1 2 3 4 
- Я вам покажу  дорогу, мистер Хаббард. Будьте добры следовать за мной. Или, пожалуй, лучше вы  идите вперед. К сожалению, это на самом верху. Мы пройдем по главной лестнице,  она шире.      

Он распахнул  перед ними дверь, и они прошли в холл, а оттуда стали подниматься по лестнице  наверх. Из-за украшений массивной рамы портрет был чрезвычайно громоздким, и  время от времени Дориан пытался помогать рабочим, несмотря на подобострастные  протесты мистера Хаббарда, который, как все люди его сословия, не мог  допустить, чтобы знатный джентльмен делал что-либо полезное.      

- Груз  немалый, сэр, - сказал он, тяжело дыша, когда они добрались до верхней  площадки, и отер потную лысину. - Да, довольно таки тяжелый, - буркнул в ответ  Дориан, отпирая дверь комнаты, которая отныне должна была хранить его странную  тайну и скрывать его душу от людских глаз. Больше четырех лет он не заходил  сюда. Когда он был ребенком, здесь была его детская, потом, когда подрос, -  классная комната. Эту большую, удобную комнату покойный лорд Келсо специально  пристроил для маленького внука, которого он за поразительное сходство с матерью  или по каким-то другим причинам терпеть не мог и старался держать подальше от  себя. Дориан подумал, что с тех пор в комнате ничего не переменилось. Так же  стоял здесь громадный итальянский сундук - cassone - с причудливо расписанными  стенками и потускневшими от времени золочеными украшениями, в нем часто  прятался маленький Дориан. На месте был и книжный шкаф красного дерева, набитый  растрепанными учебниками, а на стене рядом висел все тот же ветхий фламандский  гобелен, на котором сильно вылинявшие король и королева играли в шахматы в  саду, а мимо вереницей проезжали на конях сокольничьи, держа на своих латных  рукавицах соколов в клобучках. Как все это было знакомо Дориану! Каждая минута  его одинокого детства вставала перед ним, пока он осматривался кругом. Он  вспомнил непорочную чистоту той детской жизни, и жутко ему стало при мысли, что  именно здесь будет стоять роковой портрет. Не думал он в те безвозвратные дни,  что его ожидает такое будущее! Но в доме нет другого места, где портрет был бы  так надежно укрыт от любопытных глаз. Ключ теперь в руках у него, Дориана, и  никто другой не может проникнуть сюда. Пусть лицо портрета под своим пурпурным  саваном становится скотски тупым, жестоким и порочным. Что за беда? Ведь никто  этого не увидит. Да и сам он не будет этого видеть. К чему наблюдать  отвратительное разложение своей души? Он сохранит молодость - и этого довольно.      

Впрочем, разве  он не может исправиться? Разве позорное будущее так уж неизбежно? Быть может, в  жизнь его войдет большая любовь и очистит его, убережет от новых грехов,  рождающихся в душе и теле, - тех неведомых, еще никем не описанных грехов,  которым самая таинственность их придает коварное очарование. Быть может,  настанет день, когда этот алый чувственный рот утратит жестокое выражение и  можно будет показать миру шедевр Бэзила Холлуорда?..      

Нет, на это  надежды нет. Ведь с каждым часом, с каждой неделей человек на полотне будет  становиться старше. Если даже на нем не отразятся тайные преступления и пороки,  - безобразных следов времени ему не избежать. Щеки его станут дряблыми или  ввалятся. Желтые "гусиные лапки" лягут вокруг потускневших глаз и  уничтожат их красоту. Волосы утратят блеск, рот, как всегда у стариков, будет  бессмысленно полуоткрыт, губы безобразно отвиснут. Морщинистая шея, холодные  руки со вздутыми синими венами, сгорбленная спина - все будет как у его  покойного деда, который был так суров к нему. Да, портрет надо спрятать, ничего  не поделаешь!      

- Несите сюда,  мистер Хаббард, - устало сказал Дориан, обернувшись. - Извините, что задержал  вас. Я задумался о другом и забыл, что вы ждете.      

- Ничего,  мистер Грей, я рад был передохнуть, - отозвался багетчик, все еще не  отдышавшийся. - Куда прикажете поставить картину, сэр?      

- Куда-нибудь,  все равно. Ну, хотя бы тут. Вешать не надо. Просто прислоните ее к стене. Вот  так, спасибо.      

- Нельзя ли  взглянуть на это произведение искусства, сэр? - Дориан вздрогнул.      

- Не стоит.  Оно вряд ли вам понравится, мистер Хаббард, - сказал он, в упор глядя на  багетчика. Он готов был кинуться на него и повалить его на пол, если тот  посмеет приподнять пышную завесу, скрывающую тайну его жизни. - Ну, не буду  больше утруждать вас. Очень вам признателен, что вы были так любезны и пришли  сами.      

- Не за что,  мистер Грей, не за что! Я всегда к вашим услугам, сэр!      

Мистер  Хаббард, тяжело ступая, стал спускаться с лестницы, а за ним - его подручный,  который то и дело оглядывался на Дориана с выражением робкого восхищения на  грубоватом лице: он в жизни не видел таких обаятельных и красивых людей.      

Как только  внизу затих шум шагов, Дориан запер дверь и ключ положил в карман. Теперь он  чувствовал себя в безопасности. Ничей глаз не увидит больше страшный портрет.  Он один будет лицезреть свой позор.      

Вернувшись в  библиотеку, он увидел, что уже шестой час и чай подан. На столике темного  душистого дерева, богато инкрустированном перламутром (это был подарок леди  Рэдли, жены его опекуна, дамы, вечно занятой своими болезнями и прошлую зиму  жившей в Каире), лежала записка от лорда Генри и рядом с нею книжка в желтой,  немного потрепанной обложке, а на чайном подносе - третий выпуск  "СентДжемской газеты". Очевидно, Виктор уже вернулся. Дориан  спрашивал себя, не встретился ли его лакей с уходившими рабочими и не узнал ли  от них, что они здесь делали. Виктор, разумеется, заметит, что в библиотеке нет  портрета... Наверное, уже заметил, когда подавал чай. Экран был отодвинут, и  пустое место на стене сразу бросалось в глаза. Чего доброго, он как-нибудь  ночью накроет Виктора, когда тот будет красться наверх, чтобы взломать дверь  классной. Ужасно это - иметь в доме шпиона! Дориану приходилось слышать о том,  как богатых людей всю жизнь шантажировал кто-нибудь из слуг, которому удалось  прочесть письмо или подслушать разговор, подобрать визитную карточку с адресом,  найти у хозяина под подушкой увядший цветок или обрывок смятого кружева... При  этой мысли Дориан вздохнул и, налив себе чаю, распечатал письмо. Лорд Генри  писал, что посылает вечернюю газету и книгу, которая, верно, заинтересует  Дориана, а в четверть девятого будет ожидать его в клубе.      

Дориан  рассеянно взял газету и стал ее просматривать. На пятой странице ему бросилась  в глаза заметка, отчеркнутая красным карандашом. Он прочел следующее:      

"Следствие  по делу о смерти актрисы. Сегодня утром в БэллТэверн на ХокстонРод участковым  следователем, мистером Дэнби, произведено было дознание о смерти молодой  актрисы Сибилы Вэйн, последнее время выступавшей в Холборнском Королевском  театре. Следствием установлена смерть от несчастного случая. Глубокое  сочувствие вызывала мать покойной, которая была в сильном волнении, когда  давали показания она и доктор Бирелл, производивший вскрытие тела Сибилы  Вэйн".      

Дориан,  нахмурившись, разорвал газету и выбросил клочки в корзину. Как все это  противно! Как ужасны эти отвратительные подробности! Он рассердился на лорда  Генри, приславшего ему эту заметку. А еще глупее то, что он обвел ее красным  карандашом: ведь Виктор мог ее прочесть. Для этого он достаточно знает  английский язык.      

Да, может  быть, лакей уже прочел и что-то подозревает... А впрочем, к чему беспокоиться?  Какое отношение имеет Дориан Грей к смерти Сибилы Вэйн? Ему бояться нечего - он  ее не убивал.      

Взгляд Дориана  случайно остановился на желтой книжке, присланной лордом Генри.  "Интересно, что это за книга?" - подумал он и подошел к столику, на  котором она лежала. Восьмиугольный, выложенный перламутром столик казался ему  работой каких-то неведомых египетских пчел, лепивших свои соты из серебра. Взяв  книгу, Дориан уселся в кресло и стал ее перелистывать. Не прошло и нескольких  минут, как он уже погрузился в чтение.      

Странная то  была книга, никогда еще он не читал такой! Казалось, под нежные звуки флейты  грехи всего мира в дивных одеяниях проходят перед ним безгласной чередой.  Многое, о чем он только смутно грезил, вдруг на его глазах облеклось плотью.  Многое, что ему и во сне не снилось, сейчас открывалось перед ним.      

То был роман  без сюжета, вернее - психологический этюд. Единственный герой его, молодой  парижанин, всю жизнь был занят только тем, что в XIX веке пытался воскресить  страсти и умонастроения всех прошедших веков, чтобы самому пережить все то,  через что прошла мировая душа. Его интересовали своей искусственностью те формы  отречения, которые люди безрассудно именуют добродетелями, и в такой же мере -  те естественные порывы возмущения против них, которые мудрецы все еще называют  пороками. Книга была написана своеобразным чеканным слогом, живым, ярким и в то  же время туманным, изобиловавшим всякими арго и архаизмами, техническими  терминами и изысканными парафразами. В таком стиле писали тончайшие художники  французской школы символистов. Встречались здесь метафоры, причудливые, как  орхидеи, и столь же нежных красок. Чувственная жизнь человека описывалась в  терминах мистической философии. Порой трудно было решить, что читаешь -  описание религиозных экстазов какого-нибудь средневекового святого или  бесстыдные признания современного грешника. Это была отравляющая книга.  Казалось, тяжелый запах курений поднимался от ее страниц и дурманил мозг. Самый  ритм фраз, вкрадчивая монотонность их музыки, столь богатой сложными рефренами  и нарочитыми повторами, склоняла к болезненной мечтательности. И, глотая одну  главу за другой, Дориан не заметил, как день склонился к вечеру и в углах  комнаты залегли тени.      

Безоблачное  малахитовое небо, на котором прорезалась одинокая звезда, мерцало за окном. А  Дориан все читал при его неверном свете, пока еще можно было разбирать слова.  Наконец, после неоднократных напоминаний лакея, что уже поздно, он встал,  прошел в соседнюю комнату и, положив книгу на столик флорентийской работы,  стоявший у кровати, стал переодеваться к обеду.      

Было уже около  девяти, когда он приехал в клуб. Лорд Генри сидел один, дожидаясь его, с весьма  недовольным и скучающим видом.      

- Ради бога,  простите, Генри! - воскликнул Дориан. - Но, в сущности, опоздал я по вашей  вине. Книга, которую вы мне прислали, так меня околдовала, что я и не заметил,  как прошел день.      

- Я так и  знал, что она вам понравится, - отозвался лорд Генри, вставая.      

- Я не  говорил, что она мне нравится. Я сказал: "околдовала". Это далеко не  одно и то же.      

- Ага, вы уже  поняли разницу? - проронил лорд Генри. Они направились в столовую.Глава 11      

       

В течение  многих лет Дориан Грей не мог освободиться от влияния этой книги. Вернее  говоря, он вовсе не старался от него освободиться. Он выписал из Парижа целых  девять экземпляров, роскошно изданных, и заказал для них переплеты разных  цветов, - цвета эти должны были гармонировать с его настроениями и прихотями  изменчивой фантазии, с которой он уже почти не мог совладать.      

Герой книги,  молодой парижанин, в котором так своеобразно сочетались романтичность и трезвый  ум ученого, казался Дориану прототипом его самого, а вся книга - историей его  жизни, написанной раньше, чем он ее пережил.      

В одном Дориан  был счастливее героя этого романа. Он никогда не испытывал, и ему не суждено  было никогда испытать болезненный страх перед зеркалами, блестящей поверхностью  металлических предметов и водной гладью, - страх, который с ранних лет узнал  молодой парижанин, когда внезапно утратил свою поразительную красоту. Последние  главы книги, в которых с подлинно трагическим, хотя и несколько преувеличенным  пафосом описывались скорбь и отчаяние человека, потерявшего то, что он больше  всего ценил в других людях и в окружающем мире, Дориан читал с чувством,  похожим на злорадство, - впрочем, в радости, как и во всяком наслаждении, почти  всегда есть нечто жестокое.      

Да, Дориан  радовался, ибо его чудесная красота, так пленявшая Бэзила Холлуорда и многих  других, не увядала и, повидимому, была ему дана на всю жизнь. Даже те, до кого  доходили темные слухи о Дориане Грее (а такие слухи об его весьма  подозрительном образе жизни время от времени ходили по всему Лондону и вызывали  толки в клубах), не могли поверить бесчестившим его сплетням: ведь он казался  человеком, которого не коснулась грязь жизни. Люди, говорившие непристойности,  умолкали, когда входил Дориан Грей. Безмятежная ясность его лица была для них  как бы смущающим укором. Одно уж его присутствие напоминало им об утраченной  чистоте. И они удивлялись тому, что этот обаятельный человек сумел избежать  дурного влияния нашего века, века безнравственности и низменных страстей.      

Часто,  вернувшись домой после одной из тех длительных и загадочных отлучек, которые  вызывали подозрения у его друзей или тех, кто считал себя таковыми, Дориан, крадучись,  шел наверх, в свою бывшую детскую, и, отперев дверь ключом, с которым никогда  не расставался, подолгу стоял с зеркалом в руках перед портретом, глядя то на  отталкивающее и все более старевшее лицо на полотне, то на прекрасное юное  лицо, улыбавшееся ему в зеркале. Чем разительнее становился контраст между тем  и другим, тем острее Дориан наслаждался им. Он все сильнее влюблялся в  собственную красоту и все с большим интересом наблюдал разложение своей души. С  напряженным вниманием, а порой и с каким-то противоестественным удовольствием  разглядывал он уродливые складки, бороздившие морщинистый лоб и ложившиеся  вокруг отяжелевшего чувственного рта, и порой задавал себе вопрос, что страшнее  и омерзительнее - печать порока или печать возраста? Он приближал свои белые  руки к огрубевшим и дряблым рукам на портрете - и, сравнивая их, улыбался. Он  издевался над этим обезображенным, изношенным телом.      

Правда, иногда  по ночам, когда он лежал без сна в своей благоухающей тонкими духами спальне  или в грязной каморке подозрительного притона близ доков, куда он часто ходил  переодетый и под вымышленным именем, - Дориан Грей думал о том, что он погубил  свою душу, думал с отчаянием, тем более мучительным, что оно было вполне  эгоистично. Но такие минуты бывали редко. Любопытство к жизни, которое впервые  пробудил в нем лорд Генри в тот день, когда они сидели вдвоем в саду их общего  друга Холлуорда, становилось тем острее, чем усерднее Дориан удовлетворял его.  Чем больше он узнавал, тем больше жаждал узнать. Этот волчий голод становился  тем неутолимее, чем больше он утолял его.      

Однако Дориан  не отличался безрассудной смелостью и легкомыслием - во всяком случае, он не  пренебрегал мнением общества и соблюдал приличия. Зимой - раза два в месяц, а в  остальное время года - каждую среду двери его великолепного дома широко  раскрывались для гостей, и здесь самые известные и "модные" в то  время музыканты пленяли их чудесами своего искусства. Его обеды, в устройстве  которых ему всегда помогал лорд Генри, славились тщательным подбором приглашенных,  а также изысканным убранством стола, представлявшим собой настоящую симфонию  экзотических цветов, вышитых скатертей, старинной золотой и серебряной посуды.  И много было (особенно среди зеленой молодежи) людей, видевших в Дориане Грее  тот идеал, о котором они мечтали в студенческие годы, - сочетание подлинной  культурности ученого с обаянием и утонченной благовоспитанностью светского  человека, "гражданина мира". Он казался им одним из тех, кто, как  говорит Данте, "стремится облагородить душу поклонением красоте".  Одним из тех, для кого, по словам Готье, и создан видимый мир.      

И, несомненно,  для Дориана сама Жизнь была первым и величайшим из искусств, а все другие  искусства - только преддверием к ней. Конечно, он отдавал дань и Моде, которая  на время может осуществить любую фантазию, добившись всеобщего ее признания, и  Дендизму, как своего рода стремлению доказать абсолютность условного понятия о  Красоте. Его манера одеваться, те моды, которыми он время от времени увлекался,  оказывали заметное влияние на молодых щеголей, блиставших на балах в Мэйфере и  в клубах ПэллМэлла. Они подражали ему во всем, пытаясь достигнуть такого же  изящества даже в случайных мелочах, которым сам Дориан не придавал никакого  значения.      

Дориан весьма  охотно занял то положение в обществе, какое было ему предоставлено по  достижении совершеннолетия, и его радовала мысль, что он может стать для  Лондона наших дней тем, чем для Рима времен императора Нерона был автор  "Сатирикона". Но в глубине души он желал играть роль более  значительную, чем простой "arbiter elegantiarum" у которого  спрашивают совета, какие надеть драгоценности, как завязать галстук или носить  трость. Он мечтал создать новую философию жизни, у которой будет свое разумное  обоснование, свои последовательные принципы, и высший смысл жизни видел в  одухотворении чувств и ощущений.      

Культ жизни  чувственной часто и вполне справедливо осуждался, ибо люди инстинктивно боятся  страстей и ощущений, которые могут оказаться сильнее их, и, как мы знаем,  свойственны и существам низшим. Но Дориану Грею казалось, что истинная природа  этих чувств еще до сих пор не понята и они остаются животными и необузданными  лишь потому, что люди всегда старались их усмирить, не давая им пищи, или убить  страданием, вместо того чтобы видеть в них элементы новой духовной жизни, в  которой преобладающей чертой должно быть высокоразвитое стремление к Красоте.      

Оглядываясь на  путь человечества в веках, Дориан не мог отделаться от чувства глубокого  сожаления. Как много упущено, сколько уступок сделано - и ради какой ничтожной  цели! Бессмысленное, упрямое отречение, уродливые формы самоистязания и  самоограничения, в основе которых лежал страх, а результатом было вырождение,  безмерно более страшное, чем так называемое "падение", от которого  люди в своем неведении стремились спастись. Недаром же Природа с великолепной  иронией всегда гнала анахоретов в пустыню к диким зверям, давала святым  отшельникам в спутники жизни четвероногих обитателей лесов и полей.      

Да, прав был  лорд Генри, предсказывая рождение нового гедонизма, который должен перестроить  жизнь, освободив ее от сурового и нелепого пуританства, неизвестно почему  возродившегося в наши дни. Конечно, гедонизм этот будет прибегать к услугам  интеллекта, но никакими теориями или учениями не станет подменять многообразный  опыт страстей. Цель гедонизма - именно этот опыт сам по себе, а не плоды его,  горькие или сладкие. В нашей жизни не должно быть места аскетизму,  умерщвляющему чувства, так же как и грубому распутству, притупляющему их.  Гедонизм научит людей во всей полноте переживать каждое мгновение жизни, ибо и  сама жизнь - лишь преходящее мгновение.      

Кто из нас не  просыпался порой до рассвета после сна без сновидений, столь сладкого, что нам  становился почти желанным вечный сон смерти, или после ночи ужаса и извращенной  радости, когда в клетках мозга возникают видения страшнее самой  действительности, живые и яркие, как всякая фантастика, исполненные той  властной силы, которая делает таким живучим готическое искусство, как будто  созданное для тех, кто болен мечтательностью? Всем памятны эти пробуждения.  Постепенно белые пальцы рассвета пробираются сквозь занавески, и кажется, будто  занавески дрожат. Черные причудливые тени бесшумно уползли в углы комнаты и  притаились там. А за окном среди листвы уже шумят птицы, на улице слышны шаги  идущих на работу людей, порой вздохи и завывания ветра, который налетает с  холмов и долго бродит вокруг безмолвного дома, словно боясь разбудить спящих,  но все же вынужден прогнать сон из его пурпурного убежища. Одна за другой  поднимаются легкие, как вуаль, завесы мрака, все вокруг медленно обретает  прежние формы и краски, и на ваших глазах рассвет возвещает окружающему миру  его обычный вид. Тусклые зеркала снова начинают жить своей отраженной жизнью.  Потушенные свечи стоят там, где их оставили накануне, а рядом - не до конца  разрезанная книга, которую вчера читали, или увядший цветок, вчера вечером на  балу украшавший вашу нетлицу, или письмо, которое вы боялись прочесть или  перечитывали слишком часто. Ничто как будто не изменилось. Из призрачных теней  ночи снова встает знакомая действительность. Надо продолжать жизнь с того, на  чем она вчера остановилась, и мы с болью сознаем, что обречены непрерывно  тратить силы, вертясь все в том же утомительном кругу привычных стереотипных  занятий. Иногда мы в эти минуты испытываем страстное желание, открыв глаза,  увидеть новый мир, преобразившийся за ночь, нам на радость, мир, в котором все  приняло новые формы и оделось живыми, светлыми красками, мир, полный перемен и  новых тайн, мир, где прошлому нет места или отведено место весьма скромное, и  если это прошлое еще живо, то, во всяком случае, не в виде обязательств или  сожалений, ибо даже в воспоминании о счастье есть своя горечь, а память о  минувших наслаждениях причиняет боль.      

Именно  создание таких миров представлялось Дориану Грею главной целью или одной из  главных целей жизни; и в погоне за ощущениями, новыми и упоительными, которые  содержали бы в себе основной элемент романтики - необычайность, он часто  увлекался идеями, заведомо чуждыми его натуре, поддаваясь их коварному влиянию,  а затем, постигнув их сущность, насытив свою любознательность, отрекался от них  с тем равнодушием, которое не только совместимо с пылким темпераментом, но, как  утверждают некоторые современные психологи, часто является необходимым его  условием.      

Одно время в  Лондоне говорили, что Дориан намерен перейти в католичество. Действительно,  обрядность католической религии всегда очень нравилась ему. Таинство  ежедневного жертвоприношения за литургией, более страшного своей реальностью,  чем все жертвоприношения древнего мира, волновало его своим великолепным  презрением к свидетельству всех наших чувств, первобытной простотой, извечным  пафосом человеческой трагедии, которую оно стремится символизировать. Дориан  любил преклонять колена на холодном мраморе церковных плит и смотреть, как  священник в тяжелом парчовом облачении медленно снимает бескровными руками  покров с дарохранительницы или возносит сверкающую драгоценными камнями  дароносицу, похожую на стеклянный фонарь с бледной облаткой внутри, - и тогда  ему хотелось верить, что это в самом деле "panis caelestis",  "хлеб ангелов". Любил Дориан и тот момент, когда священник в одеянии  страстей господних преломляет гостию над чашей и бьет себя в грудь, сокрушаясь  о грехах своих. Его пленяли дымящиеся кадильницы, которые, как большие золотые  цветы, качались в руках мальчиков с торжественно серьезными лицами, одетых в  пурпур и кружева. Выходя из церкви, Дориан с интересом посматривал на темные  исповедальни, а иногда подолгу сидел в их сумрачной тени, слушая, как люди  шепчут сквозь ветхие решетки правду о своей жизни.      

Однако Дориан  понимал, что принять официально те или иные догматы или вероучение значило бы  ставить какой-то предел своему умственному развитию, и никогда он не делал  такой ошибки; он не хотел считать своим постоянным жилищем гостиницу, пригодную  лишь для того, чтобы провести в ней ночь или те несколько ночных часов, когда  не светят звезды и луна на ущербе. Одно время он был увлечен мистицизмом, его  дивным даром делать простое таинственным и необычайным, и всегда сопутствующей  ему сложной парадоксальностью. В другой период своей жизни Дориан склонялся к  материалистическим теориям немецкого дарвинизма, и ему доставляло своеобразное  удовольствие сводить все мысли и страсти людские к функции какой-нибудь клетки  серого вещества мозга или белых нервных волокон: так заманчива была идея  абсолютной зависимости духа от физических условий, патологических или здоровых,  нормальных или ненормальных! Однако все теории, все учения о жизни были для  Дориана ничто по сравнению с самой жизнью. Он ясно видел, как бесплодны всякие  отвлеченные умозаключения, не связанные с опытом и действительностью. Он знал,  что чувственная жизнь человека точно так же, как духовная, имеет свои священные  тайны, которые ждут открытия.      

Он принялся  изучать действие различных запахов, секреты изготовления ароматических веществ.  Перегонял благовонные масла, жег душистые смолы Востока. Он приходил к  заключению, что всякое душевное настроение человека связано с какими-то  чувственными восприятиями, и задался целью открыть их истинные соотношения.  Почему, например, запах ладана настраивает людей мистически, а серая амбра  разжигает страсти? Почему аромат фиалок будит воспоминания об умершей любви,  мускус туманит мозг, а чампак развращает воображение? Мечтая создать науку о  психологическом влиянии запахов, Дориан изучал действие разных пахучих корней и  трав, душистых цветов в пору созревания их пыльцы, ароматных бальзамов, редких  сортов душистого дерева, нарда, который расслабляет, ховении, от запаха которой  можно обезуметь, алоэ, который, как говорят, исцеляет душу от меланхолии.      

Был в жизни  Дориана и такой период, когда он весь отдавался музыке, и тогда в его доме, в  длинной зале с решетчатыми окнами, где потолок был расписан золотом и  киноварью, а стены покрыты оливково-зеленым лаком, устраивались необыкновенные  концерты: лихие цыгане исторгали дикие мелодии из своих маленьких цитр,  величавые тунисцы в желтых шалях перебирали туго натянутые струны огромных  лютней, негры, скаля зубы, монотонно ударяли в медные барабаны, а стройные,  худощавые индийцы в чалмах сидели, поджав под себя ноги, на красных циновках и,  наигрывая на длинных дудках, камышовых и медных, зачаровывали (или делали вид,  что зачаровывают) больших ядовитых кобр и отвратительных рогатых ехидн. Резкие  переходы и пронзительные диссонансы этой варварской музыки волновали Дориана в  такие моменты, Когда прелесть музыки Шуберта, дивные элегии Шопена и даже  могучие симфонии Бетховена не производили на него никакого впечатления. Он  собирал музыкальные инструменты всех стран света, даже самые редкие и  старинные, какие можно найти только в гробницах вымерших народов или у немногих  еще существующих диких племен, уцелевших при столкновении с западной  цивилизацией. Он любил пробовать все эти инструменты. В его коллекции был  таинственный "джурупарис" индейцев РиоНегро, на который женщинам  смотреть запрещено, и даже юношам это дозволяется лишь после поста и бичевания  плоти; были перуанские глиняные кувшины, издающие звуки, похожие на пронзительные  крики птиц, и те флейты из человеческих костей, которым некогда внимал в Чили  Альфонсо де Овалле, и поющая зеленая яшма, находимая близ Куцко и звенящая  удивительно приятно. Были в коллекции Дориана и раскрашенные тыквы, наполненные  камешками, которые гремят при встряхивании, и длинный мексиканский кларнет, - в  него музыкант не дует, а во время игры втягивает в себя воздух; и резко  звучащий "туре" амазонских племен, - им подают сигналы часовые,  сидящие весь день на высоких деревьях, и звук этого инструмента слышен за три  лье; и "тепонацли" с двумя вибрирующими деревянными языками, по  которому ударяют палочками, смазанными камедью из млечного сока растений; и  колокольчики ацтеков, "иотли", подвешенные гроздьями наподобие  винограда; и громадный барабан цилиндрической формы, обтянутый змеиной кожей,  какой видел некогда в мексиканском храме спутник Кортеца, Бернал Диац, так живо  описавший жалобные звуки этого барабана.      

Дориана эти  инструменты интересовали своей оригинальностью, и он испытывал своеобразное  удовлетворение при мысли, что Искусство, как и Природа, создает иногда уродов,  оскорбляющих глаз и слух человеческий своими формами и голосами.      

Однако они ему  скоро надоели. И по вечерам, сидя в своей ложе в опере, один или с лордом  Генри, Дориан снова с восторгом слушал "Тангейзера", и ему казалось,  что в увертюре к этому великому произведению звучит трагедия его собственной  души.      

Затем у него  появилась новая страсть: драгоценные камни. На одном бале-маскараде он появился  в костюме французского адмирала Аннде Жуайез, и на его камзоле было нашито  пятьсот шестьдесят жемчужин. Это увлечение длилось много лет, - даже, можно  сказать, до конца его жизни. Он способен был целые дни перебирать и  раскладывать по футлярам свою коллекцию. Здесь были оливково-зеленые хризобериллы,  которые при свете лампы становятся красными, кимофаны с серебристыми  прожилками, фисташковые перидоты, густо-розовые и золотистые, как вино, топазы,  карбункулы, пламенно-алые, с мерцающими внутри четырехконечными звездочками,  огненно-красные венисы, оранжевые и фиолетовые шпинели, аметисты, отливавшие то  рубином, то сапфиром. Дориана пленяло червонное золото солнечного камня, и  жемчужная белизна лунного камня, и радужные переливы в молочном опале. Ему  достали в Амстердаме три изумруда, необыкновенно крупных и ярких, и старинную  бирюзу, предмет зависти всех знатоков.      

Дориан всюду  разыскивал не только драгоценные камни, но и интереснейшие легенды о них. Так,  например, в сочинении Альфонсо "Clericalis Disciplina" упоминается о  змее с глазами из настоящего гиацинта, а в романтической истории Александра  рассказывается, что покоритель Эматии видел в долине Иордана змей "с  выросшими на их спинах изумрудными ошейниками".      

В мозгу  дракона, как повествует Филострат, находится драгоценный камень, "и если  показать чудовищу золотые письмена и пурпурную ткань, оно уснет волшебным сном,  и его можно умертвить".      

По  свидетельству великого алхимика Пьера де Бонифаса, алмаз может сделать человека  невидимым, а индийский агат одаряет его красноречием. Сердолик утешает гнев,  гиацинт наводит сон, аметист рассеивает винные пары. Гранат изгоняет из  человека бесов, а от аквамарина бледнеет луна. Селенит убывает и прибывает  вместе с луной, а мелоций, изобличающий вора, теряет силу только от крови  козленка.      

Леонард Камилл  видел извлеченный из мозга только что убитой жабы белый камень, который  оказался отличным противоядием. А безоар, который находят в сердце аравийского  оленя, - чудодейственный амулет против чумы. В гнездах каких-то аравийских птиц  попадается камень аспилат, который, как утверждает Демокрит, предохраняет от  огня того, кто его носит.      

В день своего  коронования король цейлонский проезжал по улицам столицы с большим рубином в  руке. Ворота дворца пресвитера Иоанна "были из сердолика, и в них был  вставлен рог ехидны - для того, чтобы никто не мог внести яда во дворец".      

На шпиле  красовались "два золотых яблока, а в них два карбункула - для того, чтобы  днем сияло золото, а ночью - карбункулы". В странном романе Лоджа  "Жемчужина Америки" рассказывается, что в покоях королевы можно было  увидеть "серебряные изображения всех целомудренных женщин мира, которые  гляделись в красивые зеркала из хризолитов, карбункулов, сапфиров и зеленых  изумрудов". Марко Поло видел, как жители Чипангу кладут в рот своим  мертвецам розовые жемчужины. Существует легенда о чудище морском, влюбленном в  жемчужину. Когда жемчужина эта была выловлена водолазом для короля Перозе,  чудище умертвило похитителя и в течение семи лун оплакивало свою утрату.  Позднее, как повествует Прокопий, гунны заманили короля Перозе в западню, и он  выбросил жемчужину. Ее нигде не могли найти, хотя император Анастасий обещал за  нее пятьсот фунтов золота.      

А король  малабарский показывал одному венецианцу четки из трехсот четырех жемчужин - по  числу богов, которым этот король поклонялся.      

Когда герцог  Валентинуа, сын Александра Шестого, приехал в гости к французскому королю  Людовику Двенадцатому, его конь, если верить Брантому, был весь покрыт золотыми  листьями, а шляпу герцога украшал двойной ряд рубинов, излучавших ослепительное  сияние. У верхового коня Карла Английского на стременах было нашито четыреста  двадцать бриллиантов. У Ричарда Второго был плащ, весь покрытый лапами, - он  оценивался в тридцать тысяч марок. Холл так описывает костюм Генриха Восьмого,  ехавшего в Тоуэр на церемонию своего коронования: "На короле был кафтан из  золотой парчи, нагрудник, расшитый бриллиантами и другими драгоценными камнями,  и широкая перевязь из крупных лалов". Фаворитки Иакова Первого носили  изумрудные серьги в филигранной золотой оправе. Эдвард Второй подарил Пирсу  Гэйвстону доспехи червонного золота, богато украшенные гиацинтами, колет из  золотых роз, усыпанный бирюзой, и шапочку, расшитую жемчугами. Генрих Второй  носил перчатки, до локтя унизанные дорогими камнями, а на его охотничьей  рукавице были нашиты двенадцать рубинов и пятьдесят две крупные жемчужины.  Герцогская шапка Карла Смелого, последнего из этой династии бургундских  герцогов, была отделана грушевидным жемчугом и сапфирами.      

Как красива  была когда-то жизнь! Как великолепна в своей радующей глаз пышности! Даже  читать об этой отошедшей в прошлое роскоши было наслаждением.      

Позднее Дориан  заинтересовался вышивками и гобеленами, заменившими фрески в прохладных жилищах  народов Северной Европы. Углубившись в их изучение, - а Дориан обладал  удивительной способностью уходить целиком в то, чем занимался, - он чуть не с  горестью замечал, как разрушает Время все прекрасное и неповторимое.      

Сам-то он, во  всяком случае, избежал этой участи. Проходило одно лето за другим, и много раз  уже расцветали и увядали желтые жонкили, и безумные ночи вновь и вновь  повторялись во всем своем ужасе и позоре, а Дориан не менялся. Никакая зима не  портила его лица, не убивала его цветущей прелести. Насколько же иной была  судьба вещей, созданных людьми! Куда они девались? Где дивное одеяние  шафранного цвета с изображением битвы богов и титанов, сотканное смуглыми  девами для Афины Паллады? Где велариум, натянутый по приказу Нерона над римским  Колизеем, это громадное алое полотно, на котором было изображено звездное небо  и Аполлон на своей колеснице, влекомой белыми конями в золотой упряжи? Дориан  горячо жалел, что не может увидеть вышитые для жреца Солнца изумительные  салфетки, на которых были изображены всевозможные лакомства и яства, какие  только можно пожелать для пиров; или погребальный покров короля Хилперика,  усеянный тремя сотнями золотых пчел; или возбудившие негодование епископа  Понтийского фантастические одеяния - на них изображены были "львы,  пантеры, медведи, собаки, леса, скалы, охотники, - словом, все, что художник  может увидеть в природе"; или ту одежду принца Карла Орлеанского, на  рукавах которой были вышиты стихи, начинавшиеся словами: "Mada me, je suis  tout joyeux", и музыка к ним, причем нотные линейки вышиты были золотом, а  каждый нотный знак (четырехугольный, как принято было тогда) - четырьмя  жемчужинами.      

Дориан прочел  описание комнаты, приготовленной в Реймском дворце для королевы Иоанны  Бургундской. На стенах были вышиты "тысяча триста двадцать один попугай и  пятьсот шестьдесят одна бабочка, на крыльях у птиц красовался герб королевы, и  все из чистого золота".      

Траурное ложе  Екатерины Медичи было обито черным бархатом, усеянным полумесяцами и солнцами.  Полог был узорчатого шелка с венками и гирляндами зелени по золотому и  серебряному фону и бахромой из жемчуга. Стояло это ложе в спальне, где стены  были увешаны гербами королевы из черного бархата на серебряной парче. В покоях  Людовика Четырнадцатого были вышиты золотом кариатиды высотой в пятнадцать  футов. Парадное ложе польского короля, Яна Собеского, стояло под шатром из  золотой смирнской парчи с вышитыми бирюзой строками из Корана. Поддерживавшие  его колонки, серебряные, вызолоченные, дивной работы, были богато украшены  эмалевыми медальонами и драгоценными камнями. Шатер этот поляки взяли в  турецком лагере под Веной. Под его золоченым куполом прежде стояло знамя  пророка Магомета.      

В течение  целого года Дориан усердно коллекционировал самые лучшие, какие только можно  было найти, вышивки и ткани. У него были образцы чудесной индийской кисеи из  Дели, затканной красивым узором из золотых пальмовых листьев к радужных  крылышек скарабеев; газ из Дакки, за свою прозрачность получивший на Востоке  названия "ткань из воздуха", "водяная струя",  "вечерняя роса"; причудливо разрисованные ткани с Явы, желтые  китайские драпировки тончайшей работы; книги в переплетах из атласа цвета  корицы или красивого синего шелка, затканного лилиями, цветком французских  королей, птицами и всякими другими рисунками; вуали из венгерского кружева,  сицилийская парча и жесткий испанский бархат; грузинские изделия с золотыми  цехинами и японские "фукусас" золотисто-зеленых тонов с вышитыми по  ним птицами чудесной окраски.      

Особое  пристрастие имел Дориан к церковным облачениям, как и ко всему, что связано с  религиозными обрядами. В больших кедровых сундуках, стоявших на западной  галерее его дома, он хранил множество редчайших и прекраснейших одежд,  достойных быть одеждами невест Христовых, ибо невеста Христова должна носить  пурпур, драгоценности и тонкое полотно, чтобы укрыть свое бескровное тело,  истощенное добровольными лишениями, израненное самобичеваниями. Дориан был  также обладателем великолепной ризы из малинового шелка и золотой парчи с  повторяющимся узором - золотыми плодами граната, венками из шестилепестковых  цветов и вышитыми мелким жемчугом ананасами. Орарь был разделен на квадраты, и  на каждом квадрате изображены сцены из жизни пресвятой девы, а ее венчание было  вышито цветными шелками на капюшоне. Это была итальянская работа XV века.      

Другая риза  была из зеленого бархата, на котором листья аканта, собранные сердцевидными  пучками, и белые цветы на длинных стеблях вышиты были серебряными нитями и  цветным бисером; на застежке золотом вышита голова серафима, а орарь заткан  ромбовидным узором, красным и золотым, и усеян медальонами с изображениями  святых и великомучеников, среди них и святого Себастьяна.      

Были у Дориана  и другие облачения священников - из шелка янтарного цвета и голубого, золотой  парчи, желтой камки и глазета, на которых были изображены Страсти Господни и  Распятие, вышиты львы, павлины и всякие эмблемы; были далматики из белого  атласа и розового штофа с узором из тюльпанов, дельфинов и французских лилий,  были покровы для алтарей из малинового бархата и голубого полотна, священные  хоругви, множество антиминсов и покровы для потиров. Мистические обряды, для  которых употреблялись эти предметы, волновали воображение Дориана.      

Эти сокровища,  как и все, что собрал Дориан Грей в своем великолепно убранном доме, помогали  ему хоть на время забыться, спастись от страха, который порой становился уже  почти невыносимым. В нежилой, запертой комнате, где он провел когда-то так  много дней своего детства, он сам повесил на стену роковой портрет, в чьих  изменившихся чертах читал постыдную правду о своей жизни, и закрыл его  пурпурно-золотым покрывалом. По нескольку недель Дориан не заглядывал сюда и  забывал отвратительное лицо на полотне. В это время к нему возвращалась прежняя  беззаботность, светлая веселость, страстное упоение жизнью. Потом он вдруг  ночью, тайком ускользнув из дому, отправлялся в какие-то грязные притоны близ  БлуГэйтФилдс и проводил там дни до тех пор, пока его оттуда не выгоняли. А  воротясь домой, садился перед портретом и глядел на него, порой ненавидя его и  себя, порой же с той гордостью индивидуалиста, которая влечет его навстречу  греху, и улыбался с тайным злорадством своему безобразному двойнику, который  обречен был нести предназначенное ему, Дориану, бремя.      

Через  несколько лет Дориан уже не в силах был подолгу оставаться где-либо вне Англии.  Он отказался от виллы в Трувиле, которую снимал вместе с лордом Генри, и от  обнесенного белой стеной домика в Алжире, где они не раз вдвоем проводили зиму.  Он не мог выносить разлуки с портретом, который занимал такое большое место в  его жизни. И, кроме того, боялся, как бы в его отсутствие в комнату, где стоял  портрет, кто-нибудь не забрался, несмотря на надежные засовы, сделанные по его  распоряжению.      

Впрочем,  Дориан был вполне уверен, что если кто и увидит портрет, то ни о чем не  догадается. Правда, несмотря на отталкивающие следы пороков, портрет сохранил  явственное сходство с ним, но что же из этого? Дориан высмеял бы всякого, кто  попытался бы его шантажировать. Не он писал портрет, - так кто же станет винить  его в этом постыдном безобразии? Да если бы он и рассказал людям правду, -  разве кто поверит?      

И все таки он  боялся. Порой, когда он в своем большом доме на Ноттингемшайре принимал гостей,  светскую молодежь своего круга, среди которой у него было много приятелей, и  развлекал их, поражая все графство расточительной роскошью и великолепием этих  празднеств, он внезапно, в разгаре веселья, покидал гостей и мчался в Лондон,  чтобы проверить, не взломана ли дверь классной, на месте ли портрет. Что, если  его уже украли? Самая мысль об этом леденила кровь Дориана. Ведь тогда свет  узнает его тайну! Быть может, люди уже и так кое-что подозревают?      

Да, он  очаровывал многих, но немало было и таких, которые относились к нему с  недоверием. Его чуть не забаллотировали в одном вестэндском клубе, хотя по  своему рождению и положению в обществе он имел полное право стать членом этого  клуба. Рассказывали также, что когда кто-то из приятелей Дориана привел его в  курительную комнату Черчиллклуба, герцог Бервикский, а за ним и другой  джентльмен встали и демонстративно вышли. Темные слухи стали ходить о нем,  когда ему было уже лет двадцать пять. Говорили, что его кто-то видел в одном из  грязных притонов отдаленного квартала Уайтчепла, где у него вышла стычка с  иностранными матросами, что он водится с ворами и фальшивомонетчиками и  посвящен в тайны их ремесла. Об его странных отлучках знали уже многие, и,  когда он после них снова появлялся в обществе, мужчины шептались по углам, а  проходя мимо него, презрительно усмехались или устремляли на него холодные,  испытующие взгляды, словно желая узнать наконец правду о нем.      

Дориан, разумеется,  не обращал внимания на такие дерзости и знаки пренебрежения, а для большинства  людей его открытое добродушие и приветливость, обаятельная, почти детская  улыбка, невыразимое очарование его прекрасной неувядающей молодости были  достаточным опровержением возводимой на него клеветы - так эти люди называли  слухи, ходившие о Дориане.      

Однако же в  свете было замечено, что люди, которые раньше считались близкими друзьями  Дориана, стали его избегать. Женщины, безумно влюбленные в него, для него  пренебрегшие приличиями и бросившие вызов общественному мнению, теперь бледнели  от стыда и ужаса, когда Дориан Грей входил в комнату.      

Впрочем,  темные слухи о Дориане только придавали ему в глазах многих еще больше  очарования, странного и опасного. Притом и его богатство до некоторой степени  обеспечивало ему безопасность. Общество - по крайней мере, цивилизованное  общество - не очень-то склонно верить тому, что дискредитирует людей богатых и  приятных. Оно инстинктивно понимает, что хорошие манеры важнее добродетели, и  самого почтенного человека ценит гораздо меньше, чем того, кто имеет хорошего  повара. И, в сущности, это правильно: когда вас в каком-нибудь доме угостили  плохим обедом или скверным вином, то вас очень мало утешает сознание, что  хозяин дома в личной жизни человек безупречно нравственный. Как сказал однажды  лорд Генри, когда обсуждался этот вопрос, - самые высокие добродетели не  искупают вины человека, в доме которого вам подают недостаточно горячие  кушанья. И в защиту такого мнения можно сказать многое. Ибо в хорошем обществе  царят - или должны бы царить - те же законы, что в искусстве: форма здесь  играет существенную роль. Ей должна быть придана внушительная торжественность и  театральность церемонии, она должна сочетать в себе неискренность романтической  пьесы с остроумием и блеском, так пленяющими нас в этих пьесах. Разве  притворство - такой уж великий грех? Вряд ли. Оно - только способ придать  многообразие человеческой личности.      

Так, по  крайней мере, думал Дориан Грей. Его поражала ограниченность тех, кто представляет  себе наше "я" как нечто простое, неизменное, надежное и однородное в  своей сущности. Дориан видел в человеке существо с мириадом жизней и мириадом  ощущений, существо сложное и многообразное, в котором заложено непостижимое  наследие мыслей и страстей, и даже плоть его заражена чудовищными недугами  умерших предков.      

Дориан любил  бродить по холодной и мрачной портретной галерее своего загородного дома и  всматриваться в портреты тех, чья кровь текла в его жилах. Вот Филипп Герберт,  о котором Фрэнсис Осборн в своих "Мемуарах о годах царствования королевы  Елизаветы и короля Иакова" рассказывает, что "он был любимцем двора  за свою красоту, которая недолго его украшала". Дориан спрашивал себя: не  является ли его собственная жизнь повторением жизни молодого Герберта? Быть  может, в их роду какой-то отравляющий микроб переходил от одного к другому,  пока не попал в его собственное тело? Уж не подсознательное ли воспоминание о  рано отцветшей красоте далекого предка побудило его, Дориана, неожиданно и  почти без всякого повода высказать в мастерской Бэзила Холлуорда безумное  желание, так изменившее всю его жизнь?      

А вот в  красном камзоле с золотым шитьем, в украшенной бриллиантами короткой мантии, в  брыжах с золотым кантом и таких же манжетах стоит сэр Энтони Шерард, а у ног  его сложены доспехи, серебряные с чернью. Какое наследие оставил он своему  потомку? Может быть, от этого любовника Джованны Неаполитанской перешли к нему,  Дориану, какие-то постыдные пороки? И не являются ли его поступки только  осуществленными желаниями этого давно умершего человека, при жизни не  дерзнувшего их осуществить?      

Дальше с уже  выцветающего полотна улыбалась Дориану леди Елизавета Девере в кружевном чепце  и расшитом жемчугом корсаже с разрезными розовыми рукавами. В правой руке  цветок, а в левой - эмалевое ожерелье из белых и красных роз. На столике около  нее лежат мандолина и яблоко, на ее остроносых башмачках - пышные зеленые  розетки. Дориану была известна жизнь этой женщины и странные истории, которые  рассказывались о ее любовниках. Не унаследовал ли он и какие-то свойства ее  темперамента? Ее удлиненные глаза с тяжелыми веками, казалось, глядели на него  с любопытством.      

Ну а что  досталось ему от Джорджа Уиллоуби, мужчины в напудренном парике и с забавными  мушками на лице? Какое недоброе лицо, смуглое, мрачное, с ртом сладострастно  жестоким, в складке которого чувствуется надменное презрение. Желтые костлявые  руки сплошь унизаны перстнями и полуприкрыты тонкими кружевами манжет. Этот  щеголь восемнадцатого века в молодости был другом лорда Феррарса.      

А второй лорд  Бикингем, товарищ принца-регента в дни его самых отчаянных сумасбродств и один  из свидетелей его тайного брака с миссис Фицгерберт? Какой гордый вид у этого  красавца с каштановыми кудрями, сколько дерзкого высокомерия в его позе! Какие страсти  оставил он в наследство потомку? Современники считали его человеком без чести.  Он первенствовал на знаменитых оргиях в Карлтонхаузе. На груди его сверкает  орден Подвязки...      

Рядом висит  портрет его жены, узкогубой и бледной женщины в черном. "И ее кровь тоже  течет в моих жилах, - думал Дориан. - Как все это любопытно!"      

А вот мать.  Женщина с лицом леди Гамильтон и влажными, словно омоченными в вине губами...  Дориан хорошо знал, что он унаследовал от нее: свою красоту и страстную  влюбленность в красоту других. Она улыбается ему с портрета, на котором  художник изобразил ее вакханкой. В волосах ее виноградные листья. Из чаши,  которую она держит в руках, льется пурпурная влага. Краски лица на портрете  потускнели, но глаза сохранили удивительную глубину и яркость. Дориану  казалось, что они следуют за ним, куда бы он ни шел.      

А ведь у  человека есть предки не только в роду: они у него есть и в литературе. И многие  из этих литературных предков, пожалуй, ближе ему по типу и темпераменту, а  влияние их, конечно, ощущается им сильнее. В иные минуты Дориану Грею казалось,  что вся история человечества - лишь летопись его собственной жизни, не той  действительной, созданной обстоятельствами, а той, которой он жил в своем  воображении, покорный требованиям мозга и влечениям страстей. Ему были близки и  понятны все те странные и страшные образы, что прошли на арене мира и сделали  грех столь соблазнительным, зло - столь утонченным. Казалось, жизнь их каким-то  таинственным образом связана с его жизнью.      

Герой  увлекательной книги, которая оказала на Дориана столь большое влияние, тоже был  одержим такой фантазией. В седьмой главе он рассказывает, как он в обличье  Тиберия, увенчанный лаврами, предохраняющими от молнии, сиживал в саду на Капри  и читал бесстыдные книги Элефантиды, а вокруг него важно прохаживались павлины  и карлики, и флейтист дразнил кадильщика фимиама. Он был и Калигулой, бражничал  в конюшнях с наездниками в зеленых туниках и ужинал из яслей слоновой кости  вместе со своей лошадью, украшенной бриллиантовой повязкой на лбу. Он был  Домицианом и, бродя по коридору, облицованному плитами полированного мрамора,  угасшим взором искал в них отражения кинжала, которому суждено пресечь его дни,  и томился тоской, страшным недугом тех, кому жизнь ни в чем не отказывала. Сидя  в цирке, он сквозь прозрачный изумруд любовался кровавой резней на арене, а  потом на носилках, украшенных жемчугом и пурпуром, влекомых мулами с  серебряными подковами, возвращался в свой Золотой дворец Гранатовой аллеей,  провожаемый криками толпы, проклинавшей его, цезаря Нерона. Он был и  Гелиогабалом, который, раскрасив себе лицо, сидел за прялкой вместе с женщинами  и приказал доставить богиню Луны из Карфагена, чтобы сочетать ее мистическим  браком с Солнцем.      

Вновь и вновь  перечитывал Дориан эту фантастическую главу и две следующих, в которых, как на  каких-то удивительных гобеленах или эмалях искусной работы, запечатлены были  прекрасные и жуткие лики тех, кого Пресыщенность, Порок и Кровожадность  превратили в чудовищ или безумцев. Филиппе, герцог Миланский, который убил свою  жену и намазал ей губы алым ядом, чтобы ее любовник вкусил смерть с мертвых уст  той, кого он ласкал. Венецианский Пьетро Барби, известный под именем Павла  Второго и в своем тщеславии добившийся, чтобы его величали  "Формозус", то есть "Прекрасный"; его тиара, стоившая  двести тысяч флоринов, была приобретена ценой страшного преступления. Джан  Мария Висконти, травивший людей собаками; когда он был убит, труп его усыпала  розами любившая его гетера. Цезарь Борджиа на белом коне - с ним рядом скакало  братоубийство, и на плаще его была кровь Перотто. Молодой кардинал, архиепископ  Флоренции, сын и фаворит папы Сикста Четвертого, Пьетро Риарио, чья красота  равнялась только его развращенности; он принимал Леонору Арагонскую в шатре из  белого и алого шелка, украшенном нимфами и кентаврами, и велел позолотить  мальчика, который должен был на пиру изображать Ганимеда или Гиласа. Эвелин,  чью меланхолию рассеивало только зрелище смерти, - он был одержим страстью к  крови, как другие одержимы страстью к красному вину; по преданию, он был сыном  дьявола и обманул своего отца, играя с ним в кости на собственную душу.  Джанбаттиста Чибо, в насмешку именовавший себя невинным, тот Чибо, в чья  истощенные жилы еврей-лекарь влил кровь трех юношей. Сиджизмондо Малатеста, любовник  Изотты и сюзеренный властитель Риу Мини, который задушил салфеткой Поликсену, а  Джиневре д'Эсте поднес яд в изумрудном кубке; он для культа постыдной страсти  воздвиг языческий храм, где совершались христианские богослужения. Изображение  этого врага бога и людей сожгли в Риме. Карл Шестой, который так страстно любил  жену брата, что один прокаженный предсказал ему безумие от любви; когда ум его  помутился, его успокаивали только сарацинские карты с изображениями Любви,  Смерти и Безумия. И, наконец, Грифонетто Бальони в нарядном камзоле и усаженной  алмазами шляпе на акантоподобных кудрях, убийца Асторре и его невесты, а также  Симонетто и его пажа, столь прекрасный, что, когда он умирал на желтой пьяцце  Перуджии, даже ненавидевшие его не могли удержаться от слез, а проклявшая его  Аталанта благословила его.      

Все они таили  в себе какую-то страшную притягательную силу. Они снились Дориану по ночам,  тревожили его воображение днем. Эпоха Возрождения знала необычайные способы  отравления: отравляла с помощью шлема или зажженного факела, вышитой перчатки  или драгоценного веера, раззолоченных мускусных шариков и янтарного ожерелья. А  Дориан Грей был отравлен книгой. И в иные минуты Зло было для него лишь одним  из средств осуществления того, что он считал красотой жизни.Глава 12      

       

Это было  девятого ноября и (как часто вспоминал потом Дориан) накануне дня его рождения,  когда ему исполнилось тридцать восемь лет.      

Часов в  одиннадцать вечера он возвращался домой от лорда Генри, у которого обедал. Он  шел пешком, до глаз закутанный в шубу, так как ночь была холодная и туманная.  На углу Гровенорсквер и СаусОдлистрит мимо него во мгле промелькнул человек,  шедший очень быстро с саквояжем в руке. Воротник его серого пальто был поднят,  но Дориан узнал Бэзила Холлуорда. Неизвестно почему, его вдруг охватил какой-то  безотчетный страх. Он и виду не подал, что узнал Бэзила, и торопливо зашагал  дальше.      

Но Холлуорд  успел его заметить. Дориан слышал, как он остановился и затем стал его  догонять. Через минуту рука Бэзила легла на его плечо.      

- Дориан!  Какая удача! Я ведь дожидался у вас в библиотеке с девяти часов. Потом наконец  сжалился над вашим усталым лакеем и сказал ему, чтобы он выпустил меня и шел  спать. Ждал я вас потому, что сегодня двенаднатичасовым уезжаю в Париж, и мне  очень нужно перед отъездом с вами потолковать. Когда вы прошли мимо, я узнал  вас, или, вернее, вашу шубу, но все же сомневался... А вы-то разве не узнали  меня?      

- В таком  тумане, милый мой Бэзил? Я даже Гровенорсквер не узнаю. Думаю, что мой дом  где-то здесь близко, но и в этом вовсе не уверен... Очень жаль, что вы  уезжаете, я вас не видел целую вечность. Надеюсь, вы скоро вернетесь?      

- Нет, я  пробуду за границей месяцев шесть. Хочу снять в Париже мастерскую и запереться  в ней, пока не окончу одну задуманную мною большую вещь. Ну, да я не о своих  делах хотел говорить с вами. А вот и ваш подъезд. Позвольте мне войти на  минуту.      

- Пожалуйста,  я очень рад. Но вы не опоздаете на поезд? - небрежно бросил Дориан Грей, взойдя  по ступеням и отпирая дверь своим ключом.      

При свете фонаря,  пробивавшемся сквозь туман, Холлуорд посмотрел на часы.      

- У меня еще  уйма времени, - сказал он. - Поезд отходит в четверть первого, а сейчас только  одиннадцать. Я ведь все равно шел в клуб, когда мы встретились, - рассчитывал  застать вас там. С багажом возиться мне не придется - я уже раньше отправил все  тяжелые вещи. Со мной только этот саквояж, и за двадцать минут я доберусь до  вокзала Виктории.      

Дориан  посмотрел на него с улыбкой.      

- Вот как  путешествует известный художник! Ручной саквояж и осеннее пальтишко! Ну,  входите же скорее, а то туман заберется в дом. И, пожалуйста, не затевайте  серьезных разговоров. В наш век ничего серьезного не происходит. Во всяком  случае, не должно происходить.      

Холлуорд  только головой покачал и прошел вслед за Дорианом в его библиотеку. В большом  камине ярко пылали дрова, лампы были зажжены, а на столике маркетри стоял  открытый серебряный погребец с напитками, сифон с содовой водой и высокие  хрустальные бокалы.      

- Видите, ваш  слуга постарался, чтобы я чувствовал себя как дома. Принес все, что нужно  человеку, в том числе и самые лучшие ваши папиросы. Он очень гостеприимный  малый и нравится мне гораздо больше, чем тот француз, прежний ваш камердинер.  Кстати, куда он девался?      

Дориан пожал  плечами.      

- Кажется,  женился на горничной леди Рэдля и увез ее в Париж, где она подвизается в  качестве английской портнихи. Там теперь, говорят, англомания в моде. Довольно  глупая мода, не правда ли?.. А Виктор, между прочим, был хороший слуга, я не  мог на него пожаловаться. Он был мне искренне предан и, кажется, очень горевал,  когда я его уволил. Но я его почему-то невзлюбил... Знаете, иногда придет в  голову какой-нибудь вздор... Еще стакан бренди с содовой? Или вы предпочитаете  рейнское с сельтерской? Я всегда пью рейнское. Наверное, в соседней комнате  найдется бутылка.      

- Спасибо, я  ничего больше не буду пить, - отозвался художник. Он снял пальто и шляпу,  бросил их на саквояж, который еще раньше поставил в углу. - Так вот, Дориан мой  милый, у нас будет серьезный разговор. Не хмурьтесь, пожалуйста, - этак мне  очень трудно будет говорить.      

- Ну, в чем же  дело? - воскликнул Дориан нетерпеливо, с размаху садясь на диван. - Надеюсь,  речь будет не обо мне? Я сегодня устал от себя и рад бы превратиться в  кого-нибудь другого.      

- Нет, именно  о вас, - сказал Холлуорд суровым тоном. - Это необходимо. Я отниму у вас  каких-нибудь полчаса, не больше.      

- Полчаса! -  пробормотал Дориан со вздохом и закурил папиросу.      

- Не так уж  это много, Дориан, и разговор этот в ваших интересах. Мне думается, вам следует  узнать, что о вас в Лондоне говорят ужасные вещи.      

- А я об этом  ничего знать не хочу. Я люблю слушать сплетни о других, а сплетни обо мне меня  не интересуют. В них нет прелести новизны.      

- Они должны  вас интересовать, Дориан. Каждый порядочный человек дорожит своей репутацией.  Ведь вы же не хотите, чтобы люди считали вас развратным и бесчестным? Конечно,  у вас положение в обществе, большое состояние и все прочее. Но богатство и  высокое положение - еще не все. Поймите, я вовсе не верю этим слухам. Во всяком  случае, я не могу им верить, когда на вас смотрю. Ведь порок всегда накладывает  свою печать на лицо человека. Его не скроешь. У нас принято говорить о  "тайных" пороках. Но тайных пороков не бывает. Они сказываются в  линиях рта, в отяжелевших веках, даже в форме рук. В прошлом году один человек,  - вы его знаете, но называть его не буду, - пришел ко мне заказать свой  портрет. Я его раньше никогда не встречал, и в то время мне ничего о нем не  было известно - наслышался я о нем немало только позднее. Он предложил мне за портрет  бешеную цену, но я отказался писать его: в форме его пальцев было что-то  глубоко мне противное. И теперь я знаю, что чутье меня не обмануло, - у этого  господина ужасная биография. Но вы, Дориан... Ваше честное, открытое и светлое  лицо, ваша чудесная, ничем не омраченная молодость мне порукой, что дурная  молва о вас - клевета, и я не могу ей верить. Однако я теперь вижу вас очень  редко, вы никогда больше не заглядываете ко мне в мастерскую, и оттого, что вы  далеки от меня, я теряюсь, когда слышу все те мерзости, какие о вас говорят, не  знаю, что отвечать на них. Объясните мне, Дориан, почему такой человек, как  герцог Бервикский, встретив вас в клубе, уходит из комнаты, как только вы в нее  входите? Почему многие почтенные люди лондонского света не хотят бывать у вас в  доме и не приглашают вас к себе? Вы были дружны с лордом Стэйвли. На прошлой  неделе я встретился с ним на званом обеде... За столом кто-то упомянул о вас -  речь шла о миниатюрах, которые вы одолжили для выставки Дадли. Услышав ваше  имя, лорд Стэйвли с презрительной гримасой сказал, что вы, быть может, очень  тонкий знаток искусства, но с таким человеком, как вы, нельзя знакомить ни одну  чистую девушку, а порядочной женщине неприлично даже находиться с вами в одной  комнате. Я напомнил ему, что вы - мой друг, и потребовал объяснений. И он дал  их мне. Дал напрямик, при всех! Какой это был ужас! Почему дружба с вами  губительна для молодых людей? Этот несчастный мальчик, гвардеец, что недавно  покончил с собой, - ведь он был ваш близкий друг. С Генри Эштоном вы были  неразлучны, - а он запятнал свое имя и вынужден был покинуть Англию... Почему  так низко пал Адриан Синглтон? А единственный сын лорда Кента почему сбился с  пути? Вчера я встретил его отца на СентДжеймсстрит. Сразу видно, что он убит  стыдом и горем. А молодой герцог Пертский? Что за жизнь он ведет! Какой  порядочный человек захочет теперь с ним знаться?      

- Довольно,  Бэзил! Не говорите о том, чего не знаете! - перебил Дориан Грей, кусая губы. В  тоне его слышалось глубочайшее презрение. - Вы спрашиваете, почему Бервик  выходит из комнаты, когда я вхожу в нее? Да потому, что мне о нем все известно,  а вовсе не потому, что ему известно что-то обо мне. Как может быть чистой жизнь  человека, в жилах которого течет такая кровь? Вы ставите мне в вину поведение  Генри Эштона и молодого герцога Пертского. Я, что ли, привил Эштону его пороки  и развратил герцога? Если этот глупец, сын Кента, женился на уличной девке -  при чем тут я? Адриан Синглтон подделал подпись своего знакомого на векселе -  так и это тоже моя вина? Что же, я обязан надзирать за ним? Знаю я, как у нас в  Англии любят сплетничать. Мещане кичатся своими предрассудками и показной  добродетелью и, обжираясь за обеденным столом, шушукаются о так называемой  "распущенности" знати, стараясь показать этим, что и они вращаются в  высшем обществе и близко знакомы с теми, кого они чернят. В нашей стране  достаточно человеку выдвинуться благодаря уму или другим качествам, как о нем  начинают болтать злые языки. А те, кто щеголяет своей мнимой добродетелью, - они-то  сами как ведут себя? Дорогой мой, вы забываете, что мы живем в стране  лицемеров.      

- Ах, Дориан,  не в этом дело! - горячо возразил Холлуорд. - Знаю, что в Англии у нас не все  благополучно, что общество наше никуда не годится. Оттого-то я и хочу, чтобы вы  были на высоте. А вы оказались не на высоте. Мы вправе судить о человеке по  тому влиянию, какое он оказывает на других. А ваши друзья, видимо, утратили  всякое понятие о чести, о добре, о чистоте. Вы заразили их безумной жаждой  наслаждений. И они скатились на дно. Это вы их туда столкнули! Да, вы их туда  столкнули, и вы еще можете улыбаться как ни в чем не бывало, - вот как  улыбаетесь сейчас... Я знаю и кое-что похуже. Вы с Генри - неразлучные друзья.  Уже хотя бы поэтому не следовало вам позорить имя его сестры, делать его  предметом сплетен и насмешек.      

- Довольно,  Бэзил! Вы слишком много себе позволяете!      

- Я должен  сказать все, - и вы меня выслушаете. Да, выслушаете! До вашего знакомства с  леди Гвендолен никто не смел сказать о ней худого слова, даже тень сплетни не  касалась ее. А теперь?.. Разве хоть одна приличная женщина в Лондоне рискнет  показаться с нею вместе в Парке? Даже ее детям не позволили жить с нею... И это  еще не все. Много еще о вас рассказывают, - например, люди видели, как вы,  крадучись, выходите на рассвете из грязных притонов, как переодетым  пробираетесь тайком в самые отвратительные трущобы Лондона. Неужели это правда?  Неужели это возможно? Когда я в первый раз услышал такие толки, я расхохотался.  Но я их теперь слышу постоянно - и они меня приводят в ужас. А что творится в  вашем загородном доме? Дориан, если бы вы знали, какие мерзости говорят о вас!  Вы скажете, что я беру на себя роль проповедника - что ж, пусть так! Помню, Генри  утверждал катко, что каждый, кто любит поучать других, начинает с обещания, что  это будет в первый и последний раз, а потом беспрестанно нарушает свое  обещание. Да, я намерен отчитать вас. Я хочу, чтобы вы вели такую жизнь, за  которую люди уважали бы вас. Хочу, чтобы у вас была не только незапятнанная, но  и хорошая репутация. Чтобы вы перестали водиться со всякой мразью. Нечего  пожимать плечами и притворяться равнодушным! Вы имеете на людей удивительное  влияние, так пусть же оно будет не вредным, а благотворным. Про вас говорят,  что вы развращаете всех, с кем близки, и, входя к человеку в дом, навлекаете на  этот дом позор. Не знаю, верно это или нет, - как я могу это знать? - но так  про вас говорят. И кое чему из того, что я слышал, я не могу не верить. Лорд  Глостер - мой старый университетский товарищ, мы были с ним очень дружны в  Оксфорде. И он показал мне письмо, которое перед смертью написала ему жена,  умиравшая в одиночестве на своей вилле в Ментоне. Это страшная исповедь -  ничего подобного я никогда не слышал. И она обвиняет вас. Я сказал Глостеру,  что это невероятно, что я вас хорошо знаю и вы не способны на подобные  гнусности. А действительно ли я вас знаю? Я уже задаю себе такой вопрос. Но,  чтобы ответить на него, я должен был бы увидеть вашу душу...      

- Увидеть мою  душу! - повторил вполголоса Дориан Грей и встал с дивана, бледный от страха.      

- Да, - сказал  Холлуорд серьезно, с глубокой печалью в голосе. - Увидеть вашу душу. Но это  может один только господь бог.      

У Дориана  вдруг вырвался горький смех.      

- Можете и вы.  Сегодня же вечером вы ее увидите собственными глазами! - крикнул он и рывком  поднял со стола лампу. - Пойдемте. Ведь это ваших рук дело, так почему бы вам и  не взглянуть на него? А после этого можете, если хотите, все поведать миру.  Никто вам не поверит. Да если бы и поверили, так только еще больше восхищались  бы мною. Я знаю наш век лучше, чем вы, хотя вы так утомительно много о нем  болтаете. Идемте же! Довольно вам рассуждать о нравственном разложении. Сейчас  вы увидите его воочию.      

Какая-то дикая  гордость звучала в каждом его слове. Он топал ногой капризно и дерзко, как  мальчишка. Им овладела злобная радость при мысли, что теперь бремя его тайны с  ним разделит другой, тот, кто написал этот портрет, виновный в его грехах и  позоре, и этого человека всю жизнь будут теперь мучить отвратительные воспоминания  о том, что он сделал.      

- Да, -  продолжал он, подходя ближе и пристально глядя в суровые глаза Холлуорда. - Я  покажу вам свою душу. Вы увидите то, что, по-вашему, может видеть только  господь бог.      

Холлуорд  вздрогнул и отшатнулся.      

- Это  кощунство, Дориан, не смейте так говорить! Какие ужасные и бессмысленные слова!      

- Вы так  думаете? - Дориан снова рассмеялся.      

- Конечно! А  все, что я вам говорил сегодня, я сказал для вашего же блага. Вы знаете, что я  ваш верный друг.      

- Не трогайте  меня! Договаривайте то, что еще имеете сказать.      

Судорога боли  пробежала по лицу художника. Одну минуту он стоял молча, весь во власти острого  чувства сострадания. В сущности, какое он имеет право вмешиваться в жизнь  Дориана Грея? Если Дориан совершил хотя бы десятую долю того, в чем его  обвиняла молва, - как он, должно быть, страдает! Холлуорд подошел к камину и  долго смотрел на горящие поленья. Языки пламени метались среди белого, как  иней, пепла.      

- Я жду,  Бэзил, - сказал Дориан, резко отчеканивая слова.      

Художник  обернулся.      

- Мне осталось  вам сказать вот что: вы должны ответить на мой вопрос. Если ответите, что все  эти страшные обвинения ложны от начала до конца, - я вам поверю. Скажите это,  Дориан! Разве вы не видите, какую муку я терплю? Боже мой! Я не хочу думать,  что вы дурной, развратный, погибший человек!      

Дориан Грей  презрительно усмехнулся.      

- Поднимитесь  со мной наверх, Бэзил, - промолвил он спокойно. - Я веду дневник, в нем отражен  каждый день моей жизни. Но этот дневник я никогда не выношу из той комнаты, где  он пишется. Если вы пойдете со мной, я вам его покажу.      

- Ладно,  пойдемте, Дориан, раз вы этого хотите. Я уже все равно опоздал на поезд. Ну, не  беда, поеду завтра. Но не заставляйте меня сегодня читать этот дневник. Мне  нужен только прямой ответ на мой вопрос.      

- Вы его получите  наверху. Здесь это невозможно. И вам не придется долго читать.Глава 13      

       

Дориан вышел  из комнаты и стал подниматься по лестнице, а Бэзил Холлуорд шел за ним. Оба  ступали осторожно, как люди всегда ходят ночью, инстинктивно стараясь не  шуметь. Лампа отбрасывала на стены и ступеньки причудливые тени. От порыва  ветра где-то в окнах задребезжали стекла.      

На верхней  площадке Дориан поставил лампу на пол, и, вынув из кармана ключ, вставил его в  замочную скважину.      

- Так вы  непременно хотите узнать правду, Бэзил? - Спросил он, понизив голос.      

- Да.      

- Отлично. -  Дориан улыбнулся и добавил уже другим, жестким тоном. - Вы - единственный  человек, имеющий право знать обо мне все. Вы и не подозреваете, Бэзил, какую  большую роль сыграли в моей жизни.      

Он поднял  лампу и, открыв дверь, вошел в комнату. Оттуда повеяло холодом, от струи  воздуха огонь в лампе вспыхнул на миг густо-оранжевым светом. Дориан дрожал.      

- Закройте  дверь! - шепотом сказал он Холлуорду, ставя лампу на стол.      

Холлуорд в  недоумении оглядывал комнату. Видно было, что здесь уже много лет никто не жил.  Вылинявший фламандский гобелен, какая-то занавешенная картина, старый  итальянский сундук и почти пустой книжный шкаф, да еще стол и стул, вот и все,  что в ней находилось. Пока Дориан зажигал огарок свечи на каминной полке,  Холлуорд успел заметить, что все здесь покрыто густой пылью, а ковер дырявый.  За панелью быстро пробежала мышь. В комнате стоял сырой запах плесени.      

- Значит, вы  полагаете, Бэзил, что один только бог видит душу человека? Снимите это  покрывало, и вы увидите мою душу. - В голосе его звучала холодная горечь.      

- Вы сошли с  ума, Дориан. Или ломаете комедию? - буркнул Холлуорд, нахмурившись.      

- Не хотите?  Ну, так я сам это сделаю. - Дориан сорвал покрывало с железного прута и бросил  его на пол.      

Крик ужаса  вырвался у художника, когда он в полумраке увидел жуткое лицо, насмешливо  ухмылявшееся ему с полотна. В выражении этого лица было что-то возмущавшее  душу, наполнявшее ее омерзением. Силы небесные, да ведь это лицо Дориана! Как  ни ужасна была перемена, она не совсем еще уничтожила его дивную красоту. В  поредевших волосах еще блестело золото, чувственные губы были попрежнему алы.  Осоловелые глаза сохранили свою чудесную синеву, и не совсем еще исчезли  благородные линии тонко вырезанных ноздрей и стройной шеи... Да, это Дориан. Но  кто же написал его таким? Бэзил Холлуорд как будто узнавал свою работу, да и  рама была та самая, заказанная по его рисунку. Догадка эта казалась чудовищно  невероятной, но на Бэзила напал страх. Схватив горящую свечу, он поднес ее к  картине. В левом углу стояла его подпись, выведенная киноварью, длинными  красными буквами.      

Но этот  портрет - мерзкая карикатура, подлое, бессовестное издевательство! Никогда он,  Холлуорд, этого не писал...      

И все таки  перед ним стоял тот самый портрет его работы. Он его узнал - и в то же  мгновение почувствовал, что кровь словно заледенела в его жилах. Его картина!  Что же это значит? Почему она так страшно изменилась?      

Холлуорд  обернулся к Дориану и посмотрел на него как безумный. Губы его судорожно  дергались, пересохший язык не слушался, и он не мог выговорить ни слова. Он  провел рукой по лбу - лоб был влажен от липкого пота.      

А Дориан  стоял, прислонись к каминной полке, и наблюдал за ним с тем сосредоточенным  выражением, какое бывает у людей, увлеченных игрой великого артиста. Ни горя,  ни радости не выражало его лицо - только напряженный интерес зрителя. И,  пожалуй, во взгляде мелькала искорка торжества. Он вынул цветок из нетлицы и  нюхал его или делал вид, что нюхает.      

- Что же это?  - вскрикнул Холлуорд и сам не узнал своего голоса - так резко и странно он  прозвучал.      

- Много лет  назад, когда я был еще почти мальчик, - сказал Дориан Грей, смяв цветок в руке,  - мы встретились, и вы тогда льстили мне, вы научили меня гордиться моей  красотой. Потом вы меня познакомили с вашим другом, и он объяснил мне, какой  чудесный дар - молодость, а вы написали с меня портрет, который открыл мне  великую силу красоты. И в миг безумия, - я и сейчас еще не знаю, сожалеть мне  об этом или нет, - я высказал желание... или, пожалуй, это была молитва...      

- Помню! Ох,  как хорошо я это помню! Но не может быть... Нет, это ваша фантазия. Портрет  стоит в сырой комнате, и в полотно проникла плесень. Или, может быть, в  красках, которыми я писал, оказалось какое-то едкое минеральное вещество... Да,  да! А то, что вы вообразили, невозможно.      

- Ах, разве  есть в мире что-нибудь невозможное? - пробормотал Дориан, подойдя к окну и  припав лбом к холодному запотевшему стеклу.      

- Вы же  говорили мне, что уничтожили портрет!      

- Это  неправда. Он уничтожил меня.      

- Не могу  поверить, что это моя картина.      

- А разве вы  не узнаете в ней свой идеал? - спросил Дориан с горечью.      

- Мой идеал,  как вы это называете...      

- Нет, это вы  меня так называли!      

- Так что же?  Тут не было ничего дурного, и я не стыжусь этого. Я видел в вас идеал, какого  никогда больше не встречу в жизни. А это - лицо сатира.      

- Это - лицо  моей души.      

- Боже, чему я  поклонялся! У него глаза дьявола!..      

- Каждый из  нас носит в себе и ад и небо, Бэзил! - воскликнул Дориан в бурном порыве  отчаяния.      

Холлуорд снова  повернулся к портрету и долго смотрел на него.      

- Так вот что  вы сделали со своей жизнью! Боже, если это правда, то вы, наверное, еще хуже,  чем думают ваши враги!      

Он поднес  свечу к портрету и стал внимательно его рассматривать. Полотно на вид было  нетронуто, осталось таким, каким вышло из его рук. Очевидно, ужасная порча  проникла изнутри. Под влиянием какой-то неестественно напряженной скрытой жизни  портрета проказа порока постепенно разъедала его. Это было страшнее, чем  разложение тела в сырой могиле.      

Рука Холлуорда  так тряслась, что свеча выпала из подсвечника и потрескивала на полу. Он  потушил ее каблуком и, тяжело опустившись на расшатанный стул, стоявший у  стола, закрыл лицо руками.      

- Дориан,  Дориан, какой урок, какой страшный урок!      

Ответа не  было, от окна донеслись только рыдания Дориана.      

- Молитесь,  Дориан, молитесь! Как это нас учили молиться в детстве? "Не введи нас во  искушение... Отпусти нам грехи наши... Очисти нас от скверны..." Помолимся  вместе! Молитва, подсказанная вам тщеславием, была услышана. Будет услышана и  молитва раскаяния. Я слишком боготворил вас - и за это наказан. Вы тоже слишком  любили себя. Оба мы наказаны.      

Дориан  медленно обернулся к Холлуорду и посмотрел на него полными слез глазами.      

- Поздно  молиться, Бэзил, - с трудом выговорил он.      

- Нет, никогда  не поздно, Дориан. Станем на колени и постараемся припомнить слова какой-нибудь  молитвы... Кажется, в Писании где-то сказано: "Хотя бы грехи ваши были как  кровь, я сделаю их белыми как снег".      

- Теперь это  для меня уже пустые слова.      

- Молчите, не  надо так говорить! Вы и без того достаточно нагрешили в жизни. О господи, разве  вы не видите, как этот проклятый портрет подмигивает нам?      

Дориан  взглянул на портрет - и вдруг в нем вспыхнула неукротимая злоба против Бэзила  Холлуорда, словно внушенная тем Дорианом на портрете, нашептанная его  усмехающимися губами. В нем проснулось бешенство загнанного зверя, и в эту  минуту он ненавидел человека, сидевшего у стола, так, как никогда никого в  жизни.      

Он блуждающим  взглядом окинул комнату. На раскрашенной крышке стоявшего неподалеку сундука  что-то блеснуло и привлекло его внимание. Он сразу сообразил, что это нож, он  сам принес его сюда несколько дней назад, чтобы обрезать веревку, и позабыл  унести.      

Обходя стол,  Дориан медленно направился к сундуку. Очутившись за спиной Холлуорда, он  схватил нож и повернулся. Холлуорд сделал движение, словно собираясь встать. В  тот же миг Дориан подскочил к нему, вонзил ему нож в артерию за ухом и, прижав  голову Бэзила к столу, стал наносить удар за ударом.      

Раздался глухой  стон и ужасный хрип человека, захлебывающегося кровью. Три раза судорожно  взметнулись протянутые вперед руки, странно двигая в воздухе скрюченными  пальцами. Дориан еще дважды всадил нож... Холлуорд больше не шевелился. Что-то  капало на пол. Дориан подождал минуту, все еще прижимая голову убитого к столу.  Потом бросил нож и прислушался.      

Нигде ни  звука, только шелест капель, падающих на вытертый ковер. Дориан открыл дверь и  вышел на площадку. В доме царила глубокая тишина. Видно, все спали. Несколько  секунд он стоял, перегнувшись через перила, и смотрел вниз, пытаясь что-нибудь  различить в черном колодце мрака. Потом вынул ключ из замка и, вернувшись в  комнату, запер дверь изнутри.      

Мертвец  попрежнему сидел, согнувшись и упав головой на стол; его неестественно  вытянутые руки казались очень длинными. Если бы не красная рваная рана на  затылке и медленно разливавшаяся по столу темная лужа, можно было бы подумать,  что человек просто заснул.      

Как быстро все  свершилось! Дориан был странно спокоен. Он открыл окно, вышел на балкон. Ветер  разогнал туман, и небо было похоже на огромный павлиний хвост, усеянный  мириадами золотых глаз. Внизу, на улице, Дориан увидел полисмена, который  обходил участок, направляя длинный луч своего фонаря на двери спящих домов. На  углу мелькнул и скрылся красный свет проезжавшего кеба. Какая-то женщина,  пошатываясь, медленно брела вдоль решетки сквера, и ветер трепал шаль на ее  плечах. По временам она останавливалась, оглядывалась, а раз даже запела  хриплым голосом, и тогда полисмен, подойдя, что-то сказал ей. Она засмеялась и  нетвердыми шагами поплелась дальше.      

Налетел резкий  ветер, газовые фонари на площади замигали синим пламенем, а голые деревья  закачали черными, как чугун, сучьями. Дрожа от холода, Дориан вернулся с  балкона в комнату и закрыл окно.      

Подойдя к  двери на лестницу, он отпер ее. На убитого он даже не взглянул. Он инстинктивно  понимал, что главное теперь - не думать о случившемся. Друг, написавший роковой  портрет, виновник всех его несчастий, ушел из его жизни. Вот и все.      

Выходя, Дориан  вспомнил о лампе. Это была довольно редкая вещь мавританской работы, из темного  серебра, инкрустированная арабесками вороненой стали и усаженная крупной  бирюзой. Ее исчезновение из библиотеки могло быть замечено лакеем, вызвать  вопросы... Дориан на миг остановился в нерешительности, затем вернулся и взял  лампу со стола. При этом он невольно посмотрел на труп. Как он неподвижен! Как  страшна мертвенная белизна его длинных рук! Он напоминал жуткие восковые фигуры  паноптикума.      

Заперев за  собой дверь, Дориан, крадучись, пошел вниз. По временам ступени под его ногами  скрипели, словно стонали от боли. Тогда он замирал на месте и выжидал... Нет, в  доме все спокойно, это только отзвук его шагов.      

Когда он вошел  в библиотеку, ему бросились в глаза саквояж и пальто в углу. Их надо было  куда-нибудь спрятать. Он открыл потайной шкаф в стене, где лежал костюм, в  который он переодевался для своих ночных похождений, и спрятал туда вещи  Бэзила, подумав, что их потом можно будет просто сжечь. Затем посмотрел на  часы. Было сорок минут второго.      

Он сел и  принялся размышлять. Каждый год, чуть не каждый месяц в Англии вешают людей за  такие преступления, какое он только что совершил. В воздухе словно носится  заразительная мания убийства. Должно быть, какая-то кровавая звезда подошла  слишком близко к земле... Однако какие против него улики? Бэзил Холлуорд ушел  из его дома в одиннадцать часов. Никто не видел, как он вернулся: почти вся  прислуга сейчас в Селби, а камердинер спит...      

Париж!.. Да,  да, все будут считать, что Бэзил уехал в Париж двенадцатичасовым поездом, как  он и намеревался. Он вел замкнутый образ жизни, был до странности скрытен, так  что пройдут месяцы, прежде чем его хватятся и возникнут какие-либо подозрения.  Месяцы! А следы можно будет уничтожить гораздо раньше.      

Вдруг его  осенила новая мысль. Надев шубу и шапку, он вышел в переднюю. Здесь постоял,  прислушиваясь к медленным и тяжелым шагам полисмена на улице и следя за  отблесками его фонаря в окне. Притаив дыхание, он ждал.      

Через  несколько минут он отодвинул засов и тихонько вышел, бесшумно закрыв за собой  дверь. Потом начал звонить.      

Через пять  минут появился заспанный и полуодетый лакей.      

- Извините,  Фрэнсис, что разбудил вас, - сказал Дориан, входя, - я забыл дома ключ. Который  час?      

- Десять минут  третьего, сэр, - ответил слуга, сонно щурясь на часы.      

- Третьего?  Ох, как поздно! Завтра разбудите меня в девять, у меня с утра есть дело.      

- Слушаю, сэр.      

- Заходил  вечером кто-нибудь?      

- Мистер  Холлуорд был, сэр. Ждал вас до одиннадцати, потом ушел. Он спешил на поезд.      

- Вот как?  Жаль, что он меня не застал! Он что-нибудь велел передать?      

- Ничего, сэр.  Сказал только, что напишет вам из Парижа, если не увидит еще сегодня в клубе.      

- Ладно,  Фрэнсис. Не забудьте же разбудить меня в девять.      

- Не забуду,  сэр.      

Слуга зашагал  по коридору, шлепая ночными туфлями. Дориан бросил пальто и шляпу на столик и  пошел к себе в библиотеку. Минут пятнадцать он шагал из угла в угол и размышлял  о чем-то, кусая губы. Потом снял с полки Синюю книгу и стал ее перелистывать.  Ага, нашел! "Алан Кэмпбел - Мэйфер, Хертфордстрит, 152". Да, вот кто  ему нужен сейчас!Глава 14      

       

На другое утро  слуга в девять часов вошел в спальню с чашкой шоколада на подносе и открыл  ставни. Дориан спал мирным сном, лежа на правом боку и положив ладонь под щеку.  Спал, как ребенок, уставший от игр или занятий.      

Чтобы  разбудить его, слуге пришлось дважды потрогать за плечо, и наконец Дориан  открыл глаза с легкой улыбкой, словно еще не совсем очнувшись от какого-то  приятного сна. Однако ему ровно ничего не снилось этой ночью. Сон его не  тревожили никакие светлые или мрачные видения. А улыбался он потому, что  молодость весела без причин, - в этом ее главное очарование.      

Дориан  повернулся и, опершись на локоть, стал маленькими глотками пить шоколад. В окна  смотрело ласковое ноябрьское солнце. Небо было ясно, и в воздухе чувствовалась  живительная теплота, почти как в мае.      

Постепенно  события прошедшей ночи бесшумной и кровавой чередой с ужасающей отчетливостью  стали проходить в мозгу Дориана. Он с дрожью вспоминал все, что пережито, и на  мгновение снова проснулась в нем та необъяснимая ненависть к Бэзилу Холлуорду,  которая заставила его схватиться за нож. Он даже похолодел от бешенства.      

А ведь мертвец  все еще сидит там наверху! И теперь, при ярком солнечном свете. Это ужасно!  Такое отвратительное зрелище терпимо еще под покровом ночи, но не днем...      

Дориан  почувствовал, что заболеет или сойдет с ума, если еще долго будет раздумывать  об этом. Есть грехи, которые вспоминать сладостнее, чем совершать, -  своеобразные победы, которые утоляют не столько страсть, сколько гордость, и  тешат душу сильнее, чем они когда-либо тешили и способны тешить чувственность.  Но этот грех был не таков, его надо было изгнать из памяти, усыпить маковыми  зернами, задушить поскорее, раньше, чем он задушит того, кто его совершил.      

Часы пробили  половину десятого. Дориан провел рукой по лбу и поспешно встал с постели. Он  оделся даже тщательнее обычного, с особой заботливостью выбрал галстук и  булавку к нему, несколько раз переменил кольца. За завтраком сидел долго,  отдавая честь разнообразным блюдам и беседуя с лакеем относительно новых  ливрей, которые намеревался заказать для всей прислуги в Селби. Просмотрел  утреннюю почту. Некоторые письма он читал с улыбкой, три его раздосадовали, а  одно он перечел несколько раз со скучающей и недовольной миной, потом разорвал.  "Убийственная вещь эта женская память!" - вспомнились ему слова лорда  Генри.      

Напившись  черного кофе, он не спеша утер рот салфеткой, жестом остановил выходившего из  комнаты лакея и, сев за письменный стол, написал два письма. Одно сунул в  карман, другое отдал лакею.      

- Снесите это,  Фрэнсис, на Хертфордстрит, сто пятьдесят два. А если мистера Кэмпбела нет в  Лондоне, узнайте его адрес.      

Оставшись  один, Дориан закурил папиросу и в ожидании принялся рисовать на клочке бумаги  сперва цветы и всякие архитектурные орнаменты, потом человеческие лица. Вдруг  он заметил, что все лица, которые он рисовал, имели удивительное сходство с  Бэзилом Холлуордом. Он нахмурился, бросил рисовать, и, подойдя к шкафу, взял с  полки первую попавшуюся книгу. Он твердо решил не думать о том, что случилось,  пока в этом нет крайней необходимости.      

Дориан прилег  на кушетку и раскрыл книгу. Это были "Эмали и камеи" Готье в  роскошном издании Шарпантье на японской бумаге с гравюрами Жакмара. На  переплете из лимонно-желтой кожи был вытиснен узор - золотая решетка и  нарисованные пунктиром гранаты. Книгу эту подарил ему Адриан Синглтон.  Перелистывая ее, Дориан остановил взгляд на поэме о руке Ласнера,  "холодной желтой руке, с которой еще не смыт след преступления, руке с  рыжим пушком и пальцами фавна". Дориан с невольной дрожью глянул на свои  тонкие белые пальцы - и продолжал читать, пока не дошел до прелестных строф о  Венеции:      

       

В волненье  легкого размера      

Лагун я вижу  зеркала,      

Где Адриатики  Венера      

Смеется, розово-бела.      

Соборы средь  морских безлюдий      

В теченье  музыкальных фраз      

Поднялись, как  девичьи груди,      

Когда волнует  их экстаз.      

Челнок пристал  с колонной рядом,      

Закинув за нее  канат.      

Пред  розовеющим фасадом      

Я прохожу  ступеней ряд      

(Перевод Н.  Гумилева.)      

       

Какие чудные  стихи! Читаешь их, и кажется, будто плывешь по зеленым водам розово-жемчужного  города в черной гондоле с серебряным носом и вьющимися на ветру занавесками.  Даже самые строки в этой книге напоминали Дориану те бирюзовые полосы, что  тянутся по воде за лодкой, когда вы плывете на Лидо. Неожиданные вспышки красок  в стихах поэта приводили на память птиц с опалово-радужными шейками, что летают  вокруг высокой, золотистой, как мед, Кампаниллы или с величавой грацией  прохаживаются под пыльными сводами сумрачных аркад... Откинув голову на подушки  и полузакрыв глаза, Дориан твердил про себя:      

Пред  розовеющим фасадом Я прохожу ступеней ряд.      

Вся Венеция  была в этих двух строчках. Ему вспомнилась осень, проведенная в этом городе, и  чудесная любовь, толкавшая его на всякие безумства. Романтика вездесуща. Но  Венеция, как и Оксфорд, создает ей подходящий фон, а для подлинной романтики  фон - это все или почти все...      

В Венеции  тогда некоторое время жил и Бэзил. Он был без ума от Тинторетто. Бедный Бэзил!  Какая ужасная смерть!      

Дориан  вздохнул и, чтобы отвлечься от этих мыслей, снова принялся перечитывать стихи  Готье. Он читал о маленьком кафе в Смирне, где в окна то и дело влетают  ласточки, где сидят хаджи, перебирая янтарные четки, где купцы в чалмах курят  длинные трубки с кисточками и ведут между собой степенную и важную беседу.  Читал об Обелиске на площади Согласия, который в своем одиноком изгнании льет  гранитные слезы, тоскуя по солнцу и знойному, покрытому лотосами Нилу, стремясь  туда, в страну сфинксов, где живут розовые ибисы и белые грифы с золочеными  когтями, где крокодилы с маленькими берилловыми глазками барахтаются в зеленом  дымящемся иле... Потом Дориан задумался над теми стихами, что, извлекая музыку  из зацелованного мрамора, поют о необыкновенной статуе, которую Готье  сравнивает с голосом контральто и называет дивным чудовищем, monstre charmant -  об изваянии, которое покоится в порфировом зале Лувра.      

Но вскоре  книга выпала из рук Дориана. Им овладело беспокойство, потом приступ дикого  страха. Что, если Алан Кэмпбел уехал из Англии? До его возвращения может пройти  много дней. Или вдруг Алан не захочет прийти к нему в дом? Что тогда делать?  Ведь каждая минута дорога!      

Пять лет назад  они с Аланом были очень дружны, почти неразлучны. Потом дружба их внезапно  оборвалась. И когда они встречались в свете, улыбался только Дориан Грей, Алан  Кэмпбел - никогда.      

Кэмпбел был  высокоодаренный молодой человек, но ничего по понимал в изобразительном  искусстве, и если немного научился понимать красоты поэзии, то этим был целиком  обязан Дориану. Единственной страстью Алана была наука. В Кембридже он проводил  много времени в лабораториях и с отличием окончил курс естественных наук. Он и  теперь увлекался химией, у него была собственная лаборатория, где он просиживал  целые дни, к великому неудовольствию матери, которая жаждала для сына  парламентской карьеры, о химии же имела представление весьма смутное и  полагала, что химик - это что-то вроде аптекаря.      

Впрочем, химия  не мешала Алану быть превосходным музыкантом. Он играл на скрипке и на рояле  лучше, чем большинство дилетантов. Музыка-то и сблизила его с Дорианом Греем,  музыка и то неизъяснимое обаяние, которое Дориан умел пускать в ход, когда  хотел, а часто даже бессознательно. Они впервые встретились у леди Беркшир  однажды вечером, когда там играл Рубинштейн, и потом постоянно бывали вместе в  опере и повсюду, где можно было услышать хорошую музыку.      

Полтора года  длилась эта дружба. Кэмпбела постоянно можно было встретить то в Селби, то в  доме на Гровенорсквер. Он, как и многие другие, видел в Дориане Грее воплощение  всего прекрасного и замечательного в жизни. О какой-либо ссоре между Дорианом и  Аланом не слыхал никто. Но вдруг люди стали замечать, что они при встречах  почти не разговаривают друг с другом и Кэмпбел всегда уезжает раньше времени с  вечеров, на которых появляется Дориан Грей. Потом Алан сильно переменился, по  временам впадал в странную меланхолию и, казалось, разлюбил музыку: на концерты  не ходил и сам никогда не соглашался играть, оправдываясь тем, что научная  работа не оставляет ему времени для занятий музыкой. Этому легко было поверить:  Алан с каждым днем все больше увлекался биологией, и его фамилия уже несколько  раз упоминалась в научных журналах в связи с его интересными опытами.      

Этого-то  человека и ожидал Дориан Грей, каждую секунду поглядывая на часы. Время шло, и  он все сильнее волновался. Наконец встал и начал ходить по комнате, напоминая  красивого зверя, который мечется в клетке. Он ходил большими бесшумными шагами.  Руки его были холодны, как лед.      

Ожидание  становилось невыносимым. Время не шло, а ползло, как будто у него были  свинцовые ноги, а Дориан чувствовал себя, как человек, которого бешеный вихрь  мчит на край черной бездны. Он знал, что его там ждет, он это ясно видел и,  содрогаясь, зажимал холодными и влажными руками пылающие веки, словно хотел  вдавить глаза в череп и лишить зрения даже и мозг. Но тщетно. Мозг питался  своими запасами и работал усиленно, фантазия, изощренная страхом, корчилась и  металась, как живое существо от сильной боли, плясала подобно уродливой марионетке  на подмостках, скалила зубы из-под меняющейся маски.      

Затем Время  внезапно остановилось. Да, это слепое медлительное существо уже перестало и  ползти. И как только замерло Время, страшные мысли стремительно побежали  вперед, вытащили жуткое будущее из его могилы и показали Дориану. А он смотрел,  смотрел во все глаза, окаменев от ужаса.      

Наконец дверь  отворилась, и вошел его слуга. Дориан уставился на него мутными глазами.      

- Мистер  Кэмпбел, сэр, - доложил слуга. Вздох облегчения сорвался с запекшихся губ  Дориана, и кровь снова прилила к лицу.      

- Просите  сейчас же, Фрэнсис!      

Дориан уже  приходил в себя. Приступ малодушия миновал. Слуга с поклоном вышел. Через  минуту появился Алан Кэмпбел, суровый и очень бледный. Бледность лица еще резче  подчеркивали его черные как смоль волосы и темные брови.      

- Алан,  спасибо вам, что пришли. Вы очень добры.      

- Грей, я дал  себе слово никогда больше не переступать порог вашего дома. Но вы написали, что  дело идет о жизни или смерти...      

Алан говорил с  расстановкой, холодным и жестким тоном. В его пристальном, испытующем взгляде,  обращенном на Дориана, сквозило презрение. Руки он держал в карманах и как  будто не заметил протянутой руки Дориана.      

- Да, Алан,  дело идет о жизни или смерти - и не одного человека. Садитесь.      

Кэмпбел сел у стола.  Дориан - напротив. Глаза их встретились. Во взгляде Дориана светилось глубокое  сожаление: он понимал, как ужасно то, что он собирается сделать.      

После  напряженной паузы он наклонился через стол и сказал очень тихо, стараясь по  лицу Кэмпбела угадать, какое впечатление производят его слова:      

- Алан,  наверху, в запертой комнате, куда, кроме меня, никто не может войти, сидит у  стола мертвец. Он умер десять часов тому назад... Сидите спокойно и не смотрите  на меня так! Кто этот человек, отчего и как он умер - это вас не касается. Вам  только придется сделать вот что...      

- Замолчите,  Грей! Я ничего не хочу больше слышать. Правду вы сказали или нет, - мне это  безразлично. Я решительно отказываюсь иметь с вами дело. Храните про себя свои  отвратительные тайны, они меня больше не интересуют.      

- Алан, эту  тайну вам придется узнать. Мне вас очень жаль, но ничего не поделаешь. Только  вы можете меня спасти. Я вынужден посвятить вас в это дело - у меня нет иного  выхода, Алан! Вы человек ученый, специалист по химии и другим наукам. Вы должны  уничтожить то, что заперто наверху, - так уничтожить, чтобы следа от него не  осталось. Никто не видел, как этот человек вошел в мой дом. Сейчас все уверены,  что он в Париже. Несколько месяцев его отсутствие никого не будет удивлять. А когда  его хватятся, - нужно, чтобы здесь не осталось и следа от него. Вы, Алан, и  только вы должны превратить его и все, что на нем, в горсточку пепла, которую  можно развеять по ветру.      

- Вы с ума  сошли, Дориан!      

- Ага,  наконец-то вы назвали меня "Дориан"! Я этого только и ждал.      

- Повторяю -  вы сумасшедший, иначе не сделали бы мне этого страшного признания. Уж не  воображаете ли вы, что я хоть пальцем шевельну для вас? Не желаю я вмешиваться  в это! Неужели вы думаете, что я ради вас соглашусь погубить свою репутацию?..  Знать ничего не хочу о ваших дьявольских затеях!      

- Алан, это  было самоубийство.      

- В таком  случае я рад за вас. Но кто его довел до самоубийства? Вы, конечно?      

- Так вы все  таки отказываетесь мне помочь?      

- Конечно,  отказываюсь. Не хочу иметь с вами ничего общего. Пусть вы будете обесчещены -  мне все равно. Поделом вам! Я даже буду рад вашему позору. Как вы смеете  просить меня, особенно меня, впутаться в такое ужасное дело? Я думал, что вы  лучше знаете людей. Ваш друг, лорд Генри Уоттон, многому научил вас, но  психологии он вас, видно, плохо учил. Я палец о палец для вас не ударю. Ничто  меня не заставит вам помочь. Вы обратились не по адресу, Грей. Обращайтесь за  помощью к своим друзьям, но не ко мне!      

- Алан, это  убийство. Я убил его. Вы не знаете, сколько я выстрадал из-за него. В том, что  жизнь моя сложилась так, а не иначе, этот человек виноват больше, чем бедный Генри.  Может, он и не хотел этого, но так вышло.      

- Убийство?!  Боже мой, так вы уже и до этого дошли, Дориан? Я не донесу на вас - не мое это  дело. Но вас все равно, наверное, арестуют. Всякий преступник непременно делает  какую-нибудь оплошность и выдает себя. Я же, во всяком случае, не стану в это  вмешиваться.      

- Вы должны  вмешаться. Постойте, постойте, выслушайте меня, выслушайте, Алан. Я вас прошу  только проделать научный опыт. Вы же бываете в больницах, в моргах, и то, что  вы там делаете, уже не волнует вас. Если бы вы где-нибудь в анатомическом  театре или зловонной лаборатории увидели этого человека на обитом жестью столе  с желобами для стока крови, он для вас был бы просто интересным объектом для  опытов. Вы занялись бы им, не поморщившись. Вам и в голову бы не пришло, что вы  делаете что-то дурное. Напротив, вы бы, вероятно, считали, что работаете на  благо человечества, обогащаете науку, удовлетворяете похвальную  любознательность, и так далее. То, о чем я вас прошу, вы делали много раз. И,  уж конечно, уничтожить труп гораздо менее противно, чем делать то, что вы  привыкли делать в секционных залах. Поймите, этот труп - единственная улика против  меня. Если его обнаружат, я погиб. А его, несомненно, обнаружат, если вы меня  не спасете.      

- Вы забыли,  что я вам сказал? Я не имею ни малейшего желания спасать вас. Вся эта история  меня совершенно не касается.      

- Алан, умоляю  вас! Подумайте, в каком я положении! Вот только что перед вашим приходом я  умирал от ужаса. Быть может, и вам когда-нибудь придется испытать подобный  страх... Нет, нет, я не то хотел сказать!.. Взгляните на это дело с чисто  научной точки зрения. Ведь вы же не спрашиваете, откуда те трупы, которые  служат вам для опытов? Так не спрашивайте и сейчас ни о чем. Я и так уже сказал  вам больше, чем следовало. Я вас прошу сделать это. Мы были друзьями, Алан!      

- О прошлом вы  не поминайте, Дориан. Оно умерло.      

- Иногда то,  что мы считаем мертвым, долго еще не хочет умирать. Тот человек наверху не  уходит. Он сидит у стола, нагнув голову и вытянув руки. Алан, Алан! Если вы не  придете мне на помощь, я погиб. Меня повесят, Алан! Понимаете? Меня повесят за  то, что я сделал...      

- Незачем  продолжать этот разговор. Я решительно отказываюсь вам помогать. Вы, видно,  помешались от страха, иначе не посмели бы обратиться ко мне с такой просьбой.      

- Так вы не  согласны?      

- Нет.      

- Алан, я вас  умоляю!      

- Это  бесполезно.      

Снова  сожаление мелькнуло в глазах Дориана. Он протянул руку и, взяв со стола листок  бумаги, что-то написал на нем. Дважды перечел написанное, старательно сложил  листок и бросил его через стол Алану. Потом встал и отошел к окну. Кэмпбел  удивленно посмотрел на него и развернул записку. Читая ее, он побледнел как  смерть и съежился на стуле. Он ощутил ужасную слабость, а сердце билось,  билось, словно в пустоте. Казалось, оно готово разорваться.      

Прошло две три  минуты в тягостном молчании. Наконец Дориан обернулся и, подойдя к Алану,  положил ему руку на плечо.      

- Мне вас  очень жаль, Алан, - сказал он шепотом, - но другого выхода у меня нет. Вы сами  меня к этому вынудили. Письмо уже написано - вот оно. Видите адрес? Если вы  меня не выручите, я отошлю его. А что за этим последует, вы сами понимаете.  Теперь вы не можете отказаться. Я долго пытался вас щадить - вы должны это  признать. Ни один человек до сих пор не смел так говорить со мной - а если бы  посмел, его бы уже не было на свете. Я все стерпел. Теперь моя очередь  диктовать условия.      

Кэмпбел закрыл  лицо руками. Видно было, как он дрожит.      

- Да, Алан,  теперь я буду ставить условия. Они вам уже известны. Ну, ну, не впадайте в  истерику! Дело совсем простое и должно быть сделано. Решайтесь - и скорее  приступайте к нему!      

У Кэмпбела  вырвался стон. Его бил озноб. Тиканье часов на камине словно разбивало время на  отдельные атомы муки, один невыносимее другого. Голову Алана все туже и туже  сжимал железный обруч - как будто позор, которым ему угрожали, уже обрушился на  него. Рука Дориана на его плече была тяжелее свинца, - казалось, сейчас она  раздавит его. Это было невыносимо.      

- Ну же, Алан,  решайтесь скорее!      

- Не могу, -  машинально возразил Кэмпбел, точно эти слова могли изменить что-нибудь .      

- Вы должны. У  вас нет выбора. Не медлите!      

Кэмпбел с  минуту еще колебался. Потом спросил:      

- В той  комнате, наверху, есть камин?      

- Да, газовый,  с асбестом.      

- Мне придется  съездить домой, взять кое-что в лаборатории.      

- Нет, Алан, я  вас отсюда не выпущу. Напишите, что вам нужно, а мой лакей съездит к вам и  привезет.      

Кэмпбел  нацарапал несколько строк, промокнул, а на конверте написал фамилию своего  помощника. Дориан взял у него из рук записку и внимательно прочитал. Потом  позвонил, отдал ее пришедшему на звонок слуге, наказав ему вернуться как можно  скорее и все привезти.      

Стук двери,  захлопнувшейся за лакеем, заставил Кэмпбела нервно вздрогнуть. Встав из-за  стола, он подошел к камину. Его трясло как в лихорадке. Минут двадцать он и  Дориан молчали. В комнате слышно было только жужжание мухи да тиканье часов,  отдававшееся в мозгу Алана, как стук молотка.      

Куранты  пробили час. Кэмпбел обернулся и, взглянув на Дориана, увидел, что глаза его  полны слез. В чистоте и тонкости этого печального лица было что-то, взбесившее  Алана.      

- Вы подлец,  гнусный подлец! - сказал он тихо.      

- Не надо,  Алан! Вы спасли мне жизнь.      

- Вашу жизнь?  Силы небесные, что это за жизнь? Вы шли от порока к пороку и вот дошли до  преступления. Не ради спасения вашей позорной жизни я сделаю то, чего вы от  меня требуете.      

- Ах, Алан. -  Дориан вздохнул. - Хотел бы я, чтобы вы питали ко мне хоть тысячную долю того  сострадания, какое я питаю к вам.      

Он сказал это,  отвернувшись и глядя через окно в сад.      

Кэмпбел ничего  не ответил.      

Минут через  десять раздался стук в дверь, и вошел слуга, неся большой ящик красного дерева  с химическими препаратами, длинный моток стальной и платиновой проволоки и две  железных скобы очень странной формы.      

- Оставить все  здесь, сэр? - спросил он, обращаясь к Кэмпбелу.      

- Да, -  ответил за Кэмпбела Дориан. - И, к сожалению, Фрэнсис, мне придется дать вам  еще одно поручение. Как зовут того садовода в Ричмонде, что поставляет нам в  Селби орхидеи?      

- Харден, сэр.      

- Да, да,  Харден. Так вот, надо сейчас же съездить к нему в Ричмонд и сказать, чтобы он  прислал вдвое больше орхидей, чем я заказал, и как можно меньше белых... нет, пожалуй,  белых совсем не нужно. Погода сегодня отличная, а Ричмонд - прелестное  местечко, иначе я не стал бы вас утруждать.      

- Помилуйте,  какой же это труд, сэр! Когда прикажете вернуться?      

Дориан  посмотрел на Кэмпбела.      

- Сколько  времени займет ваш опыт, Алан? - спросил он самым естественным и спокойным  тоном. Видимо, присутствие третьего лица придавало ему смелости.      

Кэмпбел  нахмурился, прикусил губу.      

- Часов пять,  - ответил он.      

- Значит,  можете не возвращаться до половины восьмого, Фрэнсис... А впрочем, знаете что:  приготовьте перед уходом все, что мне нужно надеть, и тогда я могу отпустить  вас на весь вечер. Я обедаю не дома, так что вы мне не нужны.      

- Благодарю  вас, сэр, - сказал лакей и вышел.      

- Ну, Алан,  теперь за дело, нельзя терять ни минуты. Ого, какой тяжелый ящик! Я понесу его,  а вы - все остальное.      

Дориан говорил  быстро и повелительным топом. Кэмпбел покорился. Они вместе вышли в переднюю.  На верхней площадке Дориан достал из кармана ключ и отпер дверь. Но тут он  словно прирос к месту, глаза его тревожно забегали, руки тряслись.      

- Алан, я,  кажется, не в силах туда войти, - пробормотал он.      

- Так не  входите. Вы мне вовсе не нужны, - холодно отозвался Кэмпбел.      

Дориан  приоткрыл дверь, и ему бросилось в глаза освещенное солнцем ухмыляющееся лицо  портрета. На полу валялось разорванное покрывало. Он вспомнил, что прошлой  ночью, впервые за все эти годы, забыл укрыть портрет, и уже хотел было  броситься к нему, поскорее его завесить, но вдруг в ужасе отпрянул.      

Что это за  отвратительная влага, красная и блестящая, выступила на одной руке портрета,  как будто полотно покрылось кровавым потом? Какой ужас! Это показалось ему даже  страшнее, чем неподвижная фигура, которая, как он знал, сидит тут же в комнате,  навалившись на стол, - ее уродливая тень на залитом кровью ковре  свидетельствовала, что она на том же месте, где была вчера.      

Дориан тяжело  перевел дух и, шире открыв дверь, быстро вошел в комнату. Опустив глаза и  отворачиваясь от мертвеца, в твердой решимости ни разу не взглянуть на него, он  нагнулся, подобрал пурпурно-золотое покрывало и набросил его на портрет.      

Боясь  оглянуться, он стоял и смотрел неподвижно на сложный узор вышитой ткани. Он  слышал, как Кэмпбел внес тяжелый ящик, потом все остальные вещи, нужные ему. И  Дориан неожиданно спросил себя, был ли Алан знаком с Бэзилом Холлуордом и, если  да, то что они думали друг о друге?      

- Теперь  уходите, - произнес за его спиной суровый голос. Он повернулся и поспешно  вышел. Успел только заметить, что мертвец теперь посажен прямо, прислонен к  спинке стула, и Кэмпбел смотрит в его желтое, лоснящееся лицо. Сходя вниз, он  услышал, как щелкнул ключ в замке.      

Было уже  гораздо позднее семи, когда Кэмпбел вернулся в библиотеку. Он был бледен, но  совершенно спокоен.      

- Я сделал то,  чего вы требовали. А теперь прощайте навсегда. Больше я не хочу с вами  встречаться.      

- Вы спасли  мне жизнь, Алан. Этого я никогда не забуду, - сказал Дориан просто.      

Как только  Кэмпбел ушел, Дориан побежал наверх. В комнате стоял резкий запах азотной  кислоты. Мертвый человек, сидевший у стола, исчез.Глава 15      

       

В тот же  вечер, в, половине девятого, Дориан Грей, прекрасно одетый, с большой  бутоньеркой пармских фиалок в нетлице, вошел в гостиную леди Нарборо, куда его  с поклонами проводили лакеи. В висках у него бешено стучала кровь, нервы были  взвинчены до крайности, но он поцеловал руку хозяйки дома с обычной своей  непринужденной грацией. Пожалуй, спокойствие и непринужденность кажутся более  всего естественными тогда, когда человек вынужден притворяться. И, конечно,  никто из тех, кто видел Дориана Грея в этот вечер, ни за что бы не поверил, что  он пережил трагедию, страшнее которой не бывает в наше время. Не могли эти  тонкие, изящные пальцы сжимать разящий нож, эти улыбающиеся губы оскорблять  бога и все, что священно для человека! Дориан и сам удивлялся своему внешнему  спокойствию. И бывали минуты, когда он, думая о своей двойной жизни, испытывал  острое наслаждение.      

В этот вечер у  леди Нарборо гостей было немного - только те, кого она наспех успела созвать.  Леди Нарборо была умная женщина, сохранившая, как говаривал лорд Генри, остатки  поистине замечательной некрасивости. Долгие годы она была примерной женой  одного из наших послов, скучнейшего человека, а по смерти супруга похоронила  его с подобающей пышностью в мраморном мавзолее, сооруженном по ее собственному  рисунку, выдала дочерей замуж за богатых, но довольно пожилых людей, и теперь  на свободе наслаждалась французскими романами, французской кухней и французским  остроумием, когда ей удавалось где-нибудь обнаружить его.      

Дориан был  одним из ее особенных любимцев, и в разговорах с ним она постоянно выражала  величайшее удовольствие по поводу того, что не встретилась с ним, когда была  еще молода. "Я уверена, что влюбилась бы в вас до безумия, мой милый, -  говаривала она, - и ради вас забросила бы свой чепец через мельницу. Какое  счастье, что вас тогда еще и на свете не было! Впрочем, в мое время дамские  чепцы были так уродливы, а мельницы так заняты своим прозаическим делом, что  мне не пришлось даже ни с кем пофлиртовать. И, конечно, больше всего в этом  виноват был Нарборо. Он был ужасно близорук, а что за удовольствие обманывать  мужа, который ничего не видит?" В этот вечер в гостиной леди Нарборо было  довольно скучно. К ней, - как она тихонько пояснила Дориану, закрываясь весьма  потрепанным веером, - совершенно неожиданно приехала погостить одна из ее  замужних дочерей и, что всего хуже, привезла c собой своего супруга.      

- Я считаю,  что это очень неделикатно с ее стороны, - шепотом жаловалась леди Нарборо. -  Правда, я тоже у них гощу каждое лето по возвращении из Гамбурга, - но ведь в  моем возрасте необходимо время от времени подышать свежим воздухом. И, кроме  того, когда я приезжаю, я стараюсь расшевелить их, а им это необходимо. Если бы  вы знали, какое они там ведут существование! Настоящие провинциалы! Встают чуть  свет, потому что у них очень много дела, и ложатся рано, потому что им думать  совершенно не о чем. Со времен королевы Елизаветы во всей округе не было ни  одной скандальной истории, и им остается только спать после обеда. Но вы не  бойтесь, за столом вы не будете сидеть рядом с ними! Я вас посажу подле себя, и  вы будете меня занимать.      

Дориан в ответ  сказал ей какую-то любезность и обвел глазами гостиную. Общество собралось явно  неинтересное. Двоих он видел в первый раз, а кроме них, здесь были Эрнест  Хорроуден, бесцветная личность средних лет, каких много среди завсегдатаев  лондонских клубов, человек, у которого нет врагов, но их с успехом заменяют  тайно ненавидящие его друзья; леди Рэкстон, чересчур разряженная  сорокасемилетняя дама с крючковатым носом, которая жаждала быть  скомпрометированной, но была настолько дурна собой, что, к великому ее  огорчению, никто не верил в ее безнравственное поведение; миссис Эрлин, дама  без положения в обществе, но весьма энергично стремившаяся его завоевать,  рыжая, как венецианка, и премило картавившая; дочь леди Нарборо, леди Элис  Чэпмен, безвкусно одетая молодая женщина с типично английским незапоминающимся  лицом; и муж ее, краснощекий джентльмен с белоснежными бакенбардами, который,  подобно большинству людей этого типа, воображал, что избытком жизнерадостности  можно искупить полнейшую неспособность мыслить.      

Дориан уже  жалел, что приехал сюда, но вдруг леди Нарборо взглянула на большие часы из  золоченой бронзы, стоявшие на камине, и воскликнула:      

- Генри Уоттон  непозволительно опаздывает! А ведь я нарочно посылала к нему сегодня утром, и  он клятвенно обещал прийти.      

Известие, что  придет лорд Генри, несколько утешило Дориана, и, когда дверь открылась и он  услышал протяжный и мелодичный голос, придававший очарование неискреннему извинению,  его скуку и досаду как рукой сняло.      

Но за обедом  он ничего не мог есть. Тарелку за тарелкой уносили нетронутыми. Леди Нарборо  все время бранила его за то, что он "обижает бедного Адольфа, который  придумал меню специально по его вкусу", а лорд Генри издали поглядывал на  своего друга, удивленный его молчаливостью и рассеянностью. Дворецкий время от  времени наливал Дориану шампанского, и Дориан выпивал его залпом, - жажда  мучила его все сильнее.      

- Дориан, -  сказал наконец лорд Генри, когда подали заливное из дичи. - Что с вами сегодня?  Вы на себя не похожи.      

- Влюблен,  наверное! - воскликнула леди Нарборо. - И боится, как бы я его не приревновала,  если узнаю об этом. И он совершенно прав. Конечно, я буду ревновать!      

- Дорогая леди  Нарборо, - сказал Дориан с улыбкой, - я не влюблен ни в кого вот уже целую  неделю - с тех пор как госпожа де Феррол уехала из Лондона.      

- Как это вы,  мужчины, можете увлекаться такой женщиной! Это для меня загадка, право, -  заметила старая дама.      

- Мы ее любим  за то, леди Нарборо, что она помнит вас маленькой девочкой, - вмешался лорд  Генри, - Она единственное звено между нами и вашими короткими платьицами.      

- Она вовсе не  помнит моих коротких платьиц, лорд Генри. Зато я помню очень хорошо, какой она  была тридцать лет назад, когда мы встретились в Вене, и как она тогда была  декольтирована.      

- Она и теперь  появляется в обществе не менее декольтированной, - отозвался лорд Генри, беря  длинными пальцами маслину. - И когда разоденется, то напоминает роскошное  издание плохого французского романа. Но она занятная женщина, от нее всегда  можно ожидать какого-нибудь сюрприза. А какое у нее любвеобильное сердце, какая  склонность к семейной жизни! Когда умер ее третий муж, у нее от горя волосы  стали совсем золотые.      

- Генри, как  вам не стыдно! - воскликнул Дориан.      

- В высшей  степени поэтическое объяснение! - воскликнула леди Нарборо со смехом. Вы  говорите - третий муж? Неужели же Феррол у нее четвертый?      

- Именно так,  леди Нарборо!      

- Ни за что не  поверю.      

- Ну, спросите  у мистера Грея, ее близкого друга.      

- Мистер Грей,  это правда?      

- По крайней  мере, так она утверждает, леди Нарборо. Я спросил у нее, не бальзамирует ли она  сердца своих мужей и не носит ли их на поясе, как Маргарита Наваррская. Она  ответила, что это невозможно, потому что ни у одного из них не было сердца.      

- Четыре мужа!  Вот уж можно сказать - trop de zele!      

- Вернее trop  d'audace! Я так и сказал ей, - отозвался Дориан.      

- О, смелости  у нее хватит на все, не сомневайтесь, милый мой! А что собой представляет этот  Феррол? Я его не знаю.      

- Мужей очень  красивых женщин я отношу к разряду преступников, - объявил лорд Генри,  отхлебнув глоток вина. Леди Нарборо ударила его веером.      

- Лорд Генри,  меня ничуть не удивляет, что свет считает вас в высшей степени безнравственным  человеком.      

- Неужели? -  спросил лорд Генри, поднимая брови. - Вероятно, вы имеете в виду тот свет? С  этим светом я в прекрасных отношениях.      

- Нет, все,  кого я только знаю, говорят, что вы опасный человек, - настаивала леди Нарборо,  качая головой. Лорд Генри на минуту стал серьезен.      

- Просто  возмутительно, - сказал он, - что в наше время принято за спиной у человека  говорить о нем вещи, которые... безусловно верны.      

- Честное  слово, он неисправим! - воскликнул Дориан, наклоняясь через стол.      

- Надеюсь, что  это так, - воскликнула, смеясь, леди Нарборо. - И послушайте - раз все вы до  смешного восторгаетесь мадам де Феррол, придется, видно, и мне выйти замуж  второй раз, чтобы не отстать от моды.      

- Вы никогда  больше не выйдете замуж, леди Нарборо, - возразил лорд Генри. - Потому что вы  были счастливы в браке. Женщина выходит замуж вторично только в том случае,  если первый муж был ей противен. А мужчина женится опять только потому, что  очень любил первую жену. Женщины ищут в браке счастья, мужчины ставят свое на  карту.      

- Нарборо был  не так уж безупречен, - заметила старая леди.      

- Если бы он  был совершенством, вы бы его не любили, дорогая. Женщины любят нас за наши  недостатки. Если этих недостатков изрядное количество, они готовы все нам  простить, даже ум... Боюсь, что за такие речи вы перестанете приглашать меня к  обеду, леди Нарборо, но что поделаешь - это истинная правда.      

- Конечно, это  верно, лорд Генри. Если бы женщины не любили вас, мужчин, за ваши недостатки,  что было бы с вами? Ни одному мужчине не удалось бы жениться, все вы остались  бы несчастными холостяками. Правда, и это не заставило бы вас перемениться.  Теперь все женатые мужчины живут как холостяки, а все холостые - как женатые.      

- Fin de  siecle! - проронил лорд Генри.      

- Fin du  globe! - подхватила леди Нарборо.      

- Если бы  поскорее fin du globe!- вздохнул Дориан. - Жизнь - сплошное разочарование.      

- Ах, дружок,  не говорите мне, что вы исчерпали жизнь! - воскликнула леди Нарборо, натягивая  перчатки. - Когда человек так говорит, знайте, что жизнь исчерпала его. Лорд  Генри - человек безнравственный, а я порой жалею, что была добродетельна. Но вы  - другое дело. Вы не можете быть дурным - это видно по вашему лицу. Я  непременно подыщу вам хорошую жену. Лорд Генри, вы не находите, что мистеру  Грею пора жениться?      

- Я ему всегда  это твержу, леди Нарборо, - сказал лорд Генри с поклоном.      

- Ну, значит,  надо найти ему подходящую партию. Сегодня же внимательно просмотрю Дебретта и  составлю список всех невест, достойных мистера Грея.      

- И укажете их  возраст, леди Нарборо? - спросил Дориан.      

- Обязательно укажу,  - конечно, с некоторыми поправками. Однако в таком деле спешка не годится. Я  хочу, чтобы это был, как выражается "Морнинг пост", подобающий брак и  чтобы вы и жена были счастливы.      

- Сколько  ерунды у нас говорится о счастливых браках! - возмутился лорд Генри. - Мужчина  может быть счастлив с какой угодно женщиной, если только он ее не любит.      

- Какой же вы  циник! - воскликнула леди Нарборо, отодвинув свой стул от стола и кивнув леди  Рэкстон. - Навещайте меня почаще, лорд Генри. Вы на меня действуете гораздо  лучше, чем все тонические средства, которые мне прописывает сэр Эндрью. И  скажите заранее, кого вам хотелось бы встретить у меня. Я постараюсь подобрать  как можно более интересную компанию.      

- Я люблю  мужчин с будущим и женщин с прошлым, - ответил лорд Генри. - Только, пожалуй,  тогда вам удастся собрать исключительно дамское общество.      

- Боюсь, что  да! - со смехом согласилась леди Нарборо.      

Она встала  из-за стола и обратилась к леди Рэкстон:      

- Ради бога,  извините, моя дорогая, я не видела, что вы еще не докурили папиросу.      

- Не беда,  леди Нарборо, я слишком много курю. Я и то уже решила быть умереннее.      

- Ради бога,  не надо, леди Рэкстон, - сказал лорд Генри. - Воздержание - в высшей степени  пагубная привычка. Умеренность - это все равно что обыкновенный скучный обед, а  неумеренность - праздничный пир.      

Леди Рэкстон с  любопытством посмотрела на него.      

- Непременно  приезжайте как-нибудь ко мне, лорд Генри, и разъясните мне это подробнее. Ваша  теория очень увлекательна, - сказала она, выплывая из столовой.      

- Ну-с, мы  уходим наверх, а вы тоже не занимайтесь тут слишком долго политикой и  сплетнями, приходите поскорее, иначе мы там все перессоримся, - крикнула леди  Нарборо с порога. Все засмеялись. Когда дамы вышли, мистер Чэпмен, сидевший в  конце стола, величественно встал и занял почетное место. Дориан Грей тоже  пересел - поближе к лорду Генри. Мистер Чэпмен немедленно стал  разглагольствовать о положении дел в палате общин, высмеивая своих противников.  Слово "доктринер", столь страшное для англичанина, слышалось по временам  среди взрывов смеха. Мистер Чэпмен поднимал британский флаг на башнях Мысли и  доказывал, что наследственная тупость британской нации (этот оптимист, конечно,  именовал ее "английским здравым смыслом") есть подлинный оплот нашего  общества.      

Лорд Генри  слушал его с усмешкой. Наконец он повернулся и взглянул на Дориана.      

- Ну, что, мой  друг, вы уже чувствуете себя лучше? За обедом вам как будто было не по себе?      

- Нет, я  совершенно здоров, Генри. Немного устал, вот и все.      

- Вчера вы  были в ударе и совсем пленили маленькую герцогиню. Она мне сказала, что  собирается в Селби.      

- Да, она  обещала приехать двадцатого.      

- И Монмаут  приедет с нею?      

- Ну конечно, Генри.      

- Он мне  ужасно надоел, почти так же, как ей. Она умница, умнее, чем следует быть  женщине. Ей не хватает несравненного очарования женской слабости. Ведь не будь  у золотого идола глиняных ног, мы ценили бы его меньше. Ножки герцогини очень  красивы, но они не глиняные. Скорее можно сказать, что они из белого фарфора.  Ее ножки прошли через огонь, а то, что огонь не уничтожает, он закаляет. Эта  маленькая женщина уже много испытала в жизни.      

- Давно она  замужем? - спросил Дориан.      

- По ее  словам, целую вечность. А в книге пэров, насколько я помню, указано десять лет.  Но десять лет жизни с Монмаутом могут показаться вечностью... А кто еще приедет  в Селби?      

- Виллоуби и  лорд Рэгби - оба с женами, потом леди Нарборо, Джеффри, Глостон, - словом, все  та же обычная компания. Я пригласил еще лорда Гротриана.      

- А, вот это  хорошо! Он мне нравится. Многие его не любят, а я нахожу, что он очень мил.  Если иной раз чересчур франтит, то этот грех искупается его замечательной  образованностью. Он вполне современный, человек.      

- Погодите  радоваться, Генри, - еще неизвестно, сможет ли он приехать. Возможно, что ему  придется везти отца в Монте-Карло.      

- Ох, что за  несносный народ эти родители! Все таки постарайтесь, чтобы он приехал,  уговорите его... Кстати, Дориан, вы очень рано сбежали от меня вчера, - еще и  одиннадцати не было. Что вы делали потом? Неужели отправились прямо домой?      

Дориан метнул  на него быстрый взгляд и нахмурился.      

- Нет, Генри,  - не сразу ответил он. - Домой я вернулся только около трех.      

- Были в  клубе?      

- Да... То  есть нет! - Дориан прикусил губу. - В клубе я не был. Так, гулял... Не помню,  где был... Как вы любопытны, Генри! Непременно вам нужно знать, что человек  делает. А я всегда стараюсь забыть, что я делал. Если уж хотите знать точно, я  пришел домой в половине третьего. Я забыл взять с собою ключ, и моему лакею  пришлось открыть мне. Если вам нужно подтверждение, можете спросить у него.      

Лорд Генри  пожал плечами.      

- Полноте, мой  милый, на что мне это нужно! Пойдемте в гостиную к дамам... Нет, спасибо,  мистер Чэпмен, я не пью хереса... С вами что-то случилось, Дориан! Скажите мне  что? Вы сегодня сам не свой.      

- Ах, Генри,  не обращайте на это внимания. Я сегодня в дурном настроении, и все меня  раздражает. Завтра или послезавтра я загляну к вам. В гостиную я не пойду, мне  надо ехать домой. Передайте леди Нарборо мои извинения.      

- Ладно,  Дориан. Жду вас завтра к чаю. Герцогиня тоже будет.      

- Постараюсь,  - сказал Дориан, уходя.      

Он ехал домой,  чувствуя, что страх, который он, казалось, уже подавил в себе, снова вернулся.  Случайный вопрос лорда Генри вывел его из равновесия, а ему сейчас очень нужно  было сохранить самообладание и мужество. Предстояло уничтожить опасные улики, и  он содрогался при одной мысли об этом. Ему даже дотронуться до них было  страшно.      

Но это было  необходимо. И, войдя к себе в библиотеку, Дориан запер дверь изнутри, затем  открыл тайник в стене, куда спрятал пальто и саквояж Бэзила. В камине пылал  яркий огонь. Дориан подбросил еще поленьев... Запах паленого сукна и горящей  кожи был невыносим. Чтобы все уничтожить, пришлось провозиться целых три  четверти часа. Под конец Дориана даже начало тошнить, кружилась голова. Он  зажег несколько алжирских курительных свечек на медной жаровне, потом смочил  руки и лоб освежающим ароматным уксусом...      

Вдруг зрачки  его расширились, в глазах появился странный блеск. Он нервно закусил нижнюю  губу. Между окнами стоял флорентийский шкаф черного дерева с инкрустацией из  слоновой кости и ляпис лазури. Дориан уставился на него как завороженный, -  казалось, шкаф его и привлекал и пугал, словно в нем хранилось что-то, чего он  жаждал и что вместе с тем почти ненавидел. Он задыхался от неистового  желания... Закурил папиросу - и бросил. Веки его опустились так низко, что  длинные пушистые ресницы почти касались щек. Но нп все еще не двигался и не  отрывал глаз от шкафа. Наконец он встал с дивана, подошел к шкафу и, отперев,  нажал секретную пружину. Медленно выдвинулся треугольный ящичек. Пальцы Дориана  инстинктивно потянулись к нему, проникли внутрь и вынули китайскую лакированную  шкатулку, черную с золотом, тончайшей отделки, с волнистым орнаментом на  стенках, с шелковыми шнурками, которые были унизаны хрустальными бусами и  кончались металлическими кисточками. Дориан открыл шкатулку. Внутри лежала  зеленая паста, похожая на воск, со странно тяжелым запахом.      

Минуту другую  он медлил с застывшей на губах улыбкой. В комнате было очень жарко, а его знобило.  Он потянулся, глянул на часы... Было без двадцати двенадцать. Он поставил  шкатулку на место, захлопнул дверцы шкафа и пошел в спальню.      

Когда  бронзовый бой часов во мраке возвестил полночь, Дориан Грей в одежде  простолюдина, обмотав шарфом шею, крадучись, вышел из дому. На Бондстрит он  встретил кеб с хорошей лошадью. Он подозвал его и вполголоса сказал кучеру  адрес.      

Тот покачал  головой.      

- Это слишком  далеко.      

- Вот вам  соверен, - сказал Дориан. - И получите еще один, если поедете быстро.      

Ладно, сэр, -  отозвался кучер. - Через час будете на месте. - Дориан сел в кеб, а кучер,  спрятав деньги, повернул лошадь и помчался по направлению к Темзе.Глава 16      

       

Полил холодный  дождь, и сквозь его туманную завесу тусклый свет уличных фонарей казался жутко  мертвенным. Все трактиры уже закрывались, у дверей их стояли кучками мужчины и  женщины, неясно видные в темноте. Из одних кабаков вылетали на улицу взрывы  грубого хохота, в других пьяные визжали и переругивались. Полулежа в кебе и  низко надвинув на лоб шляпу, Дориан Грей равнодушно наблюдал отвратительную  изнанку жизни большого города и время от времени повторял про себя слова,  сказанные ему лордом Генри в первый день их знакомства: "Лечите душу  ощущениями, а ощущения пусть лечит душа". Да, в этом весь секрет! Он, Дориан,  часто старался это делать, будет стараться и впредь. Есть притоны для  курильщиков опиума, где можно купить забвение. Есть ужасные вертепы, где память  о старых грехах можно утопить в безумии новых.      

Луна, низко  висевшая в небе, была похожа на желтый череп. Порой большущая безобразная туча  протягивала длинные щупальца и закрывала ее. Все реже встречались фонари, и  улицы, которыми проезжал теперь кеб, становились все более узкими и мрачными.  Кучер даже раз сбился с дороги, и пришлось ехать обратно с полмили. Лошадь  уморилась, шлепая по лужам, от нее валил пар. Боковые стекла кеба были снаружи  плотно укрыты серой фланелью тумана.      

"Лечите  душу ощущениями, а ощущения пусть лечит душа". Как настойчиво звучали эти  слова в ушах Дориана. Да, душа его больна смертельно. Но вправду ли ощущения  могут исцелить ее? Ведь он пролил невинную кровь. Чем можно это искупить? Нет,  этому нет прощения!.. Ну что ж, если нельзя себе этого простить, так можно  забыть. И Дориан твердо решил забыть, вычеркнуть все из памяти, убить прошлое,  как убивают гадюку, ужалившую человека. В самом деле, какое право имел Бэзил  говорить с ним так? Кто его поставил судьей над другими людьми? Он сказал  ужасные слова, слова, которые невозможно было стерпеть.      

Кеб тащился  все дальше и, казалось, с каждым шагом все медленнее. Дориан опустил стекло и  крикнул кучеру, чтобы он ехал быстрее. Его томила мучительная жажда опиума, в  горле пересохло, холеные руки конвульсивно сжимались. Он в бешенстве ударил  лошадь своей тростью. Кучер рассмеялся и, в свою очередь, подстегнул ее кнутом.  Дориан тоже засмеялся - и кучер почему-то притих.      

Казалось, езде  не будет конца. Сеть узких улочек напоминала широко раскинутую черную паутину.  В однообразии их было что-то угнетающее. Туман все сгущался. Дориану стало  жутко.      

Проехали  пустынный квартал кирпичных заводов. Здесь туман был не так густ, и можно было  разглядеть печи для обжига, похожие на высокие бутылки, из которых вырывались  оранжевые веерообразные языки пламени. На проезжавший кеб залаяла собака,  где-то далеко во мраке кричала заблудившаяся чайка. Лошадь споткнулась, попав  ногой в колею, шарахнулась в сторону и поскакала галопом.      

Через  некоторое время они свернули с грунтовой дороги, и кеб снова загрохотал по  неровной мостовой. В окнах домов было темно, и только кое где на освещенной  изнутри шторе мелькали фантастические силуэты. Дориан с интересом смотрел на  них. Они двигались, как громадные марионетки, а жестикулировали, как живые  люди. Но скоро они стали раздражать его. В душе поднималась глухая злоба. Когда  завернули за угол, женщина крикнула им что-то из открытой двери, в другом месте  двое мужчин погнались за кебом и пробежали ярдов сто. Кучер отогнал их кнутом.      

Говорят, у  человека, одержимого страстью, мысли вращаются в замкнутом кругу.  Действительно, искусанные губы Дориана Грея с утомительной настойчивостью  повторяли и повторяли все ту же коварную фразу о душе и ощущениях, пока он не  внушил себе, что она полностью выражает его настроение и оправдывает страсти,  которые, впрочем, и без этого оправдания все равно владели бы им. Одна мысль  заполонила его мозг, клетку за клеткой, и неистовая жажда жизни, самый страшный  из человеческих аппетитов, напрягала, заставляя трепетать каждый нерв, каждый  фибр его тела. Уродства жизни, когда-то ненавистные ему, потому что возвращали  к действительности, теперь по той же причине стали ему дороги. Да, безобразие  жизни стало единственной реальностью. Грубые ссоры и драки, грязные притоны,  бесшабашный разгул, низость воров и подонков общества поражали его воображение  сильнее, чем прекрасные творения Искусства и Грезы, навеваемые Песней. Они были  ему нужны, потому что давали забвение. Он говорил себе, что через три дня  отделается от воспоминаний.      

Вдруг кучер  рывком остановил кеб у темного переулка. За крышами и ветхими дымовыми трубами  невысоких домов виднелись черные мачты кораблей. Клубы белого тумана, похожие  на призрачные паруса, льнули к их реям.      

- Это где-то  здесь, сэр? - хрипло спросил кучер через стекло.      

Дориан  встрепенулся и окинул улицу взглядом.      

- Да, здесь, -  ответил он и, поспешно выйдя из кеба, дал кучеру обещанный второй соверен,  затем быстро зашагал по направлению к набережной. Кое где на больших торговых  судах горели фонари. Свет их мерцал и дробился в лужах. Вдалеке пылали красные  огни парохода, отправлявшегося за границу и набиравшего уголь. Скользкая  мостовая блестела, как мокрый макинтош.      

Дориан пошел  налево, то и дело оглядываясь, чтобы убедиться, что никто за ним не следит.  Через семь-восемь минут он добрался до ветхого, грязного дома, вклинившегося  между двумя захудалыми фабриками. В окне верхнего этажа горела лампа. Здесь  Дориан остановился и постучал в дверь. Стук был условный.      

Через минуту  он услышал шаги в коридоре, и забренчала снятая с крюка дверная цепочка. Затем  дверь тихо отворилась, и он вошел, не сказав ни слова приземистому тучному  человеку, который отступил во мрак и прижался к стене, давая ему дорогу. В  конце коридора висела грязная зеленая занавеска, колыхавшаяся от резкого ветра,  который ворвался в открытую дверь. Отдернув эту занавеску, Дориан вошел в  длинное помещение с низким потолком, похожее на третьеразрядный танцкласс. На  стенах горели газовые рожки, их резкий свет тускло и криво отражался в  засиженных мухами зеркалах. Над газовыми рожками рефлекторы из гофрированной  жести казались дрожащими кругами огня. Пол был усыпан ярко-желтыми опилками со  следами грязных башмаков и темными пятнами от пролитого вина. Несколько  малайцев, сидя на корточках у топившейся железной печурки, играли в кости,  болтали и смеялись, скаля белые зубы. В одном углу, навалившись грудью на стол  и положив голову на руки, сидел моряк, а у пестро размалеванной стойки,  занимавшей всю стену, две изможденные женщины дразнили старика, который  брезгливо чистил щеткой рукава своего пальто.      

- Ему все  чудится, будто по нему красные муравьи ползают, - с хохотом сказала одна из  женщин проходившему мимо Дориану. Старик с ужасом посмотрел на нее и жалобно  захныкал.      

В дальнем  конце комнаты лесенка вела в затемненную каморку. Дориан взбежал по трем  расшатанным ступенькам, и ему ударил в лицо душный запах опиума. Он глубоко  вдохнул его, и ноздри его затрепетали от наслаждения. Когда он вошел, белокурый  молодой человек, который, наклонясь над лампой, зажигал длинную тонкую трубку,  взглянул на него и нерешительно кивнул ему головой.      

- Вы здесь, Адриан?      

- Где же мне  еще быть? - был равнодушный ответ. - Со мной теперь никто из прежних знакомых и  разговаривать не хочет.      

- А я думал,  что вы уехали из Англии.      

- Дарлингтон  палец о палец не ударит... Мой брат наконец уплатил по векселю... Но Джордж  тоже меня знать не хочет... Ну, да все равно, - добавил он со вздохом. - Пока  есть вот это снадобье, друзья мне не нужны. Пожалуй, у меня их было слишком  много.      

Дориан  вздрогнул и отвернулся. Он обвел глазами жуткие фигуры, в самых нелепых и  причудливых позах раскинувшиеся на рваных матрацах. Судорожно скрюченные руки и  ноги, разинутые рты, остановившиеся тусклые зрачки - эта картина словно  завораживала его. Ему были знакомы муки того странного рая, в котором пребывали  эти люди, как и тот мрачный ад, что открывал им тайны новых радостей. Сейчас  они чувствовали себя счастливее, чем он, ибо он был в плену у своих мыслей.  Воспоминания, как страшная болезнь, глодали его душу. Порой перед ним всплывали  устремленные на него глаза Бэзила Холлуорда. Как ни жаждал он поскорее  забыться, он почувствовал, что не в силах здесь оставаться. Присутствие Адриана  Синглтона смущало его. Хотелось уйти куда-нибудь, где его никто не знает. Он  стремился уйти от самого себя.      

- Пойду в  другое место, - сказал он после некоторого молчания.      

- На верфь?      

- Да.      

- Но эта дикая  кошка, наверное, там. Сюда ее больше не пускают.      

Дориан пожал  плечами.      

- Ну что ж!  Мне до тошноты надоели влюбленные женщины. Женщины, которые ненавидят, гораздо  интереснее. Кроме того, зелье там лучше.      

- Да нет,  такое же.      

- Тамошнее мне  больше по вкусу. Пойдемте выпьем чего-нибудь . Мне сегодня хочется напиться.      

- А мне ничего  не хочется, - пробормотал Адриан.      

- Все равно,  пойдемте.      

Адриан  Синглтон лениво встал и пошел за Дорианом к буфету. Мулат в рваной чалме и  потрепанном пальто приветствовал их, противно скаля зубы, и со стуком поставил  перед ними бутылку бренди и две стопки. Женщины, стоявшие у прилавка, тотчас  придвинулись ближе и стали заговаривать с ними. Дориан повернулся к ним спиной  и что-то тихо сказал Синглтону.      

Одна из женщин  криво усмехнулась.      

- Ишь какой он  сегодня гордый! - фыркнула она.      

- Ради бога,  оставь меня в покое! - крикнул Дориан, топнув ногой. - Чего тебе надо? Денег?  На, возьми и не смей со мной больше заговаривать.      

Красные искры  вспыхнули на миг в мутных зрачках женщины, но тотчас потухли, и глаза снова  стали тусклыми и безжизненными. Она тряхнула головой и с жадностью сгребла со  стойки брошенные ей монеты. Ее товарка завистливо наблюдала за ней.      

- Ни к чему  это, - со вздохом сказал Адриан, продолжая разговор. - Я не стремлюсь вернуться  туда. Зачем? Мне и здесь очень хорошо.      

- Напишите  мне, если вам понадобится что-нибудь . Обещаете? - спросил Дориан, помолчав.      

- Может быть,  и напишу.      

- Ну, пока до  свиданья.      

- До свиданья,  - ответил молодой человек и, утирая платком запекшиеся губы, стал подниматься  по лесенке.      

Дориан с болью  посмотрел ему вслед и пошел к выходу. Когда он отодвигал занавеску, ему  вдогонку прозвучал циничный смех женщины, которой он дал деньги.      

- Уходит эта  добыча дьявола! - хрипло закричала она, икая.      

- Не смей меня  так называть, проклятая! - крикнул Дориан в ответ.      

Она щелкнула  пальцами и еще громче заорала ему вслед:      

- А тебе  хочется, чтобы тебя называли Прекрасный Принц, да?      

Дремавший за  столом моряк, услышав эти слова, вскочил и как безумный осмотрелся кругом.  Когда из прихожей донесся стук захлопнувшейся двери, он выбежал стремглав,  словно спасаясь от погони.      

Дориан Грей  под моросящим дождем быстро шел по набережной. Встреча с Адрианом Синглтоном  почему-то сильно взволновала его, и он спрашивал себя, прав ли был Бэзил  Холлуорд, когда с такой оскорбительной прямотой сказал ему, что разбитая жизнь  этого юноши - дело рук его, Дориана. На минуту глаза его приняли печальное  выражение. Но он тотчас же встряхнулся.      

Собственно,  ему-то что? Слишком коротка жизнь, чтобы брать на себя еще и бремя чужих  ошибок. Каждый живет, как хочет, и расплачивается за это сам. Жаль только, что  так часто человеку за одну единственную ошибку приходится расплачиваться без  конца. В своих расчетах с человеком Судьба никогда не считает его долг  погашенным.      

Если верить  психологам, бывают моменты, когда жажда греха (или того, что люди называют  грехом) так овладевает человеком, что каждым фибром его тела, каждой клеточкой  его мозга движут опасные инстинкты. В такие моменты люди теряют свободу воли.  Как автоматы, идут они навстречу своей гибели. У них Уже нет иного выхода,  сознание их -либо молчит, -либо своим вмешательством только делает бунт  заманчивее. Ведь теологи не устают твердить нам, что самый страшный из грехов -  это грех непослушания. Великий дух, предтеча зла, был изгнан с небес именно за  мятеж.      

Бесчувственный  ко всему, жаждущий лишь утешений порока, Дориан Грей, человек с оскверненным  воображением и бунтующей душой, спешил вперед, все ускоряя шаг. Но когда он  нырнул в темный крытый проход, которым часто пользовался для сокращения пути к  тому притону с дурной славой, куда он направлялся, - сзади кто-то неожиданно  схватил его за плечи и, не дав ему опомниться, прижал к стене, грубой рукой  вцепившись ему в горло.      

Дориан стал  отчаянно защищаться и, сделав страшное усилие, оторвал от горла сжимавшие его  пальцы. В ту же секунду щелкнул курок, и в глаза Дориану блеснул револьвер,  направленный прямо ему в лоб. Он смутно увидел в темноте стоявшего перед ним  невысокого, коренастого мужчину.      

- Чего вам  надо? - спросил Дориан, задыхаясь.      

- Стойте  смирно! - скомандовал тот. - Только шевельнитесь - и я вас пристрелю.      

- Вы с ума  сошли! Что я вам сделал?      

- Вы разбили  жизнь Сибилы Вэйн, а Сибила Вэйн - моя сестра. Она покончила с собой. Я знаю,  это вы виноваты в ее смерти, и я дал клятву убить вас. Столько лет я вас  разыскивал - ведь не было никаких следов... Только два человека могли бы вас  описать, но оба они умерли. Я ничего не знал о вас - только то ласкательное  прозвище, что она дала вам. И сегодня я случайно услышал его. Молитесь богу,  потому что вы сейчас умрете.      

Дориан Грей  обомлел от страха.      

- Я ее никогда  не знал, - прошептал он, заикаясь. - И не слыхивал о ней. Вы сумасшедший.      

- Кайтесь в  своих грехах, я вам говорю, потому что вы умрете, это так же верно, как то, что  я - Джеймс Вэйн.      

Страшная  минута. Дориан не знал, что делать, что сказать.      

- На колени! -  прорычал Джеймс Вэйн. - Даю вам одну минуту, не больше, чтобы помолиться.  Сегодня я ухожу в плавание и сначала должен расквитаться с вами. Даю одну  минуту, и все.      

Дориан стоял,  опустив руки, парализованный ужасом. Вдруг в душе его мелькнула отчаянная  надежда...      

- Стойте! -  воскликнул он. - Сколько лет, как умерла ваша сестра? Скорее отвечайте!      

- Восемнадцать  лет, - ответил моряк. А что? При чем тут годы?      

- Восемнадцать  лет! - Дориан Грей рассмеялся торжествующим смехом. - Восемнадцать лет! Да  подведите меня к фонарю и взгляните на меня!      

Джеймс Вэйн  одно мгновение стоял в нерешимости, не понимая, чего надо Дориану. Но затем  потащил его из-под темной арки к фонарю.      

Как ни слаб и  неверен был задуваемый ветром огонек фонаря, - его было достаточно, чтобы  Джеймс Вэйн поверил, что он чуть не совершил страшную ошибку. Лицо человека,  которого он хотел убить, сияло всей свежестью юности, ее непорочной чистотой.  На вид ему было не больше двадцати лет. Он, пожалуй, был немногим старше, а  может, и вовсе не старше, чем Сибила много лет назад, когда Джеймс расстался с  нею. Было ясно, что это не тот, кто погубил ее.      

Джеймс Вэйн  выпустил Дориана и отступил на шаг.      

- Господи  помилуй! А я чуть было вас не застрелил!      

Дориан тяжело  перевел дух.      

- Да, вы чуть  не совершили ужасное преступление, - сказал он, сурово глядя на Джеймса. -  Пусть это послужит вам уроком: человек не должен брать на себя отмщения, это  дело господа бога.      

- Простите,  сэр, - пробормотал Вэйн. - Меня сбили с толку. Случайно услышал два слова в  этой проклятой дыре - и они навели меня на ложный след.      

- Ступайте-ка  домой, а револьвер спрячьте, не то попадете в беду, - сказал Дориан и,  повернувшись, неторопливо зашагал дальше.      

Джеймс Вэйн,  все еще не опомнившись от ужаса, стоял на мостовой. Он дрожал всем телом.  Немного погодя какая-то черная тень, скользившая вдоль мокрой стены, появилась  в освещенной фонарем полосе и неслышно подкралась к моряку. Почувствовав на  своем плече чью-то руку, он вздрогнул и оглянулся. Это была одна из тех двух  женщин, которые только что стояли у буфета в притоне.      

- Почему ты  его не убил? - прошипела она, вплотную приблизив к нему испитое лицо. - Когда  ты выбежал от Дэйли, я сразу догадалась, что ты погнался за ним. Эх, дурак,  надо было его пристукнуть. У него куча денег, и он - настоящий дьявол.      

- Он не тот,  кого я ищу, - ответил Джеймс Вэйн. - А чужие деньги мне не нужны. Мне нужно  отомстить одному человеку. Ему теперь, должно быть, под сорок. А этот - еще  почти мальчик. Слава богу, что я его не убил, не то были бы у меня руки в  невинной крови.      

Женщина горько  засмеялась.      

- Почти  мальчик! Как бы не так! Если хочешь знать, вот уже скоро восемнадцать лет, как  Прекрасный Принц сделал меня тем, что я сейчас.      

Лжешь! -  крикнул Джеймс Вэйн. Она подняла руку.      

- Богом  клянусь, что это правда.      

- Клянешься?      

- Чтоб у меня  язык отсох, если я вру! Этот хуже всех тех, кто таскается сюда. Говорят, он  продал душу черту за красивое лицо. Вот уже скоро восемнадцать лет я его знаю,  а он за столько лет почти не переменился... Не то что я, - добавила она с  печальной усмешкой.      

- Значит, ты  клянешься?      

- Клянусь! -  хриплым эхом сорвалось с ее плоских губ. - Но ты меня не выдавай, - добавила  она жалобно. - Я его боюсь. И дай мне деньжонок - за ночлег заплатить.      

Он с яростным  ругательством бросился бежать в ту сторону, куда ушел Дориан Грей, но Дориана и  след простыл. Когда Джеймс Вэйн оглянулся, и женщины уже на улице не было.Глава 17      

       

Неделю спустя  Дориан Грей сидел в оранжерее своей усадьбы СелбиРойял, беседуя с хорошенькой  герцогиней Монмаут, которая гостила у него вместе с мужем, высохшим  шестидесятилетним стариком. Было время чая, и мягкий свет большой лампы под  кружевным абажуром падал на тонкий фарфор и чеканное серебро сервиза. За столом  хозяйничала герцогиня. Ее белые руки грациозно порхали среди чашек, а полные  красные губы улыбались, - видно, ее забавляло то, что ей нашептывал Дориан.  Лорд Генри наблюдал за ними, полулежа в плетеном кресле с шелковыми подушками,  а на диване персикового цвета восседала леди Нарборо, делая вид, что слушает  герцога, описывавшего ей бразильского жука, которого он недавно добыл для своей  коллекции. Трое молодых щеголей в смокингах угощали дам пирожными. В Селби уже  съехались двенадцать человек, и назавтра ожидали еще гостей.