дурачка! Ну, что ж что дурачок! Послушала бы ты, Наташа, что говорила об  этом Катя: «Не ум главное, а то, что направляет его, – натура, сердце,  благородные свойства, развитие». Но главное, на этот счет есть гениальное  выражение Безмыгина. Безмыгин – это знакомый Левиньки и Бориньки и, между нами,  голова, и действительно гениальная голова! Не далее как вчера он сказал к  разговору: дурак, сознавшийся, что он дурак, есть уже не дурак! Какова правда!  Такие изречения у него поминутно. Он сыплет истинами.    

– Действительно  гениально! – заметил князь.    

– Ты  все смеешься. Но ведь я от тебя ничего никогда не слыхал такого; и от всего  вашего общества тоже никогда не слыхал. У вас, напротив, всь это как-то прячут,  всь бы пониже к земле, чтоб все росты, все носы выходили непременно по каким-то  меркам, по каким-то правилам – точно это возможно! Точно это не в тысячу раз  невозможнее, чем то, об чем мы говорим и что думаем. А еще называют нас  утопистами! Послушал бы ты, как они мне вчера говорили…    

– Но  что же, об чем вы говорите и думаете? Расскажи, Алеша, я до сих пор как-то не  понимаю, – сказала Наташа.    

– Вообще  обо всем, что ведет к прогрессу, к гуманности, к любви; все это говорится по поводу  современных вопросов. Мы говорим о гласности, о начинающихся реформах, о любви  к человечеству, о современных деятелях; мы их разбираем, читаем. Но, главное,  мы дали друг другу слово быть совершенно между собой откровенными и прямо  говорить друг другу все о самих себе, не стесняясь. Только откровенность,  только прямота могут достигнуть цели. Об этом особенно старается Безмыгин. Я  рассказал об этом Кате, и она совершенно сочувствует Безмыгину. И потому мы  все, под руководством Безмыгина, дали себе слово действовать честно и прямо всю  жизнь, и что бы ни говорили о нас, как бы ни судили о нас, – не смущаться  ничем, не стыдиться нашей восторженности, наших увлечений, наших ошибок и идти  напрямки. Коли ты хочешь, чтоб тебя уважали, во-первых и главное, уважай сам  себя; только этим, только самоуважением ты заставишь и других уважать себя. Это  говорит Безмыгин, и Катя совершенно с ним согласна. Вообще мы теперь  уговариваемся в наших убеждениях и положили заниматься изучением самих себя  порознь, а все вместе толковать друг другу друг друга…    

– Что  за галиматья! – вскричал князь с беспокойством, – и кто этот  Безмыгин? Нет, это так оставить нельзя…    

– Чего  нельзя оставить? – подхватил Алеша, – слушай, отец, почему я говорю  все это теперь, при тебе? Потому что хочу и надеюсь ввести и тебя в наш круг. Я  дал уже там и за тебя слово. Ты смеешься, ну, я так и знал, что ты будешь  смеяться! Но выслушай! Ты добр, благороден; ты поймешь. Ведь ты не знаешь, ты  не видал никогда этих людей, не слыхал их самих. Положим, что ты обо всем этом  слышал, все изучил, ты ужасно учен; но самих-то их ты не видал, у них не был, а  потому как же ты можешь судить о них верно! Ты только воображаешь, что знаешь.  Нет, ты побудь у них, послушай их и тогда, – и тогда я даю слово за тебя,  что ты будешь наш! А главное, я хочу употребить все средства, чтоб спасти тебя  от гибели в твоем обществе, к которому ты так прилепился, и от твоих убеждений.    

Князь  молча и с ядовитейшей насмешкой выслушал эту выходку; злость была в лице его.  Наташа следила за ним с нескрываемым отвращением. Он видел это, но показывал,  что не замечает. Но как только Алеша кончил, князь вдруг разразился смехом. Он  даже упал на спинку стула, как будто был не в силах сдержать себя. Но смех этот  был решительно выделанный. Слишком заметно было, что он смеялся единственно для  того, чтоб как можно сильнее обидеть и унизить своего сына. Алеша действительно  огорчился; все лицо его изобразило чрезвычайную грусть. Но он терпеливо  переждал, когда кончится веселость отца.    

– Отец, –  начал он грустно, – для чего же ты смеешься надо мной? Я шел к тебе прямо  и откровенно. Если, по твоему мнению, я говорю глупости, вразуми меня, а не  смейся надо мною. Да и над чем смеяться? Над тем, что для меня теперь свято,  благородно? Ну, пусть я заблуждаюсь, пусть это все неверно, ошибочно, пусть я  дурачок, как ты несколько раз называл меня; но если я и заблуждаюсь, то  искренно, честно; я не потерял своего благородства. Я восторгаюсь высокими идеями.  Пусть они ошибочны, но основание их свято. Я ведь сказал тебе, что ты и все  ваши ничего еще не сказали мне такого же, что направило бы меня, увлекло бы за  собой. Опровергни их, скажи мне что-нибудь лучше ихнего, и я пойду за тобой, но  не смейся надо мной, потому что это очень огорчает меня.    

Алеша  произнес это чрезвычайно благородно и с каким-то строгим достоинством. Наташа с  сочувствием следила за ним. Князь даже с удивлением выслушал сына и тотчас же  переменил свой тон.    

– Я  вовсе не хотел оскорбить тебя, друг мой, – отвечал он, – напротив, я  о тебе сожалею. Ты приготовляешься к такому шагу в жизни, при котором пора бы  уже перестать быть таким легкомысленным мальчиком. Вот моя мысль. Я смеялся  невольно и совсем не хотел оскорблять тебя.    

– Почему  же так показалось мне? – продолжал Алеша с горьким чувством. – Почему  уже давно мне кажется, что ты смотришь на меня враждебно, с холодной насмешкой,  а не как отец на сына? Почему мне кажется, что если б я был на твоем месте, я б  не осмеял так оскорбительно своего сына, как ты теперь меня. Послушай:  объяснимся откровенно, сейчас, навсегда, так, чтоб уж не оставалось больше  никаких недоумений. И… я хочу говорить всю правду: когда я вошел сюда, мне  показалось, что и здесь произошло какое-то недоумение; не так как-то ожидал я  вас встретить здесь вместе. Так или нет? Если так, то не лучше ли каждому  высказать свои чувства? Сколько зла можно устранить откровенностью!    

– Говори,  говори, Алеша! – сказал князь. – То, что ты предлагаешь нам, очень  умно. Может быть, с этого и надо было начать, – прибавил он, взглянув на  Наташу.    

– Не  рассердись же за полную мою откровенность, – начал Алеша, – ты сам ее  хочешь, сам вызываешь. Слушай. Ты согласился на мой брак с Наташей; ты дал нам  это счастье и для этого победил себя самого. Ты был великодушен, и мы все  оценили твой благородный поступок. Но почему же теперь ты с какой-то радостью  беспрерывно намекаешь мне, что я еще смешной мальчик и вовсе не гожусь быть  мужем; мало того, ты как будто хочешь осмеять, унизить, даже как будто очернить  меня в глазах Наташи. Ты очень рад всегда, когда можешь хоть чем-нибудь меня  выказать с смешной стороны; это я заметил не теперь, а уже давно. Как будто ты  именно стараешься для чего-то доказать нам, что брак наш смешон, нелеп и что мы  не пара. Право, как будто ты сам не веришь в то, что для нас предназначаешь;  как будто смотришь на все это как на шутку, на забавную выдумку, на какой-то  смешной водевиль… Я ведь не из сегодняшних только слов твоих это вывожу. Я в  тот же вечер, во вторник же, как воротился к тебе отсюда, слышал от тебя  несколько странных выражений, изумивших, даже огорчивших меня. И в среду,  уезжая, ты тоже сделал несколько каких-то намеков на наше теперешнее положение,  сказал и о ней – не оскорбительно, напротив, но как-то не так, как бы я хотел  слышать от тебя, как-то слишком легко, как-то без любви, без такого уважения к  ней… Это трудно рассказать, но тон ясен; сердце слышит. Скажи же мне, что я  ошибаюсь. Разуверь меня, ободри меня и… и ее, потому что ты и ее огорчил. Я это  угадал с первого же взгляда, как вошел сюда…    

Алеша  высказал это с жаром и с твердостью. Наташа с какою-то торжественностью его  слушала и вся в волнении, с пылающим лицом, раза два проговорила про себя в  продолжение его речи: «Да, да, это так!» Князь смутился.    

– Друг  мой, – отвечал он, – я, конечно, не могу припомнить всего, что  говорил тебе; но очень странно, если ты принял мои слова в такую сторону. Готов  разуверить тебя всем, чем только могу. Если я теперь смеялся, то и это понятно.  Скажу тебе, что моим смехом я даже хотел прикрыть мое горькое чувство. Когда  соображу теперь, что ты скоро собираешься быть мужем, то это мне теперь кажется  совершенно несбыточным, нелепым, извини меня, даже смешным. Ты меня укоряешь за  этот смех, а я говорю, что все это через тебя. Винюсь и я: может быть, я сам  мало следил за тобой в последнее время и потому только теперь, в этот вечер,  узнал, на что ты можешь быть способен. Теперь уже я трепещу, когда подумаю о  твоей будущности с Натальей Николаевной: я поторопился; я вижу, что вы очень несходны  между собою. Всякая любовь проходит, а несходство навсегда остается. Я уж и не  говорю о твоей судьбе, но подумай, если только в тебе честные намерения, вместе  с собой ты губишь и Наталью Николаевну, решительно губишь! Вот ты говорил  теперь целый час о любви к человечеству, о благородстве убеждений, о  благородных людях, с которыми познакомился; а спроси Ивана Петровича, что  говорил я ему давеча, когда мы поднялись в четвертый этаж, по здешней  отвратительной лестнице, и оставались здесь у дверей, благодаря бога за  спасение наших жизней и ног? Знаешь ли, какая мысль мне невольно тотчас же  пришла в голову? Я удивился, как мог ты, при такой любви к Наталье Николаевне,  терпеть, чтоб она жила в такой квартире? Как ты не догадался, что если не  имеешь средств, если не имеешь способностей исполнять свои обязанности, то не  имеешь права и быть мужем, не имеешь права брать на себя никаких обязательств.  Одной любви мало; любовь оказывается делами; а ты как рассуждаешь: «Хоть и  страдай со мной, но живи со мной», – ведь это не гуманно, это не  благородно! Говорить о всеобщей любви, восторгаться общечеловеческими вопросами  и в то же время делать преступления против любви и не замечать их, –  непонятно! Не перебивайте меня, Наталья Николаевна, дайте мне кончить; мне  слишком горько, и я должен высказаться. Ты говорил, Алеша, что в эти дни  увлекался всем, что благородно, прекрасно, честно, и укорял меня, что в нашем  обществе нет таких увлечений, а только одно сухое благоразумие. Посмотри же:  увлекаться высоким и прекрасным и после того, что было здесь во вторник, четыре  дня пренебрегать тою, которая, кажется бы, должна быть для тебя дороже всего на  свете! Ты даже признался о твоем споре с Катериной Федоровной, что Наталья  Николаевна так любит тебя, так великодушна, что простит тебе твой проступок. Но  какое право ты имеешь рассчитывать на такое прощение и предлагать об этом пари?  И неужели ты ни разу не подумал, сколько горьких мыслей, сколько сомнений,  подозрений послал ты в эти дни Наталье Николаевне? Неужели, потому что ты там  увлекся какими-то новыми идеями, ты имел право пренебречь самою первейшею своею  обязанностью? Простите меня, Наталья Николаевна, что я изменил моему слову. Но  теперешнее дело серьезнее этого слова: вы сами поймете это… Знаешь ли ты,  Алеша, что я застал Наталью Николаевну среди таких страданий, что понятно, в  какой ад ты обратил для нее эти четыре дня, которые, напротив, должны бы быть  лучшими днями ее жизни. Такие поступки, с одной стороны, и – слова, слова и  слова – с другой… неужели я не прав! И ты можешь после этого обвинять меня,  когда сам кругом виноват?    

Князь  кончил. Он даже увлекся своим красноречием и не мог скрыть от нас своего торжества.  Когда Алеша услышал о страданиях Наташи, то с болезненной тоской взглянул на  нее, но Наташа уже решилась.    

– Полно,  Алеша, не тоскуй, – сказала она, – другие виноватее тебя. Садись и  выслушай, что я скажу сейчас твоему отцу. Пора кончить!    

– Объяснитесь,  Наталья Николаевна, – подхватил князь, – убедительно прошу вас! Я уже  два часа слышу об этом загадки. Это становится невыносимо, и, признаюсь, не  такой ожидал я здесь встречи.    

– Может  быть; потому что думали очаровать нас словами, так что мы и не заметим ваших  тайных намерений. Что вам объяснять! Вы сами все знаете и все понимаете. Алеша  прав. Самое первое желание ваше – разлучить нас. Вы заранее почти наизусть  знали все, что здесь случится, после того вечера, во вторник, и рассчитали все  как по пальцам. Я уже сказала вам, что вы смотрите и на меня и на сватовство,  вами затеянное, не серьезно. Вы шутите с нами; вы играете и имеете вам  известную цель. Игра ваша верная. Алеша был прав, когда укорял вас, что вы смотрите  на все это как на водевиль. Вы бы, напротив, должны были радоваться, а не  упрекать Алешу, потому что он, не зная ничего, исполнил все, что вы от него ожидали;  может быть, даже и больше.    

Я  остолбенел от изумления. Я и ожидал, что в этот вечер случится какая-нибудь  катастрофа. Но слишком резкая откровенность Наташи и нескрываемый презрительный  тон ее слов изумили меня до последней крайности. Стало быть, она действительно  что-то знала, думал я, и безотлагательно решилась на разрыв. Может быть, даже с  нетерпением ждала князя, чтобы разом все прямо в глаза ему высказать. Князь  слегка побледнел. Лицо Алеши изображало наивный страх и томительное ожидание.    

– Вспомните,  в чем вы меня сейчас обвинили! – вскричал князь, – и хоть немножко  обдумайте ваши слова… я ничего не понимаю.    

– А!  Так вы не хотите понять с двух слов, – сказала Наташа, – даже он,  даже вот Алеша вас понял так же, как и я, а мы с ним не сговаривались, даже не  видались! И ему тоже показалось, что вы играете с нами недостойную,  оскорбительную игру, а он любит вас и верит в вас, как в божество. Вы не  считали за нужное быть с ним поосторожнее, похитрее; рассчитывали, что он не  догадается. Но у него чуткое, нежное, впечатлительное сердце, и ваши слова, ваш  тон, как он говорит, у него остались на сердце…    

– Ничего,  ничего не понимаю! – повторил князь, с видом величайшего изумления обращаясь  ко мне, точно брал меня в свидетели. Он был раздражен и разгорячился. – Вы  мнительны, вы в тревоге, – продолжал он, обращаясь к ней,    

– просто-запросто  вы ревнуете к Катерине Федоровне и потому готовы обвинить весь свет и меня  первого, и… и позвольте уж все сказать: странное мнение можно получить о вашем  характере… Я не привык к таким сценам; я бы минуты не остался здесь после  этого, если б не интересы моего сына… Я все еще жду, не благоволите ли вы  объясниться?    

– Так  вы все-таки упрямитесь и не хотите понять с двух слов, несмотря на то что все  это наизусть знаете? Вы непременно хотите, чтоб я вам все прямо высказала?    

– Я  только этого и добиваюсь.    

– Хорошо  же, слушайте же, – вскричала Наташа, сверкая глазами от гнева,    

– я  выскажу все, все!    

 Глава III    

     

Она  встала и начала говорить стоя, не замечая того от волнения. Князь слушал,  слушал и тоже встал с места. Вся сцена становилась слишком торжественною.    

– Припомните  сами свои слова во вторник, – начала Наташа. – Вы сказали: мне нужны  деньги, торные дороги, значение в свете, – помните?    

– Помню.    

– Ну,  так для того-то, чтобы добыть эти деньги, чтобы добиться всех этих успехов,  которые у вас ускользали из рук, вы и приезжали сюда во вторник и выдумали это  сватовство, считая, что эта шутка вам поможет поймать то, что от вас  ускользало.    

– Наташа, –  вскричал я, – подумай, что ты говоришь!    

– Шутка!  Расчет! – повторял князь с видом крайне оскорбленного достоинства.    

Алеша  сидел убитый горем и смотрел, почти ничего не понимая.    

– Да,  да, не останавливайте меня, я поклялась все высказать, – продолжала  раздраженная Наташа. – Вы помните сами: Алеша не слушался вас. Целые  полгода вы трудились над ним, чтоб отвлечь его от меня. Он не поддавался вам. И  вдруг у вас настала минута, когда время уже не терпело. Упустить его, и  невеста, деньги, главное – деньги, целых три миллиона приданого, ускользнут у  вас из-под пальцев. Оставалось одно: чтоб Алеша полюбил ту, которую вы назначили  ему в невесты; вы думали: если полюбит, то, может быть, и отстанет от меня…    

– Наташа,  Наташа! – с тоскою вскричал Алеша. – Что ты говоришь!    

– Вы  так и сделали, – продолжала она, не останавливаясь на крик Алеши,    

– но  – и тут опять та же, прежняя история! Все бы могло уладиться, да я-то опять  мешаю! Одно только могло вам подать надежду: вы, как опытный и хитрый человек,  может быть, уж и тогда заметили, что Алеша иногда как будто тяготится своей  прежней привязанностью. Вы не могли не заметить, что он начинает мною  пренебрегать, скучать, по пяти дней ко мне не ездит. Авось наскучит совсем и  бросит, как вдруг, во вторник, решительный поступок Алеши поразил вас совершенно.  Что вам делать!..    

– Позвольте, –  вскричал князь, – напротив, этот факт…    

– Я  говорю, – настойчиво перебила Наташа, – вы спросили себя в тот вечер:  «Что теперь делать?» – и решили: позволить ему жениться на мне, не в самом  деле, а только так, на словах, чтоб только его успокоить. Срок свадьбы, думали  вы, можно отдалять сколько угодно; а между тем новая любовь началась; вы это  заметили. И вот на этом-то начале новой любви вы все и основали.    

– Романы,  романы, – произнес князь вполголоса, как будто про себя, – уединение,  мечтательность и чтение романов!    

– Да,  на этой-то новой любви вы все и основали, – повторила Наташа, не слыхав и  не обратив внимания на слова князя, вся в лихорадочном жару и все более и более  увлекаясь, – и какие шансы для этой новой любви! Ведь она началась еще  тогда, когда он еще не узнал всех совершенств этой девушки! В ту самую минуту,  когда он, в тот вечер, открывается этой девушке, что не может ее любить, потому  что долг и другая любовь запрещают ему, – эта девушка вдруг выказывает  пред ним столько благородства, столько сочувствия к нему и к своей сопернице,  столько сердечного прощения, что он хоть и верил в ее красоту, но и не думал до  этого мгновения, чтоб она была так прекрасна! Он и ко мне тогда приехал, –  только и говорил, что о ней; она слишком поразила его. Да, он назавтра же  непременно должен был почувствовать неотразимую потребность увидеть опять это  прекрасное существо, хоть из одной только благодарности. Да и почему ж к ней не  ехать? Ведь та, прежняя, уже не страдает, судьба ее решена, ведь той целый век  отдается, а тут одна какая-нибудь минутка… И что за неблагодарная была бы  Наташа, если б она ревновала даже к этой минуте? И вот незаметно отнимается у  этой Наташи, вместо минуты, день, другой, третий. А между тем в это время  девушка выказывается перед ним в совершенно неожиданном, новом виде; она такая  благородная, энтузиастка и в то же время такой наивный ребенок, и в этом так  сходна с ним характером. Они клянутся друг другу в дружбе, в братстве, хотят не  разлучаться всю жизнь. «В какие-нибудь пять-шесть часов разговора» вся душа его  открывается для новых ощущений, и сердце его отдается все… Придет наконец  время, думаете вы, он сравнит свою прежнюю любовь с своими новыми, свежими  ощущениями: там все знакомое, всегдашнее; там так серьезны, требовательны; там  его ревнуют, бранят; там слезы… А если и начинают с ним шалить, играть, то как  будто не с ровней, а с ребенком… а главное: все такое прежнее, известное…    

Слезы и  горькая спазма душили ее, но Наташа скрепилась еще на минуту.    

– Что  ж дальше? А дальше время; ведь не сейчас же назначена свадьба с Наташей;  времени много, и все изменится… А тут ваши слова, намеки, толкования,  красноречие… Можно даже и поклеветать на эту досадную Наташу; можно выставить  ее в таком невыгодном свете и… как это все разрешится – неизвестно, но победа  ваша! Алеша! Не вини меня, друг мой! Не говори, что я не понимаю твоей любви и  мало ценю ее. Я ведь знаю, что ты и теперь любишь меня и что в эту минуту,  может быть, и не понимаешь моих жалоб. Я знаю, что я очень-очень худо сделала,  что теперь это все высказала. Но что же мне делать, если я это все понимаю и  все больше и больше люблю тебя… совсем… без памяти!    

Она  закрыла лицо руками, упала в кресла и зарыдала как ребенок. Алеша с криком  бросился к ней. Он никогда не мог видеть без слез ее слезы.    

Ее  рыдания, кажется, очень помогли князю: все увлечения Наташи в продолжение этого  длинного объяснения, все резкости ее выходок против него, которыми уж из одного  приличия надо было обидеться, все это теперь, очевидно, можно было свести на  безумный порыв ревности, на оскорбленную любовь, даже на болезнь. Даже  следовало выказать сочувствие…    

– Успокойтесь,  утешьтесь, Наталья Николаевна, – утешал князь, – все это исступление,  мечты, уединение… Вы так были раздражены его легкомысленным поведением… Но ведь  это только одно легкомыслие с его стороны. Самый главный факт, про который вы  особенно упоминали, происшествие во вторник, скорей бы должно доказать вам всю  безграничность его привязанности к вам, а вы, напротив, подумали…    

– О,  не говорите мне, не мучайте меня хоть теперь! – прервала Наташа, горько  плача, – мне все уже сказало сердце, и давно сказало! Неужели вы думаете,  что я не понимаю, что прежняя любовь его вся прошла… Здесь, в этой комнате,  одна… когда он оставлял, забывал меня… я все это пережила… все передумала… Что  ж мне и делать было! Я тебя не виню, Алеша… Что вы меня обманываете? Неужели ж  вы думаете, что я не пробовала сама себя обманывать!.. О, сколько раз, сколько  раз! Разве я не вслушивалась в каждый звук его голоса? Разве я не научилась читать  по его лицу, по его глазам?.. Все, все погибло, все схоронено… О, я несчастная!    

Алеша  плакал перед ней на коленях.    

– Да,  да, это я виноват! Все от меня!.. – повторял он среди рыданий.    

– Нет,  не вини себя, Алеша… тут есть другие… враги наши. Это они… они!    

– Но  позвольте же наконец, – начал князь с некоторым нетерпением, – на  каком основании приписываете вы мне все эти… преступления? Ведь это одни только  ваши догадки, ничем не доказанные…    

– Доказательств! –  вскричала Наташа, быстро приподымаясь с кресел, – вам доказательств,  коварный вы человек! Вы не могли, не могли действовать иначе, когда приходили  сюда с вашим предложением! Вам надо было успокоить вашего сына, усыпить его  угрызения, чтоб он свободнее и спокойнее отдался весь Кате; без этого он все бы  вспоминал обо мне, не поддавался бы вам, а вам наскучило дожидаться. Что, разве  это неправда?    

– Признаюсь, –  отвечал князь с саркастической улыбкой, – если б я хотел вас обмануть, я  бы действительно так рассчитал; вы очень… остроумны, но ведь это надобно  доказать и тогда уже оскорблять людей такими упреками…    

– Доказать!  А ваше все прежнее поведение, когда вы отбивали его от меня? Тот, который  научает сына пренебрегать и играть такими обязанностями из-за светских выгод,  из-за денег, – развращает его! Что вы говорили давеча о лестнице и о  дурной квартире? Не вы ли отняли у него жалованье, которое прежде давали ему,  чтоб принудить нас разойтись через нужду и голод? Через вас и эта квартира, и  эта лестница, а вы же его теперь попрекаете, двуличный вы человек! И откуда у  вас вдруг явился тогда, в тот вечер, такой жар, такие новые, вам не  свойственные убеждения? И для чего я вам так понадобилась? Я ходила здесь эти  четыре дня; я все обдумала, все взвесила, каждое слово ваше, выражение вашего  лица и убедилась, что все это было напускное, шутка, комедия, оскорбительная,  низкая и недостойная… Я ведь знаю вас, давно знаю! Каждый раз, когда Алеша  приезжал от вас, я по лицу его угадывала все, что вы ему говорили, внушали; все  влияния ваши на него изучила! Нет, вам не обмануть меня! Может быть, у вас есть  и еще какие-нибудь расчеты, может быть, я и не самое главное теперь высказала;  но все равно! Вы меня обманывали – это главное! Это вам и надо было сказать  прямо в лицо!..    

– Только-то?  Это все доказательства? Но подумайте, исступленная вы женщина: этой выходкой  (как вы называете мое предложение во вторник) я слишком себя связывал. Это было  бы слишком легкомысленно для меня.    

– Чем,  чем вы себя связывали? Что значит в ваших глазах обмануть меня? Да и что такое  обида какой-то девушке! Ведь она несчастная беглянка, отверженная отцом,  беззащитная, замаравшая себя, безнравственная! Стоит ли с ней церемониться,  коли эта шутка может принесть хоть какую-нибудь, хоть самую маленькую выгоду!    

– В  какое же положение вы сами ставите себя, Наталья Николаевна, подумайте! Вы непременно  настаиваете, что с моей стороны было вам оскорбление. Но ведь это оскорбление  так важно, так унизительно, что я не понимаю, как можно даже предположить его,  тем более настаивать на нем. Нужно быть уж слишком ко всему приученной, чтоб  так легко допускать это, извините меня. Я вправе упрекать вас, потому что вы  вооружаете против меня сына: если он не восстал теперь на меня за вас, то  сердце его против меня…    

– Нет,  отец, нет, – вскричал Алеша, – если я не восстал на тебя, то верю,  что ты не мог оскорбить, да и не могу я поверить, чтоб можно было так  оскорблять!    

– Слышите? –  вскричал князь.    

– Наташа,  во всем виноват я, не обвиняй его. Это грешно и ужасно!    

– Слышишь,  Ваня. Он уж против меня. – вскричала Наташа.    

– Довольно! –  сказал князь, – надо кончить эту тяжелую сцену. Этот слепой и яростный  порыв ревности вне всяких границ рисует ваш характер совершенно в новом для  меня виде. Я предупрежден. Мы поторопились, действительно поторопились. Вы даже  и не замечаете, как оскорбили меня; для вас это ничего. Поторопились…  поторопились… конечно, слово мое должно быть свято, но… я отец и желаю счастья  моему сыну…    

– Вы  отказываетесь от своего слова, – вскричала Наташа вне себя, – вы  обрадовались случаю! Но знайте, что я сама, еще два дня тому, здесь, одна,  решилась освободить его от его слова, а теперь подтверждаю при всех. Я  отказываюсь!    

– То  есть, может быть, вы хотите воскресить в нем все прежние беспокойства, чувство  долга, всю «тоску по своим обязанностям» (как вы сами давеча выразились), для  того чтоб этим снова привязать его к себе по-старому. Ведь это выходит по вашей  же теории; я потому так и говорю; но довольно; решит время. Я буду ждать минуты  более спокойной, чтоб объясниться с вами. Надеюсь, мы не прерываем отношений  наших окончательно. Надеюсь тоже, вы научитесь лучше ценить меня. Я еще сегодня  хотел было вам сообщить мой проект насчет ваших родных, из которого бы вы  увидали… но довольно! Иван Петрович! – прибавил он, подходя ко мне, –  теперь более чем когда-нибудь мне будет драгоценно познакомиться с вами ближе,  не говоря уже о давнишнем желании моем. Надеюсь, вы поймете меня. На днях я  буду у вас; вы позволите?    

Я  поклонился. Мне самому казалось, что теперь я уже не мог избежать его  знакомства. Он пожал мне руку, молча поклонился Наташе и вышел с видом  оскорбленного достоинства.    

 Глава IV    

     

Несколько  минут мы все не говорили ни слова. Наташа сидела задумавшись, грустная и  убитая. Вся ее энергия вдруг ее оставила. Она смотрела прямо перед собой,  ничего не видя, как бы забывшись и держа руку Алеши в своей руке. Тот тихо  доплакивал свое горе, изредка взглядывая на нее с боязливым любопытством.    

Наконец,  он робко начал утешать ее, умолял не сердиться, винил себя; видно было, что ему  очень хотелось оправдать отца и что это особенно у него лежало на сердце; он  несколько раз заговаривал об этом, но не смел ясно высказаться, боясь снова  возбудить гнев Наташи. Он клялся ей во всегдашней, неизменной любви и с жаром  оправдывался в своей привязанности к Кате; беспрерывно повторял, что он любит  Катю только как сестру, как милую, добрую сестру, которую не может оставить  совсем, что это было бы даже грубо и жестоко с его стороны, и все уверял, что  если Наташа узнает Катю, то они обе тотчас же подружатся, так что никогда не  разойдутся, и тогда уже никаких не будет недоразумений. Эта мысль ему особенно  нравилась. Бедняжка не лгал нисколько.    

Он не  понимал опасений Наташи, да и вообще не понял хорошо, что она давеча говорила  его отцу. Понял только, что они поссорились, и это-то особенно лежало камнем на  его сердце.    

– Ты  меня винишь за отца? – спросила Наташа.    

– Могу  ль я винить, – отвечал он с горьким чувством, – когда сам всему  причиной и во всем виноват? Это я довел тебя до такого гнева, а ты в гневе и  его обвинила, потому что хотела меня оправдать; ты меня всегда оправдываешь, а  я не стою того. Надо было сыскать виноватого, вот ты и подумала, что он. А он,  право, право, не виноват! – воскликнул Алеша, одушевляясь. – И с тем  ли он приезжал сюда! Того ли ожидал!    

Но,  видя, что Наташа смотрит на него с тоской и упреком, тотчас оробел.    

– Ну  не буду, не буду, прости меня, – сказал он. – Я всему причиною!    

– Да,  Алеша, – продолжала она с тяжким чувством. – Теперь он прошел между  нами и нарушил весь наш мир, на всю жизнь. Ты всегда в меня верил больше, чем  во всех; теперь же он влил в твое сердце подозрение против меня, недоверие, ты  винишь меня, он взял у меня половину твоего сердца. Черная кошка пробежала  между нами.    

– Не  говори так, Наташа. Зачем ты говоришь: «черная кошка»? – Он огорчился выражением.    

– Он  фальшивою добротою, ложным великодушием привлек тебя к себе, – продолжала  Наташа, – и теперь все больше и больше будет восстановлять тебя против  меня.    

– Клянусь  тебе, что нет! – вскричал Алеша еще с большим жаром. – Он был  раздражен, когда сказал, что «поторопились», – ты увидишь сама, завтра же,  на днях, он спохватится, и если он до того рассердился, что в самом деле не  захочет нашего брака, то я, клянусь тебе, его не послушаюсь. У меня, может  быть, достанет на это силы… И знаешь, кто нам поможет, – вскричал он вдруг  с восторгом от своей идеи, – Катя нам поможет! И ты увидишь, ты увидишь,  что за прекрасное это созданье! Ты увидишь, хочет ли она быть твоей соперницей  и разлучить нас! И как ты несправедлива была давеча, когда говорила, что я из  таких, которые могут разлюбить на другой день после свадьбы! Как это мне горько  было слышать! Нет, я не такой, и если я часто ездил к Кате…    

– Полно,  Алеша, будь у ней, когда хочешь. Я не про то давеча говорила. Ты не понял  всего. Будь счастлив с кем хочешь. Не могу же я требовать у твоего сердца  больше, чем оно может мне дать…    

Вошла  Мавра.    

– Что  ж, подавать чай, что ли? Шутка ли, два часа самовар кипит; одиннадцать часов.    

Она  спросила грубо и сердито; видно было, что она очень не в духе и сердилась на  Наташу. Дело в том, что она все эти дни, со вторника, была в таком восторге,  что ее барышня (которую она очень любила) выходит замуж, что уже успела  разгласить это по всему дому, в околодке, в лавочке, дворнику. Она хвалилась и  с торжеством рассказывала, что князь, важный человек, генерал и ужасно богатый,  сам приезжал просить согласия ее барышни, и она, Мавра, собственными ушами это  слышала, и вдруг, теперь, все пошло прахом. Князь уехал рассерженный, и чаю не  подавали и, уж разумеется, всему виновата барышня. Мавра слышала, как она  говорила с ним непочтительно.    

– Что  ж… подай, – отвечала Наташа.    

– Ну,  а закуску-то подавать, что ли?    

– Ну,  и закуску, – Наташа смешалась.    

– Готовили,  готовили! – продолжала Мавра, со вчерашнего дня без ног. За вином на  Невский бегала, а тут… – И она вышла, сердито хлопнув дверью.    

Наташа  покраснела и как-то странно взглянула на меня. Между тем подали чай, тут же и  закуску; была дичь, какая-то рыба, две бутылки превосходного вина от Елисеева.  «К чему ж это все наготовили?» – подумал я.    

– Это  я, видишь, Ваня, вот какая, – сказала Наташа, подходя к столу и конфузясь  даже передо мной. – Ведь предчувствовала, что все это сегодня так выйдет,  как вышло, а все-таки думала, что авось, может быть, и не так кончится. Алеша  приедет, начнет мириться, мы помиримся; все мои подозрения окажутся  несправедливыми, меня разуверят, и… на всякий случай и приготовила закуску. Что  ж, думала, мы заговоримся, засидимся…    

Бедная  Наташа! Она так покраснела, говоря это. Алеша пришел в восторг.    

– Вот  видишь, Наташа! – вскричал он. – Сама ты себе не верила; два часа  тому назад еще не верила своим подозрениям! Нет, это надо все поправить; я  виноват, я всему причиной, я все и поправлю. Наташа, позволь мне сейчас же к  отцу! Мне надо его видеть; он обижен, он оскорблен; его надо утешить, я ему  выскажу все, все от себя, только от одного себя; ты тут не будешь замешана. И я  все улажу… Не сердись на меня, что я так хочу к нему и что тебя хочу оставить.  Совсем не то; мне жаль его; он оправдается перед тобой; увидишь… Завтра, чем  свет, я у тебя, и весь день у тебя, к Кате не поеду…    

Наташа  его не останавливала, даже сама посоветовала ехать. Она ужасно боялась, что  Алеша будет теперь нарочно, через силу, просиживать у нее целые дни и наскучит  ею. Она просила только, чтоб он от ее имени ничего не говорил, и старалась  повеселее улыбнуться ему на прощание. Он уже хотел было выйти, но вдруг подошел  к ней, взял ее за обе руки и сел подле нее. Он смотрел на нее с невыразимою  нежностью.    

– Наташа,  друг мой, ангел мой, не сердись на меня, и не будем никогда ссориться. И дай  мне слово, что будешь всегда во всем верить мне, а я тебе. Вот что, мой ангел,  я тебе расскажу теперь: были мы раз с тобой в ссоре, не помню за что; я был  виноват. Мы не говорили друг с другом. Мне не хотелось просить прощения  первому, а было мне ужасно грустно. Я ходил по городу, слонялся везде, заходил  к приятелям, а в сердце было так тяжело, так тяжело… И пришло мне тогда на ум:  что если б ты, например, от чего-нибудь заболела и умерла. И когда я вообразил  себе это, на меня вдруг нашло такое отчаяние, точно я в самом деле навеки  потерял тебя. Мысли все шли тяжелее, ужаснее. И вот мало-помалу я стал  воображать себе, что пришел будто я к тебе на могилу, упал на нее без памяти,  обнял ее и замер в тоске. Вообразил я себе, как бы я целовал эту могилу, звал  бы тебя из нее, хоть на одну минуту, и молил бы у бога чуда, чтоб ты хоть на  одно мгновение воскресла бы передо мною; представилось мне, как бы я бросился  обнимать тебя, прижал бы к себе, целовал и кажется, умер бы тут от блаженства,  что хоть одно мгновение мог еще раз, как прежде, обнять тебя. И когда я  воображал себе это, мне вдруг подумалось: вот я на одно мгновение буду просить  тебя у бога, а между тем была же ты со мною шесть месяцев и в эти шесть месяцев  сколько раз мы поссорились, сколько дней мы не говорили друг с другом! Целые  дни мы были в ссоре и пренебрегали нашим счастьем, а тут только на одну минуту  вызываю тебя из могилы и за эту минуту готов заплатить всею жизнью!.. Как  вообразил я это все, я не мог выдержать и бросился к тебе скорей, прибежал  сюда, а ты уж ждала меня, и, когда мы обнялись после ссоры, помню, я так крепко  прижал тебя к груди, как будто и в самом деле лишаюсь тебя. Наташа! не будем  никогда ссориться! Это так мне всегда тяжело! И можно ли, господи! подумать,  чтоб я мог оставить тебя!    

Наташа  плакала. Они крепко обнялись друг с другом, и Алеша еще раз поклялся ей, что  никогда ее не оставит. Затем он полетел к отцу. Он был в твердой уверенности,  что все уладит, все устроит.    

– Все  кончено! Все пропало! – сказала Наташа, судорожно сжав мою руку.    

– Он  меня любит и никогда не разлюбит; но он и Катю любит и через несколько времени  будет любить ее больше меня. А эта ехидна князь не будет дремать, и тогда…    

– Наташа!  Я сам верю, что князь поступает не чисто, но…    

– Ты  не веришь всему, что я ему высказала. Я заметила это по твоему лицу. Но погоди,  сам увидишь, права была я или нет? Я ведь еще только вообще говорила, а бог  знает, что у него еще в мыслях! Это ужасный человек! Я ходила эти четыре дня  здесь по комнате и догадалась обо всем. Ему именно надо было освободить,  облегчить сердце Алеши от его грусти, мешавшей ему жить, от обязанностей любви  ко мне. Он выдумал это сватовство и для того еще, чтоб втереться между нами  своим влиянием и очаровать Алешу благородством и великодушием. Это правда,  правда, Ваня! Алеша именно такого характера. Он бы успокоился на мой счет;  тревога бы у него прошла за меня. Он бы думал: что ведь теперь уж она жена моя,  навеки со мной, и невольно бы обратил больше внимания на Катю. Князь, видно,  изучил эту Катю и угадал, что она пара ему, что она может его сильней увлечь,  чем я. Ох, Ваня! На тебя вся моя надежда теперь: он для чего-то хочет с тобой  сойтись, знакомиться. Не отвергай этого и старайся, голубчик, ради бога поскорее  попасть к графине. Познакомься с этой Катей, разгляди ее лучше и скажи мне: что  она такое? Мне надо, чтоб там был твой взгляд. Никто так меня не понимает, как  ты, и ты поймешь, что мне надо. Разгляди еще, в какой степени они дружны, что  между ними, об чем они говорят; Катю, Катю, главное, рассмотри… Докажи мне еще  этот раз, милый, возлюбленный мой Ваня, докажи мне еще раз свою дружбу! На  тебя, только на тебя теперь и надежда моя!.............................    

Когда я  воротился домой, был уже первый час ночи. Нелли отворила мне с заспанным лицом.  Она улыбнулась и светло посмотрела на меня. Бедняжка очень досадовала на себя,  что заснула. Ей все хотелось меня дождаться. Она сказала, что меня кто-то  приходил спрашивать, сидел с ней и оставил на столе записку. Записка была от  Маслобоева. Он звал меня к себе завтра, в первом часу. Мне хотелось расспросить  Нелли, но я отложил до завтра, настаивая, чтоб она непременно шла спать;  бедняжка и без того устала, ожидая меня, и заснула только за полчаса до моего  прихода.    

 Глава V