1 2 3 
– Вот так мне частенько приходится очищать здешние  коридоры, – сказал Деламарш, возвращаясь медленным шагом; тут он вспомнил  об ершистости Карла и добавил: – Но от тебя я жду совершенно другого поведения,  иначе тебе не поздоровится.    

Тут из комнаты вопросительно послышалось с усталыми,  кроткими интонациями:    

– Деламарш?    

– Да, – ответил Деламарш, добродушно взглянув на  дверь, – нам можно войти?    

– О да, – ответили изнутри, и Деламарш, бросил  взгляд на парочку, стоявшую в ожидании позади него, медленно открыл дверь.    

Они очутились в полной темноте. Штора на балконной двери –  окон не было вовсе – была спущена до самого пола и почти не пропускала света,  вдобавок комната была переполнена мебелью и увешана одеждой и оттого казалась  еще мрачнее. Воздух был спертый и явственно пах пылью, скопившейся в местах,  недоступных даже для старательной руки. Первое, на что Карл обратил внимание,  были три шкафа, стоявшие впритык один за другим.    

На канапе лежала женщина, ранее смотревшая вниз с балкона.  Ее красное платье на спине задралось кверху и длинным хвостом свисало до полу,  чуть не до колен обнажив ее ноги, обтянутые белыми шерстяными чулками, туфель  на ней не было.    

– Жарко, Деламарш, – сказала она, отвернула лицо  от стены, небрежно протянув Деламаршу руку, которую тот схватил и поцеловал.  Карл не мог оторвать глаз от ее двойного подбородка, повторявшего все движения  Брунельдиной головы.    

– Может, поднять шторы? – спросил Деламарш.    

– Только не это, – ответила она с закрытыми  глазами и словно в отчаянии, – тогда будет еще хуже.    

Карл подошел к изножию канапе, чтоб получше разглядеть  женщину; странно, что она жалуется, жара-то самая обыкновенная.    

– Погоди, сейчас я тебе помогу, – робко произнес  Деламарш, расстегнул ей верхние пуговки, освободив шею и верхнюю часть груди, в  вырезе мелькнуло даже тонкое кремовое кружево сорочки.    

– Кто это? – вдруг спросила женщина, указывая  пальцем на Карла, – и почему он так смотрит на меня?    

– Ты скоро понадобишься для дела, – сказал  Деламарш Карлу и отодвинул его в сторону, одновременно успокаивая женщину: –  Это просто мальчишка, он будет тебе прислуживать.    

– Но мне никто не нужен! – воскликнула она. –  Зачем ты приводишь в дом чужих людей!    

– Но ты же все время мечтала о прислуге, – сказал  Деламарш, присев на корточки, ведь возле Брунельды, несмотря на ширину канапе,  свободного места не было.    

– Ах, Деламарш, – сказала она, – ты никак не  желаешь меня понять.    

– В данном случае я действительно тебя не  понимаю, – отозвался Деламарш, взяв ее лицо в ладони. – Но это не  беда, если хочешь, он сию же минуту исчезнет.    

– Раз уж он здесь, пусть остается, – снова  заговорила она, и, хотя особого дружелюбия в этих словах, пожалуй, не было,  Карл от усталости почувствовал такую благодарность к ней, что, все еще в  смутных мыслях об этой бесконечной лестнице, которую, быть может, придется  сейчас снова одолевать, переступил через мирно почивавшего на своем одеяле  Робинсона и, не обращая внимания на сердитую жестикуляцию Деламарша, сказал:    

– Спасибо вам хотя бы за то, что вы позволяете мне остаться  здесь еще немного. Я не смыкал глаз, кажется, целые сутки, при том что изрядно  поработал и напереживался по разным поводам. Я ужасно устал. Сейчас я даже  толком не понял, куда попал. Дайте мне поспать часок-другой, а потом можете с  чистой совестью выпроводить меня, и я охотно уйду.    

– Ты можешь вообще остаться здесь, – сказала  женщина и прибавила иронически: – Места у нас в избытке, как видишь.    

– Значит, придется тебе уйти, – сказал  Деламарш, – ты нам не нужен.    

– Нет, пусть остается, – возразила женщина  совершенно серьезно.    

И Деламарш, как бы исполняя ее желание, сказал Карлу:    

– Тогда устраивайся.    

– Он может лечь на шторы, только пускай снимет ботинки,  чтобы ничего не порвать.    

Деламарш показал Карлу место, которое она имела в виду.  Между дверью и шкафами высилась огромная куча разного рода оконных штор. Если  ее разобрать, тяжелое сложить в самом низу, а вверху – более легкое и, наконец,  вытащить торчащие из кучи многочисленные карнизы и деревянные кольца, то  получилось бы вполне сносное ложе, а так это была просто шаткая разъезжающаяся  груда, но, несмотря на это, Карл тут же улегся – слишком он устал для особых  приготовлении ко сну, да и не хотел обременять хозяев лишней суетой.    

Он уже почти заснул, когда услышал громкий крик, приподнялся  и увидел, что Брунельда, сидя на канапе, обнимает стоящего на коленях  Деламарша. Карл, смущенный этой сценою, опять улегся и поглубже зарылся в  шторы, чтобы продолжить сон. Здесь он и двух дней не выдержит, это совершенно  ясно, но тем нужнее ему сон; выспится как следует, а на свежую голову быстро  примет правильное решение.    

Но Брунельда уже заметила вытаращенные спросонья глаза  Карла, которые один раз ее уже напугали, и громко воскликнула:    

– Деламарш, я умираю от духоты, мне нужно раздеться,  мне нужно искупаться, отошли их обоих из комнаты куда хочешь – в коридор, на  балкон, – только чтобы я их больше здесь не видела! Быть в собственной  квартире и совершенно не иметь покоя! Если бы мы остались одни, Деламарш! О  Боже, они все еще здесь! Как посмел этот бесстыдник Робинсон разлечься тут, при  даме, в нижнем белье! А этот чужой мальчишка, только что глядевший на меня  диким взглядом, снова улегся, чтобы ввести меня в заблуждение! Убери их отсюда,  Деламарш, они действуют мне на нервы; если я сейчас умру – то из-за них.    

– Сейчас они уберутся, а ты можешь раздеваться, –  сказал Деламарш, подошел к Робинсону и, поставив ногу ему на грудь, встряхнул  его. Одновременно он крикнул Карлу: – Россман, вставай! Живо на балкон, оба! И  пеняйте на себя, если сунетесь сюда прежде, чем вас позовут! Ну, Робинсон,  шевелись, – он тряхнул того посильнее. – А ты, Россман, смотри, как  бы мне не пришлось и тобой заняться! – Тут он дважды громко хлопнул в  ладоши.    

– Долго это будет продолжаться! – закричала  Брунельда с канапе; она широко расставила ноги на полу, чтобы чрезмерно  упитанные телеса чувствовали себя посвободнее, и только с огромным усилием,  громко пыхтя и то и дело отдыхая, она сумела нагнуться так, чтобы достать до  верха чулок и немного их приспустить; снять их без посторонней помощи она не  могла – этим пришлось заняться Деламаршу, которого она с нетерпением  дожидалась.    

Вконец отупевший от усталости. Карл сполз со штор и медленно  пошел к балконной двери: кусок гардин обмотался вокруг его ноги, и он вяло  тащил его за собой. По рассеянности он даже сказал Брунельде «Доброй ночи» и  проковылял мимо Деламарша, чуть отодвинувшего занавесь, на балкон. За ним  приплелся Робинсон, тоже совершенно сонный, брюзжа себе под нос:    

– Вечные издевательства. Если Брунельда не пойдет с  нами, я на балкон ни шагу.    

Но, несмотря на это заверение, он, не сопротивляясь, вышел  наружу, где тотчас улегся на каменный пол, поскольку Карл уже занял кресло.    

Когда Карл проснулся, был уже вечер, звезды высыпали на  небе, за высокими домами на противоположной стороне улицы вставала луна. Только  осмотревшись и несколько раз вдохнув прохладный живительный воздух, Карл  сообразил, где он. Как же он был неосторожен, ведь он пренебрег всеми советами  старшей кухарки, всеми предупреждениями Терезы, своими собственными опасениями  – сидит себе спокойно здесь, на балконе, и спит целых полдня, словно тут, за  занавесью, в помине нет Деламарша, его главного врага! На полу лениво  потягивался Робинсон, дергая Карла за ногу. Похоже, он-то его и разбудил,  потому что сказал:    

– Ну и соня ты, Россман! Вот что значит беззаботная  юность! Сколько ж ты намерен еще спать! Я бы не стал тебя трогать, но,  во-первых, здесь, на полу, скучно, а во-вторых, я голоден. Будь добр,  привстань, там, в кресле, я припрятал кое-какую еду и хочу ее достать. Тогда и  тебе немножко перепадет.    

Карл встал и увидел, как Робинсон, не поднимаясь с полу,  перевернулся на живот и, запустив руки под кресло, вытащил посеребренную вазу,  в какие обычно кладут, например, визитные карточки. Но в этой вазе лежало  полкруга совершенно черной колбасы, несколько тонких сигарет, открытая, но еще  почти полная банка сардин в масле и куча карамелек, по большей части  раздавленных и слипшихся. Затем он извлек из тайника большой кусок хлеба и  что-то вроде парфюмерного флакона, содержавшего, похоже, отнюдь не одеколон,  потому что Робинсон продемонстрировал его с особенным удовольствием и даже  прищелкнул языком.    

– Вот, Россман, – говорил Робинсон, глотая сардину  за сардиной и время от времени вытирая масляные руки шерстяным платком, который  Брунельда забыла на балконе. – Вот, Россман, как нужно припрятывать  жратву, если не хочешь помереть с голоду. Знаешь, меня тут совсем ни в грош не  ставят. А когда с тобой все время обращаются как с собакой, в конце концов  решишь, что так оно и есть. Хорошо, что ты здесь, Россман, хоть поговорить  можно. Со мной ведь во всем доме никто не разговаривает. Нас ненавидят. И все  из-за Брунельды. Она, конечно, роскошная баба. Слышь… – и он поманил Карла  к себе, чтобы шепнуть: – Я ее однажды нагишом видел – ого! – и при воспоминании  об этом радостном событии он принялся тискать и дергать ноги Карла, так что тот  воскликнул:    

– Робинсон, ты с ума сошел! – перехватил его руки  и отбросил.    

– Ты-то совсем ребенок, Россман, – сказал  Робинсон, достал из-под рубашки кинжал, висевший у него на шее, вытащил из  ножен и разрезал твердую колбасу. – Тебе еще многому надо учиться. Но с  нами ты на верной дороге. Да садись же. Хочешь чего-нибудь куснуть? Ну, может,  глядя на меня, аппетит и нагуляешь. И хлебнуть не хочешь? Что-то ты от всего  отказываешься. И ничего толком не говоришь. Впрочем, совершенно безразлично, с  кем находиться на балконе, лишь бы вообще кто-нибудь был. Я-то здесь частенько  сижу. Брунельде это очень уж нравится. Как только ей что-нибудь взбредет на ум:  то ей холодно, то жарко, то она хочет спать, то причесаться, то снять корсет,  то надеть его – меня тут же высылают на балкон. Иногда она действительно делает  то, что говорит, но большей частью так и лежит на канапе, даже не  пошевельнется. Раньше я, бывало, малость отодвигал занавесь и подсматривал, но  с тех пор, как однажды Деламарш после такой проделки – я точно знаю, он этого  не хотел, просто выполнял просьбу Брунельды – несколько раз ударил меня по лицу  плетью – видишь рубцы? – я больше подсматривать не рискую. Вот и торчу  здесь, на балконе, только и развлечений что еда. Позавчера сидел я вечером  один, тогда я был еще в своем замечательном костюме, который, к сожалению,  остался в твоей гостинице, – вот собаки! Им лишь бы сорвать с человека  дорогую одежду! – сидел я тут, стало быть, совсем один и поглядывал вниз  сквозь решетку, и такая меня одолела тоска, что я разрыдался. И как раз в эту  минуту случайно – я сразу и не заметил – Брунельда ко мне вышла в своем красном  платье – оно ей больше других к лицу, – посмотрела-посмотрела на меня и  говорит: «Робинсон, почему ты плачешь?» Потом приподняла платье и подолом  вытерла мне глаза. Кто ее знает, что бы она еще сделала, если бы Деламарш не  позвал ее обратно в комнату. Само собой, я подумал, что теперь моя очередь, и  спросил сквозь штору, нельзя ли мне войти. И что, ты думаешь, сказала  Брунельда? «Нет! – говорит. – Еще чего выдумал!»    

– Зачем же ты остаешься здесь, если с тобой так  обращаются? – спросил Карл.    

– Извини, Россман, но ты задаешь глупые вопросы, –  ответил Робинсон. – Ты тоже останешься, даже если с тобой будут обращаться  еще хуже. Впрочем, ко мне относятся вовсе не так уж плохо.    

– Нет, – сказал Карл, – я обязательно уйду,  сегодня же вечером. С вами я не останусь.    

– Как же ты, к примеру, собираешься уйти сегодня  вечером? – спросил Робинсон, выковыряв из хлеба мякиш и старательно  обмакнув его в масло, оставшееся в коробке из-под сардин. – Как ты уйдешь,  если тебя даже в комнату не пускают?    

– Это еще почему? Возьмем да и войдем!    

– Нет, пока не позвонят, входить нельзя, –  промычал Робинсон, набивая рот жирным хлебом и перехватывая ладонью капли  масла, чтобы время от времени обмакивать хлеб в этот сосуд. – Порядки  здесь все строже. Сперва тут висели тонкие гардины, хотя и непрозрачные, но  вечером все-таки были видны тени. Брунельде это пришлось не по нраву, и мне  было ведено сшить занавесь из ее театральных халатов. Так что теперь ничего уже  не видно. Во-вторых, раньше мне дозволялось спрашивать, можно ли войти, и они  отвечали «да» или «нет», смотря по обстоятельствам; но я, наверное, перегнул палку,  спрашивая слишком часто. Брунельда не выдержала, ведь несмотря на свою толщину  она очень слабого здоровья, у нее часто болит голова, а ноги вечно ломит от  подагры; вот они и решили, что спрашивать мне больше нельзя, ну а чтобы я знал,  когда входить, будут звонить в колокольчик. От этого трезвона я даже  просыпаюсь, одно время я завел себе для развлеченья кошку, так она, испугавшись  этого звона, сбежала и не вернулась; а сегодня, между прочим, еще не звонили;  кстати, после звонка я не просто могу, а обязан войти; н-да, что-то все не  звонят, наверняка ждать еще долго.    

– Ну вот что, – сказал Карл, – тебя это,  может, и касается, а я-то при чем? В общем, так обращаются только с теми, кто  позволяет себя унижать.    

– Эй! – вскричал Робинсон. – Почему это ты  вдруг ни при чем? Само собой, все это относится и к тебе. Сиди себе и жди здесь  спокойно вместе со мной, пока не позвонят. А потом уж, пожалуйста, сколько  угодно пробуй, сумеешь уйти или нет.    

– Ты-то почему отсюда не уходишь? Только потому, что  Деламарш твой друг, вернее, был другом? Разве это жизнь? Не лучше ли было бы в  Баттерфорде, куда. вы сначала собирались? Или даже в Калифорнии, где у тебя  друзья?    

– Да, – сказал Робинсон, – такого никто не  ожидал. – И прежде чем продолжить рассказ, он воскликнул: – За твое  здоровье, милый Россман! – и отпил большой глоток из флакона. – Когда  ты нас бросил, мы были в прескверном положении. Работу в первые дни получить не  удавалось, впрочем, Деламарш и не хотел работать, хотя он-то бы мигом  устроился, и только все время посылал на поиски меня, но мне не везет. Он  просто разгуливал по округе, и был, по-моему, уже вечер, а он всего-то и добыл,  что дамский кошелек. Правда, красивый, вышитый бисером – после он подарил его  Брунельде, – но почти что пустой. Потом Деламарш сказал, что нам придется  идти попрошайничать по квартирам, ведь при этом можно, конечно, кое-что  насобирать; так вот, отправились мы просить, и я, чтоб произвести впечатление  получше, пел у дверей. А Деламаршу всегда везет: перед второй же квартирой –  роскошной, в первом этаже, едва мы немножко спели у дверей кухарке и слуге,  смотрим, по лестнице поднимается дама, которой принадлежит эта вот квартира, то  есть Брунельда, Она, наверно, слишком туго зашнуровала корсет и никак не могла  одолеть ступеньки. Но как прекрасно она выглядела, Россман! Платье на ней было  совершенно белое, а зонтик от солнца – красный. Конфетка, да и только! Лучше  выпивки! О Боже, как она была хороша! Вот sto женщина! Нет, скажи мне, откуда  такие берутся? Конечно, горничная и слуга тут же выбежали на подмогу и почти  внесли ее наверх. Мы вытянулись справа и слева от двери и приветствовали ее,  как здесь принято. Она чуть приостановилась, так как все еще не отдышалась, и  теперь уж я и не знаю, как оно вышло, от голода я был не в себе, а она вблизи оказалась  еще красивее и ширины необъятной и из-за специального корсета – я могу тебе  потом показать его в сундуке – вся такая ядреная; короче говоря, я ее малость  потрогал сзади, но совсем легонько, знаешь, так – прикоснулся. Конечно, нищему  никак нельзя касаться богатой дамы. Прикосновения как бы не было, но вместе с  тем было. Кто знает, чем бы все кончилось, если б Деламарш тотчас не дал мне  оплеуху, причем такую, что я обеими руками за шею схватился.    

– Вот до чего дошло! – сказал Карл и, увлекшись,  уселся рядом с рассказчиком на пол. – Значит, это и была Брунельда?    

– Ну да, – кивнул Робинсон, – Брунельда.    

– Ты разве не говорил, что она певица? – спросил  Карл.    

– Конечно, певица, и певица большая, – ответил  Робинсон, перекатывая языком комок карамелек и пальцем заталкивая обратно  конфету, выскользнувшую изо рта. – Но тогда мы об этом еще не знали, мы  только видели, что она – богатая и очень шикарная дама. Она сделала вид, что  ничего не произошло, а может быть, и вправду не почувствовала, я ведь только коснулся  ее пальцами. Она не отрывала взгляда от Деламарша, который опять – как он  умеет! – уставился ей в глаза. Она ему сказала: «Зайди-ка на минутку!» – и  указала зонтиком на квартиру, куда Деламарш должен был войти первым. Они вместе  вошли, и прислуга закрыла за ними дверь. Меня позабыли снаружи, тут я решил,  что это вряд ли надолго, и уселся на лестнице, ожидая Деламарша, Но вместо него  появился слуга и вынес мне целую миску супа. «Деламарш позаботился!» – подумал  я. Слуга подождал немного, пока я ел, постоял со мной минутку и рассказал  кое-что о Брунельде, и тут я сообразил, чем может стать для нас эта встреча.  Ведь Брунельда была разведена, имела крупное состояние и была совершенно  независима! Ее бывший муж, владелец фабрики какао, правда, все еще любил ее, но  она и слышать о нем не хотела. Он приходил в квартиру очень часто, всегда  одетый очень элегантно, как на свадьбу – это чистая правда, я сам видел  его, – но слуга, несмотря на крупные взятки, не смел спросить Брунельду,  не согласится ли та его принять, так как он уже несколько раз спрашивал и  всегда вместо ответа Брунельда бросала ему в лицо то, что в этот миг держала в  руке. Однажды это была большая грелка с водой, которая выбила ему передний зуб.  Да, Россман, видишь, какие дела!    

– Откуда ты знаешь ее мужа? – спросил Карл.    

– Он изредка приходит и сюда, – ответил Робинсон.    

– Сюда? – от удивления Карл легонько шлепнул рукой  по полу.    

– Тут действительно есть чему удивляться, –  продолжал Робинсон, – я сам удивился, когда слуга рассказал мне об этом.  Подумай только, когда Брунельды не бывало дома, муж просил слугу провести его в  ее комнаты и всегда брал там на память какую-нибудь мелочь, оставляя для  Брунельды взамен что-нибудь дорогое и красивое и строго-настрого наказывая  слуге не говорить, от кого это. Но однажды, когда он – так говорил слуга, и я  ему верю, – принес что-то совсем уж бесценное из фарфора, Брунельда  каким-то способом догадалась, откуда эта вещица, тут же швырнула ее на пол,  растоптала ногами, наплевала на осколки и сотворила еще кое-что похуже, так что  слуга от омерзения едва сумел вынести осколки.    

– Чем же муж так ей насолил? – спросил Карл.    

– Собственно, я не знаю, – ответил  Робинсон. – Но думаю, ничего особенного; во всяком случае, он сам никак не  поймет. Я ведь говорил с ним об этом, и не раз. Он каждый день поджидает меня  вон там, на углу; если я прихожу, то рассказываю ему новости; если не могу  прийти, он ждет полчаса, а после уходит. Для меня это был неплохой приработок,  так как новости он оплачивает весьма щедро, но с тех пор, как об этом проведал  Деламарш, мне приходится все ему отдавать, и из-за этого я хожу туда реже.    

– Но чего же хочет муж? – спросил Карл. – Что  ему надо? Он ведь слышит, что она знать его не желает.    

– Да, – вздохнул Робинсон, закурил сигарету и,  широко взмахнув рукой, выпустил вверх дым. Затем он словно бы передумал и  добавил: – Я-то здесь при чем? Я знаю только, что он отдал бы кучу денег, чтобы  лежать тут, на балконе, как мы.    

Карл встал, облокотился на перила и посмотрел вниз. Луна уже  взошла, но ее свет еще не проник в глубину улицы. А улица, такая пустынная  днем, наполнилась людьми – особенно много их было в подворотнях; движения всех  были медлительны и неуклюжи, рубашки мужчин, светлые платья женщин чуть белели  в темноте, все были без головных уборов. Многочисленные балконы теперь были  сплошь заняты; там при электрическом свете сидели семьями – смотря по величине  балконов – вокруг маленьких столиков или в креслах, поставленных рядом, или  просто высовывали головы из комнаты наружу. Мужчины сидели, широко расставив ноги  и высунув ступни сквозь решетку балкона, и читали газеты, листы которых почти  касались пола, или играли в карты – похоже, молчком, сильно шлепая картами об  стол; на коленях у женщин лежало шитье, они лишь изредка поглядывали на  домашних или на улицу. На одном из соседних балконов, как заведенная, зевала  белокурая хрупкая женщина, закатывая при этом глаза и прикрывая рот бельем,  которое она чинила; даже на самых крохотных балкончиках дети умудрялись  гоняться друг за другом, надоедая родителям. Во многих комнатах были включены  граммофоны, выплескивавшие на улицу песни или оркестровую музыку; на этот шум  никто не обращал особенного внимания, только временами по знаку главы семьи  кто-нибудь спешил в комнату, чтобы сменить пластинку. У иных окон виднелись  совершенно неподвижные влюбленные парочки; в окне напротив Карла как раз стояла  такая пара – одной рукой юноша обнимал девушку, а другой щупал ее грудь.    

– Ты знаешь кого-нибудь из этих людей? – спросил  Карл Робинсона, который тоже встал и, так как его знобило, кроме одеяла  закутался еще в шаль Брунельды.    

– Почти никого, тем-то мое положение и плохо, –  сказал Робинсон и притянул Карла поближе, чтобы прошептать ему на ухо: – Иначе  мне бы не на что было сейчас жаловаться. Ведь ради Деламарша Брунельда продала  все, что имела, ради него со всем своим добром переехала сюда, в этот дом на  окраине, чтобы полностью посвятить себя ему и чтобы никто ей не мешал; впрочем,  это тоже было желание Деламарша.    

– А прислугу она уволила? – спросил Карл.    

– Совершенно верно, – ответил Робинсон. – Где  здесь прислугу-то размещать? Слуги – люди очень привередливые. Однажды Деламарш  при Брунельде пощечинами вытурил одного такого из комнаты, не единожды оплеуху  отпустил, пока этот субъект выкатился за дверь. Остальные слуги, конечно, столкнулись  с первым и подняли на лестнице шум, тогда Деламарш вышел к ним (я в ту пору был  не слуга, а друг дома, но все-таки присоединился к слугам) и спросил: «Чего вы  хотите?» Самый старый слуга, некто Исидор, в ответ на это сказал:    

«Нам с вами говорить не о чем, наша хозяйка – госпожа  Брунельда». Как ты, вероятно, понимаешь, они весьма уважали Брунельду. Но она,  не обращая на них внимания, подбежала к Деламаршу – в те времена она была еще  не такая грузная, как теперь, – обняла и поцеловала его при всех, называя  «милым Деламаршем». «Да выпроводи же ты этих обезьян», – сказала она в  конце концов. Обезьяны – это, конечно, слуги; вообрази, какие они скорчили  физиономии. Затем Брунельда поднесла руку Деламарша к кошельку, который она  носила на поясе, Деламарш открыл его и начал рассчитывать слуг; Брунельдино  участие в платеже свелось к тому только, что она стояла тут же с открытым  кошельком на поясе. Деламаршу приходилось часто запускать в него руку, так как  он раздавал деньги, не считая и не проверяя, кому сколько положено. Под конец  он заявил: «Раз вы не хотите со мной разговаривать, я скажу вам от имени  Брунельды: собирайтесь и вон отсюда». Так они были уволены, кое-кто вчинил  юридический иск, Деламаршу пришлось даже явиться в суд, но об этом я ничего  определенного не знаю. Только вот, уволив слуг, Деламарш сразу сказал  Брунельде: «Итак, теперь у тебя нет прислуги». Она ответила: «Но ведь есть  Робинсон». После чего Деламарш воскликнул, хлопнув меня по плечу: «Ну, все в  порядке, ты будешь нашим слугой». А Брунельда потрепала меня по щеке. При  случае, Россман, не увиливай, дай ей потрепать тебя по щеке. Это ужасно  приятно.    

– Значит, ты стал слугой Деламарша? – подытожил  Карл.    

Робинсон уловил нотку сочувствия в этом вопросе и ответил:    

– Я – слуга, но догадываются об этом немногие. Видишь,  даже ты не понял, хотя пробыл с нами уже некоторое время. Ты же видел ночью в  гостинице, как я был одет. Лучше не бывает. Разве слуги ходят в такой одежде?  Но все дело в том, что мне редко позволяют отлучиться, я должен быть всегда под  рукой, в хозяйстве всегда найдется какое-нибудь занятие. Для одного здесь  слишком много работы. Как ты, наверное, заметил, в комнате чрезвычайно много  вещей; все, что при переезде не удалось продать, мы забрали с собой. Конечно,  можно было бы раздарить эти вещи, но Брунельда подарков не делает. Ты подумай  только, какой труд – втащить весь этот скарб вверх по лестнице!    

– Робинсон, ты что же, сам все это затаскивал? –  воскликнул Карл.    

– А кто же еще! – сказал Робинсон. – Был тут  помощник, редкий лентяй, так что в основном мне пришлось надрываться одному.  Брунельда стояла внизу, у автомобиля, Деламарш распоряжался наверху, где что  размещать, а я мотался вверх – вниз по лестнице. Так продолжалось два дня –  очень долго, верно? Да ты понятия не имеешь, сколько здесь, в комнате, вещей:  шкафы забиты до отказа и за шкафами все заполнено до потолка. Если б нанять для  перевозки несколько человек, дело закончилось бы гораздо скорее, но Брунельда  не хотела доверить этого никому, кроме меня. Конечно, это очень лестно, но я на  всю жизнь испортил себе здоровье, а что у меня еще есть, кроме здоровья? Стоит  только малость напрячься, у меня сразу колет здесь, и здесь, и здесь. Думаешь,  парни в гостинице, эти подонки – иначе их не назовешь! – смогли бы меня  одолеть, будь я здоров? Но что бы у меня ни болело, Брунельде и Деламаршу я об  этом ни слова не скажу, буду работать, пока могу, а когда сил не станет, лягу и  умру, и только потом, когда будет уже поздно, они поймут, что я был болен и,  несмотря на это, продолжал трудиться и доработался на службе у них до смерти.  Ах, Россман, – сказал он в конце концов, утерев глаза рукавом Карла.  Помолчав, он заметил: – Неужели тебе не холодно, ты ведь так и стоишь в одной  рубашке?    

– Слышь ты, Робинсон, – сказал Карл, – ты все  скулишь. А я не уверен, что ты очень уж болен. Вид у тебя совершенно здоровый,  просто ты все время торчишь тут на балконе, вот и напридумывал. Возможно, у  тебя иногда колет в груди, у меня тоже так бывает, как и у каждого. Но если все  из-за таких мелочей начнут, как ты, скулить, все балконы будут заполнены  плаксами.    

– Я лучше знаю, – сказал Робинсон и на сей раз  утер глаза уголком одеяла. – Студент, квартирующий поблизости – его  хозяйка стряпала и для нас, – на днях, когда я возвращал посуду, сказал  мне: «Послушайте-ка, Робинсон, вы не больны?» Мне запрещено разговаривать с  этими людьми, я только поставил посуду и хотел уйти. Тогда он подошел ко мне и  говорит: «Послушайте, старина, не доводите до крайности, вы больны». –  «Извините, что же мне в таком случае делать?» – спросил я. «Это вам  решать», – сказал он и отвернулся. Остальные за столом рассмеялись, ведь  здесь кругом враги, поэтому я предпочел уйти.    

– Значит, людям, которые над тобой насмешничают, ты  веришь, а тем, кто желает тебе добра, – нет.    

– Но я ведь лучше знаю, какое у меня  самочувствие, – возмутился Робинсон, но тут же опять захныкал.    

– Ты как раз и не знаешь, что с тобой, нашел бы себе  лучше приличную работу, вместо того чтоб прислуживать Деламаршу. Ведь,  насколько я могу судить по твоим рассказам и по тому, что видел сам, это не  служба, а рабство. Для человека такое невыносимо – тут я тебе верю. Но ты  считаешь, что, раз ты друг Деламарша, бросать его ты не вправе. Это неверно;  если он не понимает, что обрек тебя на жалкое существование, то у тебя нет ни  малейших обязательств перед ним.    

– Значит, по-твоему, Россман, я поправлюсь, если  покончу с этой службой?    

– Разумеется, – сказал Карл.    

– Разумеется? – переспросил Робинсон.    

– Вне всякого сомнения, – улыбнулся Карл.    

– Тогда можно начать выздоровление прямо сейчас, –  сказал Робинсон и посмотрел на Карла.    

– Каким же образом?    

– Ну, ведь ты возьмешь мою работу на себя, –  ответил Робинсон.    

– Кто тебе это сказал? – спросил Карл.    

– Так это давнишний план. Его уже который день  обсуждают. Началось все с того, что Брунельда выбранила меня за грязь в  квартире. Я, конечно, обещал, что сию же минуту приведу все в порядок. Но ведь  дело-то нелегкое. Например, в моем теперешнем состоянии я не могу повсюду  ползать, чтобы вытереть пыль, посреди комнаты и то повернуться невозможно, а между  шкафами, коробками тем более. Если хочешь аккуратно все вычистить, нужно  опять-таки передвинуть мебель – и все это я должен делать один? Вдобавок надо  соблюдать тишину, поскольку нельзя беспокоить Брунельду, которая почти не  покидает комнату. Так вот, я хоть и обещал навести чистоту, но так ничего и не  сделал. Когда Брунельда это заметила, она сказала Деламаршу, что дальше так  дело не пойдет, необходимо нанять еще одного помощника. «Я не хочу,  Деламарш, – сказала она, – чтобы ты упрекал меня в том, что я плохо  вела хозяйство. Мне напрягаться нельзя, ты сам понимаешь, а Робинсона  недостаточно; вначале он был бодрый и за всем присматривал, теперь же все время  усталый и большей частью сидит в углу. А комната с такой уймой вещей, как наша,  не может сама себя содержать в порядке». Деламарш задумался, что бы тут можно  сделать, ведь в такой дом не возьмешь первого встречного, даже на пробу, потому  что мы тут на виду. А поскольку я тебе верный друг и слышал от Ренелла, как ты  надрываешься в гостинице, я предложил тебя. Деламарш тотчас согласился, хотя в  свое время ты и обошелся с ним очень дерзко, и я, конечно, обрадовался, что  могу оказать тебе услугу. Это место словно для тебя и создано, ты молодой,  сильный и ловкий, а я уже ни на что больше не гожусь. Только не воображай, что  тебя уже приняли на службу; если ты не понравишься Брунельде, мы тебя не  возьмем. Стало быть, постарайся ей понравиться, а об остальном я позабочусь.    

– А что будешь делать ты, если я останусь здесь в  качестве слуги? – спросил Карл; он почувствовал облегчение – первый испуг,  вызванный сообщениями Робинсона, прошел. Значит, Деламарш всего-навсего  собирался сделать из него прислугу – будь у него планы пострашней, Робинсон  наверняка бы проболтался, – но, если дело обстоит именно так, Карл сегодня  же ночью распростится с ними. Силком никого служить не заставишь. И хотя ранее  Карл тревожился, сумеет ли он после увольнения быстро найти хорошую и, по  возможности, столь же солидную работу – иначе-то и с голоду помереть  недолго! – теперь он готов был согласиться на что угодно, даже на тяготы  безработицы, но служить здесь, как они задумали, ни за что не станет. Однако  растолковывать это Робинсону он даже и не пытался, особенно потому, что сейчас  все суждения ирландца будут окрашены надеждой на то, что Карл избавит его от  работы.    

– Итак, – начал Робинсон, сопровождая свои слова  плавными жестами, – первым делом я все тебе объясню и покажу припасы. Ты  человек образованный, и почерк у тебя наверняка красивый, а значит, ты мог бы  прямо сейчас составить список наличных вещей. Брунельда давно об этом мечтает.  Если завтра с утра будет хорошая погода, мы попросим Брунельду посидеть на  балконе и спокойно, не тревожа ее, поработаем в комнате. Вот что самое главное,  Россман. Ни в коем случае не тревожь Брунельду. Она все слышит, наверное, у  нее, как у певицы, очень уж тонкий слух. К примеру, выкатываешь из-за шкафа  бочонок виски, тут без шума не обойтись, бочонок тяжелый, вещей кругом  тьма-тьмущая, сразу его не выкатишь. Брунельда, к примеру, спокойно лежит на  канапе и ловит мух, которые ей изрядно докучают. Ты полагаешь, что она не  обращает на тебя внимания, и катишь бочонок дальше. Она покуда лежит себе  спокойно. Но в тот самый миг, когда ты меньше всего ждешь и почти совсем не  шумишь, она вдруг садится, колотит обеими руками по канапе, так что пыль  столбом – с тех пор как мы здесь, я канапе ни разу не выбивал, не могу, она же  все время на нем валяется, – начинает страх как орать, словно мужик, и  орет часами. Петь ей запретили соседи, а кричать никто запретить не может, вот  она и кричит, впрочем, теперь это случается редко: мы с Деламаршем стали  осторожны. Ведь ей это очень вредно. Как-то раз она упала в обморок, и мне –  Деламарш куда-то ушел – пришлось привести соседа-студента, он обрызгал ее из  большой бутыли какой-то жидкостью, ей это помогло, но жидкость была нестерпимо  вонючая, запах даже сейчас ощущается, если понюхать канапе. Студент, само  собой, наш враг, как и все здесь, ты тоже должен быть начеку и ни с кем не  связываться.    

– Да, Робинсон, – сказал Карл, – это очень  тяжелая служба. Хорошенькое место ты мне подсудобил.    

– Не беспокойся, – сказал Робинсон и покачал  головой, закрыв глаза и открещиваясь от всех возможных претензий Карла. –  У этого места, как нигде, есть свои преимущества. Ты будешь все время вблизи такой  дамы, как Брунельда, даже спать изредка будешь в одной комнате с ней – уже одно  это несет с собой, как ты понимаешь, различные приятности. Платить тебе будут  щедро, денег здесь более чем достаточно, я-то, как друг Деламарша, не получал  ничего; только когда я ходил в город, Брунельда обязательно давала мне кое-что,  но тебе, естественно, будут платить, как всякому слуге. Ты ведь и есть слуга,  ни больше ни меньше. Но самое главное, я весьма облегчу тебе службу.  Сначала-то, само собой, я ничего делать не буду, мне надо отдохнуть, но, как  только поправлюсь, можешь на меня рассчитывать. Обслуживание Брунельды я  оставляю за собой, в том числе причесывание и одевание, если этим не станет  заниматься Деламарш. На твоих плечах будут лишь уборка комнаты, закупки и тяжелая  домашняя работа.    

– Нет, Робинсон, – сказал Карл, – все это  меня не прельщает.    

– Не делай глупостей, Россман, – Робинсон  приблизил лицо к лицу Карла, – не проморгай эту прекрасную возможность.  Где ты сейчас найдешь место? Кто тебя знает? Кого знаешь ты? Мы, двое мужчин,  уже многое испытавшие и набравшиеся опыта, неделями скитались в поисках работы.  Это нелегко, да что там – отчаянно трудно.    

Карл кивнул, удивляясь благоразумию Робинсоновых доводов Для  него эти советы, однако же, не имели значения – ему здесь оставаться нельзя, в  этом огромном городе наверняка найдется для него местечко; по ночам – он знал –  все гостиницы и рестораны переполнены, требуется прислуга для постояльцев, а у  него теперь есть какой-никакой опыт. О, он постарается быстро и незаметно  где-нибудь пристроиться. Вон и в доме напротив располагался маленький кабачок,  из него доносилась бравурная музыка. Главный вход был прикрыт только большим  желтым занавесом, который временами, подхваченный сильным ветром, парусил над  улицей. Но вообще вокруг стало потише. Большая часть балконов погрузилась в  темноту, только поодаль некоторые были пока освещены, но едва задержишь на них  взгляд, а люди уже встают и скрываются в квартире, кто-то из мужчин тянется к  лампочке и, бросив последний взгляд в переулок, гасит свет.    

«Вот и ночь наступила, – подумал Карл, – если я  здесь еще останусь, то превращусь в одного из них». Он повернулся, чтобы  отодвинуть балконную занавесь.    

– Ты что это задумал? – сказал Робинсон,  преграждая ему путь.    

– Я хочу уйти, – сказал Карл. – Пусти меня!  Пусти!    

– Ты же не станешь ее тревожить, – воскликнул  Робинсон, – ишь чего выдумал! – И, обхватив обеими руками шею Карла,  он повис на нем всей тяжестью, стиснул ногами ноги Карла и таким манером свалил  его на пол. Но в обществе лифтеров Карл немного научился драться и ударил  Робинсона кулаком снизу в подбородок – правда, не в полную силу, осторожно. Тот  еще успел быстро, с размаху угостить Карла коленом в живот, а потом схватился  обеими руками за челюсть и взвыл так громко, что мужчина с соседнего балкона  гулко хлопнул в ладоши и приказал: «Тихо вы!» Карл немного полежал, чтобы  перетерпеть боль от тычка Робинсона. Он только повернул лицо к занавеси,  тяжелой и недвижной, за которой пряталась темная комната. Казалось, в квартире  никого больше нет; возможно, Деламарш с Брунельдой ушли и Карл уже совершенно  свободен. От Робинсона, который и впрямь вел себя как сторожевой пес, он теперь  отделался.    

Тут откуда-то издалека донеслись ритмичные звуки труб и  барабанов. Отдельные возгласы скоро слились в рев людской массы. Карл повернул  голову и увидел, что все балконы снова ожили. Он медленно поднялся, полностью  распрямиться пока не удалось, пришлось тяжело привалиться к перилам. Внизу по  тротуару широким шагом маршировали молодые парни: руки с фуражками подняты  вверх, лица в резком развороте. Мостовая еще оставалась свободной. Некоторые  размахивали лампионами на длинных палках, окруженными желтоватым дымом.  Барабанщики и трубачи как раз вышли на свет, и Карл поразился их  многочисленности, тут он услышал за спиной голоса, обернулся и увидел  Деламарша, поднявшего тяжелую занавесь, а затем из темной комнаты появилась  Брунельда в красном платье, с кружевной накидкой на плечах, в темном чепчике  на, видимо, не причесанных, а лишь подколотых волосах, кончики которых тут и  там выбивались наружу. В руке она держала маленький открытый веер, но не  обмахивалась им, а только крепко прижимала его к груди.    

Карл передвинулся вбок вдоль перил, чтобы дать им обоим  место. Никто, разумеется, не заставит его остаться здесь, и, даже если Деламарш  попытается это сделать, Брунельда тотчас отпустит его, стоит ее попросить. Она  же терпеть его не может, он напугал ее своим взглядом. Но едва он шагнул к  двери, она сразу заметила это и спросила:    

– Куда ты, малыш?    

Карл замер под строгим взором Деламарша, а Брунельда  притянула его к себе.    

– Тебе не хочется посмотреть на процессию внизу? –  спросила она, придвигая его к перилам. – Ты знаешь, что это такое? –  услышал Карл за спиной ее голос и непроизвольно шевельнулся, стараясь вывернуться  из ее рук, но безуспешно. С грустью смотрел он вниз на улицу, словно там была  причина его тоски.    

Деламарш сначала стоял позади Брунельды, скрестив руки на  груди, потом сбегал в комнату и принес ей театральный бинокль. Внизу следом за  музыкантами показалась основная часть процессии. На плечах огромного роста  мужчины восседал некий господин, сверху была видна только его матово  поблескивающая плешь, над которой он в знак приветствия высоко поднимал свой  цилиндр. Вокруг него несли фанерные щиты, которые с балкона казались совершенно  белыми; создавалось впечатление, что эти щиты как бы подпирают плешивого со  всех сторон, поддерживая его над толпою. Поскольку процессия была в движении,  стена из щитов то распадалась, то выстраивалась снова. Вокруг плешивого господина  улица во всю ширину, хотя, насколько можно было разглядеть в темноте, на  небольшом пространстве, была заполнена его приверженцами, все они рукоплескали  и, судя по всему, выкрикивали его имя, коротенькое, но непонятное из-за общего  шума и пения. Несколько человек, ловко расставленные в толпе, несли мощные и  яркие автомобильные прожекторы и медленно обводили световыми лучами дома по обе  стороны улицы. Карлу на его верхотуре свет не мешал, но на нижних балконах  ослепленные зеваки поспешно закрывали лицо руками.    

Деламарш, по просьбе Брунельды, осведомился у людей на  соседнем балконе, что означает сия манифестация, Карлу было довольно любопытно  узнать, ответят ли ему, и если ответят, то как. В самом деле – Деламаршу  пришлось спросить трижды, а ответа он так и не получил. Он уже рискованно  перегнулся через перила, Брунельда от злости на соседей легонько топнула ногой,  Карл почувствовал ее колени. Наконец какой-то ответ все же последовал, но  одновременно с этого заполненного людьми балкона донесся громкий взрыв смеха.  Деламарш выкрикнул что-то в их сторону так громко, что, не будь сейчас на улице  такого шума, все вокруг поневоле с удивлением прислушались бы. Во всяком  случае, реплика Деламарша действие возымела – смех резко оборвался.    

– Завтра в нашем округе состоятся выборы судьи, и внизу  как раз несут одного из кандидатов, – сказал Деламарш, совершенно спокойно  вернувшись к Брунельде. – Да! – воскликнул он затем, ласково похлопав  Брунельду по спине. – Мы уж вовсе знать не знаем, что творится в мире.    

– Деламарш, – сказала Брунельда, возвращаясь опять  к поведению соседей, – я бы с радостью переехала отсюда, не будь это столь  утомительно! К сожалению, я на такое не способна. – И, часто и громко  вздыхая, она рассеянно и беспокойно потеребила рубашку Карла, который старался  как можно незаметнее избежать прикосновения ее маленьких жирных ручек, что с  легкостью ему удалось, так как Брунельда не обращала на него внимания, занятая  совсем другими мыслями.    

Но вскоре и Карл забыл о Брунельде и уже словно бы не  чувствовал тяжести ее рук на своих плечах, потому что его увлекли события на  улице. По команде группки жестикулирующих мужчин, маршировавших впереди  кандидата, – их указания, должно быть, имели особую важность, ибо со всех  сторон к ним тянулись сосредоточенные лица, – все неожиданно остановились  перед ресторанчиком. Один из этих важных субъектов, вскинув руку, подал знак –  и толпе, и кандидату. Толпа смолкла, а кандидат после нескольких неудачных  попыток встать на плечах своего носильщика произнес небольшую речь, время от  времени резко взмахивая цилиндром. Это было видно совершенно отчетливо, ведь,  пока он говорил, прожекторы были направлены на него, так что он находился в  перекрестье световых конусов.    

Вот теперь стало ясно, с каким интересом вся улица  воспринимает это событие. На балконах, занятых сторонниками кандидата, начали  нараспев скандировать его имя и, высунув далеко сквозь решетку руки, дружно  рукоплескать. На остальных же балконах – их было, пожалуй, большинство –  раздалось еще более громкое пение, впрочем не единодушное, поскольку это были  приверженцы разных кандидатов. Затем все противники присутствующего кандидата  объединились в общем свисте, а кое-где, причем во многих местах, снова  запустили граммофоны. Между отдельными балконами вспыхивали политические споры,  особенно возбужденные ввиду позднего времени. Большинство уже были в ночной  одежде и только накинули пальто, женщины кутались в большие темные шали;  безнадзорные дети – страшно смотреть! – карабкались по балконным перелетам  и во все возрастающем количестве выбегали из темных комнат, где совсем было  заснули. То тут, то там горячие головы швыряли в своих противников какие-то  предметы, иногда они попадали в цель, но по большей части падали вниз, на  улицу, зачастую вызывая яростные вопли. Когда руководителям манифестации шум  надоедал, они тотчас отдавали приказ трубачам и барабанщикам, и оглушительный,  мощный, бесконечный сигнал перекрывал все человеческие голоса, поднимаясь до  самых крыш. Затем совершенно внезапно – трудно даже поверить – они смолкали, после  чего явно натренированная толпа оглашала притихшую на мгновение улицу своим  партийным гимном – в свете прожекторов видны были широко открытые рты, пока  опомнившиеся противники не принимались с удесятеренною силой вопить с балконов  и из окон и нижняя партия после кратковременной победы над верхней не умолкала  совершенно.    

– Как тебе это нравится, малыш? – спросила  Брунельда, которая так и этак вертелась за спиной у Карла, чтобы разглядеть все  в бинокль. Карл в ответ лишь кивнул головой. Он заметил, как Робинсон что-то с  жаром рассказывал Деламаршу – очевидно, о поведении Карла, – но Деламарш,  похоже, не придавал этому значения, потому что, правой рукой обнимая Брунельду,  левой старался отодвинуть ирландца в сторону. – Не хочешь ли посмотреть в  бинокль? – спросила Брунельда и хлопнула Карла по груди, показывая, что  имеет в виду именно его.    

– Я и так вижу, – ответил он.    

– Все-таки попробуй, с биноклем гораздо лучше.    

– У меня хорошее зрение, – ответил Карл, – я  все вижу.    

Когда она приблизила бинокль к его глазам, он воспринял это  не как любезность, а как помеху, хотя она ведь только и сказала «Вот как!»,  мелодично, но угрожающе. А бинокль был уже перед глазами Карла, и теперь он  действительно ничего не видел.    

– Я ничего не вижу, – сказал он и хотел оттолкнуть  бинокль, но бинокль Брунельда держала крепко, а сам он отодвинуться не мог,  потому что был прижат головой к ее груди.    

– Сейчас увидишь, – сказала она, покрутив винт.    

– Нет, я по-прежнему ничего не вижу, – ответил  Карл и подумал, что, сам того не желая, пришел на помощь Робинсону, так как  свои несносные капризы Брунельда вымещает теперь на нем.    

– Когда ж ты наконец увидишь? – воскликнула она,  пыхтя ему в лицо и все накручивая винт бинокля. – Ну а теперь?    

– Нет, нет, нет! – крикнул Карл, хотя на сей раз,  пусть и не очень ясно, мог все различить. Как раз в это время Брунельда,  переключив внимание на Деламарша, перестала прижимать бинокль к глазам Карла, и  он мог незаметно для нее смотреть на улицу поверх бинокля. А потом она и вовсе  оставила его в покое и принялась смотреть в бинокль сама.    

Внизу из ресторанчика вышел официант и торопливо засновал  взад-вперед, принимая заказы руководителей манифестации. Видно было, как он,  приподнявшись на носки, заглядывает внутрь ресторана, стараясь подозвать как  можно больше своих коллег. Эти приготовления к большой даровой выпивке отнюдь  не мешали выступлению кандидата. Гигант, державший его на плечах, все время  потихоньку поворачивался на месте, чтобы донести его речь до всех участников  митинга. Кандидат сидел большей частью скорчившись и порывистыми движениями  свободной руки и цилиндра старался придать своим словам максимальную  убедительность. Но порой, чуть ли не регулярно, его посещало вдохновение, он  поднимался, раскинув руки, и обращался уже не к окружавшей его группе, а ко  всем собравшимся, к жильцам домов, вплоть до самых верхних этажей, однако же  было совершенно ясно, что даже в нижних этажах никто его не слышит, да если бы  такая возможность и была, никто слушать не желал, так как в каждом окне и на  каждом балконе горланил по меньшей мере один собственный оратор. Тем временем  официанты вынесли из ресторана огромный, с бильярдный стол, поднос, уставленный  сверкающими наполненными бокалами. Руководители организовали раздачу,  происходившую в форме церемониального марша мимо дверей ресторана. Но хотя  бокалы на подносе наполнялись снова и снова, для толпы их не хватало, и двум  шеренгам барменов пришлось протискиваться справа и слева от подноса, обслуживая  жаждущую толпу. Кандидат, естественно, прервал свою речь и воспользовался паузой,  чтобы передохнуть. В стороне от толпы и резкого света прожекторов гигант  медленно прохаживался взад-вперед со своей живой ношей, и только несколько  ближайших приверженцев сопровождали кандидата и разговаривали с ним, задрав  головы.    

– Взгляни-ка на малыша, – сказала  Брунельда, – ишь как увлекся зрелищем – забыл, где он. – И, захватив  Карла врасплох, она обеими руками повернула его к себе и посмотрела прямо в  глаза. Но это длилось лишь мгновение, потому что Карл сразу же стряхнул ее руки;  раздосадованный, что его ни на минуту не оставляют в покое, и одновременно  сгорая от желания выйти на улицу и рассмотреть все вблизи, он теперь изо всех  сил старался высвободиться из тисков Брунельды и сказал:    

– Пожалуйста, отпустите меня.    

– Ты останешься с нами, – заявил Деламарш, не  отрывая взгляда от улицы, и лишь вытянул руку, препятствуя уходу Карла.    

– Прекрати, – сказала Брунельда и отвела руку  Деламарша, – он и так останется. – И она еще сильнее прижала Карла к  перилам; ему пришлось бы драться с нею, чтобы освободиться. И даже если бы это  ему удалось, чего бы он добился! Слева от него стоял Деламарш, справа –  Робинсон, он был форменным образом в плену.    

– Радуйся, что тебя не прогоняют, – сказал  Робинсон и похлопал Карла рукой, просунув ее под мышкой Брунельды.    

– «Прогоняют»? – повторил Деламарш. –  Сбежавшего вора не прогоняют, его передают в руки полиции. И если он не  угомонится, завтра утром именно это и произойдет.    

С этой минуты зрелище внизу больше не доставляло Карлу  удовольствия. Лишь поневоле склонялся он над перилами, так как из-за Брунельды  не мог выпрямиться. Снедаемый собственными заботами, он рассеянно смотрел на  людей внизу, которые группами человек по двадцать подходили к дверям ресторана,  расхватывали бокалы, оборачивались, салютовали покуда занятому собой кандидату,  выкрикивали партийное приветствие, осушали бокалы и со стуком – здесь, наверху,  не слышным – опускали их на поднос, чтобы уступить место новой, галдящей от  нетерпения группе. По распоряжению руководителей оркестр, игравший до сих пор в  ресторане, вышел на улицу; громоздкие духовые инструменты сверкали в темной  толпе, но звуки музыки тонули в общем шуме. Улица, по крайней мере та ее  сторона, где был ресторан, кишела людьми. Они сбегали с горы, откуда Карл утром  прибыл на автомобиле, а снизу, от моста, спешили в гору, и даже обитатели  близлежащих домов не устояли перед соблазном лично вмешаться в события, на  балконах и у окон остались почти везде только женщины и дети, тогда как мужчины  толпами выскакивали из подъездов на улицу. Музыка и угощение принесли желанный  результат – сборище было теперь достаточно многочисленным, один из  руководителей, рядом с которым стояли двое прожектористов, жестом остановил  музыку, громко свистнул, после чего из толпы поспешно вынырнул гигант с  кандидатом на плечах; толпа расступилась.    

Как только он очутился у дверей ресторана, кандидат, снова  ярко освещенный прожекторами, начал новую речь. Но теперь обстановка была куда  сложнее, носильщик оказался словно в тисках, толпа стояла стеной. Ближайшие  сторонники, которые ранее всеми возможными способами старались усилить эффект  речи кандидата, теперь с трудом удерживались поблизости от него, человек  двадцать из них кое-как цеплялись за гиганта носильщика. Но и этот силач шагу  не мог сделать по своему усмотрению, о целенаправленном воздействии на толпу  посредством поворотов, продвижения вперед или назад нечего было и думать. Толпа  беспорядочно колыхалась, люди буквально лежали друг на друге, прямо никто уже  не стоял; из-за притока новой публики число Противников кандидата, похоже,  значительно увеличилось; гигант долго держался у дверей ресторана, теперь же,  словно и не сопротивляясь, позволил толпе нести себя взад-вперед по переулку;  кандидат говорил без умолку, но было уже непонятно, разъясняет ли он свою  программу или взывает о помощи; если глаза не обманывали, то появился еще один  кандидат, и даже несколько, потому что тут и там внезапно вспыхивал свет, и  становился виден поднятый над толпой оратор, бледный, размахивающий сжатыми  кулаками, поддерживаемый многоголосными криками.    

– Что же здесь происходит? – в полном  замешательстве спросил Карл у своих караульщиков.    

– Как это волнует малыша! – сказала Брунельда  Деламаршу и взяла Карла за подбородок, чтобы притянуть к себе его голову. Но он  этого не хотел и, из-за событий на улице начисто позабыв всякую осторожность,  дернулся так сильно, что Брунельда не только отпустила его, но и отпрянула,  совершенно освободив Карла. – Теперь ты насмотрелся достаточно, –  сказала она, явно рассерженная поведением Карла, – ступай в комнату, стели  постель и приготовь все на ночь. – Она махнула рукой в направлении  комнаты. Карл уже который час мечтал об этом и не возразил ни слова. Тут с  улицы донесся громкий звон разбитого стекла. Карл, не совладав с собой, быстро  подбежал к перилам, чтобы еще разок мельком глянуть вниз.    

Противник успешно провел диверсию, притом, пожалуй,  решающую: прожекторы сторонников кандидата, яркий свет которых позволял  продемонстрировать общественности хотя бы главные события и таким образом  держал все более или менее в рамках, были разбиты, все без исключения. Кандидат  и его носильщик оказались во власти рассеянного уличного света, который после  яркого сияния прожекторов ощущался как кромешная тьма. Сейчас даже  приблизительно нельзя было сказать, где находится кандидат, а обманчивость тьмы  еще больше усилилась, поскольку снизу, от моста, приближалось еще и мощное,  многоголосое пение.    

– Разве я не сказала, что ты должен делать! –  воскликнула Брунельда. – Поторопись. Я устала, – добавила она и  потянулась, подняв руки, отчего ее грудь выпятилась еще больше обычного.    

Деламарш, по-прежнему державший Брунельду в объятиях, увлек  ее в угол балкона. Робинсон двинулся за ними, чтобы убрать забытые там остатки  своего обеда.    

Этот благоприятный случай Карлу следовало использовать,  сейчас недосуг было глазеть вниз, спустившись на улицу, он разглядит события  лучше и обстоятельнее, чем отсюда, сверху. В два прыжка он пересек комнату,  озаренную красным светом ночника, но дверь была заперта и ключ вытащен. Его  надо найти, но как это сделать в такой неразберихе и за те краткие, драгоценные  секунды, что были в распоряжении у Карла! Сейчас нужно быть уже на лестнице,  нужно мчаться и мчаться. А он ищет ключ! Ищет его во всех доступных выдвижных  ящиках, на столе, заваленном столовой посудой, салфетками и какой-то начатой  выпивкой, в кресле под кучей старой одежды, наваленной в полнейшем беспорядке,  ведь ключ вполне мог находиться там, но все напрасно, в конце концов он  бросился к действительно вонючему канапе, пытаясь нащупать ключ в каком-нибудь  уголке или в складке покрывала. Затем прекратил поиски и остановился посреди  комнаты. «Наверное, Брунельда прицепила ключ к своему поясу, – подумал  он, – там у нее много чего висит, и все поиски напрасны».    

Карл на ощупь схватил два ножа и просунул их между створками  двери, один сверху, другой снизу, чтобы получить две точки опоры. Едва он  надавил на ножи, лезвия, естественно, сломались пополам. Но это и к лучшему,  обломками он мог орудовать гораздо увереннее. И он налег изо всех сил, широко  разведя руки и упершись ногами в пол, постанывая и внимательно наблюдая за  дверью. Замок едва ли будет сопротивляться долго, Карл с радостью почувствовал,  что язычок явно поддается медленно, но верно; чтобы на балконе не всполошились,  дверь следовало открыть совершенно бесшумно, поэтому Карл действовал с  величайшей осторожностью, чуть не уткнувшись в замок носом.    

– Смотрите-ка, – услышал он голос Деламарша. Вся  троица стояла в комнате, занавесь за ними была задернута, Карл, должно быть, не  услышал их шагов, но, увидев их, выпустил нож из рук, у него не оказалось даже  времени для объяснения или извинения, так как в припадке давно копившейся  ярости Деламарш набросился на Карла – развязанный пояс его халата описал в  воздухе сложный зигзаг. В последнее мгновение Карл увернулся, он мог бы  вытащить ножи из двери и использовать их для защиты, но вместо этого,  пригнувшись и подпрыгнув, схватился за широкий воротник халата Деламарша,  поднял его, дернул вверх – халат-то был французу велик – и ловко набросил его  на голову противника, захватив его совершенно врасплох; тот сначала сослепу  замахал руками и неуклюже замолотил кулаками по спине Карла, который, чтобы  уберечь лицо, прилип к его груди. Карл терпел удары, хотя и содрогался от боли,  но удары становились сильнее, а. как же не терпеть, ведь впереди была победа.  Схватив руками голову противника так, что большие пальцы пришлись, как раз  против глаз, он толкал его перед собой в гущу мебельного беспорядка и вдобавок  старался захлестнуть ноги Деламарша поясом халата, чтобы свалить его с ног.    

Поскольку же Карл целиком и полностью был занят Деламаршем,  тем более что он чувствовал, как возрастает сопротивление и как жилистое тело  врага все больше упирается, он начисто забыл, что Деламарш здесь не один. Но  очень скоро ему об этом напомнили: у него вдруг подкосились ноги, которые  Робинсон, с криком кинувшись позади Карла на пол, дернул к себе. Вздохнув, Карл  выпустил Деламарша, и тот отпрянул еще на шаг. Брунельда в борцовской стойке  возвышалась в центре комнаты и сверкающими глазами наблюдала за схваткой.  Словно участвуя в ней, она тяжело дышала, примеривалась прищуренными глазами и  медленно замахивалась кулаками. Деламарш рывком сбросил с головы воротник  халата, опять получив возможность видеть, и теперь, само собой, пошла уже не  борьба, а наказание. Схватив Карла за грудки, он прямо-таки оторвал его от пола  и, от презрения даже не посмотрев на него, с такой силой швырнул на находящийся  в нескольких шагах шкаф, что Карл в первое мгновение решил, будто резкая боль в  спине и голове, вызванная ударом о шкаф, идет от кулаков Деламарша.    

– Мерзавец! – услышал он в темноте, застлавшей  глаза, восклицание француза. И когда он, теряя сознание, упал возле шкафа, в  ушах у него эхом звучало: – Ну, погоди!    

Когда Карл пришел в себя, в комнате было совсем  темно, – вероятно, еще стояла глубокая ночь, только сквозь балконную  занавесь проникал слабый лунный свет. Слышалось спокойное посапывание трех  спящих – самое громкое принадлежало Брунельде, она и во сне пыхтела, как днем;  было, однако, трудновато установить, где находился кто из спящих – вся комната  полнилась шумом их дыхания. Немного сориентировавшись, Карл решил обследовать  себя и испугался: ведь хотя все тело было сведено от боли, он даже и не думал о  том, что мог получить серьезную травму. Теперь он чувствовал тяжесть в голове,  и все лицо, шея и грудь под рубашкой были влажны, как от крови. Нужен был свет,  чтобы выяснить, в каком он состоянии, вдруг он искалечен, тогда Деламарш,  наверное, охотно его отпустит, но что он будет делать, ведь в таком случае все  кончено. Ему припомнился парень с изъеденным носом, и на минуту он закрыл лицо  руками.    

Потом он невольно обернулся к двери и ощупью на четвереньках  пополз туда. Вскоре его пальцы нашарили ботинок, а затем и ногу. Это был  Робинсон – кто же еще станет спать не разуваясь? Ему велели устроиться перед  дверью, чтобы помешать побегу Карла. Но разве они не заметили, в каком он  состоянии? Он пока и не собирался убегать, просто хотел выбраться на свет. Раз  через дверь не выйти, остается путь на балкон.    

Обеденный стол обнаружился совсем не на том месте, где стоял  вечером, канапе, к которому Карл, естественно, приблизился очень осторожно,  неожиданным образом оказалось пустым, зато посреди комнаты он наткнулся на  высокую, но плотную кучу одежды, одеял, занавесей, подушек и ковров. Сначала он  решил, что куча небольшая, вроде той, какую он нашел вечером на канапе, может,  это она и свалилась на пол, однако когда Пополз дальше, то, к своему удивлению,  понял, что тут целый вагон вещей, вероятно вынутых из шкафов, где они хранились  днем. Обогнув ползком эту груду, Карл сообразил, что она являет собой  импровизированное ложе, на самом верху которого, как он убедился после  осторожного ощупывания, отдыхали Деламарш и Брунельда.    

Итак, теперь он знал, кто где спит, и поспешил выбраться на балкон.  Там, за занавесью, был совершенно иной мир. Он встал на ноги, прошелся  несколько раз по балкону в свежем ночном воздухе, в сиянии полной луны. Он  посмотрел на улицу – там было тихо, из ресторана еще доносилась музыка, но уже  приглушенно, какой-то человек подметал у входа тротуар, в улочке, где вечером  среди всеобщего чудовищного гама невозможно было расслышать выкрики кандидата,  теперь отчетливо слышалось ширканье метлы по мостовой.    

На соседнем балконе скрипнул стол – там кто-то сидел и  занимался. Это был молодой человек с бородкой клинышком, которую он за чтением  все время теребил; читал он, быстро шевеля губами, а сидел лицом к Карлу за  маленьким, заваленным книгами столом; снятая со стены лампочка была втиснута  между двумя большими книгами и заливала его ярким светом.    

– Добрый вечер, – сказал Карл, так как ему  почудилось, будто молодой человек взглянул на него.    

Но, должно быть, он ошибся, потому что молодой человек,  похоже, вовсе не замечал его, – только сейчас, прикрыв рукой глаза, он  оторвался от книги, чтобы выяснить, кто это неожиданно с ним поздоровался, но  ничего не увидел и в конце концов приподнял лампу и посветил на соседний  балкон.    

– Добрый вечер, – ответил он наконец, пристально  глядя на Карла, и добавил:    

– Ну а дальше что?    

– Я вам мешаю? – спросил Карл.    

– Несомненно, несомненно, – сказал тот и вернул  лампу на прежнее место.    

Эти слова вообще-то пресекали общение, но Карл все-таки не  покинул уголок балкона по соседству с парнем. Молча смотрел он, как тот читает  книгу, переворачивает страницы, время от времени листает другие тома, хватаясь  за них с молниеносной быстротой, что-то там выверяет и часто делает заметки в  тетради, поразительно низко склоняясь к ней лицом.    

Может быть, этот человек – студент? Похоже было, что он  занимается. Почти так же – давно-давно – Карл сидел за столом в доме родителей  и делал уроки, отец же читал газету или занимался бухгалтерией и  корреспонденцией какого-нибудь ферейна, а мать шила, высоко поднимая иглу над  материей. Чтобы не мешать отцу, Карл держал на столе только тетрадь и  письменные принадлежности, а нужные книги размещал справа и слева от себя на  креслах. Как спокойно там было! Как редко заходили в ту комнату чужие люди! Еще  ребенком Карл любил смотреть, как под вечер мать запирала на ключ дверь  квартиры. Она и не догадывается, что Карл дошел до того, что пытается  взламывать ножами чужие двери.    

И чего ради он учился! Он же все забыл; случись ему  продолжить здесь учебу, будет очень и очень трудно. Он вспомнил, как однажды  дома целый месяц болел; сколько труда стоило потом наверстать упущенное. Теперь  он, помимо английского учебника коммерческой корреспонденции, давным-давно не  читал ни одной книги.    

– Молодой человек, – неожиданно услышал  Карл, – вы не могли бы стать в другом месте? Ваш пристальный взгляд ужасно  мне мешает. В два-то часа ночи я могу поработать на балконе без помех? Вы  чего-нибудь от меня хотите? Вы учитесь? – спросил Карл.    

Да, да, – ответил тот и воспользовался этой потерянной  для занятий минуткой, чтобы разложить книги в другом порядке.    

– Тогда я не буду вам мешать, – сказал  Карл, – и вообще я возвращаюсь в комнату. Спокойной ночи.    

Молодой человек даже не ответил, помеха исчезла, и он  решительно вернулся к своим книгам, тяжело подперев лоб правой рукой.    

Но перед самой занавесью Карл вспомнил, зачем, собственно,  вышел на балкон; он ведь так и не выяснил, в каком состоянии находится. Что за  тяжесть у него на голове? Он поднял руку и удивился, не обнаружив кровавой  раны, как опасался там, в темной комнате, это была всего лишь влажная, похожая  на тюрбан повязка. Судя по обрывкам кружева, она была сооружена из старой  рваной рубашки Брунельды, и, вероятно, Робинсон небрежно обмотал ее вокруг  головы Карла. Только забыл отжать тряпицу, и, пока Карл лежал без сознания,  много воды натекло ему под рубашку, нагнав потом страху.    

– Вы что, все еще здесь? – спросил молодой  человек, взглянув на него.    

– Сейчас я на самом деле уйду, – сказал  Карл, – я только хотел кое-что рассмотреть, в комнате слишком темно.    

– Кто вы? – спросил студент, положил ручку в  открытую книгу и подошел к перилам. – Как вас зовут? Как вы попали к этим  людям? Что вы хотели рассмотреть? Поверните лампочку, чтобы вас было видно.    

Карл так и сделал, но, прежде чем ответить, получше задернул  занавесь на дверях, чтобы свет не проник в комнату.    

– Извините, – сказал он затем шепотом, – что  я так тихо говорю. Если меня услышат там, снова будет скандал.    

– Снова? – спросил тот.    

– Да, – сказал Карл, – вот только что,  вечером, я крупно с ними повздорил. И, похоже, заработал на этом порядочную  шишку. – Он ощупал затылок.    

– Отчего же вы повздорили? – спросил студент и,  так как Карл сразу не ответил, добавил: – Мне вы можете спокойно доверить все,  что у вас на сердце против этих господ. Я ненавижу всю эту троицу, и особенно –  вашу мадам. Меня, впрочем, весьма удивило бы, если бы вас уже не натравили на  меня. Я – Иозеф Мендель, студент.    

– Да, – сказал Карл, – мне о вас  рассказывали, но ничего дурного. Вы, кажется, как-то лечили госпожу Брунельду,  не правда ли?    

– Совершенно верно, – засмеялся студент. –  Канапе-то еще воняет?    

– О, да.    

– Приятно слышать, – сказал студент и пригладил  волосы. – И за что же вам наставили шишек?    

– Мы повздорили, – повторил Карл, размышляя о том,  как объяснить студенту случившееся. Затем прервал свои мысли и продолжил: – Я  вам не мешаю?    

– Во-первых, вы мне уже помешали, а я, к сожалению,  очень нервный, и, чтобы успокоиться, мне нужно время. С той минуты, как вы  появились на балконе, мои занятия стоят на месте. Во-вторых, в три часа я  всегда делаю перерыв. Так что рассказывайте. Мне даже интересно.    

– Все очень просто, – начал Карл. – Деламарш  хочет, чтобы я стал его слугой. А я не хочу. Я бы с радостью ушел сегодня же  вечером. Но он не отпустил меня, запер дверь, я пытался ее взломать, и из-за  этого случилась потасовка. И на беду, я все еще здесь.    

– Что же, у вас есть другое место? – спросил  студент.    

– Нет, – ответил Карл, – но это неважно,  главное – убраться подальше отсюда.    

– Как это «неважно»? – сказал студент. С минуту  оба молчали.    

– Отчего же вы не хотите остаться с этими  людьми? – продолжал студент.    

– Деламарш – плохой человек, – сказал Карл, –  я давно его знаю. Однажды прошагал с ним вместе целый день и был рад  распрощаться. И теперь я должен стать у него слугой?    

– Если б все слуги были столь привередливы, выбирая  хозяев! – воскликнул студент и словно бы усмехнулся. – Видите ли,  днем я – продавец, самый-самый младший продавец, скорее, даже мальчик на  побегушках в универсальном магазине Монтли. Этот Монтли, вне всякого сомнения,  мошенник, но это меня совершенно не волнует, свирепею я только оттого, что  платят мне сущие гроши. Так что берите пример с меня.    

– Как? – удивился Карл. – Днем вы – продавец,  а по ночам учитесь?    

– Да, другого выхода нет. Я уже испробовал все  варианты, но этот все-таки самый лучший. Несколько лет назад я только учился,  днем и ночью, и вы знаете, я почти умирал с голоду, спал в старой грязной  клетушке, а костюм у меня был такой, что боязно войти в аудиторию. Но это –  дело прошлое.    

– Но когда же вы спите? – Карл удивленно посмотрел  на студента.    

– Да уж, сплю! Спать я буду, когда завершу образование.  А пока пью черный кофе. – И он повернулся, вытащил из-под столика большую  бутылку, налил из нее в чашечку кофе и быстро опрокинул в рот, так глотают  лекарство, чтобы не ощутить его вкуса. – Черный кофе – отличная штука.  Жаль, вы так далеко, не могу передать вам чашечку.    

– Я не люблю черный кофе, – сказал Карл.    

– Я тоже, – сказал студент и засмеялся. – Но  что бы я без него делал? Без черного кофе Монтли меня и секунды держать бы не  стал. Я постоянно говорю «Монтли», хотя он, конечно, и не догадывается о моем  существовании. Я совершенно не представляю, как бы вел себя на работе, если бы  там, в конторке, у меня не была припасена точно такая же большая бутылка, как  эта, – я еще ни разу не рискнул обойтись без кофе, но, поверьте, без него  я бы мигом заснул за конторкой. К сожалению, там это заметили и прозвали меня  Черный Кофе, идиотская шутка, которая, безусловно, вредит моей карьере.    

– И когда же вы кончите учиться? – спросил Карл.    

– Дело продвигается медленно, – ответил студент, опустив  голову. Он отошел от перил и опять уселся за стол; облокотясь на открытую книгу  и взъерошив пальцами волосы, он продолжил: – Еще года два.    

– Я тоже собирался учиться, – сказал Карл, словно  это обстоятельство дает ему право на еще большее доверие, чем то, какое оказал  ему умолкший студент.    

– Так, – буркнул студент, и было не совсем ясно,  то ли он опять читает книгу, то ли просто рассеянно глядит в  пространство, – радуйтесь, что у вас с этим не вышло. И, собственно  говоря, уже который год учусь только по привычке. Удовлетворения я получаю  мало, а видов на будущее у меня и того меньше. Да и какие могут быть  перспективы: в Америке полным-полно докторов-шарлатанов.    

– Я хотел стать инженером, – поспешно сказал Карл  студенту, хотя тот, похоже, совсем его не слушал.    

– А теперь должны прислуживать этим людям, –  студент на миг поднял взгляд, – и вам это, конечно, обидно.    

Вывод студента был вообще-то не вполне правильным, но,  пожалуй, Карл мог использовать его себе во благо. Поэтому он спросил:    

– А для меня не найдется, случайно, местечка в  универсальном магазине?    

Этот вопрос окончательно оторвал студента от книги: мысль,  что он мог бы посодействовать Карлу в поисках работы, совершенно не приходила  ему в голову.    

– Попробуйте, – сказал он, – но лучше и не  пытайтесь. То, что я получил место у Монтли, поныне остается самой большой  удачей в моей жизни. Если бы пришлось выбирать между учебой и работой, я бы,  конечно, выбрал работу. Просто я стараюсь не допустить необходимости такого  выбора.    

– Значит, место там получить трудно, – сказал Карл  больше самому себе.    

– А вы как думали – здесь легче стать окружным судьей,  чем швейцаром у Монтли.    

Карл промолчал. Этот студент, куда более опытный, чем он, и  по каким-то еще неведомым Карлу причинам навлекший на себя ненависть Деламарша,  однако же не желающий Карлу ничего худого, ни словом не одобрил его желание  покинуть Деламарша. А ведь он пока знать не знал об опасности, грозившей Карлу  от полиции, только Деламарш и спас его кое-как.    

– Видели вечером манифестацию внизу? Да? Если не знать  ситуации, можно подумать, что этот кандидат, Лобтер его зовут, имеет какие-то  шансы или, по крайней мере, его можно принять в расчет, верно?    

– Я не разбираюсь в политике, – сказал Карл.    

– Это большой изъян, – сказал студент. – Но  уши и глаза у вас все-таки есть. Несомненно, у этого человека есть друзья и  враги, вы наверняка поняли. А теперь прикиньте: по-моему, у него нет ни  малейшего шанса на победу. Я случайно все о нем знаю, тут у нас живет один его  знакомый. Он – человек не без способностей и, учитывая его политические взгляды  и политическое прошлое, был бы для этого округа самым подходящим судьей. Но  никто и не подумает его выбирать, он великолепнейшим образом провалится,  выбросит на предвыборную кампанию свои последние доллары, тем все и кончится.  Некоторое время Карл и студент молча смотрели друг на друга. Студент с улыбкой  кивнул и потер рукой уставшие глаза.    

– Ну что, вы все еще не намерены идти спать? –  спросил он затем. – Мне опять пора заниматься. Взгляните, сколько мне еще  нужно проработать. – И он быстро перелистал полкниги, чтобы дать Карлу  представление о работе, которая его ожидает.    

– В таком случае покойной ночи, – сказал Карл и  поклонился.    

– Заходите как-нибудь сюда к нам, – сказал  студент, опять усевшийся за стол, – конечно, если будет охота. Здесь вы  всегда найдете большую компанию. С девяти до десяти вечера у меня тоже найдется  для вас время.    

– Значит, вы советуете мне остаться у Деламарша?    

– Обязательно, – сказал студент и тут же склонился  над книгами. Казалось, это слово произнес вовсе не он, а куда более низкий  голос, который по-прежнему звучал в ушах Карла. Он медленно пошел к занавеси,  бросив еще раз взгляд на соседа – теперь тот сидел совсем неподвижно, светлое  пятно среди огромного моря тьмы, и скользнул в комнату. Его встретило шумное  сопение трех спящих. Он ощупью, по стенке, добрался до канапе и спокойно  вытянулся на нем, будто это было его привычное ложе. Поскольку студент, хорошо  знавший Деламарша и здешние обстоятельства, а к тому же человек образованный,  посоветовал ему остаться здесь, Карл покуда отбросил опасения. У него не было  столь высоких целей, как у студента; кто знает, может, он и дома не сумел бы  завершить образование, раз уж это казалось маловероятным на родине, кто может  потребовать этого здесь, на чужбине? Однако надежд подыскать место, где он  сможет чего-то добиться и где его старания будут по достоинству оценены, здесь,  конечно, больше, если он пока согласится служить у Деламарша и тихо-спокойно  дождется благоприятного случая. На этой улице как будто бы много контор средней  руки и еще более низкого пошиба, которые, возможно, не слишком разборчивы в  подборе персонала. Если уж на то пошло, он охотно поработает посыльным в  какой-нибудь конторе, но, ведь в конце концов, вовсе не исключено, что его  примут на чисто конторскую службу и в один прекрасный день он, сидя за  письменным столом в качестве конторщика, станет время от времени беззаботно  посматривать в открытое окно, вроде как давешний клерк, которого он видел утром  в проходном дворе.    

Карл закрыл глаза, и ему пришла на ум успокоительная мысль,  что он молод и когда-нибудь Деламарш его все-таки отпустит; в самом деле, не  похоже, чтобы эта троица могла долго прожить в согласии. Если же Карл получит  однажды должность в конторе, он будет заниматься только своей работой и не  станет распылять силы, как студент. В случае необходимости он готов работать на  контору даже по ночам, что, вероятно, потребуется от него на первых порах из-за  нехватки коммерческого опыта. Он всецело посвятит себя только интересам фирмы,  которым намерен служить, и возьмется за любую работу, даже такую, которую  другие служащие сочтут унизительной для себя. Благие намерения переполняли  Карла, словно будущий шеф уже стоял рядом с канапе и угадывал их по его лицу.    

С такими мыслями Карл уснул, и только раз, когда он начал  погружаться в дремоту, ему было помешал мощный вздох Брунельды, она ворочалась  на постели, видимо, ей снился кошмар.    

 Глава последняя    

ОКЛАХОМСКИЙ ЛЕТНИЙ  ТЕАТР    

     

На углу улицы Карл увидел афишу с надписью: «Сегодня с шести  утра и до полуночи на ипподроме в Клейтоне производится набор труппы для  Оклахомского театра! Большой оклахомский театр зовет вас! Только сегодня,  только один раз! Кто думает о своем будущем – наш человек! Приглашаются все!  Кто хочет стать артистом – спеши записаться! В нашем театре всем найдется дело  – каждому на своем месте! Решайтесь – мы уже сейчас поздравляем вас с удачным  выбором! Но поторопитесь – оформиться надо до полуночи! Ровно в двенадцать  прием будет закончен, раз и навсегда! Горе тому, кто нам не верит! Вперед, в  Клейтон!»    

Народу перед афишей стояло много, но было видно, что  соблазняет она мало кого. Афиш было огромное количество, афишам никто не верил.  А эта была еще неправдоподобней, чем обычные объявления. Вдобавок у нее был  серьезный изъян – она ни словечка не говорила об оплате. Если бы сумма была  мало-мальски приличная, она бы, конечно, стояла в афише – ведь самое заманчивое  не забывают, В артисты никто не рвался, но каждый, естественно, хотел получать  за работу деньги.    

Однако для Карла в этом объявлении таился большой соблазн.  «Приглашаются все!» – гласило оно. Все, а значит, и Карл тоже. Было забыто все,  чем он занимался до сих пор, и никто не посмеет упрекнуть его за это. Он вправе  устроиться на работу, за которую не придется краснеть, более того, на которую  приглашают публично! И к тому же опять-таки публично обещают, что примут и его.  Он не требовал ничего другого, он только стремился начать солидную карьеру, и  здесь, похоже, ему представился такой случай. Пусть велеречивые заверения на  афише окажутся ложью, пусть Большой оклахомский театр окажется маленьким  бродячим цирком – там берут людей на работу, и этого достаточно. Карл не стал  перечитывать афишу, отыскал только фразу: «Приглашаются все!» Путь был  утомительный, три часа, не меньше, и, скорее всего, явится он как раз, чтобы  узнать, что все вакантные места уже заняты. Конечно, судя по рекламе, людей  принимали в неограниченном количестве, но объявления о найме всегда  составляются в подобном стиле. Карл понимал, что должен либо отказаться от этой  возможности, либо ехать. Он пересчитал свои деньги; если б не эта поездка, их  хватило бы на восемь дней; он побренчал мелочью. Какой-то человек, наблюдавший  за ним, хлопнул его по плечу и сказал:    

– Желаю удачи в Клейтоне.    

Карл молча кивнул, продолжая свои подсчеты. Но вскоре он  решился, выделил деньги на поездку и побежал к метро. Когда он вышел в  Клейтоне, то сразу же услыхал звуки фанфар. Ужасная какофония, трубы вопили  несогласно, вразнобой, кто во что горазд. Но Карла это не тревожило, напротив,  убедило в том, что Оклахомский театр – заведение солидное. Когда же он вышел из  станционного здания, его взору открылась картина, превзошедшая все его  ожидания, и он просто не мог взять в толк, как это фирма идет на такие расходы  лишь для набора труппы. У входа на ипподром был сооружен низкий длинный помост,  на котором сотни красоток, наряженных ангелами, в белых балахонах, с большими  крыльями за спиной, трубили в сверкающие золотом трубы. И стояли они не прямо  на помосте, у каждой был свой пьедестал, которого не было видно, потому что его  полностью закрывало длинное развевающееся ангельское одеяние. А так как  пьедесталы были очень высоки, вероятно до двух метров, фигуры женщин выглядели  колоссальными, только их маленькие головки несколько портили это впечатление, да  и распущенные волосы, свешиваясь между крыльями и по бокам, казались слишком  короткими и едва ли не смешными. Чтобы избежать однообразия, пьедесталы сделали  разными по размеру: одни женщины казались совсем обычного роста, а другие, тут  же рядом, были вознесены на такую высоту, что, глядя на них, страшно  становилось – вдруг ветром сдует. И все эти женщины дули в трубы.    

Зрителей было немного. Десяток парней, невысоких по  сравнению с этими огромными фигурами, расхаживали взад-вперед перед помостом,  то и дело поглядывая вверх. Они показывали друг другу на женщин, но, кажется,  вовсе не собирались входить и записываться в труппу. Из людей постарше  обнаружился один-единственный мужчина, он стоял чуть поодаль и привел с собой  жену и ребенка в коляске. Женщина одной рукой держалась за ручку коляски,  другой – за плечо мужа. Они хотя и любовались зрелищем, однако были все же  заметно разочарованы. Вероятно, они тоже рассчитывали получить работу, но эта  трубная какофония сбила их с толку. Карл был в таком же положении. Он  приблизился к мужчине, еще немного послушал фанфары и спросил:    

– Это здесь принимают в Оклахомский театр?    

– Я тоже так думал, – сказал мужчина, – но мы  ждем здесь уже целый час и ничего не слышали, кроме этих труб. Нигде не видно  ни рекламы, ни глашатая, никого, кто может дать хоть какие-нибудь справки.    

– Наверно, – сказал Карл, – ждут, когда  соберется побольше народу. Ведь людей действительно очень мало.    

– Возможно, – буркнул мужчина, и они опять  замолчали. Да и в реве фанфар трудно было разбирать слова. Но затем женщина  шепнула что-то своему мужу, он кивнул, и она тут же крикнула Карлу:    

– Вы не могли бы сходить на ипподром и спросить, где  тут принимают на работу?    

– Могу, – сказал Карл, – но в таком случае  мне придется идти через помост, между ангелами.    

– Это так трудно? – спросила женщина.    

Ей казалось, что Карлу это сделать легко, а посылать своего  мужа она не хотела.    

– Ладно, – сказал Карл, – схожу.    

– Вы очень любезны. – Женщина следом за мужем  пожала Карлу руку.    

Парни сбежались в кучку, чтобы посмотреть, как Карл  поднимается на помост. Ангелы словно бы затрубили громче, приветствуя первого  претендента. Те же, мимо которых проходил Карл, отнимали мундштуки от губ и  даже оборачивались, следя за продвижением Карла. На противоположном конце  помоста Карл увидел беспокойно прохаживающегося взад-вперед человека, который,  по-видимому, только и ждал, чтобы снабдить кого-нибудь любого рода сведениями.  Карл хотел было подойти к нему, как вдруг услышал, что кто-то зовет его по  имени.    

– Карл! – кричал ангел.    

Карл поднял голову и рассмеялся от радостной неожиданности.  Это была Фанни.    

– Фанни! – воскликнул он, приветственно взмахнув  рукой.    

– Иди же сюда! – крикнула Фанни. – Ты ведь не  пройдешь мимо! – И она распахнула балахон так, что стали видны постамент и  узкая лестничка, ведущая наверх.    

– А можно ли подняться? – спросил Карл.    

– Кто запретит нам пожать друг другу руки! –  крикнула Фанни и сердито огляделась, не идет ли сюда этакий запретитель. А Карл  уже взбирался вверх по лестничке.    

– Не спеши! – предупредила Фанни. – Постамент  опрокинется вместе с нами обоими. – Но ничего не случилось, Карл  благополучно одолел последнюю ступеньку. – Только взгляни, – сказала  Фанни, когда они поздоровались, – только взгляни, что за работу я  получила.    

– Замечательно, – ответил Карл и огляделся. Все  женщины поблизости уже обратили внимание на Карла и захихикали. – Ты чуть  не самая высокая, – сказал Карл и вытянул руку, чтобы прикинуть высоту  других.    

– Я тебя сразу заметила, – сказала Фанни, –  как только ты вышел из станции, но, увы, я здесь в последнем ряду, меня не  видно, и крикнуть я тоже не могла. Правда, я затрубила погромче, но ты меня не  увидел.    

– Вы все плохо играете, – заметил Карл, –  дай-ка я попробую.    

– Пожалуйста, – сказала Фанни и протянула ему  трубу, – только не расстрой оркестра, иначе меня уволят.    

Карл начал трубить; он думал, что у них обыкновенные  плохонькие трубы, предназначенные лишь для шумовых эффектов, но оказалось, что  эти инструменты способны вывести почти любые рулады. Если они такого качества,  то здесь над ними просто издеваются. Не обращая внимания на окрестный шум. Карл  громко затрубил мелодию, слышанную когда-то в одном кабачке. Он радовался, что  встретил старую знакомую, что не в пример другим ему дозволено сыграть здесь на  трубе и что вскоре он, наверно, получит хорошее место. Многие ангелы перестали  трубить и прислушались; когда он внезапно оборвал мелодию, гремела едва ли  половина инструментов, и только мало-помалу они зашумели с прежней силой.    

– Да ты артист, – сказала Фанни, когда Карл вернул  ей трубу. – Поступай к нам трубачом.    

– Мужчин тоже берут? – удивился Карл.    

– Да, – сказал Фанни, – мы играем два часа.  Потом нас сменяют мужчины, переодетые чертями. Половина трубит, половина  барабанит. Здорово, и вообще весь антураж тут ого-го. Мы-то вон как разряжены!  Одни крылья чего стоят! – Она оглядела себя.    

– Ты полагаешь, – спросил Карл, – я тоже  смогу получить место?    

– Непременно, – ответила Фанни, – это же  крупнейший театр в мире. Какая удача, мы снова будем вместе! Впрочем, все  зависит от того, какую работу ты получишь. Ведь вполне возможно, что, даже  работая здесь, мы все-таки видеться не сумеем.    

– Неужели театр и впрямь так велик? – спросил  Карл.    

– Крупнейший в мире, – еще раз сказала  Фанни. – Правда, сама я его еще не видела, но кое-кто из девушек – мои  коллеги, побывавшие в Оклахоме, говорят, что ему просто конца-краю нет.    

– А записывается мало кто, – заметил Карл,  показывая вниз на парней и маленькое семейство.    

– Верно. Но учти, мы набираем людей во всех городах,  наша вербовочная группа постоянно разъезжает, и таких групп еще много.    

– Разве театр еще не открыт? – спросил Карл.    

– Конечно, открыт, – ответила Фанни, – театр  старый, но он постоянно расширяется.    

– Меня удивляет, – сказал Карл, – что люди  совсем не рвутся к вам.    

– Да, странно, – согласилась Фанни.    

– Может быть, это обилие ангелов и чертей скорее  отпугивает, чем привлекает?    

– Кто ж его знает, – отозвалась Фанни, – и  это не исключено. Скажи нашему шефу, может, это ему пригодится.    

– Где он?    

– На ипподроме, на судейской трибуне, – сказала  Фанни.    

– И это меня удивляет, – сказал Карл, –  почему набор людей организован на, ипподроме?    

– Ну, – сказала Фанни, – мы везде тщательно  готовимся к самому большому наплыву. А на ипподроме как раз просторно. И во  всех киосках, где обыкновенно заключаются пари, оборудованы приемные пункты.  Их, говорят, штук двести.    

– Однако! – воскликнул Карл. – Неужели у  Оклахомского театра такие большие доходы, что он может содержать подобные  вербовочные отряды?    

– Разве это наша забота? – ответила Фанни. –  Теперь ступай, Карл, пока не опоздал, а мне опять нужно трубить. Постарайся в  любом случае получить место в этой труппе и не забудь сразу же сообщить мне об  этом. А то я ведь от тревоги измучаюсь.    

Она сжала ему руку, призвала к осторожности при спуске,  вновь поднесла трубу к губам, но не заиграла, пока не увидела Карла внизу целым  и невредимым. Карл снова накрыл лестничку ангельским облачением, как было  раньше, Фанни поблагодарила его кивком, и Карл, так и этак размышляя об  услышанном, направился к мужчине, который уже высмотрел его наверху возле Фанни  и теперь поджидал неподалеку от постамента.    

– Хотите поступить к нам? – спросил  мужчина. – Я заведую кадрами в этой труппе и горячо вас  приветствую. – Как бы из вежливости он стоял, слегка склонившись вперед,  все время пританцовывал на месте и поигрывал часовой цепочкой.    

– Благодарю, – сказал Карл, – я прочитал  объявление вашей фирмы, вот и пришел записаться.    

– Вы совершенно правильно поступили, – одобрил  мужчина. – К сожалению, не каждый столь благоразумен, как вы.    

Карл хотел было сказать, что зазывная реклама не действует,  причем как раз в силу своей грандиозности. Но промолчал, ведь этот человек был  вовсе не руководитель труппы, а кроме того, пристало ли ему, еще не принятому  на работу, соваться со своими предложениями. Поэтому он лишь заметил:    

– За помостом ждет еще один желающий поступить к вам,  он-то и послал меня вперед. Вы позволите привести его?    

– Конечно, чем больше придет людей, тем лучше.    

– У него с собой жена и младенец в коляске. Им тоже  прийти?    

– Конечно, – ответил человек, словно бы  усмехнувшись сомнениям Карла. – У нас всем дело найдется.    

– Я тотчас вернусь, – сказал Карл и побежал к краю  помоста. Жестом он подозвал супружескую пару и крикнул, что всем можно подойти.  Он помог поднять на помост коляску, и они зашагали вместе.    

Парни, увидев это, посовещались, а затем нерешительно, руки  в брюки, тоже поднялись на помост и в конце концов последовали за Карлом и  семейством. Из станции подземки вышли новые пассажиры и, увидев помост с  ангелами, в изумлении всплеснули руками. Ну, кажется, теперь претендентов на  работу станет побольше. Карл порадовался, что приехал рано, чуть ли не самым  первым; супружеская пара оробела и все допытывалась, велики ли требования к  поступающим. Карл сказал, что пока толком не знает, но у него в самом деле создалось  впечатление, что принимают всех подряд. Он считает, что волноваться не стоит.  Заведующий кадрами уже шел им навстречу, чрезвычайно довольный, что  претендентов так много, потирал руки, легким поклоном приветствовал каждого в  отдельности и выстроил всех в одну шеренгу. Карл стоял первым, за ним –  супружеская пара и лишь затем – остальные. Когда они построились – парни  сначала беспорядочно толкались, и прошло несколько секунд, прежде чем  установился порядок, – трубы смолкли, и заведующий сказал:    

– От имени Оклахомского театра приветствую вас. Вы  пришли рано (хотя время уже близилось к полудню), наплыв пока невелик, поэтому  формальности будут скоро закончены. Документы у вас, разумеется, при себе.    

Парни тотчас достали из карманов какие-то бумаги и протянули  их заведующему, муж толкнул в бок жену, и она вытащила из-под матрасика коляски  целую пачку документов. У Карла же ничего не было. Вдруг его из-за этого не  примут? По опыту Карл знал, что, если действовать решительно, такие правила  легко обойти. Это вполне возможно. Заведующий обозрел шеренгу, удостоверился,  что документы есть у всех, а поскольку Карл тоже поднял руку, естественно  пустую, он решил, что с ним тоже все в порядке.    

– Хорошо, – сказал шеф и жестом остановил парней,  хотевших тут же развернуть свои бумаги, – документы проверяют в приемных  пунктах. Как вы поняли из нашего объявления, мы найдем дело каждому. Но,  естественно, нам надо знать вашу прежнюю профессию, с тем чтобы определить на  соответствующее место, где вы могли бы использовать свои навыки.    

«Ведь это театр», – подумал Карл с сомнением и стал  слушать очень внимательно.    

– Для этого, – продолжал заведующий  кадрами, – мы оборудовали в букмекерских конторках приемные пункты: каждая  – для одной профессиональной группы. Итак, каждый назовет мне сейчас свою  профессию; семейство определится по профессии мужа. Затем я отведу вас в  приемные пункты, где для начала проверят ваши документы, а также ваши  профессиональные знания, проверка совсем коротенькая, бояться не стоит. После  этого вас сразу оформят и снабдят дальнейшими инструкциями. Итак, начнем.  Первый пункт, как значится на табличке, предназначен для инженеров. Среди вас,  может, есть инженер?    

Карл выступил вперед. Он считал, что, раз у него нет  документов, нужно покончить со всеми формальностями как можно быстрее; у него  имелось даже крохотное обоснование своего шага, ведь он хотел стать инженером.  Но когда парни увидели, что Карл выступил вперед, то от зависти тоже сказались  инженерами, – вперед выступили все. Шеф по кадрам выпрямился и спросил  парней:    

– Вы действительно инженеры?    

Тогда все они медленно опустили руки, Карл же стоял на  своем. Шеф, правда, посмотрел на него недоверчиво, поскольку Карл был очень уж  плохо одет, да чересчур молод для инженера, однако ничего не добавил – может  быть, из благодарности за то, что Карл, по крайней мере по его мнению, привел  ему кандидатов. Он только сделал приглашающий жест в сторону приемного пункта,  и Карл направился туда, тогда как шеф занялся остальными.    

В канцелярии для инженеров за прямоугольной конторкой сидели  два господина, сверяя огромные списки, лежавшие перед ними. Один читал вслух, а  другой отчеркивал названные имена в своем списке. Когда Карл, войдя,  поздоровался, они тотчас отложили списки, достали гроссбухи и раскрыли их.    

Один, по-видимому писарь, сказал:    

– Прошу ваши документы.    

– К сожалению, у меня нет их при себе, – ответил  Карл.    

– У него нет их при себе, – сказал писарь другому  господину и тут же записал ответ в свою книгу.    

– Вы инженер? – спросил тогда второй, с виду  начальник.    

– Пока еще нет, – быстро сказал Карл, – но…    

– Достаточно, – еще быстрее сказал  господин, – в таком случае вы к нам отношения не имеете. Извольте обратить  внимание на табличку. – Карл стиснул зубы, по-видимому заметив это, тот  продолжил: – Вы не волнуйтесь. Мы для всех дело найдем. – И он подозвал  служителя, праздно расхаживавшего между барьерами: – Отведите этого господина в  приемный пункт для кандидатов с техническим уклоном.    

Служитель понял приказ дословно и схватил Карла за руку. Они  прошли между многочисленными киосками, в одном из них Карл увидел парня,  который уже был принят и благодарно жал руку какому-то господину. В канцелярии,  куда привели Карла, процедура была примерно такая же, как и в первой, он  догадался правильно. Только отсюда, едва услышав, что он посещал среднюю школу,  его направили в приемный пункт для бывших учеников средней школы. Но когда Карл  сообщил там, что учился в Европе, ему сказали, что он и здесь не по адресу, и  велели идти в бюро для школьников-европейцев. Оно располагалось на дальнем краю  и было не просто меньше, но и ниже других. Служитель, приведший сюда Карла,  рассвирепел из-за долгих хождений и многочисленных отказов, виноват в которых,  по его мнению, был один только Карл. Он не стал дожидаться новых вопросов, а  сразу удрал. Да, в общем, и идти отсюда было больше некуда – последняя  инстанция. Увидев здешнего начальника, Карл прямо-таки перепугался – до того он  был похож на некоего преподавателя, который, быть может, и сейчас еще работает  в реальном училище у него на родине. Впрочем, сразу же выяснилось, что сходство  заключалось только в деталях, но очки на коротком носу, светлая, на диво  холеная окладистая борода, чуть сутулая спина и неожиданно громкий голос еще  некоторое время держали Карла в напряжении. К счастью, от него не требовалось  особой сосредоточенности, так как здесь все было проще, чем в других пунктах.  Хотя и тут записали, что у него нет документов, и начальник назвал это  непонятной небрежностью, однако писарь, распоряжавшийся здесь, быстро перешел к  другим проблемам и после двух-трех кратких вопросов начальника сказал Карлу,  что он принят. Начальник, собиравшийся как раз задать вопрос потруднее, с  открытым ртом повернулся к писарю, но тот жестом показал, что дело сделано,  сказал: «Принят» – и зафиксировал решение в гроссбухе. Писарь явно считал, что  быть учеником европейской средней школы – обстоятельство настолько постыдное,  что каждому, кто себя таковым называет, можно сразу и поверить. В свою очередь  Карл ничего не имел против такого поворота событий, он подошел к писарю и хотел  поблагодарить его. Но случилась еще маленькая заминка, когда его спросили  насчет имени. Карл ответил не сразу, он робел назвать свое подлинное имя и  позволить зарегистрировать его. Вот когда он получит хоть самую маленькую  должность и будет удовлетворительно с нею справляться, настанет пора узнать его  настоящее имя, но не теперь; слишком долго он его скрывал, чтобы выболтать  сейчас. Однако в голову ничего не приходило, поэтому он назвал прозвище со  своего последнего места:    

– Негро.    

– Негро? – переспросил начальник, повернул голову  и скорчил гримасу, словно это был уже предел недостоверности.    

Писарь тоже некоторое время испытующе глядел на Карла, но  затем повторил:    

– Негро, – и записал.    

– Надеюсь, вы все-таки не «Негро»? – спросил  начальник.    

– Именно так и записал – Негро, – спокойно  откликнулся писарь и взмахнул рукой: дескать, давайте дальше.    

Начальник взял себя в руки, встал и проговорил:    

– Итак, вы теперь… Тут он осекся, не в силах пойти  против своей совести, сел и сказал: – Его зовут не Негро.    

Писарь приподнял брови, тоже встал и объявил сам:    

– Итак, я вам сообщаю, что вы приняты в Оклахомский  театр и сейчас вас представят нашему руководству.    

Снова крикнули служителя, который повел Карла к судейской  трибуне.    

У лестницы Карл увидел детскую коляску, и тотчас вниз сошла  супружеская пара, женщина с ребенком на руках.    

– Вас приняли? – спросил мужчина, он был гораздо  оживленнее, чем раньше; женщина тоже улыбалась из-за его плеча. Когда Карл  ответил, что только что принят и идет представляться, мужчина сказал:    

– В таком случае поздравляю. Нас тоже приняли.  Предприятие, похоже, солидное, конечно, сразу ко всему не привыкнешь, но ведь  оно повсюду так.    

Они еще сказали друг другу «До свидания», и Карл поднялся на  трибуну. Он шел медленно, так как небольшая площадка наверху была переполнена  людьми и он не хотел толкаться. Он даже приостановился и обвел взглядом  скаковое поле, вдали со всех сторон окруженное лесом. Его охватило желание хотя  бы раз увидеть скачки, в Америке ему еще не представлялось такого случая. В  Европе его, маленького мальчика, однажды брали на бега, но он запомнил только,  как они с матерью протискивались между людьми, не желавшими уступать дорогу.  Короче говоря, бегов он до сих пор вообще не видел. Сзади затрещал какой-то  механизм. Карл обернулся и прочел на табло, где обычно значились имена  победителей в скачках, следующую надпись: «Торговец Калла с женой и ребенком».  Значит, таким вот образом канцеляриям сообщались имена принятых.    

В это время несколько мужчин, оживленно разговаривая, с карандашами  и блокнотами в руках, сбежали вниз по лестнице; Карл отступил к перилам, чтобы  пропустить их, и поднялся наверх – место там теперь освободилось. В углу  огражденной деревянными перилами площадки-сна была похожа на плоскую крышу  узкой башенки, – раскинув руки вдоль перил, сидел человек, у которого  через плечо была переброшена широкая белая шелковая лента с надписью: «Шеф  десятой вербовочной группы Оклахомского театра». Рядом с ним на столике –  телефон, использовавшийся, вероятно, и во время скачек – с его помощью шеф,  очевидно, еще до личного представления получал все необходимые сведения о  претендентах, так как поначалу он не задал Карлу ни одного вопроса, сказал  господину, который, скрестив ноги и поглаживая рукой подбородок, прислонился  рядом к перилам:    

– Негро учился в европейской средней школе. – И,  словно уже и не видя низко кланяющегося Карла, скользнул взглядом вниз по  лестнице – не идет ли кто-нибудь еще. Но поскольку никто не шел, он стал  временами прислушиваться к разговору другого господина с Карлом, но большей  частью поглядывал на скаковое поле и постукивал пальцами по перилам. Эти тонкие  и все же сильные, длинные и проворные пальцы нет-нет да и отвлекали внимание  Карла, занятого беседой с другим господином.    

– Вы были безработным? – спросил тот для начала.  Этот вопрос, да и почти все остальные, которые он задавал, были очень просты,  совершенно безобидны, и полученные ответы дополнительно не уточнялись; и тем не  менее уже сама манера задавать эти вопросы, пристально изучать собеседника,  наблюдать, чуть склонившись вперед, за его реакцией, выслушивать ответы,  опустив голову на грудь, и время от времени громко их повторять, – сама  эта манера говорила о том, что он придает сей процедуре особенное значение,  правда неясное, но вводившее в замешательство и принуждавшее к осторожности.  Карлу частенько хотелось взять свои слова обратно и заменить их другими, быть  может более удачными, однако он сдерживался, так как знал, сколь плохое  впечатление производит подобная нерешительность и до какой степени вообще  непредсказуем эффект его ответов. Вдобавок вопрос о его приеме как будто бы уже  решен, сознание этого придавало ему уверенности.    

На вопрос, был ли он безработным, Карл ответил коротким  «да».    

– Ваше последнее место работы? – продолжал  господин. Карл хотел было ответить, но тут господин многозначительно поднял  указательный палец и повторил: – Последнее!    

Карл и без того прекрасно понял и, сочтя, что заключительное  восклицание сделано нарочно, чтобы сбить его с толку, тряхнул головой и сказал:    

– В одной конторе.    

Пока это еще была правда, но если от него потребу ют более  подробных сведений о конторе, придется врать. Собеседник, однако, не стал этого  делать и задал следующий вопрос, на который Карл легко мог ответить, не кривя  душой:    

– Вы были довольны этой работой?    

– Нет! – воскликнул Карл, чуть ли не перебивая  его. Краем глаза Карл заметил, что шеф едва заметно улыбнулся, и пожалел о  своем опрометчивом восклицании, но слишком уж было заманчиво выкрикнуть это  «нет», ведь на последнем месте работы у него все время было одно-единственное  огромное желание: чтобы какой-нибудь наниматель-конкурент однажды вошел и задал  ему этот вопрос. Впрочем, этот его ответ имел и другой изъян, ведь теперь у  него могли спросить, почему он был недоволен. Однако спросили его совсем не об  этом:    

– К какой работе вы чувствуете склонность? В этом  вопросе, возможно, и в самом деле крылась ловушка; зачем же его иначе задали,  если Карл уже принят актером? И хотя он вполне это понимал, тем не менее у него  язык не поворачивался сказать, что он видит себя актером. Поэтому он якобы  понял вопрос по-своему и ответил уклончиво, рискуя показаться упрямым:    

– В городе я прочитал объявление и, поскольку там было  написано, что работа найдется для каждого, тоже приехал сюда.    

– Это мы знаем, – сказал господин и замолчал,  показывая тем самым, что хочет услышать ответ на свой вопрос.    

– Меня приняли актером, – робко начал Карл, чтобы  намекнуть, в какое сложное положение поставил его злополучный вопрос.    

– Верно, – подтвердил господин и опять умолк.    

– Нет, – сказал Карл, и все его надежды получить  работу пошатнулись, стали зыбкими, – я не знаю, гожусь ли в актеры. Но я  постараюсь выполнить любые задания.    

Его собеседник повернулся к шефу, оба кивнули; похоже, Карл  отвечал правильно – он снова воспрянул духом и теперь спокойно ждал следующего  вопроса. А он был вот какой:    

– На кого же вы изначально собирались учиться? –  Уточняя вопрос – точность этот человек ценил превыше всего, – он добавил:  – Я имею в виду – в Европе. – При этом он отнял руку от подбородка и слегка  шевельнул ею, словно подчеркивая, как далека Европа и как незначительны некогда  намеченные там планы.    

Карл сказал:    

– Я хотел стать инженером.    

Этот ответ он дал через силу, смешно ведь, трезво оценивая  свою американскую карьеру, вспоминать здесь о том, что когда-то он хотел стать  инженером – да и стал ли бы он им в Европе? – но ничего другого он сказать  не мог и поэтому ответил именно так.    

Собеседник, однако, воспринял эти слова всерьез, как и все  вообще.    

– Ну что же, – сказал он, – инженером вы,  конечно, сразу стать не можете, но, полагаю, согласитесь до поры до времени  выполнять технические работы более низкой квалификации.    

– Конечно, – откликнулся Карл, очень довольный;  приняв это предложение, он, конечно, передвинется из актерской труппы в состав  технического персонала, но, с другой стороны, он куда лучше сумеет  зарекомендовать себя на такой работе. Впрочем, повторял он себе снова и снова,  характер работы совсем не главное, главное – вообще получить постоянное место.    

– Хватит ли у вас сил выполнять тяжелую работу?    

– О, да, – ответил Карл.    

Засим его попросили подойти ближе и пощупали бицепсы.    

– Сильный парень, – сказал тот, кто задавал  вопросы, и подтолкнул Карла к шефу. Шеф с улыбкой кивнул, не меняя своей  вольготной позы, подал Карлу руку и сказал:    

– Что ж, пока все. В Оклахоме вас еще раз дополнительно  проверят. Уж вы не подведите нашу вербовочную группу!    

На прощание Карл поклонился шефу, хотел попрощаться и с  другим господином, но тот с сознанием исполненного долга, запрокинув голову,  уже прогуливался взад-вперед по площадке. Когда Карл спускался вниз, на табло  сбоку от лестницы появилась надпись: «Негро, технический персонал».    

Так как все прошло чин чином, Карл ничего бы не потерял,  если бы на табло появилось его настоящее имя. Все было спланировано даже более  чем тщательно: у подножия лестницы Карла уже ожидал служитель, прикрепивший к  его рукаву повязку. Подняв руку, Карл увидел, что значилось на ней «технический  персонал».    

Но куда бы теперь Карла ни вздумали направить, в первую  очередь он все-таки хотел сообщить Фанни о своей удаче. Однако, к сожалению, он  узнал от служителя, что ангелы и черти уже отбыли к очередному месту назначения  вербовочной группы, чтобы разрекламировать там ее прибытие на следующий день.    

– Жаль, – сказал Карл; это было первое разочарование  на новом месте, – у меня есть знакомая среди ангелов.    

– Вы увидите ее в Оклахоме, – утешил его  служитель, – а теперь пойдемте, вы – последний.    

Он повел Карла вдоль задней стороны помоста, на котором  раньше располагались «ангелы»; теперь там было только множество пустых  постаментов. Предположение Карла, что без «ангельской» музыки претендентов  явится куда больше, оказалось ошибочным, так как перед помостом теперь вообще  не было взрослых, только несколько ребятишек дрались из-за длинного белого пера,  выпавшего, по-видимому, из «ангельского» крыла. Один мальчишка поднял перо  вверх, а остальные пытались тычками заставить его опустить руку.    

Карл показал на детей, но служитель, даже не взглянув на  них, бросил:    

– Идемте быстрее, очень уж долго вас продержали.  Сомневались они, что ли?    

– Не знаю, – удивленно ответил Карл, но подумал,  что сомневались они вряд ли. Ведь даже если ситуация яснее ясного, всегда  найдется такой, что постарается добавить ближнему хлопот. Но, глядя на большую  зрительскую трибуну, к которой они сейчас подходили и вид которой ласкал взор.  Карл тотчас забыл о замечании служителя. Одну из широких длинных скамеек  покрыли белой скатертью, ниже, на другой скамье, спиной к беговому полю сидели  и пировали все вновь принятые. Люди были веселы и взволнованны; как раз когда  Карл самым последним незаметно уселся на скамью, многие встали, подняв стаканы,  и один провозгласил тост за шефа десятой вербовочной группы, которого назвали  «отец родной». Кто-то заметил, что его можно увидеть и отсюда, и действительно,  судейская трибуна с обоими мужчинами возвышалась не слишком далеко. Тотчас все  со своими стаканами повернулись туда, и Карл тоже, но, хотя кричали очень  громко, усердно стараясь привлечь к себе внимание, ничто на судейской трибуне  не указывало на то, что овации замечены. Как и раньше, шеф располагался в углу,  а его напарник стоял рядом, подняв руку к подбородку. Несколько разочарованно  все опять уселись, поначалу кое-кто еще изредка оборачивался на судейскую  трибуну, но скоро люди всецело занялись обильным угощением, подали крупную  птицу. Карл таких никогда не видел – со множеством вилок в хрустящем  поджаренном мясе; служители снова и снова наливали вино – пирующие толком и не  замечали, увлеченно склонившись над тарелками, а в стакан лилась красная струя;  кто не хотел принимать участие в общей беседе, мог посмотреть фотографии  Оклахомского театра, сложенные стопкой на дальнем конце импровизированного  стола, их передавали из рук в руки. Правда, это мало кого заботило, вот почему  до Карла, последнего в ряду, дошел один-единственный снимок. Но, судя по этому  снимку, не мешало бы посмотреть все фотографии. На нем была изображена ложа  президента Соединенных Штатов. В первую секунду можно было подумать, это не  ложа, а сцена – слишком уж широкой дугой выдвигался ее барьер в пространство  зала. И был этот барьер сплошь вызолочен. Между изящными, словно искусно  вырезанными ножницами балясинами разместился ряд медальонов с изображениями  бывших президентов; у одного из них был крупный прямой нос, толстые губы, глаза  под выпуклыми веками неподвижно опущены долу. Вокруг ложи, с боков и сверху,  струился свет; белые и все же мягкие лучи обнажали переднюю ее часть, тогда как  в глубине, за алым бархатом драпировок, живописные складки которых отливали  всеми оттенками красного и были подхвачены шнурами, она представала  темно-багряной мерцающей пустотой. Невозможно вообразить, чтобы в этой ложе  находились люди, настолько самодовлеющей она выглядела. Карл не забывал о еде,  но частенько поглядывал на сию фотографию, лежавшую рядом с его тарелкой.    

Вообще-то он с большим удовольствием посмотрел бы хоть еще  одну из остальных фотографий, но идти за ней сам не решался, так как служитель  держал руку на снимках и, вероятно, старался соблюсти их последовательность;  поэтому Карл взглянул по сторонам, чтобы установить, не передают ли вдоль стола  еще какую-либо фотографию. И тут он с удивлением – сначала он просто глазам  своим не поверил – заметил среди увлеченных едой сотрапезников хорошего  знакомого – Джакомо. Тотчас Карл бросился к нему, крича:    

– Джакомо!    

Тот, робкий, как всегда, когда его захватывали врасплох,  оторвался от еды, с трудом повернулся в тесном пространстве между скамейками,  вытер рукой рот, но тут же очень обрадовался, увидев Карла, и пригласил его  сесть рядом или перейти обоим на место Карла; им хотелось рассказать все друг  другу и больше не разлучаться. Карл не хотел мешать другим, поэтому оба решили  пока оставаться на своих местах, обед скоро кончится, и уж тогда, разумеется,  их друг от друга не оторвать. Карл все же постоял еще рядом с Джакомо, с  удовольствием глядя на него. О, эти воспоминания о прошлом! Где-то теперь  старшая кухарка? Что поделывает Тереза? Сам Джакомо внешне почти не изменился,  предсказание старшей кухарки, что через полгода он станет сухопарым американцем,  не подтвердилось; Джакомо остался хрупким, как раньше, со впалыми щеками;  правда, сейчас щеки округлились, так как во рту у него был здоровенный кусок  мяса, из которого он не спеша вытаскивал кости и бросал их на тарелку. Как  явствовало из надписи на его повязке, в актеры Джакомо тоже не приняли, его  наняли лифтером – Оклахомский театр действительно находил работу каждому!  Заглядевшись на Джакомо, Карл долго не возвращался на свое место. Когда же он  хотел вернуться туда, подошел заведующий кадрами, взгромоздился на  расположенную выше скамью, хлопнул в ладоши и произнес короткую речь, во время  которой большинство встало, да и оставшихся сидеть, не желавших оторваться от  еды, в конце концов тычками тоже подняли на ноги.    

– Я хочу надеяться, – сказал шеф по кадрам, Карл  меж тем на цыпочках вернулся к своему месту, – что вы довольны нашим  угощением. Питание в нашей вербовочной группе вообще хвалят. К сожалению,  настало время встать из-за стола, так как поезд, направляющийся в Оклахому,  отходит через пять минут. Путь вам предстоит долгий, но вы увидите, что о вас  хорошо позаботятся. Сейчас я познакомлю вас с человеком, который будет  руководить переездом и которому вы должны повиноваться.    

Маленький тощий человечек взобрался на скамью заведующего,  небрежно поклонился и, не теряя времени, тотчас принялся бурно жестикулировать,  показывая, как нужно собраться, построиться и двинуться в путь. Но покуда никто  его не слушал, так как тот из новичков, который раньше произносил тост, хлопнул  ладонью по столу и начал пространную благодарственную речь, хотя – Карл  стоял как на иголках – только что было сказано, что поезд скоро отправляется.  Но оратор не обращал внимания даже на то, что заведующий кадрами его не  слушает, а отдает руководителю поездки какие-то распоряжения, он знай себе  разглагольствовал, перечислив все поданные блюда, сообщив свое мнение о каждом  из них, и в конце концов заключил речь возгласом:    

– Почтенные господа! Так завоевывают наше расположение!    

Все, кроме тех, кому был адресован этот клич, рассмеялись,  но это была не шутка, а скорее факт.    

Речь эта не осталась безнаказанной – на вокзал пришлось  бежать бегом. Впрочем, это не составляло особого труда, поскольку – Карл только  сейчас заметил – багажа ни у кого не было; единственным грузом, по сути, была  детская коляска, – ведомая отцом семейства, она подпрыгивала теперь во  главе группы. Какие же неимущие, сомнительные личности сошлись здесь – и тем не  менее были так хорошо встречены и обогреты! И руководителю поездки не иначе как  ведено опекать их словно родных детей. Он то хватался одной рукой за ручку  коляски, а другую поднимал вверх, ободряя группу, то отбегал в хвост, подгоняя  отставших, то спешил вдоль колонны, отыскивая в группе самых медлительных и  жестами показывая им, как нужно шагать.    

Когда они пришли на станцию, поезд был уже готов к  отправлению. Люди на перроне кивали на группу, слышались возгласы:    

– Вот эти все из Оклахомского театра!    

Похоже, этот театр был гораздо известнее, чем думал Карл;  правда, он никогда особенно не интересовался театральными представлениями, Для  них забронировали целый вагон, руководитель поездки торопил с посадкой больше,  чем кондуктор. Он сперва пробежался вдоль вагона, заглядывая в каждое купе, и  лишь после этого тоже поднялся на площадку. Карл случайно занял место у окна, а  Джакомо устроился рядом. Они сидели бок о бок и радовались предстоящему  путешествию. Так беззаботно они по Америке еще не ездили. Когда поезд тронулся,  они замахали в окошко, а парни на скамейке напротив смеялись над ними,  подталкивая друг друга локтями.    

Ехали они два дня и две ночи. Только теперь Карл осознал,  как велика Америка. Он без устали смотрел в окно, и Джакомо все время тянулся  туда же, пока парням, которые дулись в карты, это не надоело и они добровольно  не уступили ему место у окна. Карл поблагодарил их – английский язык Джакомо  понимали не все, – мало-помалу парни стали дружелюбнее – иначе среди  соседей по купе и быть не может, – хотя частенько их дружелюбие бывало  обременительно: к примеру, когда карта падала на пол и они ее там искали, то всякий  раз изо всех сил щипали Джакомо или Карла за ногу. Джакомо тогда вскрикивал от  неожиданности и поджимал ногу; Карл же только однажды попытался ответить  пинком, в остальных случаях он молча терпел. Все, что происходило в маленьком,  задымленном даже при открытых окнах купе, было ничтожным по сравнению с тем,  что они видели за окном.    

В первый день они перевалили высокие горы. Иссиня-черные  ребристые скалы подступали к самому поезду, пассажиры высовывались из окон,  тщетно стараясь разглядеть их вершины, взору открывались узкие, мрачные изломы  ущелий, и люди пальцами следили за направлением, в котором они исчезали,  мелькали широкие горные потоки, вскипая валами на холмистом ложе и рассыпаясь  тончайшим пышным кружевом, они устремлялись под мосты, по которым мчался поезд,  и были так близко, что от их холодного дыхания пробирала дрожь.    

     

 ПРИЛОЖЕНИЕ    

ФРАГМЕНТЫ    

     

     I    

     

– Вставай! Вставай! – крикнул Робинсон, едва утром  Карл открыл глаза. Занавесь еще не раздвинули, но в щелки пробивался яркий  солнечный свет, говоривший о том, что время близится к полудню. Робинсон с  озабоченным видом сновал по комнате, то тащил полотенце, то тазик, то белье и  платье, и каждый раз, пробегая мимо Карла, он кивком призывал его встать и,  высоко подняв свою ношу, показывал, как напоследок мучается сегодня из-за  Карла, который в первое утро, естественно, не способен разобраться в своих  обязанностях.    

Вскоре Карл увидел, кому Робинсон, собственно говоря,  прислуживает. В закутке, отделенном от остальной комнаты двумя шкафами – прежде  Карл его не замечал, – происходило большое омовение. Голова Брунельды,  открытая шея – волосы как раз рассыпались по лицу – и часть затылка виднелись  над шкафами, а время от времени поднималась рука Деламарша с мокрой губкой,  которой он тер и мыл Брунельду. Слышались отрывистые приказы, которые Деламарш  отдавал Робинсону, тот передавал нужные вещи через узкую щель между шкафами и  испанской ширмой, при этом он вынужден был изо всех сил вытягивать руку и  старательно отворачиваться в сторону.    

– Полотенце! Полотенце! – крикнул Деламарш. И едва  испуганный Робинсон, забравшийся под стол в поисках чего-то другого, высунул  оттуда голову, как последовал новый приказ:    

– Где же вода, черт побери! – И над шкафом  возникла злющая физиономия Деламарша. Впрочем, все, что, по мнению Карла,  требовалось при умывании и одевании только один раз, здесь требовали и  приносили многократно и в какой угодно последовательности. На маленькой  электрической плитке все время подогревалось ведерко с водой, и Робинсон снова  и снова, раскорячив ноги, тащил эту тяжесть к закутку. Удивительно ли, что при  таком обилии обязанностей он не всегда точно придерживался указаний, и однажды,  когда в очередной раз потребовали полотенце, он просто схватил сорочку с  широкого ложа посреди комнаты и, скомкав, перебросил в закуток.    

Но и у Деламарша работа была не из легких, и злился он из-за  Робинсона – Карла он в своем раздражении просто не замечал – только оттого, что  сам не мог угодить Брунельде.    

– Ax! – вскрикивала она, и даже не причастный к  событиям Карл вздрагивал. – Ты делаешь мне больно! Уходи! Лучше я сама  вымоюсь, зато не буду страдать! Вот опять я не могу поднять руки. В глазах  чернеет – так ты меня сжимаешь. На спине, должно быть, сплошные синяки. Но  разве ты мне об этом скажешь?! Подожди, я покажусь Робинсону или нашему малышу.  Нет, я же этого не делаю, только будь немного поласковее. Осторожно, Деламарш!  Впрочем, я повторяю это каждое утро, а ты хоть бы что… Робинсон! –  крикнула она неожиданно и взмахнула над головой кружевными панталонами. –  Помоги мне, смотри, как я страдаю! И эту пытку Деламарш называет мытьем!  Робинсон, Робинсон, куда ты запропастился, неужели у тебя нет сердца?!    

Карл молча шевельнул пальцем, показывая: иди, мол, но  Робинсон не глядя помотал головой в знак того, что ему виднее.    

– Ты что! – шепнул он на ухо Карлу. – Она  совсем не это имеет в виду. Я один раз сходил туда и больше не пойду. В тот раз  они вдвоем схватили меня и окунули в ванну, так что я чуть не утонул. И целыми  днями Брунельда упрекала меня в бесстыдстве, то и дело твердила: «Давненько ты  у меня не купался!» или: «Когда же ты снова придешь посмотреть, как я моюсь?»  Она прекратила, только когда я на коленях вымолил у нее прощение. Этого я не  забуду.    

И пока Робинсон об этом рассказывал, Брунельда снова и снова  кричала:    

– Робинсон! Робинсон! Куда же запропастился этот  Робинсон!    

Хотя никто не приходил ей на помощь и даже ответа не  последовало – Робинсон подсел к Карлу, и оба смотрели на шкафы, над которыми  нет-нет да и появлялась голова Брунельды и Деламарша, – Брунельда не  переставала громко жаловаться на Деламарша.    

– Ах, Деламарш! – кричала она. – Теперь я  вовсе чувствую, что ты меня моешь. Где у тебя губка? Ну, давай же! Если б я  только могла нагнуться, если б могла шевелиться! Я бы тебе показала, как надо  мыть. Где мои девичьи годы, когда я каждое утро в имении моих родителей плавала  в Колорадо и была самой шустрой и ловкой среди своих подруг! А сейчас! Когда же  ты научишься мыть меня, Деламарш? Машешь губкой, напрягаешься, а я ничего не  чувствую. Когда я говорила, чтобы ты не тер до крови, я вовсе не собиралась  стоять тут и простужаться. Дождешься, что я выпрыгну из ванны и убегу, ты мой  характер знаешь!    

Но она не выполнила своей угрозы – да и вообще, это было для  нее невозможно, – похоже, Деламарш из боязни, что она простудится, силком  усадил ее в ванну, так как послышался очень сильный всплеск воды.    

– Да, это ты умеешь, Деламарш, – сказала Брунельда  чуть тише, – натворишь что-нибудь, а потом подлизываешься.    

Затем некоторое время было тихо.    

– Он ее целует, – сказал Робинсон, вскинув брови.    

– А теперь что надо делать? – спросил Карл. Раз уж  он решил здесь остаться, пора приступить к своим обязанностям. Он оставил  промолчавшего Робинсона на канапе и стал разбирать импровизированную постель,  еще примятую после долгой ночи, чтобы затем аккуратно сложить каждую вещь из  этой груды, чем, вероятно, не занимались уже которую неделю. – Взгляни-ка,  Деламарш, – сказала Брунельда, – по-моему, они разбрасывают нашу  постель. Во все надо вникать, нет ни минуты покоя. Ты бы построже с обоими,  иначе они на шею сядут.    

– Не иначе как малыш со своим треклятым служебным  рвением! – крикнул Деламарш, вероятно собираясь выскочить из закутка; Карл  тут же выронил все из рук, но, к счастью, Брунельда сказала:    

– Не уходи, Деламарш, не уходи. Ах, от горячей воды так  размаривает. Останься со мной, Деламарш!    

Только сейчас Карл заметил, что из-за шкафов поднимаются  клубы пара.    

Робинсон испуганно приложил руку к щеке, словно Карл  натворил что-то невообразимое.    

– Оставьте все как было! – раздался голос  Деламарша. – Вы разве не знаете, что Брунельда после купания еще целый час  отдыхает? Безалаберные болваны! Погодите, я еще доберусь до вас! Робинсон  небось опять размечтался? Ты, один ты в ответе за все происходящее. Держи парня  в узде, а то он здесь нахозяйничает. Когда надо, вас не дождешься, когда не  надо, на вас трудовой стих нападает! Сядьте где-нибудь и ждите, пока не  потребуетесь!    

Но тотчас же все было забыто, так как Брунельда устало,  точно горячая вода лишила ее последних сил, прошептала:    

– Духи! Принесите духи!    

– Духи! – крикнул Деламарш. –  Пошевеливайтесь!    

Да, но где же они? Карл посмотрел на Робинсона. Робинсон –  на Карла. Карл понял, что придется все здесь брать в свои руки; Робинсон  понятия не имел, где духи, он просто-напросто улегся на пол и начал шарить под  канапе, но не выгреб оттуда ничего, кроме клубков пыли и женских волос. Карл  первым делом бросился к умывальному столику возле двери, но в его ящиках  обнаружились только старые английские романы, журналы и ноты, и все ящики были  до того переполнены, что, открыв, их невозможно было закрыть.    

– Духи! – стонала Брунельда. – Ну что вы так  долго! Получу я сегодня мои духи или нет?    

Из-за нетерпения Брунельды Карл, естественно, не мог нигде  искать основательно и вынужден был ограничиться поверхностным осмотром. В туалетном  шкафчике флакона не оказалось, а сверху стояли одни только бутылочки со старыми  лекарствами и мазями; все остальное уже перекочевало в купальный закуток.  Может, духи в выдвижном ящике обеденного стола? На пути туда – Карл думал  только о духах и ни о чем другом – он столкнулся с Робинсоном, который  прекратил наконец-то поиски под канапе и, ведомый смутной догадкой о  местоположении духов, как слепой, спешил навстречу. Они громко стукнулись  лбами. Карл не проронил ни звука, а Робинсон хотя и не остановился, но  вскрикнул протяжно и преувеличенно громко, словно боль от этого станет меньше.    

– Вместо того чтобы искать духи, они дерутся, –  сказала Брунельда. – Я просто заболеваю от этой безалаберности, Деламарш,  и непременно умру у тебя на руках. Духи мне абсолютно необходимы! – снова  крикнула она. – Я не выйду из ванны, пока их не принесут, пусть хоть до  вечера в воде просижу. – И она ударила кулаком по воде, так что с шумом  плеснули брызги.    

В ящике обеденного стола духов тоже не было; правда, там  лежали исключительно туалетные принадлежности Брунельды – старые пуховки,  баночки с гримом, щетка для волос, шиньончики и множество свалявшихся и  слипшихся мелочей, но духов там не было. Робинсон, все еще хныча, открывал одну  за другой едва ли не сотню нагроможденных в углу коробок и шкатулок и перебирал  их содержимое, причем чуть не половина его – большей частью швейные и  письменные принадлежности – падала на пол, да так там и оставалась; ирландец  тоже ничего не мог найти, о чем время от времени сообщал Карлу, покачивая  головой и пожимая плечами.    

Тут из закутка в нижнем белье выскочил Деламарш; Брунельда  меж тем разразилась громкими рыданиями. Карл и Робинсон прекратили поиски и  уставились на Деламарша, а тот, насквозь мокрый – даже с лица и волос его  стекала вода, – выкрикнул:    

– Извольте сейчас же искать! Ты – здесь! –  приказал он Карлу. – А ты, Робинсон, – там!    

Карл в самом деле опять взялся за поиски и осмотрел даже те  места, куда отрядили Робинсона, но духов не обнаружил ни он, ни Робинсон,  который искал еще старательнее, чем он, искоса посматривая на Деламарша; а тот,  сердито топая, метался по комнате и, вероятно, охотнее всего избил бы того и  другого.    

– Деламарш! – крикнула Брунельда. – Помоги  мне хотя бы вытереться! Эти двое все равно не найдут духов, только беспорядок  устроят! Пусть сейчас же прекратят поиски! Немедленно! Все положить! И ничего  больше не трогать! А то всю квартиру в конюшню превратят! Встряхни-ка их за  шиворот, Деламарш, если они еще не бросили! Да они все еще возятся – только что  упала коробка. Пусть они ее больше не поднимают, все оставят и – вон из  комнаты! Запри за ними дверь и иди ко мне. Я сижу в воде слишком долго, у меня  совсем закоченели ноги.    

– Сейчас, Брунельда, сейчас! – крикнул Деламарш и  поспешил выдворить Карла с Робинсоном за дверь. Но прежде он дал им задание  принести завтрак и, по возможности, одолжить у кого-нибудь хороших духов для  Брунельды.    

– У вас такая грязь и кавардак! – сказал Карл уже  на лестнице. – Как только вернемся с завтраком, нужно приняться за уборку.    

– Будь я покрепче здоровьем! – воскликнул  Робинсон. – А обращение! – Робинсон наверняка разобиделся на то, что  Брунельда не делала никакого различия между ним, который ухаживал за нею уже не  один месяц, и только вчера появившимся Карлом. Но лучшего он не заслуживал, и  Карл сказал:    

– Придется тебе собраться с силами. – И чтобы не  довести беднягу до полного отчаяния, добавил: – Разочек потрудимся как следует,  и все. Я устрою тебе постель за шкафами, и, как только мы все приведем  мало-мальски в порядок, ты сможешь отдыхать там целый день, ни о чем не  беспокоясь, и скоро выздоровеешь.    

– Сам видишь теперь, как со мной обстоит, – сказал  Робинсон и отвернулся от Карла, чтобы остаться один на один со своей  болью. – Но дадут ли они мне спокойно полежать?    

– Если хочешь, я сам поговорю об этом с Деламаршем и  Брунельдой.    

– Разве Брунельда хоть с кем-то считается? –  воскликнул Робинсон и без всякого предупреждения ударом кулака распахнул дверь,  к которой они как раз подошли.    

Перед ними была кухня, из плиты, явно требовавшей ремонта,  валили клубы прямо-таки черного дыма. У печной дверцы стояла на коленях одна из  женщин, которых Карл видел вчера в коридоре, и голыми руками клала большие  куски угля в огонь, так и эдак заглядывая в топку. Поза для ее пожилого  возраста была неудобная, и она то и дело вздыхала.    

– Ясное дело, беда никогда не приходит одна, –  сказала она при виде Робинсона, с трудом, опершись на угольный ларь, поднялась  и закрыла топку, прихватив ее ручку фартуком.    

– Четыре часа дня, – при этих ее словах Карл  воззрился на кухонные часы, – а вы только завтракать собираетесь! Ну и  шайка! Садитесь, – сказала она затем, – и ждите, покуда у меня  найдется для вас время.    

Робинсон потянул Карла на скамеечку возле двери и прошептал  ему на ухо:    

– Надо ее слушаться. Мы же от нее зависим. Мы снимаем у  нее комнату, и, само собой, она может нас выгнать в любую минуту. Но мы опять  же не в состоянии сменить квартиру, – ведь тогда пришлось бы снова  таскаться с вещами, а вдобавок Брунельда нетранспортабельна.    

– А здесь другой комнаты не получить? – спросил  Карл.    

– Никто нам ее не сдаст, – ответил  Робинсон. – Во всем доме никто не сдаст.    

Поэтому они тихо сидели на скамеечке и ждали. Женщина  сновала между двумя столами, стиральной лоханью и плитой. Из ее возгласов  выяснилось, что дочь ее нездорова и потому все хлопоты, а именно обслуживание и  Кормежка трех десятков квартирантов, свалились на нее одну. Вдобавок еще и  плита вышла из строя, обед никак не сварится, в двух огромных кастрюлях кипел  густой суп, женщина то и дело совала туда поварешку, переливала так и этак, но  суп упорно не желал дойти до готовности, виной чему был не иначе как слабый  огонь; женщина чуть не усаживалась на пол перед топкой и шуровала кочергой в  раскаленных угольях. От дыма, переполнявшего кухню, у нее першило в горле, и порой  она так кашляла, что судорожно хваталась за спинку стула и по нескольку минут  ничего не могла делать. Не раз она повторила, что завтрака сегодня вообще не  даст, так как у нее для этого нет ни времени, ни желания. Карл и Робинсон,  которые, с одной стороны, получили приказ принести завтрак, с другой же  стороны, не имели возможности взять его силой, не отвечали на ее ворчание и  по-прежнему тихо сидели на скамеечке.    

Повсюду: на стульях и на скамеечках, на столах и под ними,  даже на полу, составленная в угол, громоздилась немытая посуда квартирантов.  Там были кружки с остатками молока и кофе, на иных тарелках виднелись остатки  масла, из большой опрокинутой жестянки высыпалось печенье. Из всего этого  вполне можно было организовать завтрак для Брунельды, и, если не говорить ей о  его происхождении, она будет до смерти довольна. Карл как раз размышлял об этом  – а взгляд на часы показал, что ждут они уже полчаса, и Брунельда наверняка  бушует и науськивает на них Деламарша, – когда Женщина между приступами  кашля, не сводя глаз с Карла, воскликнула:    

– Сидеть здесь вы можете, но завтрака не получите. Зато  часа через два получите ужин.    

– Робинсон, – сказал Карл, – давай сами себе  организуем завтрак.    

– Как? – взвизгнула женщина, наклонив голову.    

– Пожалуйста, будьте благоразумны, – сказал  Карл, – почему вы не хотите дать нам завтрак? Мы прождали уже полчаса,  этого вполне достаточно. Вам же за все платят, и наверняка гораздо больше, чем  остальные квартиранты. Конечно, завтракаем мы поздно, и вам это в тягость, но  мы – ваши жильцы, у нас свои привычки, и вы обязаны мало-мальски с ними  считаться. Сегодня из-за болезни дочери вам, естественно, особенно трудно, но в  таком случае мы готовы составить себе завтрак из остатков, раз уже по-другому  не получается и вы не даете нам еды получше.    

Женщина, однако, не собиралась пускаться в дружелюбные  объяснения, для этих квартирантов даже остатки общего завтрака казались ей  слишком роскошными, но, с другой стороны, она была уже по горло сыта  назойливостью обоих слуг, поэтому схватила миску и ткнула ею в грудь Робинсона,  который, жалобно скривив лицо, лишь через секунду сообразил, что должен держать  ее, пока женщина собирает для них съестное. Она с величайшей поспешностью  навалила в миску всякой всячины, но в общем это походило скорее на груду  грязной посуды, чем на завтрак. Пока женщина выталкивала их из кухни и они,  пригнувшись, словно ожидая ругани или тычков, торопливо шли к двери. Карл  забрал миску из рук Робинсона, не слишком-то надеясь на своего бестолкового  товарища.    

Отойдя подальше от двери квартирной хозяйки. Карл с миской в  руках уселся на пол, чтобы кое-как привести все в порядок; молоко он слил в  один кувшинчик, сгреб на одну тарелку остатки масла, а затем тщательно обтер  ножи и вилки, обрезал подкушенные булочки и таким образом придал всему более  или менее приличный вид. Робинсон считал эти старания бесполезными и уверял,  что завтраки, бывало, выглядели и похуже, но Карл не слушал его, только  радовался, что Робинсон со своими грязными пальцами не лез помогать. Чтобы он  не мешал, Карл сказал, что это, конечно, из ряда вон выходящий случай, дал ему  несколько галет и кувшинчик с толстым осадком шоколада.    

Когда они подошли к своей квартире и Робинсон, не  раздумывая, взялся за дверную ручку, Карл удержал его, так как было неясно,  можно ли им войти.    

– Ну конечно, – сказал Робинсон, – сейчас он  ее всего лишь причесывает.    

И действительно, во все еще не проветренной и занавешенной  комнате, широко расставив ноги, сидела в кресле Брунельда, а Деламарш, низко  склонившись над нею, расчесывал ее короткие, похоже, очень спутанные волосы.  Брунельда опять надела просторное платье, на сей раз бледно-розовое, оно,  пожалуй, было немного короче вчерашнего – во всяком случае, белые, грубой вязки  чулки виднелись чуть не до колен. Причесывание затянулось, и от нетерпения  Брунельда толстым красным языком поминутно облизывала губы, а иногда с криком  «Ой, Деламарш!» вырывалась от француза, а тот, подняв гребень вверх, спокойно  ждал, когда Брунельда вернет голову в прежнее положение.    

– Долго же вы валандались, – сказала Брунельда как  бы в пространство, а затем обратилась к Карлу: – Будь порасторопнее, если  хочешь, чтоб тобой остались довольны. Не бери пример с ленивого и прожорливого  Робинсона. Вы-то небось уже где-нибудь позавтракали; предупреждаю: впредь я этого  не потерплю.    

Это было ужасно несправедливо, Робинсон даже покачал головой  и зашевелил губами, правда беззвучно. Карл же понял, что на хозяев можно  произвести впечатление только работой. Поэтому он вытащил из угла низенький  японский столик, накрыл его салфеткой и расставил принесенное. Тот, кто видел,  из чего получился завтрак, вполне мог быть им доволен, но вообще, как поневоле  признался себе Карл, тут было к чему придраться.    

По счастью, Брунельда была голодна. Она благосклонно кивнула  Карлу, пока тот все подготавливал, и частенько ему мешала, не вовремя  выхватывая какой-нибудь приглянувшийся ей кусочек мягкой, жирной рукой,  которая, поди, сразу все и раздавливала.    

– Он постарался, – сказала она, причмокнув губами,  и усадила Деламарша, оставившего покуда гребень в ее волосах, в кресло рядом с  собой. Деламарш при виде еды тоже повеселел; оба они были очень голодны, руки  их так и мелькали над столиком. Карл понял: чтобы их угомонить, нужно попросту  приносить как можно больше; и, вспомнив, что на полу в кухне осталось еще много  съедобных остатков, он сказал:    

– На первый раз я не знал, как все приготовить, но в  другой раз сделаю это гораздо лучше.    

Уже, говоря это, он сообразил, к кому обращается, слишком он  увлекся. Довольная Брунельда кивнула Деламаршу и в награду протянула Карлу  горсть галет.    

     II    ОТЪЕЗД БРУНЕЛЬДЫ    

     

Однажды утром Карл вывез из парадной инвалидную коляску, в  которой сидела Брунельда. Было уже не так рано, как он надеялся. Они  договорились уехать ночью, чтобы не привлекать на улицах особого внимания, днем  это было неизбежно, как бы скромно Брунельда ни куталась в большой серый плед.  Но спуск по лестнице занял чрезвычайно много времени, несмотря на энергичное  содействие студента, который, как выяснилось, был куда слабее Карла. Брунельда  держалась храбро, почти не вздыхала и всеми возможными способами старалась  облегчить своим носильщикам работу. Все равно приходилось на каждой пятой  ступеньке останавливаться, давая отдохнуть себе и ей. Утро было прохладное, по  коридорам, как в погребе, тянуло холодом, но Карл и студент взмокли от пота и  во время передышек утирали лицо краями Брунельдиного пледа, которые она им,  кстати, любезно протягивала. Вот так они и спускались вниз целых два часа, а  там еще с вечера стояла коляска. Усадить Брунельду в коляску тоже потребовало  изрядных усилий, но в целом все прошло успешно, так как везти коляску,  благодаря высоким колесам, будет наверняка нетрудно, и оставалось только  опасение, что она рассыплется под тяжестью Брунельды. Однако пришлось рискнуть  – не тащить же с собой запасную коляску, раздобыть и везти которую полушутя  вызвался студент. Теперь пора было прощаться со студентом, и они попрощались  даже весьма сердечно. Все неурядицы между студентом и Брунельдой, казалось,  остались в прошлом, он даже извинился за давнюю обиду, нанесенную ей во время  болезни, но Брунельда сказала, что все давным-давно забыто и улажено. В конце  концов она попросила студента в знак дружбы принять от нее на память доллар,  который она с трудом отыскала в складках своих бесчисленных юбок. При всей  известной скупости Брунельды этот подарок был весьма значителен, студент  действительно очень обрадовался и подбросил монету высоко в воздух. Правда,  затем ему пришлось искать ее на земле вместе с Карлом, в конце концов Карл-то и  нашел ее под коляской. Карл со студентом расстались очень просто, они  обменялись рукопожатием и заверили друг друга, что, вероятно, когда-нибудь  встретятся и что к тому времени по крайней мере один из них (студент твердил,  что Карл, а Карл – что студент) совершит нечто выдающееся, для чего, увы, пока  не настала пора. Затем Карл бодро взялся за ручку коляски и вывез ее из  парадной. Студент глядел им вслед, пока они не исчезли из виду, и махал  платком. Карл часто оборачивался, прощально кивая; Брунельда тоже охотно  обернулась бы, но подобные движения были для нее слишком утомительны. Чтобы  все-таки дать ей возможность попрощаться напоследок, в конце улицы Карл  развернул коляску так, чтобы и Брунельда увидела студента, который ради такого  случая замахал платком особенно усердно.    

После этого Карл сказал, что теперь им останавливаться  недосуг, путь долгий, и выехали они гораздо позже, чем намеревались.  Действительно, тут и там уже виднелись экипажи и – хотя и очень редко –  спешащие на работу люди. Своим замечанием Карл ни на что не намекал, но  мнительная Брунельда истолковала все превратно и с головой накрылась серым  пледом. Карл возражать не стал; правда, накрытая серым пледом коляска весьма  бросалась в глаза, однако же привлекала неизмеримо меньше внимания, нежели  ненакрытая Брунельда. Двигался Карл очень осторожно; прежде чем завернуть за  угол, осматривал следующую улицу, останавливал, если нужно, коляску, проходил  несколько шагов вперед, порой, во избежание неприятной встречи, на некоторое  время пережидал опасность, а то и выбирал совсем другую улицу. Даже и в таком  случае он ни разу не сделал значительного крюка, так как предварительно  разведал все возможные маршруты. Конечно, возникали и препятствия, которые хоть  и вызывали опасения, но были непредсказуемы. Так, например, на одной из улиц,  которая шла немного в гору, что позволяло видеть далеко вперед, и была  совершенно пустынна – это преимущество Карл старался использовать для  увеличения скорости, – из темной подворотни внезапно выступил полицейский  и спросил, что это он везет в столь тщательно укрытой коляске. Но, строго  посмотрев на Карла, он поневоле улыбнулся, когда приподнял плед и увидел  раскрасневшееся, перепуганное лицо Брунельды.    

– Что такое? – воскликнул он. – Я думал, у  тебя тут мешков десять картошки, а оказывается, одна-единственная женщина. Куда  же вы едете? И кто вы?    

Брунельда даже взглянуть на полицейского не смела, только  все смотрела на Карла, явно сомневаясь, что он сумеет ее выручить. Но у Карла  уже был опыт обращения с полицейскими, поэтому он считал, что особой опасности  нет.    

– Сударыня, – сказал он, – предъявите бумагу,  которую вам выдали.    

– Ах, да, конечно, – заторопилась Брунельда и  начала поиски таким бестолковым образом, что вполне могла вызвать подозрение.    

– Ну, так бумагу не найти, – с нескрываемой  иронией сказал полицейский.    

– Нет, нет, – спокойно сказал Карл, – бумага  при ней, просто она ее куда-то засунула. – Он сам включился в поиски и  впрямь вытащил документ из-за спины Брунельды.    

Полицейский бросил на бумагу беглый взгляд.    

– Вот оно что, – улыбнулся он. – Значит, это  и есть та самая женщина, а? А вы, малыш, обеспечиваете доставку? Неужто не  найдете занятия получше?    

Карл только пожал плечами – опять эти обычные полицейские  придирки.    

– Ну, счастливого пути, – сказал полицейский, не  получив ответа. В этих словах, пожалуй, таилось презрение, зато Карл молча  отправился дальше, презрение полиции куда лучше ее внимательности.    

Вскоре после этого произошла, быть может, еще более  неприятная встреча. К Карлу приблизился человек, толкавший перед собой тележку  с большими молочными бидонами, ему очень хотелось узнать, что это Карл везет  под серым покрывалом. Хотя им вряд ли было по пути, он упорно не отставал от  Карла, какие бы маневры тот ни проделывал. Сначала попутчик довольствовался  замечаниями вроде: «Груз-то, поди, тяжелый!» или: «Ты плохо все уложил,  верхушка сейчас свалится!» А немного погодя он уже прямо спросил:    

– Что это у тебя там? Карл ответил:    

– Тебе-то какое дело? – но так как эти слова  только распалили любопытство молочника, в конце концов он сказал: – Яблоки.    

– Столько яблок! – удивился тот и без устали  повторял это восклицание. – Похоже, целый урожай! сказал он затем.    

– Ну да, – ответил Карл.    

Но молочник то ли не поверил, то ли решил позлить Карла –  короче говоря, он и тут не отстал, более того, попытался на ходу как бы в шутку  дотянуться до покрывала и даже рискнул подергать за него. Каково-то было  Брунельде! Жалея ее, Карл не стал заводить с молочником ссору, а свернул в  ближайшую подворотню, словно туда-то ему и надо.    

– Вот я и дома, – сказал он, – спасибо за  компанию. Молочник в удивлении остался у ворот, глядя вслед Карлу, который в  случае чего готов был пересечь весь первый двор. Сомневаться этому надоеде было  больше не в чем, однако по злобе своей он оставил тележку, на цыпочках догнал  Карла и с такой силой рванул на себя плед, что едва не выпростал лицо  Брунельды.    

– Чтобы твои яблоки проветрились, – сказал он и  побежал назад. Карл стерпел и это, лишь бы избавиться от нахала. Затем он  откатил коляску в угол двора, где стояло несколько больших пустых ящиков – под  их прикрытием он собирался сказать Брунельде несколько ободряющих слов. Но  успокаивать ее пришлось долго, так как она была вся в слезах и вполне серьезно  умоляла его остаться на день здесь, за ящиками, и только с наступлением ночи  отправиться дальше. Может, он так и не сумел бы убедить ее, насколько это  ошибочно, но помог случай: по другую сторону ящичной груды кто-то с жутким  грохотом, гулко раскатившимся в пустом дворе, швырнул наземь пустой ящик, и она  до того перетрусила, что, не смея больше рта раскрыть, натянула на себя плед и,  вероятно, была рада-радехонька, когда Карл тотчас же решительно двинулся в  путь.    

Улицы становились все оживленнее, но коляска привлекала к  себе куда меньше внимания, чем Карл думал. Может, и вообще стоило выбрать для  поездки другое время. В следующий раз Карл поедет в полдень. Без особых  приключений он свернул наконец в узкий темный переулок, где обосновалось  заведение под номером двадцать пять. У дверей стоял косоглазый управляющий с  часами в руке.    

– Ты всегда так непунктуален? – спросил он.    

– Были кой-какие затруднения, – ответил Карл.    

– Они, как известно, всегда бывают, – заметил  управляющий. – Но здесь, у нас, их в расчет не принимают. Запомни!    

Такие заявления Карл слушал вполуха, каждый пользовался  властью и поносил нижестоящих. Человек привычный замечает это не более чем бой  часов. Зато, когда он втолкнул коляску в вестибюль, его напугала царившая здесь  грязь, хотя он ничего иного и ожидать не мог.    

Если присмотреться, грязь была какая-то неуловимая. Каменный  пол выметен почти дочиста, роспись на стенах отнюдь не старая, искусственные  пальмы запылены лишь чуть-чуть, и тем не менее все казалось засаленным и  мерзким, будто со всем этим обращались кое-как и теперь никакая уборка уже не  вернет дому первоначальной чистоты. Очутившись где-нибудь, Карл любил  прикинуть, что там можно улучшить и какая, наверно, радость – сию же минуту  засучить рукава, пусть даже работе конца-краю не будет. Но здесь он просто не  представлял себе, что делать. Он медленно снял с Брунельды покрывало.    

– Милости просим, сударыня, – напыщенно сказал  управляющий; было ясно, что Брунельда произвела на него хорошее впечатление.  Едва заметив это, она тут же сумела им воспользоваться, как с удовлетворением  увидел Карл. Все страхи последних часов развеялись.