1 2 3 
– Лени – ваша любовница? – коротко спросил К. Он  стоял, слегка расставив ноги и заложив за спину руки,державшие шляпу. Уже то,  что на нем было добротное пальто, заставляло его чувствовать свое превосходство  над этим заморышем.    

– О Господи! – сказал тот и в испуге, словно  защищаясь, закрыл лицо рукой. – Нет, нет, как вы могли подумать!    

– Вы мне внушаете доверие, – с улыбкой бросил  К., – но все же… Впрочем, пойдемте! – Он махнул шляпой и пропустил  того вперед. – Как ваше имя? – спросил он.    

– Блок, коммерсант Блок, – сказал тот,  оборачиваясь, чтобы представиться, но К. не дал ему остановиться.    

– Это ваша настоящая фамилия? – спросил он.    

– Конечно! – сказал Блок. – Почему вы  сомневаетесь?    

– Подумал, что у вас могут быть причины скрывать свое  имя, – сказал К. Он чувствовал себя необыкновенно свободно – так бывает  только на чужбине, когда, разговаривая с простым народом, сам умалчиваешь обо  всем, что тебя касается, и равнодушно расспрашиваешь об их делах, причем как  будто ставишь их на одну доску с собой, но обрываешь разговор, когда  заблагорассудится.    

У рабочего кабинета К. остановился, открыл дверь и крикнул  коммерсанту, послушно идущему впереди:    

– Не торопитесь! Посветите-ка сюда!    

К. подумал, что, может быть, Лени спряталась в кабинете, он  заставил коммерсанта осветить все углы, но в комнате было пусто. Перед  портретом судьи К. придержал коммерсанта за подтяжки.    

– Вы его знаете? – спросил он и ткнул указательным  пальцем вверх.    

Коммерсант поднял свечу, поморгал, посмотрел наверх и  сказал:    

– Это судья.    

– Верховный судья? – спросил К. и стал рядом с  коммерсантом, чтобы проверить, какое впечатление производит на него портрет.    

Коммерсант с благоговением посмотрел наверх.    

– Да, это верховный судья,– сказал он.    

– Не очень-то вы проницательны,– сказал К. – Из всех  ничтожных судейских чиновников он – самый мелкий.    

– Теперь вспомнил,– сказал коммерсант и опустил  свечу. – Ведь это я уже слыхал.    

– Ну конечно же! – воскликнул К. – Я совсем  забыл, конечно же, вы должны были это слышать.    

– Почему же? Почему? – спросил коммерсант, идя к  двери, куда его подталкивал К.    

Уже в коридоре К. спросил:    

– Но вы, наверно, знаете, где прячется Лени?    

– Прячется? – переспросил коммерсант. – Да  нет же, она, наверное, на кухне, варит суп для адвоката.    

– Почему же вы мне сразу не сказали? – спросил К.    

– Я хотел вас туда провести, а вы меня отозвали  назад, – сказал коммерсант, растерявшись от противоречивых распоряжений.    

– Вы, как видно, считаете себя хитрецом! – сказал  К. – Ну, ведите же меня туда!    

В кухне К. еще ни разу не был, она оказалась неожиданно  большой и богато оснащенной. Даже плита была раза в три больше обычной.  Остальную обстановку почти нельзя было рассмотреть, потому что на кухне горела  только маленькая лампочка, висевшая над входом. У плиты стояла Лени в своем  обычном белом фартуке и выпускала яйца в кастрюлю, стоявшую на спиртовке.    

– Добрый вечер, Йозеф, – сказала она, взглянув на  него исподлобья.    

– Добрый вечер, – ответил К. и показал коммерсанту  на стоявший поодаль стул; тот повиновался и сел. Тогда К. подошел к Лени вплотную,  наклонился через ее плечо и спросил:    

– Кто это такой?    

Лени обняла К. одной рукой – другой она мешала суп – и,  притянув его к себе, сказала:    

– Это несчастный человек, обедневший коммерсант, некто  Блок. Ты посмотри на него.    

Оба оглянулись. Коммерсант сидел на стуле, как ему велел К.,  он потушил ненужную свечу и пальцами приминал фитиль, чтобы не начадило.    

– Ты была в одной рубашке, – сказал К. и, взяв в  руки голову Лени, заставил ее отвернуться от Блока. Лени промолчала. – Он  твой любовник? – спросил К. Она хотела помешать в кастрюльке, но К.  схватил ее за обе руки и сказал: – Отвечай!    

Она сказала:    

– Пойдем в кабинет, я тебе все объясню.    

– Нет! – сказал К. – Я хочу, чтобы ты мне  здесь же все объяснила. – Она повисла у него на шее, пытаясь его  поцеловать, но К. отстранился и сказал: – Не хочу, чтобы ты меня сейчас  целовала.    

– Йозеф! – сказала Лени и посмотрела в глаза К.  умоляюще и вместе с тем открыто. – Неужели ты ревнуешь меня к господину  Блоку? Руди, – обратилась она к коммерсанту, – помоги же мне, слышишь,  в чем меня подозревают? И брось ты эту свечку!    

Можно было подумать, что Блок не обращает на них внимания,  но оказывается, он все отлично слышал.    

– Не понимаю, с чего это вы вздумали ревновать! –  сказал он несколько вызывающе.    

– Я сам не понимаю! – сказал К. и с улыбкой  взглянул на коммерсанта.    

Лени громко рассмеялась и, пользуясь тем, что К. отвлекся,  повисла у него на руке и зашептала:    

– Оставь его, сам видишь, что это за человек. Я его  немножко пожалела, потому что он очень важный клиент для адвоката, и только  потому. А как ты? Хочешь сейчас же переговорить с адвокатом? Ему сегодня очень  плохо, но, если угодно, я о тебе доложу. А на ночь ты останешься у меня,  непременно останешься. Ты так давно у нас не был, даже адвокат про тебя  спрашивал. Не запускай процесс. Мне тоже надо тебе многое сообщить, я кое о чем  разузнала. Но прежде всего сними пальто.    

Она помогла ему снять пальто, взяла его шляпу, побежала в  прихожую повесить вещи, потом прибежала назад и посмотрела, не готов ли суп.    

– Доложить о тебе или сначала накормить его  супом? – спросила она у К.    

– Доложи сначала обо мне, – сказал К.    

Он был раздражен, потому что собирался поговорить с Лени о  своих делах, особенно о нерешенном вопросе – отказать адвокату или нет, но  присутствие этого коммерсанта отбило у него всякую охоту. Однако дело казалось  ему настолько важным, что нельзя было из-за этого заморыша все решительно  менять, поэтому он окликнул Лени, выбежавшую было в коридор.    

– Все-таки накорми его сначала супом, – сказал  он, – пусть подкрепится перед разговором со мной, ему силы понадобятся.    

– Значит, вы тоже клиент адвоката? – тихо сказал  из угла коммерсант. Но его слова вызвали общее неудовольствие.    

– Какое вам дело? – спросил К., а Лени сказала:    

– Ты бы помолчал, – и обратилась к К.: – Значит,  сначала я ему дам супу,– и стала наливать суп в тарелку. – Боюсь, как бы  он сразу не заснул, после еды он всегда засыпает.    

– Ничего, от моих слов с него сон слетит, – сказал  К.    

Ему все хотелось намекнуть, что он собирается обсудить с  адвокатом что-то очень важное, хотелось, чтобы Лени сначала заинтересовалась, о  чем пойдет разговор, а уж тогда попросить у нее совета. Но она только в  точности выполнила его пожелание. Проходя мимо него с тарелкой, она подчеркнуто  ласково взглянула на него и сказала:    

– Как только он поест, я сразу доложу о тебе, чтобы ты  поскорее вернулся ко мне сюда.    

– Ступай, ступай! – сказал К. – Ступай!    

– Будь же поласковее! – сказала она и у самой  двери, держа тарелку в руках, еще раз повернулась к нему всем телом.    

К. посмотрел ей вслед. Теперь он твердо решил отказать  адвокату; может быть, даже лучше, что он не успел перед этим поговорить с Лени,  у нее никакого кругозора нет; наверно она стала бы его отговаривать и,  возможно, удержала бы на этот раз, и снова он мучился бы от неизвестности и  сомнений, и все-таки через некоторое время выполнил бы свое намерение, потому  что слишком упорно его вынашивал. А ведь чем раньше он решится, тем меньше  вреда будет причинено. Впрочем, этот коммерсант тоже что-нибудь, наверно, может  сказать.    

К. обернулся, и как только коммерсант это заметил, он тут же  хотел вскочить с места, но К. его удержал.    

– Сидите, сидите, – сказал он и пододвинул к нему  свой стул. – А вы давнишний клиент адвоката? – спросил он его.    

– Да, – сказал коммерсант, – очень давнишний.    

– Сколько же лет он представляет ваши интересы? –  спросил К.    

– Не знаю, в каком смысле вы об этом  спрашиваете, – сказал коммерсант. – В моих торговых операциях – я  торгую зерном – он представляет мои интересы с тех самых пор, как я принял  дело, значит, уже лет двадцать, а в моем личном процессе, на который вы,  вероятно, намекаете, он тоже представляет мои интересы с самого начала, то есть  уже больше пяти лет. Да, гораздо больше пяти лет, – добавил он и вытащил  старый бумажник. – Тут у меня все записано; если хотите, я вам назову  точные даты. А запомнить наизусть трудно. Пожалуй, мой процесс длится много  дольше, он начался вскоре после смерти жены, а тому уже больше пяти с половиной  лет.    

К. подвинулся к нему поближе.    

– Значит, адвокат берется и за обычные гражданские  дела? – спросил он. Такая связь суда с правовыми нормами удивительно  успокоила К.    

– Ну конечно, – сказал коммерсант и шепотом  добавил: – Говорят даже, что в гражданских делах он больше смыслит, чем в тех,  других.    

Но, как видно, Блок тут же раскаялся в своих словах; положив  руку на плечо К., он попросил:    

– Прошу вас, не выдавайте меня!    

К. успокаивающе похлопал его по коленке и сказал:    

– Что вы, разве я предатель?    

– Он очень мстительный,– сказал коммерсант.    

– Ну, такому верному клиенту он никогда ничего не  сделает, – сказал К.    

– Еще как сделает! – сказал коммерсант. –  Когда он рассердится, он никакой разницы не видит, а кроме того, не настолько  уж я ему верен.    

– То есть как это? – спросил К.    

– Не знаю, можно ли вам все доверить, – с  сомнением в голосе сказал коммерсант.    

– По-моему, можно,– сказал К.    

– Ну что же,– сказал коммерсант, – я вам кое-что  доверю. Но тогда и вы должны мне открыть какую-нибудь тайну, чтобы мы вместе  держались против адвоката.    

– Очень уж вы осторожны, – сказал К. –  Хорошо, я вам сообщу тайну, которая вас успокоит окончательно. В чем же вы  неверны адвокату?    

– У меня,– робко начал коммерсант таким тоном, словно  сознавался в какой-то низости, – у меня кроме него есть и еще адвокаты.    

– Ну, это не такой уж проступок, – немного  разочарованно сказал К.    

– Здесь это считается проступком,– сказал коммерсант.  Он еще никак не мог отдышаться после своего признания, хотя слова К. немного  подбодрили его. – Это не разрешается. И уж ни в коем случае не разрешено  наряду с постоянным адвокатом приглашать еще подпольных адвокатов. А я именно  так и сделал, у меня кроме него еще пять подпольных адвокатов.    

– Пять! – крикнул К. Его поразило именно  количество. – Целых пять адвокатов кроме этого!    

Коммерсант кивнул.    

– И еще веду переговоры с шестым.    

– Но зачем вам столько адвокатов? – спросил К.    

– Мне они все нужны, – сказал коммерсант.    

– А вы можете объяснить зачем? – спросил К.    

– Охотно, – сказал коммерсант. – Ну, прежде  всего я не хочу проиграть свой процесс, это само собой понятно. Поэтому я не  должен упускать ничего, что может пойти мне на пользу, и, если даже, в  некоторых случаях, надежда получить от них пользу очень невелика, все равно я и  такую надежду упускать не должен. Потому-то я и растратил на процесс все, что у  меня было. Например, я вынул весь капитал из моего предприятия: раньше контора  моей фирмы занимала почти целый этаж, а теперь осталась только каморка во  флигеле, где я работаю с одним только рассыльным. Мои дела приняли такой оборот  не только потому, что я истратил все деньги, но я и все силы истратил. Когда  хочешь вести процесс, ни на что другое времени не остается.    

– Значит, вы сами действуете и в суде? – спросил  К. – Об этом я особенно хотел бы узнать подробнее.    

– Тут я вам почти ничего сообщить не могу, –  сказал коммерсант. – Сначала я было попробовал сам этим заняться, но потом  бросил. Слишком утомительно, а результатов почти никаких. Действовать там  самому, самому вести переговоры – нет, мне это оказалось совершенно не под  силу. Даже просто сидеть и ждать – страшное напряжение. Сами знаете, какой в  этих канцеляриях тяжелый воздух.    

– Откуда вам известно, что я там был? – спросил К.    

– Да я сидел в приемной, когда вы проходили.    

– Какое совпадение! – воскликнул К. Его настолько  это поразило, что он совсем забыл, каким нелепым ему показался коммерсант  сначала. – Значит, вы меня видели! Вы были в приемной, когда я проходил!  Да, один раз я там проходил.    

– Не такое уж это совпадение, – сказал  коммерсант, – я туда хожу почти каждый день.    

– Наверно, и мне придется бывать почаще, – сказал  К. – Только вряд ли меня примут с таким почетом, как в тот раз. Все передо  мной встали – наверно, решили, что я судья.    

– Нет, – сказал коммерсант, – мы  приветствовали служителя суда. Мы уже знали, что вы обвиняемый. Такие сведения  распространяются моментально.    

– Значит, вы все знали, – сказал К. – Но  тогда вам, может быть, показалось, что я вел себя слишком высокомерно? Был об  этом разговор?    

– Нет, – сказал коммерсант, – напротив.  Впрочем, все это глупости.    

– Как это глупости? – переспросил К.    

– Ну зачем вы меня выспрашиваете? – раздраженно  сказал коммерсант. – Людей этих вы, по-видимому, не знаете и можете все  неправильно истолковать. Примите только во внимание, что при данных  обстоятельствах в разговорах всплывают такие вещи, которых разумом никак не  понять. Человек устает,голова забита другими мыслями, вот и начинаются всякие  суеверия. Я говорю о других, но и сам я ничуть не лучше. Например, есть такое  суеверие, будто по лицу обвиняемого, особенно по рисунку его губ, видно, чем  кончится его процесс. И эти люди утверждали, что, судя по вашим губам, вам  вскоре вынесут приговор. Повторяю, это смешное суеверие, и по большей части  факты говорят против него, но, когда вращаешься среди таких людей, трудно  противостоять предрассудкам. И подумайте, до чего сильно это суеверие! Помните,  как вы заговорили с одним из них? Он вам даже ответить не мог. Конечно, там все  может сбить человека с толку, но его особенно поразили ваши губы. Потом он  рассказывал, что по вашим губам он прочел не только ваш, но и свой приговор.    

– По моим губам? – спросил К., вынул карманное  зеркальце и посмотрелся в него. – Ничего особенного в своих губах я не  вижу. А вы?    

– И я тоже, – сказал коммерсант, – абсолютно  ничего!    

– До чего же эти люди суеверны! – воскликнул К.    

– А что я вам говорю? – сказал коммерсант.    

– Неужели они так часто встречаются и делятся всеми  своими мыслями? – спросил К. – А я до сих пор держался совсем  особняком.    

– Не так уж они часто встречаются, – сказал  коммерсант, – да это и невозможно, слишком их много. Да и общих интересов  у них мало. Иногда какая-нибудь группа начинает верить, что у них общие  интересы, но вскоре оказывается, что это ошибка. В этом суде коллективно ничего  не добьешься. Каждый случай изучается отдельно, этот суд работает весьма  тщательно. Скопом тут ничего не добиться. Лишь единицы втайне иногда чего-то  могут достигнуть; только потом об этом узнают остальные, но, как оно случилось,  никому не известно. Словом, ничего общего у этих людей нет. Правда, иногда они  встречаются в приемных, но там особенно не поговоришь. А все эти суеверия  завелись исстари, и множатся они сами по себе.    

– Видел я этих людей в приемной, – сказал  К., – и мне их ожидание показалось совсем бесполезным.    

– Нет, ожидание небесполезно, – сказал  коммерсант,– бесполезны только попытки самому вмешаться. Я вам уже говорил, что  кроме этого адвоката у меня их еще пять. Кажется – и мне самому вначале так  казалось, – что можно было бы всецело передать дело и в их руки. Но это  было бы совершенно неправильно. Сейчас мне еще труднее передать им все, чем  если бы у меня был один адвокат. Вам это, конечно, непонятно?    

– Непонятно, – сказал К., и, словно пытаясь  успокоить коммерсанта, остановить его слишком быструю речь, он накрыл его руку  своей рукой. – Я только хочу вас попросить: говорите немного медленнее,  ведь это все для меня страшно важно, а так я не успеваю за вами следить.    

– Хорошо, что вы мне напомнили, – сказал  коммерсант, – ведь вы новичок, младенец. Вашему процессу всего-то полгода.  Слышал, слышал. Такой молодой процесс! А я уже передумал обо всем тысячи раз,  для меня нет на свете ничего понятнее.    

– И наверно, вы рады, что ваш процесс уже так далеко  зашел? – спросил К. Ему не хотелось прямо задать вопрос, как обстоят дела  у коммерсанта. Но и прямого ответа он не получил.    

– Да вот уже пять лет, как я тяну свой процесс, –  сказал коммерсант и опустил голову. – Это немалое достижение.    

И он замолчал. К. прислушался, не идет ли Лени. С одной  стороны, ему не хотелось, чтобы она пришла, потому что ему еще надо было о  многом расспросить коммерсанта, не хотелось ему, чтобы Лени застала их за  дружеским разговором, а с другой стороны, он злился, что, несмотря на его  присутствие, Лени так долго торчит у адвоката, куда дольше, чем нужно, чтобы  накормить его супом.    

– Я хорошо помню то время, – снова заговорил коммерсант,  и К. весь обратился в слух, – когда мой процесс был примерно в таком же  возрасте, как сейчас ваш. Тогда меня обслуживал только этот адвокат, но я им  был не очень доволен.    

Вот сейчас я все узнаю, подумал К. и оживленно закивал  головой, словно вызывая этим коммерсанта на полную откровенность в самом важном  вопросе.    

– Мой процесс, – продолжал коммерсант, – не  двигался с места. Правда, велось следствие, я бывал на всех допросах, собирал  материал, представил в суд все свои конторские книги, что, как я потом  узнал,было совершенно излишне, все время бегал к адвокату, он тоже подавал  многочисленные ходатайства…    

– Как? Многочисленные ходатайства? – переспросил  К.    

– Ну конечно,– сказал коммерсант.    

– Для меня это чрезвычайно важно, – сказал  К. – Ведь по моему делу он все еще составляет первое ходатайство. Он  ничего не сделал. Теперь я вижу, как безобразно он запустил мои дела.    

– То, что бумага еще не готова, может быть вызвано  всякими уважительными причинами, – сказал коммерсант. – Да и, кроме  того, впоследствии выяснилось, что для меня эти ходатайства были совершенно  бесполезны. Одно я даже прочел – мне его любезно предоставил один из служащих в  суде. Правда, составлено оно было по-ученому, но, в сущности, без всякого  смысла. Прежде всего – уйма латыни, в которой я не разбираюсь, потом – целые  страницы общих фраз по адресу суда, потом – лестные слова об отдельных  чиновниках – он их, правда, не называл по имени, но каждый посвященный легко  догадывался, о ком шла речь, – затем самовосхваление, причем тут адвокат подлизывался  к суду хуже собаки, и, наконец, исследования всяких судебных процессов прошлых  лет, якобы схожих с моим делом. Слов нет, эти исследования, насколько я мог  понять, были проведены очень тщательно. Но я ни в коем случае не хочу в чем бы  то ни было осуждать адвоката за его работу. К тому же та бумага, которую я  прочитал, только одна из многих, во всяком случае – и это я должен оговорить  сейчас же, – никакого продвижения в моем процессе я тогда не видел.    

– А как вы представляете себе это продвижение? –  спросил К.    

– Ваш вопрос вполне разумен, – с улыбкой сказал  коммерсант. Эти дела очень редко двигаются с места. Но тогда я этого еще не  знал. Ведь я коммерсант – прежде я еще больше занимался коммерцией, чем  сейчас, – и мне хотелось видеть ощутимые результаты, дело должно было  двигаться к концу или по крайней мере достигнуть какого-то развития. А вместо  этого шли бесконечные допросы, почти всегда одного и того же содержания; ответы  на них я выучил наизусть, как молитву; но несколько раз в неделю ко мне являлись  посыльные из суда и в контору и домой, всюду, где могли меня застать; конечно,  это очень мне мешало (теперь по крайней мере в этом отношении стало лучше,  телефонные вызовы мешают гораздо меньше), а то среди моих деловых знакомых и  особенно среди моих родственников начали распространяться слухи о моем  процессе, так что вреда это мне принесло достаточно, а вместе с тем не было  видно ни малейшего признака того, что в ближайшее время будет назначено хотя бы  первое слушание дела. Тогда я обратился к адвокату с жалобой. Он дал мне  пространные объяснения, однако решительно отказался сделать какие-то шаги в том  направлении, как я предполагал: ускорить слушание дела все равно никто не  может, а настаивать на этом в заявлении, как того требовал я, было бы просто  неслыханно и могло погубить и его и меня. Я и подумал: то, чего не может или не  хочет этот адвокат, захочет и сможет другой. И я стал искать других адвокатов.  Сразу забегу вперед: никто никогда не требовал назначения дела к слушанию,  никто этого не мог добиться, да и вообще с одной оговоркой, о чем я скажу  позже, это действительно никак невозможно, значит, в этом отношении адвокат  меня не обманул, но в остальном мне не пришлось жалеть, что я обратился к  другим адвокатам. Вероятно, вы уже слыхали от доктора Гульда о подпольных  адвокатах. Должно быть, он говорил о них с большим презрением, да они этого и  заслуживают. Однако когда он о них говорит и сравнивает с собой и своими  коллегами, то совершает небольшую ошибку, и я вам попутно разъясню, какую  именно. Обычно, говоря об адвокатах своего круга, он в отличие от подпольных  называет их крупными адвокатами. Это неверно: конечно, каждый может называть  себя крупным, если ему заблагорассудится, но в данном случае судебная  терминология установлена твердо. Если руководствоваться ею, то кроме подпольных  адвокатов существуют еще адвокаты крупные и мелкие. Так вот этот адвокат и его  коллеги принадлежат к мелким адвокатам, а крупные адвокаты – о них я только  слышал, но никогда их не видел, те стоят по рангу неизмеримо выше мелких  адвокатов, куда выше, чем «мелкие» стоят над презренными подпольными.    

– Что же это за крупные адвокаты? – спросил  К. – Кто они такие? Как к ним попасть?    

– Значит, вы о них нигде никогда не слыхали, –  сказал коммерсант, – а ведь нет ни одного обвиняемого, который, узнав о  них, не мечтал бы попасть к ним. Лучше не поддавайтесь этому соблазну. Кто эти  крупные адвокаты, я понятия не имею, и попасть к ним, по-видимому, невозможно.  Не знаю ни одного случая, когда с уверенностью можно было бы говорить об их  вмешательстве. Кого-то они защищают, но по своему желанию этого нельзя  добиться: защищают они только тех, кого им угодно защищать. Должно быть, то  дело, за которое они берутся, уже выходит за пределы низших судебных инстанций.  Вообще же лучше о них и не думать, потому что иначе все переговоры с другими  адвокатами, все их советы и вся их помощь покажутся жалкими, никчемными; я сам  это испытал: хочется просто бросить все, лечь дома в постель и ни о чем не  слышать. Но, конечно, глупее этого ничего быть не может, да и в постели тебе  все равно не будет покоя.    

– Значит, вы и прежде о крупных адвокатах не  думали? – спросил К.    

– Думал, но недолго, – сказал коммерсант и опять  усмехнулся. – Совершенно забыть о них невозможно, особенно ночью приходят  всякие мысли. Но когда-то мне больше всего хотелось добиться ощутимых  результатов, потому я и обратился к подпольным адвокатам.    

– Как вы тут хорошо сидите вдвоем! – сказала Лени,  она вернулась с тарелкой и остановилась в дверях.    

И действительно, они сидели, почти прижавшись друг к другу;  при малейшем повороте их головы могли столкнуться, а так как коммерсант при  своем малом росте еще весь сгорбился, К. был вынужден наклоняться к нему совсем  близко, чтобы слышать все как следует.    

– Погоди минутку! – остановил девушку К., и его  рука, все еще лежавшая на руке коммерсанта, нетерпеливо дрогнула.    

– Он просил, чтобы я ему рассказал о своем  процессе, – обратился коммерсант к Лени.    

– Ну рассказывай, рассказывай! – сказала та.    

Она говорила с коммерсантом ласково, но очень свысока, и К.  это не понравилось; он уже понял, что это был человек вполне достойный; во  всяком случае, он много пережил и прекрасно обо всем рассказывал. Очевидно,  Лени судила о нем неверно. К. смотрел, как Лени с раздражением отняла у  коммерсанта свечу – тот все время крепко держал ее в руке, обтерла его пальцы  своим фартуком и опустилась перед ним на колени, чтобы счистить воск,  накапавший ему на брюки.    

– Вы ведь хотели рассказать мне про подпольных  адвокатов! –сказал К. и без всяких околичностей отодвинул руку Лени.    

– Ты это что? сказала Лени и, слегка хлопнув К. по  руке, продолжала свою работу.    

– Да, да, про подпольных адвокатов, сказал коммерсант и  провел рукой по лбу, как бы обдумывая, что говорить.    

Желая ему помочь, К. подсказал:    

– Вы хотели добиться немедленных результатов и потому  обратились к подпольным адвокатам.    

– Совершенно верно, сказал коммерсант, но ничего не  добавил.    

Видно, не желает говорить при Лени, подумал К., и, хотя ему  очень хотелось все услышать, он поборол нетерпение и больше настаивать не стал.    

– Ты доложила обо мне? – спросил он Лени.    

– Конечно, – ответила та. – Он тебя  дожидается. Оставь Блока, с ним ты и потом успеешь поговорить, Блок побудет  тут.    

К. решился не сразу.    

– Вы останетесь тут? – спросил коммерсанта.    

Ему хотелось, чтобы тот сам подтвердил это, и не нравилось,  что Лени говорит о Блоке как об отсутствующем. Да и вообще сегодня К. испытывал  какое-то затаенное раздражение против Лени.    

Но ответила опять она:    

– Он здесь часто ночует.    

– Ночует здесь? – воскликнул К.    

А он-то надеялся, что Блок просто дождется, пока он как  можно скорее закончит переговоры с адвокатом, а затем они вместе выйдут и  основательно, без всяких помех все обсудят.    

– Ну да, сказала Лени. Не каждого пускают к адвокату в  любой час, как тебя, Йозеф. Ты как будто и не удивляешься, что адвокат,  несмотря на болезнь, принимает тебя в одиннадцать часов ночи. Все, что ради  тебя делают друзья, ты принимаешь как должное. Конечно, твои друзья, во всяком  случае я сама, все делают с удовольствием. Никакой благодарности я и не требую!  Лишь бы ты меня любил.    

Тебя любить? – подумал в первую минуту К., но сразу  мелькнула мысль: ну, конечно, я ее люблю.    

Однако вслух он сказал, обходя эту тему:    

– Меня адвокат принимает, потому что я его клиент. А  если и тут не обойтись без чужой помощи, значит, на каждом шагу только и  придется, что клянчить и благодарить.    

– Какой он сегодня нехороший, – сказала Лени  коммерсанту.    

Вот теперь и про меня говорит, будто меня нет, подумал К. и  даже рассердился на коммерсанта, когда тот так же бесцеремонно, как Лени,  сказал:    

– Адвокат его принимает еще и по другой причине: его  процесс много интереснее моего. Кроме того, его процесс только что начался и,  значит, не очень запутан, потому адвокат и занимается им так охотно. Потом все  изменится.    

– Да, да! – со смехом сказала Лени, глядя на  коммерсанта. –Ишь разболтался! А ты ему не верь, – это она сказала,  уже обращаясь к К. – Он ужасно милый, но и ужасно болтливый. Может быть,  адвокат его за это и не выносит. Во всяком случае, принимает он его, только  когда ему вздумается. Я и то сколько раз старалась заступиться, и все зря.  Представь себе, иногда я докладываю о Блоке, а он его принимает только на  третий день. Но если в ту минуту, как его позовут, Блок не явится, значит, все  пропало, нужно сызнова о нем докладывать. Поэтому я разрешила Блоку ночевать  тут: бывает, что адвокат ночью звонит и требует его к себе. А теперь Блок и  ночью наготове. Правда, иногда он узнает, что Блок тут, и отменяет свой вызов.    

К. вопросительно посмотрел на коммерсанта. Тот кивнул  головой и сказал так же откровенно, как говорил до того с К. (видно, он  растерялся только от смущения) :    

– Да, постепенно начинаешь очень зависеть от своего  адвоката.    

– Он только для виду жалуется, – сказала  Лени, – а сам любит тут ночевать, он мне сколько раз говорил. – Она  подошла к маленькой дверце и открыла ее. – Хочешь взглянуть на его  спаленку? – спросила она.    

К. подошел и заглянул с порога в низкую каморку без окон,  целиком занятую узенькой кроватью. Забираться в кровать можно было только через  спинку. У изголовья в стене виднелась небольшая ниша, там с педантичной  аккуратностью были расставлены свеча, чернильница, ручка с пером и пачка бумаг  – очевидно, документы процесса.    

– Значит, вы спите в комнате для прислуги? –  спросил К., обращаясь к коммерсанту.    

– Мне ее уступила Лени, – сказал  коммерсант. – Это очень удобно.    

К. пристально посмотрел на него. Очевидно, первое  впечатление, которое произвел Блок, было правильней: опыт у него был большой,  потому что его процесс тянулся давно, но стоил ему этот опыт недешево. И вдруг  весь вид этого человека стал для К. невыносим.    

– Ну и укладывай его спать! – крикнул он Лени,  которая явно его не поняла.    

Нет, сейчас он пойдет к адвокату и откажет ему, а этот отказ  освободит его не только от самого адвоката, но и от Лени, и от этого  коммерсанта.    

Но не успел он дойти до двери, как коммерсант негромко  окликнул его:    

– Господин прокурист! – К. сердито  обернулся. – Вы забыли свое обещание, – сказал коммерсант и умоляюще  потянулся к К. со своего места. – Вы хотели сообщить мне какой-то секрет.    

– Верно! – сказал К., мельком взглянув на Лени,  внимательно смотревшую на него. – Так вот, слушайте: теперь это уже почти  не секрет. Я сейчас иду к адвокату, чтобы ему отказать.    

– Он ему отказывает! – крикнул коммерсант, вскочил  со стула и забегал по кухне, воздевая руки к небу. – Он отказывает  адвокату! – восклицал он снова и снова.    

Лени хотела было наброситься на К., но коммерсант перебил ей  дорогу, за что она стукнула его кулаком. Не разжимая кулаков, Лени бросилась за  К., но тот опередил ее и уже вбегал в комнату к адвокату, когда Лени его  догнала. Он почти успел захлопнуть двери, но Лени ногой задержала одну створку  и схватила его за локоть, пытаясь вытащить обратно. Но он так стиснул ей кисть  руки, что она, охнув, выпустила его. Зайти в комнату она не посмела, и К. запер  дверь изнутри на ключ.    

– Я вас очень давно жду, – сказал адвокат с  кровати, положив на ночной столик документ, который он читал при свече, и,  надев очки, пристально посмотрел на К.    

Но, вместо того чтобы извиниться, К. сказал:    

– О, я скоро уйду.    

Адвокат оставил без внимания эти слова и, так как К. не  извинился, добавил:    

– В следующий раз я вас так поздно не приму.    

– Это вполне совпадает с моими намерениями, –  сказал К.    

Адвокат посмотрел на него вопросительно.    

– Садитесь, пожалуйста! – сказал он.    

– Если вам угодно, – сказал К., пододвинул кресло  к ночному столику и сел.    

– Мне показалось, что вы заперли дверь на ключ, –  сказал адвокат.    

– Да, – сказал К, – из-за Лени. – Он не  намеревался никого щадить.    

Но адвокат спросил:    

– Она опять к вам приставала?    

– Приставала? – переспросил К.    

– Ну да! – сказал адвокат и рассмеялся. От смеха у  него начался приступ кашля, а когда кашель прошел, он опять засмеялся. –  Да вы, наверно, уже сами заметили, какая она назойливая, – сказал он и  похлопал К. по руке – тот по рассеянности положил руку на ночной столик, но тут  же быстро отдернул ее. – Видно, вы не придаете этому значения, – сказал  адвокат, когда К. промолчал. – Тем лучше! Иначе мне, наверно, пришлось бы  перед вами извиняться. Это ее причуда, и я давно ей все простил и даже  разговаривать об этом не стал бы, если бы вы не заперли дверь. Не мне объяснять  вам эту причуду, но сейчас у вас такой растерянный вид, что придется все  рассказать. Причуда эта состоит в том, что большинство обвиняемых кажутся Лени  красавцами. Она ко всем привязывается, всех их любит, да и ее как будто все  любят; а потом, чтобы меня поразвлечь, она иногда мне о них рассказывает –  конечно, с моего согласия. Меня это ничуть не удивляет, а вот вы как будто  удивлены. Если есть на это глаз, то во многих обвиняемых и в самом деле можно  увидеть красоту. Конечно, это удивительное, можно сказать – феноменальное  явление природы. Разумеется, сам факт обвинения отнюдь не вызывает какие либо  отчетливые, ясно определенные перемены во внешности. Ведь это не то, что при  других судебных делах: тут большинство обвиняемых продолжают вести свой обычный  образ жизни, и если у них есть хороший адвокат, взявший на себя все заботы, то  и процесс их не касается. Тем не менее люди, искушенные в таких делах, могут  среди любой толпы узнать каждого обвиняемого в лицо. По каким приметам? –  спросите вы. Мой ответ вас, может быть, не удовлетворит. Просто эти обвиняемые  самые красивые. И не вина делает их красивыми – я обязан так считать хотя бы  как адвокат, ведь не все же они виноваты – да и не ожидание справедливого  наказания придает им красоту, потому что не все они будут наказаны; значит, все  кроется в поднятом против них деле, это оно так на них влияет. Разумеется,  среди этих красивых людей есть особенно прекрасные. Но красивы они все, даже  Блок, этот жалкий червяк.    

Когда адвокат договорил, К. уже решился окончательно, он  даже вызывающе вскинул голову в ответ на последние слова адвоката, словно  подтверждая самому себе правильность сложившегося у него убеждения, что адвокат  всегда – и на этот раз тем более – старается отвлечь его общими разговорами, не  имеющими никакого касательства к основному вопросу: проводит ли он какую-либо  работу для пользы дела К. Адвокат, очевидно, заметил, что К. на этот раз  настроен против него еще больше, чем обычно, и замолчал, выжидая, чтобы К. сам  заговорил; но, видя, что К. упорно молчит, спросил его:    

– Вы сегодня пришли ко мне с определенной целью?    

– Да, – ответил К. и немного затенил рукой свечу,  чтобы лучше видеть адвоката. – Я хотел вам сказать, что с сегодняшнего дня  я лишаю вас права защищать мои интересы в суде.    

– Правильно ли я вас понял? – спросил адвокат и,  присев в постели, оперся рукой на подушки.    

– Полагаю, что правильно, – сказал К., он сидел  прямо и был все время начеку.    

– Что ж, можно обсудить и этот план, – сказал  адвокат, помолчав.    

– Это уже не только план, – сказал К.    

– Возможно, – сказал адвокат. – И все же не  будем торопиться.    

Он сказал «не будем» как будто не собирался выпустить К. из  рук и был намерен остаться если не его представителем, то по крайней мере  советчиком.    

– Никто и не торопится, – сказал К., медленно  поднялся и встал за спинкой кресла. – Я думал долго, может быть, даже  слишком долго. Но решение принято окончательно.    

– Тогда позвольте мне сказать несколько слов, –  сказал адвокат, сбросил с себя перину и сел на край кровати. Его голые, покрытые  седыми волосами ноги дрожали от холода. Он попросил К. подать ему плед с  дивана.    

К. подал плед и сказал:    

– Вы совершенно зря подвергаете себя простуде.    

– Нет, не зря, все это очень важно, – сказал  адвокат, снова кутаясь в перину и укрывая ноги пледом. – Ваш дядя мне  друг, да и вас я за это время полюбил. В этом я вам признаюсь откровенно.  Стыдиться тут нечего.    

К. было очень неприятно слушать чувствительные излияния  старика, потому что они вынуждали его на решительное объяснение, а ему очень  хотелось этого избежать, да и, кроме того, как он откровенно признался самому  себе, все это сбило его с толку, хотя ни в какой мере не поколебало его  решения.    

– Благодарю за дружеские чувства, – сказал  он. – Я вполне сознаю, что вы сделали для меня все, что только возможно и  что, по-вашему, могло принести пользу. Однако в последнее время я пришел к  убеждению, что этого недостаточно. Разумеется, я никогда не решусь навязывать  свое мнение человеку, который настолько старше и опытнее меня; если я  когда-либо невольно осмеливался на это, прошу меня простить, но дело тут, как  вы сами выразились, чрезвычайно важное и, по моему глубокому убеждению, требует  гораздо более решительного вмешательства в ход процесса, чем это было до сих  пор.    

– Я вас понимаю, – сказал адвокат. – Вы очень  нетерпеливы.    

– Вовсе я не так уж нетерпелив, – сказал К. с  некоторым раздражением и сразу же перестал тщательно выбирать слова:    

– Вероятно, при первом моем посещении, когда я пришел с  дядей, вы заметили, что особого интереса к своему процессу я не проявлял, и,  когда мне не напоминали о нем, так сказать, насильно, я вообще о нем забывал.  Но мой дядя настаивал, чтобы я поручил вам представлять мои интересы, и ему в  угоду я это сделал. После этого, естественно, можно было ожидать, что я буду  еще меньше тяготиться процессом, ведь для того и передают адвокату защиту своих  интересов, чтобы свалить с себя заботы и хотя бы отчасти забыть о процессе. Но  все вышло наоборот. Никогда еще я столько не тревожился из-за процесса, как с  того момента, когда вы взяли на себя защиту моих интересов. До этого я был  один, ничего по своему делу не предпринимал, да и почти что его не чувствовал,  а потом у меня появился защитник, все шло к тому, чтобы что-то сдвинуть с  места, и в непрестанном, все возрастающем напряжении я ждал, что вы наконец  вмешаетесь, но вы ничего не делали. Правда, вы мне сообщили о суде много  такого, чего мне, наверно, никто другой рассказать бы не мог. Но теперь, когда  процесс форменным образом подкрадывается исподтишка, мне этого  недостаточно. – К. оттолкнул кресло и встал, выпрямившись во весь рост,  заложив руки в карманы.    

– На известной стадии процесса, – сказал адвокат  спокойно и негромко, – ничего нового, как показывает практика, не  происходит. Сколько клиентов на этой стадии процесса стояли передо мной в той  же позе, что и вы, и говорили то же самое!    

– Это значит, – сказал К., – что все они, эти  люди, были так же правы, как прав я. Ваши возражения меня не убедили.    

– Я вам и не собирался возражать, – сказал  адвокат, – я только хотел бы добавить, что ожидал от вас более глубоких  суждений, тем паче что я дал вам возможность гораздо глубже заглянуть в  судопроизводство и в мои действия, чем обычно дают своим клиентам. А теперь  остается только признать, что, несмотря на все, вы не питаете ко мне нужного доверия.  И мне это никак не помогает.    

Как он унижался перед К., этот адвокат! И никакого  профессионального самолюбия. А ведь, тут-то оно и должно было бы проявиться в  полную силу. Почему он так себя вел? Адвокатская практика у него, по всей  видимости, была большая, человек он был богатый, значит, отказ одного клиента и  потеря заработка для него никакой роли не играли. Кроме того, как человек  слабого здоровья, он должен был бы и сам стараться немного разгрузиться в  работе. Но вопреки всему он крепко держался за К. Почему? Из личной приязни к  дяде? Или процесс К. действительно казался ему таким необычным, что он надеялся  отличиться благодаря ему? Но перед кем? Перед К. или же – не исключена и эта  возможность – перед своими приятелями из суда? По его виду ничего нельзя было  определить, как пристально К. его ни разглядывал. Можно было подумать, что он  нарочно сделал такое непроницаемое лицо и выжидает, какое впечатление  произведут его слова. Но он истолковал молчание К., видимо, в благоприятном для  себя смысле и опять заговорил:    

– Вы, наверно, заметили, что при весьма обширной  канцелярии у меня нет никаких помощников. В прежние времена было иначе. Тогда  на меня работали несколько молодых юристов, но теперь я работаю один. Отчасти  это связано с изменением моей практики, с тем, что я ограничиваюсь главным  образом ведением таких процессов, как ваш, отчасти же с тем, что я глубже  проник в суть таких дел. И помнил, что нельзя поручать эту работу другим, если  я не хочу грешить перед моими клиентами и перед взятой на себя задачей. Но  решение взять всю работу на себя, конечно, имело свои последствия: пришлось  отказывать почти всем и браться только за те дела, к которым у меня лежало  сердце, впрочем, даже тут, поблизости, существует достаточно прилипал, готовых  подбирать любые крохи, какие я им брошу. В довершение ко всему я заболел от  переутомления. Но, несмотря на все, я ни разу не пожалел о принятом решении;  возможно даже, что я должен был бы отстранить от себя еще больше дел, но то,  что я всецело отдался взятым на себя процессам, оказалось необходимым и вполне  оправдывалось достигнутыми успехами. В одном документе я как-то прочел  прекрасное определение различия между ведением обычных гражданских дел и  ведением дел такого рода. Там было сказано: в первом случае адвокат доводит  своего клиента до приговора суда на веревочке, во втором же он сразу взваливает  клиента себе на плечи и несет, не снимая, до самого приговора и даже после  него. Так оно и есть. Впрочем, я был не совсем прав, говоря, что никогда не  раскаивался в том, что взвалил на себя такую огромную работу. Если, как это  случилось с вами, мою работу отметают столь безоговорочно, я начинаю  раскаиваться.    

Однако весь этот разговор скорее раздражал, чем убеждал К.  Ему казалось, что уже по одному тону адвоката можно угадать, что ждет его, если  он сдастся: опять пойдет обнадеживание, начнутся намеки на успешную работу над  ходатайством, на более благоприятное расположение духа судейских чиновников, но  и, разумеется, на огромные трудности, препятствующие работе, – словом, все  до тошноты знакомые приемы будут использованы, чтобы обмануть К.  неопределенными надеждами и измучить неопределенными угрозами.    

Надо этому решительно положить конец, подумал он и сказал:    

– А что вы предпримете по моему делу, если останетесь  моим поверенным?    

Адвокат не запротестовал даже при такой обидной для него  постановке вопроса и ответил:    

– Буду продолжать то, что я уже предпринял для вас.    

– Так я и знал, – сказал К. – Не будем же  тратить лишних слов.    

– Нет, я сделаю еще одну попытку, – сказал  адвокат, будто все то, из-за чего волновался К., случилось с ним самим, а не с  К. – Я, видите ли, подозреваю, что не только ваша неверная оценка моей  правовой помощи, но и все ваше поведение вызвано тем, что с вами, хотя вы и  обвиняемый, до сих пор обращались слишком хорошо или, выражаясь точнее, слишком  небрежно, с напускной небрежностью. Но и на это есть свои причины; иногда оковы  лучше такой свободы. Но я все же хотел бы вам показать, как обращаются с  другими обвиняемыми; может быть, для вас это будет полезным уроком. Сейчас я  вызову к себе Блока. Отоприте дверь и сядьте сюда, к ночному столику!    

– С удовольствием! – сказал К. и сделал так, как  велел адвокат: поучиться он всегда был готов. Но, чтобы на всякий случай  застраховаться, он спросил адвоката: – Но вы приняли к сведению, что я вас  освобождаю от обязанности представлять меня?    

– Да, – сказал адвокат, – но вы можете  сегодня же изменить свое решение.    

Он снова лег на подушки, натянул перину до подбородка и,  отвернувшись к стене, позвонил.    

На звонок сразу вошла Лени, она быстро огляделась, пытаясь  понять, что произошло; то, что К. мирно сидит у постели адвоката, ее, очевидно,  успокоило. С улыбкой она кивнула К. в ответ на его неподвижный взгляд.    

– Приведи Блока, – сказал адвокат.    

Но, вместо того чтобы за ним пойти, она просто подошла к  двери и крикнула:    

– Блок! К адвокату! – И, видя, что адвокат  отвернулся к стене и ни на что не обращает внимания, она проскользнула за  кресло К.    

С этой минуты она не оставляла его в покое: то перегнется к  нему через спинку кресла, то обеими руками погладит – правда, очень осторожно и  нежно – его волосы или проведет ладонью по щекам. В конце концов К. решил  прекратить это и крепко взял ее за руку. Сперва она пыталась отнять руку, но  потом смирилась.    

Блок явился по первому зову и остановился в дверях, словно  раздумывая, войти ему или нет. Он высоко поднял брови и наклонил голову,  прислушиваясь, не повторят ли приказ пройти к адвокату. К. мог бы подбодрить  его, подозвать, но он решил окончательно порвать не только с адвокатом, но и  вообще со всем, что происходило в этой квартире, и поэтому держался безучастно.  Лени тоже молчала. Заметив, что его по крайней мере никто не гонит, Блок на  цыпочках вошел в комнату, судорожно стиснув руки за спиной. Для возможного  отступления он оставил двери открытыми. На К. он не смотрел, все внимание его  было устремлено на высокую перину, под которой даже не видно было адвоката; тот  совсем прижался к стене.    

Из-под перины послышался голос.    

– Блок тут? – спросил он.    

От этого вопроса Блок, уже подошедший довольно близко,  зашатался так, будто его толкнули в грудь, а потом в спину, скрючился в поклоне  и проговорил:    

– К вашим услугам.    

– Чего тебе надо? – спросил адвокат. – Опять  пришел некстати.    

– Но меня как будто звали? – спросил Блок, не  столько у адвоката, сколько у себя самого, и, вытянув руки, словно для защиты,  уже приготовился бежать.    

– Да, звал! – сказал адвокат. – И все равно  ты пришел некстати. – И, помолчав, добавил: – Ты всегда приходишь некстати.    

С той минуты, как адвокат заговорил, Блок уже не смотрел на  кровать, он уставился куда-то в угол и только вслушивался в голос, как будто  боялся, что не перенесет ослепительного вида того, кто с ним разговаривает. Но  и слышать адвоката было трудно, потому что он говорил в стенку и притом очень  быстро и тихо.    

– Вам угодно, чтобы я ушел? – спросил Блок.    

– Раз уж ты тут – оставайся, – сказал адвокат.    

Можно было подумать, что адвокат не то чтобы исполнил  желание Блока, а, наоборот, пригрозил его выпороть, что ли, потому что при этих  словах Блок задрожал всем телом.    

– Вчера я бы у третьего судьи, – сказал  адвокат, – у моего друга, и постепенно навел разговор на тебя. Хочешь  знать, что он сказал?    

– О да, прошу вас! – сказал Блок. Но так как  адвокат ответил не сразу, Блок опять повторил свою просьбу и совсем согнулся,  будто хотел стать на колени. Но тут К. закричал на него.    

– Что ты делаешь?! – крикнул он. Лени хотела  остановить его, тогда он схватил ее и за другую руку. Отнюдь не в порыве любви,  он крепко сжал ее руки, и Лени, вздыхая, попыталась их отнять. А за выходку К.  расплатился Блок, потому что адвокат сразу спросил его:    

– Кто твой адвокат?    

– Вы, – ответил Блок.    

– А кроме меня кто еще? – спросил адвокат.    

– Кроме вас никого, – ответил Блок.    

– Так ты никого и не слушай, – сказал адвокат.    

Блок понял его и, сердито взглянув на К., решительно затряс  головой. Если бы перевести этот жест на слова, они прозвучали бы грубой бранью.  И с таким человеком К. собирался дружески обсуждать свое дело!    

– Не буду тебе мешать, – сказал К., откидываясь в  кресле. –Ползай на брюхе, становись на колени, – словом, делай что  хочешь. Я вмешиваться не буду.    

Но у Блока, как видно, осталось еще какое-то самолюбие, во  всяком случае по отношению к К., потому что он надвинулся на него, размахивая  кулаками, и, еле сдерживая голос из страха перед адвокатом, закричал:    

– Не смейте так со мной разговаривать! Это недопустимо!  За что вы меня обижаете? Да еще при господине адвокате! Тут нас обоих, и меня и  вас, терпят только из милости! Вы ничуть не лучше меня, вы такой же обвиняемый,  и против вас тоже ведется процесс! А если вы считаете себя важным господином,  так я такой же важный, может, еще важнее вас! И потрудитесь со мной так не  разговаривать, да, вот именно! Может, вы считаете себя привилегированным  оттого, что сидите тут, в кресле, а я должен, как вы изволили выразиться,  ползать на брюхе? Так разрешите мне напомнить вам старую судебную поговорку :  для обвиняемого движение лучше покоя, потому что если ты находишься в покое,  то, может быть, сам того не зная, уже сидишь на чаше весов вместе со всеми  своими грехами.    

К. ничего не сказал, только тупо уставился на этого  обезумевшего человека. Как он изменился в течение одного только часа! Неужели  процесс так его издергал, что он потерял способность понимать, кто ему друг,  кто враг? Неужели он не видит, что адвокат нарочно унижает его, и на этот раз  лишь с с одной целью – похвалиться своей властью перед К. и, быть может, этим  подчинить и его! Но если Блок не способен это понять или же так боится  адвоката, что даже понимание ему не помогает, то как он ухитряется, как  осмеливается обманывать адвоката, скрывать, что кроме него он пригласил еще  других адвокатов? И как он осмеливается нападать на К., зная, что тот в любую  минуту может выдать его тайну?    

Но Блок и не на то осмелился; он подошел к постели адвоката  и стал жаловаться на К.    

– Господин адвокат, – сказал он, – вы  слышали, как этот человек со мной разговаривает? Ведь его процесс длится  какие-то часы, а он уже хочет поучать меня меня, чей процесс тянется уже пять  лет. Да еще бранится! Ничего не знает, а бранится, а ведь я в меру своих слабых  силенок точно выучил, усвоил, чего требуют и приличие, и долг, и судебные  традиции.    

– Не обращай ни на кого внимания, – сказал  адвокат, – делай, как считаешь правильным.    

– Непременно, – сказал Блок, словно сам себя  подбадривая, и, оглянувшись, встал на колени перед самой кроватью. – Я уже  на коленях, мой адвокат! – сказал он. Но адвокат промолчал. Осторожно,  одной рукой, Блок погладил перину.    

В наступившей тишине Лени вдруг сказала, высвобождая руки из  рук К.:    

– Пусти. Ты мне делаешь больно. Я хочу к Блоку…    

Она отошла и присела на край постели. Блок страшно  обрадовался ей и стал немыми жестами и мимикой просить ее заступиться за него  перед адвокатом. Очевидно, ему дозарезу нужно было выудить у адвоката какие-то  сведения – возможно, лишь для того, чтобы их использовали другие адвокаты.  Должно быть, Лени точно знала, какой подход нужен к адвокату, она глазами  показала Блоку на его руку и сделала губы трубочкой, словно для поцелуя. Блок  тут же чмокнул адвоката в руку и по знаку Лени еще и еще раз приложился к руке.  Но адвокат упорно молчал. Лени наклонилась к адвокату, перегибаясь через  кровать, так что обрисовалось все ее здоровое, красивое тело, и, низко склонясь  к его голове, стала гладить его длинные седые волосы. Тут ему уже нельзя было  промолчать.    

– Не решаюсь ему сообщить, – сказал адвокат и  слегка повернул голову может быть, для того, чтобы лучше почувствовать  прикосновения Лени. Блок исподтишка прислушивался, опустив голову, словно  преступал какой-то запрет.    

– Отчего же ты не решаешься? – спросила Лени.    

У К. было такое чувство, словно он слышит эаученный диалог,  который уже часто повторялся и будет повторяться еще не раз и только для Блока  никогда не теряет новизны.    

– А как он себя вел сегодня? – спросил адвокат  вместо ответа.    

Перед тем как высказать свое мнение, Лени посмотрела на  Блока и помедлила, глядя, как он умоляюще воздел к ней сложенные руки. Наконец  она строго кивнула, обернулась к адвокату и сказала:    

– Он был очень послушен и прилежен.    

И это пожилой коммерсант, бородатый человек, умолял девчонку  дать о нем хороший отзыв! Может быть, у него и есть какие-то задние мысли, но  все равно никакого оправдания в глазах своего ближнего он не заслуживал. Эта  оценка даже зрителя унижала. Значит, таков был метод адвоката (и какое счастье,  что К. попал в эту атмосферу ненадолго!) – довести клиента до полного забвения  всего на свете и заставить его тащиться по ложному пути в надежде дойти до  конца процесса. Да разве Блок клиент? Он собака адвоката! Если бы тот велел ему  залезть под кровать, как в собачью будку, и лаять оттуда, он подчинился бы с  наслаждением. К. слушал внимательно и сосредоточенно, словно ему поручили точно  воспринять и запомнить все, что тут говорилось, и доложить об этом в какой-то  высшей инстанции.    

– Чем же он занимался весь день? – спросил  адвокат.    

– А я его заперла в комнате для прислуги, чтобы он мне  не мешал работать, – сказала Лени. – Он всегда там сидит. Время от  времени я заглядывала в оконце, смотрела, что он делает. А он стоит на коленях  на кровати, разложил на подоконнике документы, которые ты ему выдал, и все  читает, читает. Мне это очень пришлось по душе: ведь окошко выходит во двор, в  простенок, оттуда и свету почти нет. А Блок сидит и читает. Сразу видно, какой  он покорный.    

– Рад слышать, – сказал адвокат. – А он  понимает, что читает?    

Во время их разговора Блок непрестанно шевелил губами,  очевидно заранее составляя ответы, которые надеялся услышать от Лени.    

– Ну, на этот вопрос, – сказала Лени, – я,  конечно, в точности ответить не могу. Во всяком случае, я видела, что читает он  очень старательно. Целый день перечитывает одну и ту же страницу и все водит и  водит пальцем по строкам. Заглянешь к нему, а он вздыхает; видно, чтение ему  очень трудно дается. Должно быть, документы ты ему дал очень непонятные.    

– О, да! – сказал адвокат. – Они и вправду  нелегкие. Да я и не верю, что он в них разбирается. Я их для того только и дал,  чтобы он понял, какую труднейшую борьбу мне приходится вести за его оправдание.  Вот ради кого я веду эту трудную борьбу! Ради… нет, просто смешно сказать –  ради Блока! Пусть он научится это ценить. А он занимался без перерыва?    

– Да, почти без перерыва, – ответила Лени. –  Только раз попросил попить. Я ему подала стакан воды через оконце. А в восемь  часов я его выпустила и немножко покормила.    

Блок покосился на К., словно ему давали похвальные отзывы и  они не могли не произвести впечатления. По-видимому, в нем пробудилась надежда,  он двигался свободнее, даже поерзал на коленях по полу.    

Тем резче показалась перемена: он буквально окаменел от слов  адвоката.    

– Ты все его хвалишь, – сказал адвокат, – а  мне от этого еще труднее говорить. Дело в том, что судья неблагоприятно  отозвался и о самом Блоке, и о его процессе.    

– Неблагоприятно? – переспросила Лени. – Как  же это возможно?    

Блок посмотрел на нее таким напряженным взглядом, словно  верил, что она еще и сейчас способна обратить в его пользу слова, давно уже  сказанные судьей.    

– Да, неблагоприятно, – сказал адвокат. Его даже  передернуло, когда я заговорил о Блоке. «Не говорите со мной об этом Блоке!» –  сказал он. «Но ведь Блок мой клиент» – сказал я. «Вами злоупотребляют» – сказал  он. «Но я не считаю это дело безнадежным». – «Да, вами  злоупотребляют», – повторил он. «Не думаю», – сказал я. Блок прилежно  занимается процессом и всегда в курсе дела. Он почти что живет у меня, чтобы  постоянно быть наготове. Такое старание редко встретишь. Правда, лично он  весьма неприятен, привычки у него отвратительные, он нечистоплотен, но к своему  процессу относится безупречно». Я нарочно сказал «безупречно» – разумеется, я  преувеличивал. На это он мне говорит: «Блок просто хитер. Он накопил большой  опыт и умеет затеять волокиту. Но его невежество во много раз превышает его  хитрость. Что бы он сказал если бы узнал, что его процесс еще не начинался,  если бы ему сказали, что даже звонок к началу процесса еще не прозвонил?»    

– Спокойно, Блок! – сказал адвокат, когда Блок  попытался подняться на дрожащих коленях, очевидно с намерением просить  объяснения.    

И тут адвокат впервые решил дать объяснение непосредственно  самому Блоку. Он посмотрел усталыми глазами не то на Блока, не то мимо него, но  Блок под этим взглядом снова медленно опустился на колени.    

– Для тебя мнение судьи никакого значения не  имеет, – сказал адвокат, и не пугайся при каждом звуке. Если ты начнешь  так себя вести, я тебе вообще ничего передавать не буду. Нельзя слова сказать,  чтобы ты не делал такие глаза, будто тебе вынесли смертный приговор! Постыдился  бы моего клиента! К тому же ты подрываешь доверие, которое он ко мне питает. Да  и что тебе, в сущности, нужно? Ты пока еще жив, пока еще находишься под моим  покровительством. Что за бессмысленные страхи! Где-то ты вычитал, что бывают  случаи, когда приговор можно вдруг услыхать неожиданно, от кого угодно, когда  угодно. Конечно, это правда, хотя и с некоторыми оговорками, но правда и то,  что мне противен твой страх и в нем я вижу недостаток необходимого доверия. А  что я, собственно, сказал такого? Повторил высказывание одного из судей. Но ты  же знаешь, что вокруг всякого дела создается столько разных мнений, что  невозможно разобраться. Например, этот судья считает началом процесса один  момент, а я – совершенно другой. Просто разница во мнениях, ничего более. На  определенной стадии процесса, по старинному обычаю, раздается звонок. По мнению  этого судьи, процесс начинается именно тогда. Не стану тебе излагать сейчас  все, что опровергает эту точку зрения, да ты все равно и не поймешь, скажу  только, что возражений много.    

Блок смущенно пощипывал меховой коврик у кровати; как видно,  его так напугало мнение судьи, что он на время забыл свое унижение перед  адвокатом и помнил только о себе, со всех сторон обдумывая слова судьи.    

– Блок! – сказала Лени предостерегающе и, взяв его  за ворот, подтянула кверху. – Не щипли мех, слушай, что тебе говорит  адвокат.    

 Глава девятая.    

В СОБОРЕ    

     

К. получил задание: надо было показать некоторые памятники  искусства приезжему итальянцу, связанному давнишней деловой дружбой с банком,  где его чрезвычайно ценили. В другое время К., без сомнения, счел бы такое  задание весьма почетным, но теперь, когда сохранять свой престиж в банке ему  стоило огромного напряжения, он согласился с неохотой. Каждый час, проведенный  вне стен кабинета, был для него сплошным огорчением, хотя и служебное время он  проводил уже далеко не так продуктивно, как раньше. Иногда часы тянулись в  какой-то жалкой видимости настоящей работы, но тем сильнее он бывал озабочен,  когда приходилось отсутствовать. Тогда ему казалось, что он видит, как  заместитель директора, который и без того всегда его выслеживал, заходит к нему  в кабинет, садится за его стол, роется в его бумагах, принимает клиентов, с  которыми К. уже годами связан и даже дружен, и восстанавливает их против него,  да еще, пожалуй, находит у него какие-то ошибки, а в последнее время К.  чувствовал, как ему со всех сторон угрожают эти ошибки и он нипочем не может их  избежать. И если ему теперь поручали какие-нибудь даже весьма почетные деловые  визиты и небольшие поездки а в последнее время, может быть чисто случайно,  такие поручения подворачивались все чаще, то ему постоянно мерещилось, будто  его нарочно хотят удалить на время из кабинета, чтобы проверить его работу,  или, во всяком случае, считают, что можно легко обойтись и без него.    

От многих поручений можно было отказаться без труда, однако  на это он не решался; если его подозрения имели хоть малейшее основание, то,  отказываясь, он как бы признавался в своих страхах. Поэтому он с видимым  безразличием принимал все такие поручения и однажды даже умолчал про серьезную  простуду, когда нужно было отправиться на два дня в очень нелегкую служебную  командировку, чтобы, упаси бог, ее неотменили, сославшись на скверную осеннюю  погоду и дожди.    

И вот, вернувшись из этой поездки с невыносимой головной  болью, он узнал, что завтра ему придется сопровождать итальянского гостя.  Соблазн отказаться хотя бы на этот раз был необычайно велик, тем более что  придуманное для него поручение не было непосредственно связано с его служебными  обязанностями. Безусловно, для дела было весьма важно проявить гостеприимство  но отношению к приезжему, но для К. это никакого значения не имело, он отлично  знал, что удержаться на службе он может только благодаря своим деловым успехам,  а если это не удастся, то все остальное бесполезно, даже если он неожиданно  очарует этого итальянца; ему не хотелось ни на день отрываться от рабочей  обстановки – слишком велик был страх, что его больше не допустят к работе, и,  хотя он отлично сознавал, насколько этот страх преувеличен, душа у него была не  на месте. Однако в данном случае было почти невозможно найти благовидный  предлог для отказа. К. хоть и не очень хорошо, но вполне достаточно владел  итальянским языком, а главное, с юных лет разбирался в вопросах искусства, а в  банке этим его познаниям придали слишком большое значение, узнав, что К.  некоторое время, правда из чисто деловых соображений, был членом местного  общества охраны памятников старины. А так как итальянец слыл любителем  искусства, то роль гида, само собой понятно, выпала на долю К.    

Утро было дождливое, очень ветреное, когда К., заранее  раздражаясь при мысли о предстоящем дне, уже в семь утра явился в банк, чтобы  выполнить хотя бы часть работы, пока не помешает приход гостя. Он очень устал,  просидев до поздней ночи над итальянской грамматикой, чтобы немного  подготовиться; сейчас его тянуло к окну, где он часто проводил больше времени,  чем у письменного стола, но он одолел искушение и сел эа работу. К сожалению,  вскоре вошел курьер и доложил, что господин директор послал его взглянуть,  пришел ли господин К. и если он уже тут, то не будет ли он любезен зайти в  приемную – итальянский гость уже прибыл.    

– Сейчас иду, – сказал К., сунул в карман  маленький словарик, взял под мышку альбом городских достопримечательностей,  приготовленный в подарок гостю, и пошел через кабинет заместителя директора в  директорскую приемную. Он был счастлив, что так рано явился на службу и сразу  оказался в распоряжении директора, чего, вероятно, никто не ожидал. Разумеется,  кабинет заместителя еще пустовал, словно стояла глубокая ночь; должно быть,  директор и за ним посылал курьера, чтобы просить его в приемную, а его на месте  не оказалось. Когда К. вошел в приемную, ему навстречу из глубины кресел  поднялись два господина. Директор приветливо улыбался, видимо очень  обрадованный его приходом, и сразу представил его итальянцу; тот крепко пожал  К. руку и с улыбкой сказал что-то про ранних пташек. К. не сразу понял, что  хочет сказать гость, да и слово было какое-то незнакомое, и К. только потом  угадал его смысл. К. ответил какой-то гладкой фразой, итальянец опять  рассмеялся и несколько раз погладил свои пышные, иссинячерные с проседью усы.  Усы были явно надушены, даже хотелось подойти поближе и понюхать. Когда все  снова сели и завели короткую вступительную беседу, К. вдруг с испугом заметил,  что понимает итальянца только по временам. Когда тот говорил совсем спокойно,  К. понимал почти все, но это было редко; по большей части речь гостя лилась  сплошным потоком, и он при этом радостно потряхивал головой. А главное, в  увлечении он все время переходил на какой-то диалект, в котором К. даже не  улавливал итальянских слов. Зато директор не только все понимал, но и отвечал  на этом же диалекте впрочем, К. должен был это предвидеть, потому что итальянец  был родом из Южной Италии, а директор прожил там несколько лет. Во всяком  случае, К. полагал, что у него почти не будет возможности объясниться с  итальянцем: по-французски тот говорил так же невнятно, а к тому же усы закрыли  ему рот, иначе по движению губ можно было бы легче понять его. К. предвидел  много неприятностей и пока что оставил всякие попытки понять итальянца, да в  присутствии директора, который понимал его с легкостью, это было бы ненужным  напряжением, и К. ограничился тем, но с некоторой досадой наблюдал, как гость  непринужденно и вместе с тем легко откинулся в глубоком кресле, как он то и  дело одергивает свой коротенький, ловко скроенный пиджачок и вдруг, высоко  подняв локти и свободно шевеля кистями рук, пытается изобразить что-то, чего К.  никак не мог понять, хотя весь подался вперед, не спуская глаз с рук итальянца.  Но в конце концов от этого безучастного, совершенно машинального созерцания  чужой беседы К. почувствовал прежнюю усталость и, к счастью вовремя, с испугом  поймал себя на том, что в рассеянности хотел было встать, повернуться и выйти  вон. И наконец итальянец взглянул на часы и вскочил с места. Попрощавшись с  директором, он так близко подошел к К., что тому пришлось отодвинуться, чтобы  встать. Директор, заметив, как растерялся К. от этого итальянского диалекта,  вмешался в разговор, да так умно и деликатно, что казалось, будто он только  подает незначительные советы, хотя на самом деле он вкратце переводил для К.  все то, что говорил неугомонный итальянец, перебивавший его на каждом слове.  Таким образом К. узнал, что итальянцу непременно надо сделать какие-то дела и,  хотя у него, к сожалению, очень мало времени, он ни в коем случае не намерен в  спешке осматривать все достопримечательности и собирается, если только К. даст  согласие – а решать должен именно он, – осмотреть только один собор, но  зато как можно подробнее. Он будет чрезвычайно счастлив обозревать этот собор в  сопровождении столь ученого и столь любезного спутника так он выразился про К.,  который изо всех сил старался не слушать итальянца и на лету схватывать  объяснения директора, и он просит К., если только ему это удобно, встретиться в  соборе примерно часа через два, то есть около десяти. Сам он надеется к этому  времени уже освободиться и прибыть туда. К. ответил как полагалось. Итальянец  пожал руку директору, потом К., потом снова директору и пошел к двери, уже  почти не оборачиваясь к провожавшим его директору и К., но все еще не  переставая говорить. К. еще немного пробыл у директора – тот сегодня выглядел  очень плохо. Директору казалось, что он в чем-то должен извиниться перед К., и  он сказал дружески, стоя с ним рядом, что сначала собирался сам сопровождать  итальянца, но потом – причины он объяснять не стал – решил лучше послать К. И  пусть К. не смущается, если не сразу будет понимать итальянца, это скоро  придет, а если он даже многого не поймет, то это тоже не беда; этому итальянцу  вовсе не так важно, поймут его или нет. Да и кроме того, директор не ожидал,  что К. так хорошо знает итальянский; без сомнения, со своей задачей он справится  отлично.    

На этом он отпустил К. Все оставшееся время К. потратил на  выписывание из словаря трудных слов, которые могли ему понадобиться при осмотре  собора. Работа была на редкость нудная, а тут еще курьеры приносили почту,  чиновники заходили за справками и, видя, что К. занят, останавливались в  дверях, но не уходили, пока К. не выслушивал их. Заместитель директора тоже не  упустил случая помешать К., он нарочно заходил, брал из рук К. словарь и явно  без всякой надобности перелистывал его, а когда двери приоткрывались, клиенты,  ждавшие в приемной, появлялись из полутьмы и робко кланялись; видно, они хотели  обратить на себя внимание и не были уверены, замечают ли их оттуда, в то время  как сам К., оказавшийся как бы центром этого водоворота, старался составлять  фразы, искал нужные слова в словаре, выписывал их, упражнялся в произношении и,  наконец, пытался выучить их наизусть. Но его обычно хорошая память как будто  совсем ему изменила, и в нем то и дело вспыхивала такая злоба к итальянцу,  из-за которого приходилось столько мучиться, что он совал словарь под бумаги с  твердым намерением больше не готовиться, но затем, сообразив, что не может же  он молча ходить с итальянцем по собору и обозревать произведения искусства, как  немой, он снова, с еще большей злобой, вытаскивал словарь.    

В половине десятого, когда он уже собирался уходить,  зазвонил телефон: Лени, пожелав ему доброго утра, спросила, как он себя  чувствует. К. торопливо поблагодарил и сказал, что сейчас он разговаривать не  может, потому что торопится в собор.    

– Как в собор? – спросила Лени.    

– Так, в собор.    

– А зачем тебе в собор? – спросила Лени.    

К. попытался вкратце объяснить ей, в чем дело, но не успел  он начать, как Лени его перебила.    

– Тебя затравили! – сказала она.    

К. не выносил неожиданного и непрошеного сочувствия, поэтому  он коротко простился с Лени, но, уже кладя трубку, все же сказал не то себе, не  то девушке, которая была далеко и уже не могла его слышать:    

– Да, меня затравили!    

Было уже поздно, могло случиться, что он опоздает. В  последнюю минуту, прежде чем сесть в такси, он спохватился, что не успел  вручить итальянцу альбом, и эахватил его с собой. Он держал альбом на коленях и  все время, пока ехали, нетерпеливо барабанил по нему пальцами. Дождь почти  перестал, но было сыро, холодно и сумрачно; наверно, в соборе ничего не будет  видно, и, уж конечно, от стояния на холодных плитах простуда у К. еще больше  обострится.    

На соборной площади было пусто. К. вспомнил, как еще в  детстве замечал, что в домах, замыкавших эту тесную площадь, шторы почти всегда  бывают спущены. Правда, в такую погоду это было понятнее, чем обычно. В соборе  тоже было совсем пустынно, вряд ли кому-нибудь могло взбрести в голову прийти  сюда в такое время. К. обежал оба боковых придела и встретил только какую-то  старуху, закутанную в теплый платок: она стояла на коленях перед мадонной, не  спуская с нее глаз. Издали он еще увидел служку, но тот, прихрамывая, исчез в  стенной дверце. К. пришел точно вовремя: когда он входил, пробило десять, но  итальянец еще не явился. К. вернулся к главному входу, нерешительно постоял там  и потом, несмотря на дождь, обошел весь собор снаружи посмотреть, не ждет ли  его итальянец у одного иэ боковых входов. Но там никого не было. Может быть,  директор неправильно понял, какое время тот назначил? Да разве можно было  понять этого типа? Во всяком случае, К. должен был подождать его хотя бы с  полчаса. Так как он очень устал, он вернулся в собор и, увидев на ступеньке  какой-то обрывок коврика, пододвинул его носком себе под ноги и, плотнее  закутавшись в пальто, поднял воротник и сел на скамью. Чтобы рассеяться, он  открыл альбом, полистал его немного, но пришлось и от этого отказаться: стало  так темно, что даже в соседнем приделе К. ничего не мог разглядеть.    

Вдали, на главном алтаре, большим треугольником горели  свечи. К. не мог наверняка сказать, видел ли он их раньше. Может быть, их  только что зажгли. Служки ходят, по должности, неслышно, их и не заметишь.  Когда К. случайно оглянулся, он увидел, что неподалеку от него, у одной из  колонн, горит высокая толстая свеча. И хотя это было очень красиво, но для  освещения алтарной живописи, размещенной в темноте боковых приделов, такого  света было недостаточно, он только усугублял темноту. Итальянец поступил хотя и  невежливо, но благоразумно, не явившись в собор, все равно ничего не было  видно, пришлось бы осматривать картины по кусочкам при свете карманного  фонарика К. Чтобы испытать, как это будет, К. прошел к одной из боковых капелл,  поднялся на ступеньки к невысокой мраморной ограде и, перегнувшись через нее,  осветил фонариком картину в алтаре. Лампадка, колеблясь перед картиной, только  мешала. Первое, что К. отчасти увидел, отчасти угадал, была огромная фигура  рыцаря в доспехах, занимавшая самый край картины. Рыцарь опирался на меч,  вонзенный в голую землю, лишь кое-где на ней пробивались редкие травинки.  Казалось, что этот рыцарь внимательно за чем-то наблюдает. Странно было, что он  эастыл на месте без всякого движения. Очевидно, он назначен стоять на страже.  К., уже давно не видавший картин, долго разглядывал рыцаря, непрестанно моргая  от напряжения и от невыносимого зеленоватого света фонарика. Когда он осветил  фонариком всю остальную картину, он увидел положение во гроб тела Христова, в  обычной трактовке; к тому же картина была довольно новая. Он сунул фонарик в карман  и сел на прежнее место.    

Ждать итальянца уже не стоило, но на улице явно лил сильный  дождь, и, так как в соборе, сверх ожидания, было не слишком холодно, К. решил  пока что переждать тут. Рядом с ним возвышалась главная кафедра, на круглом  навесе полулежали два золотых контурных креста, которые соприкасались верхними  концами. С внешней стороны и перила и переход к несущей колонне были покрыты  резьбой в виде зеленого плюща, ее поддерживали ангелочки, то смеющиеся, то  спокойные. К. подошел к кафедре, обошел ее со всех сторон: каменная резьба была  необычайно искусной, казалось, что густые тени пойманы и закреплены и в резьбе,  и на фоне.    

К. засунул руку в темное углубление и осторожно ощупал  камень. Раньше он не знал о существовании такой кафедры. В эту минуту за  скамьями соседнего ряда он случайно увидел церковного служку в черном сюртуке с  обвисшими складками, с табакеркой в левой руке. Он иэдали наблюдал за К. «Чего  ему надо? – подумал К. – Разве у меня такой подозрительный вид? А  может быть, он ждет чаевых? Но тут служка, видя, что К. его заметил, показал  правой рукой с зажатой в пальцах щепоткой табаку куда-то в неопределенном  направлении. К. не совсем понял, чего он хочет, подождал минуту, но служка все  время куда-то показывал, подкрепляя свой жест энергичными кивками.    

– Чего ему надо? – тихо проговорил К., не решаясь  громко окликнуть его; но потом вытащил кошелек и, протиснувшись между скамьями,  подошел к этому человеку.    

Тот сразу отстранил его рукой, пожал плечами и заковылял  прочь. Вот так же, торопливо ковыляя и подпрыгивая, К. в детстве пытался  изображать скачку на конях. Видно, впал в детство, подумал К., теперь у него  только и хватает ума, что служить в церкви. И как он останавливается, когда я  останавливаюсь, как подкарауливает, пойду ли я дальше. К. с улыбкой прошел  вслед за стариком по всему боковому приделу до главного алтаря. Старик  продолжал куда-то указывать пальцем, но К. нарочно не оборачивался;  по-видимому, старик только пытался отвлечь его, чтобы он не шел за ним по  пятам. Наконец К. отстал от него – не хотелось особенно тревожить старика, да и  было бы очень кстати на случай, если придет итальянец, показать ему и эту  достопримечательность.    

Войдя в главный придел, чтобы найти то место, где он оставил  альбом, он вдруг увидел у колонны, недалеко от хоров, над алтарем, маленькую  боковую кафедру из бледного голого камня. Кафедра была настолько мала, что  издали казалась пустой нишей, куда забыли поставить статую святого.  Проповеднику не хватило бы места и на шаг отступить от перил. Кроме того,  каменный свод над кафедрой выступал очень далеко, и, хотя на нем не было  никакой лепки, он шел настолько полого, что человеку среднего роста никак  нельзя было выпрямиться, а пришлось бы стоять, перегнувшись через перила.  Казалось, все было задумано нарочно для мучений проповедника, и нельзя было  понять, зачем нужна эта кафедра, когда можно располагать главной, большой,  столь искусно разукрашенной.    

К., наверно, не заметил бы эту маленькую кафедру, если бы в  ней не горела лампа, какие обычно зажигают для проповедника перед проповедью.  Неужели сейчас кто-то будет читать проповедь? Тут, в пустом соборе? К. поглядел  на лесенку, которая вела на кафедру, лепясь к самой колонне; она была настолько  узкой, что, казалось, служила не людям, а просто украшению колонны. Но тут К.  растерянно улыбнулся, увидев, что у основания лесенки действительно стоял  священник, положив руку на перильца, словно собираясь подняться на кафедру, он  смотрел на К. Потом слегка кивнул, и К., осенив себя крестом, поклонился в  ответ, хотя ему следовало бы поклониться первому. Священник круто повернулся и  короткими быстрыми шагами поднялся на кафедру. Неужели сейчас начнется  проповедь? По-видимому, церковный служка все-таки что-то соображал и хотел  подтолкнуть К. к проповеднику, что было не лишнее в этой пустующей церкви.  Правда, где-то у изображения мадонны стояла старуха, надо бы и ей подойти сюда.  А если уж собираются начинать проповедь, почему перед этим не вступает орган?  Но орган молчал, слабо поблескивая в темноте с высоты своего величия.    

К. подумал, не удалиться ли ему поскорее. Если не уйти  сейчас, то во время проповеди будет поздно, придется остаться, пока она не  окончится, а он и так потерял сколько времени вне службы, ждать итальянца он  больше не обязан. К. взглянул на часы: уже одиннадцать! Неужели сейчас начнется  проповедь? Неужели К. один может заменить всех прихожан? А если бы он был  иностранцем, который только хотел осмотреть собор? В сущности, для того он сюда  и пришел. Бессмысленно было даже предполагать, что может начаться проповедь –  сейчас, в одиннадцать утра, будним днем, при ужасающей погоде. Должно быть,  священнослужитель – а он, несомненно, был священником, этот молодой человек с  гладким смуглым лицом, – подымался на кафедру только затем, чтобы потушить  лампу, эажженную по ошибке.    

Но все вышло не так. Священник проверил лампу, подвернул  фитиль еще немного, потом медленно наклонился к балюстраде и обеими руками  обхватил выступающий край. Он простоял так некоторое время, не поворачивая  головы и только окидывая взглядом церковь. К. отступил далеко назад и теперь стоял,  облокотившись на переднюю скамью. Мельком он увидел, как где-то – он точно не  заметил где – старый церковный служка, сгорбившись, мирно прикорнул, словно  выполнив важную задачу. И какая тишина наступила в соборе! Но К. вынужден был  ее нарушить, он вовсе не собирался оставаться здесь; если же священник по долгу  службы обязан читать проповедь в определенные часы, не считаясь с  обстоятельствами, то он прочтет ее и без участия К., тем более что присутствие  К. ни в чем успеху этой проповеди, разумеется, способствовать не будет.    

И К. медленно двинулся с места, ощупью, на цыпочках прошел  вдоль скамьи, выбрался в широкий средний проход и пошел по нему без помехи;  только каменные плиты звенели даже от легкой поступи, и под высокими сводами  слабо, но мерно и многократно возникало гулкое эхо шагов. К. чувствовал себя  каким-то потерянным, двигаясь меж пустых скамей, да еще под взглядом  священнослужителя, и ему казалось, что величие собора почти немыслимо вынести  обыкновенному человеку. Подойдя к своему прежнему месту, он буквально на ходу  схватил оставленный там альбом. Он уже почти прошел скамьи и выбрался было на  свободное пространство между ними и выходом, как вдруг впервые услышал голос  священника. Голос был мощный, хорошо поставленный. И как он прогремел под готовыми  его принять сводами собора! Но не паству звал священник, призыв прозвучал  отчетливо, уйти от него было некуда:    

– Йозеф К.!    

К. остановился, вперив глаза в землю. Пока еще он был на  свободе, он мог идти дальше и выскользнуть через одну из трех темных деревянных  дверец – они были совсем близко. Можно сделать вид, что он ничего не разобрал,  а если и разобрал, то не желает обращать внимания. Но стоило ему обернуться, и  он попался: значит, он отлично понял, что оклик относится к нему, и сам идет на  зов. Если бы священник позвал еще раз, К. непременно ушел бы, но, сколько он ни  ждал, все было тихо, и тут он немного повернул голову: ему хотелось взглянуть,  что делает священник. А тот, как прежде спокойно, стоял на кафедре, но было  видно, что он заметил движение К.    

Это было бы просто детской игрой в прятки, если бы К. тут не  обернулся окончательно, но он обернулся, и священник тотчас поманил его пальцем  к себе. Все пошло в открытую, и К., отчасти из любопытства, отчасти из желания  не затягивать дело, быстрыми, размашистыми шагами подбежал к кафедре. У первого  ряда скамей он остановился, но священнику это расстояние показалось слишком  большим, он протянул руку и резко ткнул указательным пальцем вниз, прямо перед  собой, у подножия кафедры. К. подошел так близко, что ему пришлось откинуть  голову, чтобы видеть священника.    

– Ты Йозеф К.! – сказал священник и как-то  неопределенно повел рукой, лежавшей на балюстраде.    

– Да, – сказал К. и подумал, как легко и открыто  он раньше называл свое имя, а вот с некоторого времени оно стало ему в тягость,  теперь его имя уже заранее знали многие люди, с которыми он встречался впервые,  а как приятно было раньше: сначала представиться и только после этого завязать  знакомство.    

– Ты – обвиняемый, – сказал священник совсем тихо.    

– Да, – сказал К., – мне об этом дали знать.    

– Значит, ты тот, кого я ищу, – сказал  священник. – Я капеллан тюрьмы.    

– Вот оно что, – сказал К.    

– Я велел позвать тебя сюда, – сказал  священник, – чтобы поговорить с тобой.    

– Я этого не знал, – сказал К., – и пришел я  сюда показать собор одному итальянцу.    

– Оставь эти посторонние мысли, – сказал  священник. – Что у тебя в руках, молитвенник?    

– Нет, – сказал К., – это альбом местных  достопримечательностей.    

– Положи его! – сказал священник, и К. швырнул  альбом так резко, что он раскрылся и пролетел по полу с измятыми  страницами. – Знаешь ли ты, что с твоим процессом дело обстоит  плохо? – спросил священник.    

– Да, мне тоже так кажется, – сказал К. – Я  прилагал все усилия, но пока что без всякого успеха. Правда, ходатайство еще не  готово.    

– А как ты себе представляешь конец? – спросил  священник.    

– Сначала я думал, что все кончится хорошо, –  сказал К., а теперь и сам иногда сомневаюсь. Не знаю, чем это кончится. А ты  знаешь?    

– Нет, сказал священник, – но боюсь, что кончится  плохо. Считают, что ты виновен. Может быть, твой процесс и не выйдет за пределы  низших судебных инстанций. Во всяком случае, покамест считается, что твоя вина  доказана.    

– Но ведь я невиновен. Это ошибка. И как человек может  считаться виновным вообще? А мы тут все люди, что я, что другой.    

– Правильно, – сказал священник, – но  виновные всегда так говорят.    

– А ты тоже предубежден против меня? – спросил К.    

– Никакого предубеждения у меня нет, – сказал  священник.    

– Благодарю тебя за это, – сказал К. – А вот  остальные, те, кто участвует в процессе, все предубеждены. Они влияют и на  неучаствующих. Мое положение все ухудшается.    

– У тебя неверное представление о сущности дела, –  сказал священник. – Приговор не выносится сразу, но разбирательство  постепенно переходит в приговор.    

– Вот оно как, – сказал К. и низко опустил голову.    

– Что же ты намерен предпринять дальше по своему  делу? – спросил священник.    

– Буду и дальше искать помощи, – сказал К. и  поднял голову, чтобы посмотреть, как к этому отнесется священник. –  Наверно, есть неисчислимые возможности, которыми я еще не воспользовался.    

– Ты слишком много ищешь помощи у других, –  неодобрительно сказал священник, – особенно у женщин. Неужели ты не  замечаешь, что помощь эта не настоящая?    

– В некоторых случаях, и даже довольно часто, я мог бы  с тобой согласиться, – сказал К., – но далеко не всегда. У женщин  огромная власть. Если бы я мог повлиять на некоторых знакомых мне женщин и они,  сообща, поработали бы в мою пользу, я много бы добился. Особенно в этом суде –  ведь там сплошь одни юбочники. Покажи следователю женщину хоть издали, и он  готов перескочить через стол и через обвиняемого, лишь бы успеть ее догнать.    

Священник низко наклонил голову к балюстраде. Казалось,  только сейчас свод кафедры стал давить его. И что за скверная погода на улице!  Там уже был не пасмурный день, там наступила глубокая ночь. Витражи огромных  окон ни одним проблеском не освещали темную стену. А тут еще служка стал тушить  свечи на главном алтаре одну за другой.    

– Ты рассердился на меня? – спросил К.  священника. – Видно, ты сам не знаешь, какому правосудию служишь.    

Ответа не было.    

– Конечно, я знаю только то, что меня касается,  продолжал К.    

И вдруг священник закричал сверху:    

– Неужели ты за два шага уже ничего не видишь?    

Окрик прозвучал гневно, но это был голос человека, который  видит, как другой падает, и нечаянно, против воли, подымает крик, оттого что и  сам испугался.    

Оба надолго замолчали. Конечно, священник не мог различить  К. в темноте, сгустившейся внизу, зато К. ясно видел священника при свете  маленькой лампы. Но почему же он не спускается вниз? Проповеди он все равно не  читает, только сообщил К. сведения, которые, если подумать, могут скорее  повредить, чем помочь ему. Правда, К. ничуть не сомневался в добрых намерениях  священника. Вполне возможно, что он сойдет вниз и они обо всем договорятся;  вполне возможно, что священник даст ему решающий и вполне приемлемый совет,  например расскажет ему не о том, как можно повлиять на процесс, а о том, как из  него вырваться, как обойти его, как начать жить вне процесса. Должна же  существовать и такая возможность – в последнее время К. все чаще и чаще думал о  ней. А если священник знает про эту возможность, то, быть может, если его очень  попросить, он откроет ее, хотя и сам принадлежит к судейскому кругу, накричал  же он на К. вопреки своей кажущейся кротости, когда К. задел правосудие.    

– Не сойдешь ли ты вниз? – спросил К. –  Проповеди все равно уже читать не придется. Спустись ко мне.    

– Да, теперь, пожалуй, можно и сойти, – сказал  священник. Должно быть, он раскаивался, что накричал. Снимая лампу с крюка, он  добавил: – Сначала я должен был поговорить с тобой отсюда, на расстоянии. А то  на меня очень легко повлиять, и я забываю свои обязанности.    

К. ждал его внизу, у лесенки. Священник еще со ступенек, на  ходу протянул ему руку.    

– Ты можешь уделить мне немного времени? – спросил  К.    

– Столько, сколько тебе потребуется! – сказал  священник и передал К. лампу, чтобы он ее нес. И вблизи в нем сохранилась  какая-то торжественность осанки.    

– Ты очень добр ко мне, – сказал К., и они вместе  стали ходить взад и вперед по темному приделу. – Из всех судейских ты –  исключение. Я доверяю тебе больше, чем всем, кого знал до сих пор. С тобой я  могу говорить откровенно.    

– Не заблуждайся! – сказал священник.    

– В чем же это мне не заблуждаться? – спросил К.    

– Ты заблуждаешься в оценке суда, – сказал  священник. Вот что сказано об этом заблуждении во Введении к Закону. У врат  Закона стоит привратник. И приходит к привратнику поселянин и просит пропустить  его к Закону. Но привратник говорит, что в настоящую минуту он пропустить его  не может. И подумал проситель и вновь спрашивает, может ли он войти туда  впоследствии? «Возможно, – отвечает привратник, – но сейчас войти  нельзя». Однако врата Закона, как всегда, открыты, а привратник стоит в  стороне, и проситель, наклонившись, старается заглянуть в недра Закона. Увидев  это, привратник смеется и говорит: «Если тебе так не терпится – попытайся  войти, не слушай моего запрета. Но знай: могущество мое велико. А ведь я только  самый ничтожный из стражей. Там, от покоя к покою, стоят привратники, один  могущественнее другого. Уже третий из них внушал мне невыносимый страх». Не  ожидал таких препон поселянин, ведь доступ к Закону должен быть открыт для всех  в любой час, подумал он; но тут он пристальнее взглянул на привратника, на его  тяжелую шубу, на острый горбатый нос, на длинную жидкую черную монгольскую  бороду и решил, что лучше подождать, пока не разрешат войти.Привратник подал  ему скамеечку и позволил присесть в стороне, у входа. И сидит он там день за  днем и год за годом. Непрестанно добивается он, чтобы его впустили, и докучает  привратнику этими просьбами. Иногда привратник допрашивает его, выпытывает,  откуда он родом и многое другое, но вопросы задает безучастно, как важный  господин, и под конец непрестанно повторяет, что пропустить его он еще не  может. Много добра взял с собой в дорогу поселянин, и все, даже самое ценное,  он отдает, чтобы подкупить привратника. А тот все принимает, но при этом говорит:  «Беру, чтобы ты не думал, будто ты что-то упустил». Идут года, внимание  просителя неотступно приковано к привратнику. Он забыл, что есть еще другие  стражи, и ему кажется, что только этот, первый, преграждает ему доступ к  Закону. В первые годы он громко клянет эту свою неудачу, а потом приходит  старость и он только ворчит про себя. Наконец он впадает в детство, и, оттого  что он столько лет изучал привратника и знает каждую блоху в его меховом  воротнике, он молит даже этих блох помочь ему уговорить привратника. Уже  меркнет свет в его глазах, и он не понимает, потемнело ли все вокруг, или его  обманывает зрение. Но теперь, во тьме, он видит, что неугасимый свет струится  из врат Закона. И вот жизнь его подходит к концу. Перед смертью все, что он  испытал за долгие годы, сводится в его мыслях к одному вопросу – этот вопрос он  еще ни разу не задавал привратнику. Он подзывает его кивком – окоченевшее тело  уже не повинуется ему, подняться он не может. И привратнику приходится низко  наклониться – теперь по сравнению с ним проситель стал совсем ничтожного роста.  «Что тебе еще нужно узнать? – спрашивает привратник. – Ненасытный ты  человек!» – «Ведь все люди стремятся к Закону, – говорит тот, – как  же случилось, что за все эти долгие годы никто, кроме меня, не требовал, чтобы  его пропустили?» И привратник, видя, что поселянин уже совсем отходит, кричит  изо всех сил, чтобы тот еще успел услыхать ответ: «Никому сюда входа нет, эти  врата были предназначены для тебя одного! Теперь пойду и запру их».    

– Значит, привратник обманул этого человека, –  торопливо сказал К. Его всерьез захватил этот рассказ.    

– Не торопись, – сказал священник, и не принимай  чужих слов на веру. Я рассказал тебе эту притчу так, как она стоит во Введении.  Там ничего не говорится про обман.    

– Но ведь это же ясно, – сказал К., и первое твое  толкование было совершенно правильно. Привратник только тогда открыл  спасительную правду, когда этому человеку уже ничем нельзя было помочь.    

– А раньше его не спрашивали, – сказал  священник. – И не забывай,что он был только привратником и свой долг  выполнял честно.    

– Почему ты считаешь, что он выполнял свой долг? –  спросил К. Вовсе он его не выполнял. Может быть, его долг был не пускать туда  посторонних, но уж того человека, для которого вход был предназначен, он обязан  был впустить.    

– Ты недостаточно уважаешь Свод законов, – сказал  священник, – потому и переосмыслил эту притчу. А в ней есть два важных  объяснения привратника насчет допуска к Закону: одно в начале, другое в конце.  Первое гласит, что в настоящую минуту привратник его допустить не может, а  второе – что этот вход предназначен только для него. Если бы между этими двумя  объяснениями было какое-то противоречие, ты был бы прав и привратник  действительно обманул бы этого человека. Но тут никакого противоречия нет.  Напротив, первое объяснение уже ведет ко второму. Можно даже сказать, что  привратник преступает свой долг тем, что подает этому человеку надежду на то,  что впоследствии его туда впустят. А в то же время его единственной  обязанностью было не впускать этого человека, и многие толкователи Закона  всерьез удивляются, что привратник вообще допускает этот намек, так как он,  по-видимому, любит точность и строго следует своим обязанностям. Многие годы он  не покидал свой пост и только под конец запирает врата; он полон сознания  важности своей службы и прямо говорит: «Могущество мое велико»; он уважает  вышестоящих и прямо говорит: «Я только самый ничтожный из стражей»; он не  болтлив, потому что за все эти годы задает только, как там сказано,  «безучастные», вопросы; он неподкупен, потому что, принимая подарки, говорит:  «Беру, чтобы ты не думал, будто ты что-то упустил», а там, где речь идет о его  долге, ничто не может ни смягчить, ни ожесточить его: там прямо сказано, что  этот человек «докучает привратнику своими просьбами», и, наконец, самое  описание его внешности говорит о педантичном складе его характера: и острый  горбатый нос, и длинная жидкая черная монгольская борода. Разве найдешь более преданного  привратника? Но в привратнике проявляются и другие черты, весьма выгодные для  того, кто требует пропуск, и если их понять, то поймешь также, почему он,  намекая на какие-то будущие возможности, в какой-то мере превышает свои  полномочия. Скрывать не приходится – он несколько скудоумен и в связи с этим  слишком высокого мнения о себе. И если даже его слова о своем могуществе и о  могуществе других привратников, чей вид ему и самому невыносим, – если,  как я уже сказал, эти его слова сами по себе справедливы, то по манере  выражаться ясно видно, как его восприятие ограничено и скудоумием, и  самомнением. Толкователи говорят об этом так: «Правильное восприятие явления и  неправильное толкование того же явления никогда полностью взаимно не  исключаются». Однако надо признать, что скудоумие и самомнение, в какой бы  малой степени они ни наличествовали, являются недостатками характера  привратника, они ослабляют охрану врат. Надо еще добавить, что по природе этот  привратник как будто дружелюбный человек, он вовсе не всегда держится как лицо  официальное. В первую же минуту он шутки ради приглашает просителя войти, хотя  и намерен строго соблюдать запрет, да и потом не прогоняет его, а, как сказано,  дает ему скамеечку и разрешает присесть в стороне у входа. И терпение, с  которым он столько лет подряд выслушивает просьбы этого человека, и краткие  расспросы, и прием подарков, и, наконец, то благородство, с каким он терпит,  когда поселянин громко проклинает свою неудачу, зачем именно этого привратника  поставили тут, все это дает повод заключить, что в душе привратника шевелится  сострадание. На его месте не всякий поступил бы так. И под конец он наклонился  к этому человеку по одному его кивку, чтобы выслушать последний вопрос. И  только в возгласе: «Ненасытный ты человек!» – прорывается легкое нетерпение;  ведь привратник знает, что всему конец. А некоторые идут в толковании этого  возгласа даже дальше, они считают, что слова «Ненасытный ты человек!» выражают  своего рода дружеское восхищение, не лишенное, конечно, некоторой снисходительности.  Во всяком случае, образ привратника встает совсем в другом свете, чем тебе  представляется.    

– Ты знаком с этой историей и лучше и дольше, чем  я, – сказал К. Они помолчали. Потом К. сказал: – Значит, ты считаешь, что  этого человека не обманули?    

– Не толкуй мои слова превратно, – сказал  священник,– я только изложил тебе существующие толкования. Но ты не должен  слишком обращать на них внимание. Сам Свод законов неизменен, и все толкования  только выражают мнение тех, кого это приводит в отчаяние. Есть даже такое  толкование, по которому обманутым является сам привратник.    

– Ну, это очень отдаленное толкование, – сказал  К. – На чем же оно основано?    

– Основано оно, – сказал священник, – на  скудоумии привратника. О нем сказано, что он ничего не знает о недрах Закона и  ему известна только та тропа перед вратами, по которой он должен ходить взад и  вперед. Считается, что его представление о недрах Закона – сущее ребячество, и  предполагают, что он сам боится того, чем пугает просителя. Больше того, его  страх куда сильнее страха просителя – тот только и жаждет войти в недра Закона,  даже услыхав о страшных их стражах, а привратник и войти не хочет, по крайней  мере об этом ничего не сказано. Правда, другие говорят, что он, видимо, уже  побывал там, внутри, потому что принимали же его когда-то на службу в суд, а  это могло произойти только в самих недрах. Но на это возражают, что его  назначил привратником чей-то голос оттуда и что туда, в самые недра, он,  конечно, не проникал, потому что уже один вид третьего стража внушал ему  невыносимый страх. К тому же нигде не сказано, что за все эти годы он сообщил  хоть что-нибудь о недрах Закона. Может быть, ему это запрещено, но и о  запрещении он ни слова не говорит. Из всего этого можно заключить, что он сам  не знает ни того, что творится в недрах Закона, ни того, какой в этом смысл, и  все время находится в заблуждении. Но выходит так, что он, по-видимому,  заблуждается и насчет этого просителя, ибо привратник, сам того не ведая,  подчинен просителю. То, что он обращается с просителем как с подчиненным, ясно  видно во многом, и ты, наверно, помнишь, в чем именно. Но то, что в сущности  подчиненным является привратник, тоже видно не менее ясно, как говорит другое  толкование. Всегда свободный человек выше связанного. А проситель в сущности  человек свободный, он может уйти, куда захочет, лишь вход в недра Закона ему  воспрещается, причем запрет наложен единственно только этим привратником. И  если он садится в сторонке на скамеечку у врат и просиживает там всю жизнь, то  делает он это добровольно, и ни о каком принуждении притча не упоминает.  Привратник же связан своей должностью с постом, он не может уйти с поста, но и  в недра Закона он, при всем желании, войти не может. Кроме того, хоть он и  служит Закону, но служба его ограничена только этим входом, то есть служит он  только этому человеку, единственному, для кого предназначен вход. Выходит, что  и по этой причине привратник подвластен просителю. Приходится предположить, что  много лет – то есть, в сущности, все свои зрелые годы – он служил, так сказать,  впустую, потому что в притче сказано, что к нему пришел мужчина, а под этим  разумеется зрелый муж, и, значит, привратник был вынужден долго ждать, прежде  чем ему будет дано выполнить свой долг, притом ждать именно столько, сколько  угодно тому человеку, ибо тот пришел по своей воле, когда захотел. Да и  кончается его служба только с окончанием жизни этого человека, значит, до  самого конца привратник ему подвластен. И много раз в притче подтверждается,  что, по всей видимости, привратнику об этом ничего не известно. Но толкователи  не узрели тут ничего удивительного, потому что, согласно этому толкованию,  привратник находится в еще более тяжком заблуждении, ибо оно касается его  должности. Мы слышим, как в конце притчи он говорит: «Теперь я пойду и запру  их», но в начале сказано, что врата в Закон открыты, «как всегда», а если они  всегда открыты – именно всегда, независимо от продолжительности жизни того  человека, для которого они предназначены, – значит, и привратник закрыть  их не может. Тут толкования расходятся: хочет ли привратник, сообщая о том, что  он закроет врата, только дать ответ или подчеркнуть свои обязанности, или же он  стремится в последнюю минуту повергнуть просителя в горесть и раскаяние. Но  многие сходятся на том, что закрыть врата он не сможет. Считается даже, что под  конец он и в познании истины стоит ниже того человека, потому что тот видит  неугасимый свет, что струится из врат Закона, а привратник, охраняя вход,  очевидно, стоит спиной к вратам и ничем не выказывает, что заметил какие-либо  изменения.    

– Все это отлично обосновано, – сказал К.,  негромко повторявший про себя отдельные места из разъяснений священника. –  Обосновано все хорошо, и я тоже верю, что привратник заблуждается. Однако  прежнее мое утверждение все же остается в силе, потому что оба толкования  частично совпадают. Совершенно неважно, понимает ли привратник все до конца или  введен в заблуждение. Я сказал, что введен в заблуждение проситель. Можно было  бы усомниться в этом, если бы привратник все понимал до конца, но если и  привратник обманут, то его заблуждения непременно передаются просителю. Тогда,  конечно, сам привратник не является обманщиком, но, значит, он столь скудоумен,  что его немедленно надо было бы выгнать со службы. Не упускай из виду, что  заблуждение привратника самому ему никак не вредит, а просителю наносит  непоправимый вред.    

– Тут ты столкнешься с совершенно противоположным  толкованием, – сказал священник. – Многие, например, считают, что эта  притча никому не дает права судить о привратнике. Каким бы он нам ни казался,  он слуга Закона, а значит, причастен к Закону, значит, суду человеческому не  подлежит. Но тогда нельзя и считать, что привратник подвластен просителю. Быть  связанным с Законом хотя бы тем, что стоишь на страже у врат, неизмеримо  важнее, чем жить на свете свободным. Тот человек только подходит к Закону,  тогда как привратник уже стоит там. Закон определил его на службу, и усомниться  в достоинствах привратника – значит усомниться в Законе.    

– Нет, с этим мнением я никак не согласен, –  сказал К. и покачал головой. – Если так думать, значит, надо принимать за  правду все, что говорит привратник. А ты сам только что вполне обоснованно  доказал, что это невозможно.    

– Нет, – сказал священник, – вовсе не надо  все принимать за правду, надо только осознать необходимость всего.    

– Печальный вывод! – сказал К. Ложь возводится в  систему.    

К. сказал это, как бы подводя итог, но окончательного вывода  не сделал. Слишком он устал, чтобы проследить все толкования этой притчи, да и  ход мыслей, вызванный ею, был ему непривычен. Эти отвлеченные измышления скорее  годилось обсуждать компании судейских чиновников, нежели ему. Простая притча  стала расплывчатой, ему хотелось выбросить ее из головы, и священник проявил  тут удивительный такт, молча приняв последнее замечание К., хотя оно явно  противоречило его собственному мнению.    

Молча шли они рядом. К. старался держаться как можно ближе к  священнику, не понимая, где он находится. Лампа у него в руках давно погасла.  Вдруг прямо против него серебряное изображение какого-то святого блеснуло  отсветом серебра и сразу слилось с темнотой. Не желая быть полностью зависимым  от священника, К. спросил его:    

– Мы, кажется, подходим к главному выходу?    

– Нет, – сказал священник, – мы очень далеко  от него. А разве ты уже хочешь уйти?    

И хотя К. за минуту до того не думал об уходе, он сразу  ответил:    

– Конечно, мне необходимо уйти. Я служу прокуристом в  банке, меня ждут, я пришел сюда, только чтобы показать собор одному деловому  знакомому, иностранцу.    

– Ну что ж, – сказал священник и подал К. руку, –  тогда иди.    

– Да мне в темноте одному не выбраться, – сказал  К.    

– Иди к левой стороне, – сказал священник, –  потом, не сворачивая, вдоль этой стены, и ты найдешь выход.    

Священник уже отошел на несколько шагов, и тут К. крикнул  ему очень громко:    

– Подожди, прошу тебя!    

– Я жду! – сказал священник.    

– Тебе больше ничего от меня не нужно? – спросил  К.    

– Нет, – сказал священник.    

– Но ты был так добр ко мне сначала, – сказал  К., – все объяснил мне, а теперь отпускаешь меня, будто тебе до меня дела  нет.    

– Но ведь тебе нужно уйти? – сказал священник.    

– Да, конечно, – сказал К. – Ты должен понять  меня.    

– Сначала ты должен понять, кто я такой, – сказал  священник.    

– Ты тюремный капеллан, – сказал К. и снова  подошел к священнику; ему вовсе не надо было так срочно возвращаться в банк,  как он это изобразил, он вполне мог еще побыть тут.    

– Значит, я тоже служу суду, – сказал священник.  Почему же мне должно быть что-то нужно от тебя? Суду ничего от тебя не нужно.  Суд принимает тебя, когда ты приходишь, и отпускает, когда ты уходишь.    

 Глава десятая.    

КОНЕЦ    

     

Накануне того дня, когда К. исполнился тридцать один  год, – было около девяти вечера, и уличный шум уже стихал, – на квартиру  к нему явились два господина в сюртуках, бледные, одутловатые, в цилиндрах,  словно приросших к голове. После обычного обмена учтивостями у входной двери –  кому войти первому – они еще более учтиво стали пропускать друг друга у двери  комнаты К. Хотя его никто не предупредил о визите, он уже сидел у двери на  стуле с таким видом, с каким обычно ждут гостей, весь в черном, и медленно  натягивал новые черные перчатки, тесно облегавшие пальцы. Он сразу встал и с  любопытством поглядел на господ.    

– Значит, меня поручили вам? – спросил он.    

Оба господина кивнули, и каждый повел рукой с цилиндром в  сторону другого. К. признался себе, что ждал не таких посетителей. Он подошел к  окну и еще раз посмотрел на темную улицу. На той стороне почти во всех окнах  уже было темно, во многих спустили занавеси. В одном из освещенных окон  верхнего этажа за решеткой играли маленькие дети, они тянулись друг к другу  ручонками, еще не умея встать на ножки.    

Посылают за мной старых отставных актеров, сказал себе К. и  оглянулся, чтобы еще раз удостовериться в этом. Дешево же они хотят от меня  отделаться. К. вдруг обернулся к ним и спросил:    

– В каком театре вы играете?    

– В театре? – спросил один господин у другого,  словно советуясь с ним, и уголки его губ дрогнули. Другой стал гримасничать,  как немой, который пытается перебороть свою немощь.    

Видно, они не подготовились к вопросам, сказал К. про себя и  пошел за своей шляпой.    

Оба господина хотели взять К. под руки уже на лестнице, но  он сказал:    

– Нет, возьмете на улице, я же не больной.    

Но у самых ворот они повисли на нем так, как еще ни разу в  жизни никто не висел. Притиснув сзади плечо к его плечу и не сгибая локтей,  каждый обвил рукой руку К. по всей длине и сжал его кисть заученной, привычной,  непреодолимой хваткой. К. шел, выпрямившись, между ними, и все трое так слились  в одно целое, что, если бы ударить по одному из них, удар пришелся бы по всем  троим. Такая слитность присуща, пожалуй,только неодушевленным предметам.    

Под каждым фонарем К. пытался разглядеть своих спутников  получше, чем можно было в полутьме его комнаты, хотя это было очень трудно при  таком тесном соприкосновении. Может быть, они теноры, подумал он, разглядев их  двойные подбородки. Ему были противны их лоснящиеся чистотой физиономии.  Казалось, что буквально видишь руку, которая прочистила им углы глаз, вытерла  верхнюю губу, выскребла складки на подбородке.    

Разглядев их, К. остановился, и с ним остановились оба  господина; они оказались на краю пустой, безлюдной, засаженной кустарником  площади.    

– Почему это послали именно вас? – крикнул К.  скорее нетерпеливо, чем вопросительно. Те явно не знали, что ответить, и ждали,  опустив свободную руку, как ждут санитары, когда больной останавливается  передохнуть.    

– Дальше я не пойду, – сказал К., нащупывая почву.    

На это им отвечать не понадобилось, они просто, не ослабляя  хватки, попытались сдвинуть К. с места, но он не поддался. Больше уж мне мои  силы не понадобятся, нужно хоть сейчас напрячь их вовсю, подумал К., и ему  вспомнилось, как мухи отдираются от липкой бумаги и при этом отрывают себе  ножки. Да, этим господам придется туго.    

И тут на маленькой лесенке, которая вела на площадь с  улочки, лежавшей внизу, показалась фройляйн Бюрстнер. К. был не совсем уверен,  она ли это, хотя сходство было большое. Но для К. не имело никакого значения,  была ли то фройляйн Бюрстнер или нет, просто он вдруг осознал всю  бессмысленность сопротивления. Ничего героического не будет в том, что он вдруг  станет сопротивляться, доставит этим господам лишние хлопоты, попытается в  самообороне ощутить напоследок хоть какую-то видимость жизни. Он двинулся с  места, и радость, которую он этим доставил обоим господам, отчасти передалась и  ему. Они дали ему возможность направлять их шаги, и он направил их в ту же  сторону, куда шла перед ним фройляйн Бюрстнер, но не потому, что хотел ее  догнать, не потому, что хотел видеть ее подольше, а лишь для того, чтобы не  забыть то предзнаменование, которое он в ней увидел. Единственное, что мне  остается сейчас сделать, сказал он себе, и равномерный шаг его самого и его  спутников как бы подкреплял эту мысль, единственное, что я могу сейчас  сделать, – это сохранить до конца ясность ума и суждения. Всегда мне  хотелось хватать жизнь в двадцать рук, но далеко не всегда с похвальной целью.  И это было неправильно. Неужто и сейчас я покажу, что даже процесс, длившийся  целый год, ничему меня не научил? Неужто я так и уйду тупым упрямцем? Неужто  про меня потом скажут, что в начале процесса я стремился его окончить, а  теперь, в конце, – начать сначала? Нет, не желаю, чтобы так говорили! Я  благодарен, что на этом пути мне в спутники даны эти полунемые, бесчувственные  люди и что мне предоставлено самому сказать себе все, что нужно.    

Между тем фройляйн Бюрстнер уже свернула на боковую улицу,  но К. мог теперь обойтись и без нее и отдался на волю своих провожатых. В  полном согласии они перешли втроем мост, освещенный луной; оба господина  беспрекословно следовали самому малейшему движению К., и когда он повернулся к  перилам, оба всем телом повернулись за ним. Вода, переливаясь и дрожа в лунном  свете, струилась вокруг маленького острова, где, словно теснясь друг к дружке,  густо росли кусты и деревья.    

Дорожки, усыпанные гравием, – сейчас их не было видно –  вели к удобным скамейкам, где К. летом часто отдыхал, позевывая и потягиваясь  всем телом.    

– А я вовсе и не хотел тут останавливаться, –  сказал К. своим спутникам, пристыженный их беспрекословной готовностью.    

К. показалось, что за его спиной один мягко упрекнул другого  в недогадливости, и они двинулись дальше.    

Улицы пошли в гору, кое-где им навстречу попадались  полицейские, стоявшие на посту или расхаживавшие по мостовой; они проходили то  в отдалении, то совсем близко. Один из них, с пышными усами, держа руку на  эфесе сабли, словно нарочно подошел вплотную к этой несколько подозрительной  группе. Оба господина остановились, полицейский открыл было рот, но тут К.  рывком потянул их обоих вперед. На ходу К. то и дело осторожно озирался, чтобы  увидеть, не пошел ли полицейский за ними; а когда они завернули от него за  угол, К. побежал, и его спутникам пришлось, несмотря на одышку, бежать вместе с  ним.    

Вскоре они оказались за городом, где сразу, почти без  перехода, начинались поля. Небольшая каменоломня, заброшенная и пустая, лежала  у здания еще совершенно городского вида. Здесь оба господина остановились: то  ли они наметили это место заранее, то ли слишком устали, чтобы бежать дальше.  Они отпустили К., молча ожидавшего, что же будет, сняли цилиндры и, оглядывая  каменоломню, отерли носовыми платками пот со лба. На всем лежало лунное сияние  в том естественном спокойствии, какое ни одному другому свету не присуще.    

После обмена вежливыми репликами о том, кому выполнять  следующую часть задания, – очевидно, обязанности этих господ точно  распределены не были, – один из них подошел к К. и снял с него пиджак,  жилетку и, наконец, рубаху. К. невольно вздрогнул от озноба, и господин  ободряюще похлопал его по спине. Потом он аккуратно сложил вещи, как будто ими  придется воспользоваться, – правда, не в ближайшее время. Чтобы К. не  стоял неподвижно в ощутимой ночной прохладе, он взял его под руку и стал ходить  с ним взад и вперед, пока второй господин искал в каменоломне подходящее место.  Найдя его, тот помахал им рукой, и первый господин подвел К. туда. У самого  шурфа лежал отколотый камень. Оба господина посадили К. на землю, прислонили к  стене и уложили головой на камень. Но, несмотря на все их усилия, несмотря на  то, что К. старался как-то им содействовать, его поза оставалась напряженной и  неестественной. Поэтому первый господин попросил второго дать ему одному  попробовать уложить К. поудобнее, но и это не помогло. В конце концов они  оставили К. лежать, как он лег, хотя с первого раза им удалось уложить его  лучше, чем теперь. Потом первый господин расстегнул сюртук и вынул из ножен,  висевших на поясном ремне поверх жилетки, длинный, тонкий, обоюдоострый нож  мясника и, подняв его, проверил на свету, хорошо ли он отточен. Снова начался  отвратительный обмен учтивостями: первый подал нож второму через голову К.,  второй вернул его первому тоже через голову К. И внезапно К. понял, что должен  был бы схватить нож, который передавали из рук в руки над его головой, и  вонзить его в себя. Но он этого не сделал, только повернул еще не тронутую шею  и посмотрел вокруг. Он не смог выполнить свой долг до конца и снять с властей  всю работу, но отвечает за эту последнюю ошибку тот, кто отказал ему в  последней капле нужной для этого силы. Взгляд его упал на верхний этаж дома,  примыкавшего к каменоломне. И как вспыхивает свет, так вдруг распахнулось окно  там, наверху, и человек, казавшийся издали, в высоте, слабым и тонким,  порывисто наклонился далеко вперед и протянул руки еще дальше. Кто это был?  Друг? Просто добрый человек? Сочувствовал ли он? Хотел ли он помочь? Был ли он  одинок? Или за ним стояли все? Может быть, все хотели помочь? Может быть,  забыты еще какие-нибудь аргументы? Несомненно, такие аргументы существовали, и  хотя логика непоколебима, но против человека, который хочет жить, и она устоять  не может. Где судья, которого он ни разу не видел? Где высокий суд, куда он так  и не попал? К. поднял руки и развел ладони.    

Но уже на его горло легли руки первого господина, а второй  вонзил ему нож глубоко в сердце и повернул его дважды. Потухшими глазами К.  видел, как оба господина у самого его лица, прильнув щекой к щеке, наблюдали за  развязкой.    

– Как собака, – сказал он так, как будто этому позору  суждено было пережить его.    

     

1925 год.