1 2 3 4 5 
Известие о народном ополчении обескуражило Плеве:
– Какое еще ополчение? Никто из подданных не вправе браться за оружие без высочайшего на то рескрипта... Черт знает чем это кончится! С этой Камчатки мы не имеем гроша ломаного, одни неприятности...
Плеве крякнул, машинально протянув над столом руку. Секретарь вложил в нее большой зеленый карандаш. Плеве наложил резолюцию, чтобы камчатского начальника Соломина, впавшего в умопомешательство, немедленно удалили из Петропавловска... Секретарь оказался прозорливее министра:
– Но практически удалить его невозможно. Пока не закончилась война, мы не имеем связи с Камчаткою, а наши корабли перестали бывать там из-за японских крейсеров.
Плеве отбарабанил по столу великолепный каскад мотива из «Прекрасной Елены» Оффенбаха.
– В таком случае, – указал он, – телеграфируйте в Сан-Франциско прямо на имя Губницкого, чтобы он при первой возможности выехал на Камчатку и сам, со свойственной ему энергией, во всем разобрался. Я давно знаю господина Губницкого за исполнительного чиновника. А основанием для снятия Соломина и разоружения жителей пусть служит телеграмма от моего имени...
Через полтора месяца министр Плеве будет разорван на сто кусков эсеровской бомбой, что впоследствии дало Соломину повод перекреститься с большим облегчением:
– Бог шельму метит... так ему и надо!
Но в это время «Вихрь, вызванный взмахом сабли» уже надвигался на пустынные берега Камчатки.

Японец из Сакаи

Соломин догадывался, что Исполатов – это тот самый ларчик, который отпирается не сразу. Как-то вечером они разговорились по душам, и траппер вскользь обронил:
– А ведь у меня когда-то было много золота...
Он показал лишь крупицу его. Самородок не больше наперстка. При этом загадочно усмехнулся:
– Вот и все, что осталось на память...
Андрей Петрович хотел поймать его на слове:
– О чем же она, эта ваша память?
Но траппер ушел от прямого ответа:
– У каждого из нас есть нечто такое, что приятно вспоминать, но еще больше такого, что мы хотели бы навсегда забыть...
Весь день дымили камчатские вулканы, закат наплывал зловеще-багровый, отблески его, словно отсветы далеких пожаров, блуждали за окнами. Андрей Петрович заговорил о другом:
– Я столь часто разлаивал Губницкого в прессе, но ни разу лично его не встречал... А вы?
– Он же торчал на Командорах, а Командоры взаимосвязаны с Камчаткой. Я раза два повидал этого паршивца.
– И что же он собой представляет?
Траппер прищелкнул пальцами:
– Если вы когда-нибудь видели вытащенного из бездны осьминога, то, надеюсь, вам удалось встретить его упорный немигающий взгляд. Я бы не сказал, что натолкнуться на такой взгляд было весьма приятно! Вот у Губницкого, если вам угодно знать, нечто подобное во взоре... А почему вы спросили меня о нем?
– Так. Вспомнился... Я вам честно сознаюсь, – добавил Соломин, – что я почему-то боюсь появления Губницкого на Камчатке. Сам не знаю, отчего так.
– Предчувствие?
– Называйте как угодно...
Исполатов, помолчав, проговорил:
– Вообще-то я вас понимаю. Губницкий по натуре злодей, словно сошедший со страниц старинных трагедий. Любой порядочный человек всегда бессилен против злодейства. Подлецов можно побеждать лишь ответной подлостью, но на это не всякий способен, и подлецы всегда учитывают чужое благородное бессилие... Потому-то, – неожиданно сказал Исполатов, – я и люблю оружие: взятый на мушку подлец напоминает мне раздавленную жабу!
Вскоре урядник Сотенный застал камчатского начальника в ужасной растерянности.
– Миша, у меня неприятность, – сообщал Соломин. – Я, кажется, как и ты раньше, потерял ключ от сейфа с казною.
– Ая-яй! Я-то на шее его таскал, а вы где?
– В кармане. Может, думаю, вроде тебя, грешного, захлопнул дверцу, не посмотрев, а ключ внутри и остался...
– Хоть бы он треснул, этот сундук! – сказал урядник. – Я мучился с ним, теперь вам мука мученическая... Позвать Папу? – Да уж зови... без Папы не обойтись.
Но Папы-Попадаки дома не оказалось. Только тут сообразили, что его давненько не видать в городе.
– Куда же он, окаянный, делся?
Наняв понятых, Соломин свернул замок на дверях дома Папы-Попадаки, надеясь, что обнаружит внутри гигантские залежи камчатских бобров. Но, увы, в доме спекулянта ни одной пушинки не отыскалось.
– Не убийство ли с ограблением? – задумался Соломин. – Этого мне еще не хватало... И сейфа некому открыть!
Он повидал Расстригина.
– Серафим Иваныч, ты же с Папой пил вместе и закусывал. Уж, наверное, знаешь, где он, сукин сын, затаился?
– Эва! – отмечал Расстригин, прижимая ко лбу пятак. – Да он и со мною не попрощался... Сам не ведаю, куда задевался. Я так думаю, что он всех бобров на «Редондо» перетаскал потихонечку, с ними и в Америку смотался.
– Возможно, ты прав. А чего пятак держишь?
– С мадамой сцепился, с Лушкой.
– Ну-ну, развлекайся и дальше...
Вернувшись в канцелярию, Соломин сказал Блинову:
– Кажется, я вспугнул Папу раньше времени, вот он и удрал в Америку. Ему разве Камчатка была нужна? Ему бобры снились. Жалею, что не удалось его под статью подвести – он даже пол у себя в доме подмел, ничего не осталось.
Вечером ключ нашелся. Соломин обнаружил его у себя в комнате – он лежал почему-то посреди сковородки.
– Фу, – сказал Андрей Петрович, проверив наличность кассы, – слава богу, а то я перепугался. Этот ящик – прямо как заколдованный. А ключ от него – хоть к себе привязывай...
В эти дни Егоршин поймал первого японца.
* * *

Петропавловск за последнее время преобразился: жители заметно подтянулись, на шапках мужчин сверкали жестяные кресты ополченцев, никто не расставался с оружием. Боевые дружины охотников, привыкших пользоваться винчестерами, очень быстро овладели новым оружием. Самые работящие с утра до ночи гомонили на японской шхуне, где плотничали и такелажничали, помогая прапорщику Жабину привести корабль в походное состояние...
Камчатка, окрепнув изнутри, была готова к обороне!
Егоршин доложил о поимке японца:
– Сам навстречу мне из кустов вылез и улыбается. Глянь, он и сейчас улыбки мне строит...
– И не сопротивлялся? – спросил Соломин.
– А зачем это ему? Я же говорю – улыбается. Ежели человек ко мне с улыбкой, так и я со смехом. Подошел к нему и поздоровкался: «Валяй, аната, в гости ко мне...»
Андрей Петрович оглядел солдата японской армии. Это был уже немолодой человек, тощий и высокий, обмундирование на нем добротного качества, но уже сильно потрепанное. Соломин отсчитал зверобою два рубля одной мелочью.
– Своди его в трактир к Плакучему, покорми. Можете даже выпить, но только не напивайтесь. Потом посади в карцер. Мне сейчас заниматься с ним некогда. Да передай Сотенному, чтобы приставил казака для дежурства при карцере.
Егоршин шлепнул японца по плечу:
– Пойдем, аната, нас бутылка заждалась...
Соломин поделился с Исполатовым:
– Откуда этот солдат мог появиться на Камчатке? Ведь не с неба же он свалился.
Блинову он наказал:
– Пусть ваш Сережа спросит пленного, каким макаром его сюда занесло.
В полдень Сережа ему доложил:
– Японец сказал, что приплыл с Шумшу, приплыл сам.
– Не верю, это разведка, – решил Исполатов.
– А как он ведет себя?
– Улыбается.
– Скажи какой весельчак попался! Ну, ничего, – произнес Соломин, – посидит в карцере – станет серьезнее...
Было уже поздно, Андрей Петрович собирался на покой, когда его навестил дежурный казак:
– Япошка-то стучит, просится.
– Так выпусти. Не я же его выводить буду.
– Он не за этим. Он до вас нужду имеет.
Соломин поставил на плиту чайник.
– Ладно. Давай его сюда...
На пороге неслышно возник японский солдат.
– Вы меня не узнали? – спросил он по-русски.
Соломин всмотрелся в плоское лицо японца:
– Нет.
– Можно мне говорить по-английски?
– Если вам так удобнее, то пожалуйста. Но отвечать стану по-русски, ибо английский понимаю, но говорю на нем плохо.
– Благодарю. Я одно время служил уборщиком мусора в типографии газеты, которую вы издавали в Благовещенске.
– Это было давно, – сказал Соломин.
– А я давно жил в России... Однажды вы оказали мне добрую услугу. Меня это еще тогда удивило – я человек для вас чужой и незначительный, а вы отнеслись ко мне очень хорошо. Неужели так и не вспомнили меня?
– Не могу.
– Но добрые поступки не забываются, – продолжал японец. – Я узнал вас сразу, едва меня представил вам этот смешной старик, который часто улыбается... Я долго прожил среди русских людей, был официантом, кочегаром, стирал белье во Владивостоке и торговал в Хабаровске свежими огурцами. Русские люди никогда не сделали мне зла, и я воспитываю своих детей в глубоком почтении к России.
Андрей Петрович придвинул солдату стул.
– Садитесь. Вы желаете что-либо сообщить мне?
– Я желаю лишь предупредить вас, – ответил японец, – и вы оцените мой поступок, если будете заранее знать, что я уроженец города Сакаи провинции Ицуми.
Эта география ничего не объяснила Соломину, а потому японец счел нужным задержать его внимание на истории:
– Сакайцы еще в древности были врагами самураев. Вы, наверное, не знаете, что именно в Сакаи родилась «чайная церемония» – тядо, о которой европейцы так много пишут, но никто не догадывается, что в замедленном ритме чаепития таится глубокий политический смысл...
– Извините! У меня как раз закипел чайник, – спохватился Соломин. – Я, конечно, не могу устроить вам чайной церемонии, но чашку чая дам с удовольствием... Одну минутку!
Отхлебнув чаю, японский солдат продолжал:
– В церемонии тядо сакайцы хотели выразить протест против алчности и жестокости самураев. Мы изобрели такие маленькие чайные домики, попасть внутрь которых самурай мог только ползком, унижая свое высокомерие. Но лазейки были устроены настолько искусно, что свои меч и щит самурай должен был оставить на улице... Когда это не помогло, а республике Сакаи грозило уничтожение, многие сакайцы сделали себе харакири!
Способы борьбы жителей Сакаи с самураями выглядели чересчур наивно, но надо было уважать чужие обычаи.
– К сожалению, – ответил Соломин, – я впервые слышу о вашем замечательном городе, но я желаю его жителям свободы и счастья... Так о чем вы хотели меня предупредить?
Перебежчик сказал, что на острове Шумшу-Сюмусю сформирован отдельный кадровый батальон, вооруженный отличным оружием.
– А я, старый сакаец, верный заветам предков, не желаю самураям победы над вашей армией.
Соломин знал о патриотизме японцев, об их нежной любви к вишневой родине, и потому последние слова солдата произвели на него очень сильное впечатление.
– Вы удивлены? – спросил сакаец. – Но ведь все в мире объяснимо. Если Япония победит вас, это будет не только победа Японии над Россией – в Токио придут к власти тигры в мундирах. Это опасно... для таких японцев, как я! Япония, если она сейчас победит, сочтет себя чересчур сильной страной, и она уже никогда не сможет жить в мире с соседями. Поколение отцов будет готовить войну, чтобы поколение детей могло воевать, а внуки, зачатые в перерывах между битвами, сочтут смерть за микадо делом чести – и так продолжится без конца...
Не постучавшись, вошел дежурный казак.
– Вы тут чаи гоняете, а мне что делать?
– Иди домой и ложись спать, – разрешил Соломин. – Ты больше не нужен. Это не такой японец, чтобы его охранять.
Потом он спросил сакайца, насколько хорошо владеет японским будущий драгоман Сергей Блинов.
– Я говорю по-русски лучше, нежели он по-японски, но юноша еще слишком молод, и если приложит немало стараний, то будет иметь в жизни много успехов на радость своим родителям.
Соломин оценил вежливость ответа и снова завел речь о гарнизонах островов Шумшу и Парамушир.
– Да, – подтвердил японец, – там только и ждут боевого приказа... Я считаю себя хорошим патриотом, но лейтенант Ямагато считает меня скверным солдатом. Сакайцу в моем возрасте невыносимо больно терпеть истязания от самурая.
– В чем же вы провинились?
Японец попросил у Соломина еще чашку чая.
– За время жизни в России я заметил, что русские люди относятся к своему царю безо всякого почтения. Вам ничего не стоит поставить горячий утюг поверх обложки журнала, на которой нарисован портрет вашего государя. Когда возникает надобность, русские спокойно отрывают кусок от газеты, употребляя его даже в том случае, если на нем изображена красивая императрица. У нас в Японии такое невозможно! На днях я случайно положил солдатский календарь на стол, не заметив, что изображение микадо оказалось перевернутым кверху ногами. Лейтенант Ямагато подверг меня жестокому наказанию, после чего я сел ночью в первую же лодку и приплыл к вам на Камчатку.
Чай был выпит. Соломин принял решение:
– Я не вижу смысла интернировать вас до конца войны. Какой же вы пленный? Скорее вы наш гость... В городе вам тоже нечего делать. Мало ли что может случиться с Петропавловском! Завтра утром будет подвода в деревню Мильково, я напишу старосте записку, и вы поезжайте туда. Мильково далеко от моря, люди там небедные, и любая семья возьмет вас к себе...
Сакаец отвесил Соломину церемонный поклон.
– Желаю вашей армии, – сказал он на прощание, – победить наших самураев, чтобы Япония никогда не желала войны!
Но теперь, после всего им сказанного, это пожелание прозвучало вполне обоснованно и вполне логично.
За окном пролился шумный освежающий ливень.
* * *

Начиналось лето... Но пока держался снежный наст, камчатские добровольцы, каюры и охотники, успели проделать колоссальную работу. Благодаря их доблести и отваге, их непомерной выносливости Камчатка за кратчайший срок была полностью оповещена об угрозе нападения, все население вооружилось, готовое к отпору любых посягательств.
Воздадим же должное и собачьим упряжкам – их не жалели в это трудное время. Следы собачьего трудолюбия запечатлелись на снегу красными отпечатками окровавленных лап.
История часто возносит хвалу людям.
Но зато история редко чтит заслуги животных.
А ведь они всегда рядом с нами!
...Под большим впечатлением разговора с японским перебежчиком Соломин утром сказал Сотенному:
– Японцы-то, Миша, кажется, придут.
– Пусть идут, – отвечал казак.

И они пришли

– А вы совсем забыли про Гижигу, – напомнил траппер.
– Нет, я не забыл о голоде на Гижиге, до которой от Петропавловска больше тысячи верст. Но пока держался наст, все упряжки были заняты развозом оружия. А теперь, когда наста не стало, до Гижиги можно добраться с помощью святого духа.
– У вас, я вижу, дурное настроение?
– Господин Исполатов, давайте говорить честно. Почему вы не совсем со мной откровенны? Скажу вам больше: этот дурацкий самородок золота, который вы мне на днях показали, не выходит у меня из головы. Откуда он у вас?
Вулканы сегодня уже не дымили.
– Конечно, – ответил Исполатов, – в моем пиковом положении удобнее всего было бы представить дело таким образом, будто я нашел золото здесь же, на Камчатке. Но я лгать не желаю – да, жизнь крепко покрутила меня по Аляске.
– Что вы там делали?
– Поверьте – что хотел, то и делал...
Сунув руки в карманы затасканных замшевых штанов, прошитых не нитками, а сухожилиями оленя, траппер вдруг разговорился:
– Между прочим, один аляскинский инженер рассказал мне за выпивкой гипотезу о «золотом человеке». Вы не слышали о ней? Это интересно... Оказывается, голова этого «человека» покоится на Аляске, он широко раскинул руки по нашей Колыме и Чукотке, туловище разлеглось по Сибири, а ноги упираются в Уральские горы. Если эта гипотеза справедлива, то наша Россия, потеряв с продажей Аляски только голову, имеет в своих просторах всего «золотого человека»... Вот перекопаем всю Сибирь-матушку, – закончил траппер с недоброй улыбкой, – и тогда нужники на вокзалах Сызрани и Пропойска будут украшены писсуарами из золота самой высокой пробы... Не верите?
– Это было бы ужасно, – ответил Соломин.
Он и раньше предполагал, что на душе траппера немало таинственных темных пятен. Сейчас он спросил вроде небрежно:
– Надо думать, вы были на Клондайке во время тамошней «золотой лихорадки»?
Исполатов охотно пошел на откровенность:
– Ну, Клондайк... Стоит ли он доброго слова? Там было гораздо легче намыть ящик золота, нежели стать богатым и при этом не околеть. С ружьем ложились, с револьвером вставали. Если после захода солнца стучались в двери моей лачуги, я сначала стрелял в дверь, а уж потом спрашивал: «Кто там?..» Это была не столько золотая, сколько кровавая лихорадка! Вы даже не представляете, до какой свирепости может дойти культурный человек, обуянный жаждою наживы.
– Вы принадлежали к их числу?
– Да как вам сказать...
Последняя фраза траппера осталась незаконченной. Соломин пытался мысленно представить себе хронологическую канву жизни Исполатова: «золотая лихорадка» на Аляске вспыхнула в 1896 году, а траппер был осужден... «Когда же? И как он вдруг очутился на Клондайке?»
– Двадцать пять долларов за банку пива! – вдруг захохотал Исполатов. – Женщины брали за визит горстями золота...
С гораздо большей симпатией он рассказывал о самой Аляске, по которой немало поездил, о ее жителях:
– Страна забытой русской истории! Однажды я ночевал в индейской деревне. Там жили странные индейцы с голубыми глазами, все белокурые. По-русски никто не понимал. Но зато собирались в вигваме вождя, где висела икона Николы Чудотворца, и молились, как молятся у нас где-нибудь в Торжке... Я удивился. Оказалось, что это потомки русских американцев, перемешавшиеся за два столетия с индейцами и уже забывшие русский язык. В довершение всего одна прекрасная индианка пустила меня по матери, не понимая смысла ругательства, а лишь запомнив словосочетание, дошедшее до нее из прошлых столетий от давно угасших предков. Наконец, в Ситхе я встретил старца, деда которого сослали на Аляску за участие в пугачевском восстании. Старик ни слова не знал по-русски, но перед смертью отчетливо произнес по-английски: «Ah, Samara, dear russian river» («Ах, Самара, милая русская река») ...
Траппер всегда поражал Соломина неожиданностью своих поступков. Вдруг он заторопился, собираясь в дорогу:
– Да будет позволено мне, вашему подследственному арестанту, отлучиться из Петропавловска на денек-другой?
– А куда же?
– В бухту Раковую... в лепрозорий.
– Помилуйте, зачем вам это нужно?
– Там есть одна женщина, которая давно смотрит на меня не так, как смотрели другие женщины...
В дверях он задержался, прикрыв глаза ладонью.
– Я стал хуже видеть, – сказал Исполатов. – Этот ваш знакомый, Фурусава или Кабаяси, ударил меня крепко. Я так и не понял – чем, но, кажется, растопыренными пальцами. Прямо в глаза, будто воткнул в них вилки. Я пошел. Всего доброго...
К ночи прибыла полетучка от дружинников с западного берега Камчатки. Безграмотно, но зато достоверно они сообщали Соломину, что заставы в устьях рек Охотского побережья уже имели несколько боевых стычек с японцами. Ни единой рыбешки им поймать не дали, а все попытки высадиться на берег отражены с немалым для неприятеля уроном. При этом сожжено несколько японских шхун...
* * *

Вот они, дальневосточные Сцилла и Харибда: на севере острова Шумшу вознеслась скала Кокутан, а за Курильским проливом, в котором плещутся морские бобры и где лосось спешит в Охотское море, виднеется с Кокутана его камчатский собрат – приземистый мыс Лопатка... Извечно глядя друг на друга, они никогда не сближаются, а сейчас даже враждебны!
Был уже конец мая – время туманов и ненастий...
Лейтенант Ямагато, в коротком халате-юкатэ, связав в пучок волосы на затылке, позвал со двора артиллерийского поручика Сато, хорошо знавшего приемы кендо. Они заняли боевую позицию, держа в руках фехтовальные бамбуковые палки, и стали наносить один другому мощные трескучие удары. Сато получил три раза по шее и не однажды по черепу, но сам мог похвалиться только одним ударом – по запястью руки лейтенанта. Турнир на палках-кендо оживил Ямагато после ночи, проведенной неспокойно: шаловливые островные крысы, бегая по одеялу, часто будили его.
Ямагато хорошо знал, когда Япония нападет на Россию, и с февраля 1904 года рыбаки и солдаты в гарнизоне Шумшу привыкли видеть его непременно в мундире, при сабле. Впрочем, у Ямагато не было хорошей связи с метрополией, как не было ее и у русских на Камчатке. Зато японский гарнизон на Курильских островах имел большое преимущество перед русскими – их поддерживал флот микадо, а русская Сибирская флотилия была связана боями, постоянно возникающими на громадных пространствах от острова Цусима до Лаперузова пролива. Полуостровное положение Камчатки, лишенной даже малой поддержки с моря, делало ее сейчас совершенно беззащитной...
Ямагато посетил солдатский барак, в котором сидели остриженные солдаты; под руководством токумусотё (старшего фельдфебеля, державшего когда-то в Николаевске-на-Амуре клинику массажа) они зубрили хором:
– Япона микадо – холосо, русики царик – не холосо. Этот земля – уважаемый япона, япона солдат стреляй, русики музик – бегай домой. Кто не понимай – того уважаемый покойник...
Ямагато дал токумусотё указание, чтобы солдаты произносили фразы гораздо энергичнее:
– Русские очень боятся громкого крика. Это потому, что в России так принято, чтобы начальство кричало. Если вы станете говорить с ними тихо, они вас не поймут!
Большинство солдат гарнизона Шумшу и Парамушира уже побывали на собственных похоронах. Идущий на войну японец заранее считает себя исключенным из числа живых, так же к нему относятся и его близкие. Офицеры внушали: нет большей чести, чем отдать жизнь за микадо, и только плохой солдат возвращается с войны невредим, – значит, он плохо любит императора! Потому-то, провожая сыновей в армию, родители заранее устраивали им церемонию похорон, в которой солдаты (еще живые) слышали загробные напутствия...
Из барака Ямагато прошел к дисциплинарному столбу, на котором с вечера висел солдат, едва касаясь земли кончиками пальцев ног. Утренняя роса сверкала на травах и елочках Шумшу, она же густо выпала за ночь на одежде японского воина. Вина солдата была ужасна – в его ранце фельдфебель обнаружил стихи поэтессы Ёсано Акико, которая с небывалым мужеством активно выступала против войны с русскими:
Ах, брат мой, слезы я сдержать не в силах:
Не отдавай, любимый, жизнь свою!..
И что тебе твердыня Порт-Артура?
Пускай она падет или стоит веками...
Что рыскать тебе в поле, как зверью?
Не отдавай, любимый, жизнь свою!
Ямагато ослабил веревки, и солдат со стоном опустил ступни ног на прочную землю. Лейтенант сделал неуловимый для глаза «полет ласточки» – палец самурая вызвал в теле воина страшный взрыв боли в области поджелудочной железы.
– Обещаю, – сказал Ямагато, – что я дам тебе случай исправить свои преступные заблуждения. Будь же счастлив погибнуть в первом бою на берегах Камчатки...
После этого он велел отвязать его от столба. Над морем вставало солнце, между Кокутаном и Лопаткой продували промозглые сквозняки. В полдень с Камчатки вернулась промысловая шхуна под названием «Стыдливый лепесток одинокого лотоса»; паруса шхуны были в солидных прорехах, словно русские стегали по ним из пулеметов. Старый шкипер, почтительно приседая, доложил, что Камчатка встретила их огнем.
– Где остальные экипажи? – спросил его Ямагато.
– Пожалуй, они уже никогда не вернутся...
Ямагато понял, что престиж «защитника северных дверей» можно спасти оперативной высадкой десанта на Камчатке. Шкипер предостерег его, сообщив, что в устьях камчатских рек выставлены патрули, и потому высаживаться лучше в безлюдных местах. Ямагато развернул карту, проследив взглядом будущий путь: от Кокутана к северу – в Охотское море, вплоть до самой Озерной, возле которой размещалась деревня Явино.
– Здесь очень много коров, больших и жирных, которые волочат вымя по земле, – сказал самурай. – Солдатам давно уже тошно от рыбы, и они очень обрадуются свежей говядине.
Шкипер напомнил, что в этих краях южной Камчатки русские мужики выделывают такое количество вкусного масла, что им даже смазывают тележные колеса, чтобы они не скрипели.
– Но сами никогда не едят масло без хлеба.
– Да, – согласился Ямагато, – они все едят с хлебом.
Он вызвал токумусотё, приказал улучшить в гарнизоне питание. Затем пригласил Сато на чашку китайского чая высшего сорта «прелестные брови девочки, оставшейся сиротою». Лейтенант велел поручику еще раз проверить вооружение. Ночью на мысе Кокутан был разожжен маяк, в сторону огня летели из мрака ночные птицы, и, ослепленные, они разбивались, ломая хрупкие крылья о гудящие линзы рефлекторов. Под утро вокруг маячной башни стало белым-бело от сотен и тысяч погибших птиц. Но яркий свет с острова Шумшу не вызвал из темени Охотского моря ни одной шхуны – они погибли...
Ямагато хлебнул русской водки, а солдатам позволил заполнить фляги сакэ. Батальон был построен перед казармой. Каждому десантнику выдали в дорогу по коробочке, сплетенной из тонкой щепы; внутри были красиво уложены кусочек рыбы, горсть вареного риса, яичный омлет и пучок сельдерея. Ямагато перед строем произнес воинственную речь, а солдаты кричали «банзай». Лейтенант разрешил им писать последние письма домой. «Мы еще живы...» – так начинались послания на родину. Потом паруса наполнились свежаком, флотилия тронулась на Камчатку.
Возглавлял десант сам Мацуока Ямагато, имевший на поясе самурайскую саблю и ручную бомбу весом в четыре фунта. Конечно, лейтенант не мог предполагать, что судьба этой бомбы забавно переплетется с судьбою самого Губницкого... Солдаты затянули древнюю песню самураев:

В бурном море – трупы качаются,
В диком поле – трупы валяются.
Листья сакуры – тоже увянут.
Все живые – мертвыми станут.
Охотское побережье Камчатки – не приведи бог: то скалы, то трясина, в которую только ступи, потом ног не вытянешь, а сапоги в ней оставишь. В некоторых местах долины прибрежья занесло вязким илом, поверх которого на протяжении многих столетий океан, разбушевавшись, выбрасывал миллиарды рыб. Разлагаясь, это клейкое рыбное месиво насквозь пропитало почву; очень толстый слой черного, как нефть, перегноя (кстати, драгоценного для земледелия!) заливал побережье, в него-то и вляпался японский десант...
Высадка была неудачна по той причине, что японцы искали участок берега непременно безлюдный. С большим трудом выдираясь из трясины, которая властно хватала за ноги, десантники все-таки выкарабкались на сухое место. Покрытые черной пастой, источавшей резкий запах гниения, японцы шумно дышали, сидя на опушке леса, в волнении озирая широченные заливные луга и высокие заснеженные горы Камчатки.
Как ни безлюдна эта страна, но из зелени густого орешника их разглядели глаза деревенского мальчика. Это был пастушонок из деревни Явино; хлопая бичом, он сразу же погнал стадо обратно домой...
– Дядя Петя, – сообщил он старосте, – а тамот-ко, близ Озерной, – много-много не наших вылезли. Вылезли и сидят, все в грязи по уши. Ничего не делают, тока разговаривают. А у них знамя само-то беленько, а посередке – шарик красненький.
Староста сообразил, кто это там ничего не делает, а только разговаривает. Он побежал не куда-нибудь, а прямо к дому вдовы явинского почтальона, которая недавно овдовела вторично. Сгоряча схватил бабу за волосы, стукнул ее об стенку.
– Иде японец-то твой? Не знаешь? – спросил он. – Видать, пригляделся, как мы живем тута в благодати, да на Шумшу смылся? А теперича привадил к нашему порогу грабителей... Я тебе, сучке такой, все патлы повыдергаю!
Оставив воющую от страха бабу, которая и сама не ведала, куда подевался сначала муж-почтальон, а потом приблудившийся с моря японец, староста кинулся к явинскому дьячку, велел тому бить в колокола не жалеючи, чтобы звоны услышали люди даже на дальних выпасах... Возле лавки собрался народ. Староста объявил: пусть каждый хватает все, что есть самое дорогое в доме, – надо немедля уходить в горы.
– Имею на то предписание от начальника уезда.
– А стрелять-то рази не будем? – спрашивали его.
– Стрелять погоди. У японцев наверняка пушка. Он тебе так пальнет, что башка на пупок завернется... Чай, в Петропавловске не дурнее нас с тобой и знают, что делать.
Взять в горы скотину явинские не могли, оставили ее в деревне. Не прошло и получаса, как все крестьяне – с бабками и детьми, неся на себе поклажу, – тронулись прочь из родимого селения в сторону синевшего вдали горного хребта Кима. Слов нет, жаль было оставлять живность, жалко (до слез жалко!) и домашнего барахла, что за один годок снова не справишь.
В лесу сделали первый привал.
– Все здеся? – спросил староста.
– Пересчитайтесь.
Недосчитались вдовы явинского почтальона.
– Во подлая! – стали дружно бранить бабу. – От мира отбилась, знать, дурное удумала... с японцем осталась!
Отойдя в сторонку, мужики-охотники порешили:
– Надо бабу или сюды притащить, или прикончить, чтобы она, курвища, не сказала японцам, кудыть мы подались всем миром.
Бросили жребий: выпало вернуться в Явино парню по имени Помпей; не прекословя, он взял в руки ружье и спросил:
– У кого пули надпилены?
Охотники на моржей всегда надрезали пули напильником, делая их разрывными – со страшной убойной силой, способной сокрушить мощные черепа морского зверя. Ему дали такую пулю.
– Хватай бабу за волосья и тащи к нам, – наставлял парня староста. – Ежели зарыпается, шваркни по ней и дуй обратно. – Ладно-сь, – ответил Помпей и побежал...
Он скоро достиг Явина и уже был близок от дома вдовы почтальона, когда со стороны околиц показались японские солдаты, шагавшие напрямик по свежевскопаным грядкам огородов. Без предупреждения они открыли огонь из карабинов, и бедный Помпей, кружась под пулями, вскрикивал от каждого попадания:
– Ой!.. Ах!.. О-о!..
Падая наземь, парень пустил разрывную пулю в чистое небо и, суча ногами, затих посреди деревенской улицы, в пыли которой бродили равнодушные ко всему куры.
* * *

Вечером лейтенант Ямагато с помощью поручика Сато стали допытываться у вдовы явинского почтальона, куда делся тот молодой японец, что жил у нее, и почему он не встретил десант возле деревни Явино. Замучив пытками невинную женщину, самураи приступили к ужину... В этот тихий и благодатный камчатский вечер, под трескучее пение кузнечиков в высоченной траве, японцы поедали сметану и лакомились говядиной.
Над колокольнею прозрачной от ветхости старинной церквушки Явина развевался японский флаг. А при въезде в деревню лейтенант Ямагато укрепил столб, на котором приколотил доску с широковещательной надписью:

СМЫСЛО НА ЭТОЙ ТЫНЬ ПИСАНИ СЛОВ: ИМЕННА ЭТОТ ЗЕМЛЯ УЖЕ ПРИНАДЛЕЖАЛСЯ ЯПОНИЮ – ПОЭТОМУ КТО ТОГО ТРОГАЕТ ЭТО ТЫНЬ БУДЕТЕ УБИТА КОМАНДИР ЯПОНСКИ ВОЙСКИ


Но в Петропавловске еще ничего не знали...

К исполнению долга

В эту же самую ночь, на другом краю Камчатки, в душной погибели черемухи, красивая камчадалка Наталья Ижева отдалась любимому... Потом, лежа в мокрой траве, долго плакала. Лепрозорий не был отгорожен от мира забором, можешь бежать куда глаза глядят, но бежать было некуда!
– Не плачь и верь мне, – сказал траппер Наталье. – Ты сама знаешь, что я давно смотрел на тебя совсем не так, как смотрю на остальных людей... Не плачь, не плачь, я что-нибудь придумаю. Здесь жить не останемся.
– Где же? Где же нам жить?
– О-о, ты еще не знаешь, как широк этот мир...
Утром огородник Матвей, догадываясь, где всю ночь до зари пропадала Наталья, строго выговорил Исполатову:
– Нехорошо поступаешь, Сашка... неладно.
Исполатов смазывал «бюксфлинт». Он сказал:
– А ты, старче, не суйся не в свое дело.
Для верности траппер стукнул трехстволкой об пол, и опять (как тогда!) что-то тихо и внятно щелкнуло. Исполатов не думал, что у Матвея по-прежнему острый слух.
– Опять у тебя? – показал он на ружье. – Смотри, доиграешься, что тебе башку оторвет. Или закинь свой трояк на болото, или исправь курки... Я же слышал: у тебя опять сбросило!
– Да, Матвей, – подавленно ответил траппер. – Это на картечном стволе. Но в пулевых еще ни разу сброса не было...
– Взял девку, – продолжал свое огородник, – и без того богом обиженную, задурил ей голову. Конечно, Наташке жить бы да жить, но... лучше оставь ее. Не береди души девкиной! Ты погулял, собачек запряг, и до свиданья, а ей – хоть на стенку полезай.
– Не бубни. Надоело, старик.
– Старик... А тебе сколько вжарило?
– Тридцать восемь.
– Ого! После сорока на погост быстро поскачешь.
Исполатов ответил с угрожающей расстановкой:
– Ты ведь не спрашивал меня, что дальше будет.
– А что будет-то? Ни хрена уже не будет.
– Так ведь не закончится. Я человек цельный.
Прокаженный взял со стола стакан:
– Эвон посудина... Она цельная, покедова я не кокну ее. А про человека сказать, что он цельный, нельзя. Никто ж не видит, сколько трещин в душе у каждого! Ох, Сашка, я ведь про тебя все знаю... Бить бы тебя, да сил у меня не стало.
– Меня уже били, Матвей, а что толку?
– Опять в город? – спросил огородник.
– Да, надо...
– Не обидь Наташку-то.
– Никогда!
Наталья проводила его по глухой звериной тропе.
– Только не брось меня, – взмолилась женщина.
Он поцеловал ее в прекрасные раскосые глаза.
– Мне с тобою еще здорово повезет, – сказал траппер.
И ушел – бесшумно, словно зверь, ни разу не оглянувшись.
Плачущая камчадалка вернулась в лепрозорий.
– Привыкай, – сказал ей Матвей.
* * *

Он появился в Петропавловске как раз в тот день, когда прибыл гонец с полетучкой от явинского старосты.
– Мужик толковый, – хвалил старосту Соломин. – В напрасный бой ввязываться не стал, а исправно отвел жителей в горы Кима... Это где такие? – Андрей Петрович посмотрел на карту. – Ага, вот здесь. Что ж, теперь очередь за нами!
– Не забывайте про Гижигу, – напомнил траппер.
– Я только и думаю, как выбить японцев с Камчатки и как доставить гижигинцам продовольствие...
Если в прошлую навигацию проникнуть на Гижигу кораблям не позволила сложная ледовая обстановка, то в этом военном году (даже при условии, если ветры отожмут ледяной припай к югу) японцы русских кораблей на Гижигу не пропустят.
– Вам приходилось когда-либо голодать?
На этот вопрос траппера Соломин сказал:
– Честно говоря, ни разу в жизни. Однако не подумайте, что сытый голодного не разумеет. Я сам душою изнылся, но затрудняюсь в выборе средств. Не ждать же нового наста!
– Если только морем, – подсказал Исполатов.
– Но как же нашему кораблю пронырнуть между Лопаткой и мысом Кокутан? Японцы заметят и сразу потопят шхуну.
– А вы поговорите с прапорщиком Жабиным...
Андрей Петрович навестил в гавани японскую шхуну, которая по весне обрела вполне божеский вид. Попрыгав на пружинистой палубе, тиковый настил которой напоминал певучие клавиши пианино, он сказал прапорщику:
– Вы бы хоть название кораблю придумали.
Жабин был занят делом: с помощью трех отставных матросов, живших в Петропавловске доходами с огородов, он обтягивал по борту упругие штаги, крепившие мачты. Ответил так:
– Я вам любое название с потолка возьму. Хотя бы и «Камчатка» – для конторы Ллойда мы ведь все глубоко безразличны!
Они прошли в рубку, где от японцев еще сохранилась традиционная простота «ваби-саби» – здесь ничего не было лишнего. Не было даже стола и дивана, только лежали циновки-татами, здесь же свалены карты, скрученные в рулоны. Лишь в углу торчала одинокая табуретка, явно принесенная с берега.
– Это мой престол, – показал Жабин. – Садитесь.
– Нет уж, прошу вас... Вы устали больше меня.
Концом костыля прапорщик ткнул в карты:
– Вся наша навигация. А компасик я достал. Правда, паршивенький, девиация не уничтожена, и боюсь, что вместо норда он станет показывать всем нам год рождения микадо...
Соломин рассказал о высадке японского десанта.
– Для вас это неожиданно?
– Нет! Урядник уже выехал в Мильково, там собран очень боевой отряд из мужиков-ополченцев, из охотников-инородцев... Надо, – сказал Соломин, – думать о помощи явинцам, ведь они там с детьми и бабками утащились в горы, а такого цыганского житья им долго не выдержать.
– Что вы намерены предпринять?
– Ясно одно: японцев на Камчатке стерпеть нельзя.
– Так-так, – сказал Жабин...
В разрезе рубахи на груди гидрографа Соломин разглядел моряцкую татуировку, в окружении якорей и голых русалок красовались слова: «Боже, храни моряка!» Опираясь на костыль, прапорщик в волнении пересек каюту по диагонали.
– На Руси всегда так, что клин клином вышибают. Японцы десант выбросили, знать, и нам десантировать надобно. Это очень хорошо, что урядника на Мильково отправили. Мишка Сотенный – парень деловой, а мильковская дружина может идти прямо на Явино.
– Там же бездорожье, – напомнил Соломин.
– Ерунда, здесь к этому привыкли, и покажи им дорогу, так они еще удивляться станут. А вот из Петропавловска надобно срочно двигать ополченцев морем – тоже к Явину!
– Как же вы мимо Шумшу через пролив проскочите? На мысе Кукотан, если верить слухам, выставлены пушки.
– Пусть это вас не тревожит, – ответил Жабин. – Я ведь все-таки старый гидрограф, не одну собаку съел на этом деле. Выждем негодной погодишки, чтобы проливы заволокло туманцем, и проскочим в море Охотское, как рыбки!
– Тогда, – спохватился Соломин, – если уж вы попадете в Охотское море, то, высадив десант возле Явина, сможете плыть и далее – до самой Гижиги?
– Конечно! – охотно согласился Жабин.
Соломин торопливо загибал пальцы:
– Я могу отпустить на Гижигу сколько угодно муки, дам несколько бочек масла... плиточный чай, табак, порох...
– С грузом-то еще лучше идти – не так болтает. Охотское море безбалластных коробок не терпит – бьет их так, что даже гвозди из бортов выскакивают, словно пули.
– Вы меня так выручили. – Соломин расцеловал прапорщика. – А вам разве не страшно? – спросил он его.
– На то и море существует, – отвечал Жабин, – чтобы сидящие на берегу его боялись. Готовьте десант, свозите товары. Страшно будет потом! Когда война закончится...
Радостный, Андрей Петрович вернулся в канцелярию, и здесь Блинов вручил ему японскую прокламацию:
– Вот какие открыточки получать стали...
Ямагато призывал население Камчатки присягнуть на верность японскому микадо, за что сулил всяческие блага. Но закончил свой призыв словами, очень схожими с надписью на той доске, которую он водрузил в деревне Явино: «Этот земля принадлежит японский империю кто эта не признает убит».
– Откуда афишка? – озабоченно спросил Соломин.
Блинов пояснил, что недавно прискакал гонец:
– Из деревни Голыгино, вот и привез.
Голыгино – старинная животноводческая деревня, лежавшая чуть севернее Явина. По карте было видно, как японская оккупация расползалась по югу Камчатки, словно поганый лишай. Андрей Петрович рванул прокламацию Ямагато наискосок.
– Эх, растяпа! – тут же выругал он себя. – Такие штуки надо бы для истории оставить. – Потом обратился к трапперу Исполатову: – Вы, сударь, согласны идти в десант?
Этим он нечаянно нанес охотнику обиду.
– Какие у вас могут быть сомнения на мой счет? – ответил он. – Я даже удивлен, что вы меня об этом спросили.
– Извините. Но вы слишком вольная птица.
– Да не такая уж я вольная...
С улицы донесся звон стекла, ругань и женские крики.
– Что там еще? – спросил Соломин.
– Да это, – отвечал Блинов, – у Расстригиных уж какой денек Серафим со своей мадамой любовь обсуждают.
Думать о постороннем сейчас не хотелось. Соломин снова разглядывал карту Камчатки, мечтая, как удачно получится, если подойти к японцам одновременно с суши и с моря.
– Вам не смешно от моей доморощенной стратегии?
– Нисколько. Пока все правильно, – одобрил его Исполатов. – Но времени не теряйте: пусть Мишка Сотенный сразу же выводит свою дружину из Милькова – им еще топать и топать...
Предоставленная самой себе, лишенная связи с Россией, отрезанная от родины расстояниями и блокадою с моря, Камчатка приступала к исполнению своего гражданского долга.
Самое удивительное – Камчатка решила атаковать!
* * *

При населении в 360 душ Петропавловск поставил под ружье около сотни ополченцев. Конечно, все они – все как один! – страстно желали попасть в десант.
Жабин строго предупредил Соломина:
– Особенно-то вы там не увлекайтесь! Шхуна у меня не резиновая, я же и груз беру, а отсеков в ней кот наплакал.
– Сколько же можно записать в десант?
– Возьму от силы лишь тридцать человек...
Ближайшие дни Соломина были заполнены исключительно подготовкой десанта в дорогу. Из петропавловских дружинников тщательно выбирали только здоровых, отличных стрелков, кому запах пороха издавна привычен. Соломин смертельно обидел старого зверобоя Егоршина, отказав ему в месте на шхуне:
– Тебе восьмой десяток, куда ты лезешь?
Пришлось отказать и студенту Сереже Блинову:
– Вам, юноша, сам господь бог велел дома сидеть.
За единого сыночка взмолился его отец:
– Креста на вас нету! Молодой человек всей душой рвется в сражение, так оцените же его священный порыв...
В их спор врезался голос Исполатова:
– Да кому нужен его порыв, тем более священный? Разве умеет студент драться так, чтобы шерсть клочьями летела?
Чиновник настаивал, взывая к Соломину:
– Христом-богом прошу! Ведь мой Сереженька еще только вступает в жизнь, и кому же, как не ему, следует начать ее хорошо, а по кустам не отсиживаться...
Андрей Петрович просмотрел списки, скрепя сердце вычеркнул одного пожилого унтера и вписал Сережу Блинова:
– Вы довольны?
– Вот спасибо, вот спасибо. Сейчас домой сбегаю – обрадую...
– Напрасно уступили, – хмуро заметил Исполатов. – Вы же не раздаете билеты на благотворительный концерт.
– А вы разве не видели, как он ко мне пристал? Ради верной службы старика я был вынужден это сделать...
В унисон с этими событиями гремели скандалы в доме Расстригиных. Никто не вникал в суть супружеской свары, и даже самые любопытные не задерживались под окнами, из которых на улицу, заодно с черепками битой посуды, вылетали женские визги «мадамы» Лушки и брань ее благоверного супруга.
Изможденный и притихший (почему-то босой), Серафим Расстригин вдруг заявился в уездную канцелярию:
– Смерти жажду! Где здесь в десант пишут?
– Проспись, – отказал ему Блинов.
Расстригин стучал кулаком перед Соломиным:
– Деньги на одоление супостата у меня брал?
– Ну, брал.
– Небось тратил?
– Ну, тратил...
Это верно, что Соломин, не желая расходовать казенные 47 000 рублей, слегка транжирил расстригинское пожертвование. Он посмотрел на босые ноги купца с твердыми серыми ногтями. Не вдаваясь в извилистые настроения этого человека, Андрей Петрович устало велел Блинову:
– Запишите господина Расстригина в дружину и выдайте ему, как и всем, ополченский крест на шапку.
Но купец приспособил его к рубахе:
– Вся грудь в крестах или башка в кустах!
Блинов растолковал ему, что в ополчение его записали, но в десанте он никому не нужен.
– За мои-то кровные, – снова стал рычать Расстригин, – и помереть как следоваит не даете? А может, я жить не хочу?
Соломин вежливо уговаривал:
– Серафим Иваныч, тебе ли в десанте быть?
– Ах так? Тады клади деньги на бочку, все до копейки...
При всем желании Соломин не мог вернуть ему денег, ибо недостающее в сумме пожертвование следовало доложить из казенной кассы, а это запутало бы всю уездную бухгалтерию. Андрей Петрович, не найдя выхода, со вздохом объявил Блинову:
– Мужайтесь – я вашего Сережу из десанта вычеркиваю.
Блинов начал стыдить его в присутствии Расстригина:
– Как вам не совестно? Чистого юношу решили променять на этого забулдыгу, который на войну идет не ради святых чувств, а лишь затем, чтобы семейный скандал продолжить... Как угодно! Но вот вам колокола и все церковные дела, до свиданья.
– Что это значит? – обомлел Соломин.
– А так и понимайте: если не будет мой Сережа в десанте, я сегодня же подаю в отставку... по болезни. Да-с!
Соломин не вычеркнул Сережу, не вписал и Расстригина:
– Ладно, вы тоже в десанте. Только обуйтесь.
– Это мы враз...
На крыльце Соломину попался сумрачный Исполатов.
– Я и сам понимаю, – сказал Соломин извиняющимся тоном, – что в этом деле чистая лирика перемешалась с деньгами.
Траппер ответил:
– Не проще ли будет, если обоих носителей лирики и денег я сразу же угроблю возле этого вот забора, чтобы потом с ними не возиться? В таких делах нужна не протекция, а жестокий расчет...
Андрей Петрович снова наведался на шхуну, которая уже просела в море выше ватерлинии; в ее трюмы были свалены товары для голодающей Гижиги.
Соломин протянул Жабину список десантников:
– Этих людей примите на борт.
– Одного тут не хватает, – ответил прапорщик и самолично вписал в табель зверобоя Егоршина. – Такими стариками не следует кидаться раньше времени. Он и в море, он и на суше как дома... Все! – сказал Жабин, кладя список в карман. – Теперь, даже если вы будете проситься в десант, я и вам откажу – на шхуне людей как селедок в бочке.
– Я бы с удовольствием, – вздохнул Соломин, – да у меня совсем иная стезя... чиновная, черт бы ее побрал.
...Все чаще ему думалось о Губницком.

Возлюбившие риск

На пристани к Соломину кинулась Лукерья Расстригина:
– На што мужа-то забираете? Ведь какой день пьет, себя не помнит. Он же сдуру и вызвался, чтобы мне, горемычной, досаждение сделать.
Соломин не стал объяснять ей денежный вопрос.
– Мадам, я не чувствую себя вправе гасить патриотические порывы в сердце вашего супруга...
Жабин сказал ему, что потянуло хорошим ветром, он сейчас быстро выдует «Камчатку» из Авачинской гавани.
– Если у Гижиги вас зажмут льды, не рискуйте головой: возвращайтесь, и никто за это не осудит.
– Никто... кроме самого себя, – ответил прапорщик. – Мне-то в полярных плаваниях уже привелось варить в соленой воде сыромятные ремешки, и потому я знаю, каково сейчас на Гижиге!
Проводить ополченцев собрались горожане, Соломин нос к носу столкнулся в толпе с доктором Трушиным.
– Наконец-то и вы появились! – сказал Соломин. – Мне думается, что, невзирая на наши разногласия, вы, как врач, должны были сами вызваться сопровождать десантников. Это было бы с вашей стороны порядочно, это было бы гуманно.
– Не думайте, что там будут раненые.
– Без этого не обойдется.
– А со временем вас будут судить, – сказал Трушин.
– За что?
– Именно за эту аферу с десантом... Вы плохо знаете японцев, – продолжал врач. – Трупов – да, трупов будет нашинковано множество, но раненых не останется. А кто ответит за слезы вдов и сирот, которые скоро на Камчатке прольются?
– Не отрицаю, что слезы будут. Но если даже меня осудит только Камчатка, то вас, доктор, ожидает суд совести.
– Это чепуха! – ответил ему Трушин. – Я достаточно поработал в анатомическом театре и знаю, где у людей сердце, где печенка, где легкие, но там не нашлось места для размещения органов совести... Не обессудьте – я материалист!
– Оно и видно, – оборвал разговор Соломин.
Он подошел к Исполатову, сказав ему:
– Урядник – казачина бывалый, но вряд ли Миша способен возглавить борьбу с японцами. Я прошу вас, как бывшего офицера, взять на себя эту задачу. Надеюсь, – намекнул Соломин, – что успех десанта отразится и на вашей судьбе. Победа над японцами предоставит мне блистательный случай просить перед высшими властями о снятии с вас ответственности за то преступление, которое вы, извините, совершили.
– Не будем говорить на эту тему. А все, что в моих силах, я сделаю, не сомневайтесь...
Благословить отплывающих явился благочинный Нафанаил с клиром; священники бродили среди снастей, размахивая кадилками, в которых (за неимением ладана) сладко тлел янтарь, добытый как раз возле Гижиги, куда и отплывала «Камчатка». Твердо стуча в палубу костылем, прапорщик Жабин прошел к штурвалу, велел отдавать концы. Обратясь к толпе, он сказал:
– Простите, люди, если кого случайно обидел...
Раздались последние напутствия отплывающим:
– С богом, Никола, ждать будем!
– За Дуньку не беспокойся, я пригляжу...
– Петенька, береги себя, голубь ясный!
– Вертайтесь с победой, ребята... ух, и выпьем же!
Швартовы плюхнулись в воду, обдав Соломина веером соленых прохладных брызг. Ощутив весь пафос этого торжественного момента, он испытал жажду высоких слов.
– Помните! – прокричал Соломин. – Помните ту надпись, что высечена на скале в Фермопильском ущелье: «Путник, если возвратишься в Спарту, скажи согражданам, что мы полегли за свое отечество, как нам повелел суровый закон...»
– Помним, – отозвался со шхуны зверобой Егоршин.
Раздался неприличный смех – это стали потешаться Неякин с Трушиным; доктор даже сказал Соломину:
– Вы бы им сразу по-латыни нацицеронили! У нас же спартанцы шибко грамотные, мимо щей лаптем не промахнутся...
Паруса хорошо забрали ветер в свои объемные пазухи.
Гася кадило, Нафанаил упрекнул Соломина:
– Нашли что вспоминать. Разве это прилично православных христиан сравнивать с язычниками? Прежде чем говорить, надобно как следует подумать...
Шхуна удалялась, по берегу ее догоняла Расстригина:
– Серафимушко-о, ангел мой, куды ж ты уехал?
Издалека донесло глас ответный, глас ангельский:
– Что, завертелась, стерва? Вот прибьют меня самураи японские, будешь знать, какого херувима лишилась...
Они уплыли. Всем сразу сделалось тоскливо.
* * *

За скалами, что запирали вход в Авачинскую бухту, шхуну вздыбило на гребень и легко сбросило вниз – в глубокий разлом между волнами. Началась качка, но пока плавная.
– Ее-то и не люблю, – сознался Егоршин. – Уж лучше бы трясло, как в телеге, а теперича едою лечиться надобно.
Он развязал домашний мешок, предложил Жабину:
– Не хочешь ли, флотский, юколы попробовать?
– Я же тебе не собака, – ответил Жабин.
– Так это как ведь сделать юколу. Иной юколы для семьи наготовит, а ее собаки ногой лягают. У меня же чисто собачья, зато человека от нее за уши не оттащишь...
Перед ними уже распахнуло океанскую ширь.
– Никифор Сергеич, – обратился Исполатов к прапорщику, – сейчас, когда земля со всеми ее дрязгами осталась за кормою, я хочу вас спросить серьезно: вы что, действительно рассчитываете прошмыгнуть между Сциллой и Харибдой?
– Туман, как и вода, любой грех кроет.
Траппер не отказался от юколы, которая по вкусу напомнила ему хорошую ветчину. Он спросил Егоршина, на каком дыму коптился лосось – на тополевом или на кедровом?
– Неужто ты можжевельного дыма не учуял?..
В тесном форпике шхуны, который заняли старые служаки, уже началась картежная игра. В такт шлепанью карт гулко шлепалось и днище шхуны, с разбегу падавшей в провалы волн. Сережа Блинов жестоко укачался.
– В лоск, – заметил при этом Расстригин. – Но вот что интересно: коли в кабаке, так блюют за милую душу, а на корабле люди этой слабости почему-то стыдятся.
– Потому что трезвые, – ответил Исполатов и, заглянув в зеленое лицо юноши, протянул: – Хорош... вроде огурчика.
Траппер приставил к губам студента бутылку.
– Что это такое? – отбрыкивался тот.
– Барахло ужасное – виски.
– Помилуйте, как можно! Если мама с папой узнают, что я пил виски... меня же домой больше не пустят.
Траппер заверил гонца:
– Мама с папой не узнают, а болтать мы не станем.
Заставив Сережу сделать несколько глотков, он спровадил его в трюм отсыпаться:
– Так будет лучше. Но старайтесь поменьше глазеть за борт, там ничего интересного пока не наблюдается...
– Дай и мне хлебнуть, – попросил его Егоршин.
– Сначала укачайся, старина.
– Не для того ем, чтобы рыбок кормить...
Большие зеленые волны бежали вровень с фальшбортом корабля, их загнутые языки торопливо облизывали кромку палубы, по которой, хватаясь за штаги и ванты, передвигались люди.
– Хороший ветер, – прокричал Жабин, – очень хороший!
От самого Петропавловска до мыса Лопатка почти не было людских поселений, а если на берегу изредка виднелся неряшливый сарай, то никто не мог объяснить – для чего он там поставлен (очевидно, это была тайная работа американских факторщиков). Нижние шкаторины парусов давно вымокли, отяжелев.
– Еще до Лопатки сделаем поворот, – сообщил Жабин.
На рассвете третьего дня он завел шхуну в маленькую, но удобную бухту, где спрятал ее под навесом скалы. Прапорщик объяснил, что именно здесь, вблизи мыса Лопатка, следует дождаться дурной погоды, чтобы затем незаметненько для японцев выбраться в Охотское море.
– Говорят, на Кокутане стоят пушки?
Жабин ответил Исполатову:
– Потому-то и не стоит соваться туда сгоряча...
Ожидать погоды в пустынной бухте было крайне томительно. Карты всем надоели, и ополченцы, собравшись в кружок, убивали время в воспоминаниях. Исполатов никогда не думал, что эти люди, которых он часто встречал в шалманах Петропавловска, эти неказистые мужики, с головою ушедшие в хозяйство и тяжелый быт, имели дерзкое геройское прошлое.
Совсем неожиданно по шхуне пронеслась тревога:
– Корабль... Кого-то несет сюды нелегкая!
Жабин суровым окриком, размахивая костылем, загнал ополченцев в трюмы, чтобы носа на палубе не показывали (это было правильно, ибо пустая палуба корабля не вызывает подозрений). Затем прапорщик рассматривал струйку дыма над горизонтом, похожую на легкий мазок акварелью, он долго вглядывался в очертания корабельного корпуса...
Опустив бинокль, Жабин сообщил:
– Я узнал его. Это легкий английский крейсер «Эльджерейн», который уже давно крутится в наших морях.
– Что надобно тут джентльменам? – спросил траппер.
Жабин пожал плечами. Но он ощутил серьезное беспокойство, когда крейсер вдруг начал заворачивать за Лопатку, чтобы войти в густо-синий «холодильник» Охотского моря.
– Вот это странно, – призадумался Жабин. – Англичане в Охотское море раньше старались не залезать...
Подозрения гидрографа имели основания. Англия покровительствовала японской военщине. Англия щедро вливала в японские банки свои полнокровные займы. Прегордые лорды Уайтхолла откровенно желали поражения российской армии и на морских коммуникациях явно вредили русскому флоту.
– Когда же завернем за Лопатку? – приставали к Жабину.
– Погоди, – отвечал он. – Еще нет погоды...
Если бы не прапорщик Жабин, вряд ли экспедиция из Петропавловска увенчалась успехом. Опытный моряк, он терпеливо (как это умеют делать только хорошие моряки) выждал нашествия тумана. А вместе с «молоком» пролив между Кокутаном и Лопаткой затянуло противным и липким «бусом». Это был дождь особой породы – дальневосточной: почти микроскопические капли воды насквозь пронизали воздух, но самого дождя даже не заметишь.
– Вот такая дрянь мне по душе, – решился Жабин.
Снова поставили паруса, и шхуна «Камчатка», вывернувшись из бухты, потянулась в разъятое горло узенького пролива. Справа виднелась Лопатка, а слева совсем пропал остров Шумшу с его выпирающей скалой – Кокутаном. Если там и стояли возле пушек дежурные, они бы ничего не смогли разглядеть, а тем более прицелиться... Охотское море встретило десантников редкими подталыми льдинами. Форштевень корабля часто разрушал их своим накатом, и лед мягко крошился, утопая под днищем. Где-то в тумане сипло и безысходно орали секачи, зовущие в свои гаремы непослушных молоденьких самок.
Покинув Петропавловск 16 июня, «Камчатка» находилась в море уже более двух недель. Припасы, взятые в дорогу, давно истощились. Жабин теперь наверняка не отказался бы от куска «собачьей» юколы, но Егоршин показал ему опустевший мешок:
– Надо было раньше носа не воротить...
Впрочем, до места высадки оставалось недалеко. Егоршин, не раз бивший зверя в этих краях, сам же и выбирал бережок для десантирования. И будьте уверены – выбрал не так, как выбрали его японцы: ополченцам не пришлось месить грязищу рыбного перегноя, с палубы они ступили на твердую землю, где их сразу с головою заботливо укрыла высокая стенка дикого шеломайника – кому лес, а кому трава...
Жабин тоже сошел на берег, попрощался с каждым:
– Конечно, снова увидеть всех вас мне уже не удастся. Война есть война, тут ничего не справишь. Ступайте своим путем, а мне пожелайте удачи во льдах.
Шхуна отошла в море, беря курс на Гижигу. Десантники примерились к ноше, проверили оружие, подтянули штаны. Егоршин, опершись на берданку, сказал:
– Покеда не тронулись, надо бы решить, кого слушаться. Без батьки никому в пекло прыгать не хочется.
– Слушаться меня! – объявил Исполатов. – Идем не на ярмарку, и если я замечу в ком-либо шатание, так знайте сразу – церемоний разводить не стану, убью!
При этом посмотрел на Расстригина и на Блинова. Подкинув в руке карабин, сказал просто:
– Пошли, братцы!
Шеломайник быстро объял их со всех сторон, сделав невидимыми ни для врагов, ни даже для друзей.
* * *

Скоро пропали запахи моря, стали ощутимее ароматы трав. Исполатов шагал подле Егоршина.
– Давай сначала отыщем в горах мужиков явинских, потом надо соображать, как соединиться с мильковской дружиной.
– Мишка-то не напутает ли чего? – спросил зверобой.
– Не один же он там... поправят Мишку.
Не сразу, но все же отыскали табор явинских жителей, которые, охотясь и собирая орехи, блуждали по лесистым отрогам между Ключевским озером и вулканом Опальным. Староста жаловался, что горные бараны столь пугливы – ну никак не взять их на мушку, мяса давно не ели. Но никто из явинцев, и даже дети, страдавшие больше взрослых, никто не желал вернуться в деревню, занятую врагами. Мужики очень тосковали по собакам, которые небось прибежали домой, а хозяев-то и нету.
– Наверняка японцы их, бедных, перестукали.
Женщины тосковали по брошенной скотине:
– Коровушек наших, видать, уже не сповидаем...
Исполатов записал фамилию и возраст старосты.
– Зачем это тебе, голубь?
– Соломин велел спросить – для награждения.
– Так я же ничего еще не сделал.
– Успеется... еще сделаешь!
Оказался он мужиком дельным! Невзирая на тяготы бездомной жизни, умудрился постоянно следить за противником. Неказисто, но точно рисуя на клочке бумаги, староста указал маршруты передвижения захватчиков.
– От берега, – говорил он, – еще не отошли японские шхуны. Всего два лагеря: один в Явине, другой в Озерной. Но Ямагато никак не усидит на месте! Он все времечко таскает и таскает солдат с места на место, будто украл их и теперь не знает, где лучше спрятать...
Исполатов спустил отряд с гор обратно в долины, устроил ночлег в лесу. Для безопасности выставил караулы, назначил постоять на часах и Сережу Блинова:
– Ночью страхов много, вот и привыкайте...
Среди множества ночных страхов студенту выпало испытать один, самый впечатляющий. Из-за его спины выросли во мраке чьи-то длинные руки и, шевеля пальцами, вдруг захлопнули ему глаза. Сережа и сам не заметил, куда делась берданка.
Ночное привидение загробным голосом спросило:
– А кузькину мать не хошь поглядеть?
Это был Мишка Сотенный.
– Что ж ты, шляпа городская! – учинил он выговор. – Разве же так надо стоять в карауле?
– Пожалуйста, не говорите об этом Исполатову.
– Бог с тобой. Казак сплетничать не станет...
Так состоялась встреча двух отрядов. Сведенные вместе, они насчитывали 88 бойцов. Среди них только 17 человек были русскими. Остальные – камчадалы, тунгусы, коряки и орочены.
История не сохранила для нас их обликов. Можно лишь догадываться, как они выглядели... Охотники и рыбаки, каюры и зверобои, эти люди с малых лет возлюбили риск единоборства, их не страшили опасности. Кажется, что это о них, о питомцах Русского Севера, еще в древности писал велеречивый Петрарка: «Там, где дни облачны и кратки, там родится племя воинов, которому не больно умирать».

Это был «Дзен»

Восемьдесят восемь добровольцев решили противостоять кадровому японскому батальону. Урядник подсчитал на бумажке:
– И на кажинного нашего по три самурая.
– Оставь глупости, – сказал Исполатов, озабоченный совсем другим. – Не могу разгадать, ради чего маневрируют японцы...
Правда, в поведении лейтенанта Ямагато не проявилось ни оперативной смекалки, ни даже примитивной попытки тактически овладеть обретенным положением. Явинский староста подметил верно – они шатались по Камчатке как неприкаянные. Истребив в Явине всю скотину и уничтожив ездовых собак, японцы, ведя на поводках свору будочных псов, покинули разоренную деревню, стали перебираться ближе к Озерной (параллельно их движению вдоль морского берега спускалась к югу и вся флотилия)...
Урядник спросил приятеля:
– А куда, ты думаешь, их потянуло?
– Сам не знаю. Завтра выясним...
Исполатов отряхнул от хвои замшевые штаны. Нарочито медленно он загнал пулю в ствол карабина.
– Пойду, – сказал, – прогуляюсь по речке...
Трапперу хотелось побыть в одиночестве, к которому он так привык за долгие годы, а постоянное общение с людьми заметно утомляло его. Охотник стремился уйти в тишину, чтобы остаться наедине с самим собой.
Но сейчас за ним увязался Сережа Блинов.
– Можно и я с вами?
– Только я не терплю болтовни.
– Обещаю не мешать.
– Да уж, пожалуйста, будьте любезны...
Студент шагал за траппером, и его удивляло, что Исполатов не выбирает дороги, а идет всегда напрямик, какие бы завалы и препятствия ни встретились на его пути.
Вблизи протекала звонкоструйная лесная речушка.
– Простите, а как она называется?
– Ищуйдоцка.
Снова шаги. Молчание и плеск реки.
– А что это значит по-русски?
– Ищу дочку, – ответил Исполатов.
– Странное название, правда?
– Обычное для Камчатки...
Близился вечер, в зарослях малинника тонко запели комары. В тени густого ольховника Исполатов уселся на берегу речки, положив на колени казачий карабин. Рядом с ним присел на траву и юноша. Молча они наблюдали, как неподалеку от них возился в реке громадный медведь с красивой лоснящейся шерстью.
Зверь давно заметил людей, но люди ему не мешали. Он, кажется, захотел рыбки. Встав носом против течения, косолапый долго смотрел, как между его ног проскакивали стремительные лососи. Зверь оказался умнее, нежели думали о нем люди. Передние лапы он расставил под водою пошире, а задние сомкнул настолько, что между ними свободно проплывала всякая мелочь, но сразу же застревала крупная рыба. Почуяв, что добыча в капкане, медведь почти цирковым трюком, весь в туче брызг, вскидывал над водою зад и, словно с катапульты, выбрасывал пойманного лосося на берег.
– Тоже... ловец удачи, – улыбнулся Исполатов.
В один из таких моментов большая трепещущая кета упала к ногам траппера, который даже не шевельнулся. Медведь выбрался из воды, маленькими красноватыми глазками он долго смотрел на охотника. Исполатов тихонько сказал ему:
– Бери, бери... ешь на здоровье. А я сыт.
И ногою придвинул зверюге кету. Мишка со вкусом отгрыз ей голову, после чего, радостный, снова прыгнул в реку, посреди которой занял прежнюю позицию.
Сережа Блинов шлепнул Исполатова по спине.
– У вас комар, – сказал он.
– Не стоит беспокойства...
Грянул выстрел. Медведь рухнул в воду, красная ленточка крови быстро вытянулась вниз по течению Ищуйдоцки.
– Кто же его? – удивился Сережа.
– Я просил вас не болтать.
Сережа хотел подняться. Траппер удержал его:
– Сидеть. Молча. Не двигаясь.
Вскоре неподалеку затрещали кусты, и в реку вошел японский солдат с карабином в руке. Оружие мешало ему, он перекинул его через плечо. Хватая убитого медведя то за ноги, то за уши, он пытался вытащить свою добычу на бережок.
По наивности студент думал, что для стрельбы нужно вскинуть оружие, обязательно вжимая приклад в плечо, потом тщательно прицелиться... Но ничего подобного не случилось. Сережа даже не заметил, что лежащий на коленях Исполатова карабин слабо дрогнул.
Оружейное дуло – без прицеливания! – медленно сопровождало каждое движение противника.
Японец вытащил медведя на мелководье, достал нож.
Из карабина выблеснуло короткое пламя... Самурай зарылся лицом в густую медвежью шерсть.
Исполатов встал. Зорко оглядевшись, он раскурил папиросу. Жизнь продолжалась во всем дивном и великолепном многообразии. Мирно журчала река, в ее темной глуби, словно короткие мечи, двигались к нересту лососи, плещущая вода обмывала гладкую серебристую шерсть медведя, она же выполаскивала и одежду мертвого японского солдата...
– Вы убили его? – спросил Сережа.
Портсигар исчез в кармане замшевых штанов.
– А как вы догадались? – прищурился Исполатов.
Юноша был явно растерян и подавлен увиденным.
– Но... вот просто так взять и убить человека? А может, он хороший? Может, его дома ждет семья?
Исполатов отрезвил его крепкой пощечиной.
– Щенок! – сказал траппер с небывалым презрением. – Какое сейчас может иметь значение – хороший ли человек убитый мною солдат или, напротив, дурной? Запомните: на войне никто и никогда людей не убивает – на войне уничтожают врагов...
Сережа Блинов поднялся с земли:
– Я, наверное, сказал глупость... простите.
Еще раз они посмотрели на убитых: японец был очень маленьким, а медведь большой и рослый, даже сейчас казавшийся красавцем. Исполатов нервно продернул затвор, который живо выкинул на траву отработанную гильзу, дымно воняющую окисью газов. В ствол карабина плотно засела свежая пуля. Сплюнув окурок в реку, он пошагал обратно в лагерь. Сережа тронулся следом. Два человека, столь разных, долго шагали молча, вдруг траппер резко остановился, так что юноша даже наскочил на него.
– Я сожалею об этой пощечине, которой вы не заслужили, – мягко произнес Исполатов. – Мне близки ваши благородные чувства, а наивность проходит с годами... Но поймите, дорогой вы мой, – в голосе траппера вдруг прозвучала нежность, – ведь на войне сражаются не патриотизмом, а только умением. Мы здесь столько зверья набили, что сами озверели, и для нас завтрашний бой – все равно что хлобыстнуть стакан водки без закуски. Вы же для боя никак не годитесь.
– Так что же мне теперь делать?
– Не стремитесь завтра быть самым удачливым. Вы же видели, как легко можно укокошить человека. Подумайте, что станет с вашими папой и мамой...
Опять шагали по тропе. Сережа задумчиво спросил:
– Скажите, кто ваш идеальный герой?
Ответ был совершенно неожиданный:
– Карамзинская бедная Лиза, что утопилась в пруду.
* * *

Вернувшись в лагерь, он сообщил уряднику, что японцы разбили свой бивуак где-то неподалеку.
– Пора покончить с их маневрированиями.
Рано утречком ополченцев навестил усталый разведчик из явинских мужиков и подтвердил, что японский бивуак расположен в низовьях речки Ищуйдоцки.
– А у берега моря стоят ихние шхунки...
Исполатов наблюдал, как Мишка Сотенный долго полоскался в реке, потом урядник извлек из кармана свернутое, как носовой платок, полотенце – начал вытираться.
– Ты аристократ, Мишка, – сказал ему траппер, кусая травинку. – На войну даже с полотенцем шляешься.
– Да уж не хужей тебя будем, – отвечал урядник...
Егоршин вызвался разведать противника в его же лагере. Зверобой рассуждал вполне здраво:
– Я же бывал у них на Шумшу. Ежели Ямагату сповидаю, он меня завсегда признает... А приду как приятель, скажу, что жратве конец пришел. Попрошу у них рисику.
– Ружье оставь, – велел урядник.
– Э, нет, – сообразил Егоршин. – Вот тогда они заподозрят, что тут неладное. Кто же из камчадалов без ружья ходит?
Он пошел к японцам с ружьем. Исполатов проследил, как зверобой скрылся в шелестящих зарослях шеломайника, и легко подхватил с земли карабин.
– Сашка, – окликнул его урядник, – а ты куда?
– За кавалером. Поберегу его.
– Заметит старик – озвереет от обиды.
– Я умею быть незаметным...
Идти пришлось долго, пока в воздухе не повеяло морем. Исполатов издали видел, как японские караульные сдернули с плеча Егоршина ружье и потащили старика за собой. Траппер залег в тени дикой смородины, решив, что, если через час Егоршин не возвратится, надо постараться проникнуть внутрь японского лагеря. Тихо пошумливало море. Время текло томительно, даже клонило в сон. Исполатов оборвал с куста почти все недозрелые ягоды. Во рту стало терпко. Кончилось это тем, что Егоршин, неслышно подкравшись, надавал трапперу шлепаков, словно мальчишке.
– С кем связался, несмышленый? Хотел меня обмануть, да сам попался... Я тебя сразу ощутил, как ты за мной тронулся. Ну, думаю, погоди – я ему задам хорошего шпандыря.
Исполатов шутливо поднял руки:
– Признаю твое несомненное превосходство. Садись.
– Нашел место. Отойдем подале, там и сядем.
Удалившись от бивуака японцев, Егоршин сказал:
– Ямагату видел – он там. Ну, я, вестимо, голодающим прикинулся. Стал рукою ко рту подносить – мол, видите, подыхаю... Там народу немало, – говорил старик. – Все обружёны, обязательно со штыками. А поодаль палаточка беленька, в ней дохтур сидит, через очки книжку читает. Явинский мужик не соврал: у берега много кораблей заякорились.
Когда они вернулись в лагерь, был устроен обед, вроде общего собрания. Все 88 ополченцев имели право давать советы, и каждый открыто высказывал свои мысли. К несчастью, возобладало мнение, что японца следует брать «на ура». Мишка Сотенный тоже стоял за лихую атаку:
– Накинемся скопом – сомнем! Всех раскидаем.
Разноголосье покрывал хриплый бас Расстригина.
– Чего уж там! – гудел он, будто шмель. – Японец же мелок. Я его кулаком шмякну – и мокрота, хоть подтирай. Пошли врукопашную, а с русской силушкой никому в мире не совладать. Сегодня же геройством до самой смерти обеспечимся.
Исполатов вступил с ним в перебранку:
– Тебе, бугаю такому, креста захотелось, чтобы в первую гильдию выбраться, – так ты дождешься, крест у тебя будет, только не Георгиевский, а деревянный.
С резкой отповедью он повернулся к уряднику:
– А ты тоже дурак хороший! Лычки нацепил, а ума не видать. Ополченцы стреляют зверя в глазок, это верно. Но разве же устоят в штыковом бою! Подумай сам. Японский солдат славится в рукопашной, он штыком владеет, как парикмахер бритвою. Если мы по собственной дурости навалимся «на ура», стрелять уже не придется. А на штыках умирать – благодарю вас покорно...
Траппера поддержал разумный Егоршин:
– Сашка правду сказал! Действовать надо непременно скрадом, будто к зверю подбираешься. Ты, друг ситный, подползи, даже травинки не колыхнув, цель каждый себе избери, а потом и шваркнем залпом... Нас же восемьдесят восемь – значит, восемьдесят восемь японцев уже в раю одеколон нюхают! Ну а тех, что уцелеют, мы скорехонько на костыли переставим...
Победили разумные доводы.
– Ладно, – притих урядник, – давайте скрадом...
Пообедав, ополченцы тронулись к японскому лагерю. Сыпанул крупный и частый дождь, но скоро кончился. Исполатов поманил Блинова в сторону:
– Не козыряйте доблестью. Жизнь еще впереди.
На глазах студента блеснули слезы обиды:
– Я же с чистой душой... Почему вы хотите лишить меня счастья сражаться за отечество?
– Пули так устроены, что они не разбирают, у кого душа чистая, у кого грязная. Еще раз прошу – поберегите себя!
Во главе цепочки двигался Егоршин, который передал: больше никаких разговоров – японский лагерь уже рядом. Ополченцы залегли. Тихо раздвигая мокрую траву, вперед проскользнули урядник и траппер, быстро и цепко осмотрелись.
– Егоршин прав, – сказал Мишка. – Ежели полыхнем по ним прицельным залпом, так словно коса по траве пройдется.
Исполатов передал Сотенному свой бинокль:
– Вон там палатка врача, а вон, гляди, офицер... Надо полагать, мы имеем счастье лицезреть самого Ямагато!
Да, они рассматривали основателя агрессивного общества «Хоокоогидайё» и «защитника северных дверей» Японии.
– Врача не трогать, – шепнул траппер. – А лейтенанта я беру на себя... Хочу загнуть ему простонародные салазки.
– Не связывайся ты с ним, – отговаривал его урядник. – Японцы, они большие мастера «секим башка» делать.
– Этот самурай за мной, – повторил Исполатов.
Шеломайник сверху был мокрый от дождя, а возле основания его стеблей, где залегли дружинники, было совсем сухо. По цепочке ополченцев тихонько передали от одного к другому:
– Офицера японского и дохтура не трогать... Ни-ни – даже пальцем. Дохтур, он покалеченных выправляет, а офицера Сашка на себя берет. Двинулись... скрадом, братцы.
Давать залп решили по треску ветки, который должен сломать в руках казачий урядник. Бесшумные и юркие, охотники подползли к японскому бивуаку, внутри которого продолжалась обыденная лагерная жизнь. Караульных сняли так, что они даже не пискнули. Теперь стало слышно, как на флагштоке хлопает японское знамя. Под прикрытием шеломайника дружинники оказались почти в самом лагере противника.
Каждый выбрал для себя цель, какая пришлась по вкусу.
В ушах долго и надсадно звенело от напряжения.
Японцы шлялись возле них, ничего не замечая.
– Давай, – шепнул Исполатов уряднику.
Ветка громко треснула пополам – грянул залп!
И сразу же лагерь закружило в движении к бою. Но теперь – после убийственного залпа – преимущество было целиком на стороне камчадалов. Завязалась схватка, нахрапистая и костоломная. Всюду – упор, крики смятения, хрипы борьбы и стоны...
Лейтенант Ямагато успел выхватить только саблю!
Прыжок, прыжок, прыжок – Исполатов возник перед ним с карабином. Отливая синевой, сабля прошлась над его головою, но траппер присел и снова пружинисто выпрямился. Он учел все – даже то, чтобы его не ослеплял солнечный свет, бьющий сейчас прямо в лицо самурая.
– Работай, работай! – словно подначивал его Исполатов.
Обладая отличной реакцией, траппер хотел измотать Ямагато в бесплодных атаках, чтобы лишить его возможности руководить боем, который складывался уже трагически для захватчиков. Под частой сеткой сабельных ударов приклад крошился в мелкую щепу, Ямагато рубил плашку ружейного ложа.
Но он не мог достать самого Исполатова!
Траппер дразнил его своею неуязвимостью:
– Махайся, аната... махай, махай...
Ямагато желал сейчас одного – отвязаться от этого дьявола. Но Исполатов, неустрашимый и ловкий, отбивал все его наскоки.
– Хватит! – злобно гаркнул он вдруг.
На один лишь миг Ямагато ослабил внимание. Этого мига хватило Исполатову – на шее лейтенанта с хрустом размозжился кадык. Выпустив саблю, он схватился за горло, а следующий удар буквально размял его сверху. Ямагато был готов принять смерть. Но он никак не был готов принять позу, весьма оскорбительную для его офицерской чести. Что скажут предки, увидев с высоты, какое положение принял их потомок?..
– Воронкой кверху – вот так тебя! – сказал траппер.
Бой из лагеря уже переместился к морю. Японцы бросались в волны, ища спасения на шхунах. Исполатов передал пленного офицера дружиннику:
– Башкой за него отвечаешь – береги анату!
Он тоже кинулся к морю. Шхуны не имели времени для выбирания якорей – шкиперы топором рубили канаты, оставляя якоря на русском грунте. Всюду виднелись головы плывших японцев, а галдящая толпа самураев забила большой черный кунгас, поспешно отгребая от берега. Исполатов побросал на траву пачки патронов, и в положении «с колена» – выстрел за выстрелом! – стал заклепывать пули в черные доски кунгаса, пока не пробил в нем множество дырок; громко булькнув, кунгас с японцами утонул.
Со шхун отвечали яростным огнем, но под пулями метких охотников самураи один за другим выпускали оружие. Успев подобрать из воды несколько человек, шхуны торопливо удирали обратно на Шумшу-Сюмусю!
Исполатов понял, что дело закончено...
Когда он вернулся в лагерь. Мишка Сотенный уже содрал с палки японское знамя. Обозрев поле побоища, усыпанное вражескими телами, урядник подмигнул Исполатову:
– Во, наваляли... Приходи, кума, любоваться!
Траппер сбросил с плеча связку трофейных карабинов.
– Погоди радоваться... Все ли у нас живы?
Из шеломайника дружинники вытащили Расстригина, на которого лучше было не глядеть. Сабля поручика Сато рубанула его сверху вниз – от темени до подбородка. Лицо снесено было начисто, из кровавой маски сверкали белые зубы. Даже глаз у него не осталось. Странно, что Расстригин был еще жив...
Рядом с ним положили на траву и Сережу Блинова.
Он был убит штыком прямо в грудь.
– Хоть не мучился, – сказал кто-то.
Егоршин отошел, держась за голову руками:
– Ой, беда... теперича слез не оберешься!
Японский врач перевязал своих соотечественников, без тени принуждения он оказал медицинскую помощь и русским раненым. Таких было всего лишь четверо.
– Будем трогаться? – спросил Сотенный.
Исполатов придержал его:
– Надо подождать, пока не умер Расстригин.
– Так он, может, до ночи протянет.
– Японский врач сказал, что скоро...
За это время из Явина успели пригнать телегу. Исполатов попросил оставить на повозке место.
– Для них? – показал урядник на мертвых.
– И для него, – показал траппер на Ямагато.
– Что с ним?
– Дзен...
* * *

Еще сегодня утром перед ним строился батальон, привычно кричащий «банзай». «О, солнечная богиня Аматерасу, ты знаешь, куда он делся?» В считанные минуты из полнокровного войска, готового покорить Камчатку, остались лишь он сам, его доктор и десятка три солдат, плохо соображавших, что произошло. Посмотрев на Ямагато, урядник переспросил:
– А что с ним?
– Я же сказал – дзен...
Ямагато сидел на корточках, согнутый в дугу. Он ушел даже не в себя, а в полное отрицание всего, что сейчас его окружало. Это был дзен! Вокруг него говорили люди, но он ничего не слышал. Это был дзен! Победители пытались растормошить его, но мускулы тела одеревенели в однажды принятой позе. Это был дзен! Глаза лейтенанта Ямагато бессмысленно смотрели перед собой... Это был дзен!
Дзен – состояние прострации, в какое иногда способны впадать японцы, когда «я» для них уже не «я», а весь мир кажется несуществующим. Дабы искусственно вызвать в себе это полное отрешение от мирских невзгод, японцы могут часами глядеть на луну, они подолгу любуются очертаниями камней...
Но сейчас перед Ямагато крутился, весь в репейниках, хвост русской кобылы, которая увлекала его в ужасный позор пленения. И даже этого хвоста самурай не замечал.
Хвост был для всех, но только не для него...
Вот это дзен! Прочный, непрошибаемый, почти обморочный. Потрясающий дзен, к которому нам даже нечего добавить...

Хвала слезам

Проделав долгий путь на восток, отряд разделился: Мишка Сотенный увел свою дружину обратно в Мильково, а петропавловские ополченцы повернули в сторону города. На телеге между убитыми бултыхался тот самый столб с доскою, на которой лейтенант Ямагато безграмотно и напыщенно изложил претензии Японии к господству над русской Камчаткой.[8] 
В одной деревеньке лейтенант Ямагато, придя в себя, выразил желание побрить голову. Сначала заподозрили в этом умысел полоснуть себя бритвой по шее, но Исполатов сказал:
– Дайте ему бритву...
Он объяснил дружинникам, что у самураев издревле так принято – в случае большого позора они всегда бреют головы.
Егоршин в пути поделился с Исполатовым:
– Не знаю, как ты, Сашка, а я боюсь в город въезжать. Расстригин-то ладно, он спьяна в артель затесался. А вот молодняк жалко... Как мы перед стариками Блиновыми покажемся?
Траппер ответил, что у него тоже нет сил объявить родителям о гибели их единственного сына.
– Я не могу, – сказал он. – И вообще ничего не надо говорить. Въедем в город, люди сами увидят...
Долго шагал за телегою молча, потом признался:
– Это моя вина. Зачем я не удержал его от боя? Если бы он даже в кустах пересидел – не велика беда...
На поясе траппера болталась четырехфунтовая бомба – та самая, что недавно украшала лейтенанта Ямагато. Над телегою гудящим роем вились мухи... Через весь город убитых сразу отвезли в часовню, плотник начал ладить гробы.
* * *

Была середина июля – с землетрясениями по ночам, с вулканическим пеплом, которым щедро осыпало Камчатку. Если ты здесь родился, ты будешь любить эту неспокойную землю. Ты полюбишь ее, хоть раз прикоснувшись к ней горячей и животворящей, веками впитывавшей в себя кровь людей и зверей...
Соломин никак не ожидал увидеть трактирщика Плакучего в таком горе. Этот неопрятный жилистый старик в замызганной ситцевой рубахе резко отказался кормить пленного Ямагато:
– Не стану я его, злодея этого, со стола своего потчевать. Мы ихнего брата к себе не звали, а Камчатка уже давно слезами от извергов умывается. Кажинный год всюду только и слыхать: там убили, там сожгли... Что вы хотите? – вдруг заплакал старик. – У меня внученька во Владивостоке, гимназию кончает, уже барышня, умненька! У ней со студентом Блиновым любовь была. Ждали, что парнишечка в люди выйдет – и хорошая пара бы получилась... А теперь? Вот яму ему копают...
Егоршин принес в канцелярию японское знамя:
– Куды девать-то его?
– Музея нет, а хорошо бы завести.
– Шелковое, – сообщил зверобой, словно удивляясь. – Ежели бы не этот красный кружок посередке, можно бы девке какой блузочку сшить... А так вещь запылится и пропадет.
Затем Соломину пришлось выслушать от Егоршина немало горьких, но справедливых упреков:
– Угораздило же вас студента к нам приспособить... Гляньте сами! Всего двое убитых – и оба не нашего поля ягоды. Зато у нас лишь четверо штыками порезались. Мы же сызмальства к ружьям прикипели. Что охота, что война – две дружные соседки, и одна другой всегда пособляет...
Желая пресечь тяжкий для него разговор, Соломин сказал зверобою, что он заслуживает второго «георгия».
– Старый я, уже открасовался. Я бы и свой отдал, только бы студент живым остался. Как теперь родители его жить будут? Ведь единого сынка в семье даже в армию не берут, а вы взяли его, кутенка, да прямо в волчатник бросили...
Появился в канцелярии сосредоточенный Исполатов, с улицы донеслись какие-то заунывные звуки.
– Что это? – спросил Соломин.
– «Хвала слезам», музыка Шуберта. Учитель школьный репетирует. А вы даже не поздоровались со мною...
– Извините. Я рад вас видеть.
– Я тоже. И хочу сделать вам подарок.
– Только прошу, чтобы он не был дорогим. Это в городе могут истолковать в дурном смысле.
– Успокойтесь. Мой подарок дешевый.
Он водрузил на стол ручную японскую бомбу.
– Большое спасибо. Но что я буду с ней делать?
– Делайте что хотите, только не бросайте.
– Я думаю! Брось, так потом кишок не соберешь...
Соломин спрятал бомбу в несгораемый сейф, засунув ее за пачки казенных 47 000 рублей, которые (будь они трижды прокляты!) уже затаили в себе какую-то роковую развязку.
Посидели и послушали, как школьный учитель извлекает из своего фагота бессмертную «Хвалу слезам».
– Замечательно! А нельзя ему сказать, чтобы он убрался подальше? У меня, знаете ли, нервы последнее время хуже мочалок.
– Пейте бром, – ответил Исполатов.
Андрей Петрович растряс в руках японское знамя.
– Кто захватил его в бою?
– Мишка Сотенный.
– По законам что ему за это полагается?
– Очень много – прямая дорога в офицеры...
Погибших в бою на речке Ищуйдоцке одну лишь ночь продержали в часовне, кадя над ними нещадно, дабы заглушить тлетворный запах, потом весь город вышел на проводы. Ополченцы разрядили в небо берданки, салютуя павшим. На чиновника Блинова и его супругу было страшно смотреть: будто две черные тени качались над разъятой землей, в которую навсегда опустили их сына. Соломин изо всех сил старался найти нужные слова утешения, но все слова растерялись, и он сказал Блиновым слишком наивно:
– Ах, если бы в прошлую осень «Сунгари» не прошел мимо Камчатки, все было бы иначе.
– Да, да, вы правы, – отозвался Блинов. – Все началось с того, что не пришел «Сунгари»...
Отодвигаясь в сторону, Соломин пуговицей зацепился за ветхую ограду чьей-то могилы. С удивлением прочел, что здесь лежит астроном Жозеф де Лилль де ля Кройер, лежит очень давно, еще со времен императрицы Анны Иоанновны... Старые деревья сплетали кроны над петропавловским кладбищем, и старое время неслышно смыкалось с новым. Андрей Петрович подумал, что изменяются только условия жизни, но чувства и переживания людей всегда неизменны. Здесь под каждым камнем навеки упокоился неповторимый мир человеческих ощущений.
Через день он встретил школьного учителя и спросил, почему он так и не явился на кладбище, дабы почтить убитых «Хвалою слезам».
– Уж не сердитесь. Не мог. Как заиграю – плачу.
– Я и сам таков, – ответил Соломин, прослезясь.
* * *

Японский врач, взятый в плен, оказался порядочным и добросовестным человеком. Соломин разрешил ему ходить где вздумается, без охраны. А захваченная при нем полевая аптека была даже намного богаче той, что обслуживала петропавловскую больницу доктора Трушина.
Зато Ямагато держали в карцере под замком.
– Куда ж я его, обритого, дену? – говорил Соломин...
Исполатов снова попросил у него разрешения отлучиться в бухту Раковую, обещая вернуться недели через две. Он сказал:
– Я забыл передать вам от имени прапорщика Жабина, что в Охотском море находится английский крейсер «Эльджерейн»...
Вот это новость!
– Крейсер? А что он там, пардон, делает?
– Что-нибудь делает, – ответил траппер. – Англичане без дела не сидят, а на их крейсерах не служат ротозеи туристы. Я думаю, что «Эльджерейн» кого-то там ищет.
– Господи, – вырвалось у Соломина, – до чего все запутано, и хоть бы поскорее пришел «Маньчжур»! А как вы полагаете, – спросил он, – долго еще продлится наша изоляция?
– До конца войны...
Нечаянно Соломин вызвал Исполатова на признание.
– Я сейчас составляю списки отличившихся и включил в них ваше имя. Это поможет вам снова встать на ноги!
Траппер даже изменился в лице.
– Я прошу вас не делать этого, – попросил он.
– К чему скромность? – сказал Соломин. – Ваша заслуга в изгнании неприятеля с Камчатки несомненна. Наконец, вы лично пленили японского офицера.
– И все-таки я прошу вас не делать этого.
– Не понимаю... объяснитесь.
Молчание.
– Я был слишком откровенен с вами, – начал говорить траппер, – и уже многое рассказал о себе. Но, к сожалению, я не сказал вам всей правды... простите! Дело в том, что я не был освобожден с каторги досрочно – я бежал с каторги.
Соломин будто заглянул в черный омут.
– Неужели с Сахалина? – тихо спросил он.
– Нет, с колесухи...
Среди дальневосточников «колесухой» называлась каторга, громоздившая в амуро-уссурийской тайге насыпи под рельсы будущей Великой Сибирской магистрали. Соломин знал, что для колесухи не хватало народу и, действительно, часть арестантов была вывезена с Сахалина.
– Но это меняет все дело, – сказал он.
– Да, – не отрицал Исполатов, – даже круто меняет. Сейчас все притихло и меня никто не ищет. Я пропал для всех. Но стоит вам возбудить вопрос о снятии с меня ответственности за убийства в связи с награждением, как сразу же всплывут мои давние грехи... а новые лишь дополнят их.
– Так. Но это еще не все, – сказал Соломин.
Исполатов подумал. Подумал и ответил:
– Да, не все. Исполатов – это не настоящее мое имя.
– Какое же настоящее?
– Стоит ли его вспоминать? Его просто нет...
Андрей Петрович долго не мог прийти в себя.
– И когда же вы бежали?
– В девяносто первом.
Соломин как старожил хорошо помнил 1891 год, когда с колесухи был совершен массовый побег преступников. Тогда тряслась вся тайга, по дорогам боялись проехать, а на окраине Владивостока, в кварталах Гнилого Угла, ночи освещались выстрелами – шла настоящая война с беглыми каторжниками. Соломин не забыл, как средь бела дня убили мичмана Россело с французской эскадры, как зарезали капельмейстера флотского оркестра...
Словно угадав его мысли, Исполатов произнес:
– Общего у меня с бандитами было только то, что я бежал вместе с ними. Мне страстно хотелось свободы... свободы!
– И после этого оказались на Аляске?
– Иного выхода у меня не было.
– Теперь я понял хронологию вашей жизни...
Исполатов поднялся, прошел через всю комнату, чересчур старательно отряхнул с папиросы пепел, вернулся к своему стулу и сел... Странно прозвучали его слова:
– Поймите меня правильно – я полюбил женщину, и, к несчастью или к счастью, она тоже любит меня.
В этих словах был оттенок щемящей жалобы, только Соломин не мог распознать – на что он жаловался?
– Эта женщина из лепрозория?
– Она.
– Вы действительно ее любите?
– Да...
Соломин проверил – не стоит ли кто за дверями.
– Войдите же, наконец, в мое чиновное положение. Что я должен теперь делать? Чтобы как-то выручить вас и эту женщину, мне отныне надобно закинуть это дурацкое зерцало под лавку и... Ну, как мне быть?
– Если это так трудно, – ответил Исполатов, – давайте все упростим: арестуйте меня, и дело с концом.
– Да я же не только чиновник – я же и человек, который хотел бы помочь другому. Сейчас мое уважение к вам заглушает желание посадить вас за решетку... Я же даю себе отчет в том, сколько вы сделали для Камчатки!.. Давайте как на духу: честно выкладывайте – что еще лежит на вашей омраченной совести?
Исполатов вдруг весело рассмеялся:
– Андрей Петрович, вы очень хороший человек, но сидеть с вами в одной камере я бы не решился... Я вам сказал уже все! А что еще предстоит мне натворить, этого не ведаю даже я. Но поверьте, что мною действительно иногда управляет рок.
– Рок – это лишь выдумка древнегреческой философии. Давайте оставим это... Вы когда вернетесь из Раковой?
– В августе обещаю.
– Хорошо. Поезжайте. Скоро увидимся.
...Они не знали, что эта встреча не состоится!
* * *

Вскоре перестал гореть свет в окошках Блиновых, а когда открыли двери их дома, внутри было пусто. Перебраться на материк они никак не могли, потому в городе говорили:
– Уж не худое ли? Небось зашли в лес да петельку на себя и накинули... И была-то у них едина надежа – сыночек!
Соломин продолжал испытывать мучительные угрызения совести. Егоршин в своих упреках был, несомненно, прав: бой при Ищуйдоцке наглядно показал, что в десанте погибли люди случайные, а опытные в отваге и риске потерь не имели.
– Это мой грех, – переживал Андрей Петрович...
Он еще не терял надежды, что к ним прорвется доблестная канонерская лодка «Маньчжур» и тогда жить станет легче.
Но вместо «Маньчжура» в Петропавловск неожиданно вошла американская «Минеолла»!
Прелестное название корабля никак не гармонировало с внешним видом этого допотопного чуда, которому лучше бы называться иначе – плавучий гроб, галоша, бандура или самотоп. Не хватало только гребных колес, чтобы они шлепали по воде старомодными плицами. Высокая труба-монстр, сложенная чуть ли не из кирпичей, завоняла Авачинскую гавань гнусным дымом, насыщенным крупицами плохо прогоревших углей. А мостик «Минеоллы» напоминал старомодный комод с массою ящиков, в котором хорошо бы поселиться бездомным крысам...
Зато капитан «Минеоллы» оказался сущим молодцом!
Приветствуя Камчатку, он треснул ее форштевнем по старой пристани, так что от нее куски полетели. Желая исправить случайную бестактность, кэп приказал в машину дать полный назад... И – дали... Так дали, что винт корабля, взбаламутив рыжую воду, буквально за минуту вымыл из грунта четырнадцать свай сразу, отчего половина пристани обрушилась в море.
Потом из ящиков комода раздалась бравая команда:
– Подать швартовы на берег!
И – подали... Прямо на голову служителя пристани, ободрав человеку ухо и раскровенив ему лицо.
Моряки такую швартовку называют грязной.
На пароходе «Минеолла» прибыл мистер Губницкий!
Я думаю, он приложил немало стараний, дабы зафрахтовать с корабельных кладбищ США такую гибельную шаланду. Но для этого у него, видимо, были вполне обоснованные причины... Мне, читатель, не хотелось бы играть в прятки: пора уже знать, что заход английского крейсера «Эльджерейн» в Охотское море вызван ожиданием загробного привидения в образе «Минеоллы»!

«...аз воздам»

Соломин писал о встрече с Губницким: «Он встретил меня сурово и величественно, предупредивши, что имеет полномочия высшего правительства разобрать камчатские дела».
– Каждому аз воздам, – пригрозил Губницкий...
Два давних недруга сошлись в салоне «Минеоллы», причем у стола прислуживал корабельный стюард-японец, внимательно их слушавший. Соломин присмотрелся к этому типу.
– Вы меня, конечно, узнали? – спросил он японца.
– Да, Соломин-сан.
В памяти снова возникла кают-компания «Сунгари» и время, проведенное с двумя японскими студентами.
Андрей Петрович задал вопрос наугад:
– Вас, кажется, зовут Фурусава?
Стюард (весь в белом) отвесил поклон:
– Нет, я Кабаяси.
Соломин даже рассмеялся:
– Надеюсь, что за этот большой срок вы постигли русский язык во всех его неуловимых нюансах? Ну, и как же он вам показался? Наверное, было трудно?
– Сейчас я читаю уже Тютчева, – ответил Кабаяси.
– А что читает ваш друг Фурусава?
Неуловимая запинка – и точнейшая ложь:
– Фурусава нравится ваш Чехов...
Соломин не счел нужным объяснять шпиону, что его напарник Фурусава давно закопан в камчатской земле. Повернувшись к Губницкому, он учтиво сказал:
– Извините, что я отвлекся. Мне было очень приятно встретить рядом с вами своего старого знакомого.
Губницкий слегка кивнул, будто одобряя. После чего протянул Соломину список его камчатских недоброжелателей:
– Всех этих лиц следует собрать вместе.
Поверх табеля стояла дата: 9 апреля 1904 года – это был горький для Соломина день, когда враги установили «научный» диагноз о его сумасшествии. Он ответил:
– Хорошо! Но Папу-Попадаки поищите в Чикаго. Расстригину пропоем вечную память, а господа Неякин и Трушин, в этом нет никакого сомнения, охотно подтвердят мою ненормальность...
Возникла пауза, напряженная для обоих. Имея немало причин для ненависти к Губницкому, Андрей Петрович все же не догадывался о подлинной роли предателя, потому и доложил с оттенком некоторой гордости:
– Камчатку можете поздравить. В этом году, даже при полном отсутствии морской погранохраны, нерест лосося прошел без грабежа со стороны. Американцы, надо полагать, не рискнули нарушить нейтралитет, а японских браконьеров Камчатка отбила с немалым для них уроном... В этом – большая заслуга всех местных жителей, особенно ополченцев!
– Заслуга ли? – ответил Губницкий. – Нейтралитет рыбных промыслов был одобрен на Международной рыбопромышленной выставке в Осаке. Здесь я могу сослаться на стародавний прецедент Крымской кампании, когда тоже была договоренность с противником не мешать рыбной ловле.
Вспомнив слова Исполатова, Соломин заглянул в глаза Губницкого (в глаза осьминога) и обнаружил, что в его зрачках действительно есть что-то приковывающее... Соломин возразил:
– Но ведь в период Крымской кампании англичане с французами не закидывали сетей в русских водах! Японцы же давно привыкли жить доходами с богатств русских морей.
Кабаяси тихо расставлял посуду. Соломин заметил, что для жалкой обстановки «Минеоллы» совсем не требуется стюард. Масса рыжих тараканов нахально падала с потолка прямо в тарелки, по отвороту пиджака Губницкого форсированным маршем передвигался раскормленный клоп, никак не думавший, что из благодати Сан-Франциско ему суждено переместиться в камчатскую холодрыгу. Андрей Петрович заодно уж осмотрел и себя – нет ли на нем какой-либо нечисти...
Губницкий достал какую-то бумажонку:
– Имею сообщение от господина Прозорова...
– ?
– Прозоров, – пояснил он, – председатель Санкт-Петербургской торговой биржи, ныне вступившей на паях в правление Камчатского акционерного общества. Здесь он пишет мне, что вы давно не в себе, творите неслыханные надругательства над жителями, совершенно их терроризировав, «вследствие чего Камчатское общество затрудняется исполнять свои задачи».
Это была уже цитата! Соломин спросил:
– А какие задачи у вашего почтенного общества?
Губницкий дал ответ крайне глубокомысленно:
– Нетрудно догадаться... Мы осваиваем Камчатку, как это всем известно, не ради прибылей. Мы стараемся привить ей хотя бы скромные зачатки цивилизации. Посильно привносим в эти дикие края культуру и основы благосостояния...
Соломин на дешевую демагогию не улавливался.
– Браво! – сказал он, с нарочитой издевкой хлопнув в ладоши. – И еще раз браво! Я счастлив, что ваши задачи совпадают с моими... Кстати, вы прибыли из такой цветущей страны, и надеюсь, что ваша «Минеолла» привезла детям Камчатки хотя бы ящик дешевых калифорнийских апельсинчиков.
– Здесь обожают репу, – ответил Губницкий, – а вкус апельсинов местным жителям так же непонятен, как мне противен вкус местной сараны или черемши. Камчатка сама по себе чрезвычайно богата внутренними ресурсами... О чем вы просите? Разве же барон Бригген не доставил вам провизию на «Редондо»?
– Он не сгрузил на пристань даже черствой горбушки, только навез сюда массу невозможных сплетен...
Андрей Петрович понял, что в беседе наступил кризис. Присутствие Кабаяси мешало ему, но он решил этим пренебречь.
– Ваши полномочия, – дерзко потребовал он.
Губницкий величавым жестом предъявил телеграмму Плеве, которая являлась и директивою к исполнению. Соломин прочел, что его велено с Камчатки устранить, а ополчение подвергнуть расформированию. Конечно, оспаривать резолюцию министра внутренних дел Соломин не решился (а мог бы!).
– Ваша карта бита, – сказал Губницкий с усмешкой.
Да, бита...
* * *

Разговор продолжили в канцелярии уездного правления.
– Каждому аз воздам, – повторил Губницкий, оглядывая скудную кривоногую мебелишку казенного присутствия. – Для меня ведь все люди одинаковы. Для меня важно лишь справедливое решение... А вам предстоит сдать дела.
В раздумье постояв у несгораемого шкафа, он велел:
– Откройте камчатскую казну.
Слава богу, ключ на этот раз быстро нашелся.
– Пожалуйста, – Соломин открыл дверцу сейфа.
Губницкий залез в него чуть ли не с головой.
– Сколько здесь?
– Сорок семь тысяч. С копейками.
– А почему здесь сорок семь тысяч?
– Вас смущает не круглая сумма? Так я и сам не знаю, почему тут сорок семь, а не сорок и не пятьдесят тысяч.
Губницкий, пересчитывая пачки ассигнаций, неожиданно извлек из сейфа спичку, уже обгорелую:
– Может, вы и окурки сюда складываете?
– Да нет, не складываем.
– Как же эта спичка сюда попала?
– А бес ее знает, – ответил Соломин.
Конечно же, он не причислял Губницкого к лучшей части человечества. Но и фантазии Соломина не хватило додуматься, что эти 47 000 казенных денег Губницкий уже заприходовал в графу своих прибылей, а для того, чтобы из сейфа они переместились в его чемодан, нужна сущая ерунда – японские крейсера!
Наконец-то он обнаружил в сейфе и бомбу.
– Не понимаю, зачем тут валяется эта штука?
– А куда девать? Не прятать же под подушку.
– Но и не хранить же ее с деньгами.
– Одно другому не мешает, – отозвался Соломин.
– Откуда она у вас, такая страшная?
– Откуда? – Соломин чуточку поразмыслил. – Представьте, принял вместе с камчатскими делами. Даже расписался, как в казенном имуществе. Об этом во Владивостоке знают. Так что вы уж, пожалуйста, не подведите меня.
– Хорошо, – сказал Губницкий, – не подведу...
Ключ от камчатской казны перебазировался в карман Губницкого, при этом Соломин мысленно воздал хвалу всевышнему, который избавил его от дальнейших хлопот с сейфом. Он еще раз машинально глянул на список своих врагов.
– Да, – напомнил ему Губницкий, – пожалуйста, соберите всех лиц, кои принимали участие в консилиуме, установившем вашу психическую неуравновешенность.
Андрея Петровича несколько удивило, что при появлении Неякина Губницкий широко распахнул перед ним объятия:
– О, вот и мой старый сподвижник по службе на Командорах! Как я рад видеть тебя бодреньким и здоровеньким...
Два супостата устроили публичное лобызание. Взирая на их нежность, скрепленную совместным воровством, Андрей Петрович понял, что сейчас они сожрут его как миленького. Душа погрузилась в унылейшую апатию. В самом деле, стоит ли разбиваться в лепешку, если все предрешено заранее?..
Лиходеям, собравшимся для «консилиума», он сказал:
– Жаль, что я вас раньше в бараний рог не свернул...
Хлопнув дверью, резко вышел, а на крыльце встретил Егоршина, который сунул ему в руки никелированный браунинг.
– У японцев отобрал, – шепнул зверобой. – По-опаситесь. Я эту шушеру немножко знаю... от них всякое станется.
– Спасибо. Теперь хоть есть из чего застрелиться.
Минут через двадцать «консилиум» завершился, и Губницкий снова пригласил Соломина в канцелярию.
– Доктор, – показал он на Трушина, – утверждает, что психическая ненормальность постигла и вашего помощника... Вы разве не замечали, что урядник Сотенный шизофреник?
Андрей Петрович отвык чему-либо удивляться.
– Здесь все сумасшедшие, – сказал он.
Соломин понимал дело так, что Губницкий берет Камчатку в свои руки. Но ошибся – Губницкий указал на Неякина:
– Вот старый боевой конь, который еще послужит под седлом. Дела камчатские прошу сдать господину Неякину.
Это было отступлением от директивы Плеве, но, очевидно, Губницкий счел более благоразумным укрыться за спиною Неякина. Андрей Петрович швырнул перед ними связку ключей.
– Жрите! – сказал, уже не выбирая выражений.
Неякин поспешил открыть ясачные кладовые. Из темного коридора в канцелярию донесся его придушенный голос:
– Никодим Авенирович, идите-ка сюда! Скорее.
Губницкий не замедлил явиться.
– О-о-о, – произнес он в восхищении, когда из темной глуби кладовых искристо засверкали груды камчатских мехов...
Присутствие Соломина, собравшего этот ясак, помешало хапугам выражать грабительские эмоции более откровенно.
– Закройте, – строго указал Губницкий. – Потом все пересчитаем и отправим на Командоры... ради безопасности!
Со сдачею дел Соломин явно поспешил: под окнами уездного правления уже качнулся частокол берданок, ополченцы устроили воинственный гвалт. Андрей Петрович сам же и писал, что Губницкий «хорошо был известен населению как самый крупный хищник, как самый безжалостный кровопивец. Сила, во всяком случае, была на моей стороне...»
Зная местные нравы, Губницкий перетрусил и, показывая на окно, за которым галдели дружинники, выговорил:
– Вот за это вы ответите по закону!
Соломин дал ему правильный ответ:
– Неужели только за то, что я, патриот отечества, собрал таких же патриотов для защиты отечества?
– Вы их вооружили!
– Конечно. Не пальцем же воевать с японцами.
– Однако раздача оружия населению – это прямая угроза сохранению благочиния и гражданского спокойствия.
– Но ведь нам следовало обороняться.
– На вас никто не нападал...
Соломин выпалил в лицо Губницкому:
– Даже от японского лейтенанта Ямагато я не слышал такой белиберды, какую вы мне здесь поучительно преподносите!
– А где он сейчас? – вдруг оживился Губницкий.
– Сидит.
– Как сидит?
– На полу сидит.
– Не понимаю.
– От табуретки отказался. Вот и сидит на полу.
– Где сидит?
– В карцере же, конечно...
– Как вы смели? – обрушился на него Губницкий.
Соломин взял со стола тяжеленное пресс-папье.
– Да, осмелился! Что вы кричите? Я ведь вашему Ямагате раскаленных иголок под ногти не загонял. Рисом кормил, в чае и папиросах не отказывал, на прогулки выпускал... Так какого же еще рожна надобно для поверженного противника?
Губницкий сказал:
– Ямагато следует освободить. Это известная персона в Японии, он вхож к министрам, его лично знает сам микадо.
– Я ключи вам сдал, – ответил Соломин, – и, как Пилат, умываю руки. Желательно вам христосоваться с Ямагато – пожалуйста. Но я в таком деле вам не товарищ...
На улице его окружили ополченцы, настойчиво требуя приказа об аресте Губницкого и Неякина. Камчатка уже знавала немало кромешных бунтов, когда неугодное начальство кровавой метлой выметалось в море, – камчадалы никогда не были народом покорным: вулканы сотрясали Камчатку, и вулканы страстей бушевали в душах ее жителей... Скажи им Соломин сейчас одно только слово – от Неякина с Губницким даже галош бы не осталось, а этот заразный барак «Минеоллу» разнесли бы по гаечкам! Но Соломин (как и в случае с бароном Бриггеном) опять допустил дряблость воли, сейчас особенно непростительную.
– Расходитесь, – велел он ополченцам.
Ему отвечали с большим неудовольствием:
– Разойтись-то легче всего, зато собраться трудно... Ведь не иначе как эту нехристь на нас японцы наслали!
– Нет, – сказал Соломин, – это не японцы.
– Так кто же тогда?
– Это из Петербурга подкинули... Господин Губницкий показал мне телеграмму министра внутренних дел Плеве.
– Ах, Плеве? Так и он, гад, микаде продался...
Повидавшись с Егоршиным, Соломин велел ему тишком ехать в Мильково и предупредить Сотенного, чтобы урядник не показывался в городе, где его ждут большие неприятности:
– Будет лучше всего, если он переберется в Большерецк и оттуда продолжит оборону Камчатки от японцев.
Послать же гонца в лепрозорий, чтобы предупредить Исполатова, он не осмелился, надеясь, что траппер, как и обещал, сам появится в Петропавловске, и тогда Андрей Петрович постарается выручить его. Увы, предупредить траппера не удалось!
* * *

Губницкий не сразу вызволил Ямагато из карцера, сначала он как следует продумал свое поведение. Полмиллиона японских иен, собранных самураями в его пользу, – этот великолепный чистоган надо было как-то оправдать...
Лишь к ночи он велел привести к нему Ямагато, и, когда самурай вошел, часто кланяясь, как заводной петрушка, Губницкий (тоже с поклоном) торжественно вручил ему саблю.
– Приношу глубокие извинения, – сказал он по-английски, – за то печальное недоразумение, какое произошло по вине начальника Камчатки... Уверен, с вами ничего бы такого не случилось, если бы начальник Камчатки был психически нормален.
Этой фразой Губницкий как бы оправдал поражение Ямагато, а сам бой на речке Ищуйдоцке он тщательно завуалировал незначительным словом – недоразумение.
– Где мое знамя? – сразу потребовал самурай.
Знамя долго искали и нашли за печкой.
Ямагато с обритой головой был карикатурен: в одной руке на отлет держал обнаженную саблю, в другой знамя, нуждавшееся в стирке с мылом, а грудь он выпятил, как на параде.
– Если начальник Камчатки ненормален, – отвечал самурай по-японски, – то и бандитов, вооруженных им, тоже следует признать явлением ненормальной фантазии.
Губницкий быстренько с этим согласился:
– Ополчения отныне не будет... Я сразу же оповещу окрестности Петропавловска, чтобы с шапок поснимали ополченские кресты, а дружины сдали оружие. Но сообщать об этом в Петербург я не стану, зато извещу Владивосток, что душевная болезнь Соломина подтвердилась, и пусть они телеграфируют дальше... Смею надеяться, что это известие вскоре же дойдет и до Токио!
Потом Губницкий вспомнил, что в госпитале Сан-Франциско барон Бригген просил его уничтожить протокол, им подписанный. Порывшись в шкафах, Губницкий отыскал этот протокол. Но он был скреплен булавкою с другой бумагой, и совсем нетрудно догадаться, что этим двум документам Соломин придавал особо важное значение.
Сразу уничтожив болтовню барона, Губницкий внимательно вчитался во вторую бумагу. Несколько страниц были заполнены личными показаниями траппера Исполатова об убийстве им сожительницы Марьяны и явинского почтальона.
– Людские дела... господи! – вздохнул Губницкий.
Подумав как следует, он спрятал показания траппера в ящик стола и, зевнув, повторил:
– Каждому аз воздам...
Ключ в его руке щелкнул, как взводимый курок.

Людские дела, господи!

Замолчать подвиг камчатского ополчения Губницкий при всем желании не осмелился, он подтвердил донесение Соломина о битве на речке Ищуйдоцке, в котором пленили японского командира и захватили знамя противника. Сохраняя казенную последовательность, Губницкий оказался вынужден утвердить составленный Соломиным список ополченцев, достойных награждения за боевые отличия.
Все это он проделал одной рукой. Но другой рукой Губницкий притягивал к ответственности тех же самых геройских ополченцев. Буквально из пальца прохиндей высосал юридическую формулировку для привлечения к суду руководителей боевых дружин. Казуистика строилась таким образом: «за участие в разбоях в отношении к мирным японцам, приходившим к нам ловить рыбу...»
Жестокая правда тех дней такова: предателю удалось разоружить ополченцев, квартировавших в Петропавловске и ближайших от города поселениях. Отвечать за это преступление следовало бы и Плеве, который дал Губницкому самые широкие полномочия. Но руки Губницкого (а тем более руки министра внутренних дел) оказались слишком коротки, чтобы дотянуться до берегов Охотского моря, где боевые дружины продолжали священную войну с оккупантами...
От самого устья Тигиля до мыса Лопатка все лето подряд Камчатку трясло от частой пальбы – патронов не жалели. Ополченцы прибрежных деревень и стойбищ отражали каждую попытку японцев закрепиться на побережье. В Большерецке произошло уже настоящее сражение – там дружинники перебили всех налетчиков, факелом сгорела большая японская шхуна.
Выискивая слабейшие места в обороне, японцы решили высадиться на самом севере Камчатки, в безлюдном и суровом Карагинском краю, где жили безграмотные коряки и камчадалы – прямые потомки первых русских землепроходцев, осевших здесь со времен Дежнева и Атласова. Камчатские патриоты наголову разгромили японский десант, и лишь пять захватчиков с трудом добрались до шхуны вплавь, остальных добили меткие выстрелы.
В Токио никак не ожидали, что пустынная Камчатка ответит пулями из-за каждого камушка, ответит плотными залпами из гущи диких шеломайников. Японская военщина замыслила операцию по захвату Командорских островов – совсем уж беззащитных, благо там проживали лишь 300 алеутских семей (а здешние богатства котиковых лежбищ и последние каланы давно привлекали самураев). Рано утречком, когда жители еще спали, японцы высадились на архипелаге. Японский офицер, потрясая саблей, поведал алеутам, что отныне Командоры – земля священного микадо, в честь чего над островами был поднят японский флаг. Алеуты – люди спокойные: они дождались ветра с дождиком, а потом нанесли захватчикам удар такой убийственной силы, что самураи вверх тормашками закувыркались с островов в море...[9] 
Ямагато было ясно, что без поддержки крейсеров на Камчатке нечего делать, нужна мощь главных корабельных калибров! Но действия японских крейсеров были скованы единоборством с кораблями Сибирской флотилии, а в Охотском море еще околачивался английский крейсер «Эльджерейн»...
Тридцатого июля Губницкий велел Соломину собираться.
– Я в Америку не поеду, – твердо заявил Соломин. – Лучше я буду сидеть в камчатском карцере.
– Америка в таких, как вы, и не нуждается. Ступайте на «Минеоллу», там для вас отведена самая лучшая каюта...
* * *

На этой поганой «бандуре», которая никак не свидетельствовала о бурном развитии американской техники, Андрею Петровичу отвели каюту без иллюминатора и вентиляции, похожую, скорее, на мрачную грязную нору. От соседства кочегарок переборка раскалялась так, что на ее поверхности, кажется, можно было отпарить брюки. Легионы тараканов сыпались сверху шуршащим дождем, от клопов не было никакого спасения...
Хотелось бросить последний взгляд на Камчатку, и Соломин толкнул дверь на палубу. Увы, дверь предусмотрительно закрыли снаружи, очевидно по приказу Губницкого, боявшегося, как бы этот «сумасшедший» чего-либо не натворил. От работы склеротичных машин единственный стул в каюте, припрыгивая, начал двигаться с борта на борт, словно в спиритическом сеансе. Наконец кто-то вставил ключ в дверь и провернул его в скважине, выпуская Соломина в коридор.
Перед ним стоял каютный юнга – тщедушный американец с красными, как у альбиноса, глазами. Соломин пожалел его.
– Ну и вид у тебя, дружище! – сказал он юнге. – Будто ты целую неделю не мог выбраться из кабака.
– Кабак, сэр, все-таки лучше «Минеоллы», сэр.
Два раза «сэр» – это признак уважения.
– Куда же вы плывете с клопами и тараканами?
– Топиться, – ответил юнга с красными глазами.
– Сэр! – напомнил ему Соломин.
– Простите, сэр...