1 2 3 4 
Тут  кум-комедиант позволил себе сказать следующее:    

– Так  вот, ваше величество, я хотел всеподданнейше испросить разрешение на представление  «Тартюфа».    

Изумление  поразило кума-короля.    

– Но,  господин де Мольер, – сказал король, с великим любопытством глядя в глаза  собеседнику, – все единодушно утверждают, что в вашей пьесе содержатся насмешки  над религией и благочестием?…    

– Осмелюсь  доложить вашему величеству, – задушевно ответил покумившийся с королем  артист, – благочестие бывает истинным и ложным…    

– Это  так, – отозвался крестный отец, не спуская взора с Мольера, – но  опять-таки, вы извините меня за откровенность, все говорят, что в вашей пьесе  нельзя разобрать, над каким благочестием вы смеетесь, над истинным или ложным?  Ради бога, извините меля, я не знаток в этих вопросах, – добавил к этому,  как всегда, вежливый король.    

Помолчали.  А потом король сказал:    

– Так  что я уж вас попрошу эту пьесу не играть.    

Закончив  столь неудачно праздники, король 16 мая отправился в Фонтенебло. Мольер  двинулся за ним, а за Мольером по следам двинулась, все более расцветая,  история с «Тартюфом».    

В  Фонтенебло «Элидскую принцессу» смотрел среди других посол папы римского и его  родственник кардинал Киджи, приехавший во Францию для переговоров. «Принцесса»  понравилась кардиналу, и Мольер устроил так, что кардинал его пригласил читать  «Тартюфа». Мольер прочитал кардиналу пьесу, причем, ко всеобщему удивлению,  папский легат любезно сказал, что он не видит в комедии ничего неприемлемого и  оскорбления религии в ней не усматривает. Мольера очень окрылила рецензия  кардинала, померещилась возможность добиться защиты пьесы со стороны святейшего  престола. Но этого не случилось. Не успел король обосноваться как следует в  Фонтенебло, как ему было представлено напечатанное в Париже с очень большой  быстротой произведение кюре церкви святого Варфоломея отца Пьера Руле. Адресовано  это произведение было так: «Славнейшему из всех королей мира, Людовику XIV» – и  полностью касалось «Тартюфа».    

Почтенный  кюре был человек темпераментный и выражался совершенно ясно. По его мнению, Мольер  является отнюдь не человеком, а демоном, лишь облеченным в плоть и одетым в человеческое  платье. И ввиду того, полагал Пьер Руле, что адский огонь все равно совершенно  обеспечен Мольеру, то и следует означенного Мольера, не дожидаясь этого адского  огня, сжечь перед всем народом вместе с «Тартюфом».    

Мольер,  познакомившись с посланием отца Пьера, немедленно подал королю прошение, в  котором в отчаянных выражениях просил у него защиты.    

Людовик  XIV терпеть не мог, когда ему делали указания на то, как и с кем он должен  поступить. Поэтому Руле со своим проектом аутодафе никакого решительно успеха  не имел. Более того, Руле со своим нелепым предложением был принят очень плохо.    

Тут,  между прочим, обнаружился, кроме римского кардинала, еще один защитник  «Тартюфа». Это был грубый и неприятный в обращении, но умный и любознательный  принц Конде. В то время, когда возник «Тартюф», итальянцы сыграли фарс  «Скарамуш-отшельник», в котором в крайне отрицательном свете был изображен  монах. Король, все еще пребывавший в состоянии недоумения по поводу истории с  «Тартюфом», сказал Конде после посещения «Скарамуша» у итальянцев:    

– Я  не понимаю, почему они так набросились на «Тартюфа»? Ведь в «Скарамуше» содержатся  гораздо более резкие вещи.    

– Это  потому, ваше величество, – ответил ему Конде, – что в «Скарамуше»  автор смеется над небом и религией, до которых этим господам нет никакого дела,  а в «Тартюфе» Мольер смеется над ними самими. Вот почему они так разъярились,  сир!    

Но и  выступление Конде не помогло Мольеру. Что же сделал автор злосчастной пьесы?  Сжег ее? Спрятал? Нет. Оправившись после версальских потрясений, нераскаявшийся  драматург сел писать четвертый и пятый акты «Тартюфа».    

Покровитель  Мольера Орлеанский, конечно, заставил Мольера разыграть «Тартюфа» для него, и  тот сыграл летом в замке Вилье-Котрэ три акта, а когда закончил пьесу, то полностью  разыграл ее в Рэнси у Конде.    

Да,  пьеса была запрещена, но не было никакой возможности остановить ее распространение, и  она в списках стала расходиться по Франции. Мало этого, слух о ней проник в  другие европейские страны, и находившаяся в то время в Риме новообращенная в  католичество шведская королева Христина официально просила Францию, чтобы ей  любезно предоставили экземпляр пьесы: королева хотела ее поставить за границей.  Тут французские власти попали в щекотливое положение, но все же сумели под  какими-то предлогами королеве в ее просьбе отказать.    

Когда  больной, кашляющий и уже раздражавшийся при виде людей Мольер вернулся после  Фонтенебло к своим пале-рояльским делам, выяснилось, что сборы в театре падают.  «Принцесса Элидская» шла, правда, успешно, но слишком дорого стоила. Принятая  театром пьеса входящего в моду первоклассного драматурга Жана Расина «Фиваида»  больших сборов не делала. Смерть «Тартюфа» резала во всех отношениях директора.    

И,  пережив еще одно тяжелое огорчение – умер толстый Гро-Рене Дюпарк – и заменив  его новым комиком, Юбером, специалистом по исполнению ролей старух, Мольер стал  подумывать о том, что должно было заменить «Тартюфа».    

 ГЛАВА 21

  ДА ПОРАЗИТ ГРОМ МОЛЬЕРА!    

     

Он  погрузился в изучение испанских легенд. Ссорясь с женой, ворча и кашляя, он сидел  у себя в кабинете над фолиантами и марал бумагу. Образ прелестного  соблазнителя, Дон-Жуана Тенорио, соткался перед ним во время ночных бдений и  поманил его. Он перечитал пьесу монаха Габриеля Тельеса, известного под псевдонимом  Тирсо де Молина, затем пьесы итальянцев о том же Дон-Жуане. Тема бродила по  разным странам и привлекала всех, в том числе и французов. Совсем недавно и в  Лионе и в Париже французы играли пьесы о Дон-Жуане, или Каменном госте, который  в руках первого переводчика испанской пьесы, принявшего слово «гость» за слово  «пир», превратился в «Каменный пир».    

Мольер  увлекся и стал писать своего собственного Дон-Жуана и сочинил очень хорошую  пьесу со странным фантастическим концом: его Дон-Жуан был поглощен адским пламенем.    

Премьера  была сыграна 15 февраля 1665 года. Дон-Жуана играл Лагранж, его слугу Сганареля  – Мольер, Пьеро – новый комик Юбер, Дона Луи – хромой Бежар, Диманша –  Дюкруази, ла Раме – господин Дебри, двух крестьянок, обольщаемых Дон-Жуаном, Шарлотту  и Матюрину, играли госпожа Дебри и Арманда, которая вновь была беременна на четвертом  месяце.    

«Дон-Жуан,  или Каменный пир» уже на премьере дал тысячу восемьсот ливров сбора. Затем этот  сбор пошел вверх и дошел до двух тысяч четырехсот ливров.    

Парижане  были потрясены «Дон-Жуаном». Следовало бы ожидать, что автор, потерпевший  тяжелый удар в связи с «Тартюфом», немедленно раскается и предъявит публике  произведение, не затрагивающее устоев и вполне приемлемое. Не только этого не  случилось, но скандал по поводу «Дон-Жуана» получился не меньший, если не  больший, чем по поводу «Тартюфа», и в особенности потому, что «Дон-Жуан» зазвучал  со сцены, а «Тартюф» все-таки был известен только ограниченному кругу людей.    

Герой  Мольера Дон-Жуан явился полным и законченным атеистом, причем этот атеист был  остроумнейшим, бесстрашным и неотразимо привлекательным, несмотря на свои пороки,  человеком. Доводы Дон-Жуана были всегда разительны, как удары шпагой, и этому  блистательному вольнодумцу, в виде оппонента, Мольер противопоставил лакея его,  Сганареля, трусливую и низменную личность[14].    

Ревнители  благочестия были совершенно подавлены, а затем подавленность их сменилась  яростью. Появилась первые статьи о «Дон-Жуане». Некий Барбье д'Окур,  выступивший под псевдонимом Рошмон, требовал примерного наказания для господина  Мольера и при этом напоминал, что император Август казнил шута, насмехавшегося  над Юпитером. Помимо Августа, он упомянул и о Феодосии, который авторов,  подобных Мольеру, бросал на растерзание зверям.    

За  Рошмоном выступил другой писатель, который заметил, что хорошо было бы, если бы  автор был поражен молнией вместе со своим героем. За этим автором появился  вновь, на сей раз в последний раз, наш старый знакомый, благочестивый принц  Конти. В своем специальном сочинении, посвященном комедии и актерам, он  заявлял, что «Дон-Жуан» представляет совершенно открытую школу неверия, причем  надо заметить, что принц рассуждал очень остроумно.    

– Нельзя  же, в самом деле, – говорил он, – заставить Дон-Жуана произносить  дерзновенные речи, а защиту религии и божественного начала поручить  дураку-лакею? В какой же мере он может противостоять своему блистательному  противнику?    

Вообще  говоря, пожелания о том, чтобы директора Пале-Рояля поразил небесный гром,  раздавались все чаще и чаще. Самое сильное впечатление во всей пьесе произвела  действительно странная сцена между Дон-Жуаном и нищим, в которой тот на вопрос  Дон-Жуана: чем занимается он? – отвечал, что он молится целый день за  благополучие тех людей, которые ему подают что-нибудь. В ответ на это Дон-Жуан  заявил, что человеку, который молится целый день, не может житься плохо. Нищий,  однако, признался, что он очень нуждается. Тогда Дон-Жуан сказал, что, значит,  его хлопоты плохо вознаграждаются на небе, и предложил ему луидор, но только с  тем, чтобы бедняга побогохульствовал. Нищий отказался это сделать, и Дон-Жуан  отдал ему этот луидор, по его выражению, «из человеколюбия».    

Эта  сцена обратила против Мольера даже тех, кто относился к нему сравнительно благоприятно,  и финальный удар молнией, которой автор поразил своего героя, решительно никого  не удовлетворил. Короче говоря, «Дон-Жуан» прожил на сцене недолго и после пятнадцатого  представления был запрещен.    

Не  мешает добавить, что благодаря «Дон-Жуану» Мольер поссорился еще с целой корпорацией  ученых людей в Париже, именно – с врачами, допустив по их адресу резкие  насмешки в комедии.    

Нажив  себе, таким образом, новых врагов, Мольер вступил в глухой сезон. Томительное  лето тянулось долго и безрадостно. Дома приходилось ссориться с беременной и  ставшей раздражительной женой и яростно и бесполезно ругаться по поводу падения  сборов в кассе. Бороться же с этим падением после потери «Тартюфа» и  «Дон-Жуана» было очень трудно.    

Когда  настроение духа становилось совершенно невыносимым, на помощь приходило вино, и  небольшая компания, состоящая из старых одноклассников Мольера и Клода Шанеля,  а кроме них – Лафонтена, Буало и восходящей звезды – Жана Расина, собиралась  время от времени то в кабачке Белого Барана, то в Еловой Шишке.  Председательствовал во время этих собраний шумный Шапель, больше всего на свете  любивший выпить. Надо полагать, что, если бы эта компания, в особенности во  главе с Мольером, появилась в наши дни в любом из ресторанов Франции, ее  угощали бы даром!    

Театральные  дела тем временем шли своим порядком. В июне по приказу короля в Версале играли  пьесу «Кокетка», написанную женщиной-драматургом, мадемуазель де Жарден. Пьеса  была разыграна в открытом театре в саду, причем актеров поразило необыкновенное  количество апельсиновых деревьев, которыми был украшен театр.    

Четвертого  августа Арманда разрешилась от бремени и принесла своему мужу дочь. Крестным  отцом девочки стал наш старый знакомый Эспри Ремон де Моден, а крестной матерью  – Мадлена. Роман старых любовников давно закончился, де Модена и Мадлену связывала  теперь тихая и грустная дружба, и в честь бывших любовников, а ныне кума и  кумы, девочку назвали Эспри-Мадленою, – соединив их имена.    

Через  несколько дней после рождения мольеровской дочери произошло событие, очень  оживившее настроение в труппе. В памятную пятницу 14 августа 1665 года, когда  труппа была в Сен-Жерменан-Ле, король объявил сьёру де Мольеру его высочайшее  повеление: отныне труппа переходит в собственное ведение короля и будет носить  название Труппы Короля в Пале-Рояле. В связи с этим труппе назначается содержание  в размере шести тысяч ливров в год.    

Ликование  актеров было чрезвычайно велико, и на королевскую милость нужно было ответить  как должно. Мольер и ответил бы немедленно, если бы не одно обстоятельство: он  очень сильно хворал. Весь организм его расстроился. У него появились какие-то  изнурительные боли в желудке, по-видимому, нервного происхождения, которые  почти никогда не отпускали его. Кроме того, он все сильнее и сильнее кашлял, а  однажды произошло кровохарканье. В связи с этим к Мольеру был вызван консилиум  врачей.    

Но лишь  только Мольеру стало легче, он показал такой эксперимент в области драматургии,  какой, можно ручаться, не удастся никакому драматургу в мире. Каким образом  можно сделать такую вещь, мне непонятно: в течение пяти дней он сочинил,  прорепетировал и сыграл трехактную комедию-балет с прологом. Эта пьеса,  показанная 15 сентября в Версале и называвшаяся «Любовь-целительница, или  Врачи», доставила королю большое удовольствие. Затем ее перевели в Пале-Рояль,  и там она стала давать приличные сборы, причем и вокруг нее разыгрался обычный  для Мольера скандал.    

На сей  раз был серьезнейшим образом оскорблен весь французский медицинский факультет,  потому что в пьесе были выведены четыре врача, и все они представляли собою чистокровных  шарлатанов.    

Что  привело Мольера к ссоре с докторами? Мы уже знаем, что Мольер все время хворал,  хворал безнадежно, затяжным образом, постепенно все более впадая в ипохондрию,  изнурявшую его. Он искал помощи и бросался к врачам, но помощи от них он не  получил. И, пожалуй, он был прав в своих нападках на врачей, потому что время  Мольера было одним из печальнейших времен в истории этого великого искусства,  то есть медицины. Мольеровские врачи в большинстве случаев лечили неудачно, и  всех их подвигов даже нельзя перечислить. Гассенди, как мы уже упоминали, они  уморили кровопусканиями. Совершенно недавно, в прошлом году, один из врачей  отправил на тот свет одного хорошего друга Мольера, Левайера, трижды напоив его  рвотной настойкой, абсолютно противопоказанной при болезни Левайера. Ранее,  когда умирал кардинал Мазарэн, четверо врачей, вызванных на консилиум к нему,  стали предметом посмешища у парижан, потому что вынесли четыре разных диагноза!  Словом, мольеровское время было темное время в медицине.    

Что же  касается чисто внешних признаков, отличавших врачей, то можно сказать, что  люди, разъезжающие по Парижу верхом на мулах, носящие мрачные длинные одеяния,  отпускающие бороды и говорящие на каком-то таинственном жаргоне, конечно,  просто-напросто просились на сцену в комедии. И в «Любви-целительнице» Мольер  их вывел на сцену в количестве четырех. Они носили имена, которые для Мольера  за веселым ужином придумал Буало, воспользовавшись греческим языком. Первый  врач назывался Дефонандрес, что значит убийца людей. Второй – Баис, что значит  лающий. Третий – Макротон, что значит медленно говорящий, и, наконец, четвертый  – Томес – кровопускатель.    

Скандал  вышел большой, потому что публика тотчас же узнала в них четырех придворных  врачей: Эли Беда сьёра де Фужере, Жана Эспри, Гено и Вало, причем последний  числился не просто придворным врачом, а первым доктором короля. Года четыре  спустя после представления пьесы этот Вало уморил жену королевского брата  Генриэтту, но не кровопусканием, а назначив ей настойку опиума, которую  назначать не следовало.    

Консилиум  четырех шарлатанов на сцене шел под величайший смех публики, и немудрено, что  ненависть к Мольеру среди врачей достигла после представления  «Любви-целительницы» необыкновенной степени.    

Но сборы  эта пьеса значительно выправила на пале-рояльской сцене. Правда, не меньшую  роль в этом отношении сыграли некоторые пьесы посторонних авторов, и среди этих  авторов нужно отметить бывшего врага Мольера – Донно де Визе. Ему, наконец,  удалось написать хорошую пьесу – «Мать-кокетка». Мольер примирился с ним, взял  пьесу для постановки, и пьеса де Визе имела успех.    

Главная  надежда возлагалась на пьесу Жана Расина «Александр Великий». Пьеса была прорепетирована,  и премьеру ее Пале-Рояль показал 4 декабря 1665 грда.    

Но тут  молодой друг Мольера Жан Расин совершил поступок, который очень поразил Мольера.  Пале-рояльская труппа в том же декабре с ужасом узнала, что Бургонский Отель  начал репетировать «Александра Великого» и что это делается с ведома Расина.  Лагранжу, который играл Александра, стало известно, что ему придется  состязаться со знаменитым Флоридором, а директор Пале-Рояля просто схватился за  голову, потому что ясно было совершенно, что сборы на «Александра» упадут при  параллельной постановке у бургонцев.    

Когда у  Расина попросили объяснения насчет того, на каком основании он отдал уже  играющуюся пьесу в конкурирующий театр, тот отозвался тем, что исполнение «Александра»  в Пале-Рояле ему не нравится и что, по его мнению, в Бургонском Отеле эта пьеса  разойдется лучше.    

Тут  дружбу двух драматургов разрезало как ножом, и Мольер возненавидел Расина.    

 ГЛАВА 22

  ЖЕЛЧНЫЙ ВЛЮБЛЕННЫЙ    

     

Уйду  искать тот отдаленный край на земле…    

«Мизантроп»    

     

После  измены Расина Мольер вновь заболел, и его все чаще стал навещать постоянный его  врач Мовилэн, который, по-видимому, не так уж плохо понимал свое дело. Но и  Мовилэну было трудно с точностью определить болезнь директора Пале-Рояля.  Вернее всего, если мы скажем, что тот был весь болен. И несомненно, что, помимо  физических страданий, его терзала душевная болезнь, выражающаяся в стойких  приступах мрачного настроения духа. Весь Париж, в глазах директора, затянуло  неприятной серой сеткой. Больной стал морщиться и дергаться и часто сидел  у себя в кабинете, нахохлившись, как больная птица. В иные минуты им овладевало  раздражение и даже ярость. В такие минуты он не мог собою управлять, становился  несносен в обращении с близкими, и однажды, впав из-за какого-то пустяка в  бешенство, ударил своего слугу.    

Лечить  Мольера было очень трудно. Он просил лекарств, и Мовилэн обильно выписывал ему  всевозможные снадобья и назначал врачебные процедуры, но предписания врача  больной выполнял неаккуратно. Больной был очень мнителен, старался понять, что  происходит у него внутри, сам у себя щупал пульс и сам себе внушал мрачные  мысли.    

В январе  1666 года Расин нанес Мольеру последний удар. Вдова Дюпарк объявила, что переходит  в Бургонский Отель. Выслушав эту новость, Мольер злобно заявил, что в этом нет  ничего удивительного, он понимает, что Терезу-Маркизу сманил ее любовник Расин.    

Помогли ли  лекарства Мовилэна, или справился с приступом болезни сам организм, но в конце  февраля Мольер вернулся к регулярной работе в театре. В течение весенних  месяцев он написал новую пьесу, назвав ее «Мизантроп, или Желчный влюбленный».  Это была пьеса о честном и протестующем против людской лжи и вследствие этого,  конечно, одиноком человеке. Мольеровскому доктору, конечно, следовало  хорошенько изучить это произведение: в нем, несомненно, отразилось душевное  настроение его пациента. Вероятно, впрочем, доктор Мовилэн знал пьесу.    

Несмотря  на то, что «Мизантроп» знающими людьми был признан одним из самых сильных  произведений Мольера, у публики он большого успеха не имел. Премьера прошла  вяло. Один из зрителей, знакомый Расина, думая сделать ему приятное, рассказал,  что он был на премьере и что «Мизантроп» провалился. Очень следует отметить то,  что ответил злорадному человеку ненавидимый Мольером Расин. Он сказал:    

– Да,  вы были? А я не был. Тем не менее я вам не верю. Не может быть, чтобы Мольер  написал плохую пьесу. Вы пойдите и еще раз посмотрите.    

Начало  «Мизантропа» ознаменовалось одной историей, которая причинила беспокойство  Мольеру. Впрочем, мы знаем, что без этого трудно представить себе мольеровскую  пьесу. Парижане по своему обыкновению стали искать портретов в этой пьесе и  разнесли слух, что герой пьесы есть не кто иной, как воспитатель дофина герцог  де Монтозье. Слух этот мгновенно дошел до герцога. Он не имел никакого представления  о пьесе Мольера, но сразу же решил, что ежели Мольер вывел его, то уж, конечно,  в смешном виде. Герцог пришел в ярость и заявил, что при первой же встрече он  изобьет Мольера до смерти палкой. Угрозы герцога были переданы Мольеру  услужливыми друзьями и вызвали у человека, у которого и так было нарушено  душевное равновесие, неимоверный ужас.    

Мольер  стал всячески стараться, чтобы не встретиться с Монтозье, но эта неизбежная  встреча состоялась. Когда король смотрел «Мизантропа», Монтозье тоже явился на  спектакль. Мольер решил отсидеться за кулисами, но, когда спектакль окончился,  к нему явились и сказали, что герцог Монтозье просит его прийти, чтобы  поговорить с ним. Ужас Мольера дошел тогда до болезненной степени, и удивленным  гонцам пришлось уверять, что Монтозье не собирается причинить ему какое-нибудь  зло. Тогда Мольер, бледный и с дрожащими руками, предстал перед герцогом. Тут  ужас его сменился изумлением, потому что Монтозье обнял его и в самых лучших  выражениях стал благодарить его, заявляя, что ему лестно было служить оригиналом  для портрета такого благородного человека, как Альцест. При этом герцог  наговорил драматургу множество комплиментов и с той поры стал относиться к нему  необыкновенно хорошо. Интереснее всего то, что Мольер, создавая своего  Альцеста, даже и в мыслях не имел герцога Монтозье.    

Однако,  несмотря «на успех при дворе и на хорошие качества пьесы, сборов в Пале-Рояле  хороших она все-таки не делала, и актеры похаживали вокруг своего директора и  умильно просили у него какую-нибудь новинку, ссылаясь на то, что даже «Аттила»,  пьеса старика Пьера Корнеля, которую тот дал в Пале-Рояле, малонадежна в смысле  будущего.    

     

ГЛАВА 23

  МАГИЧЕСКИЙ КЛАВЕСИН    

     

Выпрашиваемой  новинки актеры добились и 6 августа 1666 года разыграли новый фарс Мольера  «Лекарь поневоле». Фарс был прелестный, понравился парижанам чрезвычайно и дал  прекрасные сборы, принеся около семнадцати тысяч ливров в сезон. Сам же Мольер,  пожимая плечами, заявил, что этот фарс – безделица и чепуха и что не о фарсах  нужно думать, а о том, что бы приготовить для торжественных празднеств, которые  намечаются на декабрь месяц в Сен-Жерменан-Ле. Тут следует отметить большое  событие, случившееся гораздо ранее этих празднеств и «Лекаря поневоле», но  именно в этом году.    

Во  Франции в то время существовала одна детская труппа, носящая название Труппа  комедиантов дофина. Управляла ею госпожа Резен, супруга органиста Резена.  Некоторое время труппа играла в провинции, а затем появилась в Париже. Супруг  госпожи Резен отличался, по-видимому, великолепными изобретательными  способностями и, напрягая их в должной мере, изобрел в конце концов клавесин,  который мог играть разные пьесы по выбору Резена, без всякого прикосновения к  нему рук человеческих, так сказать, магический клавесин. Само собой разумеется,  что на публику волшебный инструмент произвел сногсшибательное впечатление, и  тогда клавесин велено было продемонстрировать во дворце, так как слух о нем достиг  и короля. Демонстрация эта дала плачевный результат: королева упала в обморок  при первых же звуках инструмента, который заиграл сам собою. Король, которого,  очевидно, трудно было поразить сомнительными чудесами, велел открыть инструмент,  и тут на глазах у ахнувших зрителей из клавесина вытащили скорчившегося, замученного  и необыкновенно грязного мальчишку, который играл на внутренней клавиатуре.    

Мальчугана  звали Мишель Барон. Он был сыном покойного комедианта Бургонского Отеля Андре  Барона и выступал в детской труппе госпожи Резен. Подростки дали несколько  спектаклей в Пале-Рояле, причем выяснилось, что тринадцатилетний сирота Барон  отличается редкой красотой, а кроме того, такими актерскими способностями,  которых, пожалуй, и не было еще видано.    

Мольер  заявил всем, что это будущая звезда французской сцены. Он извлек Барона из рук  госпожи Резен и взял его к себе в дом на воспитание. Разошедшийся с женою и не  связанный с нею ничем, кроме общей квартиры и театральных дел, одинокий и  больной директор необыкновенно привязался к талантливому мальчишке. Он нянчился  с ним, как с сыном, старался исправить его буйный и дерзкий характер и учил его  театральному искусству, причем в короткий срок добился очень больших  результатов.    

Осложнен  был вопрос пребывания Барона в мольеровском доме тем, что Арманда невзлюбила  мальчугана. И трудно было понять, в чем тут дело. Очень возможно, что большую  роль в этом сыграло то обстоятельство, что Мольер стал писать для Барона  специальную роль Миртила в героической пасторали «Мелисерта», которую Мольер  готовил для декабрьских королевских празднеств.    

Эти,  носившие название «Балет муз», празднества начались в Сен-Жермене в декабре.  Большой балет, либретто которого написал специалист-либреттист Исаак де  Бенсерад, прошел с большим успехом, тем более что в нем опять-таки танцевал сам  король, а с ним – мадемуазель Лавальер. Но когда дело дошло до «Мелисерты», то  ее удалось сыграть только один раз, и сорвали дальнейшие представления Арманда  и Барон. Перед самым представлением «Мелисерты» разъяренная до предельной  степени не то развязным поведением Барона, не то тем обстоятельством, что она в  «Мелисерте» отходила на второй план, получив небольшую роль пастушки Эроксены,  Арманда дала пощечину Барону.    

Гордый,  как дьявол, мальчишка бросился к Мольеру и категорически заявил, что он уходит  из труппы. Мольер чуть не плакал, умоляя его остаться, но Барон стоял на своем,  и директору еле удалось его уговорить не срывать хотя бы премьеру и сыграть  Миртила. Барон на это согласился, один раз сыграл, а затем имел смелость  явиться к королю, нажаловаться ему на Арманду и просить разрешения уйти из  мольеровской труппы.    

Король  ему это позволил, и Барон вернулся в первобытное состояние, то есть отправился  к госпоже Резен.    

Мольер  был в неописуемом горе. Заменить в Миртиле Барона было некем, «Мелисерту»  пришлось снять, и в короткое время Мольер набросал пустую и ничтожную пастораль  под названием «Коридон», с какими-то танцующими цыганами, волшебниками, демонами  и тому подобными персонажами. «Коридон» вошел в «Балет муз», но спасло это  произведение только то обстоятельство, что Люлли сочинил для него очень милую  музыку.    

Кроме  «Коридона», Мольер ввел в празднества третью вещь – одноактную комедию-балет  «Сицилиец, или Любовь-живописец», и ее сыграли 5 января 1667 года.    

После  сен-жерменских праздников Мольер слег, захворав на этот раз очень серьезно: у  него открылись легочные кровотечения. Тут близкие Мольеру люди весьма  забеспокоились, и доктора велели Мольеру немедленно уехать из Парижа. Это был  хороший совет. Мольера увезли в деревню и стали лечить правильно, отпаивая  молоком. Удалось поставить его на ноги в июне месяце, так что он мог вернуться  в театр и играть в летнем сезоне.    

 ГЛАВА 24

  ОН ВОСКРЕСАЕТ И ВНОВЬ УМИРАЕТ    

     

Странно,  что наши комики никак не могут обойтись без правительства. Без него у нас не  развяжется ни одна драма.    

Гоголь,  «Театральный разъезд»    

     

Год  1667-й был годом значительным и никак не походил на предыдущий глухой год. Те  два человека, за жизнью которых я слежу, король Франции и директор труппы  Пале-Рояля, в этом году разработали две мысли.    

Королевская  мысль заключалась в том, что супруга его, Мария Терезия, дочь испанского короля  Филиппа IV, скончавшегося два года тому назад, имеет наследственное право на  испанские владения, находящиеся в Нидерландах. К обстоятельной разработке этой  мысли король и приступил.    

Мысль же  королевского комедианта была менее значительна, но манила его ничуть не меньше,  чем короля его замысел о присоединении к Франции новых земель. Когда под влиянием  лечения подозрительные розоватые пятна на щеках Мольера исчезли, а глаза его  утратили нехороший лихорадочный блеск, он извлек из шкафа рукопись «Тартюфа» и  стал исправлять ее. Прежде всего Тартюфа он переименовал в Панюльфа, затем  совлек с Панюльфа духовное одеяние и превратил его в светского человека. Затем  он выбросил многие цитаты из Священного писания, всячески смягчил острые места  и как следует поработал над финалом.    

Финал  этот замечателен. Когда мошенник Тартюф, он же Панюльф, уже торжествовал и разорил  честных людей, и когда, казалось, от него уже нет никакого спасения, все-таки  спасение явилось, и изошло оно от короля. Добродетельный полицейский офицер,  свалившийся как бы с неба, не только в самый нужный и последний момент  схватывает злодея, но еще и произносит внушительный монолог, из которого видно,  что, пока существует король, честным людям беспокоиться нечего и никакие  мошенники не ускользнут из-под орлиного королевского взгляда. Слава  полицейскому офицеру и слава королю! Без них я решительно не знаю, чем бы  господин де Мольер развязал своего «Тартюфа». Равно как не знаю, чем бы, по  прошествии лет ста семидесяти примерно, в далекой моей родине другой больной  сатирик развязал бы свою довольно известную пьесу «Ревизор», не прискочи  вовремя из Санкт-Петербурга жандарм с конским хвостом на голове.    

Закончив  поправки и с удовлетворением просмотрев их, автор стал делать хитрые круги  возле короля. А тот, в свою очередь, поднявшись на большую высоту, стал плавно  кружить в воздухе, не спуская глаз с лежащих под ногами Нидерландов. В то  время, пока испанские юристы тонко и обстоятельно доказывали, что Мария  Терезия, а следовательно, и король Людовик XIV никак не могут претендовать на  испанские владения, король, решив, что дело слишком затягивается, вывел его из  юридической плоскости. Все у него было уже готово. Его министры обеспечили  соглашение с Португалией, Англией и другими странами, и в воздухе вдруг  наступила зловещая тишина, которая обычно бывает перед большим шумом. В Париже  началось оживление. Роскошно разодетые кавалеры вдруг стали серьезны, начали  уклоняться от развлечений и облеклись в боевые плащи.    

Директор  труппы Пале-Рояля счел момент удобным. Он предстал, обольстительно улыбаясь,  перед королем, показал ему рукопись, рассказал о том, как он исправил пьесу.  Король благосклонно глянул на комедианта и, думая о чем-то другом, вероятно,  произнес что-то неопределенное, вроде того, что он, собственно, ничего не имеет  против этой пьесы… Глаза у Мольера вспыхнули, и тут он исчез из королевской  приемной.    

Кавалера  де Мольера мгновенно сменил вызванный королем маршал Тюреннь, и не успели в  Испании и Нидерландах осмыслить случившееся, как французская боевая конница  обрушилась на Нидерланды. Началась война.    

Далекие  от пушечного грохота господин Мольер и его комедианты, находясь в величайшем  волнении, репетировали «Тартюфа» под новым названием «Обманщик». 5 августа, в  незабвенный день премьеры, публика хлынула в Пале-Рояль. Сбор дошел до тысячи  девятисот ливров, и успех был огромный. Но на другой же день в Пале-Рояль  явился пристав парижского парламента и вручил господину Мольеру официальное от  Гильома де Ламуаньона, первого президента парламента, предписание немедленно  прекратить представление «Обманщика».    

Мольер  бросился к герцогине Орлеанской, и та отправила одного из своих приближенных к  президенту. Тот ответил, что, к великому сожалению, ничего не может сделать,  так как нет разрешения короля на представления «Обманщика». Тогда Мольер,  захватив с собою верного друга Буало, который был в хороших отношениях с  Ламуаньоном, отправился к президенту. Тот принял господина Мольера  очаровательно и не только не истязал автора никакими упреками в безбожии и не  только не называл его пьесу опасной, но, наоборот, отдал должное таланту  господина Мольера, произнеся всевозможные комплименты. Ламуаньон был совершенно  вежлив, но в конце разговора на представления «Обманщика» выдать разрешение  отказался категорически, впредь до решения этого дела королем[15].    

Ни за  одну из своих пьес Мольер не боролся так упорно, как за «Тартюфа». Он призвал  надежного товарища, ученика и своего друга Лагранжа, а с ним сьёра ла  Торилльера, попросил их сейчас же найти почтовую карету и лететь во Фландрию, в  королевскую ставку.    

Лагранж  и ла Торилльер взяли с собою тысячу ливров и уложили в сумку длинное прошение  Мольера, в конце которого тот просил его величество защитить его, Мольера, от  бешеной злобы тех Тартюфов, при существовании которых нечего и думать о  сочинении комедий, хотя бы и самых невинных. В этом же прошении Мольер уверял  короля, что своей пьесой он хотел лишь развлечь монарха после его славного похода,  он хотел одного – заставить улыбнуться того, при имени которого трепещет вся  Европа. Мольер обнял Лагранжа и ла Торилльера, и 8 августа карета, уносившая их  во Фландрию, скрылась в тучах пыли на дороге.    

Слова  «Тартюф» и «Обманщик» не сходили с языков в Париже, и 11-го числа грянула  новость. Весь Париж стал читать послание архиепископа. Оно было составлено  очень внушительно и начиналось так:    

«Так как  нашим фискалом нам было доложено, что в пятницу, пятого числа сего месяца, в  одном из театров города была представлена, под новым заглавием «Обманщик», опаснейшая  комедия, которая тем вреднее для религии, что под предлогом осуждения лицемерия  и мнимого благочестия она дает повод осуждать всех, кто обнаруживает и истинное  благочестие…»    

В Париже  ахали, читали послание, враги Мольера радовались, театралы, не успевшие попасть  5-го числа в театр, досадовали, а архиепископ говорил дальше в своем послании,  что он, зная, насколько опасно оскорбление благочестия, в особенности в то  время, когда великий король подвергает свою жизнь опасности ради государства и  когда надлежит возносить пламенные молитвы о сохранении его священной особы и о  даровании ему победы, он, архиепископ, запрещает не только представлять, но  также читать или слушать эту комедию как публично, так и в каких-либо частных  собраниях, под страхом отлучения от церкви. Архиепископ приказывал настоятелям  церквей святой Марии Магдалины и святого Северина следить за выполнением его  приказа.    

«Дано в  Париже за нашею печатью лета тысяча шестьсот шестьдесят седьмого августа  одиннадцатого дня».    

Удельный  вес этого послания был слишком значителен, это было понятно даже наивным людям,  и парижане поняли, что дело «Обманщика» проиграно. Но Мольер сделал еще одну попытку  отбить свое дорогое творение. Кто-то из его друзей – быть может, группа их –  выпустил письмо в защиту «Обманщика», но это письмо ничему не помогло.    

Тут  Париж опротивел Мольеру. Он прекратил спектакли в Пале-Рояле впредь до возвращения  Лагранжа и Торилльера, отправился в деревню Отейль под Парижем в там у сьёра де  Бофора нанял за четыреста ливров в год квартиру. Де Бофор предоставил Мольеру  кухню, столовую, спальню, две комнаты в мансарде и право гулять в парке. Кроме  того, Мольер за отдельную плату в двадцать экю нанял комнату на тот случай,  если кто-нибудь из друзей приедет навещать его в Отейле. Он уговорился с  Армандой, что Эспри-Мадлену он возьмет с собою и отдаст ее в частный пансион в  Отейле. Также условились, что кухарка Лафоре (которой, как болтали в Париже,  Мольер будто бы первой читает вслух свои новые комедии, чтобы узнать, смешные  они или нет) будет приезжать в Отейль готовить в тех случаях, когда у Мольера  будут гости, а для повседневных услуг он нанял служанку Мартину. В отейльскую  мансарду он привез с собою Плутарха, Овидия, Горация, Цезаря и Геродота, а  также трактат по физике, сочиненный его приятелем Роо с авторской надписью  Мольеру.    

Так  скрылся из Парижа автор «Тартюфа».    

Впрочем,  комната для приезжих друзей долго не пустовала, и въехал в нее верный и настоящий  друг Клод Шапель. Въехав, он плотно засел в ней, обставив себя бутылками с  вином. Это он утешал своего одноклассника и разгуливал с ним по желтеющему  парку сьёра Бофора. В сентябре, когда листья в этом парке совсем пожелтели, в  Отейль явились, даже не смыв с себя дорожной пыли, Лагранж и Торилльер. Обнявшись  с директором, гонцы-комедианты сообщили, что король находится в добром  здоровье, что поход победоносен. Что же касается «Тартюфа», то прошение король  принял благосклонно, но вопрос о постановке велел отложить впредь до его  возвращения с войны.    

Король  выиграл свою войну, а господин де Мольер, который не менее настойчиво воевал за  своего «Тартюфа», был побежден. Он воскресил своего Лазаря, но тот прожил  только один вечер 5 августа.    

 ГЛАВА 25

  «АМФИТРИОН»    

     

Мольер  не любил деревни и природы. Наш комедиант был настоящим городским человеком,  сыном Парижа. Но несчастная семейная жизнь и никогда не прекращающаяся многолетняя  работа истощили его, и отейльское изгнание стало для него необходимым. Он  ограничил свою связь с Парижем, бывая только в театре и при дворе, а дни,  свободные от спектаклей, проводил в отейльской мансарде, глядя, как меняется в  разные времена года бофоровский парк. Шапель вообще прочно поселился в Отейле,  а кроме того, время от времени наезжали другие друзья: Буало и Лафонтен, к  которым иногда присоединялся граф Гиейерак, дипломат и большой любитель произведений  Мольера, и граф де Жонзак, приятель Шапеля.    

Компания  приезжала в Отейль, чтобы отрывать Мольера от работы, болтать на литературные  темы, читать вслух чужие дурные стихи и сочинять эпиграммы, в том числе и на архиепископа  парижского Перефикса. Собрания обычно заканчивались ужинами в комнате Шапеля,  причем эти ужины чрезвычайно полюбились всем и в особенности Жонзаку.    

Для  одного из ужинов Шапель закупил почему-то двойную порцию вина. Мольер чувствовал  себя плохо, он только заглянул на минутку к веселой компании, пить отказался и  ушел к себе. Оставшиеся же ужинали до трех часов ночи, и в три часа ночи им  стало ясно, что жизнь отвратительна. Речи держал преимущественно Шапель. Отейль  давно уже уснул, и давно прокричали петухи.    

– Все  суета сует и всяческая суета! – кричал зловеще Шапель, грозно указывая  куда-то пальцем.    

– Мы  с тобой совершенно согласны, – ответили ему собутыльники, –  продолжай, Шапель!    

Тут  Шапель опрокинул на себя стакан красного вина, что еще более его расстроило, и  продолжал:    

– Да,  бедные мои друзья, все суета! Оглянитесь кругом и ответьте мне, что вы видите?    

– Мы  не видим ничего хорошего, – согласился с ним Буало и горько поглядел  вокруг.    

– Наука,  литература, искусство – все это суетные, пустые вещи! – кричал  Шапель. – А любовь? Что такое любовь, несчастные мои друзья?    

– Это  обман, – сказал Жонзак.    

– Совершенно  верно! – отозвался Шапель и продолжал: – Вся жизнь – это печаль, несправедливости  и несчастья, которые окружают нас со всех сторон. – И тут Шапель заплакал.    

Когда  расстроенные друзья несколько утешили его, он закончил горячим призывом:    

– Что  же делать нам, друзья? Если жизнь такая черная яма, то надлежит, не медля, ее  покинуть! Друзья мои, идемте топиться! Гляньте, там, за окном, река, которая  манит нас к себе!    

– Мы  последуем за тобой, – сказали друзья, и вся компания стала пристегивать  шпаги и надевать плащи, чтобы идти к реке.    

Шум  усилился. Тогда раскрылась дверь, и на пороге показался закутанный в плащ, в  ночном колпаке, с огарком в руке Мольер. Он увидел залитую красным вином  скатерть, оплывшее сало в свечах.    

– Что  у вас делается? – спросил он.    

– Невыносима  наша жизнь, – плача сказал ему Шапель, – прощай, Мольер, навсегда. Мы  идем топиться.    

– Это  хорошая мысль, – ответил Мольер печально, – но нехорошо с вашей  стороны, что вы забыли меня. Ведь я же ваш друг.    

– Он  прав! Это было свинством с нашей стороны! – закричал расстроенный  Жонзак. – Идем вместе с нами, Мольер!    

Тут  друзья расцеловали Мольера и вскричали:    

– Идем!    

– Ну  что ж, идти так идти, – сказал Мольер, – но вот в чем дело, друзья.  Нехорошо топиться ночью после ужина, потому что люди скажут, что мы сделали это  с пьяных глаз. Не так делаются эти дела. Мы ляжем сейчас, поспим до утра, а в  десять часов, умывшись и приведя себя в приличный вид, с гордо поднятой головой  пройдем к реке, чтобы все увидели, что мы утопились, как настоящие мыслители.    

– Это  гениальная мысль! – вскричал Шапель и вновь расцеловал Мольера.    

– Я  разделяю твое мнение, – отозвался Жонзак и совершенно неожиданно заснул, положив  голову между стаканами.    

Около  часу потратил Мольер, чтобы с помощью Мартины и двух слуг освободить будущих  утопленников от шпаг, париков и кафтанов и каждому устроить ложе. И когда все  пришло в порядок, он ушел к себе, но, так как сон был уже нарушен, сидел и  читал до солнца.    

На  следующее утро массовое самоубийство было почему-то отменено.    

Говорят,  что в индийской литературе существует интересный, но очень непристойный рассказ  о том, как один из богов, приняв облик человека, соблазнил его жену в его отсутствие.  Когда муж вернулся, то для того, чтобы разобраться, кто настоящий муж, суд  устроил любовное состязание между двумя претендентами, причем победил, конечно,  бог.    

Бродячий  сюжет о боге, принимающем облик мужа, был разработан греческим автором  Еврипидом и римским – Плавтом. Занимались этим сюжетом и французы, и драматург  Ротру сочинил пьесу под названием «Созий», которая была сыграна в 1636 году.  Произведя заимствования у этих перечисленных писателей, Мольер написал –  хорошими стихами с оригинальными рифмами – комедию под названием «Амфитрион» и  сыграл ее впервые 13 января 1668 года. Она прошла двадцать девять раз в текущем  сезоне и дала наивысшие сборы. Следующие места по количеству спектаклей заняли  пьесы «Модная вдова» привившегося в театре де Визе, мольеровский «Сицилиец» и  «Аттила» старика Корнеля. Но в смысле сборов они значительно отстали от «Амфитриона».    

По своей  манере посвящать пьесы высокопоставленным лицам «Амфитриона» Мольер посвятил  светлейшему принцу Конде, введя в это посвящение остроумное замечание о том,  что имя великого Конде, конечно, правильнее было бы поставить во главе армии,  нежели во главе книги.    

В честь  заключения мира и присоединения к Франции части Фландрии были устроены  празднества во вновь разбитых садах Версаля. И придворный драматург Мольер для  этих праздников написал трехактную комедию в прозе под названием «Жорж Данден,  или Одураченный муж». В пьесе действовал буржуа, который, мечтая о родстве с  аристократами, женился на аристократке и стал несчастным человеком, потому что  жена его нагло обманывала.    

Когда  пьеса была уже готова и о содержании ее узнали, друзья предупредили Мольера,  что в Париже есть человек, который, несомненно, узнает себя в Жорже Дандене,  произведет страшнейший шум и предпримет какие-нибудь вражеские действия. Мольер  поблагодарил за предупреждение и сказал, что он найдет способ примирить этого  человека с пьесой. В тот же вечер многоопытный директор, встретив на спектакле  того буржуа, который мог узнать себя в Дандене, подошел к нему и, осведомившись  о том, когда у буржуа есть свободное время, сказал любезно, что ему хотелось бы  прочитать у него свою новую пьесу. Потрясенный буржуа заявил, что он свободен в  любую минуту, например завтра вечером, и немедленно после спектакля поехал  сзывать к себе гостей.    

– Не  навестите ли вы меня завтра? – говорил он, разъезжая из конца в конец по  Парижу. – Проведем вечер. Да, кстати, – добавлял он сурово, –  Мольер просил позволения прочитать у меня свою новую пьесу.    

На  следующий день Мольер еле протиснулся к столику в гостиной у буржуа, столько  было народу, а хозяин со времени этого чтения стал задушевным поклонником  Мольера.    

За  «Данденом» в скором времени последовала другая, очень значительная комедия под  названием «Скупой», так что можно смело сказать, что отейльский воздух хорошо  действовал на больного Мольера: 1668 год был годом плодотворным.    

В  последние дни этого года, именно 11 декабря, ушла из жизни Тереза-Маркиза  Дюпарк, прославив себя перед смертью исполнением расиновской Андромахи в  Бургонском Отеле. Покинула мир обольстительная танцовщица, сделавшаяся ко  времени зрелости большой трагической актрисой. И де Мольер простил коварной  комедиантке все ее измены и пожелал мира ее праху.    

 ГЛАВА 26

  ВЕЛИКОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ    

     

Кто  осветит извилистые пути комедиантской жизни? Кто объяснит мне, почему пьесу,  которую нельзя было играть в 1664 и 1667 годах, стало возможным играть в  1669-м?    

В начале  этого года король сказал, призвав к себе Мольера:    

– Я  разрешаю вам играть «Тартюфа».    

Мольер  взялся за сердце, но справился с собой, поклонился королю почтительно и вышел.  Он тотчас же начал репетиции. Роль Тартюфа была поручена Дюкруази, сам Мольер  играл Оргона, Юбер – госпожу Пернель, Торилльер – Клеанта, Лагранж – Валера,  Марианну – госпожа Дебри и Эльмиру – Арманда. Премьера воскресшей пьесы,  которая теперь носила название «Тартюф, или Обманщик», состоялась 5 февраля.  Сказать, что пьеса имела успех, было бы мало. Премьера «Тартюфа» была  театральным событием в Париже, сбор дошел до цифры, никогда не бывавшей, –  двух тысяч восьмисот шестидесяти ливров.    

В день  премьеры как раз Мольер написал королю письмо:    

«Сир!  Один очень честный доктор, у которого я имею честь лечиться, обещает мне  продлить мою жизнь еще на тридцать лет, если я испрошу для него у Вашего  величества одну милость. Я ему сказал в ответ на это, что не прошу у него так  много и буду удовлетворен, если он обяжется хотя бы не убивать меня.    

Эта  милость, государь, – должность каноника в Вашей Венсеннской капелле, вакантная  в настоящее время. Осмелюсь ли я просить еще и это у Вашего величества именно в  день великого воскресения «Тартюфа», совершившегося по Вашей доброте? Благодаря  ей я примирился с ханжами. Благодаря ей же я примирюсь с врачами.    

Без  сомнения, слишком много сразу милостей для меня, но, быть может, это не так  много для Вашего величества!    

С  почтительной надеждой я ожидаю ответа на мое прошение».    

Речь шла  о месте каноника для сына доктора Мовилэна.    

Король  вызвал к себе Мольера, и опять, как несколько лет назад, после первого представления  трех актов «Тартюфа», они остались наедине. Король поглядел на Мольера и подумал:  «Однако как он постарел!»    

– А  что делает этот врач для вас? – спросил король.    

– Сир! –  ответил ему Мольер. – Мы болтаем с ним о разных разностях. Время от времени  он прописывает мне лекарства, и так же аккуратно, как он мне их прописывает, я  их не принимаю и всегда выздоравливаю, ваше величество!    

Король  засмеялся, и сын доктора Мовилэна мгновенно получил желанное место каноника.    

«Тартюф»  прошел в сезоне тридцать семь раз, и, когда сводили отчет по окончании сезона,  выяснилось, что «Скупой» дал десять с половиной тысяч ливров, «Жорж Данден» –  шесть тысяч, «Амфитрион» – две тысячи сто тридцать ливров, «Мизантроп» – две  тысячи, «Родогюн» Пьера Корнеля – странную цифру в восемьдесят восемь ливров, а  «Тартюф» – сорок пять тысяч.    

     

ГЛАВА 27

  «ГОСПОДИН ДЕ ПУРСОНЬЯК»    

     

Люди,  которые жили вместе с моим героем, один за другим начинают покидать мир. Через  двадцать дней после премьеры «Тартюфа» скончался одряхлевший отец Мольера – Жан  Батист Поклен. Ах, давно прошли те времена, когда начинающий комедиант бегал к  отцу и просил у него деньжонок, приводя его в ужас. К концу жизни отца все  изменилось, и не раз знаменитый сын выручал старого Поклена в трудных  обстоятельствах.    

Итак,  отец ушел, а сын продолжал работать. Осенью 1669 года Людовик велел устроить  празднества в Шамборе, и для этих празднеств де Мольер сочинил фарс-балет под  названием «Господин де Пурсоньяк».    

Речь шла  о лиможском дворянине Пурсоньяке, который, приехавши в Париж, был высмеян и  одурачен парижанами. Парижане говорили, и, по-видимому, с полным основанием,  что оригинал, давший повод изобразить на сцене Пурсоньяка, находился в то время  в Париже. Некий лиможец, приехав в столицу, попал в Пале-Рояль на представление  и, сидя на сцене, повел себя безобразно. Почему-то он поссорился с актерами и  грубейшим образом их обругал, за что Мольер и вывел его на всеобщее посмешище.  Говорили, будто бы провинциальный гость, посмотрев «Пурсоньяка», узнал себя и  расстроился настолько, что хотел подавать на Мольера в суд, но почему-то не  подал.    

Другие  говорили, что изображение в смешном виде лиможца на сцене было актом мести со  стороны Мольера за то, что когда-то в Лиможе его освистали и забросали  яблоками. Это маловероятно. Неужели Мольер стал бы мстить за то, что было  двадцать лет тому назад? Да и не в одном Лиможе швыряли яблоками в Мольера!    

А вот  что лиможцы неоднократно подвергались насмешкам не только со стороны Мольера,  но и со стороны других авторов, это верно, и причина этого была в том, что  лиможцы действительно отличались многими неприятными, смешными и грубыми  чертами, которые, конечно, бросались в глаза наблюдательным и острым парижанам.  Вот почему и до Мольера лиможцев выводили в литературе, придумывая для них  смешные и грубоватые фамилии.    

С того  времени, как Мольер впервые затронул в своих комедиях врачей, он не переставал  возвращаться к ним, найдя в медицинском факультете неисчерпаемый кладезь для  насмешек. И в «Пурсоньяке» введены сцены со смешными врачами и аптекарями, но,  помимо врачей, задеты в комедии и юристы. Таким образом, мы можем видеть, что  Мольер не зря изучал когда-то право и знаниями своими воспользовался, чтобы  осмеять крючкотворство.    

Фарс, по  общему мнению, вышел у Мольера поверхностным и грубоватым, но смешным. Роль  Пурсоньяка играл сам Мольер, а Юбер – смешную женскую роль Люсетты-гасконки.  Фарс был сыгран впервые 6 октября 1669 года в Шамборе для короля, а затем перенесен  на пале-рояльскую сцену, где пользовался прекрасным успехом. Он дал в сезоне  наивысшие сборы, забив даже «Тартюфа», а следом за «Тартюфом», но значительно  отставая, пошли «Жорж Данден» и «Скупой». Этот сезон, когда шел «Пурсоньяк»,  замечателен тем, что из тринадцати пьес, которые в нем были разыграны,  двенадцать были мольеровские.    

 ГЛАВА 28

  ЕГИПТЯНИН ПРЕВРАЩАЕТСЯ В НЕПТУНА, НЕПТУН – В АПОЛЛОНА, А АПОЛЛОН – В ЛЮДОВИКА    

     

В начале  1670 года король приказал устроить торжественные праздники в Сен-Жерменан-Ле и  назвать их «Королевский дивертисмент».    

Вследствие  этого королевская труппа во главе с Мольером 30 января прибыла в Сен-Жермен,  чтобы играть там пятиактную комедию-балет, называющуюся «Блистательные возлюбленные»,  сюжет которой был предложен Мольеру королем. В пышной комедии и интермедиях  действовали не только принцессы, военачальники, жрецы, но также нимфы, тритоны,  вольтижеры на деревянных лошадях и даже какие-то танцующие статуи.    

Сам  Мольер играл в «Возлюбленных» придворного шута Клитидаса, а в балетных номерах  участвовали многие придворные кавалеры. Сидя на скалах, они изображали морских  богов и тритонов, и очень большие способности при этом обнаружили граф  д'Арманьяк, маркиз де Вильруа, Женганы – старший и младший – и многие другие.  Под грохот труб и стук жемчужных раковин поднялся из морской пучины бог Нептун,  и все узнали в нем короля. Затем, по ходу дивертисмента, король переоделся и в  последней интермедии, в освещении бенгальским огнем явился, как бог солнца,  Аполлон. Бог Аполлон танцевал под восторженный шепот придворных.    

Все шло  необычайно гладко, и казалось, что и в следующие дни увеселений не умолкнет  хор, восхваляющий короля, затем посыплются изящные стихотворения, и дамы будут  вздыхать, рассказывая, как пленителен был король в греческом одеянии. Но  случился совершенно непредвиденный казус, чрезвычайно огорчивший сьёра де  Мольера. На следующий день после первого представления вдруг стали затихать умиленные  отзывы о танцах короля, а потом и совсем утихли. В придворном журнале ни словом  не было упомянуто, что король участвовал в спектакле. А еще через несколько  дней на вопросы наивных людей о том, как чувствует себя король после выступления  в театре, высшие придворные отвечали сухо:    

– Его  величество не участвовал в спектакле.    

Дело  очень быстро разъяснилось. Оказывается, что королю тотчас после представления попала  в руки только что написанная трагедия Расина «Британник», в которой, между  прочим, заключаются следующие строки, касающиеся римского императора Нерона:    

     

Он выступает в спектаклях перед  римлянами,    

Расточая свой голос в театре,    

И произносит стихи и хочет, чтобы их  обожали,    

В то время как солдаты исторгают для  него аплодисменты!..    

     

Вот и  все. Но лишь только Людовик XIV прочитал это место, выступления его в театре  были тотчас же прекращены.    

– Чума  бы взяла этого Жана Расина! – хрипел, кашляя и плюя, директор Пале-Рояля.    

Когда  закончились сен-жерменские торжества, Мольер погрузился в заботы очередного  летнего сезона. В апреле покинул труппу, выйдя в отставку, хромой Луи Бежар,  прозванный Острым. Двадцать пять лет работал с Мольером хромоногий актер. Он  начинал мальчишкой и вместе с Мольером ходил за волами в жару по южным дорогам  и играл молодых комических слуг. К концу своей деятельности он прославил себя  бесподобным исполнением «хромоногой собаки», как выражался Гарпагон, –  продувного слуги Лафлеша в «Скупом». Луи Острый устал, и труппа под  председательством Мольера на торжественном заседании составила акт, согласно  которому обязалась уплачивать Луи Бежару пожизненный пенсион в размере одной  тысячи ливров в год все время, пока труппа будет существовать. И Острый Луи  удалился на покой.    

Чтобы  пополнить труппу. Мольер пригласил двух провинциальных актеров, мужа и жену.  Жан Питель, он же Боваль, начал свою карьеру с должности гасильщика свечей, а затем  уже перешел на актерское положение. Жена, Жанна де Боваль, специализировалась  на исполнении ролей королев в трагедиях и субреток в комедиях. Мольеру пришлось  потратить много сил, чтобы обучить супругов своей системе и избавить их от  провинциальных манер на сцене.    

Тысяча  шестьсот семидесятый год должен был весь пройти под знаком непрерывных  увеселений и празднеств у короля в различных его резиденциях. Цепь этих  увеселений ненадолго была прервана печальным событием: умерла в руках  неудачливого доктора Вало жена Орлеанского, Генриэтта. Двор облекся в траур,  проповедник Бессюе произнес над гробом покойницы полноводную речь, исполненную  всяческих красот, которые исторгли слезы из глаз придворных. Печаль  прекратилась в тот самый день, как полагается по этикету, и вновь начались празднества.  В Шамборских лесах затрубили рога, и двор поехал на охоту. Мольер и Люлли –  композитор, входивший все больше в славу и силу при дворе, – получили  приказ сочинить смешную комедию с музыкой для шамборских празднеств, но с  непременным условием, чтобы в пьесе были выведены турки.    

Дело в  том, что в прошлом году осенью королем было принято в Версале турецкое посольство,  во главе коего был некий Солиман-Ага. Прием был организован следующим образом:  во-первых, турок заставили очень долго ждать, а во-вторых, приняли их в Галерее  Нового Дворца, убранной со сверхъестественной пышностью. Король сидел на троне,  и на короле был костюм, на котором бриллиантов было на четырнадцать миллионов  ливров.    

Но  опытный дипломат Солиман-Ага удивил французский двор гораздо более, чем рассчитывали  удивить его самого. У Солимана было такое выражение лица, будто в Турции все  носят костюмы, на которых бриллиантов на четырнадцать миллионов ливров. Вообще  хитрые турки нисколько не растерялись.    

Поведение  турецкой делегации не понравилось королю, и придворные, привыкшие отмечать малейшее  изменение в его лице, год высмеивали турок, как могли. Поэтому и композитору и  драматургу было приказано непременно ввести в пьесу шутовскую турецкую сцену. В  качестве консультанта к авторам приставили побывавшего на Востоке кавалера  Лорана д'Арвье, который должен был снабдить их сведениями относительно обычаев  и нравов Турции. Мольер, Люлли и д'Арвье уединились в Отейле и разработали план  пьесы. Нужно сказать, что Мольер работал с не совсем ясным, пожалуй, даже  тяжелым чувством. Он начинал понимать, что главным в будущем спектакле будет  признана музыкальная и балетная часть, а его драматургическая отойдет на второй  план. Он начинал опасаться силы и влияния Люлли, зная, какое громадное  впечатление на короля оказывает музыка Джиованни Батиста.    

Таким  образом, был сочинен «Мещанин во дворянстве». В этой пьесе был выведен буржуа  Журден, помешавшийся на сладкой мысли стать аристократом и органически войти в  высший свет. Замысел Мольера был значителен и остроумен. Наряду с Журденом был  изображен маркиз Дорант, причем заранее можно было сказать, что неприязнь  аристократов в отношении к Мольеру усилится в предельной степени, так как этот  Дорант был изображен уже в виде совершенно бесчестного проходимца, а возлюбленная  его, маркиза Доримена, в лучшем случае представлялась личностью сомнительной.    

А что же  заказанные турки? Турки были. Одураченного Журдена посвящали в несуществующий  сан мамамуши. Журдена выводили с бритой головой, под музыку выходили турки, в  том числе муфтий, к шляпе которого были прикреплены горящие свечи. Турки в церемонии  кривлялись порядочно, они то опускались на колени, то поднимались и восклицали  почему-то «гу-гу-гу». И Журдена ставили на колени и клали ему на спину коран и  прочее в этом же роде. Вообще должен заметить, что лично во мне турецкая часть  пьесы не вызывает решительно никакого восторга. Предоставляю, впрочем, другим  судить, есть ли что-нибудь остроумное хотя бы в том восьмистишии, с которым  муфтий обращается к Журдену. В этом восьмистишии смешаны слова португальские,  испанские, итальянские, причем все глаголы почему-то (надо полагать, смеху  ради) поставлены в неопределенном наклонении:    

     

Если ты знать,    

Ты отвечать,    

Если не знать,    

Молчать, молчать,    

Я – муфтий.    

А ты кто быть такой?    

Не понимать?    

Молчать, молчать.    

     

Словом,  не поблагодарил бы я ни кавалера Лорана д'Арвье за его советы, ни двор – за  заказ, ни беспредельно утомленного и встревоженного Мольера – за сочинение  интермедии, которая портит хорошую пьесу!    

«Мещанин»  был сыгран в Шамборе первый раз 14 октября 1670 года, и темный ужас охватил  Мольера после представления: король не произнес ни одного слова по поводу пьесы.  Прислуживая королю за торжественным ужином после спектакля в качестве камердинера,  Мольер был полумертв. Молчание короля немедленно дало пышные результаты. Тут  уже не осталось ни одного человека, который не изругал бы пьесу Мольера (не при  короле, конечно).    

– Объясните  мне, ради бога, господа, – восклицал один из придворных, – что  означает вся эта галиматья, все эти «галаба, бабалалу и балаба», которые  выкрикивают турки? Что это такое?    

– Это  белиберда, – отвечали ему, – ваш Мольер исписался совершенно, у него  пора отнять театр.    

Увы!  Приходится признать, что действительно эти «балаба» ничего не обозначают и в  них нет ничего веселого.    

Шестнадцатого  октября состоялось второе представление, и опять на нем был король. По  окончании спектакля он подозвал к себе Мольера.    

– Я  хотел вам сказать о вашей пьесе, Мольер, – начал король.    

«Ну,  убей меня!» – прочитали все в глазах у Мольера.    

– Я  ничего не сказал вам после премьеры, оттого что еще не мог составить о ней суждение.  Ваши актеры слишком хорошо играют. Но теперь я вижу, что вы написали превосходную  пьесу, и ни одна из ваших пьес не доставила мне такого удовольствия, как эта.    

Лишь только  король отпустил Мольера, как его окружили все придворные и стали осыпать пьесу  похвалами. Замечено было, что больше всех его хвалил тот, кто накануне говорил,  что Мольер исписался. Вот буквальные его слова:    

– Мольер  неподражаем! – сказал он. – Ей-богу, необыкновенная комическая сила  есть во всем, что бы он ни писал! Он, господа, гораздо сильнее древних авторов!    

Комедию  повторяли в Шамборе, затем в Сен-Жермене, а в конце ноября Мольер стал играть  ее в Пале-Рояле, где она пользовалась большим успехом и принесла более двадцати  четырех тысяч ливров в сезоне 1670 года, выйдя в нем на первое место по сборам.  На последнем месте в этом смысле остался «Лекарь поневоле», давший в кассу  смехотворную сумму в сто девяносто ливров.    

Тысяча  шестьсот семидесятый год принес в числе других событий следующее: скончалась  вдова Бежар на восьмидесятом году жизни, та самая урожденная Эрве, мать  Мадлены, сочинявшая такие странные акты. Она была одной из тех немногих,  которые знали тайну рождения Арманды и унесли ее с собой в могилу.    

Произошла  еще одна смерть и вырвала из рядов Бургонского Отеля великую Дезейе.    

В этом  же году появился в печати знаменитый пасквиль на Мольера под названием  «Эломир-ипохондрик». Автором этого произведения был ле Буланже де Шалюссе. В  «Эломире» была разобрана и оплевана вся жизнь и деятельность Мольера.  Самое слово «ипохондрик» в заглавии показывает, насколько автор ненавидел  Мольера, а содержание свидетельствует, что многие факты из жизни Мольера ему  известны точно. Мольер, конечно, ознакомился с этим произведением, но ничего и  нигде не отвечал его автору.    

Радостное  этого года я нарочно оставляю на конец: на пасху перед Мольером после  четырехлетних скитаний в провинции предстал возмужавший и блистающий красотой  семнадцатилетний Барон. Мольер немедленно принял его в труппу, назначил ему  полный актерский пай и дал роль Домициана в «Тите и Беренике» Пьера Корнеля.  Эта пьеса по количеству спектаклей и по сборам заняла второе место после «Мещанина».    

 ГЛАВА 29

  СОВМЕСТНОЕ ТВОРЧЕСТВО    

     

Мольер  получил приказ от короля сочинить блестящую пьесу с балетом для карнавала 1671  года, который должен был произойти в Тюильри. Мольер немедленно приступил к исполнению  приказа и стал писать пьесу «Психея». По мере того как он работал, хворь все  чаще одолевала его, приступы ипохондрии становились все чаще, и он стал  понимать, что не закончит пьесу к сроку. Тогда он решил обратиться за помощью к  другим. Отношения его с Пьером Корнелем давно уже выровнялись после ссоры в  эпоху «Школы жен». Теперь и Мольера и Корнеля связывала общая нелюбовь к  Расину. Звезда старика Корнеля начинала угасать, а Расин поднимался все выше и  выше. Расина играли в Бургонском Отеле, а Мольер стал ставить Корнеля у себя, в  Пале-Рояле.    

Мольер  пригласил Корнеля работать совместно над «Психеей», и старик, нуждающийся в  деньгах, охотно принял предложение. Работу они разделили так: Мольер составил  план пьесы с балетом в пяти действиях и написал пролог, первый акт и первые  сцены второго и третьего актов. Все остальное сочинил Корнель, затратив на это  около пятнадцати дней. Шестидесятипятилетний старик прекрасно справился со  своей задачей. Но и вдвоем оба мастера не поспели бы сдать работу вовремя.  Поэтому был приглашен третий – способный поэт и драматург Филипп Кино, который  сочинил все стихи для пения в этой пьесе.    

Интересно  то предисловие, которое написано к этой трагедии-балету. В нем сказано очень  осторожно, что господин Мольер в этой работе старался не столько о правильности  драматургической, сколько о пышности и красоте спектакля. Говорят, что это  предисловие принадлежит самому Мольеру.    

«Психею»  поставили в Тюильрийском дворце великолепно. Мольеру были предоставлены лучшие  театральные машины и приспособления для полетов. В главных ролях были заняты:  Психея – Арманда и Амур – Барон. Оба они показали такой высокий класс игры, что  поразили зрителей. Но первое же представление «Психеи» при дворе 17 января  принесло Мольеру новую тяжкую рану. В Париже создался и упорно держался слух о  том, что от былой неприязни Арманды к наглому когда-то мальчугану Барону не  осталось и следа и что она, влюбившись в красавца и великого актера, стала его  любовницей. Стареющий и больной Мольер молча перенес и это.    

С 15  марта он приступил к большому ремонту в Пале-Рояле. Заново были отделаны все  ложи и балконы, потолок отремонтировали и расписали, сцену переоборудовали так,  что на ней можно было теперь установить новые сложные театральные машины.    

Тут  труппа стала просить директора о перенесении «Психеи» на пале-рояльскую сцену.  После долгих колебаний было решено это сделать, несмотря на великие трудности,  связанные с приобретением и установкой новых машин и роскошных декораций. Но с  этим в конце концов справились так же, как и с еще одним затруднением: до  «Психеи» музыканты и певцы никогда не выступали перед публикой. Они играли и  пели, скрываясь в ложах, за решетками или занавесами. За повышенную плату  удалось уговорить певцов и музыкантов выступать перед публикой открыто на  сцене. «Психею» репетировали около полутора месяцев и дали премьеру 24 июля.  Все хлопоты и все затраты оправдались совершенно. Поражающий своей пышностью  спектакль привлек буйные волны публики в Пале-Рояль, пьеса прошла около  пятидесяти раз в течение сезона и принесла сорок семь тысяч ливров.    

В период  времени между представлением «Психеи» при дворе и премьерой ее в Пале-Рояле  труппа Мольера играла со средним успехом его фарс «Проделки Скапена». Фарс этот  был признан грубым и недостойным пера Мольера. На чем основано такое мнение,  непонятно. Именно в этой пьесе великолепно сказался комический Мольер, и  совершенно несправедливо Буало упрекнул своего друга, считая, что он опускается,  приспособляясь ко вкусам публики, и ругая ту сцену, где человека сажают в  мешок и бьют палками, говоря, что это безвкусный шаблон. Буало  заблуждается: это смешной, великолепно завинченный фарс, который не портит даже  малоправдоподобная развязка. Комические актеры Пале-Рояля во главе с Мольером –  Скапеном прекрасно представили фарс (любовников – Октава и Леандра – играли  Барон и Лагранж).    

В этом  году Мольер не имел отдыха. Опять последовал новый заказ от короля. В  Сен-Жермене должны были совершиться в конце года праздники по случаю  бракосочетания Единственного брата короля. Мольер стал спешно работать над  комедией под названием «Графиня д'Эскарбапья», материалом для которой ему  послужили наблюдения над провинциалами. Комедия при дворе понравилась, в  особенности потому, что в нее были введены интермедия и балет.    

     

ГЛАВА 30

  СЦЕНЫ В ПАРКЕ    

     

Парк в  Отейле. Осень. Под ногами шуршат листья. По аллее идут двое. Тот, который  постарше, опирается на палку, сгорблен, нервно подергивается и покашливает. У  другого, помоложе, розоватое лицо человека, который понимает толк в винах. Он  посвистывает и напевает какой-то вздор:    

– Мирдондэн…  мирдондэн…    

Садятся  на скамейку и вначале говорят о пустяках: тот, который помоложе, сорокашестилетний,  рассказывает, что он вчера бросился на своего слугу с кулаками, потому что этот  слуга – негодяй.    

– Слуга-то  был трезв вчера, – покашливая, говорит старший.    

– Чепуха! –  восклицает младший. – Он негодяй, я повторяю!    

– Согласен,  согласен, – глухим голосом отзывается старший, – я лишь хочу сказать,  что он трезвый негодяй.    

Осеннее  небо прозрачно над отейльским парком.    

Через  некоторое время беседа становится оживленнее, и из окна дома можно видеть, что  старший что-то упорно говорит младшему, а тот лишь изредка подает реплики.    

Старший  говорит о том, что он не может ее забыть, что он не может без нее жить. Потом  начинает проклинать свою жизнь и заявляет, что он несчастен.    

Ах,  ужасная вещь – быть поверенным чужих тайн и в особенности брачных тайн! Младший  беспокойно вертится… Да, ему жаль старшего! И… кроме того, очень хочется вина.  Наконец он начинает осторожно осуждать ту самую женщину, без которой старший не  может жить. Он ничего не говорит прямо, он… слегка касается некоторых больных  вопросов… скользя, проходит по истории «Психеи»… храни господь, он ничего не  смеет сказать про Арманду и… Барона. Но, вообще говоря…    

– Позволь  мне быть откровенным! – наконец восклицает он. – Ведь это глупо, в  конце концов! Нельзя же, в самом деле, в твои годы возвращаться к жене,  которая… опять-таки, ты меня извини, она не любит тебя.    

– Не  любит, – глухо повторяет старший.    

– Она  молода, кокетлива и… ты меня прости… пуста.    

– Говори, –  хрипло отвечает старший, – можешь говорить все, что угодно, я ненавижу ее.    

Младший  разводит руками, думает: «Ах, дьявол бы побрал эту путаницу! То любит, то  ненавидит!..»    

– Я,  знаешь ли, скоро умру, – говорит старший и таинственно добавляет: – Ты  ведь знаешь, какая у меня серьезная болезнь!    

«О  господи, зачем я пошел в парк?» – думает младший, а вслух говорит:    

– Э,  какой вздор! Я тоже себя плохо чувствую…    

– Мне  пятьдесят лет, не забудь! – угрожающе говорит старший.    

– Мой  бог, вчера тебе было сорок восемь, – оживляется младший, – ведь  нельзя же, в самом деле, чтобы человеку становилось сразу на два года больше,  как только у него дурное расположение духа!    

– Я  хочу к ней, – монотонно повторяет старший, – я хочу опять на улицу  Фомы!    

– Ради  всего святого, прошу тебя, уйди ты из парка! Прохладно. В конце концов, мне все  равно. Ну, пытайся примириться с нею. Хотя я знаю, что из этого ничего не  выйдет.    

Двое  возвращаются в дом. Старший скрывается в дверях.    

– Ложись  в постель, Мольер! – кричит младший ему вслед. Некоторое время он стоит  около дверей и раздумывает. Открывается окно, в нем показывается голова  старшего без парика и в колпаке.    

– Шапель,  где ты? – спрашивает человек в окне.    

– Ну? –  отвечает младший.    

– Так  как же ты все-таки полагаешь, – спрашивает человек в окне, –  вернуться ли мне к ней?    

– Закрой  окно! – говорит младший, сжимая кулаки. Окно закрывается, младший плюет и  уходит за угол дома. Через некоторое время слышно, как он зовет слугу:    

– Эй,  трезвенник! Сюда, ко мне!    

На  другой день солнце греет еще сильнее, не по-осеннему. Старший идет по аллее, но  не волочит ноги, не роет тростью гниющий лист. Рядом с ним идет человек много  моложе его. У него острый длинный нос, квадратный подбородок и иронические  глаза.    

– Мольер, –  говорит младший, – вам надо оставить сцену. Поверьте, нехорошо, что автор  «Мизантропа»… мизантроп! О, это значительно! Право, не хочется думать, что он с  вымазанной физиономией на потеху партера сажает кого-то в мешок! Вам не к лицу  быть актером. Это неприятно, что вы играете, поверьте мне.    

– Дорогой  Буало, – отвечает старший, – я не оставлю сцену.    

– Вы  должны быть удовлетворены тем, что дают ваши произведения!    

– Они  мне ничего не дают, – отвечает старший, – никогда в жизни мне не  удавалось написать ничего, что доставило бы мне хотя бы крошечное  удовлетворение.    

– Какое  ребячество! – кричит младший. – Извольте знать, сударь, что, когда  король спросил меня, кого я считаю первым писателем царствования, я сказал, что  это вы, Мольер!    

Старший  смеется, потом говорит:    

– Благодарю  вас от души, вы настоящий друг, Депрео, обещаю вам, что, если король меня  спросит, кто первый поэт, я скажу, что это вы.    

– Я  говорю серьезно! – восклицает младший, и голос его разносится в пустом и  прекрасном парке сьёра Бофора.    

 ГЛАВА 31

  МАДЛЕНА УХОДИТ    

     

Когда  настала зима 1671 года, Мольер помирился со своей женой и, покинув Отейль,  вернулся в Париж. В это время он заканчивал работу над пьесой «Ученые женщины»,  написанной им не по заказу, а для себя. Работал он над ней урывками, то  возвращаясь к ней, то оставляя ее.    

В то  время когда он писал «Ученых женщин», в том же доме, где он жил с Армандой, в  маленькой комнате в верхнем этаже, тяжко хворала Мадлена Бежар. Театр она уже  покинула, сыграв свою последнюю роль Нерины в «Господине Пурсоньяке» и  произнеся свои последние слова на сцене:    

– Как,  ты позабыл это бедное дитя? Нашу маленькую Мадлену, которую ты мне оставил как  залог своей верности? Иди сюда, Мадлена, мое дитя! Пристыди своего отца за его  бессовестность! Нет, ты не уйдешь из моих рук! Я всем покажу, что я твоя жена,  и добьюсь того, что тебя повесят!    

Мадлена  покинула не только театр, она вообще отказалась от всего мирского, стала необыкновенно  религиозной, непрестанно молилась, оплакивала свои грехи и беседовала только со  священником или со своим нотариусом. В январе 1672 года ей стало совсем худо.  Она лежала на кровати, в изголовье которой висело распятие, совершенно  неподвижно.    

Девятого  января она продиктовала завещание, по которому все свое накопленное за жизнь  достояние передавала Арманде, а Женевьеве и Луи назначала небольшие пенсии. Она  предусмотрела и все другое, заказав заранее по себе траурные мессы и велев  выдавать ежедневно по 5 су в день пяти бедным в честь пяти язв господа нашего.  Подготовив, таким образом, себя к смерти, она вызвала Арманду и Мольера и  именем того же господа заклинала их жить в согласии.    

Девятого  февраля 1672 года был получен приказ короля труппе срочно выехать в Сен-Жермен.  В середине февраля гонец, приехавший в Сен-Жермен, дал знать Мольеру, что  Мадлена очень плоха. Он бросился в Париж и успел закрыть своей первой подруге  глаза и похоронить ее. Архиепископ парижский дал разрешение хоронить Мадлену  как следует, по христианскому обряду, на том основании, что она оставила  комедиантское ремесло и была известна как набожная женщина. И Мадлену  похоронили торжественно, после мессы в Сен-Жермен де л'Оксерруа, на кладбище  церкви святого Павла, рядом с братом Жозефом и матерью Марией Эрве.    

Смерть  Мадлены произошла 17 февраля 1672 года, а примерно через месяц в Пале-Рояле играли  премьеру «Ученых женщин». Наиболее тонкие из парижан ставили эту пьесу очень  высоко, наравне с сильнейшими произведениями Мольера. Другие резко критиковали  Мольера, говоря, что он принижает в своем произведении женщину, доказывая будто  бы, что образование ее не должно идти дальше кухни.    

В пьесе  были осмеяны двое живых людей: враг Буало, автор «Сатиры сатир», доктор теологии  Франсуа Котэн, и другой, наш старый знакомый, Жиль Менаж. Первый был выведен  под именем Триссотена, а второй – Вадиуса.    

В то  время когда комедианты играли в Пале-Рояле «Ученых женщин», имея средний успех,  над страной вдруг нависла туча, и 7 апреля она разразилась войной с  Нидерландами. Опять, как пять лет тому назад, французская армия ринулась на  восток, и город за городом стали падать, побежденные ее силой. Далекий от  военной грозы наш Жан Батист де Мольер был занят личными делами. Теперь он был  состоятельным человеком, скопившим порядочные средства за время работы на  сцене. Кроме того, наследство Мадлены Бежар обогатило его. Он нанял большую  квартиру на улице Ришелье и, не щадя денег, роскошно обставил ее. Низ  двухэтажной квартиры был предназначен для Арманды, а сам он поместился наверху.  Когда было все готово и вещи в новом жилище стали по своим местам, Мольер  убедился в том, что отейльская тоска прибежала за ним следом в Париж. Тревоги и  предчувствия поселились вместе с ним в его верхних комнатах.    

Тысяча  шестьсот семьдесят второй год складывался нехорошо. Люлли вошел в страшную силу  при дворе и получил привилегии на все те драматические произведения, в которые  входила его музыка. Это означало, что Люлли получил авторское право на очень  многие пьесы Мольера, потому что в них именно и входила написанная Люлли  музыка.    

Тут в  спину Мольера повеяло холодом: обманывать себя не приходилось, король покидал  его. Посредственный музыкант Люлли, свободный от самостоятельных глубоких идей,  всецело послушный воле короля, завоевал теперь расположение Людовика.    

Лето  протекло мрачно. Муж с женой были опять близки, Арманда ожидала ребенка, но  внутренние их отношения ничуть не наладились, и теперь уже не было никаких  сомнений в том, что не наладятся никогда. 15 сентября Арманда родила мальчика,  его поспешили окрестить и назвали Пьером Жаном Батистом Арманом, но ребенок не  прожил и месяца. Зимой Мольер заперся у себя наверху и стал писать смешную комедию  под названием «Мнимый больной». Чтобы не зависеть от Люлли, музыку для нее он  поручил другому композитору – Шарпантье.    

В  «Мнимом больном» Мольер смеялся над самой неразумной страстью, которая существует  у людей: над страхом смерти и жалкой мнительностью. Ненависть его к врачам достигла  теперь наивысшей степени, в комедии они были выведены настоящими уродами –  невежественными, косными, корыстолюбивыми, отсталыми.    

Пролог,  сочиненный Мольером к этой пьесе, показывает, что он сделал попытку вернуть  расположение короля:    

«После  славных утомительных и победоносных трудов нашего августейшего монарха было бы  справедливо, чтобы все, кто владеет пером, работали бы для того, чтобы прославить  его имя или развлечь. Именно это я и хочу сделать, и этот пролог представляет  попытку прославления великого победителя, а следующая за прологом комедия  должна рассеять монарха после его благородных трудов».    

В  прологе должны были действовать мифологические божества: Флора, Пан и фавны. Заключительный  хор должен был петь так:    

     

Пусть тысячекратное эхо повторяет:    

Людовик – величайший из королей!    

Счастлив тот, кто мог посвятить ему  жизнь!    

     

Но  случилось что-то странное, и пролог этот остался непредставленным. Военное ли  счастье как раз в это время изменило королю, и пролог пришлось зачеркнуть,  чтобы он не звучал насмешкой, перестал ли король интересоваться творчеством  своего комедианта… Во всяком случае, пьеса пошла не при дворе, а в Пале-Рояле,  и вместо мифологических богов выходила пастушка и пела новый пролог, в котором  были такие слова:    

     

Я не хочу иметь дела с вами,    

О невежественные, пустые врачи!    

Разве можно латинскими словами    

Мою тяжкую боль излечить?    

     

В  пятницу 10 февраля 1673 года состоялась премьера «Мнимого больного», причем  обозначился большой успех. То же было на втором и третьем представлениях.  Четвертое было назначено на 17 февраля.    

 ГЛАВА 32

  НЕХОРОШАЯ ПЯТНИЦА    

     

Арган. А это не  опасно – представляться мертвым?    

Туанетта. Нет, нет.  Какая же в этом опасность? Протягивайтесь здесь скорей!    

«Мнимый  больной»    

     

Был  серенький февральский день. Во втором этаже дома, помещавшегося на улице  Ришелье, вдоль кабинета по вытертому ковру расхаживал, кашляя и кряхтя, человек  в халате изумрудного цвета, надетом поверх белья. Голова человека была повязана  по-бабьи шелковым ночным платком. В камине очень весело горели дрова, и на  огонь приятно было смотреть, отвращая взор от февральской мути за окнами.    

Человек  мерил кабинет, останавливаясь по временам и рассматривая эстамп, прибитый у  окна. На этом эстампе был изображен лицом похожий на боевого охотничьего  сокола, в парике с тугими, крупными кольцами волос, спускающимися на  мужественные плечи, человек с выпуклыми, суровыми и умными глазами. Под  изображением человека помещался герб – щит с тремя цветками в его поле.    

Человек  в халате разговаривал сам с собой тихо, изредка едко ухмылялся своим мыслям.  Когда он подходил к портрету, он смягчался, козырьком руки накрывал глаза, прищуривался  и любовался изображением.    

– Хороший  эстамп, – задумчиво сказал себе человек в халате, – очень, я бы  сказал, хороший эстамп… Великий Конде! – произнес он значительно, а потом  повторил бессмысленно несколько раз: – Великий Конде… великий Конде… – И  еще пробормотал: – Эстамп-эстамп… я доволен, что приобрел этот эстамп…    

Затем он  пересек комнату и в кресле у камина посидел некоторое время, освободив из ночных  туфель босые ноги и протягивая их к живительному огню.    

– Побриться  надо, – сказал он задумчиво и потер шершавую щеку. – Нет, не  надо, – сам себе ответил он, – слишком утомительно бриться каждый  день.    

Согрев  ноги, он надел туфли и направился к книжным шкафам и остановился возле того, в  котором на полках грудами лежали рукописи. Край одного из листов свесился с  полки. Человек выдернул рукопись за угол и прочел на ней заголовок «Коридон».  Злобно усмехнувшись, он хотел разорвать рукопись, но руки изменили ему, он  сломал ноготь и с проклятием всадил рукопись между поленьями дров в камине.  Через несколько секунд комнату залило светом, а затем «Коридон» распался на  черные плотные куски.    

В то  время как человек в халате наверху занимался сожжением «Коридона», в нижних покоях  разговаривали Арманда и Барон, пришедший навестить Мольера.    

– В  церковь не пошел, говорит, нездоровится, – рассказывала Арманда.    

– Зачем  в церковь? – спросил Барон.    

– Да  ведь сегодня семнадцатое, годовщина смерти Мадлены, – пояснила  Арманда, – я слушала мессу.    

– Ах  да, да, – вежливо сказал Барон. – Кашляет?    

Арманда  поглядывала на собеседника. Светлый парик его двумя потоками ниспадал на плечи.  На Бароне был новый шелковый кафтан, на коленях штанов – драгоценные кружева  колпаками, шпага висела на широкой перевязи, а на груди висела мохнатая муфта.  И Барон изредка косился на муфту, потому что она ему очень нравилась.    

– Как  вы разодеты сегодня!.. – сказала Арманда и добавила: – Кашляет и целое  утро кричал на прислугу. Я уж заметила, пятница – это самый скверный день.  Впрочем, я слишком много пятниц перевидала за одиннадцать лет. Но вот что,  ступайте к нему наверх, не сидите у меня, а то опять прислуга распустит по  Парижу бог знает что!    

И  Арманда с Бароном направились к внутренней лестнице. Но не успели они подняться,  как за дверями наверху нетерпеливо зазвенел колокольчик.    

– Вот  опять дрелен, дрелен, – сказала Арманда. Тут дверь наверху отворилась, и  человек в халате вышел на верхнюю площадку лестницы.    

– Эй,  кто тут есть? – брюзгливо спросил он. – Почему черт всегда уносит…  Ах, это вы? Здравствуйте, Барон.    

– Здравствуйте,  мастер, – ответил Барон, глядя вверх.    

– Да,  да, да, добрый день, – сказал человек в халате, – мне хотелось бы  поговорить…    

Тут он  положил локти на перила, ладонями подпер щеки и стал похож на смешную обезьяну  в колпаке, которая выглядывает из окна. Арманда и Барон с изумлением поняли,  что он желает разговаривать тут же, на лестнице, и остались внизу. Человек  помолчал, потом заговорил так:    

– Я  хотел сказать вот что: если бы жизнь моя… Если бы в жизни моей чередовались бы  поровну несчастия с удовольствиями, я, право, считал бы себя счастливым,  господа!    

Арманда,  напряженно сморщившись, глядела вверх. У нее пропала всякая охота подниматься.  «Пятница, пятница… – подумала она. – Опять начинается эта  ипохондрия…»    

– Вы  подумайте сами! – патетически продолжал человек. – Если никогда нет  ни одной минуты ни удовлетворения, ни радости, то что же тогда? И я хорошо  вижу, что мне надо выйти из игры! Я, дорогие мои, – задушевно прибавил  человек, – уверяю вас, больше не могу бороться с неприятностями. Ведь у  меня нет отдыха! А? – спросил он. – И вообще я полагаю, что я скоро  кончусь. Что вы на это скажете, Барон? – И тут человек совсем свесил голову  на перила.    

На  лестнице наступило молчание. Барон почувствовал, что слова человека ему крайне  не нравятся. Он нахмурился, бросил беглый взгляд на Арманду, а потом сказал:    

– Я  полагаю, метр, что вам сегодня не нужно играть.    

– Да, –  подтвердила Арманда, – не играй сегодня, ты себя плохо чувствуешь.    

Ворчание  послышалось наверху.    

– Ну  что вы такое говорите? Как можно отменить спектакль? Я вовсе не желаю, чтобы рабочие  меня кляли потом за то, что я лишил их вечеровой платы.    

– Но  ведь ты себя плохо чувствуешь? – сказала Арманда неприятным голосом.    

– Я  себя чувствую превосходно, – из упрямства ответил человек, – но меня  интересует другое: почему какие-то монашки бродят у нас по квартире?    

– Не  обращай внимания, они из монастыря святой Клары, пришли просить подаяния в Париж.  Ну, пусть побудут до завтрашнего дня, они тебя ничем не будут раздражать,  посидят внизу.    

– Святой  Клары? – почему-то изумился человек в колпаке и повторил: – Святой Клары?  Ну что ж, что святой Клары? Если святой Клары, то пусть они сидят в кухне. А то  кажется, что в доме сто монашек!.. И дай им пять ливров. – И тут человек  неожиданно шмыгнул к себе и закрыл за собою дверь.    

– Я  вам говорю, что это пятница, – сказала Арманда, – с этим уж ничего не  поделаешь.    

– Я  поднимусь к нему, – нерешительно отозвался Барон.    

– Не  советую, – сказала Арманда, – идемте обедать.    

     

Вечером  на пале-рояльской сцене смешные доктора в черных колпаках и аптекари с клистирами  посвящали во врачи бакалавра Аргана:    

     

Если хворый еле дышит    

И не может говорить?..    

     

Бакалавр-Мольер  весело кричал в ответ:    

     

Умный врач тотчас предпишет    

Кровь бедняге отворить!    

     

Два раза  клялся бакалавр в верности медицинскому факультету, а когда президент потребовал  третьей клятвы, бакалавр, ничего не ответив, неожиданно застонал и повалился в  кресле. Актеры на сцене дрогнули, замялись: этого трюка не ждали, да и стон  показался натуральным. Но тут бакалавр поднялся, рассмеялся и крикнул  по-латыни:    

– Клянусь!    

В  партере ничего не заметили, и только некоторые актеры увидели, что лицо  бакалавра изменилось в цвете, а на лбу у него выступил пот. Тут хирурги и  аптекари оттанцевали свои балетные выходы, и спектакль закончился.    

– Что  с вами было, метр? – тревожно спросил Лагранж, игравший Клеанта, у  Мольера.    

– Да  вздор! – ответил тот. – Просто кольнуло в груди и сейчас же прошло.    

Лагранж  тогда отправился считать кассу и сводить какие-то дела в театре, а Барон, не занятый  в спектакле, пришел к Мольеру, когда тот переодевался.    

– Вы  почувствовали себя плохо? – спросил Барон.    

– Как  публика принимала спектакль? – ответил Мольер.    

– Великолепно!  Но у вас скверный вид, мастер?    

– У  меня прекрасный вид, – отозвался Мольер, – но почему-то мне вдруг  стало холодно. – И тут он застучал зубами.    

Барон  глянул испытующе на Мольера, побледнел и засуетился. Он открыл дверь уборной и  крикнул:    

– Эй,  кто там есть? Скажите, чтобы живей подавали мой портшез!    

Он снял  свою муфту и велел Мольеру засунуть в нее руки. Тот почему-то присмирел, молча  повиновался и опять застучал зубами. Через минуту Мольера закутали, носильщики  подняли его, посадили в портшез и понесли домой.    

В доме  еще было темно, потому что Арманда только что вернулась со спектакля: она  играла Анжелику. Барон шепнул Арманде, что Мольер чувствует себя неладно. В  доме забегали со свечами, и Мольера повели по деревянной лестнице наверх.  Арманда стала отдавать какие-то приказания внизу и одного из слуг послала  искать врача.    

Барон в  это время со служанкой раздел Мольера и уложил его в постель. С каждой минутой  Барон становился все тревожнее.    

– Мастер,  не хотите ли вы чего-нибудь? Быть может, вам дать бульону?    

Тут  Мольер оскалился и оказал, почему-то злобно улыбаясь:    

– Бульон?  О, нет! Я знаю, из чего варит моя супруга бульон, он для меня крепче кислоты.    

– Налить  вам ваше лекарство?    

Мольер  ответил:    

– Нет,  нет. Я боюсь лекарств, которые нужно принимать внутрь. Сделайте так, чтобы я заснул.    

Барон  повернулся к служанке и шепотом приказал:    

– Подушку  с хмелем, живо!    

Служанка  вернулась через минуту с подушкой, набитой хмелем, и ее положили Мольеру под  голову. Тут он закашлялся, и на платке выступила кровь. Барон всмотрелся,  поднеся к лицу свечу, и увидел, что нос у Мольера заострился, под глазами  показались тени, а лоб покрылся мельчайшим потом.    

– Подожди  здесь, – шепнул Барон служанке, кинулся вниз и столкнулся с Жаном Обри,  сыном того самого Леонара Обри, который строил мостовую для блестящих  карет, – Жан Обри был мужем Женевьевы Бежар.    

– Господин  Обри, – зашептал Барон, – он очень плох, бегите за священником!    

Обри  охнул, надвинул шляпу на глаза и выбежал из дому. У лестницы показалась Арманда  со свечой в руке.    

– Госпожа  Мольер, – сказал Барон, – посылайте еще кого-нибудь за священником,  но скорей!    

Арманда  уронила свечу и исчезла в темноте, а Барон, прошипев на лестнице недоуменно:  «Что же, черт возьми, не идет никто из докторов?» – побежал наверх.    

– Чего  вам дать, мастер? – спросил Барон и вытер платком лоб Мольера.    

– Свету! –  ответил Мольер. – И сыру пармезану.    

– Сыру! –  сказал Барон служанке, и та, потоптавшись, поставила свечку на кресло и  выбежала вон.    

– Жене  скажите, чтобы поднялась ко мне, – приказал Мольер.    

Барон  побежал по лестнице вниз и позвал:    

– Кто  там? Дайте свету больше! Госпожа Мольер!    

Внизу  одна за другой загорались свечи в чьих-то трясущихся руках. В это время там,  наверху, Мольер напрягся всем телом, вздрогнул, и кровь хлынула у него из  горла, заливая белье. В первый момент он испугался, но тотчас же почувствовал  чрезвычайное облегчение и даже подумал: «Вот хорошо…» А затем его поразило  изумление: его спальня превратилась в опушку леса, и какой-то черный кавалер,  вытирая кровь с головы, стал рвать повод, стараясь вылезти из-под лошади,  раненной в ногу. Лошадь билась и давила кавалера. Послышались совершенно  непонятные в спальне голоса:    

– Кавалеры!  Ко мне! Суассон убит!..    

«Это бой  под Марфе… – подумал Мольер, – а кавалер, которого давит лошадь, это  сьёр де Моден, первый любовник Maдлены… У меня льется из горла кровь, как река,  значит, во мне лопнула какая-то жила…» – Он стал давиться кровью и двигать  нижней челюстью. Де Моден исчез из глаз, и в ту же секунду Мольер увидел Рону,  но в момент светопреставления – солнце в виде багрового шара стало погружаться  в воду, при звуках лютни императора д'Ассуси. «Это глупо, – подумал  Мольер, – и Рона и лютня не вовремя… Просто я умираю…» Он успел подумать с  любопытством: «А как выглядит смерть?» – и увидел ее немедленно. Она  вбежала в комнату в монашеском головном уборе и сразу размашисто перекрестила  Мольера. Он с величайшим любопытством хотел ее внимательно рассмотреть, но  ничего уже более не рассмотрел.    

В это  время Барон с двумя шандалами в руках, заливая лестницу светом, поднимался  вверх, а за ним, волоча и подбирая шлейф, бежала Арманда. Она тянула за руку  девчонку с пухлыми щеками и шептала ей:    

– Ничего,  ничего, не бойся, Эспри, идем к отцу!    

Сверху  послышалось гнусавое печальное пение монашки. Арманда и Барон, вбежав, увидели  эту монашку со сложенными молитвенно ладонями.    

«Святая  Клара…» – подумала Арманда и разглядела, что вся кровать и сам Мольер залиты  кровью. Девчонка испугалась и заплакала.    

– Мольер! –  сказала дрогнувшим голосом, как никогда не говорила, Арманда, но ответа не  получила.    

Барон  же, с размаху поставив шандалы на стол, прыгая через ступеньку, скатился с  лестницы и, вцепившись в грудь слуге, зарычал:    

– Где  ты шлялся?! Где доктор, болван!!!    

И слуга  отчаянно ответил:    

– Господин  де Барон, что же я сделаю! Ни один не хочет идти к господину де Мольеру! Ни  один!    

 ГЛАВА 33

  ТЫ ЕСТЬ ЗЕМЛЯ    

     

Весь дом  находился в тягостном недоумении. Оно передалось и нищим монашкам: почитав  некоторое время над обмытым, укрытым и лежащим на смертном ложе Мольером, они  решительно не знали, что им дальше делать. Дело в том, что земля не желала  принимать тело господина Мольера.    

Жан Обри  накануне напрасно умолял священников прихода святого Евстафия – Ланфана и Леша –  явиться к умирающему. Оба наотрез отказались. Третий, фамилия которого была  Пейзан, сжалившись над приходящим в отчаяние Обри, явился в дом комедианта, но  слишком поздно, когда тот уже умер, и тотчас поспешил уйти. А о том, чтобы  Мольера хоронить по церковному обряду, не могло быть и речи. Грешный комедиант  умер без покаяния, и не отрекшись от своей осуждаемой церковью профессии, и не  дав письменного обещания, что в случае, если господь по бесконечной своей  благости возвратит ему здоровье, он никогда более в жизни не будет играть в  комедии.    

Формула  эта подписана не была, и ни один священник в Париже не взялся бы проводить  господина де Мольера на кладбище, да, впрочем, ни одно кладбище и не приняло бы  его.    

Арманда  стала уже приходить в отчаяние, как приехал из Отейля тамошний кюре, Франсуа  Луазо, подружившийся с Мольером в то время, когда тот проживал в Отейле. Кюре  не только научил Арманду, как составить прошение на имя парижского  архиепископа, но, несомненно рискуя сильнейшими неприятностями для себя лично,  вместе с Армандой поехал к парижскому архиепископу.    

Вдову и  кюре после недолгого ожидания в тихой приемной ввели в архиепископский кабинет,  и Арманда увидела перед собой Арле де Шанваллона, архиепископа парижского.    

– Я  пришла, ваше высокопреосвященство, – заговорила вдова, – просить  вашего разрешения похоронить моего покойного мужа согласно церковному обряду.    

Де  Шанваллон прочел прошение и сказал вдове, но глядя не на нее, а на Луазо тяжкими  и очень внимательными глазами:    

– Ваш  муж, сударыня, был комедиантом?    

– Да, –  волнуясь, ответила Арманда. – но он умер как добрый христианин. Это могут  засвидетельствовать две монахини монастыря святой Клары д'Аннесси, бывшие у нас  в доме. Кроме того, во время прошлой пасхи он исповедовался и причащался.    

– Мне  очень жаль, – ответил архиепископ, – но сделать ничего нельзя. Я не  могу выдать разрешение на погребение.    

– Куда  же мне девать его тело? – спросила Арманда и заплакала.    

– Я  жалею его, – повторил архиепископ, – но, поймите, сударыня, я не могу  оскорбить закон.    

И Луазо,  провожаемый в спину взглядом архиепископа, увел рыдающую Арманду.    

– Значит, –  уткнувшись в плечо кюре, плача говорила Арманда, – мне придется вывезти  его за город и зарыть у большой дороги…    

Но  верный кюре не покинул ее, и они оказались в Сен-Жермене, в королевском дворце.  Тут Арманду ждала удача. Король принял ее. Арманду ввели в зал, где он, стоя у  стола, дожидался ее. Арманда не стала ничего говорить, а сразу стала на колени  и заплакала. Король помог ей подняться и спроспл:    

– Я  прошу вас успокоиться, сударыня. Что я могу для вас сделать?    

– Ваше  величество, – сказала Арманда, – мне не разрешают хоронить моего  мужа, де Мольера! Заступитесь, ваше величество!    

Король  ответил:    

– Для  вашего покойного мужа все будет сделано. Прошу вас, поезжайте домой и позаботьтесь  о его теле.    

Арманда,  рыдая и произнося слова благодарности, удалилась, а королевский гонец через несколько  минут поскакал за де Шанваллоном, и, когда тот появился во дворце, король  спросил его:    

– Что  происходит там по поводу смерти Мольера?    

– Государь, –  ответил Шанваллон, – закон запрещает хоронить его на освященной земле.    

– А  на сколько вглубь простирается освященная земля? – спросил король.    

– На  четыре фута, ваше величество, – ответил архиепископ.    

– Благоволите,  архиепископ, похоронить его на глубине пятого фута, – сказал Людовик, –  но похороните непременно, избежав как торжества, так и скандала.    

В  канцелярии архиепископа писали бумагу:    

«Приняв во  внимание обстоятельства, обнаруженные в следствии, произведенном согласно  нашему приказанию, мы позволяем священнику церкви святого Евстафия похоронить  по церковному обряду тело покойного Мольера, с тем, однако, условием, чтобы это  погребение было совершено без всякой торжественности, не более как двумя  священниками, и не днем, и чтобы за упокой души его не было совершаемо  торжественное богослужение ни в вышеуказанной церкви святого Евстафия и ни в  какой другой».    

Лишь  только по цеху парижских обойщиков распространился слух, что скончался сын  покойного почтенного Жана Батиста Поклена комедиант де Мольер, носящий  наследственное звание обойщика, представители цеха явились на улицу Ришелье и  положили на тело комедианта расшитое цеховое знамя, возвратив Мольера в то  состояние, из которого он самовольно вышел: обойщиком был и к обойщикам  вернулся.    

И в то  же время один оборотистый человек, знавший, что великий Конде относился к Мольеру  с симпатией, явился к Конде со словами:    

– Ваше  высочество, разрешите вам вручить эпитафию, которую я написал для Мольера.    

Конде  взял эпитафию и, глянув на автора, ответил:    

– Благодарю  вас. Но я предпочел бы, чтобы он написал вашу эпитафию.    

Двадцать  первого февраля к девяти часам вечера, когда должны были выносить Мольера,  толпа человек в полтораста собралась у дома покойного комедианта, и из кого  состояла эта толпа, неизвестно. Но почему-то она вела себя возбужденно,  слышались громкие выкрики и даже свист. Вдова сьёра де Мольера взволновалась  при виде неизвестных. По совету близких она раскрыла окно и обратилась к  собравшимся с такими словами:    

– Господа!  Зачем же вы хотите потревожить моего покойного мужа? Я вас могу уверить, что он  был добрым человеком и умер как христианин. Быть может, вы сделаете честь  проводить его на кладбище?    

Тут  чья-то рука вложила ей в руку кожаный кошель, и она стала раздавать деньги. После  некоторого шума из-за денег все пришло в порядок, и у дома появились факелы. В  девять часов из дому вынесли деревянный гроб. Впереди шли два безмолвных  священника. Рядом с гробом шли мальчики в стихарях и несли громадные восковые  свечи. А за гробом потек целый лес огней, и в толпе провожавших видели  следующих знаменитых людей: художника Пьера Миньяра, баснописца Лафонтена и  поэтов Буало и Шапеля. Все они несли факелы в руках, а за ними строем шли с  факелами комедианты труппы Пале-Рояля и, наконец, эта разросшаяся толпа человек  в двести. Когда прошли одну улицу, открылось окно в доме, и высунувшаяся  женщина звонко спросила:    

– Кого  это хоронят?    

– Какого-то  Мольера, – ответила другая женщина.    

Этого  Мольера принесли на кладбище святого Жозефа и похоронили в том отделе, где хоронят  самоубийц и некрещеных детей. А в церкви святого Евстафия священнослужитель  отметил кратко, что 21 февраля 1673 года, во вторник, был погребен на кладбище  святого Жозефа обойщик и королевский камердинер Жан Батист Поклен.    

    

 ЭПИЛОГ

  ПРОЩАНИЕ С БРОНЗОВЫМ КОМЕДИАНТОМ    

     

    

На его  могилу жена положила каменную плиту и велела привезти на кладбище сто вязанок  дров, чтобы бездомные могли согреваться. В первую же суровую зиму на этой плите  разожгли громадный костер. От жара плита треснула и развалилась. Время  разметало ее куски, и когда через сто девятнадцать лет, во время Великой  революции, явились комиссары для того, чтобы отрыть тело Жана Батиста Мольера и  перенести в мавзолей, никто места его погребения с точностью указать не мог. И  хотя чьи-то останки и вырыли и заключили в мавзолей, никто не может сказать с  уверенностью, что это останки Мольера. По-видимому, почести воздали  неизвестному человеку.    

Итак,  мой герой ушел в парижскую землю и в ней сгинул. А затем, с течением времени,  колдовским образом сгинули все до единой его рукописи и письма. Говорили, что  рукописи погибли во время пожара, а письма будто бы, тщательно собрав,  уничтожил какой-то фанатик. Словом, пропало все, кроме двух клочков бумаги, на  которых когда-то бродячий комедиант расписался в получении денег для своей  труппы.    

Но даже  лишенный и рукописей и писем, он покинул однажды землю, в которой остались  лежать самоубийцы и мертворожденные дети, и поместился над высохшей чащей фонтана.  Вот он! Это он – королевский комедиант с бронзовыми бантами на башмаках! И я, которому  никогда не суждено его увидеть, посылаю ему свой прощальный привет.    

     

Москва.  1932–1933 гг.    

    

     

ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И  ТВОРЧЕСТВА Ж. Б. МОЛЬЕРА    

     

1621 – Жан Поклен, сын и внук  обойщиков, женился на Марии Крессе, дочери и внучке обойщиков.    

1622 – На улице Св. Гонория родился  Жан Батист Поклен, старший из шести детей. Крещен 15 января.    

1631 – Жан Поклен купил у своего брата  Николая патент «личного обойщика короля», который дал ему звание «кавалера».    

1632–1633  – Овдовев после  смерти Марии Крессе, Жан Поклен женится на Екатерине Флёретт, дочери парижского  купца. Жан Батист начинает курс обучения в Клермонской коллегии – школе  иезуитов.    

1637 – Молодой Жан Батист принимает  присягу на вступление в звание королевского обойщика.    

1641 – Жан Батист держит экзамен на  чин адвоката.    

1643 – Жан Батист отказывается от  привилегии своего отца и избирает профессию актера. 30 июня – Жан Батист  подписывает с Мадленой Бежар, ее братом Жозефом, сестрой Женевьевой и другими  актерами контракт о создании Блестящего Театра.    

1644,  1 января –  Открытие Блестящего Театра. Поклен принимает имя Мольер как свой актерский  псевдоним.    

1645,  осень – Закрытие  Блестящего Театра.    

1645–1658  – Годы  пребывания труппы Мольера в провинции (Нант, Тулуза, Монпелье, Нарбонна, Ажан,  Пезена, Лангедок, Гренобль, Лион, Руан).    

1655 – Комедия «Шалый, или Все не  вовремя» («Шалый, или Все невпопад»), первое представление в Лионе. Выступление  Мольера в роли Маскариля.    

1656 – Комедия «Терзания любви»  («Любовная досада»). Первое представление в Безье.    

1658,  24 октября –  Труппа Мольера играет перед королем в Гвардейском зале Лувра. Решение Людовика  XIV оставить труппу в Париже и передать ее под покровительство своего брата. 2  ноября – Предоставление труппе Мольера здания театра Малого Бурбонского  дворца.    

1659,  18 ноября –  «Смешные драгоценные» («Смешные жеманницы»). Мольер исполняет роль «маркиза»  Маскариля.    

1660,  28 мая –  «Сганарель, или Мнимый рогоносец». Роль Сганареля играет Мольер. Изгнание труппы  Мольера из Малого Бурбонского дворца.    

1661 – «Дон Гарсия Наваррский».  Премьера дана в Пале-Рояле. «Школа мужей». Роль Сганареля исполняет Мольер.  «Несносные» («Докучные»). Премьера дана в замке Во, загородном поместье  суперинтенданта Фуке.    

1662 – Женитьба Мольера на Арманде  Бежар. 26 декабря – «Школа жен». Роль Арнольфа исполняет Мольер.    

1663 – «Критика „Школы жен“».  «Версальский экспромт».    

1664 –  «Вынужденный  брак» («Брак поневоле»), «Принцесса Элидская». 12 мая – Показ перед  двором первых трех актов «Тартюфа». Запрещение пьесы и начало борьбы Мольера за  свою комедию.    

1665,  15 февраля –  «Дон-Жуан, или Каменный гость». Роль Сганареля исполняет Мольер.  «Любовь-целительница».    

1666,  4 июня –  «Мизантроп». Мольер исполняет роль Альцеста.    

6  августа –  «Лекарь поневоле». Мольер – Сганарель. «Мелисерта» – стихотворная пастораль,  написанная для придворного празднества и не завершенная Мольером. «Коридон» («Комическая  пастораль»). 1667 – «Сицилиец, или Любовь-живописец».    

1668,  13 января –  «Амфитрион». 18 июля – «Жорж Данден, или Одураченный муж». Данден –  Мольер. 9 сентября – «Скупой». Гарпагон – Мольер.    

1669,  5 февраля –  Огромный успех премьеры «Тартюфа». Мольер – Оргон. «Господин де Пурсоньяк».    

1670 – «Блистательные возлюбленные»  («Блистательные любовники»). 14 октября – «Мещанин во дворянстве». Г-н  Журден – Мольер.    

1671 – «Психея». 24 мая –  «Проделки Скапена». Скапен – Мольер. «Графиня д'Эскарбанья».    

1672,  17 февраля –  Умирает Мадлена Бежар. 11 марта – «Ученые женщины». Кризальд – Мольер.    

1673 – «Мнимый больной». 17 февраля  во время четвертого представления этой комедии, в которой Мольер играл роль  Аргана, у актера начались на сцене конвульсии. Перенесенный к себе домой на  улицу Ришелье, Мольер в ту же ночь скончался. 21 февраля – Ночью  похоронен на кладбище св. Жозефа.    

1792 – Революционные власти переносят  останки Мольера на кладбище Малого Августинского монастыря, а затем, в 1817  году, могилу Мольера переносят на кладбище Пер-Лашез.    

 КРАТКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ    

     

     Сочинения Мольера