1 2 3 4 5 6 
Ивона попросила его «ne perdons pas la tete» (не терять головы). Коковцев, смутившись, предложил ей прогулку на острова, и, судя по тому, с каким удовольствием женщина засуетилась, Коковцев догадался, что она рада приглашению. Фиолетовый муслин облегал ее бока, из-под широкой шляпы блеснули озорные глаза.
– У меня условие – чтобы Леон ничего не знал!
Коковцев условие принял, но вскользь заметил:
– Однако мы с тобой далеко не дети, чтобы нам бояться грозных родителей… Ты готова?
Величавым жестом, словно завершая свое торжество, Ивона до локтей натянула длинные перчатки и щелкнула кнопками.
– Так? – спросила она, повернувшись перед ним.
– Так, – ответил Коковцев, оглядев ее…
В этот вечер они катались по Стрелке, где всегда полно гуляющей публики. Подле Ивоны кавторанг ощутил себя молодо, будто вернулся в беззаботную мичманскую эпоху. Он спросил, где бы она хотела поужинать? Ивона удивила его, назвав скромный ресторан Балашова в Летнем саду, который обычно посещался чиновниками среднего делового пошиба.
– Водить такую женщину, как ты, под зонтики к Балашову – это все равно что бриллиант оправлять в деревяшку.
– А мы с Леоном ели там вкусное мороженое.
– Вы… простаки! – засмеялся Коковцев.
У Кюба (бывший ресторан Бореля) играл румынский оркестр, а знаменитый скрипач Долеско на цыпочках, будто вор, подкрадывался к дамам и в сердце каждой оставлял своей музыкой глубокую интимную рану. Коковцев догадался, что в Париже, наверное, Ивона ограничивала себя уличными кафе. Она кому-то вдруг кивнула в зале и покраснела, шепнув:
– Вот и все! Меня узнали. Там сидит коллега Леона с Балтийского завода, он бывал у нас дома.
– Успокойся, деточка. Никто не станет звать полицию для составления протокола о твоих похождениях со мною…
Он заказал легкомысленный ужин с клубникой и ананасами, его память увлекло в тропические моря, когда он был молод. Воспоминания прервало явление из отдельного кабинета пьяного кавторанга Коломейцева. Очевидно, он принял Ивону за даму легкого поведения, берущую с мужчин солидные гонорары, и постеснялся просить денег для расчета за кабинет.
– Боже, какой декаданс! – восхитился он Ивоною, добавив: – Боюсь, Вовочка, тебе и самому-то теперь не хватит…
– Коля, не дури, – сказал Коковцев. – Сколько надо?
Он дал ему денег, а Коломейцев нежно спел для Ивоны:

В мире нет прекрасней радости,
Кроме ваших чистых слез,
Я восточные вам сладости
Из далеких стран привез…
– Ты пришел на «Буйном»? А где стоишь?
– У стенки Франко-Русского.
– Котлы холодные?
– На подогреве. А тебе куда надо? Я готов. Всегда…
Коковцев многозначительно посмотрел на Ивону.
– Нет, – отказала она, и «Буйный» отчалил от них…
– Так на чем меня прервал этот нищий конферансье?
– Ты начал рассказ о втором открытии Америки.
– Да! Это было удивительное зрелище. Я тогда плавал на «Минине», входившем в международную эскадру для встречи каравеллы «Santa Maria». Испанцы сделали точную копию корабля, на котором Колумб открыл Америку. Представь же всеобщий восторг, когда с океана приплыла «Santa Maria», как и четыреста лет назад. День в день, час в час! Командовал каравеллой адмирал Сервера, что ныне морской министр Испании. Америка сделала его кумиром дня, Серверу носили по улицам на руках, будто сам великий Колумб восстал из праха. А через шесть лет, у берегов Кубы, разгромив испанскую эскадру, янки вытащили из воды израненного, рыдающего от позора человека. Это был их почетный гость – адмирал Сервера!
Ивона вращала бокал, как ребенок игрушку:
– А где же конец истории?
– Тебе еще мало трагедий?
– Я люблю смешные концы…
Во втором часу ночи ехали по пустынным улицам. На Английской набережной Коковцев проводил Ивону до глубокой ниши парадной лестницы. В тишине уснувшего города отчетливо стучали каблуки женских туфель. Ивона вдруг обернулась:
– Знаешь, милый, когда в кармане мужчины заводятся лишние деньги и ключи от пустой квартиры, он всегда становится глуповат… Это, поверь уж мне, правда!
Коковцев вернулся на Кронверкский, ему открыла двери Глаша, в одной сорочке, босоногая, быстро юркнувшая в свою мэдхенциммер. В темноте супружеской спальни он хотел улечься бесшумно, ящерицей нырнув под одеяло.
– И где ты был? – спросила Ольга, включая свет.
Коковцеву показалось, будто мостик его миноносца в ночной темени ослепил луч прожектора с крейсера.
– Случайно повстречал Эссена. Заболтались. Прости.
– Николай Оттович разве не в Порт-Артуре?
– Был! Но его там обкормили германским маргарином… Мучается бедняга, – вдруг пожалел он Эссена. – Вот и опять прикатил в Питер, чтобы подлечить хронический гастрит.
Ольга погасила лампу, произнеся во мраке ночи:
– Вы напрасно беситесь, господа! Гастрит – болезнь серьезная. Скажи Николаю Оттовичу, чтобы не относился к ней так небрежно. Кстати, и тебе не грех подумать о своем здоровье. Отвернись к стенке!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Больше всего на свете вице-адмирал Макаров любил цветы!
Это была его слабость, трогательная и наивная. Ни жену, ни дам к своим цветам он решительно не подпускал:
– Дуры-бабы обязательно что-нибудь испортят…
Раблезианский язык Макарова непередаваем!
Коковцев застал его сегодня в дурном настроении.
– Слышали? Англичане отказывают в угле нашим кораблям. Стоит зайти к ним, как в порту возникает забастовка. Они провоцируют их нарочно, дабы парализовать наш флот…
В своей жизни он сделал так много для науки, что адмирала легче всего представить мыслителем-аскетом, но это неверно. Степан Осипович обожал шумные мужские застолья, женщины всегда льнули к нему, и адмирал сам обожал их общество. Это был живой и удивительно веселый человек, которому ничто человеческое не чуждо. Однако неудачное супружество сделало его ироничным по отношению к светским дамам, а о жене лучше его не спрашивать.
– Моя Капочка блистает… талией! – говорил он. – Зато в невестах была скромницей, на мои ордена глаз не смела поднять, при ней слова «яйца» не скажи, следовало называть их «куриными фруктами»… Уж ладно, если бы я взял графиню Кампо-де-Сципион-Кассини, а то ведь Якимовскую! Я вот сын боцмана, сам гальюны драил, мне и притворяться не надо…
Коковцеву вдвойне было неловко и даже больно видеть, как этот заслуженный флотоводец, вроде обнищавшего мичмана, вынужден иногда в карете объезжать своих приятелей и просить у них двадцать пять рублей в долг до получения жалованья:
– Иначе завтра в доме нечего будет жрать…
Четвертную просил адмирал, известный во всем мире, внешне хорошо обеспеченный, имеющий казенный дом, собственный выезд и свою яхту! Капитолина Николаевна не хотела понять, в какое глупое положение ставит она мужа своим транжирством. Но самое страшное, что подрастающую Дину, любимицу адмирала, она сделала такой же беспардонной мотовкой.
В один из дней Макаров выложил на стол кусок угля:
– А вот и наш… из Сучанских копей!
– Боевой ли? – осмотрел уголь Коковцев.
– К счастью! Близок к кардифу. Испытан в топках фрегата «Память Азова». Дал отличные результаты. Плотность. Чистота сгорания. Бездымность. И большая экономичность… Боевой! – повторил он радостно. – Не пойдем на поклон англичанам… В этом году, – продолжил он, – мы не будем соседями по даче. Летом я уйду на «Ермаке» к устью Енисея, и, возможно, предстоит зимовка во льдах. Вас не зову. Экипаж прежний.
Коковцев очень ценил редкие минуты, когда можно было послушать Макарова; с языка адмирала срывались порой резкие мнения, и было понятно, почему у него так много недоброжелателей в свете.
Об Олимпийских играх он выразился так:
– Когда они состоялись первый раз, русские устроили свои игры – одна Ходынка чего стоит. Кажется, что именно на коронации царя мы побили все европейские рекорды.
Придворное окружение Николая II он называл «шушерой».
– А самая злобная собака на флоте… «шпиц»! Что великий князь Алексей, что сидящие под «шпицем» – одна говядина, лишь проштампованы разно: вторым или третьим сортом…
Только человек, начинавший с юнги и достигший высокого положения своим трудом, способен высказывать все, что думает, без оглядки на раздутые авторитеты. Но когда один человек смело выплывает против общего течения, угадывая желания нации, такой человек останется в памяти народа пророком! Во льдах Арктики адмирал видел торжественный «фасад» России, а в делах Дальнего Востока чуял зарождение страшных бурь…
Но вот что странно! Хотя Коковцев и соседствовал с Макаровым по дачному участку, хотя его дети гоняли серсо с детьми адмирала, сближения между ними не возникало. Макаров оставался откровенен, как со всеми, но душевного содружества не было. Один случай решил их отношения. Весною 1901 года, едва прошел лед, Балтика с чего-то взъерепенилась на людей и, всегда капризная, стала рвать на рейде корабли с якорей, она раскачала их даже в тесных «ковшах» гаваней. Катера заливало водой, сообщение рейда с берегом было прервано. А на рейде стояли корабли, готовые уйти в дальние моря. Традиции флота обязывали штаб Кронштадта проводить их. «Форма – пальто!» – объявил Макаров еще с вечера. Утром Коковцев явился на Петровскую пристань – ни души! Подъехала коляска адмирала.
– Вы разве одни? – прокричал Макаров издали, шагая навстречу, почти склоненный штормом к доскам причала. – Неужели мой штаб боится проветрить свои штаны? Но корабли уходят на долгие годы, и не попрощаться с людьми, покидающими родной берег, это уж, простите, натуральное хамство…
С флагмана сигнальщик уже давал отмашку «вызова».
– Читайте, – велел адмирал Коковцеву.
– Ка-те-ра пе-ре-во-ра-чи-ва-ет, – прочел Коковцев.
– За это хвалю! – одобрил его Макаров. – Каждый офицер должен уметь делать все то, что делают и его матросы…
Надо полагать, штабисты Кронштадта не явились на пристань, заведомо уверенные, что адмирал отменит прощание с кораблями. Но Макаров вызвал портовой буксир, который сразу вознесло кверху и шнырнуло вниз, весь в мыльной пене.
– Вот это по мне! – воскликнул Степан Осипович.
С флагмана, завидев Макарова на буксире, спустили «адмиральский» трап с фалрепами, обтянутыми малиновым бархатом. Но волна треснула буксир об этот роскошный трап с такой силой, что от него только щепки полетели..
– Убрать трап, подать выстрел! – гаркнул Макаров.
От борта флагмана отвели длинное бревно «выстрела», с которого свешивались, мотаемые ветром, веревочные шторм-трапы и шкентеля с узлами-мусингами. Макарову было уже пятьдесят три года. Но с ловкостью юнги он быстро подтягивался на руках. Осталось главное: пробежать по длинному буму «выстрела», под которым море хороводило бурные смерчи… Есть! Оба они стояли на палубе крейсера, а экипажи кричали «ура».
Вернулись в Кронштадт – мокрые, хоть выжимай их, но физически бодрые от мускульного напряжения и сознания, что долг перед людьми выполнен. Иван Хренков внес в кабинет поднос с двумя пузатыми чарками.
Макаров чокнулся с Коковцевым:
– Жалею, что экипаж «Ермака» уже расписан – я бы вас взял! Сам старый миноносник, я люблю этот отчаянный народ. Миноносцы – моя первая юношеская любовь! А вот и память о ней, – сказал Макаров, тронув на себе жгут аксельбанта…
Он подарил Коковцеву свою книгу «Ермак» во льдах», размашисто начертав на титуле: «My ship is my home».
– Мой корабль – мой дом, а в море всегда мы дома…
Этот же ветер, который сроднил их, трепал сейчас над крышею Зимнего дворца траурные стяги: скончалась королева Виктория (бабка последней русской императрицы и бабка последнего германского императора). Именно при ней развился всеобъемлющий и всепожирающий британский империализм. Викторианская Англия очень любила декларировать пышные фразы о цивилизации и любви к миру. Но эта подленькая ханжа из дома Ганноверского всю свою жизнь вела одни лишь грабительские войны. Виктория отправилась в усыпальницу предков, сраженная неудачами в войне с бурами. Китченер требовал от метрополии как можно больше колючей проволоки!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Буры – народ обстоятельный, и уж если они взялись бить Англию, так делали это прилежно и старательно. Когда муж погибал, винтовку поднимала жена. Англичане убивали жену, за винтовку брался ее сын – ребенок! «Никогда еще ни одна колониальная война не возбудила столько внимания в мире и не вызвала такого единодушия в моральной оценке ее. Без преувеличения можно сказать, что общественное мнение всего мира – мнение не только демократических, но и реакционных кругов, не только народных масс, но и самих правительств! – целиком стало на сторону буров и жестоко осуждало англичан» [9]. Народам мира уже давно надоело выслушивать хвастливые песни англичан, будто у Англии «we’ve got the men, we’ve got the ships, we’ve got the money, too» (вдоволь кораблей, вдоволь людей, вдоволь и денег). Теперь выяснилось, что ни могучий флот Виктории, ни обилие населения, ни банки Сити, переполненные златом, – ничто не может спасти Англию от всеобщего глумления. Мир праздновал победы буров, злорадствуя над трусостью английских «томми» и бездарностью кичливых британских генералов. Англичане спасались бегством, вкладывая в движение ног большой стратегический смысл, а газеты всего мира улюлюкали им вслед! Дипломаты с удовольствием повторяли слова покойного Бисмарка: «Если бы Англия осмелилась высадить десант, я бы позвонил в полицию, велев шуцманам арестовать их, как жалких воришек…» Англичане удирали от буров с такой неподражаемой гордостью на лицах, с какой иные народы привыкли наступать. Никогда не умея (и не желая) сражаться своими руками, Лондон призвал наемников из доминионов – Австралии, Канады и Новой Зеландии. Но бородатый и мрачный бур нерушимо стоял на пороге своего дома; за ним была жена с детьми, его огород, его сад, его коровы, его Библия, его церковь… Каждый бур был снайпером!
«Ермак» возвратился на родину только осенью, его корпус отлично выдержал невероятные сжатия льдов, а машины ледокола работали, как сердце здорового человека. Но в этих сжатиях началось сжатие сердца адмирала Макарова; вернувшись, он рассказывал, что пришлось отказаться от вина, папирос и кофе. Его огорчало, что ледовая обстановка оказалась слишком суровой, исполнить всех планов не удалось, зато он таранил ледяные поля к Земле Франца-Иосифа, заглянув в такие гиблые места, где Арктика уже заменяет понятие «север»… Николай II распорядился: «Ограничить деятельность ледокола „Ермак“ проводкою судов в портах Балтийского моря».
Повалил мокрый снег. Макаров долго стоял у окна.
– Вот как легко у нас посадить человека на кол! Впрочем, вернемся к выполнению прямых служебных обязанностей…
Он, как и «Ермак», начал ломать лед равнодушия к делам Дальнего Востока, настаивая на усилении Порт-Артурской эскадры. Скоро в морских кругах стали поговаривать, что адмирал Вирениус начинает готовить эскадру, в которую войдут броненосец «Ослябя», крейсер «Аврора» и миноносцы.
– Это все, что мне удалось выцарапать, – сказал Макаров; занятый делами флота, он не забывал следить и за событиями в Африке. – Боюсь, что в Лондоне именно сейчас будут крайне податливы к японцам, которые с подозрительной спешностью загружают английские верфи своими заказами…
Степан Осипович не ошибся в своих предположениях. Япония заключила союз с Англией – самураев искушал золотой запас дельцов Сити! На офицеров русского флота этот внезапный англо-японский альянс произвел сильное впечатление.
– Ясно, что он направлен против России. Но, господа, удивляет, с каким восторгом его восприняли и в Берлине, и в Вашингтоне. Мы, кажется, опять вкатываемся в вакуум политической изоляции, и только одни французы еще с нами!
– А чего Вирениус ждет? Надо скорее уводить эскадру.
– Лед держит. Крепкий лед. Морозы!
– А на что же «Ермак»? Сейчас надобно отправлять на Дальний Восток эскадру за эскадрой… Черноморскую тоже!
– Но ее через Босфор не пропустят турки.
– Босфор! О, как надоело жить со сдавленным горлом.
– А мне приятель с владивостокских крейсеров пишет, что там живут весело и никто о войне не думает…
Не в силах победить буров, Китченер из колючей проволоки образовал скотские загоны для жен буров, для их детей. Так возникли первые в мире концлагеря . Безжалостно уничтожая детей и женщин, англичане вынудили буров сложить оружие, и они сдались, чтобы спасти свои семьи. При подписании мира буры получили контрибуции от… англичан! История не знает подобных примеров, чтобы победитель платил побежденному.
Коковцев, расстроенный, признался Макарову:
– По натуре я, вы сами знаете, чистокровный европеец, но жизнь каким-то дьявольским образом все время поворачивает меня лицом к Дальнему Востоку, а когда эта карусель кончится – не знаю.
– Боюсь, что никогда, – ответил Степан Осипович. – Я провел на Дальнем Востоке юность, плавал там гораздо больше вашего. В тех краях русские дела намечены пока жалким пунктиром: ничего основательно не сделано. Сейчас особенно я ощущаю необходимость своего присутствия в Порт-Артуре…
Коковцев знал, что Макаров живет уже в 1923 году.
– Хочу не умереть до этого года, – говорил он.
Очень немногие тогда его понимали…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Коковцев переступил через сорокалетие. Годы не угнетали его, а крутизна корабельных трапов не тяготила. Кавторанг умел спать почти сутки, но, когда требовала служба, мог вообще обходиться без отдыха. Любил изысканные обеды в лучших ресторанах, но умел быть сытым и сухарем. А прослышав однажды, что адмирал Рейценштейн упал на маневрах с трапа, Владимир Васильевич долго и взахлеб хохотал:
– С трапа? Для моряка это так же постыдно, как если бы кот свалился с лавки или гусар выпал из седла…
Возраст никак не отразился на его внешности. Коковцев выглядел видным, интересным мужчиной, и на улицах городов ему было лестно внимание женщин, с удовольствием озиравших его крепкую молодцеватую стать, свежее обветренное лицо с ослепительной улыбкой. Так что Ольга Викторовна ревновала его не напрасно! Бывая в обществе, Коковцев легко сходился с людьми, а специально для дам умел сварить предательский крюшон, на вкус очень слабенький, но дамы, попробовав его, смеялись чересчур подозрительно… Жил он исключительно жалованьем, а положение обязывало ко многому. Теперь у него три квартиры (в Петербурге, в Гельсингфорсе и Кронштадте) да еще дача в Парголове, требующая ухода, и, чем больше возрастали доходы, тем больше возникало расходов на всякую ерунду. Приходились поддерживать общение с людьми, нужными или совсем не нужными, но зато нравившимися Ольге Викторовне.
Был обычный мирный день в дворянской семье Коковцевых. Чинно и благородно супруги обедали, а горничная Глаша услужала господам.
Ольга Викторовна неожиданно сказала:
– Можешь полюбоваться на ее фигуру.
– А в чем дело?
– Ты посмотри, и все поймешь…
Только сейчас Коковцев заметил приподнятый живот горничной, украшенный накрахмаленным фартучком с кружевами.
– Глаша, что это значит? – спросил кавторанг.
– То самое и значит…
– Я не могу на нее жаловаться, – снова заговорила Ольга, – она не шлялась по бульварам и не торчала в подворотнях. Все произошло дома – в этой квартире. Твой любимец Гога решил срочно продолжить славный и древний род дворян Коковцевых.
Коковцев перестал есть суп:
– Глаша, это… Георгий Владимирович?
– Да, – созналась горничная.
– С абортом уже опоздали, – произнесла Ольга Викторовна. – Но я не стану держать в своем доме эту псину.
Глаша вдруг запустила подносом в стену:
– А вот рожу и плакать не стану! Меня любой и с дитем возьмет. Уж если хотите, так я скажу… Гога ваш ни при чем тут! Сама на него вешалась – сама за все и отвечу!
Ольга Викторовна строжайше указала Глаше:
– Сейчас же подними поднос и убирайся в мэдхенциммер. А как у вас будет с Гогою дальше, это уж мне решать.
– Может, и мне решать? – с вызовом ответила Глаша.
Коковцеву сделалось тяжело. Он по себе знал, какую страшную силу может иметь женщина, и, если Глаша сумела покорить сына, эта цепкая плотская память останется на всю жизнь несмываемой, как глубокая японская татуировка. Подавленный внутренним признанием своей слабости (и потому сразу же начиная оправдывать слабость и сына), Коковцев не находил нужных слов. Ясным и чистым голосом жена сказала:
– Все это результат женской распущенности…
– Прекрати, – тихо велел ей Коковцев.
– Почему ты кричишь на меня? – вышла из-за стола Ольга. – Ты кричи на нее! Кричи на сына! Кричи на своих матросов!
Глаша подняла поднос и одернула на себе фартук.
– Жаркое подавать? – спросила она, вдруг улыбнувшись, будто скандал в доме Коковцевых доставил ей удовольствие.
Ольга Викторовна нехотя вернулась за стол:
– Подавай! Но с Гогой продолжения у тебя не будет. Уж я сама позабочусь об этом, миленькая.
– А куда он денется… от меня? – хмыкнула Глаша.
– Глаша, – сказал Коковцев, – ты сейчас лучше молчи…
В субботу из корпуса вернулся цветущий Гога.
– Гардемаринов отпустили сегодня раньше, – сообщил он.
– Вот и отлично, – ответил отец. – Значит, у тебя хватит времени, чтобы иногда побыть и с родителями.
Лицо сына сделалось настороженным.
– А что здесь произошло? – спросил он.
– Ни-че-го.
– Но, папа, ты это так сказал… таким тоном…
– Я всегда, ты знаешь, говорю таким тоном.
В комнате Гоги воцарилась долгая тишина.
Ольга Викторовна в раздражении сказала мужу:
– Наблудил и притих. Ты разве еще не говорил с ним?
– О чем мне говорить с этим балбесом?
– Сам знаешь, что следует ему сказать.
Коковцев был очень далек от семейной дипломатии:
– Зачем же я, как попугай, стану повторять сыну то, что ему наверняка успела доложить сама же Глашенька.
– Но она представила ему все в ином свете.
– Свет на всех один: я дед, ты бабка… успокойся.
– А это мы еще посмотрим, – последовал ответ, и ловким ударом туфли Ольга отбросила длинный трен платья…
Среди ночи она растолкала спящего мужа:
– Скрипнула дверь. Гога опять у нее.
Коковцеву совсем не хотелось просыпаться:
– А что я, по-твоему, должен делать в таком случае? Ну, скрипнула дверь. Так что? У нас все двери скрипят.
Ольга Викторовна жалко расплакалась:
– Так же нельзя… пойми, что нельзя так!
Коковцев спустил ноги с постели и задумался:
– Чего ты от меня требуешь? Чтобы я тащил сына за волосы? Я не стану унижать ни себя, ни его. Я мог бы сделать это в одном лишь случае: если бы Гога насиловал Глашу… Но если она для него первая женщина, так она для него свята!
Ольга Викторовна, продолжая плакать, стала раскуривать папиросу, роняя на ковер спичку за спичкой:
– Я ее завтра же выгоню… не могу так больше!
– Выгонишь? Беременную?
– Черт с ней!
– Не груби. Утром я поговорю с ними. Ложись и спи…
Утром Коковцев прошел к Глаше на кухню.
– Нельзя ли вам этот роман прекратить?
Сказал и сам понял, что ляпнул глупость.
Глаша сделала ему большие удивленные глаза:
– Владимир Васильевич, а почему вы меня об этом спрашиваете? Разве я хожу в комнату к вашему Гоге? Нет, он сам бегает ко мне. Вот вы ему и внушайте…
Что ж, вполне логично. Коковцев навестил сына.
– Кого ты читаешь? – спросил он.
– Максима Горького. Рассказы его. О босяках.
– И как?
– Да ничего. Страшно…
– А тебе, сукину сыну, не страшно, что мать твоя заливается слезами, а Глашу ты сделал навек несчастной?
Два коковцевских характера соприкоснулись. Гога величаво отряхнул пепел с папиросы и закинул ногу за ногу.
– Глаша об этом ничего не говорила, – ответил он.
– Не понимать ли так, что ты сделал ее счастливой?
– Спроси у нее сам, – отозвался Гога.
Коковцев как-то по-новому взглянул на сына. Перед ним в красивой посадке корпуса сидел здоровущий нахал в матросской рубахе, на рукаве – шевроны за отличные успехи в учебе, на левом плече кованный из бронзы эполетик будущего офицера.
– Папочка, если хочешь дать мне по морде – так дай!
– Поздно… – вздохнул Коковцев.
В этот день, разгорячась, он выпорол второго сына, Никиту, схватил лупцевать и младшего – Игоря:
– Будете слушаться? Будете? Будете?
– Оставь Игоречка в покое, – велела ему жена.
– Ну да! Это же твой любимчик. Как я не сообразил?
– Пусть так. Но дери своего любимца – первенького…
Со скандалом он ушел из дому. Его потом видели на Островах, где он катался с обворожительной Ивоной фон Эйлер.
Ольга Викторовна не ошиблась: гастрит – болезнь серьезная!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Эскадра Вирениуса через Гибралтар уже вошла в Средиземное море, направляясь к Мальте для докового ремонта. Британский флот проводил большие маневры в Канале: атташе из Лондона докладывал, что в боевых порядках англичан вдруг резко выявилось значение быстроходных кораблей, которые пытались охватить голову колонны… «Что это значит?»
– Это значит, – горько усмехнулся Макаров, – что меня, кажется, опять обворовали. Уже половину из того, что я придумал на благо нашего российского флота, используют на иностранных флотах, выдавая за собственное изобретение…
Степан Осипович считал, что бой на море следует вести в кильватерных колоннах. Когда ему возражали, что в струе кильватера концевым кораблям трудно разобрать сигналы флагмана, идущего в голове колонны, он отвечал, что эскадра в зтом случае должна следовать маневру самого флагмана. Макаров советовал «обрезать» противника с головы и хвоста, группируя мощь огня на авангарде противника. Но под «шпицем», как обычно, отмахнулись от его рекомендаций. Зато англичане оказались более внимательны к тому, что писал и что говорил Макаров. Скоро в морской практике мира родилось странное выражение: «поставить палочку над „Т“ (crossing the „Т“). Если кильватерную линию представить в виде длинной вертикали, то охват головы противника как бы проводит сверху короткую черту, образуя букву „Т“. Теперь следовало ожидать, как японцы, неизменно бдительные, отреагируют на „crossing the «Т“…
Степан Осипович после долгого молчания сказал:
– До тех пор, пока Россия имеет флот, Европа вынуждена с нами считаться. Правда, мы держимся еще на былой славе, а недостатки стараемся не замечать. Не имей мы этой славы, нас давно бы схватили за шкирку и утопили в первой луже… Нет, я не имею права умереть до двадцать третьего года!
В конце декабря 1902 года Коковцев (за отличие и усердие) получил следующий чин – капитана первого ранга; по случаю повышения он в группе офицеров флота представлялся в Зимнем дворце императору. Николай II неизменно носил мундир полковника, но, появляясь перед моряками, обязательно надевал мундир капитана 1‑го ранга. Каждому из «пожалованных» Николай II счел своим долгом сказать приятные слова или задать вопросы, на которые совсем нетрудно ответить. Наконец дошла очередь и до Коковцева…
– Теперь мы с вами в одном чине, – сыронизировал царь. – А я до сих пор глубоко сожалею, что не привелось плавать с вами на «Владимире Мономахе». Но я вас помню.
Коковцев отвечал как положено:
– Счастлив сохраниться в памяти вашего величества!
– Может, у вас есть личные просьбы ко мне?
Владимир Васильевич вспомнил о семейном скандале:
– Есть!
– Прошу, – любезно склонился к нему император.
– Мой сын Георгий заканчивает корпус гардемарином с отличными оценками в учебе, но… Как и все молодые люди, он отчасти шалопай. Не могли бы вы указать высочайше, дабы его досрочно выпустили из корпуса на эскадру контр-адмирала Вирениуса? Молодой человек нуждается в дальнем плавании, чтобы не избаловаться на берегу среди различных соблазнов.
– С удовольствием я исполню вашу просьбу…
Царь не был пустомелей: вскоре же последовал высочайший приказ – гардемарина Г. В. Коковцева выпустить мичманом на эскадру Вирениуса с назначением в экипаж броненосца «Ослябя». Все произошло настолько четко и стремительно, что даже не Гога, а скорее сам отец был растерян. Коковцев увидел сына уже с билетом на венский экспресс в кармане. Владимир Васильевич не желал видеть слез жены, ему хотелось избежать семейных сцен, в которые непременно вмешалась бы и Глаша, а потому ресторан Варшавского вокзала стал местом их свидания перед разлукой. Каперанг подарил сыну спасательный жилет типа «дельфин», добротно сработанный на знаменитой петербургской фабрике «Треугольник». При этом он сказал сыну:
– Извини! Я бы не желал тебе пользоваться когда-либо этой резиновой штукой, но… море есть море. Возьми.
Гога с веселым смехом отверг подарок:
– Я ведь еще не забыл доблестного Дюпти-Туара! – Он долго наблюдал за оживлением публики в суете вокзального ресторана. – Папа, – вдруг сказал Гога, – я все понимаю, но в этом случае с Глашей я тебя не понял. Мама мне все рассказала! О твоем давнем романе в Нагасаки с этой японкой и то, что у тебя в Японии остался сын от нее. А ведь он мой единокровный брат… Прости, папа, я не помню, как его зовут!
Коковцеву стало тошно.
– Если ты считаешь себя таким взрослым и разумным, что смеешь осуждать своего отца за его мимолетное увлечение юности, тогда… Ну что ж! Давай тогда выпьем… Салют!
– Салют, папа. Но я бы не хотел никого обижать.
Владимир Васильевич догадался, о чем говорит Гога.
– Глаша не должна тебя беспокоить, – заверил он сына. – Если ей что-либо понадобится, я помогу ей сам…
Экспресс оторвался от перрона, будто большой корабль от родного причала. Коковцев вернулся домой.
– Глаша, – сказал он горничной, – Гога через день будет в Триесте, потом на Мальте… Он велел тебе кланяться.
Девушка спрятала лицо в сливочных кружевах передника, ее живот обозначился сейчас особенно выпукло.
– Слишком жестоко! – всхлипнула она. – Бог накажет всех вас за это… и за меня и за него. Конечно, виновата я буду. Но… любила Гогу, это уж правда. Он хороший, хороший…
Она убежала к себе, чтобы дать волю слезам. Утром ее уже не было в квартире на Кронверкском – Глаша ушла от них…
Был самый гадостный день в биографии Коковцева. Жена его спросила – кто командует эскадрой Средиземного моря:
– Вильгельм Карлович Витгефт?
– Нет. Вирениус. Андрей Андреевич.
– Я их всегда путаю. А какие у тебя с ним отношения?
– Если ты рассчитываешь, что я стану просить Вирениуса за нашего сына, ты глубоко ошибаешься, дорогая. Не стану!
– А куда идет эскадра Вирениуса?
– Куда и все. На Дальний Восток – в Порт-Артур, где и войдет в состав Первой Тихоокеанской эскадры…
Ольга Викторовна иногда умела быть и жестокой:
– Слава богу, что не в Нагасаки, – съязвила она…
Вскоре от Гоги пришла открытка с видом Везувия, заклейменная штемпелями многих стран и городов Средиземноморья.
– Читай сама, – сказал Коковцев жене.
Гога издалека информировал родителей:

В Италии красоты напоказ
И черных глаз большой запас.
А мы, российские валеты,
Ушли из доков Ла-Валетты.
Трясется больше всех Вирениус,
Не признанный на флоте гениус.
На станции Шарко-Ослаби
Дрожит сигнал моей «Осляби».
На курсе, деловито-скоро,
Лежит прекрасная «Аврора».
Сейчас идем торчать в Джибути,
Все остальное – трутти-фрутти.
Всегда почтительный ваш сын,
Еще вчера гардемарин.
Целуя маму с папой в щечки,
На этом ставлю жирно точку.
– Объясни, что все это значит? – спросила жена.
– Как же не понять такой ерунды? Вирениус дал эскадре погулять в Италии, потом задоковались на Мальте для ремонта, но англичане из доков их бессовестно выгнали. Вирениус боится дипломатических осложнений. Шарко-Ослаби – система радиосвязи на броненосце «Ослябя». Сейчас эскадра через Суэц перетянется в Джибути, – остальное мелочи – трутти-фрутти… Ольга, я удивлен твоей бестолковости!
Утром он долго возился с новыми запонками.
– Помоги же мне наконец, – взмолился он.
Ольга вдевала запонки в манжеты и приникла к нему:
– Что происходит с нами, Владечка?
– Не понимаю, о чем ты спрашиваешь?
– Но я люблю тебя. Я никогда еще так не любила…
– Ради бога! К чему весь этот пафос?
– А к тому, мой Владечка, чтобы ты больше не бывал на Английской набережной… я ведь уже догадываюсь…
– Глупости. У меня с Ивоною приятельские отношения.
– Ах, милый! Это не я, а ты говоришь глупости.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
1903 год был для Макарова решающим! Он работал над секретным планом «О программе судостроения на 20 лет», в котором доказывал, что Россия обязана иметь самый могучий флот, а конфликт с Японией неизбежен. «Чтобы этого не случилось, – писал Степан Осипович, – нужно иметь на Дальнем Востоке флот значительно более сильный, чем у Японии… Разрыв последует со стороны Японии, а не с нашей, и весь японский народ, как один человек, поднимется, чтобы добиться успеха…»
Коковцев имел доступ к его планам. Макаров утверждал:
– Флот на Балтике должен равняться германскому и шведскому, на Черном море количеством килей мы должны подавлять турецкий, на Тихом океане превышать японский. Только такие пропорции позволят России держать голову высоко!
Красное море он называл «мерзким аппендиксом», через который трудно проталкивать корабли. Если прошли через Суэц, все равно жди, что застрянут в Баб-эль-Мандебском проливе – в Джибути (у французов) или в Адене (у англичан). Так случится и с эскадрой Вирениуса… Макаров сказал:
– На кой бес им там жариться? Сейчас надо форсировать машинами, чтобы скорее укреплять эскадру в Порт-Артуре…
Военный министр Куропаткин загостился в Японии, где ему показали войска очень плохие, а хорошие спрятали, где ему показали плавающее старье-гнилье, а новые корабли Того укрыл на секретных базах, и Куропаткин завитал в розовых облаках, заранее уверясь (и уверяя Петербург!), что Япония не посмеет напасть на Россию, столь могучую и обильную…
Поливая из лейки свои любимые цветы, Макаров ругался:
– Куропаткин сейчас застрял у дальневосточного наместника адмирала Алексеева, провозглашая на банкетах подхалимские тосты в экспромтах: «Пью за здешних мест гения – за Алексеева Евгения!» Вот они и сделают всем на «крантик»…
Срезав орхидею, он протянул ее Коковцеву:
– Передайте от меня Ольге Викторовне…
Коковцев, опечаленный, передал орхидею жене:
– Оленька, это тебе от нашего адмирала.
– Боже, какое очарование! – восхитилась супруга.
За столом, очень скучным, Коковцев сказал ей:
– Меня не покидает ощущение, что мы с тобой допустили подлость не только по отношению к Глаше, но и к нашему сыну Гоге тоже… Поверь, мне очень и очень больно!
Унылая пустота царила в квартире на Кронверкском. Никита, уже взрослый мальчик, как-то притих, перечитывая собрание дедовской беллетристики, Игорь тоже замолк. Ольга и сама, как женщина, понимала, что случилось непоправимое.
– Владечка, не надо мне ничего говорить. Ты сам видишь, что я места себе не нахожу… Мне порой кажется, что, вернись сейчас Гога и Глаша, я взяла бы их ребенка, все бы им простила… В конце-то концов, с кем греха не бывает.
Это был не ответ ему – это был скорее вопрос.
– Да, – сказал Коковцев, – наверное, со всеми так бывает. Но исправить уже ничего нельзя…
Эйлер залучил его к себе, и Коковцев остался благодарен Ивоне за то, что ни единым словом или жестом она не выдала своих чувств к нему, оставаясь пленительно-ровной (впрочем, как всегда). В разговоре ему вспомнился Атрыганьев:
– Леня, не знаешь ли, где сейчас Геннадий Петрович?
Эйлер сказал, что Атрыганьев последнее время плавал на танкерах у Нобеля, а потом судился в Астрахани.
– Судился? За что? Честнейший человек.
– Сначала он похитил изящную персиянку, бежав с нею в Дербент, это вскрылось. Затем из лабазов Астрахани выкрал толстенную, как селедочная бочка, замужнюю купчиху и бежал с нею уже обратно – в Персию, но это тоже вскрылось. А сейчас, я слышал, Геннадий Петрович вникает в Библию.
– Но при чем здесь Библия? – ужаснулся Коковцев.
– Когда черт стареет, он делается монахом…
Коковцев – раздраженным тоном – рассказал новости:
– Наш морской атташе в Токио сообщает, что Япония начнет с нами войну в январе следующего года. Куропаткин же уверен в слабости японцев, а дипломаты с Певческого моста игнорируют японские ноты… Не знаю, чем эта чехарда кончится.
– Революцией, – ухмыльнулся Эйлер.
Это замечание вдруг обозлило Коковцева:
– Перестань, Леня! Мы с тобою давали присягу в корпусе не ради того, чтобы заниматься революциями…
Эйлер сказал, что на минутку покинет их, надобно проследить за лакеем – правильно ли он варит глинтвейн. Коковцев упорным взглядом вызвал на себя ответный взор Ивоны.
– Что-то у нас с тобою все не так. Лучше бы мы были до конца грешны перед этим хорошим человеком…
На столе появился горячий глинтвейн.
– Так на чем мы остановились? – спросил Эйлер.
– На Порт-Артурской эскадре, где сплаванный и бодрый состав, «шпиц» стал менять офицеров на тех, которые не имеют ценза. Их берут из казарм экипажей и гонят в Порт-Артур, а людей, знающих условия плавания в тамошних морях, выкидывают с чемоданами на берег… Этот глинтвейн ты, Леня, пей сам. А мне налей чего-либо покрепче. Вот так. Спасибо…
– Я не считаю, что закон о цензе так уж плох!
– Но любой закон, если его исполнять буквально (вроде инструкции для вагоновожатого трамвая), может обернуться для флота катастрофой… Я уже решил для себя, что, случись война, и я в Петербурге не останусь.
– Я тоже, – тихо, но уверенно откликнулся Эйлер.
– А как же я… одна? – удивилась Ивона.
Коковцев ушел от Эйлеров около полуночи, но еще долго блуждал по ночному городу, пытаясь сообразить, что с ним (и со всеми другими) происходит. Если морская агентура в Токио поставила верный диагноз планам Японии, то в следующем году, возможно, ему, капитану первого ранга Коковцеву, предстоит взглянуть в улыбающееся симпатичное лицо Японии через линзы безжалостных артиллерийских и минных прицелов.
…1903 год вообще был роковым для русского флота!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Именно в этом году начальником Главного Морского штаба назначили контр-адмирала Зиновия Петровича Рожественского, с которым Коковцев не раз соприкасался по службе, искренно и безоговорочно уважая этого человека, имевшего сильный характер и большую организаторскую волю. «Первый лорд» российского Адмиралтейства был фигурою достаточно цельной, ретивой и, кажется, мало зависимой от прихотей двора! Коковцева роднило с Рожественским еще и то, что Зиновий Петрович не принадлежал к числу врагов Макарова, напротив, он всегда был внимателен к его рассуждениям, будучи, как и Макаров, убежденным сторонником боя в кильватерных колоннах, но до расстановки «палочки над „Т“, увы, кажется, еще не дорос…
Коковцев отдыхал на даче в Парголове, в тишине и безделье, когда флотский курьер оповестил его, чтобы завтра он предстал перед Рожественским. Изленившись на даче, Владимир Васильевич нехотя облачился в парадный белый мундир – поехал. В дачном поезде он страдал от жары, а вахта в подъезде Адмиралтейства сказала, что «первый лорд» сейчас проезжает на лошади по бульвару – ради моциона.
– А, кстати, вам повезло: вот и он сам…
Зиновий Петрович спрыгнул из седла на землю.
– Моряк на лошади хуже собаки на заборе, – сказал он, приветствуя Коковцева. – Однако нам, морякам, иногда тоже полезно вытряхнуть из своих ушей соленую воду.
Его рослая импозантная фигура привлекала внимание прохожих (особенно дам!), ради чего, кажется, Рожественский и гарцевал по бульвару. Они вступили в прохладную сень Адмиралтейства. Мимо полотен Айвазовского, мимо носовых наяд кораблей былой славы поднимались по ласкающему взор мрамору торжественных лестниц, беседуя вполне откровенно…
– Адмирал Того, – говорил Рожественский, – выполнил программу «Постбеллум» развития флота раньше нас. Ему удалось в три раза увеличить свой флот… в три! Но против наших двенадцати броненосцев он способен выставить на батальную линию огня только шесть своих броненосцев. Эта детская арифметика в какой-то степени меня утешает.
– Но у Того, – отвечал Коковцев, – броненосцы самые новейшие, скоростные, а мы с новейшими опаздываем.
В кабинете был сервирован на золоте и серебре чай… с сухарями, какие едят матросы! Коковцев уже привык ко всяким причудам начальства и охотно придвинул к себе сухарь.
– К нам в Питер прибывает японская делегация, желающая ознакомиться с работой наших судостроительных верфей. Вас и буду просить показать японцам, какие мы мастера! Чем больше мы запугаем их нашей мощью, тем выгоднее для нас.
Коковцев не соглашался: Россия, пусть лапотная и сермяжная, имела на стапелях новейшие броненосцы, которые в некоторых качествах преобладали над иностранными, и демонстрировать их заведомым врагам… не глупо ли?
– Ведь в игре никто не открывает своих карт.
– А мы разве шулеры? – ответил Рожественский.
– Что же я должен показать японцам?
– Все! – разрешил Зиновий Петрович. – Согласен, что без секретности нельзя. Но излишняя таинственность – абсурд, как и другая крайность ее – беспечность. Что вы так возмущены? Открывая перед японцами забрала своих боевых шлемов, мы тем самым показываем, что нисколько их не боимся.
– Нет ли фатальной ошибки в этом решении?
– Я фаталист, но… Это и есть мое решение. Ошибок не допускаю. Прошу исполнить все, как я сказал.
– Есть! – Коковцев оставил свой сухарь недоеденным…
Петербургские заводы, исполнявшие заказы флота (Путиловский, Балтийский, Франко-Русский, Невский и Канонерский), имели немало производственных секретов, до которых японцы и были допущены. В результате решения Адмиралтейства, желавшего запугать японцев ускоренною работой верфей, японцы, нисколько не испугавшись, сразу же выяснили, в какой стадии строительства находятся лучшие русские броненосцы типа «Бородино», точно рассчитав время их боевой готовности после спуска на воду. А сама поездка по Великой Сибирской магистрали (туда и обратно) дала самураям богатейший материал для сбора сведений о пропускной способности железной дороги, перерезанной тогда озером Байкал – с паромным еще сообщением…
Убедившись в том, что Россия и ее флот к войне не готовы, японцы заметно усилили политическое напряжение на оси Токио – Петербург, и без того шаткой. Колебания этой оси поколебали устои Певческого моста, но сначала, как это и водится, напряжение отразилось на делах флота….
– Я чертовски устал, – сказал Коковцев жене.
Осенние дожди зарядили над Петербургом, они обстучали подоконники, ливни с грохотом низвергались на мостовые по трубам, Нева взбурлила под окнами дворцов и трущоб на окраинах. Коковцев ощутил доверчивую робость жены.
– Я теперь жалею, что у нас нет четвертого сына.
– Но у нас и так их трое, Оленька.
– Одного с нами уже нет. – Кажется, в эту ночь Ольга не сомкнула глаз. – Владечка, я тебя очень прошу, – взмолилась она под утро, – сделай так, чтоб Глаша вернулась к нам… Я согласна приютить ее, с ребенком. Пусть живет. Я посажу ее за тот стол, за которым сижу сама. И пусть н а ш внук будет с нами… Ладно?
Коковцев вернулся вечером, не стал ужинать:
– Я набегался, как собака, по всяким участкам полиции, был даже в Департаменте полиции, но Глафира Рябова уже не значится в числе лиц, проживающих в Санкт-Петербурге…
А зима выдалась очень морозной, снег был на диво пушистый, радостный. В декабре адмирал Макаров сообщил Кокореву, что война с Японией, кажется, дело решенное:
– Сейчас в наших верхах трясогузы и рукосуи решают вопрос: не лучше ли самим напасть на Японию, нежели ожидать нападения японцев? Тысячу лет стоит мать-Россия и почему не дрогнула от глупостей – не понимаю. Впрочем, – резко заключил Макаров, – у иезуитов на этот счет имеется циничное, но верное указание: чем гаже, тем лучше! Верю, что в 1923 году русские люди будут все-таки умнее нынешних.
– Надеюсь, – вежливо согласился Коковцев…
О, если бы он мог увидеть себя в 1923 году!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Зимний дворец (обычно мертвый) засверкал множеством огней, начались торжественные балы, с приглашенными по рангам. Первый бал открылся для знати и высших чинов империи 12 января. Коковцев по своему служебному положению попал в список лишь «третьей очереди» – на 26‑е число. Но, желая хоть как-то оживить Ольгу от уныния, каперанг приложил все старания, используя свои связи, чтобы посетить Зимний дворец во «второй очереди» – 19 января 1904 года. Это ему удалось, и он радовался восхищению Ольги новым платьем, жемчужным ожерельем от Обюссона и прекрасными бальными перчатками, выписанными из Парижа специально для этого бала.
Ольга Викторовна (слишком уж женщина!) снова похорошела. Ей, конечно, было приятно побывать в этом мире статс-дам и фрейлин, облаченных в старомодные «робы» времен Екатерины II, окунуться в блаженное сияние люстр и музыку придворных оркестров. Ольге явно польстило, когда после чопорного полонеза адмирал Рожественский пригласил ее к вальсу. Коковцев, пока они там танцевали, проследовал в боковую галерею дворца, где были накрыты столы для угощения, и начал пить дармовое шампанское. Было десять часов вечера, когда он вернулся в зал, так и не отыскав Ольги во всеобщем кружении пар, но зато встретил адмирала Макарова, в скромном удалении застывшего возле колонны. Капитан первого ранга спросил адмирала:
– А где ваша Капитолина Николаевна?
– Там же, где и ваша Ольга Викторовна… Бог с ними! Лучше понаблюдаем за японским послом Курино – вон, голубчик, о чем-то перешептывается с коллегами. Смотрите, – сказал Макаров, – кажется, важный момент истории наступил…
Владимир Васильевич издали пронаблюдал, как секретарь японского посольства, быстро лавируя среди танцующих, вручил послу Курино телеграмму, прочтя которую посол (в плотном окружении сладко улыбавшейся свиты) медленно, явно стараясь не привлекать к себе внимания, тронулся к выходу из зала.
– Что бы это означало, Степан Осипович?
– Сами видите, что остаться для ужина самураи не пожелали. Даю голову на отсечение, что чемоданы давно упакованы, сейчас Курино прямо с бала отъедет на Финляндский вокзал, чтобы завтра быть в Швеции… А мы с вами, – невесело рассмеялся Макаров, – от ужина, конечно же, не откажемся, паче того, у меня сегодня дома – хоть шаром покати!
Ольга Викторовна, запыхавшаяся от танцев, счастливая, оживленная, отыскала мужа.
– Вовочка, как я тебе благодарна…
– А что успел нашептать на ушко Зиновий Петрович?
– Мои прекрасные глаза покорили его.
– Это пошлость. А – серьезное?
– Только то, что Япония маленькая, а Россия большая.
– Скажи, какая новость! Сразу видно, что Рожественский не забыл, чему учили его в гимназии.
Бурные всплески музыки мешали им разговаривать.
– Зиновий Петрович отзывался о тебе в самых лестных выражениях. Он считает тебя превосходным минером…
– Да что ты? – отшучивался Коковцев.
– Да. Именно у тебя большое будущее. Такие, как ты, Владечка, еще будут командовать флотами. – Она обернулась к мужу всей статью, лицом, улыбкой, губами. – Владечка, – спросила его Ольга, – неужели я доживу до этого дня?
– Я не доживу, – ответил Коковцев. – Но для твоего дамского понимания сказанного Рожественским вполне достаточно. И все-таки я добавлю (а в мазурке можешь передать это Зиновию Петровичу), что Китай по своим размерам тоже был гораздо больше японского желудка. Однако…
– Однако ты, кажется, выпил лишнее.
– За тебя! И за своего адмирала. Не пора ли домой?..
Утром следующего дня Петербург был встревожен: Япония прервала дипломатические отношения с Россией. Газеты сразу отбили барабанную дробь, в мещанской публике уже слышались глупейшие разговоры: «Да мы этих япошек шапками закидаем… У япошки тонки ножки, у макаки мелки вошки!» Но в штабе Кронштадта хранилось строгое деловое напряжение – без болтовни, без умственных выкрутасов, без фантастики.
Макаров был очень далек от шапкозакидательства:
– Дислокация наших кораблей меня уже настораживает… «Варяг» и «Кореец» в порту Чемульпо, «Маньчжур» на чистке котлов в Шанхае, а часть миноносцев застряла в Чифу и Кью-Чжао – у немцев. Вчера я отправил под «шпиц» предупреждение, чтобы броненосцы загнали во внутренний бассейн Порт-Артура, ибо, случись минная атака, и мы дорого заплатим за эту ошибку! Того – умный и не упустит случая ослабить нашу эскадру, чтобы сразу лишить Россию преобладания в броненосцах: тогда он, а не мы, станет хозяином на театре…
Куропаткин разъезжал по России, собрав несколько вагонов икон, отчего в публике возникали шутки: «Шапки побережем! Мы их всех иконами закидаем…» Но в ночь с 26 на 27 января пророчество Макарова сбылось: японские миноносцы, подкравшись с моря, выбросили торпеды в русские корабли, подорвав на внешнем рейде Порт-Артура два эскадренных броненосца «Ретвизан» с «Цесаревичем» и крейсер «Паллада»; лишь после этого 1‑я Тихоокеанская эскадра перетащилась во внутренний бассейн гавани Порт-Артура…
Макаров признал:
– Того уже начал побеждать! А дураков бьют…
Коковцев вдруг вспомнил быстрый и ловкий удар бамбуковой палкой от японского самурая в Арима: не успел опомниться, как резкая боль заполнила тело, а обидчика уже и след простыл! Столица между тем бурлила от негодования.
– Как? – слышались всюду возмущенные голоса. – Напасть, даже не оповестив нотой о состоянии войны! Это же чистый разбой на большой дороге! Боже, какое вероломство! Одни пираты нападают без предупреждения…
Храмы столицы наполнились возгласами молебнов «о даровании победы над супостатом». Степан Осипович говорил:
– Глупая у нас публика! Японцы напали вероломно – согласен. Но разве напали неожиданно? Нет, простите. Война готовилась не вчера, о ней судачили, как хотели, давно, и мы уже имели пример японского нападения на Китай. Свой удачный опыт они повторили и в Порт-Артуре… Чего же тут дивиться мнимой внезапности? Но мне хотелось бы знать: кто будет третьим глупцом, который, разинув рот, подвергнется разбою японцев по такому же точно шаблону?
…История любит жестоко мстить всем тем, кто истории не знает! Через тридцать семь лет, 7 декабря 1941 года, японцы в клочья разнесли мощнейшую эскадру США в гаванях Перл-Харбора, успешно повторив тот опыт, который был извлечен ими из войны с Китаем, из минных атак талантливого адмирала Того на русскую эскадру в Порт-Артуре.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Поздним вечером Коковцевы возвращались из гостей. Ольга Викторовна была в пышной шубе из канадских опоссумов, которые скрадывали ее фигуру, она держала в муфте свои зябкие миниатюрные руки. Швейцар отворил им двери, жена переступала по лестнице через одну ступеньку. Бережно. Неторопливо. Чересчур грациозно.
Профиль ее лица был удивительно прекрасен.
– Порой я тебя ненавижу, – вдруг резко сказала она.
– В чем же я виноват? – оторопел Коковцев.
– Владечка, я ведь все знаю… Я знаю даже и то, что близких отношений с мадам Эйлер у тебя еще нет. Только не надо притворяться. И не унижай себя ложью.
– Пойми, что Леня – мой старый приятель…
Он отстал от нее на три ступеньки. Она обернулась.
– Но при чем здесь он? – ответила Ольга. – Я достаточно понятлива и понимаю, ради кого ты бываешь у Эйлеров.
Он поклялся, что с Ивоною ничего нет. Нет, нет!
– Но это ведь всегда может случиться. Пойдем.
– Пошли. Но почему ты решила так?
– Потому что я сама женщина…
В передней он принял с ее плеч шубу. Ему хотелось уйти от неприятного разговора. Коковцев сказал:
– Эскадру Вирениуса, кажется, отзывают обратно.
– Значит, скоро я увижу Гогу?
– Увидишь…
Ее материнскую радость легко понять! Но не так отнесся к возвращению Вирениуса на Балтику адмирал Макаров, пославший энергичный протест против этого бестолкового решения. «Считаю, – писал он, – безусловно необходимым, чтобы отряд судов (Вирениуса) следовал на Дальний Восток…» Ему суждено погибнуть, так и не узнав, что в архивах Адмиралтейства его рапорт был погребен с такой резолюцией: «ШТАБ. НЕ исполнять. Отряд (Вирениуса) по Высочайшему повелению уже возвращается обратно». Иначе говоря, в этой стратегической ошибке повинен сам император… Степан Осипович, пребывая в угрюмом настроении, ознакомил Коковцева с телеграммой консула из Сингапура: оказывается, через Малаккский пролив проследовали недавно два японских крейсера «Ниссин» и «Кассуга», оперативно закупленные в Аргентине.
– Просчетов уже достаточно! Сейчас во Владивосток назначают адмирала Скрыдлова, который, очевидно, позавидовал «урожаю» Куропаткина и тоже поехал по святой Руси давать гастроли с молебнами, выклянчивая иконы у безобидного населения. А меня отправляют в Порт-Артур… Я забираю пять вагонов с инструментами и материалами для ремонта подорванных броненосцев. Со мною едут помимо штаба рабочие Путиловского и Франко-Русского заводов. Прошу вас, Владимир Васильевич, сопровождать меня до Москвы, чтобы в дороге продолжить разбор штабных бумаг по делам Кронштадта.
Коковцев объявил жене, что через день-два вернется:
– Собери меня. Я возьму не больше портфеля.
Ольга Викторовна поняла эту разлуку на свой лад:
– Надеюсь, ты не станешь навещать Эйлеров?
– Если не веришь, сама и посади меня в поезд. Кстати, на вокзале соберется весь столичный beau monde, так что у тебя есть лишний повод показать свою новую шляпу…
Ольга Викторовна подошла к зеркалу. Именно в этот миг произошло что-то очень важное, могущее очаровать навеки.
– Владечка, – тихо позвала его жена, – ты живешь со мной столько лет, а до сих пор не осознал любви моей.
– Объясни, что последнее время с тобой происходит?
Из глубины громадного трюмо, словно из бездонной пропасти, на него смотрели глаза – глаза любящей женщины.
– Ты ничего не понял, Владечка, – вздохнула она с напряжением. – Не понял даже того, что я уже начинаю страдать …
В газетах об отъезде Макарова не сообщалось. Однако весь перрон Николаевского вокзала был заполнен публикой. Возле вагонов экспресса царила почти праздничная суматоха, дамы блистали мехами и улыбками, слышался французский говор, счастливый смех и возгласы радости. Степан Осипович выделялся среди провожавших его монументальным спокойствием и уверенной статью, лентой ордена Георгия в петлице адмиральского пальто с барашковым воротником. Коковцев оставил Ольгу щебетать со знакомыми ей дамами, сам же протиснулся через толпу к начальнику макаровского штаба – контр-адмиралу Моласу (это был дядя жены композитора Римского-Корсакова). Он спросил Михаила Павловича, какие новости.
– На своих же минах подорвался минзаг «Енисей», масса убитых, а кавторанг Степанов застрелился на мостике.
– Как же это могло случиться?
– Не учли разворота корабля при сильном течении. Вот их и затащило на свое же минное поле.
– Понимаю Степанова: допустить такую ошибку…
Возле Макарова стояли его дети: любимица адмирала – Дина, уже взрослая барышня, и сын Вадим – кадет Морского корпуса. Среди провожавших был генерал-адмирал, великий князь Алексей (старый потомственный алкоголик), который предложил Макарову «дернуть» по случаю отъезда. Макаров отказался.
– Ваше высочество, – желчно произнес он, – вы же знаете, что я люблю мужские компании и не дурак выпить. Но сейчас возбуждения нервов не требуется, ибо мои нервы достаточно возбуждены нашими военными неудачами…
В морозном воздухе, под куполом вокзала, прозвучал удар гонга. Контр-адмирал Молас крикнул в толпу провожавших:
– Якоря подняты! Отбывающих прошу по вагонам…
В штабном салоне Капитолина Николаевна прощалась с мужем. Владимиру Васильевичу было неловко слышать, как адмирал внушал своей Капочке прописные истины: «Тебе, как и Диночке, совсем неприлично наряжаться в пух и перья. Я еду без копейки в кармане, а тебе оставляю пять с половиной тысяч. Подозреваю, что первым делом ты пожелаешь обновить свои туалеты, а у нас уже было немало случаев, когда мы сидели без обеда. Пойми, что сейчас, когда ко мне приковано внимание всего русского общества, тебе, моей жене, стыдно ходить расфуфыренной, и люди в народе верно решат, что для тебя война – это только повод для блистания в свете».
Наконец-то перрон с его дрязгами и суматохой остался позади. Вагон за вагоном потянуло в сумерки – как в бездну…
– Теперь за работу, – сказал Макаров, сбрасывая пальто.
Проходы между купе были завалены книгами по Дальнему Востоку, свертками карт дальневосточных морей. Макаров уже вникал в дела Порт-Артура. Очевидец пишет: «В пути он беспрерывно работал, диктуя чинам своего штаба различные инструкции, приказы и проч., чтобы с первого же дня по прибытии в Артур все знали, кому что делать ». Всю ночь напропалую стучал «ремингтон», на котором печатал приказы кавторанг Васильев, бывший командир ледокола «Ермак», а ныне флаг-капитан адмирала; из его растрепанной бороды смешно торчала тонкая папироска… Накурено было нещадно! Коковцев, как и все, не спал всю ночь, помогая штабу в оформлении сдаточных документов по Кронштадту, которые ему следовало вернуть обратно в Адмиралтейство.
Мерно вздрагивали вагоны. За окнами просветлело.
– Успеете сделать все до Москвы? – спросил Макаров. – А то, если не успеете, махнем по рельсам и дальше.
– Может, прямо до Порт-Артура?
– Нет уж! Ваш опыт пригодится еще на Балтике…
Было раннее, очень морозное утро, когда экспресс домчал до первопрестольной, но Макаров даже не вышел на перрон, чтобы размяться. Коковцев, загрузив портфель, обошел вагон, прощаясь с людьми, а Степан Осипович душевно обнял его.
– Ну! – сказал он. – Я ведь не Куропаткин и потому не зову вас в Токио, чтобы шелковыми веревками вязать японского Микадо. Даст бог, и мы еще повидаемся!
Коковцев имел обратный билет на поезд, отходивший около полудня. Он позавтракал на вокзале блинами с паюсной икрой, ему очень хотелось спать. Гуляя по Москве, каперанг прошел внутрь Кремля, глянул на Ивана Великого и даже не поверил, что в молодости забирался на такую высотищу безо всякой страховки. Да, крепкие были руки. И еще крепче были нервы.
С душевным огорчением Коковцев признался себе, что сейчас уже не рискнул бы забраться на такую высоту!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ранним утром Коковцев вернулся домой. Ольга Викторовна выдала свою тоску в первых же словах:
– Владечка, а где сейчас эскадра Вирениуса?..
Вскоре место Степана Осиповича в Кронштадте занял его злостный недоброжелатель – адмирал Бирилев, и, естественно, он стал сокрушать все «макаровские» порядки. Досталось за компанию и Коковцеву: его вымели из штаба в береговой экипаж, что Коковцев воспринял как личное оскорбление. К счастью, контр-адмирал Рожественский уже начинал формирование 2‑й Тихоокеанской эскадры для отправления ее на Дальний Восток (а Порт-Артурская эскадра, под командованием Макарова, именовалась 1‑й Тихоокеанской эскадрой).
Коковцев повидался с Зиновием Петровичем.
– Должность флагмана, – сказал ему флагман, – уже занята. Не советую отказываться от положения флаг-капитана моего походного штаба. Вы будете допущены до всех моих секретов. Для начала прошу проверить подготовку кондукторов…
Далеко от родины адмирал Макаров уже сражался с противником, заманивая его ради дуэли главных калибров, но Того явно уклонялся от боя, сберегая свои силы. По слухам, дела в Порт-Артуре налаживались.
Конечно, при выходе из Адмиралтейства Коковцеву было печально прочесть:

«ПРИКАЗ ПО МОРСКОМУ
ВЕДОМСТВУ № 59

Государь-император 15 марта сего года Высочайше повелеть соизволил: исключить из списков судов флота погибшие в боях: крейсер 1‑го ранга «ВАРЯГ», мореходную канонерскую лодку «КОРЕЕЦ», миноносец «СТЕРЕГУЩИЙ» и утонувший минный транспорт «ЕНИСЕЙ».
Подписал: Генерал-адмирал АЛЕКСЕЙ».

За черствыми словами номерного приказа – три неувядающих в истории подвига и одна нелепейшая ошибка. Копию этого приказа Коковцев прихватил с собою, чтобы показать жене:
– Оля, а вот так пишется официальная история…
Он ревизовал кондукторские штаты на эскадре. Кондукторы – полуофицеры флота, вышедшие из матросов. Отличные специалисты, на практике освоившие то, что офицеры не всегда могли постичь даже в теории. Они жили в отдельных каютах, их баловали закусками с табльдотов, кондукторы носили офицерские тужурки, а фуражки украшали офицерскими кокардами. Заодно их обязывали служить как бы буферной прослойкой между кубриками и кают-компаниями, дабы смягчить неизбежные трения между матросами и офицерами. В просторечии кондукторы именовались «шкурами»! Коковцев отчитался:
– Все штаты кондукторов укомплектованы прекрасно.
– Благодарю, – отвечал ему Рожественский…
В последний день марта Макаров, держа свой флаг на броненосце «Петропавловск», повел эскадры из гавани Порт-Артура в сражение… Никто в столице еще ничего не знал, а Коковцев вернулся домой только глубокой ночью.
– Владя, на тебе лица нет… Что случилось?
– Да, Оленька, случилось: «Петропавловск» наскочил на букет мин. Погреба сдетонировали. Сразу рвануло и котлы. Броненосец держался на воде одну-две минуты. Винты еще вращались. А когда люди бросились из отсеков наверх, их встретила лавина бурного пламени… Все кончено!
– А как же… Степан Осипыч?
– Подцепили из воды пальто. Вот и все. Всплыл еще труп флаг-капитана Васильева. Но уже ни контрадмирала Моласа, ни художника Верещагина… все-все на грунте.
Только теперь, когда Макарова не стало, Владимир Васильевич дочитал его «фантастический роман». Макаров писал: «Сила взрыва была такова, что орудия сбросило со станков, летели мачты и шлюпки. Сдвинутые котлы оборвали все паропроводы. Пар и горячая вода бросились в кочегарки и машины, задушили там все, что было живого. Затем огромная масса воды хлынула… ничто уже не задерживало страшного потока, и броненосец быстро погрузился в воду».
– Наверное, так и было, – сказал Коковцев.
Он отложил «Морской сборник» от 1887 года, в котором Макаров, как провидец, представил картину гибели «Петропавловска», а воображение автора верно обрисовало ситуацию собственной гибели. Аналогия была тем более поразительной, что время умирания корабля в «романе» точно совпадало с теми долями минуты, что были отпущены самому адмиралу Макарову после взрыва минного букета и детонации погребов.
– Прямо мистика какая-то, – ужаснулся Коковцев; Ольга плакала, жалея овдовевшую Капитолину Николаевну.
– За нее ты не волнуйся: она даже из панихиды театр устроит…
Его отвлекло известие: Кронштадт не может снабдить эскадру 20% снарядов сверх нормы, что полагалось по штатам для боевых действий. Рожественский справедливо ставил вопрос: как ему проводить практические стрельбы? Бирилев заверял флагмана, что недостающие боезапасы он вышлет транспортом «Иртыш» к берегам Мадагаскара.
– А если не вышлет? – сомневался Коковцев.
Флагман выматерился так, что всем чертям в аду завидно стало. Эскадра уже собиралась на рейде Кронштадта, корабельные оркестры поспешно разучивали «Марш Рожественского»:

Эс-кадра! Эс-кадра!
Выходим мы на смертный бой.
Про-щайте! Про-щайте!
Не все вернемся мы домой…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Было странно видеть Ленечку Эйлера в мундире штабс-капитана корпуса корабельных инженеров. Рожественский приманил его службою на флагманском броненосце «Суворов».
– Трюмные системы, – говорил Эйлер, – чересчур сложные, народ еще не успел их освоить как следует. Вот я и согласился: где мои системы, там и я со своими системами…
Когда он спал – непонятно. Сутками не вылезал из корабельной утробы, ковыряясь в путанице клапанов, кингстонов, фланцев; потомок великого математика, Эйлер имел теперь руки мастерового, – в ссадинах и кровоподтеках, едва отмытые от грязи, масел и красок. «Таблицы непотопляемости кораблей» профессора А. Н. Крылова стали его настольной книгой. Эйлер помешался на разговорах о метацентрической остойчивости корабля, о выпрямлении кренов и дифферентов.
– Не верю я в это дело: тонули и тонуть будем! – заявил Коковцев, сказавший, что более полагается на талант Рожественского. – Конечно, нас не ждет веселый пикник! Но Зиновий Петрович дерзостно возвращает нас ко временам аргонавтов. В конце пути, даст бог, острижем руно с золотого барана.
Эйлер соглашался пройти восемнадцать тысяч миль без отдыха, без наличия собственных баз, дважды погружаясь в тропическое пекло, – да, это задача, вполне достойная аргонавтов.
– Но в моем представлении, – сказал он, – Рожественский все же карьерист… Конечно, не тот, что лебезит и шаркает ножкой. Кажется, что под внешней грубостью выражений он затаивает ту правду-матку, которая лично ему выгодна!
В этот день они чуть было не поссорились.
– Если ты, Леня, не веришь в своего флагмана, так скажи, на кой черт залезаешь ты в наши вонючие трюмы?
– Но я же офицер русского флота… это долг чести!
За большим рейдом Кронштадта, пронизанным сеткой теплых дождей, в панораму «маркизовой лужи» вписывались новейшие и лучшие броненосцы России, флагманом которых был «Князь Суворов». Не все ладилось на эскадре. Старые корабли нуждались в ремонтах, новым требовалась доработка машин, проверочные испытания на ходу, обкатка орудийных башен и – стрельбы, стрельбы, стрельбы… Снарядов для этого не было!
– Все будет у Мадагаскара, – заклинал Бирилев.
Кронштадтский рейд сильно обмелел, броненосцы вязли днищами в грунтах, Бибишка (как звали Бирилева на флоте) старался изо всех сил спровадить эскадру в Ревель, а потом в Либаву. Коковцев, презирая Бирилева, именовал его маляром – за то, что адмирал был автором книги о малярно-покрасочных работах: «На большее этот дуралей и не способен…» Коковцев молился теперь на иного бога! Не только он, но и многие офицеры невольно подпадали под влияние популярной личности Рожественского, умевшего покорять людей непререкаемым тоном отрывистых речей, громадной силой волевого убеждения и размахом предстоящей операции. Тишком поговаривали, что Зиновий Петрович сам же и навязал Николаю II этот поход аргонавтов за тридевять земель. Коковцев был рад, что командиром «Суворова» стал его приятель – капитан первого ранга Игнациус. Миновали те блаженные времена, когда они, юные лейтенантики, упоенно аккумулировали электротоки в батареях Планке. Теперь перед Коковцевым предстал желчный скептик, с бородой и множеством орденов, безо всяких надежд на лучшее. Он и сказал Коковцеву, что каждый броненосец типа «Бородино» обошелся государству в ТРИНАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ рублей, а один лишь залп одной только башни броненосца высаживает в небеса ЧЕТЫРЕ ТЫСЯЧИ народных рублей.
– Что же касается меня лично, – добавил Игнациус, – то я уверен в своей гибели. Но охотно иду на смерть, ибо в соленой воде лежать гигиеничнее, нежели валяться в земле, просверленной червями… Я уже ни во что не верю!
Коковцева даже передернуло. Он выразил надежду на то, что Аргентина продаст России четыре, а республика Чили продаст два крейсера для укрепления эскадры Рожественского.
– Экзотика для гимназисток! – высмеял его Игнациус. – У меня иные новости: англичане отдали Вэйхайвэй под стоянку японских кораблей, а это – как раз напротив Порт-Артура…
Мало того, газеты Лондона зафрахтовали пароходы, которые курсировали перед русской эскадрой, информируя Того обо всем, что творилось на рейдах Порт-Артура, а международное право не позволяло отогнать шпионов силой оружия. Коковцев пожалел, что нет поблизости Атрыганьева, – он бы, конечно, внес полную ясность в этот вопрос об английском коварстве.
Вечером в каюту Коковцева, размещенную в корме броненосца, близ салона флагмана эскадры, заявился Леня Эйлер и сказал, что в Ревель прикатила Ивона, она купила собачонку по имени Жако, которая вчера и прокусила ему палец:
– Ивона остановилась в номерах Нольде.
– Это где? – спросил Коковцев рассеянно.
– На Рыцарской. Там уютно. Может, навестишь ее?
– Извини, некогда, – отказался Коковцев…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Летом 1904 года, пользуясь тем, что руки России связаны войною, Англия вторглась в Тибет: скорострельные пушки Виккерса легко разгромили толпы наивных монахов-лам и кочевых пастухов этой труднодоступной, но очень слабой страны… Английские газеты – без тени юмора! – давали с русско-японского фронта бесподобную информацию: «Вчера на рассвете японские солдаты с бравыми возгласами: „Хэйка банзай!“ (что означает: „Да здравствует микадо!“) бросились в атаку на русские позиции. Русские солдаты со свирепым воплем: „Опять – ту их мать!“ (что тоже означает: „Да здравствует император!“) успешно отбили японскую атаку».
После гибели Макарова 1‑й Тихоокеанской эскадрой стал командовать адмирал Витгефт. А дальневосточный наместник Алексеев («Евгений-гений», по выражению Куропаткина) улизнул из Порт-Артура в Мукден, оставив крепость на попечение генерала Стесселя и его жены. Того уже десантировал армию маршала Куроки на сухопутье, Квантунский плацдарм оказался под угрозой, японцы блокировали Порт-Артур с моря и с суши. Началась изнурительная битва, в которой, что ни день, писалась кровью новая страница русской отваги…
Ночным поездом Коковцев вернулся из Ревеля.
– Я измучилась в ожидании… Ну, где же Гога?
– Эскадра Вирениуса уже на подходе. – Коковцев объяснил Ольге, что «Ослябя» и все другие корабли идут хорошо, но их задерживают номерные миноносцы, которые плохо выносят встречную волну. – В машинах частые аварии, вентиляцию заплескивает волной, духотища, а кочегары валятся с ног…
– Как хорошо, что наш Гога не попал на миноносцы!
– Ты забыла, дорогая, с чего я начинал…
Гога вернулся ночью, всполошив весь дом, – загорелый, веселый, бодрый. С порога он почуял, что Глаши в доме нет, но спрашивать о ней родителей не пожелал. Мичман привез подарки: отцу бельгийский браунинг, покрытый никелем, матери пористый арабский графин, способный в жаркие дни хранить воду прохладной, а младших братьев одарил всякой заграничной ерундой.
Ольга Викторовна второпях шепнула мужу:
– Это ты … Когда я увидела Гогу, мне показалось, что не мой сын вернулся из Джибути, а ты, Владечка, снова приплыл ко мне из Японии… О, как он похож на тебя – на молодого!
На молодом и чистом лице мичмана – красные, будто выжженные глаза, и мать спросила – что с ними случилось?
– Конъюнктивит, мамочка. Как у всех! Англичане скупили в портах весь кардиф, чтобы нам не досталось. Пришлось от самой Бизерты шлепать на какой-то дряни. Сгорание в топках паршивое, над палубой «Осляби» несло горячие вихри искр…
За столом Гога с удовольствием уплетал все, что подсовывала ему материнская щедрая рука. Владимир Васильевич спросил сына – как ему понравилось в Джибути?
– Хуже, чем в Порт-Саиде! Днем на улицах – ни души. К вечеру выползают. Сонные. Шантаны работают до утра. Возле туземных лавок сидят на привязи, как собаки, черные пантеры. Купцы просят покупателей не бояться, ибо, по их мнению, пантерам мясо европейцев не нравится. На базарах полно безногих и безруких сомалийцев. Это ныряльщики за пенсами туристов. Донырялись, пока акула не отхарчила от них.
– Надеюсь, ты был умницей и не купался там?
– Напротив, мамочка, я даже играл на волнах с акулами. Это не лишнее для полноты жизненных ощущений. Ради этого я даже гладил пантер по загривкам, и они доверчиво терлись о мои ноги, как домашние киски, просящие сметанки…
Гога сказал, что ему, очевидно, уготована должность башенного начальника на «Ослябе» – в носовой башне.
– А вам не встречались «Ниссин» и «Кассуга»?
– Те, что закуплены японцами у Аргентины? – Гога глянул на отца исподлобья. – В гавани Порт-Саида мы стояли рядом с этими крейсерами… «Ниссин» прилип к нашей корме, а «Кассуга» бросил якоря как раз по носу «Осляби».
Коковцев, резко отодвинув стул, поднялся:
– А куда же смотрел ваш Вирениус? Или не догадался разбить им борта тараном – вроде бы случайно, а потом они до конца войны пусть и торчат в Египте?
– Вирениус не мог этого сделать. Хотя крейсера шли под японскими флагами, но их экипажи были набраны из безработных итальянцев… Кого таранить? Этих несчастных? Все было гораздо сложнее, папа, нежели вам из Питера кажется… Ты знай: «Ниссин» и «Кассуга» пришли в Порт-Саид под конвоем броненосного английского крейсера с мощным вооружением, орудия которого держали «Ослябю» на прицеле…
Ольга Викторовна потом спрашивала мужа:
– Как ты думаешь, почему он не спросил о Глаше?
– Потому что знал – тебе ответить ему нечего…
Он договорился с женой, что она приедет в Ревель, куда и сам выехал вместе с сыном.
Младший флагман эскадры, контр-адмирал Фелькерзам, держал флаг на «Ослябе», и Коковцев однажды слышал, как Рожественский говорил кому-то:
– Бедный Дмитрий Густавович! Боюсь, не доплывет…
В экипажах кораблей больных было много. Даже скоротечной чахоткой, которая убьет их сразу же, как только эскадра проникнет во влажную духотищу тропиков. Но люди шли! Флагманский штурман Филипповский, добрейший старикан, давно уже кормился едино лишь перетертою пищей.
– Со мною все ясно, – посмеивался он. – У меня рак желудка. Если не берутся вылечить врачи, так, надеюсь, вылечат самураи: одним снарядом – бац! И нет ни меня, ни рака…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Куроки буквально «выдавил» русские войска с Квантунского плацдарма, и только на юге его, вся в сотрясении канонады, геройски сражалась крепость Порт-Артура. Был конец июля, когда адмирал Витгефт стронул 1‑ю Тихоокеанскую эскадру с рейда, подняв над броненосцем «Цесаревич» сигнал: К БОЮ. ИМПЕРАТОР ПОВЕЛЕВАЕТ СЛЕДОВАТЬ НА ВЛАДИВОСТОК. Навстречу выплывали главные силы японского флота под командою Того, который пытался охватить голову русской колонны, но Витгефт умело выводил эскадру из-под удара. Бой в Желтом море складывался не так уж плохо для русских и не так уж хорошо для японцев. Но война иногда бывает игрой в лотерею. Японский снаряд лопнул над мостиком «Цесаревича», сразу убив Витгефта и весь его штаб. Командир броненосца, сам искалеченный, вел флагман дальше. Второй снаряд убил всех на мостике, включая и командира, а громада броненосца, потерявшего управление, покатилась влево. Идущие за флагманом корабли, не зная о гибели командования, покорно следовали за «Цесаревичем», подразумевая, что Витгефт этой циркуляцией путает японские карты. И вся эскадра (вся!) легла в повороте – тоже влево. Бой завершился тем, что большая часть кораблей вернулась обратно в Порт-Артур, остальные сумели прорваться в порты Китая, где и были интернированы…
Известие об этой битве аукнулось в салоне Рожественского, где он собрал флаг-капитанов и флаг-офицеров. Присутствовали флагарты, флагмины, флагштуры, флаг-врач и флаг-интендант. Адмирал возвышался надо всеми.
– По свидетельству англичан, – сказал он, – Того уже топтал свою фуражку на мостике броненосца «Миказа», считая себя пораженным, когда «Цесаревич» вышел из строя, и тогда Того надел фуражку на голову. Газеты врут: Вильгельм Карлович не просто убит – его разорвало как тряпку, от него осталась одна нога с ботинком. В результате, господа, эскадра снова блокирована в Порт-Артуре, а Того обеспечил для себя господство на море… Останемся же тверды в несчастии!
Балтийский флот служил панихиды по убиенным на эскадре Витгефта. Солнечные зайчики, отраженные от воды через иллюминаторы, весело бегали по переборкам адмиральского салона. Клапье де Колонг, первый флаг-капитан 2‑й Тихоокеанской эскадры, вкрадчиво спросил Рожественского:
– Ваше превосходительство, после того, что случилось с Первой эскадрой, есть ли смысл отправляться Второй?
Смысла не было! Взирая пасмурно, флагман ответил:
– До нашего прихода Порт-Артур будет держаться…
Броненосцы днем и ночью наполнял адский грохот: рабочие заколачивали в их борта дополнительные заклепки, в переборках сверлили отверстия, через которые электрики протягивали кабели, машинисты тянули проводку магистралей. «Суворов» еще не обрел жилого (корабельного!) аромата, в отсеках разило формалиновой дезинфекцией, красками и сулемой, которой санитары обмывали помещения.
Ольга Викторовна, приехав в Ревель, навестила мужа на корабле и ужаснулась:
– Владя, как ты можешь жить в этом аду?
– Не могу. Но жить все равно надо. Ничего, привыкну… Вчера купил два ящика консервов Малышева, из которых можно сварить щи с мясом и гречневую кашу с маслом. Сейчас-то еще хорошо, а в море, уж я знаю, зубами нащелкаемся…
– Я хотела бы видеть Гогу, это можно?
Коковцев показал ей «Ослябю», дымившего на рейде:
– Гогу следует искать по вечерам в варьете «Дю-Норд» на Колесной улице… Кутит и гуляет! Если и далее будет так продолжаться, я попрошу Фелькерзама, чтобы списал его на плавучую мастерскую «Камчатка», на которой вместе с нами плывут питерские судоремонтники. Там он успокоится.
– Ты бы поговорил с ним… помягче.
– О чем говорить с этим жизнерадостным оболтусом!
Настала поздняя осень, секущая лицо холодными дождями. Порт-Артур держался, и это всех бодрило. Престиж Рожественского был укреплен в эти дни присвоением ему чина вице-адмирала. Сентябрь уже был на исходе, корабли по мере готовности переходили из Ревеля в Либаву, где в полном составе собиралась 2‑я Тихоокеанская эскадра.
– Мы простимся в Ревеле? – спросил Коковцев жену.
– А можно я поездом поеду за вами в Либаву?..
Либава долго не забывала тех дней! Город был переполнен приезжими: женами, сестрами, невестами и родителями моряков, уходящих на самый край света. Круглосуточно работали рестораны и кондитерские цукерни, офицеры и матросы оставляли в них все до последней копейки. Гога растратился вконец и последние дни скромно провел с родителями.
– Что тебе, мамочка, привезти из Японии? – спросил он.
– Привези целую голову, две руки и две ноги, а больше мне от тебя никаких подарков и не нужно, дорогой мой…
По окнам гостиницы хлестало мокрым снегом; далеко на рейде светились огни эскадры, снежную кутерьму рассекали яркие вспышки сигнальных фонарей Табулевича и Ратьера. Агентура предупреждала, что нападение японских миноносцев, построенных в Англии, не исключено даже в Либаве, а потому корабли, качаясь на резкой волне, окружали свой борта противоминными сетями. Было скучно.
Гога полировал свои ногти с таким тщанием, будто от этого зависела вся его карьера.
– «Сисой Великий» вчера потерял якорь, – говорил он. – Весь день ползал по рейду с «кошками», якоря не нашел, зато подцепили с грунта утопленницу. Откуда она там взялась?.. Я, папа, не понимаю – зачем мы взяли старого «Сисоя»? Новые броненосцы дают по восемнадцать узлов, а этот едва выжмет из машин, дай боже, четырнадцать.
Коковцев с отчаянием в голосе признался сыну:
– Четырнадцать, но даст их наверняка! А вот мы, новейшие… На «Бородино» эксцентрики греются уже на двенадцати, а «Орел»? Он вообще не успел пройти испытаний на мерной миле, и сколько узлов выжмет – никому еще не известно.
– Вас послушать, – сказала Ольга Викторовна, – так лучше бы вы, миленькие, сидели дома и никуда не высовывались…
Гога спросил отца: а что думает Рожественский?
– Не твое дело, – отвечал отец. – А я вот думаю, что в восемь утра «Ослябя» начнет сниматься, и тебе… пора!
– Как? – всем телом напряглась Ольга. – Уже?
– Да, мамочка. Давай простимся…
Он оставил ее в слезах. Коковцев натягивал пальто.
– И ты? – припала к мужу Ольга Викторовна. – Владечка, только сохрани мне сына… умоляю тебя!
Владимир Васильевич погладил ее по голове:
– Фелькерзам с утра поведет старые броненосцы, после него тронется «Аврора» за транспортами, а мы – в полдень. Успокойся: мир наступит раньше, нежели мы будем у Мадагаскара…
Других слов он не нашел (да, кажется, и не искал их).
Было еще темно, когда эскадра пробудилась ради свершения молебна в ознаменование будущей победы. В промозглом воздухе отсыревших отсеков звучало – молитвенно:
– Болярину Зиновию и дружине его здравия и спасения на водах и во всем благого поспешения, на враги же болярина Зиновия и дружины его – победы и а-а-о-о-одоления супостата!
– Репетиция похорон, – шепнул Игнациус Коковцеву.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Рассвет был тусклый, цепенящий. Матросы задирали воротники бушлатов, офицеры грели руки в карманах тужурок. Тяжелые броненосцы утюжили своими железными брюхами жидкие рейдовые грунты, их мощные винты взбивали пакостные илы, как вертушки взбивают пышные кремы для торжественных тортов на именины… Жутко! Но всюду – хохочут:
– Никак не отпускает нас Либава, хоть ты тресни!
– А погодка-то – как раз для прогулки на кладбище.
– Да еще пятница сегодня, господа! К несчастью…
Коковцев с небывалой болью вспоминал последние слова Ольги. Наконец на мостик «Суворова» поднялся вице-адмирал. Желая как можно скорее «эшелонировать» эскадру в дорогу, он рассыпал над рейдом выговоры кораблям. Дело простое:
позывные «Осляби», выстрел – выговор,
позывные «Донского», выстрел – выговор,
позывные «Камчатки», выстрел – выговор…
Получив по выговору, корабли медленно растворялись в тусклой мороси непогодья. Прощай, матушка-Россия, вернемся ли? Коковцев начал креститься, к нему подошел Эйлер:
– Не хочу думать, чем это кончится для нас, но для России, надо полагать, все еще только начинается.
– Леня, и без тебя тошно! Хоть сегодня не каркай…
Из гавани, нагоняя броненосец, выскочил либавский буксир под флагом порта. На его корме толпились родственники моряков, и Коковцев издалека расслышал напутствие жены:
– Bon voyage, Владечка! Счастливого пути вам всем…
Коковцев разглядел на буксире Ивону с собачкой.
– Это и есть Жако? – спросил он Эйлера.
– Да. Песик скрасит ее одиночество.
– Возможно, – согласился Коковцев…
…Аргонавты пересекали моря отъявленной лжи, плыли в океанах клеветы. Английские газеты называли русскую эскадру «сворою бешеных собак», достойной потопления еще в водах Европы (к чему они, кажется, и стремились, внезапно объявив мобилизацию своего флота). Некоторые депутаты рейхстага требовали от правительства кайзера: «Не давать русским убийцам ни единого куска угля, ни единого глотка пресной воды – пусть убираются обратно в Кронштадт!» Одна лишь Франция, заинтересованная в союзе с Россией, оставалась неизменно благожелательна. Покинув родные берега 2 октября 1904 года, эскадра Рожественского обогнула Африку и, выдержав шторм небывалой мощности, пересекла меридиан Петербурга в Южном полушарии, а 16 декабря увидела перед собой зеленые берега Мадагаскара… Рожественский задал вопрос:
– Хочу точно знать, где отряд Фелькерзама?
Фелькерзам еще в Танжере подчинил себе корабли с малой осадкой, которые вел Суэцким каналом, а рандеву с ним было заранее обусловлено возле берегов Мадагаскара.
– Ваше превосходительство, – доложил Коковцев флагману, – Токио произвело внушительный нажим на Францию, и французы, при всей их любезности, определяют для нас глухую стоянку в Носси-Бэ, для чего нашей эскадре предстоит удлинить маршрут еще на шестьсот миль…
Адмирала было не узнать. За два с половиной месяца пути он, еще недавно глядевший орлом, превратился в изможденного старика. Перемена была столь разительна, что даже Коковцев, ежедневно с ним общавшийся, поражался его внезапной дряхлости. Впрочем, в таком возрасте нельзя по десять суток не слезать с мостика, лишь урывками задремывая в кресле штурмана. Рожественский уже не говорил – он кричал:
– Так куда же, черт побери, провалился Фелькерзам?
– Фелькерзам ведет свой отряд в Носси-Бэ.
– Хорошо. Пошлите буксир «Русь» до телеграфа в Таматаве, чтобы прояснить обстановку в мире и… в Порт-Артуре.
– Есть! Хоронить умерших прикажете в море?
– Оставьте их в банях… погребем в Носси-Бэ.
Уже зашитые в парусину, мертвецы хранились на полках в корабельных банях. Все помыслы адмирала – о транспорте «Иртыш», который должен доставить на эскадру те злополучные двадцать процентов снарядов сверх штата – для практических стрельб.
– А где «Иртыш»? – рассуждал Рожественский. – Адмиралтейство молчит. Но должны там понять, что без проведения практических стрельб боевая значимость эскадры равносильна нулю… Наконец, что вы едите, Владимир Васильевич?
– Консервы Малышева, – отвечал Коковцев.
– Вот! А матросы судят справедливо, что из ананасов с кокосами щей да каши не сваришь… Мне нужен «Иртыш». Мне нужен Фелькерзам со своим отрядом. Порт-Артур держится. Он обязан устоять до появления моей эскадры. Но даже малую задержку на Мадагаскаре считают стратегически недопустимой и политически вредной для нашего состояния…
А за белой полосой пляжей, окантованных лентами прибоя, стояла плотная стенка тропических джунглей, наполненных райской тишиной и диковинными ароматами. Полураздетые и босые матросы с голодным блеском в глазах глядели на незнакомые кущи чужестранных лесов. Температура в кочегарках броненосцев поднималась до 55° по Цельсию, машинисты, отстояв вахту, выдавливались из люков, как скользкие мокрые черви, и ложились на палубу в обморочном состоянии… Слева – Африка, справа – Индийский океан! Но им было уже не до экзотики.
Флаг-капитан Клапье де Колонг доложил адмиралу:
– Радиостанция французов передала для сведения: японские крейсера недавно шлялись у Мозамбика, искали нас…
Рожественский остался невозмутим. Всю дорогу от Либавы молчавший, как проклятый, флагман лишь у берегов Мадагаскара раскрыл перед штабом ПЕРВОНАЧАЛЬНУЮ задачу его эскадры: деблокировать Порт-Артур и, объединяясь с 1‑й Тихоокеанской эскадрой, мощью двух эскадр обрушить на японский флот сокрушающий удар, после чего следовало утвердить свое господство на море . В этом случае, доказывал Рожественский, японская армия будет отрезана от метрополии и сама по себе растает в кровопролитных боях, не имея подвоза припасов и подкреплений.
– Все это вполне пригодный материал для исполнения, но он годен лишь при условии, если Порт-Артур выдержит осаду до нашего прихода, – сказал флагман в конце речи. – Прежде мы подождем, что привезет буксир «Русь» из Таматаве!
Буксир доставил страшную новость: ПОРТ-АРТУР ПАЛ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ситуация разом изменилась: «Если уничтожена Первая эскадра, которая при начале войны была сильнее японской, то вести под удары врага Вторую, слабейшую Первой, – значило доставить японцам лишний случай пожать дешевые лавры успеха, а потому – надо возвращаться, так как идея прорыва во Владивосток основана главным образом на счастье, на удаче, а удача-то как раз была на стороне японцев» – таково было мнение одного из офицеров походного штаба эскадры.
Но слышались и другие голоса:
– Вернуться домой? А с какими глазами? Чтобы родина сочла нас трусами? Нет уж, господа, лучше пропадать…
Эскадра плыла в Носси-Бэ; подле «Суворова» держался «Александр III», команда которого целиком набрана из Гвардейского экипажа с высокою дисциплиной и чистоплотностью (даже непонятно, почему Зиновий Петрович не сделал этот броненосец своим флагманом). На кораблях работали церкви и походные сберкассы, куда матросы вносили свои гроши ради сбережения.
– Пивную бы нам ишо! – говорили. – Да с закусками…
За время перехода вокруг Европы и Африки, в частых угольных бункеровках матросы эскадры износились и оборвались так, что их стыдно было отпускать на берег – на потеху иностранцам. Еще в Либаве Бибишка обещал новую обувь, но так и не дал, теперь экипажи сделались форменными босяками. А каково машинным командам, которые приплясывали на рифленой стали дрожащих площадок, раскаленных, будто противни! Кто бы мог поверить, что на эскадре повадились расплетать старые тросы, из их прядей матросы плели для себя… лапти. Сказать, что голодали – нельзя, но и сыты редко бывали. Адмирал большую часть дня проводил за столом, лично вникая в нужды баталерок, прачечных и камбузов. Рефрижератор «Эсперанс» следовал за эскадрою с запасами мяса. Но у него скисли холодильники, а бочки с солониною в тропической жаре раздуло, словно нарывы, из них текла бурая зловонная жижа. Рожественский распорядился все содержимое холодильников побросать в море, и семьсот тонн гнилого мяса алчно раздергали небрезгливые акулы. Если в роду акул и существует генетическая память, то их потомство, наверное, до сих пор кишмя кишит у берегов Мадагаскара, вспоминая о былой великолепной обжорке – невиданной в океане…
Флагман затребовал у Петербурга разрешения следовать на Дальний Восток никак не позже 1 января. Из-под «шпица» ему отбили категорический приказ: оставаться на Мадагаскаре до прибытия вспомогательных крейсеров, наскоро переделанных из грузовых пароходов. Одновременно Петербург известил Рожественского, что ради усиления 2‑й Тихоокеанской эскадры в море уже вышла 3‑я Тихоокеанская эскадра под флагом контр-адмирала Небогатова… Рожественский мрачнел все больше.
– Мало мне обузы от пароходов, – говорил он, – так мне еще подсовывают никудышный балласт. Наше положение сейчас могло бы спасти только прибытие сюда всего Черноморского флота! Но разве турки пропустят его через Босфор?
В последние дни 1904 года эскадра Рожественского вошла в ярко-лазурную лагуну Носси-Бэ, где ее ожидали корабли отряда Фелькерзама, который снова перенес флаг с «Сисоя Великого» на полюбившийся ему броненосец «Ослябя». Вместе с флагом на «Ослябю» перенесли и больного Фелькерзама. На кораблях соловьями распелись боцманские серебряные дудки:
– Которые тута хворые, теих с врачами велено адмиралом пущать до берега, штобы попаслись на травке…
Зиновий Петрович решил повидаться с Фелькерзамом, любезно пригласив с собою на «Ослябю» и Коковцева.
– Дмитрий Густавович, – начал он разговор, – Небогатов со своим хламом будет хватать нас за пятки, его антикварное старье лишь помешает нашему прорыву на Владивосток, который и без того потребует от нас немало крови… Это не подкрепление, а лишний камень на шею! Срочное движение вперед – последний шанс. Я снимаю эскадру первого января. Предельный срок. Нельзя ждать… ждать больше нельзя! Все.
– Зиновий, ты уйдешь, а… Небогатов?
– Да кому он нужен здесь? Пошел он к чертовой матери!
Фелькерзам утопал в глубоком кресле салона.
– Крейсерам необходим ремонт. Две недели.
– Димочка, – сказал флагман старший флагману младшему, – мы знаем один другого не первый год. Выслушай меня. Того под Порт-Артуром уже так раскатал свою артиллерию, что снаряды в его пушках болтаются, как нога младенца в валенке взрослого человека. Ему, конечно, потребуется замена орудийных стволов и безусловная чистка засоленных котлов. Мы сейчас форсируем машинами через Индийский океан, не жалея отставших и аварийных – только вперед, на прорыв! Это единственная гарантия хоть какого-либо успеха в нынешней ситуации.
– Зиновий, – отвечал Фелькерзам, – о чем ты хлопочешь? Любое движение эскадры на восток – еще один шаг к гибели. Не о себе же думаю – о других. Не хватит ли авантюр?
– Возвращаться? – спросил Рожественский.
– Да…
Рожественский резко повернулся к флаг-капитану:
– Оставьте нас одних. Можете повидать сына…
Коковцев не видел Гогу после бункеровки в Дакаре.
– В твои годы, – сказал он сыну в каюте, – я проходил этим же путем, но тогда, сознаюсь, жара переносилась легче.
– Есть банка пива. Еще с Дакара. Хочешь, папа?
– Дай. У меня сердце колотится от духоты. Помню, что под брамселями мы давали одиннадцать узлов…
– Ха! А сейчас, в век пара и электричества, эскадра ползет хуже беременной черепахи – пять-семь узлов.
– Скажи спасибо адмиралу, что щадил броненосцы на экономическом режиме хода, иначе мы бы не вылезали из поломок в машинах. Или не знаешь, как Бибишка формировал эскадру, желая поскорее выпихнуть нас из Либавы… Негодяй!
– Он и выпихнул, папа. Но в Ревеле нам поставили оптические прицелы, не обучив с ними работать, а на мостике торчит дальномер Барра и Струда, который дает не дистанцию до цели, а точно показывает цену на дрова… Кто виноват, папа?
Коковцев не успел ответить: раздались свистки вахты от забортного трапа – Рожественский уже садился на катер, но тайну своей беседы с Фелькерзамом он никому не выдал. Однако в нем что-то свихнулось, он сказал Коковцеву:
– Если мало было жертв, согласен жертвовать и далее. Дмитрий Густавович по-своему тоже прав…
Кажется, он запросил Петербург о возвращении эскадры на Балтику. Суровой директивой на этот раз его одернул сам император Николай II, конкретно указавший, что эскадре надобно завладеть «господством на морском театре».
– Теперь хотя бы все ясно. Его величество настоятельно требует соединения с небогатовской эскадрой… Я подожду «Иртыш» с боеприпасами, чтобы провести учебные стрельбы. Если не научились палить на Транзундском рейде, так устроим на потеху мальгашам цирк у берегов Мадагаскара…
Открылся 1905 год; для японцев он был 38‑м годом «эпохи Мэйдзи» или 2565 годом с восшествия на престол первого микадо – для нас он стал годом первой русской революции.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Бурные тропические ливни обмывали раскаленные борта броненосцев. По утрам корабельные оркестры начинали день исполнением «Марсельезы» – в честь Франции, приютившей их в своих владениях, а после «Боже, царя храни!» начинали орать боцмана:
– Ходи босиком! Вино наверх! В палубах прибраться!
По вечерам музыканты провожали заходящее солнце грустной мелодией «Коль славен наш господь». Дисциплина ухудшалась. То на одном, то на другом корабле звонко выстреливала пушка, на фок-мачту взлетал гюйс – это слуховое и зрительное восприятие означало: открывается судебное заседание. Но адмирал разумно не утвердил ни одного смертного приговора:
– Зачем казнить людей, идущих на смерть? В этом случае любая конфирмация выглядит комедией. Все равно я обязан исполнить пункт Морского устава, согласно которому при встрече с противником даже висельники выдергиваются из петли, чтобы занять свое место на боевых постах…
После всего, что было пережито в пути, после глумления Европы и губительных кренов до сорока градусов судьба вроде бы решила полакомить аргонавтов, приняв их усталые тела и души в удивительном раю… Носси-Бэ, Носси-Бэ! Глаза не могли вобрать полностью эту красоту первозданного мира – с вулканами, покрытыми цветами ванили, с пальмами, что шумят над морем, с непередаваемо яркою красотою женщин, многие из которых были королевами племен. Врач с крейсера «Аврора» записал в дневнике: «Женщины сложены прекрасно: высокая грудь, стройная талия, походка гордая; золотые украшения – серьги в ушах и в носу, на руках и ногах красавиц масса серебряных браслетов… Костюмы классические: тонкие хламиды самых пестрых цветов, в которые женщины очень искусно драпируются». Но и в этом «раю» люди продолжали умирать от изнурения. Покойников покрывали ветвями пальм и лианами, их забрасывали невиданными на Руси цветами тропиков. Команды выстраивались во фронт, дежурный миноносец с мертвецами на борту спешил вдоль линии кораблей, потом – команда:
– Расходись! Матросам петь песни и веселиться…
Рожественский, явно раздавленный той массой ответственности, которую он сам же и взвалил на себя, старел все больше. Поник, сгорбился, поседел. Но, старея, адмирал начинал звереть, и если раньше для общения с матросами ему хватало сакраментальных слов, взятых из летописи заборов, то теперь он саморучно колотил матросов по зубам. Это факт! Офицеры не уважали его, гордеца, между салоном флагмана и кают-компаниями вырастало зияние пропасти. Офицеры считали за честь бойкотировать указания штаба Рожественского, а матросы, которым сам черт не брат, плохо подчинялись офицерам. Тоже факт! Никакие угрозы ареста уже не действовали.
– Сам посадишь – сам и выпустишь! – с небывалой дерзостью говорили они офицерам. – Чего ты меня пугаешь и сам пугаешься? Ведь нам с тобой едино под одной броняжкою подыхать! Вот кады пузырями забулькаем, тады и потолкуем…
В глубине бухты Носси-Бэ – чистенький, беленький городишко Helleville (человек с полсотни французов, больше тысячей местных жителей). Здесь губернатор и клуб, хороший рынок под куполом, магазины парижской галантереи и парфюмерии, кафе и кабачки, игорные дома, а вокруг города бамбуковые хижины, в которых найдешь радушный приют и уникальную чистоту. Мужчин на улицах не видать – одни женщины, никому ничего не предлагавшие, но никому ни в чем и не отказывающие. Свобода нравов поразительная! Офицеры с утра пораньше бесцельно шлялись в липкой духоте улиц, обедали в «Cafe de Paris»; на их кошельки, раздутые от золота, уже слетелись международные аферисты, а еще больше аферисток, выдававших себя за парижских этуалей. Молоденькие мичмана забавлялись купанием в лагунах среди крокодилов, стонущих от аппетита, или играли в лаун-теннис с дочками местного губернатора. А матросы, если не сидят за пивом по кабачкам, часами волынятся на солнцепеке перед почтой, дабы отправить в далекую Россию сбереженные от выпивки деньжата. Очередь движется нестерпимо медленно, солнце жарит сверху нещадно, снизу тебя подпекает раскаленный песок, слышна брань:
– Чего они тянут кота за это самое? Или сдохли?..
Из иностранных газет офицеры уже знали о событиях в России, но старались скрыть от «низов» правду о революции. Английский наблюдатель Ричард Хоу отметил тогда же: «Даже у многих ревностных офицеров эскадры оказались поколебленными чувства преданности императорской семье. Наиболее радикальные элементы в экипажах организовали ячейки, которые с тех пор поддерживали между собой постоянные контакты… Первый мятеж вспыхнул на борту крейсера „Адмирал Нахимов“!»
В эти дни Гога навестил отца на «Суворове».
– Папа, – сказал он, свободно усаживаясь в кресло-вертушку, – ты слышал, что командир «Урала» кавторанг Истомин указал господам офицерам не осуждать действия правительства, за что лейтенант Кикин и набил ему морду… при всех!
— Кикин по суду лишен эполет и орденов, с исключением из службы навечно. Но Зиновий Петрович заменил этот жестокий приговор четырехмесячным арестом в каюте с приставлением к его дверям часового с карабином… Ну и что?
– А разве бунт на «Адмирале Нахимове» не зеркальное отражение всего того, что происходит в России? На эскадре немало матросов, умеющих читать по-французски, и теперь все команды извещены о том, что царь-батюшка девятого января расстрелял демонстрацию рабочих… вполне ведь мирную, папа!
– Нас это не касается. У нас свои задачи.
– Но скрывать и далее от «низов» новости из России – не значит ли еще больше усугублять недоверие матросов к нам, офицерам? Ты разве не можешь подсказать адмиралу, чтобы не делал из революции тайн мадридского двора?
– Зиновий Петрович занят более важными делами. Я не стану отвлекать его всякою газетной ерундой.
– Не ошибаешься ли ты, папа, в своем небрежении к революции? Ведь случись она, и российский флот великолепно исполнит хором не только «Марсельезу», но для всех тугоухих он способен пропеть и кровавую «Карманьолу»!
На грот-стеньге «Суворова» трепещет флаг адмирала. Оркестры в какой уже раз репетируют «Марш Рожественского»:
Эс-кадра! Эс-кадра!
Выходим мы на смертный бой…

– Слышишь? – спросил Коковцев сына. – Вот это и есть главная тема наших хористов… Давай поговорим о другом. Меня возмущает твое поведение. Мне неприятно, что ты завел шуры-муры с мальгашской королевой племени Самарива, и я не понимаю, какие у тебя могут быть с ней отношения?
– Только королевские… – отвечал Гога.
– Нахал! Знаешь ли, сколько у Самарива мужей?
– Тринадцать, папочка.
– Так чего ты лезешь туда, дурак?
– Но Самарива любит четырнадцатого – меня…
Коковцев щелкнул крышкою именных часов, украшенных по золоту вязью: «Лейтенанту В.В. Коковцеву за отличные стрельбы в Высочайшем присутствии Их…» и так далее.
– Уже шестой! Убирайся вон на свою «Ослябю»…
В шесть часов вечера всем быть на кораблях – таков приказ адмирала. Вот и валят с берега шумливыми толпами, на катерах и шлюпках, под парусами на туземных катамаранах, обязательно с зеленью или со зверьем… Очевидно, человек так уж устроен, что, даже идя на верную гибель, он продолжает любить все живое. На палубу крейсера «Аврора» (тогда, еще нелегендарного!) втаскивают строптивого крокодила, потом, держа его за лапы и разъятые челюсти, торжественно окунают в офицерскую ванну. На «Ослябе» приручили лемура: с салфеткою на шее он сидел на диване кают-компании, поедая из банки сардины – его любимое блюдо. Офицеры заводили в каютах хамелеонов, которые гневно раздувались, меняя окраску. На «Изумруде» милый барашек терся о ноги вахтенных, нежно блея о вкусной травке. На «Грозном» держали под роялем ядовитую кобру. И только на броненосном крейсере «Дмитрий Донской» никакого зверья заводить не стали. А на все попреки в жадности крейсерская братва отвечала:
– Да на кой хрен сдались нам энти облизьяны да хады ползучие, ежели мы от клопов и тараканов не знаем, как избавиться… Пожрать не дают, паскуды, сами в рот залезают!
Очевидец писал: «Экое горе, и спать-то страшно: из одного угла крокодил ползет, в другом удав свернулся калачиком, встанешь с койки – и со всех ног летишь носом в палубу, споткнувшись о громадную черепаху, жующую край твоего одеяла… там хрюкают во мраке лемуры, здесь хамелеоны шипят на тебя. Господи, и куда ж это мы заехали?»
Да, заехали они очень далеко – прямо в рай!
А по соседству с раем находится и ад…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Япония вдруг перестала засыпать Францию протестами по поводу задержки русской эскадры возле берегов Мадагаскара. Сначала этому радовались, потом стали подозревать:
– С чего бы это? Наверное, задержка выгодна Того, который имеет время, чтобы обновить изношенную артиллерию…
Рассуждавшие так были недалеки от истины, но сама истина оказалась потом более ужасна. Рожественский надеялся, что после падения Порт-Артура эскадру отзовут обратно. В этом случае он остался бы в истории России как превосходный флотоводец, отвернувший от битвы по приказу свыше. Но царь энергично толкал его далее на восток, а Рожественский не видел выхода из того тупика, в который не сам ли он и загнал себя ради успешной карьеры? Жене своей он писал искренно: «Ума не приложу, как выкрутиться… всякая задержка здесь гибельна, дает японцам делать широкие приготовления. А мы попадем в период ураганов, которые могут истребить половину эскадры безо всякого участия японцев… Несчастный флот!»
Коковцев за время стоянки в Носси-Бэ редко встречался даже с Эйлером: владения трюмного инженера располагались в катакомбах днища, а ему, флаг-капитану, приходилось порхать по трапам между салоном адмирала и мостиками броненосца. Эйлер задыхался в каюте – в исподнем, босой.
– Вовочка, когда же будет обувь, а?
Над его койкою – фотография Ивоны, жмурившей глаза. Коковцев ответил, что «Иртыш» уже осточертело ждать:
– Там обувь и провизия. Но главное – боеприпасы.
– Выпить хочешь?
– В такую-то жарищу? Свалимся.
– Нам ли сейчас думать о драгоценном здоровье… Вот и закуска – бананчик. Французские колонизаторы сплошь меркантильная сволочь: за один ананас, который и свинья жрать не станет, готовы спустить с тебя последние штаны[10]…
Далее он заговорил об угле. Эскадра платила за него от 90 до 110 шиллингов за тонну. Это значило, что пуд угля обходился русской казне от 67 до 82 копеек.
– Дороже, чем за пуд ржи! – подсчитал Леня Эйлер. – Но при этом мы получаем не бездымный кардиф, необходимый для боя, а китайские и австралийские угли, которые засоряют топки котлов и дают такие облака черного дыма, что сразу же нас размаскировывают… Того увидит нас издалека!
Коковцева беспокоило сейчас совсем другое:
– Фелькерзам уже не встает, а Рожественский, добредая до гальюна, волочит левую ногу, словно паралитик…
В ответ Леня протянул ему телеграмму агентства «Гавас»: «Японцы взяли 50 000 пленных, Мукден пал, Владивосток под угрозой японского нападения, Рожественский умер».
– А мы идем во Владивосток? В лаптях из ворса канатов и с комками пакли в зубах? Если идем, то – когда?
– Пойми, нас задерживает приход «Иртыша»…
«Иртыш» не являлся, и Рожественский на свой страх и риск решил все-таки провести учебные стрельбы, регламентировав расход снарядов не более двадцати процентов от общего запаса в погребах. С мостика «Суворова» штабисты свысока поглядывали на корабли. Но именно эти корабли, имевшие сплаванные экипажи с большим опытом, показали прекрасное маневрирование и четкую организацию стрельбы. Особенно отличились броненосец «Ослябя» и крейсер «Аврора», которые с первых залпов разнесли все целевые щиты. Зато новейшие броненосцы – это главная-то мощь эскадры! – выбивались из строя, а стреляли негодно.
Сразу после стрельб Рожественский слег в постель; поговаривали, что он заболел, огорченный приказом царя объединиться с эскадрою Небогатова, и уже якобы запросил отставку по болезни… Ежедневно работали водолазы, сбивая с килей броненосцев ракушку, стараясь оборвать с бортов водоросли, и Коковцев доложил, что узла полтора от этого выиграем.
– Один бес! – мрачно отвечал ему Рожественский. – Ставь нас хоть на докование. Того будет иметь в запасе три узла…
Наконец-то появился в Носси-Бэ долгожданный «Иртыш». Транспорт доставил «босякам» двенадцать тысяч пар сапог, но зато не привез главного – боезапаса для битвы с японской эскадрой! Выяснилось, что «шпиц» премудро рассудил отправить снаряды по рельсам… во Владивосток. Это известие могло свести с ума: ведь до Владивостока предстояло еще прорываться – с боем! Капитан «Иртыша» только разводил руками:
– У меня полные трюмы капусты и солонины…
«Огромный процент бочонков капусты и солонины, – сообщал очевидец, – при вскрытии давали мощные взрывы, сопровождавшиеся обильным извержением зловонных газов, и содержимое их приходилось поспешно бросать за борт». Рожественский, не вставая с постели, собрал у себя совещание флагманов.
– Преступление! – выразился адмирал. – Мы не собирались учиться стрелять во Владивостоке, боезапас нужен был нам здесь, ради прорыва именно во Владивосток… Проведя же практические стрельбы, мы еще до боя (!) потеряли два снаряда из десяти имевшихся. Дополнение погребов не получено. Одна капуста и вонища! Готовьтесь к угольной бункеровке…
Он попросил Коковцева остаться с ним наедине:
– Вчера мичман Георгий Коковцев с «Осляби» оскорбил лично меня. После вечерних склянок брандвахта задержала катер, на котором ваш сын навещал медсестру Обольянинову на госпитальном судне «Орел». Посаженный мною под арест, он бравировал дерзостью. С мадам Обольяниновой проще: я отправлю ее в Россию с письмом к мужу, дабы он осудил ее недостойное поведение… А как быть с вашим сыном?
Коковцев живо представил свой позор, если его любимый сын будет списан с эскадры. Мало того, Обольянинова наверняка уедет в компании с Гогой, и что они там еще накуролесят по дороге – потом сами жалеть будут! Он просил позволения разобраться с сыном келейно – без свидетелей.
Без свидетелей он надавал Гоге хлестких пощечин:
– Из-за тебя, негодяй, должна пострадать замужняя дама, которую выкидывают с эскадры, как последнюю шлюху из пивной. Сначала ты напаскудничал с Глашей, теперь опорочил честь замужней женщины… столбовой дворянки!
Гога у раковины ополоснул горевшее лицо забортной водой. Резким жестом он сорвал с вешалки полотенце:
– Глашу ты помянул некстати! Если уж кто и виноват перед ней, так это ты… и мама! Я ведь молчал, когда пришел из Джибути. Но догадывался, что вы, благородные родители, попросту выгнали ее из дома… именно как шлюху из пивной!
– Мы не выгоняли. Но, возможно, она и заслуживала того. А ты связался с бабой, силуэт которой способен закрыть горизонт на шестнадцать румбов… Что отвечу я адмиралу?
Гога зашвырнул полотенце в угол:
– Скажи, что мичман Коковцев плевать на него хотел! Прощай, папа… больше я видеть тебя не желаю!
– Я тоже!
Коковцев снова предстал перед Рожественским:
– Мой непутевый сын просит вашего снисхождения. Осмелюсь обратить внимание на то, что, командуя носовой башней броненосца «Ослябя», мичман Коковцев стрелял отлично.
– Хорошо. Я его прощаю, – ответил флагман…
Снова бункеровка. Люди на эскадре почуяли, что решение адмиралом принято, и работали с удвоенной лихостью, не боясь вывихов, переломов, ранений и смертей, всегда неизбежных при угольных погрузках. Даже корабельные обер-офицеры, уподобясь матросам, не гнушались подставлять свои спины под мешки с брикетным углем. В отсеках было не повернуться. Уголь лежал всюду, даже в узких проходах между каютами, он вытеснил людей из кубриков, заставив команды спать под открытым небом, уголь покрывал батарейные палубы, уголь хрустел в каше, от угля люди чесались по ночам, как шелудивые собаки. Рожественский указал бункероваться намного выше предельной нормы, отчего корабли осели намного ниже ватерлиний. Эйлер сказал Коковцеву, что океан не прощает таких перегрузок, метацентры кораблей критически изменились:
– При волнении это грозит кое-кому «опрокидонтом».
– Не первый раз, Леня! Пока обошлось.
3 марта Коковцев был разбужен звонками. Он поспешил в салон адмирала с вопросом – неужели Небогатов на подходе?
– Мне он не нужен, – отвечал Рожественский, волоча ногу по коврам. – Напротив, мы… удираем от Небогатова! Если он сыщет мою эскадру в океане, приму. Не найдет – не надо.
Тронулись! Два французских эсминца провожали эскадру, наигрывая оркестрами «Марсельезу», потом отстали, засыпанные искрами шлака, вылетавшего из труб броненосцев. Миновав рифы и узости, эскадра обогнула Мадагаскар с норда – впереди распахнулся океан. Армада двигалась в двух кильватерных колоннах. К вечеру на палубах зажгли пиронафтовые фонари, в синеющих сумерках возникло видение плывущего города. С мостиков казалось, будто в океане кто-то осветил великолепный проспект, и сигнальщики удивлялись даже:
– Светло, как на Невском! Только Марусек не видать…
Опустилась удушливая неспокойная ночь. Южные созвездия смотрели на аргонавтов чужими азиатскими глазами.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Рожественский никого из подчиненных в свой внутренний мир не допускал; Коковцеву было лишь известно, что он счастливо женат, у него одна дочь, он имеет, как генерал-адъютант, казенную квартиру в Петербурге и пожизненную пенсию в шестьсот тридцать рублей, полученную за подвиги в войне за освобождение Болгарии… В одну из лунных ночей, посреди Индийского океана, в трепетном мигании созвездий, Зиновий Петрович разнежился в удобном лонгшезе и тихонько, чтобы не слышали сигнальщики, вдруг заговорил о своей молодости.
– Помню, я был лейтенантом, в Одессе у меня завелся хороший приятель, преподававший словесность в частной гимназии полковника Хотовицкого. Я в ту пору командовал миноносцем. Мы с этим учителем, веселые и молодые, иногда брали корзину с вином и фруктами, до утра уходили далеко в море. Это были волшебные ночи… – Он замолк, а Коковцев тактично ему не мешал. – Я забыл вас предупредить, – сказал адмирал, – что моего приятеля звали Андреем Ивановичем Желябовым! Для меня дружба с этим человеком прошла, к счастью, без ущерба для карьеры. Но иногда я с душевным содроганием думаю – ах, судьба! Какие странные зигзаги выписывает она порою… Один из нас повис в петле, как государственный преступник, а другой ведет эскадру в Индийском океане, как доверенная особа из свиты его императорского величества…
Коковцев, выждав деликатную паузу, спросил адмирала – каким проливом пойдет эскадра? Начинался восход солнца, и его лучи предательски высветили помаду, втертую в морщины розового лица флотоводца. Он ответил с пожиманием плеч:
– Каким проливом? Я и сам пока что не знаю…
«В самом деле, – думал Коковцев, – куда он тащит нас?» Об этом рассуждали и офицеры в кают-компаниях:
– Английский адмирал Фримэнтль сделал в печати заявление, что, будь он на месте Рожественского, он бы повел эскадру вокруг Австралии, огибая ее с южной стороны.
– Чепуха! Мы развалимся по дороге, как старые телеги. Лучше следовать через Зондский пролив между Явой и Суматрой.
– Простите, коллега, но Япония заранее послала Голландии энергичный протест, чтобы мы не входили в ее воды.
– Тогда остается пролив Малаккский?
– О нем и думать нельзя: у Сингапура нас не пропустят англичане, Того уже сторожит нашу эскадру в проливах.
– А не вернуться ли нам в Либаву? Ха-ха-ха…
За двадцать три дня пути было пять бункеровок в открытом океане, экипажи проделали эту каторжную работу без ропота, почти вдохновенно. Вдали от берегов, где не надо бояться шпионов, Рожественский вдруг объявил, что эскадра пойдет Малаккским проливом – под самым носом англичан. При вхождении в пролив корабли, маскируясь от наблюдения, осветились синими огнями. Слева тянуло ароматами Азии, справа темнели берега Суматры с запахами пряностей. Случайный пароход, ослепленный прожектором с крейсера «Жемчуг», быстро юркнул в ночную темень, словно испуганная ящерица в тень. На мостике «Суворова» разом заговорили сигнальщики:
– Во, зараза паршивая! Завтра же растрезвонит по всему свету, что мы ползем мимо Сингапура.
– А где же Того, братцы? Неужто задрых в Сасебо?
Сингапур эскадра проходила в торжественном молчании средь бела дня – назло англичанам! Город просверкал им издали, весь в зелени, словно курорт, но два британских крейсера, отлично видимые с моря, уже подымливали из труб, готовые сорваться по следам русской армады.
– Сейчас они Того разбудят, – решил Игнациус.
Рожественский высился на мостике своего флагмана, выделяясь среди людей могучей осанкой и надменным взором громовержца. Что думалось ему сейчас?
– К повороту! – скомандовал он…
Форштевни броненосцев раздвинули перед собой волны уже не Индийского, а Тихого океана. Южно-Китайское море нехотя выстилалось под тяжкими килями. Коки нещадно резали на палубах кур и потрошили свиней, взятых на Мадагаскаре, корабельные рефрижераторы напичкали мясом – подкормиться для боя. До этого капусту заменяли корнями маниока, вместо гречки варили рис, а макароны, по мнению флаг-интенданта, способны заменить кашу… Возле пушек, расставив ноги пошире, качались вахтенные комендоры, полусонные офицеры с надувными резиновыми подушками бродили по палубам и мостикам, отыскивая местечко, где бы можно было прикорнуть на ветерке, вне каютной духоты. Утром Рожественский собрал в салоне совещание.
– Первый номер в рулетку нами выигран, – сказал адмирал. – Мы избежали встречи с Того в Малаккском проливе, но мы не можем избежать встречи с эскадрою Небогатова…
Коковцев высказал то, что мучило его эти дни:
– Небогатов не навязывается нам в гости – он идет с нами в сражение, и лишать его этого удовольствия не следует… Хотя бы ради его полного боевого комплекта в погребах!
– Я не враг Небогатову, – пояснил Рожественский, – но я не выношу те археологические ископаемые, которые он тащит, запакостив полмира дымом доисторического происхождения. Какая нам польза от его броненосцев береговой обороны?
Игнациус, человек желчный, сказал что думал – резко:
– Россия увлечена революцией, и если мы собрались говорить откровенно, то следует от фантастики наших решений перейти к деловым разговорам о заключении мира с японцами.
– Не ради мира я вел эскадру, – сказал Рожественский.
– А я не имел в виду ваше превосходительство, – язвительно отвечал Игнациус. – Но в Зимнем дворце должны бы и почесаться, пока нам, как говорят матросы, не сделали «крантик»…
В утренней дымке пронесло мимо силуэт четырехтрубного английского крейсера. Не успели опомниться от неожиданности, как вдали, словно мазнули по горизонту акварельной кисточкой, показался второй британский крейсер.
– «Жемчугу» – на пересечку! – приказал флагман.
Англичане подняли издевательский сигнал: «Не различаю вашего флага. Прошу разрешения не салютовать». Все они различали через оптику, но салютовать не хотели. Это было международное оскорбление, презентованное ими лично адмиралу Рожественскому. Но крейсер исчез, а русскую эскадру вдруг начал огибать по кругу третий британский крейсер.
– Воронье… уже слетаются на наши кости!
Это ругались матросы. Игнациус опустил бинокль:
– Броненосный «Крэсси» – ходок отличный!
Радиотелеграфисты улавливали из эфира внятную работу британских станций, и ни у кого на эскадре не возникло сомнений, что эти радиоимпульсы сейчас перехватывали японцы на аппаратах германской фирмы «Телефункен». Рожественский спокойным тоном просил Филипповского приготовить карты:
– От Гонконга до Владивостока! А вы, – обратился он к Коковцеву, – запросите все корабли эскадры, чтобы по точному обмеру бункеров доложили о количестве остатков угля…
К вечеру на «Ослябе» приспустили до середины кормовой флаг, на мачту взлетел крест флага молитвенного: по своду «хер» означал, что на борту броненосца появился покойник.
– Уж не Фелькерзам ли отдал концы? – обеспокоился адмирал. – Ну-ка, дайте семафор на «Ослябю»: КТО УМЕР. ВОПРОС.
«Ослябя» дал ответ: «Лейтенант Гедеонов. Разрыв сердца». Рожественский отозвал Коковцева подальше от матросов:
– Смотайтесь катером до «Осляби», договоритесь с командиром Бэром, чтобы в случае смерти Фелькерзама спрятал его труп подальше и никому не объявлял о смерти моего младшего флагмана, пусть Бэр даст мне условный сигнал.
– Какой? – спросил Коковцев.
– Допустим, так: СЛОМАЛАСЬ ШЛЮПБАЛКА…
Корабельные сны – не береговые: усталый мозг продолжает фиксировать сипение пара в магистралях, чмоканье питательных донок, беготню по трапам, звонки с вахты и тяжкие удары железных дверей и люков. Коковцев проснулся от грохота цепей, убегавших в глубину моря за якорями. Эскадра вошла в бухту Камранг, расположенную к северу от Сайгона; слева зеленела земля Аннама (Вьетнама), колонизированного Францией.
– Владимир Васильевич, – повелел Рожественский, – вы ведь кавалер ордена Legion d’honneur, вам и предстоит переговорить с французским адмиралом Жонкьером…
Жонкьер, милейший человек, сообщил Коковцеву, что за неделю до прихода эскадры японские крейсера Того обрыскали побережья Тонкина, Аннама, Камбоджи и Сиама, беззастенчиво заглядывая в каждую «дырку» этих захолустий. Он сказал:
– Кажется, японцы сторожили вас в Зондском проливе. А может, на Того повлияло мнение британских авторитетов, что вы потащитесь вокруг Австралии, дабы затем выйти на Каролинские острова, захваченные германцами… Я не понимаю, – удивлялся француз, – зачем России иметь такой флот, если он до сей поры не владеет базами на океанских коммуникациях! Впрочем, – добавил Жонкьер, – вы наши союзники, и я, верный союзному долгу, буду закрывать глаза на ваше пребывание в водах Аннама до поры, пока не поднимется шум о нарушении Францией условий декларации о нейтралитете.
– Благодарю и за это, – откланялся ему Коковцев.
В лесу разгуливали павлины, противно кричащие, а по ночам, пугая вахтенных, с берега грозно порыкивали тигры, зловеще стонали какие-то диковинные существа. Матросы говорили:
– Ой, до чего ж здесь паршиво! Хоть бы пришел Небогатов, и делу конец. Хуже того, что есть, уже не будет…
Зачем, спрашивается, Того иметь разведку, если разведку вела за японцев Англия, уже давно опутавшая Дальний Восток кабелями своих телеграфов. От наблюдения англичан не укрылась якорная стоянка русской эскадры; Токио, известясь о ней, выразил Парижу протест, который поддержали, конечно же, и политики Уайтхолла; французские колониальные власти, боясь политических осложнений, просили Жонкьера повлиять на Рожественского, и русская эскадра перебазировалась севернее – в почти безлюдную бухту Ван-Фонг. Отсюда флагман гонял дежурные миноносцы до Сайгона, бомбардируя Петербург телеграммами о болезни Фелькерзама и своем недомогании; адмирал явно указывал правительству, что операция прорыва во Владивосток отныне никаких шансов на успех не имеет! Петербург отвечал в прежнем духе, что снаряды ожидают эскадру во Владивостоке, но прежде следует дождаться эскадры Небогатова…
Жонкьер, появясь на палубе «Суворова», заявил:
– Париж требует от меня, чтобы я настоятельно просил вашу эскадру покинуть территориальные воды Франции…
Весь апрель бездомные аргонавты блуждали возле берегов Аннама, корабли едва шевелили воду винтами, давая от силы два-три узла, чтобы не транжирить напрасно запасов топлива. В ночных тренировках по отражению минных атак прожекторы, ощупывая горизонт, иногда освещали края облаков, отчего присутствие эскадры становилось видимо на 60 миль. На рассвете 25 апреля флагман назначил в разведку крейсера «Рион», «Жемчуг» и «Изумруд», чтобы они отыскали следы пребывания Того или же обнаружили контакт с кораблями 3‑й Тихоокеанской эскадры. Крейсера вернулись через день, не отыскав ни Того, ни Небогатова: океан был пустынен, как заброшенное кладбище. Вдруг, не веря своим ушам, радиотелеграфисты выудили из какофонии эфира переговоры «Вл. Мономаха» с «Николаем I», флагманским броненосцем Небогатова. Рожественский сразу же развернул свою эскадру на эти далекие голоса. Из белесой мглы океана сначала выступили пышные букеты дымов, затем мачты и трубы старых броненосцев России… Наблюдая за их появлением, Зиновий Петрович заметил с некоторым сарказмом:
– Того не верил, что я рискну пройти мимо Сингапура, и его крейсера напрасно дежурили в воротах Зондского пролива. Допустив промах, он не мог поверить, что Небогатов совершит глупость, вторично после нас пройдя Малаккским проливом. Того, как верный Трезор, опять-таки напрасно караулил его возле берегов голландской Батавии… Забавный анекдот, господа! Но кому придет в голову посылать загнанную клячу на ипподромные скачки после того, как она протащила громадный воз по ухабистой и длинной дороге?
При встрече эскадр было так много слез радости и криков восторга, будто на перепутье жизни после долгой разлуки встретились счастливые родственники. В пять часов дня Небогатов поднялся по трапу на борт «Суворова». В свите флаг-капитанов Коковцев сопровождал флотоводцев до салона в корме, невольно прислушиваясь к их милой перебранке.
– Вы очень быстро нагоняли меня, – заметил Рожественский. – Я никак не ожидал такой прыти от вашей рухляди.
Небогатов, упитанный и флегматичный, сказал:
– А вы убегали от меня с такой поспешностью, словно не хотели долгов отдавать. Между прочим, я ведь не знал, где ваша эскадра. Сам господь бог натолкнул меня на вас!
– Николай Иваныч, этот бог называется радио…
Вечером в раздевалке офицерской бани Коковцев разговорился с Эйлером, который с усмешкой спросил его:
– Столковались ли наши Монтекки и Капулетти?
– Небогатов выбрался от Зиновия, словно морж из проруби, фыркая оглушительно… Зиновий погнал его дальше в Дайотт, где он сначала забункеруется, а потом можно и в путь!
– Я слышал, Фелькерзам плох, правда? – Эйлер сидел на скамье, царапая пальцами жирную грудь, покрытую расчесами и тропической сыпью. – А если Фелькерзам вылетит в мешке за борт, кто заменит тогда убитого Рожественского?
– Не спеши, Леня! Его еще не убили…
Офицеры с нескрываемым отвращением садились к столам кают-компаний. Участник этих трапез писал: «Даже в штабе командующего не могли похвалиться питанием. Иной раз погрустишь у вечного супа с солониной, а уж потом утоляешь голод чаем с сухарями. Правда, у нас были консервы в жестянках, но мы держали их про черный день, так как на объедение во Владивостоке тоже не рассчитывали». Офицеры обнищали, обносились, запаршивели, как и матросы: сыпь, фурункулы, конъюнктивиты, чесотка… 28 апреля Рожественский издал приказ, который лучше бы и не читать! Поздравляя своих аргонавтов с прибытием эскадры Небогатова, он каждый абзац начинял страхом, как патрон начиняют порохом: «У японцев больше быстроходных судов… У японцев гораздо больше миноносцев… У японцев важные преимущества перед нами… Японцы беспредельно преданы родине и престолу… Но и мы клялись перед Престолом Всевышнего…» И вот настал великий день – 1 мая 1905 года!
Россия отмечала его маевками, улицы городов заполнили демонстрации революционной молодежи, на окраинах ревели бастующие заводы, рабочие дрались с полицией, лилась кровь. Именно в этот день Рожественский указал служить молебны с водосвятием, а священника броненосца «Суворов» одернул:
– Только покороче, отец Палладий: пора в море!
Корабли потянулись в океан – навстречу судьбе… Первый день уверенно держались на девяти узлах, без аварий и простоев, транспорта тащили на буксирах миноносцы. Македонский, старший офицер «Суворова», все удивлялся:
– Не понимаю, почему Зиновий так и не созвал Военного совета? Даже младшие флагманы не извещены о тактике предстоящего боя… Господа, но ведь в наше подлое время даже в ресторан с дамою никто не ходит без четкого плана!
– Прем на рожон, – сказал лейтенант Кржижановский.
– Игра в рулетку, – добавил лейтенант Богданов.
– А не продуемся? – спросил мичман Кульнев.
Игнациусу пришлось вмешаться, чтобы разговор не перешел в открытую брань по адресу адмирала.
К ночи транспорта прятались внутри боевой эскадры. Корабли тушили топовые огни на мачтах, а гака-бортные фонари светили вполнакала. Переговоры велись клотиковыми «мигалками». И… только госпитальные суда, с женщинами в командах, оснащенные лечебными кабинетами, операционными и аптеками, несли на себе полное освещение, отчего над ними постоянно струилось до небес волшебное мирное зарево. В небе ярко отпечатался Южный Крест, но уже завиднелась Большая Медведица, напомнив аргонавтам о милой покинутой родине. От Петербурга до этих мест было уже семь часов разницы во времени по долготе, и Коковцев ночью живо представил себе квартиру на Кронверкском проспекте, залитую утренней свежестью. Ольга в халате, чуть позевывая, делает бутерброд для Игоря; Никита, наверное, марширует из дортуаров Морского корпуса в классы по навигации, а старший сын…
Старший здесь, он рядом, по траверзу – на «Ослябе»!
Владимир Васильевич отогнул толстое стекло иллюминатора: вровень с «Суворовым», загребая носом толщу океанской воды, нерушимо и тяжко проплывал «Ослябя». В эту первомайскую ночь Коковцев вложил в бумажник фотографии – жены, уже недоступной, и своих детей, очень далеких от него.
Руку привычно облегал браслет: ПОГИБАЮ, НО НЕ СДАЮСЬ.
…Я, читатель, не рискну описывать всю полноту сражения при Цусиме, желая показать лишь те события, которые могли войти в кругозор одного героя, и этим я, конечно, сужаю подлинную картину боя до самых критических крайностей.
Но странно было слышать беседы семейных кондукторов:
– А яйца-то на базаре во Владивостоке почем ныне?
– Пишут, что за штуку дерут по семьдесят копеек.
– А, скажем, вот масло… оно?
– Фунт по два рубля, хоть ты тресни.
– Совсем уж тамо сдурели!
Эти ребята в офицерских тужурках, с кокардами офицеров на фуражках, кажется, еще надеялись побывать на базаре.
А почему бы и нет? Может, еще и побывают…
Корабельные сберкассы уже вывесили объявления: вкладчиков просим забрать свои деньги! Было достаточно жарко…
В кают-компании «Суворова» офицеры пили пиво, купленное в Ван-Фонге с немецкого углевоза. Эскадра миновала Формозу и Филиппины, но еще никто не знал, куда поведет ее Рожественский. Это неведение главного вопроса порождало массу соображений. Среди офицеров имелось немало сторонников обойти Японию даже с восточной ее стороны.
– На худой конец, – утверждали они, – можно обогнуть и Сахалин, чтобы прошмыгнуть Татарским проливом.
– Ого! Это через Федькин огород до Парижу?..
Коковцеву эти разговоры прискучили:
– У нас есть наикратчайший путь: мимо Цусимы…
Днем флагман пытался эволюционировать, но корабли Небогатова маневрировали скверно, и Зиновий Петрович, не стыдясь сигнальщиков, обложил коллегу матом, сказав: «Из всех видов построений Николаю Иванычу удается пока один – куча…» Под утро 6 мая английский пароход «Ольдгамия» выскочил на свет огней эскадры, приняв ее за японскую. Абордажная партия с крейсера «Олег» донесла адмиралу, что «Ольдгамия» имеет груз керосина в жестянках, а в бункерах угля едва хватит до Нагасаки…
Рожественский послал запрос:
– Почему они шли без огней? Проверьте коносамент.
Коносамент (договор о грузе) англичане пытались спрятать, а вели себя вызывающе и нагло, угрожая русским кулаками. На мостик, вытирая руки ветошью, вдруг поднялся Леон Эгбертович.
– Ваше превосходительство, – обратился он к адмиралу, – имею честь быть вашим трюмным инженером… Если у англичан в угольных ямах пусто, то керосин наводит меня на некоторые подозрения. Керосин в жестянках всегда занимает очень много места, но удельный вес его незначителен. А вы посмотрите, что «эвэл» (ватерлиния) «Ольдгамии» ушла глубоко в море.
– Верно! – удивился Рожественский. – «Эвэл» не видать.
– Значит, – объяснил Эйлер, – под банками с безобидным керосином сокрыто нечто тяжелое… Очень тяжелое!
Рожественский указал прокопать шахту среди жестянок, чтобы добраться до серьезной начинки. Один немец кочегар, служивший у англичан по найму, подсказал русским, что в носовых трюмах «Ольдгамии» артиллерия для японцев, а в корме спрятаны снаряды для пушек. Рожественский велел арестовать судно, как явно контрабандное, нарушающее законы нейтралитета:
– Довольно чикаться с этой заносчивой сволочью!
Англичан, особо буйных, переправили на госпитальное судно «Орел», а пароход – вокруг Японии – отправили в Россию. 9 мая адмирал хотел догрузить корабли углем с транспортов, заранее оповестив эскадру, что это будет последний аврал перед боем. Но появилась резкая качка, бункеровку пришлось отложить. Справа по борту сгинули острова Лиу-Киу, южнее остались острова Миу-Киу, принадлежащие микадо. Сыпал неприятный дождик, градусники показывали понижение температуры. После пребывания в тропиках люди недомогали: кашель, ломота в костях, судороги в мышцах. Флагманский врач настаивал, чтобы команды облачились в сукно.
Ночью горизонт пронзало росчерками молний. Термометры показывали +12°. Санитары таскали по кубрикам касторку, хинин и аспирин для заболевших матросов. Классные специалисты и кондукторы (кроме машинистов и кочегаров) прицепили к поясам заряженные револьверы. Утром врачи гнали офицеров обратно по каютам, чтобы надели походные тужурки:
– Как вы можете в кителях? Вы же простудитесь…
Туманное утро началось последней погрузкой. Корабли снова поглощали в разъятые прорвы бункеров свой хлеб насущный – уголь! Главная забота: как бы распихать по отсекам побольше угля, а где выспаться – об этом старались не думать. Дождь прибил на палубах черную пылищу, она тут же превратилась в черную слякоть. Как ни стремились к чистоте люди, все равно разнесли ногами эту грязь по жилым отсекам, по рубкам, трапам и мостикам. Усталые матросы отмахивались:
– Вот сделают нам «крантик» – и враз отмоемся…
Перегруженные углем броненосцы настолько осели в море своими брюхами, что издали напоминали плоские мониторы. Эйлер стал доказывать Коковцеву, что, утопив броневые пояса, корабли оставили снаружи только незащищенные борта:
– Теперь это даже не броненосцы, а корабли какой-то еще никому не ведомой в мире классификации.
– Сам вижу, – огрызнулся Коковцев. – Но ты пойми, что надо выдержать бой и добраться до Владивостока… Без угля?
Их перебранку пресек истошный вопль сигнальщика:
– «Ослябя» несет сигнал: СЛОМАЛАСЬ ШЛЮПБАЛКА.
Итак, Фелькерзама не стало! Но флаг покойника продолжало трепать ветром на грот-стеньге «Осляби» – Рожественский пожелал скрыть эту смерть от экипажей. Втиснутый в заранее сколоченный гроб, младший флагман лежал под судовыми иконами, отныне его уже ничего не касалось… 12 мая адмирал отпустил в Шанхай все транспорта, оставив при эскадре лишь три быстроходных. На боевых кораблях сооружали «траверзы» – ограждения от осколков, составленные из противоминных сетей, из баррикад матросских коек, свернутых в крепкие плотные коконы. Среди офицеров не утихали споры, какой путь изберет Рожественский мимо Цусимы – пойдет ли он вдоль берегов Кореи проливом Броутона или проливом Корейским у берегов японских?
Флагманский штурман Филипповский сказал:
– Идти надо у берегов Японии, ибо пролив Броутона сужается к северу, а Корейский расширяется, как воронка, что и выгодно нам для развертывания к бою…
Тактически это верно! Броненосцы погружались в океан по самые носовые башни, потом их форштевни возносило кверху, с покатых палуб схлестывало за борт пенные каскады свирепой воды. Качало. В офицерском буфете звенела посуда. Все удивлялись, что эскадра едва тащилась на пяти узлах. Чем это вызвано? Нашлись умники, подсчитавшие, что на такой скорости соприкосновение с Того у Цусимы возможно 13 мая – в пятницу. Старший офицер Македонский высмеял эти расчеты:
– Господа, внесите поправку на суеверие! Зиновий Петрович нарочно убавил обороты винтов, замедлив эскадренный ход, чтобы ни в коем случае не сражаться тринадцатого числа, да еще в пятницу… Встреча с эскадрою Того может произойти не раньше четырнадцатого мая – в субботу!
Рожественский не покидал штурманской рубки «Суворова»; полеживая на диване с папиросой в зубах, флагман читал на английском языке Блаватскую – о фокусах индийской магии.
– Добрый вечер, – сказал он Коковцеву. – Что там?
– Пока все тихо. Японцев в эфире не слыхать.
– А вам не кажется, милейший Владимир Васильевич, что от самой Формозы японцы нашей эскадры не могли видеть?
– Согласен. Визуального соприкосновения не было. Но зато нас под хвостом усердно обнюхивали англичане…
Однако догадка Рожественского (чисто интуитивная) оказалась верной: 12 и 13 мая адмирал Того ничего не знал о координатах русской эскадры. Его броненосные силы, бесцельно пожиравшие массы угля и тонны смазочных масел, горы рассыпчатого риса и цистерны крепкого сакэ, торчали у берегов Кореи, готовые по первому сигналу сорваться с якорей…
Настала ночь. Игнациусу не спалось. Он позвал Коковцева в командирский салон, обвешанный циновками и обложенный коврами. За чаем он сказал, что перед смертью принял ванну.
– Ты надоел мне с этим! К чему думать о смерти?
Игнациус капнул себе на бороду вареньем с ложечки.
– Мы же – флагманский броненосец, пойми ты, Володя. Значит, все первые и самые крупные шишки полетят в нашу голову. Как бы то ни было, – сказал Игнациус, вытирая бороду салфеткою, – а мы обязаны спасти адмирала. Небогатов не обладает таким авторитетом, как наш Зиновий… В случае беды флагмана должны снимать с «Суворова» миноносцы «Бедовый» или «Быстрый» – какой раньше подскочит, тот и снимет!
– О чем ты? – отвечал Коковцев. – У нас двенадцать в броне, у Того двенадцать… игра будет равная.
– Не забывай, что в запасе у Того два-три узла лишку…
Ночь. Непроницаемая. Молчащая. Жуткая.
В этой ночи броненосцы тащили под своими килями громадные «бороды» тропических водорослей, волочившихся за ними, что тоже снижало эскадренную скорость. У японцев же таких «бород» не было: они заранее прошли чистку в доках Сасебо; сколько положено дать узлов, столько и дадут – без помех!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Эскадра приближалась к Цусиме в составе тридцати восьми вымпелов, из которых только тридцать вымпелов имели боевое значение (остальные: транспорта, буксиры, плавучая мастерская, два госпиталя). «Искровой телеграф», как тогда называли радиоаппараты, принимал обрывки депеш на японском языке. Студенты-востоковеды, взятые в поход из Лазаревского института, не могли разгадать их смысла. «Урал», обладавший самой мощной радиостанцией, запрашивал разрешения адмирала – глушить работу радиостанций противника помехами. Но Рожественский в этом случае оказался грамотнее других, строго запретив эскадре вмешиваться в близкие переговоры японских кораблей.
– Если мы это сделаем, – разумно доказывал он, – японцы сразу же засекут нас, понимая, что мы находимся рядом…
На мостиках кораблей лежали обычные мешки с обычными кирпичами – на случай срочного затопления в них сигнальных книг и секретной документации. Казначеи сволакивали ближе к люкам железные сундуки с золотом и деньгами – тоже для затопления. Все эти необходимые церемонии проделывались без суматохи, никого не пугая… Война есть война!
На мостике тревожно спал адмирал Рожественский; тяжелые веки его глаз иногда поднимались, глаза оглядывали горизонт, он снова задремывал, склоняя на грудь белую голову.
– Орите потише, – просили офицеры сигнальщиков.
Эйлер постучал в каюту Коковцева:
– Боюсь, наш «Суворов» до Владивостока не дотянет.
Коковцев заметил его обожженные руки – в бинтах:
– Что случилось, Ленечка?
– Эти проклятые михели в Камранге и Ван-Фонге насовали нам в бункера самую отличную дрянь… Сейчас началось самовозгорание угля в бункерах. Под нами уже бушует пламя.
– А ты заливаешь?
– Да. Но горевший уголь теряет тридцать процентов качеств. Потому и говорю, что нам его не хватит до Владивостока. А перерасход страшный – до тысячи тонн в сутки.
– Ты никому не болтай об этом, Ленечка.
– Я не скажу. Но ты, флаг-капитан, знай.
– Хорошо. Лучше бы мне и не знать…
На рассвете с «Авроры» заметили белый стремительный корабль, сказочно пролетавший через хмурую мглу; его привлек яркий свет, исходивший от госпитальных судов, и он не был задержан кораблями эскадры для проверки.
– Очевидно, пассажирский, – гадали на «Суворове».
Македонский шепотом подсказал Игнациусу:
– Это был их крейсер «Синано-Мару»… В с ё!
Да, теперь всё. Они открыты. Они разоблачены.
Над «Суворовым» взвились флаги: ГОТОВНОСТЬ К БОЮ.
– А что, эти плавающие дворцы медицины? – спросил адмирал раздраженно. – Или для них закон не писан?
Рожественский не запретил яркое освещение «Костромы» и «Орла», не велел госпиталям идти в отдалении. Стучащие аппараты «Слаби-Арко» вытягивали из себя длинные бумажные ленты, на которых молоточек выбивал одно и то же сочетание: «ре-ре-ре-ре…» – очевидно, Того давал позывные какого-то своего корабля.
Радиотелеграфисты ругались:
– Какой уж час он, паразит, одно и то же колотит…
Коковцев спустился в кают-компанию броненосца, там, на диванах, даже не скинув обуви, в походных тужурках подремывали артиллерийские офицеры – Богданов и мичман Кульнев.
– Господа, чего вы тут кейфуете?
– Я заведую подачей из погребов, – объяснил мичман.
– А я с ближних плутонгов, – ответил Богданов, лейтенант. – Если что брякнет, мой пост рядышком. Не волнуйтесь.
Коковцев и не думал волноваться. Он-то знал, какую скорость может развить человек на трапах и в люках, когда его призывают на боевой пост «колокола громкого боя».
– Тогда и я прилягу, господа, вместе с вами…
За бортом тихо шелестела вода океана.
Неожиданно для себя Коковцев очень крепко уснул и был пробужден радостным перезвоном бокалов. Он открыл глаза и сел на диване. Кают-компания была переполнена офицерами разных возрастов и различных рангов, вестовые с азартом открывали шампанское.
– Что празднуете, господа? – спросил Коковцев.
– Японский крейсер. По правому траверзу. Видите?
Низко прижатая к воде тень (по-морскому «зализанная»):
– Тогда налейте и мне, господа!
– Эй, чистяки! Бокал господину флаг-капитану…
Старший офицер Македонский чокнулся с Коковцевым:
– Кажется, вровень с нами шпарит «Идзумо». Врезать бы ему хорошего леща под винты, чтобы отлип от славян. А то ведь он все уши прозвонил Того своими сигналами…
Серенький рассвет не спеша разгорался над океаном.
– А где мы сейчас идем? – зябко поежился Коковцев.
– Идем к Цусиме… прямо через воронку! Буль-буль…
Откуда столько веселья, почему так радостны лица?
В дверях кают-компании появился Игнациус, укладывая в портсигар три гаванские сигары, при этом он мрачно сказал:
– Думаю, что до конца жизни мне хватит…
Шампанское разливали чересчур щедро, брызжущее искрами вино беззаботно проливалось на ковры, на скатерть.
– Ну, с богом! Сейчас начнется.
– Дождались… наконец-то! – радовались мичмана.
– Господа, за прекрасных женщин, что ждут нас.
Македонский призывал молодежь:
– Будем же свято помнить, что славный Андреевский флаг не раз погибал в пучине, но еще никогда не был опозорен!
Забежав в каюту, Коковцев сдернул с вешалки тужурку, глянул в иллюминатор – да, сомнений не было, это «Идзумо». Память точно подсказала все данные: японский крейсер нес на себе восемь восьмидюймовых, двенадцать шестидюймовых орудий, а его британские машины могли развить двадцать с половиной узлов.
– Недурно для тех, кто в этом деле что-либо кумекает. – Сказав так, Коковцев бодро взбежал на мостик. – Да не листайте таблицы – это «Идзумо»… Его надо накрыть. Накрыть немедленно… Полным залпом, иначе…
В этот момент обтекаемый силуэт японского крейсера, обрамленный белым буруном, показался ему даже красивым. Пользуясь выигрышем в скорости, «Идзумо» то легко опережал русскую эскадру, то резво отбегал назад, словно рысак, гарцующий в манеже. На «Суворове» пробили барабаны музыкантов.
– На молитву – пошел все наверх! Ходи веселей до церкви…
– Да отгоните же «Идзумо», – призывали с мостиков.
Кормовая башня «Суворова» вперилась в наглеца жерлами пушек, и тогда «Идзумо» поспешно вильнул в сторону. «Ослябя» высоко-высоко нес флаг адмирала Фелькерзама, и Коковцеву вдруг стало очень нехорошо от сознания, что его сын, его любимый первенец плывет в битву под флагом… покойника!
В отдалении, зыбко и расплывчато, уже возникали силуэты еще шести японских крейсеров – таких же «зализанных».
Рожественский неторопливо откинул с колен шерстяной плед, выбрался из удобного лонгшеза. Сказал:
– Это пока разведка. Времени у нас достаточно… Кстати, арестованным и осужденным можно дать для боя свободу!
Внешне на эскадре ничего не изменилось, и лишь слабое передвижение башен и дальномеров указывало на то, что корабли не вымерли. Но стоит заглянуть в тесноту отсеков, как слух наполнится шумами моторов и шипением гидравлики, звонками телефонов, окриками через амбушюры переговорных труб, здесь все в движении, а мускулы людей иногда перегоняют скорости механизмов, воют элеваторы подачи снарядов, по изгибам магистралей, опутывающих внутри корабль, словно вены и артерии организм человека, помпы перегоняют воду, в них быстро пульсируют технические масла и глицерины, шумно ревет мощная вентиляция, алчно засасывая в отсеки лавины свежего воздуха, а палубные раструбы тут же выбрасывают в атмосферу массы воздуха отработанного, уже испорченного…
Вот это живое теплое существо и называется кораблем!
Где-то во мгле, прямо по курсу, едва угадывался остров Цусима; зыбь шла от норда – навстречу кораблям, сумрачный горизонт визуально «прощупывался» до семи миль. Японские крейсера держались правого траверза, подробно информируя Того по «Телефункену» обо всех эволюциях русской эскадры. Рожественский выглядел спокойным, как были спокойны и его экипажи. Около одиннадцати часов дня флагман распорядился:
– Аллярам бить рано! Команды имеют время обедать. Однако, – обратился он к Коковцеву, – в газетах пишут, что генералы прячутся в блиндажах, отчего они более решительны в бою; адмиралы же обязаны погибать заодно с матросами, и потому они боятся рисковать своей жизнью…
Коковцев согласился с его превосходительством!
– Генералы посылают войска вперед, адмиралы же ведут за собой эскадры… Разница, конечно, существенная! Но сейчас перестала существовать и разница между офицером и матросом: все стали равны перед богом.
Безмолвный поединок с крейсерами затянулся. Тут не выдержали нервы комендора с броненосца «Орел» – он ударил по «Кассаге» снарядом. Орудийная прислуга других кораблей восприняла этот нечаянный выстрел за сигнал флагмана, и вмиг заработала артиллерия всей эскадры, опахивая ее борта ярким пламенем залпов. Рожественский поднял над «Суворовым» соцветие флагов: ДАРОМ СНАРЯДОВ НЕ КИДАТЬ. Японские крейсера исполнили поворот «все вдруг», поразив окраскою, позволявшей им быстро сливаться с мутью океанского горизонта. Рожественский указал:
– Курс – NO 23°, направление – Владивосток…
Не покидая постов, возле механизмов и пушек, матросы наспех хлебали из мисок, зажатых между колен, опостылевшую баланду. Офицеры срывались по трапам в буфет, чтобы перекусить до боя, и снова разбегались по местам. Замелькали балахоны врачей и санитаров, в корабельных лазаретах противно режуще звенела их никелированная, отточенная техника. Флагманский иеромонах Палладий обходил батареи броненосца, окропляя с метелочки фугасы, снятые с лотков электрических элеваторов. В коридоре между каютами Коковцев торопливо разминулся с Эйлером.
– Трюмно-пожарный дивизион в порядке?
– Да. Иду управляться. А ты, Вова?
– Мое дело проще – быть у адмирала на побегушках…
Эскадра уже миновала узость Корейского пролива, выстроясь в две кильватерные колонны, сбоку скользили крейсера и миноносцы, строй замыкали госпитальные суда – с женщинами и врачами. Поодаль из тонких «карандашей» труб отчаянно дымила плавучая мастерская «Камчатка», половину экипажа которой составляли питерские рабочие – добровольцы!
Старший офицер Македонский поторапливал людей:
– По местам, по местам! Того на подходе…
Желтое знамя Того реяло над броненосцем «Миказа». Коковцев поднялся в боевую рубку; здесь было не повернуться от множества офицеров и кондукторов, застывших возле приборов управления и расчетов стрельбы. Очень быстро наплывали с норда дымы броненосных сил Того. Клапье де Колонг докладывал о них так, словно читал раскрытую книгу:
– «Сикисима», «Асахи», «Фудзи», «Ниссин» и…
– Хватит! – велел ему флагман. – Здесь все!
Коковцев с особой ненавистью следил за крейсером «Идзумо», и эту ненависть разделяли сигнальщики на мостике:
– С утра пристал словно банный лист и не отлипнет… Во, гадье какое! Всыпать бы ему соли под кормушку…
Слева по борту двигался «Ослябя», а там, укрывшись под накатом башенной брони, плыл в сражение его сын, его кровь, его мозг, его характер… «Господи, спаси и помилуй Георгия!»
Стрелки машинных тахометров показывали шестьдесят восемь оборотов.
– Тринадцать сорок пять, – доложил время флагманский штурман Филипповский, у которого застарелый рак желудка, и потому эта битва любую его смерть превратит в лучезарную, почетную гибель во славу любезного Отечества…
С клацаньем упали на окна рубки броневые щитки, и Рожественский озирал противника через узкие смотровые щели:
– Я не понимаю Того, что он делает? И – зачем?
Взгляд на тахометры: 68 оборотов на винты давали лишь 9 узлов. Коковцев обратился к сигнальному кондуктору:
– А сколько выжимают японцы?
– Кажись, шашнадцать… сссволочи! Хороши бегать.
Форштевень «Миказы» крошил под собой высокий бурун. Того начинал охват головы русской эскадры – так гигантский питон-боа обнимает свою жертву за глотку, почти ласково, и Коковцев ужаснулся от увиденной им картины: все это было ему до боли знакомо – японцы «ставили палочку над „Т“!
– Того делает crossing the «Т», – доложил он флагману.
Идеи адмирала Макарова предстали в наглядном действии: японцы прикладывали к русским русскую же тактику. Зиновий Петрович уже почуял угрозу ведущим броненосцам, «Суворову» и «Ослябе»: он удачно и вовремя склонил эскадру на два румба вправо. Этим флагман избежал охвата своей «головы», но при повороте противника неизбежно выкатились килями на параллельные курсы. Сигнальный кондуктор прикинул дистанцию:
– До япошек тридцать пять – сорок кабельтовых.
– Аллярм! – повелел Рожественский…
Башни передовых броненосцев извергли пристрелочные снаряды. Увлеченные началом поединка, флагманские специалисты не заметили, что японские крейсера, забежав в «хвост» русской эскадры, отсекли от нее и тут же взяли на абордаж госпитальные суда, плывущие под красным крестом милосердия. Отныне тонущие не будут иметь спасения, а раненые могут искать медицинской помощи только в корабельных лазаретах…
Коковцев расслышал над собой странный шорох и невнятное бормотание, какое он слышал однажды в Алжире, когда из пустыни летела саранча. Не понимая причины этих звуков, каперанг выставился наружу из боевой рубки и заметил движение японских снарядов: отлично видимые в полете, они кувыркались будто городошные палки. А вдалеке японские крейсера пытались накрыть старый броненосец «Николай I», на котором держал флаг Небогатов, но стреляли плохо – на недолетах. Удивительно, что снаряды японцев – даже при ударе об воду! – давали высоченные всплески разрывов, украшенные шапками черного или желто-лимонного дыма. «В чем дело?..» Коковцева тешило сознание, что устройство русских снарядов разрывало их лишь после пробития брони, внутри японских кораблей. Так ли это?
– Но где же дым? – спросил он Богданова.
– Наши дыма не дают, оттого и пристрелка у нас – дерьмо!
Игнациус повелительно указал Коковцеву:
– Сейчас же закрой двери в рубку – башку снесет.
Коковцев пренебрег советом, наблюдая за «Ослябей»: броненосец, пропуская перед собой «Орла», не только уменьшил ход, но временно застопорил машины, развернувшись к неприятелю бортом. Этого было достаточно: шесть японских крейсеров оставили «Николая I» в покое, сразу вцепившись в «Ослябю» клыками своих главных калибров… Коковцев крикнул в рубку:
– «Ослябя» в пробоинах… пожар в центре!
– Задраишь ты двери или нет? – выругался Игнациус.
Коковцев захлопнул за собою пластину брони, чтобы не видеть «Ослябю». Посреди рубки лежал сигнальный кондуктор. У него не было половины лица, отсеченной осколком, залетевшим внутрь рубки через узкую боевую прорезь.
– Адмирал уже ранен, – хмуро сообщил Филипповский.
По затылку Рожественского стекала кровь, что-то противно-серое, выпучиваясь из черепа, облипало седые волосы, стекая за воротник тужурки, пачкая ее.
– Не стоит вашего внимания, – ответил он на вопросы о самочувствии. – «Единицу» не спускать, а курс иметь прежний…
Голос его звучал свежо. На мачте развевало бело-синюю «единицу», означавшую: бить по головным кораблям противника. Но японцы тоже стреляли по ведущим броненосцам Рожественского, и, прильнув к боевой щели, Коковцев видел, как быстро разгорается пожар над «Ослябей», а его первая башня, в которой замурован мичман Георгий Коковцев, высаживала по кораблям Того снаряд за снарядом… Было страшно!
– Боже праведный, что я скажу Ольге… что?
«Ослябя» умирал. Но умирал героической смертью. Как и знаменитый инок Ослябя, павший в битве на поле Куликовом.
Недостаток в скорости, пусть даже малый, постепенно превращал русские корабли в мишени для японских снарядов.
– Уже горим, – деловито произнес Игнациус и, словно, ему не хватало дыма сражения, воткнул в рот сигару…
Грохот от попаданий был такой, что рубка подпрыгивала на барбете, а сам броненосец напоминал железопрокатный цех в разгар рабочего дня. Рожественский указал Коковцеву пробиться через пылающие ростры на ют, дабы приготовить командный пост в корме, ибо носовой скоро будет разрушен. Что-то огненное врезалось внутрь рубки, из-под броневых «козырьков» брызнуло во все стороны тысячами искр, люди мгновенно схватились за грудь, давясь кашлем от газов, заглатывая в свои легкие белые невесомые хлопья, похожие на клочки ваты. Рожественский, громко простонав, схватился за бок – покачнулся.
– Санитаров с носилками! – крикнул Игнациус.
– Нет, – выпрямился адмирал. – Не надо… пусть берут других. Они, да, пристрелялись, – сказал он о японцах. – Но мы ведь тоже не дурачки… Продолжать движение!
Поручни трапа, уже раскаленные, обожгли ладони Коковцеву. «Суворов» горел (а как горел, сохранилось свидетельство: «сгорали надстройки, шлюпки, настилы палуб… каменный уголь, сухари, тросы, резиновые шпанги, койки матросов и все другое…»). Флаг-капитал закрывался от жара руками.
– А это еще что? Неужели «Ослябя»?
«Ослябя» нес красно-синий флаг «како» – «Не могу управляться!». Но в ту же секунду пламя спалило фалы, сигнал бедствия исчез в пламени. Продолжая стрелять, броненосец выкатился прочь из кильватера, его борта были разворочены, огонь бушевал на уровне мачт, носом он оседал в море по самые клюзы. При таком дифференте «Ослябя» начал ложиться на левый борт, как бы в предсмертном изнеможении. Его трубы поливали холодные волны густейшим и черным дымом, а люди, подобно букашкам, сыпались в море… Все это Коковцев наблюдал своими глазами, а в мозгу пульсировала одинокая мысль:
– Но что я скажу Ольге? что я скажу? что?..
Носовая башня мичмана Коковцева изрыгнула последний залп.
Этот залп – последний! – пришелся уже прямо в воду.
Правый винт броненосца еще вращался, с ненасытной яростью рассекая задымленный воздух. Из кормовых кингстонов «Осляби» вдруг выбило чудовищный водяной фонтан – так высоко, будто заработал петергофский «Самсон», извергающий воду из разодранной пасти льва! Это был конец… К месту гибели броненосца спешили «Бравый», «Буйный» и «Быстрый», за ними торопился буксир «Свирь»; они стали выхватывать людей из воды, реверсируя машинами то вперед, то назад, чтобы сбить пристрелку японцев по этому скоплению погибающих людей и кораблей, их спасающих… «Туда лучше не смотреть! Спасут ли они сына?»
Коковцев проник на ростры, где матросы разносили шланги, уже все иссеченные осколками, из рукавов выметывало тонкие струи воды, поливая мертвецов, разбросанных взрывами в самых причудливых позах. Здесь же умирал старший офицер Македонский, ползая среди воды и огня, а вместо ног за ним волочились грязные штанины, из которых торчали раздробленные кости голеней… Коковцев пробивался дальше – к юту!
– Никола Святый, но что я скажу Ольге?
Только сейчас он заметил, что «Суворов» выписывает ложную циркуляцию, – значит, рули заклинило, но следующие за ним корабли, не зная того, пристраивались в кильватер флагмана. Повторялась ситуация, подобная бою Порт-Артурской эскадры, когда был убит адмирал Витгефт… «Но жив ли еще Рожественский?» Из огня пожаров – знакомый голос:
– Не шалей, братцы! Давай воду… качай, разноси!
Это командовал трюмно-пожарным дивизионом Эйлер.
– Леня, – позвал его Коковцев, – ты жив?
– И ни царапинки… будто заговоренный!
Коковцева что-то шмякнуло в спину, и он присел:
– А я… уже. Получил. Да. Но меня в корму… в корму…
Это счастье, что не мог пробиться на кормовой пост сразу: там все уже было размозжено. Мертвые валялись неряшливой кучей, отброшенные взрывом к переборке поста. Поверх матросов почему-то лежала офицерская фуражка, словно ее туда специально положили. Чья-то рука в кожаной перчатке еще сжимала бинокль. Но броненосец – факел огня! – катился дальше на циркуляции, и было непонятно, как работают его машины…
– Люди-и-и… – звал кто-то. – Спа-а-аси-те-е-е…
Волна горячего воздуха приподняла Коковцева над пожаром и удивительно мягко распластала по палубе: это взорвало кормовую башню, ее броневая крыша рухнула на ют, свергая на своем пути все надстройки, расплющивая все живое… Перед Коковцевым возникла фигура матроса:
– Тебе помочь? – спросил он на «ты».
– Я сам, – начал подниматься Коковцев.
– «Сисой»-то горит, – сказал матрос, помогая ему.
– Все горим… Пить! Пить хочу.
– Да где взять? Лакай из шлюпок… эвона!
Из шлюпок броненосца, пробитых осколками, били упругие струи воды, которая заполняла их, чтобы они не горели. На переходах трапов матросы с матюгами раскидывали «траверзы» пылающих коек. Санитары волокли раненых, оравших от боли. Новые разрывы тотчас обрывали их крик, а санитаров сметало в море, как мусор. В этом хаосе Коковцева вежливо позвали из противоминной батареи, предложив ему… ч а ю! Сверкая начищенными ботинками, при накрахмаленной манишке с галстуком-киской, украшенной жемчужиной, в башне сидел мичман Головнин, любезно протягивая флаг-капитану бутылку с чаем.
– Холодный, – сказал он. – Но это сейчас и лучше.
– Благодарю. А что у вас с башней?
– Заклинило… язву! Не провернуть… Сейчас допьем с ребятами чаек и грянем тушить пожары. А что еще-то делать?
Все это в грохоте, в треске. Ветер на повороте отнес дым в сторону, и Коковцев показал Головнину, что мачт на «Суворове» уже нет, но мичман не удивился, говоря:
– Все-таки по «Миказе» мы врезали разочек или два под самую печенку Того. «Идзумо» от «Осляби» тоже досталось.
Коковцев просил его посмотреть – что там, на спине, жалуясь, что штаны намокли от крови. Головнин откинул броняжку.
– Санитары! – позвал он. – Извините, господин флаг-капитан, что отказываю вам, но я с детства… брезгливый.
– Не надо, тогда не надо, – заторопился Коковцев, благодаря артиллериста за чай, и броня двери захлопнулась за ним, снова запечатывая прислугу пушек в железной коробке…
Эйлер не получил еще ни одного ранения.
– Здесь, на рострах, жарко. Но жить можно, – сказал он. – А в батарейных палубах сгорели заживо. Им некуда было выйти, переборки раскалены добела… Когда все это кончится, а?
– Скоро, – односложно ответил Коковцев…
За рострами, у входа в прачечную, пожилой кондуктор без руки целою рукой вставлял в рот себе дуло револьвера.
– Не глупи! – гаркнул ему Коковцев, подбегая.
Ответ кондуктора поразил его спокойствием.
– Ты што? – спросил он. – Или слепой? Рази не видишь сам, какая тут кутерьма пошла… Если б я был глупым, так, наверное, уже орал бы, что нас предали. Но я-то ведь не дурак и вижу, что влипли… как мухи в патоку. Уйди! Не мешай…
Гвардейский броненосец «Александр III» тоже горел.