1 2 3 4 5 
— Вот  тебе и на! — произносит Порфирий Владимирыч, — ах, Володя, Володя! не  добрый ты сын! дурной! Видно, не молишься Богу за папу, что он даже память у  него отнял! как же быть-то с этим, маменька?    

— Не  бог знает что случилось — и завтра панихидку отслужишь. И панихидку и обеденку  — всё справим. Все я, старая да беспамятная, виновата. С тем и ехала, чтобы  напомнить, да все дорогой и растеряла.    

— Ах,  грех какой! Хорошо еще, что лампадки в образной зажжены. Точно ведь свыше что  меня озарило. Ни праздник у нас сегодня, ни что — просто с Введеньева дня  лампадки зажжены, — только подходит ко мне давеча Евпраксеюшка,  спрашивает: «Лампадки-то боковые тушить, что ли?» А я, точно вот толкнуло меня,  подумал эдак с минуту и говорю: не тронь! Христос с ними, пускай погорят! Ан  вон оно что!    

— И  то хорошо, хоть лампадочки погорели! И то для души облегчение! Ты где  садишься-то? опять, что ли, под меня ходить будешь или крале своей станешь  мирволить?    

— Да  уж я и не знаю, маменька, мне можно ли…    

— Чего  не можно! Садись! Бог простит! не нарочно ведь, не с намерением, а от забвения.  Это и с праведниками случалось! Завтра вот чем свет встанем, обеденку отстоим,  панихидочку отслужим — все как следует сделаем. И его душа будет радоваться,  что родители да добрые люди об нем вспомнили, и мы будем покойны, что свой долг  выполнили. Так-то, мой друг. А горевать не след — это я всегда скажу: первое,  гореваньем сына не воротишь, а второе — грех перед Богом!    

Иудушка  урезонивается этими словами и целует у маменьки руку, говоря:    

— Ах,  маменька, маменька! золотая у вас душа — право! Кабы не вы — ну что б я в эту  минуту делал! Ну, просто пропал бы! как есть, растерялся бы, пропал!    

Порфирий  Владимирыч делает распоряжение насчет завтрашней церемонии, и все садятся за  карты. Сдают раз, сдают другой, Арина Петровна горячится и негодует на Иудушку  за то, что он ходит под Евпраксеюшку все с одной. В промежутках сдач Иудушка  предается воспоминаниям о погибшем сыне.    

— А  какой ласковый был! — говорит он, — ничего, бывало, без позволения не  возьмет. Бумажки нужно — можно, папа, бумажки взять? — Возьми, мой друг!  Или не будете ли, папа, такой добренький, сегодня карасиков в сметане к  завтраку заказать? — Изволь, мой друг! Ах, Володя! Володя! Всем ты был  пайка, только тем не пайка, что папку оставил!    

Проходит  еще несколько туров; опять воспоминания.    

— И  что такое с ним вдруг случилось — и сам не понимаю! Жил хорошохонько да смирнехонько,  жил да поживал, меня радовал — чего бы, кажется, лучше! вдруг — бац! Ведь  грех-то, представьте, какой! подумайте только об этом, маменька, на что человек  посягнул! на жизнь свою, на дар отца небесного! Из-за чего? зачем? чего ему  недоставало? Денег, что ли? Жалованья я, кажется, никогда не задерживаю; даже  враги мои, и те про меня этого не скажут. Ну а ежели маловато показалось — так  не прогневайся, друг! У папы денежки тоже вот где сидят! Коли мало денег — умей  себя сдерживать. Не все сладенького, не все с сахарцом, часкум и с кваском  покушай! Так-то, брат! Вот папа твой, и надеялся он давеча денежек получить, ан  приказчик пришел: терпенковские крестьяне оброка не платят. — Ну, нечего  делать, написал к мировому прошение! Ах, Володя, Володя! Нет, не пайка ты,  бросил папку! Сиротой оставил!    

И чем  живее идет игра, тем обильнее и чувствительнее делаются воспоминания.    

— И  какой умный был! Помню я такой случай. Лежит он в кори — лет не больше семи ему  было, — только подходит к нему покойница Саша, а он ей и говорит: мама!  мама! ведь правда, что крылышки только у ангелов бывают? Ну, та и говорит: да,  только у ангелов. Отчего же, говорит, у папы, как он сюда сейчас входил,  крылышки были?    

Наконец  разыгрывается какая-то гомерическая игра. Иудушка остается дураком с целыми восемью  картами на руках, в числе которых козырные туз, король и дама. Поднимается  хохот, подтрунивание, и всему этому благосклонно вторит сам Иудушка. Но среди  общего разгара веселости Арина Петровна вдруг стихает и прислушивается.    

— Стойте!  не шумите! кто-то едет! — говорит она.    

Иудушка  с Евпраксеюшкой тоже прислушиваются, но без результата.    

— Говорю  вам: едут! Вона… чу! ветром сюда вдруг подуло… Чу! едет! и даже близко!    

Вновь  начинают вслушиваться и, действительно, слышат какое-то далекое позвякивание,  то доносимое, то относимое ветром. Проходит минут пять, и колокольчик слышится  уже явственно, а вслед за ним и голоса на дворе.    

— Молодой  барин Петр Порфирьич приехали! — доносится из передней.    

Иудушка  встал и застыл на месте, бледный как полотно.    

     

Петенька  вошел как-то вяло, поцеловал у отца руку, потом соблюл тот же церемониал относительно  бабушки, поклонился Евпраксеюшке и сел. Это был малый лет двадцати пяти,  довольно красивой наружности, в дорожной офицерской форме. Вот все, что можно  сказать про него, да и сам Иудушка едва ли знал что-нибудь больше. Взаимные  отношения отца и сына были таковы, что их нельзя было даже назвать натянутыми:  совсем как бы ничего не существовало. Иудушка знал, что есть человек,  значащийся по документам его сыном, которому он обязан в известные сроки  посылать условленное, то есть им же самим определенное жалованье, и от  которого, взамен того, он имеет право требовать почтения и повиновения.  Петенька, с своей стороны, знал, что есть у него отец, который может его во  всякое время притеснить. Он довольно охотно ездил в Головлево, особливо с тех  пор, как вышел в офицеры, но не потому, чтобы находил удовольствие беседовать с  отцом, а просто потому, что всякого человека, не отдавшего себе никакого отчета  в жизненных целях, как-то инстинктивно тянет в свое место.  Но теперь  он, очевидно, приехал по нужде, по принуждению, вследствие чего он не выразил  даже ни одного из тех знаков радостного недоумения, которыми обыкновенно  ознаменовывает всякий блудный дворянский сын свой приезд в родное место.    

Петенька  был неразговорчив. На все восклицания отца: вот так сюрприз! ну, брат, одолжил!  а я-то сижу да думаю: кого это, прости Господи, по ночам носит? — ан вот  он кто! и т. д. — он отвечал или молчанием, или принужденною улыбкою.  А на вопрос: и как это тебе вдруг вздумалось? — отвечал даже сердечно: так  вот, вздумалось и приехал.    

— Ну,  спасибо тебе! спасибо! вспомнил про отца! обрадовал! Чай, и про  бабушку-старушку вспомнил?    

— И  про бабушку вспомнил.    

— Стой!  да тебе, может быть, вспомнилось, что сегодня годовщина по брате Володеньке?    

— Да,  и про это вспомнилось.    

В таком  тоне разговор длился с полчаса, так что нельзя было понять, взаправду ли  отвечает Петенька или только отделывается. Поэтому как ни вынослив был Иудушка  относительно равнодушия своих детей, однако и он не выдержал и заметил:    

— Да,  брат, неласков ты! нельзя сказать, чтоб ты ласковый сын был!    

Смолчи  на этот раз Петенька, прими папенькино замечание с кротостью, а еще лучше,  поцелуй у папеньки ручку и скажи ему: извините меня, добренький, папенька! я  ведь с дороги, устал! — и все бы обошлось благополучно. Но Петенька  поступил совсем как неблагодарный.    

— Каков  есть! — ответил он так грубо, словно хотел сказать: да отвяжись ты от  меня, сделай милость!    

Тогда  Порфирию Владимирычу сделалось так больно, так больно, что и он уж не нашел возможным  молчать.    

— Кажется,  как я об вас заботился! — сказал он с горечью, — даже и здесь сидишь,  а все думаешь: как бы получше да поскладнее, да чтобы всем было хорошохонько да  уютненько, без нужды да без горюшка… А вы всё от меня прочь да прочь!    

— Кто  же… вы?     

— Ну,  ты… да, впрочем, и покойник, царство ему небесное, был такой же…    

— Что  ж! я вам очень благодарен!    

— Никакой  я от вас благодарности не вижу! Ни благодарности, ни ласки — ничего!    

— Характер  неласковый — вот и все. Да вы что всё во множественном говорите? один уж умер…    

— Да,  умер, Бог наказал. Бог непокорных детей наказывает. И все-таки я его помню. Он  непокорен был, а я его помню. Вот завтра обеденку отстоим и панихидку отслужим.  Он меня обидел, а я все-таки свой долг помню. Господи ты Боже мой! да что ж это  нынче делается! Сын к отцу приехал и с первого же слова уже фыркает! Так ли мы  в наше время поступали! Бывало, едешь в Головлево-то, да за тридцать верст все  твердишь: помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! Да вот маменька  живой человек — она скажет! А нынче… не понимаю! не понимаю!    

— И  я не понимаю. Приехал я смирно, поздоровался с вами, ручку поцеловал, теперь  сижу, вас не трогаю, пью чай, а коли дадите ужинать — и поужинаю. С чего вы всю  эту историю подняли?    

Арина  Петровна сидит в своем кресле и вслушивается. И сдается ей, что она все ту же  знакомую повесть слышит, которая давно, и не запомнит она когда, началась.  Закрылась было совсем эта повесть, да вот и опять, нет-нет, возьмет да и  раскроется на той же странице. Тем не менее она понимает, что подобная встреча  между отцом и сыном не обещает ничего хорошего, и потому считает долгом  вмешаться в распрю и сказать примирительное слово.    

— Ну-ну,  петухи индейские! — говорит она, стараясь придать своему поучению шутливый  тон, — только что свиделись, а уж и разодрались! Так и наскакивают друг на  дружку, так и наскакивают! Смотри, сейчас перья полетят! Ах-ах-ах! горе какое!  А вы, молодцы, смирненько посидите да ладком между собою поговорите, а я,  старуха, послушаю да полюбуюсь на вас! Ты, Петенька, — уступи! Отцу, мой  друг, всегда нужно уступить, потому что он — отец! Ежели иной раз и горькунько  что от отца покажется, а ты прими с готовностью, да с покорностью, да с  почтением, потому что ты — сын! Может, из горького-то да вдруг сладкое  сделается — вот ты и в выигрыше! А ты, Порфирий Владимирыч, — снизойди! Он  — сын, человек молодой, неженный. Он семьдесят пять верст по ухабам да по  сугробам проехал: и устал, и иззяб, и уснуть ему хочется! Вот чай-то уж  кончили, вели-ка подавать ужинать, да и на покой! Так-то, други мои!  Разбредемся все по своим местам, помолимся, ан сердце-то у нас и пройдет. И все  какие у нас дурные мысли были — все сном Бог прогонит! А завтра ранехонько  встанем да об покойнике помолимся. Обеденку отстоим, панихидку отслушаем, а потом,  как воротимся домой, и побеседуем. И всякий, отдохнувши, свое дело по порядку,  как следует, расскажет. Ты, Петенька, про Петербург, а ты, Порфирий, про  деревенское свое житье. А теперь поужинаем — и с Богом, на боковую!    

Это  увещание оказывает свое действие не потому, чтобы оно заключало что-нибудь  действительно убедительное, а потому что Иудушка и сам видит, что он  зарапортовался, что лучше как-нибудь миром покончить день. Поэтому он встает с  своего места, целует у маменьки ручку, благодарит «за науку» и приказывает  подавать ужинать. Ужин проходит сурово и молчаливо.    

Столовая  опустела, все разошлись по своим комнатам. Дом мало-помалу стихает, и мертвая  тишина ползет из комнаты в комнату и наконец доползает до последнего убежища, в  котором дольше прочих закоулков упорствовала обрядовая жизнь, то есть до  кабинета головлевского барина. Иудушка наконец покончил с поклонами, которые он  долго-долго отсчитывал перед образами, и тоже улегся в постель.    

Лежит  Порфирий Владимирыч в постели, но не может сомкнуть глаз. Чует он, что приезд  сына предвещает что-то не совсем обыкновенное, и уже заранее в голове его  зарождаются всевозможные пустословные поучения. Поучения эти имеют то  достоинство, что они ко всякому случаю пригодны и даже не представляют собой  последовательного сцепления мыслей. Ни грамматической, ни синтаксической формы  для них тоже не требуется: они накапливаются в голове в виде отрывочных афоризмов  и появляются на свет Божий по мере того, как наползают на язык. Тем не менее,  как только случается в жизни какой-нибудь казус, выходящий из ряда  обыкновенных, так в голове поднимается такая суматоха от наплыва афоризмов, что  даже сон не может умиротворить ее.    

Не  спится Иудушке: целые массы пустяков обступили его изголовье и давят его.  Собственно говоря, загадочный приезд Петеньки не особенно волнует его, ибо, что  бы ни случилось, Иудушка уже ко всему  готов заранее. Он знает, что ничто   не застанет его врасплох и ничто  не заставит сделать какое-нибудь  отступление от той сети пустых и насквозь прогнивших афоризмов, в которую он  закутался с головы до ног. Для него не существует ни горя, ни радости, ни  ненависти, ни любви. Весь мир, в его глазах, есть гроб, могущий служить лишь  поводом для бесконечного пустословия. Уж на что было больше горя, когда Володя  покончил с собой, а он и тут устоял. Это была очень грустная история,  продолжавшаяся целых два года. Целых два года Володя перемогался; сначала  выказывал гордость и решимость не нуждаться в помощи отца; потом ослаб, стал  молить, доказывать, грозить… И всегда встречал в ответ готовый афоризм, который  представлял собой камень, поданный голодному человеку. Сознавал ли Иудушка, что  это камень, а не хлеб, или не сознавал — это вопрос спорный; но, во всяком  случае, у него ничего другого не было, и он подавал свой камень, как единственное,  что он мог дать. Когда Володя застрелился, он отслужил по нем панихиду, записал  в календаре день его смерти и обещал и на будущее время каждогодно 23-го ноября  служить панихиду «и с литургиею». Но когда, по временам, даже и в нем  поднимался какой-то тусклый голос, который бормотал, что все-таки разрешение  семейного спора самоубийством — вещь по малой мере подозрительная, тогда он  выводил на сцену целую свиту готовых афоризмов, вроде «Бог непокорных детей  наказывает», «гордым Бог противится» и проч. — и успокоивался.    

Вот и  теперь. Нет сомнения, что с Петенькой случилось что-то недоброе, но, что бы ни  случилось, он, Порфирий Головлев, должен быть выше этих случайностей. Сам  запутался — сам и распутывайся; умел кашу заварить — умей ее и расхлебывать;  любишь кататься — люби и саночки возить. Именно так; именно это самое он и скажет  завтра, об чем бы ни сообщил ему сын. А что, ежели и Петенька, подобно Володе,  откажется принять камень вместо хлеба? Что, ежели и он… Иудушка отплевывается  от этой мысли и приписывает ее наваждению лукавого. Он переворачивается с боку  на бок, усиливается уснуть и не может. Только что начнет заводить его сон —  вдруг: и рад бы до неба достать, да руки коротки! или: по одежке протягивай  ножки… вот я… вот ты… прытки вы очень, а знаешь пословицу: поспешность потребна  только блох ловить? Обступили кругом пустяки, ползут, лезут, давят. И не спит  Иудушка под бременем пустословия, которым он надеется завтра утолить себе душу.    

Не  спится и Петеньке, хотя дорога порядком-таки изломала его. Есть у него дело,  которое может разрешиться только здесь, в Головлеве, но такое это дело, что и  невесть как за него взяться. По правде говоря, Петенька отлично понимает, что  дело его безнадежное, что поездка в Головлево принесет только лишние  неприятности, но в том-то и штука, что есть в человеке какой-то темный инстинкт  самосохранения, который пересиливает всякую сознательность и который так и  подталкивает: испробуй все до последнего! Вот он и приехал, да, вместо того  чтоб закалить себя и быть готовым перенести все, чуть было с первого шагу не  разругался с отцом. Что-то будет из этой поездки? совершится ли чудо, которое  должно превратить камень в хлеб, или не совершится?    

Не  прямее ли было бы взять револьвер и приставить его к виску: господа! я  недостоин носить ваш мундир! я растратил казенные деньги! и потому сам себе  произношу справедливый и строгий суд! Бац — и все кончено! Исключается из  списков умерший  поручик Головлев! Да, это было бы решительно и…  красиво. Товарищи сказали бы: ты был несчастен, ты увлекался, но… ты был благородный   человек! Но он, вместо того чтобы сразу поступить таким образом,  довел  дело до того, что поступок его стал всем известен, — и вот его отпустили  на определенный срок с тем, чтобы в течение его растрата была непременно  пополнена. А потом — вон из полка. И для достижения этой-то цели, в конце  которой стоял позорный исход только что начатой карьеры, он поехал в Головлево,  поехал с полной уверенностью получить камень вместо хлеба!    

А может  быть, что-нибудь и будет?! Ведь случается же… Вдруг нынешнее Головлево  исчезнет, и на месте его очутится новое Головлево, с новою обстановкой, в  которой он… Не то чтобы отец… умрет — зачем? — а так… вообще, будет новая  «обстановка»… А может быть, и бабушка — ведь у ней деньги есть! Узнает, что  беда впереди, — и вдруг даст! На, скажет, поезжай скорее, покуда срок не  прошел! И вот он едет, торопит ямщиков, насилу поспевает на станцию — и  является в полк как раз за два часа до срока! Молодец Головлев! — говорят  товарищи, — руку, благородный молодой человек! и пусть отныне все будет  забыто! И он не только остается в полку по-прежнему, но производится сначала в  штабс-капитаны, потом в капитаны, делается полковым адъютантом (казначеем он уж  был), и, наконец, в день полкового юбилея…    

Ах!  поскорее бы эта ночь прошла! Завтра… ну, завтра пусть будет, что будет! Но что  он должен будет завтра выслушать… ах, чего только он не выслушает! Завтра… но  для чего же завтра? ведь есть и еще целый день впереди… Ведь он выговорил себе  два дня собственно для того, чтобы иметь время убедить, растрогать… Черта с  два! убедишь тут, растрогаешь! Нет уж…    

Тут  мысли его окончательно путаются и постепенно, одна за другой, утопают в сонной  мгле. Через четверть часа головлевская усадьба всецело погружается в тяжкий  сон.    

На  другой день, рано утром, весь дом уже на ногах. Все поехали в церковь, кроме,  впрочем, Петеньки, который остался дома под предлогом, что устал с дороги.  Наконец отслушали обедню и панихиду и воротились домой. Петенька, по  обыкновению, подошел к руке отца, но Иудушка подал руку боком, и все заметили,  что он даже не перекрестил сына. Напились чаю, поели поминальной кутьи; Иудушка  ходил мрачный, шаркал ногами, избегал разговоров, вздыхал, беспрестанно складывал  руки, в знак умной молитвы, и совсем не глядел на сына. С своей стороны, и  Петенька ежился и молча курил папироску за папироской. Вчерашнее натянутое  положение не только не улучшилось за ночь, но приняло такие резкие тоны, что  Арина Петровна серьезно обеспокоилась и решилась разведать у Евпраксеюшки, не  случилось ли чего-нибудь.    

— Что  такое сделалось? — спросила она, — что они с утра словно вороги друг  на друга смотрят?    

— А  я почем знаю? разве я в ихние дела вхожу! — огрызнулась Евпраксея.    

— Уж  не ты ли? Может, и внучек к тебе пристает?    

— Чего  ко мне приставать! Просто давеча подкараулил меня в коридоре, а Порфирий Владимирыч  и увидели!    

— Н-да,  так вот оно что!    

И  действительно, несмотря на крайность своего положения, Петенька отнюдь не  оставил присущего ему легкомыслия. И он тоже загляделся на могучую спину  Евпраксеюшки и решился ей высказать это. С этой собственно целью он и в церковь  не поехал, надеясь, что и Евпраксея, в качестве экономки, останется дома. И  вот, когда в доме все стихло, он накинул на плечи шинель и притаился в  коридоре. Прошла минута, другая, хлопнула дверь, ведущая из сеней в девичью, и  в конце коридора показалась Евпраксея, держа в руках поднос, на котором лежал  теплый сдобный крендель к чаю. Но не успел еще Петенька вытянуть ее хорошенько  между лопатками, не успел произнести: вот это так спина! — как дверь из  столовой отворилась, и в ней показался отец.    

— Ежели  ты сюда пакостничать, мерзавец, приехал, так я тебя с лестницы велю  сбросить! — произнес Иудушка каким-то бесконечно злым голосом.    

Разумеется,  Петенька в один момент стушевался.    

Он не  мог, однако ж, не понять, что утреннее происшествие было не из таких, чтобы  благоприятно подействовать на его фонды. Поэтому он решился молчать и отложить  объяснение до завтра. Но в то же время он не только ничего не делал, чтоб унять  раздражение отца, но, напротив того, вел себя самым неосмотрительным и дурацким  образом. Не переставая курил папироски, не обращая никакого внимания на то, что  отец усиленно отмахивался от облаков дыма, которыми он наполнил комнату. Затем  поминутно кидал умильно-дурацкие взоры на Евпраксеюшку, которая под влиянием их  как-то вкось улыбалась, что тоже замечал Иудушка.    

День  потянулся вяло. Попробовала было Арина Петровна в дураки с Евпраксеюшкой  сыграть, но ничего из этого не вышло. Не игралось, не говорилось, даже пустяки  как-то не шли на ум, хотя у всех были в запасе целые непочатые углы этого  добра. Насилу пришел обед, но и за обедом все молчали. После обеда Арина  Петровна собралась было в Погорелку, но Иудушку даже испугало это намерение  доброго друга маменьки.    

— Христос  с вами, голубушка! — воскликнул он, — что ж, одного, что ли, вы меня  оставить хотите, с глазу на глаз с этим… дурным сыном? Нет, нет! и не думайте!  не пущу!    

— Да  что такое? случилось, что ли, что-нибудь промежду вас! сказывай! —  спросила она его.    

— Нет,  покамест еще ничего не случилось, но вы увидите… Нет, вы уж не оставьте меня!  пусть уж при вас… Это недаром! недаром он прикатил… Так если что случится — уж  вы будьте свидетельницей!    

Арина  Петровна покачала головой и решилась остаться.    

После  обеда Порфирий Владимирыч удалился спать, услав предварительно Евпраксеюшку на  село к попу; Арина Петровна, отложив отъезд в Погорелку, тоже ушла в свою  комнату и, усевшись в кресло, дремала. Петенька счел это время самым  благоприятным, чтоб попытать счастья у бабушки, и отправился к ней.    

— Что  ты? в дурачки, что ли, с старухой поиграть пришел? — встретила его Арина  Петровна.    

— Нет,  бабушка, я к вам за делом.    

— Ну,  рассказывай, говори.    

Петенька  с минуту помялся на месте и вдруг брякнул:    

— Я,  бабушка, казенные деньги проиграл.    

У Арины  Петровны даже в глазах потемнело от неожиданности.    

— И  много? — спросила она перепуганным голосом, глядя на него остановившимися  глазами.    

— Три  тысячи.    

Последовала  минута молчания; Арина Петровна беспокойно смотрела из стороны в сторону, точно  ждала, не явится ли откуда к ней помощь.    

— А  ты знаешь ли, что за это и в Сибирь недолго попасть? — наконец произнесла  она.    

— Знаю.    

— Ах,  бедный ты, бедный!    

— Я,  бабушка, у вас хотел взаймы попросить… я хороший процент заплачу.    

Арина  Петровна совсем испугалась.    

— Что  ты, что ты! — заметалась она, — да у меня и денег, только на гроб да  на поминовенье осталось! И сыта я только по милости внучек, да вот чем у сына  полакомлюсь! Нет, нет, нет! Ты уж меня оставь! Сделай милость, оставь! Знаешь  что, ты бы у папеньки попросил!    

— Нет,  уж что! от железного попа да каменной просвиры ждать! Я, бабушка, на вас  надеялся!    

— Что  ты! что ты! да я бы с радостью, только какие же у меня деньги! и денег у меня  таких нет! А ты бы к папеньке обратился, да с лаской, да с почтением! вот, мол,  папенька, так и так: виноват, мол, по молодости, проштрафился… Со смешком да с  улыбочкой, да ручку поцелуй, да на коленки встань, да поплачь — он это  любит, — ну и развяжет папенька мошну для милого сынка.    

— А  что вы думаете! сделать разве? Стойте-ка! стойте! а что, бабушка, если б вы ему  сказали: коли не дашь денег — прокляну! Ведь он этого давно боится,  проклятья-то вашего.    

— Ну,  ну, зачем проклинать! Попроси и так. Попроси, мой друг! Ведь ежели отцу и  лишний разок поклонишься, так ведь голова на отвалится: отец он! Ну, и он с  своей стороны увидит… сделай-ка это! право!    

Петенька  ходит подбоченившись взад и вперед, словно обдумывает; наконец останавливается  и говорит:    

— Нет  уж. Все равно — не даст. Что бы я ни делал, хоть бы лоб себе разбил кланявшись  — все одно не даст. Вот кабы вы проклятием пригрозили… Так как же мне быть-то,  бабушка?    

— Не  знаю, право. Попробуй — может, и смягчишь. Как же ты это, однако ж, такую себе  волю дал: легко ли дело, казенные деньги проиграл? научил тебя, что ли,  кто-нибудь?    

— Так  вот, взял да и проиграл. Ну, коли у вас своих денег нет, так из сиротских дайте!    

— Что  ты? опомнись! как я могу сиротские деньги давать? Нет, уж сделай милость, уволь  ты меня! не говори ты со мной об этом, ради Христа!    

— Так  не хотите? Жаль. А я бы хороший процент дал. Пять процентов в месяц хотите?  нет? ну, через год капитал на капитал?    

— И  не соблазняй ты меня! — замахала на него руками Арина Петровна, —  уйди ты от меня, ради Христа! еще папенька неравну услышит, скажет, что я же  тебя возмутила! Ах ты, Господи! Я, старуха, отдохнуть хотела, даже задремала  совсем, а он вон с каким делом пришел!    

— Ну,  хорошо. Я уйду. Стало быть, нельзя? Прекрасно-с. По-родственному. Из-за трех  тысяч рублей внук в Сибирь должен пойти! Напутственный-то молебен отслужить не  забудьте!    

Петенька  хлопнул дверью и ушел. Одна из его легкомысленных надежд лопнула — что теперь  предпринять? Остается одно: во всем открыться отцу. А может быть… Может быть,  что-нибудь…    

«Пойду  сейчас и покончу разом! — говорил он себе, — или нет! Нет, зачем же  сегодня… Может быть, что-нибудь… да, впрочем, что же такое может быть? Нет,  лучше завтра… Все-таки, хоть нынче день… Да, лучше завтра. Скажу — и уеду».    

На том и  покончил, что завтра — всему конец…    

После  объяснения с бабушкой вечер потянулся еще вялее. Даже Арина Петровна притихла,  узнавши действительную причину приезда Петеньки. Иудушка пробовал было  заигрывать с маменькой, но, видя, что она об чем-то задумывается, замолчал.  Петенька тоже ничего не делал, только курил. За ужином Порфирий Владимирыч  обратился к нему с вопросом:    

— Да  скажешь ли ты наконец, зачем ты сюда пожаловал?    

— Завтра  скажу, — угрюмо ответил Петенька.    

     

Петенька  встал рано после почти совсем бессонной ночи. Все та же раздвоенная мысль преследовала  его — мысль, начинавшаяся надеждой: может быть, и даст! и неизменно кончавшаяся  вопросом: и зачем я сюда приехал? Может быть, он не понимал своего отца, но, во  всяком случае, он не знал за ним ни одного чувства, ни одной слабой струны, за  которую предстояла бы возможность ухватиться и эксплуатируя которую можно было  бы чего-нибудь достигнуть. Он чувствовал только одно: что в присутствии отца он  находится лицом к лицу с чем-то неизъяснимым, неуловимым. Незнание, с какого  конца подойти, с чего начать речь, порождало ежели не страх, то, во всяком  случае, беспокойство. И так шло с самого детства. Всегда, с тех пор как он начал  себя помнить, дело было поставлено так, что лучше казалось совсем отказаться от  какого-нибудь предположения, нежели поставить его в зависимость от решения  отца. Так было и теперь. С чего он начнет? как начнет? что скажет?… Ах, зачем  только он приехал?    

Им  овладела тоска. Тем не менее он понял, что впереди оставалось только несколько  часов и что, следовательно, надо же что-нибудь делать. Набравшись напускной  решимости, застегнувши сюртук и пошептавши что-то на ходу, он довольно твердым  шагом направился к отцовскому кабинету.    

Иудушка  стоял на молитве. Он был набожен и каждый день охотно посвящал молитве несколько  часов. Но он молился не потому, что любил Бога и надеялся посредством молитвы  войти в общение с ним, а потому, что боялся черта и надеялся, что Бог избавит  его от лукавого. Он знал множество молитв и в особенности отлично изучил  технику молитвенного стояния. То есть знал, когда нужно шевелить губами и  закатывать глаза, когда следует складывать руки ладонями внутрь и когда держать  их воздетыми, когда надлежит умиляться и когда стоять чинно, творя умеренные  крестные знамения. И глаза и нос его краснели и увлажнялись в определенные  минуты, на которые указывала ему молитвенная практика. Но молитва не обновляла  его, не просветляла его чувства, не вносила никакого луча в его тусклое  существование. Он мог молиться и проделывать все нужные телодвижения — и в то  же время смотреть в окно и замечать, не идет ли кто без спросу в погреб и  т. д. Это была совершенно особенная, частная формула жизни, которая могла  существовать и удовлетворять себя совсем независимо от общей жизненной формулы.    

Когда  Петенька вошел в кабинет, Порфирий Владимирыч стоял на коленях с воздетыми руками.  Он не переменил своего положения, а только подрыгал одной рукой в воздухе, в  знак того, что еще не время. Петенька расположился в столовой, где уже был  накрыт чайный прибор, и стал ждать. Эти полчаса показались ему вечностью, тем  более что он был уверен, что отец заставляет его ждать нарочно. Напускная  твердость, которою он вооружился, мало-помалу стала уступать место чувству  досады. Сначала он сидел смирно, потом принялся ходить взад и вперед по комнате  и, наконец, стал что-то насвистывать, вследствие чего дверь кабинета  приотворилась, и оттуда послышался раздраженный голос Иудушки:    

— Кто  хочет свистать, тот может для этого на конюшню идти!    

Немного  погодя Порфирий Владимирыч вышел, одетый весь в черном, в чистом белье, словно  приготовленный к чему-то торжественному. Лицо у него было светлое, умиленное,  дышащее смирением и радостью, как будто он сейчас только «сподобился». Он  подошел к сыну, перекрестил и поцеловал его.    

— Здравствуй,  друг! — сказал он.    

— Здравствуйте!    

— Каково  почивал? постельку хорошо ли постлали? клопиков, блошек не чувствовал ли?    

— Благодарю  вас. Спал.    

— Ну,  спал — так и слава Богу. У родителей только и можно слатйнько поспать. Это уж я  по себе знаю: как ни хорошо, бывало, устроишься в Петербурге, а никогда так  сладко не уснешь, как в Головлеве. Точно вот в колыбельке тебя покачивает. Так  как же мы с тобой: попьем чайку, что ли, сначала, или ты сейчас что-нибудь  сказать хочешь?    

— Нет,  лучше теперь поговорим. Мне через шесть часов уехать надо, так, может быть, и  обдумать кой-что время понадобится.    

— Ну,  ладно. Только я, брат, говорю прямо: никогда я не обдумываю. У меня всегда ответ  готов. Коли ты правильного чего просишь — изволь! никогда я ни в чем правильном  не откажу. Хоть и трудненько иногда, и не по силам, а ежели правильно — не могу  отказать! Натура такая. Ну, а ежели просишь неправильно — не прогневайся! Хоть  и жалко тебя — а откажу! У меня, брат, вывертов нет! Я весь тут, на ладони. Ну,  пойдем, пойдем в кабинет! Ты поговоришь, а я послушаю! Послушаем, послушаем,  что такое!    

Когда  оба вошли в кабинет, Порфирий Владимирыч оставил дверь слегка приотворенною и затем  ни сам не сел, ни сына не посадил, а начал ходить взад и вперед по комнате.  Словно он инстинктивно чувствовал, что дело будет щекотливое и что объясняться  об таких предметах на ходу гораздо свободнее. И выражение лица скрыть удобнее,  и прекратить объяснение, ежели оно примет слишком неприятный оборот, легче. А с  помощью приотворенной двери и на свидетелей можно сослаться, потому что  маменька с Евпраксеюшкой, наверное, не замедлят явиться к чаю в столовую.    

— Я,  папенька, казенные деньги проиграл, — разом и как-то тупо высказался  Петенька.    

Иудушка  ничего не сказал. Только можно было заметить, как дрогнули у него губы. И вслед  за тем он, по обыкновению, начал шептать.    

— Я  проиграл три тысячи, — пояснил Петенька, — и ежели послезавтра их не  внесу, то могут произойти очень неприятные для меня последствия.    

— Что  ж, внеси! — любезно молвил Порфирий Владимирыч.    

Несколько  туров отец и сын сделали молча. Петенька хотел объясняться дальше, но  чувствовал, что у него захватило горло.    

— Откуда  же я возьму деньги? — наконец выговорил он.    

— Я,  любезный друг, твоих источников не знаю. На какие ты источники рассчитывал,  когда проигрывал в карты казенные деньги, — из тех и плати.    

— Вы  сами очень хорошо знаете, что в подобных случаях люди об источниках забывают!    

— Ничего  я, мой друг, не знаю. Я в карты никогда не игрывал — только вот разве с  маменькой в дурачки сыграешь, чтоб потешить старушку. И, пожалуйста, ты меня в  эти грязные дела не впутывай, а пойдем-ка лучше чайку попьем. Попьем да  посидим, может, и поговорим об чем-нибудь, только уж, ради Христа, не об этом.    

И  Иудушка направился было к двери, чтобы юркнуть в столовую, но Петенька  остановил его.    

— Позвольте,  однако ж, — сказал он, — надобно же мне как-нибудь выйти из этого  положения!    

Иудушка  усмехнулся и посмотрел Петеньке в лицо.    

— Надо,  голубчик! — согласился он.    

— Так  помогите же!    

— А  это… это уж другой вопрос. Что надобно как-нибудь выйти из этого положения —  это так, это ты правду сказал. А как выйти — это уж не мое дело!    

— Но  почему же вы не хотите помочь?    

— А  потому, во-первых, что у меня нет денег для покрытия твоих дрянных дел, а  во-вторых — и потому, что вообще это до меня не касается. Сам напутал — сам и  выпутывайся. Любишь кататься — люби и саночки возить. Так-то, друг. Я ведь и  давеча с того начал, что ежели ты просишь правильно…    

— Знаю,  знаю. Много у вас на языке слов…    

— Постой,  попридержи свои дерзости, дай мне досказать. Что это не одни слова — это я тебе  сейчас докажу… Итак, я тебе давеча сказал: если ты будешь просить должного,  дельного — изволь, друг! всегда готов тебя удовлетворить! Но ежели ты приходишь  с просьбой не дельною — извини, брат! На дрянные дела у меня денег нет, нет и  нет! И не будет — ты это знай! И не смей говорить, что это одни «слова», а  понимай, что эти слова очень близко граничат с делом.    

— Подумайте,  однако ж, что со мной будет!    

— А  что Богу угодно, то и будет, — отвечал Иудушка, слегка воздевая руки и  искоса поглядывая на образ.    

Отец и  сын опять сделали несколько туров по комнате. Иудушка шел нехотя, словно  жаловался, что сын держит его в плену. Петенька, подбоченившись, следовал за  ним, кусая усы и нервно усмехаясь.    

— Я  — последний сын у вас, — сказал он, — не забудьте об этом!    

— У  Иова, мой друг, Бог и все взял, да он не роптал, а только сказал: Бог дал, Бог  и взял — твори, Господи, волю свою! Так-то, брат!    

— То  Бог взял, а вы сами у себя отнимаете. Володя…    

— Ну,  ты, кажется, пошлости начинаешь говорить!    

— Нет,  это не пошлости, а правда. Всем известно, что Володя…    

— Нет,  нет, нет! Не хочу я твои пошлости слушать! Да и вообще — довольно. Что надо было  высказать, то ты высказал. Я тоже ответ тебе дал. А теперь пойдем и будем чай  пить. Посидим да поговорим, потом поедим, выпьем на прощанье — и с Богом.  Видишь, как Бог для тебя милостив! И погодка унялась, и дорожка поглаже стала.  Полегоньку да помаленьку, трюх да трюх — и не увидишь, как доплетешься до  станции!    

— Послушайте!  наконец, я прошу вас! ежели у вас есть хоть капля чувства…    

— Нет,  нет, нет! не будем об этом говорить! Пойдем в столовую: маменька, поди, давно  без чаю соскучилась. Не годится старушку заставлять ждать.    

Иудушка  сделал крутой поворот и почти бегом направился к двери.    

— Хоть  уходите, хоть не уходите, я этого разговора не оставлю! — крикнул ему  вслед Петенька, — хуже будет, как при свидетелях начнем разговаривать!    

Иудушка  воротился назад и встал прямо против сына.    

— Что  тебе от меня, негодяй, нужно… сказывай! — спросил он взволнованным  голосом.    

— Мне  нужно, чтоб вы заплатили те деньги, которые я проиграл.    

— Никогда!!    

— Так  это ваше последнее слово?    

— Видишь? —  торжественно воскликнул Иудушка, указывая пальцем на образ, висевший в углу, —  это видишь? Это папенькино благословение… Так вот я при нем тебе говорю:  никогда!!    

И он  решительным шагом вышел из кабинета.    

— Убийца! —  пронеслось вдогонку ему.    

     

Арина  Петровна сидит уже за столом, и Евпраксеюшка делает все приготовления к чаю. Старуха  задумчива, молчалива и даже как будто стыдится Петеньки. Иудушка, по обычаю,  подходит к ее ручке, и, по обычаю же, она машинально крестит его. Потом, по  обычаю, идут вопросы, все ли здоровы, хорошо ли почивали, на что следуют  обычные односложные ответы.    

Уже  накануне вечером она была скучна. С тех пор как Петенька попросил у нее денег и  разбудил в ней воспоминание о «проклятии», она вдруг впала в какое-то  загадочное беспокойство, и ее неотступно начала преследовать мысль: а что,  ежели прокляну? Узнавши утром, что в кабинете началось объяснение, она  обратилась к Евпраксеюшке с просьбой:    

— Поди-ка,  сударка, подслушай потихоньку у дверей, что они там говорят!    

Но  Евпраксеюшка хотя и подслушала, но была настолько глупа, что ничего не поняла.    

— Так,  промежду себя разговаривают! Не очень кричат! — объяснила она  возвратившись.    

Тогда  Арина Петровна не вытерпела и сама отправилась в столовую, куда тем временем и  самовар был уже подан. Но объяснение уж приходило к концу; слышала она только,  что Петенька возвышает голос, а Порфирий Владимирыч словно зудит в ответ.    

— Зудит!  именно зудит! — вертелось у нее в голове, — вот и тогда он так же  зудел! и как это я в то время не поняла!    

Наконец  оба, и отец и сын, появились в столовую. Петенька был красен и тяжело дышал;  глаза у него смотрели широко, волосы на голове растрепались, лоб был усеян  мелкими каплями пота. Напротив, Иудушка вошел бледный и злой; хотел казаться  равнодушным, но, несмотря на все усилия, нижняя губа его дрожала. Насилу мог он  выговорить обычное утреннее приветствие милому другу маменьке.    

Все  заняли свои места вокруг стола; Петенька сел несколько поодаль, отвалился на  спинку стула, положил ногу на ногу и, закуривая папироску, иронически  посматривал на отца.    

— Вот,  маменька, и погодка у нас унялась, — начал Иудушка, — какое вчера  смятение было, ан Богу стоило только захотеть — вот у нас тишь да гладь да  Божья благодать! так ли, друг мой?    

— Не  знаю; не выходила я из дому сегодня.    

— А  мы кстати дорогого гостя провожаем, — продолжал Иудушка, — я давеча  еще где-где встал, посмотрел в окно — ан на дворе тихо да спокойно, точно вот  ангел Божий пролетел и в одну минуту своим крылом все это возмущение усмирил!    

Но никто  даже не ответил на ласковые Иудушкины слова; Евпраксеюшка шумно пила с блюдечка  чай, дуя и отфыркиваясь; Арина Петровна смотрела в чашку и молчала; Петенька,  раскачиваясь на стуле, продолжал посматривать на отца с таким иронически  вызывающим видом, точно вот ему больших усилий стоит, чтоб не прыснуть со  смеха.    

— Теперича,  ежели Петенька и не шибко поедет, — опять начал Порфирий  Владимирыч, — и тут к вечеру легко до станции железной дороги поспеет.  Лошади у нас свои, не мученные, часика два в Муравьеве покормят — мигом домчат.  А там — фиюю! пошла машина погромыхивать! Ах, Петька! Петька! недобрый ты!  остался бы ты здесь с нами, погостил бы — право! И нам было бы веселее, да и ты  бы — смотри, как бы ты здесь в одну неделю поправился!    

Но  Петенька все продолжает раскачиваться на стуле и посматривать на отца.    

— Ты  что на меня все смотришь? — закипает наконец Иудушка, — узоры, что  ли, видишь?    

— Смотрю,  жду, что еще от вас будет!    

— Ничего,  брат, не высмотришь! как сказано, так и будет. Я своего слова не изменю!    

Наступает  минута молчания, в продолжение которой явственно раздается шепот:    

— Иудушка!    

Порфирий  Владимирыч несомненно слышал эту апострофу (он даже побледнел), но делает вид,  что восклицание до него не относится.    

— Ах,  детки, детки! — говорит он, — и жаль вас, и хотелось бы приласкать да  приголубить вас, да, видно, нечего делать — не судьба! Сами вы от родителей  бежите, свои у вас завелись друзья-приятели, которые дороже для вас и отца с  матерью. Ну, и нечего делать! Подумаешь-подумаешь — и покоришься. Люди вы  молодые, а молодому, известно, приятнее с молодым побыть, чем со стариком  ворчуном! Вот и смиряешь себя, и не ропщешь; только и просишь отца небесного:  твори, Господи, волю свою!    

— Убийца! —  вновь шепчет Петенька, но уже так явственно, что Арина Петровна со страхом  смотрит на него. Перед глазами ее что-то вдруг пронеслось, словно тень  Степки-балбеса.    

— Ты  про кого это говоришь? — спрашивает Иудушка, весь дрожа от волнения.    

— Так,  про одного знакомого.    

— То-то!  так ты так и говори! Ведь Бог знает, что у тебя на уме: может быть, ты из присутствующих  кого-нибудь так честишь!    

Все  смолкают; стаканы с чаем стоят нетронутыми. Иудушка тоже откидывается на спинку  стула и нервно покачивается. Петенька, видя, что всякая надежда потеряна,  ощущает что-то вроде предсмертной тоски и под влиянием ее готов идти до крайних  пределов. И отец и сын с какою-то неизъяснимою улыбкой смотрят друг другу в  глаза. Как ни вышколил себя Порфирий Владимирыч, но близится минута, когда и он  не в состоянии будет сдерживаться.    

— Ты  бы лучше за добра ума уехал! — наконец высказывается он, — да!    

— И  то уеду.    

— Чего  ждать-то! Я вижу, что ты на ссору лезешь, а я ни с кем ссориться не хочу. Живем  мы здесь тихо да смирно, без ссор да без свар — вот бабушка-старушка здесь  сидит, хоть бы ее ты посовестился! Ну, зачем ты к нам приехал?    

— Я  вам говорил зачем.    

— А  коли затем только, так напрасно трудился. Уезжай, брат! Эй, кто там? велите-ка  для молодого барина кибитку закладывать. Да цыпленочка жареного, да икорки, да  еще там чего-нибудь… яичек, что ли… в бумажку заверните. На станции, брат, и  закусишь, покуда лошадей подкормят. С Богом!    

— Нет!  я еще не поеду. Я еще в церковь пойду, попрошу панихиду по убиенном рабе  Божием, Владимире, отслужить.    

— По  самоубийце, то есть…    

— Нет,  по убиенном.    

Отец и  сын смотрят друг на друга во все глаза. Так и кажется, что оба сейчас вскочат.  Но Иудушка делает над собой нечеловеческое усилие и оборачивается со стулом  лицом к столу.    

— Удивительно, —  говорит он надорванным голосом, — у-ди-ви-тель-но!    

— Да,  по убиенном! — грубо настаивает Петенька.    

— Кто  же его убил? — любопытствует Иудушка, по-видимому, все-таки надеясь, что  сын опомнится.    

Но  Петенька, нимало нe смущаясь, выпаливает как из пушки:    

— Вы!!    

— Я?!    

Порфирий  Владимирыч не может прийти в себя от изумления. Он торопливо поднимается со  стула, обращается лицом к образу и начинает молиться.    

— Вы!  вы! вы! — повторяет Петенька.    

— Ну  вот! ну, слава Богу! вот теперь полегче стало, как помолился! — говорит  Иудушка, вновь присаживаясь к столу, — ну, постой! погоди! хоть мне, как  отцу, можно было бы и не входить с тобой в объяснения, — ну, да уж пусть  будет так! Стало быть, по-твоему, я убил Володеньку?    

— Да,  вы!    

— А  по-моему, это не так. По-моему, он сам себя застрелил. Я в то время был здесь,  в Головлеве, а он — в Петербурге. При чем же я тут мог быть? как мог я его за  семьсот верст убить?    

— Уж  будто вы и не понимаете?    

— Не  понимаю… видит Бог, не понимаю!    

— А  кто Володю без копейки оставил? кто ему жалованье прекратил? кто?    

— Те-те-те!  так зачем он женился против желанья отца?    

— Да  ведь вы же позволили?    

— Кто?  я? Христос с тобой! Никогда я не позволял! Ннникогда!    

— Ну  да, то есть вы и тут по своему обыкновению поступили. У вас ведь каждое слово  десять значений имеет; поди угадывай!    

— Никогда  я не позволял! Он мне в то время написал: хочу, папа, жениться на Лидочке. Понимаешь:  «хочу», а не «прошу позволения». Ну, и я ему ответил: коли хочешь  жениться,  так женись, я препятствовать не могу! Только всего и было.    

— Только  всего и было, — поддразнивает Петенька, — а разве это не позволение?    

— То-то,  что нет. Я что сказал? я сказал: не могу препятствовать — только и всего. А  позволяю или не позволяю — это другой вопрос. Он у меня позволения и не просил,  он прямо написал: xoчy,  папа, жениться на Лидочке — ну, и я насчет  позволения умолчал. Хочешь  жениться — ну, и Христос с тобой! женись,  мой друг, хоть на Лидочке, хоть на разлидочке — я препятствовать не могу!    

— А  только без куска хлеба оставить можете. Так вы бы так и писали: не нравится,  дескать, мне твое намерение, а потому, хоть я тебе не препятствую, но все-таки  предупреждаю, чтоб ты больше не рассчитывал на денежную помощь от меня. По  крайней мере тогда было бы ясно.    

— Нет,  этого я никогда не позволю себе сделать! Чтоб я стал употреблять в дело угрозы  совершеннолетнему сыну — никогда!! У меня такое правило, что я никому не  препятствую! Захотел жениться — женись! Ну а насчет последствий — не  погневайся! Сам должен был предусматривать — на то и ум тебе от Бога дан. А я,  брат, в чужие дела не вмешиваюсь. И не только сам не вмешиваюсь, да не прошу,  чтоб и другие в мои дела вмешивались. Да, не прошу, не прошу, не прошу, и даже…  запрещаю! Слышишь ли, дурной, непочтительный сын, — за-пре-щаю!    

— Запрещайте,  пожалуй! всем ртов не замажете!    

— И  хоть бы он раскаялся! хоть бы он понял, что отца обидел! Ну, сделал пошлость —  ну, и раскайся! Попроси прощения! простите, мол, душенька папенька, что вас  огорчил! А то на-тко!    

— Да  ведь он писал вам; он объяснял, что ему жить нечем, что дольше ему терпеть нет  сил…    

— С  отцом не объясняются-с. У отца прощения просят — вот и все.    

— И  это было. Он так был измучен, что и прощенья просил. Все было, все!    

— А  хоть бы и так — опять-таки он не прав. Попросил раз прощенья, видит, что папа  не прощает, — и в другой раз попроси!    

— Ах,  вы!    

Сказавши  это, Петенька вдруг перестает качаться на стуле, оборачивается к столу и облокачивается  на него обеими руками.    

— Вот  и я… — чуть слышно произносит он.    

Лицо его  постепенно искажается.    

— Вот  и я… — повторяет он, разражаясь истерическими рыданиями.    

— А  кто ж вино…    

Но  Иудушке не удалось покончить свое поучение, ибо в эту самую минуту случилось  нечто совершенно неожиданное. Во время описанной сейчас перестрелки об Арине  Петровне словно позабыли. Но она отнюдь не оставалась равнодушной зрительницей  этой семейной сцены. Напротив того, с первого же взгляда можно было  заподозрить, что в ней происходит что-то не совсем обыкновенное и что, может  быть, настала минута, когда перед умственным ее оком предстали во всей полноте  и наготе итоги ее собственной жизни. Лицо ее оживилось, глаза расширились и  блестели, губы шевелились, как будто хотели сказать какое-то слово — и не  могли. И вдруг, в ту самую минуту, когда Петенька огласил столовую рыданиями,  она грузно поднялась с своего кресла, протянула вперед руку, и из груди ее  вырвался вопль:    

— Прро-кли-ннаааю!    

 ПЛЕМЯННУШКА    

     

Иудушка  так-таки и не дал Петеньке денег, хотя, как добрый отец, приказал в минуту  отъезда положить ему в повозку и курочки, и телятинки, и пирожок. Затем он,  несмотря на стужу и ветер, самолично вышел на крыльцо проводить сына,  справился, ловко ли ему сидеть, хорошо ли он закутал себе ноги, и,  возвратившись в дом, долго крестил окно в столовой, посылая заочное напутствие  повозке, увозившей Петеньку. Словом, весь обряд выполнил как следует,  по-родственному.    

— Ах,  Петька, Петька! — говорил он, — дурной ты сын! нехороший! Ведь вот  что набедокурил… ах-ах-ах! И что бы, кажется, жить потихоньку да полегоньку,  смирненько да ладненько, с папкой да бабушкой-старушкой — так нет! Фу-ты!  ну-ты! У нас свой царь в голове есть! своим умом проживем! Вот и ум твой! Ах,  горе какое вышло!    

Но ни  один мускул при этом не дрогнул на его деревянном лице, ни одна нота в его  голосе не прозвучала чем-нибудь похожим на призыв блудному сыну. Да, впрочем,  никто и не слыхал его слов, потому что в комнате находилась одна Арина  Петровна, которая, под влиянием только что испытанного потрясения, как-то разом  потеряла всякую жизненную энергию и сидела за самоваром, раскрыв рот, ничего не  слыша и без всякой мысли глядя вперед.    

Затем  жизнь потекла по-прежнему, исполненная праздной суеты и бесконечного  пустословия…    

Вопреки  ожиданиям Петеньки, Порфирий Владимирыч вынес материнское проклятие довольно  спокойно и ни на волос не отступил от тех решений, которые, так сказать, всегда  готовые сидели в его голове. Правда, он слегка побледнел и бросился к матери с  криком:    

— Маменька!  душенька! Христос с вами! успокойтесь, голубушка! Бог милостив! все устроится!    

Но слова  эти были скорее выражением тревоги за мать, нежели за себя. Выходка Арины Петровны  была так внезапна, что Иудушка не догадался даже притвориться испуганным. Еще  накануне маменька была к нему милостива, шутила, играла с Евпраксеюшкой в  дурачки — очевидно, стало быть, что ей только что-нибудь на минуту помстилось,  а преднамеренного, «настоящего» не было ничего. Действительно, он очень боялся  маменькинова проклятия, но представлял его себе совершенно иначе. В праздном  его уме на этот случай целая обстановка сложилась: образа, зажженные свечи,  маменька стоит среди комнаты, страшная, с почерневшим лицом… и проклинает!  Потом: гром, свечи потухли, завеса разодралась, тьма покрыла землю, а вверху,  среди туч, виднеется разгневанный лик Иеговы, освещенный молниями. Но так как  ничего подобного не случилось, то значит, что маменька просто сблажила,  показалось ей что-нибудь — и больше ничего. Да и не с чего было ей «настоящим  образом» проклинать, потому что в последнее время у них не было даже предлогов  для столкновений. С тех пор как он заявил сомнение насчет принадлежности  маменьке тарантаса (Иудушка соглашался внутренно, что тогда  он был  виноват и заслуживал проклятия), воды утекло много; Арина Петровна смирилась, а  Порфирий Владимирыч только и думал об том, как бы успокоить доброго друга  маменьку.    

«Плоха  старушка, ах, как плоха! временем даже забываться уж начала! — утешал он  себя. — Сядет, голубушка, в дураки играть — смотришь, ан она дремлет!»    

Справедливость  требует сказать, что ветхость Арины Петровны даже тревожила его. Он еще не  приготовился к утрате, ничего не обдумал, не успел сделать надлежащие выкладки:  сколько было у маменьки капитала при отъезде из Дубровина, сколько капитал этот  мог приносить в год доходу, сколько она могла из этого дохода тратить и сколько  присовокупить. Словом сказать, не проделал еще целой массы пустяков, без  которых он всегда чувствовал себя застигнутым врасплох.    

«Старушка  крепунька! — мечталось ему иногда, — не проживет она всего  —  где прожить! В то время, как она нас отделяла, хороший у нее капитал был! Разве  сироткам чего не передала ли — да нет, и сироткам не много даст! Есть у старушки  деньги, есть!»    

Но  мечтания эти покуда еще не представляли ничего серьезного и улетучивались, не  задерживаясь в его мозгу. Масса обыденных пустяков и без того была слишком  громадна, чтоб увеличивать ее еще новыми, в которых покамест не настояло насущной  потребности. Порфирий Владимирыч все откладывал да откладывал, и только после  внезапной сцены проклятия спохватился, что пора начинать.    

Катастрофа  наступила, впрочем, скорее, нежели он предполагал. На другой день после отъезда  Петеньки Арина Петровна уехала в Погорелку и уже не возвращалась в Головлево. С  месяц она провела в совершенном уединении, не выходя из комнаты и редко-редко  позволяя себе промолвить слово даже с прислугою. Вставши утром, она по привычке  садилась к письменному столу, по привычке же начинала раскладывать карты, но  никогда почти не доканчивала и словно застывала на месте с вперенными в окно  глазами. Что она думала и даже думала ли об чем-нибудь — этого не разгадал бы  самый проницательный знаток сокровеннейших тайн человеческого сердца. Казалось,  она хотела что-то вспомнить, хоть, например, то, каким образом она очутилась  здесь, в этих стенах, и — не могла. Встревоженная ее молчанием, Афимьюшка  заглядывала в комнату, поправляла в кресле подушки, которыми она была обложена,  пробовала заговорить об чем-нибудь, но получала только односложные и  нетерпеливые ответы. Раза с два в течение этого времени приезжал в Погорелку Порфирий  Владимирыч, звал маменьку в Головлево, пытался распалить ее воображение  представлением об рыжичках, карасиках и прочих головлевских соблазнах, но она  только загадочно улыбалась на его предложения.    

Одним  утром она, по обыкновению, собралась встать с постели и не могла. Она не  ощущала никакой особенной боли, ни на что не жаловалась, а просто не могла  встать. Ее даже не встревожило это обстоятельство, как будто оно было в порядке  вещей. Вчера сидела еще у стола, была в силах бродить — нынче лежит в постели,  «неможется». Ей даже покойнее чувствовалось. Но Афимьюшка всполошилась и,  потихоньку от барыни, послала гонца к Порфирию Владимирычу.    

Иудушка  приехал рано утром на другой день; Арине Петровне было уж значительно хуже. Обстоятельно  расспросил он прислугу, что маменька кушала, не позволила ли себе чего  лишненького, но получил ответ, что Арина Петровна уже с месяц почти ничего не  ест, а со вчерашнего дня и вовсе отказалась от пищи. Потужил Иудушка, помахал  руками и, как добрый сын, прежде чем войти к матери, погрелся в девичьей у  печки, чтоб не охватило больную холодным воздухом. И, кстати (у него насчет  покойников какой-то дьявольский нюх был), тут же начал распоряжаться.  Расспросил насчет попа, дома ли он, чтоб, в случае надобности, можно было  сейчас же за ним послать, справился, где стоит маменькин ящик с бумагами,  заперт ли он, и, успокоившись насчет существенного, призвал кухарку и велел  приготовить обедать для себя.    

— Мне  немного надо! — говорил он, — курочка есть? — ну, супцу из  курочки сварите! Может быть, солонинка есть — солонинки кусочек приготовьте!  Жарковца какого-нибудь… вот я и сыт!    

Арина  Петровна лежала, распростершись, навзничь на постели, с раскрытым ртом и тяжело  дыша. Глаза ее смотрели широко; одна рука выбилась из-под заячьего одеяла и  застыла в воздухе. Очевидно, она прислушивалась к шороху, который произвел  приезд сына, а может быть, до нее долетали и самые приказания, отдаваемые  Иудушкой. Благодаря опущенным шторам в комнате царствовали сумерки. Светильни  догорали на дне лампадок, и слышно было, как они трещали от прикосновения с  водою. Воздух был тяжел и смраден; духота от жарко натопленных печей, от чада,  распространяемого лампадками, и от миазмов стояла невыносимая. Порфирий  Владимирыч, в валеных сапогах, словно змей, проскользнул к постели матери;  длинная и сухощавая его фигура загадочно колебалась, охваченная сумерками.  Арина Петровна следила за ним не то испуганными, не то удивленными глазами и  жалась под одеялом.    

— Это  я, маменька, — сказал он, — что это как вы развинтились сегодня!  ах-ах-ах! Ту-то мне нынче не спалось; всю ночь вот так и поталкивало: дай,  думаю, проведаю, как-то погорелковские друзья поживают! Утром сегодня встал,  сейчас это кибиточку, парочку лошадушек — и вот он-он!    

Порфирий  Владимирыч любезно хихикнул, но Арина Петровна не отвечала и все больше и  больше жалась под одеялом.    

— Ну,  Бог милостив, маменька! — продолжал Иудушка, — главное, в обиду себя  не давайте! Плюньте на хворость, встаньте с постельки да пройдитесь молодцом по  комнате! вот так!    

Порфирий  Владимирыч встал со стула и показал, как молодцы прохаживаются по комнате.    

— Да  постойте, дайте-ка я шторку подниму да посмотрю на вас! Э! да вы молодец  молодцом, голубушка! Стоит только подбодриться, да Богу помолиться, да  прифрантиться — хоть сейчас на бал! Дайте-ка, вот я вам святой водицы  Богоявленской привез, откушайте-ка!    

Порфирий  Владимирыч вынул из кармана пузырек, отыскал на столе рюмку, налил и поднес  больной. Арина Петровна сделала было движение, чтоб поднять голову, но не  могла.    

— Сирот  бы… — простонала она.    

— Ну  вот, уж и сиротки понадобились! Ах, маменька, маменька! Как это вы вдруг…  на-тко! Капельку прихворнули — и уж духом упали! Все будет! и к сироткам  эстафету пошлем, и Петьку из Питера выпишем — все чередом сделаем! Не к спеху  ведь; мы с вами еще поживем! да еще как поживем-то! Вот лето настанет — в лес  по грибы вместе пойдем: по малину, по ягоду, по черну смородину! А не то — так  в Дубровино карасей ловить поедем! Запряжем старика савраску в длинные дроги,  потихоньку да полегоньку, трюх-трюх, сядем и поедем!    

— Сирот  бы… — повторила Арина Петровна тоскливо.    

— Приедут  и сиротки. Дайте срок — всех скличем, все приедем. Приедем да кругом вас и обсядем.  Вы будете наседка, а мы цыплятки… цып-цып-цып! Все будет, коли вы будете  паинька. А вот за это вы уж не паинька, что хворать вздумали. Ведь вот вы что,  проказница, затеяли… ах-ах-ах! чем бы другим пример подавать, а вы вот как!  Нехорошо, голубушка! ах, нехорошо!    

Но как  ни старался Порфирий Владимирыч и шуточками и прибауточками подбодрить милого  друга маменьку, силы ее падали с каждым часом. Послали в город нарочного за  лекарем, и так как больная продолжала тосковать и звать сироток, то Иудушка  собственноручно написал Анниньке и Любиньке письмо, в котором сравнивал их  поведение с своим, себя называл христианином, а их — неблагодарными. Ночью  лекарь приехал, но было уже поздно. Арину Петровну, как говорится, в один день  «сварило». Часу в четвертом ночи началась агония, а в шесть часов утра Порфирий  Владимирыч стоял на коленях у постели матери и вопил:    

— Маменька!  друг мой! благословите!    

Но Арина  Петровна не слыхала. Открытые глаза ее тускло смотрели в пространство, словно  она старалась что-то понять и не понимала.    

Иудушка  тоже не понимал. Он не понимал, что открывавшаяся перед его глазами могила уносила  последнюю связь его с живым миром, последнее живое существо, с которым он мог  делить прах, наполнявший его. И что отныне этот прах, не находя истока, будет  накопляться в нем до тех пор, пока окончательно не задушит его.    

С  обычною суетливостью окунулся он в бездну мелочей, сопровождающих похоронный  обряд. Служил панихиды, заказывал сорокоусты, толковал с попом, шаркал ногами,  переходя из комнаты в комнату, заглядывал в столовую, где лежала покойница,  крестился, воздевал глаза к небу, вставал по ночам, неслышно подходил к двери,  вслушивался в монотонное чтение псаломщика и проч. Причем был приятно удивлен,  что даже особенных издержек для него по этому случаю не предстояло, потому что  Арина Петровна еще при жизни отложила сумму на похороны, расписав очень  подробно, сколько и куда следует употребить.    

Схоронивши  мать, Порфирий Владимирыч немедленно занялся приведением в известность ее дел.  Разбирая бумаги, он нашел до десяти разных завещаний (в одном из них она  называла его «непочтительным»); но все они были писаны еще в то время, когда  Арина Петровна была властною барыней, и лежали неоформленными, в виде проектов.  Поэтому Иудушка остался очень доволен, что ему не привелось даже покривить  душой, объявляя себя единственным законным наследником оставшегося после матери  имущества. Имущество это состояло из капитала в пятнадцать тысяч рублей и из  скудной движимости, в числе которой был и знаменитый тарантас, едва не  послуживший яблоком раздора между матерью и сыном. Арина Петровна тщательно  отделяла свои счеты от опекунских, так что сразу можно было видеть, чту  принадлежит ей и чту — сироткам. Иудушка немедленно заявил себя где следует  наследником, опечатал бумаги, относящиеся до опеки, роздал прислуге скудный  гардероб матери; тарантас и двух коров, которые, по описи Арины Петровны,  значились под рубрикой «мои», отправил в Головлево и затем, отслуживши  последнюю панихиду, отправился восвояси.    

— Ждите  владелиц, — говорил он людям, собравшимся в сенях, чтоб проводить  его, — приедут — милости просим! не приедут — как хотят! Я, с своей  стороны, все сделал; счеты по опеке привел в порядок, ничего не скрыл, не утаил  — все у всех на глазах делал. Капитал, который после маменьки остался,  принадлежит мне — по закону; тарантас и две коровы, которые я в Головлево отправил, —  тоже мои, по закону. Может быть, даже кой-что из моего здесь  осталось —  ну, да Бог с ним! сироткам и Бог велел подавать! Жаль маменьку! добрая была  старушка! пйчная! Вот и об вас, об прислуге, позаботилась, гардероб свой вам  оставила! Ах, маменька, маменька! нехорошо вы это, голубушка, сделали, что нас  сиротами покинули! Ну, да уж если так Богу угодно, то и мы святой его воле  покоряться должны! Только бы вашей душе было хорошо, а об нас… что уж об нас  думать!    

За  первой могилой скоро последовала и другая.    

К  истории сына Порфирий Владимирыч отнесся довольно загадочно. Газет он не  получал, ни с кем в переписке не состоял и потому сведений о процессе, в  котором фигурировал Петенька, ниоткуда иметь не мог. Да вряд ли он и желал  что-нибудь знать об этом предмете. Вообще это был человек, который пуще всего  сторонился от всяких тревог, который по уши погряз в тину мелочей самого  паскудного самосохранения и которого существование, вследствие этого, нигде и  ни на чем не оставило после себя следов. Таких людей довольно на свете, и все  они живут особняком, не умея и не желая к чему-нибудь приютиться, не зная, что  ожидает их в следующую минуту, и лопаясь под конец, как лопаются дождевые  пузыри. Нет у них дружеских связей, потому что для дружества необходимо  существование общих интересов; нет и деловых связей, потому что даже в мертвом  деле бюрократизма они выказывают какую-то уж совершенно нестерпимую мертвенность.  Тридцать лет сряду Порфирий Владимирыч толкался и мелькал в департаменте; потом  в одно прекрасное утро исчез — и никто не заметил этого. Поэтому он узнал об  участи, постигшей сына, последний, когда весть об этом распространилась уже  между дворовыми. Но и тут притворился, что ничего не знает, так что когда  Евпраксеюшка заикнулась однажды упомянуть об Петеньке, то Иудушка замахал на  нее руками и сказал:    

— Нет,  нет, нет! и не знаю, и не слыхал, и слышать не хочу! Не хочу я его грязных дел  знать!    

Но  наконец узнать все-таки привелось. Пришло от Петеньки письмо, в котором он  уведомлял о своем предстоящем отъезде в одну из дальних губерний и спрашивал,  будет ли папенька высылать ему содержание в новом его положении. Весь день  после этого Порфирий Владимирыч находился в видимом недоумении, сновал из  комнаты в комнату, заглядывал в образную, крестился и охал. К вечеру, однако ж,  собрался с духом и написал:    

     

«Преступный  сын Петр!    

Как  верный подданный, обязанный чтить законы, я не должен был бы даже отвечать на  твое письмо. Но как отец, причастный человеческим слабостям, не могу, из  чувства сострадания, отказать в благом совете детищу, ввергнувшему себя, по  собственной вине, в пучину зол. Итак, вот вкратце мое мнение по сему предмету.  Наказание, коему ты подвергся, тяжко, но вполне тобою заслужено — такова первая  и самая главная мысль, которая отныне всегда должна тебе в твоей новой жизни  сопутствовать. А все остальные прихоти и даже воспоминания об оных ты должен  оставить, ибо в твоем положении все сие может только раздражать и побуждать к  ропоту. Ты уже вкусил от горьких плодов высокоумия, попробуй же вкусить и от  плодов смирения, тем более что ничего другого для тебя в будущем не предстоит.  Не ропщи на наказание, ибо начальство даже не наказывает тебя, но преподает  лишь средства к исправлению. Благодарить за сие и стараться загладить содеянное  — вот об чем тебе непрестанно думать надлежит, а не о роскошном препровождении  времени, коего, впрочем, я и сам, никогда не быв под судом, не имею. Последуй  же сему совету благоразумия и возродись для новой жизни, возродись совершенно,  довольствуясь тем, что начальство, по милости своей, сочтет нужным тебе назначить.  А я, с своей стороны, буду неустанно молить подателя всех благ о ниспослании  тебе твердости и смирения, и даже в сей самый день, как пишу сии строки, был в  церкви и воссылал о сем горячие мольбы. Затем благословляю тебя на новый путь и  остаюсь    

негодующий,  но все еще любящий отец твой    

Порфирий  Головлев ».    

     

Неизвестно,  дошло ли до Петеньки это письмо; но не дальше как через месяц после его отсылки  Порфирий Владимирыч получил официальное уведомление, что сын его, не доехавши  до места ссылки, слег в одном из попутных городков в больницу и умер.    

Иудушка  очутился один, но сгоряча все-таки еще не понял, что с этой новой утратой он  уже окончательно пущен в пространство, лицом к лицу с одним своим пустословием.  Это случилось вскоре после смерти Арины Петровны, когда он был весь поглощен в  счеты и выкладки. Он перечитывал бумаги покойной, усчитывал всякий грош,  отыскивал связь этого гроша с опекунскими грошами, не желая, как он говорил, ни  себе присвоить чужого, ни своего упустить. Среди этой сутолоки ему даже не  представлялся вопрос, для чего он все это делает и кто воспользуется плодами  его суеты? С утра до вечера корпел он за письменным столом, критикуя  распоряжения покойной и даже фантазируя, так что за хлопотами, мало-помалу,  запустил и счеты по собственному хозяйству.    

И все в  доме стихло. Прислуга, и прежде предпочитавшая ютиться в людских, почти совсем  бросила дом, а являясь в господские комнаты, ходила на цыпочках и говорила  шепотом. Чувствовалось что-то выморочное и в этом доме, и в этом человеке,  что-то такое, что наводит невольный и суеверный страх. Сумеркам, которые и без  того окутывали Иудушку, предстояло сгущаться с каждым днем все больше и больше.    

     

Потом,  когда спектакли прекратились, приехала в Головлево Аннинька и объявила, что Любинька  не могла ехать вместе с нею, потому что еще раньше законтрактовалась на весь  Великий пост и вследствие этого отправилась в Ромны, Изюм, Кременчуг и проч.,  где ей предстояло давать концерты и пропеть весь каскадный репертуар.    

В  течение короткой артистической карьеры Аннинька значительно выровнялась. Это  была уже не прежняя наивная, малокровная и несколько вялая девушка, которая в  Дубровине и в Погорелке, неуклюже покачиваясь и потихоньку попевая, ходила из  комнаты в комнату, словно не зная, где найти себе место. Нет, это была девица  вполне определившаяся, с резкими и даже развязными манерами, по первому взгляду  на которую можно было без ошибки заключить, что она за словом в карман не  полезет. Наружность ее тоже изменилась и довольно приятно поразила Порфирия  Владимирыча. Перед ним явилась рослая и статная женщина с красивым румяным  лицом, с высокою, хорошо развитою грудью, с серыми глазами навыкате и с  отличнейшей пепельной косой, которая тяжело опускалась на затылок, —  женщина, которая, по-видимому, проникнута была сознанием, что она-то и есть та  самая «Прекрасная Елена», по которой суждено вздыхать господам офицерам. Ранним  утром приехала она в Головлево и тотчас же уединилась в особенную комнату,  откуда явилась в столовую к чаю в великолепном шелковом платье, шумя треном и  очень искусно маневрируя им среди стульев. Иудушка хотя и любил своего Бога  паче всего, но это не мешало ему иметь вкус к красивым, а в особенности к  крупным женщинам. Поэтому он сначала перекрестил Анниньку, потом как-то  особенно отчетливо поцеловал ее в обе щеки и при этом так странно скосил глаза  на ее грудь, что Аннинька чуть заметно улыбнулась.    

Сели за  чай; Аннинька подняла обе руки кверху и потянулась.    

— Ах,  дядя, как у вас скучно здесь! — начала она, слегка позевывая.    

— Вот-на!  не успела повернуться — уж и скучно показалось! А ты поживи с нами — тогда и  увидим: может, и весело покажется! — ответил Порфирий Владимирыч, которого  глаза вдруг подернулись масленым отблеском.    

— Нет,  неинтересно! Что у вас тут? Снег кругом, соседей нет… Полк, кажется, у вас  здесь стоит?    

— И  полк стоит, и соседи есть, да, признаться, меня это не интересует. А впрочем,  ежели…    

Порфирий  Владимирыч взглянул на нее, но не докончил, а только крякнул. Может быть, он и  с намерением остановился, хотел раззадорить ее женское любопытство; во всяком  случае, прежняя, едва заметная улыбка вновь скользнула на ее лице. Она  облокотилась на стол и довольно пристально взглянула на Евпраксеюшку, которая,  вся раскрасневшись, перетирала стаканы и тоже исподлобья взглядывала на нее  своими большими мутными глазами.    

— Это  моя новая экономка… усердная! — молвил Порфирий Владимирыч.    

Аннинька  чуть заметно кивнула головой и потихоньку замурлыкала: ah! ah! que j’aime… que  j’aime… les mili-mili-mili-taires![4]  — причем поясница ее как-то сама собой вздрагивала. Воцарилось молчание, в  продолжение которого Иудушка, смиренно опустив глаза, помаленьку прихлебывал  чай из стакана.    

— Скука! —  опять зевнула Аннинька.    

— Скука  да скука! заладила одно! Вот погоди, поживи… Ужу велим саночки заложить — катайся,  сколько душе угодно.    

— Дядя!  отчего вы в гусары не пошли?    

— А  оттого, мой друг, что всякому человеку свой предел от Бога положен. Одному — в  гусарах служить, другому — в чиновниках быть, третьему — торговать, четвертому…    

— Ах  да! четвертому, пятому, шестому… я и забыла! И все это Бог распределяет… так  ведь?    

— Что  ж, и Бог! над этим, мой друг, смеяться нечего! Ты знаешь ли, чту в Писании-то  сказано: без воли Божьей…    

— Это  насчет вулоса? — знаю и это! Но вот беда: нынче все шиньоны носят, а это,  кажется, не предусмотрено! Кстати: посмотрите-ка, дядя, какая у меня чудесная  коса… Не правда ли, хороша?    

Порфирий  Владимирыч приблизился (почему-то на цыпочках) и подержал косу в руке. Евпраксеюшка  тоже потянулась вперед, не выпуская из рук блюдечка с чаем, и сквозь стиснутый  в зубах сахар процедила:    

— Шильон,  чай?    

— Нет,  не шиньон, а собственные мои волосы. Я когда-нибудь их перед вами распущу,  дядя!    

— Да,  хороша коса, — похвалил Иудушка и как-то погано распустил при этом губы;  но потом спохватился, что, по-настоящему, от подобных соблазнов надобно  отплевываться, и присовокупил: — ах, егоза! егоза! все у тебя косы да шлейфы на  уме, а об настоящем-то, об главном-то и не догадаешься спросить?    

— Да,  об бабушке… Ведь она умерла?    

— Скончалась,  мой друг! и как еще скончалась-то! Мирно, тихо, никто и не слыхал! Вот уж  именно непостыдныя кончины живота своего удостоилась! Обо всех вспомнила, всех  благословила, призвала священника, причастилась… И так это вдруг спокойно, так  спокойно ей сделалось! Даже сама, голубушка, это высказала: что это, говорит,  как мне вдруг хорошо! И представь себе: только что она это высказала, —  вдруг начала вздыхать! Вздохнула раз, другой, третий — смотрим, ее уж и нет!    

Иудушка  встал, поворотился лицом к образу, сложил руки ладонями внутрь и помолился.  Даже слезы у него на глазах выступили: так хорошо он солгал! Но Аннинька,  по-видимому, была не из чувствительных. Правда, она задумалась на минуту, но  совсем по другому поводу.    

— А  помните, дядя, — сказала она, — как она меня с сестрой, маленьких,  кислым молоком кормила? Не в последнее время… в последнее время она отличная  была… а тогда, когда она еще богата была?    

— Ну-ну,  что старое поминать! Кислым молоком кормили, а вишь какую, Бог с тобой, выпоили!  На могилку-то поедешь, что ли?    

— Поедем,  пожалуй!    

— Только  знаешь ли что! ты бы сначала очистилась!    

— Как  это… очистилась?    

— Ну,  все-таки… актриса… ты думаешь, бабушке это легко было? Так прежде, чем на могилку-то  ехать, обеденку бы тебе отстоять, очиститься бы! Вот я завтра пораньше велю  отслужить, а потом и с Богом!    

Как ни  нелепо было Иудушкино предложение, но Аннинька все-таки на минуту смешалась. Но  вслед за тем она сдвинула сердито брови и резко сказала:    

— Нет,  я так… я сейчас пойду!    

— Не  знаю, как хочешь! а мой совет такой: отстояли бы завтра обеденку, напились бы  чайку, приказали бы пару лошадушек в кибиточку заложить и покатили бы вместе. И  ты бы очистилась, и бабушкиной бы душе…    

— Ах,  дядя, какой вы, однако, глупенький! Бог знает какую чепуху несете, да еще  настаиваете!    

— Что?  не понравилось? Ну, да уже не взыщи — я, брат, прямик! Неправды не люблю, а  правду и другим выскажу, и сам выслушаю! Хоть и не по шерстке иногда правда,  хоть и горьконько — а все ее выслушаешь! И должно выслушать, потому что она —  правда. Так-то, мой друг! Ты вот поживи-ка с нами да по-нашему — и сама  увидишь, что так-то лучше, чем с гитарой с ярмарки на ярмарку переезжать.    

— Бог  знает что вы, дядя, говорите! с гитарой!    

— Ну,  не с гитарой, а около того. С торбаном, что ли. Впрочем, ведь ты меня первая  обидела, глупым назвала, а мне, старику, и подавно можно правду тебе высказать.    

— Хорошо,  пусть будет правда; не будем об этом говорить. Скажите, пожалуйста, после бабушки  осталось наследство?    

— Как  не остаться! Только законный наследник-то был налицо!    

— То  есть, вы… И тем лучше. Она у вас здесь, в Головлеве, похоронена?    

— Нет,  в своем приходе, подле Погорелки, у Николы на Вопле. Сама пожелала.    

— Так  я поеду. Можно у вас, дядя, лошадей нанять?    

— Зачем  нанимать? свои лошади есть! Ты, чай, не чужая! Племяннушка… племяннушкой мне  приходишься! — всхлопотался Порфирий Владимирыч, осклабляясь  «по-родственному», — кибиточку… парочку лошадушек — слава те Господи! не  пустодомом живу! Да не поехать ли и мне вместе с тобой! И на могилке бы  побывали, и в Погорелку бы заехали! И туда бы заглянули, и там бы посмотрели, и  поговорили бы, и подумали бы, чту и как… Хорошенькая ведь у вас усадьбица, полезные  в ней местечки есть!    

— Нет,  я уж одна… зачем вам? Кстати: ведь и Петенька тоже умер?    

— Умер,  дружок, умер и Петенька. И жалко мне его, с одной стороны, даже до слез жалко,  а с другой стороны — сам виноват! Всегда он был к отцу непочтителен — вот Бог  за это и наказал! А уж ежели что Бог в премудрости своей устроил, так нам с  тобой переделывать не приходится!    

— Понятное  дело, не переделаем. Только я вот об чем думаю: как это вам, дядя, жить не  страшно?    

— А  чего мне страшиться? видишь, сколько у меня благодати кругом? — Иудушка  обвел рукою, указывая на образа, — и тут благодать, и в кабинете  благодать, а в образной так настоящий рай! Вон сколько у меня заступников!    

— Все-таки…  Всегда вы один… страшно!    

— А  страшно, так встану на колени, помолюсь — и все как рукой снимет! Да и чего  бояться? днем — светло, а ночью у меня везде, во всех комнатах, лампадки горят!  С улицы, как стемнеет, словно бал кажет! А какой у меня бал! Заступники да  угодники Божии — вот и весь мой бал!    

— А  знаете ли: ведь Петенька-то перед смертью писал к нам.    

— Что  ж! как родственник. И за то спасибо, что хоть родственные чувства не потерял!    

— Да,  писал. Уж после суда, когда решение вышло. Писал, что он три тысячи проиграл, и  вы ему не дали. Ведь вы, дядя, богатый?    

— В  чужом кармане, мой друг, легко деньги считать. Иногда нам кажется, что у  человека золотые горы, а поглядеть да посмотреть, так у него на маслице да на  свечечку — и то не его, а Богово!    

— Ну,  мы, стало быть, богаче вас. И от себя сложились, и кавалеров наших заставили  подписаться — шестьсот рублей собрали и послали ему.    

— Какие  же это «кавалеры»?    

— Ах,  дядя! да ведь мы… актрисы! вы сами же сейчас предлагали мне «очиститься»!    

— Не  люблю я, когда ты так говоришь!    

— Что  ж делать! Любите или не любите, а что сделано, того не переделаешь. Ведь,  по-вашему, и тут Бог!    

— Не  кощунствуй, по крайней мере. Все можешь говорить, а кощунствовать… не позволяю!  куда же вы деньги послали?    

— Не  помню. В городок какой-то… Он сам назначил.    

— Не  знаю. Кабы были деньги, я должен бы после смерти их получить! Не истратил же он  всех разом! Не знаю, ничего я не получил. Смотрителишки да конвойные, чай,  воспользовались!    

— Да  ведь мы и не требуем — это так, к слову сказалось. А все-таки, дядя, страшно:  как это так — из-за трех тысяч человек пропал!    

— То-то,  что не из-за трех тысяч. Это нам так кажется, что из-за трех тысяч — вот мы и  твердим: три тысячи! три тысячи! А Бог…    

Иудушка  совсем уж было расходился, хотел объяснить во всей подробности, как Бог… провидение…  невидимыми путями… и все такое… Но Аннинька бесцеремонно зевнула и сказала:    

— Ах,  дядя! скука какая у вас!    

На этот  раз Порфирий Владимирыч серьезно обиделся и замолчал. Долго ходили они рядом  взад и вперед по столовой. Аннинька зевала, Порфирий Владимирыч в каждом углу  крестился. Наконец доложили, что поданы лошади, и началась обычная комедия  родственных проводов. Головлев надел шубу, вышел на крыльцо, расцеловался с  Аннинькой, кричал на людей: ноги-то! ноги-то теплее закутывайте! или  кутййки-то! кутейки-то взяли ли? ах, не забыть бы! — и крестил при этом воздух.    

Съездила  Аннинька на могилку к бабушке, попросила воплинского батюшку панихидку отслужить,  и когда дьячки уныло затянули вечную память, то поплакала. Картина, среди  которой совершалась церемония, была печальная. Церковь, при которой схоронили  Арину Петровну, принадлежала к числу бедных; штукатурка местами обвалилась и  обнажила большими заплатами кирпичный остов; колокол звонил слабо и глухо; риза  на священнике обветшала. Глубокий снег покрывал кладбище, так что нужно было  разгребать дорогу лопатами, чтоб дойти до могилы; памятника еще не существовало,  а стоял простой белый крест, на котором даже надписи никакой не значилось.  Погост стоял уединенно, в стороне от всякого селения; неподалеку от церкви  ютились почерневшие избы священника и причетников, а кругом во все стороны  стлалась сиротливая снежная равнина, на поверхности которой по местам торчал  какой-то хворост. Крепкий мартовский ветер носился над кладбищем, беспрестанно  захлестывая ризу на священнике и относя в сторону пение причетников.    

— И  кто бы, сударыня, подумал, что под сим скромным крестом, при бедной нашей  церкви, нашла себе успокоение богатейшая некогда помещица здешнего  уезда! — сказал священник по окончании литии.    

При этих  словах Аннинька и еще поплакала. Ей вспомнилось: где стол был яств — там  гроб стоит , и слезы так и лились. Потом она пошла к батюшке в хату,  напилась чаю, побеседовала с матушкой, опять вспомнила: и бледна смерть на  всех глядит  — и опять много и долго плакала.    

В  Погорелку не было дано знать о приезде барышни, и потому там даже комнат в доме  не истопили. Аннинька, не снимая шубы, прошла по всем комнатам и остановилась  на минуту только в спальной бабушки и в образной. В бабушкиной комнате стояла  ее постель, на которой так и лежала неубранная груда замасленных пуховиков и  несколько подушек без наволочек. На письменном столе валялись разбросанные  лоскутья бумаги; пол был неметен, и густой слой пыли покрывал все предметы.  Аннинька присела в кресло, в котором сиживала бабушка, и задумалась. Сначала  явились воспоминания прошлого, потом на смену им пришли представления  настоящего. Первые проходили в виде обрывков, мимолетно и не задерживаясь;  вторые оседали плотно. Давно ли рвалась она на волю, давно ли Погорелка  казалась ей постылою — и вот теперь вдруг ее сердце переполнило какое-то болезненное  желание пожить в этом постылом месте. Тихо здесь; неуютно, неприглядно, но  тихо, так тихо, словно все кругом умерло. Воздуху много и простору: вон оно,  поле, — так бы и побежала. Без цели, без оглядки, только чтоб дышалось  сильнее, чтоб грудь саднило. А там , в этой полукочевой среде, из  которой она только что вырвалась и куда опять должна   возвратиться, — что ее ждет? и что она оттуда вынесла? — Воспоминание  о пропитанных вонью гостиницах, об вечном гвалте, несущемся из общей столовой и  из биллиардной, о нечесаных и немытых половых, об репетициях среди царствующих  на сцене сумерек, среди полотняных, раскрашенных кулис, до которых дотронуться  гнусно, на сквозном ветру, на сырости… Вот и только! А потом: офицеры,  адвокаты, цинические речи, пустые бутылки, скатерти, залитые вином, облака  дыма, и гвалт, гвалт, гвалт! И что они говорили ей! с каким цинизмом к ней  прикасались!.. Особливо тот, усатый, с охрипшим от перепоя голосом, с  воспаленными глазами, с вечным запахом конюшни… ах, что он говорил! Аннинька при  этом воспоминании даже вздрогнула и зажмурила глаза. Потом, однако ж, очнулась,  вздохнула и перешла в образную. В киоте стояло уже немного образов, только те,  которые несомненно  принадлежали ее матери, а остальные, бабушкины, были  вынуты и увезены Иудушкой, в качестве наследника, в Головлево. Образовавшиеся  вследствие этого пустые места смотрели словно выколотые глаза. И лампад не было  — все взял Иудушка; только один желтого воска огарок сиротливо ютился, забытый  в крохотном жестяном подсвечнике.    

— Они  и киотку хотели было взять, все доискивались — точно ли она барышнина приданая  была? — донесла Афимьюшка.    

— Что  ж? и пусть бы брал. А чту, Афимьюшка, бабушка долго перед смертью мучилась?    

— Не  то чтобы очень, всего с небольшим сутки лежали. Так, словно сами собой  извелись. Ни больны настоящим манером не были, ничту! Ничего почесть и не  говорили, только про вас с сестрицей раза с два помянули.    

— Образб-то,  стало быть, Порфирий Владимирыч увез?    

— Он  увез. Собственные, говорит, маменькины образб. И тарантас к себе увез, и двух  коров. Все, стало быть, из барыниных бумаг усмотрел, что не ваши были, а  бабенькины. Лошадь тоже одну оттягать хотел, да Федулыч не отдал: наша,  говорит, эта лошадь, старинная погорелковская, — ну, оставил, побоялся.    

Походила  Аннинька и по двору, заглянула в службы, на гумно, на скотный двор. Там, среди  навозной топи, стоял «оборотный капитал»: штук двадцать тощих коров да три  лошади. Велела принести хлеба, сказав при этом: я заплачу! — и каждой  корове дала по кусочку. Потом скотница попросила барышню в избу, где был  поставлен на столе горшок с молоком, а в углу у печки, за низенькой  перегородкой из досок, ютился новорожденный теленок. Аннинька поела молочка,  побежала к теленочку, сгоряча поцеловала его в морду, но сейчас же брезгливо  вытерла губы, говоря, что морда у теленка противная, вся в каких-то слюнях.  Наконец вынула из портмоне три желтеньких бумажки, раздала старым слугам и  стала сбираться.    

— Что  ж вы будете делать? — спросила она, усаживаясь в кибитку, старика  Федулыча, который в качестве старосты следовал за барышней с скрещенными на  груди руками.    

— А  что нам делать! жить будем! — просто ответил Федулыч.    

Анниньке  опять взгрустнулось: ей показалось, что слова Федулыча звучат иронией. Она постояла-постояла  на месте, вздохнула и сказала:    

— Ну,  прощайте!    

— А  мы было думали, что вы к нам вернетесь! с нами поживете! — молвил Федулыч.    

— Нет  уж… что! Все равно… живите!    

И опять  слезы полились у нее из глаз, и все при этом тоже заплакали. Как-то странно это  выходило: вот и ничего, казалось, ей не жаль, даже помянуть нечем — а она  плачет. Да и они: ничего не было сказано выходящего из ряда будничных вопросов  и ответов, а всем сделалось тяжело, «жалко». Посадили ее в кибитку, укутали и  все разом глубоко вздохнули.    

— Счастливо! —  раздалось за ней, когда повозка тронулась.    

Ехавши  мимо погоста, она вновь велела остановиться и одна, без причта, пошла по  расчищенной дороге к могиле. Уже порядком стемнело, и в домах церковников  засветились огни. Она стояла, ухватившись одной рукой за надгробный крест, но  не плакала, а только пошатывалась. Ничего особенного она не думала, никакой  определенной мысли на могла формулировать, а горько ей было, всем существом  горько. И не над бабушкой, а над самой собой горько. Бессознательно пошатываясь  и наклоняясь, она простояла тут с четверть часа, и вдруг ей представилась  Любинька, которая, быть может, в эту самую минуту соловьем разливается в  каком-нибудь Кременчуге, среди развеселой компании…    

     

Ah!  ah! que j’aime, que j’aime!    

Que  j’aime les mili-mili-taires!    

     

Она чуть  не упала. Бегом добежала до повозки, села и велела как можно скорее ехать в  Головлево.    

     

Аннинька  воротилась к дяде скучная, тихая. Впрочем, это не мешало ей чувствовать себя несколько  голодною (дяденька, впопыхах, даже курочки с ней не отпустил), и она была очень  рада, что стол для чая был уж накрыт. Разумеется, Порфирий Владимирыч не  замедлил вступить в разговор.    

— Ну  что, побывала?    

— Побывала.    

— И  на могилке помолилась? панихидку отслужила?    

— Да,  и панихидку.    

— Священник-то,  стало быть, дома был?    

— Конечно,  был; кто же бы панихиду служил!    

— Да,  да… И дьячки оба были? вечную память пропели?    

— Пропели.    

— Да.  Вечная память! вечная память покойнице! Пйчная старушка, родственная была!    

Иудушка  встал со стула, обратился лицом к образам и помолился.    

— Ну  а в Погорелке кбк застала? благополучно?    

— Право,  не знаю. Кажется, все на своем месте стоит.    

— То-то  «кажется»! Нам всегда «кажется», а посмотришь да поглядишь — и тут кривйнько, и  там гниленько… Вот так-то мы и об чужих состояниях понятия себе составляем:  «кажется»! все «кажется»! А впрочем, хорошенькая у вас усадьбица; преудобно вас  покойница маменька устроила, немало даже из собственных средств на усадьбу  употребила… Ну, да ведь сиротам не грех и помочь!    

Слушая  эти похвалы, Аннинька не выдержала, чтоб не подразнить сердобольного дяденьку.    

— А  вы зачем, дядя, из Погорелки двух коров увели? — спросила она.    

— Коров?  каких это коров? Это Чернавку да Приведйнку, что ли? Так ведь они, мой друг, маменькины  были!    

— А  вы — ее законный наследник? Ну что ж! и владейте! Хотите, я вам еще теленочка  велю прислать?    

— Вот-вот-вот!  ты уж и раскипятилась! А ты дело говори. Как, по-твоему, чьи коровы были?    

— А  я почем знаю! в Погорелке стояли!    

— А  я знаю, у меня доказательства есть, что коровы маменькины. Собственный ее руки  я реестр отыскал, там именно сказано: «мои».    

— Ну,  оставим. Не стоит об этом говорить.    

— Вот  лошадь в Погорелке есть, лысенькая такая — ну, об этой верного сказать не могу.  Кажется, будто бы маменькина лошадь, а впрочем — не знаю! А чего не знаю, об  том и говорить не могу!    

— Оставим  это, дядя.    

— Нет,  зачем оставлять! Я, брат, — прямик, я всякое дело начистоту вести люблю!  Да отчего и не поговорить! Своего всякому жалко: и мне жалко, и тебе жалко — ну  и поговорим! А коли говорить будем, так скажу тебе прямо: мне чужого не  надобно, но и своего я не отдам. Потому что хоть вы мне и не чужие, а все-таки.    

— И  образа даже взяли! — опять не воздержалась Аннинька.    

— И  образа взял, и все взял, что мне, как законному наследнику, принадлежит.    

— Теперь  киот-то весь словно в дырах…    

— Что  ж делать! И перед таким помолись! Богу ведь не киот, а молитва твоя нужна! Коли  ты искренно приступаешь, так и перед плохенькими образами молитва твоя дойдет!  А коли ты только так: болты-болты! да по сторонам поглядеть, да книксен сделать  — так и хорошие образа тебя не спасут!    

Тем не  менее Иудушка встал и возблагодарил Бога за то, что у него «хорошие» образб.    

— А  ежели не нравится старый киот — новый вели сделать. Или другие образа на место  вынутых поставь. Прежние — маменька-покойница наживала да устроивала, а новые —  ты уж сама наживи!    

Порфирий  Владимирыч даже хихикнул: так это рассуждение казалось ему резонно и просто.    

— Скажите,  пожалуйста, что же мне теперь делать предстоит? — спросила Аннинька.    

— А  вот, погоди. Сначала отдохни, да понежься, да поспи. Побеседуем да посудим, и  так посмотрим, и этак прикинем — может быть, вдвоем что-нибудь и выдумаем!    

— Мы  совершеннолетние, кажется?    

— Да-с,  совершеннолетние-с. Можете сами и действиями своими, и имением управлять!    

— Слава  Богу, хоть это!    

— Честь  имеем поздравить-с!    

Порфирий  Владимирыч встал и полез целоваться.    

— Ах,  дядя, какой вы странный! все целуетесь!    

— Отчего  же и не поцеловаться! Не чужая ты мне — племяннушка! Я, мой друг,  по-родственному! Я для родных всегда готов! Будь хоть троюродный, хоть четвероюродный, —  я всегда…    

— Вы  лучше скажите, что мне делать? в город, что ли, надобно ехать? хлопотать?    

— И  в город поедем, и похлопочем — все в свое время сделаем. А прежде — отдохни,  поживи! Слава Богу! не в трактире, а у родного дяди живешь! И поесть, и чайку  попить, и вареньицем полакомиться — всего вдоволь есть! А ежели кушанье какое  не понравится — другого спроси! Спрашивай, требуй! Щец не захочется — супцу  подать вели! Котлеточек, уточки, поросеночка… Евпраксеюшку за бока бери!.. А  кстати, Евпраксеюшка! вот я поросеночком-то похвастался, а хорошенько и сам не  знаю, есть ли у нас?    

Евпраксеюшка,  державшая в это время перед ртом блюдечко с горячим чаем, утвердительно повела  носом воздух.    

— Ну,  вот видишь! и поросеночек есть! Всего, значит, чего душенька захочет, того и  проси! Так-то!    

Иудушка  опять потянулся к Анниньке и по-родственному похлопал ее рукой по коленке, причем,  конечно, невзначай, слегка позамешкался, так что сиротка инстинктивно  отодвинулась.    

— Но  ведь мне ехать надо, — сказала она.    

— Об  том-то я и говорю. Потолкуем да поговорим, а потом и поедем. Благословясь да  Богу помолясь, а не так как-нибудь: прыг да шмыг! Поспешишь — людей насмешишь!  Спешат-то на пожар, а у нас, слава Богу, не горит! Вот Любиньке — той на  ярмарку спешить надо, а тебе что! Да вот я тебя еще что спрошу: ты в Погорелке,  что ли, жить будешь?    

— Нет,  в Погорелке мне нйзачем.    

— И  я тоже хотел тебе сказать. Поселись-ко у меня. Будем жить да поживать — еще как  заживем-то!    

Говоря  это, Иудушка глядел на Анниньку такими маслеными глазами, что ей сделалось неловко.    

— Нет,  дядя, я не поселюсь у вас. Скучно.    

— Ах,  глупенькая, глупенькая! И что тебе эта скука далась! Скучно да скучно, а чем  скучно — и сама, чай, не скажешь! У кого, мой друг, дело есть, да кто собой  управлять умеет — тот никогда скуки не знает. Вот я, например, не вижу, как и  время летит! В будни — по хозяйству: там посмотришь, тут поглядишь, туда  сходишь, побеседуешь, посудишь — смотришь, ан день и прошел! А в праздник — в  церковь! Так-то и ты! Поживи с нами — и тебе дело найдется, а дела нет — с  Евпраксеюшкой в дурачки садись или саночки вели заложить — катай да покатывай!  А лето настанет — по грибы в лес поедем! на траве чай станем пить!    

— Нет,  дядя, напрасно вы и предлагаете!    

— Право  бы, пожила.    

— Нет.  А вот что: устала я с дороги, так спать нельзя ли мне лечь?    

— И  баиньки можно. И кроватка у меня готова для тебя, и все как следует. Хочется  тебе баиньки — почивай, Христос с тобой! А все-таки ты об этом подумай: куда бы  лучше, кабы ты с нами в Головлеве осталась!    

     

Аннинька  провела ночь беспокойно. Нервная блажь, которая застигла ее в Погорелке, продолжалась.  Бывают минуты, когда человек, который дотоле только существовал , вдруг  начинает понимать, что он не только воистину живет , но что в его жизни  есть даже какая-то язва. Откуда она взялась, каким образом и когда именно  образовалась — в большей части случаев он хорошо себе не объясняет и чаще всего  приписывает происхождение язвы совсем не тем причинам, которые в действительности  ее обусловили. Но для него оценка факта даже не нужна: достаточно и того, что  язва существует. Действие такого внезапного откровения, будучи для всех  одинаково мучительным, в дальнейших практических результатах видоизменяется,  смотря по индивидуальным темпераментам. Одних сознание обновляет, воодушевляет  решимостью начать новую жизнь на новых основаниях; на других оно отражается  лишь преходящею болью, которая не произведет в будущем никакого перелома к  лучшему, но в настоящем высказывается даже болезненнее, нежели в том случае,  когда встревоженной совести, вследствие принятых решений, все-таки  представляются хоть некоторые просветы в будущем.    

Аннинька  не принадлежала к числу таких личностей, которые в сознании своих язв находят повод  для жизненного обновления, но тем не менее, как девушка неглупая, она отлично  понимала, что между теми смутными мечтами о трудовом хлебе, которые послужили  ей исходным пунктом для того, чтобы навсегда покинуть Погорелку, и положением  провинциальной актрисы, в котором она очутилась, существует целая бездна.  Вместо тихой жизни труда она нашла бурное существование, наполненное  бесконечными кутежами, наглым цинизмом и беспорядочною, ни к чему не приводящею  суетою. Вместо лишений и суровой внешней обстановки, с которыми она когда-то  примирялась, ее встретило относительное довольство и роскошь, об которых она,  однако ж, не могла теперь вспоминать без краски на лице. И вся эта перестановка  как-то незаметно для нее самой случилась: шла она куда-то в хорошее место, но,  вместо одной двери, попала в другую. Желания ее были, действительно, очень  скромные. Сколько раз, бывало, сидя в Погорелке на мезонине, она видела себя в  мечтах серьезною девушкой, трудящейся, алчущей образовать себя, с твердостью  переносящей нужду и лишения, ради идеи блага (правда, что слово «благо» едва ли  имело какое-нибудь определенное значение); но едва она вышла на широкую дорогу  самодеятельности, как сама собою сложилась такая практика, которая сразу  разбила в прах всю мечту. Серьезный труд не приходит сам собой, а дается только  упорному исканию и подготовке, ежели и не полной, то хотя до известной степени  помогающей исканию. Но требованиям этим не отвечали ни темперамент, ни  воспитание Анниньки. Темперамент ее вовсе не отличался страстностью, а только  легко раздражался; материал же, который дало ей воспитание и с которым она  собралась войти в трудовую жизнь, был до такой степени несостоятелен, что не  мог послужить основанием ни для какой серьезной профессии. Воспитание это было,  так сказать, институтско-опереточное, в котором перевес брала едва ли не  оперетка. Тут в хаотическом беспорядке перемешивались и задача о летящем стаде  гусей, и па с шалью, и проповедь Петра Пикардского, и проделки Елены  Прекрасной, и ода к Фелице, и чувство признательности к начальникам и  покровителям благородных девиц. В этом беспорядочном винегрете (вне которого  она с полным основанием могла назвать себя tabula rasa) трудно было даже  разобраться, а не то что исходную точку найти. Не любовь к труду пробуждала  такая подготовка, а любовь к светскому обществу, желание быть окруженной, выслушивать  любезности кавалеров и вообще погрузиться в шум, блеск и вихрь так называемой  светской жизни.    

Если бы  она следила за собой пристальнее, то даже в Погорелке, в те минуты, когда в ней  еще только зарождались проекты трудовой жизни, когда она видела в них нечто  вроде освобождения из плена египетского, — даже и тогда она могла бы  изловить себя в мечтах не столько работающею, сколько окруженною обществом  единомыслящих людей и коротающею время в умных разговорах. Конечно, и люди этих  мечтаний были умные, и разговоры их — честные и серьезные, но все-таки на сцене  первенствовала праздничная сторона жизни. Бедность была опрятная, лишения  свидетельствовали только об отсутствии излишеств. Поэтому, когда на деле мечты  о трудовом хлебе разрешились тем, что ей предложили занять опереточное амплуа  на подмостках одного из провинциальных театров, то, несмотря на контраст, она  колебалась недолго. Наскоро освежила она институтские сведения об отношениях  Елены к Менелаю, дополнила их некоторыми биографическими подробностями из жизни  великолепного князя Тавриды и решила, что этого было совершенно достаточно,  чтобы воспроизводить «Прекрасную Елену» и «Отрывки из Герцогини  Герольштейнской» в губернских городах и на ярмарках. При этом, для очистки  совести, она припоминала, что один студент, с которым она познакомилась в  Москве, на каждом шагу восклицал: святое искусство! — и тем охотнее  сделала эти слова девизом своей жизни, что они приличным образом развязывали ей  руки и придавали хоть какой-нибудь наружный декорум ее вступлению на стезю, к  которой она инстинктивно рвалась всем своим существом.    

Жизнь  актрисы взбудоражила ее. Одинокая, без руководящей подготовки, без сознанной  цели, с одним только темпераментом, жаждущим шума, блеска и похвал, она скоро  увидела себя кружащеюся в каком-то хаосе, в котором толпилось бесконечное  множество лиц, без всякой связи сменявших одно другое. Это были лица  разнообразнейших характеров и убеждений, так что самые мотивы для сближения с  тем или другим отнюдь не могли быть одинаковыми. Тем не менее и тот, и другой,  и третий давно составляли ее круг, из чего должно было заключить, что тут,  собственно говоря, не могло быть и речи об мотивах. Ясно, стало быть, что ее  жизнь сделалась чем-то вроде въезжего дома, в ворота которого мог стучаться  каждый, кто сознавал себя веселым, молодым и обладающим известными  материальными средствами. Ясно, что тут дело шло совсем не об том, чтобы  подбирать себе общество по душе, а об том, чтобы примоститься к какому бы то ни  было обществу, лишь бы не изнывать в одиночестве. В сущности, «святое  искусство» привело ее в помойную яму, но голова ее сразу так закружилась, что  она не могла различить этого. Ни немытые рожи коридорных, ни захватанные,  покрытые слизью декорации, ни шум, вонь и гвалт гостиниц и постоялых дворов, ни  цинические выходки поклонников — ничто не отрезвляло ее. Она не замечала даже,  что постоянно находится в обществе одних мужчин и что между нею и другими  женщинами, имеющими постоянное положение , легла какая-то непреодолимая  преграда…    

Отрезвил  на минуту приезд в Головлево.    

С утра,  почти с самой минуты приезда, ее уж что-то мутило. Как девушка впечатлительная,  она очень быстро проникалась новыми ощущениями и не менее быстро применялась ко  всяким положениям. Поэтому, с приездом в Головлево, она вдруг почувствовала  себя «барышней». Припомнила, что у нее есть что-то свое: свой дом, свои могилы,  и захотелось ей опять увидеть прежнюю обстановку, опять подышать тем воздухом,  из которого она так недавно без оглядки бежала. Но впечатление это немедленно  же должно было разбиться при столкновении с действительностью, встретившеюся в  Головлеве. В этом отношении ее можно было уподобить тому человеку, который с  приветливым выражением лица входит в общество давно не виденных им людей и  вдруг замечает, что к его приветливости все относятся как-то загадочно. Погано  скошенные на ее бюст глаза Иудушки сразу напомнили ей, что позади у нее уже  образовался своего рода скарб, с которым не так-то легко рассчитаться. И когда,  после наивных вопросов погорелковской прислуги, после назидательных вздохов  воплинского батюшки и его попадьи и после новых поучений Иудушки, она осталась  одна, когда она проверила на досуге впечатления дня, то ей сделалось уже совсем  несомненно, что прежняя «барышня» умерла навсегда, что отныне она только актриса  жалкого провинциального театра и что положение русской актрисы очень недалеко  отстоит от положения публичной женщины.    

До сих  пор она жила как во сне. Обнажалась в «Прекрасной Елене», являлась пьяною в  «Периколе», пела всевозможные бесстыдства в «Отрывках из Герцогини  Герольштейнской» и даже жалела, что на театральных подмостках не принято  представлять «la chose» и «l’amour», воображая себе, как бы она обольстительно  вздрагивала поясницей и шикарно вертела хвостом. Но ей никогда не приходило в  голову вдумываться в то, что она делает. Она об том только старалась, чтоб все  выходило у ней «мило», «с шиком» и в то же время нравилось офицерам  расквартированного в городе полка. Но что это такое и какого сорта ощущения  производят в офицерах ее вздрагиванья — она об этом себя не спрашивала. Офицеры  представляли в городе решающую публику, и ей было известно, что от них зависел  ее успех. Они вторгались за кулисы, бесцеремонно стучались в двери ее уборной,  когда она была еще полуодета, называли ее уменьшительными именами — и она  смотрела на все это как на простую формальность, род неизбежной обстановки  ремесла, и спрашивала себя только об том — «мило» или «не мило» выдерживает она  в этой обстановке свою роль? Но ни тела своего, ни души она покуда еще не  сознавала публичными. И вот теперь, когда она на минуту опять почувствовала  себя «барышней», ей вдруг сделалось как-то невыносимо мерзко. Как будто с нее  сняли все покровы до последнего и всенародно вывели ее обнаженною; как будто  все эти подлые дыхания, зараженные запахами вина и конюшни, разом охватили ее;  как будто она на всем своем теле почувствовала прикосновение потных рук,  слюнявых губ и блуждание мутных, исполненных плотоядной животненности глаз,  которые бессмысленно скользят по кривой линии ее обнаженного тела, словно  требуют от него ответа: что такое «la chose»?    

Куда  идти? где оставить этот скарб, который надавливал ее плечи? Вопрос этот  безнадежно метался в ее голове, но именно только метался, не находя и даже не  ища ответа. Ведь и это был своего рода сон: и прежняя жизнь была сон, и  теперешнее пробуждение — тоже сон. Огорчилась девочка, расчувствовалась — вот и  все. Пройдет. Бывают минуты хорошие, бывают и горькие — это в порядке вещей. Но  и те и другие только скользят, а отнюдь не изменяют однажды сложившегося хода  жизни. Чтоб дать последней другое направление, необходимо много усилий,  потребна не только нравственная, но и физическая храбрость. Это почти то же,  что самоубийство. Хотя перед самоубийством человек проклинает свою жизнь, хотя  он положительно знает, что для него смерть есть свобода, но орудие смерти  все-таки дрожит в его руках, нож скользит по горлу, пистолет, вместо того чтоб  бить прямо в лоб, бьет ниже, уродует. Так-то и тут, но еще труднее. И тут  предстоит убить свою прежнюю жизнь, но, убив ее, самому остаться живым. То  «ничто», которое в заправском самоубийстве достигается мгновенным спуском  курка, — тут, в этом особом самоубийстве, которое называется «обновлением»,  достигается целым рядом суровых, почти аскетических усилий. И достигается  все-таки «ничто», потому что нельзя же назвать нормальным существование,  которого содержание состоит из одних усилий над собой, из лишений и  воздержаний. У кого воля изнежена, кто уже подточен привычкою легкого  существования — у того голова закружится от одной перспективы подобного «обновления».  И инстинктивно, отворачивая голову и зажмуривая глаза, стыдясь и обвиняя себя в  малодушии, он все-таки опять пойдет по утоптанной дороге.    

Ах!  великая вещь — жизнь труда! Но с нею сживаются только сильные люди да те,  которых осудил на нее какой-то проклятый прирожденный грех. Только таких он не  пугает. Первых потому, что, сознавая смысл и ресурсы труда, они умеют  отыскивать в нем наслаждение; вторых — потому, что для них труд есть прежде  всего прирожденное обязательство, а потом и привычка.    

Анниньке  даже на мысль не приходило основаться в Погорелке или в Головлеве, и в этом отношении  ей большую помощь оказала та деловая почва, на которую ее поставили  обстоятельства и которой она инстинктивно не покидала. Ей был дан отпуск, и она  уже заранее распределила все время его и назначила день отъезда из Головлева.  Для людей слабохарактерных те внешние грани, которые обставляют жизнь,  значительно облегчают бремя ее. В затруднительных случаях слабые люди  инстинктивно жмутся к этим граням и находят в них для себя оправдание. Так  именно поступила и Аннинька: она решилась как можно скорее уехать из Головлева,  и ежели дядя будет приставать, то оградить себя от этих приставаний  необходимостью явиться в назначенный срок.    

Проснувшись  на другой день утром, она прошлась по всем комнатам громадного головлевского  дома. Везде было пустынно, неприютно, пахло отчуждением, выморочностью. Мысль  поселиться в этом доме без срока окончательно испугала ее. «Ни за что! —  твердила она в каком-то безотчетном волнении, — ни за что!»    

     

Порфирий  Владимирыч и на другой день встретил ее с обычной благосклонностью, в которой  никак нельзя было различить — хочет ли он приласкать человека или намерен  высосать из него кровь.    

— Ну  что, торопыга, выспалась? куда-то теперь торопиться будешь? — пошутил он.    

— И  то, дядя, тороплюсь; ведь я в отпуску, надобно на срок поспевать.    

— Это  опять скоморошничать? не пущу!    

— Пускайте  или не пускайте — сама уеду!    

Иудушка  грустно покачал головой.    

— А  бабушка-покойница что скажет? — спросил он тоном ласкового укора.    

— Бабушка  и при жизни знала. Да что это, дядя, за выражения у вас? вчера с гитарой меня  по ярмаркам посылали, сегодня об скоморошничестве разговор завели? Слышите! я  не хочу, чтоб вы так говорили!    

— Эге!  видно, правда-то кусается! А вот я так люблю правду! По мне, ежели правда…    

— Нет,  нет! не хочу я, не хочу! ни правды, ни неправды мне вашей не надо! Слышите! не  хочу я, чтоб вы так выражались!    

— Ну-ну!  раскипятилась? пойдем-ка, стрекоза, за добра ума, чай пить! Самовар-то уж, чай,  давно хр-хр… да зз-зз… на столе делает.    

Порфирий  Владимирыч шуткой да смешком хотел изгладить впечатление, произведенное словом  «скоморошничать», и в знак примирения даже потянулся к племяннице, чтоб обнять  ее за талию, но Анниньке все это показалось до того глупым, почти гнусным, что  она брезгливо уклонилась от ожидавшей ее ласки.    

— Я  вам серьезно повторяю, дядя, что мне надо торопиться! — сказала она.    

— А  вот пойдем, сначала чайку попьем, а потом и поговорим!    

— Да  почему же непременно после чаю? почему нельзя до чаю поговорить?    

— А  потому что потому. Потому что все чередом делать надо. Сперва одно, потом —  другое, сперва чайку попьем да поболтаем, а потом и об деле переговорим. Все  успеем.    

Перед  таким непреоборимым пустословием оставалось только покориться. Стали пить чай,  причем Иудушка самым злостным образом длил время, помаленьку прихлебывая из  стакана, крестясь, похлопывая себя по ляжке, калякая об покойнице маменьке и  проч.    

— Ну  вот, теперь и поговорим, — сказал он наконец, — ты долго ли намерена  у меня погостить?    

— Да  больше недели мне нельзя. В Москве еще побывать надо.    

— Неделя,  мой друг, большое дело; и много дела можно в неделю сделать, и мало дела — как  взяться.    

— Мы,  дядя, лучше больше сделаем.    

— Об  том-то я и говорю. И много можно сделать, и мало. Иногда много хочешь сделать,  а выходит мало, а иногда будто и мало делается, ан смотришь, с Божьею помощью,  все дела незаметно прикончил. Вот ты спешишь, в Москве тебе побывать, вишь,  надо, а зачем, коли тебя спросить, — ты и сама путем не сумеешь ответить.  А по-моему, вместо Москвы-то, лучше бы это время на дело употребить.    

— В  Москву мне необходимо, потому что я хочу попытать, нельзя ли нам на тамошнюю  сцену поступить. А что касается до дела, так ведь вы сами же говорите, что в  неделю можно много дела наделать.    

— Смотря  по тому, как возьмешься, мой друг. Ежели возьмешься как следует — все у тебя  пойдет и ладно и плавно; а возьмешься не так, как следует — ну, и застрянет  дело, в долгий ящик оттянется.    

— Так  вы меня поруководите, дядя!    

— То-то  вот и есть. Как нужно, так «вы меня поруководите, дядя!», а не нужно — так и  скучно у дяди, и поскорее бы от него уехать! Что, небось, неправда?    

— Да  вы только скажите, что мне делать нужно?    

— Стой,  погоди! Так вот я и говорю: как нужен дядя — он и голубчик, и миленький, и  душенька, а не нужен — сейчас ему хвост покажут! А нет того, чтоб спроситься у  дяди: как, мол, вы, дяденька-голубчик, полагаете, можно мне в Москву съездить?    

— Какой  вы, дядя, странный! Ведь мне в Москве необходимо быть, а вы вдруг скажете, что  нельзя?    

— А  скажу: нельзя — и посиди! Не посторонний сказал, дядя сказал — можно и  послушаться дядю. Ах, мой друг, мой друг! Еще хорошо, что у вас дядя есть — все  же и пожалеть об вас, и остановить вас есть кому! А вот как у других — нет  никого! Ни их пожалеть, ни остановить — одни растут! Ну, и бывает с ними…  всякие случайности в жизни бывают, мой друг!    

Аннинька  хотела было возразить, однако поняла, что это значило бы только подливать масла  в огонь, и смолчала. Она сидела и безнадежно смотрела на расходившегося Порфирия  Владимирыча.    

— Вот  я давно хотел тебе сказать, — продолжал между тем Иудушка, — не  нравится мне, куда как не нравится, что вы по этим… по ярмаркам ездите! Хоть  тебе и нйлюбо, что я об гитарах говорил, а все-таки…    

— Да  ведь мало сказать: не нравится! Надобно на какой-нибудь выход указать!    

— Живи  у меня — вот тебе и выход!    

— Ну  нет… это… ни за что!    

— Что  так?    

— А  то, что нечего мне здесь делать. Что у вас делать! Утром встать — чай пить  идти, за чаем думать: вот завтракать подадут! за завтраком — вот обедать  накрывать будут! за обедом — скоро ли опять чай? А потом ужинать и спать…  умрешь у вас!    

— И  все, мой друг, так делают. Сперва чай пьют, потом, кто привык завтракать —  завтракают, а вот я не привык завтракать — и не завтракаю; потом обедают, потом  вечерний чай пьют, а наконец, и спать ложатся. Что же! кажется, в этом ни  смешного, ни предосудительного нет! Вот, если б я…    

— Ничего  предосудительного, только не по мне.    

— Вот  если б я кого-нибудь обидел, или осудил, или дурно об ком-нибудь высказался —  ну, тогда точно! можно бы и самого себя за это осудить! А то чай пить,  завтракать, обедать… Христос с тобой! да и ты, как ни прытка, а без пищи не  проживешь!    

— Ну  да, все это хорошо, да только не по мне!    

— А  ты не все на свой аршин меряй — и об старших подумай! «По мне» да «не по мне» —  разве можно так говорить! А ты говори: «по-Божьему» или «не по-Божьему» — вот  это будет дельно, вот это будет так! Коли ежели у нас в Головлеве не  по-Божьему, ежели мы против Бога поступаем, грешим, или ропщем, или завидуем,  или другие дурные дела делаем — ну, тогда мы действительно виноваты и  заслуживаем, чтоб нас осуждали. Только и тут еще надобно доказать, что мы точно  не по-Божьему поступаем. А то на-тко! «не по мне»! Да скажу теперича хоть про  себя — мало ли что не по мне! Не по мне вот, что ты так со мной разговариваешь  да родственную мою хлеб-соль хаешь — однако я сижу, молчу! Дай, думаю, я ей  тихим манером почувствовать дам — может быть, она и сама собой образумится!  Может быть, покуда я шуточкой да усмешечкой на твои выходки отвечаю, ан  ангел-то твой хранитель и наставит тебя на путь истинный! Ведь мне не за себя,  а за тебя обидно! А-а-ах, мой друг, как это нехорошо! И хоть бы я что-нибудь  тебе дурное сказал, или дурно против тебя поступил, или обиду бы какую-нибудь  ты от меня видела — ну, тогда Бог бы с тобой! Хоть и велит Бог от старшего даже  поучение принять — ну, да уж если я тебя обидел, Бог с тобой! сердись на меня!  А то сижу я смирнехонько да тихохонько, сижу, ничего не говорю, только думаю,  как бы получше да поудобнее, чтобы всем на радость да на утешение — а ты!  фу-ты, ну-ты! — вот ты на мои ласки какой ответ даешь! А ты не сразу все  выговаривай, друг мой, а сначала подумай, да Богу помолись, да попроси его  вразумить себя! И вот коли ежели…    

Порфирий  Владимирыч разглагольствовал долго, не переставая. Слова бесконечно тянулись  одно за другим, как густая слюна. Аннинька с безотчетным страхом глядела на  него и думала: как это он не захлебнется? Однако так-таки и не сказал дяденька,  что ей предстоит делать по случаю смерти Арины Петровны. И за обедом пробовала  она ставить этот вопрос, и за вечерним чаем, но всякий раз Иудушка начинал  тянуть какую-то постороннюю канитель, так что Аннинька не рада была, что и  возбудила разговор, и об одном только думала: когда же все это кончится?    

После  обеда, когда Порфирий Владимирыч отправился спать, Аннинька осталась один на  один с Евпраксеюшкой, и ей вдруг припала охота вступить в разговор с  дяденькиной экономкой. Ей захотелось узнать, почему Евпраксеюшке не страшно в  Головлеве и что дает ей силу выдерживать потоки пустопорожних слов, которые с  утра до вечера извергали дяденькины уста.    

— Скучно  вам, Евпраксеюшка, в Головлеве?    

— Чего  нам скучать? мы не господа!    

— Все  же… всегда вы одни… ни развлечений, ни удовольствий у вас — ничего!    

— Каких  нам удовольствий надо! Скучно — так в окошко погляжу. Я и у папеньки, у Николы  в Капельках жила, немного веселости-то видела!    

— Все-таки  дома, я полагаю, вам было лучше. Товарки были, друг к другу в гости ходили, играли…    

— Что  уж!    

— А  с дядей… Говорит он все что-то скучное и долго как-то. Всегда он так?    

— Всегда,  цельный день так говорят.    

— И  вам не скучно?    

— Мне  что! Я ведь не слушаю!    

— Нельзя  же совсем не слушать. Он может заметить это, обидеться.    

— А  почем он знает! Я ведь смотрю на него. Он говорит, а я смотрю да этим временем  про свое думаю.    

— Об  чем же вы думаете?    

— Обо  всем думаю. Огурцы солить надо — об огурцах думаю, в город за чем посылать надо  — об этом думаю. Что по домашности требуется — обо всем думаю.    

— Стало  быть, вы хоть и вместе живете, а на самом-то деле все-таки одни?