1 2 3 4 5 6 7 8 9 
— У вас нет зонтика, которым я мог бы воспользоваться  как тростью?    

— Нет.    

— Тогда постарайтесь взять мою лошадь и подвести ее ко  мне. Вы не боитесь?    

Сама я побоялась бы коснуться лошади, но так как мне было  предложено это сделать, пришлось послушаться. Положив свою муфту на ограду, я  подошла к рослому коню и попыталась схватить его за уздечку, однако лошадь была  горячая и не давала мне приблизиться. Я делала все новые попытки, но тщетно.  При этом я смертельно боялась ее передних копыт, которыми она непрерывно била.  Путник ждал, наблюдая за мной; наконец он рассмеялся.    

— Да, уж я вижу, — сказал он, — гора  отказывается идти к Магомету! Поэтому все, что вы можете сделать, это помочь  Магомету подойти к горе.    

Я приблизилась к нему.    

— Извините меня, — сказал он, — необходимость  заставляет меня воспользоваться вашей помощью.    

Его рука тяжело легла на мое плечо, и, весьма ощутительно  надавив на него, путник доковылял до своей лошади. Как только ему удалось взять  в руки уздечку, он сразу же подчинил себе коня и вскочил в седло, делая при  этом ужасные гримасы, так как вывихнутая щиколотка причиняла ему при каждом  движении резкую боль.    

— Ну вот, — сказал он; и я видела, что он уже не  кусает себе губы. — Дайте мне мой хлыст, вон он лежит возле изгороди.    

Я поискала хлыст и подала ему.    

— Благодарю вас, а теперь бегите с вашим письмом в Хэй  и возвращайтесь как можно скорее домой.    

Он коснулся лошади шпорами, она взвилась на дыбы, затем  поскакала галопом. Собака бросилась следом, и все трое быстро исчезли из виду,  —    

     

Как вереск, что в степи сухой    

Уносит, воя, ветер.    

     

Я подобрала свою муфту и зашагала дальше. Эпизод был  закончен и уже отошел в прошлое; в нем не было ничего значительного, ничего  романтического и, пожалуй, ничего интересного; и все же он внес какое-то  разнообразие хотя бы в один час моей бесцветной жизни. Кто-то нуждался в моей  помощи и попросил ее; я ее оказала. Мне удалось что-то сделать, и я была рада  этому; и хотя услуга эта была ничтожной и случайной, все же я имела возможность  действовать, а я так устала от своего однообразного существования. Это новое  лицо было как новая картина в галерее моей памяти, оно резко отличалось от всех  хранившихся там образов: во-первых, это было лицо мужчины; во-вторых, оно было  смуглое, решительное и суровое. И это лицо все еще стояло перед моими глазами,  когда я вошла в Хэй и бросила письмо в почтовый ящик. Я видела это лицо перед  собой, пока спускалась под гору, торопясь домой. Дойдя до изгороди, я приостановилась,  словно ожидая, что опять услышу на дороге топот копыт, увижу всадника в плаще и  большого ньюфаундлендского пса, похожего на Гитраша. Но передо мной лишь  темнела изгородь и серебристая подстриженная ива безмолвно возносила свою  стройную вершину навстречу лучам луны. Я ощущала только легчайшее дуновение  ветра, проносившегося за милю отсюда между деревьями, обступившими Торнфильд. И  когда я посмотрела вниз, туда, откуда доносился этот непрерывный шелест, мой  взгляд невольно отметил одно из окон фасада, в котором трепетал огонек. Это  напомнило мне о том, что уже поздно, и я поспешила домой.    

Мне не хотелось возвращаться в Торнфильд: переступить через  его порог — значило вернуться домой, в стоячее болото; опять бродить по  безмолвному холлу, подниматься по мрачной лестнице, сидеть в своей одинокой  комнатке, а затем беседовать с безмятежной миссис Фэйрфакс и проводить длинные  зимние вечера только с ней, с ней одной — одна мысль об этом была способна  погасить то легкое возбуждение, которое было вызвано моей прогулкой, и снова  сковать мои силы цепями однообразного и слишком тихого существования,  безмятежность и спокойствие которого я уже переставала ценить. Как полезно было  бы мне тогда очутиться среди бурь и треволнений необеспеченной жизни, чтобы  тоска по тишине и миру, которые меня сейчас так угнетали, пришли ко мне как  результат сурового и горького опыта; да, это было мне так же необходимо, как  долгая прогулка человеку, засидевшемуся в слишком удобном кресле.    

У ворот я помедлила, помедлила и на лужайке перед домом. Я  ходила взад и вперед по мощеной аллее; ставни стеклянной входной двери были  прикрыты, и я не могла заглянуть внутрь. Казалось, и взор мой и душа влеклись  прочь от этого мрачного здания, от этой серой громады, полной темных  закоулков, — таким оно по крайней мере мне тогда представлялось, — к  распростертому надо мною небу, к этому голубому морю без единого облачка. Луна  торжественно поднималась все выше, ее лик словно парил над холмами, из-за  которых она показалась; и они отступали все дальше и дальше вниз, тогда как она  стремилась к зениту, в неизмеримые и неизведанные бездны полуночного мрака. А  за ней следовали трепетные звезды; при виде их мое сердце задрожало и горячее  побежала в жилах кровь. Но иногда достаточно пустяка, чтобы возвратить нас на землю:  в холле пробили часы, и это заставило меня оторваться от луны и звезд; я  открыла боковую дверь и вошла.    

В холле было полутемно, горела только бронзовая лампа высоко  под потолком; на нижних ступеньках дубовой лестницы лежал теплый красноватый  отблеск, — он падал из большой столовой, раздвижные двери которой были  открыты; в камине жарко пылал огонь, бросая яркие блики на мраморную облицовку  и медную каминную решетку, на пышные пунцовые шторы и полированную мебель; он  озарял также и расположившуюся перед камином группу. Но едва я успела взглянуть  на нее, едва до меня донеслись веселые голоса, среди которых мне послышался и  голос Адели, как дверь уже захлопнулась.    

Я поспешила в комнату миссис Фэйрфакс; здесь тоже топился  камин, но свечи не были зажжены, и хозяйка отсутствовала. Зато перед камином  важно уселся большой, черный с белым, пес, совершенно такой же, как встреченный  мною на дороге Гитраш. Он настолько был похож на того пса, что я невольно  произнесла: «Пилот!» — и собака поднялась, подошла и стала обнюхивать  меня. Я погладила ее, а она помахала пушистым хвостом. Но животное все еще  казалось мне каким-то фантастическим существом, я не могла представить себе,  откуда оно взялось. Позвонив, я попросила, чтобы принесли свечу; кроме того,  мне хотелось узнать, что у нас за гость. Вошла Ли.    

— Откуда эта собака?    

— Она прибежала за хозяином.    

— За кем?    

— За хозяином, за мистером Рочестером. Он только что  приехал.    

— Да что вы? И миссис Фэйрфакс у него?    

— Да, и мисс Адель. Они все в столовой, а Джона послали  за врачом. С хозяином случилось несчастье: его лошадь упала, и он вывихнул себе  ногу.    

— Лошадь упала на дороге в Хэй?    

— Да, когда он спускался с холма. Она поскользнулась на  обледеневшей тропинке.    

— А… Принесите мне, пожалуйста, свечу, Ли.    

Ли принесла свечу, а за ней следом вошла миссис Фэйрфакс,  повторившая мне ту же новость. Она добавила, что мистер Картер, врач, уже  прибыл и находится сейчас у мистера Рочестера. Затем она вышла распорядиться  относительно чая, а я поднялась наверх, чтобы раздеться.    

 Глава XIII    

     

По требованию врача мистер Рочестер рано лег в этот вечер и  поздно поднялся на следующее утро, А когда наконец сошел вниз, то сразу же  занялся делами: явился его управляющий и кое-кто из арендаторов.    

Нам с Аделью пришлось освободить библиотеку. Она служила  теперь приемной для посетителей. В одной из комнат наверху затопили камин, я  перенесла туда наши книги и устроила там классную комнату. В это же утро мне  пришлось убедиться, что Торнфильд стал иным. В доме уже не царила тишина, как в  церкви: через каждый час или два раздавался стук в парадную дверь или звон  колокольчика, в холле слышались шаги и разнообразные голоса, — ручеек из  внешнего мира заструился через наш дом, ибо этот дом обрел хозяина. Что  касается меня — так он мне нравился больше.    

В этот день нелегко было заниматься с Аделью. Она то и дело  выбегала из комнаты и, перегнувшись через перила, высматривала, не видно ли где  мистера Рочестера, и то и дело изобретала предлоги, чтобы сойти вниз, но я  подозревала, что у нее одна цель — библиотека, где ее отнюдь не желали  видеть; а когда я, наконец, рассердилась и велела ей сидеть смирно, она  продолжала все время болтать о своем друге, monsieur Edouard Fairfax de  Rochester, как она его называла (я до сих пор не знала всех его имен), строя  предположения относительно тех подарков, какие он ей привез: он, видимо, вчера  вечером намекнул ей, что, когда из Милкота приедет его багаж, она найдет там  коробку, содержимое которой будет для нее небезынтересно.    

— А это значит, — продолжала она  по-французски, — что там есть подарок для меня, а может быть, и для вас,  мадемуазель. Он спросил меня, как зовут мою гувернантку. Говорит: «Это такая  маленькая особа, худенькая и бледненькая?» Я сказала, что да, такая. Ведь это  же правда, мадемуазель?    

Мы с моей ученицей, как обычно, обедали в комнате миссис  Фэйрфакс; во вторую половину дня пошел снег, и мы остались в классной комнате.  В сумерки я разрешила Адели убрать книги и сойти вниз, ибо, судя по тишине и по  тому, что никто не звонил у парадного входа, можно было предположить, что  мистер Рочестер, наконец, свободен. Оставшись одна, я подошла к окну, но ничего  не было видно — снег и сумерки образовали плотную пелену и скрыли от глаз  даже кусты на лужайке. Я опустила штору и вернулась к камину.    

Вглядываясь в причудливый пейзаж, возникший из пылающих  углей и пепла, я старалась уловить в нем сходство с виденным мною изображением  Гейдельбергского замка на Рейне, когда вошла миссис Фэйрфакс. С ее появлением  рассеялись мрачные мысли, которые уже подстерегали меня, воспользовавшись моим  одиночеством.    

— Мистеру Рочестеру будет очень приятно, если вы и ваша  ученица придете сегодня вечером пить чай в гостиную, — сказала она. —  Он был так занят весь день, что не мог пригласить вас к себе раньше.    

— А в котором часу будет чай? — осведомилась я.    

— О, в шесть часов. В деревне он ведет правильный образ  жизни. Самое лучшее, если вы переоденетесь сейчас же. Я пойду с вами и помогу  вам. Вот вам свеча.    

— Разве необходимо переодеваться?    

— Да, лучше бы. Я всегда к вечеру переодеваюсь, когда  мистер Рочестер дома.    

Эта церемония показалась мне несколько претенциозной, однако  я вернулась к себе и вместо черного шерстяного надела черное шелковое платье;  это было мое лучшее платье, и притом единственная смена, если не считать  светло-серого, которое, по моим ловудским понятиям о туалетах, я считала  слишком нарядным и годным лишь для высокоторжественных случаев.    

— Сюда нужно брошку, — сказала миссис Фэйрфакс.    

У меня было лишь одно украшение — жемчужная брошка,  которую мне подарила на память мисс Темпль. Я приколола ее, и мы сошли вниз. Не  имея привычки к общению с посторонними, я чувствовала себя особенно смущенной  оттого, что предстану перед мистером Рочестером после столь официального  вызова. Я предоставила миссис Фэйрфакс войти в столовую первой и спряталась за  нее, когда мы проходили через комнату; затем, миновав арку с опущенной  драпировкой, я вошла в элегантную гостиную.    

На столе стояли две зажженные восковые свечи и еще  две — на камине. В тепле и свете ослепительно пылавшего камина растянулся  Пилот, а рядом с ним стояла на коленях Адель. На кушетке, слегка откинувшись  назад, полулежал мистер Рочестер, его нога покоилась на валике; он смотрел на  Адель и на собаку. Пламя ярко освещало все его лицо. Я сразу же узнала в нем  вчерашнего незнакомца, — это были те же черные густые брови, тот же  массивный угловатый лоб, казавшийся квадратным в рамке темных волос, зачесанных  набок. Я узнала его резко очерченный нос, скорее характерный, чем красивый,  раздувающиеся ноздри, говорившие о желчности натуры, жесткие очертания губ и  подбородка, — да, все это носило, несомненно, отпечаток угрюмости. Его  фигура — он был теперь без плаща — соответствовала массивной голове;  не отличаясь ни высоким ростом, ни изяществом, он все же был сложен  превосходно, ибо при широких плечах и груди имел стройный стан.    

Мне казалось, что мистер Рочестер заметил, как мы вошли, но,  может быть, не хотел это обнаружить, ибо не поднял головы, когда мы  приблизились.    

— Вот мисс Эйр, сэр, — сказала миссис Фэйрфакс с  присущим ей спокойствием.    

Он поклонился, все еще не отводя глаз от ребенка и собаки.    

— Пусть мисс Эйр сядет, — сказал он. И в его  чопорном и принужденном поклоне, в нетерпеливых, однако вежливых интонациях его  голоса было что-то, как бы говорившее: какое мне, черт побери, дело до того,  здесь мисс Эйр или нет! В данную минуту я нисколько не расположен ее видеть.    

Я села, и мое смущение исчезло. Безукоризненно вежливый  прием вызвал бы, вероятно, во мне чувство неловкости. Я бы не сумела ответить  на него с подобающей изысканной любезностью; но эта своенравная резкость  снимала с меня всякие обязательства, спокойствие же и самообладание, наоборот,  давали мне преимущество над ним. Кроме того, в эксцентричности его поведения  было что-то неожиданное и вызывающее. И мне было интересно посмотреть, как он  будет держаться дальше.    

Впрочем, он продолжал вести себя так, как вел бы себя  истукан, то есть не двигался и не говорил. Миссис Фэйрфакс, видимо, находила,  что кто-нибудь должен же быть любезен, и начала говорить сама — как  обычно, очень ласково и, как обычно, одни банальности. Она выразила мистеру  Рочестеру сочувствие по поводу того, что ему весь день докучали делами и что у  него такая невыносимая боль, и заметила напоследок, что надо быть очень  терпеливым и осторожным, если он хочет скорее поправиться.    

— Сударыня, я попросил бы чашку чая, — был  единственный ответ, последовавший на эту тираду.    

Она торопливо позвонила и, когда Ли принесла чайный прибор,  принялась с хлопотливым усердием расставлять чашки. Мы с Аделью перешли к  столу, однако хозяин остался на кушетке.    

— Будьте добры, передайте мистеру Рочестеру его  чашку, — обратилась ко мне миссис Фэйрфакс, — как бы Адель не  пролила.    

Я исполнила ее просьбу. Когда он брал чашку из моих рук,  Адель, видимо, решила, что настала подходящая минута и надо напомнить и обо мне.    

— А ведь в вашем чемодане, мсье, наверное есть подарок  и для мисс Эйр?    

— О каких подарках ты говоришь? — сердито спросил  он. — Вы разве ожидали подарки, мисс Эйр? Вы любите получать  подарки? — и он испытующе посмотрел мне в лицо своими темными, злыми и  недоверчивыми глазами.    

— Право, не знаю, сэр. У меня в этом отношении мало  опыта, но обычно считается, что получать подарки очень приятно.    

— Обычно считается? А что вы думаете?    

— Мне, вероятно, понадобилось бы некоторое время, сэр,  чтобы дать вам удовлетворительный ответ. Ведь подарки бывают разные, и тут надо  еще поразмыслить, прежде чем ответить.    

— Вы, мисс Эйр, не так простодушны, как Адель: она  откровенно требует от меня подарка, вы же действуете исподтишка.    

— У меня меньше уверенности в моих правах, чем у Адели,  она может опираться на права давнего знакомства и на силу обычая: она  утверждает, что вы всегда ей дарили игрушки. Мне же не на что опереться в моих  требованиях, так как я здесь чужая и не сделала решительно ничего,  заслуживающего благодарности.    

— Ах, не напускайте на себя, пожалуйста, еще  сверхскромность. Я экзаменовал Адель и вижу, что вы немало потрудились. У нее  не бог весть какие способности и уж вовсе нет никаких талантов, и все-таки за  короткое время она достигла больших успехов.    

— Вот вы мне и сделали подарок, сэр; и я вам  чрезвычайно признательна. Самая большая радость для учителя, когда похвалят его  ученика.    

— Гм… — мистер Рочестер промычал что-то  невразумительное и начал молча пить чай.    

— Присядьте к огню, — сказал мне мой хозяин, когда  чай был убран и миссис Фэйрфакс уселась в уголке со своим вязаньем, а Адель  принялась водить меня за руку по комнате, показывая книги в роскошных  переплетах и красивые безделушки на консолях и шифоньерках. Мы послушались, как  нам и полагалось. Адель хотела усесться у меня на коленях, но ей было приказано  играть с Пилотом.    

— Вы прожили в моем доме три месяца?    

— Да, сэр.    

— Вы приехали из…?    

— Из Ловудской школы в …ширском графстве.    

— А, из благотворительного учреждения! Сколько вы там  пробыли?    

— Восемь лет.    

— Восемь лет! Ну, значит, вы очень живучи. Мне кажется,  если прожить там половину этого времени, так подорвешь и не такое здоровье.  Неудивительно, что вы похожи на существо из другого мира. А я-то спрашивал  себя, откуда у вас такое лицо! Когда вы вчера вечером встретились мне на дороге  в Хэй, я почему-то вспомнил о феях и чуть не спросил вас, не вы ли напустили  порчу на мою лошадь; я и сейчас еще не разубедился в этом. Кто ваши родители?    

— У меня их нет.    

— Наверно, никогда и не было, а? Вы их помните?    

— Нет.    

— Я так и думал. И что же, вы ждали своих сородичей,  сидя у изгороди?    

— Кого ждала, сэр?    

— Маленьких человечков в зеленом? Был как раз  подходящий лунный вечер. Я, вероятно, помешал вашим танцам, поэтому вы и  сковали льдом проклятую тропинку?    

Я покачала головой.    

— Маленькие человечки в зеленом покинули Англию лет сто  назад, — сказала я, продолжая разговор в том же тоне, что и он. — И  теперь ни в Хэе, ни в окрестных селах не осталось от них и следа. Я думаю, что  ни летняя, ни осенняя, ни зимняя луна больше никогда не озарит их игр.    

Миссис Фэйрфакс уронила на колени вязанье и, удивленно  подняв брови, прислушивалась к нашему странному разговору.    

— Что ж, — продолжал мистер Рочестер. — Если  у вас нет родителей, то должны быть какие-нибудь родственники — дяди и  тети?    

— Нет. По крайней мере я о них ничего не знаю.    

— А где ваш дом?    

— У меня нет дома.    

— Где живут ваши братья и сестры?    

— У меня нет братьев и сестер.    

— Кто же посоветовал вам приехать сюда?    

— Я дала объявление в газетах, и миссис Фэйрфакс  написала мне.    

— Да, — сказала добрая старушка, для которой  последние вопросы были гораздо понятнее, — и я каждый день благодарю  провидение за то, что оно помогло мне сделать этот выбор. Общество мисс Эйр для  меня неоценимо, а в отношении Адели она оказалась доброй и внимательной  воспитательницей.    

— Пожалуйста, не трудитесь превозносить ее, —  отозвался мистер Рочестер, — похвалы меня не убедят, я буду сам судить о  ней. Она начала с того, что заставила упасть мою лошадь.    

— Сэр?! — удивилась миссис Фэйрфакс.    

— Я ей обязан этим вывихом.    

Вдова, видимо, растерялась.    

— Мисс Эйр, вы когда-нибудь жили в городе?    

— Нет, сэр.    

— Вы бывали в обществе?    

— Нет, только в обществе учениц и учительниц Ловуда, а  теперь — обитателей Торнфильда.    

— Вы много читали?    

— Только те книги, которые случайно попадали мне в  руки, да и тех было не слишком много и не очень-то ученые.    

— Вы жили, как монахиня, и, без сомнения, хорошо знаете  религиозные обряды. Ведь Брокльхерст, который, насколько мне известно, является  директором Ловуда, священник? Не так ли?    

— Да, сэр.    

— И вы, девочки, наверное, обожали его, как монашки в  монастыре обожают своего настоятеля?    

— О нет!    

— Как равнодушно вы об этом говорите. Подумайте —  послушница и не обожает своего настоятеля! Это звучит почти кощунственно!    

— Мистер Брокльхерст был мне антипатичен, и не я одна  испытывала это чувство. Он грубый человек, напыщенный и в то же время мелочный;  он заставлял нас стричь волосы и из экономии покупал плохие нитки и иголки,  которыми нельзя было шить.    

— Это очень плохая экономия, — заметила миссис  Фэйрфакс, снова почувствовавшая себя в своей сфере.    

— И это главное, чем он обижал вас? — спросил  мистер Рочестер.    

— Когда он один ведал провизией, еще до того, как был  назначен комитет, он морил нас голодом, а кроме того, изводил своими бесконечными  наставлениями и вечерними чтениями книг его собственного сочинения — о  грешниках, пораженных внезапной смертью или страшными карами, так что мы  боялись ложиться спать.    

— Сколько вам было лет, когда вы поступили в Ловуд?    

— Около десяти.    

— И вы пробыли там восемь лет. Значит, вам теперь  восемнадцать.    

Я кивнула.    

— Как видите, арифметика вещь полезная; без нее я едва  ли угадал бы ваш возраст. Это трудное дело, когда детский облик и серьезность  не соответствуют одно другому, — как у вас, например. Ну, и чему же вы  научились в Ловуде? Вы умеете играть на рояле?    

— Немножко.    

— Конечно, всегда так отвечают. Пойдите в библиотеку… я  хочу сказать: пожалуйста. (Извините мой тон, я привык говорить «сделайте» и  привык, что все делается по моему приказанию. Я не могу менять своих привычек  ради новой обитательницы моего дома.) Итак, пойдите в библиотеку, захватите с  собой свечу, оставьте дверь открытой, сядьте за рояль и сыграйте что-нибудь.    

Я встала и пошла исполнять его желание.    

— Довольно! — крикнул он спустя несколько  минут. — Вы действительно играете «немножко», я вижу. Как любая английская  школьница. Может быть, чуть-чуть лучше, но не хорошо.    

Я закрыла рояль и вернулась. Мистер Рочестер продолжал:    

— Адель показывала мне сегодня утром рисунки и сказала,  что это ваши. Я не знаю, принадлежат ли они только вам. Вероятно, к ним  приложил руку и ваш учитель?    

— О нет! — воскликнула я.    

— А, это задевает вашу гордость! Ну, пойдите принесите  вашу папку, если вы можете поручиться, что ее содержимое принадлежит только  вам; но не давайте слова, если не уверены, я сейчас же отличу подделку.    

— Тогда я ничего не скажу, а вы судите сами, сэр.    

Я принесла папку из библиотеки.    

— Пододвиньте стол, — сказал он, и я подкатила  столик к дивану. Адель и миссис Фэйрфакс тоже подошли.    

— Не мешайте, — сказал мистер Рочестер, — вы  получите от меня рисунки, когда я их посмотрю. О господи! Да не заслоняйте мне…    

Он неторопливо принялся рассматривать каждый набросок и  каждую акварель. Три из них он отложил, остальные после осмотра отодвинул.    

— Возьмите их на тот стол, миссис Фэйрфакс, —  сказал он, — и посмотрите вместе с Аделью. А вы, — он взглянул на  меня, — садитесь на свое место и отвечайте на мои вопросы. Я вижу, что эти  рисунки сделаны одной и той же рукой Это — ваша рука?    

— Да.    

— А когда вы это успели? Ведь тут понадобилось немало  времени и кое-какие мысли.    

— Я сделала их во время последних двух каникул в  Ловуде. У меня тогда не было других занятий.    

— Откуда вы взяли сюжеты?    

— Я сама их придумала.    

— Вот эта самая голова придумала, которая сидит на ваших  плечах?    

— Да, сэр.    

— И там есть еще такие же мысли?    

— Думаю, что есть, вернее — надеюсь.    

Он разложил перед собой наброски и снова стал по очереди их  рассматривать.    

Пока он занят ими, я вам расскажу, читатель, их содержание.  Во-первых, должна предупредить, что в них не было ничего примечательного. Эти  образы возникли в моем воображении, и когда я видела их умственным взором, еще  до того, как перенесла их на бумагу, они поражали меня своей живостью; но моя  рука была бессильна, она не поспевала за моей фантазией, и я набросала только  слабое подобие представшего мне видения.    

Рисунки были сделаны акварелью. На первом — низкие,  синевато-багровые тучи клубились над бурным морем. Все морское пространство  тонуло в полумраке, сквозь мглу проступал лишь передний план, или вернее  ближайшие волны, так как земли не было видно. Луч света падал на  полузатопленную мачту, на которой сидел баклан, большой и темный, с  обрызганными пеной крыльями; в клюве он держал золотой браслет с драгоценными  камнями, которым я придала всю ту яркость, какую могла извлечь из своей  палитры, и всю ту выпуклость и четкость, на которую был способен мой карандаш.  Под мачтой и сидевшей на ней птицей сквозь зеленую воду просвечивало тело  утопленницы. Отчетливо виднелась только прекрасная стройная рука, с которой был  сорван или смыт браслет    

На переднем плане второй картины выступал высокий горный  пик, поросший травой, по которой ветер как будто гнал сухие листья. Над ним и  за ним широко раскинулось небо — темно-голубое, каким оно бывает в  сумерках. А на фоне этого неба, со всей той мягкостью и воздушностью, какую  только я могла ей придать, я набросала фигуру женщины, видную по пояс. Туманное  чело венчала звезда; черты лица, казалось, были затянуты дымкой, но глаза  светились каким-то темным огнем, а волосы, подобно черной туче, разорванной  бурей или молнией, окутывали плечи. На шее лежал бледный отблеск, как бы от  лунного света. Тот же легкий отблеск озарял и прозрачные облака, из которых  вставало это видение вечерней звезды.    

На третьей была изображена вершина айсберга, вздымавшаяся к  полярному зимнему небу. Сноп северного сияния разбросал свои туманные копья по  горизонту. На переднем плане вырисовывалась гигантская голова, прислонившаяся к  айсбергу, две прозрачных руки закрывали лицо черным вуалем. Были видны только  бескровный лоб, белый, как кость, и тускло блестевший, лишенный всякого  выражения глаз. Над висками, среди складок черного тюрбана, смутное и  прозрачное, как облако, светилось кольцо белого пламени, служившее оправой для  нескольких более ярких искр. Это кольцо было как бы «подобьем царственной  короны», и оно венчало «ту форму, что формы не имеет».    

— Вы чувствовали себя счастливой, когда рисовали эти  картины? — вдруг спросил меня мистер Рочестер.    

— Я была целиком поглощена ими, сэр; да, я была  счастлива. Словом, когда я их рисовала, я испытывала самую сильную радость в  своей жизни.    

— Ну, это еще немного. Как вы рассказывали, ваша жизнь  не богата радостями, но мне кажется, что когда вы запечатлевали эти странные  образы, вы жили в том фантастическом мире, в котором живет художник. Вы подолгу  сидели над ними каждый день?    

— Мне нечего было делать во время каникул, и я  просиживала над ними с утра до ночи. Этому благоприятствовали и длинные летние  дни.    

— И вы чувствовали себя удовлетворенной результатом  вашей усердной работы?    

— О нет. Меня все время мучил контраст между замыслом и  выполнением. Каждый раз я представляла себе то, что была бессильна воплотить.    

— Не совсем: вам все же удалось закрепить на бумаге  хотя бы тень ваших видений; но, вероятно, не больше. Чтобы довести дело до  конца, вам не хватало ни мастерства, ни знаний; все же для девушки, только что  окончившей школу, это странные рисунки. Что касается замысла, то он принадлежит  царству фей. Эти глаза вечерней звезды вам, вероятно, приснились? Как могли вы  придать. им эту ясность, и притом без всякого блеска? Ведь звезда над ними  затмевает их лучи. И что таится в их суровой глубине? А кто научил вас рисовать  ветер? Чувствуешь, что в небе над горой настоящая буря. И где вы видели.  Латмос? Ибо это Латмос! Нате, возьмите ваши рисунки..    

Едва я успела завязать папку, как он взглянул на часы и  откровенно сказал:    

— Уже девять часов. О чем вы думаете, мисс Эйр? Адели  давно пора спать. Пойдите и уложите ее.    

Перед тем как выйти из комнаты, Адель подошла и поцеловала  его. Он терпеливо принял эту ласку, но, видимо, она не произвела на него  большого впечатления. Пилот и то ответил бы приветливее.    

— Ну, я вам всем пожелаю спокойной ночи. — Он  сделал рукой жест, указывая на дверь и как бы говоря этим, что устал от нашего  общества и отпускает нас. Миссис Фэйрфакс сложила вязанье, я взяла свою папку.  Мы поклонились ему — он ответил нам коротким кивком — и вышли.    

— Вы сказали, что в мистере Рочестере нет никаких  бросающихся в глаза особенностей, миссис Фэйрфакс, — заметила я, войдя к  ней в комнату, после того как уложила Адель.    

— А по-вашему, есть?    

— Мне кажется, он очень непостоянен и резок.    

— Верно. Он может показаться таким новому человеку, но  я настолько привыкла к его манере, что просто не замечаю ее. Да если и есть у  него странности в характере, то их можно извинить.    

— Чем же?    

— Отчасти тем, что у него такая натура, — а кто из  нас в силах бороться со своей натурой? Отчасти, конечно, тем, что тяжелые мысли  мучают его и лишают душевного равновесия.    

— Мысли о чем?    

— Прежде всего о семейных неприятностях.    

— Но ведь у него нет семьи?    

— Теперь нет, но была, по крайней мере были родные. Он  потерял старшего брата всего несколько лет назад.    

— Старшего брата?    

— Да. Наш мистер Рочестер не так давно стал владельцем  этого поместья, всего девять лет.    

— Девять лет — срок немалый. Разве он так любил  своего брата, что до сих пор не может утешиться?    

— Ну, это вряд ли; насколько я знаю, между ними часто  бывали недоразумения. Мистер Роланд Рочестер был не совсем справедлив к нашему  мистеру Эдварду. Возможно, он восстановил против него отца. Старик очень любил  деньги и старался сохранить семейную собственность неприкосновенной. Ему не  хотелось делить имение, но все же он мечтал о том, чтобы и мистер Эдвард был  богат и поддерживал их имя на должной высоте. И едва сын достиг известного  возраста, как отец предпринял кое-какие меры — не очень-то красивые —  и в результате натворил кучу бед. Старик и мистер Роланд действовали заодно  ради того, чтобы приобрести богатство, и из-за них мистер Эдвард попал в  затруднительное положение. В чем там было дело, я толком так и не знаю, но он  не мог вынести всего того, что на него свалилось. Мистер Рочестер не очень-то  легко прощает. Вот он и порвал с семьей и уже много лет скитается по свету. Мне  кажется, он никогда не живал в Торнфильде больше двух недель сряду, с тех пор  как сделался владельцем этого имения после смерти брата, не оставившего  завещания. Неудивительно, что он ненавидит старый дом и избегает его.    

— А почему бы мистеру Рочестеру избегать его?    

— Может быть, он кажется ему слишком мрачным.    

Этот ответ не удовлетворил меня. Мне хотелось знать больше;  однако миссис Фэйрфакс или не желала, или не могла дать мне более подробных  сведений о происхождении и причинах этих горестей мистера Рочестера. Она  утверждала, что они тайна для нее самой и все ее сведения сводятся к догадкам.  Мне было ясно, что она не намерена продолжать разговор на эту тему, и я  прекратила расспросы.    

 Глава XIV    

     

В последующие дни я мало видела мистера Рочестера. По утрам  он был занят всевозможными делами, а во вторую половину дня приезжали  джентльмены из Милкота и из соседних поместий и нередко оставались обедать.  Когда его нога зажила и можно было садиться на лошадь, он стал много  выезжать — очевидно, отдавал визиты — и возвращался домой только  поздно вечером.    

В эти дни он даже Адель вызывал к себе только изредка, а я  лишь случайно встречалась с ним в холле, на лестнице или в коридоре, причем  иногда он проходил мимо с холодным и надменным видом, отвечая на мой поклон  только кивком или равнодушным взглядом, — а иногда приветливо кланялся, с  чисто светской улыбкой. Эти перемены в его настроениях не обижали меня, я  чувствовала, что все это ко мне не имеет отношения. Тут действовали какие-то  иные причины.    

Однажды, когда у него были гости к обеду, он прислал за моей  папкой: видимо, хотел показать мои рисунки. Джентльмены уехали рано; в  Милкоте, — так сообщила миссис Фэйрфакс, — предполагалось какое-то  многолюдное собрание. Так как вечер оказался дождливым и холодным, мистер Рочестер  не поехал. Едва гости отбыли, как он позвонил, — Адель и меня позвали  вниз. Я пригладила ей волосы щеткой, одела поизящнее и, убедившись, что сама,  как обычно, несколько напоминаю квакершу и в моем туалете нечего поправлять,  настолько было все просто и скромно, включая и гладкую прическу, спустилась с  Аделью вниз, причем маленькая француженка оживленно обсуждала вопрос о том,  пришел ли, наконец, ее «ящик», который вследствие какой-то ошибки задержался в  пути. На этот раз ее надежды оправдались: когда мы вошли, то увидели на столе  долгожданную картонную коробку. Адель словно инстинктивно угадала, что это ее  коробка.    

— Ma boite, ma boite![11] —  воскликнула она, подбегая к столу.    

— Да, это твоя boite наконец-то! Садись с ней в уголок,  о ты, истинная дочь Парижа, и открой ее, — услышала я низкий насмешливый  голос мистера Рочестера, донесшийся из глубины огромного кресла возле  камина. — И смотри, — продолжал он, — не надоедай мне  подробностями этого увлекательного процесса или какими-нибудь замечаниями  относительно содержимого коробки. Словом, производи все операции в полном  молчании. Tiens toi tranquille, enfant comprends tu?[12]    

Но Адель, видимо, не нуждалась в этом предупреждении. Она  забралась вместе со своим сокровищем на диван и торопливо развязывала бечевку,  придерживавшую крышку. Открыв коробку и развернув покровы шелковой бумаги, она  только тихо воскликнула:    

— Oh ciel! Que c'est beau![13] — и предалась восхищенному созерцанию  своих сокровищ.    

— А мисс Эйр здесь? — спросил хозяин,  приподнимаясь в кресле и оглядываясь на дверь, возле которой я стояла.    

— Так вот вы где! Идите сюда, садитесь. — Он  подвинул стул к своему креслу. — Я не люблю детской болтовни, —  продолжал он, — так как я старый холостяк и у меня нет никаких приятных  воспоминаний, связанных с детским лепетом. Я был бы не в состоянии провести  целый вечер наедине с малышом. Не отодвигайте ваш стул, мисс Эйр. Пусть он  стоит там, где я его поставил, то есть — пожалуйста… Черт побери все эти  вежливости! Я постоянно забываю о них… Не испытываю я также особой симпатии и к  простодушным старушкам. Однако о своей мне приходится помнить. Я не имею права  забывать о ней, она все-таки носит фамилию Фэйрфакс, или была замужем за  Фэйрфаксом, — а говорят, что родственниками нельзя пренебрегать.    

Он позвонил, прося пригласить миссис Фэйрфакс, которая  вскоре явилась со своей корзиночкой для вязанья.    

— Добрый вечер, сударыня! Я послал за вами, рассчитывая  на ваше милосердие: я запретил Адели разговаривать со мной о своих подарках, а  она жаждет излиться перед кем-нибудь. Будьте столь добры, возьмите на себя роль  публики и собеседницы. Это будет истинным благодеянием.    

И действительно, едва Адель увидала миссис Фэйрфакс, как  усадила ее на диван и тотчас же выложила ей на колени все те вещицы из фарфора,  слоновой кости и воска, которые нашла в своей boite. Она засыпала ее  объяснениями на ломаном английском языке, на котором тогда говорила.    

— Теперь я выполнил свой долг внимательного  хозяина, — продолжал мистер Рочестер, — то есть предоставил гостям  занимать друг друга, и могу на свободе подумать о собственных удовольствиях.  Мисс Эйр, подвиньте ваш стул еще немного вперед, вы все-таки сидите слишком  позади меня. Чтобы видеть вас, я должен переменить свое положение в удобном  кресле, а я отнюдь не собираюсь этого делать.    

Я исполнила его требование, хотя гораздо охотнее осталась бы  в тени; но мистер Рочестер так умел приказывать, что вы поневоле ему  повиновались.    

Мы сидели, как я уже упоминала, в столовой; люстра,  зажженная к обеду, заливала комнату праздничным светом. Ярко пылал камин,  красные драпировки тяжелыми пышными складками свисали с высокого окна и с еще  более высокой арки; все было тихо, слышалась только сдержанная болтовня Адели  (она не смела говорить слишком громко) да во время пауз доносился шум зимнего  дождя, хлеставшего в оконные стекла.    

Сейчас мистер Рочестер, сидевший в своем роскошном кресле,  выглядел иначе, чем обычно. Он был не такой строгий, не такой угрюмый. Его губы  улыбались, глаза блестели, может быть от выпитого вина, — в чем я не  уверена, но что было весьма вероятно. Словом, после обеда его настроение слегка  поднялось. Он стал гораздо общительнее и откровеннее, гораздо снисходительнее и  добродушнее, чем казался по утрам. И все же лицо его оставалось довольно  мрачным, голова была откинута на мягкую спинку кресла; словно высеченные из  гранита черты и темные глаза озаряло пламя камина, — а глаза у него были  действительно прекрасные — большие, черные, и в их глубине что-то все  время менялось, в них на мгновение вспыхивала какая-то мягкость или что-то  близкое к ней.    

Минуты две он смотрел на огонь, а я смотрела на него. Вдруг  он обернулся и перехватил мой взгляд, прикованный к его лицу.    

— Вы рассматриваете меня, мисс Эйр, — сказал  он. — Как вы находите, я красив?    

Если бы у меня было время подумать, я бы ответила на этот  вопрос так, как принято отвечать в подобных случаях: что-нибудь неопределенное  и вежливое, но ответ вырвался у меня до того, как я успела удержать его:    

— Нет, сэр!..    

— Честное слово, в вас есть что-то своеобразное! Вы  похожи на монашенку, когда сидите вот так, сложив руки, — тихая, строгая,  спокойная, устремив глаза на ковер, за исключением тех минут, впрочем, когда  ваш испытующий взор устремлен на мое лицо, как, например, сейчас; а когда  задаешь вам вопрос или делаешь замечание, на которое вы принуждены ответить, вы  сразу ошеломляете человека если не резкостью, то, во всяком случае,  неожиданностью своего ответа. Ну, так как же?    

— Сэр, я слишком поторопилась, прошу простить меня. Мне  следовало сказать, что нелегко ответить сразу на вопрос о наружности, что вкусы  бывают различны, что дело не в красоте и так далее.    

— Вот уж нет, вам не следовало говорить ничего  подобного. Скажите тоже — дело не в красоте! Вместо того чтобы смягчить  ваше первое оскорбление, утешить меня и успокоить, вы говорите мне новую  колкость. Продолжайте. Какие вы находите во мне недостатки? По-моему, у меня  все на месте и лицо, как у всякого другого?..    

— Мистер Рочестер, разрешите мне взять назад мои слова;  я не то хотела сказать, это была просто глупость.    

— Вот именно, я тоже так думаю, и вам придется  поплатиться за нее. Ну, давайте разберемся: мой лоб вам не нравится?    

Он приподнял черную прядь волос, лежавшую над его бровями, и  показал высокий, умный лоб; лицу его, однако, недоставало выражения доброты и  снисходительности.    

— Что ж, сударыня, я, по-вашему, дурак?    

— Отнюдь нет, сэр. Но не примите за грубость, если я  отвечу вам другим вопросом: считаете ли вы себя человеком гуманным?    

— Ну вот опять! Колкость вместо ожидаемого комплимента.  А все потому, что я заявил о своей нелюбви к детям и старушкам. Нет, молодая  особа, я не слишком гуманен, но совесть у меня есть. — И он указал на  выпуклости своего лба, которые, как говорят, свидетельствуют о чувствительной  совести и которые были у него, к счастью, достаточно развиты, придавая особую  выразительность верхней части лица. — Кроме того, — продолжал  он, — в моей душе жила когда-то своеобразная грубоватая нежность, и в  вашем возрасте я был довольно отзывчив, особенно по отношению к угнетенным,  несчастным и забитым. Но с тех пор жизнь сильно потрепала меня, она основательно  обработала меня своими кулаками, и теперь я могу похвастаться тем, что тверд и  упруг, как резиновый мяч, хотя в двух-трех местах сквозь оболочку мяча можно  проникнуть вглубь и коснуться чувствительной точки, таящейся в самой средине.  Так вот, смею я надеяться?    

— Надеяться на что, сэр?    

— На мое превращение из резинового мяча в живого  человека.    

«Нет, он, наверное, выпил лишнее!» — решила я, не зная,  что ответить на этот странный вопрос. Действительно, откуда мне было знать,  способен он на это превращение или нет?    

— Вы очень смущены, мисс Эйр, и хотя вас нельзя назвать  хорошенькой, так же как меня нельзя назвать красавцем, смущение вам идет; кроме  того, оно отвлекает ваш взгляд от моей физиономии и заставляет вас  рассматривать цветы на ковре; поэтому продолжайте смущаться. Сударыня, я  расположен быть сегодня общительным и откровенным!    

После этого заявления он поднялся с кресла и встал, положив  руку на мраморную каминную доску. В этой позе его фигура была видна так же  отчетливо, как и лицо. Ширина плеч не соответствовала росту. Вероятно, многие  сочли бы его некрасивым, однако в его манере держаться было столько  бессознательной гордости, столько непринужденности, такое глубокое равнодушие к  своему внешнему облику, такая надменная уверенность в превосходстве своих более  высоких качеств, заменяющих физическую красоту, что, глядя на него, вы невольно  готовы были поверить в него, как он сам в себя верил.    

— Я расположен сегодня быть общительным и  откровенным, — повторил он. — Вот почему я послал за вами. Меня не  удовлетворяет общество камина и подсвечников, а также Пилота, ибо они вовсе  лишены дара речи. Адель уже чуть-чуть лучше, но и она не годится; то же самое и  миссис Фэйрфакс. Вы же, я в этом уверен, можете, если захотите, удовлетворить  моим требованиям. Вы заинтересовали меня в первый же раз, когда я вас сюда  позвал. С тех пор я почти забыл вас, другие мысли занимали меня. Но сегодня я  решил провести спокойный вечер, отбросив все, что докучает мне, и помнить  только приятное. Мне хотелось бы заставить вас высказаться, узнать вас лучше,  поэтому — говорите.    

Вместо того чтобы заговорить, я улыбнулась. Это была отнюдь  не снисходительная или покорная улыбка.    

— Говорите же, — настаивал он.    

— Но о чем, сэр?    

— О чем хотите. Я целиком предоставляю вам и выбор темы  и ее обсуждение.    

Я сидела и молчала. «Если он хочет, чтобы я говорила  единственно ради того, чтобы болтать, то увидит, что напрасно обратился за этим  ко мне», — думала я.    

— Вы онемели, мисс Эйр?    

Я все еще молчала. Он слегка наклонил ко мне голову и бросил  на меня быстрый взгляд, словно проникший в самую глубину моей души.    

— Упрямитесь? — сказал он. — Рассердились? О,  это понятно. Я высказал свое требование в нелепой, почти дерзкой форме. Мисс  Эйр, я прошу извинить меня. Прежде всего имейте в виду, что я вовсе не хочу  обращаться с вами, как с существом, ниже меня стоящим, то есть (поправился он)  я притязаю только на то превосходство, которое дают мне двадцать лет разницы  между нами и целый век жизненного опыта. Это вполне законно et j'y tiens[14], — как сказала бы  Адель; и вот на основе этого превосходства, и только его, я прошу вас теперь  быть такой доброй и немножко поговорить со мной, чтобы отвлечь меня от мыслей,  которые окончательно мне опостылели и тревожат меня, как больной зуб.    

Он снизошел до объяснения, почти до просьбы о прощении. Я не  осталась равнодушной к его словам и не хотела этого скрыть.    

— Я охотно готова развлечь вас, сэр, если смогу, очень  охотно, — но с чего же мне начать? Ведь я не знаю, что вас интересует.  Задавайте мне вопросы, и я постараюсь ответить на них.    

— Тогда прежде всего скажите: вы согласны, что я имею  некоторое право на властный, а иногда, может быть, резкий тон? Я и в самом деле  бываю очень настойчив, но имею на это право по той причине, на которую уже  указал, а именно: что я гожусь вам в отцы, что я приобрел большой жизненный  опыт, общаясь со многими людьми разных национальностей, исколесил половину  земного шара, тогда как вы спокойно жили на одном месте среди все тех же людей.    

— Поступайте как вам угодно, сэр.    

— Это не ответ, или вернее — ответ, способный  вызвать раздражение, так как он слишком уклончив. Выскажитесь яснее.    

— Я не думаю, сэр, чтобы вы имели право приказывать мне  лишь потому, что вы старше меня, или потому, что лучше знаете жизнь. Ваши  притязания на превосходство могут основываться только на том, какие вы извлекли  уроки из жизни и вашего опыта.    

— Гм, неплохо сказано, но согласиться с этим я не могу,  потому что никаких уроков я не извлек, разве только самые неподходящие. Оставив  в стороне вопрос о превосходстве, вы все-таки должны примириться с тем, чтобы  иногда подчиняться моим приказаниям, не обижаясь и не сердясь на мой  повелительный тон. Согласны?    

Я улыбнулась. Мне пришло в голову, что все же мистер  Рочестер весьма своеобразный человек. Он, видимо, забывает, что платит мне в  год тридцать фунтов за то, чтобы я исполняла его приказания.    

— Это хорошая улыбка, — сказал он, мгновенно  уловив скользнувшее по моему лицу выражение. — Но говорите.    

— Я подумала, сэр, о том, что далеко не всякий хозяин  будет спрашивать свою подчиненную, которой он платит деньги, не обижают ли ее и  не сердят ли его приказания.    

— Свою подчиненную, которой он платит деньги? Это вы  моя подчиненная, которой я плачу? Ах да, я забыл про ваше жалованье! Ну, что  же! Хоть на этой меркантильной основе вы мне разрешите слегка подразнить вас?    

— Нет, сэр, не поэтому, а потому, что вы забыли об  этом, и потому, что вам не безразлично, как ощущает ваша подчиненная свою  зависимость, — я соглашаюсь от всего сердца.    

— И вы согласны обойтись без некоторых общепринятых  фраз и форм вежливости и не считать, что это дерзость?    

— Я уверена, сэр, что никогда не приму отсутствие  формальности за дерзость. Первое мне нравится, а второго не потерпит ни одно  свободнорожденное существо ни за какое жалованье.    

— Вздор! Большинство свободнорожденных существ стерпит  за деньги что угодно; поэтому говорите только о себе и не судите о вещах, в  которых вы совершенно не разбираетесь; впрочем, в душе я пожимаю вам руку за  ваш ответ, хотя он и неверен, а также за то, как вы ответили. Вы говорили  искренне и прямо, — не часто слышишь такой тон: обычно на искренность  отвечают напускной любезностью, или холодностью, или тупым и грубым  непониманием. Из трех тысяч молодых гувернанток не нашлось бы и трех, которые  ответили бы мне так, как вы. Но я не собираюсь льстить вам: если вы сотворены  иначе, чем огромное большинство, — это не ваша заслуга, Такой вас сделала  природа. И потом, я слишком тороплюсь с моими заключениями. Пока что я не имею  оснований считать вас лучше других. Может быть, при кое-каких положительных  чертах вы таите в себе возмутительные недостатки.    

«Может быть, и вы тоже?» — подумала я. Когда у меня  мелькнула эта мысль, наши взгляды встретились. Казалось, он прочел ее, и  ответил, словно она была высказана вслух:    

— Да, да, вы правы! У меня у самого куча недостатков. Я  знаю их и вовсе не собираюсь оправдываться, уверяю вас. Одному богу известно,  как у меня мало оснований быть строгим к другим. В моей прежней жизни было  немало дурных поступков, да и весь характер этой жизни таков, что всякие  насмешки и порицания, с которыми я обратился бы к моим ближним, прежде всего  обратятся на меня самого. Когда мне шел двадцать первый год, я вступил, или,  вернее (как и все грешники, я готов переложить половину ответственности за свои  несчастия на других), я был увлечен на ложную тропу, и с тех пор так и не  вернулся на правильный путь. А ведь я мог быть совсем иным — таким же, как  вы, но только мудрее, и почти таким же непорочным. Я завидую покою вашей души,  чистоте вашей совести, незапятнанности ваших воспоминаний. Знаете, маленькая  девочка, чистые воспоминания, ничем не оскверненные, — это восхитительное  сокровище, это неиссякающий источник живительных сил! Не так ли?    

— А каковы были ваши воспоминания, когда вам было  восемнадцать лет, сэр?    

— О, тогда все было хорошо! Это были чистые и здоровые  воспоминания! Никакая грязь, никакая гниль не отравляла их. В восемнадцать лет  я был подобен вам, совершенно подобен. Природа создала меня неплохим человеком,  мисс Эйр, — а вы видите, каков я теперь? Вы скажете, что не видите, —  по крайней мере я льщу себя тем, что читаю это в ваших глазах (предупреждаю,  вам нужно научиться скрывать свои мысли: я очень легко угадываю их). Так вот,  поверьте мне на слово, я не могу назвать себя негодяем, и вы не должны  приписывать мне ничего подобного, ибо, скорее в силу обстоятельств, чем  природных склонностей, я самый обычный грешник, предававшийся всем тем убогим  развлечениям, которым предаются богатые и ничтожные люди. Вас удивляет, что я  признаюсь в этом? Вам в жизни предстоит быть невольным поверенным многих тайн  ваших ближних; люди инстинктивно чувствуют, как и я, что не в вашем характере  рассказывать о себе, но что вы готовы выслушать чужие исповеди. И они  почувствуют также, что вы внимаете им не с враждебной насмешливостью, а с участием  и симпатией, и хотя не говорите красивых слов, но можете утешить и ободрить.    

— Откуда вы знаете? Как вы беретесь предсказывать все  это, сэр?    

— Знаю прекрасно. Поэтому и говорю, нимало не  задумываясь. Вы скажете, что я должен был подняться выше обстоятельств? Да,  должен был, должен был, но, как видите, этого не случилось. Когда судьба  посмеялась надо мной, я еще не был умудрен жизнью и не знал, что никогда нельзя  терять хладнокровие. Я предался отчаянию, и тогда я пал. И вот теперь, когда  растленный глупец вызывает во мне отвращение своими жалкими пороками, мне  трудно утешить себя мыслью, что я лучше его. Я вынужден признать, что и я такой  же. А как я жалею теперь, что не устоял! Одному богу известно, как жалею! Если  вас будут увлекать соблазны, мисс Эйр, вспомните о вашей совести. Муки совести  способны отравить жизнь.    

— Говорят, сэр, раскаяние исцеляет.    

— От них раскаяние не исцеляет. Исцелить может только  второе рождение. И я мог бы переродиться, у меня есть силы, но… но какой смысл  думать об этом, когда несешь на себе бремя проклятья? А уж если мне навсегда  отказано в счастье, я имею право искать в жизни хоть каких-нибудь радостей, и я  не упущу ни одной из них, чего бы мне это ни стоило.    

— Тогда вы будете падать все ниже, сэр.    

— Возможно. Но отчего же, если эти радости чисты и  сладостны? И я получу их такими же чистыми и сладостными, как дикий мед,  который пчелы собирают с вереска?    

— Пчелы жалят, а дикий мед горек, сэр.    

— Откуда вы знаете? Вы никогда не пробовали его. Какой  у вас серьезный, почти торжественный вид! Но вы так же мало смыслите во всем  этом, как вот эта камея (он взял с каминной полки камею), и вы не имеете  никакого права наставлять меня, ведь вы — всего-навсего молодая  послушница, еще не переступившая порога жизни и не ведающая ее тайн.    

— Я только напоминаю вам ваши собственные слова, сэр.  Вы сказали, что ошибки приводят к угрызениям совести, и признали, что это  отравляет жизнь.    

— Но кто сейчас говорит об ошибках! Едва ли мелькнувшая  у меня мысль была ошибкой. Она скорее откровение, чем соблазн. Она очень  светла, очень целительна, я знаю. Вот она опять! Нет это не дьявол, уверяю вас,  а если дьявол, то он облекся в одежды светлого ангела. Я думаю, что должен  впустить прекрасную гостью, если она просится в мое сердце.    

— Остерегайтесь, сэр, это не настоящий ангел.    

— Еще раз, откуда вы знаете? На основании чего можете  вы отличить павшего серафима — ангела бездны — от вестника неба,  отличить истинного праведника от искусителя?    

— Я сужу по выражению вашего лица, сэр: вы были смущены  и опечалены, когда эта мысль возвратилась к вам. Я уверена, что вы навлечете на  себя другое несчастье, если последуете ей.    

— Нисколько! Она несет мне сладчайшую в мире весть, да  и потом, вы же страж моей совести! Поэтому можете не беспокоиться. Приди ко  мне, прекрасная странница.    

Он сказал это, словно обращаясь к видению, представшему  только перед ним; затем, протянув руки, он прижал их к груди, словно заключая  невидимое существо в свои объятия.    

— Теперь, — продолжал он, снова обращаясь ко  мне, — я принял странницу и знаю: она — переодетая богиня. Я в этом  совершенно уверен. И она уже принесла мне добро, мое сердце было подобно  склепу, теперь оно будет алтарем.    

— Говоря по правде, сэр, я вас совсем не понимаю. Я не  могу продолжать этот разговор, так как он для меня слишком загадочен. Я знаю  одно: вы сказали, что у вас много недостатков и что вы скорбите о собственном  несовершенстве. Вы сказали, что нечистая совесть может стать для человека  проклятием всей его жизни. И мне кажется, если бы вы действительно захотели, то  со временем могли бы стать другим человеком, достойным собственного уважения.  Если вы с этого же дня придадите своим мыслям и поступкам большую чистоту и  благородство, через несколько лет у вас будет запас безупречных воспоминаний,  которые доставят вам радость.    

— Справедливая мысль! Правильно сказано, мисс Эйр. И в  данную минуту я энергично мощу ад.    

— Сэр?    

— Я полон добрых намерений, и они тверже кремня.  Конечно, мои знакомства и мои интересы станут иными, чем они были до сих пор.    

— Лучше?    

— Да, лучше. Настолько, насколько чистое золото лучше  грязи. Вы, кажется, сомневаетесь? Но я в себе не сомневаюсь. Я знаю свою цель и  свои побуждения и в данную минуту ставлю себе закон, непреложный, как закон  мидян и персов, и утверждаю, что истина только в этих новых целях.    

— Какая же это истина, сэр, если она требует для своего  утверждения нового закона?    

— И все же это истина, мисс Эйр, хотя она, бесспорно,  требует нового закона: небывалое сочетание обстоятельств требует и небывалого  закона.    

— Опасное утверждение, сэр; ведь ясно, что этим легко  злоупотребить.    

— О добродетельная мудрость! Такая опасность есть, не  спорю, но я клянусь всеми домашними богами — не злоупотреблять.    

— Вы тоже человек и грешны.    

— Верно; и вы тоже. Но что из этого?    

— Человеческое и грешное не должно притязать на власть,  которую можно признать только за божественным и совершенным.    

— Какую власть?    

— Власть сказать по поводу новой, не освященной  традициями линии поведения: это правильно.    

— Это правильно, вот именно; и вы это сказали.    

— Пусть это будет правильно, — сказала я, вставая,  ибо считала бессмысленным продолжать спор, в котором все от первого до  последнего слова было мне непонятно. Кроме того, я чувствовала себя неспособной  проникнуть в мысли моего собеседника — по крайней мере сейчас — и  испытывала ту неуверенность, ту смутную тревогу, которой обычно сопровождается  сознание собственной недогадливости.    

— Куда вы идете?    

— Укладывать Адель, ей давно пора быть в постели.    

— Вы боитесь меня, оттого что я, как сфинкс, говорю  загадками?    

— Да, ваши слова мне непонятны, сэр, я ошеломлена, но,  разумеется, не боюсь.    

— Нет, вы боитесь, вы из самолюбия опасаетесь попасть в  смешное положение.    

— В этом смысле — да, у меня нет ни малейшего  желания говорить глупости.    

— Если бы даже вы их и сказали, то так спокойно и важно,  что я принял бы их за умные мысли. Неужели вы никогда не смеетесь, мисс Эйр? Не  трудитесь отвечать: я вижу, что вы смеетесь редко; но вы можете смеяться очень  весело. Поверьте, по природе вы вовсе не суровы, не больше, чем я порочен.  Ловуд все еще держит вас в своих тисках. Он сковывает выражение вашего лица,  заглушает ваш голос, связывает ваши движения. И вы в присутствии мужчины —  брата, или отца, или хозяина, называйте там, как хотите, — боитесь весело  улыбнуться, заговорить свободно, быстро задвигаться. Но со временем, надеюсь,  вы научитесь держаться со мной так же естественно, как я с вами, а я иначе не  могу. И тогда ваши взгляды и движения будут живее и разнообразнее, чем они  дерзают быть сейчас. По временам я вижу между тесными прутьями клетки прелюбопытную  птицу — живую, неугомонную и отважную пленницу; будь она свободна, она бы  взлетела под облака. Вы все еще намерены уйти?    

— Уже пробило девять, сэр.    

— Неважно, подождите минутку, Адели еще не хочется  спать. Моя поза, мисс Эйр, спиной к огню и лицом к вам, благоприятствует  наблюдению. Беседуя с вами, я по временам смотрел и на Адель (у меня есть  основания считать ее интересным объектом для наблюдения; основания, которые я,  может быть — и даже наверное, — когда-нибудь сообщу вам): десять  минут тому назад она извлекла из своей коробки розовое шелковое платьице,  развернула его, и на лице ее вспыхнул восторг; кокетство у нее в крови, оно  ослепляет ее разум, захватывает все ее существо. «Я хочу его примерить! И сию  же минуту!» — воскликнула Адель и выбежала из комнаты. Сейчас она у Софи и  переодевается, через несколько минут она вернется, и я знаю, кого увижу перед  собой — Селину Варанс в миниатюре, такой, какой она появлялась на  сцене, — впрочем, это неважно. Во всяком случае, мои нежнейшие чувства получат  удар. Таково мое предположение. Останьтесь и посмотрите, сбудется ли оно.    

Вскоре мы действительно услышали в холле детские шаги Адели.  Девочка вся преобразилась, как и предсказывал ее опекун. Вместо коричневого  платьица, которое было на ней, она оказалась в розовом шелковом, очень  коротком, собранном у пояса в пышные складки. На ее головке лежал веночек из  розовых бутонов. На ногах были шелковые чулки и белые атласные туфельки.    

— Est-ce que ma robe me va bien?.. — воскликнула  она подбегая к нам. — Et mes souliers? Et mes bas? Tenez, je crois que je  vais danser![15]    

И, приподняв платьице, она затанцевала по комнате. Дойдя до  мистера Рочестера, она легко повернулась на носках и, упав перед ним на одно  колено, воскликнула:    

— Monsieur, je vous remercie mille fois de votre  bonte! — Затем, поднявшись, добавила: — C'est comme cela que maman  faisait, n'est-ce pas, monsieur?[16]    

— Вот именно, — последовал ответ, — и comme  cela[17] она выманивала английское  золото из моего кармана. Я тоже был зеленым, желторотым юнцом, мисс Эйр, —  увы, совсем желторотым! — и был так же свеж и непосредствен, как вы  теперь. Моя весна прошла, но она оставила мне этот французский цветочек, от  которого в иные минуты мне очень хотелось бы отделаться. Перестав ценить тот  стебель, на котором он расцвел, убедившись, что это такая порода, которая  признает только золотое удобрение, я испытываю лишь весьма относительную  привязанность к этому цветку, особенно когда он кажется таким искусственным,  как сейчас. Я сохраняю его у себя и выращиваю скорее во имя католического  принципа, гласящего, что одно доброе дело может искупить множество  грехов — больших и малых. Когда-нибудь я объясню вам все это. Спокойной  ночи!    

 Глава XV    

     

И мистер Рочестер вскоре все объяснил мне. Как-то под вечер  мы с Аделью встретили его в саду; и пока она играла в волан и забавлялась с  Пилотом, он предложил мне погулять по длинной буковой аллее, откуда мы могли  наблюдать за девочкой.    

Тогда он рассказал мне, что Адель — дочь французской  танцовщицы Селины Варанс, к которой он некогда питал une grande passion[18]. На эту страсть Селина как  будто отвечала с удвоенным пылом. Он считал, что она его обожает, невзирая на  то, что он некрасив. Он верил, что она предпочитает его taill d'athlete[19] изяществу Аполлона  Бельведерского.    

— И знаете, мисс Эйр, я был так польщен тем, что эта  галльская сильфида отдает столь явное предпочтение британскому гному, что снял  для нее особняк, дал ей целый штат слуг, экипаж, задаривал ее шелками,  бриллиантами, кружевами… Короче говоря, я самым банальным образом шел навстречу  собственному разорению, как и всякий другой безумец. Я, видимо, не был наделен  способностью изобрести новый и оригинальный путь к позору и гибели и следовал  обычным путем, добросовестно стараясь ни на дюйм не отклониться от проторенной  дорожки. И меня постигла, как я этого и заслужил, судьба всех безумцев. Однажды  вечером, когда Селина не ждала меня, я зашел к ней, но ее не оказалось дома.  Вечер был теплый, а я устал слоняться по Парижу, поэтому я решил ее дождаться и  расположился в будуаре. Я был счастлив дышать воздухом, освященным ее недавним  присутствием. Впрочем, нет, преувеличиваю, мне никогда не казалось, что от  Селины веет добродетелью. То был скорее аромат курений или благовонных лепешек,  запах мускуса и амбры, но отнюдь не аромат святости. Я уже начинал задыхаться  от благоухания оранжерейных цветов и ароматических эссенций, когда мне пришло в  голову выйти на балкон. От луны и газовых фонарей на улице было очень светло,  всюду царили мир и тишина. На балконе стояли два-три кресла; я сел и вынул  сигару… Я и сейчас закурю, если разрешите.    

Последовала пауза, во время которой он достал и закурил  сигару. Затянувшись и выпустив душистую струю дыма в морозный, бессолнечный  воздух, он продолжал:    

— В те дни, мисс Эйр, я любил также и конфеты, — и  вот я сидел, простите мне эту грубость, уплетая шоколад, куря сигару и  рассматривая экипажи, которые катились передо мной по аристократическим улицам  в сторону находящегося неподалеку здания Оперы. Вдруг появилась элегантная  карета, запряженная двумя великолепными английскими лошадьми, она была  отчетливо видна на фоне этой ярко освещенной городской ночи, — и я узнал  экипаж, который подарил Селине. Она возвращалась; разумеется, от нетерпения мое  сердце заколотилось о чугунную решетку, на которую я опирался. Как я и  предполагал, карета остановилась перед подъездом особняка, и моя волшебница  (очень подходящее слово для оперной дивы) выпорхнула на мостовую. Хотя Селина и  куталась в плащ, что было как будто совершенно не нужно в такой теплый июньский  вечер, я сразу узнал ее по маленькой ножке, высунувшейся из-под платья, когда  она спрыгивала со ступеньки кареты. Перегнувшись через перила балкона, я уже  готов был прошептать «Mon ange!»[20] —  разумеется, так тихо, чтобы это мог уловить только слух влюбленной, когда,  следом за ней, из экипажа выпрыгнул какой-то человек. Он был также скрыт  плащом, но на этот раз о мостовую звякнули шпоры, и под сводами подъезда  проплыла черная мужская шляпа.    

— Вы никогда не испытывали ревности, мисс Эйр, верно?  Конечно, нет; мне незачем и спрашивать, ведь вы никогда не знали любви. Вам еще  предстоит пережить оба эти чувства; ваша душа еще спит, и нужен толчок, чтобы  пробудить ее. Вам кажется, что вся жизнь так и будет течь спокойно, как та  река, которая несла вашу юность, и вы будете плыть, ничего не видя и не  чувствуя, не замечая угрожающих вам рифов, не слыша, как кипят вокруг них  волны. Но я вам говорю, и вы запомните мои слова: настанет день, когда вы  окажетесь перед узким скалистым ущельем, где река жизни превратится в ревущий  водоворот, пенящийся и грохочущий; и тогда вы либо разобьетесь об острые рифы,  либо вас подхватит спасительный вал и унесет в более спокойное место, как он  унес меня…    

Мне нравится этот тусклый день; мне нравится это свинцовое  небо, мне нравится угрюмый, застывший от мороза мир. Мне нравится Торнфильд,  его освященная преданьями старина и его уединенное местоположение; старые  деревья с грачиными гнездами, кусты боярышника, серый фасад и ряды темных окон,  отражающих свинцовое небо; а вместе с тем, как долго я ненавидел самую мысль о  нем, как избегал его, точно этот дом зачумлен. Как и теперь ненавижу…    

Он стиснул зубы и замолчал; затем остановился и топнул ногой  о мерзлую землю. Казалось, им овладела какая-то ненавистная ему мысль и так  крепко держала его, что он не мог сдвинуться с места.    

Мы были на главной аллее, когда он остановился. Перед нами  высился дом. Подняв глаза, он окинул его таким взглядом, какого я никогда не  видала у него ни раньше, ни потом. Казалось, в этих больших глазах под черными  бровями схватились не на жизнь, а на смерть страдание, стыд, гнев, нетерпение,  презрение, ненависть. Это была неистовая борьба; но вот возникло новое чувство  и взяло верх. Во взгляде мистера Рочестера появилось что-то жестокое и  циничное, упрямое и решительное, оно укротило душевную бурю и вернуло ему  самообладание. Он продолжал:    

— Я потому молчал несколько мгновений, мисс Эйр, что  спорил со своей судьбой, она стояла вон там, возле ствола, — ведьма,  подобная одной из тех, которые явились Макбету под Форесом.    

«Ты любишь Торнфильд», — сказала она, подняв палец, и  затем начертала в воздухе зловещие письмена, которые протянулись вдоль всего  дома, между нижним и верхним рядом окон: «Что ж, люби его, если можешь, люби,  если смеешь».    

«Я буду любить его, — ответил я, — и осмелюсь  любить его!»    

— И сдержу свое слово, — добавил он упрямо, —  я сломлю все препятствия на пути к счастью, к добру — да, к добру! Я хочу  стать лучше, чем я был, чем я есть; и так же, как Левиафан сломал стрелу и  копье Иова, так же препятствия, которые другими считаются железом и сталью,  станут для меня соломой и гнилушками!    

Тут к нему подбежала Адель со своим воланом.    

— Уходи! — крикнул он резко. — Не приближайся  ко мне, дитя, ступай к Софи.    

Затем мы продолжали прогулку молча, и я решилась напомнить  ему о том, на чем он так внезапно остановился.    

— Вы что же, ушли с балкона, сэр, — спросила  я, — когда мадемуазель Варанс вошла в комнату?    

Я ждала какой-нибудь резкости в ответ на неуместный вопрос,  но он, наоборот, вышел из своей угрюмой задумчивости, повернулся ко мне, и его  лицо прояснилось.    

— О, я и забыл про Селину. Ну, продолжу, чтобы  закончить… Когда я увидел свою волшебницу в сопровождении кавалера, мне  почудилось, что я слышу возле себя шипение и что змея с зелеными глазами  поднялась, извиваясь бесчисленными кольцами на залитом лунным светом балконе,  скользнула под мою одежду и мгновенно нашла себе путь в самые глубины моего  сердца. Как странно, — воскликнул он, вдруг опять отвлекаясь от своего  рассказа, — как странно, что я выбрал именно вас своей наперсницей! И еще  более странно, что вы слушаете меня совершенно спокойно, словно это самая  обычная вещь на свете, чтобы мужчина, подобный мне, рассказывал всякие истории  о своей возлюбленной неискушенной, молодой девушке. Но последняя странность  объясняет первую; как я уже говорил вам, вы, с вашей серьезностью,  рассудительностью и тактом, прямо созданы, чтобы быть хранительницей чужих  тайн. Кроме того, я знаю, с какой чистой душой соприкоснулся, знаю, что ваша  душа не способна заразиться ничем дурным; у вас совершенно своеобразный,  единственный в своем роде ум. К счастью, я не собираюсь осквернять его, —  но если бы даже и хотел, он не воспринял бы этой скверны. Чем больше мы будем  общаться, тем лучше; я не могу погубить вас, но зато вы можете исцелить меня.    

После этого отступления он продолжал:    

— Я остался на балконе. «Они, без сомнения, войдут в ее  будуар, — решил я, — надо подготовить им западню». Просунув руку в  открытую дверь, я задернул гардины, оставив лишь небольшую щель, через которую  мог наблюдать. Затем притворил раму настолько, чтобы все же слышать шепот  любовников, и прокрался обратно к своему креслу. В эту минуту они вошли. Я  быстро приник к щели. Горничная Селины зажгла лампу, поставила ее на стол и  удалилась. Теперь они были мне видны совершенно отчетливо; они сбросили плащи,  и вот передо мной появилась Варанс, блистая атласом и драгоценностями, —  все это были, разумеется, мои дары, — и ее спутник — молодой человек  в офицерской форме. Я узнал в нем одного кутилу виконта, глупого и порочного  юношу, которого встречал в обществе и которого не удосужился возненавидеть, так  как слишком глубоко презирал. Когда я узнал его, моя ревность утратила свое  жало, ибо в то же мгновение моя любовь к Селине была как бы потушена. Женщина,  которая могла обманывать меня с таким соперником, была недостойна моей любви,  она вызывала лишь презрение, — правда, в меньшей мере, чем я, позволивший  себя обмануть искательнице приключений.    

Они принялись беседовать, и их разговор окончательно все  разъяснил мне. Это была фривольная, бессердечная, бессмысленная болтовня,  которая могла скорее утомить, чем взбесить слушателя. На столе лежала моя  визитная карточка, что и послужило для них поводом заговорить обо мне. Ни у  одного из них не хватило смелости и остроумия, чтобы метко высмеять меня. Они  бранили меня со всей мещанской грубостью, на какую были способны; особенно  Селина, которая довольно ехидно издевалась над моими физическими  недостатками — «уродством», как она говорила, — хотя обычно она  восторгалась тем, что называла моей «beaute male»[21]. В этом Селина была полной  противоположностью вам: ведь вы при второй же встрече заявили мне совершенно  категорически, что я отнюдь не красавец. Меня сразу же поразил контраст…    

Тут Адель снова подбежала к нам.    

— Мсье, только что приходил Джон, он сказал, что здесь ваш  управляющий и хочет повидать вас.    

— А, в таком случае я буду краток. Открыв дверь, я  вошел и направился к ним. Я заявил, что избавляю Селину от своего  покровительства, и предложил ей освободить дом; вручил кошелек с деньгами на  необходимые расходы, пренебрег слезами, истериками, мольбами, протестами,  припадками и условился встретиться с виконтом в Булонском лесу. На другое утро  я имел удовольствие увидеть его перед собой. Я всадил пулю в его тощее, хилое  плечо, слабое, как крылышко цыпленка, и уже думал, что раз навсегда покончил со  всей этой историей. Однако, к несчастью, Варанс за полгода перед тем подарила  мне эту девочку — Адель, которая была, по ее словам, моей дочерью; может  быть, это и так, хотя я не вижу в ее чертах никаких признаков столь мрачного  отцовства. Пилот больше похож на меня, чем она. Спустя несколько лет после  нашего разрыва Селина бросила ребенка на произвол судьбы и бежала с каким-то  музыкантом или певцом в Италию. Я в свое время отказался признать за Аделью  какие бы то ни было права на мою поддержку, не признаю их и сейчас, так как не  являюсь ее отцом. Но, услышав, что она покинута, я извлек ее из грязи парижских  трущоб и перевез сюда, чтобы она могла расти на здоровой почве английского  деревенского сада. А миссис Фэйрфакс нашла вас, чтобы воспитывать ее. Но теперь  вы знаете, что она незаконная дочь французской танцовщицы, и вы, может быть,  иначе отнесетесь к своей задаче и к своей воспитаннице? Может быть, вы явитесь  ко мне однажды и сообщите, что нашли себе другое место и что я должен искать  себе новую гувернантку и так далее? Да?    

— Нет. Адель не ответственна ни за грехи матери, ни за  ваши. Я привязалась к ней; а теперь, когда узнала, что она в известном смысле  сирота — мать ее бросила, а вы, сэр, от нее отрекаетесь, — моя  привязанность к ней станет еще крепче. Неужели я могла бы предпочесть  какого-нибудь избалованного ребенка из богатой семьи, ненавидящего свою  гувернантку, маленькой одинокой сиротке, которая относится ко мне, как к другу?    

— Ах, вот как вы на это смотрите! Ну, а теперь мне пора  домой; и вам тоже, уже темнеет.    

Но я осталась еще на несколько минут с Аделью и Пилотом,  побегала и сыграла партию в волан. Когда я вошла в дом и сняла с девочки пальто  и шляпу, я посадила ее на колени и продержала целый час, разрешив ей болтать  сколько вздумается. Я даже не удерживала ее от того жеманства и тех легких  вольностей, к которым она была так склонна, когда чувствовала, что на нее  обращают внимание, и которые выдавали легкомыслие ее характера, вероятно  унаследованное от матери и едва ли присущее маленькой англичанке. Однако у нее  были и достоинства, и теперь я была склонна даже преувеличивать их. Но я тщетно  искала в ней какого-нибудь сходства с мистером Рочестером: ни своими чертами,  ни своим выражением — ничем это личико не напоминало его. И мне было жаль:  если бы удалось установить такое сходство, он больше уделял бы ей внимания.    

Лишь вечером, удалившись к себе в комнату, я подробно могла  вспомнить все рассказанное мне мистером Рочестером. Как он и отметил, сама эта  история была достаточно тривиальна. Страсть богатого англичанина к французской  танцовщице и ее измена — случай, довольно обычный в обществе. Но было  нечто, бесспорно, очень странное в том глубоком волнении, которое овладело им,  когда он попытался выразить свои теперешние чувства — радость, вызванную  решением отныне жить здесь, в этом старом доме, в этой местности.    

С удивлением размышляла я над этим обстоятельством; но,  сознавая, что бессильна разгадать эту загадку в настоящую минуту, я постепенно  отвлеклась в сторону и задумалась над отношением хозяина ко мне самой. Мне  казалось, что его исповедь — это благодарность за мою скромность; так я и  приняла ее. В последнее время он стал относиться ко мне ровнее, чем вначале. Я  чувствовала, что никогда ему не мешаю; он больше не приветствовал меня с  ледяным высокомерием при случайных встречах и, казалось, бывал им рад. Всегда у  него находилось для меня ласковое слово, а иногда и улыбка. Если же он  приглашал меня к себе, то удостаивал сердечного приема, и я чувствовала, что  действительно развлекаю его и что эти вечерние беседы так же приятны ему, как и  мне.    

Сама я говорила сравнительно мало, зато с наслаждением  слушала его. Он был общителен по природе; очевидно, ему нравилось рисовать  перед неискушенной слушательницей картины жизни и нравов (я имею в виду не те,  где изображалась бы порочная жизнь и постыдные нравы, но такие, которые уносили  меня в другой, более широкий мир, радовавший своей новизной); и я с радостью  воспринимала от него новые идеи и, представляя себе те эпизоды, о которых он  рассказывал мне, мысленно следовала за ним в неведомые области, которые он  раскрывал передо мной, никогда не удивляя и не смущая мой ум какими-либо  рискованными намеками.    

Та непринужденность, с какой держался мистер Рочестер,  постепенно ослабила мою внутреннюю скованность; дружеская откровенность,  корректная и сердечная, с которой он подходил ко мне, привлекала меня к нему.  Временами он казался мне скорее родственником, чем хозяином. Иногда он опять  впадал в свой властный тон; но это меня не смущало: я знала, что это у него в  характере. И я была так счастлива, так удовлетворена новыми интересами,  вошедшими в мою жизнь, что перестала горевать о своем одиночестве, о том, что у  меня нет родных. Ущербный месяц моей судьбы словно вступил в новую фазу, белые  листы в моей жизни заполнялись. Я поздоровела и окрепла.    

Казался ли мне теперь мистер Рочестер некрасивым? Нет,  читатель: чувство благодарности и множество других впечатлений, новых и  приятных, делали его лицо для меня самым желанным. Его присутствие в комнате  согревало меня больше, чем самый яркий огонь. Но я не забывала о его  недостатках, — да и не могла забыть, так как он слишком часто обнаруживал  их передо мной. Он был горд, насмешлив, резок со всеми ниже его стоящими. В  глубине души я знала, что та особая доброта, с какой он относится ко мне, не  мешает ему быть несправедливым и чрезмерно строгим к другим. На него находили  странные, ничем не объяснимые настроения. Сколько раз, когда он посылал за  мной, я находила его к библиотеке, где он сидел в одиночестве, положив голову  на скрещенные руки, и когда он поднимал ее, на его лице появлялось хмурое,  почти злобное выражение. Но я верила, что его капризы, его резкость и былые  прегрешения против нравственности (я говорю — былые, так как теперь он как  будто исправился) имели своим источником какие-то жестокие испытания судьбы. Я  верила, что от природы это человек с многообещающими задатками, более высокими  принципами и более чистыми стремлениями, чем те, которые развились в нем в силу  известных обстоятельств, воспитания или случайностей судьбы. Мне чудилось, что  он представляет собой превосходный материал, хотя в настоящее время все его  дарования казались заглохшими и заброшенными. Не могу отрицать, что я скорбела  его скорбью, какова бы она ни была, и многое дала бы, чтобы смягчить ее.    

Наконец я погасила свечу и легла в постель, но не могла  заснуть, вспоминая его взгляд, когда он остановился посреди аллеи и сказал, что  перед ним предстала его судьба и побуждала его дерзнуть и быть счастливым в  Торнфильде.    

«А почему бы и нет? — спрашивала я себя. — Что  отталкивает его от этих мест? Скоро ли он опять уедет? Миссис Фэйрфакс  говорила, что он редко живал в этом доме больше двух недель кряду, — а вот  живет же он здесь уже два месяца. Если он уедет, это внесет такую грустную  перемену. Может быть, его не будет весну, лето, осень. Какими безрадостными  покажутся мне солнечный свет и прекрасные дни!»    

Не знаю, забылась я после этих размышлений или нет, —  во всяком случае, я сразу же проснулась, услышав, как мне казалось, прямо над  своей комнатой какое-то смутное бормотание, странное и зловещее. Я пожалела,  что погасила свечу. Ночь была непроницаема, моя душа — угнетена. Я  поднялась, села на кровати, прислушалась: все было тихо.    

Я попыталась снова заснуть, но мое сердце тревожно билось, и  душевное спокойствие было нарушено. Далеко внизу, в холле, часы пробили два. В  это же мгновение мне почудилось, что кто-то прикоснулся к моей двери, словно,  пробираясь ощупью по темному коридору, кто-то провел по ней рукой. Я спросила:  «Кто здесь?» Ответа не было. От страха меня охватил озноб.    

Но тут я вспомнила, что это мог быть Пилот: когда забывали  закрыть кухонную дверь, он нередко пробирался к двери мистера Рочестера и  ложился у порога. Сколько раз утром я сама видела его там. Эта мысль несколько  успокоила меня, я легла. Тишина успокаивает, и так как во всем доме теперь  царило глубокое безмолвие, я снова задремала. Но в эту ночь мне, видимо, не  было суждено уснуть. Едва сон приблизился к моему изголовью, как он уже бежал,  спугнутый страшным происшествием.    

Раздался сатанинский смех — тихий, сдавленный, глухой.  Казалось, он прозвучал у самой замочной скважины моей двери. Кровать находилась  недалеко от входа, и мне сначала почудилось, что этот дьявольский смех раздался  совсем рядом, чуть ли не у моего изголовья; я поднялась, огляделась, однако  ничего не увидела. Но вот зловещие звуки повторились: я поняла, что они  доносятся из коридора. Моим первым побуждением было вскочить и запереть дверь  на задвижку, а вторым — крикнуть: «Кто здесь?» Раздались какие-то стоны, а  затем шаги по коридору, направлявшиеся к лестнице, которая вела на третий этаж.  Недавно была сделана дверь, отделявшая ее от коридора. Я услышала, как она  открылась и закрылась, а затем все стихло.    

«Неужели это Грэйс Пул? — спрашивала я себя. —  Она, верно, одержима дьяволом!» Боясь долее оставаться одна, я решила пойти к  миссис Фэйрфакс. Поспешно набросила я платье и шаль, отодвинула задвижку и  дрожащей рукой открыла дверь. В коридоре горела свеча, она стояла на дорожке,  покрывавшей пол. Это обстоятельство меня поразило. Но еще больше я удивилась,  когда заметила, что в воздухе висит какая-то мгла, словно он полон дыма. А  когда я оглянулась вокруг, стараясь отыскать источник этой синеватой мглы, то  ощутила резкий запах гари.    

Что-то скрипнуло, где-то приоткрылась дверь. Это была дверь  мистера Рочестера, и из нее клубами вырывался дым. Я уже не думала о миссис  Фэйрфакс, я не думала о Грэйс Пул и о ее таинственном смехе: в мгновение ока я  очутилась в комнате моего хозяина. Вокруг кровати вздымались языки пламени,  занавески уже пылали, а среди огня и дыма мистер Рочестер лежал без движения,  погруженный в глубокий сон.    

— Проснитесь! Проснитесь! — крикнула я.    

Я стала трясти его, но он только забормотал что-то и  отвернулся к стене. От дыма он лишился сознания. Нельзя было терять ни  минуты — уже тлели простыни. Я бросилась к тазу и кувшину. К счастью, оба  оказались полны воды. Я схватила их, вылила воду на кровать и на спящего,  бросилась к себе в комнату, принесла свой кувшин с водой, тоже вылила на кровать —  и, с божьей помощью, погасила огонь, пожиравший ее. Шипение гаснущего пламени и  звон разбитого кувшина, который я отшвырнула, вылив его содержимое, а главное,  ледяная ванна, в которой очутился мистер Рочестер, помогли ему, наконец,  очнуться. Хотя в комнате было темно, я знала, что он проснулся, так как  слышала, что он бормочет какие-то ругательства, недоумевая по поводу своего  пробуждения в луже ледяной воды.    

— Что это, наводнение?!    

— Нет, сэр, — отвечала я. — Но здесь был  пожар. Вставайте, прошу вас, вы залиты водой, я сейчас принесу свечу.    

— Во имя всех фей в христианском мире, скажите, это вы,  Джейн Эйр? — спросил он. — Что вы сделали со мной, колдунья? Кто  здесь в комнате, кроме вас? Так вы решили утопить меня?    

— Я принесу вам свечу, сэр. И, ради бога, вставайте.  Кто-то задумал черное дело: вам надо как можно скорее выяснить, кто и что.    

— Ну вот, я и на ногах! Непременно принесите мне свечу,  но подождите две минуты, пока я надену на себя что-нибудь сухое… Да, вот мой  халат. А теперь бегите.    

Я побежала и принесла свечу, которая все еще стояла в  коридоре. Он взял ее у меня, поднял и осмотрел кровать, всю почерневшую и  опаленную, с намокшими простынями, и лужи воды на ковре.    

— Что это такое? Кто это сделал? — спросил он.    

Я вкратце рассказала ему все, что мне было известно:  странный смех, услышанный мной в коридоре, шаги, поднимавшиеся на третий этаж,  дым, запах гари, который привел меня к нему в комнату, наконец пожар и то, как  я затушила его, вылив всю воду, какая была под рукой.    

Он слушал нахмурившись; по мере того как я говорила, его  лицо все больше выражало озабоченность, но не удивление. Когда я смолкла, он  заговорил не сразу.    

— Может быть, позвать миссис Фэйрфакс?    

— Миссис Фэйрфакс? Нет. На кой черт ее звать! Что она  может сделать? Пусть спит сном праведных.    

— Тогда я позову Ли и разбужу Джона и его жену.    

— Ничего подобного! Сидите смирно. У вас есть платок?  Если вам холодно, можете взять вон там мой плащ. Завернитесь в него и сядьте в  кресло; вот я укутаю вас. А теперь поставьте ноги на скамеечку, чтобы не  замочить их. Я вас покину на несколько минут; свечу возьму с собой. Сидите  здесь до моего возвращения; ведите себя тихо, как мышь. Мне нужно подняться на  третий этаж. Не забудьте: не двигайтесь и никого не зовите.    

Мистер Рочестер вышел. Я следила за удаляющимся светом  свечи. Он на цыпочках прошел по коридору, почти беззвучно открыл дверь на  лестницу, притворил ее за собой, и свет исчез. Наступила полная темнота. Тщетно  старалась я уловить какие-нибудь звуки — я не слышала ничего. Прошло очень  много времени, усталость все больше овладевала мной. Несмотря на плащ, мне было  холодно, к тому же я не видела смысла в моем пребывании здесь, раз не надо было  будить остальных. Я уже намеревалась ослушаться мистера Рочестера, рискуя  вызвать его гнев, когда на стене коридора снова появился слабый отблеск свечи и  послышались его шаги, приглушенные ковром. «Надеюсь, это он, — подумала  я, — а не кто-нибудь еще».    

Он вернулся бледный и очень мрачный.    

— Я все выяснил, — сказал он, ставя свечу на  умывальник. — Как я предполагал, так оно и есть.    

— А именно, сэр?    

Ответа не последовало: мистер Рочестер стоял, скрестив руки,  глядя в пол. Через несколько минут он каким-то странным тоном спросил:    

— Я забыл, — вы говорили, что видели что-то, когда  открыли дверь своей комнаты?    

— Нет, сэр, только свечу на полу.    

— Но вы слышали странный смех? Вы ведь и раньше слышали  такой смех или что-то в этом роде?    

— Да, сэр! У вас тут есть женщина-швея, ее зовут Грэйс  Пул, — это она так смеется. Странная особа!    

— Совершенно верно, Грэйс Пул, — вы угадали. Она,  как вы говорите, действительно странная. Я обо всем этом подумаю. Но все-таки я  рад, что вы единственный человек, кроме меня, кто знает все подробности  сегодняшнего происшествия. Вы не болтливы; ничего не говорите об этом. Я сам  объясню, что здесь произошло (он указал на кровать). А теперь возвращайтесь в  свою комнату. Я прекрасно проведу ночь в библиотеке на диване. Сейчас около  четырех. Через два часа встанут слуги.    

— Спокойной ночи, сэр, — сказала я, собираясь  удалиться.    

Мистер Рочестер казался удивленным, что было весьма  непоследовательно, — ведь он сам только что предложил мне уйти.    

— Как! — воскликнул он. — Вы уже уходите от  меня? И уходите так?    

— Вы же сами сказали, сэр.    

— Но нельзя так сразу, не простившись, не сказав ни  слова сочувствия и привета… во всяком случае, не так резко и сухо… Ведь вы  спасли мне жизнь, вырвали меня у мучительной и ужасной смерти! И спокойно  удаляетесь, как будто бы мы чужие люди! Давайте хоть пожмем друг другу руки.    

Он протянул мне руку, я дала ему свою. Он взял ее одной  рукой, затем обеими.    

— Вы спасли мне жизнь; мне приятно, что я именно перед  вами в таком огромном долгу. Больше я ничего не скажу. Я не перенес бы такого  долга в отношении никого другого. Но вы — иное дело. Ваше благодеяние для  меня не бремя, Джен.    

Он смолк и посмотрел на меня. Какие-то слова почти ощутимо  трепетали на его устах, но голос ему не повиновался.    

— Еще раз спокойной ночи, сэр! В данном случае не может  быть и речи ни о каком долге, благодеянии, бремени или обязательстве.    

— Я знал, — продолжал он, — что вы  когда-нибудь сделаете мне добро, я видел это по вашим глазам, когда впервые  встретил вас: их выражение и улыбка недаром (он опять остановился)…  недаром, — продолжал он торопливо, — озарили радостью самые глубины  моего сердца. Говорят, есть врожденные симпатии; я слышал также о том, что  существуют добрые гении; в самой нелепой басне есть крупица правды. Ну, моя  дорогая спасительница, спокойной ночи!    

Его голос был полон своеобразной силы, его взгляд —  странного огня.    

— Я рада, что не спала, — сказала я, собираясь  уходить.    

— Как, вы все-таки уходите?    

— Мне холодно, сэр.    

— Холодно? Да ведь вы стоите в луже! Тогда идите, Джен,  идите! — Но он все еще держал мою руку, и невозможно было высвободить ее.    

Я сказала:    

— Мне кажется, идет миссис Фэйрфакс.    

— Ну, расстанемся.    

Он отпустил мои пальцы, и я вышла.    

Я легла в постель, но и подумать не могла о сне. До самого  утра я носилась по бурному и радостному морю, где волны тревог перемежались с  волнами радости. Минутами мне казалось, что я вижу по ту сторону кипящих вод  какой-то берег, сладостнее рая, и время от времени освежающий ветерок пробуждал  мои надежды и торжествующе нес мою душу к этому берегу; но я так и не могла  достигнуть его даже в воображении, ибо навстречу дул береговой ветер и неустанно  отгонял меня. Здравый смысл противостоял бреду, рассудок охлаждал страстные  порывы. Слишком взволнованная, чтобы предаться отдыху, я встала, едва рассвело.    

 Глава XVI    

     

После этой ночи, проведенной без сна, мне и хотелось и  страшно было снова увидеться с мистером Рочестером. Я жаждала услышать его  голос, но боялась встретиться с ним взглядом. Всю первую половину дня я  ежеминутно ожидала его появления; хотя он и был редким гостем в классной  комнате, но все же иногда забегал на минутку, и мне почему-то казалось, что в  этот день он непременно появится.    

Однако утро прошло, как обычно: ничто не нарушило моих  мирных занятий с Аделью. Вскоре после завтрака я услышала какой-то шум в  комнате рядом со спальней мистера Рочестера, а затем голоса миссис Фэйрфакс, Ли  и кухарки — жены Джона, и даже грубоватый бас самого Джона. До меня  донеслись восклицания: «Какое счастье, что хозяин не сгорел в постели. Опасно  оставлять на ночь зажженную свечу!» — «Слава богу, что он не растерялся и  схватил кувшин с водой». — «Удивительно, как это он никого не  разбудил!» — «Надеюсь, мистер Рочестер не простудился, он ведь остаток  ночи провел на диване в библиотеке…»    

Ко всем этим разговорам вскоре прибавился шум уборки: за  стеной мыли и скребли, передвигали мебель; и когда я проходила мимо спальни  мистера Рочестера, спускаясь вниз обедать, я увидела в открытую дверь, что все  там снова приняло обычный вид; только с кровати были сняты занавески. Ли стояла  на подоконнике, протирая закопченные дымом стекла. Я только что собралась  заговорить с ней, чтобы узнать, как ей объяснили вчерашний пожар, но, сделав  несколько шагов, увидела в комнате еще фигуру: в кресле возле кровати сидела  какая-то женщина и пришивала кольца к новым занавескам. Это была не кто иная,  как Грэйс Пул.    

Как обычно, замкнутая и угрюмая, в коричневом шерстяном  платье, клетчатом переднике, белой косынке и чепце, она казалась всецело  погруженной в свою работу; ни на низком лбу, ни в будничных чертах ее лица не  было и намека на тот ужас, ту растерянность или ожесточение, которые естественны  для женщины, покушавшейся на убийство и уличенной в этом. Я была поражена,  потрясена. Почувствовав мой пристальный взгляд, она подняла голову, но ничто не  дрогнуло, ничто не изменилось в ее чертах, не выдало ни волнения, ни сознания  виновности, ни страха перед карой. Она сказала: «Доброе утро, мисс», — как  всегда флегматично и кратко, а затем, взяв еще кольцо и тесьму, продолжала  шить.    

«Сейчас испытаю ее, — решила я, — такое  притворство превосходит мое понимание».    

— Доброе утро, Грэйс, — сказала я. — Что  здесь случилось? Несколько минут назад мне послышались какие-то разговоры.    

— Просто хозяин ночью читал в постели, потом заснул, а  свеча осталась гореть, и занавеска вспыхнула; к счастью, он проснулся, когда  пламя еще не успело охватить кровать и простыни, и ему удалось погасить огонь,  залив его водой.    

— Странная история, — сказала я вполголоса, затем,  пристально посмотрев на нее, добавила: — И неужели мистер Рочестер никого  не разбудил, неужели никто ничего не слышал?    

Она снова подняла на меня глаза, и на этот раз мне  показалось, что в них мелькнула какая-то искра внимания. Казалось, она  исподтишка изучает меня; затем она ответила:    

— Вы знаете, мисс, слуги спят так далеко — они  едва ли могли что-нибудь услышать. Спальня миссис Фэйрфакс и ваша ближе всего к  комнате хозяина; однако миссис Фэйрфакс говорит, что тоже ничего не слышала: у  пожилых людей сон крепкий. — Она помолчала и затем добавила с каким-то  напускным равнодушием, но все же многозначительно подчеркивая слова: — А  вот вы молоды, мисс, и, вероятно, спите чутко; вы-то должны были бы слышать  шум.    

— Так оно и было, — сказала я, понижая голос,  чтобы Ли, все еще протиравшая окно, не слышала меня. — И сначала я решила,  что это Пилот; но ведь Пилот не может смеяться, а я уверена, что слышала смех,  и престранный.    

Она взяла новую нитку, тщательно навощила ее, спокойно вдела  в иглу и заметила с полным самообладанием:    

— Знаете, мисс, едва ли хозяин стал бы смеяться, когда  ему угрожала такая опасность. Вам, наверно, приснилось.    

— Нет, не приснилось, — возразила я с некоторой  горячностью, так как ее хладнокровие возмущало меня.    

Она снова обратила в мою сторону проницательный, испытующий  взгляд.    

— А вы сказали хозяину, что слышали смех? —  спросила она.    

— У меня не было случая говорить с ним сегодня.    

— И вам не захотелось открыть дверь и выглянуть в  коридор? — продолжала Грэйс.    

Казалось, это она теперь ведет допрос, пытаясь выжать из  меня какие-то сведения. Вдруг мне пришло в голову: как бы она, догадавшись о  моих подозрениях, не сыграла со мной какой-нибудь злой шутки. И я решила, что  следует быть настороже.    

— Наоборот, я заперла дверь на задвижку, —  ответила я.    

— А разве вы не запираете свою дверь каждый вечер,  когда ложитесь спать?    

«Черт побери, она хочет узнать мои привычки, она что-то  замышляет!» И негодование снова взяло во мне верх над осторожностью. Я резко  ответила:    

— До сих пор я очень часто забывала про задвижку. Я не  видела в этом необходимости, считая, что в Торнфильдхолле мне не угрожает  никакая опасность, но с этого дня (продолжала я с особым ударением) я буду  всякий раз запирать ее покрепче, прежде чем лечь в постель.    

— И хорошо сделаете. Правда, у нас тут кругом спокойно,  и, насколько я знаю, никто никогда не пытался ограбить этот дом, хотя всем  известно, что здесь в кладовых одной серебряной посуды на многие сотни фунтов.  Кроме того, как вы видите, для такого большого дома здесь очень мало  слуг, — ведь хозяин не живет у нас подолгу, а когда приезжает, ему, как  холостяку, мало что нужно. Но осторожность никогда не мешает. Дверь запереть  нетрудно, и лучше, если вы будете защищены от любой неожиданности. Многие люди,  мисс, полагаются во всем на провидение, а я считаю: на бога надейся, а сам не  плошай, и береженого бог бережет. — Тут женщина замолчала. Она и так  говорила слишком долго и эту тираду произнесла с назидательностью квакерши.    

Я все еще стояла на том же месте, сраженная таким  сверхъестественным самообладанием и непостижимым лицемерием, когда вошла  повариха.    

— Миссис Пул, — сказала она, обращаясь к  Грэйс. — Обед для слуг скоро будет готов, вы не сойдете вниз?    

— Нет. Поставьте пинту портера и кусок пудинга на  поднос, я захвачу с собой наверх.    

— А мяса вы не хотите?    

— Немного, и ломтик сыру. Вот и все.    

— А как насчет саго?    

— Пока ничего не нужно. Я спущусь к чаю и сварю сама.    

Тут повариха обратилась ко мне, сказав, что миссис Фэйрфакс  ждет меня, и я сошла вниз.    

За обедом я была так занята размышлениями о загадочном  поведении Грэйс Пул и еще больше о том, какое положение она занимает в  Торнфильде и почему ее в это же утро не отправили в тюрьму или по крайней мере  не рассчитали, что совершенно не слышала рассказа миссис Фэйрфакс относительно  ночных происшествий. Ведь мистер Рочестер совершенно ясно высказал мне свою  уверенность в том, что преступницей была именно она; какая же таинственная  причина удерживала его от того, чтобы открыто изобличить ее? Отчего он просил и  меня хранить тайну? Это было очень странно: ни с чем не считающийся,  вспыльчивый и гордый джентльмен находился, казалось, во власти одной из самых  ничтожных своих служанок, и притом настолько, что даже когда она покусилась на  его жизнь, он не решился открыто обвинить ее в этом, а тем более покарать.    

Будь Грэйс молода и красива, я могла бы допустить, что  мистер Рочестер находился под влиянием чувств, более властных, чем осторожность  или страх; но в отношении столь мало привлекательной, некрасивой и пожилой  особы такое предположение казалось невероятным. «Правда, — размышляла  я, — она была молода, и эта молодость совпала с молодостью ее хозяина.  Миссис Фэйрфакс как-то говорила мне, что Грэйс уже давно живет в этом доме. Не  думаю, чтобы она когда-нибудь была хорошенькой. Но даже при отсутствии внешнего  очарования она могла привлечь его оригинальностью и силой характера. Мистер  Рочестер любитель решительных и эксцентрических натур, а Грэйс уж во всяком  случае эксцентрична. Что, если из-за случайной прихоти он оказался во власти  этой женщины и она теперь оказывает тайное влияние на его поступки, пользуясь  его прошлым, от которого он не в силах отмахнуться, которого не может забыть?»  Но тут мне представились с такой отчетливостью квадратная плоская фигура миссис  Пул и ее незначительное, сухое, топорное лицо, что я сказала себе: «Нет,  невозможно! Мое предположение не может быть верным!» «И все же, —  продолжал тайный голос, живущий в сердце каждого из нас, — ты ведь тоже  некрасива, а мистеру Рочестеру как будто нравишься; во всяком случае, тебе это  не раз казалось. А что было этой ночью? Вспомни его слова, вспомни его взгляд,  его голос!»    

Я слишком хорошо помнила все — и слова, и взгляд, и  тон, и в эту минуту снова живо их себе представила. Я вошла в классную комнату,  Адель рисовала. Я наклонилась над ней и стала водить ее карандашом. Вдруг она с  изумлением посмотрела на меня.    

— Что с вами, мадемуазель? — спросила она. —  Ваши пальцы дрожат, а щеки у вас красные, как вишни!    

— Просто я наклонилась, Адель, и кровь прилила к моим  щекам. — И она продолжала рисовать, а я продолжала думать.    

Я поспешила отогнать ужасные предположения, которые возникли  у меня в отношении Грэйс Пул. Они казались мне отвратительными. Я мысленно  сравнила себя с ней и нашла, что мы все же совсем разные. Бесси Ливен однажды  сказала мне, что я настоящая леди, — и она сказала правду: я и чувствовала  себя такой. А ведь теперь я выглядела гораздо лучше, чем тогда, когда Бесси  видела меня. Я пополнела и посвежела, стала живей и здоровей, так как узнала  целящую силу светлых надежд и беспечных радостей.    

«Скоро вечер, — сказала я себе, взглянув в окно. —  За целый день я не слышала в доме ни голоса мистера Рочестера, ни его шагов;  но, несомненно, я его сегодня еще увижу». Утром я боялась этой встречи, а  теперь желала ее, и меня все больше охватывало нетерпение.    

Когда сумерки окончательно сгустились и Адель ушла от меня  вниз в детскую, поиграть с Софи, я уже горячо желала этой встречи. Я  прислушивалась, не зазвонит ли внизу колокольчик, не поднимется ли кто-нибудь  наверх, чтобы позвать меня; иногда мне казалось, что я слышу шаги самого  мистера Рочестера, и я оборачивалась к двери, ожидая, что она вот-вот откроется  и он войдет. Но дверь не открывалась, и только все гуще становился мрак за  окном. Однако было еще не поздно, мистер Рочестер нередко присылал за мной и в  семь и в восемь вечера, а теперь только шесть. Наверное, мои ожидания не будут  обмануты — именно сегодня, когда мне столько хочется сказать ему. Я решила  опять навести его на разговор о Грэйс Пул и послушать, что он мне ответит. Я  решила прямо спросить его, считает ли он, что именно она покушалась на него  прошлой ночью, и если да, то почему он держит в тайне это преступление. Меня  нимало не заботило то обстоятельство, что мое любопытство может раздражить его;  мне доставляло особое удовольствие то сердить его, то снова успокаивать, —  при этом верный инстинкт не позволял мне заходить слишком далеко. Я никогда не  отваживалась на простое поддразнивание и, так сказать, искусно играла с огнем.  Не теряя ни на миг должной почтительности и не забывая о своем положении, я  осмеливалась спорить с ним без страха и смущения, — это нравилось и ему и  мне.    

Наконец ступеньки скрипнули под чьими-то шагами. Вошла Ли,  но только для того, чтобы сообщить мне, что чай подан в комнате миссис  Фэйрфакс. Я была рада сойти вниз, так как это все же могло приблизить меня к  мистеру Рочестеру.    

— Вы, наверное, очень хотите чаю, — сказала мне  эта добрейшая леди, когда я вошла к ней, — вы так мало кушали за обедом. Я  боюсь, — продолжала она, — что вы нездоровы сегодня: у вас горят щеки  и вид лихорадочный.    

— О нет, я чувствую себя отлично. Как нельзя лучше.    

— Тогда докажите это и кушайте как следует. Не заварите  ли вы чай, пока я довяжу этот ряд? — Докончив его, она поднялась и  спустила занавеску, по-видимому, более не рассчитывая работать при свете дня; и  в самом деле, сумерки быстро сгущались, и уже наступала темнота.    

— Сегодня чудесный вечер, — сказала она, глядя в  окно, — хотя звезд и не видно. В общем погода благоприятствует поездке  мистера Рочестера.    

— Поездке? Разве мистер Рочестер уехал? Я и не знала,  что его нет дома.    

— Он уехал сейчас же после завтрака. Он отправился в  Лиз, имение мистера Эштона. Это за десять миль отсюда, по ту сторону Милкота.  Там собралось самое изысканное общество: лорд Ингрэм, сэр Джордж Лин, полковник  Дэнт и другие.    

— Вы ждете его обратно сегодня?    

— Нет. И даже не завтра. Возможно, он прогостит там  неделю и больше. Ведь когда собираются вместе эти утонченные светские люди, они  окружены такой роскошью и весельем, всем, что может доставить удовольствие и  развлечение, что они не спешат расстаться друг с другом. Особенно там рады  джентльменам; а мистер Рочестер так оживлен и интересен в обществе, что является  всеобщим любимцем; он очень нравится дамам, хотя, казалось бы, недостаточно  красив для этого. Но я думаю, что его таланты и умение держаться, а может быть,  богатство и старинный род, искупают некоторые недостатки его наружности.    

— У Эштона будут и дамы?    

— А как же! Прежде всего миссис Эштон и ее три дочери,  очень элегантные молодые барышни; затем Бланш и Мери Ингрэм — это  настоящие красавицы! Я видела Бланш шесть-семь лет назад, когда она была  восемнадцатилетней девушкой. Мистер Рочестер давал на рождество большой бал, и  она тоже приехала. Вы бы Видели столовую в этот вечер, как богато она была  украшена, как ослепительно освещена! Собралось не меньше пятидесяти дам и  джентльменов, и все из лучших семей нашего графства; но царицей бала была мисс  Ингрэм.    

— Вы говорите, миссис Фэйрфакс, что видели ее?  Расскажите, какая она.    

— Да, я видела ее. Двери столовой были распахнуты  настежь; это было на рождество, и слугам тоже разрешили собраться в холле и  послушать, как дамы играют и поют. Мистер Рочестер пригласил меня в столовую; я  уселась в укромном уголке и смотрела на них. Я никогда не видела более  великолепного зрелища! Дамы были одеты роскошно, большинство из них, по крайней  мере молодые, показались мне красавицами, но всем им было далеко до мисс  Ингрэм.    

— Опишите ее.    

— Высокая, прекрасно сложенная, покатые плечи, длинная  грациозная шея, смуглая чистая кожа, благородные черты, глаза, похожие на глаза  мистера Рочестера, — большие и темные, такие же блестящие, как ее  бриллианты. И потом у нее замечательные волосы — черные, как вороново  крыло, и так красиво причесаны: на затылке корона из толстых кос, а спереди  длинные блестящие локоны. Она была одета во все белое. Палевый шарф закрывал ей  одно плечо и грудь и, завязанный на боку, спадал длинными концами ниже колен. В  волосах у нее был приколот золотистый цветок, он красиво выделялся среди черной  массы ее кудрей.    

— И, наверно, все восхищались мисс Ингрэм?    

— Да, конечно! И не только ее красотой, но и талантами.  Она была в числе тех дам, которые пели. Какой-то джентльмен аккомпанировал ей  на рояле. Они спели дуэт с мистером Рочестером.    

— С мистером Рочестером? Я не знала, что он поет.    

— О, у него отличный бас, и он прекрасный знаток  музыки.    

— А какой голос у мисс Ингрэм?    

— Очень сильный и звучный. Она пела восхитительно;  такое наслаждение было слушать ее! А потом она сыграла. Я не судья в музыке, но  мистер Рочестер отлично разбирается, и он сказал, что мисс Ингрэм превосходная  музыкантша.    

— И что же, эта прекрасная и блистательная дама до сих  пор не замужем?    

— Похоже, что так. Я предполагаю, что ни у нее, ни у ее  сестры нет большого состояния. Все владения старого лорда Ингрэма —  майоратные, и старший сын унаследовал почти все.    

— Но неужели ни один богатый аристократ или же просто  джентльмен не увлекся ею? Хотя бы мистер Рочестер? Ведь, он, кажется, человек  состоятельный.    

— О да! Но, видите ли, между ними значительная разница  в летах. Мистеру Рочестеру под сорок, а ей всего двадцать пять.    

— Что ж из этого? Мы часто видим еще более неравные  браки.    

— Верно. Но едва ли мистер Рочестер женился бы на ней.  Что же вы ничего не кушаете? Вы и крошки не проглотили с тех пор, как сидите за  столом.    

— Спасибо. Я очень хочу пить, и у меня вовсе нет  аппетита. Могу я попросить вторую чашку?    

Я хотела вернуться к обсуждению возможного брака между  мистером Рочестером и красавицей Бланш, но тут вошла Адель, и пришлось  переменить тему разговора.    

Оставшись одна, я перебрала в уме все полученные сведения,  заглянула в свое сердце, проверила свои мысли и чувства и решила вернуть их на  безопасный путь здравого смысла.    

И вот я предстала перед собственным судом. Услужливый  свидетель — память напомнила мне о тех надеждах, желаниях и ощущениях,  которые я лелеяла со вчерашнего вечера, а также о том особом состоянии духа, в  котором я находилась примерно уже две недели. Потом заговорил разум и спокойно,  со свойственной ему трезвостью, упрекнул меня в том, что я не пожелала  заглянуть в глаза действительности и увлеклась несбыточными мечтами. И тогда я  произнесла над собой приговор, который гласил:    

«Не было еще на свете такой дуры, как Джен Эйр, и ни одна  идиотка не предавалась столь сладостному самообману, глотая яд, словно  восхитительный нектар».    

«Ты, — говорила я себе, — очаровала мистера  Рочестера? Ты вообразила, что можешь нравиться ему, быть чем-то для него?  Брось, устыдись своей глупости! Ты радовалась весьма двусмысленным знакам  внимания, которые оказывает джентльмен из знатной семьи, светский человек,  тебе, неопытной девушке, своей подчиненной? Как же ты осмелилась, несчастная,  смешная дурочка? Неужели даже во имя собственных интересов ты не стала умнее,  ведь еще сегодня утром ты переживала заново все происходившее этой ночью?  Закрой лицо свое и устыдись. Он сказал что-то лестное о твоих глазах, слепая  кукла! Одумайся! Посмотри, до чего ты глупа! Ни одной женщине не следует  увлекаться лестью своего господина, если он не предполагает жениться на ней. И  безумна та женщина, которая позволяет тайной любви разгореться в своем сердце,  ибо эта любовь, неразделенная и безвестная, должна сжечь душу, вскормившую ее;  а если бы даже любовь была обнаружена и разделена, она, подобно блуждающему  огоньку, заведет тебя в глубокую трясину, откуда нет выхода.    

Слушай же, Джен Эйр, свой приговор. Завтра ты возьмешь  зеркало, поставишь его перед собою и нарисуешь карандашом свой собственный  портрет, — но правдиво, не смягчая ни одного недостатка. Ты не пропустишь  ни одной резкой линии, не затушуешь ни одной неправильности, и ты напишешь под  этим портретом: «Портрет гувернантки — одинокой, неимущей дурнушки».    

Затем возьми пластинку из слоновой кости, которая лежит у  тебя в ящике для рисования, смешай самые свежие, самые нежные и чистые краски,  выбери тонкую кисть из верблюжьего волоса и нарисуй самое пленительное лицо,  какое может представить твое воображение; наложи на него нежнейшие тени и  мягчайшие оттенки, в соответствии с тем, как миссис Фэйрфакс описала тебе  прекрасную Бланш Ингрэм, — да смотри, не забудь шелковистые кудри и  восточные глаза. Что? Ты хочешь принять за образец глаза мистера Рочестера?  Оставь ты все это! Никаких колебаний! Никаких охов и вздохов, никаких  сожалений! Только здравый смысл и решимость! Вспомни величественные, но  гармонические очертания скульптурной шеи и груди, нежную руку, покажи округлое  и ослепительное плечо, не забудь ни бриллиантового кольца, ни золотого  браслета, добросовестно изобрази одежду, воздушный узор кружев и сверкающий  атлас, изящные складки шарфа и чайную розу — и подпиши под этим портретом:  «Бланш, прекрасная молодая аристократка».    

И если когда-нибудь ты снова вообразишь, будто мистер Рочестер  хорошо к тебе относится, вынь эти два изображения и сравни их. Скажи себе:  «Вероятно, мистер Рочестер мог бы завоевать любовь этой знатной дамы, если бы  захотел; так неужели же можно допустить, чтобы он относился серьезно к этой  невзрачной нищей плебейке?»    

«Так и сделаю», — сказала я себе. Приняв решение, я  постепенно успокоилась и заснула.    

Я сдержала свое слово. За час или два мой собственный  портрет карандашом был набросан; и меньше чем в две недели я закончила  миниатюру на слоновой кости с воображаемого облика Бланш Ингрэм. Она выглядела  прелестно, и контраст между этим воображаемым портретом и моим реальным был  слишком велик, чтобы у меня могли еще оставаться насчет себя какие-нибудь  иллюзии. Работа послужила мне на пользу: мои руки и голова были заняты, а новые  чувства, которые мне хотелось сохранить в моем сердце, постепенно окрепли.    

Благотворное воздействие целительной дисциплины не замедлило  сказаться на моем душевном состоянии, и я готова была встретить предстоящие  события с подобающим спокойствием, тогда как, застигни они меня раньше, я,  вероятно, была бы не в силах не только подавить свои чувства, но и сдержать  открытое их проявление.    

 Глава XVII    

     

Прошла неделя — от мистера Рочестера не было никаких  вестей; прошло десять дней, а он все не возвращался. Миссис Фэйрфакс сказала,  что нет ничего удивительного, если он из Лиза проехал прямо в Лондон, а оттуда  на континент и появится опять в Торнфильде лишь через год: он уже не раз  нежданно-негаданно покидал свое поместье. При этих словах я почувствовала, как  меня охватил холод и сердце мое упало. Я чуть не пережила сызнова глубокое  разочарование, но, вспомнив о своих принципах, сейчас же взяла себя в руки. Я  даже удивилась, с какой быстротой мне удалось преодолеть это мгновенное  колебание, как легко я отстранила от себя мысль о том, что поступки мистера  Рочестера могут быть для меня чем-то полным глубокого жизненного интереса. Но я  укротила себя вовсе не с помощью рабской мысли о собственном ничтожестве.  Напротив, я сказала себе:    

«У тебя нет ничего общего с хозяином Торнфильда; он просто  платит тебе жалованье за то, что ты воспитываешь эту девочку, и ты вправе  ожидать хорошего отношения к себе, поскольку добросовестно исполняешь свои  обязанности. Будь уверена, что это единственная связь, которую он готов  признать между вами. Поэтому не делай его предметом своих нежных чувств, своего  разочарования и отчаяния. Он человек другой касты; оставайся же в своем кругу и  уважай себя настолько, чтобы не отдавать всех сил души и сердца тому, кому они  не нужны и в ком это вызвало бы только пренебрежение.    

Я спокойно продолжала свои обычные занятия; но время от  времени у меня возникали смутные планы о том, как бы мне покинуть Торнфильд. Я  заранее сочиняла объявления и размышляла о возможности новой работы. С этими  мыслями я не считала нужным бороться, ничто не мешало им окрепнуть и принести  свои плоды.    

Мистер Рочестер отсутствовал уже около двух недель, когда  миссис Фэйрфакс получила письмо по почте.    

— Это от хозяина, — сказала она, взглянув на  конверт. — Теперь, я думаю, мы узнаем, ожидать ли нам его возвращения или  нет.    

Она сломала печать и начала читать письмо, а я продолжала  пить кофе (мы сидели за завтраком). Кофе был горячий, вероятно, поэтому мои  щеки вдруг вспыхнули румянцем; но почему же задрожала моя рука и я невольно  пролила половину чашки на блюдечко? Мне не хотелось раздумывать об этом.    

— Иной раз мне кажется, что мы живем слишком уединенно;  зато сейчас нам будет очень много дела, во всяком случае на некоторое  время, — сказала миссис Фэйрфакс, все еще держа перед собой письмо.    

Прежде чем позволить себе какой-нибудь вопрос, я завязала  Адели передник, затем дала ей еще булочку и снова налила молока. Только после  этого я сказала небрежно:    

— Вероятно, мистер Рочестер не скоро вернется?    

— Наоборот, скоро: через три дня, пишет он, — то  есть будет в ближайший четверг. И не один. Бог весть, сколько знатных гостей  приедет с ним из Лиза. Он пишет, чтобы приготовили все самые лучшие спальни и  чтобы сделали полную уборку библиотеки и гостиной, и предлагает нанять на кухню  нескольких помощниц из гостиницы в Милкоте или где удастся. Дамы привезут с  собой своих камеристок, а мужчины своих камердинеров, так что здесь будет  полным-полно. — Миссис Фэйрфакс наскоро проглотила свой завтрак и поспешно  ушла, чтобы тут же начать приготовления.    

Эти три дня, как она и предполагала, были полны суеты. До  сих пор мне казалось, что все комнаты в Торнфильде содержатся в необыкновенном  порядке и прекрасно обставлены; но я, видимо, ошибалась. Появились три  поденщицы, и началось такое мытье, обметанье, выбивание ковров, протирание  картин, зеркал и люстр, такое основательное протапливание спален и просушивание  перед огнем одеял и пуховых перин, какого я в жизни своей не видела и не увижу.  Адель бегала среди всей этой кутерьмы в страшном возбуждении. Казалось, уборка  и ожидаемый приезд гостей приводят ее в восторг. Она потребовала, чтобы Софи  пересмотрела все ее «туалеты», как она называла свои платьица, чтобы она  освежила их, проветрила и отгладила. Сама Адель ничего не делала, а только  носилась по парадным комнатам, скакала по кроватям, каталась по матрацам и  взбиралась на перины и подушки, наваленные перед ярко пылавшими каминами, пламя  которых так и ревело в трубах. Я освободила ее от занятий, потому что миссис  Фэйрфакс привлекла к работе и меня, и теперь проводила целые дни в кладовых,  помогая — вернее, мешая — ей и поварихе. Я училась делать кремы,  ватрушки и французские пирожные, жарить птицу и украшать блюда с десертом.    

Гостей ожидали в четверг под вечер, к обеду. Я была занята  приготовлениями к их приезду, и у меня не было времени предаваться несбыточным  грезам. Мне помнится, я была так же весела и деятельна, как и все другие, не  говоря уже об Адели. Правда, время от времени что-то сжимало мне сердце, и мое  бодрое настроение падало. Вопреки моей воле, что-то отбрасывало меня в мрачный  мир сомнений, неуверенности и смутных предчувствий. Они охватили меня с особой  силой, когда я увидела, что дверь на лестницу в третий этаж (которая за  последнее время была неизменно заперта) медленно отворяется, пропуская Грэйс  Пул в накрахмаленном чепце, белом фартуке и косынке, когда я увидела, как она  беззвучно скользит по коридору в своих войлочных туфлях, заглядывает в полные  беспорядка шумные спальни и то там, то здесь бросает несколько слов, объясняя  поденщице, чем протирать решетку или мрамор камина или как выводить пятна с  обоев, и затем проходит дальше. Обычно она спускалась в кухню раз в день,  съедала свой обед, выкуривала перед огнем маленькую трубочку и затем  возвращалась к себе, неизменно унося с собой пинту портера, чтобы выпить ее  наверху, в своем мрачном логове. Только один час из двадцати четырех проводила  Грэйс внизу с другими слугами, все остальное время она сидела у себя наверху, в  комнате с низким потолком и дубовыми панелями; там она шила и, может быть,  смеялась своим угрюмым смехом, одинокая, как узница, заключенная в тюрьму.    

Самое странное было то, что решительно никто в доме, кроме  меня, не обращал внимания на ее привычки и не удивлялся им, никто не обсуждал  ее положения, ее занятий, никто не сожалел о ее замкнутости и одиночестве.  Правда, мне как-то пришлось невольно подслушать разговор, происходивший между  Ли и одной из поденщиц и, видимо, касавшийся Грэйс. Ли сказала что-то, чего я  не расслышала, а поденщица заметила:    

— Что ж, наверное, хорошее жалованье платят.    

— Да, — отвечала Ли, — хотела бы я получать  столько. Не то, что мне платят мало, — нет, в Торнфильде на это не  скупятся, но я не получаю и одной пятой того, что платят ей. И она откладывает  деньги: она ездит каждые три месяца в милкотский банк. Меня нисколько не  удивит, если, уйдя отсюда, она сможет жить на свои сбережения, но она, видно,  привыкла к дому; и потом ей еще нет сорока, она сильная и здоровая и может  справиться с любой работой. Слишком рано ей уходить на покой.    

— Она, наверное, хорошо делает свое дело? —  спросила поденщица.    

— Ах, она прекрасно понимает, что от нее требуется, ее  учить не приходится, — многозначительно подтвердила Ли, — а ведь не  всякий согласился бы на это, ни за какие деньги.    

— Это уж конечно, — последовал ответ. — А  разве хозяин…    

Поденщица хотела продолжать, но в эту минуту Ли обернулась и  увидела меня; она сейчас же толкнула свою собеседницу в бок.    

— Разве она не знает? — услышала я шепот  поденщицы.    

Ли покачала головой, и разговор, конечно, прервался. Все,  что я вывела из него, сводилось к одному: в Торнфильде есть какая-то тайна, от  участия в которой я была намеренно отстранена.    

Наступил четверг. Все было закончено еще накануне:  разостланы ковры, повешены пологи, кровати покрыты ослепительными покрывалами,  туалеты уставлены необходимыми принадлежностями, мебель протерта, букеты цветов  поставлены в вазы; спальни и гостиные совершенно преобразились, они стали  свежими и светлыми. Большой холл также был убран, старые резные часы почищены,  перила и ступеньки доведены до зеркального блеска; в столовой буфет сверкал  серебром; гостиная и будуар были заставлены тропическими растениями.    

День клонился к вечеру. Миссис Фэйрфакс облеклась в свое  самое парадное черное атласное платье, надела перчатки, золотые часы, — ей  предстояло встречать гостей, провожать дам в их комнаты и так далее. Адель тоже  потребовала, чтобы ее одели. Я считала, что едва ли она может надеяться на то,  что ее позовут к гостям в этот же день. Однако, чтобы доставить девочке  удовольствие, я разрешила Софи нарядить ее в одно из ее пышных коротких  кисейных платьиц. Мне переодеваться было незачем: я знала, что не покину  сегодня то убежище, каким являлась для меня классная комната. А она была теперь  «приятным убежищем в часы тревог».    

Стоял кроткий ясный весенний день, один из тех дней, какие  бывают в конце марта или в начале апреля и своим блеском предвещают лето. Этот  день уже померк, но даже вечер был теплым, и я сидела за работой в классной  комнате при открытом окне.    

— Как долго их нет, — сказала миссис Фэйрфакс,  войдя ко мне в своем шуршащем платье. — Я рада, что заказала обед на час  позднее того времени, которое назначил мистер Рочестер; ведь уже начало  седьмого, и я послала Джона к воротам покараулить: оттуда видно дорогу далеко в  сторону Милкота. — Она подошла к окну. — Вот он, — продолжала  она. — Ну, Джон (старушка высунулась из окна), какие новости?    

— Они едут, сударыня, — последовал ответ. —  Через десять минут будут здесь.    

Адель бросилась к окну. Я последовала за ней, однако  постаралась стать так, чтобы меня скрывала занавесь и я, видя все, осталась бы  невидимой.    

Десять минут, о которых говорил Джон, длились бесконечно; но  вот мы услышали шум колес. Появилось четверо всадников, а за ними две открытые  коляски, над которыми развевались вуали и перья; два всадника были элегантные  молодые люди; третьим оказался мистер Рочестер, он сидел на своем черном  жеребце Мезруре, а Пилот бежал впереди. Рядом с ним ехала дама; ее лиловая  амазонка почти касалась земли, длинная вуаль трепетала по ветру; перемешиваясь с  ее складками, по плечам струились черные кудри.    

— Мисс Ингрэм! — воскликнула миссис Фэйрфакс и  поспешила вниз, чтобы занять свой пост.    

Кавалькада, следуя изгибу дороги, быстро завернула за угол  дома, и я потеряла ее из виду. Адель стала проситься вниз, но я взяла ее на  колени и попыталась объяснить ей, что она ни в коем случае не должна стараться  попасть на глаза этим дамам ни сейчас, ни в другое время. Что мистер Рочестер  очень рассердится. Услышав это, она, конечно, расплакалась; но когда я сделала  строгое лицо, согласилась отереть слезы.    

Из холла донесся веселый шум; низкие голоса мужчин и  серебристые — женщин гармонически сливались, и все покрывал негромкий, но  звучный голос хозяина Торнфильдхолла, приветствовавшего своих изысканных и  знатных гостей. Затем на лестнице раздался шорох платьев. В коридоре  послышались быстрые шаги, тихий и оживленный смех, хлопанье дверями, шепот.    

— Они переодеваются, — сказала Адель, которая  внимательно прислушивалась к каждому звуку, и, вздохнув, добавила: — Когда  у мамы бывали гости, я ходила за ними повсюду — и в гостиную, и в их  комнаты; я часто смотрела, как камеристки причесывают и одевают дам, и это было  очень занятно. Так и сама научишься.    

— А ты не голодна, Адель?    

— Ну, конечно, мадемуазель! Мы уже пять-шесть часов  ничего не ели.    

— Пока дамы у себя в комнатах, я спущусь вниз и  постараюсь раздобыть тебе чего-нибудь поесть.    

И, выскользнув из своего убежища, я осторожно пробралась на  черную лестницу, которая вела прямо в кухню; там суетились люди и веяло  нестерпимым жаром. Суп и рыба были уже почти готовы, и повариха хлопотала около  плиты в таком состоянии души и тела, которые заставляли опасаться, как бы она в  конце концов не воспламенилась сама. В людской столовой, у огня, сидели два  кучера и три камердинера; камеристки находились, вероятно, наверху, со своими  госпожами; новые слуги, нанятые в Милкоте, сновали взад и вперед. Наконец я  пробралась в кладовую. Там я взяла холодную жареную курицу, белый хлеб,  несколько сладких пирожков, две тарелки, ножи и вилки и поспешила обратно. Я  уже была в коридоре и только что собиралась затворить за собой дверь черной  лестницы, как усиливающийся гул голосов известил меня о том, что дамы  собираются покинуть свои комнаты. Чтобы вернуться в классную, я должна была  пройти мимо их дверей; не желая быть застигнутой здесь с моей добычей, я  остановилась в конце коридора, где, из-за отсутствия окон, обычно было  полутемно, а теперь царил уже глубокий сумрак, так как солнце село.    

И вот, одна за другой, гостьи выходили из своих комнат;  каждая выпархивала весело и беззаботно, и их платья яркими пятнами мелькали в  полутьме. На мгновение они столпились в другом конце коридора, и до меня  донеслось их негромкое щебетанье, полное сдержанного оживления. Затем они  спустились по лестнице так же легко и беззвучно, как спустилась бы с холма  волна тумана. Эта стайка произвела на меня впечатление невиданного мною до сих  пор аристократического изящества.    

Войдя в класс, я увидела, что Адель выглядывает из  приоткрытой двери.    

— Какие красавицы! — воскликнула она по-английски. —  О, как мне хотелось бы пойти к ним! Как вы полагаете, мистер Рочестер пришлет  за нами после обеда?    

— Нет, не думаю; у мистера Рочестера и без нас много  дела. Забудь на сегодня об этих дамах; может быть, ты увидишь их завтра. Вот  твой обед.    

Она действительно проголодалась, поэтому курица и пирожки на  некоторое время отвлекли ее. Хорошо, что я позаботилась о пище, иначе мы обе, а  также Софи, с которой я поделилась, рисковали бы остаться вовсе без  обеда, — внизу все были слишком заняты, чтобы помнить, о нас. Десерт был  подан только в девять часов, а в десять лакеи все еще продолжали бегать взад и  вперед с подносами и кофейными чашками. Я разрешила Адели лечь гораздо позднее,  чем обычно, так как она заявила, что совершенно не может спать, когда внизу  хлопают двери и люди снуют туда и сюда. Кроме того, добавила она, вдруг мистер  Рочестер все-таки пришлет за ней, а она будет не одета. Какая жалость!    

Я рассказывала ей сказки, пока она была в состоянии слушать,  а затем вышла с ней в коридор. Лампа в холле была зажжена, и девочке нравилось  смотреть через балюстраду, как слуги входят и выходят. Уже поздно вечером из  гостиной, куда был перенесен рояль, донеслись звуки музыки. Мы с Аделью сели на  верхнюю ступеньку лестницы и стали слушать. Но вот под аккомпанемент рояля  полился звучный голос, — это пела одна из дам, и пела так, что  заслушаешься. После соло последовал дуэт, а затем веселая песенка; в перерывах  до нас доносилось оживленное жужжание голосов. Я внимательно прислушивалась к  ним и вдруг поймала себя на том, что стараюсь разобраться в этих звуках и  уловить в их слитном гуле характерные интонации мистера Рочестера; и когда мне,  наконец, удалось, различить его голос среди остальных, я начала вслушиваться,  стараясь уловить отдельные слова.    

Часы пробили одиннадцать. Я взглянула на Адель,  прислонившуюся головой к моему плечу: ее веки наконец отяжелели. Я взяла ее на  руки и отнесла в постель. Дамы и джентльмены внизу разошлись по своим комнатам  лишь около часу.    

Следующий день прошел так же весело; гости предприняли  прогулку, чтобы полюбоваться живописной местностью по соседству с имением. Они  выехали с раннего утра, некоторые верхом, другие в экипажах. Я видела их отъезд  и возвращение. Мисс Ингрэм, как и вчера, была единственной всадницей, и, как  вчера, мистер Рочестер скакал рядом с ней. Оба они несколько отделились от  остальной компании. Я указала на это обстоятельство миссис Фэйрфакс, стоявшей  рядом со мной у окна.