1 2 3 4 5 6 7 8 
— Мосье! —   окликнула я его, набравшись решимости.      

— Eh   bien! Qu'est ce que c'est, Mademoiselle?      

— J'ai   bien faim.      

— Comment   vous avez faim? Et   la collation?[171]      

— О   ней я ничего не знаю. Я этой закуски и в глаза не видала, ведь вы меня заперли.      

— Ah!   C'est vrai![172] —   воскликнул он.      

В ту же   минуту был покинут мой трон, а за ним и мансарда. Вихрь, который принес меня в   мансарду, помчал меня в обратном направлении вниз-вниз-вниз-вниз, прямо на   кухню. Думаю, я спустилась бы и в погреб. Кухарке категорически приказали   подать еды, а мне, так же категорически, поесть. К великой моей радости, вся   еда была — кофе и пирог. Я боялась, что получу сладости и вино, которого не   любила. Не знаю, как он догадался, что я с удовольствием съем petit pate a la   creme, но он вышел и где-то его раздобыл. Я ела и пила с большой охотой,   придержав petit pate напоследок, как настоящая bonne bouche.[173] Мосье Поль надзирал за моим ужином и   заставлял меня есть чуть не силком.      

— A   la bonne heure,[174] —   воскликнул он, когда я заявила, что больше не могу проглотить ни кусочка, и,   воздев руки, молила избавить меня от еще одной булочки, которую он намазывал   маслом. — А то вы еще объявите меня эдаким тираном и Синей Бородой,   доводящим женщин до голодной смерти на чердаке, а я ведь на самом деле не такой   злодей. Ну как же, мадемуазель, хватит ли у вас смелости и силы выйти на сцену?      

Я   ответила утвердительно, хотя, по правде говоря, изрядно смутилась и едва ли   могла отдать себе отчет в собственных чувствах. Однако этот коротышка был из   тех людей, которым невозможно возражать, если ты неспособен сокрушить их в одно   мгновение.      

— Тогда   пойдемте, — произнес он, предлагая мне руку.      

Я взяла   его под руку, и он зашагал так стремительно, что я была вынуждена бежать рядом   с ним, чтобы не отстать. В carre он на мгновение остановился: здесь горели   большие лампы; широкие двери классов и столь же широкие двери в сад, по обе   стороны которых стояли апельсиновые деревья в кадках и высокие цветы в горшках,   были открыты настежь; в саду меж цветов прогуливались или стояли дамы и мужчины   в вечерних туалетах. В длинной анфиладе комнат волновалась, щебетала,   раскачивалась, струилась толпа, переливая розовым, голубым и   полупрозрачно-белым. Повсюду ярко сверкали люстры, а вдалеке виднелась сцена,   нарядный зеленый занавес и рампа.      

— N'est-ce   pa pas que c'est beau?[175] — спросил мой спутник.      

Мне бы   следовало выразить согласие, но слова застряли у меня в горле. Мосье Поль   уловил мое состояние, бросил на меня искоса грозный взгляд и слегка подтолкнул,   чтобы я не боялась.      

— Я   сделаю все возможное, но как хочется, чтобы это было уже позади, призналась я,   а потом спросила: — Неужели нам нужно пройти сквозь эту толпу?      

— Ни   в коем случае. Я все устрою: мы пройдем через сад, вот здесь.      

Мы   тотчас вышли из дома, и меня несколько оживила прохладная, тихая ночь. Луны не   было, но сверкающие окна ярко освещали двор, и слабый отблеск достигал даже   аллей. В безоблачном, величественном, небе мерцали звезды. Как ласковы ночи на   континенте! Какие они тихие, душистые, спокойные! Ни тумана с моря, ни   леденящей мглы — ночи, прозрачностью подобные полдню, свежестью утру.      

Пройдя   через двор и сад, мы подошли к стеклянной двери старшего класса. В тот вечер   были отворены все двери, мы вошли в дом, и меня провели в комнатушку,   отделявшую старший класс от парадной зады. В этой комнатке я едва не ослепла от   яркого света, чуть не оглохла от шума голосов, почти задохнулась от жары,   духоты и толчеи.      

— De   l'ordre! Du silence![176] —   крикнул мосье Поль. — Это что за столпотворение? — вопросил он, и   сразу наступила тишина. С помощью десятка слов и такого же количества жестов он   выдворил из комнаты половину присутствовавших, а остальных заставил выстроиться   в ряд. Они уже были одеты к спектаклю, значит, я оказалась среди исполнителей в   комнате, служившей артистическим фойе. Мосье Поль представил меня. Все воззрились   на меня, а некоторые захихикали. Для них было большой неожиданностью, что   англичанка да вдруг будет выступать в водевиле. Джиневра Фэншо, очаровательная   в своем прелестном костюме, глядела на меня круглыми от удивления глазами. Мое   появление, по-видимому, несказанно ошеломило ее в момент, когда она находилась   наверху блаженства и, не испытывая ни страха, ни робости перед предстоящим   выступлением, пребывала в полном восторге от мысли, что будет блистать перед   сотнями глаз. Она готова была что-то воскликнуть, но мосье Поль держал ее и   всех остальных в крепкой узде.      

Окинув   взглядом всю труппу и сделав несколько критических замечаний, он обратился ко   мне:      

— Вам   тоже пора одеваться.      

— Да,   да, одеваться в мужской костюм! — воскликнула Зели Сен-Пьер, подскочив к   нам, и услужливо добавила: — Я одену ее сама.      

Надеть   мужской костюм мне было неприятно и неловко. Я дала согласие носить в спектакле   мужское имя и исполнять мужскую роль, но надевать мужской костюм — halte-la![177] нет уж! Что бы там ни   было, но я буду играть в своем платье. Все это я заявила решительным тоном, но   тихо и, может быть, не очень разборчиво.      

Вопреки   моим ожиданиям, он не только не разбушевался, но даже не произнес ни единого   слова. Зато вновь вмешалась Зели:      

— Из   нее получится отменный petit-maitre.[178] Вот   полный костюм; правда, он немного великоват, но я подгоню по ней. Идемте, chere   amie — belle Anglaise.[179]      

И она   насмешливо улыбнулась, ибо «belle»[[180] я   отнюдь не была. Она схватила меня за руку и потащила за собой. Мосье Поль   продолжал стоять с безучастным видом.      

— Не   сопротивляйтесь, — настаивала Сен-Пьер, пытаясь сломить мое решительное   сопротивление. — Вы все испортите — веселость пьесы, радостное настроение   гостей, вы готовы все и вся принести в жертву своему amour-propre.[181] Это очень нехорошо;   мосье, вы ведь этого ни за что не допустите?      

Она   вопросительно посмотрела на него, ища ответного взгляда; я тоже пыталась   встретиться с ним глазами. Он глянул на нее, потом на меня. «Стойте!» —   медленно произнес он, обращаясь к Сен-Пьер, которая не переставала тянуть меня   за собой. Все ждали, какое решение он примет. Он не выказывал ни гнева, ни   раздражения, и это придало мне смелости.      

— Вам   не нравится этот костюм? — спросил он, указывая на мужскую одежду.      

— Кое-что   я согласна надеть, но не все.      

— А   как же быть? Как можно исполнять на сцене роль мужчины в женском платье?   Разумеется, это всего лишь любительский спектакль, vaudeville de pensionnat,[182] и я могу допустить   некоторые переделки, но должно же быть что-то, указывающее на вашу   принадлежность, по роли, к сильному полу.      

— Верно,   сударь, но надо все устроить, как мне хочется, пусть никто не вмешивается, не   надо принуждать меня делать так, а не иначе; разрешите мне одеться самой.      

Ничего   не сказав, мосье Поль взял костюм у Сен-Пьер, отдал его мне и разрешил мне   пройти в уборную. Оставшись одна, я успокоилась и сосредоточенно принялась за   работу. Ничего не изменив в своем платье, я лишь прибавила к нему небольшой   жилет, мужской воротник и галстук, а сверху сюртучок; весь этот костюм   принадлежал брату одной из учениц. Распустив волосы, я высоко подобрала   спускавшиеся по спине длинные пряди, а передние зачесала набок, взяла в руку   шляпу и перчатки и вернулась в фойе. Там все меня ждали. Мосье Поль взглянул на   меня и сказал:      

— В   пансионе и так сойдет, — а потом прибавил довольно благодушно: Courage,   mon ami! Un   peu de sang froid, un peu d'aplomb, M.Lucien, et tout ira bien![183]      

На лице   Сен-Пьер вновь показалась присущая ей холодная и ядовитая улыбка.      

Волнение   привело меня в раздраженное состояние, и я, не сдержавшись, повернулась к ней и   сказала, что, не будь она дамой, я, по роли джентльмен, не преминула бы вызвать   ее на дуэль.      

— Только   после спектакля, — воскликнул мосье Поль, — я разделю тогда мою пару   пистолетов между вами, и мы разрешим ваш спор согласно принятым правилам — это   будет продолжением давнишней ссоры между Францией и Англией.      

Но уже   приближалось время начать представление. Мосье Поль, построив нас, обратился к   нам с краткой речью, подобно генералу, напутствующему солдат перед атакой. Из   всего им сказанного я уловила лишь то, что он советует нам всем проникнуться   чувством своей ничтожности. Ей-богу, подумала я, некоторым напоминать об этом   вовсе не нужно. Зазвонил колокольчик. Меня и еще двоих вывели на сцену. Опять   колокольчик. Произнести первые слова пьесы предстояло мне.      

— Не   смотрите в зал, не думайте о зрителях, — прошептал мосье Поль мне на   ухо. — Вообразите, что вы на чердаке и выступаете перед крысами. — И   он исчез.      

Занавес   взвился и собрался в складки где-то под потолком. Перед нами разверзся длинный   зал, нас ослепили яркие огни, оглушила веселая толпа. Я старалась думать о   черных тараканах, старых сундуках и источенном жучком бюро. Слова свои я   сказала скверно, но все же произнесла их. Трудным оказалось именно начало — я   сразу же поняла, что боюсь не столько зрителей, сколько собственного голоса.   Присутствие целой толпы посторонних людей, да к тому еще иностранцев, нисколько   меня не трогало. Когда я ощутила, что язык мой стал двигаться свободно, а голос   обрел присущие ему высоту и силу, я сосредоточила все свое внимание только на   исполняемой роли и на мосье Поле, который, стоя за кулисами, слушал нас, следил   за всем происходящим и суфлировал.      

Между   тем, чувствуя прилив свежих сил — для чего просто требовалось время, — я   достаточно овладела собой, чтобы обратить внимание на моих партнеров. Некоторые   из них играли очень хорошо, особенно Джиневра Фэншо; по роли ей полагалось   кокетничать с двумя поклонниками, и это ей великолепно удавалось, ибо она   оказалась в своей стихии. Один-два раза, как я приметила, она обошлась со мной   — фатом — подчеркнуто любезно и внимательно. Она оказывала мне предпочтение столь   неприкрыто и пылко и бросала такие многозначительные взгляды в аплодирующий   зал, что мне, знавшей ее достаточно хорошо, стало совершенно ясно: она играет   для кого-то из зрителей. Тогда я начала следить, куда она посылает взгляды и   улыбку, к кому простирает руки, и почти сразу обнаружила, что для своих стрел   она выбрала весьма крупную и заметную цель — на пути их полета, возвышаясь над   всеми зрителями и потому являясь самой уязвимой, стояла знакомая всем фигура   доктора Джона; выглядел он спокойным, но и сосредоточенно-напряженным.      

Весь   облик его наводил на размышления. Взгляд его был красноречив, и хотя я не могла   понять, что именно таилось в этом взоре, он вдохновил меня: я извлекла из него   некую идею, которую сразу вложила в исполнение моей роли — в частности, стала   по-другому изображать ухаживание за Джиневрой. «Медведь», который истинно любил   героиню, казался мне двойником доктора Джона. Сострадала ли я ему теперь, как   раньше? Нет, я ожесточилась, вступила с ним в соперничество и одолела его. Я   понимала, что являю собой всего лишь фата, но там, где «Медведя» отвергали,   меня встречали благожелательно. Теперь-то я сознаю, что играла свою роль, как   бы исполненная решимости и стремления одержать победу. Джиневра подыгрывала   мне, и мы общими стараниями существенно изменили весь характер пьесы,   разукрасив ее от начала до конца. В антракте мосье Поль заявил, что с нами   произошло нечто ему непонятное, и пытался умерить наш пыл. «C'est peut-etre plus   beau que votre modele, сказал он, —   mais ce n'est pas juste».[184] Я тоже не знаю, что со мной   произошло, но, так или иначе, я испытывала непреодолимое желание затмить   «Медведя», то есть доктора Джона. Раз Джиневра проявляла ко мне   благосклонность, как могла я вести себя не по-рыцарски? Храня в памяти   известное письмо, я под его влиянием дерзко нарушила весь дух пьесы. Я не могла   бы исполнять свою роль, не ощущая ни вдохновения, ни увлеченности ею. Она   требовала пряной приправы и лишь в таком сдобренном виде доставляла мне   удовольствие.      

До этого   вечера подобные чувства и поступки представлялись мне столь же немыслимыми для   моей натуры, сколь состояние исступленного восторга, возносящее некоторых на   седьмое небо. Обычно я, оставаясь холодной и осторожной, пусть с неохотой, но   делала то, что было угодно другим, а тут, вдруг ощутив сердечный жар,   набравшись смелости, с радостной готовностью творила то, что было приятно мне   самой. Однако на следующий день, хорошенько над всем этим поразмыслив, я   почувствовала неприязнь ко всяким любительским представлениям и, хотя была   довольна, что оказала услугу мосье Полю и заодно испытала собственные силы,   приняла твердое решение больше в таких делах не участвовать. Оказалось, что по   натуре мне явно присуща склонность к лицедейству, и дальнейшее развитие и   воспитание этой внезапно обнаружившейся способности могли бы одарить меня   радостью и наслаждением, но подобные занятия не пристали человеку, глядящему на   жизнь со стороны: он должен отринуть желания и стремления, и я отринула их,   упрятала их столь глубоко, связав крепким узлом, что с тех пор ни Время, ни   Искушения не смогли выпустить их на волю.      

Не успел   спектакль прийти к концу, причем с большим успехом, как вспыльчивый и   деспотичный мосье Поль совершенно преобразился. Миновало время, когда он   исполнял обязанности импресарио, и он незамедлительно сбросил с себя   высокомерную суровость, и вот он стоит среди нас оживленный, добродушный и   галантный, пожимает всем нам руки, благодарит каждого в отдельности и   объявляет, что решил во время предстоящего бала танцевать со всеми нами по   очереди. Когда он попросил моего согласия, я ответила, что не танцую. «Но один   раз, в виде исключения, вы должны уступить», — последовал ответ, и если бы   я своевременно не ускользнула от него, он вынудил бы меня принять участие в   этом — втором — спектакле. Но я играла и так достаточно в этот вечер — пришла   пора стать самой собой и вернуться к привычному образу жизни. На сцене мое   серовато-коричневое платье выглядело, в сочетании с сюртучком, неплохо, но   никак не подходило для вальса или кадрили. Я укрылась в безлюдном закоулке, где   меня было трудно заметить, но откуда я видела все, — передо мной во всем   великолепии разворачивалось радостное зрелище бала.      

Вновь   Джиневра Фэншо была самой прелестной и веселой из всех присутствовавших. Ей   выпала честь открыть бал: выглядела она чудесно, танцевала грациозно, улыбалась   лучезарно. Подобные развлечения всегда сопровождались для нее блестящим   триумфом, ибо удовольствия были ее стихией. Когда нужно было работать или   преодолевать трудности, она становилась нерадивой и унылой, беспомощной и   раздраженной, но в часы веселья она, бывало, как бабочка расправит крылышки, на   которых загоралась золотистая пыльца и пестрые пятнышки, сверкнет, как   бриллиант, и блеснет, как свежий цветок. При виде будничной еды и простых   напитков она надувала губки, но от сливок и мороженого ее нельзя было оторвать,   как пчелу от меда; водой ей служило сладкое вино, а хлебом насущным — пирожное.   Полной жизнью Джиневра жила лишь на балу, в других случаях она никла и увядала.      

Не   думайте, читатель, что в тот вечер она так старалась превзойти самое себя   только ради своего партнера в танце, мосье Поля, или же демонстрировала   наивысшее изящество манер в назидание подругам или чтобы понравиться их   родителям, дедушкам и бабушкам, толпившимся в вестибюле и сидевшим вдоль стен   залы; в таком скучном и бесцветном окружении, да еще ради столь никчемных и   банальных целей Джиневра вряд ли соблаговолила бы даже один раз пройтись в кадрили,   а радостное расположение духа сменилось бы у нее раздражением и брюзгливостью,   но сейчас ей было известно, что в этом пресном праздничном блюде таится пряная   приправа, которая придает ему остроту, она ощутила ее вкус и смекнула, что ей   стоит показать самые тонкие грани своего обаяния.      

В зале и   в самом деле не было ни одного холостого и бездетного зрителя, кроме, правда,   мосье Поля, единственного представителя мужского пола, которому разрешалось   танцевать с ученицами. Ему предоставлялось это исключительное право, во-первых,   по традиции (ибо он был родственником мадам Бек и пользовался ее особым   доверием), во-вторых, потому что он все равно поступал как ему   заблагорассудится, и, в-третьих, потому что, каким бы своевольным, вспыльчивым,   пристрастным он ни бывал, у него в груди билось благородное сердце, и ему можно   было доверить целую армию прекрасных и непорочных девиц, оставаясь в полной   уверенности, что под его предводительством они в беду не попадут. В скобках   следует заметить, что многие пансионерки вовсе не отличались безгрешностью   помыслов, но ни за что не посмели бы обнаружить свойственную им грубость в   присутствии мосье Поля, как не решились бы намеренно обидеть его, рассмеяться   ему в лицо во время обращенных к ним взволнованных речей или переговариваться   друг с другом, когда в приступе гнева на его лице возникала маска умного тигра.   Вот почему мосье Поль имел право танцевать с кем пожелает, и всякое   вмешательство, препятствующее его движению к цели, потерпело бы крах.      

Всем   прочим гостям отводилась роль зрителей, но и та предоставлялась им благодаря   неизъяснимой доброте мадам Бек, после длительных просьб, ходатайств и уговоров,   на весьма строгих условиях с (притворным) неудовольствием. Весь вечер мадам не   уставала лично следить за тем, чтобы небольшая отчаявшаяся группа «jeunes   gens»,[185] принадлежавших к высшим   слоям общества, матери которых присутствовали здесь же, а сестры были ученицами   нашего пансиона, не покинула отведенного им самого отдаленного, мрачного,   холодного и темного угла в carre. Мадам беспрерывно дежурила около «jeunes   gens» — заботливая, как мать, но бдительная, как цербер. Они одолевали ее   мольбами разрешить им перешагнуть через воображаемый барьер и насладиться всего   лишь одним танцем с этой «belle blonde»[[186] или   той «jolie brune»,[187] или   «cette jeune fille magnifique aux cheveux noirs comme le jais».[188]      

— Taisez-vous![189] — отвечала мадам   решительно и неумолимо. — Vous ne passerez pas a moins que ce ne soit sur   mon cadavre, et vous ne danserez qu'avec la nonnette de jardin[190] (намек на легенду). — И она с   величественным видом прохаживалась перед строем безутешных и полных нетерпения   юношей, словно маленький Бонапарт, нарядившийся в шелковое платье мышиного   цвета.      

Мадам   хорошо знала жизнь, мадам хорошо разбиралась в человеческой натуре. Думаю, ни   одна другая начальница пансиона в Виллете не осмелилась бы допустить в стены   своего заведения «jeune homme»,[191] но   мадам понимала, что, давая по столь торжественному случаю подобное разрешение,   можно сделать ловкий ход и добиться значительных преимуществ.      

Во-первых,   родители пансионерок оказывались соучастниками в этом деянии, ибо совершено оно   было по их ходатайству. Во-вторых, то, что мадам впускала в дом столь опасных и   обладающих магнетической силой гремучих змей, особенно подчеркивало самый   сильный талант, присущий мадам, — талант первоклассной surveillante.[192]      

В   третьих, присутствие юных представителей мужского пола придавало пикантность   всему празднеству: ученицы понимали это и лично в этом убеждались, а зрелище   сверкающих вдалеке золотых яблок вселяло в них такое оживление, какого не могли   бы вызвать никакие другие обстоятельства. Радость детей передавалась родителям,   веселье и ликование охватывали всех присутствовавших, развлекались даже   укрощенные «jeunes gens», ибо мадам не давала им скучать. Вот таким образом   мадам Бек удавалось каждый год праздновать свои именины с успехом, не ведомым   ни одной директрисе во всей стране.      

Я   заметила, что сначала доктору Джону разрешалось свободно расхаживать по всем   комнатам, — мужественный и степенный вид умерял в нем юношескую живость и   даже несколько приглушал красоту; но как только начался бал, к нему подбежала   мадам.      

— Пойдемте,   Волк, пойдемте, — воскликнула она, смеясь, — хоть вы и в овечьей   шкуре, вам все же придется покинуть овчарню. Пойдемте, у меня там, в вестибюле,   собрался небольшой зверинец, хочу и вас поместить в мою коллекцию.      

— Но   разрешите мне сперва один раз протанцевать с ученицей, которую я выберу.      

— Как   вам не стыдно просить об этом? Какое безрассудство! Какая дерзость! Sortez,   sortez, au plus vite![193]      

Подталкивая   его впереди себя, она вскоре выдворила его за барьер.      

Джиневра,   как я полагаю, уставшая от танцев, разыскала меня в моем убежище. Она бросилась   рядом со мной на скамейку и (без чего я могла бы легко обойтись), обняла меня   за шею.      

— Люси   Сноу! Люси Сноу! — всхлипывающим голосом, почти в истерике, воскликнула   она.      

— Ну,   что же случилось? — спросила я сухо.      

— Как   я выгляжу? Как я сегодня выгляжу? — настойчиво повторяла она.      

— По   обыкновению, до нелепости самодовольно.      

— Злюка!   Вы никогда не скажете доброго слова обо мне, но, что бы ни говорили вы и все   прочие завистливые клеветники, я знаю, что очень хороша собой. Я ощущаю свою красоту,   вижу ее, вижу себя в полный рост в большом зеркале в артистической уборной.   Пойдемте-ка со мной и посмотрим в него, хотите?      

— Хочу,   мисс Фэншо. Вот уж когда вы вволю натешитесь.      

Мы вошли   в расположенную рядом комнату для одевания. Взяв меня под руку, она подвела   меня к зеркалу. Я стояла перед ним молча, не оказывая никакого сопротивления и   предоставив ее себялюбию полную возможность испытывать торжество и ликование.   Занятно было наблюдать, может ли оно насытиться, проникнет ли хоть капля   внимания к другим людям в ее сердце, чтобы умерить суетное и высокомерное   упоение самой собой.      

Нет,   этого не произошло. Она вертелась перед зеркалом и заставляла меня делать то же   самое, осматривала нас обеих со всех сторон, улыбалась, подкручивала локоны,   поправляла кушак, распрямляла юбку и, наконец, выпустив мою руку и присев, с   притворной почтительностью, в реверансе, произнесла:      

— Ни   за какие блага в мире не хотела бы превратиться в вас.      

Замечание   это было слишком наивным, чтобы вызвать гнев, и я ограничилась словами: «Ну и   прекрасно».      

— А   сколько бы вы заплатили, чтобы стать мною? — спросила она.      

— Ни   пенса не дала бы, как ни странно, — ответила я. — Вы несчастное   создание.      

— В   душе вы думаете по-иному.      

— Нет,   ибо у меня в душе для вас нет места, лишь в мозгу иногда мелькает мысль о вас.      

— Но   все-таки, — сказала она с укоризной, — выслушайте, чем отличается мой   образ жизни от вашего, и вы поймете, какая я счастливая, а вы несчастная.      

— Говорите,   слушаю вас.      

— Начнем   с того, что мой отец благородного происхождения, и, хотя он не богат, я   возлагаю надежды на дядю. Затем, мне всего восемнадцать лет — самый   восхитительный возраст. Я воспитывалась на континенте и, пусть у меня нелады с   орфографией, я обладаю множеством совершенств. Вы не можете отрицать, что я и   вправду красива, поэтому у меня может быть столько поклонников, сколько я   пожелаю. За один сегодняшний вечер я разбила сердца двух молодых людей, и   скорбный взгляд, который только что бросил на меня один из них, как раз и   приводит меня в столь радостное настроение. Мне ужасно нравится следить, как   они краснеют и бледнеют, хмурятся, устремляют друг на друга свирепые взгляды и   печально-нежные на меня. Такова я, счастливица! А теперь займемся вами,   бедняжка. Полагаю, вы отнюдь не знатного происхождения, поскольку вам пришлось   ухаживать за маленькими детьми, когда вы приехали в Виллет; у вас нет родных;   вам двадцать три, а это уже не молодость; вы не обладаете ни   привлекательностью, ни красотой. Ну, а поклонники… едва ли вы представляете   себе, что это такое: вы и разговаривать на эту тему не умеете — сидите, как   немая, когда другие учительницы рассказывают о своих победах. Думаю, вы никогда   не влюблялись, да и в будущем вам это не грозит. Вы просто не ведаете, какое   это чувство, и тем лучше для вас, потому что если бы вы сами умирали от любви,   на нее не откликнулось бы ничье сердце. Разве я сказала неправду?      

— Почти   все — истинная правда, да еще доказывающая вашу проницательность. Вы, видимо,   порядочный человек, Джиневра, раз можете говорить так честно; даже эта змея,   Зели Сен-Пьер, не осмелилась бы произнести подобное. И все же, мисс Фэншо, хоть   я, по-вашему, жалкая неудачница, я не дала бы за вас и пенса.      

— Лишь   потому, что я не умна, а вы только это принимаете в расчет. А ведь никого на   всем свете, кроме вас, не заботит, насколько умен человек.      

— Напротив,   я считаю вас по-своему очень умной, вы сообразительны и находчивы. Но вы вели   речь о том, как разбивать сердца, как заниматься этим поучительным делом,   достоинства коего мне не совсем ясны. Прошу вас, скажите, кого же удалось вам,   как вы самоуверенно полагаете, подвергнуть казни сегодня?      

Она   наклонилась к моему уху и прошептала:      

— Оба   — Исидор и Амаль — сейчас здесь!      

— О!   Неужели? Хотелось бы взглянуть на них.      

— Ну   вот, милочка, наконец-то вас разобрало любопытство. Идите за мной, я покажу их   вам.      

Она   гордо зашагала впереди меня, потом обернулась и сказала:      

— Отсюда,   из классов, нам будет плохо видно — мадам упрятала их слишком далеко. Давайте   пройдем через сад, а потом по коридору подойдем к ним поближе; пустяки, если   нас заметят, пожурят.      

На этот   раз я согласилась с ней. Мы прошли по саду, проникли через редко используемую   боковую дверь в коридор и, подойдя к вестибюлю, но оставаясь в тени коридора, получили   возможность хорошо рассмотреть всю компанию «jeunes gens».      

Думаю, я   могла бы без посторонней помощи сразу распознать, кто из них победоносный де   Амаль. Это был маленький денди с прямым носом и правильным лицом. Я говорю   «маленький», хотя роста он был не ниже среднего, потому что уж очень мелкими   были у него черты лица, миниатюрными руки и ноги, весь он был хорошенький,   приглаженный и нарядный, как кукла. Он был так элегантно одет и причесан, такие   отличные были на нем туфли, перчатки и галстук, что он на самом деле выглядел   очаровательно. Я высказала это мнение вслух, воскликнув «Какой милый!»,   похвалила вкус Джиневры и спросила у нее, что, по ее мнению, сделал де Амаль с   драгоценными кусочками своего разбитого сердца — может быть, поместил их во флакон   духов или хранит в розовом масле? С глубоким восхищением я отметила также, что   руки у полковника не крупнее, чем у мисс Фэншо, а это весьма удобно, поскольку,   в случае крайней необходимости, он может надеть ее перчатки. Я сообщила ей, что   без ума от его прелестных кудрей, и призналась, что мне не хватает слов, чтобы   выразить восторг по поводу таких совершенств, как его низкий греческий лоб и   изящная, классическая форма головы.      

— Ну,   а если бы он был влюблен в вас? — с жестоким ликованием в голосе попыталась   ввести меня в искушение Джиневра.      

— О   боже! Какое это было бы блаженство! — заявила я, — но не будьте столь   бесчеловечны, мисс Фэншо, — внушать мне такие мысли — это то же самое, что   дать возможность несчастному отверженному Каину заглянуть в райские кущи.      

— Значит,   он вам нравится?      

— Так   же, как конфеты, варенье, мармелад и оранжерейные цветы.      

Джиневра   одобрила мой вкус, так как обожала все перечисленные вещи и легко поверила, что   и я их люблю.      

— А   где же Исидор? — продолжала я. Признаться, мне, пожалуй, было интереснее   посмотреть на него, чем на его соперника, но Джиневра была так поглощена   мыслями о последнем, что не расслышала меня.      

— Альфреда   приняли здесь сегодня, — тараторила она, — благодаря авторитету его   тетки — баронессы де Дорлодо. Теперь, увидев его своими глазами, вы, надеюсь,   уже можете понять, почему я весь вечер в таком приподнятом настроении, так   удачно играла, оживленно танцевала, а сейчас счастлива, как королева? Господи!   Как забавно было бросать взгляды то на одного, то на другого и сводить их обоих   с ума.      

— Но   где же этот другой? Покажите мне Исидора.      

— Не   хочу.      

— Но   почему?      

— Мне   стыдно за него.      

— По   какой причине?      

— Потому   что, потому что (шепотом) у него такие… такие бакенбарды… оранжевые, рыжие… ну   вот!      

— Итак,   тайна раскрыта, — подвела я итог. — Все равно покажите его мне,   обещаю не падать в обморок.      

Она   оглянулась вокруг. В этот момент у нас за спиной послышалась английская речь:      

— Вы   обе стоите на сквозняке, уйдите из коридора.      

— Здесь   нет сквозняка, доктор Джон, — заметила я, повернувшись.      

— Она   так легко простужается, — продолжал он, устремив на Джиневру взгляд,   полный беспредельной ласковости. — Она очень хрупкая, ее нужно опекать —   принесите ей шаль.      

— Позвольте   мне самой решать за себя, — высокомерным тоном заявила мисс Фэншо. —   Мне не нужна шаль.      

— На   вас тонкое платье, и вы не остыли еще после танцев.      

— Вечные   проповеди, — резко произнесла она, — вечные предостережения и   увещания.      

Доктор   Джон воздержался от ответа, но взгляд его выражал душевную боль. Он слегка   отвернул потемневшее и опечаленное лицо, но продолжал терпеливо молчать. Я   знала, где хранятся шали, побежала туда и принесла одну из них.      

— Пока   у меня хватит сил, она не снимет шали, — заявила я, набросив шаль на ее   муслиновое платье и плотно закутав ей шею и обнаженные руки. Это Исидор? —   спросила я довольно свирепым шепотом.      

Приподняв   верхнюю губку, она улыбнулась и утвердительно кивнула головой.      

— Это   и есть Исидор? — повторила я, тряхнув ее и испытывая желание сделать это   еще раз десять.      

— C'est   lui-meme,[194] — ответила она. —   Как он груб по сравнению с полковником! И потом, о небо!.. Эти бакенбарды!      

В это   время доктор Джон уже отошел от нас.      

— Полковник!   Граф! — передразнила я. — Кукла… марионетка… карлик… ничтожное   создание! Камердинером ему быть у доктора Джона или мальчиком на посылках!   Возможно ли, чтобы этот благородный, великодушный джентльмен, красивый, как   волшебное видение, предлагал вам свою честную руку и доблестное сердце, обещал   защищать вашу ненадежную особу, ваш ленивый ум от житейских бурь и бед, а вы бы   от этого отказывались, глумились над ним, терзали и мучили его! Какое право вы   имеете поступать так? Кто дал вам его? Откуда оно? Неужели оно зиждется только   на вашей красоте, на розово-белом цвете лица и золотистых волосах? Неужели   из-за этого он положил сердце к вашим ногам и дал вам возможность надеть ярмо   ему на шею? Неужели за эту цену отдает он вам свою привязанность, нежность,   мысли, надежды, внимание, свою благородную, искреннюю любовь? И вы всего этого   не примете? Вы презираете это? Нет, вы притворяетесь, вы неискренни — вы любите   его, вы от него без памяти, но насмехаетесь над его чувством, чтобы еще крепче   привязать его к себе, не правда ли?      

— Вот   еще! Как много вы говорите! Я не поняла и половины из того, что вы сказали.      

К этому   моменту я успела увести ее в сад. Теперь я заставила ее сесть и заявила, что не   дам ей двинуться с места, пока она не признается, кого же она, в конце концов,   предпочитает — человека или обезьяну.      

— Это   его-то вы называете человеком, — промолвила она, — этого рыжеволосого   буржуа, откликающегося на имя Джон! — Cela suffit: je n'en veux pas.[195] Полковник де Амаль —   господин знатный и благородный, у него отличные манеры и очаровательная   внешность — бледное, интересное лицо, а волосы и глаза настоящего итальянца.   Кроме того, он великолепнейший собеседник, вполне в моем вкусе — в нем нет   чувствительности и степенности того, другого; с ним я могу говорить как равная   — он не докучает мне, не надоедает, не утомляет меня всякими высокопарными   рассуждениями и глубокими страстями, а также своими познаниями, которые меня   нисколько не интересуют! Вот и все! Не держите меня так крепко!      

Я   несколько убавила силу, с которой держала ее, и она ринулась от меня прочь. Я и   не подумала преследовать ее.      

Что-то   заставило меня направиться к двери, ведущей в коридор, где я рассчитывала еще   раз взглянуть на доктора Джона, но увидела его на ступеньках, спускающихся в   сад, где он стоял, освещенный падавшим из окна светом. Его стройную фигуру   нельзя было спутать ни с чьей другой, ибо едва ли среди собравшихся был еще   один столь хорошо сложенный мужчина. Он держал шляпу в руке, и его непокрытая   голова, лицо и высокий лоб выглядели поразительно красивыми и мужественными.   Черты его лица не были ни тонкими, ни нежными, как у женщин, но в них не было   холодности, нескромности или душевной слабости; хорошо очерченные, они не   отличались теми изяществом и симметрией, которые лишают лицо значительности. На   лице его временами отражалось много чувств, но еще больше таилось в глазах.   Такое впечатление, во всяком случае, производил он на меня. Пока я смотрела на   этого человека, меня охватило невыразимое удивление, я ощутила, что его нельзя   не уважать.      

Я не   собиралась подходить или обращаться к нему, потому что для этого мы были слишком   мало знакомы. Раньше я смотрела на него из толпы гостей, оставаясь для него   незамеченной; сейчас, оказавшись с ним один на один, я повернула прочь, но он   явно искал меня, вернее, ту, с которой он меня недавно видел, поэтому он   спустился с лестницы и последовал за мной по аллее.      

— Значит,   вы знакомы с мисс Фэншо? Мне не раз хотелось спросить у вас, знаете ли вы ее.      

— Да,   знакома.      

— Вы   близки с ней?      

— В   той мере, в какой того желаю я.      

— А   что сейчас произошло между вами?      

Мне   захотелось, в свою очередь, задать ему вопрос: «Разве я сторож ей?»,[196] но я воздержалась и   ответила:      

— Я   хорошенько тряхнула ее и с радостью потрепала бы посильнее, но она вырвалась и   убежала.      

— Окажите   мне милость — присмотрите за ней сегодня и, в случае необходимости, удержите от   безрассудных поступков, она может, например, разгоряченная танцами выбежать в   сад.      

— Раз   вам так этого хочется, я могла бы, пожалуй, приглядеть за ней, но она слишком   любит поступать, как ей вздумается, чтобы подчиниться чужой воле.      

— Она   еще так молода и простодушна, — возразил он.      

— Для   меня она остается загадкой.      

— Неужели? —   спросил он с нескрываемым интересом. — Почему?      

— Мне   трудно объяснить почему; особенно вам.      

— Отчего   — особенно мне?      

— Видите   ли, меня поражает ее равнодушие к вашему столь искреннему дружескому   расположению.      

— Но   она не имеет ни малейшего представления, как глубоко я ей предан. Именно это   мне никак не удается ей объяснить. Разрешите спросить, она когда-нибудь   говорила с вами обо мне?      

— Часто,   но называла вас «Исидор», и я лишь десять минут назад обнаружила, что вы и   «Исидор» одно и то же лицо. Тогда же, доктор Джон, я узнала, что в этом доме   ваше внимание давно уже привлекает мисс Фэншо. Что она и есть тот магнит,   который притягивает вас к улице Фоссет, что ради нее вы осмеливаетесь войти в   этот сад и искать шкатулки, брошенные в окно соперниками.      

— Так   вы все знаете?      

— Лишь   то, что я вам сказала.      

— Уже   больше года как я постоянно встречаюсь с ней в свете. Я знаком с ее   приятельницей миссис Чамли, в доме которой вижусь с ней каждое воскресенье. Но   вернемся к вашим словам о том, что она часто говорила с вами обо мне, называя   меня «Исидор». Могу ли я, не вынуждая вас злоупотреблять ее доверием, спросить,   каким тоном вела она разговоры обо мне, какие чувства сквозили в них? Мне,   пожалуй, не терпится узнать, как же она ко мне относится, эта неопределенность   немного мучает меня.      

— Знаете   ли, она говорит каждый раз по-иному; она переменчива, как ветер.      

— Но   все же вы можете составить какое-то общее представление?..      

«Могу, —   подумала я про себя, — но его нельзя передать вам. Кроме того, скажи я,   что она не любит вас, вы бы, я убеждена, не поверили этому».      

— Вы   молчите, — продолжал он, — стало быть, ничего утешительного сообщить   мне не можете. Ну, что ж поделаешь! Коль скоро она относится ко мне с   безразличием и даже неприязнью, значит, я не достоин ее.      

— Неужели   вы так не уверены в своих возможностях и ставите полковника де Амаля выше себя?      

— Де   Амаль никого на свете не любит так безмерно, как я люблю мисс Фэншо.   Несомненно, я бы лелеял и охранял ее гораздо преданнее, чем он. Что же касается   де Амаля, боюсь, она находится в плену обманчивых иллюзий. Я хорошо знаю,   какова репутация этого человека, знаю о его прошлом, о его неудачах. Он не   достоин внимания вашей прелестной юной подруги.      

— Моей   «прелестной юной подруге» не мешало бы узнать обо всем этом и понять или   почувствовать, кто же достоин ее, — заявила я. — Если же ни красота,   ни разум не пригодятся ей для этой цели, значит, она заслуживает сурового   жизненного урока.      

— Не   слишком ли вы безжалостны?      

— Да,   я безжалостна, причем в вашем присутствии я стараюсь сдержать себя. Послушали   бы вы, как сурово я обхожусь с моей «прелестной юной подругой», вы бы пришли в   неописуемый ужас от отсутствия у меня мягкой предупредительности по отношению к   ее нежной натуре.      

— Но   ведь она так очаровательна, что невозможно обращаться с ней строго. Вы, как и   любая женщина старше ее, непременно должны ощущать своего рода материнскую или   сестринскую нежность к такой простодушной, чистой, юной фее. Добрый ангел!   Разве не прикипели вы к ней сердцем, когда она шепотом доверяла вам свои   безгрешные, наивные тайны? Какое вам выпало счастье! — И он глубоко   вздохнул.      

— Нередко   мне приходится довольно резко обрывать ее признания, заметила я. —   Простите, доктор Джон, можно ненадолго переменить тему нашего разговора? Как   божественно прекрасен этот де Амаль! Что за нос — истинное совершенство! Даже   из глины не слепишь более красивого, прямого и правильного носа. А его   классический рот и подбородок! А величественная осанка!      

— Де   Амаль — не только трус, но и невыносимый лицемер.      

— Вы,   да и любой человек, не обладающий изысканной утонченностью де Амаля, должны так   же восторженно поклоняться ему, как, вероятно, поклонялись юному, грациозному   Аполлону Марс и прочие не столь привлекательные божества.      

— Безнравственный,   непорядочный выскочка! — отрезал доктор Джон. Стоит мне только захотеть, и   я в любой момент могу схватить его за пояс и швырнуть в уличную канаву.      

— Кроткий   серафим! — не отступала я. — Какая жестокость! Не слишком ли вы   безжалостны, доктор Джон?      

И тут я   умолкла, ибо уже второй раз за этот вечер вышла из себя, нарушила правила,   которых всегда придерживаюсь, вела беседу необдуманно, охваченная внезапным   порывом. На мгновение прервав свою речь, чтобы собраться с мыслями, я сама   испугалась содеянного мною. Разве могла я предвидеть утром того дня, что мне   суждено вечером исполнять роль веселого любовника в водевиле, а часом позже   совершенно открыто обсуждать с доктором Джоном обстоятельства его злополучного   ухаживания и подсмеиваться над его иллюзиями? С таким же успехом я могла бы   предположить, что отправлюсь в полет на воздушном шаре или в путешествие к мысу   Горн!      

Разговаривая,   мы с доктором прогуливались по аллее и теперь возвращались к дому; свет из окна   вновь упал ему на лицо — он улыбался, но глаза были грустны. Как мне хотелось,   чтобы он обрел спокойствие духа! Как было жаль, что он предается скорби, да еще   по такому поводу! И это ему-то, обладающему такими достоинствами, выпал жребий   любить безответно! Тогда я еще не ведала, что печаль, вызываемая превратностями   судьбы, для некоторых людей есть самое возвышенное состояние духа; не знала я и   того, что некоторые растения не источают аромата, пока их лепестки не смяты.      

— Не   грустите, не печальтесь, — прервала я молчание. — Если Джиневра хоть   сколько-нибудь ценит ваше к ней расположение, она непременно ответит на ваше   чувство — иного быть не может. Не теряйте бодрости и надежды, доктор Джон. Кому   же надеяться, если не вам?      

Удивленный   взгляд послужил ответом на эту речь, чего, следует признать, я и заслуживала; в   этом взгляде мне почудился даже оттенок неодобрения. Мы расстались, и я вошла в   дом, пребывая в довольно унылом настроении. Часы пробили полночь, гости   торопливо расходились — праздник закончился, в лампах догорали фитили. Через   час повсюду царили безмолвие и тишина. Я тоже лежала в постели, но не спала.   Мне было нелегко заснуть после такого беспокойного дня.      

 Глава XV      

ДОЛГИЕ ОСЕННИЕ КАНИКУЛЫ      

       

После   именин мадам Бек — целого дня веселья и развлечений, которому предшествовали   три недели подготовки, свободные от занятий, — и следующего, тоже   праздного, дня — наступило время расплаты — два месяца по-настоящему   напряженных и усердных занятий. Эти два месяца, завершающие annee scolaire,[197] честно говоря, были   единственными, когда приходилось работать не покладая рук. На это время   учителя, наставницы и пансионерки дружно взваливали на себя основной груз   подготовки к экзаменам, за которыми следовала раздача наград. Кандидатки на   получение таковых вынуждены были трудиться изо всех сил, а учителя тоже должны   были всерьез взяться за дело — подогнать отстающих и, не жалея времени,   хорошенько вышколить подающих надежды. Предстояло устроить для приглашенных   пышное зрелище, яркую и выразительную выставку своих достижений, а для этой   цели все средства были хороши.      

Я почти   не замечала, как работают мои коллеги, потому что у меня самой было много дел;   обязанности мои были отнюдь не легкими: мне надлежало вбить примерно в   девяносто голов знание английского, который представлялся им самой сложной и   трудной наукой, и приучить девяносто языков выговаривать почти непроизносимые   для них звуки — шепелявые и шипящие зубные нашего островного наречия.      

Настал   день экзаменов. Страшный день! К нему готовились с особой тщательностью,   одевались молча и быстро — ничего воздушного и развевающегося, никакой белой   кисеи, никаких голубых лент — костюм должен быть строгим, закрытым, из плотной   материи. На мою долю в этот день выпали, как мне казалось, особые трудности —   из всех учительниц именно на мои плечи легло самое тяжелое бремя, самое   мучительное испытание. Остальным не предстояло вести экзамены по предметам,   которые они преподавали, ибо эту обязанность взял на себя профессор литературы,   мосье Поль. Он, этот диктатор, твердой рукой направлял движение нашей школьной   колесницы и с гневом отвергал помощь со стороны коллег. Даже сама мадам, явно   желавшая лично провести экзамен по своему любимому предмету — географии, —   которому искусно обучала, вынуждена была уступить своему деспотичному родичу и   подчиниться его указаниям. Он отстранил всех учителей, как мужчин, так и   женщин, и одиноко возвышался на экзаменаторском троне. Его раздражало, что   придется сделать одно исключение: он не мог справиться с экзаменом по   английскому языку и должен был передать эту отрасль знаний в руки англичанки,   что он и сделал, но не без чувства забавной ревности.      

Непрерывная   борьба против самолюбия, которую он вел со всеми, кроме самого себя, была   прихотью этого толкового, но вспыльчивого и честолюбивого коротышки. Ему очень   нравилось покрасоваться перед публикой, но подобные склонности у других   вызывали в нем крайнее отвращение. Когда можно было, он старался подавить и   заглушить их у окружающих, когда же это ему не удавалось, он клокотал, как   кипящий чайник.      

Вечером,   накануне экзаменов, я, как и все учителя и пансионерки, прогуливалась по саду.   Мосье Эманюель присоединился ко мне в «allee defendue»:[198] сигара в зубах, бесформенный, как обычно,   сюртук, темный и несколько устрашающий, кисть фески отбрасывает мрачную тень на   левый висок, черные усы топорщатся, как у разъяренной кошки, блеск голубых глаз   затуманен.      

— Ainsi, —   отрывисто произнес он, остановившись передо мной и лишив меня возможности   двигаться дальше, — vous allez troner comme une reine demain — troner a   mes cotes? Sans   doute vous savourez d'avance les delices de l'autorite. Je crois voir un je ne   sais quoi de rayonnant, petite ambitieuse![199]      

Однако   он глубоко ошибался. Восторги или похвалы со стороны завтрашних зрителей не   могли волновать меня (и в самом деле не волновали) в той же мере, что его. Не   знаю, как все обернулось бы, если бы среди зрителей у меня было столько друзей   и знакомых, сколько у него, но тогда дело обстояло именно так. Меня мало   привлекала слава в границах школы. Меня удивляло и продолжает удивлять, почему   ему казалось, что эта слава греет и сверкает. Он, по-видимому, слишком сильно   тянулся к ней, а я, пожалуй, слишком слабо. Впрочем, у меня тоже были свои   прихоти. Мне нравилось наблюдать, как мосье Эманюелем овладевает зависть — она   как бы будоражила его жизненные силы и поднимала дух, она отбрасывала   причудливые блики и тени на его сумрачное лицо и голубовато-фиалковые глаза (он   обычно говорил, что черные волосы и голубые глаза «une de ses beautes»[[200]). Что-то привлекательное   таилось и в его гневе — непосредственном, искреннем, совершенно безрассудном,   но не лицемерном. Я не стала выказывать обиду за то, что он приписал мне подобное   самодовольство, а всего лишь спросила, когда будет экзамен по английскому языку   — в начале или в конце дня.      

— Я   как раз думаю, — ответил он, — устроить ли его в начале, когда придут   еще немногие и мало кто сможет удовлетворить ваше тщеславие, или провести его в   конце дня, когда все устанут и будут не в состоянии уделить вам должное   внимание.      

— Que   vous etes dur, Monsieur![201] — ответила я, приняв горестный   вид.      

— А   с вами иначе нельзя. Вы из тех, кого нужно смирять. Знаю я вас, знаю! Другие,   когда видят, как вы проходите мимо, думают, что промелькнула бесплотная тень,   но я всего один раз внимательно рассмотрел ваше лицо, и этого было достаточно.      

— Вы   довольны, что раскусили меня?      

Он   уклонился от прямого ответа и продолжал:      

— Разве   вы не радовались своему успеху в этом водевиле? Я наблюдал за вами и уловил у   вас на лице неутолимую жажду триумфа. Какой огонь засверкал у вас в глазах! Не   просто огонь, а пламя — je me tiens pour averti.[202]      

— Чувство,   владевшее мною в тот вечер, размеры и силу которого простите меня, сударь, но я   не могу смолчать — вы чрезвычайно преувеличиваете, носило чисто отвлеченный   характер. Водевиль был мне совершенно безразличен. Более того, мне была крайне   неприятна моя роль в спектакле, и я не испытывала ни малейшего расположения к   сидевшей в зале публике. Наверное, это хорошие люди, но я-то никого из них не   знаю. Какой интерес составляют они для меня? Зачем мне завтра вновь появляться   перед ними? Ведь этот экзамен для меня не что иное, как тягостная обязанность,   от которой мне хочется поскорее избавиться.      

— Хотите,   я освобожу вас от нее?      

— С   радостью, если только вы не боитесь неудачи.      

— Но   я непременно потерплю неудачу, ведь я знаю по-английски всего три фразы и   несколько отдельных слов — например, сонсе, люна, звиозды, est-ce bien dit?[203] По-моему, лучше всего   было бы вообще отказаться от экзамена по английскому языку, а как вы думаете?      

— Если   мадам не будет возражать, то я согласна.      

Он   молчал, куря сигару. Потом внезапно повернулся ко мне со словами «Donnez-moi la   main»,[204] и тут же досада и зависть   исчезли у него с лица, и оно осветилось безграничной добротой.      

— Мы   больше не соперники, а друзья! — провозгласил он. — Экзамен   непременно состоится, и, вместо того чтобы досаждать и мешать вам, — к   чему я минут десять тому назад был склонен, потому что пребывал в дурном   расположении духа, а это случается со мной с самого детства, — я всеми   силами буду помогать вам. Ведь вы здесь чужая, вы одиноки и должны при этом   проложить себе дорогу в жизни и обеспечить свое существование, поэтому было бы   совсем неплохо, чтобы вас получше узнали. Итак, мы будем друзьями! Вы согласны?      

— Я   была бы счастлива, мосье. Мне гораздо важнее иметь друга, чем добиться триумфа.      

— Pauvrette![205] — произнес он и ушел.      

Экзамен   прошел успешно, мосье Поль сдержал слово и сделал все, чтобы мне было легче   исполнить мой долг. На следующий день раздавали награды, это тоже прошло   благополучно; школьный год завершился, ученицы разъехались по домам — начались   долгие осенние каникулы.      

Ох, уж   эти каникулы! Забуду ли я их когда-нибудь? Думаю, что нет. Мадам Бек в первый   же день уехала на побережье, где уже находились ее дети; у всех трех учительниц   были родители или друзья, к которым они и отправились; учителя-мужчины тоже   устремились прочь из города — одни поехали в Париж, другие в Бумарин; мосье   Поль направился в Рим. В доме остались только я, одна прислуга и несчастная   слабоумная девочка, которую мачеха, жившая где-то в далекой провинции, не   желала брать на каникулы домой.      

Сердце   словно остановилось у меня в груди, мною овладела глубокая тоска. Как медленно   тянулись сентябрьские дни, какими они были грустными и безжизненными! Каким   огромным и пустым казался этот дом! Каким мрачным и заброшенным выглядел сад,   покрытый пылью ушедшего городского лета. Я плохо представляла себе, как проживу   предстоящие два месяца. Грусть и печаль поселились во мне еще задолго до начала   каникул, а теперь, когда я оказалась свободной от работы, настроение мое стало   стремительно ухудшаться. Наверное, будущее не сулило надежды, не обещало покоя,   не склоняло меня к тому, чтобы ради предстоящего благоденствия сносить   сегодняшнее зло. Меня часто одолевало грустное безразличие к жизни, когда я   теряла веру, что со временем достигну той цели, к которой стремится всякий человек.   Увы! Теперь, располагая достаточным досугом, чтобы всмотреться в жизнь так, как   это следует делать людям в моем положении, я обнаружила, что нахожусь среди   бескрайней пустыни, где нет ни песчаных холмов, ни зеленых полей, ни пальмы, ни   оазиса. Мне не были ведомы надежды, которые питают и увлекают юных, и я не   смела даже помышлять о них. Если временами они стучались ко мне в сердце, я   воздвигала перед ними непреодолимые препятствия. Когда же они, отвергнутые   мною, отступали, я нередко заливалась горькими слезами, но иначе поступить не   могла, ибо нельзя было обольщать сердце надеждами, ибо я смертельно боялась   греха самонадеянности.      

Вы,   вероятно, готовы прочесть мне длинную проповедь, набожный читатель, по поводу   того, что я здесь написала, да и вы, моралист, а заодно и вы, строгий философ,   не прочь бы разбранить меня; вы же, стоик, нахмуритесь, вы, циник, усмехнетесь,   а вы, эпикуреец, расхохочетесь. Ну что ж, каждый из вас да поступит по-своему.   Я приемлю все: выговор, хмурый вид, усмешку и хохот. Возможно, вы правы, а   может быть, окажись вы в моих обстоятельствах, вы бы не избежали моих ошибок.   Так или иначе, но первый месяц оказался для меня долгим, печальным и тягостным.      

Моя   подопечная была по-своему счастлива. Я делала все, чтоб держать ее в сытости и   тепле, а ей ничего и не нужно было, кроме еды и солнечных лучей или горящего   камина. В ней сочетались слабые способности со стремлением к неподвижности: ее   мозг, глаза, уши и душа пребывали в блаженной дремоте, они не могли воспрянуть   ото сна и обратиться к какой-нибудь деятельности, поэтому верхом наслаждения   для нее был полусон.      

Первые   три недели каникул держалась жаркая, ясная и сухая погода, но на третьей и   четвертой прошли дожди и грозы. Не знаю, почему эта перемена так мучительно   повлияла на меня, почему неистовая буря и ливень сдавили мне сердце так сильно,   как никогда не бывало в спокойную погоду, но я пришла в такое состояние, при   котором мои нервы уже еле-еле справлялись с тем, что им приходилось переносить   в течение многих дней и ночей в этом огромном пустынном доме. Как молила я   Провидение ниспослать мне утешение и защитить меня! С каким ужасом я все   сильнее убеждалась в том, что Фортуна — мой вечный враг, и я никогда не   умиротворю ее. Я не роптала в душе на немилосердие или несправедливость всевышнего;   я пришла к выводу, что в его святом предначертании судеб человеческих некоторым   выпала жизнь, полная тяжких страданий, и что я, в какое бы отчаяние ни   приводила меня эта мысль, принадлежу к их числу.      

Мне   несколько полегчало, когда тетка несчастной дурочки, добрая старая женщина, в   один прекрасный день приехала и забрала с собой мою странную и слабоумную   товарку. Временами мне бывало очень тяжело с этим жалким созданием: ее   невозможно было вывести за пределы сада и нельзя было оставить ни на минуту   одну, ибо ее убогий разум, как и тело, был изуродован и мог стать причиной   большого несчастья. Некоторые дурные склонности и бессмысленная злобность   требовали неусыпной бдительности. Поскольку она говорила очень редко и обычно   целыми часами сидела на месте, тупо уставившись в одну точку и делая неописуемо   уродливые гримасы, я словно жила в одной клетке с диким животным, а не рядом с   человеческим существом. Кроме того, некоторые детали ухода за ней требовали   выдержки больничной сиделки, поэтому иногда мне изменяла твердость духа.   Вообще-то эти обязанности должна была бы исполнять не я, а прислуга, но ее   отпустили и в предотъездной суматохе забыли найти ей замену. Эти испытания были   не самыми легкими в моей жизни, но, какими бы унизительными и удручающими они   ни были, душевные муки опустошали и изнуряли меня гораздо сильнее. Уход за   больной часто лишал меня аппетита, и я, вместо того чтобы поесть, в изнеможении   выбегала во двор, где свежий воздух и вода из родника или фонтана спасали меня   от обморока. И все же из-за этих мучений у меня не разрывалось сердце, глаза не   наполнялись слезами и горячие, как расплавленный металл, слезы не обжигали   щеки.      

Когда   больная девочка уехала, я получила возможность выходить из дома. Сначала у меня   не хватало смелости отлучаться далеко от улицы Фоссет, но со временем я не раз   добиралась до городской заставы и, миновав ее, отправлялась в дальний путь по   дорогам, бегущим через поля, мимо католического и протестантского кладбищ, мимо   сельских усадеб, а потом через рощицы, по тропинкам — сама не знаю куда.   Непреодолимая сила толкала меня вперед, лихорадочное возбуждение не давало мне   остановиться. Одиночество, в котором я пребывала, будило во мне чувство   острейшего духовного голода. Нередко я бродила целый день — сначала под палящим   дневным солнцем, потом в вечерней мгле — и возвращалась домой, когда всходила   луна.      

Совершая   одинокие прогулки, я иногда старалась представить себе, чем занимаются сейчас   мои знакомые. Вот — мадам Бек на морских купаниях в веселом обществе своих   детей, матери и целого отряда друзей, приехавших сюда же на отдых. Зели   Сен-Пьер в Париже, у родных, другие учителя — у себя дома. А вот — Джиневра   Фэншо, которую какие-то родственники взяли в приятное путешествие на юг. Мне   представлялось, что она — самая счастливая из всех. Путь ее пролегал по   красивейшим местам: для нее светило сентябрьское солнце, согревая ласковыми   лучами плодородные равнины, на которых зрели хлеба и виноград. Для нее всходила   прозрачно-золотистая луна над синеющими на горизонте холмами.      

Но все это   не имело значения: меня тоже грело осеннее солнце, я тоже видела луну над   полями, но при этом ко мне подкрадывалось желание найти убежище в земле, под   дерном, куда не проникнет ни солнечный, ни лунный свет, ибо солнце и луна не   поддерживали моих жизненных сил и я не могла подружиться с ними или отдать им   свою любовь. А вот Джиневра обладала такой натурой, которая непрерывно посылала   ей новые силы и поддерживала способность наслаждаться жизнью, радоваться   наступлению дня и благоуханию ночи; наверное, самый милосердный из всех добрых   гениев, охраняющих род человеческий, осенял ее крылом и склонялся над ее   главой. Джиневру всегда сопровождала Истинная Любовь, она никогда не оставалась   одна. Неужели она не ощущала присутствия любви? Мне это казалось невозможным, я   не могла представить себе подобную бесчувственность. Мне чудилось, что она таит   в душе благодарность, что сейчас любит скрытно, но со временем откроет, как   сильна ее любовь; перед моим мысленным взором вставал ее верный друг, лишь   догадывающийся о ее робком чувстве, но находящий утешение и в этой догадке. Я   верила, что их соединяет магнетическое родство душ, тонкая струна   взаимопонимания, которая не рвется, даже когда они разделены расстоянием в   сотни миль, и передает от одного к другому просьбы и желания. Постепенно   Джиневра превратилась в моем воображении в некую героиню. Однажды, заметив это   странное преображение, я подумала: «По-видимому, у меня начинается нервное   переутомление, слишком исстрадался мой мозг, он приходит в болезненное   состояние — что мне делать? Как уберечь себя от беды?»      

И   действительно, в моих обстоятельствах невозможно было оставаться здоровой. В   конце концов глубочайшее уныние, тянувшееся целыми сутками, завершилось   телесным недугом, и я слегла. Как раз в это время пришла к концу золотая осень   и наступило равноденствие с его страшными грозами. В течение девяти темных   дождливых, оглушающе бурных дней, ошеломленная воем урагана, лежала я в   лихорадке и странном нервном возбуждении. Сон не шел ко мне. По ночам я   вставала, искала его, умоляла посетить меня. Ответом был лишь скрип окна или   завывание ветра — сон не приходил!      

Нет, я   ошибаюсь: однажды он посетил меня, но был разгневан. Раздраженный моими   назойливыми просьбами, он наказал меня кошмарными видениями. Судя по бою часов   на соборе Иоанна Крестителя, это сновидение продолжалось не долее пятнадцати   минут, но даже короткого промежутка времени оказалось достаточно для того,   чтобы подвергнуть меня невыносимым страданиям и наслать на меня нечто, не   имеющее названия, но такое страшное, вселяющее такой ужас, какой может вызвать   лишь пришелец из другого мира. Между двенадцатью и часом ночи у губ моих   появилась откуда-то чаша — темная, прочная, странной формы, до краев   наполненная бурлящей жидкостью из бездонного и безграничного моря. Ни одно   страдание, предназначенное смертному, ниспосланное ему в измеримом количестве,   рассчитанное на ограниченное во времени действие, нельзя сравнить с мукой,   испытанной мною от этого напитка. Испив его и проснувшись, я решила, что   наступил мой конец, но когда я пришла в себя, меня охватила ужасная дрожь и   непреодолимое желание позвать кого-нибудь на помощь. Но я знала, что никто не   услышит моего отчаянного призыва — Готон спала далеко, в мансарде, — и я в   кровати стала на колени. Прошло несколько невероятно мучительных часов, которые   окончательно истерзали и подавили мой разум. Думаю, что из всех кошмаров той   ночи самый жуткий я пережила в эти минуты. Мне мерещилось, что почивший горячо   любимый человек, который при жизни преданно любил меня, встретил меня как чужой   где-то в незнакомом месте, и душа моя, недоумевая, что же будет дальше,   разрывается от невыразимого отчаяния. Казалось бы, у меня нет никаких оснований   хотеть исцеления и возвращения к жизни, но самым невыносимым из всего,   выпавшего на мою долю той ночью, был безжалостный и надменный голос, которым   смерть приглашала меня предстать перед еще не изведанными страданиями. Пытаясь   вознести молитву, я не могла промолвить ничего, кроме этих слов: «Я несчастен и   истлеваю с юности; несу ужасы твои и изнемогаю».      

Так оно   и было на самом деле.      

На   следующее утро, войдя ко мне с чаем, Готон постаралась убедить меня вызвать   врача, но я отказалась, так как считала, что врач не может помочь мне.      

Однажды   вечером, находясь в здравом уме и твердой памяти, я, шатаясь от слабости,   встала и оделась. У меня не было больше сил выносить одиночество и давящую   тишину длинного дортуара: мертвенно-белые постели превращались в привидения, а   каждое изголовье приняло вид огромного выцветшего от времени черепа, в зияющих   глазницах которого таились мертвые сны древних и более могущественных, чем мы,   поколений. Тот вечер бесповоротно убедил меня в том, что Судьба тверда, как   камень, а Надежда — вымышленный кумир, слепой, бесстрастный, с душой из   гранита. Я чувствовала также, что испытание, которому подверг меня создатель,   приближается к высшей точке и мне предстоит обороняться собственными пылающими,   слабыми, дрожащими руками. За окном все еще лил дождь и дул ветер, но, как мне   показалось, несколько милосерднее, чем днем. Спускались сумерки, и я надеялась,   что они благотворно повлияют на мое состояние; через окно я видела низко   плывущие ночные тучи, подобные приспущенным знаменам. Мне верилось, что в этот   час отец небесный ниспосылает любовь и сочувствие всем страждущим на земле;   давящая тяжесть ночного кошмара ослабла, невыносимая мысль, что меня никто не   любит и никто обо мне не заботится, начала отступать перед надеждой на лучшее;   я ощутила уверенность, что надежда засияет ярче, если я уйду из-под крыши этого   дома, которая давила на меня как надгробный камень, и отправлюсь за пределы   города, к одному мирному холму, возвышающемуся далеко в полях. Закутавшись в   плащ (значит, я не была в бреду, раз сообразила, что нужно одеться потеплее), я   покинула дом. Проходя мимо одного из храмов, я остановилась, ибо мне   почудилось, что звон его колоколов приглашает меня к вечерней службе, и я   вошла. Как хлеб голодному, был мне тогда необходим любой священный обряд   богослужения, любая возможность обратиться с молитвой к богу. Я преклонила   колени на каменном полу рядом с другими молящимися. Это был старинный   величественный собор; свет, льющийся сквозь витражи, окрашивал царивший в нем   полумрак не в золотистые, а в багряные тона.      

Молящихся   было мало, так как служба окончилась и половина прихожан разошлась. Вскоре я   поняла, что оставшиеся готовятся к исповеди. Я не шелохнулась. Все двери церкви   тщательно затворили, и на нас спустилась благостная тишина и строгий полумрак.   После безмолвной молитвы одна из кающихся грешниц приблизилась к исповедальне.   Я наблюдала за происходящим. Она шепотом исповедалась в грехах и получила   шепотом же произнесенное отпущение, после чего, успокоенная, вернулась к нам.   Потом к исповедальне направилась следующая женщина, за ней еще одна. Бледная   дама, стоявшая на коленях рядом со мной, обратилась ко мне тихим, ласковым   голосом: «Идите теперь вы, я еще не совсем готова».      

Я   машинально поднялась с колен и послушно направилась к исповедальне. Я отчетливо   сознавала, что собираюсь делать, мой мозг мгновенно оценил значение   предстоящего поступка, и я решила, что подобный шаг не усугубит моих страданий,   а может быть, напротив, несколько успокоит меня.      

Священник,   сидевший в исповедальне, не взглянул на меня, а лишь приблизил ухо к моим   губам. Возможно, он был добрым человеком, но эта обязанность стала для него   своего рода формальностью, и исполнял он ее бесстрастно, как нечто привычное. Я   немного растерялась, ибо не знала, с чего нужно начинать исповедь,[206] поэтому вместо принятого   введения я просто сказала: «Mon pere, je suis Protestante!».[207]      

Он сразу   повернулся ко мне. Он явно не принадлежал к местным священникам, лица которых   почти всегда отмечены печатью подобострастия; по профилю и форме лба я тотчас   определила, что он француз, и хотя он был немолод и сед, мне показалось, что он   сохранил чуткость и силу восприятия. Он мягко спросил меня, почему я,   протестантка, решила обратиться к нему, католическому священнику.      

Я   ответила, что погибаю из-за невозможности получить от кого-нибудь совет или   слова утешения. Я поведала ему, что несколько недель прожила в полном   одиночестве, тяжело болела, а теперь на душе у меня лежит такой нестерпимый   гнет скорби, которого я уже долее не могу нести.      

— Вы   совершили грех или преступление? — спросил он несколько испуганно.      

Я   успокоила его, постаравшись, как могла понятнее, коротко описать мои   обстоятельства.      

На лице   у него появилось выражение задумчивости, удивления и растерянности.      

— Вы   застали меня врасплох, — проговорил он, — никогда у меня не было   подобного случая. Мы привыкли к раз и навсегда установленному порядку, а вы   внесли смятение в обычный ход исповеди. Я не чувствую себя готовым дать совет,   который помог бы вам в вашем положении.      

Я и сама   не предполагала, что он окажется готовым к этому, но мне помогло и то, что я   получила возможность поведать хоть часть своих сокровенных и давно таимых   страданий человеку мыслящему и чувствующему, к тому же в сане священника,   который никому не расскажет об услышанном. Все это успокоило и утешило меня.      

— Теперь   мне нужно уйти, отец? — спросила я сидевшего в молчании священника.      

— Дочь   моя, — произнес он ласковым голосом, и я окончательно убедилась, что он   добрый человек, ибо в глазах его светилось сострадание, — сейчас вам лучше   уйти, но хочу уверить вас, что ваш рассказ поразил меня. Исповедь, подобно   другим обрядам, при многократном повторении превращается в нечто формальное и   обыденное. Вы же пришли сюда и открыли свою душу, а такое случается редко. Я бы   охотно поразмыслил над вашей историей не только теперь, но и у себя в молельне.   Если бы вы принадлежали к нашей вере, я бы знал, что вам сказать — столь   потрясенная душа может обрести покой лишь в лоне уединения и в беспрекословном   исполнении канонов благочестия. Известно, что этот мир не может принести   успокоение натурам, подобным вашей. Праведники велели таким, как вы, кающимся   грешникам, приблизиться к царству божию путем покаяния, самоотречения и добрых   дел. Слезами омывают они в этой бренной жизни еду и питье — слезный хлеб и   слезную воду,[208] вознаграждение   же обретут лишь в мире ином. Лично я убежден в том, что видения, которые   причиняют вам тягостные страдания, ниспосланы богом для того, чтобы вернуть вас   в лоно истинной церкви. Вы созданы для нашей веры; уверяю вас, только наша вера   может исцелить и поддержать вас; протестантство, по сути своей, слишком сухо,   холодно и прозаично для вашей натуры. Чем глубже я вникаю в этот предмет, тем   яснее вижу, что протестантство нарушает исконный порядок вещей. Ни в коем   случае не хочу потерять вас из виду. А сейчас ступайте, дочь моя, но не   забудьте вернуться ко мне.      

Я поднялась   и поблагодарила его. Я уже уходила, когда он сделал мне знак остановиться.      

— Вам   не следует приходить в этот храм, — сказал он, — видно, что вы   больны, а здесь очень холодно. Приходите лучше ко мне домой, я живу (и он дал   мне свой адрес). Буду ждать вас завтра в десять часов утра.      

Я   ограничилась поклоном в ответ на это приглашение и, опустив вуаль и плотно   запахнув плащ, бесшумно вышла из собора.      

Уж не   думаете ли вы, читатель, что я намеревалась вновь пожаловать к этому достойному   священнику? Скорее я бы решилась ввергнуть себя в пещь вавилонскую![209] Этот священник располагал   средствами, которыми мог воздействовать на меня, он был от природы наделен   чувствительной французской добротой, коей я, что мне самой было хорошо   известно, могла бы легко поддаться. Не питая уважения к некоторым видам   человеческих привязанностей, я, однако, не могла полагаться на то, что у меня   хватит сил противостоять тем из них, которые обладают хоть тенью искренности.   Если бы я вновь посетила его, он постарался бы открыть мне все мягкое, нежное и   утешающее, что содержится в бесхитростных католических суевериях. Потом он   попытался бы заронить мне в душу искру стремления к добрым делам и раздувать ее   до тех пор, пока из нее не возгорится пламя фанатизма. Не знаю, чем все это   кончилось бы. Все мы понимаем, что в некоторых случаях обладаем достаточной   силой, чтобы противостоять нажиму, но во многих — не способны ему   сопротивляться: вполне возможно, что, посети я дом 10 по улице Волхвов в   назначенный день и час, я бы сейчас не писала это еретическое повествование, а   перебирала бы четки в келье какого-нибудь монастыря кармелиток[210] на бульваре Креси в Виллете. В этом кротком   священнике было что-то от Фенелона,[211] и   каковы бы ни были его братья по вере, как бы я ни относилась к его церкви и   вероисповеданию (а мне не нравится ни то ни другое), о нем я сохраню навсегда   благодарное воспоминание. Он был добр ко мне, когда я очень нуждалась в   доброте, он сотворил благо по отношению ко мне. Да благословит его господь.      

Сумерки   уступили место ночи, и, когда я вышла из темного храма, на улицах уже горели   лампы. Я почувствовала, что в состоянии вернуться домой; необузданное стремление   вдохнуть осеннего ветра на холме, далеко за городской стеной, ослабло. Разум   восторжествовал, подавив этот властный порыв, и я повернула, как мне казалось,   на улицу Фоссет. Но очутилась я в незнакомой старинной части города с   множеством узких улочек, застроенных живописными ветхими домиками. Я была   слишком слаба, чтобы быстро собраться с мыслями, и слишком беззаботно   относилась к собственному благополучию и безопасности, чтобы соблюдать   осторожность, поэтому я растерялась и запуталась в лабиринте каких-то   переулков. Заблудившись, я не решалась спросить дорогу у прохожих.      

Гроза,   немного затихшая при заходе солнца, принялась наверстывать упущенное. С   северо-запада на юго-восток низко мчались вихревые потоки ветра, они приносили   то водяную пыль, то острый, колющий град; ветер был холодный и пронизывал меня   до костей. Я наклоняла голову, чтобы противостоять ему, но он толкал меня   назад. Душа моя не сдавалась в этой борьбе, мне лишь хотелось иметь крылья,   чтобы вознестись выше ветра, опереться на него крыльями, мчаться вместе с ним,   вместе сметать преграды на нашем пути. Внезапно я почувствовала, что замерзаю и   теряю силы. Я попыталась добраться до подъезда стоявшего поблизости большого   дома, но в глазах у меня потемнело, и фасад дома, увенчанный высоким шпилем,   растаял в воздухе. Вместо того чтобы опуститься на ступеньки, я, как мне   почудилось, стремглав полетела куда-то в пропасть. Больше ничего не помню.      

 Глава XVI      

ТОВАРИЩ ЮНЫХ ДНЕЙ[212]      

       

Где   пребывала моя душа во время последовавшего забытья — не ведаю. Что она   лицезрела, где витала, она сохранила в тайне, которую ни разу не приоткрыла   даже перед Памятью, приводя в недоумение мою фантазию своим нерушимым молчанием.   Может быть, она вознеслась горе, узрела в вышине свое грядущее вечное   пристанище, и в ней вспыхнула надежда остаться в нем, коль скоро ее тягостный   союз с телом наконец расторгнут. Но быть может, ее чаяния развеял ангел,   приказавший ей покинуть преддверие царства небесного, и, увлекая ее, рыдающую,   вниз, направил эту дрожащую и возмущенную душу к воссоединению с той убогой,   холодной и забытой формой, слитность с которой ее несказанно утомила.      

С   уверенностью могу сказать, что возвращение души моей в ее темницу   сопровождалось болью, сопротивлением, стонами и лихорадочной дрожью. Трудно   было вновь соединить разведенных супругов — Дух и Материю, они встретили друг   друга не объятием, а жестокой борьбой. Ко мне вернулось зрение, но все виделось   мне алым, словно плавающим в крови; пропавший на время слух внезапно обрушил на   меня оглушительные, как гром, звуки; сознание воскресало в муках: в смятении я   села на постели, недоумевая, в каком месте и среди каких странных существ я   нахожусь. Сначала я ничего не узнавала — не постигала, что стена — это стена, а   лампа — лампа. После всего пережитого мне следовало бы воспринимать то, что мы   называем призраком, столь же легко, сколь я воспринимала самые обыденные   вещи, — хочу сказать этим, что все, на чем останавливался мой взор,   казалось мне призрачным. Но вскоре органы чувств стали вновь исполнять свои   обязанности, и машина жизни возобновила привычную, четкую работу.      

Однако я   все еще не могла понять, где я нахожусь, и лишь по прошествии некоторого   времени осознала, что меня унесли с того места, где я упала, что я уже не лежу   на ступеньках, а ночь и гроза остались где-то за стенами комнаты. Значит, меня   внесли в дом, но что это за дом?      

Мне в   голову, естественно, мог прийти только пансион на улице Фоссет. В полусне я   пыталась разобраться, в какой я комнате — в большом дортуаре или в одной из   маленьких спален. Меня смущало, что я не могу обнаружить ничего из утвари,   которую я привыкла видеть в спальнях пансиона: исчезли пустые белые постели и   длинный ряд больших окон. «Не в комнату же мадам Бек, — подумала я, —   меня поместили!» И тут мой взгляд упал на мягкое кресло, обитое синей камкой.   Постепенно я стала различать и другие стулья с мягкими сиденьями, обтянутыми   этой же тканью, и в конце концов мне удалось охватить взглядом всю уютную   гостиную — огонь в очаге, ковер с ярко-синими узорами на коричневом фоне,   светлые стены с бордюром из нежных голубых незабудок, переплетенных с несметным   множеством золотых листьев и завитков. Зеркало в золоченой раме заполняло   простенок между двумя окнами, занавешенными широкими сборчатыми шторами из   синей камки. В зеркале я увидела, что лежу не на кровати, а на кушетке. Я была   похожа на призрак: огромные ввалившиеся глаза, лицо, столь худое и   мертвенно-бледное, что волосы казались более темными, чем были в   действительности. Не только вещи, но и расположение окон и дверей ясно   указывали на то, что это чужая комната в чужом доме.      

Не менее   ясным было и то, что сознание мое еще не совсем восстановилось, так как мне   начало мерещиться, что я уже некогда видела это синее кресло, кушетку с   изголовьем в виде свитка, круглый стол в середине комнаты, покрытый синей   скатертью с узорами из осенних листьев. Но больше всего мне были знакомы две   подставки для ног с вышитыми чехлами, а также стул черного дерева, мягкое   сиденье и спинка которого тоже были вышиты букетиками ярких цветов на темном   фоне.      

Пораженная   этим открытием, я продолжала осмотр. Как ни странно, но обнаружилось, что меня   окружают старые знакомцы, из каждого уголка мне улыбались «товарищи юных дней».   Над камином висели две овальные миниатюры, где я тотчас узнала жемчужины на   высоких напудренных прическах, бархотки на белых шейках, словно ветром   раздуваемые муслиновые шарфы, рисунок кружев на манжетах. На каминной полке   стояли две фарфоровые вазы, маленькие чашечки, оставшиеся от чайного сервиза,   гладкие, как эмаль, и тонкие, как яичная скорлупа, а в центре под стеклянным   колпаком — небольшая алебастровая скульптурная группа в классическом стиле. Я   могла бы не глядя, подобно ясновидящей, перечислить особенности всех этих вещей   — все пятнышки и трещины. Но самым удивительным было то, что предо мной   оказалась пара каминных экранов с затейливыми рисунками карандашом,   исполненными в стиле штриховой гравюры. У меня разболелись глаза, когда я   вспомнила, как они часами следили за старательно движущимся штрих за штрихом,   надоевшим, нетвердым карандашом в этих, теперь костлявых, как у скелета, пальцах.      

Где я? В   какой точке земного шара? Какой сейчас год от рождества Христова? Ведь все   описанные вещи относятся к давнему прошлому и к далекой стране. Я попрощалась с   ними десять лет тому назад, когда мне было четырнадцать лет, и с тех пор с ними   ни разу не встречалась. И тут я с трудом выдохнула: «Где я?»      

Не   замеченная мною ранее фигура шевельнулась, встала и подошла ко мне. Фигура эта   совершенно не гармонировала со всем окружающим, что еще больше усугубляло   загадочность происходящего. Это была всего лишь сиделка из туземок в шаблонном   чепце и простом ситцевом платье. Она не говорила ни по-французски, ни   по-английски, поэтому я не могла ничего узнать от нее или понять, что она   говорит на своем наречии. Но она окропила мне виски и лоб прохладной ароматической   водой, взбила подушки, на которых я лежала, показывая знаками, что мне нельзя   разговаривать, и вновь заняла свое место около моей кушетки.      

Она была   занята вязанием и поэтому не смотрела на меня, я же не сводила с нее глаз. Меня   чрезвычайно интересовало, как она попала в этот дом и какое имела отношение к   поре моего детства и к тем местам, где я его провела. Еще больше волновало   меня, что связывает теперь меня с этой эпохой и этими местами.      

Однако я   была слишком слаба, чтобы глубоко проникнуть в тайну сию, и старалась убедить   себя, что все это ошибка, сон, приступ лихорадки; и все же я понимала, что не   ошибаюсь, не сплю и нахожусь в здравом уме. Я предпочла бы, чтобы в комнате не   было так светло и я бы лишилась возможности столь отчетливо видеть картинки,   узоры, экраны и вышитую обивку стула. Все предметы, а также отделанная синей   камкой мебель были до мелочей такими же, как и те, которые я столь ясно помнила   и с которыми постоянно соприкасалась в гостиной моей крестной в Бреттоне.   Изменилась лишь, как мне казалось, сама комната — ее расположение и размеры.      

Мне   вспомнилась история Бедр-ад-дина Хасана,[213] которого   во сне джинн перенес из Каира к вратам Дамаска. Может быть, во время грозы,   которой я не смогла противостоять, некий дух простер ко мне темное крыло,   подобрал меня с паперти храма и, «взмыв высоко в поднебесье», как говорится в   восточной сказке, перенес через моря и океаны и тихо положил у нашего очага в   доброй старой Англии? Увы, нет! Мне было точно известно, что огонь этого очага   больше не горит для своих лар,[214] он   давно погас, а домашние боги отправились в другие края.      

Сиделка   взглянула на меня и, заметив, что глаза у меня широко открыты, и, вероятно,   уловив в них тревогу и возбуждение, отложила вязанье. Она на мгновение   задержалась у небольшого умывальника, налила в стакан воды и накапала капли из   пузырька, а затем подошла ко мне. Что это за темное снадобье она мне   предлагает? Волшебный эликсир или магический напиток?      

Но   спрашивать было поздно — я уже залпом проглотила его, не оказав сопротивления.   Волна покоя ласково коснулась моего мозга, она росла и становилась все нежнее,   заливая меня теплом, более мягким, чем от успокоительного бальзама. Боль   покинула тело, мышцы онемели. Я потеряла способность двигаться, но не страдала   от этого, ибо шевелиться мне не хотелось. Я видела, как добрая сиделка встала,   чтобы заслонить лампу экраном, но уже не заметила, как она вернулась на место,   потому что заснула мертвым сном.      

Я   проснулась и — вот чудо! — обнаружила, что все опять изменилось. Вокруг   царил дневной свет, правда, был он не ласкающим, как летом, а серым и хмурым,   какой бывает в промозглые дни осени. Я почувствовала уверенность, что нахожусь   в пансионе — тот же ливень стучал в окно, так же порывы ветра раскачивали   деревья, и, следовательно, за домом — тот же сад, такой же холод, та же   белизна, то же одиночество. Вокруг все бело оттого, что меня отделяет от   окружающего белый полотняный полог, закрывавший кровать, на которой я теперь   лежала.      

Я   раздвинула его и выглянула наружу. Глаза мои, ожидавшие увидеть длинную,   большую, побеленную комнату, заморгали от удивления, когда перед ними оказался   небольшой кабинет со стенами цвета морской волны. Вместо пяти высоких,   незанавешенных окон — высокое решетчатое окно, прикрытое муслиновыми   фестончатыми занавесками; вместо двух десятков маленьких умывальников из   крашеного дерева с тазами и кувшинами — туалетный столик, наряженный, как дама   перед балом, во все белое с розовой отделкой. Над ним большое, хорошо   отшлифованное зеркало, а на нем — миленькая подушечка для булавок с кружевными   оборками. Туалет, небольшое, низкое кресло, обтянутое ситцем с зелеными и белыми   узорами, умывальник, покрытый мраморной доской, на которой стояли разные   принадлежности для умывания из светло-зеленого фаянса, — все это очень   подходило к маленькой комнатке.      

Признаюсь,   читатель, я испугалась! Вы спросите, почему? Что было такого в простой и   довольно уютной спаленке, чтобы напугать даже самого робкого человека? А вот   что — все эти предметы не могли быть настоящими, осязаемыми креслами, зеркалами   и умывальниками, нет, это были их призраки; если же подобная гипотеза слишком   нелепа, какой я и считала ее, несмотря на свою растерянность, оставалось   сделать лишь один вывод: у меня помутился разум, т. е. я больна и брежу;   но даже при этом условии мои видения были, пожалуй, самыми странными из всех,   какие безумие когда-либо обрушивало на свои жертвы.      

Я   узнала, я должна была узнать зеленый ситец, которым обито креслице, да и само   это удобное креслице, блестящую черным лаком, покрытую резьбой в форме листьев,   раму зеркала, гладкие молочно-зеленые фаянсовые приборы на умывальнике, да и   самый умывальник с крышкой из серого мрамора, треснувшей с одного угла — все   это я обязана была узнать и приветствовать, как волей-неволей узнала и   приветствовала накануне вечером мебель красного дерева, драпри и фарфор в   гостиной.      

Бреттон!   Бреттон! В этом зеркале отражалось то, что происходило со мной десять лет тому   назад. Почему Бреттон и мое отрочество преследуют меня? Почему перед моим   смущенным взором возникает домашняя утварь, а вот дом, в котором она   находилась, куда-то исчез? Ведь эту подушечку для булавок, сделанную из   красного атласа, украшенную золотистым бисером и оборкой из нитяных кружев, я   смастерила, как и экраны, собственными руками! Вскочив с кровати, я схватила   подушечку, тщательно осмотрела ее и обнаружила монограмму «Л.Л.Б.» Из   золотистого бисера, окруженную овальным веночком, вышитым белым шелком. Буквы   эти были инициалами моей крестной — Луизы Люси Бреттон.      

«Неужели   я в Англии? В Бреттоне?» — пробормотала я и стремительно отдернула оконные   занавески, чтобы выяснить, где же я нахожусь. В тайниках души я надеялась, что   увижу строгие, красивые старинные дома и чистую серую мостовую улицы св. Анны,   а на заднем плане — башни собора, или, если уж предо мной откроется не милый,   древний английский городок, то, по крайней мере, и на это я больше рассчитывала,   город в другом краю, например, Виллет.      

Но, увы,   сквозь вьющиеся растения, окаймлявшие высокое окно, я увидела поросшую травой   лужайку, вернее, газон, а за ней верхушки высоких лесных деревьев, каких мне уж   давно не приходилось встречать. Они гнулись и стонали на октябрьском штормовом   ветру, а между их стволами я заметила аллею, занесенную ворохами желтых   листьев, иные из них кружил и уносил с собой порывистый западный ветер. Дальше,   вероятно, тянулась равнина, которую заслоняли гигантские буки. Местность   выглядела уединенной и была мне совершенно незнакома.      

Я вновь   прилегла. Кровать моя стояла в небольшой нише, и, если повернуться к стене,   комната со всеми ее загадками должна бы исчезнуть. Но не тут-то было! Не успела   я, в надежде на это, принять указанное положение, как в глаза мне бросился   висевший в простенке между расходящимися книзу занавесями портрет, заключенный   в широкую позолоченную раму. Это был отлично выполненный акварельный набросок   головы подростка, написанный свежо, живо и выразительно. На портрете художник   изобразил молодого человека лет шестнадцати — светлокожего, пышущего здоровьем,   с длинными золотистыми волосами и веселой, лукавой улыбкой. Лицо это обладало   большой привлекательностью, особенно для тех, кто имел право претендовать на привязанность   со стороны оригинала, например, для родителей или сестер. Ни одна романтически   настроенная школьница не осталась бы равнодушной к этому портрету. Глаза его   предсказывали, что в будущем обретут способность молниеносно откликаться на   проявление любви. Не знаю, правда, таился ли в них надежный свет верности и   постоянства, ибо его обаятельная улыбка, без сомнения, предвещала своенравие и   беспечность, если чувство, им овладевшее, будет поверхностным.      

Стараясь   отнестись как можно спокойнее к каждому новому открытию в этом доме, я шептала   про себя: «Ведь именно этот портрет висел в столовой над камином, как мне тогда   казалось, слишком высоко». Прекрасно помню, как я взбиралась на вертящийся   стул, стоявший у рояля, снимала портрет и, держа его в руке, вглядывалась в   красивые, веселые глаза, взгляд которых из-под светло-коричневых ресниц казался   источником радостного смеха, как любовалась цветом лица и выразительным ртом. Я   не склонна была подозревать, что рту или подбородку была намеренно придана   совершенная форма, ибо, при полном своем невежестве, понимала, что они   прекрасны сами по себе, и все же я недоумевала вот по какому поводу: «Как же   так получается, что одно и то же чарует и вместе причиняет боль?» Однажды, дабы   проверить свои ощущения, я взяла на руки маленькую «мисси» Хоум и велела ей   всмотреться в картину.      

— Тебе   нравится этот портрет? — спросила я. Не отвечая, она долго смотрела на   акварель, потом ее глубокие глаза сверкнули мрачным светом и она произнесла:   «Пустите меня». Я поставила ее на пол и подумала: «Ребенок испытывает такое же   чувство».      

Теперь,   размышляя над прошлым, я пришла к заключению: «У него есть недостатки, но очень   редко можно встретить столь превосходного человека великодушного, учтивого,   впечатлительного». Рассуждения мои завершились тем, что я громко произнесла:   «Грэм!»      

— Грэм? —   внезапно повторил чей-то голос у моей кровати. — Вы зовете Грэма?      

Я   оглянулась. Загадка становилась все таинственнее, удивление мое достигло высшей   точки. Если меня поразила встреча с давно знакомым портретом на стене, то еще   большее потрясение я испытала, увидев около себя не менее знакомую фигуру —   женщину, реально существующую во плоти, высокую, изящно одетую, в темном   шелковом платье и в чепце, который очень шел к ее прическе из кос, уложенных   подобающим матери семейства и почтенной даме образом. У нее тоже было приятное   лицо, возможно, несколько увяла его красота, но на нем по-прежнему светился   ясный ум и твердый характер. Она мало изменилась стала, пожалуй, немного строже   и грузнее, но несомненно это была моя крестная — не кто иной, как сама госпожа   Бреттон.      

Я   хранила молчание, но ощущала сильное возбуждение: пульс бился часто-часто,   кровь отлила от лица, щеки похолодели.      

— Сударыня,   где я? — спросила я.      

— В   весьма надежном, отлично защищенном убежище, не думайте ни о чем, пока не   выздоровеете, у вас сегодня еще больной вид.      

— Я   так потрясена, что не знаю, можно ли верить своим ощущениям, или же они меня   обманывают — ведь вы говорите по-английски, сударыня, не правда ли?      

— По-моему,   это совершенно очевидно, мне было бы не по силам вести столь долгую беседу   по-французски.      

— Неужели   вы из Англии?      

— Недавно   приехала оттуда. А вы уже давно здесь живете? Вы, кажется, знаете моего сына?      

— Вашего   сына, сударыня? Возможно, что знаю. Ваш сын… это он на том портрете?      

— Да,   но там он еще совсем юный. Однако вы, глядя на портрет, произнесли его имя!      

— Грэм   Бреттон?      

Она   утвердительно кивнула.      

— Неужели   я говорю с миссис Бреттон из Бреттона, что в графстве ***шир?      

— Именно   с ней; а вы, как мне сказали, учительница английского языка в здешней школе, не   так ли? Мой сын узнал вас.      

— Кто   меня нашел, сударыня, и где?      

— Это   вам со временем расскажет мой сын, а сейчас вы еще слишком взволнованы и слабы,   чтобы вести подобные беседы. Позавтракайте и постарайтесь уснуть.      

Несмотря   на все, что мне пришлось перенести — физические страдания, душевное смятение,   непогоду, — я, судя по всему, начинала выздоравливать: горячка, которая   по-настоящему истомила меня, утихала; если в течение последних девяти дней я не   принимала твердой пищи и непрестанно мучилась жаждой, то в это утро, когда мне   принесли завтрак, я ощутила потребность в еде, и дурнота заставила меня выпить   чай и съесть гренок, предложенный мне миссис Бреттон. Этот единственный гренок   поддерживал мои силы целых два или три часа, по прошествии которых сиделка   принесла мне чашку бульона и сухарик.      

Когда   спустились сумерки, а яростный, холодный ветер все не прекращался и дождь   продолжал лить, как будто разверзлись хляби небесные, я почувствовала, что мне   опостылело лежание в постели. Комната, хоть и уютная, как-то стесняла меня, я   ощущала потребность в перемене. Угнетало меня и то, что становилось холоднее и   сгущалась тьма, — мне захотелось поглядеть на огонь и погреться возле   него. Вдобавок меня продолжали одолевать мысли о сыне высокой дамы — когда же я   увижу его? Разумеется, только когда покину пределы этой комнаты.      

Наконец,   пришла сиделка, чтобы перестелить мне на ночь постель. Она собралась было   закутать меня в одеяло и усадить в креслице, обтянутое ситцем, но я отвергла ее   услуги и начала одеваться. Едва я завершила эту работу и села, чтобы перевести   дух, вновь появилась миссис Бреттон.      

— Смотрите-ка,   она оделась! — воскликнула миссис Бреттон, и у нее на губах появилась   столь хорошо знакомая мне улыбка — приветливая, но не очень мягкая. —   Значит, вы совсем здоровы и полны сил?      

Мне даже   померещилось, что она узнала меня — так похожи были ее голос и манера говорить   на прежние: тот же покровительственный тон, который мне в детстве так часто   доводилось слышать и которому я с удовольствием подчинялась. Этот тон   объяснялся не тем, что она, как нередко бывает, считала себя богаче или знатнее   других (кстати, по родовитости я ей нисколько не уступала, мы были совершенно   равны), а естественным чувством физического превосходства — она уподоблялась   дереву, оберегающему травинку от солнца и дождя. Я обратилась к ней без всяких   церемоний:      

— Разрешите   мне спуститься вниз, сударыня. Мне здесь холодно и тоскливо.      

— С   радостью, если только у вас достаточно сил, чтобы перенести подобную   перемену, — ответила она. — Пойдемте, обопритесь о мою руку. — Я   взяла ее под руку, и мы спустились по покрытой ковром лестнице до первой   площадки, на которую выходила открытая высокая дверь, ведущая в гостиную с   отделанной синей камкой мебелью. Как отрадно было оказаться в обстановке   истинно домашнего уюта! Какое тепло источали янтарный свет лампы и багряный   огонь в очаге! Для полноты картины следует добавить, что стол был накрыт к чаю   — настоящему английскому чаю в сверкающем сервизе, глядевшем на меня, как на   старую знакомую: два массивных серебряных чайника — большой старомодный — для   кипятку, а поменьше — для заварки, темно-лиловые позолоченные чашки из   тончайшего фарфора. Помнила я и особой формы лепешку с тмином, которую всегда   подавали в Бреттоне к чаю. Грэм питал слабость к этому блюду, и сейчас, как в   былые времена, лепешку поставили около его тарелки, рядом с которой лежали   серебряные нож и вилка. Значит, подумала я, Грэма ждут к чаю, а может быть, он   уже дома и я скоро его увижу.      

— Садитесь,   садитесь, — поспешно сказала моя покровительница, заметив, что я   пошатнулась, направляясь к камину. Она усадила меня на диван, но я, сославшись   на то, что мне слишком жарко около огня, встала и пересела на другое место — в   тень за диваном. Миссис Бреттон не было свойственно навязывать свою волю   окружающим, и на этот раз она дала мне возможность поступить, как мне   заблагорассудится. Она заварила чай и взяла в руки газету. Мне было приятно   наблюдать за всеми действиями крестной: ей было уже за пятьдесят, но двигалась   она как молодая, и казалось, старость еще не коснулась ни ее физических, ни   духовных сил. Несмотря на дородность, она сохранила подвижность, сквозь   присущую ей невозмутимость иногда прорывалась запальчивость, благодаря крепкому   здоровью и превосходному характеру, она не утратила юношеской свежести.      

Я   заметила, что, читая газету, она все время прислушивалась, не идет ли сын. Ей   не было присуще выказывать волнение перед посторонними, но буря еще не совсем   затихла, и, если Грэма настиг ревущий, как разъяренный зверь, ветер, сердце   матери, разумеется, должно было быть рядом с ним.      

— Опаздывает   уже на десять минут, — промолвила она, посмотрев на часы. Но немного   погодя она, видимо, услышала какой-то звук, так как оторвала взгляд от газеты и   повернула голову к двери. Потом лицо у нее прояснилось, и даже я, не привыкшая   к этому дому, уловила стук железных ворот, шаги по гравию и, наконец, звонок   дверного колокольчика. Он дома. Его мать налила в чайник для заварки кипятку и   придвинула поближе к огню мягкое синее кресло, которое в прошлом было только в   ее распоряжении; теперь же, как я поняла, некто получил право безнаказанно   занимать его.      

И когда   этот «некто» поднялся наверх, что произошло очень быстро — он потратил совсем   немного времени, чтобы привести себя в порядок в той мере, в какой это   необходимо после пребывания под дождем в бурную ветреную ночь, — и вошел в   гостиную, его мать, стараясь скрыть счастливую улыбку, коротко спросила:      

— Это   ты, Грэм?      

— А   кто бы еще это мог быть, мама? — ответил этот «неслух», ничтоже сумняшеся   занимая узурпированный трон.      

— Разве   за опоздание ты не заслуживаешь холодного чая?      

— Надеюсь,   мне это не угрожает — чайник весело поет.      

— Ну,   придвинься к столу, ленивец ты эдакий; конечно, тебя устраивает только мое кресло,   а ведь, если бы в тебе была хоть капля благовоспитанности, ты бы предоставлял   это кресло старенькой мамочке.      

— С   радостью, но милая старенькая мамочка все время настаивает, чтобы я сидел в   нем. Как чувствует себя ваша пациентка, мама?      

— Может   быть, она подойдет к столу и сама ответит на этот вопрос? — сказала миссис   Бреттон, повернувшись к затемненному углу, где я сидела, и я, следуя ее   приглашению, вышла вперед Грэм учтиво встал, чтобы поздороваться со мной.   Статный и высокий, он стоял на каминном коврике, и, глядя на его стройную,   изящную фигуру, можно было понять гордость, которую не могла скрыть его мать.      

— Вы   даже спустились в гостиную, — заметил Грэм, — значит, вам лучше,   гораздо лучше. Я не ожидал, что мы сегодня здесь встретимся. Вчера вечером ваше   состояние меня встревожило, и, если бы я не должен был торопиться к умирающему   больному, я бы вас не оставил; правда, мама сама почти врач, а Марта — отличная   сиделка. Я видел, что у вас просто обморок, возможно, и не очень опасный. Мне   еще, разумеется, предстоит узнать от вас, чем он вызван и что вообще произошло,   а пока надеюсь, вы действительно чувствуете себя лучше?      

— Гораздо   лучше, — ответила я спокойным тоном. — Гораздо лучше. Благодарю вас,   доктор Джон.      

Да,   читатель, сей высокий молодой человек, сей обожаемый сын, сей приютивший меня   гостеприимный хозяин — Грэм Бреттон — оказался не кем иным, как доктором   Джоном! Более того, меня почти не удивило это совпадение, и что еще   поразительнее — услыхав шаги Грэма по лестнице, я уже знала, кто войдет и кого   мне предстоит увидеть. Открытие не было для меня неожиданным, ибо я уже давно   обнаружила, что некогда была знакома с ним. Без сомнения, я хорошо помнила   юного Бреттона, и хотя десять лет существенно меняют человека (ведь тогда это   был шестнадцатилетний мальчик, а теперь — двадцатишестилетний мужчина),   все-таки разница не столь велика, чтобы я не узнала и не вспомнила его. Доктор   Джон Грэм Бреттон еще сохранял сходство с тем шестнадцатилетним мальчиком,   некоторые черты лица остались у него прежними, например, великолепно изваянный   подбородок и изящный рот. Я быстро разгадала, кто он. Впервые догадка осенила   меня, когда в описанном в одной из предшествующих глав случае я испытала стыд,   получив завуалированный выговор за то, что неосторожно приглядывалась к доктору   Джону с излишним вниманием. Последующие наблюдения подтвердили мою догадку. В   его движениях, осанке и манерах я узнавала особенности, присущие ему в ранней   юности. В низком грудном тембре его голоса слышала прежние интонации. Сохранились   и привычные для него в прошлом обороты речи, а также манера щурить глаза,   улыбаться и бросать внезапный лучистый взгляд из-под изящно вылепленного лба.   Мой образ мышления и склад характера не допускали, чтобы я промолвила хоть   слово по поводу сделанного мною открытия или даже намекнула на прежнее   знакомство. Напротив, я предпочла сохранить все в тайне. Мне нравилось, что я   прикрыта завесой, сквозь которую он ничего не может увидеть, а сам стоит передо   мной, освещенный с головы до ног яркими лучами.      

Я отлично   понимала, что его не очень взволновало бы, если бы я вдруг вышла вперед и   объявила: «Я — Люси Сноу!» Поэтому я вела себя, как подобает скромной   учительнице, и поскольку он не интересовался моей фамилией, я ее и не называла,   он только знал, что все зовут меня «мисс» или «мисс Люси». Хотя я, вероятно,   изменилась за прошедшие годы меньше, чем он, ему и в голову не приходило, что   он некогда знал меня, а мне-то зачем нужно было напоминать ему об этом?      

Во время   чаепития доктор Джон был, как обычно, очень мил и любезен, а когда убрали со   стола, он уютно разложил в углу дивана подушки и усадил меня в это теплое   гнездышко. Он с матерью тоже устроился у камина. Не прошло и десяти минут, как   я заприметила, что миссис Бреттон пристально вглядывается в меня. Известно, что   женщины наблюдательнее, чем мужчины.      

— Послушайте, —   воскликнула она, — в жизни не встречала такого сходства! Грэм, ты не   обратил внимания?      

— На   что? Чем теперь встревожена милая матушка? Мама, вы уставились в одну точку,   как ясновидица!      

— Грэм,   кого тебе напоминает эта юная леди? — И она указала на меня.      

— Мама,   вы смущаете ее. Я не раз уже повторял, что ваш главный недостаток —   порывистость. Не забывайте, для нее вы чужой человек и ей неведомы особенности   вашей натуры.      

— Ну   посмотри, вот когда она опускает глаза или поворачивается в профиль, на кого   она похожа?      

— Знаете,   мама, раз уж вы предлагаете эту загадку, то сами ее и разгадывайте!      

— Значит,   ты знаком с ней с тех пор, как стал бывать в пансионе на улице Фоссет, и ни   разу даже не упомянул об этом сходстве!      

— Не   мог же я говорить о том, чего я не замечал, да и сейчас не замечаю. Ну, а что   же вы обнаружили?      

— Глупыш!   Да посмотри же на нее внимательнее!      

Грэм   устремил на меня настойчивый взгляд, но этого я уже не могла вынести: мне было   ясно, чем все кончится, и я решила предварить события.      

— Доктор   Джон, — произнесла я, — был так занят после того, как мы попрощались   с ним на улице св. Анны, что, хотя я в нем без труда узнала мистера Грэма   Бреттона еще несколько месяцев тому назад, мне и в голову не могло прийти, что   он может обнаружить, кто я такая. А я — Люси Сноу.      

— Люси   Сноу! Я так и чувствовала! Так и знала! — вскрикнула миссис Бреттон и,   перешагнув через коврик, тотчас подошла расцеловать меня. Другие дамы,   наверное, подняли бы по такому случаю суматоху, на самом деле не испытывая   особой радости, но не таков был характер у моей крестной — она избегала   громогласного выражения чувств, поэтому мы ограничились несколькими словами и   поцелуем, но зато я не сомневаюсь, что она искренне радовалась встрече, а уж   как мне было приятно, и говорить нечего. Молча наблюдавший за этой сценой Грэм   наконец пришел в себя.      

— Мама   не зря назвала меня глупым, — заявил он, — но, честное слово, ни   разу, хоть мы встречались так часто, я не заподозрил, кто вы такая, а вот   теперь все вспомнил. Ну конечно, это Люси Сноу! Я отлично ее помню — передо   мной не кто иной, как она собственной персоной. Но ведь и вы не признали во мне   старого знакомого?      

— Я   давно узнала вас, — кратко ответила я.      

Доктор   Джон промолчал. Думаю, он счел мое поведение странным, но тактично воздержался   от критических замечаний. Следует добавить, что он, по-видимому, полагал   неуместным расспрашивать меня о причинах моей скрытности, и хотя ему, вероятно,   было бы любопытно узнать кое-что, эта история не имела такого значения, чтобы   нарушить границы сдержанности.      

Что до   меня, то я осмелилась лишь спросить, помнит ли он, как однажды я долго и   пристально смотрела на него, а заговорила я об этом потому, что меня все еще   угнетало воспоминание о том несколько раздраженном тоне, которым он тогда   говорил со мной.      

Он   ответил на мой вопрос утвердительно и присовокупил:      

— Кажется,   я даже рассердился на вас.      

— Мое   поведение, верно, показалось вам дерзким?      

— Отнюдь.   Просто мне было интересно, какой нравственный или физический порок во мне может   привлечь столь неотступное внимание со стороны человека, отличающегося такой   робостью и скрытностью, как вы.      

— Теперь   вы поняли, в чем дело?      

— Разумеется.      

Тут в   разговор вмешалась миссис Бреттон и засыпала меня вопросами о прошлом, а мне,   чтобы ублаготворить ее, пришлось вернуться к минувшим горестям, объяснить   причины кажущегося отчуждения, упомянуть, как я, один на один, боролась с   Жизнью, Смертью, Скорбью, Роком. Доктор Джон слушал, лишь изредка вставляя   слово. Потом они рассказали мне о том, что выпало на их долю: у них тоже не все   шло гладко, и дары Фортуны оскудели. Но столь отважная женщина, как миссис   Бреттон, да еще имевшая защитника — сына, была хорошо приспособлена к   ратоборству с жизнью, из которого всегда выходила победительницей. Да и сам   доктор Джон принадлежал к тем, кто родился под счастливой звездой, и какие бы   невзгоды ни вставали у него на пути, он с легкостью сметал их. Сильный и   веселый, непоколебимый и добрый, не опрометчивый, но храбрый, он осмелился   искать расположения самой Судьбы, чтобы увидеть в ее бесчувственных глазах хотя   бы подобие милосердия.      

Он, без   сомнения, преуспел в избранной профессии. Три месяца назад он приобрел этот дом   (небольшой замок, объяснили они, примерно в полулиге от Порт-де-Креси), выбрав   сельскую местность потому, что городской воздух был вреден для здоровья матери.   Сюда он и пригласил миссис Бреттон, а она, покидая Англию, привезла с собой ту   часть мебели из своего дома на улице св. Анны, которую не сочла нужным продать.   Вот откуда взялись те некогда знакомые стулья, зеркала, чайники и чашки,   которые я, в замешательстве, приняла за призраки.      

Когда   часы пробили одиннадцать, доктор Джон заметил матери:      

— Мисс   Сноу совсем бледная, ей пора лечь. Завтра я возьму на себя смелость задать ей   несколько вопросов о причине ее недомогания. Признаюсь, она сильно изменилась с   июля, когда я видел, как она, с немалым воодушевлением, исполняла роль   умопомрачительного красавца. Не сомневаюсь, что за вчерашними событиями кроется   целая история, но сейчас мы не будем об этом говорить. Спокойной ночи, мисс   Сноу.      

Он   учтиво проводил меня до двери и осветил пламенем свечи лестницу, ведущую в   спальню.      

Когда я   прочла молитву, разделась и легла в постель, меня охватило чувство, что я все   же имею друзей. Друзей, не притворяющихся безумно любящими, не обещающих   навсегда сохранить нежную преданность, друзей, от которых можно поэтому ожидать   лишь сдержанного проявления чувств, но к которым инстинктивно устремилась моя   душа, полная столь безграничной благодарности, что я умоляла собственный Разум   помочь мне преодолеть это состояние духа.      

— Помоги   мне, — молила я, — не думать о них слишком часто, слишком много и   слишком нежно. Сделай так, чтобы я довольствовалась лишь ручейком из   живительного источника, чтобы не томила меня жажда прильнуть к его манящим   водам, чтобы он не казался мне сладостнее всех родников земли. Дай-то бог,   чтобы я обрела силы от нечаянных дружеских встреч — редких, кратких,   ненавязчивых и безмятежных, совершенно безмятежных!      

Повторяя   эти слова, я положила голову на подушку, и, продолжая твердить их, зарыдала.      

 Глава XVII      

«ТЕРРАСА»      

       

Подобная   борьба с собственной натурой, с врожденными свойствами души может показаться   пустой и бесплодной, но в конечном счете она приносит пользу. Она, пусть в   незначительной мере, но придает действиям и поведению человека характер,   одобряемый Разумом, но часто отвергаемый Чувством. Борьба эта несомненно меняет   привычное течение жизни, дает возможность исправить ее, сделать более   уравновешенной, во всяком случае, во внешних проявлениях, а ведь обычно видно   лишь то, что лежит снаружи, все же, что таится внутри, предоставим богу. В эту   сферу не должно допускать подобного вам слабого смертного, не способного быть   вашим судией; то, что внутри вас, вознесите к создателю, откройте перед ним   тайны души, которой он наделил вас, спросите у него, как выдержать страдания,   кои он уготовал вам, опуститесь перед ним на колени и молите его, чтобы тьму   озарил свет, чтобы жалкую слабость сменила сила, чтобы терпение умеряло   желание. И вот наступит час, может быть, еще не вам предназначенный, когда   всколыхнутся доселе недвижные воды, и низойдет в некоем облике, возможно не в   том, о котором вы грезили, к которому пылало любовью ваше кровоточащее сердце,   вестник-исцелитель, и поведет калек и слепых, немых и одержимых бесами   окунуться в эти животворные воды. О вестник, гряди скорее! Долгие годы тысячи   людей лежат вокруг этого источника, рыдая и отчаиваясь, но воды его — стоячие   воды. Сколь медленно тянется время в царстве небесном: для смертного орбиты, по   которым парят ангелы-вестники, необозримо велики, целые века могут   потребоваться, чтобы облететь их, один круг равен жизни бесчисленных поколений,   и родившиеся из праха для короткой скорбной жизни вновь обращаются в прах и   забываются навсегда. Для скольких же миллионов страждущих и обремененных первым   и единственным посланцем неба оказывается тот, кого на Востоке называют Азраил![215]      

На   следующее утро я попыталась встать, и как раз когда я одевалась, время от   времени отдыхая и делая глоток холодной воды из стоявшего на умывальнике   графина, чтобы унять дрожь и избавиться от слабости, в комнату вошла миссис   Бреттон.      

— Ну,   это уж никуда не годится, — было ее утреннее приветствие. — Так   нельзя! — добавила она и тут же уложила меня в постель со свойственной ей   решительностью и энергией, а мне вспомнилось, как она, к моему удовольствию,   таким же образом поступала со своим сыном, чему он оказывал яростное   сопротивление.      

— Вот   так вы будете лежать до вечера, — объявила она. — Мой сын, он мастер   своего дела, и его нужно слушаться, оставил такое распоряжение, уходя из дому.   Сейчас вы позавтракаете.      

Она   сама, собственными руками, принесла мне завтрак, не пожелав оставить меня на   попечение прислуги. Пока я ела, она сидела у меня в ногах. Следует отметить,   что нам не всегда приятно, чтобы любой из наших, даже самых уважаемых, друзей   или знакомых находился у нашей постели, подавал нам еду, ухаживал за нами, как   сиделка. Не всякий друг освещает своим присутствием комнату больного и приносит   ему облегчение, но вот миссис Бреттон всегда умела утешить меня. Не было еды   или питья вкуснее, чем то, которое она давала мне из своих рук. Когда она   входила, в комнате становилось веселее. Людям присущи в равной мере   необъяснимые симпатии и антипатии. Один человек, который, как нам подсказывает   разум, отличается порядочностью, внушает почему-то неприязненное чувство и мы   избегаем его, а другой, известный тяжелым характером и другими недостатками,   притягивает нас к себе, как будто самый воздух вокруг него несет нам благо.   Живые черные глаза моей крестной, ее смуглые бархатистые щеки, ловкие руки,   постоянство характера, решительный вид — все это действовало на меня как   целительный бальзам. Сын обычно называл ее «старушка», и меня всегда приятно   удивляло, что она подвижна и проворна, как двадцатилетняя.      

— Я   бы принесла сюда вязание и просидела бы с вами хоть целый день, говорила она,   принимая от меня пустую чашку, — если бы этот деспот — Джон Грэм — не   наложил запрет на подобное времяпрепровождение. «Послушайте, мама, —   заявил он уходя, — не забивайте вашей крестнице голову болтовней», —   и добавил, что советует мне держаться поближе к собственной комнате, лишив   таким образом вас моего общества. Он говорит, Люси, что, судя по вашему виду,   вы, наверное, перенесли нервное потрясение, — это правда?      

Я   ответила, что и сама не ведаю, что со мной стряслось, но действительно на мою   долю выпало немало страданий, особенно душевных. Я сочла излишним   останавливаться на этом предмете более подробно, так как пережитое имело   отношение к той сфере моего существования, которой моей крестной не следовало   касаться. В какие неизведанные края завела бы моя откровенность эту здоровую,   безмятежную натуру! Мы были столь же различны, сколь несхожи меж собой   величавый корабль, крейсирующий по безбурным морям, имея на борту экипаж в   полном составе и веселого, отважного, смелого, искусного капитана, и   спасательная лодка, которая долгие месяцы валяется в пустом и темном шлюпочном   сарае и выходит в море лишь в бурю, когда волны сталкиваются с тучами и великой   пучиной правят опасность и смерть. Нет, корабль «Луиза Бреттон» никогда не   покидал гавани в такую ночь, при такой погоде, ибо его экипаж не может и   вообразить ничего подобного, а вот гребец на спасательной лодке, затерявшейся в   волнах, помалкивает и делает свое дело.      

Миссис   Бреттон пошла к себе; я лежала и с удовлетворением думала о том, что Грэм перед   уходом не забыл про меня.      

Радостное   ожидание вечера скрасило и сократило проведенный в одиночестве день. Правда, я   ощущала слабость, и возможность отдохнуть была очень кстати; поэтому, когда   миновали утренние часы — а они вселяют даже в довольно праздных людей чувство,   что необходимо заняться каким-то делом, что нужно решить какие-то задачи и   выполнить определенные обязательства, — так вот, когда миновало это   беспокойное время, наступила послеполуденная тишина и в доме затихли шаги   горничной, я погрузилась в приятную дрему.      

Моя   уютная комнатка чем-то напоминала морской грот. Цвет стен — белый и   бледно-зеленый — вызывал в памяти представление о пенящихся волнах и морских   глубинах, побеленный карниз был отделан орнаментом в форме ракушек, а под   потолком в углах виднелись белые лепные дельфины. Единственное яркое пятно алая   атласная подушечка для булавок — имела сходство с кораллом, а в темном,   сверкающем зеркале, казалось, мелькало отражение русалки. Закрыв глаза, я услышала,   как наконец-то затихающий штормовой ветер, то слабея, то усиливаясь, бил о   фасад дома, словно о скалу. Я слышала, как он приближается и удаляется подобно   приливу и отливу, а когда он уносился в свой далекий, расположенный на   недосягаемых высотах мир, самые яростные удары его волн звучали в этом   подводном приюте не громче, чем шепот или колыбельная.      

В   подобных грезах дождалась я вечера — Марта внесла зажженную лампу, помогла мне   одеться побыстрее, и я, окрепшая, самостоятельно спустилась в синюю гостиную.      

Доктор   Джон, по-видимому, закончил обход больных раньше чем обычно, и, когда я вошла в   комнату, он уже был там. Он стоял у окна, напротив двери, и читал напечатанную   убористым шрифтом газету при тусклом свете уходящего дня. В камине жарко горел   огонь, но лампу на столе еще не зажгли, и чай еще не был подан.      

Моя   деятельная крестная, которая, как я потом узнала, весь день провела на свежем   воздухе, сидела в глубоком кресле, откинувшись на подушки, и дремала. Ее сын,   увидев, что я вошла, направился ко мне. Я заметила, как бесшумно он ступает,   чтобы не разбудить мать; говорил он со мной тихо: у него вообще был мягкий   голос, а теперь шепот его скорее мог бы убаюкать, чем потревожить спящую.      

Предложив   мне сесть у окна, он заметил:      

— Дом   наш, как видите, — тихий маленький замок. Не знаю, добирались ли вы сюда в   своих прогулках, да его и не видно с дороги. Чтобы попасть к нам, нужно пройти   милю от Порт-де-Креси, повернуть направо по тропинке, которая вскоре переходит   в широкую дорогу, ведущую, через луг и рощицу, прямо к нашей двери. Дом наш   построен не в современном духе, а в старом архитектурном стиле Нижнего города.   Это скорее вилла, чем замок, и называют ее «Терраса», потому что ее фасад   возвышается на выстланной дерном площадке, откуда по поросшему травой склону   спускаются ступеньки до аллеи, ведущей к воротам. Глядите! Меж стволов деревьев   видно, как прекрасна восходящая луна.      

А где же   луна не выглядит прекрасной? Разве бывает такой пейзаж, раскинувшийся рядом с   вами или уходящий вдаль, который не благословляло бы своим появлением это   светило? Огненно-красная вставала сейчас луна над видневшимся невдалеке   берегом, стремительно поднимаясь вверх, она на наших глазах превратилась в   золотой диск и вскоре, сверкая чистотой, появилась в безоблачном небе. Что же   произошло — умилил лунный свет доктора Бреттона или опечалил? Растрогал его   своей романтичностью? Думаю, что да. Казалось бы, он не был грустен, а тут,   глядя на луну, вдруг тихо вздохнул. Причина вздоха не вызвала у меня сомнений:   красота ночи пробудила в нем думы о Джиневре. Поняв это, я рассудила, что мне   следует произнести имя той, о ком он сейчас грезит. Я чувствовала, что он ждет   этого; у него на лице я прочла неудержимое желание засыпать меня вопросами о   ней; слова и чувства буквально душили его, но он был, видела я, в затруднении,   как начать разговор. Только я могла помочь ему избавиться от ощущения   неловкости, для этого мне нужно было лишь упомянуть имя его богини, и молитва   любви вырвется из его уст. Мне пришла в голову подобающая случаю фраза, и я   собралась было произнести: «Вы знаете, что мисс Фэншо отправилась в путешествие   с супругами Чамли?» — как он расстроил мои планы, неожиданно заговорив на   другую тему.      

— Сегодня   утром, — сказал он и, спрятав свои чувства поглубже, отвернулся от луны и   уселся на стул, — я прежде всего отправился на улицу Фоссет и сообщил   кухарке, что вы живы и находитесь в надежных руках. Как ни странно, она ни о   чем не подозревала и пребывала в уверенности, что вы все еще в дортуаре.   Представляю себе, как там за вами ухаживали!      

— Ну   почему же, все совершенно понятно — Готоп ничего не могла для меня сделать,   кроме как принести немного ячменного отвара и корочку хлеба, но последнее время   я только часто отказывалась и от того и от другого, что доброй женщине незачем   было по нескольку раз в день совершать утомительные переходы из кухни в   дортуар, ведь они в разных помещениях, и она стала приходить каждое утро, чтобы   перестелить мне постель. Однако я убеждена, что она очень сердечная женщина и с   радостью готовила бы мне бараньи отбивные, если бы я могла их есть.      

— Как   же мадам Бек оставила вас совсем одну?      

— Она   не могла предвидеть, что я заболею.      

— Ваша   нервная система, видимо, сильно пострадала?      

— Не   знаю, но настроение у меня было ужасное.      

— Тогда   я не смогу помочь вам пилюлями или микстурой. Медицина не в силах улучшать   расположение духа, она не в состоянии вторгнуться в мир ипохондрии, а может   лишь заглянуть туда и увидеть там обитель страданий, но не способна оказать   помощь ни словом, ни делом. Вам следует пореже оставаться в одиночестве,   общаться с жизнерадостными людьми и много гулять.      

Я не   откликнулась на его советы, ибо, при всей своей разумности, они показались мне   шаблонными и старомодными.      

— Мисс   Сноу, — доктор Джон прервал паузу, завершившую, к моей радости, разговор о   моем здоровье и нервной системе, — дозволено ли мне будет спросить у вас,   какую религию вы исповедуете? Вы католичка?      

Я   взглянула на него с удивлением:      

— Католичка?   Отнюдь. Почему вы так решили?      

— Меня   натолкнули на эту мысль обстоятельства, при которых я нашел вас позавчера   вечером.      

— Какие   обстоятельства? Совсем забыла, ведь мне еще нужно разузнать, как я попала к   вам.      

— Обстоятельства,   которые поразили меня. Позавчера я весь день занимался чрезвычайно интересным,   хотя и тяжелым случаем. Заболевание очень редкое, и способы его лечения еще   мало изучены. Подобный, но, пожалуй, еще более примечательный случай я видел в   одной из парижских больниц, но едва ли вам это интересно. Когда у моего   пациента несколько утихли боли (а они непременный симптом болезни), я счел   возможным отправиться домой. Кратчайший путь к дому проходит через Нижний   город, ночь же была ужасно темная, ветренная и дождливая, и я выбрал именно   его. Проезжая мимо старинной церкви, принадлежащей общине бегинок,[216] я увидел при свете   висевшей над входом лампы, что какой-то священник держит что-то на вытянутых   руках. Свет лампы был настолько ярок, что я узнал священника в лицо — мне   доводилось нередко встречать его у постели больных, как богатых, так и бедных,   причем чаще у последних. Полагаю, он добросердечный человек, гораздо более   отзывчивый, чем прочие духовные пастыри в Лабаскуре, он стоит выше них во всех   отношениях — много образованнее и преданнее своему долгу. Наши взгляды   встретились, и он позвал меня, на руках у него лежала не то потерявшая   сознание, не то умирающая женщина. Я вышел из экипажа.      

— Это   ваша соотечественница, — сказал он, — спасите ее, если она еще жива.      

Моей   соотечественницей оказалась учительница английского языка из пансиона мадам   Бек. Она была в глубоком обмороке, страшно бледная и почти холодная.      

— Что   здесь произошло? — спросил я.      

Он   поведал мне странную историю: вы пришли в тот вечер к нему в исповедальню, ваш   истощенный и измученный вид в сочетании с тем, что вы ему рассказали…      

— С   тем, что я ему рассказала? Что же это могло быть?!      

— Разумеется,   кошмарные преступления, но он не открыл мне, какие именно, ибо тайна исповеди   не допускала словоохотливости с его стороны и любопытства с моей. Однако ваша   откровенность не породила в милосердном святом отце неприязни к вам, он,   по-видимому, был так потрясен случившимся и встревожен тем, почему вам пришлось   в одиночестве покинуть дом в грозовую ночь, что счел своим христианским долгом   следовать за вами, пока вы не вернетесь к себе домой. Возможно, достойный   старец, не сознавая того, вложил в свои действия некоторую долю хитрости,   присущей его профессии, то есть решил проведать, где вы живете; кстати, вы   что-нибудь сказали об этом, исповедуясь?      

— Нет,   наоборот, я тщательно избегала даже намека на подобные сведения. Что же   касается исповеди, доктор Джон, то вы, верно, считаете этот поступок безумием,   но я ничего не могла с собой поделать — вероятно, причина кроется в том, что вы   называете моей «нервной системой». Мне трудно выразить словами, в каком я была   состоянии, но жизнь становилась все более невыносимой: безысходное отчаяние   терзало мне душу, оно должно было либо вырваться наружу, либо убить меня,   подобно (и это вы поймете лучше других, доктор Джон) потоку крови, который,   если ему мешает пройти через сердце аневризма или другое препятствие, ищет   иного, противоестественного, выхода. Я нуждалась в общении с людьми, в дружбе и   совете, но не могла обрести их в чулане или пустой комнате, и поэтому   отправилась за ними в церковь, в исповедальню. То, что я говорила, не было ни   исповедью, ни подробным рассказом о себе. Я никогда никому не причинила зла; в   моей жизни не было места для дурных мыслей или поступков. Перед священником я   излила свои горькие жалобы, свое отчаяние.      

— Люси,   вам необходимо отправиться в путешествие месяцев на шесть: вы теряете присущее   вам самообладание! Ах, мадам Бек! Как же безжалостна эта пышная вдовушка, если   смогла приговорить свою лучшую учительницу к одиночному заключению!      

— Мадам   Бек ни в чем не виновата, и вообще никто не виноват, даже и говорить об этом не   следует.      

— Тогда   чья же здесь вина? Ваша?      

— Само   собой, доктор Джон, только моя. Я возлагаю всю тяжесть ответственности за   случившееся на себя самое и на Судьбу, если можно воспользоваться столь   отвлеченным понятием.      

— «Само   собой», — заметил доктор Джон с улыбкой, посмеиваясь, видно, над моим   стилем, — вы должны впредь быть к себе повнимательнее. Путешествие,   перемена обстановки — вот мои врачебные назначения, — продолжал   настойчивый доктор, — однако не будем отвлекаться от главной темы нашей   беседы, Люси. Отец Силас, несмотря на всю его сметливость (говорят, он иезуит),   проявил не больше предусмотрительности, чем вам хотелось бы, ведь вместо того   чтобы вернуться в пансион, вы в своих лихорадочных скитаниях, а у вас   несомненно была высокая температура…      

— Вы   ошибаетесь, доктор Джон, лихорадка началась у меня позже, ночью; и не пытайтесь   доказать, что я бредила, я-то знаю, что этого не было.      

— Ладно,   согласен! Вы в тот момент были не менее спокойны и хладнокровны, чем я. В своих   странствиях вы почему-то пошли в сторону, противоположную пансиону. Около   приюта бегинок, одолеваемая яростными порывами ветра, проливным дождем и   кромешной тьмой, вы потеряли сознание и упали. Вам на помощь пришел священник,   а потом, как известно, и врач. Мы наняли фиакр и доставили вас сюда. Отец   Силас, невзирая на свой возраст, сам отнес вас наверх и уложил вот на эту   кушетку. Он несомненно оставался бы около вас до тех пор, пока вы оживете, и я   сделал бы то же самое, то тут прибыл срочный гонец от умирающего больного, от   которого я только что приехал, и долгом врача было нанести последний визит, а   долгом священника совершить последний обряд: нельзя же откладывать соборование.   Мы с отцом Силасом уехали, матушки моей в тот вечер не было дома, и вы остались   на попечении Марты, которая, как видно, точно выполнила оставленные ей   распоряжения. Ну, а теперь скажите, вы католичка?      

— Пока   нет, — ответила я улыбаясь. — И ни в коем случае нельзя допустить,   чтобы отец Силас узнал, где я живу, иначе он непременно обратит меня в свою   веру. Однако когда увидите его, передайте мою самую искреннюю благодарность, и   если я когда-нибудь разбогатею, то непременно буду посылать ему деньги на   благотворительные цели. Глядите, доктор Джон, ваша матушка просыпается;   звоните, чтобы подали чай.      

Он так и   поступил, а когда миссис Бреттон выпрямилась в своем кресле, и, пораженная и   возмущенная тем, что позволила себе проявить подобную слабость, приготовилась   полностью отрицать случившееся, ее сын радостно бросился в атаку.      

— Баю-бай,   мамочка! Спи-усни. Во сне вы выглядите такой милой.      

— Что   вы сказали, Джон Грэм? Во сне? Ты отлично знаешь, что я никогда не сплю днем, я   просто чуть-чуть соснула.      

— Ну,   разумеется! Прикосновение серафима, грезы феи! В таких случаях, матушка, вы   всегда напоминаете мне Титанию.[217]      

— Это   потому, что ты сам очень похож на Основу.      

— Мисс   Сноу, встречали вы когда-нибудь более остроумную даму, чем моя матушка? Она   самая бойкая из всех женщин ее объема и возраста.      

— Ваши   комплименты можете оставить при себе, сэр! Обратите лучше внимание на свой   объем, который, по-моему, заметно увеличивается. Люси, разве он не похож на   начинающего расплываться Джона Булля? Ведь он был гибок, как угорь, а теперь,   мне кажется, у него появилась грузная осанка драгуна, эдакого ненасытного   лейб-гвардейца. Грэм, поостерегись! Если ты растолстеешь, я отрекусь от тебя.      

— Скорее   вы отречетесь от себя самой! Без меня эта достойная дама не получала бы от   жизни никакого удовольствия, я незаменим, Люси. Она бы зачахла в тоске и   печали, если бы не существовало верзилы, которого можно непрерывно награждать   взбучками и нагоняями, что помогает ей сохранять живость и бодрость духа.      

Мать и   сын стояли по обе стороны камина друг против друга, и, хотя они обменивались   отнюдь не любезными словами, их любящие взгляды говорили совсем иное. Во всяком   случае, не приходится сомневаться, что для миссис Бреттон самым драгоценным   сокровищем на свете был ее сын, ради которого билось ее сердце; что же касается   Джона Грэма, то рядом с сыновней любовью в его душе возникло новое нежное   чувство, которое, как младшее дитя, заняло главное место. Джиневра! Джиневра!   Знала ли уже миссис Бреттон, пред кем благоговеет ее юное божество? Отнеслась   ли бы она к этому выбору с одобрением? Этого я не знала, но была убеждена, что   если бы ей стало известно отношение мисс Фэншо к Грэму — ее переходы от   равнодушия к приветливости, от неприязни к кокетству, если бы она лишь   заподозрила, каким мукам Джиневра подвергает его, если бы она могла, подобно   мне, видеть, как терзают и попирают его благородную душу, как ему предпочитают   недостойного, превращая это ничтожество в орудие его унижения, — то миссис   Бреттон назвала бы Джиневру глупой или испорченной, а может быть, и тем и   другим вместе. Ну, а я держалась того же мнения.      

Второй   вечер прошел, пожалуй, даже более приятно, чем первый: нам еще легче удалось   найти общий язык, мы не возвращались к разговорам о минувших бедах, и дружба   наша крепла. Той ночью не слезы, а отрадные мысли сопровождали меня в страну   грез.      

 Глава XVIII      

ССОРА      

       

В   течение первых дней моего пребывания в «Террасе» Грэм ни разу не присел около   меня, а, расхаживая, как он любил, по комнате, избегал того места, где   находилась я; у него был то озабоченный, то печальный вид. Я же думала о мисс   Фэншо и ждала, когда это имя сорвется с его уст. Все мои чувства были напряжены   в предвидении разговора на эту деликатную тему, терпению моему было приказано   сохранять стойкость, а чувство сострадания стремилось выплеснуться наружу. И   вот после недолгой внутренней борьбы, которую я заметила и оценила, он наконец   обратился к этому предмету. Начал он осторожно, так сказать, не упоминая имен.      

— Ваша   подруга, я слышал, проводит каникулы в путешествии?      

«Подруга   — ну и ну! — подумала я. — Но противоречить ему не следует, пусть   поступает, как ему заблагорассудится, нужно относиться к нему мягко подруга так   подруга». Все же я не удержалась и спросила, кого он имеет в виду.      

Он сидел   у моего рабочего столика и, начав разговор, взял в руки клубок ниток и стал   его, сам того не замечая, разматывать.      

— Джиневра…   мисс Фэншо… ведь она сопровождает чету Чамли в поездке по югу Франции?      

— Да.      

— Вы   с ней переписываетесь?      

— Вас,   может быть, и удивит, но я никогда не претендовала на подобную привилегию.      

— А   вам приходилось видеть письма, написанные ее рукой?      

— Да,   несколько — к дяде.      

— Они,   конечно, не страдают отсутствием остроумия и простодушия, ведь у нее такой   живой ум и при этом на редкость открытая душа, не правда ли?      

— Да,   когда она пишет господину де Бассомпьеру, письма ее достаточно вразумительны и   понятны всякому. (И действительно, послания Джиневры к богатому родственнику   носили обычно чисто деловой характер, ибо в них она просто просила у него   денег.)      

— А   какой у нее почерк? Наверное, изящный, четкий, истинно женский?      

Так оно   и было в самом деле, и поэтому я ответила на его вопрос утвердительно.      

— Я   искренне убежден, что она все делает хорошо, — заметил доктор Джон и,   поскольку я не спешила разделить его восторг, добавил: — Вот вы, зная ее   довольно близко, заметили в ней хоть одну слабость?      

— Она   многое умеет делать отлично. («В том числе флиртовать», мысленно добавила я.)      

— Как   вы полагаете, когда она вернется? — спросил он после короткой паузы.      

— Простите,   доктор Джон, но я должна внести некоторую ясность в наш разговор. Вы   удостаиваете меня слишком большой чести, приписывая мне ту степень близости с   мисс Фэншо, коей я не имею удовольствия пользоваться. Она никогда не поверяла   мне своих намерений или тайн. Ее друзья принадлежат не к моему кругу — вы   можете встретить их в доме супругов Чамли, например.      

Он,   разумеется, подумал, что меня, как и его, гложет ревность.      

— Не   осуждайте ее, — промолвил он, — будьте снисходительны. Ее сбивает с   пути истинного обманчивый блеск великосветского общества, но она скоро поймет,   сколь легковесны эти люди, и с окрепшей привязанностью и глубоким доверием   возвратится к вам. Я знаком с Чамли и знаю, что это люди суетные и себялюбивые;   поверьте, в душе Джиневра ставит вас гораздо выше их.      

— Вы   очень любезны, — сдержанно ответила я.      

Я с   трудом подавила в себе желание объяснить ему, что не испытываю тех чувств,   которые он мне приписывает, и продолжала играть роль униженной, отверженной и   тоскующей наперсницы досточтимой мисс Фэншо; должна признаться, читатель, что   роль эта давалась мне нелегко.      

— Однако, —   продолжал Грэм, — успокаивая вас, я не могу утешить себя, у меня нет   оснований надеяться, что она обратит на меня благосклонное внимание. Де Амаль —   человек крайне непорядочный, но, к сожалению, ей он нравится — какое горестное   заблуждение!      

Внезапно,   без всякого предупреждения, терпение у меня лопнуло; наверное, болезнь и упадок   сил ослабили и истощили его.      

— Доктор   Бреттон, — выпалила я, — сильнее всех заблуждаетесь вы сами.   Решительно во всем вы являете собой человека открытого, здравомыслящего,   разумного и проницательного, но когда дело касается одного предмета, вы   превращаетесь в раба. Я считаю нужным заявить, что ваше отношение к мисс Фэншо   не заслуживает уважения, в частности и моего.      

Я встала   и, крайне взволнованная, удалилась.      

Этот   эпизод произошел утром, а вечером мне предстояло вновь встретиться с ним, и,   подумав об этом, я поняла, что совершила дурной поступок. Доктор Джон был   скроен иначе, чем люди заурядные: хотя природа наградила его внушительной и   сильной внешностью, она сотворила его душевный мир таким тонким и почти   по-женски нежным, что это было трудно уловить даже при многолетнем знакомстве.   И действительно, его внутренняя деликатность проявлялась в форме острой   чувствительности, только когда нервы его подвергались чрезвычайно резкому   раздражению. Дело в том, что его способность сочувствовать не проявлялась явно,   а ведь чувствовать самому и быстро отзываться на чужие переживания — разные   свойства, лишь немногие натуры обладают обоими, некоторые же — ни одним. У   доктора Джона первое из них было весьма развито, но пусть читатель не делает из   моих слов вывода, что в нем отсутствовала способность сочувствовать и   сострадать, напротив, он был добр и великодушен. Откройте ему свою беду, и он   немедля протянет вам руку помощи; расскажите о своем горе, и он будет слушать   вас с глубоким вниманием; но понадейтесь на тонкую проницательность, на чудеса   интуиции, и вас постигнет разочарование. Когда вечером он вошел в комнату, я   сразу же уловила на его освещенном лампой лице отражение всего, что происходило   у него в душе.      

Несомненно   чувства, которые он испытывал к человеку, назвавшему его «рабом» и выразившему   свое к нему неуважение по какому бы то ни было поводу, должны были носить   несколько своеобразный характер. Вполне вероятно, что употребленное мною слово   было справедливо, мой отказ уважать его был достаточно обоснованным — во всяком   случае, он не пытался защитить себя и, очевидно, все время размышлял над   справедливостью столь огорчительной характеристики. В этих обвинениях он искал   причину той неудачи, которая так болезненно нарушила его душевный покой.   Внутренне терзаясь самоосуждением, он вел себя, как казалось и мне и его   матери, сдержанно, даже холодно. Однако несмотря на подавленное состояние его   души, на этом прекраснейшем мужественном лице не было и следа недовольства,   озлобления или мелочной мстительности. Когда я пододвинула его стул к столу,   поспешив опередить прислугу, и дрожащей рукой осторожно протянула чашку чая, он   произнес своим мягким, сочным голосом «Благодарю вас, Люси» так ласково, как   только можно себе представить.      

Дабы   избежать бессонной ночи, мне оставалось лишь одно: искупить мою возмутительную   несдержанность. Иначе поступить я не могла, терпеть подобное положение было   выше моих сил, и я была не в состоянии вести борьбу на таких условиях. Все что   угодно — одиночество в пансионе, монастырскую тишину, унылое существование — я   предпочла бы натянутым отношениям с доктором Джоном. Что касается Джиневры, то   пусть она на серебристых крыльях голубки или любой другой пташки взлетит к   неприступным высотам, к недосягаемым звездам — в те края, куда безудержное   воображение ее поклонника поместило созвездие ее чар; никогда более не стану я   спорить на эту тему. Долгое время я старалась встретиться с ним глазами, но,   когда мне это удавалось, он быстро отводил ничего не говорящий взгляд и мои надежды   рушились. После чая он печально и безмолвно читал книгу. Как хотелось мне   набраться смелости и сесть с ним рядом, но мне казалось, что, сделай я этот   шаг, он непременно выкажет враждебность и негодование. Я страстно желала излить   свои чувства вслух, но не решалась изъясниться даже шепотом. Когда его мать   вышла из комнаты, я, мучимая жгучим раскаянием, почти неслышно пробормотала:   «Доктор Бреттон».      

Он   поднял голову — ни холодности или озлобления во взгляде, ни язвительной улыбки   на устах. Он был явно расположен выслушать меня; душа его была подобна доброму   вину, достаточно выдержанному и крепкому, чтобы не скиснуть от одного удара   молнии.      

— Доктор   Бреттон, простите меня за резкость, умоляю вас, забудьте мои слова.      

Он   улыбнулся, как только я заговорила:      

— Возможно,   я заслужил их, Люси. Раз вы меня не уважаете, значит, мне думается, я не   достоин уважения. Наверное, я изрядный глупец и неудачник, у меня кое-что не   получается — стремлюсь быть приятным кому-нибудь, да ничего не выходит.      

— В   этом нельзя быть уверенным, но, даже если дело обстоит именно так, кто,   по-вашему, виноват — ваша натура или неспособность другого человека воспринять   ее? Однако разрешите мне опровергнуть мои собственные гневные слова. Прежде   всего я глубоко уважаю вас во всех отношениях. Ведь разве одно то, что вы столь   невысокого мнения о себе и столь лестного мнения о других, не указывает на ваше   нравственное совершенство?      

— Неужели   я слишком высокого мнения о Джиневре?      

— Я   считаю так, вы иначе. Пусть мы держимся разных точек зрения. Я прошу лишь   одного — простите меня.      

— Вы   думаете, что я затаил против вас злобу за одно резкое слово?      

— Конечно,   нет; да вы на такое и не способны. Но прошу вас, скажите: «Люси, я прощаю вас!»   Произнесите эти слова, чтобы освободить меня от душевных страданий.      

— Забудьте   о ваших страданиях, а я забуду о моих, ведь и вы ранили меня, Люси. Теперь,   когда легкая боль прошла, я не только простил вас, но питаю к вам чувство   благодарности, как к искреннему доброжелателю.      

— Вы   не ошибаетесь — я действительно ваш искренний доброжелатель.      

Так мы   помирились.      

Читатель,   если вы обнаружите, что мое мнение о докторе Джоне слишком изменчиво, простите   мне эту кажущуюся непоследовательность: я передаю то впечатление, которое   складывалось у меня в тот или иной момент, и описываю его характер таким, каким   он мне представлялся.      

Его   душевная деликатность проявилась и в том, что он после этой размолвки стал   относиться ко мне еще приветливее, чем раньше. Более того, все это   недоразумение, которое должно было, согласно с моей теорией, в какой-то мере   оттолкнуть нас друг от друга, действительно повлияло на наши отношения, но   совсем не так, как я, находясь в мрачном расположении духа, предвидела. Прежде   нас всегда разделяло нечто невидимое, едва ощутимое, но цепенящее: всю жизнь   между нами стояла преграда, покрытая тонкой корочкой льда. Несколько сказанных   в гневе горячих слов коснулись этого хрупкого ледяного слоя, и он начал таять.   Мне кажется, что с того дня на протяжении всей нашей дружбы Грэм никогда больше   не стеснялся беседовать со мной на любые темы. Он, по-видимому, чувствовал,   что, говоря только о себе и своих заботах, удовлетворит мои чаяния и желания.   Само собой разумеется, что слово «Джиневра» мне приходилось слышать очень   часто.      

Джиневра!   Он считал ее такой чистой, такой доброй: он говорил о ее очаровании, мягкости и   невинности с такой любовью, что, несмотря на то что я знала, какова она в   действительности, ее облик засиял отраженным светом даже в моем воображении.   Должна признаться, читатель, что он нередко говорил нелепые вещи, но я   неизменно старалась хранить терпение и не противоречить ему. Из полученного   мною урока я поняла, сколь острую боль я испытываю, если говорю ему резкости,   огорчаю или разочаровываю его. В некотором смысле я стала чрезвычайно   эгоистична: я не могла отказать себе в удовольствии потакать его настроениям и   уступать его желаниям. Мне казалось несуразным, что он теряет надежду в конце   концов завоевать расположение мисс Фэншо и впадает от этого в отчаяние. Я   крепко вбила себе в голову мысль, что она своим кокетством просто подстрекает   его, а в душе дорожит каждым его словом и взглядом. Иногда он раздражал меня,   несмотря на всю мою решимость проявлять терпение и выдержку; как раз когда я   испытывала неописуемое горькое наслаждение от собственного долготерпения, он   наносил такие удары моей неколебимости, что нет-нет да расшатывал ее. Однажды,   желая умерить его беспокойство, я выразила уверенность, что в конце концов мисс   Фэншо непременно проявит к нему благосклонность.      

— Это   вы уверены! Вам легко говорить, а вот есть ли у меня основания для подобной   уверенности?      

— Самые   надежные.      

— Ну,   пожалуйста, Люси, скажите, какие!      

— Вам   они известны не хуже, чем мне, поэтому, доктор Джон, меня удивляет, что вы   сомневаетесь в ее верности. В таких вопросах сомнение почти равносильно   оскорблению.      

— Вы   так быстро говорите, что стали задыхаться, но, если можно, говорите еще   быстрей, только растолкуйте мне все до конца, мне это необходимо.      

— Так   я и сделаю, доктор Джон. В некоторых случаях вы проявляете себя как человек   щедрый, даже расточительный: по своему складу вы идолопоклонник, готовый в   любую минуту совершить жертвоприношение. Если бы отец Силас обратил вас в свою   веру, вы бы осыпали его пожертвованиями для бедных, уставили бы его алтарь   свечами, не пожалели бы ничего, чтобы роскошно украсить храм вашего любимого   святого. Джиневра, доктор Джон…      

— Молчите! —   воскликнул он. — Не продолжайте!      

— Нет,   не замолчу и буду продолжать. Так вот, Джиневра принимала от вас несчетные   дары. Вы находили для нее самые дорогие цветы, придумывали такие изысканные   подарки, о каких женщина может только мечтать; кроме того, мисс Фэншо стала   обладательницей таких драгоценностей, для приобретения которых щедрости   пришлось уступить место мотовству.      

Смущение,   которого Джиневра отнюдь не ощущала, когда дело касалось подарков, окрасило   румянцем лицо ее обожателя.      

— Вздор! —   произнес он, бесцельно кромсая ножницами моток шелка. — Я делал эти   подарки для собственного удовольствия. Я считал, что, принимая их, она делает   мне одолжение.      

— Нет,   она не только делала вам одолжение, доктор Джон, но и брала на себя   обязательство вознаградить вас: если она не может ответить чувством   привязанности, пусть вручит вам что-нибудь земное, скажем, стопку золотых   монет.      

— Вы,   оказывается, плохо ее знаете: она слишком бескорыстна, чтобы интересоваться   моими подарками, слишком простодушна, чтобы знать им цену.      

Мне   стало смешно: не раз я слышала, как она определяет стоимость каждой   драгоценности, я прекрасно знала, что, несмотря на молодость, голова у нее   непрестанно занята мыслями о денежных затруднениях, финансовых проектах, о   заманчивости богатства и о том, как обратить в деньги не нужные ей запасы   добра.      

Между   тем доктор Джон продолжал:      

— Посмотрели   бы вы на нее, когда я вручаю ей какую-нибудь безделицу, как равнодушно она   держится, не стремится рассмотреть подарок или взять его в руки. Только не   желая, по доброте своей, огорчить меня, разрешает она положить около нее букет   и снисходит до того, чтобы взять его себе. Если же я удостаиваюсь чести надеть   браслет на ее белоснежную ручку, как бы хорош он ни был (а я всегда тщательно   выбираю те украшения, которые, во всяком случае мне, кажутся красивыми и,   разумеется, стоят недешево), его блеск не слепит ее ясных глаз, и она бросает   на него лишь мимолетный взгляд.      

— Значит,   поскольку она безразлична к подарку, она снимает браслет и возвращает вам?      

— Нет,   что вы, она слишком добра, чтобы так обидеть меня. Она удовлетворяется тем, что   делает вид, будто забыла о моем поступке, и оставляет вещицу у себя с   подобающей истинной леди небрежностью. Разве может мужчина считать такое   отношение к его подаркам благоприятным симптомом? Что касается меня, то, если   бы я предложил ей все, чем владею, а она бы это приняла, я бы не смел поверить,   что приблизился к цели хоть на один шаг, ибо она неподвластна корыстным   соображениям.      

— Доктор   Джон, — промолвила я, — любовь слепа… — Как вдруг яркий синий   огонек сверкнул у него в глазах и напомнил мне давние дни и его портрет, и мне   померещилось, что по меньшей мере часть провозглашенного им убеждения в naivete[218] мисс Фэншо не что иное,   как притворство. Мне пришло в голову, что, возможно, несмотря на преклонение   перед ее красотой, он гораздо глубже разбирается в ее недостатках, чем можно   было предположить, слушая его речи. Впрочем, может быть, тот острый взгляд был   случайным или просто привиделся мне. Нечаянный он был или намеренный,   действительный или воображаемый, но им завершилась наша беседа.      

 Глава XIX      

КЛЕОПАТРА      

       

После   окончания каникул я еще две недели провела в «Терассе». Эту отсрочку я получила   благодаря вмешательству миссис Бреттон. Когда ее сын категорически заявил, что   «Люси еще не так здорова, чтобы вернуться в этот неуютный пансион», она тотчас   поехала на улицу Фоссет, побеседовала с директрисой и добилась этой милости,   убедив ее, что для полного выздоровления мне необходимы продолжительный отдых и   перемена обстановки. А затем был оказан такой знак внимания, без которого я   могла бы легко обойтись, — мадам Бек любезно посетила меня.      

В один   прекрасный день эта дама прикатила собственной персоной к вилле Бреттонов.   Полагаю, что на самом деле она решила посмотреть, как выглядит жилище доктора   Джона. По всей вероятности, живописные окрестности и изящное внутреннее   убранство дома превзошли ее ожидания; она расхваливала все, что видела, голубую   гостиную назвала «une piece magnifique»,[219] не   переставала поздравлять меня с приобретением новых друзей, «tellement dignes,   aimables et respectables»,[220] не   обошла и меня любезным комплиментом, а когда вошел доктор Джон, с весьма   оживленным видом направилась к нему, осыпая его градом слов, выражающих   всяческие поздравления и восторги по поводу «замка», «madame sa mere, la digne   chatelaine»,[221] а   также — его отличного вида, и вправду цветущего, к тому же лицо его украсила   добродушная и чуть насмешливая улыбка, которая появлялась всегда, когда он   слушал быструю и витиеватую французскую речь мадам. Короче говоря, в тот день   мадам пустила в ход все свое обаяние, и визит ее уподобился фейерверку   комплиментов, восторгов и любезностей. Как из любопытства, так и из желания   разузнать, как дела в пансионе, я проводила ее к фиакру и заглянула в окошко,   когда она уже сидела внутри. Какая же перемена произошла в ней за столь краткое   мгновение! Только что искрившаяся смехом и шутками, она теперь обрела суровый и   угрюмый вид судьи или ученой дамы. Странная особа!      

Я   вернулась в дом и стала поддразнивать доктора Джона по поводу нежных чувств,   которые мадам питает к нему. Как искренне он смеялся! Каким весельем светились   его глаза, когда он вспоминал ее любезные речи и, повторяя их, подражал ее   многословной болтовне! Он обладал острым чувством смешного и, когда не думал о   мисс Фэншо, становился самым изумительным собеседником на свете.      

Говорят,   что людям со слабым здоровьем очень полезно греться на нежарком солнышке; от   этого к ним возвращаются силы. Я бывало, брала маленькую Жоржетту Бек, только   оправившуюся от болезни, на руки и целый час гуляла с ней по саду вдоль стены,   увитой виноградом, зревшим под южным солнцем. Под этим солнцем не только   разрастались и наливались соком виноградные гроздья, но и покрывалось румянцем   бледное личико ребенка.      

Есть на   свете ласковые, пылкие и доброжелательные люди, воздействие которых на падших   духом столь же благотворно, сколь полезно солнечное тепло тем, кто слаб телом.   К таким натурам несомненно принадлежали доктор Бреттон и его мать. Им нравилось   дарить людям радость не меньше, чем другим нравится приносить ближним своим   горе; они делали добро безотчетно, не поднимая шума и не размышляя: они   доставляли людям удовольствие как-то непроизвольно, ничего заранее не   обдумывая. Пока я жила у них, мне каждый день устраивали какое-нибудь   развлечение, непременно приятное. Как ни занят был доктор Джон, он взял себе за   правило сопровождать нас во всех прогулках. Трудно сказать, каким образом он   справлялся со всеми делами, которых было великое множество, но, пользуясь   некоей системой, он распределял их так, что каждый день у него оставалось   свободное время. Я часто видела его усталым, но переутомленным он бывал редко,   а раздраженным, взволнованным или подавленным — никогда. Все его действия   отличались спокойствием, изяществом и надежностью, при этом он всегда был в   бодром, веселом настроении, присущем людям, которые обладают неистощимыми   силами и энергией. В течение этих счастливейших двух недель мне удалось, под   его руководством, повидать гораздо больше мест в Виллете и его окрестностях и   узнать много лучше жителей этого города, чем за восемь предшествующих месяцев.   Он показывал мне такие достопримечательности, о которых я раньше и не слыхала;   при этом он с радостной готовностью рассказывал мне о них много интересного.   Было видно, что он не относится к беседам со мной как к тягостному долгу, а я,   разумеется, не считала для себя тягостным слушать его. У него не было   склонности к холодным и туманным рассуждениям, он редко прибегал к обобщениям и   никогда не говорил скучно. Он любил останавливаться на занимательных   подробностях не меньше, чем я сама; ему была свойственна наблюдательность,   причем не поверхностная. Благодаря этим свойствам его натуры, слушать его было   всегда интересно; то, что он высказывал собственные мысли, а не вызубривал   чужие книжные изречения: из одной книги — сухой факт, из другой — избитое   выражение, из третьей банальную мысль, придавало обаяние и весьма редкое   своеобразие его речам. Под влиянием его доброй натуры передо мной как бы   открылась новая страница жизни — надежда на новый день, на более счастливое   будущее.      

Его мать   была великодушным человеком, но он был пожалуй, добрее и щедрее сердцем.   Посетив с ним как-то Нижний город — бедный и перенаселенный квартал   Виллета, — я убедилась, что он бывает там не только как врач, но и как   благотворитель. Я поняла тогда, что он повседневно с радостью делает несчастным   людям добро и ни в какой мере не считает свое поведение заслуживающим особых   наград. Простой народ любил его, а неимущие пациенты, которых он лечил в больницах,   встречали его с восторгом.      

Однако   мне пора остановиться, не то я из правдивой рассказчицы превращусь в   пристрастного апологета. Мне прекрасно известно, что доктор Джон не ближе к   совершенству, чем я. Ему свойственно множество человеческих слабостей. Не   проходило дня и даже часа, чтобы поступком, словом или взглядом он не обнаружил   своей человеческой, а отнюдь не божественной натуры. Божество не могло бы   обладать ни безграничной суетностью доктора Джона, ни признаками легкомыслия.   Только смертный способен предавать на время полному забвению все, кроме   настоящего, испытывая к настоящему мимолетную, но непреодолимую страсть.   Страсть эта не проявлялась у него грубо, как потворство своим чувственным   желаниям, но он эгоистически извлекал из нее то, что может насытить его мужское   самолюбие: он испытывал удовольствие, бросая пищу этому прожорливому чувству,   не задумываясь ни о цене, которую платит за нее, ни о том, чего стоит подобное   баловство.      

Читателю   предлагается обратить внимание на явное противоречие между двумя нарисованными   здесь образами Грэма Бреттона: одним — на людях, в обществе, а другим — у себя   дома. Первый — это человек, забывающий о себе ради других, выполняющий свою   работу скромно, но серьезно. Второй же, домашний, ясно сознает, сколь высокими достоинствами   обладает, доволен окружающим его преклонением, которое он несколько   легкомысленно поощряет и принимает не без тщеславия. Так вот — оба образа   правдивы.      

Сделать   доктору Джону какое-нибудь одолжение втихомолку было почти невозможно. Когда вы   воображали, что ловко и незаметно приготовили ему приятный пустячок, который   он, подобно другим мужчинам, примет, не интересуясь, откуда что взялось, он   вдруг поразит вас произнесенными с улыбкой замечаниями, доказывающими, что он   наблюдал за всей этой тайной деятельностью с начала до конца — уловил замысел,   следил за развитием событий и отметил их завершение. Доктору Джону нравилось,   когда ему оказывают внимание, глаза у него сияли, а на устах играла улыбка.      

Все это   выглядело бы очень мило, если бы он ограничивался такой мягкой и ненавязчивой   формой благодарности, а не старался бы с неодолимым упорством рассчитаться, как   он говорил, с долгами. За любезности, оказываемые ему матушкой, он платил ей   такими бурными вспышками восторга и жизнерадостности, которые выходили даже за   рамки его неизменной любви к ней — несколько беспечной, насмешливой и   ироничной. Если же выяснялось, что ему постаралась угодить Люси Сноу, он, в   виде вознаграждения, придумывал какое-нибудь приятное развлечение.      

Меня   каждый раз поражало, как превосходно он изучил достопримечательности Виллета —   не только улицы, но и все картинные галереи, выставки и музеи; казалось, он,   как волшебник, произносит: «Сезам, откройся!» — и перед ним отворяется всякая   дверь, за которой спрятан достойный внимания предмет, дверь в каждый музей или   зал, где хранятся произведения искусства или научные находки. Для науки у меня   ума не хватало, но к искусству я ощущала инстинктивное, безотчетное тяготение,   несмотря на полное мое невежество. Я очень любила посещать картинные галереи,   особенно одна. Если же я оказывалась в обществе знакомых, мой злосчастный   характер лишал меня способности видеть или воспринимать хоть что-нибудь.   Полчаса, проведенные в компании малознакомых людей, с которыми нужно вести   светские беседы о выставленных картинах, приводили меня в состояние физической   слабости и умственной апатии. Не существует такого хорошо воспитанного ребенка,   не говоря уж об образованном взрослом, который не заставил бы меня сгорать со   стыда за самое себя, глядя, как уверенно он держится во время этой пытки —   шумного, многословного любования картинами, историческими памятниками и   зданиями. Доктор Джон как раз был гидом в моем вкусе; он приводил меня в   галерею в то время, когда посетителей еще мало, оставлял меня на два-три часа   и, сделав свои дела, заходил за мной. Я же была совершенно счастлива, и, не   только потому, что было чем восторгаться, но, пожалуй, в большей мере потому,   что я имела возможность размышлять, сомневаться и делать собственные выводы. В   начале этих посещений у меня возникло несогласие между Настроенностью и   Ощущением, потом они вступили в борьбу. Первая требовала одобрения всего, что   принято восхвалять, второе, стеная, признавалось в полной неспособности платить   эту дань; тогда я сама подвергала свое Ощущение насмешкам, торопила его обрести   более тонкий острый вкус. Однако чем больше его бранили, тем меньше оно   восторгалось. Постепенно убеждаясь, что такая внутренняя борьба вызывает   странное чувство усталости, я стала раздумывать, нельзя ли мне отказаться от этого   тяжкого труда, и пришла к решению, что можно. Тогда я позволила себе роскошь   оставаться равнодушной к девяноста девяти картинам из ста.      

Я стала   понимать, что неповторимая, талантливая картина встречается не чаще, чем   неповторимая, талантливая книга. Я уже не боялась, стоя перед шедевром   знаменитого художника, подумать про себя: «Здесь нет и капли правды. Разве в   природе бывают при дневном свете такие мутные краски, даже когда небо затянуто   тучами или бушует гроза, а тут ведь оно цвета индиго! Нет, этот сине-фиолетовый   воздух не похож на дневной свет, а мрачные, как будто наклеенные на полотно   длинные сорняки не похожи на деревья». Несколько отлично нарисованных   самодовольных толстых женщин удивили меня полной непохожестью на богинь, к   которым они себя, по-видимому, причисляли. Десятки великолепно написанных   картин и эскизов фламандских мастеров, которые пришлись бы к месту в модных   журналах благодаря изображенным на них разнообразным туалетам из самых   роскошных тканей, свидетельствовали о похвальном трудолюбии и сноровке их   создателей. Но все же то там, то тут мелькали правдивые детали, согревающие   душу, или лучи света, радующие глаз. То, глядя на изображение снежной бури в   горах, вы улавливали истинную силу природы, то — ее сияние в солнечный день на   юге, на этом портрете отражается глубокое проникновение в душу человека, а лицо   на том рисунке на историческую тему своей живой выразительностью внезапно   напоминает вам, что его породил гений. Мне нравились эти редкие исключения, они   стали моими друзьями.      

Как-то   ранним утром, осматривая галерею, где еще почти никого не было, я забрела в   зал, в котором висела всего одна, но невообразимо огромная, картина. Она была   искусно освещена, ограждена барьером, а перед ней стояла скамья с мягким   сиденьем для удобства приходящих к ней на поклон ценителей искусства, которые,   проглядев все глаза и падая с ног от усталости, вынуждены сесть. Это полотно,   по-видимому, считалось жемчужиной всего собрания.      

На нем   была запечатлена женщина, как мне показалось, значительно более крупных   размеров, чем обычные люди. Я подсчитала, что на весах для оптовых грузов она   потянула бы пудов пять-шесть. Она действительно была на редкость хорошо   откормлена: чтобы обладать таким объемом и ростом, такими крепкими мышцами и   пышными телесами, она, должно быть, поглотила огромное количество мяса, не   говоря уж о хлебе, овощах и напитках. Она полулежала на кушетке, непонятно по   какой причине, ибо кругом царил ясный день, а у нее был столь здоровый и   цветущий вид, что она могла бы легко справиться с работой двух кухарок; на боли   в позвоночнике жаловаться ей тоже не приходилось, так что ей подобало бы стоять   на ногах или хотя бы сидеть, вытянувшись в струнку. Никаких оснований возлежать   среди бела дня на диване у нее не было. Кроме того, ей следовало бы одеться   поприличней, скажем, в платье, которое должным образом прикрыло бы ее, но и на   это она оказалась неспособной; из уймы материала (полагаю, не меньше семидесяти   пяти ярдов ткани) она умудрилась сшить какое-то куцее одеяние. Непростителен   был и ужасающий беспорядок, царивший вокруг. Горшки и кастрюли — наверное, их   положено называть вазами и кубками — валялись тут и там на переднем плане,   среди них торчали никуда не годные цветы, а какая-то нелепая, измятая   драпировка покрывала кушетку и грубыми складками спускалась на пол. Справившись   по каталогу, я обнаружила, что это замечательное творение носит название   «Клеопатра».      

Так я   сидела, дивясь на это полотно (я решила, что раз скамью поставили, я имею право   отдохнуть на ней) и отмечая про себя, что, хотя некоторые детали — розы,   золотые чаши, драгоценности и т. п. — написаны весьма искусно, все   вместе рассчитано на дешевый успех. Между тем зал постепенно наполнялся людьми.   Не замечая этого (ибо меня мало интересовало происходящее вокруг), я продолжала   сидеть на месте, но только ради отдыха, а не для того, чтобы любоваться на   исполинскую, темнокожую, как цыганка, царицу, от лицезрения которой я быстро   утомилась; для разнообразия я стала рассматривать скромно висевшие под этим   грубым и безвкусным полотном превосходные маленькие натюрморты: полевые цветы,   лесные ягоды, покрытые мхом гнезда с яйцами, похожими на жемчужины,   просвечивающиеся сквозь чистую зеленоватую морскую воду.      

Вдруг   кто-то тронул меня за плечо. Вздрогнув, я повернулась — ко мне склонилась   нахмуренная, скорее даже возмущенная физиономия.      

— Que   faites-vous ici?[222] —   прозвучал вопрос.      

— Mais,   Monsieur, je m'amuse.[223]      

— Vous   vous amusez! Et a quoi, s'il vous plait? Mais d'abord faites-moi le plaisir de   vous lever; prenez mon bras, et allons de l'autre cote.[224]      

Я   исполнила приказание. Мосье Поль Эманюель (а это был именно он) вернулся из   Рима, но лавры великого путешественника, видимо, не сделали его более терпимым   к непослушанию.      

— Разрешите   проводить вас к вашим спутникам, — сказал он, куда-то увлекая меня.      

— Но   у меня нет никаких спутников.      

— Не   одна же вы здесь?      

— Именно   одна, мосье.      

— Вас   никто не сопровождает?      

— Никто.   А привел меня сюда доктор Бреттон.      

— Доктор   Бреттон и его мамаша, конечно?      

— Нет,   только доктор Бреттон.      

— И   он посоветовал вам посмотреть именно эту картину?      

— Отнюдь;   я нашла ее сама.      

Только   потому, что волосы у мосье Поля были острижены очень коротко, они не встали   дыбом на голове. Смекнув теперь, чего он добивается, я с некоторым   удовольствием изображала полное равнодушие и поддразнивала его.      

— Поразительное,   чисто британское безрассудство! — воскликнул профессор. — Singulieres   femmes que ces Anglaises![225]      

— А   что случилось, мосье Поль?      

— Она   спрашивает, что случилось! Как вы, юная барышня, осмеливаетесь с хладнокровием   какого-нибудь юнца сидеть здесь и смотреть на эту картину?      

— Картина   отвратительная, но я не понимаю, почему мне нельзя глядеть на нее.      

— Ладно!   Ладно! Не будем больше говорить об этом. Все же одной вам здесь быть не   следует.      

— Ну,   а если у меня нет компании или, как вы выражаетесь, спутников, что мне делать?   И потом, какая разница, одна я или с кем-нибудь? Никто меня не беспокоит.      

— Taisez-vous,   et asseyez-vous la![226] —   распорядился он, усаживая меня на стул, стоявший в самом мрачном углу перед   целым рядом особенно хмурых картинок в рамках.      

— Mais,   Monsieur?[227]      

— Mais,   Mademoiselle, asseyez-vous et ne bougez pas — entendez-vous? jusqu'a ce qu'on   vienne vous chercher, ou que je vous donne la permission.[228]      

— Quel   triste coin! — воскликнула я, —   et quels laids tableaux![229]      

Они и   вправду были безобразны, эти четыре картинки, объединенные под названием «Жизнь   женщины». Написаны они были в удивительной манере безвкусные, невыразительные,   тусклые, отравленные ханжеством. На первой, под названием «Юная девица», эта   самая девица выходит из церкви; в руках она держит молитвенник, одета   чрезвычайно строго, глаза опущены долу, губы поджаты — гадкая, преждевременно   созревшая маленькая лицемерка. Вторая «Замужем» — изображала ее же в длинной   белой фате; она у себя дома преклонила колени, молитвенно сложила руки и самым   несносным образом закатила глаза так, что видны одни белки. На третьей —   «Молодая мать» — она печально склонилась над одутловатым, будто слепленным из   глины, младенцем с круглым, как луна, нездоровым лицом. На четвертой — «Вдова»   — она, в глубоком трауре, держит за руку девочку в черном одеянии, и эта милая   пара старательно рассматривает изящный памятник во французском стиле,   сооруженный в уголке какого-то кладбища. Все четыре «ангельских лика» угрюмы и   бледны, как у ночного вора, холодны и бесцветны, как у привидения. Как можно   жить рядом с подобной женщиной — лицемерной, унылой, бесстрастной, безмозглой,   ничтожной! Она по-своему ничуть не приятнее, чем праздная, похожая на цыганку   великанша Клеопатра.      

Долго   задерживать внимание на этих шедеврах было совершенно немыслимо, и я потихоньку   начала оглядываться и смотреть на другие картины.      

Между   тем около роскошной Львицы, общества которой меня лишили, собралась целая толпа   зрителей, из коих почти половину составляли женщины; однако мосье Поль объяснил   мне потом, что это были «дамы» и им можно рассматривать такие вещи, на которые   «барышня» и взглянуть не имеет права. Я откровенно заявила ему, что не согласна   с его мнением и не вижу в нем никакого смысла. В ответ на это он со   свойственной ему властностью велел мне замолчать, не преминув тут же строго   осудить меня за безрассудство и невежество. Думаю, профессорскую кафедру   никогда не занимал более деспотичный человек, чем малорослый господин Поль.   Кстати, он-то сам, как я заметила, смотрел на это полотно довольно долго,   ничуть не смущаясь, не забывая, правда, поглядывать в мою сторону, вероятно для   того, чтобы убедиться, не перешла ли я дозволенных границ. Вскоре, однако, он   вновь заговорил со мной, пожелав узнать, не болела ли я в его отсутствие.      

— Болела,   но теперь совсем здорова.      

Тогда он   поинтересовался, где я проводила каникулы, и получил ответ, что большую часть   времени я пробыла на улице Фоссет, а остаток каникул — у мадам Бреттон. Он,   видите ли, слышал, будто я осталась на улице Фоссет в полном одиночестве, так   ли это? Нет, уведомила я его, со мной была Мари Брок (слабоумная девочка).      

Он пожал   плечами; на лице стремительно сменялись разноречивые чувства. Мосье Поль хорошо   знал Мари Брок; ни одно его занятие в третьем отделении, где учились самые   неспособные пансионерки, не проходило без того, чтобы она не вызвала в нем   столкновения непримиримых ощущений. Ее внешность, отталкивающие повадки и   частые необузданные выходки выводили его из терпения и возбуждали к ней ярую   неприязнь; это чувство вообще легко вспыхивало в нем, когда кто-нибудь   оскорблял его вкус или противоречил его воле. Но наряду с этим ее несчастная   судьба взывала к снисходительности и сочувствию, а по своей натуре он не мог   отринуть такой призыв. Поэтому у него в душе почти ежедневно происходили стычки   между раздражительностью и отвращением, с одной стороны, и жалостью и чувством   справедливости, с другой; следует признать, что первые редко одерживали победу,   но, если это случалось, мосье Поль становился страшен. Его обуревали   необузданные страсти, которые прорывались с равной силой как в ненависти, так и   в любви. Попытки сдержать их ни в коей мере не смягчали впечатления,   производимого их яростностью. Естественно, что такие черты характера нередко   вызывали у заурядных людей чувства страха и неприязни. Однако на самом деле его   не следовало бояться, ибо ничто не доводило его до такого остервенения, как   трусость и подозрительность, ничто не успокаивало его так, как ласковая   доверчивость, проявить которую, правда, мог лишь тот, кто глубоко проник в   существо его натуры, а это было нелегко.      

— Как   вы уживались с Мари Брок?      

— Я   делала все, что в моих силах, мосье, но как тяжко было оставаться с ней   наедине.      

— Значит,   вы малодушны! Вам не хватает смелости, а может быть, и сострадания. С таким   характером сестры милосердия из вас не выйдет.      

(По-своему   он был религиозен, этот маленький человечек. Душа его благоговела перед   католическими законами самоотречения и самопожертвования.)      

— Право,   не знаю; во всяком случае, я старалась ухаживать за ней как можно лучше, но   когда ее увезла тетка, я ощутила огромное облегчение.      

— Какая   же вы эгоистка! Да известно ли вам, что существуют женщины, которые служат в   больницах для таких несчастных. Вы, конечно, не смогли бы за ними ходить?      

— А   вы, сударь, смогли бы?      

— Истинные   женщины должны безгранично превосходить нас — грубых, заблуждающихся, капризных   мужчин — в умении исполнять подобные обязанности.      

— Я   мыла ее, держала в чистоте, кормила, старалась развлечь, а она в ответ ничего   не говорила, а лишь строила гримасы.      

— И   вы воображаете, что совершили героические деяния?      

— Нет,   но я сделала то, на что у меня хватило сил.      

— Следовательно,   силы ваши не велики — ведь вы заболели от ухода всего за одной слабоумной.      

— Дело   не в этом, мосье; болезнь поразила мой разум — у меня была нервная лихорадка.      

— Vraiment!   Vous valez peu de chose.[230] Героического в вас мало; вашего   запаса мужества не хватит на то, чтобы перенести одиночество, а вот чтобы с   полным самообладанием глазеть на изображение Клеопатры, безрассудства у вас   достаточно.