1 2 3 4 5 6 7 8 
– И совсем зря вы так обо мне подумали. Я выпить и сам не дурак, до войны все «американки» в Мурманске спиною обтер. А сейчас я, коли время такое строгое, ни в одном глазу, ни мур-мур!
– Иди, иди, парень, – сказал ему Рябинин. – Я тебе и так верю…
* * *
Об этом на корабле мало кто знал, кроме матросов. И вот отбили полуночные склянки. Из числа отпущенных на берег не явился к сроку на борт корабля только один.
– Кто? – спросил Пеклеванный.
– Мордвинов, – неловко козырнул в ответ боцман Мацута.
Лейтенант прошел к себе в каюту, рассказал об этом замполиту, и Самаров в ответ махнул рукой:
– Вот шпана!.. Какой уж это раз с ним. До войны, бывало, даже последний пиджак с себя пропьет. Однажды я сам его, паршивца, за шкирку из ресторана выволок!..
– Может, у него в городе родные? – полюбопытствовал Артем.
– Да нет. Он из беспризорных. Его Прохор Николаевич перед войной из детдома взял… Ничего, вернется!
– На гауптвахту! – коротко заключил Пеклеванный. – Я не посмотрю, что он у меня лучший дальномерщик. Пусть только дыхнет водкой, как завтра же ему башку острижем, и пусть посидит под арестом.
– А вдруг – в море? – спросил Самаров.
– На время похода освободим… И впредь я буду наказывать за пьянство строго. Здесь не пивная, а патрульный корабль. Мы, слава богу, плаваем под военным флагом!
Олег Владимирович вдруг тихонько рассмеялся в ладошку.
– И ничего смешного, – внезапно обозлился Пеклеванный. – Я удивляюсь, как можете вы смеяться, если один из вашей паствы бродит где-то по улицам пьяным, когда ему давно пора быть на корабле… Машинка у нас есть?
– Есть.
– Кто из команды умеет стричь?
– Кажется, боцман Мацута.
– Вот и отлично. Завтра же острижем его, и пусть-ка суток пятнадцать поваляется на голых нарах, если не желает спать на своей корабельной койке…
Был уже первый час ночи, когда Самаров ни с того ни с сего вдруг решил затеять стирку грязных носков.
– Все равно, – сказал он, – когда-нибудь да надо… А стираю я их, подлых, большей частью в плохом настроении!
– И помогает?
– А как же! Вот так пар десять промусолишь под краном, и мысли сразу приобретают плавное диалектическое течение. Чувствуешь, что в жизни самое главное – порядок!
Пеклеванный скинул с себя китель, повесил его на распялку. Шелковая сорочка плотно облегала его широкую загорелую грудь. Он стянул ботинки, подвигал пальцами ног.
– И мне, что ли, попробовать? – сказал он. – Мордвинов, чтоб ему провалиться, мне тоже настроение испортил…
Артем включил вентилятор, и в каюту с тихим шелестом потек холодный, обжигающий сквозняк. Жамкая под рукомойником намыленные носки, Олег Владимирович с умыслом сказал:
– Вам настроение испортить нетрудно. Вы и прибыли-то сюда к нам уже не в духе. Не знаю почему, но это ведь именно так.
– Да, так, – хмуро согласился лейтенант. – Просто мне пришлость разочароваться в своих надеждах. Хотя в мои двадцать пять лет и смешно говорить такое, но – что поделаешь!..
– Миноносцы? – подсказал замполит с ухмылкой.
«А чего тебе объяснять?» – решил Артем и ответил почти грубо:
– Нет, вы ошиблись. Я желал бы служить на речных трамваях…
Тут в каюту вошел рассыльный и очень спокойно доложил, что опоздавший матрос на корабль явился. Пеклеванный накинул плащ и взял в руки фонарь.
– Где этот забулдыга?
– Какой?
– Мордвинов.
– В умывальнике правого борта.
– Чего он там?
– Умывается, наверное.
– Здорово пьян?
– Не разберешь. Весь в кровище. Дрался, видать…
В низком помещении умывальника, освещенного синим маскировочным светом, было холодно и смрадно от табачного дыма, не успевшего еще выветриться. Мордвинов стоял у крана и, сняв бескозырку, мочил под струей воды лохматую голову.
– Явился наконец?
– Как штык, – ответил Мордвинов, вытирая бескозыркой мокрое лицо – лицо избитое, все в синяках и ссадинах.
– Хорошо, хорошо! – сказал Пеклеванный.
– Бывал и лучше, – скромно ответил Мордвинов.
– Пьян?
– Как угодно.
– Дрался?
– А как же… Конечно, дрался.
– Что еще?
– А разве этого мало?
Пеклеванный вдруг понял, что матрос едва ли пьян и осторожно, но с маленькой издевочкой подшучивает над ним.
– Так я вас спрашиваю: почему вы опоздали на корабль?
– Извините. Не успел обзавестись часами.
Тут лейтенанта взорвало:
– Это и лучше, что не успели. Значит – не пропьете их! Кажется, вы имеете такую склонность – пропивать свои шмутки…
Даже в темноте было видно, как побледнело лицо матроса. Мордвинов вдруг шагнул вперед и, широко раскрыв рот, дыхнул прямо в лицо лейтенанту.
– На, дыши, – сказал он. – Ты такую самогонку не пил еще? Это – здешняя. Ее из табуреток гонят. И на клопах настаивают…
Артем от злости рванул матроса за плечо и, не рассчитав своей бычьей силы, отшвырнул его к железной переборке.
– Пятнадцать суток, – со свистом сказал он. – Со строгой изоляцией. Завтра же отправитесь под конвоем…
И только тут заметил, что из кармана Мордвинова выпал пистолет. Он цепко схватил его с палубы – это был хороший немецкий «вальтер».
– Откуда? – испуганно спросил Артем.
– Ладно. – Мордвинов медленно поднялся на ноги. – Об этом – потом… Осторожнее с пистолетом: одна пуля сидит в стволе. – Он вдруг как-то ослабел и ничком сунулся грудью на край раковины, его рука, вздрагивая, потянулась к вентилю крана, чтобы открыть воду. – Помогите мне, – попросил он лейтенанта Пеклеванного, – товарищ лейтенант, помогите мне…
– Рассыльный! – крикнул Артем, и вдвоем с рассыльным они отвели матроса в лазарет.
– Расскажи, что с тобой! – встревоженно спросила Китежева. – Кто это тебя так?
– Не знаю… Напали на меня. Бандиты какие-то… Я уже на корабль шел. Хорошо, что без мешка был. Говорят, что банда приехала в город – «Черная кошка»… Из власовцев эта банда. Их немцы сюда заслали. Для паники… А как я пистолет успел у них выбить, так даже и не помню…
Пеклеванный, испытывая страшное смущение и стыд, дружески потрепал матроса по плечу:
– Ты извини меня. Я не знал… Не будем ссориться!
– Вы меня тоже извините, товарищ лейтенант. Мне тоже не хотелось бы ссориться с вами. И мы не будем ссориться. Только я больше всего люблю, когда меня уважают…
Выходя из лазарета, Артем почти лицом к лицу столкнулся с Рябининым. Прохор Николаевич выслушал всю эту историю, велел освободить на завтра Мордвинова от всех корабельных работ и занятий, потом сказал:
– Одевайтесь, лейтенант. Кортик прицепить не забудьте. Нас с вами в штаб вызывают. И срочно притом. Наверное, дадут какое-нибудь дело…
* * *
Метель косо стегала в лицо колючим снегом. Со стороны залива налетали на берег крутые порывы ветра. За взлетами снежных зарядов пропадали и тонули во мраке тени бараков и ажурная мачта радиостанции. Обогнав офицеров, медленно прополз в низину гаванского ковша тяжелый вездеход, злобно рявкающий выхлопным перегаром, и узкими пучками фар ненадолго осветил разухабистую дорогу.
– Шторм будет, – сказал Пеклеванный. – А?
– Нет. – Рябинин принюхался к ветру. – Я так думаю, что поутру стишает погода. Ей силы не набрать…
Пеклеванный закрыл ладонями замерзающие уши и почти согнулся пополам, чтобы пересилить напор ветра.
– Баллов девять уже есть! – прокричал он. – Интересно бы знать, Прохор Николаевич, что для нас приготовили в штабе? Пора бы уж нам и заданьице какое-нибудь получить!
– Дадут. – Рябинин смачно высморкался в сугроб, зажимая пальцем то одну, то другую ноздрю. – Дадут, лейтенант, – убежденно повторил он. – Только бы вот по шее не дали за грехи наши тяжкие. Им-то со стороны, с берега-то, даже борта у нас кажутся не так ровно покрашенными.
В коридоре штаба, длинном и унылом, как дорожная верста, топился ряд печей, выстроенных вдоль стен. Жаркие березовые поленья стреляли веселыми искрами. Часовой услужливо протянул офицерам голик, чтобы они обмели обувь от снега. В комнате дежурного спала на диване пожилая уборщица, накрытая матросской шинелью, а сам дежурный, плешивый мичман в громадных валенках, жаловался телефонистке:
– Я, дочка, всю жизнь толстых женщин любил. Три раза женатым был, и все три жены были тощими… Разве же это – не трагедия для мужчины?
Рябинин с серьезным видом протянул дежурному документы:
– Мы с «Аскольда»… А что касается твоей жизненной трагедии, мичман, то я тебе от души сочувствую: жена – не гусыня, ее в мешке к потолку не подвесишь и одними орехами кормить не будешь… Куда нам пройти тут?
Смущенный мичман проводил их до дверей кабинета контр-адмирала Сайманова.
Начальник ОВРА встретил аскольдовцев вопросом:
– Последнюю новость не слышали, товарищи? Гитлер отменил свой приказ о сдаче на слом всех крупных кораблей немецкого флота. Это и понятно: вместо Редера сейчас командует флотом гросс-адмирал Дениц, а он, хотя и заядлый подводник, но все же не такой дурак, чтобы убрать с нашего театра линкоры «Шарнгорст» и «Тирпитц»… Садитесь, товарищи, побеседуем!
Офицеры скинули шинели, сели возле стола, на котором – совсем по-домашнему – стояла электроплита и на ней сипло шумел закипающий чайник. Под колпаком настольной лампы грелась желтоглазая кошка. Игнат Тимофеевич погладил ее и похвалил:
– Примечательное животное. С тральщика Б-118, который затонул на прошлой неделе. Спасли ее матросы… Ну, ладно. Так вот, товарищи, и результат: сейчас, пока мы сидим с вами здесь, в океане заканчивается большое сражение. Английская эскадра во главе с линкором «Дюк оф Йорк» под флагом Фрейзера сейчас доколачивает немецкий линкор «Шарнгорст» под флагом контр-адмирала Бея. Немец принял уже пять торпед, но еще огрызается. С его палубы спускают за борт водолазов, и они тут же, невзирая на взрывы, на полном ходу заваривают подводные пробоины. Это уже что-то новое в практике морских сражений…
– А караван? – спросил Рябинин.
– «Шарнгорст» и шел как раз на перехват каравана, – пояснил контр-адмирал. – Но Фрейзер, пользуясь радиолокаторными установками, успел засечь его еще на дальней дистанции… Подробности узнаем потом. А как у вас с топливом?
– Вчера догрузили четвертый бункер.
– Свежий хлеб на корабле имеется?
– Да. На пекарню гарнизона пока не жалуемся.
– Ну, и чудесно. – Сайманов разложил перед собой карту и постучал по ней карандашом. – Смотрите сюда, товарищи… Вот в эту бухту, в которой расположен колхоз «Северная заря», надо отконвоировать землечерпалку…
– Землечерпалку? – переспросил Пеклеванный почти испуганно.
– Да. Обыкновенную землечерпалку. Кстати, она сейчас уже находится на переходе через Кильдинскую салму. Старайтесь прижимать ее ближе к берегу и, если позволит волнение на море, торопите ее со скоростью. Узла три-четыре, а то и все пять, она, я думаю, сможет выжать из своих механизмов.
– Три-четыре узла? – снова вмешался Пеклеванный. – Я, очевидно, правильно вас понял… Но неужели и мы будем осуждены топтаться около нее на такой кислятине?
Кошка вдруг жалобно мяукнула и, выгнув спину, прыгнула Пеклеванному на колени.
– Брысь, подлая! – сказала лейтенант, отряхивая брюки. – Не до тебя сейчас…
– Вам, – спокойно продолжал Игнат Тимофеевич, обращаясь большей частью к Рябинину, – вам придется идти на противолодочном зигзаге. Это утомительно и надоедливо, но ничего не поделаешь. Немцы сейчас стали применять новые торпеды типа «Цаункёниг», что в переводе значит «крапива». Выгоднее всего держаться на зигзаге № 48-Ц…
– Тэк-с, тэк-с, – задумчиво отозвался Прохор Николаевич и машинально полез в карман за трубкой. – Разрешите, товарищ контр-адмирал?
– Да. Можете курить.
– Вот я и думаю… – начал капитан «Аскольда» и, медленно окутываясь клубами табачного дыма, замолчал с какой-то особой сосредоточенностью.
– Ну, – подстегнул его Сайманов, – говорите же!
Вместо Рябинина сказал Пеклеванный:
– Меня интересует такой вопрос: не будет ли нарушен землечерпалкой режим походного ордера? Ведь тогда от нее…
– Бросьте вы об этом, молодой! – с явным неудовольствием оборвал его Сайманов. – Вы от чернорабочих хотите требовать такой же строгой походной организации, какой, наверное, и сами еще не обладаете. Капитан землечерпалки сидел вот у меня здесь, на этом же стуле, на котором сидите вы. Милый старик-работяга, который ни бельмеса не смыслит, как его будут конвоировать и кто будет конвоировать. Тревожится только об одном, чтобы его команде был выдан сухой паек. И команда у него состоит наполовину из женщин да парней-молокососов, у которых еще эскимо на губах не обсохло… Какой уж тут ордер! Здесь применимо только одно правило: не до жиру, быть бы живу…
– А какова обстановка на море? – спросил посуровевший Рябинин. – Чего нам следует больше всего опасаться?
– Вот это уже деловой разговор. Немцы, Прохор Николаевич, вчера еще держали на позиции тридцать четыре подводные лодки. Половина из них – новейшие лодки с электрическим ходом. Учтите – их подводная скорость узлов шестнадцать, а то и больше. Они снабжены трубами Шнорхеля. Эти шнорхели дают им возможность «дышать», не всплывая на поверхность. Авиация вам встретится едва ли. Зато остерегайтесь плавающих мин…
Чайник закипел, и контр-адмирал снял его с плитки. Пить чай офицеры отказались, и Сайманов особенно не настаивал.
– Что бы мне еще сказать вам, молодые? Пожалуй, надо только пожелать вам успеха. Отсюда, из этого кабинета, невозможно ведь предугадать всего. Может, сам черт с рогами вам встретится! И учить я вас не буду. А если бы и захотел учить, то уже поздно. Действуйте и учитесь, товарищи, сами. Учитесь в море… Это ваше первое боевое задание. Операция простая. Но и ответственная…
Пеклеванный улыбнулся одним лишь уголком рта. Сайманов заметил это:
– Улыбка-то у вас, лейтенант, прямо скажем, – ни к черту не годится! Будто вы похабный анекдот вспомнили!
Артем густо покраснел:
– Прошу прощения, товарищ контр-адмирал. Землечерпалка… Я улыбнулся, когда подумал… Честно говоря, я никогда не думал, что мне придется конвоировать по морю такой вонючий горшок…
– Я его еще не нюхал, – сердито продолжал Игнат Тимофеевич. – А вот случись так, что немцы пустят в этот «горшок» торпеду, и наш флот, целый флот, останется без землечерпалки. Жди, пока из Архангельска другая приползет. У немцев-то их четыре в Альтен-фиорде стоят, да занимать у них вы ведь, лейтенант, не пойдете!
– Все ясно, – сказал Рябинин и потянулся за своей шинелью. – Я боюсь только одного: как бы эта землечерпалка сама не развалилась! Ее и качнуть-то совсем малость нужно, как из нее, наверное, все гайки посыплются.
– Ничего. До конца войны доскрипит старушка. Ну, а после-то войны все к чертям собачьим менять будем. Всю технику! И ваш «Аскольд» разломаем тоже. На переплавку пустим. Одни дверные ручки оставим, благо они из меди…
Уже на улице, направляясь на корабль, Прохор Николаевич сказал Артему:
– Послушайте, лейтенант. Мне было несколько стыдно за ваш лепет в присутствии контр-адмирала… Когда однажды один юноша нежного строения назвал «горшком» мой «Аскольд», я очень хотел дать ему в зубы. До вас это дошло?
– Ну, видите ли… Я не хотел оскорбить, но… – Пеклеванный совсем растерялся. – Просто сорвалось как-то с языка. Честное слово, ведь это же смешно. Мы, патрульное судно, и вдруг эта землечерпалка! Стыдно сказать кому-нибудь. Засмеют ведь…
– Ох, и стыдливый же вы! – буркнул Прохор Николаевич. – Я не знаю, как это вы в бане моетесь?
Пеклеванный натянул перчатки, сухо щелкнул кнопками на запястьях.
– Товарищ старший лейтенант…
– Старший, – с ударением в голосе, будто соглашаясь с чем-то, подхватил Рябинин. – И вот как старший я хотел бы сказать вам, что вы-то еще не… старший! А коли нам честь оказывают, что не только кормят даром, а еще и боевую работу дают, так надо не иронизировать по поводу «горшков», а думать надо… Думать, если вы только умеете это делать! А может, и не умеете? Черт вас знает…
– Ну, что вы на меня накинулись? – обиженно проговорил Артем, которому совсем не хотелось ссориться с командиром. – Ведь я, по-моему, делаю все, что мне положено…
– Вот то-то и оно, – сказал Рябинин, – вы делаете только то, что положено. А сделать хоть раз то, что не положено делать, а все равно надо, этого вы не делаете. Впрочем, если говорить начистоту, то мне служить с вами нетрудно. Службу-то вы хорошо знаете!
– А если это так, – обрадованно подхватил Пеклеванный, – так за что же вы меня сейчас ругаете?
– Да я разве ругаю? Я ведь только разговариваю…
Так они и шли, разговаривая.
Командир и его помощник.

«На север – за смертью!..»

Фон Герделер всегда обожал опрятность, и сейчас он с удовольствием разгибал хрустящую от крахмала салфетку. Он любил также добротность в мелочах, и ему нравилось держать перед собой живописную карточку меню, на которой был изображен сытый и веселый тиролец в форме горного егеря.
– Можно расплачиваться и шведскими кронами?
– Здесь берут все, – ответил сосед, рыхлый армейский капитан, на мундире которого финских орденов было больше, чем немецких. – Можете расплачиваться даже монгольскими тугриками!
– А вы были и в Монголии? – вежливо спросил оберст.
– Еще чего не хватало, – прорычал в ответ капитан. – Благодарю покорно… Я прошел Польшу, Грецию, Украину, Норвегию, а вы мне теперь предлагаете Монголию! Тьфу!
Они познакомились. Капитана звали Штумпф, он был старый вояка и сейчас служил военным советником при финской армии. Оберсту было любопытно знать подробности о войне финнов с русскими, но капитан отвечал невразумительно:
– Ерунда все. Холод собачий, болота, комары и еще вот эта… няккилейпя. Впрочем, вы этого не понимаете. Вместо хлеба. Привыкаешь!.. Однажды меня стали пилить пополам. Я не знал, как согреться. А пчелиная колода большая. Стали пилить. Хорошо, что проснулся. А то бы так, с колодой вместе, и меня. Вжик-вжик!.. Ерунда все. И потом еще вот эти… Фьють-фьють-фьють. Всегда дают три выстрела. Называются они – кяки-кяки. Даже бабы сидят на деревьях. И как стреляют! Фьють-фьють-фьють – и в тебе три дырки. А водку варят из опилок… Тоже привыкаешь!..
Штумпф выдавливал из тюбиков икряную пасту и ел ее прямо с ложки. Пил, ел, курил – все одновременно. «Ну, и свинья же ты, парень!» – думал оберст о капитане, хотя этот грубый, неотесанный мужлан-офицер ему даже чем-то понравился, и было жалко, что он уходит из-за столика.
– Мне пора, – сказал Штумпф. – Через пять минут я вылетаю. На север – за смертью!..
Наружная стена ресторана представляла собою сплошное окно, и фон Герделер, сидя за столиком, лениво наблюдал, как с взлетной дорожки один за другим уходят в небо самолеты. К нему подошла кельнерша – молоденькая девушка-немка, шуршащая взбитыми, как сливки, кружевами наколок и передника.
– Что угодно господину… ммм-ммм, – она в нерешительности замялась, не зная, как назвать его, ибо он был одет в штатское.
– Зовите меня генералом, – с улыбкой разрешил фон Герделер. – Правда, я еще не генерал, но, поверьте, я им скоро буду.
– О! Я еще не видела таких молодых генералов…
Фон Герделер читал меню, держа его перед собой в откинутой на отлете руке, как бы любуясь своей дальнозоркостью.
– Суп, – сказал он. – Суп из тресковых язычков. Я уже соскучился по норвежской кухне. А гренки прошу выбрать самые поджаристые. На второе же – гарнели в белом соусе. И уж, конечно, икры. Только по русскому способу, то есть икры пробитой. Пожалуйста, фрейлейн…
Он пил легкое каберне и, ломая жесткие панцири морских креветок, лакомился нежным розовым мясом. На столе перед ним лежал очередной номер газеты «Вахт ам Норден» – газеты горноегерской армии. А в газете напечатана статья, которая называется «Так ли мы далеки от победы?». И под этой статьей – подпись: «Инструктор по национал-социалистскому воспитанию оберст X. фон Герделер».
– Пожалуйста, фрейлейн, еще порцию кофе-гляссе!..
Он побарабанил пальцами по столу. Что ж, он закинул крючок своей удочки далеко. На самую крупную рыбину из всех – на удачу в своей карьере. Эту статью не могут не заметить. Вчера ее уже передавали по Норвежскому радио.
– Я могу расплатиться, фрейлейн? Нет, я поберегу шведские кроны. Считайте с меня оккупационными марками… Благодарю вас, фрейлейн. Пожелайте мне удачи!
Фон Герделер поднялся со стула, ощущая в себе пружинистую легкость хорошо натренированного тела. Отдых на высокогорном курорте, который он себе позволил, пошел только на пользу. Страхи рассеялись, он окреп и внутренне подготовил себя к тяготам фронтовой жизни. Абсолютная трезвость, хорошая пища, шутливый флирт с молоденькой чемпионкой Швеции по настольному теннису – все это осталось далеко позади, и оберст сразу почувствовал всю важность совершаемого, когда очутился на этом аэродроме.
* * *
Большой черный «Юнкерс-52», на котором он должен лететь до Лаксельвена, еще не был выведен на старт. Наконец фельдфебель вспомогательной службы принес парашют, показал, как его пристегнуть, и сказал: «Через пять минут старт, герр инструктор!» Оказалось, что задержка произошла из-за командира эсэсовской дивизии «Ваффен-СС», известного генерала Рудольфа Беккера, который встречал свою жену, чтобы вместе с нею лететь дальше на север. «На север – за смертью!» – вспомнил фон Герделер слова, сказанные Штумпфом, и с любопытством посмотрел на хорошенькую, закутанную в меха блондинку. Штандартенфюрера сопровождал сильный воздушный конвой, без которого нельзя было отпустить в небо и «Юнкерс-52» – на его борту находилась большая партия ценного ментолового сахара для егерей.
«Итак, генерал и противопростудный сахар», – с иронией подумал оберст, когда самолеты поднялись в воздух, прикрываемые сверху тремя «мессершмиттами». Вместе с фон Герделером в тесном отсеке «юнкерса» находились еще двое: тщедушный лейтенант с острой лисьей мордочкой и худая, истощенная каким-то недугом медицинская сестра, которая сопровождала сахар. Фамилия лейтенанта была Вальдер; как выяснилось из разговора, он пошел служить в армию из провинциальной полиции; сейчас возвращается из хаттенского госпиталя, где залечивал ранение, полученное в перестрелке на Муста-Тунтури.
– Раненых много? – спросил оберст.
– Много, – виноватым голосом отозвался Вальдер.
– Обмороженных?
Лейтенант замялся. Вместо него ответила девушка.
– Тех, кто обморозился, судят! – вдруг резко сказала она. – Но все равно их много. Некоторые так и застывают за пулеметом. А финские солдаты совсем раздеты. В стране Суоми каждую осень проводится сбор теплых вещей, но эти вещи попадают к егерям Дитма.
Она говорила с каким-то неприятным акцентом, постоянно делая ударения на первом слоге, и фон Герделер спросил:
– Вы, кажется, финка?
– Да, – ответила она и нехотя, точно оправдывая себя в чем-то, добавила: – Я состою в женской патриотической организации «Лотта Свярд».
– Простите, – вежливо, но настороженно осведомился фон Герделер, – с кем имею честь?..
– Кайса Суттинен-Хууванха, – ответила женщина, запахивая на коленях шинель, и, помолчав, добавила с каким-то ожесточенным вызовом: – Баронесса Суттинен!
Оберст почти растерянно посмотрел на эту угловатую, пропахшую табаком и казармой женщину. «Однако…» – подумал он и сдержал улыбку.
Желая смягчить сказанное финкой, Вальдер сообщил:
– Вчера, когда я выписывался из госпиталя, в море ушел грузившийся в Хаттене транспорт «Девица Энни». Говорят, что все трюмы этого корабля забиты полушубками…
Самолет, завывая моторами, часто проваливался куда-то вниз. Истребители, летевшие рядом, казались неестественно плоскими и неподвижными на фоне просветленного сиянием неба. Борта отсека покрывались узорами инея, стекла окон постепенно обрастали льдом. Стрелок-радист, нисколько не смущаясь присутствием пассажиров, с бутылкой шведского коньяку прошел в кабину пилотов, и скоро оттуда три простуженных голоса затянули любимую песню Геринга:

Отмечен смертью, лечу по-птичьи
за человечьей живою дичью.
На черных крыльях – патриотов строчки,
взбухает бомба могучей почкой.
Под бомбой тучи чернее ночи,
лечу я в тучах, я – черный ловчий.
Несу вам смерть я не без причины —
охочусь ночью за мертвечиной.
Безлунной ночью я, черный ловчий,
отмечен смертью, лечу над ночью…
Скоро самолеты стали переваливать горный хребет, извилисто тянувшийся вдоль какой-то реки, и под крылом «Юнкерса-52» проплывала длинная цепь снеговых вершин. Штурман, разложив на коленях планшет с картой, предупреждал пилота о рискованных подъемах.
– Лангфьюрекель!.. – выкрикивал он названия гор. – Ростегайсс!.. Халккаварре!..
Вальдер сказал – как бы между прочим:
– Здесь мы проводили тренировки. Сейчас будет Биггелуобалль, в этом поселке мы переформировались и за десять дней до начала войны с русскими вышли к озеру Инари – к самой границе…
Скоро «юнкерс», взметая колесами снежную пыль, коснулся поля аэродрома и побежал по стартовой дорожке, назойливо преследуемый лучом прожектора. Когда инструктор выбрался из самолета, автомобили уже стояли наготове. Распахивая дверцу своего «оппель-генерала», командир «Ваффен-СС» задержался и спросил:
– А вам, инструктор, куда?
Фон Герделер назвал себя и поставил свои чемоданы на снег:
– Я направляюсь в ставку главнокомандующего Лапландской армией, ваше превосходительство. Прямо из Швеции…
– В нашей «Вахт ам Норден» какой-то Герделер написал толковую статью. Это случайно не вы?
– Это я, герр штандартенфюрер.
– Очень рад… Садитесь! – с неожиданной любезностью предложил генерал.
Следом за ним офицеры разместились в «оппель-капитанах», солдаты охранного взвода попрыгали на сиденья тесных «оппель-кадетов». Кавалькада машин тронулась, сопровождаемая с обеих сторон грохочущими мотоциклами эсэсовцев.
– Я вижу, – сказал генерал, – вы впервые в Финмаркене.
– Так точно, ваше превосходительство.
– Во Франции, конечно, были?
– Там я получил Железный крест первой степени.
Проскочив притихшие улочки городка, переехали мост через реку Лаксель-эльв, и груженный песком грузовик, вынырнув из-за поворота, занял место впереди автомобильной колонны.
– Рудди, – недовольно протянула жена генерала, – зачем он? Скажи шоферу, чтобы мы обогнали.
– Тебя, детка, пусть это не касается. Так нужно! – Беккер глухо откашлялся в кулак, заговорил не сразу: – Здесь очень сложный и тихий фронт. Тихий, ибо мы и противник негласно согласились вести «зицкриг», сидячую войну. Моя жена, как видите, из Берлина спасается от бомб на фронте.
Зябко кутаясь в меха и округлив большие глаза, блондинка повернулась к фон Герделеру.
– «Летающие крепости» – это ужас! – тихо сказала она.
Оберст с уважением кивнул:
– Я вам сочувствую, фрау Беккер. Если вам угодно отдохнуть после Берлина, я могу устроить для вас пропуск через границу на высокогорный курорт в Халлингдалле. Я хорошо знаком со шведским консулом…
Впереди автоколонны могуче ревел грузовик.
– К сожалению, – продолжал свою речь генерал Беккер, – мы еще не можем найти контакт с местным населением. Нас не понимают… Мы повысили добычу никеля, построили новые шахты, давая норвежцам возможность трудиться, а они саботируют. Мы провели из Петсамо две прекрасные дороги на Рованиеми и Нарвик. «Государственная трасса номер пятьдесят» лучше американских автострад. А проклятые партизаны подкладывают под эти дороги мины…
Кивнув в сторону грузовика, кузов которого подпрыгивал на ухабах, генерал спросил:
– Надеюсь, вы узнаете тактику?
Фон Герделер знал, что штрафной солдат, сидевший за рулем грузовика, взорвется на мине раньше, чем это случится с «оппелем», – в этом и заключалась вся тактика спасения от мин.
– Да, ваше превосходительство, – ответил оберст, – тактика знакомая: то же самое я видел в Югославии…
Снег вихрился под колесами. Плоские вершины фиельдов серебрились в неярком лунном свете. При каждом толчке машины генерал Беккер густо крякал.
– Если бы не Тунис, – неожиданно сказал он, – все, наверное, было бы проще. Для нас, немцев, это оказалось даже не так страшно, как для финнов. Прорыв блокады под Ленинградом и разгром нашего корпуса «Африка» – вот что доконало финнов. Теперь Маннергейм не хочет ссориться с Рузвельтом, чтобы тот заступился за него перед Сталиным. Вот здесь, – Беккер махнул рукой, показывая на горные цепи, – всего двести семьдесят тысяч русских. А нас, наверное, пятьсот пятьдесят тысяч. Если бы финны не боялись за свои штаны, то мы уже завтра вечером были бы в Мурманске!
– Рудди, – наигранно возмутилась фрау Беккер, – что за выражения! Ты совсем стал неузнаваемым…
– Выходит, – осторожно намекнул фон Герделер, – что наши союзники перестали нам верить? Они забыли, кто помогал им штурмовать «линию Сталина»!
– Дело даже не в них, – ответил эсэсовец. – Сейчас резко нежелательно наступление противника. Нам и так трудно: славные егеря мерзнут, продовольствия не хватает. Надо, во что бы то ни стало надо оттянуть момент наступления красных на этом фронте, самом северном в Европе. А чтобы сорвать замыслы противника, следует лишить его единственно пригодного в условиях полярного бездорожья транспорта – надо лишить их оленей. Я сообщаю вам это к тому, что вы скоро будете в ставке и… Осторожнее, – предупредил генерал шофера, – здесь крутой обрыв в ущелье!..
Дорога уходит куда-то в сторону. Грузовик, огибая скалу, уже скрывается за поворотом.
– …Вы, оберст, будете в ставке, – продолжает генерал, – и можете…
Треск раздираемого металла, хруст ломающихся досок… Шофер резко тормозит «оппель». В свете фар инструктор успевает разглядеть груду камней, наваленных посреди шоссе. Грузовик со смятым радиатором лежит на боку, а его водитель ногами выбивает заклиненную дверь.
– Детка! – крикнул своей жене эсэсовец. – Погаси сигарету. Пригнись!
Вдруг откуда-то из-за сопки начинает работать пулемет. Один из охранников подкатывает к «оппелю» на мотоцикле, кричит:
– Герр штандартенфюрер, тут какая-то банда! Навряд ли партизаны… Здесь их никогда не бывало!
– Взять в плен. Живым. Хоть одного.
– Хайль! – эсэсовец с грохотом отъезжает.
– Рудди, Рудди, – мучительно заныла женщина, – сделай что-нибудь, Рудди, чтобы они не стреляли… Рудди, я не могу слышать это! – истерично взвизгнула она.
– Успокойся, деточка, – Беккер поцеловал жену в лоб и стал вылезать из машины, расстегивая кобуру пистолета. – Я сейчас все устрою…
Он скрылся во мраке по направлению выстрелов, и фон Герделер доверительно шепнул женщине:
– Не бойтесь. Со мной ничего не бойтесь.
– Да? – спросила фрау Беккер.
За гребнем скалы с новой силой вспыхнула перестрелка. Потом наступила тишина, и двое эсэсовцев, сгибаясь под тяжестью, принесли тело своего генерала.
– Извините, фрау, – сказал один из них. – Мы его положим на заднее сиденье. Герр оберст, тащите к себе… Удивительно легкая смерть. Прямо в висок…
Так встретила фон Герделера провинция Финмаркен.
* * *
Зарегистрировав свое прибытие у коменданта гавани Лиинахамари капитана Френка, инструктор получил литер на комнату в Парккина-отеле.
– Обратитесь к фрау Зильберт, – посоветовал Френк на прощание.
Фон Герделер нашел владелицу отеля в нижнем этаже, где размещался бар. Около столиков, за которыми сидели офицеры, слонялась какая-то странная фигура человека в меховых засаленных штанах. В его прямые и жесткие волосы, похожие на щетину дикого кабана, были воткнуты пучки раскрашенных перьев, какие носят на шляпах женщины.
– Что это за чудовище? – удивленно спросил оберст у фрау Зильберт, когда она выплыла ему навстречу, покачиваясь своей дородной фигурой.
– Ах, не обращайте внимания! – томно пропела она, опытным глазом отметив знаки отличия нового постояльца. – Это лапландский князь Мурд, фюрер здешних дикарей. В тундре он жить не может – там его обещали убить, и потому генерал Дитм отвел ему номер в моем отеле.
Инструктор долго плескался в ванне, потом, подойдя к окну, тщательно растер полотенцем свое сухое жилистое тело. В окне виднелись тупик Петсамо-воуно-фиорда, желтая стена финской таможни, лепившиеся к причалам катера. В сторону моря спешил миноносец, казавшийся в сумерках расплывчатым и приплюснутым.
Хорст фон Герделер отбросил полотенце, потянулся до хруста в костях.
– Что ж, – сказал он вслух бодрым голосом, – будем и здесь работать на благо фатерлянда.
Кто-то подергал ручку двери. Внутрь сначала просунулись яркие перья, потом голова здешнего фюрера. Безбожно коверкая немецкие, финские и норвежские слова, князь Мурд заплетающимся языком попросил:
– Господин офицер, угостите коньяком… Я самый главный в тундре…
– Пошел вон! – крикнул инструктор.
…В этот день в его блокноте появилась первая короткая запись: «Олени. Подумать над этим».

Вокруг землечерпалки

Ночь.
Пересекая небо, звезды падают в море. За бортом неугомонно гудит пучина. Сырая, промозглая тьма повисает над океаном. На десятки и сотни миль вокруг – ни искры, ни голоса, ни огонька. И – никого. Лишь посвист ветра, шум волн да изредка хруст сосулек, падающих с обледенелых снастей на мостик.
Землечерпалка время от времени помаргивала «Аскольду» слезливым глазом сигнального Ратьера и, прижимаясь к береговой черте, затаенная и невидимая, медленно продвигалась вперед. «Аскольд» шел мористее, охраняя ее со стороны открытого моря.
После «собаки» (ночной вахты) штурман Векшин принял вахту и, потянув Пеклеванного в темноте за мокрый рукав реглана, доложил официально:
– Лейтенант Векшин заступил на вахту. Идем на зигзаге № 48-Ц… Скорость – пять узлов…
– С чем вас и поздравляю, – ответил Артем, но штурман иронии не понял и даже ответил:
– Спасибо, Артем Аркадьевич…
Самаров сидел в рубке, посасывая зажатую в кулаке папиросу. Рябинин, широко ставя ноги по скользким мостиковым решеткам, подошел к замполиту:
– Ну, что скажешь хорошего?
– Плохо. Подвахта не спит. Едва уложил матросов по койкам. Иду по коридору, слышу – разговаривают, войду в кубрик – тишина. Притворяются, что дрыхнут.
– Что же, это не так уж плохо. Видно, крепко задело их за живое, что даже заснуть боятся. Вот, черт возьми, а ведь качает здорово, – сказал Рябинин, ухватившись при крене за поручень.
– Да, в Бискайе швыряет на тридцать пять градусов, а проследите, что у нас делается…
Под мутным просоленным стеклом гуляла тяжелая черная стрелка кренометра. Волны наваливались на корабль, и стрелка скользила по градусной шкале, доходила до тридцати пяти градусов и шла дальше – до самого упора. На несколько секунд замирала, словно хотела отдохнуть, но другая волна уже ударяла в борт, и стрелка, поспешно срываясь с места, медленно ползла назад.
Следя за ее качаниями, Рябинин сказал:
– А ведь мой-то помощник, Пеклеванный, совсем не укачивается. Я давно за ним слежу, еще с тех пор, как он в док к нам пришел. Дельный, толковый офицер! Ну, думаю, каков-то он будет в открытом море? А он и в море хорош, прямо душа радуется…
– Ничего офицер, – согласился помполит, – только какой-то он застегнутый.
– Как, как? – переспросил Рябинин, не расслышав.
– Застегнутый, говорю. Конечно, не в буквальном смысле, а душа у него вроде застегнута. Что-то таит про себя, чересчур вежлив, холоден, корректен, а я – уж если говорить честно – не очень-то люблю таких людей.
Самаров, погасив окурок о подошву, слегка усмехнулся.
– Впрочем, – добавил он, – как офицер Пеклеванный хорош, ничего не скажешь: со своими обязанностями справляется прекрасно, за короткий срок сделал из рыбаков военморов.
– Душа у него, мне кажется, не лежит к нашему кораблю, – задумчиво проговорил Рябинин.
– Возможно, – Олег Владимирович вытер тыльной стороной рукавицы мокрое лицо. – У него до сих пор чемоданное настроение – даже не разложил свои вещи, точно «Аскольд» для него временная остановка.
Лязгнув тяжелым затвором, распахнулась железная дверь. В рубку ворвались шум волн, протяжная разноголосица ветра, хлопанье разорванной парусины. Стуча сапогами, ввалился Векшин, отряхнулся от воды, долго не мог ничего выговорить от волнения.
– По левому борту, – наконец будто выдавил он из себя, – по левому борту… неизвестное судно!
Пеклеванный почти кубарем скатился с дальномерной площадки:
– Силуэт слева! Курсовой – тридцать! Дистанция…
Рябинин закинул на голову капюшон, стянул на шее резиновые завязки:
– Тревога, – сказал он. – Тревога!..
Под шаткой палубой часто забились машины. «Аскольд» раздвинул перед собой толчею водяных валов и, вздрогнув, набрал скорость. Пеклеванный стоял за спиной командира, и голос у него казался чужим – сухим и одеревеневшим.
– Сведений о кораблях в этом районе моря нет, – диктовал он. – Это не наш! И не английский. Тем более не американский. Союзники одни не ходят. Можно открывать огонь…
Сложный корабельный механизм уже пришел в движение. Щупальца орудий вытянулись во мрак, заранее приговаривая еще невидимую цель к гибели. Хитро прищуренные линзы дальномеров молча подсчитывали дистанцию.
– Все ясно, – бубнил за спиной Пеклеванный. – Только надо дать осветительным. Это какой-то бой негров ночью!
– Сигнальщики, – скомандовал Рябинин, – дайте позывные!
Узкий луч света разрезал нависшую над морем баламуть снегов и пены, задавая идущему слева судну один и тот же мучающий всех вопрос. Прошла минута. Вторая. Если сейчас оттуда, со стороны судна, вспыхнет в ответ дружелюбный огонек, – значит, корабль свой.
Но тьма молчала по-прежнему. «Аскольд» оставался без ответа.
– Пора открывать огонь, – настойчиво повторял помощник. – Два-три крепких залпа всем бортом, и мы – в дамках! Разрешите?
А в душной и тесной радиорубке, взмокнув от напряжения, радист уже успел горохом отсыпать в эфир запрос командира, и штаб флота моментально ответил: «Ни наших, ни союзных кораблей в указанном районе моря не находится».
– Помощник, – распорядился Рябинин, – начать наводку. Для начала зарядить осветительным…
Неизвестное судно продолжало идти прежним курсом. Молчание и тьма грозно нависали над двумя кораблями, идущими в безмолвном поединке. Еще минута – и загрохочет над волнами дымное пламя…
Ледяные звезды не спеша падали в море.
– Осветительным… залп!
От выстрела упруго качнулся воздух. Огромный зонт огня распластался в черном небе, заливая мир зловещим зеленым светом. И где-то вдали, среди лезущих одна на другую волн, едва-едва очертился неясный контур корабля.
Некоторое время противники еще скользили в этом бледном, быстро умирающем свете, неся в себе бездушные механизмы и драгоценные людские судьбы. Потом свет померк и погас совсем. Но цепкие визирные шкалы уже успели отметить понятные лишь немногим названия.
– Диста-анция, – нараспев кричал с дальномера Мордвинов, – курс… целик…
И в этот момент ночь, застывшая на одной тягостной минуте, казалось, вдруг растворилась и слева по борту «Аскольда» вырос маленький огонек.
– Не сметь стрелять! – гаркнул Самаров. – Отвечают!
Рябинин тяжело отшатнулся назад, спросил кратко:
– Кто?
И чей-то матросский голос ответил из темноты:
– Та це ж, товарищу командир, земличирпалку! У, бисова, куды ж вона зализла!..
Рябинин вдруг захохотал так громко, что радист испуганно выглянул из своей рубки.
– Отбой тревоге, – весело приказал он, расстегивая канадку. – Их счастье, а то бы мы их разделали под орех!
– У меня снаряды лежат в орудиях, – доложил Пеклеванный, краснея в темноте от стыда. – Разрешите выстрелить ими?
– Пускай лежат там. Может, еще пригодятся…
Землечерпалка виновато отщелкала в темноту семафорограмму: «У нас неисправность в компасе. Мы сбились с курса и отошли мористее. Возвращаемся на прежнее место. Капитан-маркшейдер Питютин».
Пеклеванный невольно ужаснулся при мысли, что еще момент – и «Аскольд», знающий лишь одно то, что слева не должно быть никого, сейчас уже рвал бы снарядами старое, дряблое тело землечерпалки.
– Передай этому питюте-матюте, – наказал он сигнальщику, – передай ему, старому болвану, что мы…
– Оставьте вы их, помощник, – вмешался Рябинин. – Ну их к чертовой матери! Руганью, да еще на таком расстоянии, здесь не поможешь. А команда землечерпалки наполовину из баб и мальчишек. Капитанишко – тоже хрен старый. Им, беднягам, и без того достается!
Рябинин нащупал в темноте плечо Пеклеванного и крепко пожал его, слабо ободряя:
– Хватит вам. Вы же весь мокрый. Реглан уже обледенел на вас. Идите отдыхать, помощник. Всю ночь не спали.
– Ничего, отосплюсь потом.
– А я вам предлагаю отдохнуть.
Пеклеванный понял, что это уже приказ.
– Есть, – ответил он, – идти отдыхать…
Артем сбежал по трапу и, балансируя на уходящей из-под ног палубе, добрался до кормы.
Через низкий борт перехлестывали волны. Обмывая стеллажи глубинных бомб, повсюду колобродила вода. Из-под винтов взлетели кверху высокие каскады пены. В сумерках вода фосфорилась ровным голубоватым светом. Все море играло и горело, точно из его глубин всплыли на поверхность мириады разбуженных светлячков. Казалось, корабль плывет среди расплавленного металла.
Дребезжа железными бадьями, мимо «Аскольда» прошла к берегу провинившаяся землечерпалка.
Стоять на палубе было холодно. Лейтенант зябко поежился, спустился вниз. В командном коридоре вода, попавшая через люк, гуляла с борта на борт, собираясь то у одной переборки, то у другой. Из конца коридора доносилось пение.
Артем остановился: женский голос на корабле, ночью, в открытом море? Чистое мягкое контральто прерывалось ударами волн и режущим уши завыванием винтов.
Она пела:

Мимо сосен северных бежит дорожка,
У дорожки – стежка, возле стежки той – морошка.
Сердце вдруг заныло, сердце заскучало:
Что же и зачем же я тебя встречала?
Помню, мы ходили вечером да той дорожкой,
И ты меня, бессовестный, назвал морошкой.
И с тех пор подруги все зовут меня не Машей,
Эх, да вот той самой ягодкою нашей…
Артем постучал в дверь каюты. Пение прекратилось, щелкнула задвижка.
– Ну, что же вы остановились на пороге, – встретила его Варенька. – Закрывайте дверь. Через люк дует… Вы, наверное, прямо с мостика?
Она стояла посреди каюты в розовой шелковой блузке с короткими рукавами, на ногах у нее были стоптанные домашние шлепанцы. Артем впервые видел ее не в форме, и это немного смутило его.
А Варенька, словно не замечая его смущения, раскрывала клинкеты полок, показывая свое хозяйство:
– Вот здесь у меня хирургические инструменты. Видите? Я их нарочно сложила так, чтобы они не рассыпались во время качки. А вот сюда я поставила самое необходимое, – медикаменты всегда под рукой. Приготовила тетрадь для записи больных, но она так и лежит чистая – никто не приходит…
Лейтенант слушал девушку, с любопытством осматривая каюту, точно видел ее впервые. Эта розовая блузка и эти шлепанцы неожиданно заставили его приглядеться внимательнее ко всему, что окружало лейтенанта медицинской службы Китежеву.
Артем заметил, что каюта девушки не похожа на другие: в ней много такого, что всегда отличает женское жилье от мужского. Казалось, Варя не просто готовила для себя угол, а заботливо свивала его, как птица гнездышко. Кружевное покрывало на койке, зеркало в круглой раме над умывальником, загнанные штормом в угол каюты туфли на высоких каблуках – все это выглядело странно среди железных бортов, трубопроводов, иллюминаторов, заклепок.
Артем понял: он не может заходить в эту каюту так же свободно, как заходит в каюту механика, штурмана и командира. Здесь живет не просто офицер, а еще и женщина; и лейтенант снова изумился тому, что как-то совсем не помнил об этом раньше.
Почему-то показался неудобным и этот ночной приход, и то, что он здесь сидит в неурочное время. Артем встал, подошел к двери:
– Вы простите, Варя, я вам, наверное, мешаю.
– Да нет же, нет! Пришли – и сразу уходить. Лучше бы рассказали, что творится наверху.
– Нечего рассказывать, доктор. Сплошные серые будни. Вы даже не знаете, как бывает иногда тошно, когда подумаешь, что другие воюют, а мы…
Ему не пришлось договорить: резкий крен отбросил его от дверей и насильно посадил на прежнее место. Стыдясь, что не смог удержаться на качке, он сделал вид, будто сел нарочно, и сказал:
– Впрочем, вы, доктор, как женщина, не сможете меня понять. Этот вопрос всегда останется для вас какой-то астрономической туманностью в виде скопления далеких звезд…
Варенька вдруг засуетилась:
– Я ужасно плохая хозяйка. Вы пришли прямо с мостика, на вас еще сосульки висят, а я… вот дура! У меня есть немного спирту. Хотите?
– Каплю, – сказал Пеклеванный. – Только если это спирт английский, то лучше не надо. Сплошная хина! Пусть его лакают малярики-колонизаторы!
Он выпил рюмку спирта, закусил печеньем.
– Спасибо. Я, кажется, сейчас отойду от холода. Вы как раз чудесная хозяйка. Но меня вам все равно никогда не понять… Я потомственный моряк. Мой предок, еще матрос при Гангуте, отличился в сражении и получил от самого царя серебряный ковш. Приходите ко мне в каюту, я вам его покажу. Владелец такого ковша мог бесплатно пить в любом кабаке. И мой пращур, по вполне понятным причинам, спился. Вдова его забрала детишек и однажды кинулась в ноги Петру, когда он выходил со двора. Петр имел отличную память и тут же велел отдать сирот в корпус. Так-то вот и началась на Руси целая династия Пеклеванных. Особых постов не занимали – происхождение не то, но все-таки целых два столетия честно служили Отечеству на морях.
– Все это очень интересно, – сказала Варенька. – Но я не понимаю, чего же это мне будет не понять, как женщине?
– О, доктор! – засмеялся Артем. – Не знаю, как вас, а меня скучные патрульные операции, ползание вокруг таких старых калош, как эта землечерпалка, скажу прямо, не устраивают. Вы даже не представляете себе, что значит для миноносника служить на патрульном судне, которое будет скитаться по морю из квадрата в квадрат, наводя на всех тоску и уныние.
– Как странно, – сказала Варя. – Может, я действительно чего-то не понимаю, но вот я… я счастлива! И честно скажу вам, товарищ лейтенант, очень полюбила «Аскольд», полюбила и людей, которые на нем плавают. Я понимаю теперь нашего боцмана Мацуту, когда он плакал, уходя с корабля. И я, наверное, тоже буду плакать. Что там плакать! Я буду реветь, как корова…
Артем промолчал. Он в этот момент только что хотел сказать ей, что уже подал рапорт о списании на эсминец. Теперь поделиться этим просто неудобно. Она говорит, что будет реветь коровой, а он сам стремится бежать с «Аскольда».
– Чего стоит, – продолжала Китежева, – хотя бы один мой санитар и ваш дальномерщик Мордвинов. Ведь этот парень…
– Ну, – перебил ее Артем, – это фрукт! Ему, чтобы не угодить после войны в тюрьму, надо сделать прививки на гауптвахте. Вроде профилактики!
– А знаете, что я вам скажу? – спросила Варенька. – Вот если бы мне пришлось жить на необитаемом острове, то я бы хотела иметь своим Пятницей не вас, а именно такого Мордвинова. На него можно более положиться!
– Так, – скривился Пеклеванный от обиды. – А если бы вам предложили сделать выбор: меня или Мордвинова вы бы выбрали себе в мужья?
Китежева одернула на себе блузку, пожала плечами.
– Мы не такие уж друзья, чтобы я могла прощать вам подобные шутки. Я ведь не только лейтенант, но, не забывайте, я ведь еще и незамужняя женщина!
– Я не хотел вас обидеть, – извинился Пеклеванный. – Вы сами обидели меня сначала своим недоверием к моей особе. А что касается Мордвинова…
Палуба вдруг дернулась вперед, выскользнув из-под ног, и Варенька, теряя равновесие, отшатнулась к переборке. Внизу, в железных туннелях, тревожно завыли валы винтов – «Аскольд» увеличивал скорость.
– Что это? В чем дело?
Артем шагнул к двери, и в этот же момент загрохотали колокола громкого боя. Лейтенант выскочил на палубу. В сплошной темени матросы разлетались по постам. Одни проваливались в черные дыры люков, другие обезьянами карабкались по трапам.
На мостике Артем быстро осмотрелся:
– А где этот питютя-матютя?
– Землечерпалка уже вошла в бухту, мы идем одни.
– Так что же произошло?
– Подводные лодки, – ответил Самаров.
– Где?
– Не знаем. Где-то здесь. Сейчас они долго болтали по радиотелефону. Мы их засекли коротковолновым пеленгатором. Одна из них передала в Нарвик сводку погоды….
– Когда рассвет, штурман? – спросил Пеклеванный.
– Через полчаса начнет светать…
Рябинин потянул Пеклеванного к себе за рукав:
– Иди-ка сюда, помощник. Подумаем…
Решили так: из этого квадрата моря не уходить, держаться для безопасности на ломаных зигзагах и проверить весь район. В штаб отправили сообщение: «Поймали радиоконтакт с немецкими лодками. Начали свободный поиск». Штаб ответил: «Идите в квадрат восемнадцать. По окончании поиска следовать в Иоканьгу. Ждите дальнейших распоряжений».
После получасовой «болтанки» на зигзагах напряжение на мостике «Аскольда» как-то уменьшилось. Первый луч рассвета, посеребривший волны, застал команду еще на боевых постах. Но вестовой уже позаботился принести на мостик крепкий горячий чай. На зубах офицеров хрустели сухари; прикуривали на страшном ветру от зажигалки штурмана.
– Может, прекратим поиск и пойдем в Иоканьгу? – предложил Самаров. – Немцы поболтали, разошлись или же легли на грунт. Черта ли им здесь делать?
– Ну, не говори так, – возразил Рябинин. – Вон, видишь, какой-то союзник на полных оборотах «чапает»!
Мимо «Аскольда» скоро прошел американский корвет типа «Кептен» с канадской командой на борту и с британским флагом на мачте. Когда он поравнялся с патрульным кораблем, все прочли выведенную вдоль его грязного ржавого борта чудовищную надпись:
«МЫ НЕ ЖЕЛАЕМ СЛУЖИТЬ НА ФЛОТЕ…»
– Какой поразительный цинизм! – возмутился Пеклеванный. – Неужели адмиралтейство не запретит им эту наглость?
– Флот его величества, – ответил Самаров, – совсем неплохой флот. И воюют английские матросы неплохо. А это просто какой-то сброд, немцы даже брезгают топить их…
Рябинин велел прекратить поиск и следовать прямым курсом в Иоканьгу. Море постепенно успокаивалось, гребни волн сглаживались под стихнувшим ветром. Видимость, однако, была скверной, что не помешало Мордвинову разглядеть вдалеке плавающее бревно.
– Товарищ командир, – крикнул он, – «топляк» плавает!
Офицеры вскинули бинокли к глазам. Все-таки, что ни говори, а в пустынном море даже поганое бревно может служить развлечением.
– Давно уже, видать, плавает, – сказал Самаров. – Отяжелело… Только одним концом торчит. А по весне их тут еще больше, все из Горла[7] выносит…
Но вот из «бревна» вдруг потянуло серым дымком. Артем ахнул: ведь это дизель подлодки выбрасывал наружу выхлопные газы, которые тут же конденсировались в морозном воздухе.
– Шнорхель! – заорал он, скидывая чехол с приборов. – Подлодка! Я вижу шнорхель!
Один матрос, лица которого Пеклеванный впоследствии так и не мог вспомнить, сказал только одно слово:
– Ай! – и прямо с мостика сиганул вниз. Ветер колоколом раздул полы его шинели, всплеснула и сомкнулась вода, но… обратно он уже не выплыл. Океан сразу глубоко засосал труса в свою жуткую глубину.
– Вот тебе и «ай»! – сказал Мордвинов.
Все это произошло стремительно. Беспечность «немца» была непонятна. Может, он уже видал проходивший мимо себя корвет и решил, что такого противника можно не остерегаться. Шнорхель подводная лодка убрала, когда на корму «Аскольда» уже летело приказание:
– Глубинные бомбы – то-о-овсь!
На мокрой обледенелой палубе не так-то легко доставать через люк и готовить к взрыву громадные бочки по сто и двести килограммов весом.
– Проходим над лодкой! – крикнул Векшин, стоя на ветру с открытой головой.
И первая серия бомб обрушилась за борт. Вода, продолжая фосфориться, вскинулась в небо, как огненный куст. Взрыв глухо отдался в гулком корабельном чреве.
На юте Григорий Платов, возглавлявший минную команду, уже подкатывал к срезу кормы новую серию глубинных бомб. Матросы работали без шапок и ватников – так было удобнее. Палуба, вздрагивая от взрывов, больно била матросов в пятки.
Повернув к мостику свое мокрое, иссеченное брызгами лицо, с взлохмаченными волосами, Платов следил за сигнальным фонарем Мордвинова. Вот фонарь дает короткий проблеск, и Григорий кричит:
– Пошел!.. Пошел!..
Глубинные бомбы, подталкиваемые матросами, летят за борт, где кипит взбудораженная винтами вода.
– Прямо по корме всплывает подводная лодка! – вдруг доложил Мордвинов. – Прямо по корме!
В туче брызг, фонтаном выбросив на поверхность воду, субмарина врага – вперед задранным носом – выскочила на поверхность. Если бы команда «Аскольда» обладала бульшим боевым опытом, она нашлась бы в такой обстановке скорее. Но тут даже Рябинин в страшном удивлении не успел опомниться, как люк подлодки откинулся, и на палубу стали выскакивать матросы. Одно мгновение – и подлодка сама навязала кораблю артиллерийскую дуэль…
– Огонь! – скомандовал Пеклеванный, и в уши сразу ударило грохотом. Желтое пламя осветило верхушки волн. Горячий воздух сильно толкнул в грудь. В лицо пахнула пороховая гарь и мигом растаяла.
Дробно загрохотали пулеметы и эрликоны. Нескольких немецких комендоров словно слизнуло с палубы. Окруженная всплесками разрывов, подлодка вдруг снова пошла на срочное погружение. Было хорошо видно, как один гитлеровец кинулся к люку рубки, но люк был уже захлопнут изнутри, и лодка тут же ушла у него из-под ног…
– Пройти над местом погружения, – ровным голосом скомандовал Рябинин, словно дело шло о том, чтобы пройти с тралом над косяком рыбы.
– Есть пройти, – отозвался из рубки Хмыров.
Заскрипел барабан штурвала, наматывая стальные штуртросы, тянущиеся к румпелю. «Аскольд» развернулся и, натыкаясь на волны, двинулся вперед – туда, где над местом погружения подлодки крутился в глубокой воронке оставленный на гибель матрос…
Контрольное бомбометание не дало никаких результатов. На поверхность выбросило лишь содержимое гальюнов. То ли от близкого взрыва, повредившего фановую систему, то ли немцы решили просто продуть гальюны сжатым воздухом, чтобы вид их дерьма оскорбил противника…
Пеклеванный стоял, стиснув руками поручень, еще не смея верить в победу. Глубоко глотнув воздух, произнес только одно слово:
– Неужели?
– А, кажется, так, – ответил помполит, понимая, о чем думает в этот момент Пеклеванный.
Рябинин спросил штурмана:
– Векшин! Сколько длилось… все это?
Прохор Николаевич почему-то не сказал «бой». Наверное, еще не совсем верил в случившееся. А скорее всего, в его представлении бой выглядел совсем иначе: слишком уж просто все, что произошло сейчас, – какой же это бой?..
Штурман в иллюминатор рубки крикнул:
– Товарищ командир! Бой с подлодкой длился минуту и сорок пять секунд! – Векшин, пожалуй, единственный ничему не удивлялся.
Рябинин, оставив рукоять телеграфа, шагнул к Пеклеванному, в щедрой улыбке блеснули его зубы.
– Ну, помощник, – сказал он, – это твоя лодка. Без тебя мы, конечно, ничего бы не сделали, спасибо тебе, лейтенант: это ты, все ты! Это ты обучил команду! Спасибо тебе…
Рябинин впервые при всех назвал Пеклеванного на «ты», и это отметили все стоявшие на мостике: капитан «Аскольда» называл на «ты» только тех сослуживцев, которым доверял.
На мостик долетели возбужденные голоса матросов:
– Крюк давайте!..
– Быстрей, ребятушки, никогда такую рыбу не ловили…
– Осторожней, осторожней!..
– Несите-ка в лазарет, ребятушки!
Рябинин перегнулся через поручни, крикнул:
– Боцман, что у вас там?
– Матроса вытащили, – ответил с палубы Мацута.
– Живой?
– Дышит как будто…
Через несколько минут Рябинин послал помощника узнать, что с пленным. Артем встретил Варю в коридоре. Уже одетая по форме, она возвращалась из умывальника, вытирая полотенцем мокрые руки.
– В каком состоянии немецкий матрос?
– Небольшой нервный шок, – ответила Варенька, улыбаясь. – Сейчас я сделала ему укол, он спит.
И, шутливо сморщившись, она протянула:
– Ох, эти скучные патрульные операции! Ох, это однообразие, наводящее тоску и уныние!.. Скажите, неужели даже сейчас…
Но Артем горячо перебил ее:
– Вы даже не знаете, доктор, что можно было бы сделать сейчас на миноносце. Эта победа досталась нам легко, потому что мы застали противника врасплох, он даже не успел погрузиться. А вот миноносец, да еще с гидролокатором, да с бомбометами…
Китежева недовольно взмахнула полотенцем и, не дослушав, направилась в свою каюту. Остановилась у двери, сказала:
– Какой же вы скучный!..

«Сорокоум»

На душе было как-то неспокойно. Кажется, верь она в бога – наверное, молилась бы горячо и пылко. Но и без того, ложась по вечерам в холодную постель, Ирина Павловна каждый раз повторяла: «Господи, только бы ее не потопили, только бы дотянула до порта…» Ночи стояли жуткие, метельные, штормовые, и ей даже снилась легкая, как перо птицы, шхуна – шхуна во мраке, в морозном океане. И пока парусник находился в пути, она скрашивала тоскливое ожидание чтением «шканечного журнала», принятого в подарок от Левашева. В этой толстой растрепанной книге были подробно изложены события корабельной жизни – той самой жизни, которая под гудение ветров в парусах уже давно канула в прошлое…
«Вахтенные журналы бытности» появились на судах севера в 1896 году, когда особую Северную комиссию обеспокоил тот факт, что больше половины рыбацких шхун пропадает бесследно, а если их и находят потом – то с мертвыми командами. Но, как видно, поморам не понравилась эта канцелярская затея, и они заполняли «шканечный» журнал кое-как, доверяя это зуйкам, окончившим два или три класса, – лишь бы отвязаться от докучной обязанности.
Сегодня Ирина Павловна снова раскрыла тетрадь и, забравшись под одеяло, до полночи перечитывала неграмотные, до смешного ненужные откровения; видно, зуек не знал истинного назначения «Журнала бытности» и вписывал в него все, что нужно и не нужно.
«…Ветер в жалейку свищет. Верхний парус, он по-аглицки топселем прозывается, так его порвало. Антипка от руля не отходит, не ест, не спит – сам шхуну ведет…»
«…А сегодня Борис Нилыч меня за волосья оттаскал за то, что я кляксы в журнал ставлю…»
«Пришли к норвегам в Вардегауз рыбу продавать. Живут норвеги вольготно. Всякий с трубочкой ходит, а разговоров больших не ведут, все больше в молчанку играют. Спать любят, для того и перины на гагачьем пуху…»
«…Опять злая буря-падера. Вторую ночь не спамши. Стужевей веет. Афанасия Аменева за борт смыло, потонул. Дома деток много осталось и жена брюхата…»
«Батюшка Варлаам из Никольской церкви пришел с водосвятием. Руль побрызгал малость, а в кубрик не спустился – воняет-де больно, да и трам крутой…»
Примерно такими описаниями были заполнены все триста страниц журнала. Как видно, рыбаки не прониклись благостными пожеланиями комиссии; очевидно, случись что-нибудь серьезное – и вовсе забросили бы журнал. Ирина Павловна так и заснула с этой книгой в руках.
А на рассвете шхуна вошла в залив и встала на «бочку» как раз напротив судоремонтных мастерских. Наступал самый ответственный период в жизни Рябининой – период подготовки к экспедиции…
Ах, что это была за шхуна! Какой она великолепный «пенитель», шхуна доказала уже на следующий день, когда два трактора «ЧТЗ» стали вытаскивать ее для ремонта днища на береговые слипы. Случайно оборвались тросы, и парусник, скрипуче соскользнув по слипам, снова зарылся бушпритом в воду. Даже этот небольшой толчок инерции, полученный шхуной, был вполне достаточен, чтобы она плавным рывком проскочила примерно полторы мили вдоль залива.
– Ну и каналья! Будто сливочным маслом ее намазали, – так выразился один старый инженер-судоремонтник. – Легко будет она бегать, да каково-то будет управлять этой старой капризницей?..
Работы шли быстро. Днище шхуны, на тот случай, если придется встретить льды, обшивалось оцинкованным железом, оборудовались под лаборатории каюты, ставились новые мачты из «рудового» дерева. В такелажной мастерской шились новые паруса, артель морских инвалидов вила крепкие снасти.
Казалось бы, все уже в порядке. Добрый морской скакун хорошо оседлан, дело только за опытным всадником. Но вот такого-то всадника как раз и не находилось. Дело дошло даже до смешного: кто-то подсказал вызвать из Москвы старейшего парусного капитана Лухманова. Но Рябининой тут было уже не до смеха. Ведь это по ее настоянию институт делал основную ставку на использование заброшенной шхуны в экспедиции. А теперь ей пришлось столкнуться с непредвиденным препятствием, из-за которого экспедиция чуть ли не срывалась в самом начале. Дементьев уже предупреждал ее, что «шхунка построена с каким-то чертовским секретом». Тогда она не поверила ему, и вот – пожалуйста! – убедилась в этом только сейчас, когда оказалось почти невозможным отыскать шкипера, который бы смог наладить такелаж шхуны…
– Ирина Павловна, – не уставал повторять ей при каждом свидании Дементьев, – напрасно мучаетесь. Поверьте, что ни черта не получится. Эту шхуну построил сам дьявол! Я советую лучше отложить экспедицию до следующего года и рассчитывать на «Меридиан», когда он отзимует.
– До следующего? – возражала Рябинина. – Нет, Генрих Богданович. Я не согласна с вами… Вот сегодня придет ко мне еще капитан Пустовойтов. Говорят, что он лучший шкипер-парусник в Поморье. Я очень рассчитываю на него…
Но и капитан Пустовойтов, моряк заслуженный и старый, полвека проплававший под парусами, вдруг становился на палубе этой шхуны беспомощным, как ребенок. Он стыдливо пожимал плечами, удивляясь странному расположению мачт и рей. Решив все же попробовать разобраться в такелаже, он сам лазал по рангоутным деревьям и потом пристыженно разводил руками:
– Извините, Ирина Павловна. Говорят, она очень быстроходна. Очевидно – так. Но она даже не похожа на чайный клипер. Я никогда не видел таких кораблей. Мне уже скоро пойдет на седьмой десяток, и я бы хотел поплавать с вами юнгой, чтобы посмотреть – какова она в море? Но командовать шхуной при такой сложной оснастке, к сожалению, я не смогу…
– Да вы хоть попробуйте! – убеждала Ирина Павловна.
– Не смею. Всю жизнь ходил в грубых тяжелых сапогах. Разве же смогу я теперь пройти в таких изящных туфельках? Опозорюсь только…
А шхуна, легкая и красивая, как невеста, плавно покачивалась на волнах, зарываясь в воду выпуклой белой грудью. Тонкий серебристый иней лежал на ее размашистых реях, искрилась медь поручней, нарядно поблескивали свежевыкрашенные борта.
Где же найти шкипера?
Вечером Ирину Павловну вызвал к себе директор института и предупредил, что, очевидно, экспедицию придется «сворачивать». Жаль, добавил он, тех средств, которые уже израсходованы. «Меридиан» – такие сведения – вмерз в береговой припай неплотно, – может быть, он еще и вырвется из ледового плена. «Тогда и поговорим», – закончил свою речь директор, и Рябининой осталось только промолчать, хотя ей было обидно и горько…
Пить чай вечером дома в полном одиночестве – не так уж и приятно. Прохора нет рядом, около плеча какой-то холодок и пустота, а Сережка… «Где-то он?»
Ирина Павловна машинально придвинула к себе тяжелый кирпич «шканечного журнала» шхуны. Машинально раскрыла журнал на последних страницах и прочла:
«…На шхуну солдата поставили с ружьем. На губной гармошке играет бойко, а говорить учнет, так точно собака лает. Гав, гав! И фамилия у него какая-то чудная – Антервентом прозывается…»
«…Ночью Антипка Сорокоум якорь поднял и шхуну в море вывел. Антервент проснулся, из ружья палить зачал, так мы его к рыбам кинули…»
«Крейсер ассев за нами гонится. Антипка Сорокоум всем по зубам надавал, велел топселя ставить. Высоко, страшно! Ушли от крейсера, а шхуну на отмель выкинули, чтоб врагам не досталась… На-ка, Борис Нилыч, выкуси!..»
«Антипка Сорокоум…» Что-то очень знакомое в этом имени. Уж не Прохор ли рассказывал ей? Или она слышала это имя в своей молодости? От кого? «Сорокоум – Сорокоумов». Антипка теперь, если только он жив, стал Антипом. А что, если я…
Ирина Павловна придвинула к себе телефон, набрала нужный ей номер:
– Это я, Генрих Богданович. Простите, что тревожу, но мне больше не с кем поделиться. Ведь я нашла капитана… Да, да! Нашла капитана шхуны. Это Антип Сорокоумов…
* * *
Через несколько дней из областного бюро справок был получен ответ на запрос института, в котором сообщалось, что Антип Денисович Сорокоумов, возраста шестидесяти четырех лет, живет и здравствует на своей родине, на берегу Белого моря, в селе Голомянье.
Рябинина выехала из Мурманска в тот же день, поручив дела по подготовке к экспедиции своему заместителю – гидробиологу Рахманинову. Приехала она в село в полдень. Скрипел под ногами снег. Вился над избушками дым рыбацких очагов. Лаяли собаки.
Село было древнее и знаменитое: на весь север оно славилось своими мастерами-корабельниками, из века в век село ладило шняки да шхуны, которые бороздили океанский простор, появляясь то возле Груманта, то возле Вайгача.
И, проходя по узеньким заснеженным улочкам, женщина испытывала легкое приятное волнение. Сама улица, тесно застроенная деревянными особнячками с высоко поднятыми над землей окнами, с резьбой, коньками и флюгерами, напоминала старую Москву до французского пожара, знакомую Ирине Павловне по старинным олеографиям.
Наконец она остановилась перед домом, в котором, судя по адресу, должен был проживать Сорокоумов, и с замирающим сердцем постучала в дверь.
Женский голос откуда-то сверху ответил с характерным поморским акцентом:
– Поцто стуцишь? Ворота и так нараспашку.
Ирина Павловна вошла, поднявшись по лесенке в сени, где в облаках пара склонилась над корытом широкозадая женщина, стирающая белье.
– Мне нужно Антипа Денисовича.
– А вон пройди, милая, через горницу, он там цаевницает, – ответила ей женщина, зорко оглядев из-под платка незнакомую гостью.
Ирина Павловна прошла – и очутилась в светлой комнате о шести окнах. По обстановке было видно, что хозяин дома придерживается старины. Двери синели аляповатыми васильками, пол устилали шкуры медведей, над комодом рядом с моржовым клыком висели часы с кукушкой. Теснились шкафы с фарфоровой посудой норвежского производства, сверкали со стен перья заморских птиц неожиданной раскраски…
Вот и все, что успела заметить Рябинина, когда отдернулся ситцевый полог, разделявший комнату надвое, и перед нею предстал сам Сорокоумов.
Ирине Павловне сразу вспомнилась шхуна, четкая стремительность ее мачт, поразительная легкость корпуса – все, чего коснулась творческая мысль мастера.
Каково же было ее удивление, когда она увидела маленького седобородого старичка в заплатанной кацавейке, с хитро бегающими лукавыми глазками. Домашний шерстяной колпак покрывал его маленькую головку, и от этого старичок казался волшебным гномом из детской сказки. Но что сразу поразило Рябинину, так это лицо мастера и капитана: чистое, румяное, как у младенца, оно не имело ни одной, даже мельчайшей, морщинки.
Сорокоумов пригласил гостью к столу, где шипел самовар, горкой лежали пышные «челноки» с крупяной начинкой, а в миске была «кирилка» – кушанье коренных поморов, состоящее из смеси ягод, рыбы, молока и ворвани.
Ирина, еще не совсем веря, что перед нею сидит человек, построивший шхуну, осторожно спросила – не сможет ли он показать чертежи. Она уже не решалась просить большего, ей хотелось узнать хотя бы схему расположения рангоута и такелажа.
Антип Денисович неожиданно рассмеялся ядовитым смешком:
– Чертежи на снегу были, а ручьи побежали да смыли. Так и строил ладью на глазок.
– А сколько же лет плавает ваша шхуна?
– Да уж теперь, кажись, на тридцать вторую воду пойдет. И еще столько же просидит на воде, дочка. Больно уж лес добрый!..
Звонко прихлебывая чай с блюдечка, он улыбался.
Ирина Павловна поняла, что с этим стариком надо держать ухо востро, и решила идти напрямик.
– Антип Денисович, – сказала она, – без вас ничего не ладится. Способны ли вы снова повести шхуну в море?
Ее поразила та легкость, с которой он дал согласие:
– Море – это горе, а без него, кажись, вдвое. Я поведу шхуну, тем более карман хоть вывороти, словно в нем Мамай войной ходил.
– Вы подумайте, – осторожно вставила Ирина Павловна.
Сорокоумов обиделся:
– Сказываем слово – так, стало, не врем, дочка.
– Но вы даже не спросили, куда идет шхуна.
– А мне хоть на кудыкало. Есть Спас и за Грумантом.
– В Спаса не разучились верить?
– По мне, так в кого хошь верь. Все равно: спереди – море, позади – горе, справа – мох, слева – ох, одна надежда – Бог!..
– Ну так, значит, договорились? – решила закрепить разговор Ирина Павловна, боясь, что этот странный старик раздумает.
Сорокоумов хитро подмигнул в ответ:
– А кто надо мной начальствовать будет?
– Ну хотя бы я!..
– Молода еще, дочка. Выпей сначала воды, сколько я беды. Ну-ка, скажи, какой самый страшный зверь на севере?
– Комар.
– А ведь угадала! Ну, а какой самый длинный конец на корабле и какой самый короткий?
– Короткий – не знаю, а самый длинный, наверное, будет ваш язык, Антип Денисович, – улыбнулась Ирина.
– Тоже угадала! Молодец!
И посыпались вопросы, которые Сорокоумов задавал, даже не ожидая на них ответа:
– А какога дерева нет на севере?.. А где баян изобрели?.. А куда водяные черви от Святого Носа делись?.. А как медведи в воду влезают?.. А как олени рыбу ловят?..
Ирина Павловна сказала, что ставит ему условия. Сорокоумов мгновенно насторожился:
– Какие?
– Вы не будуте распускать руки, как делали это раньше.
– Хорошо, дочка. Буду по пословице держать голову наклонно, а сердце покорно. И ты еще, погоди, полюбишь меня, за что Иван Грозный полюбил Ченслера, – за ум и длинную бороду. Только и у меня будут условия.
– Какие?
– Задаток, капитанская фуражка с «капустой» в придачу и команда та, которую пожелаю.
– А что за команда?
– Мои сыновья. Каждогодно государству столько мяса да ворвани промышляют, что никакой мясной ферме за ними не угнаться. Их за это даже на фронт не отпускают, броню дали. Вон они у меня какие!..
Он показал на фотографию молодого широколицего парня в светлой зюйдвестке, весело рассмеялся:
– У меня сыновей четверо, а четырех портретов и не требуется. Все они как четыре капли воды. Завел одну фотографию, а любуюсь на всех сразу.
– А кто они – морские зверобои?
– Ты что же, не видишь, дочка! К мореходному ремеслу сызмала приучены, а умники такие, словно каждому по сто голов в шею ввинчено. Вот ужо я их на шхуне заставлю батьку уважать. Чтоб «капусту» на фуражку обязательно!
– Теперь как насчет вашего заработка?
– Эх, дочка! – игриво отмахнулся старик. – На море-океяне, на острове Буяне, стоит бык печеный, в боку чеснок толченый, а ты с одного боку режь, а с другого ешь!
Ирина Павловна уже начала уставать от болтливого старика. Поднявшись из-за стола, она сказала:
– Ну, ладно, тогда надо собираться. Дело не ждет.
– А чего мне собираться? Брюхо вот с собою прихвачу. Да зубы еще нешто. Ну… язык. Смотришь – и проживу зиму-то припеваючи!..
Когда Ирина Павловна уже спускалась вниз по лестнице, она слышала, как Сорокоумов окликнул стиравшую женщину:
– Катеринка! Тащь сюда шкалик. У меня сегодня праздник – я снова стал шкипером!

«Шарнгорст» и джунгли

Командующий флотилией «Норд» адмирал Шкивинд в молодости командовал миноносцами и до старости терпеть не мог крупных кораблей. Но для того чтобы держать в напряжении русских и англичан, гросс-адмирал Дениц перебазировал именно в район его флотилии такие дорогие игрушки, как линкоры «Шарнгорст» и «Тирпитц». Котлы линкоров, поставленные только на подогрев, денно и нощно пожирали десятки тонн драгоценного топлива. Полуторатысячные команды линкоров не отставали от котлов в чудовищно быстром истреблении хлеба, масла и меда. Один бортовой залп орудий выбрасывал в пустоту такие суммы чистым золотом, которые как-то не укладывались в голове адмирала-миноносника. К тому же он не понимал этой мощи, которая представлялась ему не силой, а лишь силой в потенции, – ведь недаром же еще в начале 1942 года Шкивинд предупреждал Геринга, что он не рассчитывает на успешные действия крупных кораблей в водах Полярного бассейна.
Однако с его мнением в Берлине не посчитались, и на втором году войны состав немецкой эскадры, базирующейся на главном рейде Альтен-фиорда в Финмаркене, определился для адмирала окончательно. В глубине узкого каменного «чулка» дымили линейные корабли «Тирпитц» и «Шарнгорст», броненосцы «Адмирал Шеер» и «Лютцов» бродили во мраке у самой кромки полярного льда, крейсера «Хиппер» и «Кёльн» прощупывали дороги коммуникаций цейсовскими «чечевицами» дальномеров; неизменно восемь – двенадцать немецких эсминцев стояли под парами в Варангер-фиорде, и по всему океану были рассыпаны десятки пиратских субмарин.
5 июня 1942 года флагман германского флота линкор «Тирпитц» рискнул покинуть рейд Альтен-фиорда. За несколько дней до этого немецкая авиация круглосуточно барражировала над зоной предстоящей операции. Линкор вышел в море, сопровождаемый целой эскадрой во главе с «Адмиралом Шеером». Но одна русская подводная лодка, под командованием капитана второго ранга Лунина, заметила на горизонте дымы эскадры и пошла на сближение с нею. Над морем круглосуточно светило полярное солнце, в каждый всплеск волны впивались десятки биноклей, чуткие уши гидрофонов прослушивали толщу подводных глубин. Винты вражеских миноносцев рвали воду над их головами, но перископ на мгновение уже вышел из воды, и в четкое пересечение нитей вплыл тяжелый борт немецкого флагмана. Залп – и скорее на глубину!.. А через несколько дней герои океанских глубин уже собрались за столом на твердой родной земле и делили на всех поросенка – у подводников-североморцев по старой традиции был такой обычай праздновать победу…
Вскоре «Тирпитц», поставленный на ремонт в Каа-фиорде, англичане поспешили додолбать с помощью крохотных подлодок «миджет» (лилипут), и, таким образом, теперь у гитлеровцев на Севере оставался лишь один боеспособный линкор. Но 22 декабря 1943 года воздушный патруль, вернувшись на аэродром, доложил, что далеко в океане движется к Мурманску крупный конвой английского каравана, и это решило судьбу линкора «Шарнгорст».
Сопровождаемый пятью миноносцами, при страшном морозном ветре «Шарнгорст» вышел в океан по личному приказу Гитлера. Командовал им адмирал Бай. Под покровом долгой полярной ночи линкор направлялся на перехват английского каравана. Миноносцы, сопровождавшие «Шарнгорст», вскоре покинули его и ушли в Альтен-фиорд, не выдержав тяжелой океанской волны. Линейный корабль шел один – он стал рейдером. 26 декабря в радиолокационной рубке английского крейсера «Белфаст» гитлеровский линкор был впервые обнаружен на дистанции восемнадцать миль. Британские миноносцы начали травить его, как гончие крупного зверя, не отпуская до тех пор, пока не подошел линейный корабль «Дюк оф Йорк» и не вцепился в «Шарнгорст» клыками своих четырнадцатидюймовок. Потом пошли в атаку эсминцы. Над океаном, освещая волны Гольфстрима, прозвучали одинокие взрывы. В цель угодили три торпеды. «Шарнгорст» продолжал отходить к берегам Норвегии, яростно огрызаясь залпами. К рассвету его машины уже хромали, он накренился, сбавил скорость. Тогда из предутренней мглы вышел крейсер «Ямайка» и выпустил торпеды. Последние взрывы прозвучали как финал сражения. Всего «Шарнгорст» принял на себя удары четырнадцати торпед, после чего линкор, ложась на правый борт, перевернулся и затонул. Англичанам удалось спасти всего тридцать шесть немецких матросов…
* * *
Примерно в полумиле от МО-216 стоял английский корвет «Ричард Львиное Сердце». Что-то непонятное творилось на его палубе: матросы собрались толпой у борта и горланили песни. На мачтах корвета колыхались праздничные флаги, а по рейду ходила шустрая шлюпка под ярко-алым парусом.
– Никак революцию делают! – пошутил боцман Чугунов. – Смотри, смотри, командир: они что-то рвут!
Вдоль борта корабля закружились какие-то белые хлопья.
– Старая английская традиция, – сказал Вахтанг, опуская бинокль. – Джентльмены любят по праздникам рвать книги.
Англичане привели вельбот на фордевинд, перерезав носом линию ветра, и шлюпка, приминая гребешки волн, начала лихо галсировать невдалеке от катера.
– Смело идут, – сказал боцман с опаской, – даже парус в рифы не забрали…
Неожиданно сильная волна перехлестнула борт шлюпки, и парус упал с ее мачты. Было видно, как англичане вычерпывают воду своими высокими, словно ведра, меховыми шапками.
Набрав полную грудь воздуха, Вахтанг крикнул по-английски:
– Подходите к нашему борту!
Уже на веслах англичане подвели шлюпку к «охотнику» и выбрались на его палубу. Среди них были пять матросов, офицер и штатский, в фигуре которого угадывалась военная выправка.
На матросах были синие голландки с широкими вырезами на груди, откуда виднелись зимние черные манишки с вышитыми на них королевскими коронами. Брюки клеш вправлены в белые гетры. Длинноволосые головы покрывали шапочки с бантиками. На лентах стояли тисненные золотом три буквы: «HMS», что означало: «Корабль его величества». У каждого матроса на груди, в знак вечного траура по адмиралу Нельсону, была завязана галстуком длинная черная тесьма.
К Вахтангу первым подошел рослый детина в штормовых сапогах с крупными медными застежками, позеленевшими от морской сырости.
Представился:
– Командир корвета «Ричард Львиное Сердце» – Эльмар Пилл…
Он стоял, держа в руке мокрую меховую шапку и отставив в сторону ногу. Ветер трепал его волосы цвета выцветшей соломы. У Пилла было бледное вытянутое лицо с непомерно высоким лбом. Шотландская бородка покрывала шею короткими бронзовыми завитками. На левой щеке темнело большое родимое пятно.
Вслед за командиром корвета к Вахтангу бодро шагнул полный человек лет пятидесяти, с ямочками на румяных щеках. Черный сюртук, черный цилиндр, в черный галстук вкраплены золотые якоречки. Толстяк склонился в вежливом полупоклоне, и Вахтанг увидел под его сюртуком серебряную цепь с потемневшим распятием.
– Священнослужитель флота его королевского величества – Дэвид Линд.
Английские матросы, приглашенные русскими, спустились в кубрик сушить одежду. Над палубой сразу зафырчала труба камбуза – кок спешил приготовить для союзников кофе.
Отозвав Назарова в сторону, Вахтанг сказал:
– Спустись к нашим гостям-матросам, а я возьму с собой боцмана.
Пилл и Линд прошли в тесную каюту Вахтанга, где вся мебель была представлена в миниатюре: маленький стол, узенький диван, крошечная тумбочка, но есть все, как в номере гостиницы, и все закреплено, привинчено намертво.
От союзников уже изрядно попахивало ромом, но когда Чугунов принес вино и закуски, они не отказались выпить еще.
Эльмар Пилл, прихлебывая водку мелкими частыми глотками, словно горячий чай, говорил:
– Адмирал Фрейзер держал флаг на «Дюк оф Йорке». Это такой бульдог, что если ему удалось вцепиться в чью-то ляжку, то он зубов уже не разжимает… На «Дюк оф Йорке» держали самку шимпанзе. Наверно, во время боя бедная обезьяна спятила… Я предлагаю знаменитый русский тост. – И, слегка покачнувшись, он поднялся: – Уыпьем уодки!..
Пастор достал серебряный портсигар, вынул из него тонкую оранжевую сигарету из морских водорослей. Чиркнув спичку о пуговицу своего сюртука, раскурил коротенькую фарфоровую трубку. Вахтанг заметил, что ноготь указательного пальца у священника был длиннее обычного. Дэвид Линд зажал спичку ногтем и, держа ее вертикально, дал прикурить командиру корвета.
Заметив удивленный взгляд Чугунова, пастор сказал:
– Переведите, пожалуйста, вашему боцману, что так прикуривает весь флот его величества. Это стало почти паролем. Даже янки переняли от нас это. О, моя страна любит подавать примеры!.. Как-то в молодости король Джордж занимался гимнастикой на спортивном поле. Шел дождь. Он подвернул брюки, и вся Англия сразу подвернула штаны тоже. А портные всего мира уже изменяли фасоны выкроек. Ха!..
Охмелевший Пилл говорил без умолку:
– Господин лейтенант, почему у вас так мало орденов? Я давно заметил, что моряки флота его величества награждаются гораздо чаще. Например, последний орден я получил, когда королева справляла свои именины. А вы?
– После боя с немецкой канонеркой у мыса Маккаур.
– Вы ее потопили?
– Нет. Она ушла под прикрытие батарей.
– Все равно, давайте выпьем… Скажите, что это за красивый орден с якорем и цепью у вашего подчиненного?
– Это медаль адмирала Ушакова.
– О, я ценю русских! Они хотя и красные, но не забывают своих князей. Англичане тоже умеют ценить славное прошлое. Вблизи Лондона, на Темзе, по сей день стоит корабль Нельсона, на котором одноглазый и безрукий адмирал дрался при Трафальгаре…
Пастор неожиданно поднял стакан:
– За победу эскадры его королевского величества, – сказал он, – которая потопила главную угрозу русскому флоту на севере – рейдер «Шарнгорст»!
Вахтанга несколько покоробило от такого тоста, и даже боцман Чугунов заметил это.
– Чего этот поп сказал? – спросил старшина.
– Обожди, боцман, я им сейчас отвечу… Джентльмены, мы весьма благодарны вам. Заранее прошу прощения, но я обучался не дипломатии, а кораблевождению, и вот сейчас, пользуясь почетным правом называться вашим союзником, спрашиваю…
– Когда мы откроем второй фронт в Европе? – досказал за него командир «Ричарда» и расхохотался, запрокинув кверху свою курчавую бородку. – Все русские спрашивают нас только об этом.
– Мне кажется, – насупился пастор, – русский коммадор забывает, что Штаты и Англия помогают Советам.
– Было бы глупо отрицать сам факт вашей помощи, – продолжал Вахтанг. – Вот даже сейчас я, ваш покорный слуга, закусываю водку вашей тушенкой. Мне нравится белоснежный американский хлеб. В матросских гальюнах висит ваш пипифакс. Но разве пипифакс стоит человеческой крови?
– Я понимаю, – серьезно ответил Эльмар Пилл, и в этот момент он показался Вахтангу не таким уж и пьяным. – Я понимаю, что второй фронт необходимо открыть. Но мы еще не подготовлены к этому. Вы, наверное, читали книгу адмирала Бэкона и знаете, что такое Дюнкерк? Так вот, мы и не хотим второго… нет, уже третьего Дюнкерка!
Пастор, отхлебнув водки, сурово добавил:
– Не забывайте, что наши войска сражаются в африканских пустынях. Генерал Роуан Робинзон ведет войну в джунглях Бирмы. Отряды «коммандос» постоянно десантируют в Нормандии…
– Все это так, – покорно согласился Вахтанг, – и мы, советские люди, уважаем английского солдата и матроса, который борется с фашизмом. А вот скажите, не приходилось ли вам видеть, как итальянские рыбаки убивают осьминогов? Они ведь не пытаются рубить по частям ему щупальца – нет! Они яростно накидываются на это чудовище, которое облипает их своими лапами, и зубами разгрызают ему пузырь на голове. Противно? Мерзко? Да, и противно, и мерзко. Но ничего не поделаешь. А насчет джунглей и пустынь беспокоиться не стоит. Они станут бессильны сами, как щупальца, когда мы перекусим Гитлера в рейхстаге!..
* * *
Гости скоро ушли, благодаря за гостеприимство, причем пастор уже здорово «нагрузился», крест вывалился у него из-под сюртука и раскачивался теперь наподобие маятника. Матросы, садясь за весла, дружно рявкнули песню о том, как далеко отсюда до родного Типерери, и вельбот скрылся в тумане.
Шел густой липкий снег, скрывая залив за плотной, непроницаемой завесой. Послышался зловещий рев сирен, и скоро в белых полосах метели показался темный борт гигантского утюга длиной ровно в четверть километра. Это возвращался с моря победитель «Шарнгорста», на котором вместе с адмиралом Фрейзером и двумя тысячами людей плыла в карцере обезьяна, взбесившаяся от грохота залпов.
Лоцманский мотобот вывел «Дюк оф Йорк» на середину глубокого рейда, и из клюза линейного корабля рухнул в воду десятитонный якорь с вывороченными лапами. Потом весь залив огласился молитвой. Из люков британского линкора вязко и заунывно выплывал погребальный тягучий мотив. На палубах крейсеров и миноносцев команды стояли в строю, впереди – унтер-офицеры с аккордеонами. Матросы, обнажив головы, пели:

От скал и бурь, огня и врага
Защити всех плавающих.
И вечно будут возноситься к тебе
Хвалебные гимны с моря и суши.
Королевская эскадра до поздней ночи посылала в черное небо молитву за молитвой, благодаря бога за победу и за благополучное возвращение к земле.
И долго еще над заливом звучали выкрики:
– Аминь!.. Аминь!.. Аминь!..

Отец и сын

Утром следующего дня «Аскольд», после удачной атаки подводной лодки, бросил якорь на внешнем рейде Иоканьги. Дул сильный свежак, отжимающий корабль от берега. Якорь забрал плохо – в кубриках было слышно, как он грохочет по грунту, цепляясь лапами за камни. Решили подойти к борту транспорта, который все время работал против ветра машинами. Капитан транспорта дал «добро» на швартовку, и патрульное судно притулилось сбоку громадного корабля, прячась от ветра за его высоким бортом.
Прохор Николаевич вышел на палубу. Внизу ворчала мутно-зеленая кипень воды. Дрались чайки из-за отбросов, вышвырнутых коком. Вдоль транспорта висели на беседках матросы и красили борт, распевая:

Пускай далек родимый дом —
Не будет он забыт.
Моя любовь в порту родном
На якоре стоит…
Рябинин, задрав кверху голову, наблюдал за их работой. Ветер раскачивал легкие беседки, разбрызгивал с кистей краску. Издали капитану было виднее, и он заметил, что матросы пропустили целую полосу невыкрашенного борта.
Прохор Николаевич сердито засопел трубкой и, не вытерпев, крикнул:
– Эй, вы! На транспорте!.. Так только зебр перекрашивают.
Матросы обернулись на голос капитана, а один из них стал быстро отвязываться от беседки.
– Отец! – закричал он, и Рябинин неволько вздрогнул.
А Сережка, раскачавшись в воздухе, уже прыгнул вниз. Под ногами громыхнуло железо, и он уже стоял на палубе «Аскольда».
– Осторожней надо. Так ноги поломать можешь.
– Не поломаю. Будь спокоен!
Вот и все те слова, что были сказаны при встрече. Не обнялись, не поцеловались. Только коротко пожали руки, глянув один другому в глаза. Нежный и ласковый с матерью, Сергей становился с отцом черствее и суше: рядом с ним он чувствовал себя взрослым.
Прохор Николаевич, в свою очередь, оставался для сына тем, кем был для него все шестнадцать лет, – служил примером его будущего. Лишь изредка в их отношения вкрадывалась грубоватая снисходительность, которая выдавала отцовскую ласку, и Сережка каждый раз принимал ее как заслуженный подарок за верность своей мечте.
Они прошли в каюту. Сели.
Прохор Николаевич спросил:
– Служишь?
Тряхнув головой, сын так же коротко ответил:
– Служу.
Он сидел прямо, обхватив колени узловатыми пятернями. На нем были надеты грязный тощенький бушлатишко с чужого плеча, короткие парусиновые брюки, из-под грубых флотских ботинок выглядывали серые байковые портянки.
Юноша сильно похудел, на его лице выделились скулы, глаза запали глубже, а посиневшие от холода руки (рябининская крепкая кость) были сплошь покрыты шершавыми цыпками.
Прохор Николаевич медленно перевел взгляд: на столе, под толстым стеклом, лежала маленькая фотография Сергея перед войной; круглолицый мальчик с пионерским галстуком сидел на стуле так же ровно и прямо, как сейчас: чистая фланелевая куртка, широко раскрытые пытливые глаза, в руках сына темным лаком поблескивает скрипка.
– Ты не хотел бы вернуться домой?
– Ни за что! – ответил он. – Ведь ты же знаешь: я всю жизнь мечтал о море. Не смотри на фотографию: весло держать удобнее, чем смычок скрипки… Вначале я даже пытался попасть на военный флот, но не приняли – молод! Что ж, здесь я не воюю, зато как-никак плаваю… Хотя, если говорить честно, воевать все равно хочется.
Сережка, помолчав, осторожно спросил:
– Отец, ты мог бы взять меня на свой корабль?
– Мог бы.
– Так возьми! Буду воевать под твоим командованием.
– Нет! Не возьму.
– Почему?
– Я стану требовать с тебя, как с родного сына, гораздо больше, чем с других.
– Ну, возьми… Возьми меня, отец!
– Не проси! – отрезал Рябинин. – Лучше скажи: ты хочешь есть?
Сережка смутился:
– Нет, спасибо!.. А впрочем, если найдется, поел бы немного.
Прохор Николаевич позвонил на камбуз. Кок принес обед. Сын ел много, торопливо, аппетитно чавкая, – сколько ни старалась Ирина, а есть аккуратно она его так и не приучила.
Зато корабельный кубрик за одну неделю приучил Сережку глотать все без разбору и как можно быстрее, чтобы не опоздать на вахту.
– Вас плохо кормят, – заметил Рябинин, наблюдая за сыном.
– Нет, не плохо. Но мне почему-то не хватает.
– Почему-то, – улыбнулся отец. – Ты кем служишь?
– Подвозчиком угля к топкам. Говорят, что, когда войдем в Атлантику, мне доверят стоять вахту около котлов… Ведь ты, отец, начинал так же, как я, – точно оправдываясь, сказал он.
– А я тебя и не укоряю, – серьезно ответил Прохор Николаевич. – Каждый из нашей семьи теперь будет делать полезное дело. Ты начинаешь свою жизнь неплохо.
Сережка отодвинул пустые тарелки.
– Я завидую тебе, отец: ты вышел в море, когда тебе исполнилось всего восемь лет.
– Я не так, как ты, – сказал Рябинин, – я по нужде пошел в море. Весной-то у нас, в Керетском стане, вербовщики собрались, отец нанялся рыбу для купцов ловить, ну и меня в зуйки определил. А дело у зуйка ясно какое: ярусы мальками оживлять, кашу варить да подзатыльники огребать. Мать-то моя плакала – каждый год на Мурмане шняки тонули, а отец молчал: все лишний рот из семьи долой! Ну и пошли… Около Святого Носа, где открытый океан начинается, меня причастили: стакан воды морской выпил, чтобы меня море не било. А заработали мы с отцом за все лето десять рублей, две бочки тресковых голов, да еще хозяин сжалился – дал мне рубашку. Так вот и началась моя жизнь морская, сынок…
Рябинин выдвинул ящик тумбочки, достал большую жестяную банку, в которой хранил табак. По краям банки были нарисованы рыбы, идущие косяком в мелкую сеть, а на крышке красовалась витиеватая надпись: «Мурманская сельдь. Лыткины. Отец и сын».
– Сколько я тебя помню, – сказал Сережка, – у тебя всегда была эта банка. Вот обожди, побываю в Ливерпуле и привезу тебе хорошую коробку для табака. Допустим, из палисандра. Говорят, он здорово пахнет!..
Закурив и дымя трубкой, Рябинин сказал, бросив банку обратно в тумбочку:
– Ведь это как раз те самые Лыткины, у которых я в зуйках служил… Перед самой мировой войной Лыткин-старший помер. Однажды с перепоя печень матики белой съел, так на следующий день волосы на голове выпали, глаза распухли, заживо гнить стал. Сын был у него, только что гимназию закончил. Вот он и принял в свои руки дела отцовы. Этим же летом в Балтийское море ушла шхуна, и я матросом на ней был. Мне тогда четырнадцать годков стукнуло. Привели мы шхуну в Ригу, и тут такое случилось, даже старики головами качали. На что отец был хорош, а сынок повершил: поставил шхуну в док, а нас обсчитал так, что без копейки остались. Проболтались мы неделю в городе, потом решили до Архангельска зайцами пробираться. Сели в поезд, а нас еще до Питера высадили. Разбрелись матросы – кто куда! И не знаю, то ли у меня характер был упрямее, то ли по северу я тосковал больше других, а только сплел я четырнадцать пар лаптей, как сейчас помню, и пешедралом до самого Архангельска махнул. Два месяца шел, а добрался…
Звонко ударили склянки.
Сережа встал:
– Мне пора на вахту.
– Ну, ладно, иди! Что передать матери?
Сережка, подумав, ответил:
– Скажи ей, чтобы не тревожилась и что я… счастлив. Мне сейчас хорошо, отец!..
Рябинин притянул к себе сына. Сережке показалось, что отец сейчас – наконец-то! – обнимет и поцелует. Но отец ощупал под бушлатом его мускулы, хлопнул сына по плечу так, что у того невольно подогнулись колени, и сказал:
– Будь сильным! Сильным и честным. – И погрозил ему пальцем: – Смотри у меня!
* * *
Жизнь учила веслом и винтовкой,
Крепким ветром, по плечам моим
Узловатой хлестала веревкой,
Чтобы стал я спокойным и ловким,
Как железные гвозди – простым.
Вот и верю я палубе шаткой…
В зареве огней, скользя на рифленых площадках, подставляя грудь обжигающим сквознякам, Сережка ловко орудовал лопатой. Шесть огнедышащих топок беспрерывно глотали уголь. Он перекидал за вахту уже несколько тонн, а котлы все ревели, как голодные звери, и старшина кочегаров – жилистый чумазый человек в трусах и тельняшке – весело покрикивал:
– Разве так кидают?! Ровней, ровней!.. Колосник воздух любит!..
Ныли усталые плечи, похрустывало в позвоночнике, но радость не угасала, била ключом, и глаза светились – он стал кочегаром!..
– Эй, Рябинин! Хватит!.. Отдохни и воды напейся, а то свалишься, не выстоять будет вахту.
Юноша пьет из пузатого чайника мутную опресненную воду, подходит под раструб вентилятора. Тысячекрылая железная бабочка кружится над его головой, намахивая в жаркие корабельные недра кубометры солоноватого воздуха. Транспорт тяжело качается на океанской волне. Далеко отсюда до родного дома. Сережка пытается представить, что сейчас делает мать, вернулся ли с моря отец, думают ли о нем.

Я вышел к родному морю.
И вот закачалась палуба,
И влага – соленая, горькая —
По жилам моим течет…
Утром, когда транспорт «Жуковский» выходил в Атлантический океан, антенна корабля уловила метеосводку:
«Ожидается шторм… Кораблям, находящимся в море… ожидается шторм… Направление ННО… Сила 10–11 баллов… Мелким судам укрыться в гаванях… Кораблям в море… шторм… шторм… шторм…»
Море потемнело, неестественно стихло. Волны, отяжелевшие и ленивые, сонно ворочались за бортом, заглядывая в иллюминаторы транспорта. Но когда Сережка сменился с вахты, уже появился какой-то чересчур резвый и острый ветерок, бойко рыскавший по закоулкам корабля.
Что-то очень тяжелое давило сверху, даже дым из труб не успевал рассеяться за кормой и густой пеленой осаждался на палубе, залепляя сажей стекла рубок. Матросы торопливо крепили груз, среди них, отдавая команды, бегал боцман. С высоты мостика капитан тревожно оглядывал море, заранее накидывая на голову отворот капюшона…
Позади транспорта плавно переваливался с волны на волну камуфлированный эсминец «Летучий», на бортах которого были нарисованы снежные горы.
Сережка спустился в опустевший кубрик и, не раздеваясь, лег на койку. Он долго ворочался на жестком пробковом матраце, переживая затяжное приближение шторма (первого шторма в его жизни), потом усталость взяла свое, и он заснул.
А циклон, свернувшийся около Шпицбергена в сильный тугой клубок, уже стронулся с места и начал быстро раскручиваться. Он сразу подхватил и порвал флюгерный конус, захлестнул корабли белой накипью и первым же гребнем волны жадно смыл с палубы незакрепленную бочку из-под машинного масла. Транспорт вздрогнул, качнулся, нырнул вниз, потом был выброшен наверх, и не прошло и часа, как все потонуло в плеске, вое и грохоте…
Сережка вскочил с койки. Сильный толчок отбросил его в сторону. Железная дверь захлопнулась с размаху так громко, точно выстрелила пушка. Юноша попытался встать на ноги, но его проволокло животом по палубе, и он ударился головой о рундук.
Над подволоком прокатывалось что-то тяжелое и звонкое, как весенний гром. Цепляясь за что попало, Сережка кое-как выбрался в коридор. Здесь было полно народу, всех мотало и кидало друг на друга, кто-то пытался закрыть дверь на верхнюю палубу, через которую в коридор вкатывались водяные валы.
Повсюду слышались голоса:
– Шлюпку из кильблоков ка-ак выворотит да ка-а-ак ахнет!
– А я стою, вдруг меня чем-то по голове двинуло – это раструб снесло.
– На палубе – ни одного поручня…
– Ребята, что с боцманом?
– Ногу придавило.
– Чем?
– На палубе груз раскатывается, ну, а он – крепить…
Среди матросов расхаживал мокрый взъерошенный старпом с аварийным топором в руке. Увидев Сережку, он погрозил ему кулаком:
– Я те! Попробуй на палубу вылезть!..
Юноша протиснулся поближе к выходу и увидел боцмана. Боцман сидел на палубе, прислонившись спиной к теплой камбузной переборке, от этого казалось, что старый моряк греет промерзшую спину. Но едва только Сергей взглянул ему в лицо, как сразу понял, какие мучения переживает сейчас этот грубый, но в то же время по-своему ласковый человек.
– Больно, дядя Софрон?
– Ох, сынок, – простонал боцман, – кость, наверное, сломало!.. Большой ящик был… Ох!..
И вдруг, весь как-то выпрямившись и вытаращив белки глаз, боцман заорал, перекрывая могучим басом грохот океана:
– Эй, вы, чего стоите? Давай все наверх – груз крепить. Пошел!..
Сережка выскочил на палубу. Ветер неистово толкнул в грудь, волна прошла рядом, подломила колени. Он вспомнил школьные переменки, когда, озорничая, мальчишки подсекали один другому ребром ладони поджилки и колени подгибались точно так же: «Давно ли это было?..»
Матросы пытались взять палубу штурмом, но каждый раз отбрасывались морем назад, точно мелкие камешки гремящим прибоем. На грузовой палубе хозяйничал шторм. Следы разрушения виднелись повсюду: изогнутые шлюпбалки, смятые вентиляторы, размочаленный такелаж. Волны перекатывались через груз белыми потоками, и громадные, обитые железом тюки качались и скрипели, расползаясь по палубе, как живые.
Старпом выкрикивал какие-то команды, но ветер рвал его голос и уносил далеко в сторону. До слуха долетало только одно протяжное:
– А-о-е-а-а!..
Неожиданно пошел мокрый снег. Он летел над морем горизонтальными пластами, плотной жижицей облеплял наветренный борт транспорта. Снег забивался в уши, в глаза, за шиворот и был на редкость густ и липок. Силуэт миноносца за кормою постепенно терял свои очертания и скоро стал напоминать какую-то белесую тень, ныряющую в глубоких провалах волн.
Матросы собрались под навесом кают-компании, где вода закрывала их иногда по самые плечи, и, стуча зубами, громко ругались.
– Если бы только трос через люковицу трюма перекинуть!..
– И обнести вокруг ящиков!..
– И затянуть…
– Надо попробовать…
Кто-нибудь вырывался вперед, но сразу же, смятый и оглушенный, отбрасывался назад.
Транспорт гремел и дрожал, облепленный снегом, который не успевали смывать волны. Сережка долго стоял, прислушиваясь к выкрикам людей, потом схватил с вьюшки моток пенькового троса и, улучив момент, когда схлынула волна, выскочил из-под надстройки. Ему что-то кричали вдогонку, но голоса людей быстро таяли за спиной.
Юноша почувствовал первую опасность даже не слухом, а каким-то внутренним чутьем. Прямо над головой уже нависла большая, цвета зеленого бутылочного стекла глыба воды. Он юркнул вбок, вжался в простенок между трапом и радиорубкой. Водяная гора упала на палубу со страшной высоты и разбилась на мириады брызг с протяжным звоном, точно громадная пустотелая льдина. Выплевывая соленую горечь, Сережка вскочил на ноги, когда вода еще бурлила у самого горла, и, вдохнув полную грудь воздуха, снова бросился вперед.
Волны рушились позади и перед ним. Но, разгадав закономерность их движения, он уже не пытался встать позже и вжаться в палубу раньше, чем это было нужно. Держа бухту троса, он упорно продвигался к цели, и море уже не казалось ему таким грозным, как тогда, когда он стоял под навесом кают-компании.
И вот наконец груз: громадные, выше человеческого роста ящики трутся один о другой, перетирая мокрые крепления. Сергей ввязывает трос в рым и, рискуя быть раздавленным качающимися тюками, обносит груз петлей.
Все, теперь можно бежать обратно!..
Волна, холодная и тяжелая, схлынула за борт, оставив на досках лопающиеся пузыри и мыльную пену. Под ногами мчались белые клокочущие струи: высоко над транспортом, точно снежные горы, вырастали волны со зловещими шипящими гребешками.
И вдруг Сережка еще издали заметил одну волну, которая выделялась среди других своей величиной и темной окраской. В ее покачивающемся гребне было что-то змеиное.
Тяжело упала волна впереди. Прокатилась с грохотом сзади. Еще, и еще, и еще…
Сережка упал на живот, и – его понесло.
Он смутно видел перед собой только одну-единственную опору – металлический поручень с набитым на нем деревянным планширем. А дальше – забортная кипень, все двенадцать баллов…
Пальцы искали опору, ногти царапали доски, впиваясь в просмоленные пазы настила. Потом на него обрушилось, казалось, чуть ли не само небо. Уже почти теряя сознание, оглушенный и смятый, он чувствовал, что его тащит и тащит куда-то. И когда перед ним выросла пропасть пятиметрового борта, пальцы наконец нашли то, что искали. С закрытыми глазами он вцепился в эту последнюю опору.
Понял: «Держусь, держусь, держусь!..»
А когда открыл глаза, то увидел в своих посиневших руках обломок деревянного планширя с вывороченными железными болтами. И вокруг, насколько хватало глаз, были одни только волны. Да еще где-то вдали ныряла на воде, оголяя вращавшиеся винты, рыжая корма транспорта.
«Вот и все… конец!» – в ужасе, охваченный холодом глубины, подумал Сережка и, заметив скользнувшую мимо тень эскадренного миноносца, заорал во всю мочь легких:
– А-а-а-а… По-о-о-могите-ее!.. А-а-а-а…
Всплеск волны ударил его по голове, со страшной болью лопнуло что-то в ушах, вода захлестнула его крик, и над Сережкой сомкнулось что-то мутно-зеленое, тяжелое…
«А как же мать? Как же с мамой?» – было последней его мыслью.

«Братья по оружию»

Широкие веснушчатые руки капрала Теппо Ориккайнена плотно лежали на баранке руля. Рикко Суттинен хорошо знал такие руки – руки лесоруба и каменщика, слесаря и плотогона, – они умели многое делать, эти трудолюбивые руки финского простолюдина.
Но этих рук иногда надо немного и побаиваться…
– Хочешь? – спросил лейтенант, отцепляя от ремня флягу.
– Если позволите, – согласился капрал.
Рикко Сутгинен отвинтил пробку, жадно отхлебнул пяток добрых глотков, технический спирт, густо настоянный на хине (чтобы его не пили солдаты), обжег глотку.
– Собачий холод… Наў, пей! – сказал лейтенант, передавая флягу Теппо Ориккайнену.
Капрал, удерживая руль машины одной рукой, надолго присосался к фляге. Он пил, а глаза его продолжали зорко ощупывать прифронтовую дорогу. Неожиданно две фигуры всадников выросли посреди шоссе, словно из-под земли.
– Немцы! – сказал Ориккайнен и вернул флягу офицеру.
Автоколонна резко затормозила. Лейтенант Суттинен, распахнув дверцу кабины, смотрел, как тихой рысью к ним приближается немецкий патруль. На груди старшего покачивалась аккумуляторная коробка фонаря, на касках сверкали жестяные венчики цветков эдельвейса – этих любимых цветов Гитлера. Лошади под всадниками были рослые и крепкие, с выжженными между ушами клеймами конюшен греческого короля.
– Хальт, хальт, – негромко покрикивали немцы.
Это были горные егеря, солдаты того хваленого 19-го горноегерского корпуса, о котором немецкая печать трубила на весь мир. Один немец – постарше – носил на рукаве нашивку за взятие Крита и Нарвика, другой – помоложе – имел нашивку только за сражение под Нарвиком.
– Что надо? – спросил Рикко Суттинен.
Лошадь старшего егеря шумно дохнула прямо в кабину. Небрежно вскинув руку к козырьку каски, егерь спросил:
– Куда едут ваши солдаты, герр лейтенант?
– Мы перебрасываемся в район Петсамо. Восьмая диверсионная рота. В личное распоряжение генерала Рандулича.
– Документы! – коротко приказал немец.
Внимательно рассмотрев проштампованные бумаги, он брезгливо заметил:
– Но здесь у вас нет справки о здоровье ваших солдат.
Рикко Суттинен высунулся из кабины, посмотрел назад. Три затянутых брезентом грузовика стояли вдоль дороги. Из-за бортов выглядывали черные от морозов и ветра, закопченные у лесных костров лица солдат его роты. В соседнем кузове громко плясали, согревая замерзшие ноги.
– Вы видите, что мы прямо с передовой. Нам лечиться некогда, – ответил Суттинен. – И о каких болезнях может идти сейчас речь?
– Например, о венерических, – невозмутимо ответил немец.
Лейтенант криво усмехнулся бледным и тонким ртом:
– Об этом не беспокойтесь. Мы два года держали позицию в таких болотах, где ползают одни гадюки да квакают лягушки. Вы же знаете, что почти все население репатриировано в глубь Финляндии!
Немцы посовещались, и старший егерь достал из кармана какую-то машинку-щипцы – вроде контрольных. Он подсунул документы восьмой диверсионной роты под зубья машинки и трижды щелкнул ими, прокалывая бумаги.
– Мы пропускаем вас, – сказал он, возвращая документы. – Но лишь в том случае, если ваши солдаты не будут посещать наших публичных домов. Нам совсем не хочется везти заразу в прекрасную Швабскую землю!
Рикко Суттинен быстро вспылил:
– Однако же, сатана-перкеле… Простите, не разобрал вашего звания?
– Фельдфебель, – гордо вытянулся в седле немец и звякнул каблуками по стременам.
– Ах, только и всего! – нервно рассмеялся лейтенант. – Ну, в таком случае – проваливайте ко всем чертям. А я-то думал, что сам генерал Рандулич интересуется моим застарелым триппером!..
Он со злостью хлопнул дверцей перед самой лошадиной мордой и велел капралу гнать машину, не останавливаясь. «Вот сволочи, – думал он, раскуривая мятую сигарету. – В сорок первом они были куда как ласковей!..»
Капрал, видно, думал о том же.
– Херра луутнанти, – сказал он задумчиво, – у моей тетки Илмари было шестьдесят две коровы, а сейчас осталось только четыре. Они сожрали все наше масло, они рубят наш лес и еще требуют справку… И потом еще говорят: «Вы – наши братья!..»
– Осторожнее, – предупредил лейтенант, – здесь чинят дорогу!..
Русские военнопленные копались у обочин шоссе, засыпая выбоины и сравнивая бугры. Возле костра грелись трое егерей-автоматчиков. Теппо Ориккайнен медленно повел машину вдоль ряда измученных людей, как бы невзначай выкинул в окно только что закуренную сигарету.
– Напрасно, – заметил Суттинен. – Москалей жалеть ни к чему. От них в мире только одни неприятности.
– У меня, – не сразу отозвался капрал, – двоюродный брат в плену у них. Может, вот так же…
Он замолчал и до самого Петсамо не проронил больше ни единого слова. Его могучие руки, красные от холода, с большими, почти квадратными ногтями, все время лежали на руле перед глазами лейтенанта, и Суттинен почти любовался ими: ведь после войны эти руки снова будут валить сосновые деревья на его лесных вырубках «Вяррио».
* * *
После прорыва блокады под Ленинградом финны окончательно разочаровались в могуществе Германии, а немцы, почуяв недостаток доверия к своим особам, стали более настороженно относиться к «курносым», как они называли финнов. И теперь курносые солдаты мечтали об одном – как бы получше выпутаться из этой дурацкой войны, а немцы, наоборот, прилагали все старания к тому, чтобы не выпустить «страну Суоми» из лагеря своих «братьев по оружию».
Но в печать уже просочились первые, еще неуверенные слухи о «петиции 34-х» крупных магнатов Финляндии, которые обратились к правительству с предложением начать переговоры с Москвой. «С возвратом мира, – заявлял один из них, некий Хейкки Хухтамякки, – и условий мирного времени необходимо восстановить наши старые культурные и экономические связи с Советским Союзом, которые должны рассматриваться не как случайность, вызванная специальными условиями, а как естественная необходимость. Эти связи должны быть поставлены на настоящую и прочную основу…» Итак, сепаратный мир – вот к чему стремилась сейчас истомленная войной Финляндия, и честный патриот Паасикиви, невзирая на свой почтенный возраст, мужественно возглавил эту борьбу за мир.
Но немцы уже пронюхали кое-что об этих мирных намерениях и решили ответить страшным контрударом. В этот тяжкий для финского народа период, когда вся страна бредила мечтою о мире, Риббентроп выдвинул для Финляндии программу нового военно-экономического содружества. И на фронте стали уже поговаривать, что Рюти и Таннер эту программу приняли. «В эти трудные дни, – сказал Таннер, – будет испытана немецко-финская дружба, и никаких разговоров о сепаратном мире быть не может!»
– Что ж, – говорил генерал Рандулич, когда фон Герделер представлялся ему, – надеюсь, вам все ясно? Одного узла, конечно, мало. Рюти желает, чтобы мы скрутили курносых вторым узлом. Пожалуйста!.. Ведь мы не приказываем, мы лишь договариваемся. И дело не в авиационной фанере. Даже не в целлюлозе. Финны скоро поймут сами, что перед ними стоит неразрешимая дилемма: или честно воевать вместе с нами, или погибнуть вместе с нами. Третьего выхода быть не может. И пусть они не рассчитывают, что отделаются за блокаду Ленинграда выплатой репараций, – нет, надо внушить им, что азиатское учение задушит финскую цивилизацию… Вы никогда не читали Юхани Ахо? Неплохой писатель…
– Признаться – нет, – ответил фон Герделер.
– Советую. Они носятся с его идеей на почве объединения всех финно-угорских народностей. Об этом нам не надо забывать, когда мы имеем дело с финнами. А сейчас наша главная задача: разжижить финскую армию среди немецких соединений и придать финнам, под видом наблюдателей, наших военных советников! Так будет спокойнее…
Хорст фон Герделер хорошо понимал все это, но при встрече с лейтенантом Рикко Суттиненом он сказал другое:
– Поверьте, что мы, немцы, испытываем к вам, финнам, чувства более искренние, нежели принято думать. Заверения в нашем единстве почти неуместны, если вы вспомните, что Германия не претендует на территории, отвоеванные ею в Ингерманландии. Это – ваше: можете сажать картошку или же разводить тюльпаны. И мы, как вы догадываетесь, находимся здесь, на самом краю Европы, не столько для себя, сколько для того, чтобы облегчить вашу благородную борьбу с азиатским учением большевизма…
Разговор происходил в казарменной пристройке тылового форта, носившего странное название «Бочка с салом». За мутным окном синели вдалеке горы Тунтури, за оранжевым штакетником забора петляли на снегу заячьи следы. Мимо форта лопари гнали куда-то стадо оленей.
А из трубы дезинфекционного барака вылетал жирный черный дым, – это сжигали истлевшее в болотах, грязное и вшивое белье солдат восьмой роты.
– У меня вопрос! – сухо заметил Рикко Суттинен и скрипнул сафьяновыми сапожками.
– Я вас слушаю, – с готовностью отозвался фон Герделер и тут же подумал: «Сейчас, наверное, спросит о программе Риббентропа…»
– Почему, – сказал финский офицер, – мои солдаты опять получили хлебный паек галетами? Я сам видел, как в ваших егерских столовых полным-полно свежего печеного хлеба…
Фон Герделер в кажущемся удивлении вздернул твердый выхоленный подбородок.
Подумал с неприязнью: «Я ему – о тюльпанах, а он мне – о сухарях!»
– Извините, – сказал оберст и, посмотрев на часы, стал натягивать узкие замшевые перчатки нежно-бронзового оттенка. – Однако, насколько мне известно, обеспечение продовольствием финской армии не входит в обязанности немецкого командования. Ваша страна воюет хотя и заодно с нами, но за свои интересы. А следовательно…
– …Вы не будете препятствовать, – подхватил Суттинен, – если мои солдаты сделают на своих ремнях еще по одной дырке. Я, кажется, правильно вас понял?
Фон Герделер, пожав плечами, рассмеялся почти весело.
– Кстати, – быстро перепорхнул он с этой рискованной темы на другую, – я недавно летел сюда из Нарвика вместе с госпожой Суттинен. Не может ли она быть вашей родственницей? Весьма и весьма занятная дама…
– Не знаю, – нахмурился лейтенант. – У меня, правда, есть сестра, но мы… я и мой отец… Впрочем, – со вздохом облегчения закончил он, – это навряд ли она!
Желая как-то сгладить углы в отношениях, оберст на прощание положил руку на плечо финского офицера:
– Черт возьми, как я завидовал вам в тридцать девятом году. Я тогда торчал в Париже… Весь мир был восхищен вашей доблестью! Сардины, мед и кофе! Вы их получите завтра, завтра!..
Ни сардин, ни меда, ни кофе, конечно, финны не получили. Но зато солдатам выдали новое нижнее белье, густо пересыпанное порошком от паразитов, рота получила по пятьсот патронов на каждого человека. К оружию была выдана особая смазка, чтобы затворы автоматов не застывали при сильном морозе. Чувствовалась близость отправки на передовую линию фронта.
В один из дней Рикко Суттинен надел мундир поновее и отправился в Парккина-отель поужинать. Съев кусок поджаренной оленины, который запивался шведским пивом, он неожиданно решил, что если его сестра здесь, в Петсамо, то неплохо было бы и отыскать ее. Все-таки что ни говори, а ведь не виделись они очень долго. Кайса давно отошла от семьи, и он слышал о ней много дурного, но… сестра есть сестра!
Майор Френк, комендант гавани Лиинахамари, к которому обратился Суттинен, проверил списки финского гарнизона.
– Эти проклятые финские имена, – бурчал он себе под нос, копаясь в списках. – Вот скажите мне, под какой фамилией мне ее искать… Суттинен – это что? А тогда что же Кайса и Хууванха?
– Хууванха – это по мужу, – пояснил лейтенант. – Ищите ее по девичьей фамилии – Суттинен.
– Нашел, – сказал комендант гавани. – Действительно, такая была… Кайса Суттинен-Хууванха. Но ее уже нет в Петсамо. Мы выслали эту особу!
– За что? – испуганно спросил лейтенант.
Майор Френк снял очки и спокойно ответил:
– Удалена по пункту «Д»… За то, что она подрывала в разговорах престиж немецкого командования. Мы не могли держать ее здесь и отправили ее на юг. Вот и все!..
Рикко Суттинен вышел из комендатуры и только на улице подумал, что Петсамо – город финский, и его сестра, Кайса, женщина финская, и она удалена из финского же города. Но удалена не финнами, а немцами…
Тогда он огляделся по сторонам и увидел, что кругом маршируют немецкие солдаты, немецкие подлодки стоят у пирсов гавани, ветер мочалит на заборах обрывки немецких приказов, и тут за его спиной что-то сухо щелкнуло. Рикко Суттинен быстро обернулся – немецкий матрос, пряча фотоаппарат в футляр, сказал ему:
– Чудесный снимок! Я пошлю его своей невесте, пусть она знает, как далеко я забрался!..
* * *
Позиция восьмой роты примыкала на правом фланге к позициям немецкого батальона, которым командовал обер-лейтенант Вульцергубер. Со стороны озера, мимо блиндажей зенитчиков, тянулся в тыл армии снежный туннель – вдоль туннеля, невидимые для русских, днем и ночью шли груженые автомобили. По направлению к реке, за которой раскинулся фронт русской армии, стояли воткнутые в сугробы фанерные щиты с энергичными надписями: «Стой! Мины!» или: «Дальше не ходи – пропадешь!». В землянках немецкого батальона Вульцергубера работал даже водопровод. Капрал Теппо Ориккайнен провел электричество до своих позиций, и финские солдаты читали по вечерам газеты и книги. Это был фронт, хорошо подготовленный немцами для зитцкрига – для «сидячей войны».
Рикко Суттинен, накинув на плечи маскировочный балахон, вышел из землянки. Черная ворона сидела на снегу и смотрела на него, скособочив голову. Тропинка до немецких позиций шла берегом озера, и только в одном месте, где стоял указатель: «Ложись! Снайпер!», его обстреляли.
Обер-лейтенант Вульцергубер оказался еще молодым человеком. Он был одет в хороший норвежский свитер, расшитый оленями, на ногах его были новенькие русские валенки.
– Рад вас видеть, коллега, – сказал он приветливо. – Вы как раз к ужину…
Вышколенный денщик быстро собрал на стол консервированный хлеб, болгарские томаты, итальянские маслины, голландский сыр и бутылку русской водки, запотевшую с мороза.
– Где достали? – спросил Рикко Суттинен, пощелкав пальцем по водочной этикетке. – Наверное, судьба этой бутылки так же запутанна, как и судьба человеческая!
– О нет, – ответил командир немецкого батальона. – Это еще из старых запасов. В сорок первом году моим егерям достался целехоньким русский склад.
– И до сих пор эта водка сохранилась?
– Но ведь это же – русская водка. Одну такую бутылку можно пить целую неделю и быть пьяным…
Решив сразу же выбить из головы немца подобное заблуждение, Суттинен подсел к столу. Вульцергубер включил радиоприемник. – Берлин транслировал вагнеровскую музыку.
– Только бы не помешали полярные сияния, – сказал обер-лейтенант, шлифуя верньером чистоту звучания музыки. – Это, кажется, из «Лоэнгрина»? Вагнер – настоящий немецкий композитор. Согласитесь, что в его музыке есть что-то достойное человека!.. Впрочем, – добавил он, – я очень люблю Чайковского, и мне нравится ваш Сибелиус.
– Я поставлю два пулемета за егерским кладбищем, – ответил Суттинен. – Мне нужно лишь быть точно уверенным, что ваши солдаты не полезут под наш огонь. Предупредите их!
– Хорошо. Мы завтра созвонимся по телефону…
Вульцергубер налил себе водки в стопку-наперсток, Суттинен опорожнил сразу половину бутылки в раздвижной бумажный стакан. Тост был произнесен обычный – фронтовой:
– За то, чтобы я похоронил вас, – пожелал финну немец. – Выпейте, пожалуйста, до дна, дорогой коллега.
– Я выпью до дна за то, чтобы от вас даже не осталось того, что принято опускать в землю. Я выпью за то, чтобы вас разнесло по ветру, а ветер – бессмертен…
Прожевав сардинку, Вульцергубер, однако, заметил:
– Я не советовал бы вам, коллега, ставить пулеметы. Оборона здесь и без того достаточно эластичная и крепкая. Русским же ваша удачная инициатива может не понравиться… Мы, горные егеря, высидим здесь хоть сотню лет. На смену нам придут сыновья, сыновей сменят внуки. Русские никогда не прорвут нашу оборону. Это им не Украина и не «дуга» под Курском. Здесь – любимые войска фюрера. Но раздражать русских по пустякам тоже не следует. Был «блицкриг» – не удался. Теперь наступил «зитцкриг» – и с этим надо мириться. К чему лишние жертвы?
Суттинен допил водку до конца и побледнел.
– Вы просто боитесь, – тихо, но внятно сказал он. – А вот я… вернее, мы, финны, ни черта уже не боимся. Потеряв все, мы не потеряем одного – национальной чести! И что не нравится москалям, то нравится мне… Завтра же пулеметы будут стоять там, где нужно, и вы еще посмотрите, как на русском берегу негде будет присесть, чтобы справить нужду! Вот так…
– Тогда мой тост окажется пророческим, – согласился Вульцергубер и выключил радиоприемник.
Стало тихо. Где-то далеко-далеко настойчиво трудился русский «максим», словно швейная машина торопливо дошивала длинную строчку. Ветер с шуршанием переметал за дверью блиндажа сыпучие тундровые снега.
– Ладно, – Вульцергубер повертел пустую бутылку. – А не хотите ли вы сыграть в кости? Мои егеря изобрели чертовски интересную игру. Вроде бильярда. Это очень просто. Нас двое. Значит, берется восемь костей…
Обер-лейтенант Вульцергубер выкинул на стол восемь костей, перевязанных цветными нитками. Суттинен присмотрелся к ним и не сразу понял, что это фаланги человеческих пальцев.
– Нет, – сразу протрезвел он, вставая из-за стола. – Я благодарен вам и так. Но мне никогда не нравилось играть со скелетами!..
В ротной землянке его встретил пожилой немецкий офицер в поношенной армейской шинели. Туповатое лицо его выражало какое-то застенчивое добродушие, а глаза глядели почти с нежностью, как у доверчивой собаки.
– Извините, что не явился к сроку, – сказал офицер, жалобно моргая. – Дорога была очень длинная. Поездом, морем и по воздуху. Потом вот здесь уже, в Петсамо…
– А вы, простите, кто такой?
– Обер-лейтенант Штумпф. Придан вашей роте в качестве наблюдателя. Вроде военного советника.
– Зачем?
– Не знаю…
Суттинен расхохотался:
– Ну, и что же вы мне посоветуете для начала?
Штумпф дружески подмигнул, разводя большими руками.
– Мисся войси рююпятя? – сказал он, намекая на выпивку. – Халуайсин суурести юода паловиина!
И хотя это желание опохмелиться было высказано через пень в колоду, но все же понятно для любого финна.
– Откуда вы знаете мой язык?
– Да, черт возьми, я уже служил советником. Летом меня подшибла русская «кукушка». Пуля содрала кору с дерева и залупила эту кору мне под шкуру. Я чуть не сдох от гангрены. После госпиталя меня хотели оставить в Германии, но я сам попросился на фронт.
– Почему?
– Да потому, армасустявя, что в Германии сейчас хуже, чем на фронте. И жрать нечего. И бомбы. И глупости. И молчат все. И вообще – пошло все в такапуоли!
Этот немец чем-то сразу понравился лейтенанту. Суттинен вызвал своего капрала Ориккайнена и сказал ему:
– Слушай, Теппо, где хочешь, а достань спирту нам. И завтра утром не буди нас. Мы сами проснемся…
Потом повернулся к обер-лейтенанту Штумпфу:
– А где ваши вещи? Раскладывайтесь.
Штумпф раскрыл перед ним чемодан – он был пуст.
– Все? – спросил лейтенант.
– Еще вот только то, что на мне, – ответил Штумпф. – А остальное все осталось по дороге. Городов-то по пути много. И в каждом городе необходимо выпить.
– У меня в роте есть лишний миномет, – доверительно сообщил Суттинен. – Мы его отправим куда надо. Бочки самогона нам хватит надолго.
– Хватит! – убежденно заверил Штумпф.
В этот вечер они подружились.

Погоня за человеком

Одинокой женщине трудно. Еще труднее с ребенком. И совсем плохо в чужом городе. Ни единой родной души…
Начальник военкомата, пожилой человек, уже отвоевавший свое в полную меру, проходил однажды по коридору. Протез его гулко скрипел в пустом коридоре, и на этот, очевидно, скрип обернулась сидевшая на диване женщина. Полковник заметил ее заплаканное лицо и прошел дальше. Мало ли он видел женских слез на свете! Но что-то заставило его обернуться, и женщина тоже встала ему навстречу.
– Может, вы мне поможете? – спросила она.
– Чем могу быть полезен? – с услужливостью интеллигента осведомился полковник.
– Вы знаете, я вот уж какой день… Все хожу сюда. И никакого толку. А мне хоть что-нибудь, хоть что-нибудь… О нем бы узнать мне!
– Буду рад услужить вам. Пройдемте ко мне и поговорим…
Аглая Никонова прошла за полковником в кабинет. Взволнованно и сбивчиво женщина поведала этому человеку горестную историю поисков своего мужа.
– Мне бы хоть один след от него! Хоть что-нибудь…
– А вы обращались к товарищу Потулову? Что же он ответил вам? Ничего не ответил? Странно… А товарищ Степанов? Тоже не знает… А как же?
– Помогите мне, – умоляла Аглая. – Мне бы хоть след!..
– А я вот тоже своих ищу, – сказал полковник. – Тоже коренной ленинградец. Вы на какой улице жили?
– На Международном. Около Фрунзенского универмага.
– Ну, нет. Я на Васильевском острове. Хоть самому поезжай. Никаких следов… Ну, мать-то – старушка, навряд ли выжила. А жена – не знаю. Не пишет. Аттестат послал ей – никакого ответа. Что делать? А вашего мужа мы найдем…
Он не поленился подняться с нею на третий этаж, заставил сотрудников перерыть архивы сорок первого года.
– Мобилизация-то ведь, сами знаете, проходила в спешном порядке. Раз-два, винтовку на плечо – и пошел солдат! Тут не до канцелярщины было! Однако найдем…
Работники военкомата с добросовестностью подчиненных, за спиной которых стоит начальник, перерыли содержимое трех громадных шкафов, но ничего не нашли.
– Может, он не в нашем городе призывался?
– Да он совсем не призывался, – снова заплакала Аглая. – Он добровольцем пошел…
– А в той картотеке, – с ударением на слове «той» подсказал полковник, – вы тоже смотрели?
– Нет.
– А вы проверьте на всякий случай…
Работник военкомата ушел и скоро вернулся, листая какой-то документ.
– Никонов? – спросил он.
– Да.
– Константин?
– Да.
– Петрович?
– Да.
– Год рождения пятнадцатый?
– Он! – вскрикнула Аглая.
Полковник тоже взглянул на документы.
– Так вот, – сказал он. – Это уже не по нашей части. Вам надо пройти на Песочную, там увидите… Такой деревянный особнячок. А мы сами ничего не знаем.
– Спасибо, большое спасибо!..
Однако на Песочной улице, в учреждении, которое могло дать ответ, уже никого не было, и дежурный матрос посоветовал прийти завтра пораньше.
Тетя Поля встретила ее на пороге обычным вопросом:
– Ну как? Нашла?
– Кажется, завтра узнаю все. А пока – ничего…
Напрасно боцманша уговаривала ее не сидеть дома:
– Да выйди ты хоть куда-нибудь. Ну что тебе со мной-то, со старухой, делать тут? Эвон, хочешь соседского мальчишку за билетом пошлю в кино? Недалече тут от нас. «Радугу» показывают. И такая-ча там курва играет. Муж-то у нее, слышь-ка, на фронте кровь проливает, а она, стерва мокрохвостая, с немцем жить стала. Сегодня на комбинате только про эту картину и говорят девки. Хочешь, и я с тобой пойду?
Но Аглая в ответ только качала головой, лежа кверху лицом на диване, как-то холодно, почти машинально ласкала свою девочку, тормошившую ее, и настойчиво, тяжелодумно смотрела прямо перед собой в чисто выбеленный потолок.
Среди ночи она встала и разбудила боцманшу.
– Тетя Поля, – спросила она, – и так его больше никто и не видел?
Полина Ивановна спросонья не поняла:
– О ком ты, сердешная? Ты не рехнись, Аглаюшка, мне и без того морока с тобой!
– О нем я, тетя Поля… Вот ушел он с «Аскольда», так неужели больше его никто и не видел?
Тетя Поля зажгла свет, посмотрела для начала на стенку – не ползет ли где клоп-зараза?
– Никто, – ответила она. – Никто и не видел. Говорят вот только, будто он в морскую пехоту попал. Да тут многих наших рыбаков в солдатское переодели…
– А почему же он сам никогда не пришел на «Аскольд»?
– Значит, служба не позволяла.
– Странно как все!
– Тебе сейчас все странно. Да и ты сама тоже странная. Иди-ка вот лучше – спи давай… я лунатиков не люблю!
На следующий день ее принял капитан третьего ранга Соколов – человек очень внимательный, с удовольствием вспоминавший молодые годы учебы, проведенные в Ленинграде, но он тоже ничем не мог помочь Аглае.
– Да, все это так, ваш супруг зарегистрирован в нашем учреждении, мы знаем, что есть такой Константин Петрович Никонов, но… Теперь он находится не в нашем ведении. Мы давно потеряли его координаты, и вам следует обратиться… Сейчас я напишу вам вот здесь адрес… Та-ак, дом номер тридцать четыре, второй подъезд… Та-ак. А ведает такими вопросами товарищ Плетнев… Пожалуйста!
– Скажите, – спросила Аглая, – есть ли хоть какая-нибудь надежда на то, что я разыщу его?
– Но зачем же плакать? Такая молодая и симпатичная женщина, и все время плачете… Конечно, разыщете!..
В этот день, возвращаясь домой и проходя мимо военкомата, Аглая лицом к лицу столкнулась с полковником. Опираясь на костыль, он удивленно посмотрел на женщину:
– Ну разве же можно так убиваться? Можно подумать, что вы получили извещение о гибели вашего мужа. А вы опять ко мне? По какому делу?
– Нет, я не к вам, – растерялась Аглая. – А впрочем, я рада, что встретила вас, и я… к вам!
– Весьма логично, – засмеялся полковник. – Не ко мне, но все же – ко мне! Так что у вас?
– Помогите мне устроиться на работу! – единым духом, чтобы не было путей к отступлению, выпалила Аглая.
– А кем бы вы хотели работать?
– Не знаю.
Полковник постучал тростью о ступеньку крыльца.
– Тоже неплохо, – сказал он. – Только что же я могу предложить вам? Сшивать входящие и исходящие, капать сургучом на конверты и получать по карточкам служащего четыреста граммов хлеба, – поверьте, что это не дело для такой, как вы, молодой женщины.
– А что же мне делать?
– А что вы, любезная, умеете делать?
– Ничего не умею.
– А чему вы учились в жизни?
– Я училась на ветеринара. По зоотехнике…
– Вот с этого и надо было начинать, – сказал полковник и велел Аглае следовать за ним. – Вы уже прописаны? Хорошо, я поставлю вас на воинский учет… Вы будете отныне военнообязанной. А работу мы вам подыщем. И мужа найдем, и работу найдем!..
«Это очень хорошо, что я с ним встретилась», – размышляла Аглая, направляясь к дому. А дома ею овладела беспричинная деловитость, и она до поздней ночи, подоткнув подол и всунув босые ноги в рваные стариковские галоши, мыла, скребла, чистила.
Полина Ивановна даже обиделась:
– Можно подумать, что у меня грязно было! Да на всех-ить не угодишь. Мы жили… Старик не жаловался! Полотеров, правда что, не нанимали…
Никогда еще Аглая не ждала рассвета с таким нетерпением. Какой-то внутренний голос подсказывал ей, что завтра должна решиться ее судьба. Или – да, или – нет. Человек не может пропасть бесследно. Ей все время казалось, что люди чего-то недоговаривают. Константин ушел не так, как уходили другие. Но… хватит мучить себя, завтра она узнает.
Завтра, завтра!..
А это «завтра» уже наступило, день хмуро осветил окна, над заливом мело и кружило. Корабли гудели на рейде будничными простуженными голосами. Сполохи полярного сияния медленно угасали в высоте, словно небо закрывало свой космический веер. Мимо Аглаи, зажав под мышками газетные свертки с едой, согнувшись против ветра, шагали в порт и мастерские мурманские работяги. От их жестких, громко хрустящих комбинезонов несло запахами рыбы, солярового масла, запахами ржавого железа и красок.
А дальше – как во сне…
– Товарищ Плетнев, – сказала Аглая, – он сейчас не занят? Я – по личному делу…
– Пройдите, гражданка.
Плетнев – еще совсем молодой парень. Воротник кителя распахнут по-домашнему, перед ним стакан чаю, погоны капитан-лейтенанта на его плечах щегольски отделаны бронзой.
– Да, нет, нет! – кричал он в трубку телефона. – Не пойду я никуда, ну их всех к черту. А что она может сказать мне? Я ее знаю теперь как облупленную…
Он показал движением руки на кресло:
– Садитесь, пожалуйста. Я сейчас…
Закончил разговор, отхлебнул чаю.
– Итак, – сказал он, улыбнувшись женщине.
Итак, она снова рассказала этому молодому офицеру всю историю своих бедствий. Для женщины в двадцать семь лет это слишком богатый перечень. Но выражение лица капитан-лейтенанта Плетнева не менялось – он по-прежнему смотрел на Аглаю с веселым, почти лукавым прищуром.
– Вот, пожалуй, и все, – закончила Аглая со вздохом.
Ничего не отвечая, Плетнев нажал кнопку звонка, упрятанного где-то снизу стола, и скоро в кабинет вошел еще один офицер. Такой же молодой и такой же, казалось, беспечный. Коротко переговорив с ним, Плетнев сказал:
– Это… ты знаешь…
Аглая внутренне напряглась, готовая ко всему.
– Это… Ярцев!. – тихо досказал капитан-лейтенант, и офицер согласно кивнул ему головой:
– Да, это из его отряда.
– Он где сейчас – в Мурмашах?
– Нет. Он после Зандер-фиорда… ты же понимаешь!
– А-а-а. Все ясно.
– И притом, что он скажет?
– Он скажет больше нас…
Покидая кабинет, незнакомый офицер как-то особенно внимательно посмотрел в лицо женщине. Аглая снова повернулась к Плетневу:
– Ну?
– Вам придется немного обождать, – медленно выговорил капитан-лейтенант. – Сейчас мы ничего не можем сказать вам о судьбе вашего супруга. Не можем, даже если бы и хотели.
– Скажите – он жив?
– Мы все живы до поры до времени.
– Вы что-то скрываете от меня.
– Скрываю только его местонахождение.
– Но он живой?
– Вы ведь еще не получили уведомления о гибели.
– Так что же с ним? Вы его прячете от меня.
– Упаси меня бог! Зачем бы я стал его прятать?
– Скажите хоть – когда я его увижу?
– Голубушка, он мне тоже позарез нужен. Больше, может быть, нежели вам!
– Так как же дальше?
– А что – дальше?
– Что же мне теперь делать?
– Как что? Идите домой. Когда будет надо, мы вас позовем. Волноваться пока нет причины…
Аглая направилась к двери, но у порога остановилась.
– Простите, – сказала она, – а кто такой Ярцев?
Плетнев весело рассмеялся, ответил же серьезно:
– Ярцев – это школьный учитель. Он учил детишек немецкому языку. А сейчас, временно, он лейтенант Советской Армии… Вас это устраивает?
Аглая уже ничему не верила. Ярцев вдруг представился ей окруженным каким-то ореолом тайны, и в страшную сферу этой таинственности невольно попадал и он – ее муж, отец ее ребенка.
– Хорошо, – сказала она. – До свиданья!
Женщина вышла на улицу, посмотрела на хмурое небо и повторила извечный вопрос:
– Где же он?..
* * *
Вчерашней ночью из концлагеря в Эльвебаккене бежали двенадцать русских военнопленных. Они убежали, сделав подкоп, и скрылись в тундровых просторах. На поиски их была брошена авиация. И в этот день, вдалеке от воздушных коммуникаций, пролетал над Лапландской тундрой одинокий самолет, который вели два немца.
Один из них, прожженный вояка, заматерелый в опасностях оберст Штюрмер, имел личный подарок от Геринга – две пластины броневой стали, чтобы закрыться от пуль и осколков. Под крылом его «мессершмитта» пронеслись в огне и дыму пожарищ многие страны Европы, – Штюрмера уже трудно было чем-нибудь удивить.
А другой пилот, еще совсем молодой юнец, Эгельгайф, только что выпущенный из геринговского инкубатора фашистских птенцов, едва-едва успел приобщиться к небу. Эта плоская и нелюдимая земля Лапландия, над которой он скользил сейчас в высоте, была первой землей в его жизни, над которой ему велели лететь как победителю…
– Ил-2, – поучал своего питомца Штюрмер, – вот этой машины ты опасайся. «Спитфайер» страшен на разворотах, ты ему тоже не открывай бортов…
– Я этого не боюсь, погибну как надо, – отвечал молокосос. – Я вот только пике боюсь. У нас в школе таких страхов наговорили! И никогда еще не пробовал…
– Сейчас попробуешь, сынок, – сказал Штюрмер и показал через стекло кабины куда-то вниз. – Видишь, костер горит в тундре?
– Вижу…
– Это наверняка дезертир греет свои кости. Разворачивай машину, ложись на левое крыло. Выдвигай подкрыльные решетки. Если хочешь, включи плановый фотоаппарат…
– Мне? – испугался гитлеровский сопляк.
– Давай, давай, сынок! Со мной ничего не бойся…
Молокосос, посинев лицом, швырнул машину в затяжное пике. На черте прицела висела перед ним рыжая точка костра, земля грозно ринулась навстречу машине. Штюрмер стиснул в ладони рукоять бомбового залпа, подбадривал:
– Давай, давай, детка! Ниже, ниже… Видишь, он уже бежит прочь! Ага, мерзавец! Сейчас мы тебя так раскидаем по тундре, что не соберет никакой часовщик!..
Машина, хрустя и содрогаясь от напряжения, выползала из затяжного пике. Бомбы глухо рванули под ней скалистую землю. Костер разбросало в стороны, и сверху было отчетливо видно, как крохотная фигурка обезумевшего от ужаса человека мечется среди расщелин и камней, спасаясь бегством.
– Переходи на бреющий, – впадая в азарт охотника, приказал Штюрмер. – Он далеко не уйдет. Учись стрелять, сынок, по живой мишени! Это – лучший вид спорта…
Огненные трассы настигали человека, скрещивались перед ним, разрубали землю. Человек то пропадал среди черных скалистых нагромождений, то выбегал на снежную равнину.
– А я не думал, что это так забавно! – признался сопляк.
– Еще не такое увидишь, сынок…