1 2 3 
Обстоятельства  дела выяснились вполне; но так как Линкин непременно требовал, чтобы  была выслушана речь его защитника, то Грустилов должен был скрепя  сердце исполнить его требование. И точно: вышел из толпы какой-то  отставной подъячий и стал говорить. Сначала говорил он довольно  невнятно, но потом вник в предмет и,  к общему удивлению, вместо того чтобы защищать, стал  обвинять. Это до того подействовало на Линкина, что он сейчас же не только  сознался во всем, но даже много прибавил такого, чего никогда и не бывало.    

— Смотрел  я однажды у пруда на лягушек, — говорил он, — и был смущен  диаволом. И начал себя бездельным обычаем спрашивать, точно ли  один человек обладает душою, и нет ли таковой у гадов земных! И,  взяв лягушку, исследовал. И по исследовании нашел: точно; душа есть и у  лягушки, токмо малая видом и не бессмертная.    

Тогда  Грустилов обратился к убогим и, сказав:    

— Сами  видите! — приказал отвести Линкина в часть.    

К  сожалению, летописец не рассказывает дальнейших подробностей этой  истории. В переписке же Пфейферши сохранились лишь  следующие строки об этом деле: «Вы, мужчины, очень счастливы; вы  можете быть твердыми; но на меня вчерашнее зрелище произвело такое действие,  что Пфейфер не на шутку встревожился и поскорей дал мне принять успокоительных капель». И  только.    

Но  происшествие это было важно в том  отношении, что если прежде у Грустилова еще были кой-какие  сомнения насчет предстоящего ему образа действия, то с этой  минуты они совершенно исчезли. Вечером того же дня он назначил  Парамошу инспектором глуповских училищ, а другому юродивому, Яшеньке,  предоставил кафедру философии, которую нарочно для него создал в уездном  училище. Сам же усердно принялся за сочинение трактата: «О  восхищениях благочестивой души».    

В самое  короткое время физиономия города до того изменилась, что он сделался  почти неузнаваем. Вместо прежнего буйства и пляски наступила  могильная тишина, прерываемая лишь звоном колоколов, которые звонили на  все манеры: и во вся, и в одиночку, и  с перезвоном. Капища запустели; идолов утопили в реке, а манеж,  в котором давала представления девица Гандон, сожгли. Затем по  всем улицам накурили смирною и ливаном, и тогда только обнадежились, что вражья  сила окончательно посрамлена.    

Но  злаков на полях все не прибавлялось, ибо глуповцы от бездействия  весело-буйственного перешли к бездействию мрачному. Напрасно они воздевали  руки, напрасно облагали себя поклонами, давали обеты, постились,  устраивали процессии — бог не внимал мольбам. Кто-то заикнулся было сказать,  что «как-никак, а придется в поле с сохою выйти», но дерзкого едва не побили  каменьями и в ответ на его предложение утроили усердие.    

Между  тем Парамоша с Яшенькой делали свое дело в школах. Парамошу  нельзя было узнать; он расчесал себе волосы,  завел бархатную поддевку, душился, мыл руки добела и в этом виде  ходил по школам и громил тех, которые надеются на князя мира сего.  Горько издевался он над суетными, тщеславными,  высокоумными, которые о пище телесной заботятся, а духовною небрегут, и приглашал  всех удалиться в пустыню. Яшенька, с своей стороны, учил, что мир, который  мы думаем очима своима видети, есть сонное некое видение,  которое насылается на нас врагом человечества, и что сами мы не более как  странники, из лона исходящие и в оное же лоно входящие. По мнению его, человеческие  души, яко жито духовное, в некоей житнице сложены, и оттоль, в  мере надобности, спущаются долу, дабы оное сонное видение вскорости  увидети и по малом времени вспять в благожелаемую житницу благопоспешно  возлететь. Существенные результаты такого учения заключались в следующем: 1)  что работать не следует; 2) тем менее надлежит провидеть, заботиться и  пещись, и 3) следует возлагать упование и созерцать — и ничего больше. Парамоша  указывал даже, как нужно созерцать. «Для сего, —  говорил он, — уединись в самый удаленный угол комнаты,  сядь, скрести руки под грудью и устреми взоры на пупок».    

Аксиньюшка  тоже не плошала, но била в баклуши неутомимо. Она ходила по домам и  рассказывала, как однажды черт водил ее по мытарствам, как она  первоначально приняла его за странника, но потом догадалась и сразилась с ним.  Основные начала ее учения  были те же, что у Парамоши и Яшеньки, то есть,  что работать не следует, а следует созерцать. «И,  главное, подавать нищим, потому что нищие не о мамоне пекутся, а о том,  как бы душу свою спасти», — присовокупляла она, протягивая при  этом руку. Проповедь эта шла столь успешно, что глуповские копейки дождем  сыпались в ее карманы, и в скором времени она успела скопить довольно  значительный капитал. Да и нельзя было не давать ей, потому что  она всякому, не подающему милостыни, без церемонии плевала в глаза и,  вместо извинения, говорила только: «Не взыщи!»    

Но  представителей местной интеллигенции даже эта суровая обстановка уже  не удовлетворяла. Она удовлетворяла лишь внешним образом, но настоящего  уязвления не доставляла. Конечно, они не высказывали этого публично и даже в  точности исполняли обрядовую сторону жизни, но это была только внешность,  с помощью которой они льстили народным страстям. Ходя по улицам с опущенными  глазами, благоговейно приближаясь к папертям, они как бы говорили  смердам: «Смотрите! и мы не гнушаемся общения с вами!» — но, в сущности, мысль  их блуждала далече. Испорченные недавними вакханалиями политеизма и пресыщенные  пряностями цивилизации, они не довольствовались просто верою, но искали  каких-то «восхищений». К сожалению, Грустилов первый пошел по  этому пагубному пути и увлек за собой остальных. Приметив на самом выезде  из города полуразвалившееся здание, в котором некогда помещалась инвалидная  команда, он устроил в нем сходбища, на которые по ночам собирался весь так  называемый глуповский бомонд. Тут сначала читали критические  статьи г. Н.Страхова, но так как они глупы, то скоро переходили к другим  занятиям. Председатель вставал с места и начинал корчиться;  примеру его следовали другие; потом, мало-помалу, все начинали скакать,  кружиться, петь и кричать, и производили эти неистовства до тех пор,  покуда, совершенно измученные, не падали ниц. Этот момент  собственно и назывался «восхищением».    

Мог ли  продолжаться такой жизненный установ и сколько  времени? — определительно отвечать  на этот вопрос довольно трудно. Главное препятствие  для его бессрочности представлял, конечно, недостаток продовольствия,  как прямое следствие господствовавшего в то время аскетизма; но, с другой  стороны, история Глупова примерами совершенно положительными удостоверят, что  продовольствие совсем не столь необходимо для счастия народов, как это  кажется с первого взгляда. Ежели у человека есть под руками  говядина, то он, конечно, охотнее питается ею, нежели другими, менее  питательными веществами; но если  мяса нет, то он столь же охотно питается хлебом, а  буде и хлеба недостаточно, то и лебедою. Стало быть, это вопрос еще спорный.  Как бы то ни было, но безобразная глуповская затея разрешилась гораздо  неожиданнее и совсем не от тех причин, которых влияние можно было бы  предполагать самым естественным.    

Дело в  том, что в Глупове жил некоторый, не имеющий определенных занятий,  штаб-офицер,  которому было случайно оказано пренебрежение. А  именно, еще во времена политеизма,  на именинном пироге у Грустилова, всем лучшим гостям подали  уху стерляжью, а штаб-офицеру, — разумеется, без ведома  хозяина, — досталась уха  из окуней. Гость проглотил обиду («только ложка в руке его  задрожала», говорит летописец), но в душе поклялся отомстить. Начались контры;  сначала борьба велась глухо, но потом, чем дальше, тем разгоралась все пуще и  пуще. Вопрос об ухе был забыт и заменился другими вопросами политического  и теологического свойства, так что когда штаб-офицеру, из учтивости, предложили присутствовать при  «восхищениях», то он наотрез отказался.    

И был  тот штаб-офицер доноситель...    

Несмотря  на то, что он не присутствовал на собраниях лично, он зорко следил за  всем, что там происходило. Скакание, кружение, чтение статей Страхова  — ничто не укрывалось от его проницательности. Но он ни словом, ни делом не  выразил ни порицания, ни одобрения всем этим действиям, а  хладнокровно выжидал, покуда нарыв созреет. И вот, эта вожделенная минута  наконец наступила: ему попался в руки экземпляр сочиненной Грустиловым  книги: «О восхищениях благочестивой души»...    

В одну  из ночей кавалеры и дамы глуповские, по обыкновению, собрались в упраздненный  дом инвалидной команды. Чтение статей Страхова уже кончилось, и собравшиеся  начали слегка вздрагивать; но едва Грустилов, в качестве председателя  собрания, начал приседать и вообще производить предварительные действия, до  восхищения души относящиеся, как снаружи послышался шум. В ужасе бросились  сектаторы ко всем наружным выходам, забыв даже потушить огни и  устранить вещественные доказательства... Но было уже поздно.    

У самого  главного выхода стоял Угрюм-Бурчеев и вперял в толпу цепенящий взор...    

Но что  это был за взор... О, Господи! что это был за взор!..    

 ПОДТВЕРЖДЕНИЕ ПОКАЯНИЯ.  ЗАКЛЮЧЕНИЕ    

     

Он был  ужасен.    

Но он  сознавал это лишь в слабой степени и с какою-то суровою скромностью  оговаривался. «Идет некто за мной, — говорил он, — который будет  еще ужаснее меня».    

Он был  ужасен; но, сверх того, он был краток и с изумительною ограниченностью соединял  непреклонность, почти граничившую с идиотством. Никто не мог обвинить его в  воинственной предприимчивости, как обвиняли, например, Бородавкина, ни в  порывах безумной ярости, каким были подвержены Брудастый, Негодяев и  многие другие. Страстность была вычеркнута из числа элементов,  составлявших его природу, и заменена непреклонностью,  действовавшею с регулярностью самого отчетливого механизма. Он не  жестикулировал, не возвышал голоса, не скрежетал зубами, не гоготал, не топал  ногами, не заливался начальственно-язвительным смехом; казалось, он даже не подозревал  нужды в административных проявлениях подобного рода. Совершенно  беззвучным голосом выражал он свои требования, и неизбежность их  выполнения подтверждал устремлением пристального взора, в котором выражалась какая-то  неизреченная бесстыжесть. Человек, на котором останавливался этот взор, не мог  выносить его. Рождалось какое-то совсем особенное чувство, в котором первенствующее значение принадлежало не  столько инстинкту личного самосохранения, сколько опасению за человеческую  природу вообще. В этом смутном опасении  утопали всевозможные предчувствия таинственных и непреодолимых угроз.  Думалось, что небо обрушится, земля разверзнется под ногами, что  налетит откуда-то смерч и все поглотит, все разом... То был  взор, светлый, как сталь, взор, совершенно свободный от мысли, и потому недоступный  ни для оттенков, ни для колебаний. Голая решимость — и ничего более.    

Как  человек ограниченный, он ничего не преследовал, кроме правильности построений.  Прямая линия, отсутствие пестроты, простота, доведенная до  наготы, — вот идеалы, которые он знал и к осуществлению которых стремился.  Его понятие о «долге»  не шло далее всеобщего равенства перед шпицрутеном;  его представление о «простоте» не переступало далее простоты зверя, обличавшей  совершенную наготу потребностей. Разума он не признавал вовсе, и даже считал его злейшим врагом, опутывающим человека  сетью обольщений и опасных привередничеств. Перед  всем, что напоминало веселье или просто досуг, он останавливался  в недоумении. Нельзя сказать, чтоб эти естественные  проявления человеческой природы приводили его в негодование:  нет, он просто-напросто не понимал их. Он никогда не бесновался, не  закипал, не мстил, не преследовал, а, подобно всякой другой бессознательно  действующей силе природы, шел вперед, сметая с лица земли все, что  не успевало посторониться с дороги. «Зачем?» — вот  единственное слово, которым он выражал движения своей души.    

Вовремя  посторониться — вот все, что было нужно. Район, который обнимал кругозор этого  идиота, был очень узок; вне этого района можно было и болтать руками, и громко  говорить, и дышать, и даже ходить распоясавшись; он ничего не  замечал; внутри района — можно было только маршировать. Если б  глуповцы своевременно поняли это, им стоило только встать несколько в  стороне и ждать. Но они сообразили это поздно, и в первое время,  по примеру всех начальстволюбивых народов, как нарочно совались ему  на глаза. Отсюда бесчисленное множество вольных истязаний, которые, словно  сетью, охватили существование обывателей, отсюда же — далеко не заслуженное  название  «сатаны», которое народная молва присвоила Угрюм-Бурчееву.  Когда у глуповцев спрашивали, что послужило поводом для такого  необычного эпитета, они ничего толком не объясняли, а только дрожали. Молча  указывали они на вытянутые в струну дома свои, на разбитые перед  этими домами палисадники, на форменные казакины, в которые однообразно были  обмундированы все жители до  одного, — и трепетные губы их шептали: сатана!    

Сам  летописец, вообще довольно благосклонный к градоначальникам, не может  скрыть смутного чувства страха, приступая к описанию  действий Угрюм-Бурчеева. «Была в то время, — так начинает он свое  повествование, — в одном из городских храмов картина, изображавшая мучения грешников в  присутствии врага рода человеческого. Сатана представлен стоящим на  верхней ступени адского трона, с повелительно простертою вперед рукою и с  мутным взором, устремленным в пространство. Ни в фигуре, ни даже в лице врага человеческого не усматривается особливой страсти к мучительству,  а видится лишь нарочитое упразднение естества. Упразднение сие произвело только  одно явственное действие: повелительный жест, — и затем,  сосредоточившись само в себе, перешло в окаменение. Но что весьма  достойно примечания: как ни ужасны пытки и мучения, в  изобилии по всей картине рассеянные, и как ни удручают душу кривлянье  и судороги злодеев, для коих те муки приуготовлены, но каждому зрителю непременно сдается,  что даже и сии страдания менее мучительны, нежели страдания сего подлинного  изверга, который до того всякое естество в себе победил, что и на сии  неслыханные истязания хладным и непонятным оком взирать может». Таково  начало летописного рассказа, и хотя далее следует перерыв и летописец уже не  возвращается к воспоминанию о картине, но нельзя не догадываться, что  воспоминание это брошено здесь недаром.    

В  городском архиве до сих пор сохранился портрет Угрюм-Бурчеева. Это мужчина  среднего роста, с каким-то деревянным лицом, очевидно никогда не освещавшимся  улыбкой. Густые, остриженные под гребенку и как смоль черные волосы  покрывают конический череп и плотно, как ермолка, обрамливают узкий и покатый  лоб. Глаза серые, впавшие, осененные несколько припухшими веками; взгляд  чистый, без колебаний; нос сухой, спускающийся от лба почти  в прямом направлении книзу; губы тонкие, бледные, опушенные  подстриженною щетиной усов; челюсти развитые, но без выдающегося выражения  плотоядности, а с каким-то необъяснимым букетом готовности раздробить  или перекусить пополам. Вся фигура сухощавая с узкими плечами, приподнятыми  кверху, с искусственно выпяченною вперед грудью и с длинными, мускулистыми  руками. Одет в военного покроя сюртук, застегнутый на все пуговицы, и  держит в правой руке сочиненный Бородавкиным «Устав о неуклонном сечении»,  но, по-видимому, не читает его, а как бы удивляется, что могут  существовать на свете люди, которые даже эту неуклонность считают нужным  обеспечивать какими-то уставами. Кругом — пейзаж, изображающий пустыню, посреди  которой стоит острог; сверху, вместо неба, нависла серая солдатская шинель...    

Портрет  этот производит впечатление очень тяжелое. Перед глазами зрителя восстает чистейший  тип идиота, принявшего какое-то мрачное решение и давшего себе клятву  привести его в исполнение. Идиоты вообще очень опасны, и  даже не потому, что они непременно злы (в идиоте злость или  доброта — совершенно безразличные качества),  а потому, что они чужды всяким соображениям и всегда идут  напролом, как будто дорога, на которой они очутились, принадлежит исключительно  им одним. Издали может показаться, что это люди хотя и суровых,  но крепко сложившихся убеждений, которые сознательно стремятся к  твердо намеченной уели. Однако ж это оптический обман, которым отнюдь не  следует увлекаться. Это просто со всех сторон наглухо закупоренные существа,  которые ломят вперед, потому что не в состоянии сознать себя в связи  с каким бы то ни было порядком явлений...    

Обыкновенно  противу идиотов принимаются известные меры, чтобы они, в неразумной стремительности,  не все опрокидывали, что встречается им на пути. Но меры эти почти  всегда касаются только простых идиотов; когда же придатком к идиотству является  властность, то дело ограждения общества значительно усложняется. В  этом случае грозящая опасность увеличивается всею суммою неприкрытости, в  жертву которой, в известные исторические моменты, кажется отданною  жизнь... Там, где простой идиот расшибает себе голову или наскакивает на рожон,  идиот властный раздробляет пополам всевозможные рожны и совершает свои, так  сказать, бессознательные злодеяния вполне беспрепятственно. Даже в самой  бесплодности или очевидном вреде этих злодеяний он не почерпает  никаких для себя поучений. Ему нет дела ни до каких результатов,  потому что результаты эти выясняются не на нем (он слишком окаменел, чтобы  на нем могло что-нибудь отражаться), а на чем-то ином, с чем у  него не существует никакой органической связи. Если бы, вследствие усиленной  идиотской деятельности, даже весь мир обратился в пустыню, то и этот результат  не устрашил бы идиота. Кто знает, быть может, пустыня и  представляет в его глазах именно ту обстановку, которая изображает собой идеал  человеческого общежития?    

Вот  это-то отвержденное и вполне успокоившееся в самом себе идиотство и поражает  зрителя в портрете Угрюм-Бурчеева. На лице его не видно никаких вопросов;  напротив того, во всех чертах выступает какая-то солдатски-невозмутимая  уверенность, что все вопросы давно уже решены. Какие это вопросы? Как они  решены? — это загадка до того мучительная, что рискуешь перебрать всевозможные  вопросы и решения и не напасть именно на те, о которых идет речь.  Может быть, это решенный вопрос о всеобщем истреблении, а может быть,  только о том, чтобы все люди имели грудь, выпяченную вперед на манер  колеса. Ничего неизвестно. Известно только, что этот неизвестный вопрос во что  бы то ни стало будет приведен в действие. А так как подобное  противоестественное приурочение известного к неизвестному запутывает  еще более, то последствие такого положения может быть только одно:  всеобщий панический страх.    

Самый  образ жизни Угрюм-Бурчеева был таков, что еще более усугублял ужас,  наводимый его наружностию. Он спал  на голой земле, и только в сильные морозы позволял  себе укрыться на пожарном сеновале; вместо подушки клал под голову  камень; вставал с зарею, надевал вицмундир и тотчас же бил в барабан;  курил махорку до такой степени вонючую, что даже полицейские солдаты  и те краснели, когда до обоняния их доходил запах ее; ел  лошадиное мясо и свободно пережевывал воловьи жилы. В заключение, по три часа в  сутки маршировал на дворе градоначальнического дома, один, без товарищей,  произнося самому себе командные возгласы и сам себя подвергая дисциплинарным  взысканиям и даже шпицрутенам («причем бичевал себя не притворно, как  предшественник его, Грустилов, а по точному разуму законов», прибавляет  летописец).    

Было у  него и семейство; но покуда он градоначальствовал, никто из  обывателей не видал ни жены, ни детей его. Был  слух, что они томились где-то в подвале градоначальнического  дома и что он самолично раз в день, через железную  решетку, подавал им хлеб и воду. И действительно, когда последовало  его административное исчезновение, были найдены в подвале какие-то нагие и  совершенно дикие существа, которые кусались, визжали, впивались друг в  друга когтями и огрызались на окружающих. Их вывели на свежий воздух и  дали горячих щей; сначала, увидев пар, они фыркали и выказывали суеверный  страх; но потом обручнели и с такою зверскою жадностию набросились на пищу, что  тут же объелись и испустили дух.    

Рассказывали,  что возвышением своим Угрюм-Бурчеев обязан был совершенно особенному  случаю. Жил будто бы на свете какой-то начальник, который вдруг встревожился  мыслью, что никто из подчиненных не любит его.    

— Любим,  вашество! — уверяли подчиненные.    

— Все  вы так на досуге говорите, — настаивал на своем начальник, — а  дойди до дела, так никто и пальцем для меня не пожертвует.    

Мало-помалу,  несмотря на протесты, идея эта до того окрепла в голове ревнивого  начальника, что он решился испытать своих подчиненный и кликнул клич.    

— Кто  хочет доказать, что любит меня, — глашал он, — тот пусть отрубит  указательный палец правой руки своей!    

Никто,  однако ж, на клич не спешил; одни не выходили вперед, потому что были  изнежены и знали, что порубление пальца связано с болью; другие не выходили по  недоразумению: не разобрав вопроса, думали, что начальник опрашивает, всем ли  довольны, и, опасаясь, чтоб их не сочли за бунтовщиков, по обычаю во весь рот  зевали: «Рады стараться, ваше-е-е-ество-о!»    

— Кто  хочет доказать? выходи! не бойся! — повторил свой клич ревнивый начальник.    

Но и на  этот раз ответом было молчание или же такие крики, которые  совсем не исчерпывали вопроса. Лицо начальника сперва побагровело, потом как-то  грустно поникло.    

— Сви...    

Но не  успел он кончить, как из рядов вышел простой, изнуренный шпицрутенами  прохвост и велиим голосом возопил:    

— Я  хочу доказать!    

С этим  словом, положив палец на перекладину, он тупым тесаком раздробил его.    

Сделавши  это, он улыбнулся. Это был единственный случай во всей многоизбиенной его  жизни, когда в лице его мелькнуло что-то человеческое. Многие думали, что он  совершил этот подвиг только ради освобождения своей спины от палок;  но нет, у этого прохвоста созрела своего рода идея...    

При виде  раздробленного пальца, упавшего к ногам его, начальник сначала изумился,  но потом пришел в умиление.    

— Ты  меня возлюбил, — воскликнул он, — а я тебя возлюблю сторицею!    

И послал  его в Глупов.    

В то  время еще ничего не было достоверно известно ни о коммунистах, ни о  социалистах, ни о так называемых нивелляторах вообще. Тем не менее  нивелляторство существовало, и притом в самых обширных размерах. Были  нивелляторы «хождения в струне», нивелляторы «бараньего рога», нивелляторы  «ежовых рукавиц» и проч. и проч. Ног никто не видел в этом ничего  угрожающего обществу или подрывающего его  основы. Казалось, что ежели человека, ради сравнения с сверстниками,  лишают жизни, то хотя лично для него, быть может, особливого благополучия от  сего не произойдет, но для сохранения общественной гармонии это полезно,  и даже необходимо. Сами нивелляторы отнюдь не подозревали, что  они — нивелляторы, а называли себя добрыми и благопопечительными устроителями,  в мере усмотрения радеющими о счастии подчиненных и подвластных им лиц...    

Такова  была простота нравов того времени, что мы, свидетели эпохи  позднейшей, с трудом можем перенестись даже воображением  в те недавние времена, когда каждый эскадронный командир, не называя  себя коммунистом, вменял себе, однако ж, за честь и обязанность быть оным от  верхнего конца до нижнего.    

Угрюм-Бурчеев  принадлежал к числу самых фанатических нивелляторов этой  школы. Начертавши прямую линию, он замыслил втиснуть в нее весь видимый и  невидимый мир,  и притом с таким непременным расчетом, чтоб  нельзя было повернуться ни взад, ни вперед, ни направо, ни налево. Предполагал  ли он при этом сделаться благодетелем человечества? — утвердительно  отвечать на этот вопрос трудно. Скорее, однако ж, можно думать, что в  голове его вообще никаких предположений ни о чем не существовало. Лишь в  позднейшие времена (почти на наших глазах) мысль о сочетании идеи  прямолинейности с идеей всеобщего осчастливления была возведена в довольно  сложную и неизъятую идеологических ухищрений административную теорию, но  нивелляторы старого закала, подобные Угрюм-Бурчееву, действовали в простоте  души, единственно по инстинктивному отвращению от кривой линии и  всяких зигзагов и извилин. Угрюм-Бурчеев был прохвост в полном смысле  этого слова. Не потому только, что  он занимал эту должность в полку, но прохвост всем своим  существом, всеми помыслами. Прямая линия соблазняла его не ради того,  что она в то же время есть и кратчайшая — ему нечего было делать с  краткостью, — а ради того, что по ней можно было весь век маршировать и ни  до чего не домаршироваться. Виртуозность прямолинейности, словно  ивовый кол, засела в его скорбной голове и пустила там целую непроглядную  сеть корней и разветвлений. Это был какой-то таинственный лес, преисполненный  волшебных сновидений. Таинственные тени гуськом шли одна за другой,  застегнутые, выстриженные, однообразным шагом, в однообразных одеждах, все  шли, все шли... Все они были снабжены одинаковыми физиономиями, все  одинаково молчали и все одинаково куда-то исчезали. Куда? Казалось, за  этим сонно-фантастическим миром существовал еще более фантастический провал,  который разрешал все затруднения тем, что в нем все пропадало, —  все без остатка. Когда фантастический провал поглощал достаточное  количество фантастических теней, Угрюм-Бурчеев, если можно так выразиться,  перевертывался на другой бок и снова начинал другой такой же  сон. Опять шли гуськом тени одна за другой, все шли, все шли...    

Еще  задолго до прибытия в Глупов, он уже составил в своей голове целый  систематический бред, в котором, до последней мелочи, были регулированы все  подробности будущего устройства этой злосчастной муниципии. На основании  этого бреда вот в какой приблизительно форме представлялся тот город, который  он вознамерился возвести на степень образцового.    

Посредине  — площадь, от которой радиусами разбегаются во все стороны улицы, или, как  он мысленно называл их, роты. По мере удаления от центра, роты  пересекаются бульварами, которые в двух местах опоясывают город и в то же время  представляют защиту от внешних врагов. Затем форштадт, земляной вал —  и темная занавесь,  то есть конец свету. Ни реки, ни ручья, ни  оврага, ни пригорка — словом, ничего такого, что могло бы служить препятствием  для вольной ходьбы, он не предусмотрел. Каждая рота имеет шесть  сажен ширины — не больше и не меньше; каждый дом имеет три окна,  выдающиеся в палисадник, в котором растут: барская спесь, царские кудри,  бураки и татарское мыло. Все дома окрашены светло-серою краской, и хотя в  натуре одна стороны улицы всегда обращена на север или восток, а другая на  юг или запад, но даже и это упущено было из вида, а предполагалось, что и  солнце и луна все стороны освещают одинаково и в одно и то же время дня и  ночи.    

В каждом  доме живут по двое престарелых, по двое взрослых, по двое  подростков и по двое малолетков, причем лица различных полов не стыдятся друг  друга. Одинаковость лет сопрягается с одинаковостию роста. В некоторых  ротах живут исключительно великорослые, в других — исключительно  малорослые, или застрельщики. Дети, которые при рождении оказываются необещающими  быть твердыми в бедствиях, умерщвляются; люди крайне престарелые и  негодные для работ тоже могут быть умерщвляемы, но только в таком случае,  если, по соображениям околоточных надзирателей, в общей экономии наличных сил  города чувствуется излишек. В каждом доме находится по экземпляру  каждого полезного животного мужеского и женского пола, которые обязаны,  во-первых, исполнять свойственные им работы и, во-вторых, — размножаться.  На площади сосредоточиваются каменные здания, в которых помещаются  общественные заведения, как-то: присутственные места и всевозможные  манежи: для обучения гимнастике, фехтованию и пехотному строю, для принятия  пищи, для общих коленопреклонений и проч. Присутственные места  называются штабами, а служащие в них — писарями. Школ нет, и грамотности  не полагается; наука числ преподается по пальцам. Нет ни прошедшего,  ни будущего, а потому летосчисление упраздняется. Праздников  два: один весною, немедленно после таянья снегов, называется «Праздником  неуклонности» и служит приготовлением к предстоящим бедствиям; другой —  осенью, называется «Праздником предержащих властей» и посвящается воспоминаниям  о бедствиях, уже испытанных. От будней эти праздники отличаются только  усиленным упражнением в маршировке.    

Такова  была внешняя постройка этого бреда. Затем предстояло урегулировать  внутреннюю обстановку живых существ, в нем захваченных. В этом  отношении фантазия Угрюм-Бурчеева доходила до определительности поистине  изумительной.    

Всякий  дом есть не что иное, как поселенная единица, имеющая своего  командира и своего шпиона (на шпионе он особенно настаивал)  и принадлежащая к десятку, носящему название взвода. Взвод, в свою  очередь, имеет командира и шпиона; пять взводов составляют роту, пять рот  — полк. Всех полков четыре, которые образуют, во-первых,  две бригады и, во-вторых, дивизию; в каждом из этих  подразделений имеется командир и шпион. Затем следует собственно Город,  который из Глупова переименовывается в «вечно-достойныя памяти  великого князя Святослава Игоревича город Непреклонск». Над  городом царит окруженный облаком градоначальник, или, иначе, сухопутных и  морских сил города Непреклонска обер-комендант, который со всеми входит в  пререкания и всем дает чувствовать свою власть. Около него... шпион!    

В каждой  поселенной единице время распределяется самым строгим образом. С восходом  солнца все в доме поднимаются; взрослые и подростки облекаются в  единообразные одежды (по особым, апробованным градоначальником рисункам),  подчищаются и подтягивают ремешки. Малолетние сосут на скорую  руку материнскую грудь; престарелые произносят краткое поучение, неизменно  оканчивающееся непечатным словом; шпионы спешат с рапортами. Через  полчаса в доме остаются лишь престарелые и малолетки, потому что  прочие уже отправились к исполнению возложенных на них обязанностей.  Сперва они вступают в «манеж для коленопреклонений», где  наскоро прочитывают молитву; потом направляют стопу в «манеж для телесных упражнений»,  где укрепляют организм фехтованием и гимнастикой; наконец, идут в «манеж  для принятия пищи», где получают по куску черного хлеба, посыпанного солью. По  принятии пищи выстраиваются на площади в каре, и оттуда, под  предводительством командиров, повзводно разводятся на общественные  работы. Работы производятся по команде. Обыватели разом нагибаются и  выпрямляются; сверкают лезвия кос, взмахивают грабли, стучат заступы,  сохи бороздят землю, — все по команде.  Землю пашут, стараясь выводить сохами вензеля, изображающие  начальные буквы имен тех исторических деятелей, которые наиболее  прославились неуклонностию. Около каждого рабочего взвода мерным шагом  ходит солдат с ружьем и через каждые пять минут стреляет в солнце. Посреди этих  взмахов, нагибаний и выпрямлений прохаживается по прямой линии сам  Угрюм-Бурчеев, весь покрытый потом, весь преисполненный  казарменным запахом, и затягивает:    

Раз —  первой! раз — другой! -    

а за ним  все работающие подхватывают:    

Ухнем!    

Дубинушка,  ухнем!    

Но вот  солнце достигает зенита, и Угрюм-Бурчеев кричит: «Шабаш!»  Опять повзводно строятся обыватели и направляются обратно  в город, где церемониальным маршем проходят через «манеж для принятия  пищи» и получают по куску черного хлеба с солью. После краткого отдыха, состоящего в  маршировке, люди снова строятся и прежним порядком разводятся на работы  впредь до солнечного заката. По закате всякий получает  по новому куску хлеба и спешит домой лечь спать. Ночью над  Непреклонском витает дух Угрюм-Бурчеева и зорко стережет обывательский  сон...    

Ни бога,  ни идолов — ничего...    

В этом  фантастическом мире нет ни страстей, ни увлечений, ни привязанностей.  Все живут каждую минуту вместе, и всякий чувствует себя одиноким. Жизнь ни  на мгновенье не отвлекается от исполнения бесчисленного множества дурацких  обязанностей, из которых каждая рассчитана заранее и над каждым человеком  тяготеет как рок. Женщины имеют право рожать детей только зимой, потому  что нарушение этого правила может воспрепятствовать успешному ходу летних  работ. Союзы между молодыми людьми устраиваются не иначе, как сообразно росту и  телосложению, так как это удовлетворяет требованиям  правильного и красивого фронта. Нивелляторство, упрощенное до  определенной дачи черного хлеба, —  вот сущность этой кантонистской фантазии...    

Тем  не менее, когда Угрюм-Бурчеев изложил свой бред перед начальством,  то последнее не только не встревожилось им, но с удивлением, доходившим  почти до благоговения, взглянуло на темного прохвоста, задумавшего уловить  вселенную. Страшная масса исполнительности, действующая как один человек,  поражала воображение. Весь мир представлялся испещренным черными точками, в  которых, под бой барабана, двигаются по прямой линии люди, и все  идут, все идут. Эти поселенные единицы, эти взводы, роты, полки  — все это, взятое вместе, не намекает ли на какую-то лучезарную даль,  которая покамест еще задернута туманом, но со временем,  когда туманы рассеются и когда даль откроется... Что же это, однако, за  даль? что скрывает она?    

— Казар-р-мы!    

— Казар-р-мы! —  в свою очередь, словно эхо, вторил угрюмый прохвост и произносил при этом такую  несосветимую клятву, что начальство чувствовало себя как бы опаленным каким-то  таинственным огнем...    

Управившись  с Грустиловым и разогнав безумное скопище, Угрюм-Бурчеев немедленно приступил  к осуществлению своего бреда.    

Но в том  виде, в каком Глупов предстал глазам его, город этот далеко не отвечал его  идеалам. Это была скорее беспорядочная куча хижин, нежели город. Не имелось  ясного центрального пункта; улицы разбегались вкривь и вкось; дома лепились  кое-как, без всякой симметрии, по местам теснясь друг к другу,  по местам оставляя в промежутках огромные пустыри. Следовательно,  предстояло не улучшать, но создавать вновь. Но что же может  значить слово «создавать» в понятиях такого человека, который с юных лет  закалился в должности прохвоста? — «Создавать» — это значит представить  себе, что находишься в дремучем лесу; это значит взять в  руку топор и, помахивая этим орудием творчества направо и налево,  неуклонно идти куда глаза глядят. Именно так Угрюм-Бурчеев и поступил.    

На  другой же день по приезде он обошел весь город. Ни кривизна улиц, ни  великое множество закоулков, ни разбросанность обывательских хижин — ничто  не остановило его. Ему было ясно одно: что перед глазами его дремучий лес  и что следует с этим лесом распорядиться. Наткнувшись на какую-нибудь  неправильность, Угрюм-Бурчеев на минуту вперял в нее недоумевающий взор, но  тотчас же выходил из оцепенения и молча делал жест вперед, как бы  проектируя прямую линию. Так шел он долго, все простирая руку и проектируя, и  только тогда, когда глазам его предстала река, он почувствовал, что с ним  совершилось что-то необыкновенное.    

Он  позабыл... он ничего подобного не предвидел... До сих пор фантазия его шла все  прямо, все по  ровному месту. Она устраняла, рассекала и воздвигала  моментально, не зная препятствий, а питаясь исключительно  своим собственным содержанием. И вдруг... Излучистая полоса жидкой стали  сверкнула ему в глаза, сверкнула и не только не исчезла, но даже  не замерла под взглядом этого административного василиска. Она продолжала  двигаться, колыхаться и издавать какие-то особенные, но несомненно живые звуки.  Она жила.    

— Кто  тут? — спросил он в ужасе.    

Но река  продолжала свой говор, и в этом говоре слышалось что-то искушающее, почти зловещее.  Казалось, эти звуки говорили: «Хитер, прохвост, твой бред, но есть и  другой бред, который, пожалуй, похитрей твоего будет». Да; это был тоже  бред, или, лучше сказать, тут встали лицом к лицу два бреда: один, созданный  лично Угрюм-Бурчеевым, и другой, который врывался откуда-то со стороны и  заявлял о совершенной своей независимости от первого.    

— Зачем? —  спросил, указывая глазами на реку, Угрюм-Бурчеев у сопровождавших его квартальных,  когда прошел первый момент оцепенения.    

Квартальные  не поняли; но во взгляде градоначальника было нечто до такой  степени устраняющее всякую возможность уклониться от объяснения, что  они решились отвечать, даже не понимая вопроса.    

— Река-с...  навоз-с... — лепетали они как попало.    

— Зачем? —  повторил он испуганно и вдруг, как бы боясь углубляться в дальнейшие  расспросы, круто повернул налево кругом и пошел назад.    

Судорожным  шагом возвращался он домой и бормотал себе под нос:    

— Уйму!  я ее уйму!    

Дома он  через минуту уж решил дело по существу. Два одинаково великих подвига  предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства для исполнения  первого подвига были обдуманы уже заранее; средства для исполнения  второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как не было той силы в  природе, которая могла бы убедить прохвоста в неведении чего бы  то ни было, то в этом случае невежество являлось не только равносильным  знанию, но даже в известном смысле было прочнее его.    

Он не  был ни технолог, ни инженер; но он был твердой души прохвост, а это тоже своего  рода сила, обладая которою можно покорить мир. Он ничего не знал ни о процессе  образования рек, ни о законах, по которым они текут вниз, а не вверх, но  был убежден, что стоит только указать: от сих мест до сих — и на  протяжении отмеренного пространства наверное возникнет материк, а затем  по-прежнему, и направо и налево, будет продолжать течь река.    

Остановившись  на этой мысли, он начал готовиться.    

В  какой-то дикой задумчивости бродил он по улицам, заложив руки за  спину и бормоча под нос невнятные слова. На пути встречались  ему обыватели, одетые в самые разнообразные лохмотья, и кланялись в пояс. Перед  некоторыми он останавливался, вперял непонятливый взор в лохмотья и произносил:    

— Зачем?    

И, снова  впавши в задумчивость, продолжал путь далее.    

Минуты  этой задумчивости были самыми тяжелыми для глуповцев. Как оцепенелые, застывали  они перед ним, не будучи в силах оторвать глаза от его светлого,  как сталь, взора. Какая-то неисповедимая тайна скрывалась в этом взоре, и  тайна эта тяжелым, почти свинцовым пологом нависла над целым городом.    

Город  приник; в воздухе чувствовались спертость и духота.    

Он еще  не сделал никаких распоряжений, не высказал никаких мыслей,  никому не сообщил своих планов, а все уже понимали, что пришел конец. В  этом убеждало беспрерывное мелькание идиота, носившего в  себе тайну; в этом убеждало тихое рычание, исходившее из его внутренностей.  Незримо ни для кого, прокрался в среду обывателей смутный ужас и безраздельно  овладел всеми. Все мыслительные силы сосредоточивались на  загадочном идиоте и в мучительном беспокойстве кружились в одном и том же  волшебном круге, которого центром был он. Люди позабыли прошедшее и не  задумывались о будущем. Нехотя исполняли они необходимые житейские дела, нехотя  сходились друг с другом, нехотя жили со дня на день. К  чему? — вот единственный вопрос, который ясно представлялся  каждому при виде грядущего вдали идиота. Зачем жить, если жизнь навсегда  отравлена представлением об идиоте? Зачем жить, если нет средств защитить взор  от его ужасного вездесущия? Глуповцы позабыли даже взаимные распри и  попрятались по углам в тоскливом ожидании...    

Казалось,  он и сам понимал, что конец наступил. Никакими текущими делами он не занимался,  а в правление даже не заглядывал. Он порешил однажды навсегда, что  старая жизнь безвозвратно канула в вечность и что, следовательно,  незачем и тревожить этот хлам, который не имеет никакого отношения к  будущему. Квартальные нравственно и физически истерзались;  вытянувшись и затаивши дыхание, они становились на линии, по которой он  проходил, и ждали, не будет ли приказаний;  но приказаний не было. Он молча проходил мимо и не удостоивал  их даже взглядом. Не стало в Глупове никакого суда: ни милостивого, ни  немилостивого, ни скорого, ни нескорого. На первых порах глуповцы, по старой  привычке, вздумали было обращаться к нему с претензиями и  жалобами друг на друга; но он даже не понял их.    

— Зачем? —  говорил он, с каким-то диким изумлением обозревая жалобщика с головы до ног.    

В  смятении оглянулись глуповцы назад и с ужасом увидели, что назади  действительно ничего нет.    

Наконец  страшный момент настал. После недолгих колебаний он решил  так: сначала разрушить город, а потом уже приступить и к реке. Очевидно, он еще  надеялся, что река образумится сама собой.    

За  неделю до Петрова дня он объявил приказ: всем говеть. Хотя глуповцы всегда  говели охотно, но, выслушавши внезапный приказ Угрюм-Бурчеева, смутились. Стало  быть, и в самом деле предстоит что-нибудь решительное, коль скоро, для  принятия этого решительного, потребны такие приготовления? Этот вопрос  сжимал все сердца тоскою. Думали сначала, что он будет палить, но,  заглянув на градоначальнический двор, где стоял пушечный  снаряд, из которого обыкновенно палили в обывателей, убедились, что пушки стоят  незаряженные. Потом остановились на мысли, что будет произведена повсеместная  «выемка», и стали готовиться к ней: прятали книги,  письма, лоскутки бумаги, деньги и даже иконы, — одним словом, все, в чем  можно было усмотреть какое-нибудь «оказательство».    

— Кто  его знает, какой он веры? — шептались промеж себя глуповцы, —  может, и фармазон?    

А он все  маршировал по прямой линии, заложив руки за спину, и никому не объявлял  своей тайны.    

В Петров  день все причастились, а многие даже соборовались накануне. Когда запели  причастный стих, в церкви раздались рыдания, «больше же  всех вопили голова и предводитель, опасаясь за многое имение свое». Затем,  проходя от причастия мимо градоначальника, кланялись и поздравляли; но он стоял  дерзостно и никому даже не кивнул головой. День прошел в тишине невообразимой.  Стали люди разгавливаться, но никому не шел кусок в горло, и все опять  заплакали. Но когда проходил мимо градоначальник (он в этот день ходил  форсированным маршем), то поспешно отирали слезы и  старались придать лицам беспечное и доверчивое выражение. Надежда не вся еще  исчезла. Все думалось: вот увидят начальники нашу невинность и простят...    

Но  Угрюм-Бурчеев ничего не увидел и ничего не простил.    

«30-го  июня, — повествует летописец, —  на другой день празднованья памяти святых и славных апостолов  Петра и Павла, был сделан первый приступ к сломке города». Градоначальник, с топором  в руке, первый выбежал из своего дома и, как озаренный, бросился на городническое правление.  Обыватели последовали примеру его. Разделенные на отряды (в каждом уже с вечера  был назначен особый урядник и шпион), они разом на всех пунктах  начали работу разрушения. Раздался стук топора и визг пилы; воздух наполнился  криками рабочих и грохотом падающих на землю бревен; пыль густым облаком  нависла над городом и затемнила солнечный свет. Все были налицо, все до  единого; взрослые и сильные рубили и ломали; малолетние и слабосильные  сгребали мусор и свозили его к реке. От зари до зари люди неутомимо  преследовали задачу разрушения собственных жилищ, а на ночь  укрывались в устроенных на выгоне бараках, куда было свезено и обывательское  имущество. Они сами не понимали, что делают, и даже не вопрошали друг друга,  точно ли это наяву происходит. Они сознавали только одно: что конец наступил и  что за ними везде, везде следит непонятливый взор угрюмого идиота.  Мельком, словно во сне, припоминались некоторым старикам примеры из  истории, и в особенности из эпохи, когда градоначальствовал Бородавкин, который  навел в город оловянных солдатиков и однажды, в минуту безумной отваги,  скомандовал им: «Ломай!» Но ведь тогда все-таки была война, а теперь...  без всякого повода... среди глубокого земского мира...    

Угрюм-Бурчеев  мерным шагом ходил среди всеобщего опустошения, и на губах его  играла та же самая улыбка, которая озарила лицо его в ту минуту, когда он, в  порыве начальстволюбия, отрубил себе указательный палец правой руки. Он  был доволен, он даже мечтал. Мысленно он уже шел дальше простого  разрушения. Он рассортировывал жителей по росту и телосложению; он разводил  мужей с законными женами и соединял с чужими; он раскассировывал детей по  семьям, соображаясь с положением каждого семейства; он назначал  взводных, ротных и других командиров, избирал шпионов и т.д.  Клятва, данная начальнику, наполовину уже выполнена. Все начеку, все кипит, все  готово вынырнуть во всеоружии; остаются подробности, но и те  давным-давно предусмотрены и решены. Какая-то сладкая восторженность  пронизывала все существо угрюмого прохвоста и уносила его далеко, далеко.    

В  упоении гордости он вперял глаза в небо, смотрел на светила небесные, и,  казалось, это зрелище приводило его в недоумение.    

— Зачем? —  бормотал он чуть слышно и долго-долго о чем-то думал и  что-то соображал.    

Что  именно?    

Через  полтора или два месяца не оставалось уже камня на камне. Но по мере того,  как работа опустошения приближалась к набережной реки, чело  Угрюм-Бурчеева омрачалось. Рухнул последний,  ближайший к реке дом; в последний раз звякнул удар топора,  а река не унималась. По-прежнему она текла, дышала, журчала и извивалась;  по-прежнему один берег ее был крут, а другой представлял луговую низину, на  далекое пространство заливаемую, в весеннее время, водой. Бред продолжался.    

Громадные  кучи мусора, навоза и соломы уже были сложены по берегам и ждали только  мания, чтобы исчезнуть в глубинах реки. Нахмуренный идиот бродил  между грудами и вел им счет, как бы опасаясь, чтоб кто-нибудь не похитил  драгоценного материала. По временам он с уверенностию бормотал:    

— Уйму,  я ее уйму!    

И вот  вожделенная минута наступила. В одно прекрасное утро, созвавши будочников,  он привел их к берегу реки, отмерил шагами пространство,  указал глазами на течение и ясным голосом произнес:    

— От  сих мест — до сих!    

Как ни  были забиты обыватели, он и они восчувствовали. До сих пор  разрушались только дела рук человеческих, теперь же очередь доходила до  дела извечного, нерукотворного. Многие разинули рты, чтоб возроптать, но он  даже не заметил этого колебания, а только как бы удивился, зачем люди мешкают.    

— Гони! —  скомандовал он будочникам, вскидывая глазами на колышущуюся толпу.    

Борьба с  природой восприяла начало.    

Масса, с  тайными вздохами ломавшая дома свои, с тайными же вздохами  закопошилась в воде. Казалось, что рабочие силы Глупова  сделались неистощимыми и что чем более заявляла себя бесстыжесть  притязаний, тем растяжимее становилась сумма орудий, подлежавших ее  эксплуатации.    

Много  было наезжих людей, которые разоряли Глупов; одни — ради шутки, другие — в минуту  грусти, запальчивости или увлечения; но Угрюм-Бурчеев был первый, который  задумал разорить город серьезно. От зари до зари кишели люди в воде, вбивая в  дно реки сваи и заваливая мусором и навозом пропасть, казавшуюся  бездонною. Но слепая стихия шутя рвала и разметывала наносимый ценою  нечеловеческих усилий хлам и с каждым разом все глубже и глубже прокладывала  себе ложе. Щепки, навоз, солома, мусор — все уносилось быстриной  в неведомую даль, и Угрюм-Бурчеев, с удивлением, доходящим до испуга, следил  «непонятливым» оком за этим почти волшебным исчезновением его  надежд и намерений.    

Наконец  люди истомились и  стали заболевать. Сурово выслушивал Угрюм-Бурчеев ежедневные  рапорты десятников о числе выбывших из строя рабочих и, не дрогнув ни  одним мускулом, командовал:    

— Гони!    

Появлялись  новые партии рабочих, которые, как цвет папоротника,  где-то таинственно нарастали, чтобы немедленно же исчезнуть в пучине  водоворота. Наконец привели и предводителя, который  один в целом городе считал себя свободным от работ, и стали толкать  его в реку. Однако предводитель пошел не сразу, но протестовал и ссылался на  какие-то права.    

— Гони! —  скомандовал Угрюм-Бурчеев.    

Толпа  загоготала. Увидев, как предводитель, краснея и стыдясь, засучивал штаны,  она почувствовала себя бодрою и удвоила усилия.    

Но тут  встретилось новое затруднение: груды мусора убывали в виду  всех, так что скоро нечего было валить в  реку. Принялись за последнюю груду, на которую Угрюм-Бурчеев  надеялся как на каменную гору. Река задумалась, забуровила дно, но через  мгновение потекла веселее прежнего. Однажды, однако, счастье улыбнулось ему.  Собрав последние усилия и истощив весь запас мусора, жители  принялись за строительный материал и разом двинули в реку целую массу  его. Затем толпы с гиком бросились в воду и стали погружать  материал на дно. Река всею массою вод хлынула на это новое препятствие  и вдруг закрутилась на одном месте. Раздался  треск, свист и какое-то громадное клокотание, словно миллионы неведомых  гадин разом пустили свой шип из водяных хлябей. Затем все смолкло: река на  минуту остановилась и тихо-тихо начала разливаться по луговой стороне.    

К вечеру  разлив был до того велик, что не видно было пределов его, а вода между тем  все прибывала и прибывала. Откуда-то слышался гул; казалось, что где-то  рушатся целые деревни, и там раздаются вопли, стоны и проклятия.  Плыли по воде стоги сена, бревна, обломки изб и, достигнув  плотины, с треском сталкивались друг с другом, ныряли, опять выплывали и  сбивались в кучу в одном месте. Разумеется,  Угрюм-Бурчеев ничего этого не предвидел, но, взглянув на громадную  массу вод, он до того просветлел, что даже получил дар слова и стал  хвастаться.    

— Тако  да видят людие! — сказал он, думая попасть в господствовавший в то время фотиевско-аракчеевский тон; но потом, вспомнив, что он  все-таки не более как прохвост, обратился к будочникам  и приказал согнать городских попов:    

— Гони!    

Нет  ничего опаснее, как воображение прохвоста, не сдерживаемого уздою и не  угрожаемого непрерывным представлением о возможности наказания на  теле. Однажды возбужденное, оно сбрасывает с  себя всякое иго действительности и начинает рисовать своему  обладателю предприятия самые грандиозные. Погасить солнце, провертеть в  земле дыру, через которую можно было бы наблюдать за тем, что  делается в аду, — вот единственные цели, которые истинный  прохвост признает достойными своих усилий. Голова его уподобляется  дикой пустыне, во всех закоулках которой восстают образы самой  привередливой демонологии. Все это мятется, свистит, гикает и, шумя невидимыми  крыльями, устремляется куда-то в темную, безрассветную  даль...    

То же  произошло и с Угрюм-Бурчеевым. Едва увидел он массу воды, как в голове его уже  утвердилась мысль, что у него будет свое собственное море. И так как за  эту мысль никто не угрожал ему шпицрутенами, то он стал развивать ее дальше и  дальше. Есть море — значит, есть и флоты; во-первых, разумеется, военный,  потом торговый. Военный флот то и дело бомбардирует; торговый — перевозит  драгоценные грузы. Но так как Глупов всем изобилует и ничего, кроме  розог и административных мероприятий, не потребляет, другие же страны,  как-то: село Недоедово, деревня Голодаевка и проч., суть совершенно  голодные и притом до чрезмерности жадные, то естественно, что торговый  баланс всегда склоняется в пользу Глупова. Является великое изобилие звонкой  монеты, которую, однако ж, глуповцы презирают и бросают в навоз, а из навоза  секретным образом выкапывают ее евреи и употребляют на исходатайствование  железнодорожных концессий.    

И что  ж! — все эти мечты рушились на другое же  утро. Как ни старательно утаптывали глуповцы вновь созданную  плотину, как ни охраняли они ее неприкосновенность в течение целой ночи, измена  уже успела проникнуть в ряды их.    

Едва  успев продрать глаза, Угрюм-Бурчеев тотчас же поспешил полюбоваться  на произведение своего гения, но, приблизившись к реке, встал как вкопанный.  Произошел новый бред. Луга обнажились; остатки монументальной плотины в  беспорядке уплывали вниз по течению, а река журчала и двигалась в  своих берегах, точь-в-точь как за день тому назад.    

Некоторое  время Угрюм-Бурчеев безмолвствовал. С каким-то странным любопытством следил он,  как волна плывет за волною, сперва одна, потом другая, и  еще, и еще... И все это куда-то стремится и где-то, должно  быть, исчезает...    

Вдруг он  пронзительно замычал и порывисто повернулся на каблуке.    

— Напра-во  кру-гом! за мной! — раздалась команда.    

Он  решился. Река не захотела уйти от него — он уйдет от нее. Место, на  котором стоял старый Глупов, опостылело ему. Там  не повинуются стихии, там овраги и буераки на каждом шагу преграждают  стремительный бег; там воочию совершаются волшебства, о которых не  говорится ни в регламентах, ни в сепаратных предписаниях начальства. Надо  бежать!    

Скорым  шагом удалялся он прочь от города, а за ним, понурив головы и едва  поспевая, следовали обыватели. Наконец, к вечеру, он пришел. Перед глазами  его расстилалась совершенно ровная низина, на поверхности которой не  замечалось ни одного бугорка, ни одной впадины. Куда ни обрати  взоры — везде гладь, везде ровная скатерть, по которой можно шагать до  бесконечности. Это был тоже бред, но бред, точь-в-точь совпадавший с тем  бредом, который гнездился в его голове...    

— Здесь! —  крикнул он ровным, беззвучным голосом.    

Строился  новый город на новом месте, но одновременно с ним выползало на свет что-то  иное, чему еще не было в то время придумано названия и что лишь  в позднейшее время сделалось известным под довольно определенным названием  «дурных страстей» и «неблагонадежных элементов». Неправильно  было бы, впрочем, полагать, что это «иное» появилось тогда в первый раз; нет,  оно уже имело свою историю...    

Еще во  времена Бородавкина летописец упоминает о некотором Ионке Козыре, который,  после продолжительных странствий по теплым морям и кисельным  берегам, возвратился в родной город и привез с собой собственного сочинения  книгу под названием «Письма к другу о водворении на земле  добродетели». Но так как биография  этого Ионки составляет драгоценный материал для истории русского  либерализма, то читатель, конечно, не посетует, если она будет рассказана  здесь с некоторыми подробностями.    

Отец  Ионки, Семен Козырь, был простой мусорщик, который, воспользовавшись  смутными временами, нажил себе значительное состояние. В краткий период  безначалия (см. «Сказание о шести градоначальницах»), когда, в  течение семи дней, шесть градоначальниц вырывали друг у друга кормило  правления, он, с изумительною для глуповца ловкостью, перебегал от одной партии  к другой, причем так искусно  заметал следы свои, что законная власть ни минуты не сомневалась,  что Козырь всегда оставался лучшею и солиднейшею поддержкой ее.  Пользуясь этим ослеплением, он сначала продовольствовал войска Ираидки, потом  войска Клементинки, Амальки, Нельки и, наконец, кормил крестьянскими  лакомствами Дуньку-толстопятую и Матренку-ноздрю. За все это он  получал деньги по справочным ценам, которые сам же сочинял, а так как для  Мальки, Нельки и прочих время было горячее и считать деньги некогда,  то расчеты кончались тем, что он запускал руку в мешок и таскал оттуда  пригоршнями.    

Ни  помощник градоначальника, ни неустрашимый штаб-офицер — никто ничего не  знал об интригах Козыря, так что когда приехал в Глупов подлинный  градоначальник, Двоекуров, и началась разборка «оного нелепого и  смеха достойного глуповского смятения», то за Семеном Козырем не только не  было найдено ни малейшей вины, но, напротив того, оказалось, что это  «подлинно достойнейший и благопоспешительнейший  к подавлению революций гражданин».    

Двоекурову  Семен Козырь полюбился по многим причинам. Во-первых, за то, что жена  Козыря, Анна, пекла превосходнейшие пироги; во-вторых, за то,  что Семен, сочувствуя просветительным подвигам градоначальника,  выстроил в Глупове пивоваренный завод и пожертвовал сто рублей для основания в  городе академии; в-третьих, наконец, за то, что Козырь не только не забывал ни  Симеона-Богоприимца, ни Гликерии-девы (дней тезоименитства градоначальника и  супруги его), но даже праздновал им дважды в год.    

Долго  памятен был указ, которым Двоекуров возвещал обывателям об открытии  пивоваренного завода и разъяснял вред водки и пользу пива. «Водка, —  говорилось в том указе, — не токмо не вселяет веселонравия, как многие  полагают, но, при довольном употреблении, даже отклоняет от оного  и порождает страсть к убивству. Пива же можно кушать  сколько угодно и без всякой опасности, ибо оное не печальные  мысли внушает, а токмо добрые и веселые. А потому советуем и приказываем:  водку кушать только перед обедом, но и то из малой рюмки; в прочее же время безопасно кушать пиво,  которое ныне в весьма превосходном качестве и не весьма  дорогих цен из заводов 1-й гильдии купца Семена Козыря отпущается». Последствия этого  указа были для Козыря бесчисленны. В короткое время он до того процвел,  что начал уже находить, что в Глупове ему тесно, а «нужно-де мне, Козырю,  вскорости в Петербурге быть, а тамо и ко двору явиться».    

Во время  градоначальстования Фердыщенки Козырю посчастливилось еще  больше, благодаря влиянию ямщичихи Аленки, которая приходилась  ему внучатой сестрой. В начале 1766 года он угадал голод и стал  заблаговременно скупать хлеб. По его наущению Фердыщенко поставил  у всех застав полицейских, которые останавливали возы с хлебом и  гнали их прямо на двор к скупщику. Там Козырь объявлял, что платит за хлеб  «по такцыи», и ежели между продавцами возникали сомнения, то  недоумевающих отправлял в часть.    

Но как  пришло это баснословное богатство, так оно и улетучилось.  Во-первых, Козырь не поладил с Домашкой-стрельчихой, которая заняла место  Аленки. Во-вторых, побывав в Петербурге, Козырь стал хвастаться; князя Орлова  звал Гришей, а о Мамонове и Ермолове говорил, что они умом коротки, что он,  Козырь, «много им насчет национальной политики толковал, да мало они  поняли».    

В одно  прекрасное утро, нежданно-негаданно, призвал Фердыщенко Козыря и повел к нему такую  речь:    

— Правда  ли, — говорил он, — что ты, Семен, светлейшего Римской империи князя  Григория Григорьевича Орлова Гришкою величал и, ходючи по кабакам, перед  всякого звания людьми за приятеля себя выдавал?    

Козырь  замялся.    

— И  на то у меня свидетели есть, — продолжал Фердыщенко таким тоном,  который не дозволял усомниться, что он подлинно знает, что говорит.    

Козырь  побледнел.    

— И  я тот твой бездельный поступок, по благодушию своему, прощаю! — вновь  начал Фердыщенко, — а которое ты имение награбил, и то имение твое  отписываю я, бригадир, на себя. Ступай и молись богу.    

И точно:  в тот же день отписал бригадир на себя Козыреву движимость и недвижимость, подарив,  однако, виновному хижину на краю города, чтобы было где душу  спасти и себя прокормить.    

Больной,  озлобленный, всеми забытый, доживал Козырь свой век и на закате дней вдруг почувствовал  прилив «дурных страстей» и «неблагонадежных элементов». Стал проповедывать,  что собственность есть мечтание, что только нищие да  постники взойдут в Царствие Небесное, а богатые да бражники будут лизать  раскаленные сковороды и кипеть в смоле. Причем, обращаясь к Фердыщенке  (тогда было на этот счет просто: грабили, но правду выслушивали  благодушно), прибавлял:    

— Вот  и ты, чертов угодник, в аду с братцем своим сатаной калеными  угольями трапезовать станешь, а я, Семен, тем временем на лоне Авраамлем  почивать буду.    

Таков  был первый глуповский демагог.    

Ионы  Козыря не было в Глупове, когда отца его  постигла страшная катастрофа. Когда он возвратился домой, все ждали,  что поступок Фердыщенки приведет его, по малой мере, в негодование; но он  выслушал дурную весть спокойно, не выразив ни огорчения, ни даже  удивления. Это была довольно развитая, но совершенно мечтательная натура,  которая вполне безучастно относилась к существующему факту и эту  безучастность восполняла большою дозою утопизма. В голове его мелькал  какой-то рай, в котором живут добродетельные люди, делают добродетельные  дела и достигают добродетельных результатов. Но все это именно только  мелькало, не укладываясь в определенные формы и не идя далее простых и не  вполне ясных афоризмов. Самая книга «О водворении на земле добродетели»  была не что иное, как свод подобных афоризмов, не указывавших и даже не имевших  целью указать на какие-либо практические применения. Ионе приятно было  сознавать себя добродетельным, а, конечно, еще было бы приятнее, если б и  другие тоже сознавали себя добродетельными. Это  была потребность его мягкой, мечтательной натуры; это же  обусловливало для него и потребность пропаганды. Сожительство  добродетельных с добродетельными, отсутствие зависти, огорчений и забот,  кроткая беседа, тишина, умеренность — вот идеалы, которые он проповедовал,  ничего не зная о способах их осуществления.    

Несмотря  на свою расплывчатость, учение Козыря приобрело, однако ж, столько  прозелитов в Глупове, что градоначальник Бородавкин счел нелишним  обеспокоиться этим. Сначала он вытребовал к себе книгу «О водворении на земле  добродетели» и освидетельствовал ее; потом вытребовал и самого автора для  освидетельствования.    

— Чел  я твою, Ионкину, книгу, — сказал он, — и от многих надписанных в  ней злодейств был приведен в омерзение.    

Ионка  казался изумленным. Бородавкин продолжал:    

— Мнишь  ты всех людей добродетельными сделать, а про то позабыл, что добродетель  не от тебя, а от Бога, и от Бога же всякому человеку пристойное место  указано.    

Ионка  изумлялся все больше и больше этому приступу и не столько со  страхом, сколько с любопытством ожидал, к каким Бородавкин придет выводам.    

— Ежели  есть на свете клеветники, тати, злодеи и душегубцы (о чем и в указах неотступно  публикуется), — продолжал градоначальник, — то с чего же тебе,  Ионке, на ум взбрело, чтоб им не быть? и кто тебе такую власть дал, чтобы  всех сил людей от природных их званий отставить и зауряд с  добродетельными людьми в некоторое смеха достойное  место, тобою «раем» продерзостно именуемое, включить?    

Ионка  разинул было рот для некоторых разъяснений, но Бородавкин прервал его:    

— Погоди.  И ежели все люди «в раю» в песнях и плясках время препровождать  будут, то кто же, по твоему, Ионкину, разумению, землю пахать  станет? и вспахавши сеять? и посеявши жать? и собравши плоды, оными господ  дворян и прочих чинов людей довольствовать и питать?    

Опять  разинул рот Ионка, и опять Бородавкин удержал его порыв.    

— Погоди.  И за те твои бессовестные речи судил я тебя, Ионку, судом скорым, и  присудили тако: книгу твою, изодрав, растоптать (говоря это, Бородавкин  изодрал и растоптал), с тобою же самим, яко с растлителем  добрых нравов, по предварительной отдаче  на поругание, поступить, как мне, градоначальнику,  заблагорассудится.    

Таким  образом, Ионой Козырем начался мартиролог глуповского либерализма.    

Разговор  этот происходил утром в праздничный день, а в полдень вывели Ионку на базар и,  дабы сделать вид его более омерзительным, надели на него сарафан  (так как в числе последователей Козырева учения было много женщин), а на  груди привесили дощечку с надписью: бабник и прелюбодей. В довершение всего  квартальные приглашали торговых людей плевать на преступника, что и  исполнялось. К вечеру Ионки не стало.    

Таков  был первый дебют глуповского либерализма. Несмотря, однако ж, на  неудачу, «дурные страсти» не умерли, а образовали традицию, которая  переходила преемственно из поколения в поколение и при всех последующих  градоначальниках. К сожалению, летописцы не предвидели страшного распространения  этого зла в будущем, а потому, не обращая должного внимания на происходившие  перед ними факты, заносили их в свои тетрадки с прискорбною  краткостью. Так, например, при Негодяеве упоминается о некоем  дворянском сыне Ивашке Фарафонтьеве, который был посажен на цепь за то,  что говорит хульные слова, а слова те в том состояли, что «всем-де людям в еде  равная потреба настоит, и кто-де ест много, пускай делится с тем, кто ест  мало». «И сидя на цепи, Ивашка умре», — прибавляет летописец.  Другой пример случился при Микаладзе, который хотя был сам либерал, но, по  страстности своей натуры, а также по новости дела, не всегда мог воздерживаться  от заушений. Во время его управления городом тридцать три  философа были рассеяны по лицу земли за то, что «нелепым обычаем говорили:  трудящийся да яст; нетрудящийся же да вкусит от плодов безделья своего». Третий пример был при Беневоленском, когда был «подвергнут  расспросным речам» дворянский сын Алешка Беспятов, за  то, что к укору градоначальнику, любившему заниматься  законодательством, утверждал: «худы те законы, кои писать надо, а те законы  исправны, кои и без письма в естестве у  каждого человека нерукотворно написаны». И он тоже «от  расспросных речей да с испугу и  с боли умре». После Беспятова либеральный мартиролог  временно прекратился. Прыщ и Иванов были глупы; дю Шарио же был  и глуп, и, кроме того, сам заражен либерализмом. Грустилов, в первую половину  своего градоначальствования, не только не препятствовал, но даже  покровительствовал либерализму, потому что смешивал его с вольным  обращением, к которому имел непреодолимую склонность. Только  впоследствии, когда блаженный Парамоша и юродивенькая Аксиньюшка взяли в руки  бразды правления, либеральный мартиролог вновь восприял начало, в  лице учителя каллиграфии Линкина, доктрина которого, как  известно, состояла в том, что «все мы, что человеки, что скоты — все  помрем и все к чертовой матери пойдем». Вместе с Линкиным чуть было  не попались впросак два знаменитейшие философа того времени, Фунич и Мерзицкий, но вовремя  спохватились и начали, вместе с Грустиловым, присутствовать  при «восхищениях» (см. «Поклонение мамоне и покаяние»). Поворот Грустилова  дал либерализму новое направление, которое можно назвать центробежно-центростремительно-неисповедимо-завиральным.  Но это был все-таки либерализм, а потому и он успеха иметь не мог,  ибо уже наступила минута, когда либерализма не требовалось вовсе. Не требовалось  совсем, ни под каким видом, ни к каких формах, ни даже в форме  нелепости, ни даже в форме восхищения начальством.    

Восхищение  начальством! что значит восхищение начальством? Это значит такое оным восхищение,  которое в то же время допускает и возможность оным  невосхищения! А отсюда до революции — один шаг!    

Со  вступлением в должность градоначальника Угрюм-Бурчеева либерализм в  Глупове прекратился вовсе, а  потому и мартиролог не возобновлялся. «Будучи, выше меры,  обременены телесными упражнениями, — говорит летописец, — глуповцы, с  устатку, ни о чем больше не мыслили, кроме как о выпрямлении согбенных работой  телес своих». Таким образом продолжалось все время, покуда Угрюм-Бурчеев  разрушал старый город и боролся с рекою. Но по мере того как новый город  приходил к концу, телесные упражнения сокращались, а вместе с досугом  из-под пепла возникало и пламя измены...    

Дело в  том, что по окончательном устройстве города последовал целый ряд  празднеств. Во-первых, назначен был праздник по случаю переименования  города из Глупова в Непреклонск;  во-вторых, последовал праздник в воспоминание побед, одержанных  бывшими градоначальниками над обывателями; и, в-третьих, по случаю  наступления осеннего времени, сам собой подошел праздник «предержащих  властей». Хотя, по первоначальному проекту Угрюм-Бурчеева, праздники  должны были отличаться от будней только тем, что в эти дни жителям,  вместо работ, предоставлялось заниматься усиленной маршировкой, но на этот  раз бдительный градоначальник оплошал. Бессонная ходьба по прямой линии до  того сокрушила его железные нервы, что, когда затих в воздухе последний удар  топора, он едва успел крикнуть: «Шабаш!» — как тут же  повалился на землю и захрапел, не сделав даже распоряжения о назначении новых  шпионов.    

Изнуренные,  обруганные и уничтоженные, глуповцы, после долгого перерыва, в первый раз  вздохнули свободно. Они взглянули друг на друга — и вдруг устыдились.  Они не понимали, что именно произошло вокруг них, но чувствовали, что  воздух наполнен сквернословием и что далее дышать в этом  воздухе невозможно. Была ли у них история, были ли в этой истории моменты,  когда они имели возможность проявить свою самостоятельность? — ничего они  не помнили. Помнили только, что у них были Урус-Кугуш-Кильдибаевы, Негодяевы,  Бородавкины и, в довершение позора, этот ужасный, этот бесславный прохвост! И  все это глушило, грызло, рвало зубами — во имя чего? Груди  захлестывало кровью, дыхание занимало, лица судорожно искривляло  гневом при воспоминании о бесславном идиоте, который, с топором в руках,  пришел неведомо отколь и с неисповедимою наглостью изрек смертный приговор  прошедшему, настоящему и будущему...    

А он  между тем неподвижно лежал на самом солнечном припеке и тяжело  храпел. Теперь он был у всех на виду; всякий мог свободно рассмотреть  его и убедиться, что это подлинный идиот — и ничего более.    

Когда он  разрушал, боролся со стихиями, предавал огню и мечу, еще  могло казаться, что в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то  всепокоряющая сила, которая, независимо от своего содержания, может поражать  воображение; теперь, когда  он лежал поверженный и изнеможенный, когда ни на ком не  тяготел его, исполненный бесстыжества, взор, делалось ясным, что это  «громадное», это «всепокоряющее» — не что иное, как идиотство, не нашедшее  себе границ.    

Как ни  запуганы были умы, но потребность освободить душу от обязанности  вникать в таинственный смысл  выражения «курицын сын» была настолько сильна, что изменила  и самый взгляд на значение Угрюм-Бурчеева. Это был уже значительный  шаг вперед в деле преуспеяния «неблагонадежных элементов». Прохвост  проснулся, но взор его уже не произвел прежнего впечатления.  Он раздражал, но не пугал. Убеждение, что это не злодей, а простой идиот,  который шагает все прямо и ничего не видит, что делается по сторонам, с  каждым днем приобретало все больший и больший авторитет. Но это раздражало  еще сильнее. Мысль, что шагание бессрочно, что в идиоте таится какая-то сила,  которая цепенит умы, сделалась невыносимою. Никто не  задавался предположениями, что идиот может успокоиться или обратиться к  лучшим чувствам и что при таком обороте жизнь сделается возможною и даже,  пожалуй, спокойною. Не только спокойствие, но даже самое счастье казалось  обидным и унизительным, в виду этого прохвоста, который единолично сокрушил  целую массу мыслящих существ.    

«Он»  даст какое-то счастье! «Он» скажет им: я вас разорил и оглушил, а теперь  позволю вам быть счастливыми! И они выслушают эту речь хладнокровно! они  воспользуются его дозволением и будут счастливы! Позор!!!    

А  Угрюм-Бурчеев все маршировал и все смотрел прямо, отнюдь не подозревая,  что под самым его носом кишат дурные страсти и чуть-чуть не воочию  выплывают на поверхность неблагонадежные элементы. По примеру всех  благопопечительных благоустроителей, он видел только одно: что мысль,  так долго зревшая в его заскорузлой голове,  наконец осуществилась, что он подлинно обладает прямою линией и может  маршировать по ней сколько угодно. Затем, имеется ли на этой  линии что-нибудь живое, и может ли это «живое» ощущать, мыслить, радоваться,  страдать, способно ли оно, наконец, из «благонадежного» обратиться в  «неблагонадежное» — все это не составляло для него даже  вопроса...    

Раздражение  росло тем сильнее, что глуповцы все-таки обязывались выполнять все  запутанные формальности, которые были заведены Угрюм-Бурчеевым. Чистились,  подтягивались, проходили через все манежи, строились в каре,  разводились по работам и проч. Всякая минута казалась удобною для  освобождения, и всякая же минута  казалась преждевременною. Происходили беспрерывные совещания по  ночам; там и сям прорывались одиночные случаи нарушения дисциплины; но все  это было как-то до такой степени разрозненно, что в конце концов могло, самою  медленностью процесса, возбудить подозрительность даже в таком убежденном  идиоте, как Угрюм-Бурчеев.    

И точно,  он начал нечто подозревать. Его поразила тишина во время дня и шорох во время ночи.  Он видел, как, с наступлением сумерек, какие-то тени бродили по  городу и исчезали неведомо куда, и как, с рассветом дня, те же самые тени вновь  появлялись в городе и разбегались по домам. Несколько дней сряду  повторялось это явление, и всякий раз он порывался выбежать из дома, чтобы  лично расследовать причину ночной суматохи, но суеверный страх удерживал его.  Как истинный прохвост, он боялся чертей и ведьм.    

И вот  однажды появился по всем поселенным единицам приказ, возвещавший о  назначении шпионов. Это была капля, переполнившая чашу...    

Но здесь  я должен сознаться, что тетрадки, которые заключали в себе  подробности этого дела, неизвестно куда утратились. Поэтому я нахожусь  вынужденным ограничиться лишь передачею развязки этой истории, и то благодаря  тому, что листок, на котором она описана, случайно уцелел.    

"Через  неделю (после чего?), — пишет летописец, — глуповцев поразило  неслыханное зрелище. Север потемнел и покрылся тучами; из этих туч нечто  неслось на город: не то ливень, не то смерч. Полное гнева, оно неслось,  буровя землю, грохоча, гудя и стеня и по временам изрыгая из себя какие-то  глухие, каркающие звуки. Хотя оно было еще не близко, но воздух в городе заколебался,  колокола сами собой загудели, деревья взъерошились, животные обезумели и  метались по полю, не находя дороги в город. Оно близилось,  и по мере того как близилось, время останавливало бег свой. Наконец  земля затряслась, солнце померкло... глуповцы пали ниц. Неисповедимый ужас  выступил на всех лицах, охватил все сердца.    

Оно  пришло...    

В эту  торжественную минуту Угрюм-Бурчеев вдруг обернулся всем корпусом к  оцепенелой толпе и ясным голосом произнес:    

— Придет...    

Но не  успел он договорить, как раздался треск, и бывый прохвост моментально  исчез, словно растаял в воздухе.    

История  прекратила течение свое".    

     

Конец     

 ОПРАВДАТЕЛЬНЫЕ  ДОКУМЕНТЫ    

     

I.  МЫСЛИ О ГРАДОНАЧАЛЬНИЧЕСКОМ ЕДИНОМЫСЛИИ, А ТАКЖЕ О ГРАДОНАЧАЛЬНИЧЕСКОМ  ЕДИНОВЛАСТИИ И О ПРОЧЕМ      

Сочинил  глуповский градоначальник    

Василиск  Бородавкин    

Необходимо,  дабы между градоначальниками царствовало единомыслие. Чтобы  они, так сказать, по всему лицу земли едиными устами. О вреде  градоначальнического многомыслия распространюсь кратко. Какие суть  градоначальниковы права и обязанности? — Права сии суть: чтобы злодеи трепетали,  а прочие чтобы повиновались. Обязанности суть: чтобы употреблять меры кротости,  но не упускать из вида мер строгости. Сверх того, поощрять науки. В сих  кратких чертах заключается недолгая, но и не легкая градоначальническая  наука. Размыслим кратко, что из сего произойти может?    

«Чтобы  злодеи трепетали» — прекрасно! Но кто же сии злодеи? Очевидно, что при многомыслии  по сему предмету может произойти великая в действиях неурядица. Злодеем может  быть вор, но это злодей, так сказать, третьестепенный; злодеем называется  убийца, но и это злодей лишь второй степени, наконец, злодеем может быть  вольнодумец — это уже злодей настоящий, и притом закоренелый и  нераскаянный. Из сих трех сортов злодеев, конечно, каждый должен  трепетать, но в равной ли мере? Нет, не в равной. Вору следует трепетать менее,  нежели убийце; убийце же менее, нежели безбожному вольнодумцу. Сей  последний должен всегда видеть перед собой пронзительный градоначальнический  взор и оттого трепетать беспрерывно. Теперь, ежели мы допустим относительно сей  материи в градоначальниках многомыслие, то, очевидно, многое выйдет  наоборот, а именно: безбожники будут трепетать умеренно, воры же  и убийцы всеминутно и прежестоко. И таким образом упразднится  здравая административная экономия и нарушится величественная  административная стройность!    

Но  последуем далее. Выше сказано: «прочие чтобы повиновались» — но  кто же сии «прочие»? Очевидно, здесь разумеются обыватели вообще; однако же и в  сем общем наименовании необходимо различать: во-первых, благородное дворянство,  во-вторых, почтенное купечество и, в-третьих, земледельцев  и прочий подлый народ. Хотя бесспорно, что каждый из сих трех  сортов обывателей обязан повиноваться, но нельзя  отрицать и того, что каждый из них может употребить при этом  свой особенный, ему свойственный манер. Например, дворянин повинуется  благородно и вскользь предъявляет резоны; купец повинуется с  готовностью и просит принять хлеб-соль; наконец, подлый народ повинуется просто  и, чувствуя себя виноватым, раскаивается и просит прощения. Что будет,  ежели градоначальник в сии оттенки не вникнет, а особливо ежели он подлому  народу предоставит предъявлять резоны? Страшусь сказать, но опасаюсь,  что в сем случае градоначальническое многомыслие может иметь  последствия не только вредные, но и с трудом исправимые!    

Рассказывают  следующее. Один озабоченный градоначальник, вошед в кофейную, спросил себе  рюмку водки и, получив желаемое вместе с медною монетою, в сдачу, монету  проглотил, а водку вылил себе в карман. Вполне сему верю, ибо  при градоначальнической озабоченности подобные пагубные смешения  весьма возможны. Но при этом не могу не сказать: вот как градоначальники должны быть осторожны в рассмотрении своих собственных  действий!    

Последуем  еще далее. Выше я упомянул, что у градоначальников, кроме прав,  имеются еще и обязанности. «Обязанности!» — о, сколь горькое это для  многих градоначальников слово! Но не будем, однако ж, поспешны, господа мои  любезные сотоварищи! размыслим зрело, и, может быть, мы увидим, что, при  благоразумном употреблении, даже горькие вещества могут легко  превращаться в сладкие! Обязанности градоначальнические, как уже сказано,  заключаются в употреблении мер кротости, без пренебрежения, однако, мерами  строгости. В чем выражаются меры кротости? Меры сии преимущественно  выражаются в приветствиях и пожеланиях. Обыватели, а в особенности подлый  народ, великие до сего охотники; но при этом необходимо, чтобы  градоначальник был в мундире и имел открытую физиономию и благосклонный  взгляд. Нелишнее также, чтобы на лице  играла улыбка. Мне неоднократно случалось в сем триумфальном  виде выходить к обывательским толпам, и когда я звучным и  приятным голосом восклицал: «Здорово, ребята!» — то, ручаюсь честью,  немного нашлось бы таких, кои не согласились бы, по первому моему приветливому  знаку, броситься в воду и утопиться, лишь бы снискать  благосклонное мое одобрение. Конечно, я никогда сего не требовал, но,  признаюсь, такая на всех лицах видная готовность всегда меня  радовала. Таковы суть меры кротости. Что же касается  до мер строгости, то они всякому, даже не бывшему в кадетских  корпусах, довольно известны. Стало быть, распространяться об них не стану, а  прямо приступлю к описанию способов применения тех и других мероприятий.    

Прежде  всего замечу, что градоначальник никогда не должен действовать иначе, как чрез  посредство мероприятий. Всякое его действие не есть  действие, а есть мероприятие. Приветливый вид, благосклонный взгляд суть такие  же меры внутренней политики, как и экзекуция. Обыватель всегда в  чем-нибудь виноват и потому всегда же надлежит на порочную его волю  воздействовать. В сем-то смысле первою мерою воздействия и должна быть мера  кротости. Ибо, ежели градоначальник, выйдя из своей квартиры, прямо начнет  палить, то он достигнет лишь того, что перепалит всех обывателей и, как  древний Марий, останется на развалинах один с письмоводителем. Таким образом,  употребив первоначально меру кротости, градоначальник должен  прилежно смотреть, оказала ли она надлежащий плод, и когда убедится, что  оказала, то может уйти домой; когда же увидит, что плода нет, то обязан, нимало  не медля, приступить к мерам последующим. Первым действием в сем смысле  должен быть суровый вид, от коего обыватели мгновенно пали бы на колени.  При сем: речь должна быть отрывистая, взор обещающий дальнейшие  распоряжения, походка неровная, как бы судорожная. Но если и затем толпа будет  продолжать упорствовать, то надлежит: набежав с размаху, вырвать из  оной одного или двух человек, под наименованием зачинщиков, и, отступя от бунтовщиков  на некоторое расстояние, немедля распорядиться. Если же и сего  недостаточно, то надлежит: отделив из толпы десятых и признав их  состоящими на правах зачинщиков, распорядиться подобно как с первыми. По  большей части, сих мероприятий (особенно если они употреблены благовременно и  быстро) бывает достаточно; однако может случиться и так, что толпа,  как бы окоченев в своей грубости и закоренелости, коснеет в ожесточении. Тогда  надлежит палить.    

Итак,  вот какое существует разнообразие в мероприятиях, и какая потребна  мудрость в уловлении всех оттенков их. Теперь представим себе, что может  произойти, если относительно сей материи будет существовать пагубное  градоначальническое многомыслие? А вот что: в одном городе градоначальник  будет довольствоваться благоразумными распоряжениями, а в другом,  соседнем, другой градоначальник, при тех же обстоятельствах, будет уже  палить. А так как у нас все на слуху, то подобное отсутствие единомыслия  может в самих обывателях поселить резонное недоумение и даже многомыслие.  Конечно, обыватели должны быть всегда готовы к перенесению  всякого рода мероприятий, но при сем они не лишены  некоторого права на их постепенность. В крайнем случае, они могут  даже требовать, чтобы с ними первоначально распорядились, и  только потом уже палили. Ибо, как я однажды сказал, ежели градоначальник  будет палить без расчета, то со временем ему даже не с кем  будет распорядиться... И таким образом вновь упразднится административная  экономия, и вновь нарушится величественная административная стройность.    

И еще я  сказал: градоначальник обязан насаждать науки. Это так. Но и в сем разе  необходимо дать себе отчет: какие науки? Науки бывают разные; одни трактуют об  удобрении полей, о построении жилищ человеческих и  скотских, о воинской доблести и непреоборимой твердости —  сии суть полезные; другие, напротив, трактуют о вредном  фармасонском и якобинском вольномыслии, о некоторых, якобы природных  человеку, понятиях и правах, причем касаются даже строения мира — сии суть  вредные. Что будет, ежели один градоначальник примется насаждать первые  науки, а другой — вторые? Во-первых, последний будет за сие предан суду и  чрез то лишится права на пенсию; во-вторых, и для самих обывателей будет  от того не польза, а вред. Ибо, встретившись где-либо на  границе, обыватель одного города будет вопрошать об удобрении полей, а  обыватель другого города, не вняв вопрошающего, будет отвечать  ему о естественном строении миров. И таким образом, поговорив между собой,  разойдутся.    

Следственно,  необходимость и польза градоначальнического единомыслия очевидны. Развив  сию материю в надлежащей полноте, приступим к рассуждению о средствах к ее  осуществлению    

Для сего  предлагаю кратко:    

1)  Учредить особливый воспитательный градоначальнический институт.  Градоначальники, как особливо обреченные, должны  и воспитание получать особливое. Следует градоначальников  от сосцов материнских отлучать и воспитывать не  обыкновенным материнским млеком, а млеком указов правительствующего  сената и предписаний начальства. Сие есть истинное млеко градоначальниково,  и напитавшийся им тверд будет в единомыслии и станет ревниво и строго  содержать свое градоначальство. При сем: прочую пищу давать умеренную, от употребления вина воздерживать безусловно, в  нравственном же отношении внушать ежечасно, что взыскание недоимок есть  первейший градоначальника долг и обязанность. Для удовлетворения воображения  допускать картинки. Из наук преподавать три: а) арифметику, как  необходимое пособие при взыскании  недоимок; б) науку о необходимости очищать улицы от навоза;  и в) науку о постепенности мероприятий. В рекреационное время занимать  чтением начальственных предписаний и анекдотов из жизни доблестных  администраторов. При такой системе можно сказать наперед: а) что  градоначальники будут крепки и б) что они не дрогнут.    

2)  Издавать надлежащие руководства. Сие необходимо в видах устранения некоторых  гнусных слабостей. Хотя и вскормленный суровым градоначальническим млеком,  градоначальник устроен, однако же, яко и человеки, и,  следовательно, имеет некоторые естественные надобности. Одна из  сих надобностей — и преимущественнейшая —  есть привлекательный женский пол. Нельзя довольно изъяснить,  сколь она настоятельна и сколь много от нее ущерба для казны  происходит. Есть градоначальники, кои вожделеют ежемгновенно и, находясь в  сем достойном жалости виде, оставляют резолюции городнического  правления по целым месяцам без утверждения. Надлежит, чтобы  упомянутые выше руководства от  сей пагубной надобности градоначальников предостерегали и  сохраняли супружеское их ложе в надлежащей опрятности. Вторая  весьма пагубная слабость есть приверженность градоначальников к утонченному  столу и изрядным винам. Есть градоначальники, кои до того  объедаются присылаемыми от купцов стерлядями, что в скором времени  тучнеют и делаются к предписаниям начальства весьма равнодушными. Надлежит  и в сем случае освежать градоначальников руководительными статьями, а  в крайности — даже пригрозить градоначальническим суровым  млеком. Наконец, третья и самая гнусная слаб... (Здесь рукопись  на несколько строк прерывается, ибо автор, желая  засыпать написанное песком, залил, по ошибке, чернилами. Сбоку  приписано: «сие место залито чернилами, по ошибке».)    

3)  Устраивать от времени до времени секретные в губернских городах  градоначальнические съезды. На съездах сих занимать их чтением градоначальнических  руководств и освежением в их памяти градоначальнических наук. Увещевать быть  твердыми и не взирать.    

и 4)  Ввести систему градоначальнического единонаграждения. Но материя сия столь  обширна, что об ней надеюсь говорить особо.    

Утвердившись  таким образом в самом центре, единомыслие градоначальническое неминуемо  повлечет за собой и единомыслие всеобщее. Всякий обыватель, уразумев, что  градоначальники: а) распоряжаются единомысленно, б) палят также  единомысленно, — будет единомысленно же и изготовляться к  восприятию сих мероприятий. Ибо от такого  единомыслия некуда будет им деваться. Не будет, следственно, ни  свары, ни розни, а будут распоряжения и пальба повсеместная.    

В  заключение скажу несколько слов о градоначальническом единовластии и о прочем.  Сие также необходимо, ибо без градоначальнического единовластия  невозможно и градоначальническое единомыслие. Но на сей счет мнения существуют  различные. Одни, например, говорят, что градоначальническое единовластие  состоит в покорении стихий. Один градоначальник мне лично  сказывал: какие, брат, мы с тобой градоначальники! у меня солнце  каждый день на востоке встает, и  я не могу распорядиться, чтобы оно вставало на западе!  Хотя слова сии принадлежат градоначальнику подлинно образцовому, но я  все-таки похвалить их не могу. Ибо желать следует  только того, что к достижению возможно; ежели же будешь  желать недостижимого, как, например. укрощения стихий, прекращения  течения времени и подобного, то сим градоначальническую власть не  токмо не возвысишь, а наипаче сконфузишь. Посему  о градоначальническом единовластии следует трактовать совсем не  с точки зрения солнечного восхода или иных враждебных стихий, а с точки зрения  заседателей, советников и секретарей различных ведомств, правлений и  судов. По моему мнению, все сии лица суть вредные, ибо они  градоначальнику, в его, так сказать, непрерывном административном беге,  лишь поставляют препоны...    

Здесь  прерывается это замечательное сочинение. Далее следуют лишь  краткие заметки, вроде: «проба пера», «попка дурак», «рапорт», «рапорт»,  «рапорт» и т.п.    

     

     

II. О БЛАГОВИДНОЙ ВСЕХ  ГРАДОНАЧАЛЬНИКОВ НАРУЖНОСТИ    

     

Сочинил  градоначальник,    

князь  Ксаверий Георгиевич Микаладзе27    

Необходимо,  дабы градоначальник имел наружность благовидную. Чтоб был не тучен и не скареден,  рост имел не огромный, но и не слишком малый, сохранял  пропорциональность во всех частях тела и лицом обладал чистым, не  обезображенным ни бородавками, ни (от чего Боже сохрани!) злокачественными  сыпями. Глаза у него должны  быть серые, способные по обстоятельствам выражать и  милосердие, и суровость. Нос надлежащий. Сверх того, он должен иметь  мундир.    

Излишняя  тучность точно так же, как и излишняя скаредность, равно могут иметь неприятные  последствия. Я знал одного градоначальника, который хотя и отлично знал законы,  но успеха не имел, потому что от туков, во множестве скопленных в его  внутренностях, задыхался. Другого градоначальника я знал весьма  тощего, который тоже не имел успеха, потому что едва появился в своем  городе, как сразу же был прозван от обывателей одною из тощих фараоновых коров,  и затем уже ни одно из его распоряжений действительной силы иметь не  могло. Напротив того, градоначальник не тучный, но и не  тощий, хотя бы и не был сведущ в законах, всегда имеет успех. Ибо он  бодр, свеж, быстр и всегда готов.    

То, что  сказано выше о тучности и скаредности, применяется и к градоначальническому  росту. Истинный сей рост — между 6-ю и 8-ю вершками. Поразительны примеры,  представляемые неисполнением сего на первый взгляд ничтожного  правила. Мне лично известно таковых три. В одной из приволжских  губерний градоначальник был роста трех аршин с вершком, и что  же? — прибыл в тот город малого роста ревизор, вознегодовал,  повел подкопы и достиг того, что сего, впрочем, достойного человека  предали суду. В другой губернии столь же рослый градоначальник  страдал необыкновенной величины солитером.  Наконец, третий градоначальник имел столь малый рост,  что не мог вмещать пространных законов, и от натуги умре. Таким  образом, все трое пострадали по причине непоказанного роста.    

Сохранение  пропорциональности частей тела также не маловажно, ибо  гармония есть первейший закон природы.  Многие градоначальники обладают длинными руками, и за это со временем  отрешаются от должностей; многие отличаются особливым развитием иных  оконечностей, или же уродливою их малостью, и от того кажутся  смешными или зазорными. Сего всемерно избегать надлежит, ибо ничто так не  подрывает власть, как некоторая выдающаяся или заметная для всех гнусность.    

Чистое  лицо украшает не только градоначальника, но и всякого человека. Сверх  того, оно оказывает многочисленные услуги, из коих первая —  доверие начальства. Кожа гладкая без изнеженности, вид  смелый без дерзости, физиономия открытая без наглости —  все сие пленяет начальство, особливо если градоначальник стоит,  подавшись корпусом вперед и как бы устремляясь. Малейшая бородавка  может здесь нарушить гармонию и сообщить градоначальнику вид продерзостный.  Вторая услуга, оказываемая чистым лицом, есть любовь подчиненных. Когда лицо  чисто и при том освежается омовениями, то кожа становится столь блестящею, что  делается способною отражать солнечные лучи. Сей вид для подчиненных бывает  весьма приятен.    

Голос  обязан иметь градоначальник ясный и далеко слышный; он должен  помнить, что градоначальнические легкие созданы для отдания приказаний. Я  знал одного градоначальника, который, приготовляясь к сей должности,  нарочно поселился на берегу моря и там во всю мочь кричал. Впоследствии  этот градоначальник усмирил одиннадцать больших бунтов, двадцать девять  средних возмущений и более полусотни малых недоразумений.  И все сие с помощью одного своего далеко слышного голоса.    

Теперь о  мундире. Вольнодумцы, конечно, могут (под личною, впрочем, за сие  ответственностью) полагать, что пред лицом законов естественных все  равно, кованая ли кольчуга или кургузая кучерская поддевка облекают  начальника, но в глазах людей опытных и серьезных материя сия всегда будет  пользоваться особливым пред всеми другими предпочтением. Почему так? а потому,  господа вольнодумцы, что при отправлении казенных должностей мундир,  так сказать, предшествует человеку, а не наоборот. Я, конечно, не  хочу этим выразить, что мундир может действовать и распоряжаться независимо  от содержащегося в нем человека, но, кажется, смело можно утверждать,  что при блестящем мундире даже худосочные градоначальники — и те могут  быть на службе терпимы. Посему, находя, что все ныне существующие мундиры лишь  в слабой степени удовлетворяют этой важной цели, я полагал бы необходимым  составить специальную на сей предмет комиссию, которой и препоручить начертать  план градоначальнического мундира. С своей стороны, я предвижу возможность  подать следующую мысль: колет из серебряного глазета, сзади страусовые  перья, спереди панцирь от кованого золота, штаны глазетовые же и на голове  литого золота шишак, увенчанный перьями. Кажется, что, находясь  в сем виде, каждый градоначальник в самом скором времени все дела приведет  в порядок.    

Все  сказанное выше о благовидности градоначальников получит еще  большее значение, если мы припомним, сколь часто они обязываются иметь  секретное обращение с женским полом. Все знают пользу, от  сего проистекающую, но и за всем тем сюжет этот далеко не исчерпан. Ежели я скажу,  что через женский пол опытный администратор может во всякое время знать  все сокровенные движения управляемых, то  этого одного уже достаточно, чтобы доказать, сколь важен этот  административный метод. Не один дипломат открывал сим способом планы и  замыслы неприятелей и через то делал их непригодными; не один  военачальник, с помощью этой же методы, выигрывал сражения или своевременно  обращался в бегство. Я же, с своей стороны, изведав это средство на  практике, могу засвидетельствовать, что не дальше как на сих днях,  благодаря оному, раскрыл слабые действия одного капитан-исправника,  который и был, вследствие того, представлен мною к увольнению от  должности.    

Затем  нелишнее, кажется, будет еще сказать, что, пленяя нетвердый  женский пол, градоначальник должен искать уединения, и  отнюдь не отдавать сих действий своих в жертву гласности или устности.  В сем приятном уединении он, под видом ласки или шутливых манер, может  узнать много такого, что для самого расторопного сыщика не всегда бывает  доступно. Так, например, если сказанная особа — жена ученого, можно узнать,  какие понятия имеет ее муж о строении миров, о предержащих властях и т.  д. Вообще же необходимым последствием такой любознательности бывает то,  что градоначальник в скором времени приобретает репутацию сердцеведца...    

Изобразив  изложенное выше, я чувствую, что исполнил свой долг добросовестно.  Элементы градоначальнического естества столь многочисленны, что,  конечно, одному человеку обнять их невозможно. Поэтому и я не хвалюсь, что  все обнял и изъяснил. Но пускай одни трактуют о градоначальнической строгости,  другие — о градоначальническом единомыслии, третьи — о градоначальническом  везде-первоприсутствии; я же, рассказав, что знаю о градоначальнической  благовидности, утешаю себя тем,    

Что тут  и моего хоть капля меду есть...    

     

III.  УСТАВ О СВОЙСТВЕННОМ ГРАДОПРАВИТЕЛЮ ДОБРОСЕРДЕЧИИ     

Сочинил  градоначальник    

Беневоленский    

1.  Всякий градоправитель да будет добросердечен.    

2. Да  памятует градоправитель, что одною строгостью, хотя бы оная была стократ  сугуба, ни голода людского утолить, ни наготы человеческой одеть  не можно.    

3.  Всякий градоправитель приходящего к нему из обывателей да выслушает; который  же, не выслушав, зачнет кричать, а тем паче бить — и тот будет кричать и бить  втуне.    

4.  Всякий градоправитель, видящий обывателя, занимающегося делом своим, да оставит  его при сем занятии беспрепятственно.    

5.  Всякий да содержит в уме своем, что ежели обыватель временно прегрешает, то  оный же еще того более полезных деяний соделывать может.    

6.  Посему: ежели кто из обывателей прегрешит, то не тотчас такового  усекновению предавать, но прилежно рассматривать, не  простирается ли и на него российских законов действие и покровительство.    

7. Да  памятует градоправитель, что не от кого иного слава Российской империи  украшается, а прибытки казны умножаются, как от обывателя.    

8.  Посему: казнить, расточать или иным образом уничтожать обывателей надлежит  с осмотрительностью, дабы не умалился от таковых расточений  Российской империи авантаж и не произошло для казны ущерба.    

9. Буде  который обыватель не приносит даров, то всемерно исследовать, какая тому непринесению  причина, и если явится оскудение, то простить, а явится нерадение или упорство,  напоминать и вразумлять, доколе не будет исправен.    

10.  Всякий обыватель да потрудится; потрудившись же, да вкусит отдохновение.  Посему: человека гуляющего или мимоидущего за воротник не имать и в съезжий дом  не сажать.    

11.  Законы издавать добрые, человеческому естеству  приличные; противоестественных же законов, а тем паче невнятных и к  исполнению неудобных не публиковать.    

12. На  гуляньях и сборищах народных — людей не давить; напротив того, сохранять на  лице благосклонную усмешку, дабы веселящиеся не пришли в испуг.    

14.  Просвещение внедрять с умеренностью, по возможности избегая кровопролития.    

15. В  остальном поступать по произволению.