1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
– Наверное,  она к Туробоевым в сад убежала, – предположил Дронов.    

Да, она  была там, сидела на спинке чугунной садовой скамьи, под навесом кустов. Измятая  темнотой тонкая фигурка девочки бесформенно сжалась, и было в ней нечто  отдаленно напоминавшее большую белую птицу.    

– Лида! –  вскрикнул Клим.    

– Что  ты орешь, как полицейский, – сказал Дронов вполголоса и, грубо оттолкнув  Клима плечом, предложил Лиде:    

– Что  ж тут сидеть, идемте домой.    

Клима  возмутила грубость Дронова, удивил его ласковый голос и обращение к Лидии на  вы, точно ко взрослой.    

– Его  побили, да? – спросила девочка, не шевелясь, не принимая протянутой руки  Дронова. Слова ее звучали разбито, так говорят девочки после того, как  наплачутся.    

– Я  упала, как слепая, когда лезла через забор, – сказала она,  всхлипнув. – Как дура. Я не могу идти…    

Клим и  Дронов сняли ее, поставили на землю, но она, охнув, повалилась, точно кукла,  мальчики едва успели поддержать ее. Когда они повели ее домой, Лидия  рассказала, что упала она не перелезая через забор, а пытаясь влезть по  водосточной трубе в окно комнаты Игоря.    

– Я  хотела знать, что он делает…    

– Спит, –  сказал Дронов.    

Лидия  подняла руку ко рту и, высасывая кровь из-под сломанных ногтей, замолчала.    

На дворе  Варавка в халате и татарской тюбетейке зарычал на дочь:    

– Ты  что же это делаешь?    

Но вдруг  испуганно схватил ее на руки, поднял:    

– Что  с тобой?    

Тогда  девочка голосом, звук которого Клим долго не мог забыть, сказала:    

– Ах,  папа, ты ничего не понимаешь! Ты не можешь… ты не любил маму!    

– Шш!  С ума сошла, – зашипел Варавка и убежал с нею в дом, потеряв сафьяновую  туфлю.    

– Разыгралась  коза, – тихонько сказал Дронов, усмехаясь. – Ну, что же, пойду спать…    

Но не  ушел, а, присев на ступень кухонного крыльца, почесывая плечо, пробормотал:    

– Придумала  игру…    

Клим  шагал по двору, углубленно размышляя: неужели все это только игра и выдумка? Из  открытого окна во втором этаже долетали ворчливые голоса Варавки, матери; с  лестницы быстро скатилась Таня Куликова.    

– Не  запирайте ворот, я за доктором, – сказала она, выбегая на улицу.    

Дронов  бормотал сердито и насмешливо:    

– Меня  Ржига заставил Илиаду и Одиссею прочитать. Вот – чепуха! Ахиллесы, Патроклы –  болваны. Скука! Одиссея лучше, там Одиссей без драки всех надул. Жулик, хоть  для сего дня.    

– Клим  – спать! – строго крикнула Вера Петровна из окна. – Дронов, разбуди  дворника и тоже – спать.    

Через  несколько дней этот роман стал известен в городе, гимназисты спрашивали Клима:    

– Какая  она?    

Клим  отвечал сдержанно, ему не хотелось рассказывать, но Дронов оживленно болтал:    

– Некрасивая,  потому и влюбилась, красивая – не влюбится, шалишь!    

Клим  слушал его болтовню с досадой, но ожидая, что Дронов, может быть, скажет  что-то, что разрешит недоумение, очень смущавшее Клима.    

– Я  говорю ей: ты еще девчонка, – рассказывал Дронов мальчикам. – И ему  тоже говорю… Ну, ему, конечно, интересно; всякому интересно, когда в него  влюбляются.    

Досадно  было слышать, как Дронов лжет, но, видя, что эта ложь делает Лидию героиней  гимназистов, Самгин не мешал Ивану. Мальчики слушали серьезно, и глаза  некоторых смотрели с той странной печалью, которая была уже знакома Климу по  фарфоровым глазам Томилина.    

Лидия  вывихнула ногу и одиннадцать дней лежала в постели. Левая рука ее тоже была забинтована.  Перед отъездом Игоря толстая, задыхающаяся Туробоева, страшно выкатив глаза,  привела его проститься с Лидией, влюбленные, обнявшись, плакали, заплакала и  мать Игоря.    

– Это  смешно, а – хорошо, – говорила она, осторожно вытирая платком выпученные  глаза. – Хорошо, потому что не современно.    

Варавка  угрюмо промычал какое-то тяжелое и незнакомое слово.    

Детей  успокоили, сказав им: да, они жених и невеста, это решено; они  обвенчаются, когда вырастут, а до той поры им разрешают писать письма друг  другу. Клим скоро убедился, что их обманули. Лидия писала Игорю каждый день и,  отдавая письма матери Игоря, нетерпеливо ждала ответов. Но Клим подметил, что  письма Лидии попадают в руки Варавки, он читает их его матери и они оба  смеются. Лидия стала бесноваться, тогда ей сказали, что Игорь отдан в такое  строгое училище, где начальство не позволяет мальчикам переписываться даже с их  родственниками.    

– Это  – как монастырь, – лгал он, а Климу хотелось крикнуть Лидии:    

«Твои  письма в кармане у него».    

Но Клим  видел, что Лида, слушая рассказы отца поджав губы, не верит им. Она треплет  платок или конец своего гимназического передника, смотрит в пол или в сторону,  как бы стыдясь взглянуть в широкое, туго налитое кровью бородатое лицо. Клим  все-таки сказал;    

– Ты  знаешь, что они тебя обманывают?    

– Молчи! –  крикнула Лидия, топнув ногою. – Это не твое дело, не тебя обманывают. И папа  не обманывает, а потому что боится…    

Покраснев,  сердитая, она убежала.    

В  гимназии она считалась одной из первых озорниц, а училась небрежно. Как брат  ее, она вносила в игры много оживления и, как это знал Клим по жалобам на нее,  много чего-то капризного, испытующего и даже злого. Стала еще более богомольна,  усердно посещала церковные службы, а в минуты задумчивости ее черные глаза  смотрели на все таким пронзающим взглядом, что Клим робел пред нею.    

К нему  она относилась почти так же пренебрежительно и насмешливо, как ко всем другим  мальчикам, и уже не она Климу, а он ей предлагал:    

– Хочешь  – пойдем, поговорим?    

Она  редко и не очень охотно соглашалась на это и уже не рассказывала Климу о боге,  кошках, о подругах, а задумчиво слушала его рассказы о гимназии, суждения об  учителях и мальчиках, о прочитанных им книгах. Когда Клим объявил ей новость,  что он не верит в бога, она сказала небрежно:    

– Это  – глупость. У нас в классе тоже есть девочка, которая говорит, что не верит, но  это потому, что она горбатая.    

За три  года Игорь Туробоев ни разу не приезжал на каникулы. Лидия молчала о нем. А когда  Клим попробовал заговорить с нею о неверном возлюбленном, она холодно заметила:    

– О  любви можно говорить только с одним человеком…    

К  пятнадцати годам Лидия вытянулась, оставаясь все такой же тоненькой и легкой,  пружинно подскакивающей на ходу. Она стала угловатой, на плечах и бедрах ее  высунулись кости, и хотя уже резко обозначились груди, но они были острые, как  локти, и неприятно кололи глаза Клима; заострился нос, потемнели густые и  строгие брови, а вспухшие губы стали волнующе яркими. Лицо ее было хорошо  знакомо Климу, тем более тревожно удивлялся он, когда видел, что сквозь  заученные им черты этого лица таинственно проступает другое, чужое ему. Порою  оно было так ясно видимо, что Клим готов был спросить девушку:    

«Это  вы?»    

Иногда  он спрашивал:    

– Что  с тобою?    

– Ничего, –  отвечала она с легким удивлением. – А что?    

– У  вас изменилось лицо.    

– Да?  Как же?    

На этот  вопрос он не умел ответить. Иногда он говорил ей вы, не замечая этого, она тоже  не замечала.    

Его  особенно смущал взгляд глаз ее скрытого лица, именно он превращал ее в чужую.  Взгляд этот, острый и зоркий, чего-то ожидал, искал, даже требовал и вдруг, становясь  пренебрежительным, холодно отталкивал. Было странно, что она разогнала всех  своих кошек и что вообще в ее отношении к животным явилась какая-то болезненная  брезгливость. Слыша ржанье лошади, она вздрагивала и морщилась, туго кутая  грудь шалью; собаки вызывали у нее отвращение; даже петухи, голуби были явно  неприятны ей.    

И мысли  у нее стали так же резко очерчены, угловаты, как ее тело.    

– Учиться  – скучно, – говорила она. – И зачем значь то, чего я сама не могу  сделать или чего никогда не увижу?    

Однажды  она сказала Климу:    

– Ты  много знаешь. Должно быть, это очень неудобно.    

Таня  Куликова, домоправительница Варавки, благожелательно и покорно улыбаясь всему  на свете, говорила о Лидии, как мать Клима о своих пышных волосах:    

– Мучение  мое.    

Но  говорила без досады, а ласково и любовно. На висках у нее появились седые  волосы, на измятом лице – улыбка человека, который понимает, что он родился  неудачно, не вовремя, никому не интересен и очень виноват во всем этом.    

Во  флигеле поселился веселый писатель Нестор Николаевич Катин с женою, сестрой и лопоухой  собакой, которую он назвал Мечта. Настоящая фамилия писателя была Пимов, но он  избрал псевдоним, шутливо объясняя это так:    

– Ведь  у нас не произносят: Нестор, а – Нестер, и мне пришлось бы подписывать рассказы  Нестерпимов. Убийственно. К тому же теперь в моде производить псевдонимы по  именам жен: Верин, Валин, Сашин, Машин…    

Был он  мохнатенький, носил курчавую бородку, шея его была расшита колечками темных  волос, и даже на кистях рук, на сгибах пальцев росли кустики темной шерсти.  Живой, очень подвижной, даже несколько суетливый человек и неустанный говорун,  он напоминал Климу отца. На его волосатом лице маленькие глазки блестели  оживленно, а Клим все-таки почему-то подозревал, что человек этот хочет  казаться веселее, чем он есть. Говоря, он склонял голову свою к левому плечу,  как бы прислушиваясь к словам своим, и раковина уха его тихонько вздрагивала.    

Он  употреблял церковнославянские слова: аще, ибо, паче, дондеже, поелику, паки и  паки; этим он явно, но не очень успешно старался рассмешить людей. Он  восторженно рассказывал о красоте лесов и полей, о патриархальности деревенской  жизни, о выносливости баб и уме мужиков, о душе народа, простой и мудрой, и о  том, как эту душу отравляет город. Ему часто приходилось объяснять слушателям  незнакомые им слова: па морха, мурцовка, мо роки, сугрев, и он не  без гордости заявлял:    

– Я  народную речь знаю лучше Глеба Успенского, он путает деревенское с мещанским, а  меня на этом не поймаешь, нет!    

Нестор  Катин носил косоворотку, подпоясанную узеньким ремнем, брюки заправлял за сапоги,  волосы стриг в кружок «а 1а мужик»; он был похож на мастерового, который хорошо  зарабатывает и любит жить весело. Почти каждый вечер к нему приходили  серьезные, задумчивые люди. Климу казалось, что все они очень горды и чем-то  обижены. Пили чай, водку, закусывая огурцами, колбасой и маринованными грибами,  писатель как-то странно скручивался, развертывался, бегал по комнате и говорил:    

– Да,  да, Степа, литература откололась от жизни, изменяет народу; теперь пишут красивенькие  пустячки для забавы сытых; чутье на правду потеряно…    

Степа,  человек широкоплечий, серобородый, голубоглазый, всегда сидел в стороне от людей,  меланхолически размешивал ложкой чай в стакане и, согласно помавая головой,  молчал час, два. А затем вдруг, размеренно, тусклым голосом он говорил о  запросах народной души, обязанностях интеллигенции и особенно много об измене  детей священным заветам отцов. Клим заметил, что знаток обязанностей  интеллигенции никогда не ест хлебного мякиша, а только корки, не любит  табачного дыма, а водку пьет, не скрывая отвращения к ней и как бы только по  обязанности.    

– Ты  прав, Нестор, забывают, что народ есть субстанция, то есть первопричина, а  теперь выдвигают учение о классах, немецкое учение, гм…    

Макаров  находил, что в этом человеке есть что-то напоминающее кормилицу, он так часто  говорил это, что и Климу стало казаться – да, Степа, несмотря на его бороду,  имеет какое-то сходство с грудастой бабой, обязанной молоком своим кормить  чужих детей,    

По  воскресеньям у Катина собиралась молодежь, и тогда серьезные разговоры о народе  заменялись пением, танцами. Рябой семинарист Сабуров, медленно разводя руками в  прокуренном воздухе, как будто стоя плыл и приятным баритоном убедительно  советовал:    

– «Выдь  на Во-о-лгу…»    

– «Чей  стон», – не очень стройно подхватывал хор. Взрослые пели торжественно,  покаянно, резкий тенорок писателя звучал едко, в медленной песне было нечто  церковное, панихидное. Почти всегда после пения шумно танцевали кадриль, и  больше всех шумел писатель, одновременно изображая и оркестр и дирижера.  Притопывая коротенькими, толстыми ногами, он искусно играл на небольшой,  дешевой гармонии и ухарски командовал:    

– Кавалеры  наскрозь дам. Бросай свою, хватай чужую!    

Это всех  смешило, а писатель, распаляясь еще более, пел под гармонику и в ритм кадрили:    

     

Прибежали в избу дети,    

Второпях зовут отца:    

«Тятя, тятя, наши сети    

Притащили мертвеца!»    

     

Варавка  сердито назвал это веселье:    

– Рыбьи  пляски.    

Климу  казалось, что писатель веселится с великим напряжением и даже отчаянно; он подпрыгивал,  содрогался и потел. Изображая удалого человека, выкрикивая не свои слова, он  честно старался рассмешить танцующих и, когда достигал этого, облегченно ухал:    

– Ух!    

Затем  снова начинал смешить нелепыми словами, комическими прыжками и подмигивал жене  своей, которая самозабвенно, с полусонной улыбкой на кукольном лице, выполняла  фигуры кадрили.    

– Эх  ты, мягкая! – кричал ей муж.    

Жена,  кругленькая, розовая и беременная, была неистощимо ласкова со всеми. Маленьким,  но милым голосом она, вместе с сестрой своей, пела украинские песни. Сестра,  молчаливая, с длинным носом, жила прикрыв глаза, как будто боясь увидеть нечто  пугающее, она молча, аккуратно разливала чай, угощала закусками, и лишь изредка  Клим слышал густой голос ее:    

– Это  – да! – Или: – В это трудно поверить. Она редко произносила что-нибудь  иное, кроме этих двух фраз.    

Клим  чувствовал себя не плохо у забавных и новых для него людей, в комнате,  оклеенной веселенькими, светлыми обоями. Все вокруг было неряшливо, как у  Варавки, но простодушно. Изредка являлся Томилин, он проходил по двору  медленно, торжественным шагом, не глядя в окна Самгиных; войдя к писателю,  молча жал руки людей и садился в угол у печки, наклонив голову, прислушиваясь к  спорам, песням. Торопливо вбегала Таня Куликова, ее незначительное, с трудом  запоминаемое лицо при виде Томилина темнело, как темнеют от старости, фаянсовые  тарелки.    

– Как  живете? – спрашивала она.    

– Ничего, –  отвечал Томилин тихо и будто с досадой.    

Раза  два-три приходил сам Варавка, посмотрел, послушал, а дома сказал Климу и  дочери, отмахнувшись рукой:    

– Обычная  русская квасоварня. Балаган, в котором показывают фокусы, вышедшие из моды.    

Клим  подумал, что это сказано метко, и с той поры ему показалось, что во флигель выметено  из дома все то, о чем шумели в доме лет десять тому назад. Но все-таки он  понимал, что бывать у писателя ему полезно, хотя иногда и скучно. Было  несколько похоже на гимназию, с той однако разницей, что учителя не  раздражались, не кричали на учеников, но преподавали истину с несомненной и  горячей верой в ее силу. Вера эта звучала почти в каждом слове, и, хотя Клим не  увлекался ею, все же он выносил из флигеля не только кое-какие мысли и меткие  словечки, но и еще нечто, не совсем ясное, но в чем он нуждался; он оценивал  это как знание людей.    

Макаров  сосредоточенно пил водку, закусывал хрустящими солеными огурцами и порою шептал  в ухо Клима нечто сердитое:    

– Заветы  отцов! Мой отец завещал мне: учись хорошенько, негодяй, а то выгоню, босяком  будешь. Ну вот, я – учусь. Только не думаю, что здесь чему-то научишься.    

За  молодежью ухаживали, но это ее стесняло; Макаров, Люба Сомова, даже Клим сидели  молча, подавленно, а Люба однажды заметила, вздохнув:    

– Они  так говорят, как будто сильный дождь, я иду под зонтиком и не слышу, о чем  думаю.    

Только  Иван Дронов требовательно и как-то излишне визгливо ставил вопросы об интеллигенции,  о значении личности в процессе истории. Знатоком этих вопросов был человек, похожий  на кормилицу; из всех друзей писателя он казался Климу наиболее глубоко  обиженным.    

Прежде  чем ответить на вопрос, человек этот осматривал всех в комнате светлыми  глазами, осторожно крякал, затем, наклонясь вперед, вытягивал шею, показывая за  левым ухом своим лысую, костяную шишку размером в небольшую картофелину.    

– Это  вопрос глубочайшего, общечеловеческого значения, – начинал он высоким, но  несколько усталым и тусклым голосом; писатель Катин, предупреждающе подняв руку  и брови, тоже осматривал присутствующих взглядом, который красноречиво  командовал:    

«Смирно!  Внимание!»    

– Но  нигде в мире вопрос этот не ставится с такою остротой, как у нас, в России,  потому что у нас есть категория людей, которых не мог создать даже  высококультурный Запад, – я говорю именно о русской интеллигенции, о  людях, чья участь – тюрьма, ссылка, каторга, пытки, виселица, – не спеша  говорил этот человек, и в тоне его речи Клим всегда чувствовал нечто странное,  как будто оратор не пытался убедить, а безнадежно уговаривал. Слова каторга,  пытки, виселицы он употреблял так часто и просто, точно это были обыкновенные,  ходовые словечки; Клим привык слышать их, не чувствуя страшного содержания этих  слов. Макаров, все более скептически поглядывая на всех, шептал:    

– Говорит  так, как будто все это было за триста лет до нас. Скисло молоко у Кормилицы.    

Из угла  пристально, белыми глазами на. Кормилицу смотрел Томилин и негромко, изредка  спрашивал:    

– Вы  обвиняете Маркса в том, что он вычеркнул личность из истории, но разве не то же  самое сделал в «Войне и мире» Лев Толстой, которого считают анархистом?    

Томилина  не любили и здесь. Ему отвечали скупо, небрежно. Клим находил, что рыжему  учителю нравится это и что он нарочно раздражает всех. Однажды писатель Катин,  разругав статью в каком-то журнале, бросил журнал на подоконник, но книга упала  на пол; Томилин сказал:    

– А  вот икону вы, неверующий, все-таки не швырнули бы так, а ведь в книге больше  души, чем в иконе.    

– Души? –  смущенно я сердито переспросил писатель и неловко, но сердитее прибавил: – При  чем здесь душа? Это статья публицистическая, основанная на данных статистики.  Душа!    

Писатель  был страстным охотником и любил восхищаться природой. Жмурясь, улыбаясь,  подчеркивая слова множеством мелких жестов, он рассказывал о целомудренных  березках, о задумчивой тишине лесных оврагов, о скромных цветах полей и звонком  пении птиц, рассказывал так, как будто он первый увидал и услышал все это.  Двигая в воздухе ладонями, как рыба плавниками, он умилялся:    

– И  всюду непобедимая жизнь, все стремится вверх, в небо, нарушая закон тяготения к  земле. Томилин спросил, потирая руки:    

– Как  же это вы, заявляя столь красноречиво о своей любви к живому, убиваете зайцев и  птиц только ради удовольствия убивать? Как это совмещается?    

Писатель  повернулся боком к нему и сказал ворчливо:    

– Тургенев  и Некрасов тоже охотились. И Лев Толстой в молодости и вообще – многие. Вы  толстовец, что ли?    

Томилин  усмехнулся и вызвал сочувственную усмешку Клима; для него становился все более  поучительным независимый человек, который тихо и упрямо, ни с кем не  соглашаясь, умел говорить четкие слова, хорошо ложившиеся в память. Судорожно  размахивая руками, краснея до плеч, писатель рассказывал русскую историю,  изображая ее как тяжелую и бесконечную цепь смешных, подлых и глупых анекдотов.  Над смешным и глупым он сам же первый и смеялся, а говоря о подлых жестокостях  власти, прижимал ко груди своей кулак и вертел им против сердца. Всегда было  неловко видеть, что после пламенной речи своей он выпивал рюмку водки, закусывая  корочкой хлеба, густо намазанной горчицей.    

– Читайте  «Историю города Глупова» – вот подлинная и честная история России, –  внушал он.    

Макаров  слушал речи писателя, не глядя на него, крепко сжав губы, а потом говорил товарищам:    

– Что  он хвастается тем, что живет под надзором полиции? Точно это его пятерка за поведение.    

В другой  раз, наблюдая, как извивается и корчится писатель, он сказал Лидии:    

– Видите,  с каким трудом родится истина?    

Нахмурясь,  Лидия отодвинулась от него.    

Она  редко бывала во флигеле, после первого же визита она, просидев весь вечер рядом  с ласковой и безгласной женой писателя, недоуменно заявила:    

– Почему  они так кричат? Кажется, что вот сейчас начнут бить друг друга, а потом садятся  к столу, пьют чай, водку, глотают грибы… Писательша все время гладила меня по  спине, точно я – кошка.    

Лидия  вздрогнула и, наморщив лоб, почти с отвращением добавила:    

– И  потом этот ее живот… не выношу беременных!    

– Все  вы – злые! – воскликнула Люба Сомова. – А мне эти люди нравятся; они –  точно повара на кухне перед большим праздником – пасхой или рождеством.    

Клим  взглянул на некрасивую девочку неодобрительно, он стал замечать, что Люба умнеет,  и это было почему-то неприятно. Но ему очень нравилось наблюдать, что Дронов  становится менее самонадеян и уныние выступает на его исхудавшем, озабоченном  лице. К его взвизгивающим вопросам примешивалась теперь нота раздражения, и он  слишком долго и громко хохотал, когда Макаров, объясняя ему что-то, пошутил:    

– Ну,  что, Иван, чувствуешь ли, как науки юношей пытают?    

– А  все-таки, братцы, что же такое интеллигенция? – допытывался он.    

Докторально,  словами Томилина Клим ответил:    

– Интеллигенция  – это лучшие люди страны, – люди, которым приходится отвечать за все  плохое в ней… Макаров тотчас же подхватил:    

– Значит,  это те праведники, ради которых бог соглашался пощадить Содом, Гоморру или  что-то другое, беспутное? Роль – не для меня… Нет.    

«Хорошо  сказал», – подумал Клим и, чтоб оставить последнее слово за собой,  вспомнил слова Варавки:    

– Есть  и другой взгляд: интеллигент – высококвалифицированный рабочий – и только. Но и  тут Макаров догадался:    

– Похоже  на стиль Варавки.    

Чувство  скрытой неприязни к Макарову возрастало у Клима. Макаров, посвистывая громко и  дерзко, смотрел на все глазами человека, который только что явился из большого  города в маленький, где ему не нравится. Он часто и легко говорил фразы и  слова, не менее интересные, чем Варавка и Томилин. Клим усердно старался  развить в себе способность создания своих слов, но почти всегда чувствовал, что  его слова звучат отдаленным эхом чужих. Повторялось то же, что было с книгами:  рассказы Клима о прочитанном были подробны, точны, но яркое исчезало. А Макаров  даже и чужое умел сказать во-время и ловко.    

Однажды  он шел с Макаровым и Лидией на концерт пианиста, – из дверей дворца губернатора  два щеголя торжественно вывели под руки безобразно толстую старуху губернаторшу  и не очень умело, с трудом, стали поднимать ее в коляску.    

Вздохнув,  Макаров сказал Лидии:    

– Пушкин  – прав: «Сладостное внимание женщин – почти единственная цель наших усилий».    

Лидия  осторожно или неохотно усмехнулась, а Клим еще раз почувствовал укол зависти.    

Его  раздражали непонятные отношения Лидии и Макарова, тут было что-то подозрительное:  Макаров, избалованный вниманием гимназисток, присматривался к Лидии не  свойственно ему серьезно, хотя говорил с нею так же насмешливо, как с  поклонницами его, Лидия же явно и, порою, в форме очень резкой, подчеркивала,  что Макаров неприятен ей. А вместе с этим Клим Самгин замечал, что случайные  встречи их все учащаются, думалось даже: они и флигель писателя посещают только  затем, чтоб увидеть друг друга,    

Особенно  укрепила его в этом странная сцена в городском саду. Он сидел с Лидией на скамье  в аллее старых лип; косматое солнце спускалось в хаос синеватых туч, разжигая  их тяжелую пышность багровым огнем. На реке колебались красновато-медные  отсветы, краснел дым фабрики за рекой, ярко разгорались алым золотом стекла  киоска, в котором продавали мороженое. Осенний, грустный холодок ласкал щеки  Самгина.    

Клим  чувствовал себя нехорошо, смятенно; раскрашенная река напоминала ему гибель Бориса,  в памяти назойливо звучало: «Был ли мальчик-то? Может, мальчика-то и не было?»  Ему очень хотелось сказать Лидии что-нибудь значительное и приятное, он уже  несколько раз пробовал сделать это, но все-таки не удалось вывести девушку из  глубокой задумчивости. Черные глаза ее неотрывно смотрели на реку, на багровые  тучи. Клим почему-то вспомнил легенду, рассказанную ему Макаровым.    

– Ты  знаешь, – спросил он, – Климент Александрийский утверждал, что  ангелы, нисходя с небес, имели романы с дочерями человеческими.    

Не  отводя взгляда из дали, Лидия сказала равнодушно и тихо:    

– Комплимент  святого недорого стоит, я думаю… Ее равнодушие смутило Клима, он замолчал,  размышляя: почему эта некрасивая, капризная девушка так часто смущает его?  Только она и смущала.    

Внезапно  явился Макаров, в отрепанной шинели, в фуражке, сдвинутой на затылок, в стоптанных  сапогах. Он имел вид человека, который только что убежал откуда-то, очень устал  и теперь ему все равно.    

«Надеется  на свою дерзкую рожу», – подумал Клим. Молча сунув руку товарищу, он помотал  ею в воздухе и неожиданно, но не смешно отдал Лидии честь, по-солдатски  приложив пальцы к фуражке. Закурил папиросу, потом спросил Лидию, мотнув  головою на пожар заката:    

– Красиво?    

– Обычно, –  ответила она, встала и пошла прочь, сказав:    

– Я  иду к Алине…    

Пружинной  походкой своей она отошла шагов двадцать. Макаров негромко проговорил:    

– Какая  тоненькая. Игла. Странная фамилия – Варавка…    

Вдруг  Лидия круто повернулась и снова села на скамью, рядом с Климом.    

– Раздумала.    

Макаров  поправил фуражку, усмехнулся, согнул спину. И тотчас началось нечто, очень тягостно  изумившее Клима: Макаров и Лидия заговорили так, как будто они сильно  поссорились друг с другом и рады случаю поссориться еще раз. Смотрели они друг  на друга сердито, говорили, не скрывая намерения задеть, обидеть.    

– Красивое  – это то, что мне нравится, – заносчиво говорила Лида, а Макаров  насмешливо возражал:    

– Да  – что вы? Не мало ли этого?    

– Вполне  достаточно для того, чтоб быть красивым. Сидя между ними, Клим сказал:    

– Спенсер  определяет красоту…    

Но его  не услышали. Перебивая друг друга, они толкали его. Макаров, сняв фуражку, дважды  больно ударил козырьком ее по колену Клима. Двуцветные, вихрастые волосы его  вздыбились и придали горбоносому лицу незнакомое Климу, почти хищное выражение.  Лида, дергая рукав шинели Клима, оскаливала зубы нехорошей усмешкой. У нее на щеках  вспыхнули красные пятна, уши стали яркокрасными, руки дрожали. Клим еще никогда  не видел ее такой злой.    

Он  чувствовал себя в унизительном положении человека, с которым не считаются. Несколько  раз хотел встать и уйти, но сидел, удивленно слушая Лидию. Она не любила читать  книги, – откуда она знает то, о чем говорит? Она вообще была малоречива,  избегала споров и только с пышной красавицей Алиной Телепневой да с Любой  Сомовой беседовала часами, рассказывая им – вполголоса и брезгливо морщась – о  чем-то, должно быть, таинственном. К гимназистам она относилась тоже брезгливо  и не скрывала этого. Климу казалось, что она считает себя старше сверстников  своих лет на десять. А вот с Макаровым, который, по мнению Клима, держался с  нею нагло, она спорит с раздражением, близким ярости, как спорят с человеком,  которого необходимо одолеть и унизить.    

– Пора  домой, Лида, – сказал он, сердито напоминая о себе.    

Лидия  тотчас встала, воинственно выпрямилась.    

– Вы  неудачно оригинальничаете, Макаров, – проговорила она торопливо, но как  будто мягче.    

Макаров  тоже встал, поклонился и отвел руку с фуражкой в сторону, как это делают плохие  актеры, играя французских маркизов.    

В ответ  ему девушка пошевелила бровями и быстро пошла прочь, взяв Клима под руку.    

– Отчего  ты так рассердилась? – спросил он; поправляя волосы, закрывшие ухо ее, она  сказала возмущенно:    

– Терпеть  не могу таких… как это? Нигилистов. Рисуется, курит… Волосы – пестрые, а нос  кривой… Говорят, он очень грязный мальчишка?    

Но, не  ожидая ответа, она тотчас же отметила достоинства осужденного ею:    

– На  коньках он катается великолепно. После этой сцены Клим почувствовал нечто близкое  уважению к девушке, к ее уму, неожиданно открытому им. Чувство это усиливали  толчки недоверия Лидии, небрежности, с которой она слушала его. Иногда он  опасливо думал, что Лидия может на чем-то поймать, как-то разоблачить его. Он  давно уже замечал, что сверстники опаснее взрослых, они хитрее, недоверчивей,  тогда как самомнение взрослых необъяснимо связано с простодушием.    

Но,  побаиваясь Лидии, он не испытывал неприязни к ней, наоборот, девушка вызывала в  нем желание понравиться ей, преодолеть ее недоверие. Он знал, что не влюблен в  нее, и ничего не выдумывал в этом направлении. Он был еще свободен от желания  ухаживать за девицами, и сексуальные эмоции не очень волновали его. Обычные,  многочисленные романы гимназистов с гимназистками вызывали у него только  снисходительную усмешку; для себя он считал такой роман невозможным, будучи  уверен, что юноша, который носит очки и читает серьезные книги, должен быть  смешон в роли влюбленного. Он даже перестал танцевать, находя, что танцы ниже  его достоинства. Со знакомыми девицами держался сухо, с холодной вежливостью,  усвоенной от Игоря Туробоева, и когда Алина Телепнева с восторгом рассказывала,  как Люба Сомова целовалась на катке с телеграфистом Иноковым, Клим напыщенно  молчал, боясь, что его заподозрят в любопытстве к романическим пустякам. Тем  более жестоко он был поражен, почувствовав себя влюбленным.    

Началось  это с того, что однажды, опоздав на урок, Клим Самгин быстро шагал сквозь густую  муть февральской метели и вдруг, недалеко от желтого здания гимназии, наскочил  на Дронова, – Иван стоял на панели, держа в одной руке ремень ранца,  закинутого за спину, другую руку, с фуражкой в ней, он опустил вдоль тела.    

– Исключили, –  пробормотал он. На голове, на лице его таял снег, и казалось, что вся кожа  лица, со лба до подбородка, сочится слезами.    

– За  что? – спросил Клим.    

– Сволочи.  Клим посоветовал:    

– Надень  фуражку.    

Иван  поднял руку медленно, как будто фуражка была чугунной; в нее насыпался снег, он  так, со снегом, и надел ее на голову, но через минуту снова снял, встряхнул и  пошел, отрывисто говоря:    

– Это  – Ржига. И – поп. Вредное влияние будто бы. И вообще – говорит – ты, Дронов, в  гимназии явление случайное и нежелательное. Шесть лет учили, и – вот… Томилин  доказывает, что все люди на земле – случайное явление.    

Клим  шагал к дому, плечо в плечо с Дроновым, внимательно слушая, но не удивляясь, не  сочувствуя, а Дронов все бормотал, с трудом находя слова, выцарапывая их.    

– Голову  сняли, сволочи! Вредное влияние! Просто – Ржига поймал меня, когда я целовался  с Маргаритой.    

– С  ней? – переспросил Клим, замедлив шаг.    

– Ну,  да… А он сам, Ржига…    

Но Клим  уже не слушал, теперь он был удивлен и неприятно и неприязненно. Он вспомнил  Маргариту, швейку, с круглым, бледным лицом, с густыми тенями в впадинах  глубоко посаженных глаз. Глаза у нее неопределенного, желтоватого цвета, взгляд  полусонный, усталый, ей, вероятно, уж под тридцать лет. Она шьет и чинит белье  матери, Варавки, его; она работает «по домам».    

Было  обидно узнать, что Дронов и в отношении к женщине успел забежать вперед его.    

– Что  же она? – спросил Клим и остановился, не зная, как сказать далее.    

– Только  бы не снабдили волчьим билетом, – ворчал Дронов.    

– Она  позволяет тебе?    

– Кто?    

– Маргарита.    

Дронов  встряхнул плечом, точно отталкивая кого-то, и сказал:    

– Ну,  какая же баба не позволит?    

– И  давно ты с ней? – допрашивал Клим.    

– Эх,  отстань, – сказал Дронов, круто свернул за угол и тотчас исчез в белой  каше снега.    

Клим пошел  домой. Ему не верилось, что эта скромная швейка могла охотно целовать Дронова,  вероятнее, он целовал ее насильно. И – с жадностью, конечно. Клим даже  вздрогнул, представив, как Дронов, целуя, чавкает, чмокает.    

Дома,  раздеваясь, он услыхал, что мать, в гостиной, разучивает какую-то незнакомую  ему пьесу.    

– Почему  так рано? – спросила она. Клим рассказал о Дронове и добавил: – Я не пошел  на урок, там, наверное, волнуются. Иван учился отлично, многим помогал, у него  немало друзей.    

– Это  разумно, что не пошел, – сказала мать; сегодня она, в новом голубом  капоте, была особенно молода и внушительно красива. Покусав губы, взглянув в  зеркало, она предложила сыну: – Посиди со мной.    

И,  расхаживая по комнате легкой, плавной походкой, она заговорила очень мягко:    

– Ржига  предупредил меня, что с Иваном придется поступить строго. Он приносил в класс  какие-то запрещенные книжки и неприличные фотографии. Я сказала Ржиге, что в  книжках, наверное, нет ничего серьезного, это просто хвастовство Дронова.    

Клим  солидно вставил свои слова:    

– Да,  хвастовство или обычное у детей и подростков влечение к пистолетам…    

– Очень  метко, – похвалила мать, улыбаясь. – Но соединение вредных книг с  неприличными картинками – это уже обнаруживает натуру испорченную. Ржига очень  хорошо говорит, что школа – учреждение, где производится отбор людей, способных  так или иначе украсить жизнь, обогатить ее. И – вот: чем ты мог украсить жизнь  Дронов?    

Клим  усмехнулся.    

– Несколько  странно, что Дронов и этот растрепанный, полуумный Макаров – твои приятели. Ты  так не похож на них. Ты должен знать, что я верю в твою разумность и не боюсь  за тебя. Я думаю, что тебя влечет к ним их кажущаяся талантливость. Но я  убеждена, что эта талантливость – только бойкость и ловкость.    

Клим  согласно кивнул головою, ему очень понравились слова матери. Он признавал, что  Макаров, Дронов и еще некоторые гимназисты умнее его на словах, но сам был  уверен, что он умнее их не на словах, а как-то иначе, солиднее, глубже.    

– Конечно,  и ловкость – достоинство, но – сомнительное, она часто превращается в недобросовестность,  мягко говоря, – продолжала мать, и слова ее все более нравились Климу. Он  встал, крепко обнял ее за талию, но тотчас же отвел свою руку, вдруг и впервые  чувствуя в матери женщину. Это так смутило его, что он забыл ласковые слова,  которые хотел сказать ей, он даже сделал движение в сторону от нее, но мать  сама положила руку на плечи его и привлекла к себе, говоря что-то об отце,  Варавке, о мотивах разрыва с отцом.    

– Я  должна была сказать тебе все это давно, – слышал он. – Но, повторяю,  зная, как ты наблюдателен и вдумчив, я сочла это излишним.    

Клим  поцеловал ей руку.    

– Да,  мама, – об этом излишне говорить. Ты знаешь, я очень уважаю Тимофея  Степановича.    

Он  переживал волнение, новое для него. За окном бесшумно кипела густая, белая  муть, в мягком, бесцветном сумраке комнаты все вещи как будто задумались,  поблекли; Варавка любил картины, фарфор, после ухода отца все в доме  неузнаваемо изменилось, стало уютнее, красивее, теплей. Стройная женщина с  суховатым, гордым лицом явилась пред юношей неиспытанно близкой. Она говорила с  ним, как с равным, подкупающе дружески, а голос ее звучал необычно мягко и  внятно.    

– Меня  беспокоит Лидия, – говорила она, шагая нога в ногу с сыном. – Это  девочка ненормальная, с тяжелой наследственностью со стороны матери. Вспомни ее  историю с Туробоевым. Конечно, это детское, но… И у меня с нею не те отношения,  каких я желала бы.    

Заглянув  в глаза сына, она, улыбаясь, спросила:    

– Ты  – не влюблен в нее? Немножко, а?    

– Нет, –  решительно ответил Клим. Поговорив еще немного о Лидии в тоне неодобрительном,  мать спросила его, остановясь против зеркала:    

– Тебе,  наверное, не хватает карманных денег?    

– Вполне  достаточно…    

– Милый  мой, – сказала мать, обняв его, поцеловав лоб. – В твоем возрасте  можно уже не стыдиться некоторых желаний.    

Тут Клим  понял смысл ее вопроса о деньгах, густо покраснел и не нашел, что сказать ей.    

Пообедав,  он пошел в мезонин к Дронову, там уже стоял, прислонясь к печке, Макаров,  пуская в потолок струи дыма, разглаживая пальцем темные тени на верхней губе, а  Дронов, поджав ноги под себя, уселся на койке в позе портного и визгливо  угрожал кому-то:    

– Врете!  В университет я все-таки пролезу. Тотчас же вслед за Климом дверь снова отворилась,  на пороге встала Лидия, прищурилась и спросила:    

– Здесь  коптят рыбу? Дронов грубо крикнул:    

– Затворите  дверь, не лето!    

А  Макаров, молча поклонясь девушке, закурил от окурка папиросы другую.    

– Какой  скверный табак, – сказала Лидия, проходя к окну, залепленному снегом,  остановилась там боком ко всем и стала расспрашивать Дронова, за что его  исключили; Дронов отвечал ей нехотя, сердито. Макаров двигал бровями, мигал и  пристально, сквозь пелену дыма, присматривался к темнокоричневой фигурке  девушки.    

– Зачем  ты, Иван, даешь читать глупые книги? – заговорила Лидия, – Ты дал  Любе Сомовой «Что делать?», но ведь это же глупый роман! Я пробовала читать его  и – не могла. Он весь не стоит двух страниц «Первой любви» Тургенева.    

– Девицы  любят кисло-сладкое, – сказал Макаров и сам, должно быть, сконфузясь неудачной  выходки, стал усиленно сдувать пепел с папиросы. Лидия не ответила ему. В том,  что она говорила, Клим слышал ее желание задеть кого-то и неожиданно  почувствовал задетым себя, когда она задорно сказала:    

– Мужчина,  который уступает женщину другому, конечно, – тряпка.    

Клим поправил  очки и поучительно напомнил:    

– Однако,  если взять историю отношений Герцена…    

– Краснобая  «С того берега»? – спросила Лидия. Макаров засмеялся и, ткнув папиросой в  кафлю печки, размашисто бросил окурок к двери.    

– Что,  это веселит вас? – вызывающе спросила девушка, и через несколько минут  пред Климом повторилась та сцена, которую он уже наблюдал в городском саду, но  теперь Макаров и Лидия разыгрывали ее в более резком тоне.    

Напряженно  вслушиваясь в их спор, Клим слышал, что хотя они кричат слова обычные, знакомые  ему, но связь этих слов неуловима, а смысл их извращается каждым из спорящих  по-своему. Казалось, что, по существу, спорить им не о чем, но они спорили  раздраженно, покраснев, размахивая руками; Клим ждал, что в следующую минуту  они оскорбят друг друга. Быстрые, резкие жесты Макарова неприятно напомнили  Климу судорожное мелькание рук утопающего Бориса Варавки. Большеглазое лицо  Лидии сделалось тем новым, незнакомым лицом, которое возбуждало смутную  тревогу.    

«Нет,  они не влюблены, – соображал Самгин. – Не влюблены, это ясно!»    

Дронов,  сидя на койке, посматривал на спорящих бегающими глазами и тихонько покачивался;  плоскую физиономию его изредка кривила снисходительная усмешка.    

Лидия  как-то вдруг сорвалась с места и ушла, сильно хлопнув дверью, Макаров вытер ладонью  потный лоб и скучно сказал:    

– Сердитая.    

Закурив  папиросу, он прибавил:    

– Умная.  Ну, до свиданья…    

Дронов  усмехнулся вслед ему и свалился боком на койку.    

– Ломаются,  притворяются, – заговорил он тихо и закрыв глаза. Потом грубовато спросил Клима,  сидевшего за столом:    

– Лидия-то  – слышал? Задорно сказала: в любви – нет милосердия. А? Ух, многим она шеи  свернет.    

Грубый  тон Дронова не возмущал Клима после того, как Макаров однажды сказал:    

– Ванька,  в сущности, добрая душа, а грубит только потому, что не смеет говорить иначе,  боится, что глупо будет. Грубость у него – признак ремесла, как дурацкий шлем  пожарного.    

Прислушиваясь  к вою вьюги в печной трубе, Дронов продолжал все тем же скучным голосом:    

– Есть  у меня знакомый телеграфист, учит меня в шахматы играть. Знаменито играет. Не  старый еще, лет сорок, что ли, а лыс, как вот печка. Он мне сказал о бабах:    

«Из  вежливости говорится – баба, а ежели честно сказать – раба. По закону естества  полагается ей родить, а она предпочитает блудить».    

И вдруг,  вскочив, точно уколотый, он сказал, стукая кулаком в стену:    

– Врете,  черти! В университет я попаду, Томилин обещал помочь…    

Терпеливо  послушав, как Дронов ругал Ржигу, учителей, Клим небрежно спросил:    

– Как  же у тебя вышло с Маргаритой?    

– Что  – вышло? – не сразу отозвался Дронов.    

– Ну,  это – любовь?    

– Любовь, –  повторил Дронов задумчиво и опустив голову. – Так и вышло: сначала – целовались,  а потом все прочее. Это, брат, пустяковина…    

Он снова  заговорил о гимназии. Клим послушал его и ушел, не узнав того, что хотелось  знать.    

Он  чувствовал себя как бы приклеенным, привязанным к мыслям о Лидии и Макарове, о  Варавке и матери, о Дронове и швейке, но ему казалось, что эти назойливые мысли  живут не в нем, а вне его, что они возбуждаются только любопытством, а не чем-нибудь  иным. Было нечто непримиримо обидное в том, что существуют отношения и  настроения, непонятные ему. Размышления о женщинах стали самым существенным для  него, в них сосредоточилось все действительное и самое важное, все же остальное  отступило куда-то в сторону и приобрело странный характер полусна, полуяви.    

Полусном  казалось и все, чем шумно жили во флигеле. Там явился длинноволосый человек с  тонким, бледным и неподвижным лицом, он был никак, ничем не похож на мужика, но  одет по-мужицки в серый, домотканного сукна кафтан, в тяжелые, валяные сапоги  по колено, в посконную синюю рубаху и такие же штаны. Размахивая тонкими  руками, прижимая их ко впалой груди, он держал голову так странно, точно его,  когда-то, сильно ударили в подбородок, с той поры он, невольно взмахнув  головой, уже не может опустить ее и навсегда принужден смотреть вверх. Он  убеждал людей отказаться от порочной городской жизни, идти в деревню и пахать  землю.    

– Старо! –  говорил человек, похожий на кормилицу, отмахиваясь; писатель вторил ему:    

– Пробовали.  Ожглись.    

Человек,  переодетый мужиком, говорил тоном священника с амвона:    

– Слепцы!  Вы шли туда корыстно, с проповедью зла и насилия, я зову вас на дело добра и  любви. Я говорю священными словами учителя моего: опроститесь, будьте детями  земли, отбросьте всю мишурную ложь, придуманную вами, ослепляющую вас.    

Из угла,  от печки, раздавался голос Томилина:    

– Вы  хотите, чтоб ювелиры ковали лемеха плугов? Но – не будет ли такое опрощение –  одичанием?    

Клим  слышал, что голос учителя стал громче, слова его звучали увереннее и резче. Он  все больше обрастал волосами и, видимо, все более беднел, пиджак его был  протерт на локтях почти до дыр, на брюках, сзади, был вшит темносерый  треугольник, нос заострился, лицо стало голодным. Криво улыбаясь, он часто встряхивал  головой, рыжие волосы, осыпая щеки, путались с волосами бороды, обеими руками  он терпеливо отбрасывал их за уши. Он спокойнее всех спорил с переодетым в  мужика человеком и с другим, лысым, краснолицым, который утверждал, что  настоящее, спасительное для народа дело – сыроварение и пчеловодство.    

Клима  подавляло обилие противоречий и упорство, с которым каждый из людей защищал  свою истину. Человек, одетый мужиком, строго и апостольски уверенно говорил о  Толстом и двух ликах Христа – церковном и народном, о Европе, которая погибает  от избытка чувственности и нищеты духа, о заблуждениях науки, – науку он  особенно презирал.    

– В  ней сокрыты все основы наших заблуждений, в ней – яд, разрушающий душу.    

С  дивана, из разорванной обивки которого бородато высовывалось мочало,  подскакивал маленький, вихрастый человек в пенснэ и басом, заглушая все голоса,  кричал:    

– Варварство!    

– Именно, –  подтверждал писатель. Томилин с любопытством осведомлялся:    

– Неужели  вы считаете возможным и спасительным для нас возврат к мировоззрению халдейских  пастухов?    

– Кустарь!  Швейцария, – вот! – сиповатым голосом убеждал лысый человек жену  писателя. – Скотоводство. Сыр, масло, кожа, мед, лес и – долой фабрики!    

Хаос  криков и речей всегда заглушался мощным басом человека в пенснэ; он был тоже писатель,  составлял популярно-научные брошюры. Он был очень маленький, поэтому огромная  голова его в вихрах темных волос казалась чужой на узких плечах, лицо,  стиснутое волосами, едва намеченным, и вообще в нем, во всей его фигуре, было  что-то незаконченное. Но его густейший бас обладал невероятной силой и, как  вода угли, легко заливал все крики. Выскакивая на середину комнаты,  раскачиваясь, точно пьяный, он описывал в воздухе руками круги и эллипсы и  говорил об обезьяне, доисторическом человеке, о механизме Вселенной так  уверенно, как будто он сам создал Вселенную, посеял в ней Млечный Путь,  разместил созвездия, зажег солнца и привел в движение планеты. Его все слушали  внимательно, а Дронов – жадно приоткрыв рот и не мигая – смотрел в неясное лицо  оратора с таким напряжением, как будто ждал, что вот сейчас будет сказано  нечто, навсегда решающее все вопросы.    

Лицо  человека, одетого мужиком, оставалось неподвижным, даже еще более каменело, а  выслушав речь, он тотчас же начинал с высокой ноты и с амвона:    

– Хотя  астрономы издревле славятся домыслами своими о тайнах небес, но они внушают  только ужас, не говоря о том, что ими отрицается бытие духа, сотворившего все  сущее…    

– Не  всеми, – вставил Томилин. – Возьмите Фламмариона.    

Но, не  слушая или не слыша возражений, толстовец искусно – как находил Клим – изображал  жуткую картину: безграничная, безмолвная тьма, в ней, золотыми червячками,  дрожат, извиваются Млечные Пути, возникают и исчезают миры.    

– И  среди бесчисленного скопления звезд, вкрапленных в непобедимую тьму, затеряна ничтожная  земля наша, обитель печалей и страданий; нуте-ко, представьте ее и ужас  одиночества вашего на ней, ужас вашего ничтожества в черной пустоте, среди  яростно пылающих солнц, обреченных на угасание.    

Клим  выслушивал эти ужасы довольно спокойно, лишь изредка неприятный холодок пробегал  по коже его спины. То, как говорили, интересовало его больше, чем то, о  чем говорили. Он видел, что большеголовый, недоконченный писатель говорит о  механизме Вселенной с восторгом, но и человек, нарядившийся мужиком, изображает  ужас одиночества земли во Вселенной тоже с наслаждением.    

На  Дронова эти речи действовали очень сильно. Он поеживался, сокращался и, оглядываясь,  шепотком спрашивал Клима или Макарова:    

– Который,  по-твоему, прав, а?    

Судорожно  чесал ногтем левую бровь и ворчал:    

– Н-да,  чорт… Надо учиться. На гроши гимназии не проживешь.    

Макарова  тоже не удовлетворяли жаркие споры у Катина.    

– И  знают много, и сказать умеют, и все это значительно, но хотя и светит, а – не  греет. И – не главное… Дронов быстро спросил:    

– А  что же главное?    

– Глупо  спрашиваешь, Иван! – ответил Макаров с досадой. – Если б я это знал –  я был бы мудрейшим из мудрецов…    

Поздно  ночью, после длительного боя на словах, они, втроем, пошли провожать Томилина и  Дронов поставил пред ним свой вопрос:    

– Кто  прав?    

Шагая  медленно, посматривая фарфоровыми глазами на звезды, Томилин нехотя заговорил:    

– Этому  вопросу нет места, Иван. Это – неизбежное столкновение двух привычек мыслить о  мире. Привычки эти издревле с нами и совершенно непримиримы, они всегда будут  разделять людей на идеалистов и материалистов. Кто прав? Материализм – проще,  практичнее и оптимистичней, идеализм – красив, но бесплоден. Он –  аристократичен, требовательней к человеку. Во всех системах мышления о мире  скрыты, более или менее искусно, элементы пессимизма; в идеализме их больше,  чем в системе, противостоящей ему.    

Помолчав,  он еще замедлил ленивый свой шаг, затем – сказал:    

– Я  – не материалист. Но и не идеалист. А все эти люди…    

Он  махнул рукою за плечо свое:    

– Они  – малограмотны. Поэтому они – верующие. Они грубо, неумело повторяют древние  мысли. Конечно, всякая мысль имеет безусловную ценность. При серьезном  отношении к ней она, даже и неверно формулированная, может явиться возбудителем  бесконечного ряда других, как звезда, она разбрасывает лучи свои во все  стороны. Но абсолютная, чистая ценность мысли немедленно исчезает, когда  начинается процесс практической эксплуатации ее. Шляпы, зонтики, ночные  колпаки, очки и клизмы – вот что изготовляется из чистой мысли силою нашего тяготения  к покою, порядку и равновесию.    

Приостановись,  он указал рукою за плечо свое.    

– Хотя  Байрон писал стихи, но у него нередко встречаешь глубокие мысли. Одна из них:  «Думающий менее реален, чем его мысль». Они, там, не знают этого.    

Кончил  он ворчливо, сердито:    

– Человек  – это мыслящий орган природы, другого значения он не имеет. Посредством человека  материя стремится познать саму себя. В этом – всё.    

Когда  довели Томилина до его квартиры и простились с ним, Дронов сказал:    

– Важничать  начал, точно его в архиереи посвятили. А на штанах – заплата.    

Все эти  мысли, слова, впечатления доходили до сознания Клима сквозь другое. Память,  точно стремясь освободиться от излишнего груза однообразных картин, назойливо  воскрешала их. Как будто память с таинственной силой разрасталась кустом,  цветущим цветами, смотреть на которые немного стыдно, очень любопытно и  приятно. Его удивляло, как много он видел такого, что считается неприличным,  бесстыдным. Стоило на минуту закрыть глаза, и он видел стройные ноги Алины  Телепневой, неловко упавшей на катке, видел голые, похожие на дыни, груди сонной  горничной, мать на коленях Варавки, писателя Катина, который целовал  толстенькие колени полуодетой жены его, сидевшей на столе.    

Немая и  мягонькая, точно кошка, жена писателя вечерами непрерывно разливала чай. Каждый  год она была беременна, и раньше это отталкивало Клима от нее, возбуждая в нем  чувство брезгливости; он был согласен с Лидией, которая резко сказала, что в  беременных женщинах есть что-то грязное. Но теперь, после того как он увидел ее  голые колени и лицо, пьяное от радости, эта женщина, однообразно ласково  улыбавшаяся всем, будила любопытство, в котором уже не было места брезгливости.    

Даже  носатая ее сестра, озабоченно ухаживавшая за гостями, точно провинившаяся горничная,  которой необходимо угодить хозяевам, – даже эта девушка, незаметная, как  Таня Куликова, привлекала внимание Клима своим бюстом, туго натянувшим ее  ситцевую, пеструю кофточку. Клим слышал, как писатель Катин кричал на нее:    

– Я  не виноват в том, что природа создает девиц, которые ничего не умеют делать,  даже грибы мариновать…    

Тогда  этот петушиный крик показался Климу смешным, а теперь носатая девица с угрями  на лице казалась ему несправедливо обиженной и симпатичной не только потому,  что тихие, незаметные люди вообще были приятны: они не спрашивали ни о чем,  ничего не требовали.    

Как-то  вечером Клим понес писателю новую книгу журнала. Катин встретил его, размахивая  измятым письмом, радостно крича:    

– Знаете  ли вы, юноша, что через две-три недели сюда приедет ваш дядя из ссылки? Наконец,  понемногу слетаются старые орлы!    

В стене  с треском лопнули обои, в щель приоткрытой двери высунулось испуганное лицо  свояченицы писателя.    

– Началось, –  сказала она и тотчас исчезла.    

– Жена  родит, подождите, она у меня скоро! – торопливо пробормотал Катин и исчез  в узкой, оклеенной обоями двери, схватив со стола дешевенькую бронзовую лампу.  Клим остался в компании полудюжины венских стульев, у стола, заваленного  книгами и газетами; другой стол занимал средину комнаты, на нем возвышался  угасший самовар, стояла немытая посуда, лежало разобранное ружье-двухстволка. У  стены прислонился черный диван с высунувшимися клочьями мочала, а над ним  портреты Чернышевского, Некрасова, в золотом багете сидел тучный Герцен,  положив одну ногу на колено свое, рядом с ним – суровое, бородатое лицо  Салтыкова. От всего этого веяло на Клима унылой бедностью, не той, которая  мешала писателю во-время платить за квартиру, а какой-то другой, неизлечимой,  пугающей, но в то же время и трогательной.    

Минут  через десять писатель выскочил из стены, сел на угол стола и похвастался:    

– Замечательно  легко родит, а дети – не живут! И, наклонясь, упираясь рукою в стол, он  вполголоса, торопливо заговорил:    

– Яков  Самгин один из тех матросов корабля русской истории, которые наполняют паруса  его своей энергией, дабы ускорить ход корабля к берегам свободы и правды.    

Последовательно  он назвал Якова Самгина рулевым, кузнецом, апостолом и, возбужденно повторив:  «Слетаются, слетаются орлы!» – вскочил и скрылся за дверью, откуда доносились  все более громкие стоны. Клим поспешно ушел, опасаясь, что писатель спросит его  о напечатанном в журнале рассказе своем; рассказ был не лучше других сочинений  Катина, в нем изображались детски простодушные мужики, они, как всегда, ожидали  пришествия божьей правды, это обещал им сельский учитель, честно мыслящий  человек, которого враждебно пре-. следовали двое: безжалостный мироед и хитрый  поп.    

Дома  Клим сообщил матери о том, что возвращается дядя, она молча и вопросительно  взглянула на Варавку, а тот, наклонив голову над тарелкой, равнодушно сказал:    

– Да,  да, эти люди, которым история приказала подать в отставку, возвращаются понемногу  «из дальних странствий» У меня в конторе служат трое таких. Должен признать,  что они хорошие работники…    

– Но? –  спросила мать, Варавка ответил:    

– Это  – после.    

Клим  понял, что Варавка не хочет говорить при нем, нашел это неделикатным, вопросительно  взглянул на мать, но не встретил ее глаз, она смотрела, как Варавка, усталый,  встрепанный, сердито поглощает ветчину. Пришел Ржига, за ним – адвокат, почти  до полуночи они и мать прекрасно играли, музыка опьянила Клима умилением, еще  не испытанным, настроила его так лирически, что когда, прощаясь с матерью, он  поцеловал руку ее, то, повинуясь силе какого-то нового чувства к ней, прошептал:    

– Родная  моя, милая.    

Мать  крепко обняла его, молча погладила щеку, поцеловала в лоб горячими губами.    

Когда он  лег в постель, им тотчас овладело то непобедимое, чем он жил. Вспомнилась его  недавняя беседа с Макаровым; когда Клим сообщил ему о романе Дронова с  белошвейкой, Макаров пробормотал:    

– Вот  как? Скотина…    

Он  произнес эти три слова без досады и зависти, не брезгуя, не удивляясь и так,  что последнее слово прозвучало лишним. Потом усмехнулся и рассказал:    

– Квартирохозяин  мой, почтальон, учится играть на скрипке, потому что любит свою мамашу и не  хочет огорчать ее женитьбой. «Жена все-таки чужой человек, – говорит  он. – Разумеется – я женюсь, но уже после того, как мамаша скончается».  Каждую субботу он посещает публичный дом и затем баню. Играет уже пятый год, но  только одни упражнения и уверен, что, не переиграв всех упражнений, пьесы  играть «вредно для слуха и руки». Макаров замолчал, нахмурился.    

– Это  к чему? – спросил Клим.    

– Не  знаю, – ответил Макаров, внимательно рассматривая дым папиросы. – Есть  тут какая-то связь с Ванькой Дроновым. Хотя – врет Ванька, наверное, нет у него  никакого романа. А вот похабными фотографиями он торговал, это верно.    

Тряхнув  головою, он продолжал негромко и озлобленно:    

– Ослиное  настроение. Все – не важно, кроме одного. Чувствуешь себя не человеком, а  только одним из органов человека. Обидно и противно. Как будто некий инспектор  внушает: ты петух и ступай к назначенным тебе курам. А я – хочу и не хочу  курицу. Не хочу упражнения играть. Ты, умник, чувствуешь что-нибудь эдакое?    

– Нет, –  решительно солгал Клим. Помолчали. Макаров сидел согнувшись, положив ногу на  ногу. Клим пристально посмотрел на него и спросил:    

– Как  же ты относишься к женщине?    

– Со  страхом божиим, – угрюмо сказал Макаров, встал, схватил фуражку.    

– Пойду  куда-нибудь.    

Вспомнив  эту сцену, Клим с раздражением задумался о Томилине. Этот человек должен знать  и должен был сказать что-то успокоительное, разрешающее, что устранило бы стыд  и страх. Несколько раз Клим – осторожно, а Макаров – напористо и резко пытались  затеять с учителем беседу о женщине, но Томилин был так странно глух к этой  теме, что вызвал у Макарова сердитое замечание:    

– Притворяется,  рыжий чорт!    

– Должно  быть, ожегся, – сказал Дронов, усмехаясь, и эта усмешка, заставив Клима  вспомнить сцену в саду, вынудила у него подозрение:    

«Неужели  – видел, знает?»    

Только  однажды, уступив упрямому натиску Макарова, учитель сказал на ходу и не глядя  на юношей:    

– О  женщине нужно говорить стихами; без приправы эта пища неприемлема. Я – не люблю  стихов. Возведя глаза в потолок, он посоветовал:    

– Читайте  «Метафизику любви» Шопенгауэра, в ней найдете все, что вам нужно знать. Неглупой  иллюстрацией к ней служит «Крейцерова соната» Толстого.    

Они,  трое, всё реже посещали Томилина. Его обыкновенно заставали за книгой, читал он  – опираясь локтями о стол, зажав ладонями уши. Иногда – лежал на койке, согнув  ноги, держа книгу на коленях, в зубах его торчал карандаш. На стук в дверь он  никогда не отвечал, хотя бы стучали три, четыре раза.    

– Я  – не женщина, – объяснил он, потом добавил: – Не нагой.    

И,  подумав, добавил еще:    

– Не  женат.    

Шагая по  комнате, он поучал:    

– В  мире идей необходимо различать тех субъектов, которые ищут, и тех, которые  прячутся. Для первых необходимо найти верный путь к истине, куда бы он ни вел,  хоть в пропасть, к уничтожению искателя. Вторые желают только скрыть себя, свой  страх пред жизнью, свое непонимание ее тайн, спрятаться в удобной идее.  Толстовец – комический тип, но он весьма законченно дает представление о людях,  которые прячутся.    

Клим  видел, что Макаров, согнувшись, следит за ногами учителя так, как будто ждет,  когда Томилин споткнется. Ждет нетерпеливо. Требовательно и громко ставит  вопросы, точно желая разбудить уснувшего, но ответов не получает.    

Слушая  спокойный, задумчивый голос наставника, разглядывая его, Клим догадывался:  какова та женщина, которая могла бы полюбить Томилина? Вероятно, некрасивая,  незначительная, как Таня Куликова или сестра жены Катина, потерявшая надежды на  любовь. Но эти размышления не мешали Климу ловить медные парадоксы и афоризмы.    

– Путь  к истинной вере лежит через пустыню неверия, – слышал он. – Вера, как  удобная привычка, несравнимо вреднее сомнения. Допустимо, что вера, в наиболее  ярких ее выражениях, чувство ненормальное, может быть, даже психическая  болезнь: мы видим верующих истериками, фанатиками, как Савонарола или протопоп  Аввакум, в лучшем случае – это слабоумные, как, например, Франциск Ассизский.    

Изредка  Дронов ставил вопросы социального характера, но учитель или не отвечал ему, или  говорил нехотя и непонятно. Из всех его речей Клим запомнил лишь одно суждение:    

– Ошибочно  думать, что энергия людей, соединенных в организации, в партии, – увеличивается  в своей силе. Наоборот: возлагая свои желания, надежды, ответственность на  вождей, люди тем самым понижают и температуру и рост своей личной энергии.  Идеальное воплощение энергии – Робинзон Крузо.    

Раньше  всех от этих откровений уставал Макаров.    

– Ну,  нам пора, – говорил он грубовато. Томилин пожимал руки теплой и влажной  рукой, вяло улыбался и никогда не приглашал их к себе.    

Макаров  вел себя с Томилиным все менее почтительно; а однажды, спускаясь по лестнице от  него, сказал как будто нарочно громко:    

– Рыжий  напоминает мне тарантула. Я не видал этого насекомого, но в старинной «Естественной  истории» Горизонтова сказано: «Тарантулы тем полезны, что, будучи настояны в масле,  служат лучшим лекарством от укусов, причиняемых ими же».    

Его  сердитая шутка заставила Дронова смеяться неприятно икающим смехом.    

Вспоминая  все это, Клим вдруг услышал в гостиной непонятный, торопливый шорох и тихий гул  струн, как будто виолончель Ржиги, отдохнув, вспомнила свое пение вечером и  теперь пыталась повторить его для самой себя. Эта мысль, необычная для Клима,  мелькнув, уступила место испугу пред непонятным. Он прислушался: было ясно, что  звуки родились в гостиной, а не наверху, где иногда, даже поздно ночью, Лидия  тревожила струны рояля.    

Клим  зажег свечу, взял в правую руку гимнастическую гирю и пошел в гостиную, чувствуя,  что ноги его дрожат. Виолончель звучала громче, шорох был слышней. Он тотчас  догадался, что в инструменте – мышь, осторожно положил его верхней декой на пол  и увидал, как из-под нее выкатился мышонок, маленький, как черный таракан.    

Во тьме  кабинета матери вертикально и туго натянулась светлая полоса огня, свет из  спальни.    

«Не  спит. Расскажу ей о мышонке».    

Но,  подойдя к двери спальной, он отшатнулся: огонь ночной лампы освещал лицо матери  и голую руку, рука обнимала волосатую шею Варавки, его растрепанная голова  прижималась к плечу матери. Мать лежала вверх лицом, приоткрыв рот, и, должно  быть, крепко спала;    

Варавка  влажно всхрапывал и почему-то казался меньше, чем он был днем. Во всем этом  было нечто стыдное, смущающее, но и трогательное.    

Возвратясь  к себе, Клим лег в постель, глубоко взволнованный. Пред ним, одна за другою,  поплыли во тьме фигуры толстенькой Любы Сомовой, красавицы Алины с ее капризно  вздернутой губой, смелым взглядом синеватых глаз, ленивыми движениями и густым,  властным голосом. Лучше всех знакомая фигура Лидии затемняла подруг ее; думая о  ней, Клим терялся в чувстве очень сложном и непонятном ему. Он понимал, что  Лидия некрасива, даже часто неприятна, но он чувствовал к ней непобедимое  влечение. Его ночные думы о девицах принимали осязаемый характер, возбуждая в  теле тревожное, почти болезненное напряжение, оно заставило Клима вспомнить  устрашающую книгу профессора Тарновского о пагубном влиянии онанизма, –  книгу, которую мать давно уже предусмотрительно и незаметно подсунула ему.  Вскочив с постели, он зажег лампу, взял желтенькую книжку Меньшикова «О любви».  Книжка оказалась скучной и не о той любви, которая волновала Самгина. За окном  ветер встряхивал деревья, шелест их вызывал представление о полете бесчисленной  стаи птиц, о шорохе юбок во время танцев на гимназических вечерах, которые  устраивал Ржига.    

Заснул  Клим на рассвете, проснулся поздно, утомленным и нездоровым. Воскресенье, уже  кончается поздняя обедня, звонят колокола, за окном хлещет апрельский дождь,  однообразно звучит железо водосточной трубы. Клим обиженно подумал:    

«Неужели  я должен испытать то же, что испытывает Макаров?»    

О  Макарове уже нельзя было думать, не думая о Лидии. При Лидии Макаров становится  возбужденным, говорит громче, более дерзко и насмешливо, чем всегда. Но резкое  лицо его становится мягче, глаза играют веселее.    

– Верно,  что Макарова хотят исключить из гимназии за пьянство? – равнодушно спрашивала  Лидия, и Клим понимал, что равнодушие ее фальшиво.    

Дверь  осторожно открылась, вошла новая горничная, толстая, глупая, со вздернутым  носом и бесцветными глазами.    

– Мамаша  спрашивает: кофей пить будете? Потому что скоро завтракать.    

Белый  передник туго обтягивал ее грудь. Клим подумал, что груди у нее, должно быть, такие  же твердые и жесткие, как икры ног.    

– Не  буду, – сердито сказал он. Он внезапно нашел, что роман Лидии с Макаровым  глупее всех романов гимназистов с гимназистками, и спросил себя:    

«Может  быть, я вовсе и не влюблен, а незаметно для себя поддался атмосфере влюбленности  и выдумал все, что чувствую?»    

Но это  соображение, не успокоив его, только почему-то напомнило полуумную болтовню  хмельного Макарова; покачиваясь на стуле, пытаясь причесать пальцами  непослушные, двухцветные вихры, он говорил тяжелым, пьяным языком:    

– Физиология  учит, что только девять из наших органов находятся в состоянии прогрессивного  развития и что у нас есть органы отмирающие, рудиментарные, – понимаешь?  Может быть, физиология – врет, а может быть, у нас есть и отмирающие чувства.  Представь, что влечение к женщине – чувство агонизирующее, оттого оно так  болезненно, настойчиво, а? Представь, что человек хочет жить по теории  Томилина, а? Мозг, вместилище исследующего, творческого духа, чорт бы его взял,  уже начинает понимать любовь как предрассудок, а? И, может быть онанизм,  мужеложство – по сути их есть стремление к свободе от женщины? Ну? Ты как  думаешь?    

Он  спрашивал тогда, когда Клима еще не тревожили эти вопросы, и пьяные слова товарища  возбуждали у него лишь чувство отвращения. Но теперь слова «свобода от женщины»  показались ему неглупыми. И почти приятно было напомнить себе, что Макаров пьет  все больше хотя становится как будто спокойней, а иногда так углубленно  задумчив как будто его внезапно поражала слепота и глухота. Клим подметил, что  Макаров, закурив папиросу не гасит спичку, а заботливо дает ей догореть в  пепельнице до конца или дожидается, когда она догори г в его пальцах, осторожно  держа ее за обгоревший конец Многократно обожженная кожа на двух пальцах его  потемнела и затвердела, точно у слесаря.    

Клим не  спрашивал, зачем он делает это, он вообще предпочитал наблюдать, а не выспрашивать,  помня неудачные попытки Дронова и меткие слова Варавки:    

«Дураки  ставят вопросы чаще, чем пытливые люди».    

Теперь  Макаров носился с книгой какого-то анонимного автора, озаглавленной «Триумфы  женщин» Он так пламенно и красноречиво расхваливал ее, что Клим взял у него эту  толстенькую книжку, внимательно прочитал но не нашел в ней ничего достойного  восхищения Автор скучно рассказывал о любви Овидия и Коринны, Петрарки и Лауры,  Данте и Беатриче, Бокаччио, Фиаметты; книга была наполнена прозаическими  переводами элегий и сонетов. Клим долго и подозрительно размышлял, что же во  всем этом увлекало товарища? И, не открыв ничего, он спросил Макарова.    

– Ты  не понял? – удивился тот и, открыв книгу прочитал одну из первых фраз  предисловия автора:    

– «Победа  над идеализмом была в то же время победой над женщиной». Вот – правда. Высота  культуры определяется отношением к женщине, – понимаешь?    

Клим  утвердительно кивнул головой, а потом, взглянув в резкое лицо Макарова, в его  красивые, дерзкие глаза, тотчас сообразил, что «Триумфы женщин» нужны Макарову  ради цинических вольностей Овидия и Бокаччио, а не ради Данта и Петрарки.  Несомненно, что эта книжка нужна лишь для того, чтоб настроить Лидию на  определенный лад.    

«Как все  просто, в сущности», – подумал он, глядя исподлобья на Макарова, который  жарко говорил о трубадурах, турнирах, дуэлях.    

Когда  Клим вышел в столовую, он увидал мать, она безуспешно пыталась открыть окно, а  среди комнаты стоял бедно одетый человек, в грязных и длинных, до колен,  сапогах, стоял он закинув голову, открыв рот, и сыпал на язык, высунутый,  выгнутый лодочкой, белый порошок из бумажки.    

– Это  – дядя Яков, – торопливо сказала мать. – Пожалуйста, открой окно!    

Клим  подошел к дяде, поклонился, протянул руку и опустил ее: Яков Самгин, держа в одной  руке стакан с водой, пальцами другой скатывал из бумажки шарик и, облизывая  губы, смотрел в лицо племянника неестественно блестящим взглядом серых глаз с  опухшими веками. Глотнув воды, он поставил стакан на стол, бросил бумажный  шарик на пол и, пожав руку племянника темной, костлявой рукой, спросил глухо:    

– Это  – второй? Клим? А Дмитрий? Ага. Студент? Естественник, конечно?    

– Говори  громче, я глохну от хины, – предупредил Яков Самгин Клима, сел к столу, отодвинул  локтем прибор, начертил пальцем на скатерти круг.    

– Значит  – явочной квартиры – нет? И кружков – нет? Странно. Что же теперь делают?    

Мать  пожала плечами, свела брови в одну линию. Не дождавшись ее ответа, Самгин  сказал Климу:    

– Удивляешься?  Не видал таких? Я, брат, прожил двадцать лет в Ташкенте и в Семипалатинской  области, среди людей, которых, пожалуй, можно назвать дикарями. Да. Меня, в  твои года, называли «i'homme qui rit»[1].    

Клим  заметил, что дядя произнес: «Льём».    

– Канавы  копал. Арыки. Там, брат, лихорадка. Осмотрев столовую, дядя крепко потер щеку.    

– Гм,  разбогател Иван. Как это он? Торгует?    

И, еще  раз обведя комнату щупающим взглядом, он обесцветил ее в глазах Клима:    

– Точно  буфет на вокзале.    

Он внес  в столовую запах прелой кожи и еще какой-то другой, столь же тяжелый. На костях  его плеч висел широкий пиджак железного цвета, расстегнутый на груди, он  показывал сероватую рубаху грубого холста; на сморщенной шее, под острым  кадыком, красный, шелковый платок свернулся в жгут, платок был старенький и  посекся на складках. Землистого цвета лицо, седые редкие иглы подстриженных  усов, голый, закоптевший череп с остатками кудрявых волос на затылке, за  темными, кожаными ушами, – все это делало его похожим на старого солдата и  на расстриженного монаха. Но зубы его блестели бело и молодо, и взгляд серых  глаз был ясен. Этот несколько рассеянный, но вдумчиво вспоминающий взгляд  из-под густых бровей и глубоких морщин лба показался Климу взглядом человека  полубезумного. Вообще дядя был как-то пугающе случайным и чужим, в столовой  мебель потеряла при нем свой солидный вид, поблекли картины, многое, отяжелев,  сделалось лишним и стесняющим. Вопросы дяди звучали, как вопросы экзаминатора,  мать была взволнована, отвечала кратко, сухо и как бы виновато.    

– Ну,  что же, какие же у вас в гимназии кружки? – слышал Клим и, будучи плохо  осведомленным, неуверенно, однако почтительно, как Ржиге, отвечал:    

– Толстовцы.  Затем – экономисты… немного.    

– Расскажи! –  приказал дядя. – Толстовцы – секта? Я – слышал: устраивают колонии в деревнях.  Он качнул головою.    

– Это  – было. Мы это делали. Я ведь сектантов знаю, был пропагандистом среди молокан  в Саратовской губернии. Обо мне, говорят, Степняк писал – Кравчинский – знаешь?  Гусев – это я и есть.    

Хорошо,  что он, спрашивая, не ждал ответов. Но все же о толстовцах он стал допытываться  настойчиво:    

– Ну,  что ж они делают? Ну – колонии, а – потом?    

Клим  искоса взглянул на мать, сидевшую у окна; хотелось спросить: почему не подают  завтрак? Но мать смотрела в окно. Тогда, опасаясь сконфузиться, он сообщил  дяде, что во флигеле живет писатель, который может рассказать о толстовцах и  обо всем лучше, чем он, он же так занят науками, что…    

– Нам  науки не мешали, – укоризненно заметил дядя, вздернув седую губу, и начал  расспрашивать о писателе.    

– Катин?  Не знаю.    

Ему  очень понравилось, что писатель живет под надзором полиции, он улыбнулся:    

– Ага,  значит – из честных. В мое время честно писали Омулевский, Нефедов, Бажин, Станюкович,  Засодимский, Левитов был, это болтун. Слепцов – со всячинкой… Успенский тоже.  Их было двое, Успенских, один – побойчее, другой – так себе. С усмешечкой.    

Он  задумался и вдруг спросил мать:    

– Забыл  я: Иван писал мне, что он с тобой разошелся. С кем же ты живешь, Вера, а? С богатым,  видно? Адвокат, что ли? Ага, инженер. Либерал? Гм… А Иван – в Германии,  говоришь? Почему же не в Швейцарии? Лечится? Только лечится? Здоровый был. Но –  в принципах не крепок. Это все знали.    

Говорил  он громко, точно глухой, его сиповатый голос звучал властно. Краткие ответы матери  тоже становились все громче, казалось, что еще несколько минут – и она начнет  кричать.    

– Тебе  сколько – тридцать пять, семь? Моложава, – говорил Яков Самгин и, вдруг  замолчав, вынул из кармана пиджака порошок, принял его, запил водою и, твердо  поставив стакан на стол, приказал Климу:    

– Ну-ко,  проведи меня к писателю. В мое время писатели кое-что значили…    

По двору  дядя Яков шел медленно, оглядываясь, как человек заплутавшийся, вспоминающий  что-то давно забытое.    

– Дом  – Ивана, собственный?    

– Дедушки.  Но его купил Варавка…    

– Кто?    

Клим не  знал, как ответить, тогда дядя, взглянув в лицо ему, ответил сам:    

– Понимаю  – материн сожитель. Что же ты сконфузился? Это – дело обычное. Женщины любят  это – пышность и все такое. Какой ты, брат, щеголь, – внезапно закончил  он.    

Катин  встретил Самгина почтительно, как отца, и восторженно, точно юноша. Улыбаясь,  кланяясь, он тряс обеими руками темную руку и торопливо говорил:    

– Я  вас из окна увидал и сразу почувствовал: это – он! Мне Сараханов писал из  Саратова…    

Дядя  Яков, усмехаясь, осмотрел бедное жилище, и Клим тотчас заметил, что темное,  сморщенное лицо его стало как будто светлее, моложе.    

– Ну,  ну, – говорил он, усаживаясь на ветхий диван. – Вот как. Да. В  Саратове кое-кто есть. В Самаре какие-то… не понимаю. Симбирск – как нежилая  изба.    

Он  перечислил еще несколько приволжских городов и наконец спросил:    

– Ну,  а у вас как? Говорите громче и не быстро, я плохо слышу, хина оглушает, –  предупредил он и, словно не надеясь, что его поймут, поднял руки и потрепал  пальцами мочки своих ушей; Клим подумал, что эти опаленные солнцем темные уши  должны трещать от прикосновения к ним.    

Писатель  начал рассказывать о жизни интеллигенции тоном человека, который опасается, что  его могут в чем-то обвинить. Он смущенно улыбался, разводил руками, называл  полузнакомые Климу фамилии друзей своих и сокрушенно добавлял:    

– Тоже  служи г в земстве, статистик.    

– В  земстве – это хорошо! – одобрил дядя Яков, но прибавил: – Но этого мало.    

Потом,  выгнув кадык, сказал вздохнув:    

– Одичали  вы.    

– Это  теперь называется поумнением, – виновато объяснил Катин. – Есть даже  рассказ на тему измены прошлому, так и называется: «Поумнел». Боборыкин  написал.    

– Боборыкин  – болтун! – решительно заявил дядя, подняв руку. – Вы ему не  подражайте, вы – молодой. Нельзя подражать Боборыкину.    

Тихо  открылась дверь, робко вошла жена писателя, он вскочил, схватил ее за руку:    

– Вот  – жена, Екатерина, Катя.    

Яков  Самгин дружелюбно осмотрел женщину, улыбнулся:    

– Поповна,  а?    

– Да!    

– Облик!  Не ошибешься. И дети есть?    

– Всё  умирают.    

– Гм…  А что теперь читает молодежь? Катин заговорил тише, менее оживленно. Климу  показалось, что, несмотря на радость, с которой писатель встретил дядю, он  боится его, как ученик наставника. А сиповатый голос дяди Якова стал сильнее, в  словах его явилось обилие рокочущих звуков.    

Климу  хотелось уйти, но он находил, что было бы неловко оставить дядю. Он сидел в  углу у печки, наблюдая, как жена писателя ходит вокруг стола, расставляя  бесшумно чайную посуду и посматривая на гостя испуганными глазами. Она даже  вздрогнула, когда дядя Яков сказал:    

– Революцию  не делают с антрактами. Клим обрадовался, когда пришла горничная и позвала его  завтракать. Дядя Яков отмахнулся от приглашения:    

– Я  питаюсь только вареным рисом, чаем, хлебом. И – кто же это завтракает во втором  часу? – спросил он, взглянув на стенные часы.    

Дома в  столовой ходил Варавка, нахмурясь, расчесывая бороду черной гребенкой; он  встретил Клима вопросом:    

– А  дядя?    

– Он  питается только вареным рисом. Молча сели за стол. Мать, вздохнув, спросила:    

– Как  он тебе нравится? Угадав настроение, Клим ответил;    

– Странный…    

Мать,  откачнувшись на спинку стула, прищурила глаза, говоря:    

– Точно  привидение.    

– Голодающий  индус, – поддержал ее сын.    

– Ему  не более пятидесяти, – вслух размышляла мать. – Он был веселый,  танцор, балагур. И вдруг ушел в народ, к сектантам. Кажется, у него был  неудачный роман.    

Варавка  вытер бороду, щедро налил всем вина в стаканы.    

– У  них у всех неудачный роман с историей. История – это Мессалина, Клим, она любит  связи с молодыми людьми, но – краткие. Не успеет молодое поколение вволю  поиграть, помечтать с нею, как уже на его место встают новые любовники.    

Он  крепко вытер бороду салфеткой и напористо начал поучать, что историю делают не  Герцены, не Чернышевские, а Стефенсоны и Аркрайты и что в стране, где народ  верит в домовых, колдунов, а землю ковыряет деревянной сохой, стишками ничего  не сделаешь.    

– Прежде  всего необходим хороший плуг, а затем уже – парламент. Дерзкие словечки дешево  стоят. Надо говорить словами, которые, укрощая инстинкты, будили бы  разум, – покрикивал он, все более почему-то раздражаясь и багровея. Мать  озабоченно молчала, а Клим невольно сравнил ее молчание с испугом жены  писателя. Во внезапном раздражении Варавки тоже было что-то общее с  возбужденным тоном Катина.    

– Я  думаю поместить его в мезонине, – тихо сказала мать.    

– А  – Дронов? – спросил Варавка.    

– Да…  Не знаю как… Варавка пожал плечами.    

– Как  хочешь.    

Но дядя  Яков отказался жить в мезонине.    

– Мне  вредно лазить по лестницам, у меня ноги болят, – сказал он и поселился у  писателя в маленькой комнатке, где жила сестра жены его. Сестру устроили в  чулане. Мать нашла, что со стороны дяди Якова бестактно жить не у нее, Варавка  согласился:    

– Демонстрация…    

Дядя  Яков действительно вел себя не совсем обычно. Он не заходил в дом, здоровался с  Климом рассеянно и как с незнакомым; он шагал по двору, как по улице, и, высоко  подняв голову, выпятив кадык, украшенный седой щетиной, смотрел в окна глазами  чужого. Выходил он из флигеля почти всегда в полдень, в жаркие часы,  возвращался к вечеру, задумчиво склонив голову, сунув руки в карманы толстых  брюк цвета верблюжьей шерсти.    

– Старый  топор, – сказал о нем Варавка. Он не скрывал, что недоволен присутствием  Якова Самгина во флигеле. Ежедневно он грубовато говорил о нем что-нибудь  насмешливое, это явно угнетало мать и даже действовало на горничную Феню, она  смотрела на квартирантов флигеля и гостей их так боязливо и враждебно, как  будто люди эти способны были поджечь дом.    

Волнуемый  томлением о женщине, Клим чувствовал, что он тупеет, линяет, становится  одержимым, как Макаров, и до ненависти завидовал Дронову, который хотя и  получил волчий билет, но на чем-то успокоился и, поступив служить в контору  Варавки, продолжал упрямо готовиться к экзамену зрелости у Томилина.    

Не зная,  что делать с собою, Клим иногда шел во флигель, к писателю. Там явились какие-то  новые люди: носатая фельдшерица Изаксон; маленький старичок, с глазами,  спрятанными за темные очки, то и дело потирал пухлые руки, восклицая:    

– Подписываюсь!    

Являлся  мастеровой, судя по рукам – слесарь; он тоже чаще всего говорил одни и те же  слова:    

– Это  нам нужно, как собаке пятая нога. Ставни окон были прикрыты, стекла – занавешены,  но жена писателя все-таки изредка подходила к окнам и, приподняв занавеску,  смотрела в черный квадрат. А сестра ее выбегала на двор, выглядывала за ворота,  на улицу, и Клим слышал, как она, вполголоса, успокоительно сказала сестре:    

– Никого,  ни души.    

Клим  почти не вслушивался в речи и споры, уже знакомые ему, они его не задевали, не  интересовали. Дядя тоже не говорил ничего нового, он был, пожалуй, менее других  речист, мысли его были просты, сводились к одному:    

– Надо  поднимать народ.    

Клим шел  во флигель тогда, когда он узнавал или видел, что туда пошла Лидия. Это значило,  что там будет и Макаров. Но, наблюдая за девушкой, он убеждался, что ее  притягивает еще что-то, кроме Макарова. Сидя где-нибудь в углу, она куталась,  несмотря на дымную духоту, в оранжевый платок и смотрела на людей, крепко сжав  губы, строгим взглядом темных глаз. Климу казалось, что в этом взгляде да и  вообще во всем поведении Лидии явилось нечто новое, почти смешное, какая-то  деланная вдовья серьезность и печаль.    

– Что  ты скажешь о дяде? – спросил он и очень удивился, услышав странный ответ:    

– Похож  на Иоанна Предтечу, Как-то весенней ночью, выйдя из флигеля, гуляя с Климом в  саду, она сказала:    

– Странно,  что существуют люди, которые могу г думать не только о себе. Мне кажется, что в  этом есть что-то безумное. Или – искусственное.    

Клим  взглянул на нее почти с досадой; она сказала как раз то, что он чувствовал, но  для чего не нашел еще слов.    

– И  потом, – продолжала девушка, – у них все как-то перевернуто. Мне кажется,  что они говорят о любви к народу с ненавистью, а о ненависти к властям – с  любовью. По крайней мере я так слышу.    

– Но,  разумеется, это не так, – сказал Клим, надеясь, что она спросит: «Как же?»  – и тогда он сумел бы блеснуть пред нею, он уже знал, чем и как блеснет. Но  девушка молчала, задумчиво шагая, крепко кутая грудь платком; Клим не решился  сказать ей то, что хотел.    

Он  находил, что Лидия говорит слишком серьезно и умно для ее возраста, это было  неприятно, а она все чаще удивляла его этим.    

Через несколько  дней он снова почувствовал, что Лидия обокрала его. В столовой после ужина  мать, почему-то очень настойчиво, стала расспрашивать Лидию о том, что говорят  во флигеле. Сидя у открытого окна в сад, боком к Вере Петровне, девушка  отвечала неохотно и не очень вежливо, но вдруг, круто повернувшись на стуле,  она заговорила уже несколько раздраженно:    

– Отец  тоже боится, что меня эти люди чем-то заразят. Нет. Я думаю, что все их речи и  споры – только игра в прятки. Люди прячутся от своих страстей, от скуки; может  быть – от пороков…    

– Браво,  дочь моя! – воскликнул Варавка, развалясь в кресле, воткнув в бороду  сигару. Лидия продолжала тише и спокойнее:    

– Нужно  забыть о себе. Этого хотят многие, я думаю. Не такие, конечно, как Яков Акимович.  Он… я не знаю, как это сказать… он бросил себя в жертву идее сразу и навсегда…    

– Как  слепой в яму упал, – вставил Варавка, а Клим, чувствуя, что он побледнел  от досады, размышлял: почему это случается так, что все забегают вперед его?  Слова Томилина, что люди прячутся друг от друга в идеях, особенно нравились  ему, он считал их верными.    

– Это  говорит Томилин, – с досадой сказал он.    

– Я  не сказала, что это мной придумано, – отозвалась Лидия.    

– Ты  слышала это от Макарова, – настаивал Клим.    

– И  – что же?    

– Дядя  Яков – жертва истории, – торопливо сказал Клим. – Он – не Иаков, а –  Исаак.    

– Не  понимаю, – сказала Лидия, подняв брови, а Клим, рассердясь на себя за  слова, на которые никто не обратил внимания, сердито пробормотал:    

– Когда  Макаров пьян, он говорит отчаянную чепуху. Он даже любовь называет рудиментарным  чувством.