1 2 3 
Пока продолжались разговоры, начали мало‑помалу  появляться свидетели: знакомый читателю прокурор‑моргун, инспектор  врачебной управы, Трухачевский, Бегушкин и прочие, по словам Собакевича, даром  бременящие землю. Многие из них были совсем незнакомы Чичикову: недостававшие и  лишние набраны были тут же, из палатских чиновников. Привели также не только  сына протопопа отца Кирила, но даже и самого протопопа. Каждый из свидетелей  поместил себя со всеми своими достоинствами и чинами, кто оборотным шрифтом,  кто косяками, кто просто чуть не вверх ногами, помещая такие буквы, каких даже  и не видано было в русском алфавите. Известный Иван Антонович управился весьма  проворно: крепости были записаны, помечены, занесены в книгу и куда следует, с  принятием полупроцентовых и за припечатку в «Ведомостях», и Чичикову пришлось  заплатить самую малость. Даже председатель дал приказание из пошлинных денег  взять с него только половину, а другая, неизвестно каким образом, отнесена была  на счет какого‑то другого просителя.      

- Итак, - сказал председатель, когда все было  кончено, - остается теперь только вспрыснуть покупочку.      

- Я готов, - сказал Чичиков. - От вас зависит  только назначить время. Был бы грех с моей стороны, если бы для эдакого  приятного общества да не раскупорить другую‑третью бутылочку шипучего.      

- Нет, вы не так приняли дело: шипучего мы сами  поставим, - сказал председатель, - это наша обязанность, наш долг. Вы  у нас гость: нам должно угощать. Знаете ли что, господа! Покамест что, а мы вот  как сделаем: отправимтесь‑ка все, так как есть, к полицеймейстеру; он у  нас чудотворец: ему стоит только мигнуть, проходя мимо рыбного ряда или  погреба, так мы, знаете ли, так закусим! да при этой оказии и в вистишку.      

От такого предложения никто не мог отказаться: Свидетели уже  при одном наименованье рыбного ряда почувствовали аппетит; взялись все тот же  час за картузы и шапки, и присутствие кончилось. Когда проходили они  канцелярию, Иван Антонович кувшинное рыло, учтиво поклонившись, сказал  потихоньку Чичикову:      

- Крестьян накупили на сто тысяч, а за труды дали  только одну беленькую.      

- Да ведь какие крестьяне, - отвечал ему на это  тоже шепотом Чичиков, - препустой и преничтожный народ, и половины не  стоят.      

Иван Антонович понял, что посетитель был характера твердого  и больше не даст.      

- А почем купили душу у Плюшкина? - шепнул ему на  другое ухо Собакевич.      

- А Воробья зачем приписали? - сказал ему в ответ  на это Чичиков.      

- Какого Воробья? - сказал Собакевич.      

- Да бабу, Елизавету Воробья, еще и букву ъ поставили  на конце.      

- Нет, никакого Воробья я не приписывал, - сказал  Собакевич и отошел к другим гостям.      

Гости добрались наконец гурьбой к дому полицеймейстера.  Полицеймейстер, точно, был чудотворец: как только услышал он, в чем дело, в ту  ж минуту кликнул квартального, бойкого малого в лакированных ботфортах, и,  кажется, всего два слова шепнул ему на ухо да прибавил только: «Понимаешь!» - а  уж там, в другой комнате, в продолжение того времени, как гости резалися в  вист, появилась на столе белуга, осетры, семга, икра паюсная, икра  свежепросольная, селедки, севрюжки, сыры, копченые языки и балыки, - это все  было со стороны рыбного ряда. Потом появились прибавления с хозяйской стороны,  изделия кухни: пирог с головизною, куда вошли хрящ и щеки девятипудового  осетра, другой пирог - с груздями, пряженцы, маслянцы, взваренцы.  Полицеймейстер был некоторым образом отец и благотворитель в городе. Он был  среди граждан совершенно как в родной семье, а в лавки и в гостиный двор  наведывался, как в собственную кладовую. Вообще он сидел, как говорится, на  своем месте и должность свою постигнул в совершенстве. Трудно было даже и  решить, он ли был создан для места, или место для него. Дело было так поведено  умно, что он получал вдвое больше доходов противу всех своих предшественников,  а между тем заслужил любовь всего города. Купцы первые его очень любили, именно  за то, что не горд; и точно, он крестил у них детей, кумился с ними и хоть драл  подчас с них сильно, но как‑то чрезвычайно ловко: и по плечу потреплет, и  засмеется, и чаем напоит, пообещается и сам прийти поиграть в шашки, расспросит  обо всем: как делишки, что и как. Если узнает, что детеныш как‑нибудь  прихворнул, и лекарство присоветует, - словом, молодец! Поедет на дрожках,  даст порядок, а между тем и словцо промолвит тому‑другому: «Что, Михеич  нужно бы нам с тобою доиграть когда‑нибудь в горку». - «Да, Алексей  Иванович, - отвечал тот, снимая шапку, - нужно бы». - «Ну, брат,  Илья Парамоныч, приходи ко мне поглядеть рысака: в обгон с твоим пойдет, да и  своего заложи в беговые; попробуем». Купец, который на рысаке был помешан,  улыбался на это с особенною, как говорится, охотою и, поглаживая бороду,  говорил: «Попробуем, Алексей Иванович!» Даже все сидельцы обыкновенно в это  время, снявши шапки, с удовольствием посматривали друг на друга и как будто бы  хотели сказать: «Алексей Иванович хороший человек!» Словом, он успел приобресть  совершенную народность, и мнение купцов было такое, что Алексей Иванович «хоть  оно и возьмет, но зато уж никак тебя не выдаст».      

Заметив, что закуска была готова, полицеймейстер предложил  гостям окончить вист после завтрака, и все пошли в ту комнату, откуда несшийся  запах давно начинал приятным образом щекотать ноздри гостей и куда уже  Собакевич давно заглядывал в дверь, наметив издали осетра, лежавшего в стороне  на большом блюде. Гости, выпивши по рюмке водки темного оливкового цвета, какой  бывает только на сибирских прозрачных камнях, из которых режут на Руси печати,  приступили со всех сторон с вилками к столу и стали обнаруживать, как  говорится, каждый свой характер и склонности, налегая кто на икру, кто на  семгу, кто на сыр. Собакевич, оставив без всякого внимания все эти мелочи,  пристроился к осетру, и, покамест те пили, разговаривали и ели, он в четверть  часа с небольшим доехал его всего, так что когда полицеймейстер вспомнил было о  нем и, сказавши: «А каково вам, господа покажется вот это произведенье  природы?» - подошел было к нему с вилкою вместе с другими, то увидел, что от  произведенья природы оставался всего один хвост; а Собакевич пришипился так,  как будто и не он, и, подошедши к тарелке, которая была подальше прочих, тыкал  вилкою в какую‑то сушеную маленькую рыбку. Отделавши осетра, Собакевич  сел в кресла и уж более не ел, не пил, а только жмурил и хлопал глазами.  Полицеймейстер, кажется, не любил жалеть вина; тостам не было числа. Первый  тост был выпит, как читатели, может быть, и сами догадаются, за здоровье нового  херсонского помещика, потом за благоденствие крестьян его и счастливое их  переселение, потом за здоровье будущей жены его, красавицы, что сорвало  приятную улыбку с уст нашего героя. Приступили к нему со всех сторон и стали упрашивать  убедительно остаться хоть на две недели в городе:      

- Нет, Павел Иванович! как вы себе хотите, это выходит  избу только выхолаживать: на порог, да и назад! нет, вы проведите время с нами!  Вот мы вас женим: не правда ли, Иван Григорьевич, женим его?      

- Женим, женим! - подхватил председатель. -  Уж как ни упирайтесь руками и ногами, мы вас женим! Нет, батюшка, попали сюда,  так не жалуйтесь. Мы шутить не любим.      

- Что ж? зачем упираться руками и ногами, -  сказал, усмехнувшись, Чичиков, - женитьба еще не такая вещь, чтобы того,  была бы невеста.      

- Будет и невеста, как не быть, все будет, все, что  хотите!..      

- А коли будет:      

- Браво, остается! - закричали все. - Виват,  ура, Павел Иванович! ура! - И все подошли к нему чокаться с бокалами в  руках.      

Чичиков перечокался со всеми. «Нет, нет, еще!» - говорили  те, которые были позадорнее, и вновь перечокались; потом полезли в третий раз  чокаться, перечокались и в третий раз. В непродолжительное время всем сделалось  весело необыкновенно. Председатель, который был премилый человек, когда  развеселялся, обнимал несколько раз Чичикова, произнеся в излиянии сердечном:  «Душа ты моя! маменька моя!» - и даже, щелкнув пальцами, пошел приплясывать  вокруг него, припевая известную песню: «Ах ты такой и этакой камаринский  мужик». После шампанского раскупорили венгерское, которое придало еще более  духу и развеселило общество. Об висте решительно позабыли; спорили, кричали,  говорили обо всем: об политике, об военном даже деле, излагали вольные мысли,  за которые в другое время сами бы высекли своих детей. Решили тут же множество  самых затруднительных вопросов. Чичиков никогда не чувствовал себя в таком  веселом расположении, воображал себя уже настоящим херсонским помещиком,  говорил об разных улучшениях: о трехпольном хозяйстве, о счастии и блаженстве  двух душ, и стал читать Собакевичу послание в стихах Вертера к Шарлотте, на  которое тот хлопал только глазами, сидя в креслах, ибо после осетра чувствовал  большой позыв ко сну. Чичиков смекнул и сам, что начал уже слишком  развязываться, попросил экипажа и воспользовался прокурорскими дрожками.  Прокурорский кучер, как оказалось в дороге, был малый опытный, потому что  правил одной только рукой, а другую засунув назад, придерживал ею барина. Таким  образом, уже на прокурорских дрожках доехал он к себе в гостиницу, где долго  еще у него вертелся на языке всякий вздор: белокурая невеста с румянцем и  ямочкой на правой щеке, херсонские деревни, капиталы. Селифану даже были даны  кое‑какие хозяйственные приказания: собрать всех вновь переселившихся  мужиков, чтобы сделать всем лично поголовную перекличку. Селифан молча слушал  очень долго и потом вышел из комнаты, сказавши Петрушке: «Ступай раздевать  барина!» Петрушка принялся снимать с него сапоги и чуть не стащил вместе с ними  на пол и самого барина. Но наконец сапоги были сняты, барин разделся как  следует и, поворочавшись несколько времени на постеле, которая скрыпела  немилосердно, заснул решительно херсонским помещиком. А Петрушка между тем  вынес на коридор панталоны и фрак брусничного цвета с искрой, который,  растопыривши на деревянную вешалку, начал бить хлыстом и щеткой, напустивши  пыли на весь коридор. Готовясь уже снять их, он взглянул с галереи вниз и  увидел Селифана, возвращавшегося из конюшни. Они встретились взглядами и чутьем  поняли друг друга: барин‑де завалился спать, можно и заглянуть кое‑куда.  Тот же час, отнесши в комнату фрак и панталоны, Петрушка сошел вниз, и оба  пошли вместе, не говоря друг другу ничего о цели путешествия и балагуря дорогою  совершенно о постороннем. Прогулку сделали они недалекую: именно, перешли  только на другую сторону улицы, к дому, бывшему насупротив гостиницы, и вошли в  низенькую стеклянную закоптившуюся дверь, приводившую почти в подвал, где уже  сидело за деревянными столами много всяких: и бривших и не бривших бороды, и в  нагольных тулупах и просто в рубахе, а кое‑кто и во фризовой шинели. Что  делали там Петрушка с Селифаном, бог их ведает, но вышли они оттуда через час,  взявшись за руки, сохраняя совершенное молчание, оказывая друг другу большое  внимание и предостерегая взаимно от всяких углов. Рука в руку, не выпуская друг  друга, они целые четверть часа взбирались на лестницу, наконец одолели ее и  взошли. Петрушка остановился с минуту перед низенькою своею кроватью,  придумывая, как бы лечь приличнее, и лег совершенно поперек, так что ноги его  упирались в пол. Селифан лег и сам на той же кровати, поместив голову у  Петрушки на брюхе и позабыв о том, что ему следовало спать вовсе не здесь, а,  может быть, в людской, если не в конюшне близ лошадей. Оба заснули в ту же минуту,  поднявши храп неслыханной густоты, на который барин из другой комнаты отвечал  тонким носовым свистом. Скоро вслед за ними все угомонились, и гостиница  объялась непробудным сном; только в одном окошечке виден еще был свет, где жил  какой‑то приехавший из Рязани поручик, большой, по‑видимому,  охотник до сапогов, потому что заказал уже четыре пары и беспрестанно  примеривал пятую. Несколько раз подходил он к постели, с тем чтобы их скинуть и  лечь, но никак не мог: сапоги, точно, были хорошо сшиты, и долго еще поднимал  он ногу и обсматривал бойко и на диво стачанный каблук.Глава восьмая      

       

Покупки Чичикова сделались предметом разговоров. В городе  пошли толки, мнения, рассуждения о том, выгодно ли покупать на вывод крестьян.  Из прений многие отзывались совершенным познанием предмета. «Конечно, -  говорили иные, - это так, против этого и спору нет: земли в южных  губерниях, точно, хороши и плодородны; но каково будет крестьянам Чичикова без  воды? реки ведь нет никакой». - «Это бы еще ничего, что нет воды, это бы  ничего, Степан Дмитриевич, но переселение‑то ненадежная вещь. Дело  известное, что мужик: на новой земле, да заняться еще хлебопашеством, да ничего  у него нет, ни избы, ни двора, - убежит, как дважды два, навострит так  лыжи, что и следа не отыщешь». - «Нет, Алексей Иванович, позвольте,  позвольте, я не согласен с тем, что вы говорите, что мужик Чичикова убежит.  Русский человек способен ко всему и привыкает ко всякому климату. Пошли его  хоть в Камчатку, да дай только теплые рукавицы, он похлопает руками, топор в руки,  и пошел рубить себе новую избу». - «Но, Иван Григорьевич, ты упустил из  виду важное дело: ты не спросил еще, каков мужик у Чичикова. Позабыл то, что  ведь хорошего человека не продаст помещик; я готов голову положить, если мужик  Чичикова не вор и не пьяница в последней степени, праздношатайка и буйного  поведения». - «Так, так, на это я согласен, это правда, никто не продаст  хороших людей, и мужики Чичикова пьяницы, но нужно принять во внимание, что вот  тут‑то и есть мораль, тут‑то и заключена мораль: они теперь  негодяи, а, переселившись на новую землю, вдруг могут сделаться отличными  подданными. Уж было немало таких примеров: просто в мире, да и по истории  тоже». - «Никогда, никогда, - говорил управляющий казенными  фабриками, - поверьте, никогда это не может быть. Ибо у крестьян Чичикова  будут теперь два сильные врага. Первый враг есть близость губерний  малороссийских, где, как известно, свободная продажа вина. Я вас уверяю: в две  недели они изопьются и будут стельки. Другой враг есть уже самая привычка к  бродяжнической жизни, которая необходимо приобретется крестьянами во время  переселения. Нужно разве, чтобы они вечно были перед глазами Чичикова и чтоб он  держал их в ежовых рукавицах, гонял бы их за всякий вздор, да и не то чтобы  полагаясь на другого, а чтобы сам таки лично, где следует, дал бы и зуботычину  и подзатыльника». - «Зачем же Чичикову возиться самому и давать  подзатыльники, он может найти и управителя». - «Да, найдете управителя:  все мошенники!» - «Мошенники потому, что господа не занимаются делом». -  «Это правда, - подхватили многие. - Знай господин сам хотя сколько‑нибудь  толку в хозяйстве да умей различать людей - у него будет всегда хороший  управитель». Но управляющий сказал, что меньше как за пять тысяч нельзя найти  хорошего управителя. Но председатель сказал, что можно и за три тысячи сыскать.  Но управляющий сказал: «Где же вы его сыщите? разве у себя в носу?» Но  председатель сказал: «Нет, не в носу, а в здешнем же уезде, именно: Петр  Петрович Самойлов: вот управитель, какой нужен для мужиков Чичикова!» Многие  сильно входили в положение Чичикова, и трудность переселения такого огромного  количества крестьян их чрезвычайно устрашала; стали сильно опасаться, чтобы не  произошло даже бунта между таким беспокойным народом, каковы крестьяне Чичикова.  На это полицеймейстер заметил, что бунта нечего опасаться, что в отвращение его  существует власть капитана‑исправника, что капитан‑исправник хоть  сам и не езди, а пошли только на место себя один картуз свой, то один этот  картуз погонит крестьян до самого места их жительства. Многие предложили свои  мнения насчет того, как искоренить буйный дух, обуревавший крестьян Чичикова.  Мнения были всякого рода: были такие, которые уже чересчур отзывались военною  жестокостью и строгостию, едва ли не излишнею; были, однако же, и такие,  которые дышали кротостию. Почтмейстер заметил, что Чичикову предстоит священная  обязанность, что он может сделаться среди своих крестьян некоторого рода отцом,  по его выражению, ввести даже благодетельное просвещение, и при этом случае отозвался  с большою похвалою об Ланкастеровой школе взаимного обученья.      

Таким образом рассуждали и говорили в городе, и многие,  побуждаемые участием, сообщили даже Чичикову лично некоторые из сих советов,  предлагали даже конвой для безопасного препровожденья крестьян до места  жительства. За советы Чичиков благодарил, говоря, что при случае не преминет  ими воспользоваться, а от конвоя отказался решительно, говоря, что он  совершенно не нужен, что купленные им крестьяне отменно смирного характера,  чувствуют сами добровольное расположение к переселению и что бунта ни в каком  случае между ними быть не может.      

Все эти толки и рассуждения произвели, однако ж, самые  благоприятные следствия, какие только мог ожидать Чичиков. Именно, пронесли  слухи, что он не более, не менее как миллионщик. Жители города и без того, как  уже мы видели в первой главе, душевно полюбили Чичикова, а теперь, после таких  слухов, полюбили еще душевнее. Впрочем, если сказать правду, они все были народ  добрый, живя между собою в ладу, обращались совершенно по‑приятельски, и  беседы их носили печать какого‑то особенного простодушия и короткости:  «Любезный друг Илья Ильич», «Послушай, брат, Антипатор Захарьевич!», «Ты  заврался, мамочка, Иван Григорьевич». К почтмейстеру, которого звали Иван  Андреевич, всегда прибавляли: «Шпрехен за дейч, Иван Андрейч?» - словом, все  было очень семейственно. Многие были не без образования: председатель палаты  знал наизусть «Людмилу» Жуковского, которая еще была тогда непростывшею  новостию, и мастерски читал многие места, особенно: «Бор заснул, долина спит»,  и слово «чу!» так, что в самом деле виделось, как будто долина спит; для  большего сходства он даже в это время зажмуривал глаза. Почтмейстер вдался  более в философию и читал весьма прилежно, даже по ночам, Юнговы «Ночи» и «Ключ  к таинствам натуры» Эккартсгаузена, из которых делал весьма длинные выписки, но  какого рода они были, это никому не было известно; впрочем, он был остряк,  цветист в словах и любил, как сам выражался, уснастить речь. А уснащивал он  речь множеством разных частиц, как‑то: «судырь ты мой, эдакой какой‑нибудь,  знаете, понимаете, можете себе представить, относительно так сказать, некоторым  образом», и прочими, которые сыпал он мешками; уснащивал он речь тоже довольно  удачно подмаргиванием, прищуриванием одного глаза, что все придавало весьма  едкое выражение многим его сатирическим намекам. Прочие тоже были более или  менее люди просвещенные: кто читал Карамзина, кто «Московские ведомости», кто  даже и совсем ничего не читал. Кто был то, что называют тюрюк, то есть человек,  которого нужно было подымать пинком на что‑нибудь; кто был просто байбак,  лежавший, как говорится, весь век на боку, которого даже напрасно было  подымать: не встанет ни в каком случае. Насчет благовидности уже известно, все  они были люди надежные, чахоточного между ними никого не было. Все были такого  рода, которым жены в нежных разговорах, происходящих в уединении, давали  названия: кубышки, толстунчика, пузантика, чернушки, кики, жужу и проч. Но  вообще они были народ добрый, полны гостеприимства, и человек, вкусивший с ними  хлеба ли или просидевший вечер за вистом, уже становился чем‑то близким,  тем более Чичиков с своими обворожительными качествами и приемами, знавший в  самом деле великую тайну нравиться. Они так полюбили его, что он не видел  средств, как вырваться из города; только и слышал он: «Ну, недельку, еще одну  недельку поживите с нами, Павел Иванович!» - словом, он был носим, как  говорится, на руках. Но несравненно замечательнее было впечатление (совершенный  предмет изумления!), которое произвел Чичиков на дам. Чтоб это сколько‑нибудь  изъяснить, следовало бы сказать многое о самих дамах, об их обществе, описать,  как говорится, живыми красками их душевные качества; но для автора это очень  трудно. С одной стороны, останавливает его неограниченное почтение к супругам  сановников, а с другой стороны: с другой стороны - просто трудно. Дамы города  N. были: нет, никаким образом не могу: чувствуется точно робость. В дамах  города N. больше всего замечательно было то: Даже странно, совсем не подымается  перо, точно будто свинец какой‑нибудь сидит в нем. Так и быть: о  характерах их, видно, нужно предоставить сказать тому, у которого поживее  краски и побольше их на палитре, а нам придется разве слова два о наружности да  о том, что поповерхностней. Дамы города N. были то, что называют  презентабельны, и в этом отношении их можно было смело поставить в пример всем  другим. Что до того, как вести себя, соблюсти тон, поддержать этикет, множество  приличий самых тонких, а особенно наблюсти моду в самых последних мелочах, то в  этом они опередили даже дам петербургских и московских. Одевались они с большим  вкусом, разъезжали по городу в колясках, как предписывала последняя мода, сзади  покачивался лакей, и ливрея в золотых позументах. Визитная карточка, будь она  писана хоть на трефовой двойке или бубновом тузе, но вещь была очень священная.  Из‑за нее две дамы, большие приятельницы и даже родственницы,  перессорились совершенно, именно за то, что одна из них как‑то  манкировала контрвизитом. И уж как ни старались потом мужья и родственники  примирить их, но нет, оказалось, что все можно сделать на свете, одного только  нельзя: примирить двух дам, поссорившихся за манкировку визита. Так обе дамы и  остались во взаимном нерасположении, по выражению городского света. Насчет  занятия первых мест происходило тоже множество весьма сильных сцен, внушавших  мужьям иногда совершенно рыцарские, великодушные понятия о заступничестве.  Дуэли, конечно, между ними не происходило, потому что все были гражданские  чиновники, но зато один другому старался напакостить, где было можно, что, как  известно, подчас бывает тяжелее всякой дуэли. В нравах дамы города N. были  строги, исполнены благородного негодования противу всего порочного и всяких  соблазнов, казнили без всякой пощады всякие слабости. Если же между ими и  происходило какое‑нибудь то, что называют другое‑третье, то оно  происходило втайне, так что не было подаваемо никакого вида, что происходило;  сохранялось все достоинство, и самый муж так был приготовлен, что если и видел  другое‑третье или слышал о нем, то отвечал коротко и благоразумно  пословицею: «Кому какое дело, что кума с кумом сидела». Еще нужно сказать, что  дамы города N. отличались, подобно многим дамам петербургским, необыкновенною  осторожностью и приличием в словах и выражениях. Никогда не говорили они: «я  высморкалась», «я вспотела», «я плюнула», а говорили: «я облегчила себе нос»,  «я обошлась посредством платка». Ни в каком случае нельзя было сказать: «этот  стакан или эта тарелка воняет». И даже нельзя было сказать ничего такого, что  бы подало намек на это, а говорили вместо того: «этот стакан нехорошо ведет  себя» или что‑нибудь вроде этого. Чтоб еще более облагородить русский  язык, половина почти слов была выброшена вовсе из разговора, и потому весьма  часто было нужно прибегать к французскому языку, зато уж там, по‑французски,  другое дело: там позволялись такие слова, которые были гораздо пожестче  упомянутых. Итак, вот что можно сказать о дамах города N., говоря  поповерхностней. Но если заглянуть поглубже, то, конечно, откроется много иных  вещей; но весьма опасно заглядывать поглубже в дамские сердца. Итак, ограничась  поверхностью, будем продолжать. До сих пор все дамы как‑то мало говорили  о Чичикове, отдавая, впрочем, ему полную справедливость в приятности светского  обращения; но с тех пор как пронеслись слухи об его миллионстве, отыскались и  другие качества. Впрочем, дамы были вовсе не интересанки; виною всему слово  «миллионщик», - не сам миллионщик, а именно одно слово; ибо в одном звуке  этого слова, мимо всякого денежного мешка, заключается что‑то такое,  которое действует и на людей подлецов, и на людей ни се ни то, и на людей  хороших, - словом, на всех действует. Миллионщик имеет ту выгоду, что  может видеть подлость, совершенно бескорыстную, чистую подлость, не основанную  ни на каких расчетах: многие очень хорошо знают, что ничего не получат от него  и не имеют никакого права получить, но непременно хоть забегут ему вперед, хоть  засмеются, хоть снимут шляпу, хоть напросятся насильно на тот обед, куда  узнают, что приглашен миллионщик. Нельзя сказать, чтобы это нежное расположение  к подлости было почувствовано дамами; однако же в многих гостиных стали  говорить, что, конечно, Чичиков не первый красавец, но зато таков, как следует  быть мужчине, что будь он немного толще или полнее, уж это было бы нехорошо.  При этом было сказано как‑то даже несколько обидно насчет тоненького  мужчины: что он больше ничего, как что‑то вроде зубочистки, а не человек.  В дамских нарядах оказались многие разные прибавления. В гостином дворе  сделалась толкотня, чуть не давка; образовалось даже гулянье, до такой степени  наехало экипажей. Купцы изумились, увидя, как несколько кусков материй,  привезенных ими с ярмарки и не сходивших с рук по причине цены, показавшейся  высокою, пошли вдруг в ход и были раскуплены нарасхват. Во время обедни у одной  из дам заметили внизу платья такое руло, которое растопырило его на полцеркви,  так что частный пристав, находившийся тут же, дал приказание подвинуться народу  подалее, то есть поближе к паперти, чтоб как‑нибудь не измялся туалет ее  высокоблагородия. Сам даже Чичиков не мог отчасти не заметить такого  необыкновенного внимания. Один раз, возвратясь к себе домой, он нашел на столе  у себя письмо; откуда и кто принес его, ничего нельзя было узнать; трактирный  слуга отозвался, что принесли‑де и не велели сказывать от кого. Письмо  начиналось очень решительно, именно так: «Нет, я должна к тебе писать!» Потом  говорено было о том, что есть тайное сочувствие между душами; эта истина  скреплена была несколькими точками, занявшими почти полстроки; потом следовало  несколько мыслей, весьма замечательных по своей справедливости, так что считаем  почти необходимым их выписать: «Что жизнь наша? - Долина, где поселились  горести. Что свет? - Толпа людей, которая не чувствует». Затем писавшая  упоминала, что омочает слезами строки нежной матери, которая, протекло двадцать  пять лет, как уже не существует на свете; приглашали Чичикова в пустыню,  оставить навсегда город, где люди в душных оградах не пользуются воздухом;  окончание письма отзывалось даже решительным отчаяньем и заключалось такими  стихами:      

       

Две горлицы покажут      

Тебе мой хладный прах.      

Воркуя томно, скажут,      

Что она умерла во слезах.      

       

В последней строке не было размера, но это, впрочем, ничего:  письмо было написано в духе тогдашнего времени. Никакой подписи тоже не было:  ни имени, ни фамилии, ни даже месяца и числа. В postscriptum было только  прибавлено, что его собственное сердце должно отгадать писавшую и что на бале у  губернатора, имеющем быть завтра, будет присутствовать сам оригинал.      

Это очень его заинтересовало. В анониме было так много  заманчивого и подстрекающего любопытство, что он перечел и в другой и в третий  раз письмо и наконец сказал: «Любопытно бы, однако ж, знать, кто бы такая была  писавшая!» Словом, дело, как видно, сделалось сурьезно; более часу он все думал  об этом, наконец, расставив руки и наклоня голову, сказал: «А письмо очень,  очень кудряво написано!» Потом, само собой разумеется, письмо было свернуто и  уложено в шкатулку, в соседстве с какою‑то афишею и пригласительным  свадебным билетом, семь лет сохранявшимся в том же положении и на том же месте.  Немного спустя принесли к нему, точно, приглашенье на бал к губернатору, -  дело весьма обыкновенное в губернских городах: где губернатор, там и бал, иначе  никак не будет надлежащей любви и уважения со стороны дворянства.      

Все постороннее было в ту ж минуту оставлено и отстранено  прочь, и все было устремлено на приготовление к балу; ибо, точно, было много  побудительных и задирающих причин. Зато, может быть, от самого создания света  не было употреблено столько времени на туалет. Целый час был посвящен только на  одно рассматривание лица в зеркале. Пробовалось сообщить ему множество разных  выражений: то важное и степенное, то почтительное, но с некоторою улыбкою, то  просто почтительное без улыбки; отпущено было в зеркало несколько поклонов в  сопровождении неясных звуков, отчасти похожих на французские, хотя по‑французски  Чичиков не знал вовсе. Он сделал даже самому себе множество приятных сюрпризов,  подмигнул бровью и губами и сделал кое‑что даже языком; словом, мало ли  чего не делаешь, оставшись один, чувствуя притом, что хорош, да к тому же  будучи уверен, что никто не заглядывает в щелку. Наконец он слегка трепнул себя  по подбородку, сказавши: «Ах ты мордашка эдакой!» - и стал одеваться. Самое  довольное расположение сопровождало его во все время одевания: надевая подтяжки  или повязывая галстук, он расшаркивался и кланялся с особенною ловкостью и хотя  никогда не танцевал, но сделал антраша. Это антраша произвело маленькое  невинное следствие: задрожал комод, и упала со стола щетка.      

Появление его на бале произвело необыкновенное действие.  Все, что ни было, обратилось к нему навстречу, кто с картами в руках, кто на  самом интересном пункте разговора произнесши: «а нижний земский суд отвечает на  это:», но что такое отвечает земский суд, уж это он бросил в сторону и спешил с  приветствием к нашему герою. «Павел Иванович! Ах боже мой, Павел Иванович!  Любезный Павел Иванович! Почтеннейший Павел Иванович! Душа моя Павел Иванович!  Вот вы где, Павел Иванович! Вот он, наш Павел Иванович! Позвольте прижать вас,  Павел Иванович! Давайте‑ка его сюда, вот я его поцелую покрепче, моего  дорогого Павла Ивановича!» Чичиков разом почувствовал себя в нескольких  объятиях. Не успел совершенно выкарабкаться из объятий председателя, как  очутился уже в объятиях полицеймейстера; полицеймейстер сдал его инспектору  врачебной управы; инспектор врачебной управы - откупщику, откупщик -  архитектору: Губернатор, который в то время стоял возле дам и держал в одной  руке конфектный билет, а в другой болонку, увидя его, бросил на пол и билет и  болонку, - только завизжала собачонка; словом, распространил он радость и  веселье необыкновенное. Не было лица, на котором бы не выразилось удовольствие  или по крайней мере отражение всеобщего удовольствия. Так бывает на лицах  чиновников во время осмотра приехавшим начальником вверенных управлению их  мест: после того как уже первый страх прошел, они увидели, что многое ему  нравится, и он сам изволил наконец пошутить, то есть произнести с приятною  усмешкой несколько слов. Смеются вдвое в ответ на это обступившие его  приближенные чиновники; смеются от души те, которые, впрочем, несколько плохо  услыхали произнесенные им слова, и, наконец, стоящий далеко у дверей у самого  выхода какой‑нибудь полицейский, отроду не смеявшийся во всю жизнь свою и  только что показавший перед тем народу кулак, и тот по неизменным законам  отражения выражает на лице своем какую‑то улыбку, хотя эта улыбка более  похожа на то, как бы кто‑нибудь собирался чихнуть после крепкого табаку.  Герой наш отвечал всем и каждому и чувствовал какую‑то ловкость  необыкновенную: раскланивался направо и налево, по обыкновению своему несколько  набок, но совершенно свободно, так что очаровал всех. Дамы тут же обступили его  блистающею гирляндою и нанесли с собою целые облака всякого рода благоуханий:  одна дышала розами, от другой несло весной и фиалками, третья вся насквозь была  продушена резедой; Чичиков подымал только нос кверху да нюхал. В нарядах их  вкусу было пропасть: муслины, атласы, кисеи были таких бледных модных цветов,  каким даже и названья нельзя было прибрать (до такой степени дошла тонкость  вкуса). Ленточные банты и цветочные букеты порхали там и там по платьям в самом  картинном беспорядке, хотя над этим беспорядком трудилась много порядочная  голова. Легкий головной убор держался только на одних ушах, и казалось,  говорил: «Эй, улечу, жаль только, что не подыму с собой красавицу!» Талии были  обтянуты и имели самые крепкие и приятные для глаз формы (нужно заметить, что  вообще все дамы города N. были несколько полны, но шнуровались так искусно и  имели такое приятное обращение, что толщины никак нельзя было приметить). Все  было у них придумано и предусмотрено с необыкновенною осмотрительностию; шея,  плечи были открыты именно настолько, насколько нужно, и никак не дальше; каждая  обнажила свои владения до тех пор, пока чувствовала по собственному убеждению,  что они способны погубить человека; остальное все было припрятано с  необыкновенным вкусом: или какой‑нибудь легонький галстучек из ленты, или  шарф легче пирожного, известного под именем «поцелуя», эфирно обнимал шею, или  выпущены были из‑за плеч, из‑под платья, маленькие зубчатые стенки  из тонкого батиста, известные под именем «скромностей». Эти «скромности»  скрывали напереди и сзади то, что уже не могло нанести гибели человеку, а между  тем заставляли подозревать, что там‑то именно и была самая погибель.  Длинные перчатки были надеты не вплоть до рукавов, но обдуманно оставляли  обнаженными возбудительные части рук повыше локтя, которые у многих дышали  завидною полнотою; у иных даже лопнули лайковые перчатки, побужденные  надвинуться далее, - словом, кажется, как будто на всем было написано:  нет, это не губерния, это столица, это сам Париж! Только местами вдруг  высовывался какой‑нибудь не виданный землею чепец или даже какое‑то  чуть не павлиное перо в противность всем модам, по собственному вкусу. Но уж  без этого нельзя, таково свойство губернского города: где‑нибудь уж он  непременно оборвется. Чичиков, стоя перед ними, думал: «Которая, однако же,  сочинительница письма?» - и высунул было вперед нос; но по самому носу дернул  его целый ряд локтей, обшлагов, рукавов, концов лент, душистых шемизеток и  платьев. Галопад летел во всю пропалую: почтмейстерша, капитан‑исправник,  дама с голубым пером, дама с белым пером, грузинский князь Чипхайхилидзев,  чиновник из Петербурга, чиновник из Москвы, француз Куку, Перхуновский,  Беребендовский - все поднялось и понеслось.      

- Вона! пошла писать губерния! - проговорил  Чичиков, попятившись назад, и как только дамы расселись по местам, он вновь  начал выглядывать: нельзя ли по выражению в лице и в глазах узнать, которая  была сочинительница; но никак нельзя было узнать ни по выражению в лице, ни по  выражению в глазах, которая была сочинительница. Везде было заметно такое чуть‑чуть  обнаруженное, такое неуловимо‑тонкое, у! какое тонкое!.. «Нет, -  сказал сам в себе Чичиков, - женщины, это такой предмет: - Здесь он и  рукой махнул: - просто и говорить нечего! Поди‑ка попробуй рассказать или  передать все то, что бегает на их лицах, все те излучинки, намеки, - а вот  просто ничего не передашь. Одни глаза их такое бесконечное государство, в  которое заехал человек - и поминай как звали! Уж его оттуда ни крючком, ничем  не вытащишь. Ну попробуй, например, рассказать один блеск их: влажный,  бархатный, сахарный. Бог их знает какого нет еще! и жесткий, и мягкий, и даже  совсем томный, или, как иные говорят, в неге, или без неги, но пуще, нежели в  неге - так вот зацепит за сердце, да и поведет по всей душе, как будто смычком.  Нет, просто не приберешь слова: галантёрная половина человеческого рода, да и  ничего больше!»      

Виноват! Кажется, из уст нашего героя излетело словцо,  подмеченное на улице. Что ж делать? Таково на Руси положение писателя! Впрочем,  если слово из улицы попало в книгу, не писатель виноват, виноваты читатели, и  прежде всего читатели высшего общества: от них первых не услышишь ни одного  порядочного русского слова, а французскими, немецкими и английскими они,  пожалуй, наделят в таком количестве, что и не захочешь, и наделят даже с  сохранением всех возможных произношений: по‑французски в нос картавя, по‑английски  произнесут как следует птице, и даже физиономию сделают птичью, и даже  посмеются над тем, кто не сумеет сделать птичьей физиономии; а вот только  русским ничем не наделят, разве из патриотизма выстроят себе на даче избу в  русском вкусе. Вот каковы читатели высшего сословия, а за ними и все  причитающие себя к высшему сословию! А между тем какая взыскательность! Хотят  непременно, чтобы все было написано языком самым строгим, очищенным и  благородным, - словом, хотят, чтобы русский язык сам собою опустился вдруг  с облаков, обработанный как следует, и сел бы им прямо на язык, а им бы больше  ничего, как только разинуть рты да выставить его. Конечно, мудрена женская  половина человеческого рода; но почтенные читатели, надо признаться, бывают еще  мудренее.      

А Чичиков приходил между тем в совершенное недоумение  решить, которая из дам была сочинительница письма. Попробовавши устремить  внимательнее взор, он увидел, что с дамской стороны тоже выражалось что‑то  такое, ниспосылающее вместе и надежду, и сладкие муки в сердце бедного  смертного, что он наконец сказал: «Нет, никак нельзя угадать!» Это, однако же,  никак не уменьшило веселого расположения духа, в котором он находился. Он  непринужденно и ловко разменялся с некоторыми из дам приятными словами,  подходил к той и другой дробным мелким шагом, или, как говорят, семенил  ножками, как обыкновенно делают маленькие старички щеголи на высоких каблуках,  называемые мышиными жеребчиками, забегающие весьма проворно около дам.  Посеменивши с довольно ловкими поворотами направо и налево, он подшаркнул тут  же ножкой в виде коротенького хвостика или наподобие запятой. Дамы были очень  довольны и не только отыскали в нем кучу приятностей и любезностей, но даже  стали находить величественное выражение в лице, что‑то даже марсовское и  военное, что, как известно, очень нравится женщинам. Даже из‑за него уже  начинали несколько ссориться: заметивши, что он становился обыкновенно около  дверей, некоторые наперерыв спешили занять стул поближе к дверям, и когда одной  посчастливилось сделать это прежде, то едва не произошла пренеприятная история,  и многим, желавшим себе сделать то же, показалась уже чересчур отвратительною  подобная наглость.      

Чичиков так занялся разговорами с дамами, или, лучше, дамы  так заняли и закружили его своими разговорами, подсыпая кучу самых замысловатых  и тонких аллегорий, которые все нужно было разгадывать, отчего даже выступил у  него на лбу пот, - что он позабыл исполнить долг приличия и подойти прежде  всего к хозяйке. Вспомнил он об этом уже тогда, когда услышал голос самой  губернаторши, стоявшей перед ним уже несколько минут. Губернаторша произнесла  несколько ласковым и лукавым голосом с приятным потряхиванием головы: «А, Павел  Иванович, так вот как вы!..» В точности не могу передать слов губернаторши, но  было сказано что‑то исполненное большой любезности, в том духе, в котором  изъясняются дамы и кавалеры в повестях наших светских писателей, охотников  описывать гостиные и похвалиться знанием высшего тона, в духе того, что  «неужели овладели так вашим сердцем, что в нем нет более ни места, ни самого  тесного уголка для безжалостно позабытых вами». Герой наш поворотился в ту ж  минуту к губернаторше и уже готов был отпустить ей ответ, вероятно ничем не  хуже тех, какие отпускают в модных повестях Звонские, Линские, Лидипы, Гремины  и всякие ловкие военные люди, как, невзначай поднявши глаза, остановился вдруг,  будто оглушенный ударом.      

Перед ним стояла не одна губернаторша: она держала под руку  молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и  стройными чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглившимся  овалом лица, какое художник взял бы в образец для мадонны и какое только редким  случаем попадается на Руси, где любит все оказаться в широком размере, всё что  ни есть: и горы и леса и степи, и лица и губы и ноги; ту самую блондинку,  которую он встретил на дороге, ехавши от Ноздрева, когда, по глупости кучеров  или лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и дядя  Митяй с дядею Миняем взялись распутывать дело. Чичиков так смешался, что не мог  произнести ни одного толкового слова, и пробормотал черт знает что такое, чего  бы уж никак не сказал ни Гремин, ни Зяонский, ни Лидин.      

- Вы не знаете еще моей дочери? - сказала  губернаторша, - институтка, только что выпущена      

Он отвечал, что уже имел счастие нечаянным образом  познакомиться; попробовал еще кое‑что прибавить, но кое‑что совсем  не вышло. Губернаторша, сказав два‑три слова, наконец отошла с дочерью в  другой конец залы к другим гостям, а Чичиков все еще стоял неподвижно на одном  и том же месте, как человек, который весело вышел на улицу, с тем чтобы  прогуляться, с глазами, расположенными глядеть на все, и вдруг неподвижно  остановился вспомнив, что он позабыл что‑то, и уж тогда глупее ничего не  может быть такого человека: вмиг беззаботное выражение слетает с лица его; он  силится припомнить, что позабыл он, - не платок ли? но платок в кармане;  не деньги ли? но деньги тоже в кармане, все, кажется, при нем, а между тем  какой‑то неведомый дух шепчет ему в уши, что он позабыл что‑то. И  вот уже глядит он растерянно и смущенно на движущуюся толпу перед ним, на  летающие экипажи, на кивера и ружья проходящего полка, на вывеску - и ничего  хорошо не видит. Так и Чичиков вдруг сделался чуждым всему, что ни происходило  вокруг него. В это время из дамских благовонных уст к нему устремилось  множество намеков и вопросов, проникнутых насквозь тонкостию и любезностию.  «Позволено ли нам, бедным жителям земли, быть так дерзкими, чтобы спросить вас,  о чем мечтаете?» - «Где находятся те счастливые места, в которых порхает мысль  ваша?» - «Можно ли знать имя той, которая погрузила вас в эту сладкую долину  задумчивости?» Но он отвечал на все решительным невниманием, и приятные фразы  канули, как в воду. Он даже до того был неучтив, что скоро ушел от них в другую  сторону, желая повысмотреть, куда ушла губернаторша с своей дочкой. Но дамы,  кажется, не хотели оставить его так скоро; каждая внутренно решилась употребить  всевозможные орудия, столь опасные для сердец наших, и пустить в ход все, что  было лучшего. Нужно заметить, что у некоторых дам, - я говорю у некоторых,  это не то, что у всех, - есть маленькая слабость: если они заметят у себя  что‑нибудь особенно хорошее лоб ли, рот ли, руки ли, то уже думают, что  лучшая часть лица их так первая и бросится всем в глаза и все вдруг заговорят в  один голос: «Посмотрите, посмотрите, какой у ней прекрасный греческий нос!»  или: «Какой правильный, очаровательный лоб!» У которой же хороши плечи, та  уверена заранее, что все молодые люди будут совершенно восхищены и то и дело  станут повторять в то время, когда она будет проходить мимо: «Ах, какие  чудесные у этой плечи», - а на лицо, волосы, нос, лоб даже не взглянут,  если же и взглянут, то как на что‑то постороннее. Таким образом думают  иные дамы. Каждая дама дала себе внутренний обет быть как можно очаровательней  в танцах и показать во всем блеске превосходство того, что у нее было самого  превосходного. Почтмейстерша, вальсируя, с такой томностию опустила набок  голову, что слышалось в самом деле что‑то неземное. Одна очень любезная  дама, - которая приехала вовсе не с тем чтобы танцевать, по причине  приключившегося, как сама выразилась, небольшого инкомодите в виде горошинки на  правой ноге, вследствие чего должна была даже надеть плисовые сапоги, - не  вытерпела, однако же, и сделала несколько кругов в плисовых сапогах, для того  именно, чтобы почтмейстерша не забрала в самом деле слишком много себе в  голову.      

Вовсе это никак не произвело предполагаемого действия на  Чичикова. Он даже не смотрел на круги, производимые дамами, но беспрестанно  подымался на цыпочки выглядывать поверх голов, куда бы могла забраться  занимательная блондинка; приседал и вниз тоже, высматривая промеж плечей и  спин, наконец доискался и увидел ее, сидящую вместе с матерью, над которою  величаво колебалась какая‑то восточная чалма с пером. Казалось, как будто  он хотел взять их приступом; весеннее ли расположение подействовало на него,  или толкал его кто сзади, только он протеснялся решительно вперед, несмотря ни  на что; откупщик получил от него такой толчок, что пошатнулся и чуть‑чуть  удержался на одной ноге, не то бы, конечно, повалил за собою целый ряд;  почтмейстер тоже отступился и посмотрел на него с изумлением, смешанным с довольно  тонкой иронией, но он на них не поглядел; он видел только вдали блондинку,  надевавшую длинную перчатку и, без сомнения, сгоравшую желанием пуститься  летать по паркету. А уж там в стороне четыре пары откалывали мазурку; каблуки  ломали пол, и армейский штабс‑капитан работал и душою и телом, и руками и  ногами, отвертывая такие па, какие и во сне никому не случалось отвертывать.  Чичиков прошмыгнул мимо мазурки почти по самым каблукам и прямо к тому месту,  где сидела губернаторша с дочкой. Однако ж он подступил к ним очень робко, не  семенил так бойко и франтовски ногами, даже несколько замялся, и во всех  движениях оказалась какая‑то неловкость.      

Нельзя сказать наверно, точно ли пробудилось в нашем герое  чувство любви, - даже сомнительно, чтобы господа такого рода, то есть не  так чтобы толстые, однако ж и не то чтобы тонкие, способны были к любви; но при  всем том здесь было что‑то такое странное, что‑то в таком роде,  чего он сам не мог себе объяснить: ему показалось, как сам он потом сознавался,  что весь бал, со всем своим говором и шумом, стал на несколько минут как будто  где‑то вдали; скрыпки и трубы нарезывали где‑то за горами, и всё  подернулось туманом, похожим на небрежно замалеванное поле на картине. И из  этого мглистого, кое‑как набросанного поля выходили ясно и оконченно  только одни тонкие черты увлекательной блондинки: ее овально круглившееся  личико, ее тоненький, тоненький стан, какой бывает у институтки в первые месяцы  после выпуска, ее белое, почти простое платьице, легко и ловко обхватившее во  всех местах молоденькие стройные члены, которые означались в какие‑то  чистых линиях. Казалось, она вся походила на какую‑то игрушку, отчетливо  выточенную из слоновой кости; она только одна белела и выходила прозрачною и  светлою из мутной и непрозрачной толпы.      

Видно, так уж бывает на свете; видно, и Чичиковы на  несколько минут в жизни обращаются в поэтов; но слово «поэт» будет уже слишком.  По крайней мере он почувствовал себя совершенно чем‑то вроде молодого  человека, чуть‑чуть не гусаром. Увидевши возле них пустой стул, он тотчас  его занял. Разговор сначала не клеился, но после дело пошло, и он начал даже  получать форс, но: здесь, к величайшему прискорбию, надобно заметить, что люди  степенные и занимающие важные должности как‑то немного тяжеловаты в  разговорах с дамами; на это мастера господа поручики и никак не далее  капитанских чинов. Как они делают, бог их ведает: кажется, и не очень мудреные  вещи говорят, а девица то и дело качается на стуле от смеха; статский же  советник бог знает что расскажет: или поведет речь о том, что Россия очень  пространное государство, или отпустит комплимент, который, конечно выдуман не  без остроумия, но от него ужасно пахнет книгою; если же скажет что‑нибудь  смешное, то сам несравненно больше смеется, чем та, которая его слушает. Здесь  это замечено для того, чтобы читатели видели, почему блондинка стала зевать во  время рассказов нашего героя. Герой, однако же, совсем этого не замечал,  рассказывая множество приятных вещей, которые уже случалось ему произносить в  подобных случаях в разных местах: именно в Симбирской губернии у Софрона  Ивановича Беспечного, где были тогда дочь его Аделаида Софроновна с тремя  золовками: Марьей Гавриловной, Александрой Гавриловной и Адельгейдой  Гавриловной; у Федора Федоровича Перекроева в Рязанской губернии; у Фрола  Васильевича Победоносного в Пензенской губернии и у брата его Петра  Васильевича, где были свояченица его Катерина Михайловна и внучатные сестры ее  Роза Федоровна и Эмилия Федоровна; в Вятской губернии у Петра Варсонофьевича,  где была сестра невестки его Пелагея Егоровна с племянницей Софьей Ростиславной  и двумя сводными сестрами - Софией Александровной и Маклатурой Александровной.      

Всем дамам совершенно не понравилось такое обхождение  Чичикова. Одна из них нарочно прошла мимо его, чтобы дать ему это заметить, и  даже задела блондинку довольно небрежно толстым руло своего платья, а шарфом,  который порхал вокруг плеч ее, распорядилась так, что он махнул концом своим ее  по самому лицу; в то же самое время позади его из одних дамских уст изнеслось  вместе с запахом фиалок довольно колкое и язвительное замечание. Но, или он не  услышал в самом деле, или прикинулся, что не услышал, только это было нехорошо,  ибо мнением дам нужно дорожить: в этом он и раскаялся, но уже после, стало быть  поздно.      

Негодование, во всех отношениях справедливое, изобразилось  во многих лицах. Как ни велик был в обществе вес Чичикова, хотя он и миллионщик  и в лице его выражалось величие и даже что‑то марсовское и военное, но  есть вещи, которых дамы не простят никому, будь он кто бы ни было, и тогда  прямо пиши пропало! Есть случаи, где женщина, как ни слаба и бессильна  характером в сравнении с мужчиною, но становится вдруг тверже не только  мужчины, но и всего что ни есть на свете. Пренебрежение, оказанное Чичиковым  почти неумышленное, восстановило между дамами даже согласие, бывшее было на  краю погибели по случаю завладения стулом. В произнесенных им невзначай каких‑то  сухих и обыкновенных словах нашли колкие намеки. В довершение бед какой‑то  из молодых людей сочинил тут же сатирические стихи на танцевавшее общество, без  чего, как известно, никогда почти не обходится на губернских балах. Эти стихи  были приписаны тут же Чичикову. Негодованье росло, и дамы стали говорить о нем  в разных углах самым неблагоприятным образом; а бедная институтка была  уничтожена совершенно, и приговор ее уже был подписан.      

А между тем герою нашему готовилась пренеприятнейшая  неожиданность: в то время, когда блондинка зевала, а он рассказывал ей кое‑какие  в разные времена случившиеся историйки, и даже коснулся было греческого  философа Диогена, показался из последней комнаты Ноздрев. Из буфета ли он  вырвался, или из небольшой зеленой гостиной, где производилась игра посильнее,  чем в обыкновенный вист, своей ли волею, или вытолкали его, только он явился  веселый, радостный, ухвативши под руку прокурора, которого, вероятно, уже  таскал несколько времени, потому что бедный прокурор поворачивал на все стороны  густые брови, как бы придумывая средство выбраться из этого дружеского  подручного путешествия. В самом деле, оно было невыносимо. Ноздрев, захлебнув  куражу в двух чашках чаю, конечно не без рома, врал немилосердно. Завидев еще  издали его, Чичиков решился даже на пожертвование, то есть оставить свое  завидное место и сколько можно поспешнее удалиться: ничего хорошего не предвещала  ему эта встреча. Но, на беду в это время подвернулся губернатор, изъявивший  необыкновенную радость, что нашел Павла Ивановича, и остановил его, прося быть  судиею в споре его с двумя дамами насчет того, продолжительна ли женская  любовь, или нет; а между тем Ноздрев уже увидал его и шел прямо навстречу.      

- А, херсонский помещик, херсонский помещик! -  кричал он, подходя и заливаясь смехом, от которого дрожали его свежие, румяные,  как весенняя роза, щеки. - Что? много наторговал мертвых? Ведь вы не знаете,  ваше превосходительство, - горланил он тут же, обратившись к  губернатору, - он торгует мертвыми душами! Ей‑богу! Послушай,  Чичиков! ведь ты, - я тебе говорю по дружбе, вот мы все здесь твои друзья,  вот и его превосходительство здесь, - я бы тебя повесил, ей‑богу  повесил!      

Чичиков просто не знал, где сидел.      

- Поверите ли, ваше превосходительство, -  продолжал Ноздрев, - как сказал он мне: «Продай мертвых душ», - я так  и лопнул со смеха. Приезжаю сюда, мне говорят, что накупил на три миллиона  крестьян на вывод: какие на вывод! да он торговал у меня мертвых. Послушай,  Чичиков, да ты скотина, ей‑богу скотина, вот и его превосходительство  здесь, не правда ли, прокурор?      

Но прокурор, и Чичиков, и сам губернатор пришли в такое  замешательство, что не нашлись совершенно, что отвечать, а между тем Ноздрев,  нимало не обращая внимания, нес полутрезвую речь:      

- Уж ты, брат, ты, ты: я не отойду от тебя, пока не  узнаю, зачем ты покупал мертвые души. Послушай, Чичиков, ведь тебе, право,  стыдно, у тебя, ты сам знаешь, нет лучшего друга, как я. Вот и его  превосходительство здесь, не правда ли, прокурор? Вы не верите, ваше  превосходительство, как мы друг к другу привязаны, то есть, просто если бы вы  сказали, вот, я тут стою, а вы бы сказали: «Ноздрев! скажи по совести, кто тебе  дороже, отец родной или Чичиков?» - скажу: «Чичиков», ей‑богу: Позволь,  душа, я тебе влеплю один безе. Уж вы позвольте, ваше превосходительство,  поцеловать мне его. Да, Чичиков, уж ты не противься, одну безешку позволь  напечатлеть тебе в белоснежную щеку твою!      

Ноздрев был так оттолкнут с своими безе, что чуть не полетел  на землю: от него все отступились и не слушали больше; но все же слова его о  покупке мертвых душ были произнесены во всю глотку и сопровождены таким громким  смехом, что привлекли внимание даже тех, которые находились в самых дальних  углах комнаты. Эта новость так показалась странною, что все остановились с  каким‑то деревянным, глупо‑вопросительным выражением. Чичиков  заметил, что многие дамы перемигнулись между собою с какою‑то злобною,  едкою усмешкою и в выражении некоторых лиц показалось что‑то такое  двусмысленное, которое еще более увеличило это смущение. Что Ноздрев лгун  отъявленный, это было известно всем, и вовсе не было в диковинку слышать от  него решительную бессмыслицу; но смертный, право, трудно даже понять, как  устроен этот смертный: как бы ни была пошла новость, но лишь бы она была  новость, он непременно сообщит ее другому смертному, хотя бы именно для того  только, чтобы сказать: «Посмотрите, какую ложь распустили!» - а другой смертный  с удовольствием преклонит ухо, хотя после скажет сам: «Да это совершенно пошлая  ложь, не стоящая никакого внимания!» - и вслед за тем сей же час отправится  искать третьего смертного, чтобы, рассказавши ему, после вместе с ним  воскликнуть с благородным негодованием: «Какая пошлая ложь!» И это непременно  обойдет весь город, и все смертные, сколько их ни есть, наговорятся непременно  досыта и потом признают, что это не стоит внимания и не достойно, чтобы о нем  говорить.      

Это вздорное, по‑видимому, происшествие заметно  расстроило нашего героя. Как ни глупы слова дурака, а иногда бывают они  достаточны, чтобы смутить умного человека. Он стал чувствовать себя неловко,  неладно: точь‑точь как будто прекрасно вычищенным сапогом вступил вдруг в  грязную, вонючую лужу; словом, нехорошо, совсем нехорошо! Он пробовал об этом  не думать, старался рассеяться, развлечься, присел в вист, но все пошло как  кривое колесо: два раза сходил он в чужую масть и, позабыв, что по третьей не  бьют, размахнулся со всей руки и хватил сдуру свою же. Председатель никак не  мог понять, как Павел Иванович, так хорошо и, можно сказать, тонко разумевший  игру, мог сделать подобные ошибки и подвел даже под обух его пикового короля,  на которого он, по собственному выражению, надеялся, как на бога. Конечно,  почтмейстер и председатель и даже сам полицеймейстер, как водится, подшучивали  над нашим героем, что уж не влюблен ли он и что мы знаем, дескать, что у Павла  Ивановича сердечишко прихрамывает, знаем, кем и подстрелено; но все это никак  не утешало, как он ни пробовал усмехаться и отшучиваться. За ужином тоже он  никак не был в состоянии развернуться, несмотря на то что общество за столом  было приятное и что Ноздрева давно уже вывели; ибо сами даже дамы наконец  заметили, что поведение его чересчур становилось скандалезно. Посреди котильона  он сел на пол и стал хватать за полы танцующих, что было уже ни на что не  похоже, по выражению дам. Ужин был очень весел, все лица, мелькавшие перед  тройными подсвечниками, цветами, конфектами и бутылками, были озарены самым  непринужденным довольством. Офицеры, дамы, фраки - все сделалось любезно, даже  до приторности. Мужчины вскакивали со стульев и бежали отнимать у слуг блюда,  чтобы с необыкновенною ловкостию предложить их дамам. Один полковник подал даме  тарелку с соусом на конце обнаженной шпаги. Мужчины почтенных лет, между  которыми сидел Чичиков, спорили громко, заедая дельное слово рыбой или  говядиной, обмакнутой нещадным образом в горчицу, и спорили о тех предметах, в  которых он даже всегда принимал участие; но он был похож на какого‑то  человека, уставшего или разбитого дальней дорогой, которому ничто не лезет на  ум и который не в силах войти ни во что. Даже не дождался он окончания ужина и  уехал к себе несравненно ранее, чем имел обыкновение уезжать.      

Там, в этой комнатке, так знакомой читателю, с дверью,  заставленной комодом, и выглядывавшими иногда из углов тараканами, положение  мыслей и духа его было так же неспокойно, как неспокойны те кресла, в которых  он сидел. Неприятно, смутно было у него на сердце, какая‑то тягостная  пустота оставалась там. «Чтоб вас черт побрал всех, кто выдумал эти  балы! - говорил он в сердцах. - Ну, чему сдуру обрадовались? В  губернии неурожаи, дороговизна, так вот они за балы! Эк штука: разрядились в  бабьи тряпки! Невидаль, что иная навертела на себя тысячу рублей! А ведь на  счет же крестьянских оброков или, что еще хуже, на счет совести нашего брата.  Ведь известно, зачем берешь взятку и покривишь душой: для того чтобы жене  достать на шаль или на разные роброны, провал их возьми, как их называют. А из  чего? чтобы не сказала какая‑нибудь подстёга Сидоровна, что на  почтмейстерше лучше было платье, да из‑за нее бух тысячу рублей. Кричат:  "Бал, бал, веселость!" - просто дрянь бал, не в русском духе, не в русской  натуре; черт знает что такое: взрослый, совершеннолетний вдруг выскочит весь в  черном, общипанный, обтянутый, как чертик, и давай месить ногами. Иной даже,  стоя в паре, переговаривает с другим об важном деле, а ногами в то же время,  как козленок, вензеля направо и налево: Всё из обезьянства, всё из обезьянства!  Что француз в сорок лет такой же ребенок, каким был и в пятнадцать, так вот  давай же и мы! Нет, право: после всякого бала точно как будто какой грех  сделал; и вспоминать даже о нем не хочется. В голове просто ничего, как после разговора  с светским человеком: всего он наговорит, всего слегка коснется, все скажет,  что понадергал из книжек, пестро, красно, а в голове хоть бы что‑нибудь  из того вынес, и видишь потом, как даже, разговор с простым купцом, знающим  одно свое дело, но знающим его твердо и опытно, лучше всех этих побрякушек. Ну  что из него выжмешь, из этого бала? Ну если бы, положим, какой‑нибудь  писатель вздумал описывать всю эту сцену так, как она есть? Ну и в книге, и там  была бы она также бестолкова, как в натуре. Что она такое: нравственная ли,  безнравственная ли? просто черт знает что такое! Плюнешь, да и книгу потом  закроешь». Так отзывался неблагоприятно Чичиков о балах вообще; но, кажется,  сюда вмешалась другая причина негодованья. Главная досада была не на бал, а на  то, что случилось ему оборваться, что он вдруг показался пред всеми бог знает в  каком виде, что сыграл какую‑то странную, двусмысленную роль. Конечно,  взглянувши оком благоразумного человека, он видел, что все это вздор, что  глупое слово ничего не значит, особливо теперь, когда главное дело уже обделано  как следует. Но странен человек: его огорчало сильно нерасположенье тех самых,  которых он не уважал и насчет которых отзывался резко, понося их суетность и  наряды. Это тем более было ему досадно, что, разобравши дело ясно, он видел,  как причиной этого был отчасти сам. На себя, однако же, он не рассердился, и в  том, конечно, был прав. Все мы имеем маленькую слабость немножко пощадить себя,  а постараемся лучше приискать какого‑нибудь ближнего, на ком бы выместить  свою досаду, например на слуге, на чиновнике, нам подведомственном, который в  пору подвернулся, на жене или, наконец, на стуле, который швырнется черт знает  куда, к самым дверям, так что отлетит от него ручка и спинка: пусть, мол, его  знает, что такое гнев. Так и Чичиков скоро нашел ближнего, который потащил на‑плечах  своих все, что только могла внушить ему досада. Ближний этот был Ноздрев, и  нечего сказать, он был так отделан со всех боков и сторон, как разве только  какой‑нибудь плут староста или ямщик бывает отделан каким‑нибудь  езжалым, опытным капитаном, а иногда и генералом, который сверх многих  выражений, сделавшихся классическими, прибавляет еще много неизвестных, которых  изобретение принадлежит ему собственно. Вся родословная Ноздрева была разобрана,  и многие из членов его фамилии в восходящей линии сильно потерпели.      

Но в продолжение того, как он сидел в жестких своих креслах,  тревожимый мыслями и бессонницей, угощая усердно Ноздрева и всю родню его, и  перед ним теплилась сальная свечка, которой светильня давно уже накрылась  нагоревшею черною шапкою, ежеминутно грозя погаснуть, и глядела ему в окна  слепая, темная ночь, готовая посинеть от приближавшегося рассвета, и  пересвистывались вдали отдаленные петухи, и в совершенно заснувшем городе,  может быть, плелась где‑нибудь фризовая шинель, горемыка неизвестно  какого класса и чина, знающая одну только (увы!) слишком протертую русским  забубенным народом дорогу, - в это время на другом конце города  происходило событие, которое готовилось увеличить неприятность положения нашего  героя. Именно, в отдаленных улицах и закоулках города дребезжал весьма странный  экипаж, наводивший недоумение насчет своего названия. Он не был похож ни на  тарантас, ни на коляску, ни на бричку, а был скорее похож на толстощекий выпуклый  арбуз, поставленный на колеса. Щеки этого арбуза, то есть дверцы, носившие  следы желтой краски, затворялись очень плохо по причине плохого состояния ручек  и замков, кое‑как связанных веревками. Арбуз был наполнен ситцевыми  подушками в виде кисетов, валиков и просто подушек, напичкан мешками с хлебами,  калачами, кокурками, скородумками и кренделями из заварного теста. Пирог‑курник  и пирог‑рассольник выглядывали даже наверх. Запятки были заняты лицом  лакейского происхожденья, в куртке из домашней пеструшки, с небритой бородою,  подернутою легкой проседью, - лицо, известное под именем «малого». Шум и  визг от железных скобок и ржавых винтов разбудили на другом конце города  булочника, который, подняв свою алебарду, закричал спросонья что стало мочи: «Кто  идет?» - но, увидев, что никто не шел, а слышалось только издали дребезжанье,  поймал у себя на воротнике какого‑то зверя и, подошед к фонарю, казнил  его тут же у себя на ногте. После чего, отставивши алебарду, опять заснул по  уставам своего рыцарства. Лошади то и дело падали на передние коленки, потому  что не были подкованы, и притом, как видно, покойная городская мостовая была им  мало знакома. Колымага, сделавши несколько поворотов из улицы в улицу, наконец  поворотила в темный переулок мимо небольшой приходской церкви Николы на  Недотычках и остановилась пред воротами дома протопопши. Из брички вылезла  девка, с платком на голове, в телогрейке, и хватила обоими кулаками в ворота  так сильно, хоть бы и мужчине (малый в куртке из пеструшки был уже потом стащен  за ноги, ибо спал мертвецки). Собаки залаяли, и ворота, разинувшись наконец,  проглотили, хотя с большим трудом, это неуклюжее дорожное произведение. Экипаж  въехал в тесный двор, заваленный дровами, курятниками и всякими клетухами; из  экипажа вылезла барыня: эта барыня была помещица, коллежская секретарша  Коробочка. Старушка вскоре после отъезда нашего героя в такое пришла  беспокойство насчет могущего произойти со стороны его обмана, что, не поспавши  три ночи сряду, решилась ехать в город, несмотря на то что лошади не были  подкованы, и там узнать наверно, почем ходят мертвые души и уж не промахнулась  ли она, боже сохрани, продав их, может быть, втридешева. Какое произвело  следствие это прибытие, читатель может узнать из одного разговора, который  произошел между одними двумя дамами. Разговор сей: но пусть лучше сей разговор  будет в следующей главе.Глава девятая      

       

Поутру, ранее даже того времени, которое назначено в городе  N. для визитов, из дверей оранжевого деревянного дома с мезонином и голубыми  колоннами выпорхнула дама в клетчатом щегольском клоке, сопровождаемая лакеем в  шинели с несколькими воротниками и золотым галуном на круглой лощеной шляпе.  Дама вспорхнула в тот же час с необыкновенною поспешностью по откинутым  ступенькам в стоявшую у подъезда коляску. Лакей тут же захлопнул даму дверцами,  закидал ступеньками и ухватясь за ремни сзади коляски, закричал кучеру:  «Пошел!» Дама везла только что услышанную новость и чувствовала побуждение  непреодолимое скорее сообщить ее. Всякую минуту выглядывала она из окна и  видела, к несказанной досаде, что все еще остается полдороги. Всякий дом  казался ей длиннее обыкновенного; белая каменная богадельня с узенькими окнами  тянулась нестерпимо долго, так что она наконец не вытерпела не сказать:  «Проклятое строение, и конца нет!» Кучер уже два раза получил приказание:  «Поскорее, поскорее, Андрюшка! ты сегодня несносно долго едешь!» Наконец цель  была достигнута. Коляска остановилась перед деревянным же одноэтажным домом  темно‑серого цвета, с белыми барельефчиками над окнами, с высокою  деревянною решеткою перед самыми окнами и узеньким палисадником, за решеткою  которого находившиеся тоненькие деревца побелели от никогда не сходившей с них  городской пыли. В окнах мелькали горшки с цветами, попугай, качавшийся в  клетке, уцепясь носом за кольцо, и две собачонки, спавшие перед солнцем. В этом  доме жила искренняя приятельница приехавшей дамы. Автор чрезвычайно  затрудняется, как назвать ему обеих дам таким образом, чтобы опять не  рассердились на него, как серживались встарь. Назвать выдуманною фамилией  опасно. Какое ни придумай имя, уж непременно найдется в каком‑нибудь углу  нашего государства, благо велико, кто‑нибудь, носящий его, и непременно  рассердится не на живот, а на смерть, станет говорить, что автор нарочно  приезжал секретно, с тем чтобы выведать все, что он такое сам, и в каком  тулупчике ходит, и к какой Аграфене Ивановне наведывается, и что любит  покушать. Назови же по чинам - боже сохрани, и того опасней. Теперь у нас все  чины и сословия так раздражены, что все, что ни есть в печатной книге, уже  кажется им личностью: таково уж, видно, расположенье в воздухе. Достаточно  сказать только, что есть в одном городе глупый человек, это уже и личность;  вдруг выскочит господин почтенной наружности и закричит: «Ведь я тоже человек,  стало быть, я тоже глуп», - словом, вмиг смекнет, в чем дело. А потому,  для избежания всего этого, будем называть даму к которой приехала гостья, так,  как она называлась почти единогласно в городе N.: именно, дамою приятною во  всех отношениях. Это название она приобрела законным образом, ибо, точно,  ничего не пожалела, чтобы сделаться любезною в последней степени, хотя,  конечна, сквозь любезность прокрадывалась ух какая яркая прыть женского  характера! и хотя подчас в каждом приятном слове ее торчала ух какая булавка! а  уж не приведи бог, что кипело в сердце против той, которая бы пролезла как‑нибудь  и чем‑нибудь в первые. Но все это было облечено самою тонкою светскостью,  какая только бывает в губернском городе. Всякие движения производила она со  вкусом, даже любила стихи, даже иногда мечтательно умела держать голову, -  и все согласились, что она, точно, дама приятная во всех отношениях. Другая же  дама, то есть приехавшая, не имела такой многосторонности в характере, и потому  будем называть ее: просто приятная дама. Приезд гостьи разбудил собачонок,  сиявших на солнце: мохнатую Адель, беспрестанно путавшуюся в собственной  шерсти, и кобелька Попури на тоненьких ножках. Тот и другая с лаем понесли  кольцами хвосты свои в переднюю, где гостья освобождалась от своего клока и  очутилась в платье модного узора и цвета и в длинных хвостах на шее; жасмины  понеслись по всей комнате. Едва только во всех отношениях приятная дама узнала  о приезде просто приятной дамы, как уже вбежала в переднюю. Дамы ухватились за  руки, поцеловались и вскрикнули, как вскрикивают институтки, встретившиеся  вскоре после выпуска, когда маменьки еще не успели объяснить им, что отец у  одной беднее и ниже чином, нежели у другой. Поцелуй совершился звонко, потому  что собачонки залаяли снова, за что были хлопнуты платком, и обе дамы  отправились в гостиную, разумеется голубую, с диваном, овальным столом и даже  ширмочками, обвитыми плющом; вслед за ними побежали, ворча, мохнатая Адель и  высокий Попури на тоненьких ножках. «Сюда, сюда, вот в этот уголочек! - говорила  хозяйка, усаживая гостью в угол дивана. - Вот так! вот так! вот вам и  подушка!» Сказавши это, она запихнула ей за спину подушку, на которой был вышит  шерстью рыцарь таким образом, как их всегда вышивают по канве: нос вышел  лестницею, а губы четвероугольником. «Как же я рада, что вы: Я слышу, кто‑то  подъехал, да думаю себе, кто бы мог так рано. Параша говорит: "вице‑губернаторша",  а я говорю: "ну вот, опять приехала дура надоедать", и уж хотела сказать, что  меня нет дома:»      

Гостья уже хотела было приступить к делу и сообщить новость.  Но восклицание, которое издала в это время дама приятная во всех отношениях,  вдруг дало другое направление разговору.      

- Какой веселенький ситец! - воскликнула во всех  отношениях приятная дама, глядя на платье просто приятной дамы.      

- Да, очень веселенький. Прасковья Федоровна, однако  же, находит, что лучше, если бы клеточки были помельче, и чтобы не коричневые  были крапинки, а голубые. Сестре ее прислали материйку: это такое очарованье,  которого просто нельзя выразить словами; вообразите себе: полосочки узенькие‑узенькие,  какие только может представить воображение человеческое, фон голубой и через  полоску всё глазки и лапки, глазки и лапки, глазки и лапки: Словом, бесподобно!  Можно сказать решительно, что ничего еще не было подобного на свете.      

- Милая, это пестро.      

- Ах, нет, не пестро.      

- Ах, пестро!      

Нужно заметить, что во всех отношениях приятная дама была  отчасти материалистка, склонна к отрицанию и сомнению и отвергала весьма многое  в жизни.      

Здесь просто приятная дама объяснила, что это отнюдь не  пестро, и вскрикнула:      

- Да, поздравляю вас: оборок более не носят.      

- Как не носят?      

- На место их фестончики.      

- Ах, это нехорошо, фестончики!      

- Фестончики, всё фестончики: пелеринка из фестончиков,  на рукавах фестончики, эполетцы из фестончиков, внизу фестончики, везде  фестончики.      

- Нехорошо, Софья Ивановна, если всё фестончики.      

- Мило, Анна Григорьевна, до невероятности; шьется в  два рубчика: широкие проймы и сверху: Но вот, вот когда вы изумитесь, вот уж  когда скажете, что: Ну, изумляйтесь: вообразите, лифчики пошли еще длиннее,  впереди мыском, и передняя косточка совсем выходит из границ; юбка вся  собирается вокруг, как, бывало, в старину фижмы, даже сзади немножко  подкладывают ваты, чтобы была совершенная бель‑фам.      

- Ну уж это просто: признаюсь! - сказала дама  приятная во всех отношениях, сделавши движенье головою с чувством достоинства.      

- Именно, это уж, точно, признаюсь, - отвечала  просто приятная дама.      

- Уж как вы хотите, я ни за что не стану подражать  этому.      

- Я сама тоже: Право, как вообразишь, до чего иногда  доходит мода: ни на что не похоже! Я выпросила у сестры выкройку нарочно для  смеху; Меланья моя принялась шить.      

- Так у вас разве есть выкройка? - вскрикнула во  всех отношениях приятная дама не без заметного сердечного движенья.      

- Как же, сестра привезла.      

- Душа моя, дайте ее мне ради всего святого.      

- Ах, я уж дала слово Прасковье Федоровне. Разве после  нее.      

- Кто ж станет носить после Прасковьи Федоровны? Это  уже слишком странно будет с вашей стороны, если вы чужих предпочтете своим.      

- Да ведь она тоже мне двоюродная тетка.      

- Она вам тетка еще бог знает какая: с мужниной  стороны: Нет, Софья Ивановна, я и слышать не хочу, это выходит: вы мне хотите  нанесть такое оскорбленье: Видно, я вам наскучила уже, видно, вы хотите прекратить  со мною всякое знакомство.      

Бедная Софья Ивановна не знала совершенно, что ей делать.  Она чувствовала сама, между каких сильных огней себя поставила. Вот тебе и  похвасталась! Она бы готова была исколоть за это иголками глупый язык.      

- Ну что ж наш прелестник? - сказала между тем  дама приятная во всех отношениях.      

- Ах, боже мой! что ж я так сижу перед вами! вот  хорошо! Ведь вы знаете, Анна Григорьевна, с чем я приехала к вам? - Тут  дыхание гостьи сперлось, слова, как ястребы, готовы были пуститься в погоню  одно за другим, и только нужно было до такой степени быть бесчеловечной, какова  была искренняя приятельница, чтобы решиться остановить ее.      

- Как вы ни выхваляйте и ни превозносите его, -  говорила она с живостью, более нежели обыкновенною, - а я скажу прямо, и  ему в глаза скажу, что он негодный человек, негодный, негодный, негодный.      

- Да послушайте только, что я вам открою:      

- Распустили слухи, что он хорош, а он совсем не хорош,  совсем не хорош, и нос у него: самый неприятный нос.      

- Позвольте же, позвольте же только рассказать вам:  душенька, Анна Григорьевна, позвольте рассказать! Ведь это история, понимаете  ли: история, сконапель истоар, - говорила гостья с выражением почти  отчаяния и совершенно умоляющим голосом. Не мешает заметить, что в разговор обеих  дам вмешивалось очень много иностранных слов и целиком иногда длинные  французские фразы. Но как ни исполнен автор благоговения к тем спасительным  пользам, которые приносит французский язык России, как ни исполнен благоговения  к похвальному обычаю нашего высшего общества, изъясняющегося на нем во все часы  дня, конечно, из глубокого чувства любви к отчизне, но при всем том никак не  решается внести фразу какого бы ни было чуждого языка в сию русскую свою поэму.  Итак, станем продолжать по‑русски.      

- Какая же история?      

- Ах, жизнь моя, Анна Григорьевна, если бы вы могли  только представить то положение, в котором я находилась, вообразите: приходит  ко мне сегодня протопопша - протопопша, отца Кирилы жена - и что бы вы думали:  наш‑то смиренник, приезжий‑то наш, каков, а?      

- Как, неужели он и протопопше строил куры?      

- Ах, Анна Григорьевна, пусть бы еще куры, это бы еще  ничего; слушайте только, что рассказала протопопша: приехала, говорит, к ней  помещица Коробочка, перепуганная и бледная как смерть, и рассказывает, и как рассказывает,  послушайте только, совершенный роман: вдруг в глухую полночь, когда все уже  спало в доме, раздается в ворота стук, опаснейший, какой только можно себе  представить; кричат: «Отворите, отворите, не то будут выломаны ворота!» Каково  вам это покажется? Каков же после этого прелестник?      

- Да что Коробочка, разве молода и хороша собою?      

- Ничуть, старуха.      

- Ах, прелести! Так он за старуху принялся. Ну, хорош  же после этого вкус наших дам, нашли в кого влюбиться.      

- Да ведь нет, Анна Григорьевна, совсем не то, что вы  полагаете. Вообразите себе только то, что является вооруженный с ног до головы,  вроде Ринальда Ринальдина, и требует: «Продайте, говорит, все души, которые  умерли». Коробочка отвечает очень резонно, говорит: «Я не могу продать, потому  что они мертвые». - «Нет, говорит, они не мертвые, это мое, говорит, дело  знать, мертвые ли они, или нет, они не мертвые, не мертвые, кричит, не  мертвые». Словом, скандальозу наделал ужасного: вся деревня сбежалась, ребенки  плачут, все кричит, никто никого не понимает, ну просто оррёр, оррёр, оррёр!..  Но вы себе представить не можете, Анна Григорьевна, как я перетревожилась,  когда услышала все это. «Голубушка барыня, - говорит мне Машка. -  посмотрите в зеркало: вы бледны». - «Не до зеркала, говорю, мне, я должна  ехать рассказать Анне Григорьевне». В ту ж минуту приказываю заложить коляску:  кучер Андрюшка спрашивает меня, куда ехать, а я ничего не могу и говорить,  гляжу просто ему в глаза, как дура; я думаю, что он подумал, что я сумасшедшая.  Ах, Анна Григорьевна, если б вы только могли себе представить, как я  перетревожилась!      

- Это, однако ж, странно, - сказала во всех  отношениях приятная дама, - что бы такое могли значить эти мертвые души?  Я, признаюсь, тут ровно ничего не понимаю. Вот уже во второй раз я все слышу про  эти мертвые душы; а муж мой еще говорит, что Ноздрев врет; что‑нибудь,  верно же, есть.      

- Но представьте же, Анна Григорьевна, каково мое было  положение, когда я услышала это. «И теперь, - говорит Коробочка, - я  не знаю, говорит, что мне делать. Заставил, говорит, подписать меня какую‑то  фальшивую бумагу, бросил пятнадцать рублей ассигнациями; я, говорит, неопытная  беспомощная вдова, я ничего не знаю:» Так вот происшествия! Но только если бы  вы могли сколько‑нибудь себе представить, как я вся перетревожилась.      

- Но только, воля ваша, здесь не мертвые души, здесь  скрывается что‑то другое.      

- Я, признаюсь, тоже, - произнесла не без  удивления просто приятная дама и почувствовала тут же сильное желание узнать,  что бы такое могло здесь скрываться. Она даже произнесла с расстановкой: - А  что ж, вы полагаете, здесь скрывается?      

- Ну, как вы думаете?      

- Как я думаю?.. Я, признаюсь, совершенно потеряна.      

- Но, однако ж, я бы все хотела знать, какие ваши  насчет этого мысли?      

Но приятная дама ничего не нашлась сказать. Она умела только  тревожиться, но чтобы составить какое‑нибудь сметливое предположение, для  этого никак ее не ставало, и оттого, более нежели всякая другая, она имела  потребность в нежной дружбе и советах.      

- Ну, слушайте же, что такое эти мертвые души, -  сказала дама приятная во всех отношениях, и гостья при таких словах вся  обратилась в слух: ушки ее вытянулись сами собою, она приподнялась, почти не  сидя и не держась на диване, и, несмотря на то что была отчасти тяжеловата,  сделалась вдруг тонее, стала похожа на легкий пух, который вот так и полетит на  воздух от дуновенья.      

Так русский барин, собачей и иора‑охотник, подъезжая к  лесу, из которого вот‑вот выскочит оттопанный доезжачими заяц,  превращается весь с своим конем и поднятым арапником в один застывший миг, в  порох, к которому вот‑вот поднесут огонь. Весь впился он очами в мутный  воздух и уж настигнет зверя, уж допечет его неотбойный, как ни воздымайся  против него вся мятущая снеговая степь, пускающая серебряные звезды ему в уста,  в усы, в очи, в брови и в бобровую его шапку.      

- Мертвые души: - произнесла во всех отношениях  приятная дама.      

- Что, что? - подхватила гостья, вся в волненье.      

- Мертвые души!..      

- Ах, говорите, ради бога!      

- Это просто выдумано только для прикрытья, а дело вот  в чем: он хочет увезти губернаторскую дочку.      

Это заключение, точно, было никак неожиданно и во всех  отношениях необыкновенно. Приятная дама, услышав это, так и окаменела на месте,  побледнела, побледнела, как смерть и, точно, перетревожилась не на шутку.      

- Ах, боже мой! - вскрикнула она, всплеснув  руками, - уж этого я бы никак не могла предполагать.      

- А я, признаюсь, как только вы открыли рот, я уже  смекнула, в чем дело, - отвечала дама приятная во всех отношениях.      

- Но каково же после этого, Анна Григорьевна,  институтское воспитание! ведь вот невинность!      

- Какая невинность! Я слыхала, как она говорила такие  речи, что, признаюсь, у меня не станет духа произнести их.      

- Знаете, Анна Григорьевна, ведь это просто раздирает  сердце, когда видишь, до чего достигла наконец безнравственность.      

- А мужчины от нее без ума. А по мне, так я, признаюсь,  ничего не нахожу в ней: Манерна нестерпимо.      

- Ах, жизнь моя, Анна Григорьевна, она статуя, и хоть  бы какое‑нибудь выраженье в лице.      

- Ах, как манерна! ах, как манерна! Боже, как манерна!  Кто выучил ее, я не знаю, но я еще не видывала женщины, в которой бы было  столько жеманства.      

- Душенька! она статуя и бледна как смерть.      

- Ах, не говорите, Софья Ивановна: румянится безбожно.      

- Ах, что это вы, Анна Григорьевна: она мел, мел,  чистейший мел.      

- Милая, я сидела возле нее: румянец в палец толщиной и  отваливается, как штукатурка, кусками. Мать выучила, сама кокетка, а дочка еще  превзойдет матушку.      

- Ну позвольте, ну положите сами клятву, какую хотите,  я готова сей же час лишиться детей, мужа, всего именья, если у ней есть хоть  одна капелька, хоть частица, хоть тень какого‑нибудь румянца!      

- Ах, что вы это говорите, Софья Ивановна! -  сказала дама приятная во всех отношениях и всплеснула руками.      

- Ах, какие же вы, право, Анна Григорьевна! я с  изумленьем на вас гляжу! - сказала приятная дама и всплеснула тоже руками.      

Да не покажется читателю странным, что обе дамы были не  согласны между собою в том, что видели почти в одно и то же время. Есть, точно,  на свете много таких вещей, которые имеют уже такое свойство: если на них  взглянет одна дама, они выйдут совершенно белые, а взглянет другая, выйдут  красные, красные, как брусника.      

- Ну, вот вам еще доказательство, что она  бледна, - продолжала приятная дама, - я помню, как теперь, что я сижу  возле Манилова и говорю ему: «Посмотрите, какая она бледная!» Право, нужно быть  до такой степени бестолковыми, как наши мужчины, чтобы восхищаться ею. А наш‑то  прелестник: Ах, как он мне показался противным! Вы не можете себе представить,  Анна Григорьевна, до какой степени он мне показался противным.      

- Да, однако же, нашлись некоторые дамы, которые были  неравнодушны к нему.      

- Я, Анна Григорьевна? Вот уж никогда вы не можете  сказать этого, никогда, никогда!      

- Да я не говорю об вас, как будто, кроме вас, никого  нет.      

- Никогда, никогда, Анна Григорьевна! Позвольте мне вам  заметить, что я очень хорошо себя знаю; а разве со стороны каких‑нибудь  иных дам, которые играют роль недоступных.      

- Уж извините, Софья Ивановна! Уж позвольте вам  сказать, что за мной подобных скандальозностей никогда еще не водилось. За кем  другим разве, а уж за мной нет, уж позвольте мне вам это заметить.      

- Отчего же вы обиделись? ведь там были и другие дамы,  были даже такие, которые первые захватили стул у дверей, чтобы сидеть к нему  поближе.      

Ну, уж после таких слов, произнесенных приятною дамою,  должна была неминуемо последовать буря, но, к величайшему изумлению, обе дамы  вдруг приутихли, и совершенно ничего не последовало. Во всех отношениях  приятная дама вспомнила, что выкройка для модного платья еще не находится в ее  руках, а просто приятная дама смекнула, что она еще не успела выведать никаких  подробностей насчет открытия, сделанного ее искреннею приятельницею, и потому  мир последовал очень скоро. Впрочем, обе дамы нельзя сказать чтобы имели в  своей натуре потребность наносить неприятность, и вообще в характерах их ничего  не было злого, а так, нечувствительно, в разговоре рождалось само собою  маленькое желание кольнуть друг друга; просто одна другой из небольшого  наслаждения при случае всунет иное живое словцо: вот, мол, тебе! на, возьми,  съешь! Разного рода бывают потребности в сердцах как мужеского, так и женского  пола.      

- Я не могу, однако же, понять только того, -  сказала просто приятная дама, - как Чичиков, будучи человек заезжий, мог  решиться на такой отважный пассаж. Не может быть, чтобы тут не было участников.      

- А вы думаете, нет их?      

- А кто же бы, полагаете, мог помогать ему?      

- Ну да хоть и Ноздрев.      

- Неужели Ноздрев?      

- А что ж? ведь его на это станет. Вы знаете, он  родного отца хотел продать или, еще лучше, проиграть в карты.      

- Ах, боже мой, какие интересные новости я узнаю от  вас! Я бы никак не могла предполагать, чтобы и Ноздрев был замешан в эту  историю!      

- А я всегда предполагала.      

- Как подумаешь, право, чего не происходит на свете! Ну  можно ли было предполагать, когда, помните, Чичиков только что приехал к нам в  город, что он произведет такой странный марш в свете? Ах, Анна Григорьевна,  если бы вы знали, как я перетревожилась! Если бы не ваша благосклонность и  дружба: вот уже, точно, на краю погибели: куда ж? Машка моя видит, что я бледна  как смерть. «Душечка барыня, - говорит мне, - вы бледны как  смерть». - «Машка, говорю, мне не до того теперь». Так вот какой случай!  Так и Ноздрев здесь, прошу покорно!      

Приятной даме очень хотелось выведать дальнейшие подробности  насчет похищения, то есть в котором часу и прочее, но многого захотела. Во всех  отношениях приятная дама прямо отозвалась незнанием. Она не умела лгать:  предположить что‑нибудь - это другое дело, но и то в таком случае, когда  предположение основывалось на внутреннем убеждении; если ж было почувствовано  внутреннее убеждение, тогда умела она постоять за себя, и попробовал бы какой‑нибудь  дока‑адвокат, славящийся даром побеждать чужие мнения, попробовал бы он  состязаться здесь, - увидел бы он, что значит внутреннее убеждение.      

Что обе дамы наконец решительно убедились в том, что прежде  предположили только как одно предположение, в этом ничего нет необыкновенного.  Наша братья, народ умный, - как мы называем себя, поступает почти так же,  и доказательством служат наши ученые рассуждения. Сперва ученый подъезжает в  них необыкновенным подлецом, начинает робко, умеренно, начинает самым смиренным  запросом: не оттуда ли? не из того ли угла получила имя такая‑то страна?  или: не принадлежит ли этот документ к другому, позднейшему времени? или: не  нужно ли под этим народом разуметь вот какой народ? Цитует немедленно тех и  других древних писателей и чуть только видит какой‑нибудь намек или  просто показалось ему намеком, уж он получает рысь и бодрится, разговаривает с древними  писателями запросто, задает им запросы и сам даже отвечает за них, позабывая  вовсе о том, что начал робким предположением; ему уже кажется, что он это  видит, что это ясно, - и рассуждение заключено словами: «так это вот как  было, так вот какой народ нужно разуметь, так вот с какой точки нужно смотреть  на предмет!» Потом во всеуслышанье с кафедры, - и новооткрытая истина  пошла гулять по свету, набирая себе последователей и поклонников.      

В то время, когда обе дамы так удачно и остроумно решили  такое запутанное обстоятельство, вошел в гостиную прокурор с вечно неподвижною  своей физиономией, густыми бровями и моргавшим глазом. Дамы наперерыв принялись  сообщать ему все события, рассказали о покупке мертвых душ, о намерении увезти  губернаторскую дочку и сбили его совершенно с толку, так что сколько ни  продолжал он стоять на одном и том же месте, хлопать левым глазом и бить себя  платком по бороде, сметая оттуда табак, но ничего решительно не мог понять. Так  на том и оставили его обе дамы и отправились каждая в свою сторону бунтовать  город. Это предприятие удалось произвести им с небольшим в полчаса. Город был  решительно взбунтован; все пришло в брожение, и хоть бы кто‑нибудь мог  что‑либо понять. Дамы умели напустить такого тумана в глаза всем, что  все, а особенно чиновники, несколько времени оставались ошеломленными.  Положение их в первую минуту было похоже на положение школьника, которому  сонному товарищи, вставшие поранее, засунули в нос гусара, то есть бумажку,  наполненную табаком. Потянувши впросонках весь табак к себе со всем усердием  спящего, он пробуждается, вскакивает, глядит, как дурак, выпучив глаза, во все  стороны, и не может понять, где он, что с ним было, и потом уже различает  озаренные косвенным лучом солнца стены, смех товарищей, скрывшихся по углам, и  глядящее в окно наступившее утро, с проснувшимся лесом, звучащим тысячами  птичьих голосов, и с осветившеюся речкою, там и там пропадающею блещущими  загогулинами между тонких тростников, всю усыпанную нагими ребятишками,  зазывающими на купанье, и потом уже наконец чувствует, что в носу у него сидит  гусар. Таково совершенно было в первую минуту положение обитателей и чиновников  города. Всякий, как баран, остановился, выпучив глаза. Мертвые души,  губернаторская дочка и Чичиков сбились и смешались в головах их необыкновенно  странно; и потом уже, после первого одурения, они как будто бы стали различать  их порознь и отделять одно от другого, стали требовать отчета и сердиться,  видя, что дело никак не хочет объясниться. Что ж за притча, в самом деле, что за  притча эти мертвые души? Логики нет никакой в мертвых душах; как же покупать  мертвые души? где ж дурак такой возьмется? и на какие слепые деньги станет он  покупать их? и на какой конец, к какому делу можно приткнуть эти мертвые души?  и зачем вмешалась сюда губернаторская дочка? Если же он хотел увезти ее, так  зачем для этого покупать мертвые души? Если же покупать мертвые души, так зачем  увозить губернаторскую дочку? подарить, что ли, он хотел ей эти мертвые души?  что ж за вздор, в самом деле, разнесли по городу? Что ж за направленье такое,  что не успеешь поворотиться, а тут уж и выпустят историю, и хоть бы какой‑нибудь  смысл был: Однако ж разнесли, стало быть, была же какая‑нибудь причина?  Какая же причина в мертвых душах? даже и причины нет. Это, выходит, просто:  Андроны едут, чепуха, белиберда, сапоги всмятку! это просто черт побери!..  Словом, пошли толки, толки, и весь город заговорил про мертвые души и  губернаторскую дочку, про Чичикова и мертвые души, про губернаторскую дочку и  Чичикова, и все, что ни есть, поднялось. Как вихорь взметнулся дотоле,  казалось, дремавший город! Вылезли из нор все тюрюки и байбаки, которые  позалеживались в халатах по нескольку лет дома, сваливая вину то на сапожника,  сшившего узкие сапоги, то на портного, то на пьяницу кучера. Все те, которые  прекратили давно уже всякие знакомства и знались только, как выражаются, с  помещиками Завалишиным да Полежаевым (знаменитые термины, произведенные от  глаголов «полежать» и «завалиться», которые в большом ходу у нас на Руси, все  равно как фраза: заехать к Сопикову и Храповицкому, означающая всякие  мертвецкие сны на боку, на спине и во во всех иных положениях, с захрапами,  носовыми свистами и прочими принадлежностями); все те, которых нельзя было  выманить из дому даже зазывом на расхлебку пятисотрублевой ухи с двухаршинными  стерлядями и всякими тающими во рту кулебяками; словом, оказалось, что город и  люден, и велик, и населен как следует. Показался какой‑то Сысой  Пафнутьевич и Макдональд Карлович, о которых и не слышно было никогда; в гостиных  заторчал какой‑то длинный, длинный, с простреленною рукою. такого  высокого роста, какого даже и не видано было. На улицах показались крытые  дрожки, неведомые линейки, дребезжалки, колесосвистки - и заварилась каша. В  другое время и при других обстоятельствах подобные слухи, может быть, не  обратили бы на себя никакого внимания; но город N. уже давно не получал никаких  совершенно вестей. Даже не происходило в продолжение трех месяцев ничего  такого, что называют в столицах комеражами, что, как известно, для города то  же, что своевременный подвоз съестных припасов. В городской толковне оказалось  вдруг два совершенно противоположных мнения и образовалися вдруг две  противоположные партии: мужская и женская. Мужская партия, самая бестолковая,  обратила внимание на мертвые души. Женская занялась исключительно похищением  губернаторской дочки. В этой партии, надо заметить к чести дам, было  несравненно более порядка и осмотрительности. Таково уже, видно, самое  назначение их быть хорошими хозяйками и распорядительницами. Все у них скоро  приняло живой определенный вид, облеклось в ясные и очевидные формы,  объяснилось, очистилось, одним словом, вышла оконченная картинка. Оказалось,  что Чичиков давно уже был влюблен, и виделись они в саду при лунном свете, что  губернатор даже бы отдал за него дочку, потому что Чичиков богат, как жид, если  бы причиною не была жена его, которую он бросил (откуда они узнали, что Чичиков  женат, - это никому не было ведомо), и что жена, которая страдает от  безнадежной любви, написала письмо к губернатору самое трогательное, и что  Чичиков, видя, что отец и мать никогда не согласятся, решился на похищение. В  других домах рассказывалось это несколько иначе: что у Чичикова нет вовсе  никакой жены, но что он, как человек тонкий и действующий наверняка,  предпринял, с тем чтобы получить руку дочери, начать дело с матери и имел с нею  сердечную тайную связь, и что потом сделал декларацию насчет руки дочери; но  мать, испугавшись, чтобы не совершилось преступление, противное религии, и  чувствуя в душе угрызение совести, отказала наотрез, и что вот потому Чичиков  решился на похищение. Ко всему этому присоединялись многие объяснения и  поправки по мере того, как слухи проникали наконец в самые глухие переулки. На  Руси же общества низшие очень любят поговорить о сплетнях, бывающих в обществах  высших, а потому начали обо всем этом говорить в таких домишках, где даже в  глаза не видывали и не знали Чичикова, пошли прибавления и еще большие  пояснения. Сюжет становился ежеминутно занимательнее, принимал с каждым днем более  окончательные формы и наконец, так как есть, во всей своей окончательности,  доставлен был в собственные уши губернаторши. Губернаторша, как мать семейства,  как первая в городе дама, наконец как дама, не подозревавшая ничего подобного,  была совершенно оскорблена подобными историями и пришла в негодование, во всех  отношениях справедливое. Бедная блондинка выдержала самый неприятный tete‑a‑tete,  какой только когда‑либо случалось иметь шестнадцатилетней девушке.  Полились целые потоки расспросов, допросов, выговоров, угроз, упреков,  увещаний, так что девушка бросилась в слезы, рыдала и не могла понять ни одного  слова; швейцару дан был строжайший приказ не принимать ни в какое время и ни  под каким видом Чичикова.      

Сделавши свое дело относительно губернаторши, дамы насели  было на мужскую партию, пытаясь склонить их на свою сторону и утверждая, что  мертвые души выдумка и употреблена только для того, чтобы отвлечь всякое  подозрение и успешнее произвесть похищение. Многие даже из мужчин были  совращены и пристали к их партии, несмотря на то что подвергнулись сильным  нареканиям от своих же товарищей, обругавших их бабами и юбками - именами, как  известном, очень обидными для мужского пола.      

Но как ни вооружались и ни противились мужчины, а в их  партии совсем не было такого порядка, как в женской. Все у них было как‑то  черство, неотесанно, неладно, негоже, нестройно, нехорошо, в голове кутерьма,  сутолока, сбивчивость, неопрятность в мыслях, - одним словом, так и  вызначилась во всем пустая природа мужчины, природа грубая, тяжелая, не  способная ни к домостроительству, ни к сердечным убеждениям, маловерная,  ленивая, исполненная беспрерывных сомнений и вечной боязни. Они говорили, что  все это вздор, что похищенье губернаторской дочки более дело гусарское, нежели  гражданское, что Чичиков не сделает этого, что бабы врут, что баба что мешок:  что положат, то несет, что главный предмет, на который нужно обратить внимание,  есть мертвые души, которые, впрочем, черт его знает, что значат, но в них  заключено, однако ж, весьма скверное, нехорошее. Почему казалось мужчинам, что  в них заключалось скверное и нехорошее, сию минуту узнаем: в губернию назначен  был новый генерал‑губернатор - событие, как известно, приводящее  чиновников в тревожное состояние: пойдут переборки, распеканья, взбутетениванья  и всякие должностные похлебки, которыми угощает начальник своих подчиненных.  «Ну что, - думали чиновники, - если он узнает только просто, что в  городе их вот‑де какие глупые слухи, да за это одно может вскипятить не  на жизнь, а на самую смерть». Инспектор врачебной управы вдруг побледнел; ему  представилось бог знает что: не разумеются ли под словом «мертвые души»  больные, умершие в значительном количестве в лазаретах и в других местах от  повальной горячки, против которой не было взято надлежащих мер, и что Чичиков  не есть ли подосланный чиновник из канцелярии генерал‑губернатора для  произведения тайного следствия. Он сообщил об этом председателю. Председатель  отвечал, что это вздор, и потом вдруг побледнел сам, задав себе вопрос: а что,  если души, купленные Чичиковым, в самом деле мертвые? а он допустил совершить  на них крепость да еще сам сыграл роль поверенного Плюшкина, и дойдет это до  сведения генерал‑губернатора, что тогда? Он об этом больше ничего, как  только сказал тому и другому, и вдруг побледнели и тот и другой; страх  прилипчивее чумы и сообщается вмиг. Все вдруг отыскали в себе такие грехи,  какие даже не было. Слово «мертвые души» так раздалось неопределенно, что стали  подозревать даже, нет ли здесь какого намека на скоропостижно погребенные тела,  вследствие двух не так давно случившихся событий. Первое событие было с какими‑то  сольвычегодскими купцами, приехавшими в город на ярмарку и задавшими после  торгов пирушку приятелям своим устьсысольским купцам, пирушку на русскую ногу с  немецкими затеями: аршадами, пуншами, бальзамами и проч. Пирушка, как водится,  кончилась дракой. Сольвычегодские уходили насмерть устьсысольских, хотя и от  них понесли крепкую ссадку на бока, под микитки и в подсочельник,  свидетельствовавшую о непомерной величине кулаков, которыми были снабжены  покойники. У одного из восторжествовавших даже был вплоть сколот носос, по  выражению бойцов, то есть весь размозжен нос, так что не оставалось его на лице  и на полпальца. В деле своем купцы повинились, изъясняясь, что немного пошалили;  носились слухи, будто при повинной голове они приложили по четыре  государственные каждый; впрочем, дело слишком темное; из учиненных выправок и  следствий оказалось, что устьсысольские ребята умерли от угара, а потому так их  и похоронили, как угоревших. Другое происшествие, недавно случившееся, было  следующее: казенные крестьяне сельца Вшивая‑спесь, соединившись с  таковыми же крестьянами сельца Боровки, Задирайлово‑тож, снесли с лица  земли будто бы земскую полицию в лице заседателя, какого‑то Дробяжкина,  что будто земская полиция, то есть заседатель Дробяжкин, повадился уж чересчур  часто ездить в их деревню, что в иных случаях стоит повальной горячки, а  причина‑де та, что земская полиция, имея кое‑какие слабости со  стороны сердечной, приглядывался на баб и деревенских девок. Наверное, впрочем,  неизвестно, хотя в показаниях крестьяне выразились прямо, что земская полиция  был‑де блудлив, как кошка, и что уже раз они его оберегали и один раз  даже выгнали нагишом из какой‑то избы, куда он было забрался. Конечно,  земская полиция достоин был наказания за сердечные слабости, но мужиков как  Вшивой‑спеси, так и Задирайлова‑тож нельзя было также оправдать за  самоуправство, если они только действительно участвовали в убиении. Но дело  было темно, земскую полицию нашли на дороге, мундир или сертук на земской  полиции был хуже тряпки, а уж физиогномии и распознать нельзя было. Дело ходило  по судам и поступило наконец в палату, где было сначала наедине рассужено в  таком смысле: так как неизвестно, кто из крестьян именно участвовал, а всех их  много, Дробяжкин же человек мертвый, стало быть, ему немного в том проку, если  бы даже он и выиграл дело, а мужики были еще живы, стало быть, для них весьма  важно решение в их пользу; то вследствие того решено было так: что заседатель  Дробяжкин был сам причиною, оказывая несправедливые притеснения мужикам Вшивой‑спеси  и Задирайлова‑тож, а умер‑де он, возвращаясь в санях, от  апоплексического удара. Дело, казалось бы, обделано было кругло, но чиновники,  неизвестно почему, стали думать, что, верно, об этих мертвых душах идет теперь  дело. Случись же так, что, как нарочно, в то время, когда господа чиновники и  без того находились в затруднительном положении, пришли к губернатору разом две  бумаги. В одной из них содержалось, что по дошедшим показаниям и донесениям  находится в их губернии делатель фальшивых ассигнаций, скрывающийся под разными  именами, и чтобы немедленно было учинено строжайшее розыскание. Другая бумага  содержала в себе отношение губернатора соседственной губернии о убежавшем от  законного преследования разбойнике, и что буде окажется в их губернии какой  подозрительный человек, не предъявящий никаких свидетельств и паспортов, то  задержать его немедленно. Эти две бумаги так и ошеломили всех. Прежние  заключения и догадки совсем были сбиты с толку. Конечно, никак нельзя было  предполагать, чтобы тут относилось что‑нибудь к Чичикову; однако ж все,  как поразмыслили каждый с своей стороны, как припомнили, что они еще не знают,  кто таков на самом деле есть Чичиков, что он сам весьма неясно отзывался насчет  собственного лица, говорил, правда, что потерпел по службе за правду, да ведь  все это как‑то неясно, и когда вспомнили при этом, что он даже выразился,  будто имел много неприятелей, покушавшихся на жизнь его, то задумались еще  более: стало быть, жизнь его была в опасности, стало быть, его преследовали,  стало быть, он ведь сделал же что‑нибудь такое: да кто же он в самом деле  такой? Конечно, нельзя думать, чтобы он мог делать фальшивые бумажки, а тем  более быть разбойником: наружность благонамеренна; но при всем том, кто же бы,  однако ж, он был такой на самом деле? И вот господа чиновники задали себе  теперь вопрос, который должны были задать себе в начале, то есть в первой главе  нашей поэмы. Решено было еще сделать несколько расспросов тем, у которых были  куплены души, чтобы по крайней мере узнать, что за покупки, и что именно нужно  разуметь под этими мертвыми душами, и не объяснил ли он кому, хоть, может быть,  невзначай, хоть вскользь как‑нибудь настоящих своих намерений, и не  сказал ли он кому‑нибудь о том, кто он такой. Прежде всего отнеслись к  Коробочке, но тут почерпнули не много: купил‑де за пятнадцать рублей, и  птичьи перья тоже покупает, и много всего обещался накупить, в казну сало тоже  ставит, и потому, наверно, плут, ибо уж был один такой, который покупал птичьи  перья и в казну сало поставлял, да обманул всех и протопопшу надул более чем на  сто рублей. Все, что ни говорила она далее, было повторение почти одного и того  же и чиновники увидели только, что Коробочка была просто глупая старуха.  Манилов отвечал, что за Павла Ивановича всегда готов он ручаться, как за самого  себя, что он бы пожертвовал всем своим имением, чтобы иметь сотую долю качеств  Павла Ивановича, и отозвался о нем вообще в самых лестных выражениях,  присовокупив несколько мыслей насчет дружбы уже с зажмуренными глазами. Эти  мысли, конечно, удовлетворительно объяснили нежное движение его сердца, но не  объяснили чиновникам настоящего дела. Собакевич отвечал, что Чичиков, по его  мнению, человек хороший, а что крестьян он ему продал на выбор и народ во всех  отношениях живой; но что он не ручается за то, что случится вперед, что если  они попримрут во время трудностей переселения в дороге, то не его вина, а в том  властен бог, а горячек и разных смертоносных болезней есть на свете немало, и  бывают примеры, что вымирают‑де целые деревни. Господа чиновники  прибегнули еще к одному средству, не весьма благородному, но которое, однако  же, иногда употребляется, то есть стороною, посредством разных лакейских  знакомств, расспросить людей Чичикова, не знают ли они каких подробностей  насчет прежней жизни и обстоятельства барина, но услышали тоже не много. От  Петрушки услышали только запах жилого покоя, а от Селифана, что сполнял службу  государскую да служил прежде по таможне, и ничего более. У этого класса людей  есть весьма странный обычай. Если его спросить прямо о чем‑нибудь, он  никогда не вспомнит, не приберет всего в голову и даже просто ответит, что не  знает, а если спросить о чем другом, тут‑то он и приплетет его, и  расскажет с такими подробностями, которых и знать не захочешь. Все поиски,  произведенные чиновниками, открыли им только то, что они наверное никак не  знают, что такое Чичиков, а что, однако же, Чичиков что‑нибудь да должен  быть непременно. Они положили наконец потолковать окончательно об этом предмете  и решить по крайней мере, что и как им делать, и какие меры предпринять, и что  такое он именно: такой ли человек, которого нужно задержать и схватить, как  неблагонамеренного, или же он такой человек, который может сам схватить и  задержать их всех, как неблагонамеренных. Для всего этого предположено было  собраться нарочно у полицеймейстера, уже известного читателям отца и  благодетеля города.Глава десятая      

       

Собравшись у полицеймейстера, уже известного читателям отца  и благодетеля города, чиновники имели случай заметить друг другу, что они даже  похудели от этих забот и тревог. В самом деле, назначение нового генерал‑губернатора,  и эти полученные бумаги такого сурьезного содержания, и эти бог знает какие  слухи - все это оставило заметные следы в их лицах, и фраки на многих сделались  заметно просторней. Все подалось: и председатель похудел, и инспектор врачебной  управы похудел, и прокурор похудел, и какой‑то Семен Иванович, никогда не  называвшийся по фамилии, носивший на указательном пальце перстень, который  давал рассматривать дамам, даже и тот похудел. Конечно, нашлись, как и везде  бывает, кое‑кто неробкого десятка, которые не теряли присутствия духа, но  их было весьма немного. Почтмейстер один только. Он один не изменялся в постоянно  ровном характере и всегда в подобных случаях имел обыкновение говорить: «Знаем  мы вас, генерал‑губернаторов! Вас, может быть, три‑четыре  переменится, а я вот уже тридцать лет, судырь мой, сижу на одном месте». На это  обыкновенно замечали другие чиновники: «Хорошо тебе, шпрехен за дейч Иван  Андрейч, у тебя дело почтовое: принять да отправить экспедицию; разве только  надуешь, заперши присутствие часом раньше, да возьмешь с опоздавшего купца за  прием письма в неуказанное время или перешлешь иную посылку, которую не следует  пересылать, - тут, конечно, всякий будет святой. А вот пусть к тебе  повадится черт подвертываться всякий день под руку, так что вот и не хочешь  брать, а он сам сует. Тебе, разумеется, сполагоря, у тебя один сынишка, а тут,  брат, Прасковью Федоровну наделил бог такою благодатию, что год, то несет: либо  Праскушку, либо Петрушку: тут, брат, другое запоешь». Так говорили чиновники, а  можно ли в самом деле устоять против черта, об этом судить не авторское дело. В  собравшемся на сей раз совете очень заметно было отсутствие той необходимой  вещи, которую в простонародье называют толком. Вообще мы как‑то не  создались для представительных заседаний. Во всех наших собраниях, начиная от  крестьянской мирской сходки до всяких возможных ученых и прочих комитетов, если  в них нет одной главы, управляющей всем, присутствует препорядочная путаница.  Трудно даже и сказать, почему это; видно, уже народ такой, только и удаются те  совещания, которые составляются для того, чтобы помутить или пообедать, как‑то:  клубы и всякие воксалы на немецкую ногу. А готовность всякую минуту есть,  пожалуй, на все. Мы вдруг, как ветер повеет, заведем общества  благотворительные, поощрительные и невесть какие. Цель будет прекрасна, а при  всем том ничего не выйдет. Может быть, это происходит оттого, что мы вдруг  удовлетворяемся в самом начале и уже почитаем, что все сделано. Например,  затеявши какое‑нибудь благотворительное общество для бедных и  пожертвовавши значительные суммы, мы тотчас в ознаменование такого похвального  поступка задаем обед всем первым сановникам города, разумеется, на половину  всех пожертвованных сумм; на остальные нанимается тут же для комитета  великолепная квартира, с отоплением и сторожами, а затем и остается всей суммы  для бедных пять рублей с полтиною, да и тут в распределении этой суммы еще не  все члены согласны между собою, и всякий сует какую‑нибудь свою куму.  Впрочем, собравшееся ныне совещание было совершенно другого рода: оно  образовалось вследствие необходимости. Не о каких‑либо бедных или  посторонних шло дело, дело касалось всякого чиновника лично, дело касалось  беды, всем равно грозившей; стало быть, поневоле тут должно быть единодушнее,  теснее. Но при всем том вышло черт знает что такое. Не говоря уже о  разногласиях, свойственных всем советам, во мнении собравшихся обнаружилась  какая‑то даже непостижимая нерешительность: один говорил, что Чичиков  делатель государственных ассигнаций, и потом сам прибавлял: «а может быть, и не  делатель»; другой утверждал, что он чиновник генерал‑губернаторской  канцелярии, и тут же присовокуплял: «а впрочем, черт его знает, на лбу ведь не  прочтешь». Против догадки, не переодетый ли разбойник, вооружились все; нашли,  что сверх наружности, которая сама по себе была уже благонамеренна, в  разговорах его ничего не было такого, которое бы показывало человека с буйными  поступками. Вдруг почтмейстер, остававшийся несколько минут погруженным в какое‑то  размышление, вследствие ли внезапного вдохновения, осенившего его, или чего  иного, вскрикнул неожиданно:      

- Знаете ли, господа, кто это?      

Голос, которым он произнес это, заключал в себе что‑то  потрясающее, так что заставил вскрикнуть всех в одно время:      

- А кто?      

- Это, господа, судырь мой, не кто другой, как капитан  Копейкин!      

А когда все тут же в один голос спросили: «Кто таков этот  капитан Копейкин?» - почтмейстер сказал:      

- Так вы не знаете, кто такой капитан Копейкин?      

Все отвечали, что никак не знают, кто таков капитан  Копейкин.      

- Капитан Копейкин, - сказал почтмейстер,  открывший свою табакерку только вполовину, из боязни, чтобы кто‑нибудь из  соседей не запустил туда своих пальцев, в чистоту которых он плохо верил и даже  имел обыкновение приговаривать: «Знаем, батюшка: вы пальцами своими, может  быть, невесть в какие места наведываетесь, а табак вещь, требующая  чистоты». - Капитан Копейкин, - сказал почтмейстер, уже понюхавши  табаку, - да ведь это, впрочем, если рассказать, выйдет презанимательная  для какого‑нибудь писателя в некотором роде целая поэма.      

Все присутствующие изъявили желание узнать эту историю, или,  как выразился почтмейстер, презанимательную для писателя в некотором роде целую  поэму, и он начал так:      

       

       ПОВЕСТЬ О КАПИТАНЕ КОПЕЙКИНЕ      

       

«После кампании двенадцатого года, судырь ты мой, - так  начал почтмейстер, несмотря на то что в комнате сидел не один сударь, а целых  шестеро, - после кампании двенадцатого года вместе с ранеными прислан был  и капитан Копейкин. Под Красным ли, или под Лейпцигом, только, можете  вообразить, ему оторвало руку и ногу. Ну, тогда еще не сделано было насчет  раненых никаких знаете, эдаких распоряжений; этот какой‑нибудь инвалидный  капитал был уже заведен, можете представить себе, в некотором роде гораздо  после. Капитан Копейкин видит: нужно работать бы, только рука‑то у него,  понимаете, левая. Наведался было домой к отцу; отец говорит: "Мне нечем тебя  кормить, я, - можете представить себе, - сам едва достаю хлеб". Вот  мой капитан Копейкин решился отправиться, судырь мой, в Петербург, чтобы  просить государя, не будет ли какой монаршей милости: "что вот‑де, так и  так, в некотором роде, так сказать, жизнью жертвовал, проливал кровь:" Ну, как‑то  там, знаете, с обозами или фурами казенными, - словом, судырь мой,  дотащился он кое‑как до Петербурга. Ну, можете представить себе: эдакой  какой‑нибудь, то есть, капитан Копейкин и очутился вдруг в столице,  которой подобной, так сказать, нет в мире! Вдруг перед ним свет, так сказать,  некоторое поле жизни, сказочная Шехерезада. Вдруг какой‑нибудь эдакой,  можете представить себе, Невский проспект, или там, знаете, какая‑нибудь  Гороховая, черт возьми! или там эдакая какая‑нибудь Литейная; там шпиц  эдакой какой‑нибудь в воздухе; мосты там висят эдаким чертом, можете  представить себе, без всякого, то есть, прикосновения, - словом,  Семирамида, судырь, да и полно! Понатолкался было нанять квартиры, только все  это кусается страшно: гардины, шторы, чертовство такое, понимаете, ковры -  Персия целиком; ногой, так сказать, попираешь капиталы. Ну просто, то есть,  идешь по улице, а уж нос твой так и слышит, что пахнет тысячами; а у моего  капитана Копейкина весь ассигнационный банк, понимаете, состоит из каких‑нибудь  десяти синюх. Ну, как‑то там приютился в ревельском трактире за рубль в  сутки; обед - щи, кусок битой говядины. Видит: заживаться нечего. Расспросил,  куда обратиться. Говорят, есть, в некотором роде, высшая комиссия, правленье,  понимаете, эдакое, и начальником генерал‑аншеф такой‑то. А  государя, нужно вам знать, в то время не было еще в столице; войска, можете  себе представить, еще не возвращались из Парижа, все было за границей. Копейкин  мой, вставший поранее, поскреб себе левой рукой бороду, потому что платить  цирюльнику - это составит, в некотором роде, счет, натащил на себя мундиришку и  на деревяшке своей, можете вообразить, отправился к самому начальнику, к  вельможе. Расспросил квартиру. "Вон", - говорят, указав ему дом на Дворцовой  набережной. Избенка, понимаете, мужичья: стеклушки в окнах, можете себе  представить, полуторасаженные зеркала, так что вазы и все, что там ни есть в  комнатах, кажутся как бы внаруже, - мог бы, в некотором роде, достать с  улицы рукой; драгоценные марморы на стенах, металлические галантереи, какая‑нибудь  ручка у дверей, так что нужно, знаете, забежать наперед в мелочную лавочку, да  купить на грош мыла, да прежде часа два тереть им руки, да потом уже решиться  ухватиться за нее, - словом: лаки на всем такие - в некотором роде ума  помрачение. Один швейцар уже смотрит генералиссимусом: вызолоченная булава,  графская физиогномия, как откормленный жирный мопс какой‑нибудь;  батистовые воротнички, канальство!.. Копейкин мой встащился кое‑как с  своей деревяшкой в приемную, прижался там в уголку себе, чтобы не толкнуть  локтем, можете себе представить, какую‑нибудь Америку или Индию -  раззолоченную, понимаете, фарфоровую вазу эдакую. Ну, разумеется, что он  настоялся там вдоволь, потому что, можете представить себе, пришел еще в такое  время, когда генерал, в некотором роде, едва поднялся с постели и камердинер,  может быть, поднес ему какую‑нибудь серебряную лоханку для разных,  понимаете, умываний эдаких. Ждет мой Копейкин часа четыре, как вот входит  наконец адъютант или там другой дежурный чиновник. "Генерал, говорит, сейчас  выйдет в приемную". А в приемной уж народу - как бобов на тарелке. Все это не  то, что наш брат холоп, всё четвертого или пятого класса, полковники, а кое‑где  и толстый макарон блестит на эполете - генералитет, словом, такой. Вдруг в  комнате, понимаете, пронеслась чуть заметная суета, как эфир какой‑нибудь  тонкий. Раздалось там и там: "шу, шу", - наконец тишина настала страшная.  Вельможа входит. Ну: можете представить себе: государственный человек! В лице,  так сказать: ну, сообразно с званием, понимаете: с высоким чином: такое и  выраженье, понимаете. Все, что ни было в передней, разумеется, в ту же минуту в  струнку, ожидает, дрожит, ждет решенья, в некотором роде, судьбы. Министр, или  вельможа, подходит к одному, к другому: "Зачем вы? зачем вы? что вам угодно?  какое ваше дело?" Наконец, сударь мой, к Копейкину. Копейкин, собравшись с  духом: "Так и так, ваше превосходительство: проливал кровь, лишился, в  некотором роде, руки и ноги, работать не могу, осмеливаюсь просить монаршей  милости". Министр видит: человек на деревяшке и правый рукав пустой пристегнут  к мундиру: "Хорошо, говорит, понаведайтесь на днях". Копейкин мой выходит чуть  не в восторге: одно то, что удостоился аудиенции, так сказать, с первостатейным  вельможею; а другое то, что вот теперь наконец решится, в некотором роде,  насчет пенсиона. В духе, понимаете, таком, подпрыгивает по тротуару. Зашел в  Палкинский трактир выпить рюмку водки, пообедал, судырь мой, в Лондоне,  приказал подать себе котлетку с каперсами, пулярку спросил с разными  финтерлеями; спросил бутылку вина, ввечеру отправился в театр - одним словом,  понимаете, кутнул. На тротуаре, видит, идет какая‑то стройная англичанка,  как лебедь, можете себе представить эдакой. Мой Копейкин - кровь‑то,  знаете, разыгралась в нем - побежал было за ней на своей деревяшке, трюх‑трюх  следом - "да нет, подумал, пусть после, когда получу пенсион, теперь уж я что‑то  расходился слишком". Вот, сударь мой, какие‑нибудь через три‑четыре  дня является Копейкин мой снова к министру, дождался выходу. "Так и так,  говорит, пришел, говорит, услышать приказ вашего высокопревосходительства по  одержимым болезням и за ранами:", - и тому подобное, понимаете, в  должностном слоге. Вельможа, можете вообразить, тотчас его узнал: "А, говорит,  хорошо, говорит, на этот раз ничего не могу сказать вам более, как только то,  что вам нужно будет ожидать приезда государя; тогда, без сомнения, будут  сделаны распоряжения насчет раненых, а без монаршей, так сказать, воли я ничего  не могу сделать". Поклон, понимаете, и - прощайте. Копейкин, можете вообразить  себе, вышел в положении самом неопределенном. Он‑то уже думал, что вот  ему завтра так и выдадут деньги: "На тебе, голубчик, пей да веселись"; а вместо  того ему приказано ждать, да и время не назначено. Вот он совой такой вышел с  крыльца, как пудель, понимаете, которого повар облил водой: и хвост у него  между ног, и уши повесил. "Ну, нет, - думает себе, - пойду в другой  раз, объясню, что последний кусок доедаю, - не поможете, должен умереть, в  некотором роде, с голода". Словом, приходит он, судырь мой, опять на Дворцовую  набережную; говорят: "Нельзя, не принимает, приходите завтра". На другой день -  то же; а швейцар на него просто и смотреть не хочет. А между тем у него из  синюх‑то, понимаете, уж остается только одна в кармане. То, бывало, едал  щи, говядины кусок, а теперь в лавочке возьмет какую‑нибудь селедку или  огурец соленый да хлеба на два гроша, - словом, голодает бедняга, а между  тем аппетит просто волчий. Проходит мимо эдакого какого‑нибудь ресторана  - повар там, можете себе представить, иностранец, француз эдакой с открытой  физиогномией, белье на нем голландское, фартук, белизною равный снегам,  работает там фензерв какой‑нибудь, котлетки с трюфелями, - словом,  рассупе‑деликатес такой, что просто себя, то есть, съел бы от аппетита.  Пройдет ли мимо Милютинских лавок, там из окна выглядывает, в некотором роде,  семга эдакая, вишенки - по пяти рублей штучка, арбуз‑громадище, дилижанс  эдакой, высунулся из окна, и, так сказать, ищет дурака, который бы заплатил сто  рублей, - словом, на всяком шагу соблазн такой, слюнки текут, а он слышит  между тем всё "завтра". Так можете вообразить себе, каково его положение: тут,  с одной стороны, так сказать, семга и арбуз, а с другой‑то - ему подносят  все одно и то же блюдо "завтра". Наконец сделалось бедняге, в некотором роде,  невтерпеж, решился во что бы то ни стало пролезть штурмом, понимаете. Дождался  у подъезда, не пройдет ли еще какой проситель, и там с каким‑то  генералом, понимаете, проскользнул с своей деревяшкой в приемную. Вельможа, по  обыкновению, выходит: "Зачем вы? Зачем вы? А! - говорит, увидевши  Копейкина, - ведь я уже объявил вам, что вы должны ожидать решения." -  "Помилуйте, ваше высокопревосходительство, не имею, так сказать, куска хлеба:"  - "Что же делать? Я для вас ничего не могу сделать; старайтесь покамест помочь  себе сами, ищите сами средств". - "Но, ваше высокопревосходительство сами  можете, в некотором роде, судить, какие средства могу сыскать, не имея ни руки,  ни ноги". - "Но, - говорит сановник, - согласитесь: я не могу  вас содержать, в некотором роде, на свой счет; у меня много раненых, все они  имеют равное право: Вооружитесь терпением. Приедет государь, я могу вам дать  честное слово, что его монаршая милость вас не оставит". - "Но, ваше  высокопревосходительство, я не могу ждать", - говорит Копейкин, и говорит,  в некотором отношении, грубо. Вельможе, понимаете, сделалось уже досадно. В  самом деле: тут со всех сторон генералы ожидают решений, приказаний; дела, так  сказать, важные, государственные, требующие самоскорейшего исполнения, -  минута упущения может быть важна, - а тут еще привязался сбоку  неотвязчивый черт. "Извините, говорит, мне некогда: меня ждут дела важнее  ваших". Напоминает способом, в некотором роде, тонким, что пора наконец и  выйти. А мой Копейкин, - голод‑то, знаете, пришпорил его: "Как  хотите, ваше высокопревосходительство, говорит, не сойду с места до тех пор,  пока не дадите резолюцию" Ну: можете представить: отвечать таким образом  вельможе, которому стоит только слово - так вот уж и полетел вверх тарашки, так  что и черт тебя не отыщет: Тут если нашему брату скажет чиновник, одним чином  поменьше, подобное, так уж и грубость. Ну, а там размер‑то, размер каков:  генерал‑аншеф и какой‑нибудь капитан Копейкин! Девяносто рублей и  нуль! Генерал, понимаете, больше ничего, как только взглянул, а взгляд -  огнестрельное оружие: души уж нет - уж она ушла в пятки. А мой Копейкин, можете  вообразить, ни с места, стоит как вкопанный. "Что же вы?" - говорит генерал и  принял его, как говорится, в лопатки. Впрочем, сказать правду, обошелся он еще  довольно милостиво: иной бы пугнул так, что дня три вертелась бы после того  улица вверх ногами, а он сказал только: "Хорошо, говорит, если вам здесь дорого  жить и вы не можете в столице покойно ожидать решенья вашей участи, так я вас  вышлю на казенный счет. Позвать фельдъегеря! препроводить его на место  жительства!" А фельдъегерь уж там, понимаете, и стоит: трехаршинный мужичина  какой‑нибудь, ручища у него, можете вообразить, самой натурой устроена  для ямщиков, - словом, дантист эдакой: Вот его, раба божия, схватили,  сударь мой, да в тележку, с фельдъегерем. "Ну, - Копейкин думает, -  по крайней мере не нужно платить прогонов, спасибо и за то". Вот он, сударь  мой, едет на фельдъегере, да, едучи на фельдъегере, в некотором роде, так  сказать, рассуждает сам себе: "Когда генерал говорит, чтобы я поискал сам  средств помочь себе, - хорошо, говорит, я, говорит, найду средства!" Ну,  уж как только его доставили на место и куда именно привезли, ничего этого неизвестно.  Так, понимаете, и слухи о капитане Копейкине канули в реку забвения, в какую‑нибудь  эдакую Лету, как называют поэты. Но, позвольте, господа, вот тут‑то и  начинается, можно сказать, нить, завязка романа. Итак, куда делся Копейкин,  неизвестно; но не прошло, можете представить себе, двух месяцев, как появилась  в рязанских лесах шайка разбойников, и атаман‑то этой шайки был, судырь  мой не кто другой:»      

       

- Только позволь, Иван Андреевич, - сказал вдруг,  прервавши его, полицеймейстер, - ведь капитан Копейкин ты сам сказал, без  руки и ноги, а у Чичикова:      

Здесь почтмейстер вскрикнул и хлопнул со всего размаха рукой  по своему лбу, назвавши себя публично при всех телятиной. Он не мог понять, как  подобное обстоятельство не пришло ему в самом начале рассказа, и сознался, что  совершенно справедлива поговорка: «Русский человек задним умом крепок». Однако  ж минуту спустя он тут же стал хитрить и попробовал было вывернуться, говоря,  что, впрочем, в Англии очень усовершенствована механика, что видно по газетам,  как один изобрел деревянные ноги таким образом, что при одном прикосновении к  незаметной пружинке уносили эти ноги человека бог знает в какие места, так что  после нигде и отыскать его нельзя было.      

Но все очень усомнились, чтобы Чичиков был капитан Копейкин,  и нашли, что почтмейстер хватил уже слишком далеко. Впрочем, они, с своей  стороны, тоже не ударили лицом в грязь и, наведенные остроумной догадкой  почтмейстера, забрели едва ли не далее. Из числа многих в своем роде сметливых  предположений было наконец одно - странно даже и сказать: что не есть ли  Чичиков переодетый Наполеон, что англичанин издавна завидует, что, дескать,  Россия так велика и обширна, что даже несколько раз выходили и карикатуры, где  русский изображен разговаривающим с англичанином. Англичанин стоит и сзади  держит на веревке собаку, и под собакой разумеется Наполеон: «Смотри, мол,  говорит, если что не так, так я на тебя сейчас выпущу эту собаку!» - и вот  теперь они, может быть, и выпустили его с острова Елены, и вот он теперь и  пробирается в Россию, будто бы Чичиков, а в самом деле вовсе не Чичиков.      

Конечно, поверить этому чиновники не поверили, а, впрочем,  призадумались и, рассматривая это дело каждый про себя, нашли, что лицо  Чичикова, если он поворотится и станет боком, очень сдает на портрет Наполеона.  Полицеймейстер, который служил в кампанию двенадцатого года и лично видел  Наполеона, не мог тоже не сознаться, что ростом он никак не будет выше Чичикова  и что складом своей фигуры Наполеон тоже нельзя сказать чтобы слишком толст,  однако ж и не так чтобы тонок. Может быть, некоторые читатели назовут все это  невероятным; автор тоже в угоду им готов бы назвать все это невероятным; но,  как на беду, все именно произошло так, как рассказывается, и тем еще  изумительнее, что город был не в глуши, а, напротив, недалеко от обеих столиц.  Впрочем, нужно помнить, что все это происходило вскоре после достославного  изгнания французов. В это время все наши помещики, чиновники, купцы, сидельцы и  всякий грамотный и даже неграмотный народ сделались по крайней мере на целые  восемь лет заклятыми политиками. «Московские ведомости» и «Сын отечества»  зачитывались немилосердо и доходили к последнему чтецу в кусочках, не годных ни  на какое употребление. Вместо вопросов: «Почем, батюшка, продали меру овса? как  воспользовались вчерашней порошей?» - говорили: «А что пишут в газетах, не  выпустили ли опять Наполеона из острова?» Купцы этого сильно опасались, ибо  совершенно верили предсказанию одного пророка, уже три года сидевшего в  остроге; пророк пришел неизвестно откуда в лаптях и нагольном тулупе, страшно  отзывавшемся тухлой рыбой, и возвестил, что Наполеон есть антихрист и держится  на каменной цепи, за шестью стенами и семью морями, но после разорвет цепь и  овладеет всем миром. Пророк за предсказание попал, как следует, в острог, но  тем не менее дело свое сделал и смутил совершенно купцов. Долго еще, во время  даже самых прибыточных сделок, купцы, отправляясь в трактир запивать их чаем,  поговаривали об антихристе. Многие из чиновников и благородного дворянства тоже  невольно подумывали об этом и, зараженные мистицизмом, который, как известно,  был тогда в большой моде, видели в каждой букве, из которых было составлено  слово «Наполеон», какое‑то особенное значение; многие даже открыли в нем  апокалипсические цифры. Итак, ничего нет удивительного, что чиновники невольно  задумались на этом пункте; скоро, однако же, спохватились, заметив, что  воображение их уже чересчур рысисто и что все это не то. Думали, думали,  толковали, толковали и наконец решили, что не худо бы еще расспросить хорошенько  Ноздрева. Так как он первый вынес историю о мертвых душах и был, как говорится,  в каких‑то тесных отношениях с Чичиковым, стало быть, без сомнения, знает  кое‑что из обстоятельств его жизни, то попробовать еще, что скажет  Ноздрев.      

Странные люди эти господа чиновники, а за ними и все прочие  звания: ведь очень хорошо знали, что Ноздрев лгун, что ему нельзя верить ни в  одном слове, ни в самой безделице, а между тем именно прибегнули к нему. Поди  ты сладь с человеком! не верит в бога, а верит, что если почешется переносье,  то непременно умрет; пропустит мимо создание поэта, ясное как день, все  проникнутое согласием и высокою мудростью простоты, а бросится именно на то,  где какой‑нибудь удалец напутает, наплетет, изломает, выворотит природу,  и ему оно понравится, и он станет кричать: «Вот оно, вот настоящее знание тайн  сердца!» Всю жизнь не ставит в грош докторов, а кончится тем, что обратится  наконец к бабе, которая лечит зашептываньями и заплевками, или, еще лучше,  выдумает сам какой‑нибудь декохт из невесть какой дряни, которая, бог  знает почему, вообразится ему именно средством против его болезни. Конечно,  можно отчасти извинить господ чиновников действительно затруднительным их  положением. Утопающий, говорят, хватается и за маленькую щепку, и у него нет в  это время рассудка подумать, что на щепке может разве прокатиться верхом муха,  а в нем весу чуть не четыре пуда, если даже не целых пять; но не приходит ему в  то время соображение в голову, и он хватается за щепку. Так и господа наши  ухватились наконец и за Ноздрева. Полицеймейстер в ту же минуту написал к нему  записочку пожаловать на вечер, и квартальный, в ботфортах, с привлекательным  румянцем на щеках, побежал в ту же минуту, придерживая шпагу, вприскочку на  квартиру Ноздрева. Ноздрев был занят важным делом; целые четыре дня уже не  выходил он из комнаты, не впускал никого и получал обед в окошко, -  словом, даже исхудал и позеленел. Дело требовало большой внимательности: оно  состояло в подбирании из нескольких десятков дюжин карт одной талии, но самой  меткой, на которую можно было бы понадеяться, как на вернейшего друга. Работы  оставалось еще по крайней мере на две недели; во все продолжение этого времени  Порфирий должен был чистить меделянскому щенку пуп особенной щеточкой и мыть  его три раза на день в мыле. Ноздрев был очень рассержен за то, что потревожили  его уединение; прежде всего он отправил квартального к черту, но, когда  прочитал в записке городничего, что может случиться пожива, потому что на вечер  ожидают какого‑то новичка, смягчился в ту ж минуту, запер комнату наскоро  ключом, оделся как попало и отправился к ним. Показания, свидетельства и  предположения Ноздрева представили такую резкую противоположность таковым же  господ чиновников, что и последние их догадки были сбиты с толку. Это был решительно  человек, для которого не существовало сомнений вовсе; и сколько у них заметно  было шаткости и робости в предположениях, столько у него твердости и  уверенности. Он отвечал на все пункты даже не заикнувшись, объявил, что Чичиков  накупил мертвых душ на несколько тысяч и что он сам продал ему, потому что не  видит причины, почему не продать; на вопрос, не шпион ли он и на старается ли  что‑нибудь разведать, Ноздрев отвечал, что шпион, что еще в школе, где он  с ним вместе учился, его называли фискалом, и что за это товарищи, а в том  числе и он, несколько его поизмяли, так что нужно было потом приставить к одним  вискам двести сорок пиявок, - то есть он хотел было сказать сорок, но  двести сказалось как‑то само собою. На вопрос, не делатель ли он  фальшивых бумажек, он отвечал, что делатель, и при этом случае рассказал  анекдот о необыкновенной ловкости Чичикова: как, узнавши, что в его доме  находилось на два миллиона фальшивых ассигнаций, опечатали дом его и приставили  караул, на каждую дверь по два солдата, и как Чичиков переменил их все в одну  ночь, так что на другой день, когда сняли печати, увидали, что все были  ассигнации настоящие. На вопрос, точно ли Чичиков имел намерение увезти  губернаторскую дочку и правда ли, что он сам взялся помогать и участвовать в  этом деле, Ноздрев отвечал, что помогал и что если бы не он, то не вышло бы  ничего, - тут он и спохватился было, видя, что солгал вовсе напрасно и мог  таким образом накликать на себя беду, но языка никак уже не мог придержать.  Впрочем, и трудно было, потому что представились сами собою такие интересные  подробности, от которых никак нельзя было отказаться: даже названа была по  имени деревня, где находилась та приходская церковь, в которой положено было  венчаться, именно деревня Трухмачевка, поп - отец Сидор, за венчание -  семьдесят пять рублей, и то не согласился бы, если бы он не припугнул его,  обещаясь донести на него, что перевенчал лабазника Михайла на куме, что он  уступил даже свою коляску и заготовил на всех станциях переменных лошадей.  Подробности дошли до того, что уже начинал называть по именам ямщиков.  Попробовали было заикнуться о Наполеоне, но и сами были не рады, что  попробовали, потому что Ноздрев понес такую околесину, которая не только не  имела никакого подобия правды, но даже просто ни на что не имела подобия, так  что чиновники, вздохнувши, все отошли прочь; один только полицеймейстер долго  еще слушал, думая, не будет ли по крайней мере чего‑нибудь далее, но  наконец и рукой махнул, сказавши: «Черт знает что такое!» И все согласились в  том, что как с быком ни биться, а все молока от него не добиться. И остались  чиновники еще в худшем положении, чем были прежде, и решилось дело тем, что  никак не могли узнать, что такое был Чичиков. И оказалось ясно, какого рода  созданье человек: мудр, умен и толков он бывает во всем, что касается других, а  не себя; какими осмотрительными, твердыми советами снабдит он в трудных случаях  жизни! «Экая расторопная голова! - кричит толпа. - Какой неколебимый  характер!» А нанесись на эту расторопную голову какая‑нибудь беда и  доведись ему самому быть поставлену в трудные случаи жизни, куды делся  характер, весь растерялся неколебимый муж, и вышел из него жалкий трусишка,  ничтожный, слабый ребенок, или просто фетюк, как называет Ноздрев.      

Все эти толки, мнения и слухи, неизвестно по какой причине,  больше всего подействовали на бедного прокурора. Они подействовали на него до  такой степени, что он, пришедши домой, стал думать, думать и вдруг, как  говорится, ни с того ни с другого умер. Параличом ли его, или чем другим  прихватило, только он как сидел, так и хлопнулся со стула навзничь. Вскрикнули,  как водится, всплеснув руками: «Ах, боже мой!» - послали за доктором, чтобы  пустить кровь, но увидели, что прокурор был уже одно бездушное тело. Тогда  только с соболезнованием узнали, что у покойника была, точно, душа, хотя он по  скромности своей никогда ее не показывал. А между тем появленье смерти так же  было страшно в малом, как страшно оно и в великом человеке: тот, кто еще не так  давно ходил, двигался, играл в вист, подписывал разные бумаги и был так часто  виден между чиновников с своими густыми бровями и мигающим глазом, теперь лежал  на столе, левый глаз уже не мигал вовсе, но бровь одна все еще была приподнята  с каким‑то вопросительным выражением. О чем покойник спрашивал, зачем он  умер или зачем жил, об этом один бог ведает.      

Но это, однако ж, несообразно! это несогласно ни с чем! это  невозможно, чтобы чиновники так могли сами напугать себя; создать такой вздор,  так отдалиться от истины, когда даже ребенку видно, в чем дело! Так скажут  многие читатели и уморят автора в несообразностях или назовут бедных чиновников  дураками, потому что щедр человек на слово «дурак» и готов прислужиться им  двадцать раз на день своему ближнему. Довольно из десяти сторон иметь одну  глупую, чтобы быть признану дураком мимо девяти хороших. Читателям легко  судить, глядя из своего покойного угла и верхушки, откуда открыт весь горизонт  на все, что делается внизу, где человеку виден только близкий предмет. И во  всемирной летописи человечества много есть целых столетий, которые, казалось  бы, вычеркнул и уничтожил как ненужные. Много совершилось в мире заблуждений,  которых бы, казалось, теперь не сделал и ребенок. Какие искривленные, глухие,  узкие, непроходимые, заносящие далеко в сторону дороги избирало человечество,  стремясь достигнуть вечной истины, тогда как перед ним весь был открыт прямой  путь, подобный пути, ведущему к великолепной храмине, назначенной царю в  чертоги! Всех других путей шире и роскошнее он, озаренный солнцем и освещенный  всю ночь огнями, но мимо его в глухой темноте текли люди. И сколько раз уже  наведенные нисходившим с небес смыслом, они и тут умели отшатнуться и сбиться в  сторону, умели среди бела дня попасть вновь в непроходимые захолустья, умели  напустить вновь слепой туман друг другу в очи и, влачась вслед за болотными  огнями, умели‑таки добраться до пропасти, чтобы потом с ужасом спросить  друг друга: где выход, где дорога? Видит теперь все ясно текущее поколение,  дивится заблужденьям, смеется над неразумием своих предков, не зря, что небесным  огнем исчерчена сия летопись, что кричит в ней каждая буква, что отвсюду  устремлен пронзительный перст на него же, на него, на текущее поколение; но  смеется текущее поколение и самонадеянно, гордо начинает ряд новых заблуждений,  над которыми также потом посмеются потомки.      

Чичиков ничего обо всем этом не знал совершенно. Как  нарочно, в то время он получил легкую простуду - флюс и небольшое воспаление в  горле, в раздаче которых чрезвычайно щедр климат многих наших губернских  городов. Чтобы не прекратилась, боже сохрани, как‑нибудь жизнь без  потомков, он решился лучше посидеть денька три в комнате. В продолжение сих  дней он полоскал беспрестанно горло молоком с фигой, которую потом съедал, и  носил привязанную к щеке подушечку из ромашки и камфары. Желая чем‑нибудь  занять время, он сделал несколько новых и подробных списков всем накупленным  крестьянам, прочитал даже какой‑то том герцогини Лавальер, отыскавшийся в  чемодане, пересмотрел в ларце разные находившиеся там предметы и записочки, кое‑что  перечел и в другой раз, и все это прискучило ему сильно. Никак не мог он  понять, что бы значило, что ни один из городских чиновников не приехал к нему  хоть бы раз наведаться о здоровье, тогда как еще недавно то и дело стояли перед  гостиницей дрожки - то почтмейстерские, то прокурорские, то председательские.  Он пожимал только плечами, ходя по комнате. Наконец почувствовал он себя лучше  и обрадовался бог знает как, когда увидел возможность выйти на свежий воздух.  Не откладывая, принялся он немедленно за туалет, отпер свою шкатулку, налил в  стакан горячей воды, вынул щетку и мыло и расположился бриться, чему, впрочем,  давно была пора и время, потому что, пощупав бороду рукою и взглянув в зеркало,  он уже произнес: «Эк какие пошли писать леса!» И в самом деле, леса не леса, а  по всей щеке и подбородку высыпал довольно густой посев. Выбрившись, принялся  он за одеванье живо и скоро, так что чуть не выпрыгнул из панталон. Наконец он  был одет, вспрыснут одеколоном и, закутанный потеплее, выбрался на улицу,  завязавши из предосторожности щеку. Выход его, как всякого выздоровевшего  человека, был точно праздничный. Все, что ни попадалось ему, приняло вид  смеющийся: и домы, и проходившие мужики, довольно, впрочем, сурьезные, из  которых иной уже успел съездить своего брата в ухо. Первый визит он намерен был  сделать губернатору. Дорогою много приходило ему всяких мыслей на ум; вертелась  в голове блондинка, воображенье начало даже слегка шалить, и он уже сам стал  немного шутить и подсмеиваться над собою. В таком духе очутился он перед губернаторским  подъездом. Уже стал он было в сенях поспешно сбрасывать с себя шинель, как  швейцар поразил его совершенно неожиданными словами:      

- Не приказано принимать!      

- Как, что ты, ты, видно, не узнал меня? Ты всмотрись  хорошенько в лицо! - говорил ему Чичиков.      

- Как не узнать, ведь я вас не впервой вижу, -  сказал швейцар. - Да вас‑то именно одних и не велено пускать, других  всех можно.      

- Вот тебе на! отчего? почему?      

- Такой приказ, так уж, видно, следует, - сказал  швейцар и прибавил к тому слово: «да». После чего стал перед ним совершенно  непринужденно, не сохраняя того ласкового вида, с каким прежде торопился  снимать с него шинель. Казалось, он думал, глядя на него: «Эге! уж коли тебя  бары гоняют с крыльца, так ты, видно, так себе, шушера какой‑нибудь!»      

«Непонятно!» - подумал про себя Чичиков и отправился тут же  к председателю палаты, но председатель палаты так смутился, увидя его, что не  мог связать двух слов, и наговорил такую дрянь, что даже им обоим сделалось  совестно. Уходя от него, как ни старался Чичиков изъяснить дорогою и добраться,  что такое разумел председатель и насчет чего могли относиться слова его, но  ничего не мог понять. Потом зашел в другим: к полицеймейстеру, к вице‑губернатору,  к почтмейстеру, но все или не приняли его, или приняли так странно, такой  принужденный и непонятный вели разговор, так растерялись, и такая вышла  бестолковщина изо всего, что он усомнился в здоровье их мозга. Попробовал было  еще зайти кое к кому, чтобы узнать по крайней мере причину, и не добрался  никакой причины. Как полусонный, бродил он без цели по городу, не будучи в  состоянии решить, он ли сошел с ума, чиновники ли потеряли голову, во сне ли  все это делается, или наяву заварилась дурь почище сна. Поздно уже, почти в  сумерки, возвратился он к себе в гостиницу, из которой было вышел в таком  хорошем расположении духа, и от скуки велел подать себе чаю. В задумчивости и в  каком‑то бессмысленном рассуждении о странности положения своего стал он  разливать чай, как вдруг отворилась дверь его комнаты и предстал Ноздрев никак  неожиданным образом.      

- Вот говорит пословица: «Для друга семь верст не  околица!» - говорил он, снимая картуз. - Прохожу мимо, вижу свет в окне,  дай, думаю, зайду, верно, не спит. А! вот хорошо, что у тебя на столе чай,  выпью в удовольствием чашечку: сегодня за обедом объелся всякой дряни,  чувствую, что уж начинается в желудке возня. Прикажи‑ка мне набить  трубку! Где твоя трубка?      

- Да ведь я не курю трубки, - сказал сухо Чичиков.      

- Пустое, будто я не знаю, что ты куряка. Эй! как,  бишь, зовут твоего человека? Эй, Вахрамей, послушай!      

- Да не Вахрамей, а Петрушка.      

- Как же? да у тебя ведь прежде был Вахрамей.      

- Никакого не было у меня Вахрамея.      

- Да, точно, это у Деребина Вахрамей. Вообрази,  Деребину какое счастье: тетка его поссорилась с сыном за то, что женился на  крепостной, и теперь записала ему все именье. Я думаю себе, вот если бы эдакую  тетку иметь для дальнейших! Да что ты, брат, так отдалился от всех, нигде не  бываешь? Конечно, я знаю, что ты занят иногда учеными предметами, любишь читать  (уж почему Ноздрев заключил, что герой наш занимается учеными предметами и  любит почитать, этого, признаемся, мы никак не можем сказать, а Чичиков и того  менее). Ах, брат Чичиков, если бы ты только увидал: вот уж, точно, была бы пища  твоему сатирическому уму (почему у Чичикова был сатирический ум, это тоже  неизвестно). Вообрази, брат, у купца Лихачева играли в горку, вот уж где смех  был! Перепендев, который был со мною: «Вот, говорит, если бы теперь Чичиков, уж  вот бы ему точно!..» (между тем Чичиков отроду не знал никакого Перепендева). А  ведь признайся, брат, ведь ты, право, преподло поступил тогда со мною, помнишь,  как играли в шашки, ведь я выиграл: Да, брат, ты просто поддедюлил меня. Но  ведь я, черт меня знает, никак не могу сердиться. Намедни с председателем: Ах,  да! я ведь тебе должен сказать, что в городе все против тебя; они думают, что  ты делаешь фальшивые бумажки, пристали ко мне, да я за тебя горой, наговорил  им, что с тобой учился и отца знал; ну и, уж нечего говорить, слил им пулю  порядочную.      

- Я делаю фальшивые бумажки? - вскрикнул Чичиков,  приподнявшись со стула.      

- Зачем ты, однако ж, так напугал их? - продолжал  Ноздрев. - Они, черт знает, с ума сошли со страху: нарядили тебя в  разбойники и в шпионы: А прокурор с испугу умер, завтра будет погребение. Ты не  будешь? Они, сказать правду, боятся нового генерал‑губернатора, чтобы из‑за  тебя чего‑нибудь не вышло; а я насчет генерал‑губернатора такого  мнения, что если он подымет нос и заважничает, то с дворянством решительно  ничего не сделает. Дворянство требует радушия, не правда ли? Конечно, можно  запрятаться к себе в кабинет и не дать ни одного бала, да ведь этим что ж? Ведь  этим ничего не выиграешь. А ведь ты, однако ж, Чичиков, рискованное дело  затеял.      

- Какое рискованное дело? - спросил беспокойно  Чичиков.      

- Да увезти губернаторскую дочку. Я, признаюсь, ждал  этого, ей‑богу, ждал! В первый раз, как только увидел вас вместе на бале,  ну уж, думаю себе, Чичиков, верно, недаром: Впрочем, напрасно ты сделал такой  выбор, я ничего в ней не нахожу хорошего. А есть одна, родственница Бикусова,  сестры его дочь, так вот уж девушка! можно сказать: чудо коленкор!      

- Да что ты, что ты путаешь? Как увезти губернаторскую  дочку, что ты? - говорил Чичиков, выпуча глаза.      

- Ну, полно, брат, экой скрытный человек! Я, признаюсь,  к тебе с тем пришел: изволь, я готов тебе помогать. Так и быть: подержу венец  тебе, коляска и переменные лошади будут мои, только с уговором: ты должен мне  дать три тысячи взаймы. Нужны, брат, хоть зарежь!      

В продолжение всей болтовни Ноздрева Чичиков протирал несколько  раз себе глаза, желая увериться, не во сне ли он все это слышит. Делатель  фальшивых ассигнаций, увоз губернаторской дочки, смерть прокурора, которой  причиною будто бы он, приезд генерал‑губернатора - все это навело на него  порядочный испуг. «Ну, уж коли пошло на то, - подумал он сам в  себе, - так мешкать более нечего, нужно отсюда убираться поскорей».      

Он постарался сбыть поскорее Ноздрева, призвал к себе тот же  час Селифана и велел ему быть готовым на заре, с тем чтобы завтра же в шесть  часов утра выехать из города непременно, чтобы все было пересмотрено, бричка  подмазана и прочее, и прочее. Селифан произнес: «Слушаю, Павел Иванович!» - и  остановился, однако ж, несколько времени у дверей, не двигаясь с места. Барин  тут же велел Петрушке выдвинуть из‑под кровати чемодан, покрывшийся уже  порядочно пылью, и принялся укладывать вместе с ним, без большого разбора,  чулки, рубашки, белье мытое и немытое, сапожные колодки, календарь: Все это  укладывалось как попало; он хотел непременно быть готовым с вечера, чтобы  назавтра не могло случиться никакой задержки. Селифан, постоявши минуты две у  дверей, наконец очень медленно вышел из комнаты. Медленно, как только можно  вообразить себе медленно, спускался он с лестницы, отпечатывая своими мокрыми  сапогами следы по сходившим вниз избитым ступеням, и долго почесывал у себя  рукою в затылке. Что означало это почесыванье? и что вообще оно значит? Досада  ли на то, что вот не удалась задуманная назавтра сходка с своим братом в  неприглядном тулупе, опоясанном кушаком, где‑нибудь во царевом кабаке,  или уже завязалась в новом месте какая зазнобушка сердечная и приходится  оставлять вечернее стоянье у ворот и политичное держанье за белы ручки в тот  час, как нахлобучиваются на город сумерки, детина в красной рубахе бренчит на балалайке  перед дворовой челядью и плетет тихие речи разночинный отработавшийся народ?  Или просто жаль оставлять отогретое уже место на людской кухне под тулупом,  близ печи, да щей с городским мягким пирогом, с тем чтобы вновь тащиться под  дождь, и слякоть, и всякую дорожную невзгоду? Бог весть, не угадаешь. Многое  разное значит у русского народа почесыванье в затылке.Глава одиннадцатая      

       

Ничто, однако же, не случилось так, как предполагал Чичиков.  Во‑первых, проснулся он позже, нежели думал, - это была первая  неприятность. Вставши, он послал тот же час узнать, заложена ли бричка и все ли  готово; но донесли, что бричка еще была не заложена и ничего не было готово.  Это была вторая неприятность. Он рассердился, приготовился даже задать что‑то  вроде потасовки приятелю нашему Селифану и ожидал только с нетерпением, какую  тот с своей стороны приведет причину в оправдание. Скоро Селифан показался в  дверях, и барин имел удовольствие услышать те же самые речи, какие обыкновенно  слышатся от прислуги в таком случае, когда нужно скоро ехать.      

- Да ведь, Павел Иванович, нужно будет лошадей ковать.      

- Ах ты чушка! чурбан! а прежде зачем об этом не  сказал? Не было разве времени?      

- Да время‑то было: Да вот и колесо тоже, Павел  Иванович, шину нужно будет совсем перетянуть, потому что теперь дорога  ухабиста, шибень такой везде пошел: Да если позволите доложить: перед у брички  совсем расшатался, так что она, может быть, и двух станций не сделает.      

- Подлец ты! - вскрикнул Чичиков, всплеснув  руками, и подошел к нему так близко, что Селифан из боязни, чтобы не получить  от барина подарка, попятился несколько назад и посторонился. - Убить ты  меня собрался? а? зарезать меня хочешь? На большой дороге меня собрался  зарезать, разбойник, чушка ты проклятый, страшилище морское! а? а? Три недели  сидели на месте, а? Хоть бы заикнулся, беспутный, - а вот теперь к  последнему часу и пригнал! когда уж почти начеку: сесть бы да и ехать, а? а ты  вот тут‑то и напакостил, а? а? Ведь ты знал это прежде? ведь ты знал это,  а? а? Отвечай. Знал? А?      

- Знал, - отвечал Селифан, потупивши голову.      

- Ну так зачем же тогда не сказал, а?      

На этот вопрос Селифан ничего не отвечал, но, потупивши  голову, казалось, говорил сам себе: «Вишь ты, как оно мудрено случилось; и знал  ведь, да не сказал!»      

- А вот теперь ступай приведи кузнеца, да чтоб в два  часа все было сделано. Слышишь? непременно в два часа, а если не будет, так я  тебя, я тебя: в рог согну и узлом завяжу! - Герой наш был сильно  рассержен.      

Селифан оборотился было к дверям, с тем чтоб идти выполнить  приказание, но остановился и сказал:      

- Да еще, сударь, чубарого коня, право, хоть бы  продать, потому что он, Павел Иванович, совсем подлец; он такой конь, просто не  приведи бог, только помеха.      

- Да! вот побегу на рынок продавать!      

- Ей‑богу, Павел Иванович, он только что на вид  казистый, а на деле самый лукавый конь; такого коня нигде:      

- Дурак! когда захочу продать, так продам. Еще пустился  в рассужденья! Вот посмотрю я: если ты мне не приведешь сейчас кузнецов да в  два часа не будет все готово, так я тебе такую дам потасовку: сам на себе лица  не увидишь! Пошел! ступай!      

Селифан вышел.      

Чичиков сделался совершенно не в духе и швырнул на пол  саблю, которая ездила с ним в дороге для внушения надлежащего страха кому  следует. Около четверти часа с лишком провозился он с кузнецами, покамест  сладил, потому что кузнецы, как водится, были отъявленные подлецы и, смекнув,  что работа нужна к спеху, заломили ровно вшестеро. Как он ни горячился, называл  их мошенниками, разбойниками, грабителями проезжающих, намекнул даже на  страшный суд, но кузнецов ничем не пронял: они совершенно выдержали характер -  не только не отступились от цены, но даже провозились за работой вместо двух  часов целых пять с половиною. В продолжение этого времени он имел удовольствие  испытать приятные минуты, известные всякому путешественнику, когда в чемодане  все уложено и в комнате валяются только веревочки, бумажки да разный сор, когда  человек не принадлежит ни к дороге, ни к сиденью на месте, видит из окна  проходящих плетущихся людей, толкующих об своих гривнах и с каким‑то  глупым любопытством поднимающих глаза, чтобы, взглянув на него, опять  продолжать свою дорогу, что еще более растравляет нерасположение духа бедного  неедущего путешественника. Все, что ни есть, все, что ни видит он: и лавчонка  против его окон, и голова старухи, живущей в супротивном доме, подходящей к  окну с коротенькими занавесками, - все ему гадко, однако же он не отходит  от окна. Стоит, то позабываясь, то обращая вновь какое‑то притупленное  внимание на все, что перед ним движется и не движется, и душит с досады какую‑нибудь  муху, которая в это время жужжит и бьется об стекло под его пальцем. Но всему  бывает конец, и желанная минута настала: все было готово, перед у брички как  следует был налажен, колесо было обтянуто новою шиною, кони приведены с  водопоя, и разбойники кузнецы отправились, пересчитав полученные целковые и  пожелав благополучия. Наконец и бричка была заложена, и два горячие калача,  только что купленные, положены туда, и Селифан уже засунул кое‑что для  себя в карман, бывший у кучерских козел, и сам герой наконец, при взмахивании  картузом полового, стоявшего в том же демикотоновом сюртуке, при трактирных и  чужих лакеях и кучерах, собравшихся позевать, как выезжает чужой барин, и при  всяких других обстоятельствах, сопровождающих выезд, сел в экипаж, - и  бричка, в которой ездят холостяки, которая так долго застоялась в городе и так,  может быть, надоела читателю, наконец выехала из ворот гостиницы. «Слава те,  господи» - подумал Чичиков и перекрестился. Селифан хлыснул кнутом; к нему подсел  сперва повисевший несколько времени на подножке Петрушка, и герой наш, усевшись  получше на грузинском коврике, заложил за спину себе кожаную подушку, притиснул  два горячие калача, и экипаж пошел опять подплясывать и покачиваться благодаря  мостовой, которая, как известно, имела подкидывающую силу. С каким‑то  неопределенным чувством глядел он на домы, стены, забор и улицы, которые также  с своей стороны, как будто подскакивая, медленно уходили назад и которые, бог  знает, судила ли ему участь увидеть еще когда‑либо в продолжение своей  жизни. При повороте в одну из улиц бричка должна была остановиться, потому что  во всю длину ее проходила бесконечная погребальная процессия. Чичиков,  высунувшись, велел Петрушке спросить, кого хоронят, и узнал, что хоронят прокурора.  Исполненный неприятных ощущений, он тот же час спрятался в угол, закрыл себя  кожею и задернул занавески. В это время, когда экипаж был таким образом  остановлен, Селифан и Петрушка, набожно снявши шляпу, рассматривали, кто, как,  в чем и на чем ехал, считая числом, сколько было всех и пеших и ехавших, а  барин, приказавши им не признаваться и не кланяться никому из знакомых лакеев,  тоже принялся рассматривать робко сквозь стеклышка, находившиеся в кожаных  занавесках: за гробом шли, снявши шляпы, все чиновники. Он начал было  побаиваться, чтобы не узнали его экипажа, но им было не до того. Они даже не  занялись разными житейскими разговорами, какие обыкновенно ведут между собою  провожающие покойника. Все мысли их были сосредоточены в это время в самих  себе: они думали, каков‑то будет новый генерал‑губернатор, как  возьмется за дело и как примет их. За чиновниками, шедшими пешком, следовали  кареты, из которых выглядывали дамы в траурных чепцах. По движениям губ и рук  их видно было, что они были заняты живым разговором; может быть, они тоже  говорили о приезде нового генерал‑губернатора и делали предположения  насчет балов, какие он даст, и хлопотали о вечных своих фестончиках и  нашивочках. Наконец за каретами следовало несколько пустых дрожек, вытянувшихся  гуськом, наконец и ничего уже не осталось, и герой наш мог ехать. Открывши  кожаные занавески, он вздохнул, произнесши от души: «Вот, прокурор! жил, жил, а  потом и умер! И вот напечатают в газетах, что скончался, к прискорбию  подчиненных и всего человечества, почтенный гражданин, редкий отец, примерный  супруг, и много напишут всякой всячины; прибавят, пожалуй, что был сопровождаем  плачем вдов и сирот; а ведь если разобрать хорошенько дело, так на поверку у  тебя всего только и было, что густые брови». Тут он приказал Селифану ехать  поскорее и между тем подумал про себя: «Это, однако ж, хорошо, что встретились  похороны; говорят, значит счастие, если встретишь покойника».      

Бричка между тем поворотила в более пустынные улицы; скоро  потянулись одни длинные деревянные заборы, предвещавшие конец города. Вот уже и  мостовая кончилась, и шлагбаум, и город назади, и ничего нет, и опять в дороге.  И опять по обеим сторонам столбового пути пошли вновь писать версты,  станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами, бабами и  бойким бородатым хозяином, бегущим из постоялого двора с овсом в руке, пешеход  в протертых лаптях, плетущийся за восемьсот верст, городишки, выстроенные  живьем, с деревянными лавчонками, мучными бочками, лаптями, калачами и прочей  мелюзгой, рябые шлагбаумы, чинимые мосты, поля неоглядные и по ту сторону и по  другую, помещичьи рыдваны, солдат верхом на лошади, везущий зеленый ящик с  свинцовым горохом и подписью: такой‑то артиллерийской батареи, зеленые,  желтые и свежеразрытые черные полосы, мелькающие по степям, затянутая вдали  песня, сосновые верхушки в тумане, пропадающий далече колокольный звон, вороны  как мухи и горизонт без конца: Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного,  прекрасного далека тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе; не развеселят,  не испугают взоров дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства,  города с многооконными высокими дворцами, вросшими в утесы, картинные дерева и  плющи, вросшие в домы, в шуме и в вечной пыли водопадов; не опрокинется назад  голова посмотреть на громоздящиеся без конца над нею и в вышине каменные глыбы;  не блеснут сквозь наброшенные одна на другую темные арки, опутанные  виноградными сучьями, плющами и несметными миллионами диких роз, не блеснут  сквозь них вдали вечные линии сияющих гор, несущихся в серебряные ясные небеса.  Открыто‑пустынно и ровно все в тебе; как точки, как значки, неприметно  торчат среди равнин невысокие твои города; ничто не обольстит и не очарует  взора. Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе? Почему слышится и  раздается немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине  твоей, от моря до моря, песня? Что в ней, в этой песне? Что зовет, и рыдает, и  хватает за сердце? Какие звуки болезненно лобзают, и стремятся в душу, и вьются  около моего сердца? Русь! чего же ты хочешь от меня? какая непостижимая связь  таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе,  обратило на меня полные ожидания очи?.. И еще, полный недоумения, неподвижно  стою я, а уже главу осенило грозное облако, тяжелое грядущими дождями, и  онемела мысль пред твоим пространством. Что пророчит сей необъятный простор?  Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца?  Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему? И  грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине  моей; неестественной властью осветились мои очи: у! какая сверкающая, чудная,  незнакомая земле даль! Русь!..      

- Держи, держи, дурак! - кричал Чичиков Селифану      

- Вот я тебя палашом! - кричал скакавший навстречу  фельдъегерь с усами в аршин. - Не видишь, леший дери твою душу: казенный  экипаж! - И, как призрак, исчезнула с громом и пылью тройка.      

Какое странное, и манящее, и несущее, и чудесное в слове:  дорога! и как чудна она сама, эта дорога: ясный день, осенние листья, холодный  воздух: покрепче в дорожную шинель, шапку на уши, тесней и уютней прижмемся к  углу! В последний раз пробежавшая дрожь прохватила члены, и уже сменила ее  приятная теплота. Кони мчатся: как соблазнительно крадется дремота и смежаются  очи, и уже сквозь сон слышатся и «Не белы снеги», и сап лошадей, и шум колес, и  уже храпишь, прижавши к углу своего соседа. Проснулся: пять станций убежало  назад; луна, неведомый город, церкви с старинными деревянными куполами и чернеющими  остроконечьями, темные бревенчатые и белые каменные дома. Сияние месяца там и  там: будто белые полотняные платки развешались по стенам, по мостовой, по  улицам; косяками пересекают их черные, как уголь, тени; подобно сверкающему  металлу блистают вкось озаренные деревянные крыши, и нигде ни души - все спит.  Один‑одинешенек, разве где‑нибудь в окошке брезжит огонек: мещанин  ли городской тачает свою пару сапогов, пекарь ли возится в печурке - что до  них? А ночь! небесные силы! какая ночь совершается в вышине! А воздух, а небо,  далекое, высокое, там, в недоступной глубине своей, так необъятно, звучно и  ясно раскинувшееся!.. Но дышит свежо в самые очи холодное ночное дыхание и  убаюкивает тебя, и вот уже дремлешь и забываешься, и храпишь, и ворочается сердито,  почувствовав на себе тяжесть, бедный, притиснутый в углу сосед. Проснулся - и  уже опять перед тобою поля и степи, нигде ничего - везде пустырь, все открыто.  Верста с цифрой летит тебе в очи; занимается утро; на побелевшем холодном  небосклоне золотая бледная полоса; свежее и жестче становится ветер: покрепче в  теплую шинель!.. какой славный холод! какой чудный, вновь обнимающий тебя сон!  Толчок - и опять проснулся. На вершине неба солнце. «Полегче! легче!» -  слышится голос, телега спускается с кручи: внизу плотина широкая и широкий  ясный пруд, сияющий, как медное дно, перед солнцем; деревня, избы рассыпались  на косогоре; как звезда, блестит в стороне крест сельской церкви; болтовня  мужиков и невыносимый аппетит в желудке: Боже! как ты хороша подчас, далекая,  далекая дорога! Сколько раз, как погибающий и тонущий, я хватался за тебя, и ты  всякий раз меня великодушно выносила и спасала! А сколько родилось в тебе  чудных замыслов, поэтических грез, сколько перечувствовалось дивных  впечатлений!.. Но и друг наш Чичиков чувствовал в это время не вовсе  прозаические грезы. А посмотрим, что он чувствовал. Сначала он не чувствовал  ничего и поглядывал только назад, желая увериться, точно ли выехал из города;  но когда увидел, что город уже давно скрылся, ни кузниц, ни мельниц, ни всего  того, что находится вокруг городов, не было видно и даже белые верхушки  каменных церквей давно ушли в землю, он занялся только одной дорогою,  посматривал только направо и налево, и город N. как будто не бывал в его  памяти, как будто проезжал он его давно, в детстве. Наконец и дорога перестала  занимать его, и он стал слегка закрывать глаза и склонять голову к подушке.  Автор признается, этому даже рад, находя, таким образом, случай поговорить о  своем герое; ибо доселе, как читатель видел, ему беспрестанно мешали то  Ноздрев, то балы, то дамы, то городские сплетни, то, наконец, тысячи тех  мелочей, которые кажутся только тогда мелочами, когда внесены в книгу, а  покамест обращаются в свете, почитаются за весьма важные дела. Но теперь  отложим совершенно все в сторону и прямо займемся делом.      

Очень сомнительно, чтобы избранный нами герой понравился  читателям. Дамам он не понравится, это можно сказать утвердительно, ибо дамы  требуют, чтоб герой был решительное совершенство, и если какое‑нибудь  душевное или телесное пятнышко, тогда беда! Как глубоко ни загляни автор ему в  душу, хоть отрази чище зеркала его образ, ему не дадут никакой цены. Самая  полнота и средние лета Чичикова много повредят ему: полноты ни в каком случае  не простят герою, и весьма многие дамы, отворотившись, скажут: «Фи, такой  гадкий!» Увы! все это известно автору, и при всем том он не может взять в герои  добродетельного человека, но: может быть, в сей же самой повести почуются иные,  еще доселе не бранные струны, предстанет несметное богатство русского духа,  пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой  не сыскать нигде в мире, со всей дивной красотой женской души, вся из  великодушного стремления и самоотвержения. И мертвыми покажутся пред ними все  добродетельные люди других племен, как мертва книга пред живым словом!  Подымутся русские движения: и увидят, как глубоко заронилось в славянскую  природу то, что скользнуло только по природе других народов: Но к чему и зачем  говорить о том, что впереди? Неприлично автору, будучи давно уже мужем,  воспитанному суровой внутренней жизнью и свежительной трезвостью уединения,  забываться подобно юноше. Всему свой черед, и место, и время! А добродетельный  человек все‑таки не взят в герои. И можно даже сказать, почему не взят.  Потому что пора наконец дать отдых бедному добродетельному человеку, потому что  праздно вращается на устах слово «добродетельный человек»; потому что обратили  в лошадь добродетельного человека, и нет писателя, который бы не ездил на нем,  понукая и кнутом и всем чем ни попало; потому что изморили добродетельного  человека до того, что теперь нет на нем и тени добродетели, а остались только  ребра да кожа вместо тела; потому что лицемерно призывают добродетельного  человека; потому что не уважают добродетельного человека. Нет, пора наконец  припрячь и подлеца. Итак, припряжем подлеца!      

Темно и скромно происхождение нашего героя. Родители были  дворяне, но столбовые или личные - бог ведает; лицом он на них не походил: по  крайней мере родственница, бывшая при его рождении, низенькая, коротенькая  женщина, которых обыкновенно называют пигалицами, взявши в руки ребенка,  вскрикнула: «Совсем вышел не такой, как я думала! Ему бы следовало пойти в  бабку с матерней стороны, что было бы и лучше, а он родился просто, как говорит  пословица: ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца». Жизнь при начале  взглянула на него как‑то кисло‑неприютно, сквозь какое‑то  мутное, занесенное снегом окошко: ни друга, ни товарища в детстве! Маленькая  горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец,  больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых  на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший в стоявшую  в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером в руках, чернилами на  пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй  старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате  хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в  то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую‑нибудь  кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за  сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных  протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о  котором едва сохранил он бледную память. Но в жизни все меняется быстро и живо:  и в один день, с первым весенним солнцем и разлившимися потоками, отец, взявши  сына, выехал с ним на тележке, которую потащила мухортая пегая лошадка,  известная у лошадиных барышников под именем соро'ки; ею правил кучер, маленький  горбунок, родоначальник единственной крепостной семьи, принадлежавшей отцу  Чичикова, занимавший почти все должности в доме. На соро'ке тащились они  полтора дни с лишком; на дороге ночевали, переправлялись через реку, закусывали  холодным пирогом и жареною бараниною, и только на третий день утром добрались  до города. Перед мальчиком блеснули нежданным великолепием городские улицы,  заставившие его на несколько минут разинуть рот. Потом соро'ка бултыхнула  вместе с тележкою в яму, которою начинался узкий переулок, весь стремившийся  вниз и запруженный грязью; долго работала она там всеми силами и месила ногами,  подстрекаемая и горбуном и самим барином, и наконец втащила их в небольшой  дворик, стоявший на косогоре с двумя расцветшими яблонями пред стареньким  домиком и садиком позади его, низеньким, маленьким, состоявшим только из  рябины, бузины и скрывавшейся во глубине ее деревянной будочки, крытой драньем,  с узеньким матовым окошечком. Тут жила родственница их, дряблая старушонка, все  еще ходившая всякое утро на рынок и сушившая потом чулки свои у самовара,  которая потрепала мальчика по щеке и полюбовалась его полнотою. Тут должен был  он остаться и ходить ежедневно в классы городского училища. Отец,  переночевавши, на другой же день выбрался в дорогу. При расставании слез не  было пролито из родительских глаз; дана была полтина меди на расход и лакомства  и, что гораздо важнее, умное наставление: «Смотри же, Павлуша, учись, не дури и  не повесничай, а больше всего угождай учителям и начальникам. Коли будешь  угождать начальнику, то, хоть и в науке не успеешь и таланту бог не дал, все  пойдешь в ход и всех опередишь. С товарищами не водись, они тебя добру не  научат; а если уж пошло на то, так водись с теми, которые побогаче, чтобы при  случае могли быть тебе полезными. Не угощай и не потчевай никого, а веди себя  лучше так, чтобы тебя угощали, а больше всего береги и копи копейку: эта вещь  надежнее всего на свете. Товарищ или приятель тебя надует и в беде первый тебя  выдаст, а копейка не выдаст, в какой бы беде ты ни был. Все сделаешь и все  прошибешь на свете копейкой». Давши такое наставление, отец расстался с сыном и  потащился вновь домой на своей соро'ке, и с тех пор уже никогда он больше его  не видел, но слова и наставления заронились глубоко ему в душу.      

Павлуша с другого же дни принялся ходить в классы. Особенных  способностей к какой‑нибудь науке в нем не оказалось; отличился он больше  прилежанием и опрятностию; но зато оказался в нем большой ум с другой стороны,  со стороны практической. Он вдруг смекнул и понял дело и повел себя в отношении  к товарищам точно таким образом, что они его угощали, а он их не только  никогда, но даже иногда, припрятав полученное угощенье, потом продавал им же.  Еще ребенком он умел уже отказать себе во всем. Из данной отцом полтины не  издержал ни копейки, напротив - в тот же год уже сделал к ней приращения,  показав оборотливость почти необыкновенную: слепил из воску снегиря, выкрасил  его и продал очень выгодно. Потом в продолжение некоторого времени пустился на  другие спекуляции, именно вот какие: накупивши на рынке съестного, садился в  классе возле тех, которые были побогаче, и как только замечал, что товарища  начинало тошнить, - признак подступающего голода, - он высовывал ему  из‑под скамьи будто невзначай угол пряника или булки и, раззадоривши его,  брал деньги, соображаяся с аппетитом. Два месяца он провозился у себя на  квартире без отдыха около мыши, которую засадил в маленькую деревянную  клеточку, и добился наконец до того, что мышь становилась на задние лапки,  ложилась и вставала по приказу, и продал потом ее тоже очень выгодно. Когда  набралось денег до пяти рублей, он мешочек зашил и стал копить в другой. В  отношении к начальству он повел себя еще умнее. Сидеть на лавке никто не умел  так смирно. Надобно заметить, что учитель был большой любитель тишины и  хорошего поведения и терпеть не мог умных и острых мальчиков; ему казалось, что  они непременно должны над ним смеяться. Достаточно было тому, который попал на  замечание со стороны остроумия, достаточно было ему только пошевелиться или как‑нибудь  ненароком мигнуть бровью, чтобы подпасть вдруг под гнев. Он его гнал и  наказывал немилосердно. «Я, брат, из тебя выгоню заносчивость и  непокорность! - говорил он. - Я тебя знаю насквозь, как ты сам себя  не знаешь. Вот ты у меня постоишь на коленях! ты у меня поголодаешь!» И бедный  мальчишка, сам не зная за что, натирал себе колени и голодал по суткам.  «Способности и дарования? это все вздор, - говаривал он, - я смотрю  только на поведенье. Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза не  знает, да ведет себя похвально; а в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я  тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил учитель, не любивший  насмерть Крылова за то, что он сказал: «По мне, уж лучше пей, да дело  разумей», - и всегда рассказывавший с наслаждением в лице и в глазах, как  в том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина, что слышно было,  как муха летит; что ни один из учеников в течение круглого года не кашлянул и  не высморкался в классе и что до самого звонка нельзя было узнать, был ли кто  там, или нет. Чичиков вдруг постигнул дух начальника и в чем должно состоять  поведение. Не шевельнул он ни глазом, ни бровью во все время класса, как ни щипали  его сзади; как только раздавался звонок, он бросался опрометью и подавал  учителю прежде всех треух (учитель ходил в треухе); подавши треух, он выходил  первый из класса и старался ему попасться раза три на дороге, беспрестанно  снимая шапку. Дело имело совершенный успех. Во все время пребывания в училище  был он на отличном счету и при выпуске получил полное удостоение во всех  науках, аттестат и книгу с золотыми буквами за примерное прилежание и  благонадежное поведение. Вышед из училища, он очутился уже юношей довольно  заманчивой наружности, с подбородком, потребовавшим бритвы. В это время умер  отец его. В наследстве оказались четыре заношенные безвозвратно фуфайки, два  старых сертука, подбитых мерлушками, и незначительная сумма денег. Отец, как  видно, был сведущ только в совете копить копейку, а сам накопил ее немного.  Чичиков продал тут же ветхий дворишко с ничтожной землицей за тысячу рублей, а  семью людей перевел в город, располагаясь основаться в нем и заняться службой.  В это же время был выгнан из училища за глупость или другую вину бедный  учитель, любитель тишины и похвального поведения. Учитель с горя принялся пить;  наконец и пить уже было ему не на что; больной, без куска хлеба и помощи,  пропадал он где‑то в нетопленной, забытой конурке. Бывшие ученики его,  умники и остряки, в которых ему мерещилась беспрестанно непокорность и  заносчивое поведение, узнавши об жалком его положении, собрали тут же для него  деньги, продав даже многое нужное; один только Павлуша Чичиков отговорился  неимением и дал какой‑то пятак серебра, который тут же товарищи ему  бросили, сказавши: «Эх ты, жила!» Закрыл лицо руками бедный учитель, когда  услышал о таком поступке бывших учеников своих; слезы градом полились из  погасавших очей, как у бессильного дитяти. «При смерти на одре привел бог  заплакать», - произнес он слабым голосом и тяжело вздохнул, услышав о  Чичикове, прибавя тут же: «Эх, Павлуша! вот как переменяется человек! ведь  какой был благонравный, ничего буйного, шелк! Надул, сильно надул:»      

Нельзя, однако же, сказать, чтобы природа героя нашего была  так сурова и черства и чувства его были да того притуплены, чтобы он не знал ни  жалости, ни сострадания; он чувствовал и то и другое, он бы даже хотел помочь,  но только, чтобы не заключалось это в значительной сумме, чтобы не трогать уже  тех денег, которых положено было не трогать; словом, отцовское наставление:  береги и копи копейку - пошло впрок. Но в нем не было привязанности собственно  к деньгам для денег; им не владели скряжничество и скупость. Нет, не они  двигали им: ему мерещилась впереди жизнь во всех довольствах, со всякими  достатками; экипажи, дом, отлично устроенный, вкусные обеды - вот что  беспрерывно носилось в голове его. Чтобы наконец потом, со временем, вкусить  непременно все это, вот для чего береглась копейка, скупо отказываемая до  времени и себе и другому. Когда проносился мимо его богач на пролетных красивых  дрожках, на рысаках в богатой упряжи, он как вкопанный останавливался на месте  и потом, очнувшись, как после долгого сна, говорил: «А ведь был конторщик, волосы  носил в кружок!» И все, что ни отзывалось богатством и довольством, производило  на него впечатление, непостижимое им самим. Вышед из училища, он не хотел даже  отдохнуть: так сильно было у него желанье скорее приняться за дело и службу.  Однако же, несмотря на похвальные аттестаты, с большим трудом определился он в  казенную палату. И в дальних захолустьях нужна протекция! Местечко досталось  ему ничтожное, жалованья тридцать или сорок рублей в год. Но решился он жарко  заняться службою, все победить и преодолеть. И точно, самоотвержение, терпенье  и ограничение нужд показал он неслыханное. С раннего утра до позднего вечера,  не уставая ни душевными, ни телесными силами, писал он, погрязнув весь в  канцелярские бумаги, не ходил домой, спал в канцелярских комнатах на столах,  обедал подчас с сторожами и при всем том умел сохранить опрятность, порядочно  одеться, сообщить лицу приятное выражение и даже что‑то благородное в  движениях. Надобно сказать, что палатские чиновники особенно отличались  невзрачностью и неблагообразием. У иных были лица, точно дурно выпеченный хлеб:  щеку раздуло в одну сторону, подбородок покосило в другую, верхнюю губу вынесло  пузырем, которая в прибавку к тому еще и треснула; словом, совсем некрасиво.  Говорили они все как‑то сурово, таким голосом, как бы собирались кого  прибить; приносили частые жертвы Вакху, показав таким образом, чти в славянской  природе есть еще много остатков язычества; приходили даже подчас в присутствие,  как говорится, нализавшись, отчего в присутствии было нехорошо и воздух был  вовсе не ароматический. Между такими чиновниками не мог не быть замечен и  отличен Чичиков, представляя во всем совершенную противоположность и  взрачностью лица, и приветливостью голоса, и совершенным неупотребленьем  никаких крепких напитков. Но при всем том трудна была его дорога; он попал под  начальство уже престарелому повытчику, который был образ какой‑то  каменной бесчувственности и непотрясаемости: вечно тот же, неприступный,  никогда в жизни не явивший на лице своем усмешки, не приветствовавший ни разу  никого даже запросом о здоровье. Никто не видал, чтобы он хоть раз был не тем,  чем всегда, хоть на улице, хоть у себя дома; хоть бы раз показал он в чем‑нибудь  участье, хоть бы напился пьян и в пьянстве рассмеялся бы; хоть бы даже предался  дикому веселью, какому предается разбойник в пьяную минуту, но даже тени не  было в нем ничего такого. Ничего не было в нем ровно: ни злодейского, ни  доброго, и что‑то страшное являлось в сем отсутствии всего. Черство‑мраморное  лицо его, без всякой резкой неправильности, не намекало ни на какое сходство; в  суровой соразмерности между собою были черты его. Одни только частые рябины и  ухабины, истыкавшие их, причисляли его к числу тех лиц, на которых, по  народному выражению, черт приходил по ночам молотить горох. Казалось, не было  сил человеческих подбиться к такому человеку и привлечь его расположение, но  Чичиков попробовал. Сначала он принялся угождать во всяких незаметных мелочах:  рассмотрел внимательно чинку перьев, какими писал он, и, приготовивши несколько  по образцу их, клал ему всякий раз их под руку; сдувал и сметал со стола его  песок и табак; завел новую тряпку для его чернильницы; отыскал где‑то его  шапку, прескверную шапку, какая когда‑либо существовала в мире, и всякий  раз клал ее возле него за минуту до окончания присутствия; чистил ему спину,  если тот запачкал ее мелом у стены, - но все это осталось решительно без  всякого замечания, так, как будто ничего этого не было и делано. Наконец он  пронюхал его домашнюю, семейственную жизнь, узнал, что у него была зрелая дочь,  с лицом, тоже похожим на то, как будто бы на нем происходила по ночам молотьба  гороху. С этой‑то стороны придумал он навести приступ. Узнал, в какую  церковь приходила она по воскресным дням, становился всякий раз насупротив ее,  чисто одетый, накрахмаливши сильно манишку, - и дело возымело успех:  пошатнулся суровый повытчик и зазвал его на чай! И в канцелярии не успели  оглянуться, как устроилось дело так, что Чичиков переехал к нему в дом,  сделался нужным и необходимым человеком, закупал и муку и сахар, с дочерью  обращался, как с невестой, повытчика звал папенькой, целовал его в руку; все  положили в палате, что в конце февраля перед великим постом будет свадьба.  Суровый повытчик стал даже хлопотать за него у начальства, и чрез несколько  времени Чичиков сам сел повытчиком на одно открывшееся вакантное место. В этом,  казалось, и заключалась главная цель связей его с старым повытчиком, потому что  тут же сундук свой он отправил секретно домой и на другой день очутился уже на  другой квартире. Повытчика перестал звать папенькой и не целовал больше его  руки, а о свадьбе так дело и замялось, как будто вовсе ничего не происходило.  Однако же, встречаясь с ним, он всякий раз ласково жал ему руку и приглашал его  на чай, так что старый повытчик, несмотря на вечную неподвижность и черствое  равнодушие, всякий раз встряхивал головою и произносил себе под нос: «Надул,  надул, чертов сын!»      

Это был самый трудный порог, через который перешагнул он. С  этих пор пошло легче и успешнее. Он стал человеком заметным. Все оказалось в  нем, что нужно для этого мира: и приятность в оборотах и поступках, и бойкость  в деловых делах. С такими средствами добыл он в непродолжительное время то, что  называют хлебное местечко, и воспользовался им отличным образом. Нужно знать,  что в то же самое время начались строжайшие преследования всяких взяток;  преследований он не испугался и обратил их тот же час в свою пользу, показав  таким образом прямо русскую изобретательность, являющуюся только во время  прижимок. Дело устроено было вот как: как только приходил проситель и засовывал  руку в карман, с тем чтобы вытащить оттуда известные рекомендательные письма за  подписью князя Хованского, как выражаются у нас на Руси: «Нет, нет, -  говорил он с улыбкой, удерживая его руки, - вы думаете, что я: нет, нет.  Это наш долг, наша обязанность без всяких возмездий мы должны сделать! С этой  стороны уж будьте покойны: завтра же все будет сделано. Позвольте узнать вашу  квартиру, вам и заботиться не нужно самим, все будет принесено к вам на дом».  Очарованный проситель возвращался домой чуть не в восторге, думая: «Вот наконец  человек, каких нужно побольше, это просто драгоценный алмаз!» Но ждет проситель  день, другой, не приносят дела на дом, на третий тоже. Он в канцелярию, дело и  не начиналось; он к драгоценному алмазу. «Ах, извините! - говорил Чичиков  очень учтиво, схвативши его за обе руки, - у нас было столько дел; но  завтра же все будет сделано завтра непременно, право, мне даже совестно!» И все  это сопровождалось движениями обворожительными. Если при этом распахивалась как‑нибудь  пола халата, то рука в ту же минуту старалась дело поправить и придержать полу.  Но ни завтра, ни послезавтра, ни на третий день не несут дела на дом. Проситель  берется за ум: да полно, нет ли чего? Выведывает; говорят, нужно дать писарям.  «Почему ж не дать? я готов четвертак, другой». - «Нет, не четвертак, а по  беленькой». - «По беленькой писарям!» - вскрикивает проситель. «Да чего вы  так горячитесь? - отвечают ему, - оно так и выйдет, писарям и  достанется по четвертаку, а остальное пойдет к начальству». Бьет себя по лбу  недогадливый проситель и бранит на чем свет стоит новый порядок вещей,  преследование взяток и вежливые, облагороженные обращения чиновников. Прежде  было знаешь по крайней мере, что делать: принес правителю дел красную, да и  дело в шляпе, а теперь по беленькой, да еще неделю провозишься, пока  догадаешься; черт бы побрал бескорыстие и чиновное благородство! Проситель,  конечно, прав, но зато теперь нет взяточников: все правители дел честнейшие и  благороднейшие люди, секретари только да писаря мошенники. Скоро представилось  Чичикову поле гораздо пространнее: образовалась комиссия для построения какого‑то  казенного весьма капитального строения. В эту комиссию пристроился и он, и  оказался одним из деятельнейших членов. Комиссия немедленно приступила к делу.  Шесть лет возилась около здания; но климат, что ли, мешал или материал уже был  такой, только никак не шло казенное здание выше фундамента. А между тем в  других концах города очутилось у каждого из членов по красивому дому гражданской  архитектуры: видно, грунт земли был там получше. Члены уже начинали  благоденствовать и стали заводиться семейством. Тут только и теперь только стал  Чичиков понемногу выпутываться из‑под суровых законов воздержанья и  неумолимого своего самоотверженья. Тут только долговременный пост наконец был  смягчен, и оказалось, что он всегда не был чужд разных наслаждений, от которых  умел удержаться в лета пылкой молодости, когда ни один человек совершенно не  властен над собою. Оказались кое‑какие излишества: он завел довольно  хорошего повара, тонкие голландские рубашки. Уже сукна купил он себе такого,  какого не носила вся губерния, и с этих пор стал держаться более коричневых и  красноватых цветов с искрою; уже приобрел он отличную пару и сам держал одну  вожжу, заставляя пристяжную виться кольцом; уже завел он обычай вытираться  губкой, намоченной в воде, смешанной с одеколоном; уже покупал он весьма  недешево какое‑то мыло для сообщения гладкости коже, уже:      

Но вдруг на место прежнего тюфяка был прислан новый начальник,  человек военный, строгий, враг взяточников и всего, что зовется неправдой. На  другой же день пугнул он всех до одного, потребовал отчеты, увидел недочеты, на  каждом шагу недостающие суммы, заметил в ту же минуту дома красивой гражданской  архитектуры, и пошла переборка. Чиновники были отставлены от должности; дома  гражданской архитектуры поступили в казну и обращены были на разные богоугодные  заведения и школы для кантонистов, все распушено было в пух, и Чичиков более  других. Лицо его вдруг, несмотря на приятность, не понравилось начальнику,  почему именно, бог ведает, - иногда даже просто не бывает на это  причин, - и он возненавидел его насмерть. И грозен был сильно для всех  неумолимый начальник. Но так как все же он был человек военный, стало быть, не  знал всех тонкостей гражданских проделок, то чрез несколько времени,  посредством правдивой наружности и уменья подделаться во всему, втерлись к нему  в милость другие чиновники, и генерал скоро очутился в руках еще больших  мошенников, которых он вовсе не почитал такими; даже был доволен, что выбрал  наконец людей как следует, и хвастался не в шутку тонким уменьем различать  способности. Чиновники вдруг постигнули дух его и характер. Все, что ни было  под начальством его, сделалось страшными гонителями неправды; везде, во всех  делах они преследовали ее, как рыбак острогой преследует какую‑нибудь  мясистую белугу, и преследовали ее с таким успехом, что в скором времени у  каждого очутилось по нескольку тысяч капиталу. В это время обратились на путь  истины многие из прежних чиновников и были вновь приняты на службу. Но Чичиков  уж никаким образом не мог втереться, как ни старался и как стоял за него  подстрекнутый письмами князя Хованского первый генеральский секретарь,  постигнувший совершенно управленье генеральским носом, но тут он ничего  решительно не мог сделать. Генерал был такого рода человек, которого хотя и  водили за нос (впрочем, без его ведома), но зато уже, если в голову ему  западала какая‑нибудь мысль, то она там была все равно что железный  гвоздь: ничем нельзя было ее оттуда вытеребить. Все, что мог сделать умный  секретарь, было уничтоженье запачканного послужного списка, и на то уже он  подвинул начальника не иначе, как состраданием, изобразив ему в живых красках  трогательную судьбу несчастного семейства Чичикова, которого, к счастию, у него  не было.      

«Ну, что ж! - сказал Чичиков, - зацепил - поволок,  сорвалось - не спрашивай. Плачем горю не пособить, нужно дело делать». И вот  решился он сызнова начать карьер, вновь вооружиться терпением, вновь  ограничиться во всем, как ни привольно и ни хорошо было развернулся прежде.  Нужно было переехать в другой город, там еще приводить себя в известность. Все  как‑то не клеилось. Две, три должности должен он был переменить в самое  короткое время. Должности как‑то были грязны, низменны. Нужно знать, что  Чичиков был самый благопристойный человек какой когда‑либо существовал в  свете. Хотя он и должен был вначале протираться в грязном обществе, но в душе  всегда сохранял чистоту, любил, чтобы в канцеляриях были столы из лакированного  дерева и все бы было благородно. Никогда не позволял он себе в речи  неблагопристойного слова и оскорблялся всегда, если в словах других видел  отсутствие должного уважения к чину или званию. Читателю, я думаю, приятно  будет узнать, что он всякие два дни переменял на себе белье, а летом во время  жаров даже и всякий день: всякий сколько‑нибудь неприятный запах уже  оскорблял его. По этой причине он всякий раз, когда Петрушка приходил раздевать  его и скидавать сапоги, клал себе в нос гвоздичку, и во многих случаях нервы у  него были щекотливые, как у девушки; и потому тяжело ему было очутиться вновь в  тех рядах, где все отзывалось пенником и неприличьем в поступках. Как ни  крепился он духом, однако же похудел и даже позеленел во время таких невзгод.  Уже начинал было он полнеть и приходить в те круглые и приличные формы, в каких  читатель застал его при заключении с ним знакомства, и уже не раз, поглядывая в  зеркало, подумывал он о многом приятном: о бабенке, о детской, и улыбка  следовала за такими мыслями; но теперь, когда он взглянул на себя как‑то  ненароком в зеркало, не мог не вскрикнуть: «Мать ты моя пресвятая! какой же я  стал гадкий!» И после долго не хотел смотреться. Но переносил все герой наш,  переносил сильно, терпеливо переносил, и - перешел наконец в службу по таможне.  Надобно сказать, что эта служба давно составляла тайный предмет его помышлений.  Он видел, какими щегольскими заграничными вещицами заводились таможенные  чиновники, какие фарфоры и батисты пересылали кумушкам, тетушкам и сестрам. Не  раз давно уже он говорил со вздохом: «Вот бы куда перебраться: и граница  близко, и просвещенные люди, а какими тонкими голландскими рубашками можно  обзавестись!» Надобно прибавить, что при этом он подумывал еще об особенном  сорте французского мыла, сообщавшего необыкновенную белизну коже и свежесть  щекам; как оно называлось, бог ведает, но, по его предположениям, непременно  находилось на границе. Итак, он давно бы хотел в таможню, но удерживали текущие  разные выгоды по строительной комиссии, и он рассуждал справедливо, что  таможня, как бы то ни было, все еще не более как журавль в небе, а комиссия уже  была синица в руках. Теперь же решился он во что бы то ни стало добраться до  таможни, и добрался. За службу свою принялся он с ревностью необыкновенною.  Казалось, сама судьба определила ему быть таможенным чиновником. Подобной  расторопности, проницательности и прозорливости было не только не видано, но  даже не слыхано. В три‑четыре недели он уже так набил руку в таможенном  деле, что знал решительно все: даже не весил, не мерил, а по фактуре узнавал,  сколько в какой штуке аршин сукна или иной материи; взявшив руку сверток, он  мог сказать вдруг, сколько в нем фунтов. Что же касается до обысков, то здесь,  как выражались даже сами товарищи, у него просто было собачье чутье: нельзя  было не изумиться, видя, как у него доставало столько терпения, чтобы ощупать  всякую пуговку, и все это производилось с убийственным хладнокровием, вежливым  до невероятности. И в то время, когда обыскиваемые бесились, выходили из себя и  чувствовали злобное побуждение избить щелчками приятную его наружность, он, не  изменяясь ни в лице, ни в вежливых поступках, приговаривал только: «Не угодно  ли вам будет немножко побеспокоиться и привстать?» Или: «Не угодно ли вам  будет, сударыня, пожаловать в другую комнату? там супруга одного из наших  чиновников объяснится с вами». Или: «Позвольте, вот я ножичком немного распорю  подкладку вашей шинели» - и, говоря это, он вытаскивал оттуда шали, платки,  хладнокровно, как из собственного сундука. Даже начальство изъяснилось, что это  был черт, а не человек: он отыскивал в колесах, дышлах, лошадиных ушах и  невесть в какие местах, куда бы никакому автору не пришло в мысль забраться и  куда позволяется забираться только одним таможенным чиновникам. Так что бедный  путешественник, переехавший через границу, все еще в продолжение нескольких  минут не мог опомниться и, отирая пот, выступивший мелкою сыпью по всему телу,  только крестился да приговаривал: «Ну, ну!» Положение его весьма походило на  положение школьника, выбежавшего из секретной комнаты, куда начальник призвал  его, с тем чтобы дать кое‑какое наставление, но вместо того высек  совершенно неожиданным образом. В непродолжительное время не было от него  никакого житья контрабандистам. Это была гроза и отчаяние всего польского  жидовства. Честность и неподкупность его были неодолимы, почти неестественны.  Он даже не составил себе небольшого капитальца из разных конфискованных товаров  и отбираемых кое‑какие вещиц, не поступающих в казну во избежание лишней  переписки. Такая ревностно‑бескорыстная служба не могла не сделаться  предметом общего удивления и не дойти наконец до сведения начальства. Он  получил чин и повышение и вслед за тем представил проект изловить всех  контрабандистов, прося только средств исполнить его самому. Ему тот же час  вручена была команда и неограниченное право производить всякие поиски. Этого  только ему и хотелось. В то время образовалось сильное общество контрабандистов  обдуманно‑правильным образом; на миллионы сулило выгод дерзкое  предприятие. Он давно уже имел сведение о нем и даже отказал подосланным  подкупить, сказавши сухо: «Еще не время».      

Получив же в свое распоряжение все, в ту же минуту дал знать  обществу, сказавши: «Теперь пора». Расчет был слишком верен. Тут в один год он  мог получить то, чего не выиграл бы в двадцать лет самой ревностной службы.  Прежде он не хотел вступать ни в какие сношения с ними, потому что был не более  как простой пешкой, стало быть, немного получил бы; но теперь: теперь совсем  другое дело: он мог предложить какие угодно условия. Чтобы дело шло  беспрепятственней, он склонил и другого чиновника, своего товарища, который не  устоял против соблазна, несмотря на то что волосом был сед. Условия были  заключены, и общество приступило к действиям. Действия начались блистательно:  читатель, без сомнения, слышал так часто повторяемую историю об остроумном  путешествии испанских баранов, которые, совершив переход через границу в  двойных тулупчиках, пронесли под тулупчиками на миллион брабантских кружев. Это  происшествие случилось именно тогда, когда Чичиков служил при таможне. Не  участвуй он сам в этом предприятии, никаким жидам в мире не удалось бы привести  в исполнение подобного дела. После трех или четырех бараньих походов через  границу у обоих чиновников очутилось по четыреста тысяч капиталу. У Чичикова,  говорят, даже перевалило и за пятьсот, потому что был побойчее. Бог знает до  какой бы громадной цифры не возросли благодатные суммы, если бы какой‑то  нелегкий зверь не перебежал поперек всему. Черт сбил с толку обоих чиновников;  чиновники, говоря попросту, перебесились и поссорились ни за что. Как‑то  в жарком разговоре, а может быть, несколько и выпивши, Чичиков назвал другого  чиновника поповичем, а тот, хотя действительно был попович, неизвестно почему  обиделся жестоко и ответил ему тут же сильно и необыкновенно резко, именно вот  как: «Нет, врешь, я статский советник, а не попович, а вот ты так попович!» И  потом еще прибавил ему в пику для большей досады: «Да вот, мол, что!» Хотя он  отбрил таким образом его кругом, обратив на него им же приданное название, и  хотя выражение «вот, мол, что!» могло быть сильно, но, недовольный сим, он  послал еще на него тайный донос. Впрочем, говорят, что и без того была у них  ссора за какую‑то бабенку, свежую и крепкую, как ядреная репа, по  выражению таможенных чиновников; что были даже подкуплены люди, чтобы под  вечерок в темном переулке поизбить нашего героя; но что оба чиновника были в  дураках и бабенкой воспользовался какой‑то штабс‑капкан Шамшарев.  Как было дело в самом деле, бог их ведает; пусть лучше читатель‑охотник  досочинит сам. Главное в том, что тайные сношения с контрабандистами сделались  явными. Статский советник хоть и сам пропал, но‑таки упек своего  товарища. Чиновников взяли под суд, конфисковали, описали все, что у них ни  было, и все это разрешилось вдруг как гром над головами их. Как после чаду  опомнились они и увидели с ужасом, что наделали. Статский советник, по русскому  обычаю, с горя запил, но коллежский устоял. Он умел затаить часть деньжонок,  как ни чутко было обоняние наехавшего на следствие начальства. Употребив все  тонкие извороты ума, уже слишком опытного, слишком знающего хорошо людей: где  подействовал приятностью оборотов, где трогательной речью, где покурил лестью,  ни в коем случае не портящею дела, где всунул деньжонку, - словом, обработал  дело по крайней мере так, что отставлен был не с таким бесчестьем, как товарищ,  и увернулся из‑под уголовного суда. Но уже ни капитала, ни разных  заграничных вещиц, ничего не осталось ему; на все это нашлись другие охотники.  Удержалось у него тысячонок десяток, запрятанных про черный день, да дюжины две  голландских рубашек, да небольшая бричка, в какой ездят холостяки, да два  крепостных человека, кучер Селифан и лакей Петрушка, да таможенные чиновники,  движимые сердечною добротою, оставили ему пять или шесть кусков мыла для  сбережения свежести щек - вот и все. Итак, вот в каком положении вновь очутился  герой наш! Вот какая громада бедствий обрушилась ему на голову! Это называл он:  потерпеть по службе за правду. Теперь можно бы заключить, что после таких бурь,  испытаний, превратностей судьбы и жизненного горя он удалится с оставшимися  кровными десятью тысчонками в какое‑нибудь мирное захолустье уездного  городишка и там заклекнет вовеки в ситцевом халате у окна низенького домика,  разбирая по воскресным дням драку мужиков, возникшую пред окнами, или для  освежения пройдясь в курятник пощупать лично курицу, назначенную в суп, и  проведет таким образом нешумный, но в своем роде тоже небесполезный век. Но так  не случилось. Надобно отдать справедливость непреодолимой силе его характера.  После всего того, что бы достаточно было если не убить, то охладить и усмирить  навсегда человека, в нем не потухла непостижимая страсть. Он был в горе, в  досаде, роптал на весь свет, сердился на несправедливость судьбы, негодовал на  несправедливость людей и, однако же, не мог отказаться от новых попыток.  Словом, он показал терпенье, пред которым ничто деревянное терпенье немца,  заключенное уже в медленном, ленивом обращении крови его. Кровь Чичикова,  напротив, играла сильно, и нужно было много разумной воли, чтоб набросить узду  на все то, что хотело бы выпрыгнуть и погулять на свободе. Он рассуждал, и в  рассуждении его видна была некоторая сторона справедливости: «Почему ж я? зачем  на меня обрушилась беда? Кто ж зевает теперь на должности? - все  приобретают. Несчастным я не сделал никого: я не ограбил вдову, я не пустил  никого по миру, пользовался я от избытков, брал там, где всякий брал бы; не  воспользуйся я, другие воспользовались бы. За что же другие благоденствуют, и  почему должен я пропасть червем? И что я теперь? Куда я гожусь? какими глазами  я стану смотреть теперь в глаза всякому почтенному отцу семейства? Как не  чувствовать мне угрызения совести, зная, что даром бременю землю, и что скажут  потом мои дети? Вот, скажут, отец, скотина, не оставил нам никакого состояния!»      

Уже известно, что Чичиков сильно заботился о своих потомках.  Такой чувствительный предмет! Иной, может быть, и не так бы глубоко запустил  руку, если бы не вопрос, который, неизвестно почему, приходит сам собою: а что  скажут дети? И вот будущий родоначальник, как осторожный кот, покося только  одним глазом вбок, не глядит ли откуда хозяин, хватает поспешно все, что к нему  поближе: мыло ли стоит, свечи ли, сало, канарейка ли попалась под лапу -  словом, не пропускает ничего. Так жаловался и плакал герой наш, а между тем  деятельность никак не умирала в голове его; там все хотело что‑то  строиться и ждало только плана. Вновь съежился он, вновь принялся вести трудную  жизнь, вновь ограничил себя во всем, вновь из чистоты и приличного положения  опустился в грязь и низменную жизнь. И в ожидании лучшего принужден был даже  заняться званием поверенного, званием, еще не приобретшим у нас гражданства,  толкаемым со всех сторон, плоха уважаемым мелкою приказною тварью и даже самими  доверителями, осужденным на пресмыканье в передних, грубости и прочее, но нужда  заставила решиться на все. Из поручений досталось ему, между прочим, одно:  похлопотать о заложении в опекунский совет нескольких сот крестьян. Имение было  расстроено в последней степени. Расстроено оно было скотскими падежами, плутами  приказчиками, неурожаями, повальными болезнями, истребившими лучших работников,  и, наконец, бестолковьем самого помещика, убиравшего себе в Москве дом в  последнем вкусе и убившего на эту уборку все состояние свое до последней  копейки, так что уж не на что было есть. По этой‑то причине понадобилось  наконец заложить последнее оставшееся имение. Заклад в казну был тогда еще дело  новое, на которое решались не без страха. Чичиков в качестве поверенного, прежде  расположивши всех (без предварительного расположения, как известно, не может  быть даже взята простая справка или выправка, все же хоть по бутылке мадеры  придется влить во всякую глотку), - итак, расположивши всех, кого следует,  объяснил он, что вот какое, между прочим, обстоятельство: половина крестьян  вымерла, так чтобы не было каких‑нибудь потом привязок:      

- Да ведь они по ревизской сказке числятся? -  сказал секретарь.      

- Числятся, - отвечал Чичиков.      

- Ну, так чего же вы оробели? - сказал  секретарь, - один умер, другой родится, а все в дело годится.      

Секретарь, как видно, умел говорить и в рифму. А между тем  героя нашего осенила вдохновеннейшая мысль, какая когда‑либо приходила в  человеческую голову. «Эх я Аким‑простота, - сказал он сам в  себе, - ищу рукавиц, а обе за поясом! Да накупи я всех этих, которые  вымерли, пока еще не подавали новых ревизских сказок, приобрети их, положим,  тысячу, да, положим, опекунский совет даст по двести рублей на душу: вот уж  двести тысяч капиталу! А теперь же время удобное, недавно была эпидемия, народу  вымерло, слава богу, немало. Помещики попроигрывались в карты, закутили и  промотались как следует; все полезло в Петербург служить; имения брошены,  управляются как ни попало, подати уплачиваются с каждым годом труднее, так мне  с робостью уступит их каждый уже потому только, чтобы не платить за них  подушных денег; может, в другой раз так случится, что с иного и я еще зашибу за  это копейку. Конечно, трудно, хлопотливо, страшно, чтобы как‑нибудь еще  не досталось, чтобы не вывести из этого истории. Ну да ведь дан же человеку на  что‑нибудь ум. А главное то хорошо, что предмет‑то покажется всем  невероятным, никто не поверит. Правда, без земли нельзя ни купить, ни заложить.  Да ведь я куплю на вывод, на вывод; теперь земли в Таврической и Херсонской  губерниях отдаются даром, только заселяй. Туда я их всех и переселю! в  Херсонскую их! пусть их там живут! А переселение можно сделать законным  образом, как следует по судам. Если захотят освидетельствовать крестьян:  пожалуй, я и тут не прочь, почему же нет? я представлю и свидетельство за  собственноручным подписанием капитана‑исправника. Деревню можно назвать  Чичикова слободка или по имени, данному при крещении: сельцо Павловское». И вот  таким образом составился в голове нашего героя сей странный сюжет, за который,  не знаю, будут ли благодарны ему читатели, а уж как благодарен автор, так и  выразить трудно. Ибо, что ни говори, не приди в голову Чичикову эта мысль, не  явилась бы на свет сия поэма.      

Перекрестясь по русскому обычаю, приступил он к исполнению.  Под видом избрания места для жительства и под другими предлогами предпринял он  заглянуть в те и другие углы нашего государства, и преимущественно в те,  которые более других пострадали от несчастных случаев, неурожаев, смертностей и  прочего и прочего, - словом, где бы можно удобнее и дешевле накупить  потребного народа. Он не обращался наобум ко всякому помещику, но избирал людей  более по своему вкусу или таких, с которыми бы можно было с меньшими  затруднениями делать подобные сделки, стараясь прежде познакомиться,  расположить к себе, чтобы, если можно, более дружбою, а не покупкою приобрести  мужиков. Итак, читатели не должны негодовать на автора, если лица, доныне  являвшиеся, не пришлись по его вкусу; это вина Чичикова, здесь он полный  хозяин, и куда ему вздумается, туда и мы должны тащиться. С нашей стороны,  если, точно, падет обвинение за бледность и невзрачность лиц и характеров,  скажем только то, что никогда вначале не видно всего широкого теченья и объема  дела. Въезд в какой бы ни было город, хоть даже в столицу, всегда как‑то  бледен; сначала все серо и однообразно: тянутся бесконечные заводы да фабрики,  закопченные дымом, а потом уже выглянут углы шестиэтажных домов, магазины,  вывески, громадные перспективы улиц, все в колокольнях, колоннах, статуях,  башнях, с городским блеском, шумом и громом и всем, что на диво произвела рука  и мысль человека. Как произвелись первые покупки, читатель уже видел; как  пойдет дело далее, какие будут удачи и неудачи герою, как придется разрешить и  преодолеть ему более трудные препятствия, как предстанут колоссальные образы,  как двигнутся сокровенные рычаги широкой повести, раздастся далече ее горизонт  и вся она примет величавое лирическое течение, то увидит потом. Еще много пути  предстоит совершить всему походному экипажу, состоящему из господина средних  лет, брички, в которой ездят холостяки, лакея Петрушки, кучера Селифана и  тройки коней, уже известных поименно от Заседателя до подлеца чубарого. Итак,  вот весь налицо герой наш, каков он есть! Но потребуют, может быть,  заключительного определения одною чертою: кто же он относительно качеств  нравственных? Что он не герой, исполненный совершенств и добродетелей, это  видно. Кто же он? стало быть, подлец? Почему ж подлец, зачем же быть так строгу  к другим? Теперь у нас подлецов не бывает, есть люди благонамеренные, приятные,  а таких, которые бы на всеобщий позор выставили свою физиогномию под публичную  оплеуху, отыщется разве каких‑нибудь два, три человека, да и те уже  говорят теперь о добродетели. Справедливее всего назвать его: хозяин,  приобретатель. Приобретение - вина всего; из‑за него произвелись дела,  которым свет дает название не очень чистых. Правда, в таком характере есть уже  что‑то отталкивающее, и тот же читатель, который на жизненной своей  дороге будет дружен с таким человеком, будет водить с ним хлеб‑соль и  проводить приятно время, станет глядеть на него косо, если он очутится героем  драмы или поэмы. Но мудр тот, кто не гнушается никаким характером, но, вперя в  него испытующий взгляд, изведывает его до первоначальных причин. Быстро все  превращается в человеке; не успеешь оглянуться, как уже вырос внутри страшный  червь, самовластно обративший к себе все жизненные соки. И не раз не только  широкая страсть, но ничтожная страстишка к чему‑нибудь мелкому  разрасталась в рожденном на лучшие подвиги, заставляла его позабывать великие и  святые обязнности и в ничтожных побрякушках видеть великое и святое.  Бесчисленны, как морские пески, человеческие страсти, и все не похожи одна на  другую, и все они, низкие и прекрасные, вначале покорны человеку и потом уже  становятся страшными властелинами его. Блажен избравший себе из всех  прекраснейшую страсть; растет и десятерится с каждым часом и минутой безмерное  его блаженство, и входит он глубже и глубже в бесконечный рай своей души. Но  есть страсти, которых избранье не от человека. Уже родились они с ним в минуту  рожденья его в свет, и не дано ему сил отклониться от них. Высшими начертаньями  они ведутся, и есть в них что‑то вечно зовущее, неумолкающее во всю  жизнь. Земное великое поприще суждено совершить им: все равно, в мрачном ли  образе, или пронестись светлым явленьем, возрадующим мир, - одинаково  вызваны они для неведомого человеком блага. И, может быть, в сем же самом  Чичикове страсть, его влекущая, уже не от него, и в холодном его существовании  заключено то, что потом повергнет в прах и на колени человека пред мудростью  небес. И еще тайна, почему сей образ предстал в ныне являющейся на свет поэме.      

Но не то тяжело, что будут недовольны героем, тяжело то, что  живет в душе неотразимая уверенность, что тем же самым героем, тем же самым  Чичиковым были бы довольны читатели. Не загляни автор поглубже ему в душу, не  шевельни на дне ее того, что ускользает и прячется от света, не обнаружь  сокровеннейших мыслей, которых никому другому не вверяет человек, а покажи его  таким, каким он показался всему городу, Манилову и другим людям, и все были бы  радешеньки и приняли бы его за интересного человека. Нет нужды, что ни лицо, ни  весь образ его не метался бы как живой пред глазами; зато по окончании чтения  душа не встревожена ничем, и можно обратиться вновь к карточному столу,  тешащему всю Россию. Да, мои добрые читатели, вам бы не хотелось видеть  обнаруженную человеческую бедность. Зачем, говорите вы, к чему это? Разве мы не  знаем сами, что есть много презренного и глупого в жизни? И без того случается  нам часто видеть то, что вовсе не утешительно. Лучше же представляйте нам  прекрасное, увлекательное. Пусть лучше позабудемся мы! «Зачем ты, брат,  говоришь мне, что дела в хозяйстве идут скверно? - говорит помещик  приказчику. - Я, брат, это знаю без тебя, да у тебя речей разве нет  других, что ли? Ты дай мне позабыть это, не знать этого, я тогда счастлив». И  вот те деньги, которые бы поправили сколько‑нибудь дело, идут на разные  средства для приведения себя в забвенье. Спит ум, может быть обретший бы  внезапный родник великих средств; а там имение бух с аукциона, и пошел помещик  забываться по миру с душою, от крайности готовою на низости, которых бы сам  ужаснулся прежде.      

Еще падет обвинение на автора со стороны так называемых  патриотов, которые спокойно сидят себе по углам и занимаются совершенно  посторонними делами, накопляют себе капитальцы, устроивая судьбу свою на счет  других; но как только случится что‑нибудь, по мненью их, оскорбительное  для отечества, появится какая‑нибудь книга, в которой скажется иногда  горькая правда, они выбегут со всех углов, как пауки, увидевшие, что запуталась  в паутину муха, и подымут вдруг клики: «Да хорошо ли выводить это на свет,  провозглашать об этом? Ведь это все, что ни описано здесь, это все наше -  хорошо ли это? А что скажут иностранцы? Разве весело слышать дурное мнение о  себе. Думают, разве это не больно? Думают, разве мы не патриоты?» Да такие  мудрые замечания, особенно насчет мнения иностранцев, признаюсь, ничего нельзя  прибрать в ответ. А разве вот что: жили в одном отдаленном уголке России два  обитателя. Один был отец семейства, по имени Кифа Мокиевич, человек нрава  кроткого, проводивший жизнь халатным образом. Семейством своим он не занимался;  существованье его было обращено более в умозрительную сторону и занято  следующим. как он называл, философическим вопросом: «Вот, например,  зверь, - говорил он, ходя по комнате, - зверь родится нагишом. Почему  же именно нагишом? Почему не так, как птица, почему не вылупливается из яйца?  Как, право, того: совсем не поймешь натуры, как побольше в нее углубишься!» Так  мыслил обитатель Кифа Мокиевич. Но не в этом еще главное дело. Другой обитатель  был Мокий Кифович, родной сын его. Был он то, что называют на Руси богатырь, и  в то время, когда отец занимался рожденьем зверя, двадцатилетняя плечистая  натура его так и порывалась развернуться. Ни за что не умел он взяться слегка:  все или рука у кого‑нибудь затрещит, или волдырь вскочит на чьем‑нибудь  носу. В доме и в соседстве все, от дворовой девки до дворовой собаки, бежало  прочь, его завидя; даже собственную кровать в спальне изломал он в куски. Таков  был Мокий Кифович, а впрочем, был он доброй души. Но не в этом еще главное  дело. А главное дело вот в чем: «Помилуй, батюшка барин, Кифа Мокиевич, -  говорила отцу и своя и чужая дворня, - что у тебя за Мокий Кифович? Никому  нет от него покоя, такой припертень!» - «Да, шаловлив, шаловлив, - говорил  обыкновенно на это отец, - да ведь как быть: драться с ним поздно, да и  меня же все обвинят в жестокости; а человек он честолюбивый, укори его при  другом‑третьем, он уймется, да ведь гласность‑то - вот беда! город  узнает, назовет его совсем собакой. Что, право, думают, мне разве не больно?  разве я не отец? Что занимаюсь философией да иной раз нет времени, так уж я и  не отец? Ан вот нет же, отец! отец, черт их побери, отец! У меня Мокий Кифович  вот тут сидит, в сердце! - Тут Кифа Мокиевич бил себя весьма сильно в  грудь кулаком и приходил в совершенный азарт. - Уж если он и останется собакой,  так пусть же не от меня об этом узнают, пусть не я выдал его». И, показав такое  отеческое чувство, он оставлял Мокия Кифовича продолжать богатырские свои  подвиги, а сам обращался вновь к любимому предмету, задав себе вдруг какой‑нибудь  подобный вопрос: «Ну а если бы слон родился в яйце, ведь скорлупа, чай, сильно  бы толста была, пушкой не прошибешь; нужно какое‑нибудь новое  огнестрельное орудие выдумать». Так проводили жизнь два обитателя мирного  уголка, которые нежданно, как из окошка, выглянули в конце нашей поэмы,  выглянули для того, чтобы отвечать скромно на обвинение со стороны некоторых  горячих патриотов, до времени покойно занимающихся какой‑нибудь  философией или приращениями на счет сумм нежно любимого ими отечества, думающих  не о том, чтобы не делать дурного, а о том, чтобы только не говорили, что они  делают дурное. Но нет, не патриотизм и не первое чувство суть причины  обвинений, другое скрывается под ними. К чему таить слово? Кто же, как не  автор, должен сказать святую правду? Вы боитесь глубоко устремленного взора, вы  страшитесь сами устремить на что‑нибудь глубокий взор, вы любите  скользнуть по всему недумающими глазами. Вы посмеетесь даже от души над  Чичиковым, может быть, даже похвалите автора, скажете: «Однако ж кое‑что  он ловко подметил, должен быть веселого нрава человек!» И после таких слов с  удвоившеюся гордостию обратитесь к себе, самодовольная улыбка покажется на лице  вашем, и вы прибавите: «А ведь должно согласиться, престранные и пресмешные  бывают люди в некоторых провинциях, да и подлецы притом немалые!» А кто из вас,  полный христианского смиренья, не гласно, а в тишине, один, в минуты уединенных  бесед с самим собой, углубит вовнутрь собственной души сей тяжелый запрос: «А  нет ли и во мне какой‑нибудь части Чичикова?» Да, как бы не так! А вот  пройди в это время мимо его какой‑нибудь его же знакомый, имеющий чин ни  слишком большой, ни слишком малый, он в ту же минуту толкнет под руку своего  соседа и скажет ему, чуть не фыркнув от смеха: «Смотри, смотри, вон Чичиков,  Чичиков пошел!» И потом, как ребенок, позабыв всякое приличие, должное званию и  летам, побежит за ним вдогонку, поддразнивая сзади и приговаривая: «Чичиков!  Чичиков! Чичиков!»      

Но мы стали говорить довольно громко, позабыв, что герой  наш, спавший во все время рассказа его повести, уже проснулся и легко может  услышать так часто повторяемую свою фамилию. Он же человек обидчивый и  недоволен, если о нем изъясняются неуважительно. Читателю сполагоря,  рассердится ли на него Чичиков, или нет, но что до автора, то он ни в коком  случае не должен ссориться с своим героем: еще не мало пути и дороги придется  им пройти вдвоем рука в руку; две большие части впереди - это не безделица.      

- Эхе‑хе! что ж ты? - сказал Чичиков  Селифану, - ты?      

- Что? - сказал Селифан медленным голосом.      

- Как что? Гусь ты! как ты едешь? Ну же, потрогивай!      

И в самом деле, Селифан давно уже ехал зажмуря глаза,  изредка только потряхивая впросонках вожжами по бокам дремавших тоже лошадей; а  с Петрушки уже давно невесть в каком месте слетел картуз, и он сам,  опрокинувшись назад, уткнул свою голову в колено Чичикову, так что тот должен  был дать ей щелчка. Селифан приободрился и, отшлепавши несколько раз по спине  чубарого, после чего тот пустился рысцой, да помахнувши сверху кнутом на всех,  примолвил тонким певучим голоском: «Не бойся!» Лошадки расшевелились и понесли,  как пух, легонькую бричку. Селифан только помахивал да покрикивал: «Эх! эх!  эх!» - плавно подскакивая на козлах, по мере того как тройка то взлетала на  пригорок, то неслась духом с пригорка, которыми была усеяна вся столбовая  дорога, стремившаяся чуть заметным накатом вниз. Чичиков только улыбался,  слегка подлетывая на своей кожаной подушке, ибо любил быструю езду. И какой же  русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться,  загуляться, сказать иногда: «черт побери все!» - его ли душе не любить ее? Ее  ли не любить, когда в ней слышится что‑то восторженно‑чудное?  Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и все  летит: летят версты, летят навстречу купцы на облучках своих кибиток, летит с  обеих сторон лес с темными строями елей и сосен, с топорным стуком и вороньим  криком, летит вся дорога невесть куда в пропадающую даль, и что‑то  страшное заключено в сем быстром мельканье, где не успевает означиться  пропадающий предмет, - только небо над головою, да легкие тучи, да  продирающийся месяц одни кажутся недвижны. Эх, тройка! птица тройка, кто тебя  выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не  любит шутить, а ровнем‑гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай  считать версты, пока не зарябит тебе в очи. И не хитрый, кажись, дорожный  снаряд, не железным схвачен винтом, а наскоро живьем с одним топором да молотом  снарядил и собрал тебя ярославский расторопный мужик. Не в немецких ботфортах  ямщик: борода да рукавицы, и сидит черт знает на чем; а привстал, да  замахнулся, да затянул песню - кони вихрем, спицы в колесах смешались в один  гладкий круг, только дрогнула дорога, да вскрикнул в испуге остановившийся  пешеход - и вон она понеслась, понеслась, понеслась!.. И вон уже видно вдали,  как что‑то пылит и сверлит воздух.      

Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка  несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается  позади. Остановился пораженный божьим чудом созерцатель: не молния ли это,  сброшенная с неба? что значит это наводящее ужас движение? и что за неведомая  сила заключена в сих неведомых светом конях? Эх, кони, кони, что за кони! Вихри  ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке? Заслышали с  вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув  копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и  мчится вся вдохновенная богом!.. Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает  ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром  разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь,  постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства.          

                

[1] В  большом количестве (франц.)      

                 

[2] Фетюк  - слово, обидное для мужчины, происхоит от Фиты - буквы, почитаемой некоторыми  неприличною буквою. (Прим. Н. В. Гоголя.)       

                 

[3] Корамора  - большой, длинный, вялый комар; иногда залетает в комнату и торчит где‑нибудь  одиночкой на стене. К нему спокойно можно подойти и ухватить его за ногу, в ответ  на что он только топырится или горячится, как говорит народ. (Прим.  Н. В. Гоголя.)