1 2 3 4 5 
Однажды  зимой он уговорил её взять на своё имя сейф в Лионском кредите и положить туда  всё, что им было заработано:    

–  Предосторожность никогда не мешает, – говорил он. – L'amour fail danser les  anes[13],  и я чувствую себя так, точно мне двадцать лет. Но мало ли что может быть…    

На  третий день Пасхи он умер в вагоне метро, – читая газету, вдруг откинул к  спинке сиденья голову, завёл глаза…    

Когда  она, в трауре, возвращалась с кладбища, был милый весенний день, кое-где плыли  в мягком парижском небе весенние облака, и всё говорило о жизни юной, вечной –  и о её, конченой.    

Дома она  стала убирать квартиру. В коридоре, в плакаре, увидала его давнюю летнюю шинель,  серую, на красной подкладке. Она сняла её с вешалки, прижала к лицу и,  прижимая, села на пол, вся дёргаясь от рыданий и вскрикивая, моля кого-то о  пощаде.    

26  октября 1940    

 ГАЛЯ ГАНСКАЯ    

     

Художник  и бывший моряк сидели на террасе парижского кафе. Был апрель, и художник  восхищался: как прекрасен Париж весной и как очаровательны парижанки в первых  весенних костюмах.    

– А в  мои золотые времена Париж весной был, конечно, ещё прекраснее, – говорил он. –  И не потому только, что я был молод, – сам Париж был совсем другой. Подумай: ни  одного автомобиля. И разве так, как теперь, жил Париж!    

– А мне  почему-то вспомнилась одесская весна, – сказал моряк. – Ты, как одессит, ещё  лучше меня знаешь всю её совершенно особенную прелесть – это смешение уже  горячего солнца и морской ещё зимней свежести, яркого неба и весенних морских  облаков. И в такие дни весенняя женская нарядность на Дерибасовской…    

Художник,  раскуривая трубку, крикнул: "Garcon, un demi!"[14] – и живо обернулся к  нему:    

–  Извини, я тебя перебил. Представь себе – говоря о Париже, я тоже думал об  Одессе. Ты совершенно прав, – одесская весна действительно нечто особенное.  Только я всегда вспоминаю как-то нераздельно парижские весны и одесские, они у  меня чередовались, ты ведь знаешь, как часто ездил я в те времена в Париж  весной… Помнишь Галю Ганскую? Ты видел её где-то и говорил мне, что никогда не  встречал прелестней девочки. Не помнишь? Но всё равно. Я сейчас, заговорив о  тогдашнем Париже, думал как раз и о ней, и о той весне в Одессе, когда она  впервые зашла ко мне в мастерскую. Вероятно, у каждого из нас найдётся  какое-нибудь особенно дорогое любовное воспоминание или какой-нибудь особенно  тяжкий любовный грех. Так вот Галя есть, кажется, самое прекрасное моё  воспоминание и мой самый тяжкий грех, хотя, видит Бог, всё-таки невольный.  Теперь это дело столь давнее, что я могу рассказать тебе его с полной откровенностью…    

Я знал  её ещё подростком. Росла она без матери, при отце, которого мать уже давно бросила.  Был он очень состоятельный человек, а по профессии неудавшийся художник,  любитель, как говорится, но такой страстный, что, кроме живописи, не  интересовался ничем в мире и всю жизнь занимался только тем, что стоял за  мольбертом и загромождал свой дом – у него была усадьба в Отраде – старыми и  новыми картинами, скупая всё, что ему нравилось, всюду, где возможно. Очень  красивый был человек, дородный, высокий, с чудесной бронзовой бородой,  полуполяк, полухохол, с повадками большого барина, гордый и изысканно-вежливый,  внутренне очень замкнутый, но делавший вид очень открытого человека, особенно с  нами: одно время все мы, молодые одесские художники, гурьбой ходили к нему  каждое воскресенье года два подряд, и он всегда встречал нас с распростёртыми  объятиями, держался с нами, при всей разнице наших лет, совсем по-товарищески,  без конца говорил о живописи, угощал на славу. Гале было тогда лет тринадцать –  четырнадцать, и мы восхищались ею, конечно, только как девочкой: мила, резва,  грациозна была она на редкость, личико с русыми локонами вдоль щёк, как у  ангела, но так кокетлива, что отец однажды сказал нам, когда она вбежала  зачем-то к нему в мастерскую, что-то шепнула ему в ухо и тотчас выскочила вон:    

– Ой,  ой, что за девчонка растёт у меня, друзья мои! Боюсь я за неё!    

Потом, с  грубостью молодости, мы как-то сразу и все до единого, точно сговорившись,  бросили ходить к нему, что-то надоело нам в Отраде – верно, его непрестанные  разговоры об искусстве и о том, что он наконец открыл ещё один замечательный  секрет того, как надо писать. Я как раз в ту пору провёл две весны в Париже,  вообразил себя вторым Мопассаном по части любовных дел и, возвращаясь в Одессу,  ходил пошлейшим щёголем: цилиндр, гороховое пальто до колен, кремовые перчатки,  полулаковые ботинки с пуговками, удивительная тросточка, а к этому прибавь волнистые  усы, тоже под Мопассана, и обращение с женщинами совершенно подлое по  безответственности. И вот иду я однажды в чудесный апрельский день по  Дерибасовской, перехожу Преображенскую и на углу, возле кофейни Либмана,  встречаюсь вдруг с Галей. Помнишь пятиэтажный угловой дом, где была эта  кофейня, – на углу Преображенской и Соборной площади, знаменитый тем, что  весной, в солнечные дни, он почему-то всегда бывал унизан по карнизам скворцами  и их щебетом? Мило и весело было это чрезвычайно. И вот представь себе: весна,  всюду множество нарядного, беззаботного и приветливого народа, эти скворцы,  сыплющие немолчным щебетом, точно каким-то солнечным дождём, – и Галя. И уже не  подросток, не ангел, а удивительно хорошенькая тоненькая девушка во всём  новеньком, светло-сером, весеннем. Личико под серой шляпкой наполовину закрыто  пепельной вуалькой, и сквозь неё сияют аквамариновые глаза. Ну, конечно,  восклицания, расспросы и упрёки: как вы все забыли папу, как давно не были у  нас! Ах, да, говорю, так давно, что вы успели вырасти. Тотчас купил ей у оборванной  девчонки букетик фиалок, она с быстрой благодарной улыбкой глазами тотчас, как  полагается у всех женщин, суёт его к лицу себе. – Хотите присядем, хотите  шоколаду? – С удовольствием. – Подняла вуальку, пьёт шоколад, празднично  поглядывает и все расспрашивает о Париже, а я все гляжу на неё. – Папа работает  с утра до вечера, а вы много работаете или все парижанками увлекаетесь? – Нет,  больше не увлекаюсь, работаю и написал несколько порядочных вещиц. Хотите зайти  ко мне в мастерскую? Вам можно, вы же дочь художника, и живу я в двух шагах  отсюда. – Ужасно обрадовалась: – Конечно, можно! И потом, я никогда не была ни  в одной мастерской, кроме папиной! – Опустила вуальку, схватила зонтик, я беру  её под руку, она на ходу попадает мне в ногу и смеётся. – Галя, – говорю, –  ведь мне можно называть вас Галей? – Быстро и серьёзно отвечает: вам можно. –  Галя, что с вами сделалось? – А что? – Вы и всегда были прелестны, а теперь прелестны  просто на удивление! – Опять попадает в ногу и говорит не то шутя, не то  серьёзно: – Это ещё что, то ли будет! – Ты помнишь тёмную, узкую лестницу на  мою вышку со двора? Тут она вдруг притихла, идёт, шурша нижней шёлковой  юбочкой, и все оглядывается. В мастерскую вошла даже с некоторым благоговением,  начала шёпотом: ка-ак у вас тут хорошо, таинственно, какой страшно большой  диван! и сколько картин вы написали, и все Париж… И стала ходить от картины к  картине с тихим восхищением, заставляя себя быть даже не в меру неторопливой,  внимательной. Насмотрелась, вздохнула: да, сколько прекрасных вещей вы создали!  – Хотите рюмочку портвейна и печений? – Не знаю… – Я взял у ней зонтик, бросил  его на диван, взял её ручку в лайковой белой перчатке: можно поцеловать? – Но я  же в перчатке… – Расстегнул перчатку, поцеловал начало маленькой ладони.  Опустила вуальку, без выражения смотрит сквозь неё аквамариновыми глазами, тихо  говорит: ну, мне пора. – Нет, говорю, сперва посидим немного, я вас ещё не  рассмотрел хорошенько. Сел и посадил её к себе на колени, – знаешь эту  восхитительную женскую тяжесть даже лёгоньких? Она как-то загадочно спрашивает:  я вам нравлюсь? Посмотрел я на неё на всю, посмотрел на фиалки, которые она  приколола к своей новенькой жакетке, и даже засмеялся от умиления: а вам,  говорю, вот эти фиалки нравятся? – Я не понимаю. – Что ж тут не понимать? Вот и  вы вся такая же, как эти фиалки. – Опустив глаза, смеётся: – У нас в гимназии  такие сравнения барышень с разными цветами называли писарскими. – Пусть так, но  как же иначе сказать? – Не знаю… – И слегка болтает висящими нарядными ножками,  детские губки полуоткрыты, поблёскивают… Поднял вуальку, отклонил головку,  поцеловал – ещё немного отклонила. Пошёл по скользкому шёлковому зеленоватому  чулку вверх, до застёжки на нём, до резинки, отстегнул её, поцеловал тёплое  розовое тело начала бедра, потом опять в полуоткрытый ротик – стала чуть-чуть  кусать мне губы…    

Моряк с  усмешкой покачал головой:    

– Vieux  satyre![15]    

– Не  говори глупостей, – сказал художник. – Мне все это очень больно вспоминать.    

– Ну,  хорошо, рассказывай дальше.    

– Дальше  было то, что я не видал её целый год. Однажды, тоже весной, пошёл наконец в  Отраду и был встречен Ганским с такой трогательной радостью, что сгорел от  стыда, как по-свински мы его бросили. Очень постарел, в бороде серебрится, но  всё та же одушевлённость в разговорах о живописи. С гордостью стал показывать  мне свои новые работы – летят над какими-то голубыми дюнами огромные золотые  лебеди – старается, бедняк, не отстать от века. Я вру напропалую: чудесно,  чудесно, большой шаг вперёд вы сделали! Крепится, но сияет, как мальчик. – Ну,  очень рад, очень рад, а теперь завтракать! – А где дочка? – Уехала в город. Вы  её не узнаете! Не девочка, а уже девушка и, главное, совсем, совсем другая:  выросла, вытянулась, як та тополя! – Вот не повезло, думаю, я и пошёл-то к  старику только потому, что ужасно захотелось видеть её, и вот, как нарочно, она  в городе. Позавтракал, расцеловал мягкую, душистую бороду, наобещал быть  непременно в следующее воскресенье, вышел – а навстречу мне она. Радостно остановилась:  вы? какими судьбами? были у папы? ах, как я рада! – А я ещё больше, говорю,  папа мне сказал, что вас теперь и узнать нельзя, уже не тополёк, а целый  тополь, – так оно и есть. – И действительно так: даже как будто и не барышня, а  молоденькая женщина. Улыбается и вертит на плече раскрытым зонтиком. Зонтик  белый, кружевной, платье и большая шляпа тоже белые, кружевные, волосы сбоку  шляпки с прелестнейшим рыжим оттенком, в глазах уже нет прежней наивности,  личико удлинилось… – Да, я ростом даже немножко выше вас. – Я только качаю  головой: правда, правда… Пройдёмся, говорю, к морю. – Пройдёмся. – Пошли между  садами переулком, вижу, всё время чувствует, что, говоря, что попало, я не  свожу с неё глаз. Идёт, стройно поводя плечами, зонтик закрыла, левой рукой  держит кружевную юбку. Вышли на обрыв – подуло свежим ветром. Сады уже  одеваются, млеют под солнцем, а море точно северное, низкое, ледяное,  заворачивает крутой зелёной волной, все в барашках, вдали тонет в сизой мути,  одним словом, Понт Эвксинский. Замолчали, стоим, смотрим и будто чего-то ждём,  она, очевидно, думает то же, что и я, – как она сидела у меня на коленях год  тому назад. Я взял её за талию и так сильно прижал всю к себе, что она  выгнулась, ловлю губы – старается высвободиться, вертит головой, уклоняется и  вдруг сдаётся, даёт мне их. И все это молча – ни я, ни она ни звука. Потом  вдруг вырвалась и, поправляя шляпку, просто и убеждённо говорит:    

– Ах,  какой вы негодяй. Какой негодяй. Повернулась и, не оборачиваясь, скоро пошла по  переулку.    

– Да  было у вас тогда в мастерской что-нибудь или нет? – спросил моряк.    

– До  конца не было. Целовались ужасно, ну и всё прочее, но тогда меня жалость взяла:  вся раскраснелась, как огонь, вся растрепалась, и вижу, что уже не владеет  собой совсем по-детски – и страшно и ужасно хочется этого страшного. Сделал  вид, что обиделся: ну не надо, не надо, не хотите, так не надо… Стал нежно  целовать ручки, успокоилась…    

– Но как  же после этого ты целый год не видал её?    

– А чёрт  его знает как. Боялся, что второй раз не пожалею.    

– Плохой  же ты был Мопассан.    

– Может  быть. Но погоди, дай уж до конца расскажу. Не видал я её ещё с полгода. Прошло  лето, стали все возвращаться с дач, хотя тут-то бы и жить на даче – эта  бессарабская осень нечто божественное по спокойствию однообразных жарких дней,  по ясности воздуха, до красоте ровной синевы моря и сухой желтизны кукурузных  полей. Вернулся с дачи и я, иду раз опять мимо Либмана – и, представь себе,  опять навстречу она. Подходит ко мне как ни в чём не бывало и начинает  хохотать, очаровательно кривя рот: "Вот роковое место, опять Либман!"    

– Что  это вы такая весёлая? Страшно рад вас видеть, но что с вами?    

– Не  знаю. После моря всё время ног под собой не чую от удовольствия бегать по  городу. Загорела и ещё вытянулась – правда?    

Смотрю –  правда, и, главное, такая весёлость и свобода в разговоре, в смехе и во всём обращении,  точно замуж вышла. И вдруг говорит:    

– У вас  ещё есть портвейн и печенья?    

– Есть.    

– Я  опять хочу смотреть вашу мастерскую. Можно?    

–  Господи Боже мой! Ещё бы!    

– Ну,  так идём. И быстро, быстро!    

На  лестнице я её поймал, она опять выгнулась, опять замотала головой, но без  большого сопротивления. Я довёл её до мастерской, целуя в закинутое лицо. В  мастерской таинственно зашептала:    

– Но  послушайте, ведь это же безумие… Я с ума сошла…    

А сама  уже сдёрнула соломенную шляпку и бросила её в кресло. Рыжеватые волосы подняты  на макушку и заколоты черепаховым стоячим гребнем, на лбу подвитая чёлка, лицо  в лёгком ровном загаре, глаза глядят бессмысленно-радостно… Я стал как попало  раздевать её, она поспешно стала помогать мне. Я в одну минуту скинул с неё  шёлковую белую блузку, и у меня, понимаешь, просто потемнело в глазах при виде  её розоватого тела с загаром на блестящих плечах и млечности приподнятых  корсетом грудей с алыми торчащими сосками, потом от того, как она быстро  выдернула из упавших юбок одна за другой стройные ножки в золотистых туфельках,  в ажурных кремовых чулках, в этих, знаешь, батистовых широких панталонах с  разрезом в шагу, как носили в то время. Когда я зверски кинул её на подушки  дивана, глаза у ней почернели и ещё больше расширились, губы горячечно  раскрылись, – как сейчас все это вижу, страстна она была необыкновенно… Но  оставим это. Вот что случилось недели через две, в течение которых она чуть не  каждый день бывала у меня. Неожиданно вбегает она однажды ко мне утром и прямо  с порога:    

– Ты,  говорят, на днях в Италию уезжаешь?    

– Да.  Так что ж с того?    

– Почему  же ты не сказал мне об этом ни слова? Хотел тайком уехать?    

– Бог с  тобой. Как раз нынче собирался пойти к вам и сказать.    

– При  папе? Почему не мне наедине? Нет, ты никуда не поедешь!    

Я  по-дурацки вспыхнул:    

– Нет,  поеду.    

– Нет,  не поедешь.    

– А я  тебе говорю, что поеду.    

– Это  твоё последнее слово?    

–  Последнее. Но пойми, что я вернусь через какой-нибудь месяц, много через  полтора. И вообще, послушай, Галя…    

– Я вам  не Галя. Я вас теперь поняла – все, все поняла! И если бы вы сейчас стали  клясться мне, что вы никуда и никогда вовеки не поедете, мне теперь всё равно.  Дело уже не в том!    

И,  распахнув дверь, с размаху хлопнула ею и зачастила каблучками вниз по лестнице.  Я хотел кинуться за ней, но удержался: нет, пусть придёт в себя, вечером  отправлюсь в Отраду, скажу, что не хочу огорчать её, в Италию не еду, и мы  помиримся. Но часов в пять вдруг входит ко мне с дикими глазами художник  Синани:    

– Ты  знаешь – у Ганского дочь отравилась! Насмерть! Чем-то, чёрт его знает, редким,  молниеносным, стащила что-то у отца – помнишь, этот старый идиот показывал нам  целый шкапчик с ядами, воображая себя Леонардо да Винчи. Вот сумасшедший народ  эти проклятые поляки и польки! Что с ней вдруг случилось – непостижимо!    

– Я  хотел застрелиться, – тихо сказал художник, помолчав и набивая трубку. – Чуть с  ума не сошёл…    

28  октября 1940    

 ГЕНРИХ    

     

В  сказочный морозный вечер с сиреневым инеем в садах лихач Касаткин мчал Глебова  на высоких, узких санках вниз по Тверской в Лоскутную гостиницу – заезжали к  Елисееву за фруктами и вином. Над Москвой было ещё светло, зеленело к западу  чистое и прозрачное небо, тонко сквозили пролётами верхи колоколен, но внизу, в  сизой морозной дымке, уже темнело и неподвижно и нежно сияли огни только что  зажжённых фонарей.    

У  подъезда Лоскутной, откидывая волчью полость, Глебов приказал засыпанному  снежной пылью Касаткину приехать за ним через час:    

–  Отвезёшь меня на Брестский.    

–  Слушаю-с, – ответил Касаткин. – За границу, значит, отправляетесь.    

– За  границу.    

Круто  поворачивая высокого старого рысака, скребя подрезами, Касаткин неодобрительно  качнул шапкой:    

– Охота  пуще неволи!    

Большой  и несколько запущенный вестибюль, просторный лифт и пестроглазый, в ржавых  веснушках, мальчик Вася, вежливо стоявший в своём мундирчике, пока лифт  медленно тянулся вверх, – вдруг стало жалко покидать все это, давно знакомое,  привычное. "И правда, зачем я еду?" Он посмотрел на себя в зеркало:  молод, бодр, сухо-породист, глаза блестят, иней на красивых усах, хорошо и  легко одет… в Ницце теперь чудесно, Генрих отличный товарищ… а главное, всегда  кажется, что где-то там будет что-то особенно счастливое, какая-нибудь встреча…  остановишься где-нибудь в пути, – кто тут жил перед тобою, что висело и лежало  в этом гардеробе, чьи это забытые в ночном столике женские шпильки? Опять будет  запах газа, кофе и пива на венском вокзале, ярлыки на бутылках австрийских и  итальянских вин на столиках в солнечном вагоне-ресторане в снегах Земмеринга,  лица и одежды европейских мужчин и женщин, наполняющих этот вагон к завтраку…  Потом ночь, Италия… Утром, по дороге вдоль моря к Ницце, то пролёты в  грохочущей и дымящей темноте туннелей и слабо горящие лампочки на потолке купе,  то остановки и что-то нежно и непрерывно звенящее на маленьких станциях в цветущих  розах, возле млеющего в жарком солнце, как сплав драгоценных камней, заливчике…  И он быстро пошёл по коврам тёплых коридоров Лоскутной.    

В номере  было тоже тепло, приятно. В окна ещё светила вечерняя заря, прозрачное вогнутое  небо. Всё было прибрано, чемоданы готовы. И опять стало немного грустно – жаль  покидать привычную комнату и всю московскую зимнюю жизнь, и Надю, и Ли…    

Надя  должна была вот-вот забежать проститься. Он поспешно спрятал в чемодан вино и  фрукты, бросил пальто и шапку на диван за круглым столом и тотчас услыхал  скорый стук в дверь. Не успел отворить, как она вошла и обняла его, вся  холодная и нежно-душистая, в беличьей шубке, в беличьей шапочке, во всей свежести  своих шестнадцати лет, мороза, раскрасневшегося личика и ярких зелёных глаз.    

– Едешь?    

– Еду,  Надюша…    

Она  вздохнула и упала в кресло, расстёгивая шубку.    

–  Знаешь, я, слава Богу, ночью заболела… Ах, как бы я хотела проводить тебя на  вокзал! Почему ты мне не позволяешь?    

–  Надюша, ты же сама знаешь, что это невозможно, меня будут провожать совсем  незнакомые тебе люди, ты будешь чувствовать себя лишней, одинокой…    

– А за  то, чтобы поехать с тобой, я бы, кажется, жизнь отдала!    

– А я?  Но ты же знаешь, что это невозможно…    

Он тесно  сел к ней в кресло, целуя её в тёплую шейку, и почувствовал на своей щеке её  слезы.    

–  Надюша, что же это?    

Она  подняла лицо и с усилием улыбнулась:    

– Нет,  нет, я не буду… Я не хочу по-женски стеснять тебя, ты поэт, тебе необходима свобода.    

– Ты у  меня умница, – сказал он, умиляясь её серьёзностью и её детским профилем – чистотой,  нежностью и горячим румянцем щеки, треугольным разрезом полураскрытых губ, вопрошающей  невинностью поднятой ресницы в слезах. – Ты у меня не такая, как другие женщины,  ты сама поэтесса.    

Она  топнула в пол:    

– Не  смей мне говорить о других женщинах!    

И с  умирающими глазами зашептала ему в ухо, лаская мехом и дыханием:    

– На  минутку… Нынче ещё можно…    

     

Подъезд  Брестского вокзала светил в синей тьме морозной ночи. Войдя в гулкий вокзал  вслед за торопящимся носильщиком, он тотчас увидал Ли: тонкая, длинная, в  прямой чёрно-маслянистой каракулевой шубке и чёрном бархатном большом берете,  из-под которого длинными завитками висели вдоль щёк чёрные букли, держа руки в  большой каракулевой муфте, она зло смотрела на него своими страшными в своём  великолепии чёрными глазами.    

–  Всё-таки уезжаешь, негодяй, – безразлично сказала она, беря его под руку и  спеша вместе с ним своими высокими серыми ботиками вслед за носильщиком. –  Погоди, пожалеешь, другой такой не наживёшь, останешься со своей дурочкой  поэтессой.    

– Эта  дурочка ещё совсем ребёнок, Ли, – как тебе не грех думать Бог знает что.    

– Молчи.  Я-то не дурочка. И если правда есть это Бог знает что, я тебя серной кислотой  оболью.    

Из-под  готового поезда, сверху освещённого матовыми электрическими шарами, валил горячо  шипящий серый пар, пахнущий каучуком. Международный вагон выделялся своей желтоватой  деревянной обшивкой. Внутри, в его узком коридоре под красным ковром, в пёстром  блеске стен, обитых тиснёной кожей, и толстых, зернистых дверных стёкол, была  уже заграница. Проводник-поляк в форменной коричневой куртке отворил дверь в  маленькое купе, очень жаркое, с тугой, уже готовой постелью, мягко освещённое  настольной лампочкой под шёлковым красным абажуром.    

– Какой  ты счастливый! – сказала Ли. – Тут у тебя даже собственный нужник есть. А рядом  кто? Может, какая-нибудь стерва-спутница?    

И она  подёргала дверь в соседнее купе:    

– Нет,  тут заперто. Ну, счастлив твой Бог! Целуй меня скорей, сейчас будет третий звонок…    

Она  вынула из муфты руку, голубовато-бледную, изысканно-худую, с длинными, острыми  ногтями, и, извиваясь, порывисто обняла его, неумеренно сверкая глазами, целуя  и кусая то в губы, то в щёки и шепча:    

– Я тебя  обожаю, обожаю, негодяй!    

     

За  черным окном огненной ведьмой неслись назад крупные оранжевые искры, мелькали  освещаемые поездом белые снежные скаты и чёрные чащи соснового леса,  таинственные и угрюмые в своей неподвижности, в загадочности своей зимней  ночной жизни. Он закрыл под столиком раскалённую топку, опустил на холодное  стекло плотную штору и постучал в дверь возле умывальника, соединявшую его и  соседнее купе. Дверь оттуда отворилась, и, смеясь, вошла Генрих, очень высокая,  в сером платье, с греческой причёской рыже-лимонных волос, с тонкими, как у англичанки,  чертами лица, с живыми янтарно-коричневыми глазами.    

– Ну  что, напрощался? Я всё слышала. Мне больше всего понравилось, как она ломилась  ко мне и обложила меня стервой.    

–  Начинаешь ревновать, Генрих?    

– Не  начинаю, а продолжаю. Не будь она так опасна, я давно бы потребовала её полной  отставки.    

– Вот в  том-то и дело, что опасна, попробуй-ка сразу отставить такую! А потом, ведь переношу  же я твоего австрийца и то, что послезавтра ты будешь ночевать с ним.    

– Нет,  ночевать я с ним не буду. Ты отлично знаешь, что я еду прежде всего затем,  чтобы развязаться с ним.    

– Могла  бы сделать это письменно. И отлично могла бы ехать прямо со мной.    

Она  вздохнула и села, поправляя блестящими пальцами волосы, мягко касаясь их,  положив нога на ногу в серых замшевых туфлях с серебряными пряжками:    

– Нет,  мой друг, я хочу расстаться с ним так, чтобы иметь возможность продолжать работать  у него. Он человек расчётливый и пойдёт на мирный разрыв. Кого он найдёт, кто  бы мог, как я, снабжать его журнал всеми театральными, литературными,  художественными скандалами Москвы и Петербурга? Кто будет переводить и  устраивать его гениальные новеллы? Нынче пятнадцатое. Ты, значит, будешь в  Ницце восемнадцатого, а я не позднее двадцатого, двадцать первого. И довольно  об этом, мы ведь с тобой прежде всего добрые друзья и товарищи.    

–  Товарищи… – сказал он, радостно глядя на её тонкое лицо в алых прозрачных  пятнах на щеках. – Конечно, лучшего товарища, чем ты, Генрих, у меня никогда не  будет. Только с тобой одной мне всегда легко, свободно, можно говорить обо всём  действительно как с другом, но, знаешь, какая беда? Я все больше влюбляюсь в  тебя.    

– А где  ты был вчера вечером?    

–  Вечером? Дома.    

– А с  кем? Ну да Бог с тобой. А ночью тебя видели в "Стрельне", ты был в  какой-то большой компании в отдельном кабинете, с цыганами. Вот это уже дурной  тон – Степы, Груши, их роковые очи…    

– А  венские пропойцы, вроде Пшибышевского?    

– Они,  мой друг, случайность и совсем не по моей части. Она правда так хороша, как говорят,  эта Маша?    

–  Цыганщина тоже не по моей части, Генрих. А Маша…    

– Ну,  ну, опиши мне её.    

– Нет,  вы положительно становитесь ревнивы, Елена Генриховна. Что ж тут описывать, не  видала ты, что ли, цыганок? Очень худа и даже не хороша – плоские дегтярные  волосы, довольно грубое кофейное лицо, бессмысленные синеватые белки, лошадиные  ключицы в каком-то жёлтом крупном ожерелье, плоский живот… это-то, впрочем,  очень хорошо вместе с длинным шёлковым платьем цвета золотистой луковой шелухи.  И знаешь – как подберёт на руки шаль из тяжёлого старого шелка и пойдёт под  бубны мелькать из-под подола маленькими башмачками, мотая длинными серебряными  серьгами, – просто несчастье! Но идём обедать.    

Она  встала, легонько усмехнувшись:    

– Идём.  Ты неисправим, друг мой. Но будем довольны тем, что Бог даёт. Смотри, как у нас  хорошо. Две чудесных комнатки!    

– И одна  совсем лишняя…    

Она  накинула на волосы вязаный оренбургский платок, он надел дорожную каскетку, и  они, качаясь, пошли по бесконечным туннелям вагонов, переходя железные  лязгающие мостики в холодных, сквозящих и сыплющих снежной пылью гармониках  между вагонами.    

Он  вернулся один, – сидел в ресторане, курил, – она ушла вперёд. Когда вернулся,  почувствовал в тёплом купе счастье совсем семейной ночи. Она откинула на  постели угол одеяла и простыни, вынула его ночное бельё, поставила на столик  вино, положила плетённую из дранок коробку с грушами и стояла, держа шпильки в  губах, подняв голые руки к волосам и выставив полные груди, перед зеркалом над  умывальником, уже в одной рубашке и на босу ногу в ночных туфлях, отороченных  песцом. Талия у неё была тонкая, бедра полновесные, щиколки лёгкие, точёные. Он  долго целовал её стоя, потом они сели на постель и стали пить рейнское вино,  опять целуясь холодными от вина губами.    

– А Ли? –  сказала она. – А Маша?    

     

Ночью,  лёжа с ней рядом в темноте, он говорил с шутливой грустью:    

– Ax,  Генрих, как люблю я вот такие вагонные ночи, эту темноту в мотающемся вагоне,  мелькающие за шторой огни станции – и вас, вас, "жены человеческие, сеть  прельщения человеком"! Эта "сеть" нечто поистине неизъяснимое,  Божественное и дьявольское, и когда я пишу об этом, пытаюсь выразить его, меня  упрекают в бесстыдстве, в низких побуждениях… Подлые души! Хорошо сказано в  одной старинной книге: "Сочинитель имеет такое же полное право быть смелым  в своих словесных изображениях любви и лиц её, каковое во все времена предоставлено  было в этом случае живописцам и ваятелям: только подлые души видят подлое даже  в прекрасном или ужасном".    

– А у  Ли, – спросила Генрих, – груди, конечно, острые, маленькие, торчащие в разные  стороны? Верный признак истеричек.    

– Да.    

– Она  глупа?    

– Нет…  Впрочем, не знаю. Иногда как будто очень умна, разумна, проста, легка и весела,  все схватывает с первого слова, а иногда несёт такой высокопарный, пошлый или  злой, запальчивый вздор, что я сижу и слушаю её с напряжением и тупостью  идиота, как глухонемой… Но ты мне надоела с Ли.    

–  Надоела, потому что не хочу больше быть товарищем тебе.    

– И я  этого больше не хочу. И ещё раз говорю: напиши этому венскому прохвосту, что ты  увидишься с ним на возвратном пути, а сейчас нездорова, должна отдохнуть после  инфлуэнции в Ницце. И поедем, не расставаясь, и не в Ниццу, а куда-нибудь в  Италию…    

– А  почему не в Ниццу?    

– Не  знаю. Вдруг почему-то расхотелось. Главное – поедем вместе!    

– Милый,  мы об этом уже говорили. И почему Италия? Ты же уверял меня, что возненавидел  Италию.    

– Да,  правда. Я зол на неё из-за наших эстетствующих болванов. "Я люблю во  Флоренции только треченто…" А сам родился в Белеве и во Флоренции был  всего одну неделю за всю жизнь. Треченто, кватроченто… И я возненавидел всех  этих Фра Анжелико, Гирляндайо, треченто, кватроченто и даже Беатриче и  сухоликого Данте в бабьем шлыке и лавровом венке… Ну, если не в Италию, то  поедем куда-нибудь в Тироль, в Швейцарию, вообще в горы, какую-нибудь каменную  деревушку среди этих торчащих в небе пёстрых от снега гранитных дьяволов… Представь  себе только: острый, сырой воздух, эти дикие каменные хижины, крутые крыши,  сбитые в кучу возле горбатого каменного моста, под ним быстрый шум молочно-зелёной  речки, бряканье колокольцев тесно, тесно идущего овечьего стада, тут же аптека  и магазин с альпенштоками, страшно тёплый отельчик с ветвистыми оленьими рогами  над дверью, словно нарочно вырезанными из пемзы… словом, дно ущелья, где тысячу  лет живёт эта чуждая всему миру горная дикость, родит, венчает, хоронит, и века  веков высоко глядит из-за гранитов над нею какая-нибудь вечно белая гора, как  исполинский мёртвый ангел… А какие там девки, Генрих! Тугие, краснощёкие, в  чёрных корсажах, в красных шерстяных чулках…    

– Ох, уж  мне эти поэты! – сказала она с ласковым зевком. – И опять девки, девки… Нет, в  деревушке холодно, милый. И никаких девок я больше не желаю…    

     

В  Варшаве, под вечер, когда переезжали на Венский вокзал, дул навстречу мокрый  ветер с редким и крупным холодным дождём, у морщинистого извозчика, сидевшего  на козлах просторной коляски и сердито гнавшего пару лошадей, трепались  литовские усы и текло с кожаного картуза, улицы казались провинциальными.    

На  рассвете, подняв штору, он увидал бледную от жидкого снега равнину, на которой  кое-где краснели кирпичные домики. Тотчас после того остановились и довольно  долго стояли на большой станции, где, после России, всё казалось очень мало, –  вагончики на путях, узкие рельсы, железные столбики фонарей, – и всюду чернели  вороха каменного угля; маленький солдат с винтовкой, в высоком кепи, усечённым  конусом, и в короткой мышино-голубой шинели шёл, переходя пути, от паровозного  депо; по деревянной настилке под окнами ходил долговязый усатый человек в  клетчатой куртке с воротником из заячьего меха и зелёной тирольской шляпе с  пёстрым пёрышком сзади. Генрих проснулась и шёпотом попросила опустить штору.  Он опустил и лёг в её тепло, под одеяло. Она положила голову на его плечо и  заплакала.    

– Генрих,  что ты? – сказал он.    

– Не  знаю, милый, – ответила она тихо. – Я на рассвете часто плачу. Проснёшься, и  так вдруг станет жалко себя… Через несколько часов ты уедешь, а я останусь  одна, пойду в кафе ждать своего австрийца… А вечером опять кафе и венгерский  оркестр, эти режущие душу скрипки…    

– Да,  да, и пронзительные цимбалы… Вот я и говорю: пошли австрияка к чёрту и поедем  дальше.    

– Нет,  милый, нельзя. Чем же я буду жить, поссорившись с ним? Но клянусь тебе, ничего  у меня с ним не будет. Знаешь, в последний раз, когда я уезжала из Вены, мы с  ним уже выясняли, как говорится, отношения – ночью, на улице, под газовым  фонарём. И ты не можешь себе представить, какая ненависть была у него в лице!  Лицо от газа и злобы бледно-зелёное, оливковое, фисташковое… Но, главное, как я  могу теперь, после тебя, после этого купе, которое сделало нас уж такими  близкими…    

–  Слушай, правда?    

Она  прижала его к себе и стала целовать так крепко, что у него перехватывало  дыхание.    

–  Генрих, я не узнаю тебя.    

– И я  себя. Но иди, иди ко мне.    

–  Погоди…    

– Нет,  нет, сию минуту!    

– Только  одно слово: скажи точно, когда ты выедешь из Вены?    

– Нынче  вечером, нынче же вечером!    

Поезд  уже двигался, мимо двери мягко шли и звенели по ковру шпоры пограничников.    

     

И был  венский вокзал, и запах газа, кофе и пива, и уехала Генрих, нарядная, грустно  улыбающаяся, на нервной, деликатной европейской кляче, в открытом ландо с  красноносым извозчиком в пелерине и лакированном цилиндре на высоких козлах,  снявшим с этой клячи одеяльце и загукавшим и захлопавшим длинным бичом, когда  она задёргала своими аристократическими, длинными, разбитыми ногами и косо  побежала с своим коротко обрезанным хвостом вслед за жёлтым трамваем. Был  Земмеринг и вся заграничная праздничность горного полдня, левое жаркое окно в  вагоне-ресторане, букетик цветов, аполлинарис и красное вино "Феслау"  на ослепительно-белом столике возле окна и ослепительно-белый полуденный блеск  снеговых вершин, восстававших в своём торжественно-радостном облачении в  райское индиго неба, рукой подать от поезда, извивавшегося по обрывам над узкой  бездной, где холодно синела зимняя, ещё утренняя тень. Был морозный,  первозданно-непорочный, чистый, мертвенно алевший и синевший к ночи вечер на  каком-то перевале, тонувшем со всеми своими зелёными елями в великом обилии  свежих пухлых снегов. Потом была долгая стоянка в тёмной теснине, возле  итальянской границы, среди чёрного Дантова ада гор, и какой-то  воспаленно-красный, дымящий огонь при входе в закопчённую пасть туннеля. Потом –  все уже совсем другое, ни на что прежнее не похожее: старый, облезло-розовый  итальянский вокзал и петушиная гордость и петушиные перья на касках  коротконогих вокзальных солдатиков, и вместо буфета на вокзале – одинокий  мальчишка, лениво кативший мимо поезда тележку, на которой были только апельсины  и фиаски. А дальше уже вольный, все ускоряющийся бег поезда вниз, вниз и все  мягче, все теплее бьющий из темноты в открытые окна ветер Ломбардской равнины,  усеянной вдали ласковыми огнями милой Италии. И перед вечером следующего,  совсем летнего дня – вокзал Ниццы, сезонное многолюдство на его платформах…    

В синие  сумерки, когда до самого Антибского мыса, пепельным призраком таявшего на западе,  протянулись изогнутой алмазной цепью несчётные береговые огни, он стоял в одном  фраке на балконе своей комнаты в отеле на набережной, думал о том, что в Москве  теперь двадцать градусов морозу, и ждал, что сейчас постучат к нему в дверь и  подадут телеграмму от Генриха. Обедая в столовой отеля, под сверкающими  люстрами, в тесноте фраков и вечерних женских платьев, опять ждал, что вот-вот  мальчик в голубой форменной курточке до пояса и в белых вязаных перчатках  почтительно поднесёт ему на подносе телеграмму; рассеянно ел жидкий суп с  кореньями, пил красное бордо и ждал; пил кофе, курил в вестибюле и опять ждал,  все больше волнуясь и удивляясь: что это со мною, с самой ранней молодости не  испытывал ничего подобного! Но телеграммы всё не было. Блестя, мелькая,  скользили вверх и вниз лифты, бегали взад и вперёд мальчики, разнося папиросы,  сигары и вечерние газеты, ударил с эстрады струнный оркестр – телеграммы всё не  было, а был уже одиннадцатый час, а поезд из Вены должен был привезти её в  двенадцать. Он выпил за кофе пять рюмок коньяку и, утомлённый, брезгливый,  поехал в лифте к себе, злобно глядя на мальчика в форме: "Ах, какая  каналья вырастет из этого хитрого, услужливого, уже насквозь развращённого  мальчишки! И кто это выдумывает всем этим мальчишкам какие-то дурацкие шапочки  и курточки, то голубые, то коричневые, с погончиками, кантиками!"    

Не было  телеграммы и утром. Он позвонил, молоденький лакеи во фраке, итальянский красавчик  с газельими глазами, принёс ему кофе: "Pas de lettres, monsieur, pas de  telegrammes"[16].  Он постоял в пижаме возле открытой на балкон двери, щурясь от солнца и  пляшущего золотыми иглами моря, глядя на набережную, на густую толпу гуляющих,  слушая доносящееся снизу, из-под балкона, итальянское пение, изнемогающее от  счастья, и с наслаждением думал:    

"Ну  и чёрт с ней. Всё понятно".    

Он  поехал в Монте-Карло, долго играл, проиграл двести франков, поехал назад, чтобы  убить время, на извозчике – ехал чуть не три часа: топ-топ, топ-топ, уи! и  крутой выстрел бича в воздухе… Портье радостно осклабился:    

– Pas de  telegrammes, monsieur!    

Он тупо  одевался к обеду, думая все одно и то же.    

"Если  бы сейчас вдруг постучали в дверь и она вдруг вошла, спеша, волнуясь, на ходу  объясняя, почему она не телеграфировала, почему не приехала вчера, я бы,  кажется, умер от счастья! Я сказал бы ей, что никогда в жизни, никого на свете  так не любил, как её, что Бог многое простит мне за такую любовь, простит даже  Надю, – возьми меня всего, всего, Генрих! Да, а Генрих обедает сейчас со своим  австрияком. Ух, какое это было бы упоение – дать ей самую зверскую пощёчину и  проломить ему голову бутылкой шампанского, которое они распивают сейчас  вместе!"    

После  обеда он ходил в густой толпе по улицам, в тёплом воздухе, в сладкой вони копеечных  итальянских сигар, выходил на набережную, к смоляной черноте моря, глядел на  драгоценное ожерелье его чёрного изгиба, печально пропадающего вдали направо,  заходил в бары и все пил, то коньяк, то джин, то виски. Возвратясь в отель, он,  белый как мел, в белом галстуке, в белом жилете, в цилиндре, важно и небрежно  подошёл к портье, бормоча мертвеющими губами:    

– Pas de  telegrammes?    

И  портье, делая вид, что ничего не замечает, ответил с радостной готовностью:    

– Pas de  telegrammes, monsieur!    

Он был  так пьян, что заснул, сбросив с себя только цилиндр, пальто и фрак, – упал навзничь  и тотчас головокружительно полетел в бездонную темноту, испещрённую огненными  звёздами.    

На  третий день он крепко заснул после завтрака и, проснувшись, вдруг взглянул на  всё своё жалкое и постыдное поведение трезво и твёрдо. Он потребовал к себе в  комнату чаю и стал убирать из гардероба вещи в чемоданы, стараясь больше не  думать о ней и не жалеть о своей бессмысленной, испорченной поездке. Перед  вечером спустился в вестибюль, заказал приготовить счёт, спокойным шагом пошёл  к Куку и взял билет в Москву через Венецию в вечернем поезде: пробуду в Венеции  день и в три ночи прямым путём, без остановок, домой, в Лоскутную… Какой он,  этот австрияк? По портретам и по рассказам Генриха, рослый, жилистый, с мрачным  и решительным – конечно, наигранным, – взглядом косо-склонённого из-под  широкополой шляпы лица… Но что о нём думать! И мало ли что будет ещё в жизни!  Завтра Венеция. Опять пение и гитары уличных певцов на набережной под отелем, –  выделяется резкий и безучастный голос чёрной простоволосой женщины, с шалью на  плечах, вторящей разливающемуся коротконогому, кажущемуся с высоты карликом,  тенору в шляпе нищего… старичок в лохмотьях, помогающий входить в гондолу –  прошлый год помогал входить с огнеглазой сицилианкой в хрустальных качающихся  серьгах, с жёлтой кистью цветущей мимозы в волосах цвета маслины… запах гниющей  воды канала, погребально лакированная внутри гондола с зубчатой, хищной секирой  на носу, её покачивание и высоко стоящий на корме молодой гребец с тонкой,  перепоясанной красным шарфом талией, однообразно подающийся вперёд, налегая на  длинное весло, классически отставивши левую ногу назад…    

     

Вечерело,  вечернее бледное море лежало спокойно и плоско, зеленоватым сплавом с опаловым  глянцем, над ним зло и жалостно надрывались чайки, чуя на завтра непогоду,  дымчато-сизый запад за Антибским мысом был мутен, в нём стоял и мерк диск  маленького солнца, апельсина-королька. Он долго глядел на него, подавленный  ровной безнадёжной тоской, потом очнулся и бодро пошёл к своему отелю.  "Journaux etrangers!"[17]  – крикнул бежавший навстречу газетчик и на бегу сунул ему "Новое  время". Он сел на скамью и при гаснущем свете зари стал рассеянно  развёртывать и просматривать ещё свежие страницы газеты. И вдруг вскочил, оглушённый  и ослеплённый как бы взрывом магния:    

"Вена.  17 декабря. Сегодня, в ресторане "Franzensring" известный австрийский  писатель Артур Шпиглер убил выстрелом из револьвера русскую журналистку и  переводчицу многих современных австрийских и немецких новеллистов, работавшую  под псевдонимом "Генрих".    

10  ноября 1940    

 НАТАЛИ    

     I    

     

В то  лето я впервые надел студенческий картуз и был счастлив тем особым счастьем начала  молодой свободной жизни, что бывает только в эту пору. Я вырос в строгой  дворянской семье, в деревне, и юношей, горячо мечтая о любви, был ещё чист  душой и телом, краснел при вольных разговорах гимназических товарищей, и они  морщились: "Шёл бы ты, Мещерский, в монахи!" В то лето я уже не  краснел бы. Приехав домой на каникулы, я решил, что настало и для меня время  быть, как все, нарушить свою чистоту, искать любви без романтики и, в силу  этого решения да и желания показать свой голубой околыш, стал ездить в поисках  любовных встреч по соседним имениям, по родным и знакомым. Так попал я в имение  моего дяди по матери, отставного и давно овдовевшего улана Черкасова, отца  единственной дочери, а моей двоюродной сестры Сони…    

Я  приехал поздно, и в доме встретила меня только Соня. Когда я выскочил из  тарантаса и вбежал в тёмную прихожую, она вышла туда в ночном фланелевом  халатике, высоко держа в левой руке свечку, подставила мне для поцелуя щеку и  сказала, качая головой со своей обычной насмешливостью:    

– Ах,  вечно и всюду опаздывающий молодой человек!    

– Ну, уж  на этот раз никак не по своей вине, – ответил я. – Опоздал не молодой человек,  а поезд.    

– Тише,  все спят. Целый вечер умирали от нетерпения, ожидания и наконец махнули на тебя  рукой. Папа ушёл спать рассерженный, обругав тебя вертопрахом, а Ефрема,  очевидно оставшегося на станции до утреннего поезда, старым дураком. Натали  ушла обиженная, прислуга тоже разошлась, одна я оказалась терпелива и верна  тебе. Ну, раздевайся и пойдём ужинать.    

Я  ответил, любуясь её синими глазами и поднятой, открытой до плеча рукой:    

–  Спасибо, милый друг. Убедиться в твоей верности мне теперь особенно приятно –  ты стала совершенной красавицей, и я имею на тебя самые серьёзные виды. Какая  рука, шея и как соблазнителен этот мягкий халатик, под которым, верно, ничего  нет!    

Она  засмеялась:    

– Почти  ничего. Но и ты стал хоть куда и очень возмужал. Живой взгляд и пошлые чёрные  усики… Только что это с тобой? Ты за эти два года, что я не видала тебя,  превратился из вечно вспыхивающего от застенчивости мальчишки в негаа,  интересного нахала. И это сулило бы нам много любовных утех, как говорили наши  бабушки, если бы не Натали, в которую ты завтра же утром влюбишься до гроба.    

– Да кто  это Натали? – спросил я, входя за ней в освещённую яркой висячей лампой столовую  с открытыми в черноту тёплой и тихой летней ночи окнами.    

– Это  Наташа Станкевич, моя подруга по гимназии, приехавшая погостить у меня. И вот  это уж действительно красавица, не то что я. Представь себе: прелестная  головка, так называемые "золотые" волосы и чёрные глаза. И даже не  глаза, а чёрные солнца, выражаясь по-персидски. Ресницы, конечно, огромные и  тоже чёрные, и удивительный золотистый цвет лица, плечей и всего прочего.    

– Чего  прочего? – спросил я, всё больше восхищаясь тоном нашего разговора.    

– А вот  мы завтра утром пойдём с ней купаться – советую тебе залезть в кусты, тогда увидишь  чего. И сложена, как молоденькая нимфа…    

На столе  в столовой были холодные котлеты, кусок сыру и бутылка красного крымского вина.    

– Не  прогневайся, больше ничего нет, – сказала она, садясь и наливая вина мне и  себе. – И водки нет. Ну, дай юг, чокнемся хоть вином.    

– А что  именно дай бог?    

– Найти  мне поскорей такого жениха, что пошёл бы к нам "во двор". Ведь мне  уже двадцать первый год, а выйти куда-нибудь замуж на сторону я никак не могу:  с кем же останется папа?    

– Ну,  дай бог!    

И мы  чокнулись, и, медленно выпив весь бокал, она опять со странной усмешкой стала  глядеть на меня, на то, как я работаю вилкой, стала как бы про себя говорить:    

– Да, ты  ничего себе, похож на грузина и довольно красив, прежде был уж очень тощ и зелен  лицом. Вообще очень изменился, стал лёгкий, приятный. Только вот глаза бегают.    

– Это  потому, что ты меня смущаешь своими прелестями. Ты ведь тоже не совсем такая  была прежде…    

И я весело  осмотрел её. Она сидела с другой стороны стола, вся взобравшись на стул, поджав  под себя ногу, положив полное колено на колено, немного боком ко мне, под  лампой блестел ровный загар её руки, сияли сине-лиловые усмехающиеся глаза и  красновато отливали каштаном густые и мягкие волосы, заплетённые на ночь в  большую косу; ворот распахнувшегося халатика открывал круглую загорелую шею и  начало полнеющей груди, на которой тоже лежал треугольник загара: на левой щеке  у неё была родинка с красивым завитком чёрных волос.    

– Ну, а  что папа?    

Она,  продолжая глядеть все с той же усмешкой, вынула из кармана маленький серебряный  портсигар и серебряную коробочку со спичками и закурила с некоторой даже  излишней ловкостью, поправляя под собой поджатое бедро:    

– Папа,  слава богу, молодцом. По-прежнему прям, твёрд, постукивает костылём, взбивает  седой кок, тайком подкрашивает чем-то бурым усы и баки, молодецки посматривает  на Христю… Только ещё больше прежнего и ещё настойчивее трясёт, качает головой.  Похоже, что никогда ни с кем не соглашается, – сказала она и засмеялась.    

– Хочешь  папиросу?    

Я  закурил, хотя ещё не курил тогда, она опять налила мне себе и посмотрела в  темноту за открытым окном:    

– Да,  пока все слава богу. И прекрасное лето, – ночь-то какая, а? Только соловьи уж замолчали.  И я правда очень тебе рада. Послала за тобой ещё в шесть часов, боялась, как бы  не опоздал выживший из ума Ефрем к поезду. Ждала тебя нетерпеливее всех. А  потом даже довольна была, что все разошлись, и что ты опаздываешь, что мы, если  ты приедешь, посидим наедине. Я почему-то так и думала, что ты очень изменился,  с такими, как ты, всегда бывает так. И знаешь, то такое удовольствие – сидеть  одной во всём доме в летнюю ночь, когда ждёшь кого-нибудь с поезда, и наконец  слыхать, что едут, погромыхивают бубенчики, подкатывает к крыльцу…    

Я крепко  взял через стол её руку и подержал в своей, тоже чувствуя тягу ко всему её  телу. Она с весёлым спокойствием пускала из губ колечки дыма. Я бросил руку и  будто шутя сказал:    

– Вот ты  говоришь Натали… Никакая Натали с тобой не сравнится… Кстати, кто она, – откуда?    

– Наша  воронежская, из прекрасной семьи, очень богатой когда-то, теперь же просто нищей.  В доме говорят по-английски и по-французски, а есть нечего… Очень трогательная  девочка, стройненькая, ещё хрупкая. Умница, только очень скрытная, не сразу  разберёшь, умна или глупа… Эти Станкевичи недалёкие соседи твоего милейшего  кузена Алексея Мещерского, и Натали говорит, что он что-то частенько стал  заезжать к ним и жаловаться на свою холостую жизнь. Но он ей не нравится. А  потом – богат, подумают, что вышла из-за денег, пожертвовала собой для родителей.    

– Так, –  сказал я. – Но вернёмся к делу. Натали, Натали, а как же наш-то с тобой роман?    

– Натали  нашему роману всё-таки не помешает, – ответила она. – Ты будешь сходить с ума  от любви к ней, а целоваться будешь со мной. Будешь плакать у меня на груди от  её жестокости, а я буду тебя утешать.    

– Но  ведь ты же знаешь, что я давным-давно влюблён в тебя.    

– Да, но  ведь это была обычная влюблённость в кузину и притом уж слишком подколодная, ты  тогда только смешон и скучен был. Но бог с тобой, прощаю тебе твою прежнюю  глупость и готова начать наш роман завтра же, несмотря на Натали. А пока идём  спать, мне завтра рано вставать по хозяйству.    

И она  встала, запахивая халатик, взяла в прихожей почти догоревшую свечу и повела  меня в мою комнату. И на пороге этой комнаты, радуясь и дивясь тому, чему я в  душе дивился и радовался весь ужин, – такой счастливой удаче своих любовных  надежд, которая вдруг выпала на мою долю у Черкасовых, – я долго и жадно  целовал и прижимал её к притолоке, а она сумрачно закрывала глаза, всё ниже  опуская капающую свечу. Уходя от меня с пунцовым лицом, она погрозила мне  пальцем и тихо сказала:    

– Только  смотри теперь: завтра, при всех, не сметь пожирать меня "страстными  взорами"! Избавь бог, если заметит что-нибудь папа. Он меня боится ужасно,  а я его ещё больше. Да и не хочу, чтобы Натали заметила что-нибудь. Я ведь  очень стыдлива, не суди, пожалуйста, по тому, как я веду себя с тобой. А не  исполнишь моего приказания, сразу станешь противен мне…    

Я  разделся и упал в постель с головокружением, но уснул сладко и мгновенно,  разбитый счастьем и усталостью, совсем не подозревая, какое великое несчастье  ждёт меня впереди, что шутки Сони окажутся не шутками.    

Впоследствии  я не раз вспоминал, как некое зловещее предзнаменование, что, когда я вошёл в  свою комнату и юркнул спичкой, чтобы зажечь свечу, на меня метнулась крупная  летучая мышь. Она метнулась к моему лицу, так близко, что я даже при свете  спички ясно увидал её мерзкую тёмную бархатистость и ушастую, курносую, похожую  на смерть, хищную мордочку, потом с гладким трепетанием, изламываясь, нырнула в  черноту открытого окна. Но тогда я тотчас забыл о ней.    

     II    

     

В первый  раз я видел Натали да другой день утром только мельком: она вдруг вскочила из  прихожей в столовую, глянула, – была ещё не причёсана и в одной лёгкой  распашонке из чего-то оранжевого, – и, сверкнув этим оранжевым, золотистой  яркостью волос и чёрными глазами, исчезла. Я был ту минуту в столовой один,  только что кончил пить кофе, – улан кончил раньше и ушёл, – и, встав из-за  стола, случайно обернулся…    

Я  проснулся в то утро довольно рано, в ещё полной тишине всего дома. В доме было  столько комнат, что я иногда нуждался в них. Я проснулся в какой-то дальней  комнате, окнами в теневую часть сада, крепко выспавшись, с удовольствием  вымылся, оделся во всё чистое, – особенно приятно было надеть новую косоворотку  красного шелка, – покрасивее причесал свои чёрные мокрые волосы, подстриженные  вчера в Воронеже, вышел в коридор, повернул в другой и оказался перед дверью в  кабинет и вместе спальню улана. Зная, что он встаёт летом часов в пять,  постучался. Никто не ответил, и я отворил дверь, заглянул и с удовольствием  убедился неизменности этой старой просторной комнаты с тройным итальянским  окном под столетний серебристый тополь: налево вся стена в дубовых книжных  шкалах, между ними в одном месте высятся часы красного дерева с медным диском  неподвижного маятника, в другом стоит целая куча трубок с бисерными чубуками, а  над ними висит барометр, в третьем вдвинуто бюро дедовских времён с порыжевшим  сукном откинутой доски орехового дерева, а на сукне клеши, молотки, гвозди, медная  подзорная труба, на стене возле двери, над стопудовым деревянным диваном, целая  галерея выцветших портретов в овальных рамках; под окном письменный стол,  глубокое кресло – то и другое тоже огромных размеров; правее, над широчайшей  дубовой кроватью картина во всю стену: почерневший лаковый фон, на нём еле  видные клубы смугло-дымчатых облаков и зеленовато-голубых поэтических деревьев,  а на переднем плане блещет точно окаменевшим яичным белком голая дородная  красавица, чуть не в натуральную величину, стоящая вполуоборот к зрителю гордым  лицом и всеми выпуклостями полновесной спины, крутого зада и тыла могучих ног,  соблазнительно прикрывая удлинёнными расставленными пальцами одной руки сосок  груди, а другой низ живота в жирных складках. Оглянув все это, я услыхал сзади  себя сильный голос улана, с костылём подходившего ко мне из прихожей:    

– Нет,  братец, меня в эту пору в спальне не найдёшь. Это ведь вы валяетесь по кроватям  до трёх дубов.    

Я  поцеловал его широкую сухую руку и спросил:    

– Каких  дубов, дядя?    

– Так  мужики говорят, – ответил он, мотая седым коком и оглядывая меня жёлтыми глазами,  ещё зоркими и умными. – Солнце на три дуба поднялось, а ты всё ещё мордой на  подушке, говорят мужики. Ну, пойдём пить кофе…    

"Чудесный  старик, чудесный дом", – думал я, входя за ним в столовую, в открытые окна  которой глядела зелень бренного сада и все летнее благополучие деревенской  усадьбы. Служила старая нянька, маленькая и горбатая, улан пил из толстого  стакана в серебряном подстаканнике крепкий чай со сливками, придерживая в  стакане широким пальцем тонкое и длинное, витое стебло круглой золотой  старинной ложечки, я ел ломоть за ломтём чёрный хлеб с маслом и всё подливал  себе из горячего серебряного кофейника; улан, интересуясь только собой, ни о  чём не спросив меня, рассказывал о соседях-помещиках, на все лады браня и  высмеивая их, я притворялся, что слушаю, глядел на его усы, баки, на крупные  волосы на конце носа, а сам так ждал Натали и Соню, что не сиделось на месте:  что это за Натали и как мы встретимся с Соней после вчерашнего? Чувствовал к  ней восторг, благодарность, порочно думал о спальнях её и Натали, обо всём том,  что делается в утреннем беспорядке женской спальни… Может, Соня всё-таки  сказала Натали что-нибудь о нашей начавшейся вчера любви? Если так, то я  чувствую нечто вроде любви и к Натали, и не потому, что она будто бы красавица,  а потому, что она уже стала нашей с Соней тайной соучастницей, – отчего же  нельзя любить двух? Вот они сейчас войдут во всей своей утренней свежести,  увидят меня, мою грузинскую красоту и красную косоворотку, заговорят,  засмеются, сядут за стол, красиво наливая из этого горячего кофейника, –  молодой утренний аппетит, молодое утреннее возбуждение, блеск выспавшихся глаз,  лёгкий налёт пудры на как будто ещё помолодевших после сна щеках и этот смех за  каждым словом, не совсем естественный и тем более очаровательный… А перед  завтраком они пойдут по саду к реке, будут раздеваться в купальне, освещаемые  по голому телу сверху синевой неба, а снизу отблеском прозрачной воды…  Воображение всегда было живо у меня, я мысленно видел, как Соня и Натали  станут, держась за перила лесенки в купальню, неловко сходить по её ступенькам,  погружённым в воду, мокрым, холодным и скользким от противного зелёного бархата  слизи, наросшей на них, как Соня, откинув назад густоволосую голову, решительно  упадёт вдруг на воду поднятыми грудями – и, вся странно видная в воде  голубовато-лиловым телом, косо разведёт в разные стороны углы рук и ног, совсем  как лягушка…    

– Ну, до  обеда, ты ведь помнишь: обед в двенадцать, – отрицательно качая головой, сказал  улан и встал со своим выбритым подбородком, в бурых усах, соединённых с такими  же баками, высокий, старчески твёрдый, в просторном чесучовом костюме и  тупоносых башмаках, с костылём в широкой руке, покрытой гречкою, потрепал меня  по плечу и скорым шагом ушёл. И вот тут-то, когда я тоже встал, чтоб выйти  через соседнюю комнату на балкон, она и вскочила, мелькнула и скрылась, сразу  поразив меня радостным восхищением. Я вышел на балкон изумлённый: в самом деле,  красавица! – и долго стоял так, как бы собираясь с мыслями. Я так ждал их в столовую,  но когда наконец услыхал их в столовой с балкона, вдруг сбежал в сад, – охватил  какой-то страх не то перед обеими, с одной из которых я имел уже пленительную  тайну, не то больше всего перед Натали, перед тем мгновенным, чем она полчаса  тому назад ослепила меня в своей быстроте. Я походил по саду, лежавшему, как и  вся усадьба, в речной низменности, наконец преодолел себя, вошёл с напускной  простотой и встретил весёлую смелость Сони и милую шутку Натали, которая с  улыбкой вскинула на меня из чёрных ресниц сияющую черноту своих глаз, особенно  поразительную при свете её волос:    

– Мы уже  виделись!    

Потом мы  стояли на балконе, облокотясь на каменную баллюстраду, с летним удовольствием  чувствуя, как горячо печёт нам раскрытые головы, и Натали стояла возле меня, а  Соня, обняв её и будто рассеянно глядя куда-то, с усмешкой напевала:  "Средь шумного бала, случайно…" Потом выпрямилась:    

– Ну,  купаться! В первую очередь мы, потом пойдёшь ты…    

Натали  побежала за простынями, а она задержалась и шепнула мне:    

– Изволь  с нынешнего дня притворяться, что ты влюбился в Натали. И берегись, если окажется,  что тебе притворяться не надо.    

И я чуть  не ответил с весёлой дерзостью, что да, уже не надо, а она, покосясь на дверь,  тихо прибавила:    

– Приду  к тебе после обеда…    

Когда  они вернулись, пошёл в купальню я – сперва по длинной берёзовой аллее, потом  среди разных старых деревьев прибрежья, где тепло пахло речной водой и орали на  древесных верхушках грачи, шёл и опять думал с двумя совершенно  противоположными чувствами о Натали и о Соне, что я буду купаться в той же  воде, в которой только что купались они…    

После  обеда среди всего того счастливого, бесцельного, привольного и спокойного, что  глядело из сала в открытые окна, – небо, зелень, солнце, – после долгого обеда  с окрошкой, жареными цыплятами и малиной со сливками, за которым я втайне  замирал от присутствия Натали и от ожидания того часа, когда затихнет весь дом  на послеобеденное время и Соня (вышедшая к обеду с тёмно-красной бархатистой  розой в волосах) тайком прибежит ко мне, чтобы продолжить вчерашнее уже не  наспех и не как-нибудь, я тотчас ушёл в свою комнату и притворил сквозные  ставни, стал ждать её, лёжа на турецком диване, слушая жаркую тишину усадьбы и  уже томное, послеполуденное пение птиц в саду, из которого шёл в ставни сладкий  от цветов и трав воздух, и безвыходно думал: как же мне теперь жить в этой  двойственности – в тайных свиданиях с Соней и рядом с Натали, одна мысль о  которой уже охватывает меня таким чистым любовным восторгом, страстной мечтой  глядеть на неё только с тем радостным обожанием, с которым я давеча глядел на  её тонкий склонённый стан, на острые девичьи локти, которыми она, полустоя,  опиралась на нагретый солнцем старый камень балюстрады? Соня, облокотясь рядом  с ней и обняв её за плечо, была в своём батистовом пеньюаре с оборками и похожа  на только что вышедшую замуж молодую женщину, а она в холстинковой юбочке и  вышитой малороссийской сорочке, под которыми угадывалось всё юное совершенство  её сложения, казалась чуть не подростком. В том-то и была высшая радость, что я  даже помыслить не смел о возможности поцеловать её с теми же чувствами, с  какими целовал вчера Соню! В лёгком и широком рукаве сорочки, вышитой по плечам  красным и синим, была видна её тонкая рука, к сухо-золотистой коже которой  прилегали рыжеватые волоски, – я глядел и думал: что испытал бы я, если бы  посмел коснуться их губами! И, чувствуя мой взгляд, она вскинула на меня  блестящую черноту глаз и всю свою яркую головку, обвитую плетью довольно  крупной косы. Я отошёл и поспешно опустил глаза, увидав её ноги сквозь  просвечивающий на солнце подол юбки и тонкие, крепкие, породистые щиколотки в  сером прозрачном чулке…    

Соня, с  розой в волосах, быстро отворила и затворила верь, тихо воскликнула: "Как,  ты спал?" Я вскочил – что ты, что ты, мог ли я спать! – схватил её руки.  "Запри дверь на ключ…" Я кинулся к двери, она села на диван, закрывая  глаза, – "Ну, иди ко мне", – и мы сразу потеряли всякий стыд и  рассудок. Мы не проронили почти ни слова за эти минуты, и она, во всей прелести  своего жаркого тела, позволила целовать себя уже всюду – только целовать – и  все сумрачней закрывала глаза, всё больше разгоралась лицом, и опять, уходя и  поправляя волосы, шёпотом пригрозила:    

– А что  до Натали, то повторяю: берегись перейти за притворство. Характер у меня вовсе  не такой милый, как можно думать!    

Роза  валялась на полу. Я спрятал её в стол, и к вечеру её тёмно-красный бархат стал  вялым и лиловым.    

     III    

     

Жизнь  моя пошла внешне обыденно, но внутренне я не знал ни минуты покоя, всё больше и  больше привязываясь к Соне, к сладкой привычке изнурительно-страстных свиданий  с ней по ночам, – она теперь приходила ко мне только поздно вечером, когда весь  дом засыпал, – и все мучительнее и восторженнее следя тайком за Натали, за  каждым её движением. Всё шло обычным летним порядком: встречи утром, купанье  перед обедом и обед, потом отдых по своим комнатам, потом сад, – они что-нибудь  вышивали, сидя в берёзовой аллее и заставляя меня читать вслух Гончарова, или  варили варенье на тенистой полянке под дубами, недалеко от дома, вправо от балкона;  в пятом часу чай на другой тенистой поляне, влево, вечером прогулки или крокет  на широком дворе перед домом, – я с Натали против Сони или Соня с Натали против  меня, – в сумерки ужин в столовой… После ужина улан уходил спать, а мы ещё  долго сидели в темноте на балконе, мы с Соней шутя и куря, а Натали молча.  Наконец Соня говорила: "Ну, спать!" – и, простясь с ними, я шёл к  себе, с холодеющими руками ждал того заветного часа, когда весь дом станет  тёмен и так тих, что слышно, как непрерывно тикающей ниточкой бегут карманные  часы у моего изголовья под нагоревшей свечой, и все дивился, ужасался: за что  так наказал меня Бог, за что дал сразу две любви, такие разные и такие  страстные, такую мучительную красоту обожания Натали и такое телесное упоение  Соней. Я чувствовал, что вот-вот мы с ней не выдержим нашей неполной близости и  что я совсем сойду тогда с ума от ожидания наших ночных встреч и от ощущения их  потом весь день, и все это рядом с Натали! Соня уже ревновала, грозно вспыхивала  иногда, а вместе с тем наедине говорила мне:    

– Боюсь,  что мы с тобой за столом и при Натали не достаточно просты. Папа, мне кажется,  начинает что-то замечать. Натали тоже, а нянька, конечно, уже уверена в нашем  романе и небось наушничает папе. Сиди побольше в саду с Натали вдвоём, читай ей  этот несносный "Обрыв", уводи её иногда гулять по вечерам… Это  ужасно, я ведь замечаю, как идиотски ты пялишь на неё глаза, временами чувствую  к тебе ненависть, готова, как какая-нибудь Одарка, вцепиться при всех тебе в  волосы, да что же мне делать?    

Ужаснее  всего было то, что, как мне казалось, начала не то страдать, не то негодовать,  чувствовать, что что-то есть между мной и Соней тайное, Натали. Она, и без того  молчаливая, становилась все молчаливее, играла в крокет или вышивала излишне  пристально. Мы как будто привыкли друг к другу, сблизились, но вот я как-то  пошутил, сидя с ней вдвоём в гостиной, где она перелистывала ноты, полулёжа на  диване:    

– А я  слышал, Натали, что, может быть, мы с вами породнимся.    

Она  резко взглянула на меня:    

– Как  это?    

– Мой  кузен, Алексей Николаич Мещерский…    

Она не  дала мне договорить:    

– Ах,  вот что! Ваш кузен, этот, простите, упитанный, весь заросший чёрными блестящими  волосами, картавящий великан с красным сочным ртом… И кто дал вам право на  подобные разговоры со мной?    

Я  испугался:    

– Натали,  Натали, за что вы так строги ко мне1 Даже пошутить нельзя! Ну простите меня, –  сказал я, беря её руку.    

Она не  отняла руки и сказала:    

– Я до  сих пор не понимаю… не знаю вас… Но довольно об этом…    

Чтобы не  видеть её томительно влекущих к себе теннисных белых башмачков, вкось подобранных  на диване, я встал и вышел на балкон. Заходила из-за сада туча, тускнел воздух,  все шире и ближе шёл по саду мягкий летний шум, сладко дуло полевым дождевым  ветром, и меня вдруг так сладко, молодо и вольно охватило какое-то беспричинное,  на все согласное счастье, что я крикнул:    

–  Натали, на минутку!    

Она  подошла к порогу:    

– Что?    

–  Вздохните – какой ветер! Какой радостью могло бы быть все!    

Она  помолчала.    

– Да.    

–  Натали, как вы неласковы со мной! Вы что-то имеете против меня?    

Она  гордо пожала плечом:    

– Что и  почему я могу иметь против вас?    

Вечером,  лёжа в темноте в плетёных креслах на балконе, мы все трое молчали, – звезды  только кое-где мелькали в тёмных облаках, слабо тянуло со стороны реки вялым  ветром, там дремотно журчали лягушки.    

– К  дождю, спать хочется, – сказала Соня, подавляя зевок. – Нянька сказала,  народился молодой месяц и теперь с неделю будет "обмываться". – И,  помолчав, добавила: – Натали, что вы думаете о первой любви?    

Натали  откликнулась из темноты:    

– Я в  одном убеждена: в страшном различии первой любви юноши и девушки.    

Соня  подумала:    

– Ну, и  девушки бывают разные… И решительно встала:    

– Нет,  спать, спать!    

– А я  ещё подремлю тут, мне ночь нравится, – сказала Натали.    

Я  прошептал, слушая удаляющиеся шаги Сони:    

– Что-то  нехорошо говорили мы нынче с вами!    

Она  ответила:    

– Да,  да, мы нехорошо говорили…    

На  другой день мы встретились как будто спокойно. Ночью шёл тихий дождь, но утром  погода разгулялась, после обеда стало сухо и жарко. Перед чаем в пятом часу,  когда Соня делала какие-то хозяйственные подсчёты в кабинете улана, мы сидели в  берёзовой аллее и пытались продолжать чтение вслух "Обрыва". Она,  наклонясь, что-то шила, мелькая правой рукой, я читал и от времени до времени с  сладкой тоской взглядывал на её левую руку, видную в рукаве, на рыжеватые  волоски, прилегавшие к ней выше кисти и на такие же там, где шея сзади  переходила в плечо, и читал все оживлённее, не понимая ни слова. Наконец  сказал:    

– Ну  теперь почитайте вы…    

Она  разогнулась, под тонкой блузкой обозначились точки её грудей, отложила шитьё и,  опять наклонись, низко опустив свою странную и чудесную голову и показывая мне  затылок и начало плеча, положила книгу на колени, стала читать скорым и  неверным голосом. Я глядел на её руки, на колени под книгой, изнемогая от  неистовой любви к ним и звуку её голоса. В разных местах предвечернего сада  вскрикивали на лету иволги, против нас высоко висел, прижавшись к стволу сосны,  одиноко росшей в аллее среди берёз, красновато-серый дятел…    

–  Натали, какой удивительный цвет волос у вас! А коса немного темнее, цвета  спелой кукурузы…    

Она  продолжала читать.    

–  Натали, дятел, посмотрите!    

Она  взглянула вверх:    

– Да,  да, я его уже видела, и нынче видела, и вчера видела… Не мешайте читать.    

Я  помолчал, потом снова:    

–  Посмотрите, как это похоже на засохших серых червячков.    

– Что,  где?    

Я указал  ей на скамью между нами, на засохший птичий известковый помёт:    

–  Правда?    

И взял и  сжал её руку, бормоча и смеясь от счастья:    

–  Натали, Натали!    

Она тихо  и долго поглядела на меня, потом выговорила:    

– Но вы  же любите Соню!    

Я  покраснел, как пойманный мошенник, но с такой горячей поспешностью отрёкся от Сони,  что она даже слегка раскрыла губы:    

– Это  неправда?    

–  Неправда, неправда! Я её очень люблю, но как сестру, ведь мы знаем друг друга с  детства!    

     IV    

     

На  другой день она не вышла ни утром, ни к обеду.    

– Соня,  что с Натали? – спросил улан, и Соня ответила, нехорошо засмеявшись:    

– Лежит  все утро в распашонке, нечёсаная, по лицу видно, что ревела, принесли ей кофе –  не допила… Что такое? "Голова болит". Уж не влюбилась ли!    

– Очень  просто, – сказал улан бодро, с одобрительным намёком глянув на меня, но отрицая  головой.    

Вышла  Натали только к вечернему чаю, но вошла на балкон легко и живо, улыбнулась мне  приветливо и как будто чуть виновато, удивив меня этой живостью, улыбкой и  некоторой новой нарядностью: волосы убраны туго, спереди немного подвиты,  волнисто тронуты щипцами, платье другое, из чего-то зелёного, цельное, очень  простое и очень ловкое, особенно в перехвате на талии, туфельки чёрные, на  высоких каблучках, – я внутренне ахнул от нового восторга. Я, сидя на балконе,  просматривал "Исторический вестник", несколько книг которого дал мне  улан, когда она вдруг вошла с этой живостью и несколько смущённой  приветливостью:    

– Добрый  вечер. Идём чай пить. Сегодня за самоваром я. Соня нездорова.    

– Как?  То вы, то она?    

– У меня  просто болела голова с утра. Стыдно сказать, только сейчас привела себя в порядок…    

– До  чего удивительно это зелёное при ваших глазах и волосах! – сказал я. И вдруг  спросил, краснея: – Вы вчера мне поверили?    

Она тоже  покраснела – тонко и ало – и отвернулась:    

– Не  сразу, не совсем. Потом вдруг сообразила, что не имею основания не верить вам…  и что, в сущности, какое же мне дело до ваших с Соней чувств? Но идём…    

К ужину  вышла и Соня и улучила минуту сказать мне:    

– Я  заболела. У меня это проходит всегда очень тяжело, дней пять лежу. Нынче ещё  могла выйти, а завтра уж нет. Веди себя умно без меня. Я тебя страшно люблю и  ужасно ревную.    

– Неужто  даже не заглянешь нынче ко мне?    

– Ты  глуп!    

Это было  и счастье и несчастье: пять дней полной свободы с Натали и пять дней не видать  по ночам у себя Сони!    

С неделю  правила домом, всем распоряжалась, ходила в белом передничке через двор в поварскую  Натали – я никогда ещё не видал её такой деловитой, видно было, что роль заместительницы  Сони и заботливой хозяйки доставляет ей большое удовольствие и что она как  будто отдыхает от тайной внимательности к тому, как мы с Соней говорим,  переглядываемся. Все эти дни, пережив за обедом сперва тревогу, все ли хорошо,  а потом довольство, что все хорошо и старик-повар и Христя, хохлушка-горничная,  приносили и подавали вовремя, не раздражая улана, она после обеда уходила к  Соне, куда меня не пускали, и оставалась у ней до вечернего чая, а после ужина  весь вечер. Бывать со мной наедине она, очевидно, избегала, и я недоумевал,  скучал и страдал в одиночестве. Почему стала ласкова, а избегает? Боится Сони  или себя, своего чувства ко мне? И страстно хотелось верить, что себя, и я  упивался все крепнущей мечтой: не навек же я связан с Соней, не век же мне – да  и Натали – гостить тут, через неделю-другую я всё равно должен буду уехать – и  тогда конец моим мучениям… найду предлог поехать познакомиться со Станкевичами,  как только Натали вернётся домой… Уехать от Сони, да ещё с обманом, с этой  тайной мечтой о Натали, с надеждой на её любовь и руку, будет, конечно, очень  больно, – разве только с одной страстью целую я Соню, разве я не люблю и её? –  но что же делать, этого, рано или поздно, всё равно не избежишь… И непрестанно  думая так, в непрестанном душевном волнении, в ожидании чего-то, я старался  вести себя при встречах с Натали как можно сдержаннее, милее – терпеть, терпеть  до поры до времени. Я страдал, скучал, – как нарочно, дня три шёл дождь, мерно  бежал, стучал тысячами лапок по крыше, в доме было сумрачно, на потолке и на  лампе в столовой спали мухи, – но крепился, по часам сидел иногда в кабинете  улана, слушая его всякие рассказы…    

Соня  начала выходить сперва в халатике, на час, на два, с томной улыбкой к своей  слабости, ложилась на балконе в полотняное кресло и, к моему ужасу, говорила со  мной капризно и не в меру нежно, не стесняясь присутствием Натали:    

– Посиди  возле меня, Витик, мне больно, мне грустно, расскажи что-нибудь смешное…  Месяц-то и правда обмывался, да уж обмылся, кажется; распогодилось и как сладко  пахнет цветами…    

Я,  втайне раздражаясь, отвечал:    

– Раз  цветы сильно пахнут, будет опять обмываться.    

Она била  меня по руке:    

– Не  смей возражать больной!    

Наконец  стала выходить и к обеду, и к вечернему чаю, только ещё бледная и приказывая  подавать себе кресло. Но к ужину и на балкон после ужина ещё не выходила. И раз  Натали сказала мне после вечернего чая, когда она ушла к себе и Христя понесла  со стола самовар в поварскую:    

– Соня  сердится, что я все сижу возле неё, что вы все один и один. Она ещё не совсем поправилась,  а вы без неё скучаете.    

– Я  скучаю только без вас, – ответил я. – Когда вас нет…    

Она  изменилась в лице, но справилась, с усилием улыбнулась:    

– Но мы  же условились не ссориться больше… Послушайте лучше вот что: вы засиделись  дома, пойдите погуляйте до ужина, а потом я посижу с вами в саду, предсказания  насчёт месяца, слава Богу, не сбылись, ночь будет прекрасная…    

– Соне  меня жаль, а вам? Нисколько?    

–  Страшно жаль, – ответила она и неловко засмеялась, ставя на поднос чайную  посуду. – Но, слава Богу, Соня уже здорова, скоро не будете скучать…    

При  словах "а вечером я посижу с вами" сердце у меня сжалось сладко и  таинственно, но я тотчас подумал: да нет! это просто только ласковое слово! Я  пошёл к себе и долго лежал, глядя в потолок. Наконец встал, взял в прихожей  картуз и чью-то палку и бессознательно вышел из усадьбы на широкий шлях,  пролегавший между усадьбой и хохлацкой деревней немного выше её, на степном  голом взгорье. Шлях вёл в пустые вечерние поля. Всюду было холмисто, но просторно,  далеко видно. Слева от меня лежала речная низменность, за ней слегка  поднимались к горизонту тоже пустые поля, там только что село солнце, горел  закат. Справа краснел против него правильный ряд белых одинаковых хат точно  вымершей деревни, и я с тоской смотрел то на закат, то на них. Когда повернул  назад, навстречу тянуло то тёплым, то почти горячим ветром и уже светил в небе  молодой месяц, не суливший ничего доброго: блестела одна половина его, но как  прозрачная паутина видна была и другая, а все вместе напоминало жёлудь.    

За  ужином – ужинали на этот раз тоже в саду, в доме было жарко, – я сказал улану:    

– Дядя,  что вы думаете о погоде? Мне кажется, завтра будет дождь.    

–  Почему, мой друг?    

– Я  только что ходил в поле, с грустью думал, что скоро покину вас…    

– Это  почему?    

Натали  тоже вскинула на меня глаза:    

– Вы  собираетесь уезжать?    

Я  притворно засмеялся:    

– Не  могу же я…    

Улан  особенно энергично закачал головой, на этот раз кстати:    

– Вздор,  вздор! Папа и мама отлично могут потерпеть разлуку с тобой. Раньше двух недель  я тебя не отпущу. Да вот и она не отпустит.    

– Я не  имею никаких прав на Виталия Петровича, – сказала Натали.    

Я  жалобно воскликнул:    

– Дядя,  запретите Натали называть меня так! Улан хлопнул ладонью по столу:    

–  Запрещаю. И довольно болтать о твоём отъезде. Вот насчёт дождя ты прав, вполне  возможно, что погода опять испортится.    

– В поле  было уже слишком чисто, ясно, – сказал я. – И месяц очень чист наполовину и похож  на жёлудь, и дуло с юга. И вот, видите, уже находят облака…    

Улан  повернулся, посмотрел в сад, где то мерк, то разгорался лунный свет:    

– Из  тебя, Виталий, выйдет второй Брюс…    

В  десятом часу она вышла на балкон, где я сидел, ожидая её, в унынии думая: всё  это вздор, если у неё и есть какие-то чувства ко мне, то совсем несерьёзные,  переменчивые, мимолётные… Молодой месяц, тоже чистый, без паутины, играл все  выше и ярче в грудах все больше скоплявшихся облаков, дымчато-белых, величаво  загромождавших небо, и когда выходил из-за них своей белой половиной, похожей  на человеческое лицо в профиль, яркое и мертвенно-бледное, все озарялось,  заливалось фосфорическим светом. Вдруг я оглянулся, почувствовал что-то: Натали  стояла на пороге, заложив руки за спину, молча глядя на меня. Я встал, она безразлично  спросила:    

– Вы ещё  не спите?    

– Но вы  же мне сказали…    

–  Простите, я очень устала нынче. Пройдемтесь по аллее, и я пойду спать.    

Я пошёл  за ней, она приостановилась на ступеньке балкона, глядя на вершины сада, из-за  которых уже клубами туч подымались облака, подёргиваясь, сверкая беззвучными молниями.  Потом вошла под длинный прозрачный навес берёзовой аллеи, в пестроту, в пятна  света и тени. Равняясь с ней, я сказал, чтобы сказать что-нибудь:    

– Как  волшебно блестят вдали берёзы. Нет ничего страннее и прекраснее внутренности леса  в лунную ночь и этого белого шёлкового блеска берёзовых стволов в его глубине…    

Она  остановилась, в упор мне чернея в сумраке глазами:    

– Вы  правда уезжаете?    

– Да,  пора.    

– Но  почему так сразу и скоро? Я не скрываюсь: вы меня давеча поразили, сказав, что  уезжаете.    

–  Натали, можно мне приехать представиться вашим, когда вы вернётесь домой?    

Она  промолчала. Я взял её руки, поцеловал, весь замирая, правую.    

–  Натали…    

– Да,  да, я вас люблю, – сказала она поспешно и невыразительно и пошла назад к дому.  Я лунатически пошёл за ней.    

– Уезжайте  завтра же, – сказала она на ходу, не оборачиваясь. – Я вернусь домой через несколько  дней.    

     V    

     

Войдя к  себе, я, не зажигая свечи, сел на диван и застыл, оцепенел в том страшном и дивном,  что так внезапно и нежданно совершилось в моей жизни. Я сидел, потеряв всякое  представление о месте и времени. Комната и сад уже потонули в темноте от туч, в  саду, за открытыми окнами, все шумело, трепетало, и меня все чаще и ярче  озаряло быстрым и в ту же секунду исчезающим зелёно-голубым пламенем. Быстрота  и сила этого безгромного света все увеличивались, потом комната озарилась вдруг  до неправдоподобной видимости, на меня понесло свежим ветром и таким шумом  сада, точно его охватил ужас: вот оно, загорается земля и небо! Я вскочил, с  трудом затворил одно за другим окна, ловя их рамы, преодолевая трепавший меня  ветер, и на цыпочках побежал по тёмным коридорам в столовую: мне, казалось бы,  было в тот час не до раскрытых окон в столовой и гостиной, где буря могла  перебить стекла, но я всё-таки побежал и даже с большой озабоченностью. Все  окна в столовой и гостиной оказались закрыты – я увидал это при том  зелёно-голубом озарении, в цвете, яркости которого было поистине что-то  неземное, сразу раскрывавшееся всюду, точно быстрые глаза, и делавшее огромными  и видимыми до последнего переплёта все оконные рамы, а затем тотчас же  затоплявшееся густым мраком, на секунду оставлявшее в ослепшем зрении след  чего-то жестяного, красного. Когда же я быстро, точно боясь, не случилось ли  чего там без меня, вошёл в свою комнату, из темноты послышался сердитый шёпот:    

– Где ты  был? Мне страшно, зажги скорей огонь…    

Я  чиркнул спичкой и увидел сидевшую на диване Соню в одной ночной рубашке, в  туфлях на босу ногу.    

– Или  нет, нет, не надо, – поспешно сказала она, – иди скорей ко мне, обними меня, я  боюсь…    

Я  покорно сел и обнял её за холодные плечи. Она зашептала:    

– Ну  поцелуй же меня, поцелуй, возьми совсем, я целую неделю не была с тобой!    

И с  силой откинула меня и себя на подушки дивана. В ту же минуту на пороге растворённой  двери метнулась Натали в своей распашонке, со свечой в руке. Она сразу увидала  нас, но всё-таки бессознательно крикнула:    

– Соня,  где ты? Я страшно боюсь…    

И тотчас  исчезла. Соня кинулась вслед за ней.    

     VI    

     

Через  год она вышла за Мещерского. Венчали её в его Благодатном при пустой церкви – и  мы и прочие родные и знакомые с его и с её стороны не получили приглашения на  свадьбу. И обычных после свадьбы визитов молодые не делали, тотчас уехали в  Крым.    

В январе  следующего года, в Татьянин день, был бал воронежских студентов в Благородном  собрании в Воронеже. Я, уже московский студент, проводил Святки дома, в  деревне, и приехал в тот вечер в Воронеж. Поезд пришёл весь белый, дымящийся  снегом от вьюги, по дороге со станции в город, пока извозчичьи сани несли меня  в Дворянскую гостиницу, едва видны были мелькавшие сквозь вьюгу огни фонарей.  Но после деревни эта городская вьюга и городские огни возбуждали, сулили  близкое удовольствие войти в тёплый, слишком даже тёплый номер старой  губернской гостиницы, спросить самовар и начать переодеваться, готовиться к  долгой бальной ночи, студенческому пьянству до рассвета. За то время, что  прошло с той страшной ночи у Черкасовых, а потом с её замужества, я постепенно  оправился, – во всяком случае, привык к тому состоянию душевно больного  человека, которым втайне был, и внешне жил, как все.    

Когда я  приехал, бал только что начался, но уже полны были все прибывающим народом  парадная лестница и площадка на ней, а из главной залы, с её хор, все  покрывала, заглушала полковая музыка, звучно гремя печально-торжествующими  тактами вальса. Ещё свежий с мороза, в новеньком мундире и от этого не в меру  изысканно, с излишней вежливостью пробираясь в толпе по красному ковру  лестницы, я поднялся на площадку, вошёл в особенно густую и уже горячую толпу,  стеснившуюся перед дверями залы, и зачем-то стал пробираться дальше так  настойчиво, что меня приняли, верно, за распорядителя, имеющего в зале  неотложное дело. И я наконец пробрался, остановился на пороге, слушая разливы и  раскаты оркестра над самой моей головой, глядя на сверкающую зыбь люстр и на  десятки пар, разнообразно мелькавших под ними в вальсе, – и вдруг подался  назад: из этой кружившейся толпы внезапно выделилась для меня одна пара,  быстрыми и ловкими глиссадами летевшая среди всех прочих все ближе ко мне. Я отшатнулся,  глядя как он, несколько сутулый в вальсировании, велик, дороден, весь чёрен блестящими  чёрными волосами и фраком и лёгок той лёгкостью, которой удивляют в танцах некоторые  грузные люди, и как высока она в бальной высокой причёске, в бальном белом  платье и стройных золотых туфельках, кружившаяся несколько откинувшись, опустив  глаза, положив на его плечо руку в белой перчатке до локтя таким изгибом,  который делал руку похожей на шею лебедя. На мгновение чёрные ресницы её  взмахнулись прямо на меня, чернота глаз сверкнула совсем близко, но тут он, со  старательностью грузного человека, ловко скользнув на лакированных носках,  круто повернул её, губы её приоткрылись вздохом на повороте, серебристо мелькнул  подол платья, и они, удаляясь, пошли глиссадами обратно. Я опять протиснулся в  толпу на площадке, выбрался из толпы, постоял… В двери залы наискось против  меня, ещё совсем пустой и прохладной, видны были стоявшие в праздном ожидании  за буфетом с шампанским две курсистки в малороссийских нарядах, – хорошенькая  блондинка и сухая, темноликая красавица казачка, чуть не вдвое выше её ростом.  Я вошёл, с поклоном протянул сторублёвую бумажку. Они, столкнувшись головами и  засмеявшись, вытащили под стойкой из ведра со льдом тяжёлую бутылку и  нерешительно переглянулись – откупоренных бутылок ещё не было. Я зашёл за  стойку и через минуту молодецки хлопнул пробкой. Потом весело предложил им по  бокалу – Gaudeamus igitur![18]  – остальное допил бокал за бокалом один. Они смотрели на меня сперва с  удивлением, потом с жалостью:    

– Ой, но  вы и так страшно бледный! Я допил и тотчас уехал. В гостинице спросил в номер  бутылку кавказского коньяку и стал пить чайными чашками, в надежде, что у меня  разорвётся сердце…    

И прошло  ещё полтора года. И однажды в конце мая, когда я опять приехал из Москвы домой,  нарочный со станции привёз её телеграмму из Благодатного: "Сегодня утром  Алексей Николаевич скоропостижно скончался от удара". Отец перекрестился и  сказал:    

–  Царство небесное. Какой ужас. Прости меня, Боже, никогда не любил я его, но всё-таки  это ужасно. Ведь ему ещё и сорока не было. И её ужасно жаль – вдова в такие  годы, с ребёнком на руках… Никогда её не видал, – он был так мил, что даже ни  разу не привёз её ко мне, – но, говорят, очаровательна. Как же теперь быть? Ни  я, ни мама ехать при нашей старости за полтораста вёрст, конечно, не можем,  надо ехать тебе…    

Отказаться  было нельзя, – в силу чего я мог отказаться? Да я и не мог бы отказаться в том  полубезумии, в которое внезапно опять повергла меня эта неожиданная весть. Я  одно знал: я её увижу! Предлог для встречи был страшный, но законный.    

Мы  послали ответную телеграмму, и на другой день, майской вечерней зарёю, лошади  из Благодатного в полчаса доставили меня со станции в усадьбу. Подъезжая к ней  по взгорью вдоль заливных лугов, я ещё издали увидал, что по западной стене  дома, обращённой к ещё светлому закату, все окна в зале закрыты ставнями, и  содрогнулся от страшной мысли: за ними лежал он и была она! Во дворе, густо  заросшем молодой травой, погромыхивали бубенчиками возле каретного сарая чьи-то  две тройки, но не было ни души, кроме кучеров на козлах, – и приезжие и дворня  уже стояли в доме на панихиде. Всюду была тишина деревенской майской зари,  весенняя чистота, свежесть и новизна всего – полевого и речного воздуха, этой  молодой густой травы во дворе, густого цветущего сада, надвинувшегося на дом  сзади и с южной стороны, а на низком парадном крыльце, у настежь раскрытых в  сени дверей, стоймя прислонена была к стене большая жёлтая глазетовая крышка  гроба. В тонком холодке вечернего воздуха сильно пахло сладким цветом груш,  молочно белевших своей белой густотой в юго-восточной части сада на ровном и от  этой млечности матовом небосклоне, где горел один розовый Юпитер. И молодость,  красота всего этого, и мысль о её красоте и молодости, и о том, что она любила  меня когда-то, вдруг так разорвали мне сердце скорбью, счастьем и потребностью  любви, что, выскочив у крыльца из коляски, я почувствовал себя точно перед  пропастью – как вступить в этот дом, вновь увидать её лицом к лицу после трёх лет  разлуки и уже вдовой, матерью! И всё же я вошёл в сумрак и ладан этой страшной  залы, испещрённой жёлтыми свечными огоньками, в черноту стоявших с этими  огоньками перед гробом, наискось возвышавшимся своим возглавием в передний  угол, озарённый сверху большой красной лампадой перед золотыми ризами икон, а  внизу серебряным текучим блеском трёх высоких церковных свечей, – вошёл под  возгласы и пение священнослужителей, с каждением и поклонами обходивших гроб, и  тотчас опустил голову, чтобы не видеть жёлтой парчи на гробе и лица покойника,  пуще же всего боясь увидеть её. Кто-то подал мне зажжённую свечу, я взял и стал  держать её, чувствуя, как она, дрожа, греет и освещает мне лицо, стянутое  бледностью, и с тупой покорностью слушая эти возгласы и бряцание кадила,  исподлобья видя плывущий к потолку торжественно и приторно пахнущий дым, и  вдруг, подняв лицо, всё-таки увидал её, – впереди всех, в трауре, со свечой в  руке, озарявшей её щеку и золотистость волос, – и уже как от иконы не мог  оторвать от неё глаз. Когда всё смолкло, запахло потушенными свечами и все  осторожно задвигались и пошли целовать её руку, я ждал, чтобы подойти  последним. И, подойдя, с ужасом восторга взглянул на иноческую стройность её  чёрного платья, делавшего её особенно непорочной, на чистую, молодую красоту  лица, ресниц и глаз, при виде меня опустившихся, низко, низко поклонился, целуя  её руку, сказал едва слышным голосом всё, что должен был сказать, следуя  приличию и родству, и попросил разрешения тотчас же уйти и ночевать в саду, в  той старинной ротонде, в которой я ночевал ещё гимназистом, приезжая в  Благодатное, – там была спальня Мещерского на жаркие летние ночи. Она ответила,  не поднимая глаз:    

– Я  сейчас распоряжусь, чтобы вас проводили туда и подали вам ужин.    

Утром,  после отпевания и погребения, я немедля уехал. Прощаясь, мы опять обменялись  только несколькими словами и опять не глядели друг другу в глаза.    

     VII    

     

Я кончил  курс, потерял вскоре после того почти одновременно отца и мать, поселился в  деревне, хозяйствовал, сошёлся с крестьянской сиротой Гашей, выросшей у нас в  доме и служившей в комнатах моей матери… Теперь она, вместе с Иваном Лукичом,  нашим бывшим дворовым, седым до зелени стариком с большими лопатками, служила  мне. Вид она имела ещё полудетский – маленькая, худенькая, черноволосая, с  ничего не выражающими глазами цвета сажи, загадочно молчаливая, будто ко всему  безучастная и настолько вся тёмная тонкой кожей, что отец когда-то говорил:  "Вот, верно, такая была Агарь". Мила она была мне бесконечно, я любил  носить её на руках, целуя; я думал: "Вот и всё, что осталось мне в  жизни!" И она, казалось, понимала, что я думаю. Когда она родила, –  маленького, чёрненького мальчика, – и перестала служить, поселилась в моей  прежней детской, я хотел повенчаться с нею. Она ответила:    

– Нет, мне  этого не нужно, мне только стыдно будет перед всеми, какая же я барыня! А вам  зачем? Вы меня тогда ещё скорее разлюбите. Вам надо поехать в Москву, а то вы  совсем соскучитесь со мной. А я теперь скучать не буду, – сказала она, глядя на  ребёнка, который на руках у неё сосал грудь. – Поезжайте, поживите в своё  удовольствие, только одно помните: если влюбитесь в кого как следует и жениться  задумаете, ни минутки не помедлю, утоплюсь вот вместе с ним.    

Я  посмотрел на неё – ей не верить было невозможно. И поник головой: да, а мне  ведь всего двадцать шесть лет… Влюбиться, жениться – этого я и представить себе  не мог, но слова Гаши ещё раз напомнили мне о моей конченой жизни.    

Ранней  весной я уехал за границу и провёл там месяца четыре. Возвращаясь в конце июня  через Москву домой, думал так: проживу осень в деревне, а на зиму опять  куда-нибудь уеду. По дороге из Москвы в Тулу спокойно грустил: вот опять я  дома, а зачем? Вспомнил Натали – и подумал: да, та любовь "до гроба",  которую насмешливо предрекала мне Соня, существует; только я уже привык к ней,  как привыкает кто-нибудь с годами к тому, что у него отрезали, например, руку  или ногу… И, сидя на вокзале в Туле в ожидании пересадки, вдруг послал  телеграмму: "Еду из Москвы мимо вас, буду на вашей станции в девять вечера,  позвольте заехать, узнать, как вы поживаете".    

Она  встретила меня на крыльце, – сзади неё светила лампой горничная, – и с  полуулыбкой протянула мне обе руки:    

– Я  страшно рада!    

– Как  это ни странно, вы ещё немного выросли, – сказал я, целуя и чувствуя их уже с  мучением. И взглянул на неё на всю при свете лампы, которую приподняла  горничная и вокруг стекла которой, в мягком после дождя воздухе, кружились  мелкие розовые бабочки: чёрные глаза смотрели теперь твёрже, увереннее, вся она  была уже в полном расцвете молодой женской красоты, стройная, скромно нарядная,  в платье из зелёной чесучи.    

– Да, я  всё ещё расту, – ответила она, грустно улыбаясь.    

В зале  по-прежнему висела в переднем углу большая красная лампада перед старыми золотыми  иконами, только не зажжённая. Я поспешил отвести глаза от этого угла и прошёл  за ней в столовую. Там на блестящей скатерти стоял чайник на спиртовке,  блестела тонкая чайная посуда. Горничная принесла холодную телятину, пикули,  графинчик с водкой, бутылку лафита. Она взялась за чайник:    

– Я не  ужинаю, выпью только чаю, но вы сперва покушайте… Вы из Москвы? Почему? Что ж  там делать летом?    

–  Возвращаюсь из Парижа.    

– Вот  как! И долго там пробыли? Ах, если б я могла поехать куда-нибудь! Но ведь моей  девочке всего четвёртый год… Вы, говорят, усердно хозяйствуете?    

Я выпил  рюмку водки, не закусывая, и попросил позволения курить.    

– Ах,  пожалуйста! Я закурил и сказал:    

–  Натали, не нужно вам быть со мной светски любезной, не обращайте на меня  особого внимания, я заехал только взглянуть на вас и опять скрыться. И не  чувствуйте неловкости – ведь всё, что было, быльём поросло и прошло без  возврата. Вы не может; не видеть, что я опять ослеплён вами, но теперь вас  никак не может стеснять моё восхищение – оно теперь бескорыстно и спокойно…    

Она  склонила голову и ресницы, – к дивной противоположности того и другого никогда  нельзя было привыкнуть, – и лицо её стало медленно розоветь.    

– Это  совершенно точно, – сказал я, бледнея, но крепнущим голосом, сам себя уверяя,  что говорю правду. – Ведь все на свете проходит Что до моей страшной вины перед  вами, то я уверен, что она уже давным-давно стала для вас безразлична и гораздо  более понятна, простительна, чем прежде: вина моя была всё-таки не совсем  вольная и даже в ту пору заслуживала снисхождения по моей крайней молодости и  по тому удивительному стечению обстоятельств, в которое я попал. И потом, я уже  достаточно наказан за эту вину – всей своей гибелью.    

–  Гибелью?    

– А  разве не так? Вы и до сих пор не понимаете, не знаете меня, как сказали  когда-то?    

Она помолчала.    

– Я  видела вас на балу и Воронеже… Как ещё молода была я тогда и как удивительно  несчастна! Хотя разве бывает несчастная любовь? – сказала она, поднимая лицо и  спрашивая всем черным раскрытием глаз и ресниц. – Разве самая скорбная в мире  музыка не даёт счастья? Но расскажите мне о себе, неужели вы навсегда  поселились в деревне? Я с усилием спросил:    

–  Значит, вы тогда меня ещё любили?    

– Да.    

Я  замолчал, чувствуя, что лицо у меня теперь уже горит огнём.    

– Это  правда, что я слышала… что у вас есть любовь, ребёнок?    

– Это не  любовь, – сказал я. – Страшная жалость, нежность, но и только.    

–  Расскажите мне все.    

И я  рассказал все – вплоть до того, что сказала мне Гаша, посоветовавши мне  "поехать, пожить в своё удовольствие". И кончил так:    

– Теперь  вы видите, что я всячески погиб…    

–  Полноте! – сказала она, думая что-то своё. – У вас ещё вся жизнь впереди. Но  брак для вас, конечно, невозможен. Она, конечно, из таких, что и ребёнка не  пожалеет, не то что себя.    

– Не в  браке дело, – сказал я. – Бог мой! Мне жениться!    

Она в  раздумье посмотрела на меня:    

– Да,  да. И как странно. Ваше предсказание сбылось – мы породнились. Вы чувствуете,  что ведь вы мне двоюродный брат теперь?    

И  положила руку на руку мне:    

– Но вы  ужасно устали с дороги, даже не притронулись ни к чему. На вас лица нет, довольно  разговоров на сегодня, идите, постель для вас в павильоне приготовлена…    

Я  покорно поцеловал ей руку, она позвала горничную, и та с лампой, хотя было  довольно светло от месяца, низко стоявшего за садом, провела меня сперва  главной, потом боковой аллеей на просторную поляну, в эту старинную ротонду с  деревянными колоннами. И я сел у раскрытого окна, в кресле возле постели, стал  курить, думая: напрасно совершил я этот глупый, внезапный поступок, напрасно  заехал, понадеялся на своё спокойствие, на свои силы… Ночь была необыкновенно  тиха, было уже поздно. Должно быть, прошёл ещё небольшой дождь – ещё теплее,  мягче стал воздух. И в прелестном соответствии с этим неподвижным теплом и  тишиной протяжно и осторожно пели вдали, в разных местах села, первые петухи.  Светлый круг месяца, стоявшего против ротонды, за садом, как будто замер на  одном месте, как будто выжидательно глядел, блестел среди дальних деревьев и  ближних раскидистых яблонь, мешая свой свет с их тенями. Там, где свет  проливался, было ярко, стеклянно, в тени же пёстро и таинственно… И она, в  чём-то длинном, тёмном, шелковисто блестевшем, подошла к окну, тоже так  таинственно, неслышно…    

Потом  месяц сиял уже над садом и смотрел прямо в ротонду, и мы поочерёдно говорили –  она, лёжа на постели, я, стоя на коленях возле и держа её руку:    

– В ту  страшную ночь с молниями я любил уже только тебя одну, никакой другой страсти,  кроме самой восторженной и чистой страсти к тебе, во мне уже не было.    

– Да, я  со временем все поняла. И всё-таки, когда вдруг вспоминала эти молнии тотчас после  воспоминания о том, что за час перед тем было в аллее…    

– Нигде  в мире нет тебе подобной. Когда я давеча смотрел на эту зелёную чесучу и на  твои колени под нею, я чувствовал, что готов умереть за одно прикосновение к  ней губами, только к ней.    

– Ты  никогда, никогда не забывал меня все эти годы?    

–  Забывал только так, как забываешь, что живёшь, дышишь. И ты правду сказала: нет  несчастной любви. Ах, эта твоя оранжевая распашонка и вся ты, ещё почти  девочка, мелькнувшая мне в то утро, первое утро моей любви к тебе! Потом твоя  рука в рукаве малороссийской сорочки. Потом наклон головы, когда ты читала  "Обрыв" и я бормотал: "Натали, Натали!"    

– Да,  да.    

– А  потом ты на балу – такая высокая и такая страшная в своей уже женской красоте, –  как хотел я умереть в ту ночь в восторге своей любви и погибели! Потом ты со  свечой в руке, твой траур и твоя непорочность в нём. Мне казалось, что святой  стала та свеча у твоего лица.    

– И вот  ты опять со мной и уже навсегда. Но даже видеться мы будем редко – разве могу  я, твоя тайная жена, стать твоей явной для всех любовницей?    

     

В  декабре она умерла на Женевском озере в преждевременных родах.    

4  апреля 1941    

     

     

 III    

     

В ОДНОЙ ЗНАКОМОЙ УЛИЦЕ    

     

Осенней  парижской ночью шёл по бульвару в сумраке от густой, свежей зелени, под которой  металлически блестели фонари, чувствовал себя легко, молодо и думал:    

     

В одной знакомой улице    

Я помню старый дом    

С высокой тёмной лестницей,    

С завешенным окном…    

     

–  Чудесные стихи! И как удивительно, что всё это было когда-то и у меня! Москва,  Пресня, глухие снежные улицы, деревянный мещанский домишко – и я, студент,  какой-то тот я, в существование которого теперь уже не верится…    

     

Там огонёк таинственный    

До полночи светил…    

     

– И там  светил. И мела метель, и ветер сдувал с деревянной крыши снег, дымом развевал  его, и светилось вверху, в мезонине, за красной ситцевой занавеской…    

     

Ах, что за чудо девушка,    

В заветный час ночной,    

Меня встречала в доме том    

С распущенной косой…    

     

– И это  было. Дочь какого-то дьячка в Серпухове, бросившая там свою нищую семью,  уехавшая в Москву на курсы… И вот я поднимался на деревянное крылечко,  занесённое снегом, дёргал кольцо шуршащей проволоки, проведённой в сенцы, в  сенцах жестью дребезжал звонок – и за дверью слышались быстро сбегавшие с  крутой деревянной лестницы шаги, дверь отворялась – и на неё, на её шаль и  белую кофточку несло ветром, метелью… Я кидался целовать её, обнимая от ветра,  и мы бежали наверх, в морозном холоде и в темноте лестницы, в её тоже холодную  комнатку, скучно освещённую керосиновой лампочкой… Красная занавеска на окне,  столик под ним с этой лампочкой, у стены железная кровать. Я бросал куда попало  шинель, картуз и брал её к себе на колени, сев на кровать, чувствуя сквозь  юбочку её тело, её косточки… Распущенной косы не было, была заплетённая,  довольно бедная русая, было простонародное лицо, прозрачное от голода, глаза  тоже прозрачные, крестьянские, губы той нежности, что бывают у слабых девушек…    

     

Как не по-детски пламенно    

Прильнув к устам моим,    

Она, дрожа, шептала мне:    

"Послушай, убежим!"    

     

–  Убежим! Куда, зачем, от кого? Как прелестна эта горячая, детская глупость:  "Убежим!" У нас "убежим" не было. Были эти слабые,  сладчайшие в мире губы, были от избытка счастья выступавшие на глаза горячие  слезы, тяжкое томление юных тел, от которого мы клонили на плечо друг другу  головы, и губы её уже горели, как в жару, когда я расстёгивал её кофточку,  целовал млечную девичью грудь с твердевшим недозрелой земляникой остриём… Придя  в себя, она вскакивала, зажигала спиртовку, подогревала жидкий чай, и мы  запивали им белый хлеб с сыром в красной шкурке, без конца говоря о нашем  будущем, чувствуя, как несёт из-под занавески зимой, свежим холодом, слушая,  как сыплет в окно снегом… "В одной знакомой улице я помню старый  дом…" Что ещё помню! Помню, как веной провожал её на Курском вокзале, как  мы спешили по платформе с её ивовой корзинкой и свёртком красного одеяла в  ремнях, бежали вдоль длинного поезда, уже готового к отходу, заглядывали в  переполненные народом зелёные вагоны… Помню, как наконец она взобралась в сенцы  одного из них и мы говорили, прощались и целовали друг другу руки, как я обещал  ей приехать через две недели в Серпухов… Больше ничего не помню. Ничего больше  и не было.    

25  мая 1944    

 РЕЧНОЙ ТРАКТИР    

     

В  "Праге" сверкали люстры, играл среди обеденного шума и говора  струнный португальский оркестр, не было ни одного свободного места. Я постоял,  оглядываясь, и уже хотел уходить, как увидел знакомого военного доктора,  который тотчас пригласил меня к своему столику возле окна, открытого на  весеннюю тёплую ночь, на гремящий трамваями Арбат. Пообедали вместе, порядочно  выпив водки и кахетинского, разговаривая о недавно созванной Государственной  думе, спросили кофе. Доктор вынул старый серебряный портсигар, предложил мне  свою асмоловскую "пушку" и, закуривая, сказал:    

– Да,  все Дума да Дума… Не выпить ли нам коньяку? Грустно что-то.    

Я принял  это в шутку, человек он был характера спокойного и суховатого (крепкий и сильный  сложением, к которому очень шла военная форма, жёстко рыжий, с серебром на  висках), но он серьёзно прибавил:    

– От  весны, должно быть, грустно. К старости, да ещё холостой, мечтательной,  становишься вообще гораздо чувствительнее, чем в молодости. Слышите, как пахнет  тополем, как звонко гремят трамваи? Кстати, закроем-ка окно, неуютно, – сказал  он, вставая. – Иван Степаныч, шустовского…    

Пока  старый половой Иван Степаныч ходил за шустовским, он рассеянно молчал. Когда  подали и налили по рюмке, задержал бутылку на столе и продолжал, хлебнув  коньяку и из горячей чашечки:    

– Тут  ещё вот что – некоторые воспоминания. Перед вами заходил сюда поэт Брюсов с какой-то  худенькой, маленькой девицей, похожей на бедную курсисточку, что-то чётко,  резко и гневно выкрикивал своим картавым, в нос лающим голосим метрдотелю,  подбежавшему к нему, видимо, с извинениями за отсутствие свободных мест, –  место, должно быть, было заказано по телефону, но не оставлено, – потом  надменно удалился. Вы его хорошо знаете, но и я с ним немного знаком,  встречаюсь в кружках, интересующихся старыми русскими иконами, – я ими тоже  интересуюсь и уже давно, с волжских городов, где служил когда-то несколько лет.  Кроме того, и наслышан о нём достаточно, о его романах, между прочим, так что  испытал некоторую жалость к этой, несомненно, очередной его поклоннице и  жертве. Трогательна была она ужасно, растерянно и восторженно глядела то на  этот, верно, совсем непривычный ей ресторанный блеск, то на него, пока он  скандировал свой лай, демонически играя чёрными глазами и ресницами. Вот это-то  и навело меня на воспоминания. Расскажу вам одно из них, вызванное именно им,  благо оркестр уходит и можно посидеть спокойно…    

Он уже  покраснел от водки, от кахетинского, от коньяку, как всегда краснеют рыжие от  вина, но налил ещё по рюмке.    

– Я  вспомнил, – начал он, – как лет двадцать тому назад шёл однажды по улицам  одного приволжского города некий довольно молодой военный врач, то есть,  попросту говоря, я самый. Шёл по пустякам, чтобы бросить какое-то письмо в  почтовый ящик, с тем беззаботным благополучием в душе, что иногда испытывает  человек без всякой причины в хорошую погоду. А тут как раз погода была  прекрасная, тихий, сухой, солнечный вечер начала сентября, когда на тротуарах  так приятно шуршат под ногами опавшие листья. И вот, что-то думая, случайно  поднимаю я глаза и вижу: идёт впереди меня скорым шагом очень стройная, изящная  девушка в сером костюме, в серенькой, красиво изогнутой шляпке, с серым  зонтиком в руке, обтянутой оливковой лайковой перчаткой. Вижу и чувствую, что  что-то мне в ней ужасно нравится, а кроме того, кажется несколько странным:  почему и куда так спешит? Удивляться, казалось бы, нечему – мало ли бывает у  людей спешных дел. Но всё-таки это почему-то интригует меня. Бессознательно  прибавляю шаг и себе, почти нагоняю её – и, оказывается, не напрасно. Впереди,  на углу, старая низкая церковь, и я вижу, что она направляется прямо к ней,  хотя день будничный и такой час, когда никакой службы по церквам ещё нет. Там  она взбегает на паперть, с трудом отворяет тяжёлую дверь, а я опять за ней и,  войдя, останавливаюсь у порога. В церкви пусто, и она, не видя меня, скорым и  лёгким шагом идёт к амвону, крестится и гибко опускается на колени, закидывает  голову, прижимает руки к груди, уронив зонтик на пол, и смотрит на алтарь тем,  как видно по всему, настойчиво молящим взглядом, каким люди просят Божьей помощи  в большом горе или в горячем желании чего-нибудь. В узкое с железной решёткой  окно слева от меня светит желтоватый вечерний свет, спокойный и будто тоже  старинный, задумчивый, а впереди, в сводчатой и приземистой глубине церкви, уже  сумрачно, только мерцает золото кованных с чудесной древней грубостью риз на образах  алтарной стены, и она, на коленях, не сводит с них глаз. Тонкая талия, лира  зада, каблучки уткнувшейся носками в пол лёгкой, изящной обуви… Потом несколько  раз прижимает платочек к глазам, быстро берет с полу зонтик, точно решившись на  что-то, гибко встаёт, бежит к выходу, внезапно видит моё лицо – и меня просто  поражает своей красотой ужаснейший испуг, вдруг мелькнувший в её блестящих  слезами глазах…    

В  соседней зале потухла люстра, – ресторан уже опустел, – и доктор взглянул на  часы.    

– Нет,  ещё не поздно, – сказал он. – Всего десять. Вы никуда не спешите? Ну так  посидим ещё немного, я доскажу вам эту довольно странную историю. Странно было  в ней прежде всего то, что в тот же вечер, то есть, вернее, поздно вечером, я  опять встретил её. Мне вдруг вздумалось поехать в летний трактир на Волге, где  я был всего два-три раза за все лето да и то только затем, чтобы посидеть на  речном воздухе после жаркого дня в городе. Почему я поехал именно в этот уже  свежий вечер, Бог ведает: словно руководило мною что-то. Можно, конечно,  сказать, что вышла простая случайность: поехал человек от нечего делать, и нет  ничего удивительного в новой случайной встрече. Разумеется, все это вполне  справедливо. Но почему же вышло и другое, то есть то, что я встретил её чёрт  знает где и что вдруг оправдались какие-то смутные догадки и предчувствия,  испытанные мной, когда я в первый раз увидал её, и ту сосредоточенность,  какую-то тайную тревожную цель, с которой она шла в церковь и там так  напряжённо и молча, то есть чем-то самым главным, самым подлинным, что есть в  нас, молила о чём-то Бога? Приехав и совсем забыв о ней, я долго и скучно сидел  один в этом речном кабаке, очень дорогом, кстати сказать, известном своими  купеческими ночными кутежами, нередко тысячными, и без всякого вкуса глотал от  времени до времени жигулёвское пиво, вспоминая Рейн и швейцарские озера, на которых  был летом в прошлом году, и думая о том, как вульгарны все провинциальные  русские места загородных развлечений, в частности и приволжские. Вы бывали в  приволжских городах и в подобных трактирах на воде, на сваях?    

Я  ответил, что Волгу знаю мало, на поплавках там не бывал, но легко представляю  себе их.    

– Ну,  конечно, – сказал он. – Русская провинция везде довольно одинакова. Одно только  там ни на что не похоже – сама Волга. С ранней весны и до зимы она всегда и  всюду необыкновенна, во всякую погоду, и что днём, что ночью. Ночью сидишь,  например, в таком трактире, смотришь в окна, из которых состоят три его стены,  а когда в летнюю ночь они все открыты на воздух, смотришь прямо в темноту, в  черноту ночи, и как-то особенно чувствуешь все это дикое величие водных  пространств за ними: видишь тысячи рассыпанных разноцветных огней, слышишь  плеск идущих мимо плотов, перекличку мужицких голосов на них или на баржах, на  белянах, предостерегающие друг друга крики, разнотонную музыку то гулких, то  низких пароходных гудков и сливающиеся с ними терции каких-нибудь шибко бегущих  речных паровичков, вспоминаешь все эти разбойничьи и татарские слова – Балахна,  Васильсурск, Чебоксары, Жигули, Батраки, Хвалынск – и страшные орды грузчиков  на их пристанях, потом всю несравненную красоту старых волжских церквей – и  только головой качаешь: до чего в самом деле ни с чем не сравнима эта самая  наша Русь! А посмотришь вокруг – что это, собственно, такое, этот трактир?  Свайная постройка, бревенчатый сарай с окнами в топорных рамах, уставленный  столами под белыми, но нечистыми скатертями с тяжёлыми дешёвыми приборами, где  в солонках соль перемешана с перцем и салфетки пахнут серым мылом, дощатый  помост, то есть балаганная эстрада для балалаечников, гармонистов и арфянок,  освещённая по задней стене керосиновыми лампочками с ослепительными жестяными  рефлекторами, желтоволосые половые, хозяин из мужиков с толстыми волосами, с  медвежьими глазками – и как соединить все это с тем, что тут то и дело  выпивается за ночь на тысячу рублей мумму и редерсру! Все это, знаете, тоже  Русь… Но не надоел ли я вам?    

–  Помилуйте! – сказал я,    

– Ну так  позвольте кончить. Я всё это клоню к тому, в каком похабном месте вдруг опять  встретил я её во всей её чистой, благородной прелести и с каким спутником! К  полночи трактир стал оживать и наполняться: зажгли под потолком огромную и  страшно жаркую лампу, лампы по стенам, лампочки на стене за помостом, вышел  целый полк половых, повалила толпа гостей: конечно, купеческие сынки,  чиновники, подрядчики, пароходные капитаны, труппа актёров, гастролировавших в  городе… половые, развратно изгибаясь, забегали с подносами, в компаниях за столами  пошёл галдёж, хохот, поплыл табачный дым, на помост вышли и в два ряда сели по  его бокам балалаечники в оперно-крестьянских рубахах, в чистеньких онучах и  новеньких лаптях, за ними вышел и фронтом стал хор нарумяненных и набелённых  блядчонок, одинаково заложивших руки за спину и резкими голосами, с ничего не  выражающими лицами подхвативших под зазвеневшие балалайки жалостную, протяжную  песню про какого-то несчастного "воина", будто бы вернувшегося из  долгого турецкого плена: "Ивво рад-ныи-и ни узнали-и, спроси-и-ли воин-а,  кто ты-ты…" Потом вышел с огромной гармоньей в руках какой-то  "знаменитый Иван Грачев", сел на стул у самого края помоста и тряхнул  густыми, хамски разобранными на прямой ряд белобрысыми волосами: морда  полотёра, жёлтая косоворотка, расшитая по высокому вороту и подолу красным  шёлком, жгут красного пояса с длинно висящими махрами, новые сапоги с лакированными  голенищами… Тряхнул волосами, уложил на поднятое колено гармонию-трёхрядку в  чёрных с золотом мехах, устремил оловянные глаза куда-то вверх, сделал  залихватский перебор на ладах – и зарычал, запел ими, ломая, извивая и  растягивая меха толстой змеёй, перебирая по ладам с удивительнейшими  выкрутасами, да все громче, решительнее и разнообразнее, потом вскинул морду,  закрыл глаза и залился женским голосом: "Я вечор в лужках гуляла, грусть  хотела разогнать…" Вот в эту-то самую минуту и увидал я её, и, конечно, не  одну: как раз в то время встал, чтобы позвать полового в заплатить за пиво, да  и так и ахнул: отворилась снаружи дверь за помостом, и появилась она, в  каком-то картузике цвета хаки, в непромокаемом пальто того же цвета с поясом, –  правда, хороша она была во всём этом удивительно, похожа на высокого мальчика, –  а за нею, держа её за локоть, некто небольшого роста, в поддёвке и в дворянском  картузе, темноликий и уже морщинистый, с чёрными беспокойными глазами. И,  понимаете, я, что называется, света Божьего невзвидел! Я узнал в нём одного  моего знакомого, промотавшегося помещика, пьяницу, развратника, бывшего  гусарского поручика, выгнанного из полка, и, ничего не соображая, не думая, кинулся  вперёд между столами так стремительно, что настиг его и её почти при входе, –  Иван Грачев ещё кричал: "Я цветочек там искала, чтобы милому  послать…" Когда я подбежал к ним, он, взглянув на меня, успел весело  крикнуть: "А, доктор, здравствуйте", в то время как она побледнела до  гробовой синевы, но я оттолкнул его и бешено зашептал ей: "Вы, в этом  кабаке! В полночь, с развратным пьяницей, шулером, известным всему уезду и  городу!" Я схватил её за руку, грозя изувечить его, если она сию же минуту  не выйдет со мной отсюда вон. Он оцепенел – что ж он мог, зная, что я могу вот  этими руками подковы ломать! Она повернулась и, наклонив голову, пошла к  выходу. Я догнал её под первым фонарём на булыжной набережной, взял под руку, –  она не подняла головы, не освободила руку. За вторым фонарём, возле скамьи, она  остановилась и, уткнувшись в меня, задрожала от слёз. Я посадил её на скамью, одной  рукой держа её мокрую от слёз, милую, тонкую девичью руку, другой обнимая за  плечо. Она несвязно выговаривала: "Нет, неправда, неправда, он хороший… он  несчастный, но он добрый, великодушный, беззаботный…" Я молчал, –  возражать было бесполезно. Потом кликнул проезжавшего мимо извозчика. Она  стихла, и мы в молчании поднялись в город. На площади она тихо сказала:  "Теперь пустите меня, я дойду пешком, я не хочу, чтобы вы знали, где я  живу", – и, вдруг поцеловав мне руку, соскочила и, не оглядываясь, неловко  пошла вкось по площади… Больше я никогда не видел её и так и не знаю до сих  пор, кто она, что она…    

Когда мы  расплатились, оделись внизу и вышли, доктор дошёл со мной до угла Арбата, и мы  приостановились, чтобы проститься. Было пусто и тихо – до нового оживления к  полночи, до разъезда из театров и ужинов по ресторанам, в городе и за городом.  Небо было черно, чисто блестели фонари под молодой, нарядной зеленью на  Пречистенском бульваре, мягко пахло весенним дождём, помочившим мостовые, пока  мы сидели в "Праге".    

– А  знаете, – сказал доктор, поглядев кругом, – я жалел потом, что, так сказать,  спас её. Были со мной и другие случаи в этом роде… А зачем, позвольте спросить,  я вмешивался! Не всё ли равно, чем и как счастлив человек! Последствия? Да ведь  всё равно они всегда существуют: ведь ото всего остаются в душе жестокие следы,  то есть воспоминания, которые особенно жестоки, мучительны, если вспоминается  что-нибудь счастливое… Ну, до свидания, очень рад был встретиться с вами…    

27  октября 1943    

 КУМА    

     

Дачи в  сосновых лесах под Москвой. Мелкое озеро, купальни возле топких берегов.    

Одна из  самых дорогих дач недалеко от озера: дом в шведском стиле, прекрасные старые  сосны и яркие цветники перед обширной террасой.    

Хозяйка  весь день в лёгком нарядном матинэ с кружевами, сияющая тридцатилетней купеческой  красотой и спокойным довольством летней жизни. Муж уезжает в контору в Москву в  девять утра, возвращается в шесть вечера, сильный, усталый, голодный, и тотчас  идёт купаться перед обедом, с облегчением раздевается в нагретой за день  купальне и пахнет здоровым потом, крепким простонародным телом…    

Вечер в  конце июня. Со стола на террасе ещё не убран самовар. Хозяйка чистит на варенье  ягоды. Друг мужа, приехавший на дачу в гости на несколько дней, курит и смотрит  на её обнажённые до локтей холёные круглые руки. (Знаток и собиратель древних русских  икон, изящный и сухой сложением человек с небольшими подстриженными усами, с  живым взглядом, одетый как для тенниса.) Смотрит и говорит:    

– Кума,  можно поцеловать руку? Не могу спокойно смотреть.    

Руки в  соку, – подставляет блестящий локоть.    

Чуть коснувшись  его губами, говорит с запинкой:    

– Кума…    

– Что,  кум?    

–  Знаете, какая история: у одного человека сердце ушло из рук и он сказал уму:  прощай!    

– Как  это сердце ушло из рук?    

– Это из  Саади, кума. Был такой персидский поэт.    

– Знаю.  Но что значит сердце ушло из рук?    

– А это  значит, что человек влюбился. Вот как я ч вас.    

–  Похоже, что и вы сказали уму: прощай.    

– Да,  кума, сказал.    

Улыбается  рассеянно, будто занятая только своим делом: