1 2 3 4 5 
— Это  невозможно, Фанни. После завтрашнего визита он станет относиться к нему хуже,  ведь мы проведем в его обществе добрых пять часов. Я был бы в ужасе от того,  какой скучнейший день нам предстоит, если б не куда большая беда, которая за  ним последует, — впечатленье, которое он произведет на сэра Томаса. Не  сможет он долее себя обманывать. Мне жаль их всех, и я был бы рад, если б  мистер Рашуот и Мария никогда не повстречались.    

Что  касается мистера Рашуота, сэра Томаса, безусловно, ждало разочарование. Как ни  расположен он был к мистеру Рашуоту, как ни почтительно относился к нему мистер  Рашуот, это не помешало ему вскорости разглядеть хотя бы часть правды — что тот  весьма ничтожный молодой человек, не сведущий ни в делах, ни в книгах, не  имеющий, как правило, собственного мнения и, похоже, сам того не сознающий.    

Совсем  иного зятя ожидал он; и, огорчаясь за Марию, он пытался представить, что же чувствует  она сама. Ему не пришлось долго наблюдать, чтоб заметить, что в лучшем случае  она к мистеру Рашуоту равнодушна. Она обращалась с ним небрежно и холодно. Не  мог он ей нравиться, и не нравился. Сэр Томас решил поговорить с ней серьезно.  Каким бы выгодным ни был этот союз, как долго и гласно ни были бы они обручены,  невозможно ради этого жертвовать ее счастьем. Она дала свое согласие после  слишком недолгого знакомства, а узнав Рашуота лучше, раскаивается.    

Благожелательно  и серьезно заговорил с дочерью сэр Томас: высказал ей свои опасения, спросил,  чего она желает, убеждал быть с ним откровенной и искренней и заверил ее, что  он бесстрашно встретит все затруднения, и ежели она несчастлива из-за  предстоящих уз, надобно от них немедля отказаться. Он все возьмет на себя и  освободит ее. Слушая его, Мария на миг заколебалась, но только на миг; едва  отец умолк, она тотчас же ему ответила, ответила решительно и не выказывая  волнения. Она поблагодарила его за великую заботу, за отеческую доброту, но он  явно ошибается, полагая, что у ней есть хотя бы малейшее желание расстроить  помолвку или что у ней изменилось суждение или намерение. Она самого высокого  мнения о мистере Рашуоте и его нраве и нисколько не сомневается, что будет с  ним счастлива.    

Сэр  Томас был удовлетворен; пожалуй, даже чересчур обрадовался тому, что услышал от  дочери, и оттого не стал углубляться далее, что при своем здравомыслии, должно  быть, посоветовал бы всякому другому. Это был союз, отказ от которого сильно бы  его огорчил, и он рассудил таким образом: Рашуот еще достаточно молод и может  измениться к лучшему; в хорошем окружении он должен измениться к лучшему и  изменится; и ежели Мария могла сейчас сказать с такой уверенностью, что будет с  ним счастлива, причем говорила не пристрастно, не в ослеплении любви, ей  следует верить. Она, вероятно, не очень пылкая по натуре, он и всегда так  полагал, но от этого ей вовсе не должно быть хуже, и, ежели она не стремится  видеть в муже человека выдающегося и блистательного, все прочее будет в ее  пользу. Благожелательная девушка, которая выходит замуж не по любви,  обыкновенно тем сильнее привязана к родительскому дому, и близость Созертона к  Мэнсфилду послужит великим соблазном и, по всей вероятности, станет постоянным  источником наиприятнейших и невинных удовольствий. Вот так и в таком роде  рассуждал сэр Томас — счастливый тем, что избавлен от всех пагубных неловкостей  разрыва — от неизбежных в подобном случае удивления, осуждения, позора, счастливый  тем, что состоится брак, который прибавит ему чести и влиятельности; и особливо  счастливый тем, что обнаружил в дочери свойства наиболее благоприятные для сей  цели.    

Мария  была удовлетворена беседою не менее сэра Томаса. В ее теперешнем настроении она  радовалась, что заново связала себя с Созертоном и может не опасаться дать  Крофорду повод торжествовать, позволив ему определять ее настроение и погубить  ее виды на будущее; и удалилась в гордой решимости, с твердым намерением впредь  вести себя по отношению к Рашуоту осмотрительней.    

Обратись  сэр Томас к дочери в первые три-четыре дня после того, как Генри Крофорд уехал  из Мэнсфилда, пока чувства ее не успели хоть сколько-нибудь успокоиться и она  еще не вовсе отказалась от своих надежд на него и не порешила терпеть его  соперника, ее ответ отцу мог бы быть иным; но когда прошло еще три-четыре дня и  Крофорд не воротился, не прислал письма, не передал привета, — ничем не  показал, что сердце его смягчилось, не оставил надежды, что расставанье  послужило к ее выгоде, — она образумилась настолько, что стала искать  утешения, какое только способна дать гордость и возможность вознаградить себя  за поражение.    

Генри  Крофорд погубил ее счастье, но не узнать ему о том; не погубить ее доброе имя,  ее внешность и ее успех тоже. Не придется ему воображать, будто из-за него она  обрекла себя на затворничество в Мэнсфилде, отказалась от Созертона и Лондона,  от независимости и роскоши. Независимость была ей сейчас надобна, как никогда;  в Мэнсфилде ее особенно недоставало. Все менее и менее склонна она была терпеть  ограничения, которые предписывал отец. Свобода, которую она вкусила во время  его отъезда, была сейчас совершенно необходима. Ей не терпелось вырваться из  отцовских и мэнсфилдских пут и найти утешенье для раненой души в богатстве и  высоком положении, в суете, в свете. Она была исполнена решимости и не знала  сомнений.    

При  таких чувствах медлить было бы мучительно, даже медлить из-за необходимых приготовлений,  и сам Рашуот едва ли ждал свадьбы с таким нетерпеньем, как Мария. В душе ее все  важнейшие приготовления уже завершились; к супружеству ее понуждала ненависть к  дому, ограничения, однообразие; и еще мука от разочарования в любви и презренье  к человеку, который должен был стать ее мужем. Все остальное может обождать.  Обзаведение новыми каретами и мебелью может обождать до Лондона, до весны,  когда она даст волю своему вкусу.    

Поскольку  все заинтересованные лица выразили свое согласие, вскорости стало ясно, что для  всех хлопот, какие должны предшествовать свадьбе, довольно нескольких недель.    

Миссис  Рашуот была совершенно готова удалиться на покой и уступить бразды правления  молодой женщине, коей посчастливилось стать избранницею ее дорогого сына; и в  самом начале ноября она снялась с места и со своей горничной, ливрейным лакеем,  фаэтоном и законным вдовьим имуществом отправилась в Бат, дабы по вечерам  похваляться созертонскими чудесами пред своими гостями и в воодушевлении  карточной игры радоваться им куда более, нежели когда-либо у себя дома; и еще  до средины того же месяца состоялось торжество, которое подарило Созертону  новую хозяйку.    

Свадьба  была весьма достойная. Невеста предстала в элегантном туалете, подружки  невесты, как тому и быть должно, ей уступали, сэр Томас был посаженным отцом,  мать, готовясь взволноваться, держала в руках флакончик с нюхательной солью,  тетушка Норрис тщилась заплакать, а доктор Грант с чувством совершил обряд  венчания. Толкуя о брачной церемонии, соседи всё одобрили, кроме одного, что  экипаж, который доставил новобрачных и Джулию от дверей церкви в Созертон,  оказался тою же каретою, в какой мистер Рашуот ездил еще за год до того. Во  всем прочем этикет сего дня мог выдержать самую суровую критику.    

Все  свершилось, и они уехали. Сэр Томас беспокоился, как и положено заботливому  отцу, и охвачен был чуть ли не таким же сильным волнением, какого опасалась для  себя, но, по счастью, не испытала, его жена. Тетушка Норрис, вполне готовая  разделить с домочадцами Бертрамов заботы сего дня, провела его в усадьбе,  поддерживая настроение сестры и выпивая за здоровье мистера и миссис Рашуот  лишний стаканчик-другой, и была рада и счастлива, ведь именно благодаря ей  состоялась эта свадьба, все это дело ее рук, и, глядя, как она торжествует,  никто бы не подумал, что ей доводилось слышать, будто на свете существуют  несчастливые браки или что она имеет хотя бы малейшее представление о том, как  настроена ее племянница, выросшая и воспитанная у ней на глазах.    

Молодая  чета намеревалась в ближайшие дни проследовать в Брайтон и на несколько недель  снять там дом. Всякий курорт был Марии внове, а в Брайтоне зимою почти так же  оживленно, как летом. Когда здешние развлечения им прискучат, будет самое время  отправиться за новыми развлечениями в Лондон.    

Джулия  ехала с ними в Брайтон. С тех пор как соперничество меж сестрами кончилось, они  постепенно обретали прежнее взаимопониманье; и, во всяком случае, уже настолько  опять сблизились, что обе чрезвычайно довольны были оказаться в такое время  вместе. Отнюдь не общество Рашуота было всего заманчивей для его супруги, и  Джулия жаждала новизны и удовольствий ничуть не менее Марии, хотя достались они  ей куда легче, и зависимое положение она переносила куда лучше.    

Их  отъезд произвел еще одну заметную перемену в Мэнсфилде — образовалась некая пустота,  которую далеко не сразу можно было заполнить. Семейный кружок значительно  сузился, и хотя от обеих мисс Бертрам в последнее время особого веселья не  было, по ним, конечно же, скучали. Даже их мать скучала, и несравненно более их  мягкосердечная кузина, которая бродила по дому и думала о них и сочувствовала  им с такою нежной жалостью, какую они мало чем заслужили.    

 Глава 4    

     

С  отъездом кузин Фанни стала больше значить в семье Бертрамов. Она оказалась единственной  молодой девушкой в гостиной, единственной из той всегда интересной части любого  семейства, в которой до сего времени занимала всего лишь скромное третье место  и теперь ее больше, чем когда-либо, замечали, больше думали о ней, больше  заботились; и чаще слышалось «А где Фанни?», даже когда никому не требовались  ее услуги.    

Ее  теперь больше ценили не только в усадьбе, но и в пасторате. В доме, где после  смерти мистера Норриса она бывала разве что дважды в год, она стала званой  дорогой гостьей, самой желанной для Мэри Крофорд в хмурые, непогожие дни  ноября. Вначале она оказалась там случайно, а после стала приходить по  настойчивой просьбе миссис Грант, которая, искренне желая хоть немного  разнообразить жизнь сестры, с помощью простейшего самообмана убедила себя, что  уговаривает Фанни почаще их навещать для ее же, Фанниного, блага, предоставляет  ей счастливую возможность для всяческого совершенствования.    

Однажды  тетушка Норрис послала Фанни с каким-то поручением в деревню, и неподалеку от  пастората ее застиг ливень, а когда она пыталась укрыться среди ветвей и  листьев дуба, растущего у самого двора, ее заметили из окна и, хотя она  застенчиво сопротивлялась, настояли, чтоб она вошла. Почтительному слуге она  противилась, но когда, раскрыв зонт, вышел сам доктор Грант, ей ничего не  оставалось как, отчаянно устыдившись, поскорее войти в дом; а бедняжка мисс Крофорд,  которая только что жаловалась на гнетущий дождь и в полном унынии вздыхала по  своим несбывшимся мечтам об утренней прогулке и хоть малой надежде увидеть в  ближайшие двадцать четыре часа кого-нибудь, кроме собственных домочадцев,  услыхав суету у парадной двери и увидев в прихожей изрядно промокшую мисс  Прайс, просто возликовала. И как же ей было не оценить такое событие в  дождливый день в деревне. Она мигом вновь воспрянула духом, едва ли не всех  расторопней помогала Фанни привести себя в порядок, первой обнаружила, что та  вымокла сильней, чем поначалу позволила заметить, и снабдила ее сухим платьем;  а Фанни, после того, как была вынуждена подчиниться всем этим заботам и принять  помощь и любезность хозяек и горничных, была вынуждена также вернуться вниз,  где на тот час, пока не кончился дождь, ее усадили в гостиной, и тем самым  продлилось блаженство мисс Крофорд оттого, что она увидела не приевшееся лицо и  получила повод для свежих мыслей, и потому ее хорошее настроение сохранилось на  время переодеванья к обеду и на самый обед.    

Обе  сестры были так добры к Фанни и так милы, что она радовалась бы своему  пребыванью у них, если б могла поверить, что никак им не мешает, и могла  надеяться, что через час дождь и вправду перестанет и ей не придется, к  немалому своему смущенью, возвращаться домой в экипаже доктора Гранта, о чем ей  уже было сказано. Что же до тревоги, которую могло вызвать дома ее отсутствие в  такую погоду, об этом она нисколько не беспокоилась, ведь о том, что она ушла,  знали только ее тетушки и, как она прекрасно понимала, ничуть не тревожились, и  в каком бы коттедже, по мнению тетушки Норрис, она ни пережидала дождь, у  тетушки Бертрам это не вызовет ни малейших опасений.    

За  окнами несколько прояснилось, когда, заметив в комнате арфу, Фанни стала о ней  расспрашивать, а затем высказала горячее желание послушать ее и призналась,  хотя этому трудно было поверить, что с тех самых пор, как арфу доставили в  Мэнсфилд, ни разу ее не слушала. Самой Фанни казалось, что это вполне  естественно и просто. С тех пор, как привезли инструмент, она едва ли хоть раз  побывала в пасторате, не было для того никаких поводов; но мисс Крофорд,  вспомнив Фаннино давно высказанное желание на сей предмет, огорчилась своей  небрежностью; и охотно, с готовностью стала ее немедля спрашивать: «Сыграть вам  прямо сейчас?», «Что вы хотите послушать?»    

И сразу  же заиграла, радуясь новой слушательнице, слушательнице столь благодарной, да  еще, по всей видимости, не обиженной вкусом. Она до тех пор играла, пока по  глазам Фанни, устремленным за окно, где как будто уже распогодилось, поняла,  как следует поступить.    

— Еще  четверть часа, и тогда будет видно, не польет ли опять, — сказала мисс  Крофорд. — Не убегайте при первом же просвете. Вон те тучи внушают  опасения.    

— Но  они прошли, — отвечала Фанни. — Я за ними наблюдала. Это все идет с  юга.    

— С  юга ли, с севера, туча есть туча, и, пока она нависает, вам лучше обождать. И к  тому же я хочу сыграть вам еще кое-что, очень милую вещицу, ваш кузен Эдмунд ее  любит больше всего. Непременно останьтесь и послушайте любимую пьесу вашего  кузена.    

Фанни  чувствовала, что и вправду надо послушать; и хотя ей не надобно было ждать  таких слов, чтоб подумать об Эдмунде, но это напоминанье помогло особенно ясно  представить его мысли и чувства, и ей вообразилось, как он снова и снова сидит  в этой комнате, быть может, на том самом месте, где сидит сейчас она, с  неустанным восхищеньем слушает любимую мелодию, исполняемую, как ей казалось,  изысканно и выразительно; и хотя сама она слушала эту музыку с удовольствием, и  рада была, что ей понравилось то, что нравится ему, когда музыка смолкла, ей  захотелось уйти еще нетерпеливей, чем прежде; и поскольку это было очевидно, ее  весьма любезно попросили побывать у них еще, заходить за ними всякий раз, как  ей будет удобно, позволить им сопровождать ее на прогулке, заглядывать к ним,  чтобы еще послушать арфу, и Фанни сочла это своим долгом, если только дома не  станут возражать.    

Так  возникла эта своего рода дружба, завязавшаяся в первые две недели после отъезда  сестер Бертрам, дружба, вызванная главным образом тоскою мисс Крофорд по  чему-то новому и почти не задевшая чувств Фанни. Фанни заходила к ней каждые  два-три дня; ее словно околдовали: если она не шла к мисс Крофорд, ей  становилось не по себе, и однако, она не питала любви к этой молодой особе,  думала по-иному, чем та, не чувствовала признательности за то, что ее общества  искали именно теперь, когда никого другого не осталось; и не получала  удовольствия от разговора мисс Крофорд, разве что изредка он ее развлекал, да и  то зачастую вопреки ее рассудку, ибо это все были шутки, задевающие людей, или  темы, к которым, по ее мненью, следовало относиться с уважением. Однако она  приходила, и в непривычно погожие для этого времени года дни они полчасика за  полчасиком прохаживались по аллеям, которые миссис Грант обсадила кустарником;  иной раз даже осмеливались посидеть на какой-нибудь лавочке под наполовину  облетевшими ветвями и оставались там, бывало, до тех пор, пока вдруг налетевший  холодный ветер, срывая последние желтые листья, не заглушал тихие восторги  Фанни по поводу услад столь неторопливо отступающей осени, и тогда они  вскакивали и опять принимались ходить, чтоб согреться.    

— Какая  прелесть… ну какая же прелесть, — говорила Фанни, оглядываясь по сторонам,  когда однажды они вот так сидели вдвоем. — Всякий раз, когда я попадаю в  эту аллею, меня поражает, как она выросла и как хороша. Три года назад это была  всего лишь неприхотливая зеленая изгородь вдоль поля, и никто ее не замечал,  никто не думал, что она когда-нибудь порадует глаз, а теперь ее обратили в  аллею, и даже трудно сказать, чем она всего дороже — своею пользою или  красотою; и, пожалуй, еще через три года мы забудем, почти забудем, что тут  было прежде. Как поразительны, просто поразительны свершения времени и перемены  в душе человеческой! — И, следуя за ходом своих мыслей, она немного спустя  прибавила: — Если какую-то из наших способностей можно счесть поразительней  остальных, я назвала бы память. В ее могуществе, провалах, изменчивости есть,  по-моему, что-то куда более откровенно непостижимое, чем в любом из прочих  наших даров. Память иногда такая цепкая, услужливая, послушная, а иной раз  такая путаная и слабая, а еще в другую пору такая деспотическая, нам  неподвластная! Мы, конечно, во всех отношениях чудо, но, право же, наша  способность вспоминать и забывать мне кажется уж вовсе непонятной.    

Мисс  Крофорд, которая слушала ее невнимательно и равнодушно, нечего было сказать, и,  заметив это, Фанни вновь обратилась мыслями к тому, что, как ей казалось, могло  ту заинтересовать.    

— Может  быть, мои похвалы неуместны, но я восхищена вкусом миссис Грант, который виден  здесь во всем. В расположении аллеи такая приятная для глаз неприхотливость!..  никаких особых претензий!    

— Да, —  небрежно ответила мисс Крофорд, — для такого места это как раз то, что  надо. Здесь не ждешь ничего грандиозного… и, между нами говоря, пока я не  приехала в Мэнсфилд, я даже не представляла, что сельскому священнику может  прийти в голову затеять такие посадки или что-нибудь в этом роде.    

— Я  рада, что так разрослись вечнозеленые кустарники! — сказала в ответ  Фанни. — Садовник моего дядюшки всегда говорит, что тут земля лучше, чем у  него, и это видно по тому, как растут лавры и вообще вечнозеленые.  Вечнозеленые! Как прекрасна, как желанна, как удивительна вечная зелень! Если  подумать, до чего поразительно разнообразие природы! Мы ведь знаем, что в  некоторых странах множество деревьев, которые роняют листья, но все равно  изумляешься, что на одной и той же почве, под одним и тем же солнцем появляются  растения, которые разнятся друг от друга в том, что составляет основу и закон  их существования. Вы подумаете, что я неумеренно восхищаюсь, но, когда я выхожу  под открытое небо, особенно когда сижу под открытым небом, меня тянет к таким  вот размышлениям. Стоит кинуть взгляд на самое заурядное творение природы, и  сразу находишь пищу для игры воображения.    

— По  правде говоря, я вроде того знаменитого дожа при дворе Людовика XIV, —  отвечала мисс Крофорд. — И знаете, на мой взгляд, самое поразительное в  этой аллее, что я сама в ней очутилась. Скажи мне кто-нибудь год назад, что  здесь будет мой дом, что мне доведется жить здесь месяц за месяцем, я нипочем  бы не поверила! А я здесь уже чуть не пять месяцев! И притом самых спокойных  пять месяцев за всю мою жизнь.    

— Должно  быть, для вас чересчур спокойных.    

— Теоретически  я бы и сама так думала, но, — и глаза у ней заблестели, — на поверку  оказывается, что никогда еще не было у меня такого счастливого лета, — и  продолжала задумчивей, понизив голос: — Но ведь, как знать, к чему это может привести.    

У Фанни  забилось сердце, у ней уже не было больше сил гадать и искать подтверждения  своим догадкам. Мисс Крофорд, однако ж, вновь оживившись, вскоре продолжала:    

— Оказывается,  я куда лучше, чем могла себе представить, примирилась с деревенским существованьем.  Мне даже кажется, что при определенных обстоятельствах проводить в деревне  половину года очень приятно. Со вкусом обставленный, не слишком большой дом —  средоточие семейных связей, постоянные встречи в тесном кругу, к твоим услугам  самое избранное общество, которое смотрит на тебя с почтительностью даже  большей, чем на тех, кто состоятельней, а после разных веселых развлечений тебе  предстоит не что-нибудь, a tete-a-tete с человеком, который тебе милей всех на  свете. В этой картине нет ничего страшного, не правда ли, мисс Прайс? Когда у  тебя такой дом, даже новоиспеченной миссис Рашуот можно не завидовать.    

— Завидовать  миссис Рашуот! — только и рискнула сказать Фанни.    

— Полно,  полно, с нашей стороны было бы не слишком красиво строго судить миссис Рашуот,  я предвкушаю, что мы будем обязаны ей великим множеством веселых,  блистательных, счастливых часов. Я думаю, в следующем году всем нам предстоит  часто бывать в Созертоне. Такой брак, как у мисс Бертрам, — истинное благо  для всего общества, ведь супруга мистера Рашуота будет почитать самым большим  удовольствием обставить дом и задавать самые блестящие балы.    

Фанни  молчала, и мисс Крофорд снова задумалась, но через несколько минут вдруг  подняла голову и воскликнула:    

— А  вот и он! — То был, однако ж, не Рашуот, но Эдмунд, который направлялся к  ним вместе с миссис Грант. — Моя сестра и мистер Бертрам… Я так рада, что  ваш старший кузен уехал и теперь его опять можно называть просто мистер  Бертрам. Обращение «мистер Эдмунд Бертрам» звучит так чинно, так жалостливо,  так подчеркнуто относится именно к младшему брату, что я терпеть его не могу.    

— Как  по-разному мы чувствуем! — воскликнула Фанни. — Для меня мистер  Бертрам звучит холодно, бессмысленно, в нем совсем нет тепла и выразительности!  Оно говорит единственно о том, что обращаешься к джентльмену, вот и все. А в  имени Эдмунд есть благородство. Это имя героическое и прославленное — имя  королей, принцев, рыцарей. От него будто исходит дух доблестного великодушия и  нежной привязанности.    

— Я  признаю, что само по себе оно хорошо, и лорд Эдмунд или сэр Эдмунд звучит  восхитительно; но погребите его под ледяным, все уничтожающим «мистер» — и  «мистер Эдмунд» это не более, чем «мистер Джон» или «мистер Томас». Что ж,  присоединимся к ним, и тогда придется выслушать вполовину меньше упреков за то,  что мы сидим на воздухе в такую холодную пору.    

Эдмунд  встретил их с особым удовольствием. Он видел их вместе впервые с тех пор, как  знакомство Фанни с мисс Крофорд стало более тесным, о чем он с радостью услышал  несколько времени назад. Дружба между двумя дорогими его сердцу девушками была  для него как нельзя более желанна. Но, к чести влюбленного, надобно сказать,  что у него хватало разумения понимать, что вовсе не только и не столько Фанни  выигрывает от этой дружбы.    

— Так  вы не собираетесь бранить нас за нашу неосмотрительность? — спросила мисс  Крофорд. — А как по-вашему, разве не для того мы здесь сидим, чтоб нам об  этом было сказано, и чтоб нас попросили и умоляли никогда более этого не  делать?    

— Возможно,  я вас и побранил бы, сиди вы поодиночке, но уж если вы поступаете дурно вместе,  я на многое могу посмотреть сквозь пальцы, — отвечал Эдмунд.    

— Они  недолго сидят, — объявила миссис Грант, — потому что, когда я  поднималась за шалью, я видела из лестничного окна, что они прогуливаются.    

— Да  к тому же день такой погожий, и потому вряд ли так уж неосмотрительно, что вы несколько  минут посидели, — прибавил Эдмунд. — О нашей погоде не всегда стоит  судить по календарю. В ноябре иной раз можно позволить себе кое-какие вольности  скорее, чем в мае.    

— Видит  Бог, — воскликнула мисс Крофорд, — мне еще не доводилось иметь таких  друзей, как вы оба, вы так бесчувственны и не оправдываете ожиданий! Вы ни на  миг не встревожились. Вы понятия не имеете, как мы намучились, как озябли! Но я  уж давно предполагала, что мистера Бертрама не проймешь всякими невинными  ухищрениями против здравого смысла, перед которыми не устоять женщине. На него  я с самого начала не очень и надеялась, но вы, миссис Грант, моя собственная  сестра, мне кажется, вам положено было хоть немного за меня встревожиться.    

— Не  тешь себя понапрасну, любезнейшая моя Мэри. Нет у тебя ни малейшей надежды меня  тронуть. Я и правда тревожусь, но совсем об ином; и ежели б я могла изменить  погоду, тебе все время пришлось бы терпеть резкий восточный ветер, потому как  из-за теплых ночей некоторые мои растения Роберт оставляет на улице, а я знаю,  чем это кончится: погода разом переменится, ударит мороз и застанет всех  врасплох (по крайней мере Роберта), и все погибнет, а еще и того хуже — кухарка  мне сейчас сказала, что индейку нельзя хранить дольше завтрашнего дня, а ведь я  ни в коем случае не хотела ее готовить до воскресенья, потому что знаю,  насколько больше доктор Грант обрадуется ей именно в воскресенье, после всех  воскресных трудов. Вот они, можно сказать, огорчения, и оттого, на мой взгляд,  погода не по сезону душная.    

— Услады  домашнего хозяйства в деревенской глуши! — насмешливо сказала мисс Крофорд. —  Порекомендуйте меня вашему садовнику и торговцу домашней птицей.    

— Дорогое  мое дитя, порекомендуй мистера Гранта в настоятели Вестминстерского собора или  собора святого Павла, и я еще как буду рада твоему садовнику и торговцу  домашней птицей. Но у нас в Мэнсфилде такой публики не водится. Что прикажешь  мне делать?    

— О!  Да ничего, кроме того, что вы уже делаете: ежечасно терзаться и никогда не  терять самообладания.    

— Благодарю,  Мэри, но где ни живи, этих досадных мелочей не миновать. И когда ты поселишься  в городе и я приеду тебя навестить, будут они, наверно, и у тебя, несмотря на  садовника и торговца домашней птицей, а пожалуй что, как раз из-за них. Ты  будешь горько сетовать на их отдаленность и необязательность, либо на  непомерные цены и мошенничество.    

— Я  намерена стать достаточно богатой, чтоб не иметь поводов для подобных жалоб. Из  всего, что мне доводилось слышать, самый верный залог счастья — большой доход.  Уж он-то упасет от неприятностей из-за миртов и индеек.    

— Вы  хотите стать очень богатой? — сказал Эдмунд и, как показалось Фанни,  бросил на мисс Крофорд взгляд исполненный значенья.    

— Разумеется.  А вы разве нет? А мы все разве не хотим?    

— Я  не могу хотеть ничего, что было бы в такой степени не в моей власти. Мисс  Крофорд дано выбрать, сколь велико будет ее состояние. Ей стоит лишь определить  для себя, сколько тысяч в год она желает, и они, без сомненья, будут к ее  услугам. Мои намерения не идут далее того, чтоб не оказаться в бедности.    

— Благодаря  умеренности и экономии, и согласуя свои желания со своим доходом, и прочее  такое. Я вас понимаю, и для человека в ваши лета, при таких ограниченных  средствах и без влиятельных знакомств, это весьма подходящее намерение. Чего вы  можете желать, кроме приличного содержания? Времени вам остается немного, а  положение ваших родных не таково, чтоб они могли что-нибудь для вас сделать или  унизить вас сравнением со своим богатством или местом, какое сами занимают в  обществе. Будьте честны и бедны, сделайте милость, но я не стану вам завидовать.  Я даже не уверена, что стану вас уважать. Я куда больше уважаю тех, кто честен  и богат.    

— Степень  вашего уважения к тому, кто честен, богат ли он или беден, как раз нисколько  меня не занимает. Я не намерен быть бедняком. Я решительно против бедности.  Единственное, что меня тревожит, чтоб вы не смотрели свысока на того, кто  честен и занимает среднее положение между бедностью и богатством.    

— Но  если он мог бы занимать более высокое положение, а предпочел удовольствоваться  более скромным, я, конечно же, буду смотреть на него свысока. Я не могу не  смотреть свысока на все, что довольствуется безвестностью, когда могло бы возвыситься  до степеней почетных.    

— Но  как возвыситься? Как, к примеру, моя честность может возвыситься до каких-то почетных  степеней?    

Отвечать  на этот вопрос было не так-то просто, за протяжным «О-о» у прекрасной девы не  сразу нашлось что прибавить:    

— Вы  должны были войти в парламент или еще десять лет назад пойти служить в армию.    

— Об  этом что сейчас толковать? Ну, а парламента, думаю, мне придется подождать до  особого собрания представителей от младших сыновей, которым не на что жить.  Нет, мисс Крофорд, — прибавил Эдмунд серьезнее, — есть отличия,  которых я хотел бы достичь, и чувствовал бы себя несчастным, если б не имел на  то никакой надежды, решительно никакой надежды или возможности, — но они  совсем иного свойства.    

Понимание,  которое увидела Фанни в его взгляде, когда он говорил, и то, которое она ощутила  в том, как, смеясь, отвечала ему мисс Крофорд, было горестной пищей для ее  наблюдений; и почувствовав, что не в состоянии как должно внимать миссис Грант,  с которой она шла сейчас следом за теми двоими, она уже почти решилась  немедленно уйти домой и только ждала, когда наберется мужества объявить о том,  но тут большие часы в Мэнсфилд-парке пробили три, и, услыхав их, она поняла,  что и вправду отсутствовала из дому куда долее обыкновенного, и потому недавние  сомнения, надобно ли уйти прямо сейчас или нет и как лучше это сделать, быстро  кончились. С полным сознанием своей правоты она тотчас же начала прощаться; а  Эдмунд в это самое время припомнил, что леди Бертрам о ней справлялась и что  пошел он в пасторат именно затем, чтоб привести ее домой.    

Фанни и  вовсе заторопилась и, нисколько не надеясь, что Эдмунд будет ее сопровождать, готова  была поспешить к усадьбе одна; но все тоже ускорили шаг и вместе с нею вошли в  дом, чрез который надо было пройти. В прихожей оказался доктор Грант, все  остановились и заговорили с ним, и по тому, как держался Эдмунд, ей стало ясно,  что он все же намерен идти с нею. Он тоже прощался. И Фанни не могла не быть  ему благодарна. Напоследок доктор Грант пригласил Эдмунда завтра отобедать с  ним, и не успело еще в Фанни шевельнуться от этого неприятное чувство, как  миссис Грант, вдруг вспомнив, повернулась к ней и попросила и ее доставить им  удовольствие и тоже отобедать с ними. Такое внимание было ей внове, и само  приглашение так было внове, что она и чрезвычайно удивилась, и смутилась, и  бормоча, что весьма обязана, «но не уверена, что это будет возможно», смотрела  на Эдмунда в ожиданье его мнения и помощи. Но Эдмунд, в восторге от того, что  ей выпала такая радость, с полувзгляда и с полуслова убедившись, что она бы не  против, да не уверена в согласии тетушки, не мог представить, чтоб его маменька  не пожелала ее отпустить, и потому решительно и без колебаний посоветовал  принять приглашение; и хотя даже при его поддержке Фанни не отважилась бы на  такой дерзкий порыв независимости, вскоре условлено было, что, если миссис  Грант не сообщат ничего иного, она может ожидать Фанни к обеду.    

— И  знаете, что будет на обед? — с улыбкою сказала миссис Грант — Индейка, и  уж наверняка преотличная. Потому что знаешь, дорогой, — поворотилась она к  мужу, — кухарка настаивает, что индейку надобно готовить завтра.    

— Прекрасно,  прекрасно! — воскликнул мистер Грант. — Тем лучше. Рад слышать, что дома  есть такая прелесть. Но, должен сказать, мисс Прайс и мистеру Эдмунду предстоит  пойти на риск. Мы не желаем наперед знать меню. Мы рассчитываем на дружескую  встречу, а вовсе не на роскошный обед. Чем бы вы или ваша кухарка ни вздумали  нас попотчевать — индейкой, или гусем, или бараньей ногой.    

Фанни и  Эдмунд отправились домой вдвоем; и, сразу же обсудив приглашение, о котором  Эдмунд говорил с самым горячим удовлетворением, полагая его особенно  желательным при той дружбе, что установилась меж Фанни и мисс Крофорд и очень  его радует, — они далее шли молча, ибо, покончив с этим разговором, Эдмунд  задумался и уже не расположен был беседовать ни о чем другом.    

 Глава 5    

     

- Но  почему это миссис Грант пригласила Фанни? — сказала леди Бертрам. —  Почему ей вздумалось пригласить Фанни?.. Ты ведь знаешь, Фанни никогда на таких  обедах там не бывает. Не могу я без нее обойтись, и я уверена, она вовсе не  хочет туда идти… Ведь правда же ты не хочешь, Фанни?    

— Если  вы так ставите пред нею вопрос, — воскликнул Эдмунд, не давая кузине заговорить, —  Фанни немедля ответит «нет», но я уверен, дорогая маменька, что ей хотелось бы  пойти, и не вижу причин, почему бы ей не пойти.    

— Не  представляю, почему миссис Грант пришло в голову ее пригласить. Ведь прежде  этого не бывало. У ней было обыкновение иногда приглашать твоих сестер, но  Фанни она никогда не приглашала.    

— Если  вам нельзя без меня обойтись, сударыня, — начала Фанни с привычной  готовностью во всем себе отказывать…    

— Но  к услугам маменьки весь вечер будет папенька.    

— Да,  правда?    

— Может  быть, вы спросите совета у папеньки?    

— Прекрасная  мысль. Так я и сделаю, Эдмунд. Как только сэр Томас воротится домой, спрошу  его, могу ли я обойтись без Фанни.    

— Как  вам будет угодно, сударыня. Но я-то полагал, что вы спросите мнения папеньки о  том, насколько прилично или неприлично принять сие приглашение. И, я думаю, он  сочтет, что миссис Грант поступила правильно, пригласив Фанни, и поскольку это  первое приглашение, Фанни следует его принять.    

— Не  знаю. Мы спросим сэра Томаса. Но он будет весьма удивлен, что миссис Грант  вообще вздумала пригласить Фанни.    

Более до  прихода сэра Томаса сказать было нечего, во всяком случае по делу; но предмет,  затронутый в этом разговоре, касался до удобства леди Бертрам завтрашним  вечером и был для нее настолько важней всего прочего, что полчаса спустя,  когда, воротясь с поля и идя в свою гардеробную, сэр Томас на минуту к ней  заглянул, она окликнула его уже на выходе:    

— Погоди-ка,  сэр Томас, мне надобно тебе кое-что сказать.    

Ее  голос, исполненный томного спокойствия, поскольку она никогда не брала на себя  труд говорить громко, сэр Томас неизменно слышал и неизменно на него отзывался,  и сейчас он снова к ней подошел. Она начала свой рассказ, и Фанни немедля  выскользнула из комнаты, ибо слушать, как о ней говорят с дядюшкою, было выше  ее сил. Она тревожилась, тревожилась, быть может, более, чем следовало, ибо что  за важность, в конце концов, пойдет она или останется дома, но, если дядюшка  станет раздумывать и решать, с видом весьма серьезным, и устремит на нее серьезный  взгляд, и, наконец, решит не в ее пользу, она может не выказать должного  смирения и равнодушия. Меж тем все шло благополучно. Началось с таких вот слов  леди Бертрам:    

— Я  скажу тебе кое-что, что тебя удивит. Миссис Грант пригласила Фанни на обед!    

— Что  ж, — сказал сэр Томас, словно ждал чего-то еще, чтобы и вправду удивиться.    

— Эдмунд  хочет, чтоб она пошла. Но как я без нее обойдусь?    

— Она  опоздает, — сказал сэр Томас, доставая часы, — но что тебя озадачило?    

Эдмунд  почувствовал, что должен заговорить и заполнить пропуски в рассказе матери. Он  рассказал все, и ей только и осталось, что единственно прибавить:    

— Как  странно! Ведь прежде миссис Грант никогда ее не приглашала.    

— Но  разве не естественно, что миссис Грант хочет порадовать сестру такой приятной  гостьей? — заметил Эдмунд.    

— Что  может быть естественнее, — сказал сэр Томас после недолгих  размышлений. — Да и не будь тут ее сестры, все равно, я полагаю, ничего не  может быть естественнее. Желание миссис Грант оказать внимание мисс Прайс,  племяннице леди Бертрам, не требует никаких объяснений. Меня единственно удивляет,  что она лишь теперь приглашена впервые. Фанни правильно поступила, не дав  твердого ответа. Мне представляется, ее чувства делают ей честь. Но, сколько я  понимаю, пойти ей хочется, ведь вся молодежь любит быть вместе, и я не вижу  причин отказать ей в этом удовольствии.    

— Но  смогу ли я без нее обойтись, сэр Томас?    

— Я  думаю, без сомненья, сможешь.    

— Ты  ведь знаешь, когда тут нет моей сестры, она разливает чай.    

— Твою  сестру, должно быть, можно уговорить провести с нами день, и сам я тоже непременно  буду дома.    

— Тогда  хорошо, Фанни может пойти, Эдмунд.    

Добрая  весть скоро достигла Фанни. По дороге к себе Эдмунд постучался к ней.    

— Ну  вот, Фанни, все улажено, твой дядя ни на миг не усомнился. Другого мнения у  него не было. Ты идешь.    

— Спасибо  тебе, я так рада, — не задумываясь отвечала Фанни, однако, затворив за ним  дверь и оставшись одна, невольно спохватилась: «Но почему мне радоваться? Ведь  я уж наверно услышу и увижу там такое, от чего мне будет больно».    

И все  же, наперекор этому убежденью, она радовалась. Каким бы непритязательным ни показалось  это развлеченье другим, для Фанни оно полно было новизны и значения, ведь,  кроме дня, проведенного в Созертоне, она едва ли когда-нибудь обедала в гостях;  и хотя теперь она отправлялась всего за три мили и ждали ее всего лишь три  человека, все равно то был званый обед и все связанные с ним скромные  приготовления сами по себе уже были радостью. Те, кто должен был входить в ее  чувства и направлять ее вкус, не сочувствовали ей и не помогали, ибо леди  Бертрам никогда и не помышляла о том, чтоб быть кому-нибудь полезной, а тетушка  Норрис, которая пришла назавтра, поскольку сэр Томас ее пригласил, зайдя к ней  рано поутру, была в прескверном расположении духа и, казалось, только о том и  пеклась, чтоб как можно более испортить удовольствие племянницы и сейчас и в  будущем.    

— Право  слово, Фанни, великое твое счастье, что к тебе так внимательны и так потворствуют  твоим прихотям! Ты должна быть очень благодарна миссис Грант, что она подумала  о тебе, и твоей тетушке за то, что она тебя отпускает; и смотри на это, как на  нечто чрезвычайное, ведь, я надеюсь, ты понимаешь, что нет у тебя никаких  оснований расхаживать по гостям да бывать на званых обедах; и не надейся,  пожалуйста, что подобное приглашение когда-нибудь повторится. И не воображай  также, будто приглашеньем на обед оказали честь тебе, честь оказана твоим дядюшке  с тетушкой и мне. Миссис Грант почитает своим долгом перед нами в кои-то веки  оказать тебе внимание, иначе она бы и не подумала тебя приглашать, и уж не  сомневайся, будь дома твоя кузина Джулия, тебе этого приглашенья нипочем не  получить бы.    

Тетушка  Норрис весьма искусно свела на нет всю радость Фанни от благорасположения  миссис Грант, и, понимая, что от нее ждут ответа, Фанни только и смогла  сказать, как она благодарна тетушке Бертрам за то, что та ее отпускает, и  пообещала оставить вечернее тетушкино рукоделие в таком виде, чтоб той не  понадобилась ее помощь.    

— Уж  будь уверена, тетушка прекрасно без тебя обойдется, не то она не позволила бы  тебе уйти. Ведь при ней буду я, так что можешь быть за нее спокойна. И надеюсь,  ты проведешь очень приятный день и от всего будешь в восторге. Но, скажу я  тебе, когда за столом пятеро, это совсем нескладно; и меня крайне удивляет, что  такая изысканная дама, как миссис Грант, не придумала ничего лучше! Да еще за  их большущим столом, который так ужасно загромождает всю комнату! Если б, когда  я съезжала, доктор согласился взять мой стол, как поступил бы на его месте  всякий разумный человек, чем привозить свой нелепый новый, который больше,  доподлинно больше здешнего обеденного стола, насколько было бы лучше! и  насколько более его бы уважали! потому что если человек выходит за подобающие  ему пределы, его не станут уважать. Всегда помни об этом, Фанни. Пятеро, всего  пятеро будут сидеть за таким столом! А кушаний, смею думать, будет столько, что  хватило б и на десятерых.    

Тетушка  Норрис перевела дух и опять заговорила.    

— Люди,  которые выходят из своего круга и тщатся делать вид, будто они выше его, поступают  весьма безрассудно и глупо, а потому я полагаю, что сейчас, когда ты без нас  собираешься в гости, самое время дать тебе совет, Фанни. И я тебя прошу и  умоляю, не забывай о скромности, не разговаривай и не высказывай своих мнений,  как будто ты ровня своим кузинам — нашей дорогой миссис Рашуот или Джулии.  Поверь мне, добра от этого не будет. И помни, где б ты ни оказалась, ты должна  быть тише воды, ниже травы; и хотя мисс Крофорд в пасторате, можно сказать,  дома, ты с нее пример не бери. А захочешь вечером воротиться, жди, пока Эдмунд  не соберется уходить. Пускай он сам решит, когда это уместнее сделать.    

— Конечно,  сударыня, я так бы и поступила.    

— И  ежели пойдет дождь, а, по-моему, дождя не миновать, по всему видно, что вечер  будет сырой, — так уж ты как-нибудь обойдись и не надейся, что за тобою  пришлют экипаж. Я нынче вечером домой не ворочусь, так что для меня запрягать  не будут; и потому ты подготовься на этот случай, возьми с собою все, что может  понадобиться.    

Фанни  нашла все это вполне естественным. Свое право на удобства она расценивала никак  не выше, чем тетушка Норрис; и когда вскорости после этого разговора сэр Томас  заглянул в комнату со словами: «Фанни, в котором часу тебе понадобится  экипаж?», она так изумилась, что не смогла вымолвить ни слова.    

— Любезнейший  сэр Томас! — воскликнула тетушка Норрис, покраснев от негодованья. —  Фанни может дойти пешком.    

— Пешком! —  повторил сэр Томас с величайшим достоинством и прошел в комнату. — Чтоб в  это время года моя племянница отправилась на званый обед пешком! В двадцать  минут пятого тебе удобно?    

— Да,  сэр, — робко отвечала Фанни, чувствуя себя перед миссис Норрис чуть ли не  преступницей; и не в силах оставаться с нею, когда могло показаться, будто она  торжествует, она вышла вслед за дядюшкою, и почти тотчас из-за двери донеслись  возмущенные слова:    

— Вот  уж напрасно!.. Вовсе чрезмерная доброта! Впрочем… Эдмунд тоже приглашен… да,  правда… это ради Эдмунда. В четверг вечером я заметила, что он охрип.    

Но на  Фанни это не произвело никакого впечатления. Она чувствовала, что экипаж  подается ей, и только ради нее; едва она осталась одна, от дядюшкиной  заботливости, последовавшей сразу же за утверждениями миссис Норрис, на глаза у  ней навернулись слезы благодарности.    

Кучер  подал экипаж минута в минуту; в следующую минуту появился и джентльмен, а поскольку  дама, из-за чрезмерной щепетильности боясь опоздать, уже несколько минут сидела  в гостиной, сэр Томас проводил их вовремя, как того и требовала его привычка к  пунктуальности.    

— Теперь  я должен на тебя посмотреть, Фанни, — сказал Эдмунд с доброй улыбкой любящего  брата, — и сказать, как ты выглядишь; и сколько я могу судить при этом  свете, выглядишь ты и вправду очень мило. Что ты надела?    

— То  новое платье, которое дядюшка был так добр, что подарил мне к свадьбе Марии.  Надеюсь, оно не слишком нарядное. Но мне так хотелось его надеть при первом же  подходящем случае, а другого такого может не быть всю зиму. Надеюсь, ты не  сочтешь, что я слишком нарядная.    

— Если  женщина в белом, она никогда не может быть слишком нарядной. Нет, ты вовсе не  чересчур нарядная, все как раз так, как требуется. Твое платье очень милое. Мне  нравятся эти блестящие крапинки. А нет ли у мисс Крофорд какого-то похожего  платья?    

У самого  пастората они проехали мимо конного двора и каретного сарая.    

— Э,  да тут гости! — воскликнул Эдмунд. — Вот чей-то экипаж! С кем же это  нам предстоит встретиться? — И, опустив боковое стекло, чтоб получше  разглядеть, сказал: — Это Крофорда, уверяю тебя, ландо Крофорда! Вон два его  лакея ставят ландо на его обычное место. Конечно же, он здесь. Какая неожиданность,  Фанни. Я буду очень рад его видеть.    

У Фанни  не было ни повода, ни времени сказать, что у нее-то чувство совсем иное; но при  мысли, что Крофорд тоже будет смотреть на нее во время устрашающей церемонии  вступления в гостиную, она трепетала еще более.    

Крофорд  и вправду оказался в гостиной; он приехал довольно давно и уже готов был к обеду;  а улыбки и удовольствие, написанное на лицах троих обитателей пастората, его  окруживших, свидетельствовали о том, как им приятно его внезапное решение,  отлучившись из Бата, на несколько дней приехать к ним. Эдмунд и Крофорд  встретились очень сердечно; и для всех, кроме Фанни, его приезд был радостью, и  даже для нее его присутствие было отчасти благом; ведь чем больше общество, тем  скорее она могла предаться своей любимой привычке — сидеть молча и не  привлекать ничьего внимания. Она скоро и сама это поняла, ибо, как подсказывал  ей безошибочный такт вопреки мнению тетушки Норрис, хотя она и должна была  покориться тому, что оказалась в этом обществе первою дамой и всем вытекающим  из того маленьким отличиям, она увидела, пока они сидели за столом, что все  захвачены нескончаемою беседою, в которой ей вовсе не требуется участвовать —  столько надо было переговорить брату с сестрой о Бате, столько обоим молодым  людям об охоте, столько мистеру Крофорду с мистером Грантом о политике, и еще  обо всем на свете — сразу и по отдельности — мистеру Крофорду и миссис  Грант, — и потому ей вполне возможно молча слушать и очень приятно  провести день. Ей не удалось, однако, польстить вновь прибывшему джентльмену,  сделав вид, будто ее заинтересовал быстро завладевший его мыслями план доктора  Гранта и совет Эдмунда, которых горячо поддержали обе сестры — продлить его  пребывание в Мэнсфилде и послать в Норфолк за его охотниками; казалось, он не  может на это решиться, пока еще и Фанни его не одобрила. Ему понадобилось  узнать ее мнение — долго ли простоит такая мягкая погода, но Фанни отвечала  коротко и равнодушно, насколько позволяла учтивость. Не могла она желать, чтоб  он остался, и ей было бы куда приятней, чтоб он с нею не заговаривал.    

Она  смотрела на Крофорда, и у ней не шли из головы обе отсутствующие кузины, в  особенности Мария; но его самого, по-видимому, никакое воспоминание не смущало.  Вот он опять в том же самом месте, где все произошло, и, видно, так же намерен  радоваться жизни без сестер Бертрам, как если б никогда не знал Мэнсфилд  другим. Фанни слышала, как он поминал о них лишь мимоходом, и, только когда все  общество опять оказалось вместе в гостиной и Эдмунд, поодаль, кажется, весь ушел  в какой-то деловой разговор с доктором Грантом, а миссис Грант была занята за  чайным столом, он более серьезно и обстоятельно заговорил о них с сестрою.    

— Итак,  сколько я понимаю, Рашуот и его прекрасная супруга в Брайтоне…  Счастливчик! — сказал он с многозначительной улыбкою, отчего Фанни он  сразу стал ненавистен.    

— Да,  они там… уже недели две, не правда ли, мисс Прайс? И Джулия с ними.    

— И  я полагаю, Йейтс поблизости.    

— Йейтс!..  О, мы ничего о нем не знаем. Не представляю, чтоб о нем часто поминали в  письмах в Мэнсфилд-парк. А по-вашему, мисс Прайс? Я думаю, мой друг, Джулия  достаточно умна, чтоб не занимать отца рассказами о Йейтсе.    

— Несчастный  Рашуот со своими сорока двумя репликами! — продолжал Крофорд. — Никому  их не забыть. Бедняга!.. Вижу его как сейчас… его тяжкий труд и отчаянье. Да, я  сильно ошибаюсь, если его очаровательная Мария когда-нибудь пожелает, чтоб он  продекламировал ей свои сорок две реплики. — И мгновенно сделавшись  серьезным, прибавил: — Она для него слишком хороша, чересчур хороша. — И,  снова переменив тон, с нежной галантностью обратился к Фанни: — Вы были его  лучшим другом. Ваша доброта и терпение незабываемы, с каким неустанным  терпеньем вы старались помочь ему выучить роль… старались заставить его шевелить  мозгами, в которых природа ему отказала, старались поделиться с ним пониманием,  которого у вас в избытке! Пусть у него самого не хватало ума, чтоб оценить вашу  доброту, зато, осмелюсь сказать, все остальное общество отдавало ей должное.    

Фанни  покраснела, но ничего не сказала.    

— Это  сон, сладкий сон! — воскликнул Крофорд, после недолгой задумчивости снова  нарушив молчание. — Я всегда буду с особенным удовольствием вспоминать  наши репетиции. Они сообщали всему такой интерес, такое оживление, такой  душевный подъем! Это ощущал каждый. Все мы были воодушевлены. Занятий, надежды,  заботы, суеты хватало на весь день с утра до вечера. Постоянно возникали  небольшие препятствия, сомнения, тревоги, которые надобно было одолеть. Никогда  я не был так счастлив.    

«Никогда  не был так счастлив! — в молчаливом негодовании повторила про себя  Фанни. — Не был так счастлив, как когда поступал непозволительно! И не мог  этого не понимать. Не был так счастлив, как когда вел себя столь постыдно и  бесчувственно! Что за испорченная душа!»    

— Нам  не повезло, мисс Прайс, — продолжал Крофорд, понизив голос, чтоб не мог  услышать Эдмунд, и не имея представленья об ее чувствах. — Право же, очень  не повезло. Нам бы только еще неделю, всего неделю. Вот если б у нас было право  распоряжаться событиями, если б всего неделю-другую в пору осеннего  равноденствия Мэнсфилд-парк мог управлять ветрами, все вышло бы по-другому.  Нет, мы не стали бы подвергать его опасности, наслали бы на него не грозу и  шторм, но только упорный противный ветер или штиль. Я думаю, мы удовольствовались  бы в ту пору недельным затишьем в Атлантике, мисс Прайс.    

Казалось,  он намерен был во что бы то ни стало получить ответ, и, отвернувшись от него,  Фанни сказала куда тверже, чем обыкновенно:    

— Что  до меня, сэр, я не стала бы задерживать приезд дядюшки ни на один день. По  возвращении дядюшка отнесся ко всему этому с таким неодобреньем, что мне  кажется, все и так зашло достаточно далеко.    

Никогда  еще она не отвечала ему в столь многих словах и никогда еще никому — так сердито;  и, договорив, она дрожала и вся раскраснелась от своей дерзости. Крофорд  удивился, но, несколько поразмыслив в молчании, ответил спокойнее, серьезнее и  так, будто высказывал свое искреннее убежденье:    

— Я  думаю, вы правы. Это было скорее приятно, чем благоразумно. Мы подняли слишком  много шуму. — И заговорил о другом, готов был занять ее иной беседою, но  Фанни отвечала так робко и неохотно, что ему никак это не удавалось.    

Мисс  Крофорд, которая опять и опять поглядывала на доктора Гранта и Эдмунда, теперь  заметила:    

— Эти  джентльмены, видно, обсуждают что-то чрезвычайно интересное.    

— Самое  интересное на свете, — отвечал ей брат, — как заработать деньги, как  обратить хороший доход в еще лучший. — Доктор Грант наставляет Бертрама в  той жизни, в которую он очень скоро вступит. Оказывается, он примет сан уже  через несколько недель. Они говорили об этом в столовой. Я рад, что Бертрам  будет так хорошо обеспечен. У него будет очень неплохой доход, который  достанется ему без особых трудов, и он сможет сорить деньгами. Как я понимаю, у  него будет не меньше семисот фунтов в год. Семьсот фунтов в год для младшего  брата совсем неплохо. И так как он по-прежнему будет жить дома, это пойдет ему  на menus plaisirs, а проповеди на Рождество и на Пасху, вероятно, дадут ему  солидную сумму от пожертвований.    

Стараясь  скрыть свои подлинные чувства, сестра засмеялась и сказала:    

— Ничто  меня так не забавляет, как легкость, с какой каждый распоряжается богатством  тех, у кого куда меньше денег, чем у них самих. Ты бы оказался в большом  затруднении, Генри, будь твои menus plaisirs ограничены семьюстами в год.    

— Может  быть, ты и права, но, знаешь, это все относительно. Многое зависит от происхождения  и привычки. Для младшего сына всего лишь баронета Бертрам, несомненно,  обеспечен очень неплохо. К тому времени, как ему исполнится двадцать четыре или  двадцать пять, у него будет семьсот в год и ему не придется для этого пальцем  шевельнуть.    

Мисс  Крофорд могла бы сказать, что кое-что для этого сделать придется и кой-чем поплатиться,  о чем она не могла думать с легкостью; но она сдержалась и оставила слова брата  без ответа; и, когда оба джентльмена вскорости к ним присоединились,  постаралась выглядеть спокойной и беззаботной.    

— Бертрам, —  сказал Генри Крофорд, — я сочту своим долгом приехать в Мэнсфилд послушать  вашу первую проповедь. Я приеду нарочно для того, чтобы подбодрить новичка.  Когда это будет? Вы не желаете ко мне присоединиться, мисс Прайс, чтобы  подбодрить своего кузена? Не сочтете ли своим долгом присутствовать и во время  проповеди не сводить с него глаз, как сделаю я, дабы не пропустить ни слова,  или отворотиться единственно для того, чтоб записать какое-нибудь особо  выдающееся изречение? Мы запасемся записными книжками и карандашом. Когда это  будет? Вам непременно следует читать проповедь в Мэнсфилде, чтоб ее могли услышать  сэр Томас и леди Бертрам.    

— Я  как можно долее постараюсь держаться от вас подальше, Крофорд, — сказал Эдмунд, —  потому что скорее всего вы станете меня смущать, и видеть такие старания с  вашей стороны будет мне грустнее, чем со стороны кого-либо другого.    

«Неужто  Крофорд не почувствует укора? — подумала Фанни. — Нет, ему не дано  чувствовать, как должно».    

Теперь,  когда все общество вновь собралось вместе и главных говорунов опять потянуло  друг к другу, Фанни стало покойно; а когда после чая составилась партия в вист,  составилась единственно для развлечения доктора Гранта, о чем постаралась его  заботливая жена, хотя никто не должен был об этом догадаться, и мисс Крофорд  взялась за арфу, ей оставалось только слушать, и уже весь вечер ничто не  нарушало ее покой, разве что время от времени мистер Крофорд обращался к ней с  вопросом или замечанием, которые невозможно было оставить без ответа. Мисс  Крофорд слишком огорчилась из-за того, что недавно узнала, и потому была не в  настроении ни для чего, кроме музыки. Музыкою она утешалась сама и развлекала  своего друга Фанни.    

Известие,  что Эдмунд примет сан так скоро, было для нее как удар, который угрожал давно,  но все оставалась надежда, что он минет, что до него далеко, и теперь ее  охватил гнев и разочарование. Она была безмерно возмущена Эдмундом. Ей  казалось, она имеет на него большое влияние. Ведь она уже начала о нем думать,  она это сознавала, с истинным расположением, с вполне определенными  намерениями; но теперь станет относиться к нему так же прохладно, как и он к  ней. Поставив себя в положение, до которого, как ему известно, она не снизойдет  ни в коем случае, он ясно показал, что не имеет на нее серьезных видов, не  питает к ней подлинного чувства. Она сумеет ответить ему таким же равнодушием.  Отныне она будет относиться к его благосклонности единственно как к  сиюминутному развлечению. Если так может владеть своими чувствами он, то уж она  со своими справится без труда.    

 Глава 6    

     

Наутро у  Генри Крофорда было уже решено, что ближайшие две недели он пробудет в Мэнсфилде,  и, послав за своими охотниками и набросав несколько слов в объяснение адмиралу,  он запечатал и отбросил письмо и огляделся в поисках сестры, а когда увидел,  что она в одиночестве, сказал с улыбкою:    

— Ну,  и как, ты думаешь, Мэри, я намерен развлекаться в дни, свободные от охоты? Я  уже не настолько молод, чтоб выезжать чаще трех раз в неделю, но у меня есть  план на промежуточные дни, и как ты думаешь, что у меня на уме?    

— Уж  конечно, гулять и кататься верхом со мною.    

— Не  совсем так, и хотя и то и другое будет мне весьма приятно, но это все  единственно для пользы тела, а мне надобно найти пищу для души. То все отдых и  потворство своим желаниям, без благотворной примеси труда, а я не люблю  праздности. Нет, мой план состоит в том, чтоб влюбить в себя Фанни Прайс.    

— Фанни  Прайс! Чепуха! Нет-нет. Довольно с тебя двух ее кузин.    

— Но  мне нужна Фанни Прайс, мне нужно затронуть ее сердце. Ты, видно, не очень понимаешь,  как она заслуживает внимания. Когда вчера вечером мы о ней говорили, мне  показалось, что никто из вас не заметил, как она чудесно преобразилась за  последние полтора месяца. Вы ее видите каждый день и потому не замечаете этого,  но уверяю тебя, она совсем не та, что была осенью. Тогда она была тихая,  застенчивая, отнюдь не дурнушка, но сейчас она просто красотка. Я тогда думал,  что она не может похвастать ни цветом лица, ни правильностью черт; но в этой ее  нежной коже, которая столь часто заливается краской, как это было вчера,  несомненная прелесть, а что до ее глаз и уст, я убежден, что, когда ей есть что  выразить, они могут быть весьма выразительны. А потом ее манеры, поведение,  tout ensemble столь неописуемо изменились к лучшему! И с октября она выросла по  меньшей мере на два дюйма.    

— Вздор!  Вздор! Это тебе так показалось, потому что рядом не было ни одной высокой  женщины для сравнения и потому, что на ней было новое платье, а ты никогда  прежде не видел ее так хорошо одетою. Поверь мне, она в точности такая же, как  была в октябре. Все дело в том, что во вчерашнем нашем обществе она, кроме  меня, была единственная девушка, больше тебе не на кого обратить внимание, а  без этого ты никак не можешь. Я всегда находила ее хорошенькой, не на  удивленье, но, как говорится, «довольно хорошенькой», красота того рода,  которую чем дальше, тем больше замечаешь. Ее глазам следовало бы быть темнее,  но улыбка у ней милая; а что до ее чудесной перемены к лучшему, я уверена, тому  причиною красивый наряд и то, что тебе просто не на кого было более посмотреть;  и тем самым, если ты и вправду намерен завести с нею флирт, ты никогда меня не  убедишь, что это благодаря ее красоте, а вовсе не из-за твоего безделья и безрассудства.    

В ответ  на это обвиненье брат лишь улыбнулся, а несколько времени спустя сказал:    

— Не  знаю, как вести себя с мисс Фанни. Не понимаю ее. Вчера не мог разобрать, что у  ней на уме. Какой у ней нрав? Она серьезная? Чудачка? Жеманница? Почему она  меня чуждается и смотрит так строго? Мне стоило немалых трудов добиться от нее  словечка. Еще никогда я не проводил в обществе девушки столько времени, пытаясь  ее развлечь, и так мало в том преуспел! В жизни не встречал девушку, которая  смотрела бы на меня так строго! Я должен попытаться взять над нею верх. Всем  своим видом она мне говорит: «Вы мне не понравитесь. Ни за что не понравитесь»,  а я говорю, что понравлюсь.    

— Какой  же ты глупый! Вот, оказывается, в чем ее привлекательность! Именно из-за этого,  из-за того, что ты ей не интересен, ты находишь, что у ней такая нежная кожа, и  что она стала намного выше, и так прелестна и очаровательна! Я очень хочу, чтоб  ей не пришлось страдать по твоей милости; толика любви, возможно, и оживит ее и  пойдет ей на пользу, но только не вздумай всерьез вскружить ей голову, потому  что другого такого милого создания нет на свете, и она способна сильно  чувствовать.    

— Речь  идет всего лишь о двух неделях, — отвечал Генри, — и если ее можно  погубить за две недели, значит, у ней такой склад, при котором ничто не спасет.  Нет, я не причиню ей зла, этой милой малышке! Мне только и надо, чтоб она  смотрела на меня добрыми глазами, улыбалась мне и заливалась краской, берегла  для меня место подле себя, где бы мы ни оказались, и мигом оживлялась, когда бы  я на него садился рядом и заводил с нею разговор, пусть думает, как думаю я,  пусть ее занимает все, что меня касается и что доставляет мне удовольствие,  пусть постарается задержать меня в Мансфилде, а когда я уеду, пусть чувствует  себя навеки несчастливой. Ничего больше я не желаю.    

— Сама  умеренность! — сказала Мэри. — Теперь меня может не мучить совесть.  Что ж, у тебя будет довольно удобных случаев показать себя с наилучшей стороны,  мы ведь много времени проводим вместе.    

И, не  пытаясь более увещевать брата, она предоставила Фанни ее судьбе, так что, не  будь сердце Фанни защищено особым образом, о каком мисс Крофорд не подозревала,  судьба ее оказалась бы много тяжелей, чем она заслуживала; ибо хотя, без  сомненья, существуют такие непобедимые восемнадцатилетние девицы (недаром же мы  о них читаем в романах), которых ни за что не склонишь к любви, несогласной с  их здравым смыслом, — и тут не поможет ни искусство, ни обаяние, ни  внимательность, ни лесть, — Фанни я бы к ним не причислила, не подумала б,  что при столь отзывчивом нраве и столь присущем ей вкусе ей удалось бы уберечь  сердце от ухаживаний (пусть бы они и длились всего только две недели) такого человека,  как Крофорд, — несмотря даже на то, что ей пришлось бы побороть прежнее  дурное мненье о нем, не будь ее чувства уже поглощены другим. При всей  защищенности души, какая неизбежна при любви к другому и пренебрежении к тому,  кто на нее покушается, постоянное внимание Крофорда, постоянное, но не назойливое,  ибо он все более применялся к ее кротости и утонченности, — очень скоро  вынудило бы ее относиться к нему с меньшей неприязнью, чем прежде. Она отнюдь  не забыла о прошлом и думала о Крофорде столь же дурно, как раньше; но его  таланты не остались не замеченными ею: он был занимателен и вел себя настолько  лучше прежнего, так был обходителен, так серьезно, безукоризненно обходителен,  что невозможно было держаться в ответ нелюбезно.    

На это  понадобилось всего несколько дней, и к концу этих нескольких дней возникли обстоятельства,  которые, пожалуй, и способствовали его расчетам снискать расположение Фанни и к  тому же так ее обрадовали, что она стала расположена ко всему и каждому.    

Уильям,  столь долго отсутствовавший и столь горячо ею любимый брат, воротился в Англию.  Она сама получила от него письмо, несколько счастливых, торопливых строк,  написанных, когда «Антверпен» вошел в залив и стал на якорь в Спитхеде, и  отправленных в Портсмут с первым же катером; и когда появился Крофорд с газетою  в руках, желая первым сообщить ей эту весть, Фанни, трепеща от радости,  сияющая, исполненная благодарности, записывала любезное приглашение, которое в  ответ на письмо Уильяма с самым невозмутимым видом ей диктовал дядюшка.    

Всего  лишь накануне Крофорд получил полное представление о привязанности Фанни к брату,  или, вернее, впервые узнал, что есть у ней такой брат и что он служит на таком  корабле, но вспыхнувший тогда интерес очень кстати не погас и побудил его по  возвращении в город разузнать, когда предположительно «Антверпен» вернется из  плаванья в Средиземном море, и удача, которая сопутствовала ему наутро, когда  он спозаранку просматривал флотские новости, казалась вознагражденьем за  изобретательность, что натолкнула его на такой способ порадовать Фанни, а также  за почтительное внимание к дядюшке адмиралу, заключающееся в том, что Генри  Крофорд уже многие годы выписывал газету, которая печатала самые свежие  флотские новости. Оказалось, однако ж, что он опоздал. Все те прекрасные первые  чувства, которые он надеялся в ней возбудить своим сообщением, уже нашли выход.  Но его намерение, доброту его намерения Фанни с благодарностью оценила, горячо  его поблагодарила, ибо, подхваченная волною любви к брату, позабыла о своей  привычной застенчивости.    

Дорогой  Уильям скоро будет с ними. Он, без сомненья, немедленно получит отпуск, ведь он  еще только корабельный гардемарин; а поскольку родители его живут в городе, где  на рейде стоит корабль, и, верно, уже виделись с ним и, должно быть, видятся  ежедневно, он по справедливости сразу же отправится к сестре, которая все семь  лет чаще всех писала ему письма, и к дядюшке, который все более его поддерживал  и способствовал его продвижению; и вправду ответ на ее ответ пришел со всей  возможной быстротою, в нем был назначен день его скорого приезда, и не успели  миновать десять дней с тех пор, как Фанни была в волнении из-за первого в ее  жизни званого обеда, а ее уже охватило волнение более высокого свойства — в  прихожей, в коридоре, на лестнице прислушивается она, не слышно ли кареты,  которая доставит к ней брата.    

По  счастью, карета подъехала, когда Фанни вот так ее поджидала, и не было ни  церемоний, ни робости, которые могли бы отодвинуть миг встречи; брат и сестра  оказались вдвоем, едва Уильям переступил порог дома, и в первые блаженные  минуты им ничто не мешало и не было свидетелей, если не считать слуг, занятых  более всего тем, чтобы отворить именно те двери, которые надобно. Произошло в  точности то, о чем, не сговариваясь, постарались сэр Томас и Эдмунд, как стало  ясно обоим, когда, едва заслышав шум, вызванный приездом Уильяма, они с  исполненной сочувствия живостию посоветовали готовой кинуться в прихожую миссис  Норрис оставаться на месте.    

Скоро  появились Уильям и Фанни, и сэр Томас с удовольствием увидел, что его протеже,  которого он снарядил в путь семь лет назад, стал, без сомнения, совсем другим  человеком, — пред ним стоял юноша с открытым, приятным лицом, который  держался с естественною непринужденностью, однако ж сердечно и почтительно, из  чего ясно было, что это поистине друг.    

Не скоро  Фанни пришла в себя от счастливого волнения того часа, который состоял из последнего  получаса ожиданий и первого получаса сбывшихся надежд; потребовалось время даже  на то, чтоб она смогла ощутить свое счастье, чтоб рассеялось разочарование,  неизбежное при происшедших в человеке переменах, и она опять увидела в брате  прежнего Уильяма и заговорила с ним так, как жаждала ее душа все долгие семь  лет. Но наконец и это пришло, чему помогла его любовь, столь же горячая, как  ее, и куда менее стесненная утонченностью или неуверенностью в себе. Фанни была  самой большой его любовью, и для него, более сильного духом и отважного, выражать  свою любовь было столь же естественно, как любить. На другой день они с  истинной радостью гуляли вдвоем, и день за днем они были почти неразлучны, что  с удовольствием заметил сэр Томас еще до того, как на это обратил его внимание  Эдмунд.    

Если не  считать тех мгновений особенного восторга, какой дали ей в последние месяцы малейшие  естественные или нежданные знаки Эдмундова внимания, никогда еще Фанни не испытывала  такого блаженства, как в этих беспрепятственных, равных, свободных от  каких-либо опасений отношениях с братом и другом, который изливал ей душу,  поверял свои надежды и страхи, планы и треволнения касательно долгожданного,  дорогой ценой заработанного и недаром ценимого блага — продвижения по службе;  который из первых рук мог сообщить ей каждую малость об отце и матери, о  братьях и сестрах, о ком она слышала так редко; которому интересно было узнать  обо всех удобствах и обо всех мелких затруднениях ее жизни в Мэнсфилде; который  готов был видеть каждого здешнего домочадца таким, каким представляла его она,  лишь об тетушке Норрис он отзывался с меньшей щепетильностию, чем сестра, и  громче ее бранил; и с которым (это, пожалуй, самая драгоценная милость из всех)  можно было перебирать все дурное и хорошее, что было в их детстве, с величайшей  нежностью вспоминать общую боль и радость. Преимущество это — споспешник любви,  в которой даже супружеские узы уступают братским. Дети из одной семьи, одной  крови, с одними и теми же первыми воспоминаниями и привычками, обладают такими  причинами для радости, каких не дают никакие последующие отношения; и лишь при  долгой, противоестественной разлуке, при разрыве, которого не могут оправдать  никакие последующие отношения, не сохраняются остатки этой ранней  привязанности. Бывает это, увы! слишком часто. Братская любовь, в иных случаях  столь всеобъемлющая, в других хуже, чем ничто. Но у брата и сестры Прайс  чувство это было еще в расцвете, свежее, не раненное противоположностью интересов,  не охлажденное никакою новой привязанностью, и время и жизнь врозь его лишь  укрепили.    

Столь  трогательная любовь возвышала их обоих в глазах каждого, у кого было сердце, способное  оценить все доброе и хорошее. На Генри Крофорда это произвело не меньшее  впечатление, чем на прочих. Он чтил участливую, откровенную нежность молодого  моряка и даже сказал ему, протянув руку в сторону Фанниной головки: «Знаете,  мне уже начинает нравиться эта причудливая мода, хотя, когда я впервые услышал,  что в Англии она в ходу, я не мог этому поверить, и, когда миссис Браун и  прочие дамы появились в такой прическе на приеме у Верховного комиссара в  Гибралтаре, я подумал, что они сошли с ума, но Фанни способна примирить меня с  чем угодно»; и с живым восхищеньем Крофорд замечал, как она заливается  румянцем, как блестят у ней глаза, как она захвачена, с каким глубоким  интересом слушает брата, пока тот описывает любой из неизбежных в плавании  опасных случаев, любую страшную картину, которых за столько времени,  проведенного в море, у него набралось немало.    

Генри  Крофорду хватало душевного вкуса, чтоб оценить то, что он видел, и Фанни стала  для него еще привлекательней, вдвойне привлекательней оттого, что чувствительность,  окрасившая и озарившая ее лицо, была и сама по себе привлекательна. Он уже  более не сомневался в щедрости ее сердца. Она способна на чувство, на подлинное  чувство. Быть любимым такой девушкой, возбудить первый пыл в ее чистой, юной  душе — это было бы замечательно! Она заинтересовала его более, чем он  предвидел. Двух недель ему оказалось не довольно. Он остался на неопределенное  время.    

Сэр  Томас часто побуждал Уильяма рассказывать. Рассказы племянника были сами по  себе занимательны, но всего более дядюшка хотел понять рассказчика, узнать  молодого человека по его рассказам; и с глубоким удовлетворением слушал ясные,  простые, живые подробности, видя в них доказательство честных правил,  осведомленности в своем деле, энергии, мужества и бодрости — всего, что  достойно успеха и служит верным его залогом. Совсем еще молодой, Уильям уже  очень многое успел повидать. Он плавал в Средиземном море, у островов  Вест-Индии, опять в Средиземном море, благодаря расположению капитана часто  сходил с ним на берег и за семь лет успел испытать все опасности, какие  порождают совместно море и война. Обладая такими возможностями, он имел право,  чтоб его слушали; и хотя посреди его рассказа о кораблекрушении или о схватке с  неприятелем тетушка Норрис порой вдруг принималась суетливо сновать по комнате  в поисках ниток или какой-нибудь завалящей пуговицы для сорочки, все остальные,  несмотря на помеху, внимательно слушали; и даже леди Бертрам эти ужасы не  оставляли равнодушной, и, случалось, она поднимала глаза от своего рукоделья и  говорила: «Боже мой! Как неприятно. И как же это людям охота отправляться в  плаванье».    

С иным  чувством слушал рассказы Уильяма Генри Крофорд. Вот бы ему тоже побывать в море  и столько же увидеть, совершить, перестрадать. Сердце его разгорячилось, воображение  разыгралось, и юноша, который, не достигши и двадцати лет, прошел чрез такие  телесные тяготы и душевные испытания, вызывал у него величайшее уважение. Перед  сияньем героизма, деятельности, неутомимости, выносливости его себялюбивая  привычка потворствовать своим слабостям выглядела постыдно и жалко; и,  недовольный собою, он желал бы оказаться неким Уильямом Прайсом и, обладая  таким же чувством собственного достоинства и счастливым рвением, отличиться,  собственным трудом достичь богатства и положения.    

Желанье  это было скорее нетерпеливым, чем стойким. От раздумий о прошлом и вызванных  ими сожалений Крофорда пробудил вопрос Эдмунда о планах на завтрашнюю охоту, и  он нашел, что нисколько не хуже быть богатым с самого начала жизни и иметь в  своем распоряжении лошадей и конюхов. В одном отношении это даже лучше, ибо  позволяет, если возникнет такое желание, оказать кому-нибудь услугу. При  свойственном Уильяму задоре, храбрости и любознательности, он не прочь был  поохотиться, и Крофорд без малейшего для себя неудобства мог предоставить в его  распоряжение верховую лошадь, надобно было лишь преодолеть колебания сэра  Томаса, который лучше племянника знал цену подобному одолжению, да развеять  опасения Фанни. Она боялась за Уильяма; и сколько бы он ни рассказывал, как  часто ездил верхом в разных странах, как вместе с другими верхом поднимался в  горы, какие доставались ему необъезженные лошади и мулы и как он ухитрялся  избегать страшных падений, ничто ее не убеждало, что он сумеет справиться с  породистым гунтером во время охоты на лисицу; и так же, пока Уильям не вернулся  здоровый и невредимый, избежав несчастного случая и позора, не могла она  примириться с риском или испытать толику благодарности к Крофорду, на которую  он с полным правом рассчитывал, за то, что одолжил ее брату лошадь. Однако ж,  когда оказалось, что Уильяму это не причинило никакого вреда, Фанни признала  это любезностью и в ту минуту, когда лошадь опять была предложена брату, даже  наградила владельца улыбкою; а в следующую минуту с величайшей сердечностью, да  так, что отказаться было невозможно, Крофорд передал лошадь в распоряжение  Уильяма на все то время, пока тот пробудет в Нортгемптоншире.    

 Глава 7    

     

В эту  пору два семейства встречались почти так же часто, как осенью, на что ни один  из членов прежнего общества не смел и надеяться. Во многом этому способствовало  возвращенье Генри Крофорда и приезд Уильяма Прайса, но во многом тому была  причиною терпимость, с какою сэр Томас принимал усилия пастора поддерживать  добрососедские отношения. Не обремененный более заботами, которые вначале не  давали ему покою, теперь, когда душа его была свободна, он согласился, что  Гранты и их молодежь и вправду заслуживают того, чтоб у них бывать; и хотя у  него и в мыслях не было строить планы или замышлять суливший выгоды брак для кого-либо  из дорогой его сердцу молодежи, к которому могли привести эти постоянные  встречи, и презирал подобную предусмотрительность, почитая ее унизительной, он  не мог не замечать, правда, лишь в общем, не придавая этому значения, что  мистер Крофорд особо отличает его племянницу, не мог, вероятно (но не отдавал  себе в том отчета), и удержаться от того, чтоб тем охотнее отвечать согласием  на приглашения Грантов.    

Однако,  когда после многих споров и многих сомнений — «Ведь сэр Томас, кажется, к нам  не расположен, а леди Бертрам так тяжела на подъем!» — Гранты наконец  отважились на такое приглашение, готовность, с какою сэр Томас согласился  отобедать в пасторате вместе со всей семьею, была вызвана только воспитанностью  и доброжелательностью и не имела касательства к мистеру Крофорду, который в его  глазах был всего лишь одним из членов этой милой семьи, и только во время этого  визита ему впервые пришло в голову, что кто-либо из тех, кто склонен к подобного  рода праздным наблюдениям, пожалуй, счел бы Крофорда поклонником Фанни Прайс.    

По  ощущенью всех присутствовавших встреча оказалась весьма приятная; собралось как  раз столько, сколько надобно, любителей поговорить и любителей послушать, а что  до самого обеда, он, как всегда у Грантов, был изыскан и обилен, совершенно  таков, к каким все привыкли, и потому ни у кого, кроме тетушки Норрис, не  вызвал никаких чувств, она же не могла спокойно видеть множество кушаний,  которыми был уставлен огромный стол, поминутно ждала какого-нибудь подвоха от  слуг, проходящих у ней за спиною, и вынесла некое весьма свежее убежденье, что  при таком множестве блюд какое-нибудь уж непременно остынет.    

Как  заранее предполагали миссис Грант и ее сестра, вечером, когда составилась  партия в вист, осталось достаточно народу для какой-нибудь карточной игры, где  каждый играет за себя, и, как всегда в подобных случаях, все с готовностию  согласились, поскольку иного выбора у них не было. Недолго думая, решили играть  в «спекуляцию»; и леди Бертрам скоро оказалась в тяжелейшем положении, поскольку  ей предложили самой выбрать, во что она хочет играть, предпочтет ли вист или  нет. Она заколебалась. По счастью, рядом был сэр Томас.    

— Чем  мне заняться, сэр Томас? Вистом или «спекуляцией» — что меня более развлечет?    

На миг  задумавшись, сэр Томас присоветовал «спекуляцию». Сам он собирался играть в  вист и, должно быть, почувствовал, что, имея ее партнером, не очень и  развлечется.    

— Прекрасно, —  ответила ее светлость, очень довольная. — Тогда, пожалуйста, «спекуляция»,  миссис Грант. Я совсем ее не знаю, но Фанни меня научит.    

Тут,  однако ж, вмешалась Фанни, с тревогой объявив о своем полном неведении: она в  жизни не играла в эту игру и не видела, как в нее играют; и леди Бертрам опять  было заколебалась, но все принялись ее уверять, что нет ничего проще, что это  самая простая карточная игра, а Генри Крофорд самым серьезным образом стал  просить у ней позволения сесть между ее светлостью и мисс Прайс и учить их  обеих, и тогда все образовалось; сэр Томас, миссис Норрис, доктор и миссис  Грант — само превосходство ума и чувство собственного достоинства — сели за  один стол, а оставшихся шестерых мисс Крофорд рассадила за другим. Генри  Крофорд, к его удовольствию, был посажен подле Фанни и оказался занят по горло,  поскольку должен был распоряжаться картами двух игроков, как, разумеется, и  своими собственными, ибо, хотя Фанни в первые же три минуты отлично овладела  правилами игры, ему надо было еще ободрять ее, разжигать в ней жадность,  ожесточать сердце, что было нелегко, в особенности же когда ей предстояло  играть против Уильяма; а что до леди Бертрам, ему пришлось весь вечер быть в  ответе за ее репутацию и удачу; в самом начале игры он успел помешать ей  заглянуть в ее карты, и уже до самого конца ему пришлось каждый раз  подсказывать ей, что с ними делать.    

Он был  отменно настроен, действовал со счастливой легкостью и превосходил всех прочих  живостью, находчивостью и игровой дерзостию, что делало честь игре; и круглый  стол был весьма отраден своим несходством с чопорной сдержанностью и степенной  молчаливостью игроков в вист.    

Дважды  сэр Томас справлялся, довольна ли и успешно ли играет его благоверная, но  тщетно: никакой паузы не могло хватить для его обстоятельной манеры разговора;  и об успехах леди Бертрам мало что было известно до тех пор, пока после  окончания первого роббера миссис Грант не подошла к ней и не поинтересовалась:    

— Надеюсь,  ваша милость довольна игрою.    

— О  да, конечно! Право, очень занимательно. Престранная игра. Я так и не знаю, в  чем она состоит. Я только не должна заглядывать в свои карты, а все остальное  делает мистер Крофорд.    

— Бертрам, —  сказал Крофорд немного погодя, улучив минуту затишья в игре. — Я вам еще  не рассказал, что со мной произошло вчера, когда я возвращался домой. —  Накануне они вместе охотились, и в разгар гона, на изрядном расстоянии от  Мэнсфилда, когда оказалось, что его лошадь потеряла подкову, Генри Крофорд был  вынужден прервать охоту и постараться доехать до дому. — Я вам говорил,  что, проехав старую крестьянскую усадьбу, где растут тисы, я заблудился, а все  оттого, что терпеть не могу спрашивать дорогу; но я вам не говорил, что мне, по  обыкновению, повезло, — со мною всегда так: стоит мне в чем-то  промахнуться, и промах непременно обернется выигрышем, — ехал я, ехал, и  приехал как раз туда, где мне давно любопытно было побывать. Поворотил я за  край бугристого поля и очутился посреди уединенной деревушки; вокруг пологие  холмы, путь мне преграждает узкий ручей, который надобно перейти вброд, справа,  на эдаком пригорке, стоит церковь, для подобного места поразительно большая и  внушительная, и никакого дома вроде господского, только вблизи того пригорка с  церковью виднеется один — скорее всего пасторат. Короче говоря, я оказался в  Торнтон Лейси.    

— Похоже  на то, — сказал Эдмунд. — Но в какую сторону вы поворотили, когда  миновали усадьбу Сиуэла?    

— Никогда  не отвечаю на такие коварные неуместные вопросы, но. даже если б я и стал отвечать  на все, о чем вы могли бы спрашивать добрый час, все равно вы б мне не  доказали, что это не Торнтон Лейси. потому что это был именно Торнтон Лейси.    

— Значит,  вы кого-то спросили?    

— Нет,  я никогда не спрашиваю. Но я сказал какому-то человеку, который чинил живую изгородь,  что это Торнтон Лейси, и он согласился.    

— У  вас хорошая память. Я и забыл, что так много рассказывал вам об том месте.    

В  Торнтон Лейси ему предстояло вскорости поселиться, как было отлично известно  мисс Крофорд; и она тем усиленней заинтересовалась покупкою билета Уильяма  Прайса.    

— И  как же вам понравилось то, что вы увидели? — продолжал Эдмунд.    

— Очень  даже понравилось. Счастливчик вы. Там хватит работы на пять лет, до того, как  он станет пригоден для жилья.    

— Нет-нет,  все совсем не так плохо. Скотный двор необходимо перенести, согласен. Но  больше, по-моему, ничего не надобно. Дом совсем неплохой, и, когда скотный двор  не будет его загораживать, к нему откроется вполне приемлемый подъезд.    

— Скотный  двор надобно убрать и на его месте насадить деревья, чтоб не видна была кузница.  Фасад дома следует повернуть с севера на восток, чтобы главный вход и основные  комнаты обращены были на восток, где вид и вправду прелестный. Это, без  сомненья, можно сделать. Вот с той стороны и должен быть подъезд, через  теперешний сад. А на теперешних задах дома надобно насадить новый сад — он  будет очень красив, будет полого спускаться на юго-восток. Склон этот как будто  нарочно для того и предназначен. Я проехал пятьдесят ярдов по аллее от церкви к  дому, хотел все получше рассмотреть, и представил, как это можно переустроить.  Нет ничего проще. Луга за будущим садом и за теперешним, что тянутся вдоль  аллеи, на которой я стоял, и, изгибаясь, поворачивают к главной дороге, идущей  через деревню, их все, конечно же, надобно объединить; луга прелестные, красиво  перемежаются купами деревьев. Они, верно, принадлежат приходу. А если нет, вам  следует их приобрести. Теперь о ручье — что-то с ним надобно делать, но что, я  пока не решил. Есть у меня две-три идеи.    

— Есть  и у меня две-три идеи, — сказал Эдмунд. — И одна из них, что лишь  очень немногое из того, что вы предложили касательно Торнтон Лейси, претворится  в жизнь. Мне следует удовольствоваться куда меньшей красотою и украшением. Я  думаю, дом и прилегающие к нему земли можно сделать удобными и придать им вид  жилища джентльмена без особых затрат, и этого должно быть довольно; и, я  надеюсь, этого будет довольно всем тем, кому я дорог.    

Тон  Эдмунда и мимолетный взгляд, брошенный на мисс Крофорд, когда он выразил эту  надежду, вызвал у ней подозренье и досаду, и она поспешно закончила сдавать  Уильяму Прайсу и, за чрезмерно дорогую цену оставив у себя валета, воскликнула:    

— Вот,  ставлю на карту последнее, как и положено решительной женщине. Холодная рассудительность  не для меня. Я не из тех, кто сидит сложа руки. Если я проиграю игру, так не  оттого, что не боролась за победу.    

Она  выиграла, но заплатила за победу слишком дорого. Вновь начали сдавать карты, и  Крофорд опять заговорил о Торнтон Лейси.    

— Мой  план, возможно, не самый лучший. У меня недостало времени. Но сделать там  надобно немало. Торнтон Лейси того заслуживает, и, если вы сделаете много  меньше того, что можно было бы там сделать, вы будете не удовлетворены.  (Простите, ваша милость, вам не следует заглядывать в карты. Вот так, пусть  просто лежат перед вами.) Дом того заслуживает, Бертрам. Вы говорите, ему  надобно придать вид усадьбы джентльмена. Этого можно достичь, избавившись от  скотного двора, потому что, если б не эта чудовищная помеха, я в жизни не  видел, чтоб от подобного дома исходило бы такое благородство, чтоб он так  выгодно отличался от обыкновенного пастората, от жилища людей с доходом в  несколько сотен в год. Не какие-нибудь отдельные комнатушки с низкими  потолками, где крыш столько ж, сколько окошек, — не стиснутый по-плебейски  квадратный арендаторский дом, нет, это дом просторный, он весь составляет  единое целое, видом своим напоминает особняк, жилище почтенного семейства,  которое живет в нем из поколения в поколение, по крайней мере, лет двести и  сейчас располагает двумя-тремя тысячами в год. — Мисс Крофорд слушала, а  Эдмунд согласно кивнул. — И потому, что там ни делай, он все равно будет  выглядеть жилищем джентльмена. Но он может стать значительнее, лучше. (Дай-ка я  взгляну, Мэри. Леди Бертрам дает дюжину за эту королеву. Нет-нет, дюжины она не  стоит. Леди Бертрам не дает дюжину. Ей нечем будет ответить. Продолжайте,  продолжайте.) Усовершенствованиями, которые я предложил, его можно еще более  облагородить (я вовсе не настаиваю, чтоб вы следовали моему плану, хотя, между  прочим, сомневаюсь, что кто-нибудь придумает лучший). Его можно превратить в  настоящий загородный дом. Благодаря разумным усовершенствованиям он из жилища  джентльмена станет жилищем человека образованного, современного, со вкусом, с  хорошим знакомством. Все это может отпечататься на нем; и дом приобретет такой  вид, что каждый проезжий станет почитать его хозяина крупным землевладельцем,  тем более что нет поблизости настоящей дворянской усадьбы, которая могла бы с  ним соперничать; обстоятельство, которое, между нами говоря, делает тем  драгоценней такое местоположение с точки зрения привилегий и независимости.  Вы-то, надеюсь, согласны, — сказал он мягче, поворотясь к Фанни. — Вы  там были?    

Фанни  ответила коротким «нет» и попыталась прикрыть свой интерес к сему предмету пристальным  вниманием, с которым стала следить за братом, а он изо всех сил старался  навязать ей невыгодную сделку, провести ее, но Крофорд продолжал:    

— Нет,  нет, вам не следует расставаться с королевой. Вы дали за нее слишком большую цену,  а ваш брат предлагает вам меньше половины. Нет-нет, сэр, руки прочь, руки  прочь, ваша сестра не отдает королеву. Она уже решила. Вы выиграете, —  продолжал он, снова поворотясь к Фанни, — без сомненья, выиграете.    

— А  Фанни предпочла бы, чтоб выиграл Уильям, — сказал Эдмунд, улыбнувшись  ей. — Бедная Фанни! Ей не дали сплутовать не в свою пользу, а ей так  хотелось!    

— Мистер  Бертрам, — сказала мисс Крофорд несколько минут спустя, — Генри такой  превосходный советчик по части усовершенствований, что, если вы станете  затевать что-нибудь такое в Торнтон Лейси, вам без его помощи не обойтись.  Только подумать, как он оказался полезен в Созертоне! Только подумать, какие  там затеяли огромные перемены благодаря тому, что он поехал с нами туда однажды  жарким августовским днем, чтоб осмотреть парк, — только вспомнить, как  заиграл всеми красками его талант. Мы съездили туда и воротились домой, а уж  что там было придумано, никакими словами не передать!    

Взгляд  Фанни, печальный, даже укоризненный, на миг обратился на Крофорда, но,  встретясь с ним взглядом, она тотчас отвела глаза. Что-то поняв, он посмотрел  на сестру, покачал головою и со смехом ответил:    

— Не  так уж и много в Созертоне было придумано, но день был такой жаркий, и мы все ходили  в поисках друг друга, сбитые с толку. — Как только он смог укрыться за  общим говором, он прибавил тихонько, обращаясь к одной только Фанни: — Мне было  б жаль, если б вы судили о моих способностях строить планы по тому дню в  Созертоне. Сейчас я все вижу по-иному. Не думайте, будто я такой, каким  представился вам тогда.    

Тетушка  Норрис услыхала слово «Созертон» в минуту счастливого отдыха после решающей  взятки, которая ей досталась благодаря их с сэром Томасом искусной игре против  козырей, находящихся на руках у доктора и миссис Грант, и, весьма тем  обрадованная, воскликнула:    

— Созертон!  Да, вот это усадьба так усадьба, чудо что за день мы там провели. Тебе очень не  повезло, Уильям, но когда приедешь в следующий раз, я надеюсь, дорогие наши  мистер и миссис Рашуот будут дома и, уж будь уверен, оба примут тебя как нельзя  любезней. Твои кузины не из тех, кто забывает родных, а мистер Рашуот такой  душенька. Они ведь сейчас в Брайтоне, живут в самом наилучшем доме, как оно и  следует при богатстве мистера Рашуота. Не знаю в точности, каково там  расстоянье, а только когда поедешь назад в Портсмут, ежели это не очень уж  далеко, надобно тебе засвидетельствовать им свое почтение. И я тогда передам с  тобою посылочку, которую хотела б переправить твоим кузинам.    

— Я  бы с превеликим удовольствием, тетушка, но Брайтон чуть не у мыса Бичи-Хед, и,  если б я даже мог сделать такой крюк, где мне надеяться, что в таком роскошном  месте будут рады захудалому, бедному гардемарину вроде меня.    

Тетушка  Норрис принялась было горячо его заверять, что он может рассчитывать на приветливость  Рашуотов, но ее остановил сэр Томас.    

— Не  советую тебе ехать в Брайтон, Уильям, — веско произнес он. — Я  полагаю, в скором времени тебе представится более удобный случай встретиться с  ними, но мои дочери всегда и везде были бы рады своим кузенам. И ты увидишь,  что мистер Рашуот самым искренним образом расположен относиться ко всем нашим  родным, как к своим собственным.    

— Лучше  б ему быть личным секретарем первого лорда Адмиралтейства, — только и ответил  на это Уильям, да и то вполголоса, чтоб это не достигло ничьих ушей, и на том  разговор окончился.    

Пока что  сэр Томас не заметил в поведении мистера Крофорда ничего такого, что бы его заинтересовало;  но, когда после второго роббера партия в вист была окончена и, оставив мистера  Гранта и миссис Норрис за обсужденьем последней игры, он стал наблюдать за  другим столом, он увидел, что его племянница пользуется благосклонностью и к  ней обращены даже некие знаки особого внимания.    

Генри  Крофорд был увлечен своим новым планом преобразования Торнтон Лейси и, так как  Эдмунд его не слушал, с весьма серьезным видом подробно излагал этот план своей  милой соседке. Он задумал зимою снять этот дом, дабы иметь здесь по соседству  свое жилище, и не для того только, чтоб располагаться в нем во время  охотничьего сезона (как объяснил он ей в ту минуту), хотя и по этим  соображениям тоже, поскольку, несмотря на всю любезность доктора Гранта, он  чувствует, что, поставив в докторову конюшню своих лошадей, конечно же,  обременяет хозяина; но его приверженность к здешним краям не ограничивается  развлеченьем, одним сезоном в году: он всем сердцем желает обрести здесь приют,  в любое время располагать небольшой усадьбой, где можно было бы проводить все  свободное время, чтоб продолжать, углублять, всемерно совершенствовать ту  дружбу и близость с обитателями Мэнсфилд-парка, которая с каждым днем  становится ему все дороже. Сэр Томас слушал и не находил в словах молодого  человека ничего обидного. В них не было недостатка в уважении; и Фанни слушала  его так благонравно, скромно, спокойно, безо всякой игривости, что ее не в чем  было упрекнуть. Она говорила мало, лишь время от времени соглашалась с  Крофордом, и ничем не показывала, будто склонна отнести хотя бы часть его  похвал на свой счет, никак не укрепляла его в намерении обосноваться в  Нортгемптоншире. Увидев, кто за ним наблюдает, Генри адресовался с тем же к  сэру Томасу тоном не столь приподнятым, но по-прежнему исполненным чувства.    

— Хочу  заделаться вашим соседом, сэр Томас, вы, должно быть, слышали, как я говорил об  этом мисс Прайс. Могу я рассчитывать на ваше согласие и на то, что вы не  станете отговаривать вашего сына от такого арендатора?    

Учтиво  кивнув, сэр Томас отвечал:    

— Это  единственное качество, сэр, в каком я не желал бы видеть вас своим постоянным соседом.  Но я надеюсь и верю, что Эдмунд сам поселится в своем доме в Торнтон Лейси.  Эдмунд, я не слишком много на себя беру?    

Только  при этом обращении отца Эдмунд впервые услышал, о чем идет речь, но, поняв вопрос,  не растерялся:    

— Разумеется,  сэр, я непременно там поселюсь, другого у меня и в мыслях не было. Но хотя я  отказываю вам как арендатору, Крофорд, приезжайте ко мне как друг. Каждую зиму  считайте дом наполовину своим, и мы увеличим конюшни по вашему новому проекту,  со всеми новшествами вашего проекта, какие придут вам в голову нынешней весною.    

— Мы  окажемся в проигрыше, — продолжал сэр Томас. — Его отъезд, хотя и  всего за восемь миль, нанесет непоправимый урон нашему семейному кружку, но я  был бы глубоко огорчен, если б мой сын мог примириться на меньшем. Вполне  естественно, что вы не задумались об этом всерьез, мистер Крофорд. У прихода  существуют нужды и потребности, которые могут стать известны лишь пастырю,  живущему там постоянно, и никакое доверенное лицо не в силах удовлетворить их в  той мере, как он сам. Эдмунд мог бы, так сказать, исполнять свой долг перед  Торнтоном, то есть читать молитвы и проповеди, не покидая Мэнсфилд-парк; он мог  бы ездить туда верхом по воскресеньям, в дом будто бы обитаемый, и отправлять  богослужение, он мог бы быть торнтонским священником каждый седьмой день  три-четыре часа, если б это его удовлетворило. Но не удовлетворит его это. Он  знает, что человеческой натуре недостаточно того урока, который она получит во  время воскресной службы, и что, если он не живет среди своих прихожан и постоянным  вниманием не проявляет себя их доброжелателем и другом, он делает слишком мало  и для них и для себя.    

Крофорд  кивком выразил свое согласие.    

— Повторю  снова, — прибавил сэр Томас, — я был бы счастлив видеть мистера  Крофорда живущим в любом доме в нашем краю, только не в Торнтон Лейси.    

Мистер  Крофорд поклонился в знак признательности.    

— Сэр  Томас, без сомненья, понимает обязанности приходского священника, — сказал  Эдмунд. — Будем надеяться, что его сын сумеет доказать, что и ему они  известны.    

Как бы  ни подействовала в самом деле маленькая речь сэра Томаса на мистера Крофорда,  она привела в замешательство двух самых внимательных его слушательниц — мисс  Крофорд и Фанни. Одна из них, до сих пор не знавшая, что Торнтон Лейси так  скоро и так бесповоротно станет для Эдмунда домом, опустив глаза, задумалась о  том, каково будет не видеть его всякий день; а другая пробудилась от приятных  фантазий, которыми до того тешила себя, представляя картину будущего Торнтона,  убедительно нарисованную братом, и уже не могла долее закрывать глаза на  церковь и священника и видеть лишь достойную, изящную, перестроенную на  современный лад усадьбу обеспеченного человека, куда он порою наезжает, —  и потому воспылала к сэру Томасу доподлинной неприязнью, почитая его  разрушителем сей картины, и страдая всего более оттого, что его характер и  поведение обязывали поневоле к сдержанности, да еще оттого, что не могла она  позволить себе высмеять все это и тем дать выход своему разочарованию.    

Всем ее  приятным размышленьям пришел конец. Раз настал час поучений, пора кончать с  картами, и она рада была, что ей вздумалось и удалось переменить место и  соседа, чтоб воспрянуть духом.    

Самые  солидные особы собравшегося нынче общества в беспорядке расположились у камина  в предвидении близкого расставанья. Уильям и Фанни оказались поодаль от всех.  Они только вдвоем остались за опустевшим карточным столом и мирно  разговаривали, не думая обо всех прочих, пока кое-кто из прочих не подумал о  них. Первым пододвинул к ним свой стул Генри Крофорд и несколько минут молча  наблюдал за ними, а за ним самим тем временем наблюдал сэр Томас, который стоя  беседовал с доктором Грантом.    

— Сегодня  у нас бал, — сказал Уильям. — Будь я в Портсмуте, я б, наверно,  пошел.    

— Но  ты не жалеешь, что ты не в Портсмуте, Уильям?    

— Нет,  Фанни, нисколько. Мне еще хватит и Портсмута и танцев, когда я не смогу быть с  тобою. Да и что за радость идти на бал, ведь у меня скорей всего не будет дамы.  Портсмутские барышни воротят нос ото всех, кто еще не произведен в офицеры. В  их глазах гардемарин ничто. Он и вправду ничто. Помнишь барышень Грегори, они  стали на редкость хорошенькие, но меня едва замечают, потому что за Люси,  видите ли, ухаживает лейтенант.    

— Стыд  и срам! Но не огорчайся, Уильям. (А у самой от возмущения на щеках вспыхнул  румянец.) Тут нечего огорчаться. Ведь дело не в тебе, так или иначе в свое  время через это прошли все величайшие адмиралы. Помни об этом, постарайся  утвердиться в мысли, что это одна из тягот, какие выпадают на долю каждого  моряка, вроде плохой погоды и жизни, полной трудностей и лишений, только с тем  преимуществом, что этому придет конец и наступит время, когда ничего такого  тебе уже сносить не придется. Едва ты станешь лейтенантом!.. Только подумай,  Уильям, едва ты станешь лейтенантом, тебе и дела не будет до такого вздора.    

— Мне  уже начинает казаться, Фанни, что я никогда не стану лейтенантом. Всех, кроме меня,  производят в офицеры.    

— Уильям,  дорогой, не надо так, не падай духом. Дядюшка ничего не говорит, но он, без сомненья,  сделает все, что в его силах, чтоб тебя произвели в офицеры. Он знает не хуже  тебя, как это важно.    

Она  замолчала, вдруг увидев, что дядюшка куда ближе к ним, чем ей казалось, и  каждый счел необходимым перевести разговор на другое.    

— А  ты любишь танцевать, Фанни?    

— Да,  очень… только я быстро устаю.    

— Хотел  бы я пойти с тобою на бал и поглядеть, как ты танцуешь. А у вас в Нортгемптоне  балов не бывает? Хотел бы я поглядеть, как ты танцуешь, хотел бы потанцевать с  тобою, если ты не против, ведь здесь никому не известно, кто я, а мне хотелось  бы еще раз оказаться твоим партнером. Прежде мы ведь часто с тобой плясали,  верно? Когда на улице играла шарманка? Я на свой лад неплохой танцор, но, надо  думать, ты лучше меня. — И, поворотясь к дядюшке, который теперь стоял  совсем рядом, Уильям прибавил: — Не правда ли, сэр, Фанни отлично танцует?    

В  смятении от такого неслыханного вопроса, Фанни не знала, куда и смотреть, как  перенести ответ, который сейчас последует. Серьезнейший упрек или по меньшей  мере весьма холодное безразличие, какого она ждала, огорчат брата, а сама она  сгорит от стыда. Но, напротив, в словах дядюшки не было ничего похожего:    

— К  сожалению, я не могу ответить на твой вопрос. С тех пор, когда Фанни была малым  ребенком, я не видел, чтоб она танцевала. Но, я думаю, нам обоим можно не  сомневаться, что, когда мы все-таки увидим это, а я полагаю, нам вскорости  представится такой случай, она, как и подобает девушке нашего круга, не ударит  в грязь лицом.    

— Я  имел удовольствие видеть, как ваша сестра танцует, мистер Прайс, — сказал  Генри Крофорд, наклонясь вперед, — и готов ответить на все ваши вопросы по  этому поводу к полнейшему вашему удовольствию. Но мне кажется, — он  заметил, что Фанни огорчена, — лучше сделать это как-нибудь в другой раз.  Одному из присутствующих неприятно, когда говорят о мисс Прайс.    

Он и  вправду однажды видел, как Фанни танцует, и сейчас непременно ответил бы, что  танцевала она легко и плавно, со спокойным изяществом и в согласии с музыкой,  однако ж в действительности ни за что бы не вспомнил, как она танцевала, и  скорее считал само собой разумеющимся, что она там была, чем удержал в памяти  хоть что-то касающееся до нее.    

Однако  же его сочли поклонником ее искусства танцевать; а сэр Томас, вполне довольный  таким мнением, продолжал беседу о танцах вообще, увлекся описанием балов на  Антигуа и рассказами племянника о разных танцах, какие ему довелось увидеть, и  даже не услышал, как объявили, что его экипаж подан, и догадался об том лишь по  суете, которую подняла миссис Норрис.    

— Едем,  Фанни; Фанни, да что ж это ты? Мы уезжаем. Ты разве не видишь, что твоя тетушка  уезжает? Да поторапливайся же. Терпеть не могу заставлять доброго старого  Уилкокса ждать. Всегда надобно помнить про кучера и лошадей. Любезнейший сэр  Томас, мы условились, что экипаж вернется за вами, за Эдмундом и Уильямом.    

Сэру  Томасу нечего было на это возразить, ведь он сам так распорядился,  посоветовавшись прежде с женою и ее сестрой; но миссис Норрис, видно, забыла  про то и вообразила, что это она обо всем позаботилась.    

Последнее,  что почувствовала Фанни во время этого визита, было разочарование, ибо ее шаль,  которую Эдмунд собрался взять у слуги, чтоб накинуть ей на плечи, перехватила  быстрая рука мистера Крофорда, и Фанни оказалась обязанной его более  подчеркнутому вниманию.    

 Глава 8    

     

Желание  Уильяма видеть Фанни танцующей запомнилось его дядюшке. Надежда на такую  возможность, поданная тогда сэром Томасом, была подана не для того, чтоб о ней  более не думать. Он по-прежнему склонен был вознаградить столь привлекательное  чувство, вознаградить и любого другого, кто желает видеть Фанни танцующей, и  вообще доставить удовольствие молодежи; и, обдумав это, сэр Томас в покое и без  всяких помех принял решение, которое стало известно утром за завтраком, когда,  помянув и похвалив вчерашние слова племянника, он прибавил:    

— Не  хотелось бы мне, Уильям, чтоб ты уехал из Нортгемптоншира, не получив такого удовольствия.  Мне приятно было бы увидеть, как вы оба танцуете. Ты говорил о балах в Нортгемптоне.  Твои кузины иной раз бывали на них, но теперь нам это совсем не подойдет. Для  твоей тетушки это будет слишком утомительно. Я полагаю, нам нечего и думать об  нортгемптонском бале. Было бы желательней устроить танцы у нас дома, и если…    

— Ах,  любезнейший сэр Томас, — прервала его тетушка Норрис, — я так и  знала, к чему вы клоните. Так и знала, что вы скажете. Если б дорогая наша  Джулия была дома или дражайшая миссис Рашуот — в Созертоне, у вас был бы случай  соблазниться такой мыслью — устроить в Мэнсфилде танцы для молодежи. Уж в этом  я не сомневаюсь. Вот кто бы украсил бал, и, окажись они дома, был бы у нас на  Рождестве бал. Поблагодари дядюшку, Уильям, поблагодари дядюшку.    

— Моим  дочерям хватает удовольствий в Брайтоне, — веско произнес сэр Томас. —  И, надеюсь, они счастливы. А бал, который я намерен дать в Мэнсфилде, —  будет для их кузины и кузена. Если б мы могли собраться все вместе, наша  радость, без сомненья, была бы полней, но отсутствие одних не должно лишать  удовольствия других.    

Тетушке  Норрис нечего было на это возразить. По лицу сэра Томаса она поняла, что он исполнен  решимости, и пришлось ей умолкнуть, пока она не одолела удивление и досаду. В  такое время устраивать бал! В отсутствие дочерей! и даже не посоветовавшись с  нею! Скоро, однако, она нашла чем утешиться. Все заботы она возьмет на себя;  леди Бертрам, конечно же, должна быть избавлена ото всех усилий и хлопот, и все  выпадет на ее долю. На балу она будет исполнять обязанности хозяйки; эта мысль  тотчас вернула ей хорошее настроение, так что она смогла присоединиться к  остальным еще до того, как они высказали всю свою радость и благодарность.    

В  предвкушении обещанного бала Эдмунд, Уильям и Фанни, каждый на свой лад, так  обрадовались, так радостно благодарили сэра Томаса, что большего он и желать не  мог. Эдмунд радовался за Фанни и Уильяма. Никогда еще ни одна любезность отца,  ни одно доброе дело не доставляли ему такого удовлетворения.    

Леди  Бертрам, безмятежно спокойная и всем довольная, не имела никаких возражений.  Сэр Томас постарался никак ее не взволновать, и она заверила его, «что  нисколько не боится никаких волнений, потому что откуда ж им взяться».    

Тетушка  Норрис уже рассудила, какие комнаты присоветовать сэру Томасу как более всего  подходящие для этого события, но оказалось, у него все уже предусмотрено; и  когда она порешила и намекнула ему, в какой день быть балу, то убедилась, что  он уже и день назначил. Он все основательно продумал, и, как только она будет  готова терпеливо его выслушать, он прочтет ей список семейств, которые намерен  пригласить, и, неизбежно принимая в расчет, что предупреждены все будут так  незадолго, все же надеется собрать довольно молодежи, чтоб составилось  двенадцать — четырнадцать пар; и может также разъяснить, по каким соображениям  он полагает именно двадцать второе число самым подходящим днем. Уильяму  требуется быть в Портсмуте двадцать четвертого, таким образом, двадцать второе  будет его последним днем в Мэнсфилд-парке; но, раз впереди так мало времени,  назначать более ранний день было бы неразумно. Тетушке Норрис пришлось  удовольствоваться тем, что она совершенно с этим согласна и сама тоже готова  была предложить как раз двадцать второе.    

Итак,  бал непременно будет, и еще до наступления вечера о нем было объявлено всем, до  кого это касалось. Приглашения были отправлены с нарочным, и многие девицы, как  и Фанни, отправились спать переполненные радостными заботами. А у Фанни в иные  минуты заботы даже заслоняли радость, ибо, юная и неопытная, имея столь  небольшой выбор и не доверяя собственному вкусу, она мучительно сомневалась,  «как же следует одеться», а более всего огорчало ее единственное украшение,  очень красивый янтарный крестик, который Уильям привез ей из Сицилии, потому  что не было у ней для него никакой цепочки, только ленточка, и хотя однажды она  уже так eго надевала, позволительно ли это на сей раз, когда все прочие девицы  будут красоваться в роскошнейших драгоценностях? Однако ж и не надеть его  нельзя! Уильям хотел купить к нему золотую цепочку, но это оказалось ему не по  средствам, и оттого, не надев крестик, она жестоко его обидит. Вот что мучило  Фанни и заглушало ее радость оттого, что предстоящий бал затеян более всего  ради ее удовольствия.    

Меж тем  приготовления шли своим чередом, а леди Бертрам по-прежнему сидела на диване,  нимало ими не потревоженная. К ней несколько чаще обыкновенного обращалась  домоправительница, и ее горничная торопилась приготовить ей новое платье. Сэр  Томас отдавал распоряжения, а миссис Норрис суетилась, но хозяйку дома все это  ничуть не волновало, и, как она и предвидела, «волноваться тут было решительно  не из чего».    

Эдмунд в  эту пору был особенно озабочен; его мысли всецело поглощены были двумя  надвигающимися событиями, которые должны будут определить его судьбу —  посвящением в сан и супружеством, — событиями столь серьезными, что бал,  за которым вскоре последует одно из них, для него вовсе не был исполнен такого  значения, как для всех прочих домочадцев. Двадцать третьего он отправится к  приятелю, живущему неподалеку от Питерборо, который находится в том же  положении, что и он, и на Рождественской неделе им предстоит посвящение в сан.  Тем самым наполовину судьба его будет решена, но вот со второй половиной вряд  ли все пройдет так гладко. Его обязанности будут определены, но жена, которой  предстоит делить их с ним, воодушевлять и вознаграждать его, может еще  оказаться недосягаемой. Сам он знал, чего хочет, но не всегда был совершенно  уверен, что знает, чего хочет мисс Крофорд. Кое в чем у них недоставало  согласия, в иные минуты он сомневался, подлинно ли они созданы друг для друга,  и, хотя вполне доверял ее чувству настолько, чтоб решиться (почти решиться) в  самое ближайшее время осуществить задуманное — едва будут улажены все  предстоящие ему разнообразные дела и станет ясно, что он может ей  предложить, — им владела тревога, постоянные сомнения, каков-то будет ее ответ.  Порою он был глубоко убежден в ее расположении к нему; оглядываясь назад, он  видел, что она давно уже поощряет его чувства и в своей бескорыстной  привязанности так же совершенна, как и во всем прочем. Но в другое время  надежды перемежались сомненьями и страхом, и, думая о том, что, по ее  собственным словам, она не склонна к уединенной, затворнической жизни и предпочитает  жизнь в Лондоне, чего он мог ждать, кроме решительного отказа? Разве что  согласия, которое и вовсе невозможно принять, потому что оно потребовало бы от  него слишком тяжких жертв — покинуть эти края, изменить долгу и призванию ему  не позволила бы совесть.    

Все  определялось ответом на один-единственный вопрос. Настолько ли она его любит,  чтоб пренебречь расхожденьями, что были до сих пор для нее важны, довольно ли  любит, чтоб они перестали быть для нее важны? И, хотя на этот вопрос, который  он задавал себе вновь и вновь, он по большей части отвечал «да», иной раз  ответом было «нет».    

Мисс  Крофорд вскорости собиралась уехать из Мэнсфилда, и оттого в самое последнее время  «да» и «нет» то и дело сменяли друг друга. Эдмунд видел, как сверкали у ней  глаза, когда она говорила о письме любезной ее подруги, в котором та надолго  приглашала ее в Лондон, и о доброте Генри, который, обязавшись оставаться здесь  до января, сможет ее туда сопроводить; говорила об удовольствии такого  путешествия с одушевленьем, в котором Эдмунду уже слышалось «нет». Но то было в  первый день, когда обо всем только что уговорились, в самый первый час, в пылу  радости, когда ничего, кроме друзей, к которым она поедет, для нее не  существовало. А с тех пор он слышал, как она говорит об этом по-иному, с иными  чувствами, с чувствами смешанными. Слышал, как она говорила сестре, что  покидает ее с сожаленьем и уже понимает, что ни лондонские друзья, ни  предстоящие удовольствия не стоят того, с чем она расстается, и хотя она чувствует,  поехать надобно, и знает, как ей будет там весело, она уже предвкушает, как  опять вернется в Мэнсфилд. Не таилось ли во всем этом «да»?    

Поглощенному  такими размышленьями, устройством и приведением в порядок своих дел, недосуг  было Эдмунду особливо задумываться о вечере, который все остальные домочадцы  ждали с куда большим интересом. Если б не радость кузины и кузена, этот вечер  был бы для него не дороже любой другой заранее назначенной встречи двух  семейств. Каждая встреча несла надежду на новое подтверждение привязанности  мисс Крофорд. Но вихрь бала, пожалуй, не слишком благоприятствует возбуждению и  выражению серьезных чувств. Ангажировать ее загодя на два первых танца — только  это счастие и было в его власти, таким лишь образом он и мог участвовать в приготовлениях  к балу, которые с утра до ночи шли вокруг него.    

В  четверг будет бал, а в среду утром Фанни, все еще не в силах решить, что же ей  надеть, надумала искать совета у лиц более просвещенных, обратиться к миссис  Грант и ее сестре, чей признанный вкус избавит ее в дальнейшем от упреков; а  так как Эдмунд и Уильям поехали в Нортгемптон и у ней были основания полагать,  что мистера Крофорда тоже нет дома, она пошла в пасторат, почти уверенная, что  у ней будет случай посоветоваться с ними наедине, а для Фанни, которую ее  забота приводила в немалое смущение, это и было всего важней.    

Немного  не доходя до пастората, она встретила мисс Крофорд, которая как раз шла к ней,  и, хотя та, разумеется, из учтивости, предложила воротиться в дом, Фанни  подумала, что ей, верно, жаль прерывать прогулку, и тотчас же объяснила, с чем  шла, ведь если мисс Крофорд готова любезно дать ей совет, обо всем об этом  можно с таким же успехом поговорить и не в доме. Мисс Крофорд была, похоже,  польщена ее просьбою и, на миг задумавшись, стала куда сердечней прежнего  уговаривать Фанни воротиться к ним и предложила пройти в ее комнату, где они  смогут уютно поболтать и не побеспокоят доктора и миссис Грант, которые сейчас  в гостиной. Фанни это пришлось по душе, и, горячо благодаря мисс Крофорд за  готовность и любезное внимание, она прошла за нею в дом, поднялась по лестнице,  и скоро они уже поглощены были обсуждением столь волнующего предмета. Мисс  Крофорд, довольная, что к ней обратились, предоставила в распоряжение Фанни все  свое понимание и вкус, и благодаря ее советам все сразу стало легко, а оттого  что она старалась подбодрить Фанни, еще и приятно. Наряд во всех самых важных подробностях  был определен.    

— Но  какое у вас будет ожерелье? — спросила мисс Крофорд. — Вы не  собираетесь надеть крестик, подарок брата?    

И говоря  так, она разворачивала пакетик, который Фанни. заметила у ней в руке, когда они  встретились. Фанни поделилась с нею своими желаниями и сомнениями по сему  поводу: она не знает, то ли надеть крестик, то ли воздержаться. В ответ мисс  Крофорд поставила пред нею шкатулку для украшений и предложила выбрать  какую-нибудь золотую цепочку или колье. Вот, оказывается, что было в пакете,  вот, оказывается, для чего она шла к Фанни; и самым милым образом стала  уговаривать Фанни взять какую-нибудь из них для крестика и сохранить на память  и чего только при этом не говорила, чтоб преодолеть Фаннину щепетильность,  из-за которой та в первое мгновенье в ужасе отшатнулась.    

— Видите,  сколько их у меня, — сказала она. — Я и половины не ношу и даже не  вспоминаю про них. Я ведь не предлагаю вам новые, а всего лишь старые. И вы  должны простить мою смелость и сделать мне одолжение.    

Фанни  все противилась, противилась всей душою. Подарок был чересчур дорогой. Но мисс  Крофорд настаивала и убеждала, с такой ласковой серьезностью доказывая, что  Фанни должна согласиться и ради Уильяма и крестика, и ради бала, и ради нее,  что в конце концов преуспела. Фанни почувствовала, что вынуждена подчиниться,  не то ее обвинят в заносчивости, равнодушии или еще в каком-нибудь низком  свойстве; и, с застенчивой неохотою дав согласие, она принялась выбирать. Она  смотрела и смотрела, пытаясь понять, какое из украшений самое недорогое, и  наконец остановила свой выбор на одной цепочке, на которую, как ей показалось,  чаще других обращали ее внимание. Она была золотая, прелестной работы, и хотя  Фанни предпочла бы цепочку подлинней и попроще, что, по ее мнению, больше  подошло бы для такого случая, она понадеялась, что выбрала ту, которой мисс  Крофорд всего менее дорожит. Мисс Крофорд улыбкою выразила полнейшее одобрение  и, чтоб завершить дело, поспешила надеть подарок на шею Фанни и показать, как  славно это выглядит.    

Спору  нет, цепочка Фанни к лицу, и, не считая кое-какой еще оставшейся неловкости,  она была до крайности довольна приобретеньем, которое пришлось так кстати.  Правда, она бы предпочла быть обязанной кому-то другому. Но чувство это недостойное.  Мисс Крофорд предупредила ее желание с добротою истинного друга.    

— Всякий  раз, как стану надевать эту цепочку, непременно буду о вас думать и  чувствовать, как вы необыкновенно добры, — сказала она.    

— Когда  будете надевать эту цепочку, вы должны думать и еще о ком-то, — отвечала  мисс Крофорд. — Вы должны думать о Генри, прежде всего потому, что это был  его выбор. Это он мне ее преподнес, и вместе с цепочкой я передаю вам  обязанность помнить о первом дарителе. Пусть это будет семейная память.  Вспоминая сестру, вы непременно вспомните и брата.    

Безмерно  удивленная и растерянная, Фанни готова была немедля вернуть подарок. Взять то,  что было преподнесено другим, да еще братом… Нет, невозможно!.. Так нельзя! И  поспешно и смущенно, чем немало позабавила подругу, она положила цепочку на  прежнее место, порешив либо взять что-нибудь другое, либо не брать ничего. Мисс  Крофорд подумала, что в жизни не видела такой милой совестливости.    

— Дорогое  моя дитя, — со смехом сказала она, — чего вы испугались? По-вашему,  увидев, что это моя цепочка, Генри вообразит, будто вы заполучили ее нечестным  путем? Или вам кажется, что он будет чересчур польщен, увидав на вашей  прелестной шейке украшение, которое приобретено на его деньги три года назад,  еще до того, как он узнал, что есть на свете такая прелестная шейка? Или, быть  может, — она лукаво поглядела на Фанни, — вы подозреваете, что мы сговорились,  что я делаю этот подарок с его ведома и он сам этого хотел?    

Вся  залившись краской, Фанни возразила, что ничего подобного у ней и в мыслях не  было.    

— Что  ж, — сказала мисс Крофорд уже серьезней, но нисколько ей не  поверив, — тогда, чтоб убедить меня, что вы не заподозрили здесь никаких  хитростей и сами, как я всегда считала, не способны на неискренние любезности,  возьмите цепочку и больше об этом не говорите. То, что это подарок моего брата,  никак не должно до вас касаться, раз это вовсе не умаляет моего желания отдать  ее вам. Генри всегда мне что-нибудь дарит. У меня такое множество подарков от  него, что я не могу дорожить и половиной, а он половины и не помнит. А что до  этой цепочки, я и надевала-то ее раз пять-шесть, не больше, она прелестная, но  я никогда о ней и не вспоминаю. И хоть я рада отдать вам любую другую из этой  шкатулки, вы на редкость удачно выбрали как раз то, с чем, случись мне  выбирать, я всего охотней рассталась бы и что охотней всего увидела бы на вас.  Прошу вас, не возражайте более. Такой пустяк не стоит долгих разговоров.    

Фанни не  посмела долее упорствовать и с новыми изъявлениями благодарности опять приняла  цепочку, правда, уже без прежней радости, ибо что-то во взгляде мисс Крофорд  было ей не по душе.    

Она не  могла не ощутить перемену в поведении мистера Крофорда. Давно уже ее заметила.  Он явно старается угодить ей, он до крайности предупредителен, все обхожденье его  такое, как было прежде с ее кузинами; он, видно, хочет лишить ее покоя, как  лишил покоя их обеих; и уж не с его ли ведома подарена ей эта цепочка! Нет, не  было у ней уверенности, что он тут ни при чем, ведь мисс Крофорд преданная  сестра, но легкомысленная особа и подруга.    

Размышляя,  и сомневаясь, и чувствуя, что обладанье тем, о чем она так мечтала, не принесло  подлинной радости, Фанни возвращалась домой и опять ощущала тяжесть заботы,  хотя иную, но, пожалуй, не меньшую, чем когда недавно шла этой же дорожкой.    

 Глава 9    

     

Оказавшись  дома, Фанни немедля поднялась, чтобы положить в Восточную комнату это  неожиданное приобретение — цепочку в некую заветную шкатулку, где хранила все  свои более скромные сокровища; но как же она поразилась, когда, отворив дверь,  увидела, что за столом сидит и пишет ее кузен Эдмунд. Никогда прежде такого не  случалось, и было это и удивительно и радостно.    

— Фанни, —  сразу же заговорил он, вставая и откладывая перо, а в руке у него было что-то  еще, — прости мое вторжение. Я искал тебя, но, немного подождав в надежде,  что ты вот-вот придешь, воспользовался твоей чернильницей, чтоб объяснить,  почему я здесь очутился. Начало записки ты прочтешь сама, но теперь я скажу о  самом деле; видишь ли, я прошу тебя принять этот пустячок — цепочку для  Уильямова крестика. Она должна была быть у тебя уже неделю назад, но получилась  задержка, мой брат отсутствовал из города долее, чем я рассчитывал, и я только  теперь получил ее в Нортгемптоне. Надеюсь, цепочка понравится тебе сама по  себе. Я старался сообразоваться с простотою твоего вкуса, но так или иначе я  знаю, ты будешь снисходительна к моему намерению и сочтешь его тем, что оно  есть — знаком любви одного из самых старых твоих друзей.    

И он  заторопился к двери еще прежде, чем Фанни, переполненная множеством мучительных  и радостных чувств, успела сказать хоть слово; но одно желание, сильнейшее из  всех, заставило ее поспешить, и она воскликнула:    

— О  кузен! Подожди минутку, прошу тебя, подожди.    

Эдмунд  воротился.    

— Я  даже и не стараюсь тебя благодарить, — взволнованно продолжала она. —  О благодарности не может быть речи. Не могу тебе передать, что я сейчас  чувствую. Ты так добр, что подумал об этом, я просто…    

— Только  это ты мне и хотела сказать, Фанни? — Эдмунд улыбнулся и опять повернулся  к двери…    

— Нет-нет,  не это. Мне надобно с тобою посоветоваться.    

Почти  бессознательно она стала развязывать пакетик, который он только что ей передал,  и, увидев упакованную со всем искусством ювелиров простую золотую цепочку,  скромную и изящную, опять не удержалась от восклицания:    

— О,  какая ж она красивая! именно такая, в точности такая, как мне хотелось!  единственно об таком украшении я и мечтала. Она замечательно подходит к моему  крестику. Их непременно надобно носить вместе, и так и будет. И как вовремя она  подоспела. Ах, Эдмунд, ты даже не представляешь, как ты мне угодил.    

— Фанни,  милая, да ведь это такая малость. Я очень рад, что цепочка тебе нравится и что  завтра ты сможешь ее надеть, но такой пылкой благодарности она вовсе не стоит.  Поверь, ничто на свете не радует меня так, как случай порадовать тебя. Да, я  могу с уверенностью сказать, что не знаю другой такой полной, такой чистой  радости. В ней нет изъяна.    

После  такого признания Фанни готова была молчать хоть час, но, чуть повременив,  Эдмунд вынудил ее спуститься с облаков на землю:    

— Но  о чем же ты хотела со мною посоветоваться? — спросил он.    

Фанни  хотела поговорить о цепочке, которую теперь жаждала вернуть, и надеялась, что  он одобрит ее поступок. Она рассказала ему о посещении пастората, и тут  восторгам ее пришел конец, ибо Эдмунд был поражен и восхищен поступком мисс  Крофорд, безмерно счастлив совпадением их намерений, и Фанни не могла не  видеть, что эта радость и есть для него «самая большая на свете», хотя, быть  может, она и не без изъяна. Не сразу удалось ей привлечь его внимание к своему  плану или услышать его мнение на сей счет; он предался мечтам, полным нежности,  и лишь опять и опять с губ у него срывались невнятные похвалы; но, когда он  наконец очнулся и понял, он весьма решительно воспротивился желанию Фанни.    

— Возвратить  цепочку! Нет, дорогая, ни в коем случае. Это жестоко обидело бы мисс Крофорд.  Что может быть обидней, чем получить назад подарок, преподнесенный другу в  справедливой надежде доставить ему удовольствие. Зачем лишать ее радости,  которую она так заслужила своим поступком?    

— Будь  цепочка подарена мне первой, у меня и в мыслях бы не было ее возвращать. Но раз  это сперва подарил ей брат, разве не естественно предположить, что, если мне  она не нужна, мисс Крофорд предпочла б оставить ее себе?    

— Мисс  Крофорд не должна знать, что цепочка не нужна, а тем более, что она тебе не подходит,  и совсем не важно, что ее подарил ей брат; раз уж это не помешало ей подарить  ее тебе, а тебе принять подарок, значит, ты можешь спокойно оставить ее у себя.  Без сомненья, эта цепочка красивее моей и лучше подходит для бала.    

— Нет,  не красивей для такого случая, нисколько не красивей, и куда меньше мне  пригодна. Уильямову крестику твоя цепочка подходит куда лучше.    

— На  один вечер, Фанни, на один только вечер, даже если это и жертва, я уверен, ты  скорее предпочтешь принести жертву, чем огорчить ту, которая так пеклась о  твоем удовольствии. Мисс Крофорд относится к тебе с неизменной  благосклонностью, ты, разумеется, этого вполне заслуживаешь, кому знать это  лучше меня, но ответить на благосклонность так, чтоб это выглядело неблагодарностью,  хотя, я знаю, тобою движет иное чувство, было бы совсем на тебя непохоже.  Надень завтра вечером ее цепочку, как обещала, а та, которая была заказана безо  всякого касательства к балу, пусть подождет других, менее торжественных  случаев. Послушайся моего совета. Не хотелось бы мне, чтоб и тень охлажденья  промелькнула между теми, на чью близость я смотрел с величайшим удовольствием и  чьи души столь схожи подлинным благородством и природною утонченностию, что  малые различия вызваны скорее разницей положения и не могут служить помехою  истинной дружбе. Не хотелось бы мне, чтоб и тень охлажденья  промелькнула, — повторил Эдмунд и, чуть понизив голос, — между теми  двумя, кто мне дороже всех на свете.    

И он  вышел, а Фанни старалась совладать с собой. Она — одна из тех двух, кто ему  дороже всего на свете, это должно придать ей сил. Но другая! первая! Никогда  еще Эдмунд не был так откровенен, и хотя сказал он не более того, что она уже  давно замечала, то был удар, ибо открылись его убежденья и намеренья. Для него  все решено. Он хочет жениться на мисс Крофорд. Жестокий удар, хотя Фанни давно  этого ждала; и снова и снова она повторяла, что она — одна из тех двоих, кто  Эдмунду всего дороже, прежде чем слова эти обрели для нее смысл. Если б только  она могла поверить, что мисс Крофорд достойна его, тогда… Ах, тогда все было бы  по-другому!.. много легче! Но он обманывается в ней; он наделяет ее  достоинствами, которыми она не обладает; у ней все те же недостатки, что были,  но теперь он их не видит. Сколько слез пролила Фанни над этим обманом, пока ей  удалось наконец унять свое волненье; и уныние, которое за ним последовало,  нашло выход единственно в пылких молитвах о его счастии.    

Она  намерена была, ибо почитала это своим долгом, попытаться преодолеть всю чрезмерность  едва ли не себялюбивой своей привязанности к Эдмунду. Называть или воображать  это потерей или разочарованием было бы самонадеянностью, для которой, в своем  смирении, она все слова находила недостаточно суровыми. Думать о нем так, как  вправе думать мисс Крофорд, было бы с ее стороны безумием. Для нее он ни при  каких обстоятельствах не может быть более чем другом. Почему у ней появилась  эта запретная, предосудительная мысль? Такое ей бы и примерещиться не должно.  Она постарается быть разумной, чтоб в здравом уме и с чистым сердцем иметь  право судить о натуре мисс Крофорд и преимущество воистину печься о благе  Эдмунда.    

Со всей  отвагой убежденности она твердо решила исполнить свой долг; но, так как ею владело  еще и множество чувств, свойственных юности и ее натуре, не стоило бы ей  особенно удивляться, что, при всех ее добрых намерениях касательно  самообладания, она как сокровище, на которое не смела и надеяться, схватила  листок бумаги, где Эдмунд начал к ней писать, и, с величайшей нежностью  прочитав слова: «Милая моя Фанни, соблаговоли принять от меня», заперла его  вместе с цепочкою как самую драгоценную часть подарка. Никогда еще не писал он  ей что-то столь похожее на письмо, и, возможно, более и не напишет; и уж  наверно не напишет еще раз такое, что столь обрадовало бы ее своей  своевременностью и манерой. Не бывало других двух строчек, пусть даже они и  вышли из-под пера самого прославленного автора, которые удостоились бы таких  похвал, никакие находки не могли так осчастливить самого любящего биографа.  Восторг любящей женщины превосходит даже восторг биографа. Сам почерк,  независимо от содержания, уже дарит ей блаженство. И никакие буквы, выведенные  рукою человеческой, не приносили такого блаженства, как зауряднейший почерк  Эдмунда. Эти торопливо написанные строки были само совершенство; счастье было  уже в начертании, в порядке первых трех слов — «Милая моя Фанни», на которые  она могла бы смотреть без конца.    

Благодаря  сему счастливому смешению здравомыслия и слабости упорядочив свои мысли и  успокоив чувства, Фанни в положенное время могла спуститься в гостиную и  приступила к своим обычным занятиям подле тетушки Бертрам, как всегда была  почтительна и внимательна и вовсе не выглядела удрученной.    

Наступил  четверг, суливший надежду и удовольствие; и для Фанни он начался много приятней,  чем свойственно иной раз таким своенравным, неуправляемым дням, ибо вскорости  после завтрака Уильяму принесли весьма дружескую записку от Крофорда,  писавшего, что завтра ему придется на несколько дней поехать в Лондон, а потому  он хотел бы обзавестись попутчиком и надеется, что, если Уильям готов покинуть  Мэнсфилд на полдня ранее, чем предполагал, он не откажется занять место в его,  Крофорда, карете. В Лондон он намерен прибыть ко времени дядюшкиного, по  обыкновению позднего, обеда и приглашает Уильяма вместе с ним отобедать у адмирала.  Уильям обрадовался предложенью, предвкушая быструю езду в карете четверкой, да  притом с таким дружелюбным и любезным приятелем; и, уподобив ее поездке  курьером с важными бумагами, сразу же высказал свое согласие и чего только не  наговорил о том, сколько в ней будет радости и достоинства; Фанни тоже была  очень довольна, но по другой причине: ведь сначала предполагалось, что Уильям  выедет назавтра вечером почтовой каретой из Нортгемптона, и пред тем, как он  пересел бы в портсмутский дилижанс, ему не удалось бы передохнуть и часу; и  хотя из-за приглашенья Крофорда она намного раньше лишилась бы общества брата,  она всем сердцем радовалась, что Уильям будет избавлен от неизбежной усталости,  и уже не думала ни о чем другом. Сэр Томас одобрил этот план по другой причине.  Племянник будет представлен адмиралу, и это может сослужить ему хорошую службу.  Адмирал, без сомненья, человек влиятельный. Одним словом, записка Крофорда всех  обрадовала. Пол-утра Фанни была из-за нее в приподнятом настроении, радуясь еще  и тому, что сам автор уезжает.    

А что до  бала, который был уже не за горами, столько с ним было связано волнений и страхов,  что в предвкушении его она и вполовину не радовалась так, как должна бы и как  то предполагали в ней многие девицы, ожидавшие этого же события куда спокойней,  ведь для них не было в нем ни той новизны, ни того интереса, ни того особого  наслажденья, какие предстояли Фанни. Мисс Прайс, половине приглашенных  известная единственно по фамилии, должна была впервые появиться пред ними, да  еще в качестве королевы вечера. Кто мог быть счастливей мисс Прайс? Но ее не  приучили сызмала к мысли, что ей надо будет выезжать; а знай она, какую роль  отвели ей, по общему мненью, на этом бале, она бы еще сильней встревожилась,  еще сильней одолели бы ее страхи, что она не так держится и что все на нее  смотрят. Потанцевать так, чтоб на нее не слишком обращали внимание и не слишком  утомиться, иметь довольно сил и партнеров примерно на половину вечера, немного  потанцевать с Эдмундом и не слишком много с Крофордом, знать, что Уильяму  весело, и суметь держаться подалее от тетушки Норрис — вот предел ее мечтаний  и, кажется, по ее понятиям, величайшее доступное ей счастье. Поскольку то были  самые смелые ее надежды, они не могли владеть ею постоянно; и все долгое утро,  проведенное по преимуществу с двумя тетушками, ее нередко охватывали и мысли не  столь радужные. Уильям решил насладиться своим последним днем в Мансфилде сполна  и отправился стрелять бекасов; Эдмунд, как Фанни имела все основания полагать,  был в пасторате; и оставленная одна на растерзанье тетушке Норрис, которая была  рассержена из-за того, что распоряжаться ужином предстояло не ей, а домоправительнице,  и уклониться от встречи с которой она, разумеется, не могла, хотя вполне могла  без нее обойтись, Фанни так измучилась, что ей уже стало казаться, будто ото  всего связанного с балом исходит одно зло; и когда в конце концов ее все так же  в сердцах отослали одеваться, она направилась в свою комнату в таком  изнеможенье, вовсе не чувствуя себя счастливой, словно это не ей предстояло  танцевать на балу.    

Медленно  поднимаясь по лестнице, она думала о том, что было накануне — примерно в этот  час она воротилась из пастората и в Восточной комнате застала Эдмунда. «Вот бы  и сегодня застать его там!» — размечталась она, уступая прихоти воображения.    

— Фанни, —  услышала она в эту минуту совсем рядом. Она вздрогнула, подняла глаза и в  прихожей, к которой только что подошла, увидела самого Эдмунда, он стоял на  верхней площадке другой лестницы. И сразу же направился к ней.    

— У  тебя усталое, измученное лицо, Фанни. Ты слишком далеко ходила.    

— Нет,  я сегодня вовсе не гуляла.    

— Значит,  ты переутомилась дома, а это еще хуже. Лучше бы погуляла.    

Жаловаться  Фанни не любила, и оттого ей проще было промолчать; и хотя Эдмунд смотрел на  нее с обычной своею добротой, он скоро, без сомненья, уже не думал о том, как  она выглядит. Он был явно не в духе; что-то его расстроило, что-то, никак не  связанное с нею. Они вместе поднялись по лестнице — комнаты их были на одном  этаже.    

— Я  иду от Грантов, Фанни, — наконец сказал Эдмунд. — Ты, верно,  догадываешься, по какому делу я там был, — сказал так серьезно, что об  одном лишь деле она и могла подумать, и тошно ей стало, слова не  вымолвить. — Я хотел ангажировать мисс Крофорд на два первых танца, —  последовало объяснение, и Фанни вновь ожила и, видя, что он ждет от нее  каких-то слов, кое-как сумела спросить, преуспел ли он.    

— Да, —  отвечал Эдмунд. — Она согласилась, но сказала, — продолжал он с  вымученной улыбкою, — что будет танцевать со мною в последний раз. Она  говорила не серьезно. Я думаю, надеюсь, уверен, это не серьезно, но лучше бы  мне этого не слышать. Она сказала, что никогда не танцевала со священником и  впредь тоже не станет. По мне, так лучше не было бы никакого бала, как раз в  канун… я хочу сказать, на этой неделе, в этот самый день… завтра я уезжаю из  дому.    

Не сразу  Фанни удалось заговорить.    

— Мне  очень жаль, что ты огорчен, — вымолвила она. — Сегодняшний день  должен был всех радовать. Этого желал дядюшка.    

— О  да, да! И он и будет радовать. Все будет хорошо. Просто я на минуту  расстроился. В сущности, я совсем не думаю, что сегодня бал не ко времени;  какое это имеет значенье? Но Фанни, ты ж понимаешь, что это значит. — Он  задержал ее, взявши за руку, и продолжал негромко, серьезно. — Ты ж  видишь, что происходит, и, верно, можешь сама мне объяснить, не хуже, чем я  тебе, почему я так расстроен. Я хочу немного поговорить с тобою. Ты на редкость  хорошо, душевно слушаешь. Нынче утром меня огорчило ее поведение, и я до сих  пор не могу взять себя в руки. Я знаю, у ней такой же милый, безупречный нрав,  как у тебя, но под влияньем ее прежнего окружения в ее разговорах, во мнениях,  которые она высказывает, проскальзывает что-то нехорошее. Она ничего дурного не  думает, а говорит дурно, говорит это шутливо, и, хотя понимаю, что она шутит,  меня это глубоко ранит.    

— Тому  виной воспитание, — мягко сказала Фанни.    

Эдмунд  не мог не согласиться с нею.    

— Да,  это ее тетя и дядя! Они отравили прекраснейшую душу!.. Потому что, признаюсь  тебе, Фанни, похоже, это не только поведение, похоже, порча задела саму ее  душу.    

Фанни  вообразила, что он взывает к ее здравомыслию, и потому, с минуту подумав,  сказала:    

— Если  ты желаешь только, чтоб я тебя выслушала, кузен, я вся — внимание, но  советовать я не вправе. От меня совета не жди. Я на это не способна.    

— Ты  права, Фанни, что не хочешь брать на себя такую обязанность, но не бойся. Об  этом я никогда не стану советоваться. В таких делах не следует искать совета,  и, думаю, мало кто его ищет, разве что когда хочет поступить против своей  совести. Мне надобно только поговорить с тобою.    

— И  еще одно, кузен. Извини мою смелость, но, разговаривая, будь осторожен. Не  скажи ничего такого, о чем когда-нибудь пожалеешь. Возможно, настанет время…    

При этих  словах она вспыхнула.    

— Милая  моя Фанни! — воскликнул Эдмунд, прижимая ее руку к губам почти с такою же  нежностью, как если б то была рука мисс Крофорд. — Ты — сама  предусмотрительность! Но сейчас в этом нет надобности. Время это никогда не  придет. Не бывать тому времени, которое ты подразумеваешь. Я начинаю думать,  что нет на это никакой надежды, это все менее и менее вероятно. А если б оно и  пришло, не будет ничего такого, о чем тебе или мне страшно было бы вспомнить,  ибо никогда я не стану стыдиться своих сомнений, и если им придет конец, то  лишь благодаря происшедшим в ней переменам, и тогда память о былых ее  недостатках только больше ее возвысит. Ни единой душе на свете я не сказал бы  то, что сказал тебе. Но ты всегда знала мое мнение о ней, ты можешь  подтвердить, что никогда я не был ослеплен. Сколько раз мы говорили с тобою о  ее мелких заблуждениях! Ты не должна меня опасаться, Фанни. Я почти отказался  от своих серьезных намерений на ее счет. Но что бы на меня ни нашло, надо быть  поистине болваном, чтоб подумать о твоей доброте и сочувствии иначе, как с  самой искренней благодарностью.    

Он  сказал довольно, чтоб поколебать опыт восемнадцатилетней девушки. Сказал  довольно, чтоб Фанни почувствовала себя счастливей, чем все последнее время,  лицо ее прояснилось, и она ответила:    

— Да,  кузен, я убеждена, что кто-кто, а ты на это не способен. Я могу не страшиться  слушать, что бы ты мне ни рассказал. Говори все что хочешь.    

Они уже  поднялись на второй этаж, и появленье горничной помешало им продолжить беседу.  Для Фанниного душевного спокойствия было самое время кончить разговор, потому  что еще минута-другая, и Эдмунд, пожалуй, поведал бы ей обо всех слабостях Мэри  Крофорд и о своем унынии. Но теперь он, уходя, смотрел на нее с благодарною  нежностью, а у ней ощущение было поистине драгоценное. Уже много часов не  испытывала она ничего подобного. С тех пор как прошла первая радость, которую  ей доставила записка Крофорда Уильяму, ее одолевали чувства прямо противоположные:  ничто вокруг не утешало, и в душе не было надежды. Теперь все вновь заулыбалось.  Она вновь подумала о выпавшей Уильяму удаче, которая теперь показалась ей куда  значительней, чем поначалу. А бал — какое удовольствие предстоит нынче вечером!  В неподдельном оживленье и почти уже со счастливым трепетом, столь естественным  в предвкушении бала, она принялась одеваться. Все шло прекрасно, и она оглядела  себя в зеркале не без удовольствия, а когда взялась за цепочки, вышло совсем  удачно: оказалось, та, которую подарила мисс Крофорд, никак не проходит в  колечко крестика. Ради Эдмунда Фанни готова была ее надеть, но она оказалась  слишком крупна. Значит, надобно надеть подаренную Эдмундом; и с величайшей  радостию соединив цепочку с крестиком, эти напоминания о двух возлюбленных ее  души, два самые дорогие ей подарка, и в действительности и в мыслях ее будто  нарочно созданные друг для друга, Фанни надела их, и ей показалось, будто в них  — частица души Уильяма и Эдмунда, и она поняла, что теперь готова надеть и  цепочку мисс Крофорд. Да, именно так и следует поступить. Есть у мисс Крофорд  на это право, и, раз ее подарок уже не посягает на другое право, право доброты  более подлинной, можно признать и ее великодушие, и даже не без удовольствия.  Цепочка и вправду выглядела превосходно, и Фанни вышла наконец из своей комнаты  успокоенная и довольная собою и всем вокруг.    

Тетушка  Бертрам, куда менее сонная, чем обыкновенно, по такому случаю вспомнила о ней.  Ей самой вдруг пришло в голову, что, одеваясь к балу, Фанни рада будет получить  помощь более умелую, чем можно ждать от простых горничных, и, когда сама была  одета, действительно послала к ней в помощь собственную горничную — разумеется,  слишком поздно, чтоб от этого был толк. Миссис Чепмэн поднялась на верхний  полуэтаж в ту самую минуту, когда Фанни вышла из своей комнаты, полностью  одетая, и им лишь осталось обменяться любезностями, но Фанни оценила тетушкино  внимание почти так же, как сама леди Бертрам или миссис Чепмэн.    

 Глава 10    

     

Когда  Фанни сошла вниз, дядюшка и обе тетушки были в гостиной. Дядюшка посмотрел на  нее с интересом, с удовольствием отметил ее элегантность и то, как на диво она  сейчас хороша. При ней он только и позволил себе похвалить ее изящный и весьма  подходящий к случаю наряд, однако ж, когда вскоре она вышла из комнаты, он без  обиняков воздал должное ее красоте.    

— Да, —  сказала леди Бертрам, — она прекрасно выглядит. Я послала к ней Чепмэн.    

— Прекрасно  выглядит! — воскликнула тетушка Норрис. — А как же ей не выглядеть хорошо  при том, какие ей даны возможности: в такой семье ее воспитали, и перед глазами  все время пример ее кузин. Вы только подумайте, любезный сэр Томас, какие  возможности ей даровали мы с вами. Взять хоть платье, которое вы изволили  заметить, это ж ваш щедрый подарок ко дню свадьбы нашей дорогой миссис Рашуот.  Что бы она была, не протяни мы ей руку помощи?    

Сэр  Томас ничего более не сказал, но, когда они сели за стол, взгляды обоих молодых  людей уверили его, что, когда дамы выйдут, он сможет успешнее коснуться до  внешности Фанни. Фанни видела, что на нее смотрят с одобреньем, и от одного  сознания, что она хороша, она становилась еще краше. У ней было несколько  причин чувствовать себя счастливой, а скоро она стала и еще счастливей, ибо,  провожая ее тетушек из столовой и придерживая перед ними отворенную дверь,  Эдмунд сказал ей, когда она проходила мимо:    

— Ты  непременно должна танцевать со мною, Фанни, оставь для меня два танца, любые, какие  захочешь, кроме первых.    

Чего ж  было еще желать? Едва ли хоть раз в жизни была она так близка к блаженству. Веселость  кузин в дни прежних балов уже не удивляла ее; все и вправду будет чудесно, и  она пошла по гостиной, выделывая разные па, благо ее пока не замечала тетушка  Норрис, которая сразу же устремилась к камину и стала переворачивать по-своему  и портить превосходно сложенные дворецким поленья, горящие таким величавым  пламенем.    

Так  прошли полчаса, которые при любых других обстоятельствах показались бы Фанни томительно  долгими, но ее по-прежнему переполняло счастье. Стоило только подумать о  разговоре с Эдмундом, и что ей тогда суета тетушки Норрис, что ей зевки леди  Бертрам?    

К ним  присоединились мужчины, и скоро началось сладостное ожиданье экипажей; в гостиной  царил дух непринужденности и довольства, мужчины окружили дам, все  разговаривали, смеялись, и каждая минута была исполнена радости и надежды.  Фанни чувствовала, что веселость дается Эдмунду нелегко, но как отрадно видеть,  что его усилия увенчиваются таким успехом.    

Когда  наконец стали слышны подъезжающие экипажи, когда начали наконец собираться гости,  Фанни уже не ощущала прежней веселой легкости на сердце, при виде стольких  незнакомых лиц она сжалась, ушла в себя; мало того что образовался солидный  круг важной и церемонной публики, вполне под стать сэру Томасу и леди Бертрам,  Фанни опять и опять призывали для испытания куда более тяжелого. Дядюшка  представлял ее разным гостям, и ей приходилось участвовать в разговоре, и  делать реверансы, и опять разговаривать. Трудная то была обязанность, и всякий  раз она смотрела при этом на Уильяма — с какою непринужденностию он проходил в  глубине залы — и жаждала быть подле него.    

Появленье  Грантов и Крофордов произвело благоприятную перемену. Чопорность отступила пред  их простотой и естественностью, пред их широким знакомством: общество распалось  на несколько небольших кружков, и всем стало уютнее. Фанни воспользовалась  этим, и, свободная от усилий, которых от нее потребовало светское поведение,  была бы снова счастлива, сумей она удержаться и не переводить взгляд с Эдмунда  на Мэри Крофорд и обратно. Та сегодня само очарование — и кто знает, к чему это  приведет. Раздумьям Фанни пришел конец, когда она осознала, что пред нею стоит  Крофорд, и, почти тотчас пригласив ее на два первых танца, он тем самым правил  ее мысли в другое русло. Радость ее от этого была сродни ощущению смертника,  которому отменили смертный приговор. Быть ангажированной на первые же танцы так  замечательно, ведь открытие бала неотвратимо приближалось, а она столь невысоко  себя ценила, что думала, будто, не пригласи ее Крофорд, никто бы не пожелал стать  ее партнером и не обошлось бы без чьего-то вмешательства, расспросов, суеты, а  это было бы ужасно; однако же ей неприятна была некая многозначительность, с  которой он ее пригласил, и она подметила, он бросил быстрый взгляд на ее  цепочку, и в глазах его мелькнула улыбка, да, так ей показалось, и Фанни  вспыхнула, и тошно ей стало. И хотя второго взгляда, который мог бы ее  встревожить, не последовало, хотя обращение Крофорда было всего лишь сдержанно  любезным, ей никак не удавалось справиться со своим смущеньем, еще  увеличившимся при мысли, что Крофорд понимает его причину, и она не могла  успокоиться, пока он не поворотился к кому-то другому. Тогда она понемногу  вновь воспрянула духом, искренне довольная оттого, что у ней есть партнер,  добровольный партнер, пригласивший ее до начала танцев.    

Когда  общество направилось в танцевальную залу, Фанни впервые оказалась подле мисс  Крофорд, и та немедля, с улыбкою и уж вовсе недвусмысленно посмотрела на  украшение, на которое прежде мельком глянул ее брат, и заговорила было об этом  предмете, но Фанни, желая поскорей переменить тему, поспешила объяснить ей,  откуда взялась вторая цепочка — цепочка для крестика. Мисс Крофорд слушала, и  все предназначавшиеся Фанни похвалы и все намеки вылетели у ней из головы, лишь  одно чувство завладело ею, и блестевшие до того глаза ее заблестели еще  ослепительней, и она воскликнула пылко и радостно:    

— Подарок  от него? От Эдмунда? Как это похоже на него! Никакой другой мужчина не подумал  бы об этом. Я безмерно его уважаю. — И она огляделась по сторонам, будто  ей не терпелось высказать свое уважение ему самому. Но его не оказалось  поблизости, он сопровождал нескольких дам, выходящих из комнаты, а к Фанни и  мисс Крофорд меж тем подошла миссис Грант, взяла их под руки, и они последовали  за всеми остальными.    

У Фанни  упало сердце, но поразмыслить даже о чувствах мисс Крофорд она не успела. Они  вступили в танцевальную залу, играли скрипки, душа ее пришла в волненье и уже  не могла сосредоточиться ни на чем серьезном. Надобно было наблюдать за общими  приготовлениями, смотреть, что делается вокруг.    

Скоро к  ней подошел сэр Томас, спросил, ангажирована ли она, и в ответ услышал именно  то, чего ждал: «Да, сэр, меня пригласил мистер Крофорд»; Крофорд был  неподалеку, сэр Томас подвел его к Фанни, говоря что-то, из чего она поняла,  что именно ей предназначено быть в первой паре и открывать бал, — о таком  она и помыслить не могла. Всякий раз как она предвкушала сегодняшний вечер, для  нее само собой разумелось, что открывать бал будут Эдмунд с мисс Крофорд, и сейчас  она так была поражена, что, хотя новость эту услышала от самого дядюшки, все же  не удержалась от удивленного восклицанья, намекнула, что для этого она никак не  подходит, даже взмолилась, чтоб ее уволили от подобной чести. Уже сама попытка  противоречить сэру Томасу свидетельствовала, до какой Фанни дошла крайности, но  его слова и вправду безмерно ее ужаснули, и, глядя ему в лицо, она сумела  вымолвить, что надеется, что он распорядится по-другому, но напрасна была  надежда; сэр Томас улыбнулся, попытался ее приободрить, а потом посмотрел на  нее с самым серьезным видом и самым решительным образом произнес: «Все будет  так, как я сказал, моя милая», и Фанни не осмелилась более вымолвить ни слова;  а в следующее мгновенье Крофорд уже вел ее в конец залы, и они остановились  там, ожидая, чтоб к ним присоединились остальные танцующие, пара за парой.    

Фанни  сама себе не верила. Оказаться во главе такого множества утонченных девушек!  Честь слишком велика. С нею обходятся как с ее кузинами! И она унеслась мыслями  к обеим кузинам и с самой неподдельной искренней нежностью пожалела, что они  сейчас не дома и не могут занять подобающее им место в этой зале и вкусить свою  долю развлечений, которые, конечно, привели бы их в восторг. Сколько раз они  вслух мечтали о бале у себя дома как о величайшей радости! И вот в  Мэнсфилд-парке дают бал, а их нет дома, и открывает его она, да еще и с Крофордом!  Наверно, теперь бы они уже не позавидовали, что честь эта досталась ей; но,  оглядываясь назад, вспоминая, как все они жили осенью, как относились друг к  другу, когда однажды уже танцевали здесь в доме, она и сама с трудом понимала,  что же происходит сегодня. Бал начался, Фанни была скорее польщена, чем  счастлива, во всяком случае, при первом танце; ее партнер был в превосходном  настроении и пытался и ей его передать, но она слишком была испугана и потому  никак не могла радоваться, по крайней мере до тех пор, пока ей не перестало  казаться, что на нее все смотрят. Однако ж, юная, хорошенькая и послушная  партнеру, она и в неловкости своей была грациозна, и мало кто в этой зале не  склонен был ее оценить. Она привлекательна, скромна, она племянница сэра  Томаса, и, как скоро было замечено, ею восхищается мистер Крофорд. Этого  оказалось довольно, чтобы всех к ней расположить. Сам сэр Томас наблюдал с  немалым удовлетвореньем, как она скользит в танце; он гордился племянницею, и,  не в пример миссис Норрис, отнюдь не считая, будто всей своею прелестью она  обязана переселению в Мэнсфилд, он был доволен собою, оттого что оделил ее всем  прочим: образованием и хорошими манерами она обязана ему.    

Мисс  Крофорд читала многие мысли сэра Томаса, когда он стоял и смотрел в залу, и,  вопреки всем несправедливостям по отношению к ней, которые он совершил, желая  показать себя с наилучшей стороны, она воспользовалась случаем и подошла к  нему, чтоб сказать несколько приятных слов о Фанни. Ее похвалы были сердечны, и  он принял их именно так, как ей хотелось бы, присоединяясь к ним в той мере, в  какой позволяли его обычная сдержанность, учтивость и неторопливая манера речи,  и явно был более подготовлен к такому разговору, нежели леди Бертрам, которую  Мэри увидела на диване неподалеку и прежде, чем танцевать, подошла к ней  сказать, как мило выглядит Фанни.    

— Да,  она и вправду хорошо выглядит, — невозмутимо отвечала та, — Чепмэн  помогла ей одеваться. Я послала к ней Чепмэн. — Так она была поражена  собственною добротою, когда вдруг послала к племяннице Чепмэн, что это не шло у  ней из головы.    

Тетушку  Норрис мисс Крофорд знала слишком хорошо, чтоб вообразить, будто можно ее порадовать,  похвалив Фанни; и она обратилась к той, как того требовал случай:    

— Ах,  сударыня, как же нам сегодня недостает наших дорогих миссис Рашуот и Джулии!    

И  тетушка Норрис вознаградила ее всеми улыбками и любезностями, на какие только у  ней достало времени среди множества самой себе навязанных дел — она подбирала  игроков в карты, кой о чем намекала сэру Томасу и старалась пересадить всех  маменек и прочих сопровождающих в более удобную часть залы.    

Мисс  Крофорд сильно ошиблась в своих расчетах, лишь когда захотела доставить удовольствие  самой Фанни. Она намеревалась привести в счастливый трепет ее сердечко,  наполнить ее восхитительным ощущением успеха, и, неверно истолковав Фаннин  румянец, когда подошла к ней после первых двух танцев, все еще полагая, что  необходимо это сделать, сказала с многозначительным видом:    

— Может  быть, хоть вы мне скажете, зачем мой брат едет завтра в Лондон? Он сказал, у  него там дело, а какое, не говорит. Впервые он отказывает мне в доверии! Но нас  всех ждет эта участь. Всем нам рано или поздно находится замена. Вот уже я  должна осведомляться у вас. Прошу вас, Фанни, скажите, чего ради едет Генри?    

С тою  мерой твердости, какую позволяло смущенье, Фанни заверила, что ей ничего не известно.    

— Ну  что ж, — со смехом сказала мисс Крофорд, — тогда мне остается  предположить, что он едет единственно ради удовольствия сопровождать вашего  брата и дорогою разговаривать о вас.    

Фанни  растерялась, но растерянность ее вызвана была недовольством; а меж тем мисс Крофорд  удивлялась, отчего она не улыбнется, и почитала ее слишком беспокойной,  странной, какою только не почитала, и лишь об одном не догадывалась, что  благосклонность Генри не так уж ей и приятна. Сегодняшний вечер принес Фанни  много радостей, но не Крофордова благосклонность была тому причиной. Она  предпочла бы, чтоб он не так скоро вновь пригласил ее танцевать, и лучше б ей  не понимать, что, недавно спрашивая тетушку Норрис о часе ужина, он заботился о  том, чтоб не упустить ее на эту часть вечера. Но избежать его внимания было  невозможно; благодаря ему она чувствовала, что всё сегодня ради нее; и нельзя  сказать, что его поведение отталкивало Фанни, что он бестактен или хвастлив, а  временами, когда заговаривал об Уильяме, он был совсем не неприятен, в нем даже  ощущалось делавшее ему честь душевное тепло. И однако ж ее довольство никак не  зависело от его благосклонности. Фанни радовалась всякий раз, как смотрела на  Уильяма и видела, до чего ему хорошо, всякий раз, как удавалось походить с ним  несколько минут по зале и послушать, что он говорит о своих партнершах; она  была счастлива оттого, что знала, как ею восхищаются, счастлива оттого, что  могла еще долго предвкушать два танца с Эдмундом, а они отодвигались все  дальше, ведь ее приглашали наперебой, с ним же определенного уговора не было.  Она была счастлива даже и тогда, когда уже танцевала с ним, но не потому, что  он заражал ее весельем или был нежно предупредителен, как нынешним  благословенным утром. Он был измучен душою, и Фанни счастлива была сознанием,  что рядом с нею, своим другом, он обретает покой.    

— Я  устал от светских обязанностей, — сказал Эдмунд. — Я весь вечер не  закрывал рта, а сказать мне было нечего. Но с тобою я отдохну, Фанни. Тебе не  надобно, чтоб я тебя развлекал беседою. Давай позволим себе роскошь помолчать.    

Фанни  даже и согласия не решилась вымолвить. Усталость, в немалой мере вызванная,  должно быть, теми же чувствами, в которых он признавался ей нынче поутру,  требовала особого уважения, и они протанцевали оба танца, сохраняя такую  строжайшую сдержанность, что ни один сторонний наблюдатель не помыслил бы,  будто сэр Томас воспитал жену для своего младшего сына.    

Нынешний  вечер принес Эдмунду мало радости. Мисс Крофорд во время первого танца с ним  была весела, но не радовала его эта веселость; не покой принесла она ему, но  беспокойство; и после — а оказалось, он не в силах не пригласить ее снова — она  совершенно измучила его своей манерой разговора о занятии, которому он вот-вот  себя посвятит. Они то разговаривали, то молчали, он убеждал, она высмеивала, и  наконец они расстались, в досаде друг на друга. Фанни, которая не могла вовсе  не наблюдать за ними, увидела довольно, чтоб испытать кой-какое удовлетворенье.  Чувствовать себя счастливой, когда Эдмунд страдает, было бы варварством. Однако  ж само убежденье, что он страдает, должно было бы прибавить ей счастья, и  вправду прибавило.    

Когда  два танца с Эдмундом кончились, Фаннино желание танцевать и ее силы тоже оказались  на исходе, и сэр Томас, видя, что в иные минуты она не столько танцует, сколько  прохаживается, что она запыхалась и прижимает руку к груди, велел ей сесть. И с  этого времени Крофорд тоже перестал танцевать и сел.    

— Бедная  моя Фанни! — воскликнул Уильям, подойдя к ней на минутку и как заведенный  продолжая обмахиваться веером своей партнерши, — как скоро ты изнемогла! Да  ведь бал только еще развернулся. Я надеюсь, мы часа два еще потанцуем. Как же  это ты так рано устала?    

— Так  рано! Мой добрый друг, — сказал сэр Томас, со всей необходимой  осторожностию доставая часы, — сейчас три часа, твоя сестра не привыкла к  такому позднему времени.    

— Тогда  вот что, Фанни, завтра, когда я буду уезжать, ты не вставай. Спи, пока будет  спаться, а обо мне не думай.    

— Ну  что ты, Уильям!    

— Как?  Она собиралась встать до вашего отъезда?    

— Конечно,  сэр! — воскликнула Фанни, вскочив, чтоб быть поближе к дядюшке. — Я  непременно должна встать и позавтракать с ним. Ведь это последний раз,  последнее утро.    

— Лучше  не вставай. Он должен позавтракать и быть готов не позднее половины десятого.  Мистер Крофорд, я полагаю, вы за ним заедете в половине десятого?    

Однако ж  Фанни слишком настаивала и глаза у ней были полны слез, как тут откажешь, и  кончился разговор милостивым «Ну, что ж, ну, что ж», что означало разрешенье.    

— Да,  в половине десятого, — сказал Крофорд вслед Уильяму, — и я буду  точен, ведь ради меня любящая сестра не встанет. — И понизил голос,  обращаясь к Фанни: — О моем отъезде загорюет лишь опустевший дом. Завтра у нас  с вашим братом будут совсем разные представления о времени.    

Минуту-другую  поразмыслив, сэр Томас пригласил Крофорда разделить с ними ранний завтрак,  вместо того, чтоб завтракать одному, сам он тоже откушает с ними; и готовность,  с какою было принято приглашение, лишь убедила его, что подозрения, которые  (надобно было себе в этом признаться) прежде всего и навели на мысль устроить сегодняшний  бал, и вправду весьма основательны. Крофорд влюблен в Фанни. Сэр Томас с  удовольствием предчувствовал, чем дело кончится. Племянница его, однако ж,  нисколько не была ему благодарна за это приглашение. Она надеялась провести  последнее утро наедине с Уильямом. Это была бы несказанная милость. И хотя  надежды ее рушились, она и не думала роптать. Напротив, так непривычно ей было,  чтобы посчитались с ее чувствами или чтоб что-то было сделано по ее желанию,  что она склонна была скорее удивляться и радоваться тому, чего достигла, нежели  сетовать на дальнейший неожиданный оборот событий.    

В скором  времени сэр Томас опять вмешался и посоветовал ей немедля отправляться спать. У  него это называлось «посоветовать», однако же его совет был равен распоряжению,  и Фанни только и оставалось, что подняться и, после того как Крофорд  сердечнейше с нею распрощался, тихонько выйти; в дверях она остановилась «лишь  на миг один», чтоб, подобно леди из Брансхолмского замка10, окинуть взглядом  счастливую картину, в последний раз увидеть пять-шесть исполненных решимости  пар, которые все еще увлеченно танцевали, а потом, под звуки бесконечного  контрданса, стала медленно подниматься по парадной лестнице, и ее лихорадило от  надежд и страхов, от супа и глинтвейна, гудели ноги и одолевала усталость, и  было тревожно и неспокойно, но наперекор всему душа ликовала, восхищенная  балом.    

Отсылая  Фанни, сэр Томас, возможно, пекся не только о ее здоровье. Быть может, он подумал,  будто Крофорд сидел подле нее уж слишком долго, а возможно, хотел  отрекомендовать ее в качестве хорошей жены, показав, как она послушна.    

 Глава 11    

     

Остался  позади бал, а теперь и завтрак; брат с сестрою расцеловались на прощанье, и Уильям  уехал. Крофорд, как и предсказывал, появился минута в минуту, и последняя  трапеза была скорой и приятной.    

До  последней минуты занятая Уильямом, Фанни теперь воротилась в комнату, где они  завтракали, с глубокой печалью на сердце, горюя о грустной перемене; и здесь  дядюшка по доброте сердечной оставил ее в одиночестве, чтоб она могла поплакать  на покое, возможно, думая, что опустевшие стулья двух молодых людей вызовут в  ней восторженную нежность и что горчица и кости от холодной свинины, оставшиеся  на тарелке Уильяма, и яичная скорлупа на тарелке Крофорда будут равно взывать к  ее чувствам. Как и предполагал дядюшка, Фанни села и заплакала от любви, но от  любви сестринской и никакой другой. Уильям уехал, и ей теперь казалось, что,  пока он гостил в Мэнсфилде, она большую часть времени растратила попусту в  напрасных треволненьях и себялюбивых заботах, с ним вовсе не связанных.    

Таков  был нрав Фанни, что стоило ей подумать о тетушке Норрис, предоставленной самой  себе в скудном и безрадостном ее домишке, и она неизменно принималась укорять  себя в каком-нибудь пустячном недостатке внимания к той, когда они виделись в  последний раз; где ж ей было надеяться, что за две недели, которые Уильям  провел в Мэнсфилде, она успела сказать и подумать все, на что он был вправе  рассчитывать.    

Тягостный  и печальный то был день. Вскорости после второго завтрака простился со всеми на  неделю и Эдмунд, сел на коня и поскакал в Питерборо, — теперь уехали все.  О вчерашнем бале остались одни воспоминания, которые Фанни не с кем было  разделить. Она разговаривала с тетушкой Бертрам — надо ж ей было хотя с кем-то  поговорить о бале, но тетушка так мало заметила из того, что происходило на  бале, и так была нелюбопытна, что разговаривать с нею было весьма утомительно.  Леди Бертрам не помнила толком ни кто во что был одет, ни кто где сидел за ужином,  помнила единственно свой туалет и свое место. Не удержала она в голове, что ж  это такое она услышала об одной из девиц Мэддокс и что ж это такое леди Прескот  заметила в Фанни; не уверена была, то ли полковник Харрисон говорил об Уильяме,  то ли о Крофорде, когда сказал, что он самый красивый молодой человек в зале;  кто-то что-то ей шепнул, да только она позабыла спросить сэра Томаса, о чем шла  речь. Таковы были самые длинные ее речи и самые отчетливые высказывания; в  остальном Фанни только и слышала от нее, что вялые: «Да… да… очень хорошо…  разве ты?.. разве он?.. А я этого не видела… Я не отличила бы одного от  другого». Худо это было. Не многим лучше досадливых ответов тетушки Норрис,  окажись она тут; но она отбыла восвояси, запасшись избыточными желе, дабы  попотчевать ими занемогшую служанку, и в здешнем тесном кружке царили мир и  доброжелательность, хотя более нечем было похвастать.    

Вечер  был такой же тягостный, как день.    

— Не  пойму, что это со мной такое! — сказала леди Бертрам, когда со стола  убрали чайные принадлежности. — Я совсем отупела. Должно быть, оттого, что  вчера засиделись допоздна. Фанни, придумай что-нибудь, чтоб я не клевала носом.  Вышиванье валится из рук. Поди-ка принеси карты, а то я вовсе отупела.    

Фанни  принесла карты и, пока не пришла пора идти спать, играла с тетушкою в крибидж;  а поскольку сэр Томас читал про себя, следующие два часа безмолвие прерывалось  единственно карточным счетом:    

— Теперь  получается тридцать один. Четыре на руках и восемь в казне.    

— Вам  сдавать, тетушка. Хотите, я сдам за вас? Фанни снова и снова думала о том, как  все переменилось за последние сутки в этой комнате и во всей этой части дома.  Вчера вечером гостиную переполняли надежды и улыбки, суета и движение, шум и  блеск, и не только гостиную, но весь дом. Теперь же повсюду лишь вялость и безлюдье.    

Хороший  ночной сон подбодрил Фанни. Назавтра она уже думала об Уильяме повеселее, а так  как утром ей представился случай очень мило поболтать с миссис Грант и мисс  Крофорд о вечере четверга, и не обошлось в их разговоре без преувеличений, на  какие способно воображение, без смеха и шуток, что непременно следует за  прошедшим балом, то Фанни уже не так трудно было обрести свое обычное  настроение и освоиться с затишьем этой мирной недели.    

Да,  никогда еще на памяти Фанни в Мэнсфилде не бывало так малолюдно; уехал и тот,  от кого исходило ощущение уюта и бодрости при всякой трапезе и всякий раз,  когда семья собиралась вместе. Но к этому надобно притерпеться. Скоро он уедет  совсем; и Фанни благодарила судьбу, что может сидеть в одной комнате с  дядюшкой, слышать его голос, прислушиваться к его вопросам и даже отвечать на  них без прежней мучительной стеснительности.    

— Нам  недостает обоих наших молодых людей, — говорил сэр Томас в первый и во  второй день, когда они собирались после обеда сильно поредевшим кружком; и,  заметив в первый день слезы на глазах Фанни, ничего более не добавил, лишь  предложил выпить за здоровье отсутствующих; но на другой день пошел несколько  дальше. Благосклонно отозвался об Уильяме и выразил надежду на его продвижение  по службе. — И есть основания полагать, что теперь он станет навещать нас  не так уж редко. Что же до Эдмунда, нам надо привыкнуть обходиться без  него, — прибавил сэр Томас. — Эта зима будет его последней в нашем  домашнем кругу.    

— Да, —  сказала леди Бертрам. — Но я предпочла бы, чтоб он не уезжал. Наверно, все  они рано или поздно уезжают. А я бы предпочла, чтоб они оставались дома.    

Это  относилось главным образом к Джулии, которая как раз попросила разрешения  вместе с Марией ехать в Лондон, поскольку сэр Томас счел полезным для обеих  дочерей дать такое разрешение; леди Бертрам, хоть она при своем добродушии и не  стала этому мешать, сетовала теперь на то, что, вместо того чтоб воротиться со  дня на день, Джулия еще задержится. Движимый прежде всего здравым смыслом, сэр  Томас постарался примирить жену с этой переменою. Он ссылался на все чувства,  какие надлежит испытывать в этом случае заботливой родительнице, и ей было приписано  все, что должна испытывать любящая мать, которая печется об удовольствии своих  детей. Выслушав сэра Томаса, леди Бертрам согласно сказала «да» и минут  пятнадцать молча поразмыслив, вдруг заявила:    

— Я  вот думала, думала, сэр Томас, и знаешь, я очень рада, что мы тогда взяли в дом  Фанни, ведь теперь, когда наши дети разъехались, видно, как нам это хорошо.    

Сэр Томас  немедля с толком повернул ее неловкую похвалу:    

— Совершенно  справедливо. Не боясь хвалить Фанни в лицо, мы показываем ей, какой славной  девочкой ее почитаем… теперь мы особенно дорожим ее обществом. Если ранее добры  к ней были мы, теперь мы сами нуждаемся в ее доброте.    

— Да, —  не сразу отозвалась леди Бертрам, — и так утешительно думать, что уж  она-то всегда будет с нами.    

Сэр  Томас помолчал, с затаенной улыбкою взглянул на племянницу, а потом серьезно  ответил:    

— Надеюсь,  она никогда нас не покинет, до тех пор, пока ее не пригласят в какой-нибудь  другой дом, который по справедливости посулит ей большее счастье, чем она  узнала у нас.    

— Вот  уж это мало вероятно, сэр Томас. Кому же вздумается ее приглашать? Мария,  верно, будет рада время от времени видеть ее в Созертоне, но, конечно, не  предложит ей там поселиться… и здесь ей, без сомненья, лучше. И потом, я не  могу без нее обойтись.    

Неделя,  которая прошла в усадьбе так тихо и мирно, в пасторате оказалась совсем иной.  По крайней мере, молодым девицам этих семейств она принесла чувства отнюдь не  одинаковые. Для Фанни она была исполнена умиротворения и покоя, для Мэри же —  скуки и досады. Кое-что объяснялось разницею нрава и душевного склада — одну  так легко было порадовать, другая не привыкла мириться с тем, что не по ней;  однако ж всего важней была, пожалуй, разница обстоятельств. В чем-то их  интересы были противоположны. Для Фанни отсутствие Эдмунда, причина и цель его  отсутствия были истинным облегченьем. Для Мэри оно было во всех отношениях  мучительно. Ей недоставало его общества каждый день, чуть не каждый час, и так  сильно недоставало, что мысль о том, ради чего он уехал, безмерно ее сердила.  Он не мог бы придумать ничего неудачней, чем это недельное отсутствие как раз в  то время, когда брата ее не было дома и Уильям Прайс тоже уехал, и тем самым  окончательно распалось их общество, еще недавно столь оживленное. Мэри не  находила себе места. В пасторате оставалось теперь жалкое трио, запертое в  четырех стенах из-за нескончаемых дождей и снега, заняться было нечем и  надеяться на перемены тоже не приходилось. Она сердилась на Эдмунда за то, что  он остался верен своим понятиям и согласно с ними поступал, не посчитавшись с  нею (так она на него сердилась, что на бале они расстались чуть ли не врагами),  и однако ж, во время его отсутствия не могла не помнить о нем постоянно,  перебирала в мыслях его достоинства, думала о его любви и жаждала видеть его  ежедневно, как бывало в последнее время. Он отсутствовал излишне долго. Не  должен он был уезжать так надолго, не должен был покинуть дом на целую неделю,  когда столь близок уже ее отъезд из Мэнсфилда. Потом она принялась винить себя.  Напрасно она так горячилась во время их последнего разговора. Страшно ей было,  что, говоря о священнослужителях, она употребила несколько сильных, несколько  презрительных выражений, вот уж чего делать не следовало. Это было  невоспитанно, дурно. Она желала всей душой, чтоб не были они сказаны, эти  слова.    

Неделя  миновала, а досада Мэри не прошла. Все само по себе было худо, но ей стало и  того хуже, когда опять настала пятница, а Эдмунд не появился, настала и  суббота, а его нет как нет, и когда в воскресенье, при мимолетной встрече с его  семейством выяснилось, что он писал домой, что откладывает возвращенье, ибо  пообещал несколькими днями дольше погостить у друга.    

Если  прежде она нетерпеливо ждала его и огорчалась, сожалела о словах, которые  сорвались у ней с языка, и страшилась, что они слишком сильно на него  подействовали, то теперь эти переживания и страхи удесятерились. Более того, ей  пришлось одолевать чувство весьма неприятное и совсем ей незнакомое — ревность.  У Оуэна, у которого гостит Эдмунд, есть сестры. Быть может, они показались ему  привлекательными. Но так или иначе, его отсутствие в то время, когда, как он  заранее знал, она предполагала уехать в Лондон, было для нее невыносимо.  Воротись Генри, как он намеревался, через три-четыре дня, она сейчас уже  покидала бы Мэнсфилд. И ей вдруг стало совершенно необходимо увидеться с Фанни  и попытаться еще хоть что-то узнать. Не могла она долее жить в таком  злополучном одиночестве; и она направилась в усадьбу, несмотря на трудности  пути, которые неделю назад считала непреодолимыми, затем, чтоб услышать немного  более того, что знала, затем, чтоб хотя бы услышать его имя.    

Первые  полчаса были потеряны, потому что Фанни сидела подле леди Бертрам, а, пока не  удастся остаться с Фанни наедине, надеяться не на что. Но наконец леди Бертрам  вышла из комнаты, и тотчас же, стараясь голосом не выдать свои чувства, мисс  Крофорд заговорила:    

— Ну,  как вам нравится, что ваш кузен Эдмунд так долго не возвращается? Я думаю, вам  приходится хуже всех, ведь дома вы теперь единственная молодая особа. Вам,  должно быть, его недостает. Вас не удивляет, что он задерживается?    

— Н-не  знаю, — неуверенно отвечала Фанни. — Да… по правде сказать, я этого  не ждала.    

— Быть  может, он всегда будет задерживаться дольше, чем намеревался. У всех молодых  людей такое обыкновение.    

— Но  не у Эдмунда. В первый раз, когда он ездил к мистеру Оуэну, он не задержался.    

— Теперь  ему там больше понравилось. Он сам очень, очень привлекательный молодой человек,  и я даже несколько огорчена, что до отъезда в Лондон больше его не увижу, а  теперь в этом уже нет сомнений. Я жду Генри со дня на день, и, как только он  воротится, меня уже ничто не будет задерживать в Мэнсфилде. Признаться, я была  бы рада еще раз увидеть Эдмунда. Но вы непременно ему передадите мой привет.  Да… именно привет. Вам не кажется, мисс Прайс, что какого-то слова в нашем  языке недостает — между приветом и… сердечным приветом, — которое подошло  бы для нашего дружеского знакомства? Знакомства, что продолжалось столько  месяцев! Но, возможно, привета в таком случае довольно. Длинное он прислал  письмо? Подробно ли написал, как проводит время? Его привлекли там  рождественские развлечения?    

— Я  слышала не все письмо, оно написано дядюшке… но, по-моему, оно совсем короткое,  там всего-навсего несколько строк. Я только и слышала, что его друг настаивал,  чтоб он пожил там подолее, он согласился. Еще два-три дня или еще несколько  дней, я не совсем уверена.    

— Вот  как, он писал к отцу… А я думала, к леди Бертрам или к вам. Но если к отцу, не  удивительно, что он был краток. Кто станет писать к сэру Томасу о том о сем?  Если б он написал к вам, он сообщил бы более подробностей. О балах и  увеселительных прогулках. Описал бы вам всех и все. Сколько у мистера Оуэна  сестер?    

— Взрослых  три.    

— Они  музыкальны?    

— Не  могу сказать. Я ничего такого не слыхала.    

— Понимаете,  женщина, которая сама играет, когда спрашивает о другой женщине, этим интересуется  прежде всего, — сказала мисс Крофорд, стараясь казаться веселой и  беззаботной. Но глупо задавать вопросы о молодых девицах… о любых трех сестрах,  только что вышедших из детства. И так ясно, каковы они — все получили  прекрасное воспитание, все милы, а одна даже очень недурна. В каждой семье есть  красавица. Так водится. Две играют на фортепиано, одна — на арфе, и все поют…  или пели бы, если б их учили… или оттого, что их не учили, поют еще лучше… словом,  что-нибудь в этом роде.    

— Я  ничего не знаю про сестер Оуэн, — спокойно сказала Фанни.    

— Ничего  не знаете и, как говорится, вам нет до них дела. В жизни не слыхала, чтоб тон  так ясно выражал равнодушие. И вправду, какое может быть дело до людей, которых  никогда не видел? Что ж, когда ваш кузен воротится, он застанет в Мэнсфилде тишь  и гладь — вся шумная публика уже разъедется: ваш брат, и мой, и я сама. Сейчас,  когда день отъезда так близок, мне жаль расставаться с миссис Грант. И ей жаль,  что я уезжаю.    

Фанни  почувствовала, что обязана заговорить:    

— Можете  не сомневаться, мисс Крофорд, по вас многие будут скучать, — сказала  она. — По вас будут очень скучать.    

Мисс  Крофорд обратила на нее свой взор, словно желая услышать и увидеть еще что-то,  а потом сказала, смеясь:    

— О  да, будут скучать, как скучают по всякому шумному злу, когда его убирают с глаз  долой, — то есть сразу ощущается огромная разница. Но я не напрашиваюсь на  комплименты. Если по мне и вправду заскучают, это будет видно. Кому захочется  меня увидеть, те сумеют меня отыскать. Я ведь не уеду невесть куда, в края  далекие и недосягаемые.    

Теперь  Фанни не могла заставить себя заговорить, и мисс Крофорд была разочарована: ей  так хотелось услышать лестные уверения в своей неотразимости от той, кому, как  ей казалось, это должно быть известно; и настроение ее опять омрачилось.    

— Да,  сестры Оуэн, — сказала она несколько времени спустя. — Представьте,  что одна из них поселилась бы в Торнтон Лейси, как бы вам это понравилось?  Случались вещи и неожиданней. А уж эти сестрицы, я думаю, только того и  добиваются. И они в своем праве, ведь для них это значило бы весьма недурно  устроиться. Я ничуть не удивляюсь и не виню их. Каждый должен получше о себе  позаботиться. Сын сэра Бертрама не первый встречный, а теперь он для них свой.  Их отец духовное лицо, и брат духовное лицо, и все они духовные лица. Он их  законная собственность, человек того же круга. Вы молчите. Фанни… мисс Прайс,  вы молчите. Но скажите-ка по чести, вы, должно быть, именно этого и ждете?    

— Нет, —  твердо отвечала Фанни. — Ничего подобного я совсем не жду.    

— Совсем  не ждете! — с живостью воскликнула мисс Крофорд. — Вы меня удивили.  Но уж вы-то знаете… мне всегда кажется, что вы знаете… возможно, по-вашему, он  вообще не собирается жениться… или сейчас не собирается.    

— Да,  по-моему, не собирается, — мягко сказала Фанни, надеясь, что не ошиблась  ни в своем предположенье, ни в том, что высказала его.    

Мисс  Крофорд испытующе на нее посмотрела и, обретя еще большую уверенность оттого,  что под ее взглядом Фанни скоро покраснела, только и сказала:    

— Ему  всего лучше так, как сейчас. — И заговорила о другом.    

 Глава 12    

     

Благодаря  разговору с Фанни на душе у мисс Крофорд полегчало, и она возвращалась домой,  готовая, если понадобится, выдержать даже еще неделю в том же малочисленном  обществе в ту же скверную погоду; но в тот самый вечер воротился из Лондона ее  брат, такой же как всегда или более обыкновенного оживленный, и уже можно было  не опасаться скуки. Он по-прежнему отказывался говорить, чего ради ездил в  Лондон, но это лишь способствовало веселью; еще накануне она бы на это  сердилась, теперь же принимала лишь как милую шутку, — пожалуй, за шуткою  скрывается какой-то милый для нее сюрприз. И следующий день и вправду принес ей  сюрприз. Генри сказал, что должен пойти к Бертрамам и справиться, как они  поживают, и через десять минут будет обратно, — но его не было более часу;  сестра ждала его, чтоб погулять вместе в саду, и наконец, потеряв терпенье,  встретила его на повороте аллеи, и, когда она воскликнула: «Генри, дорогой, где  же ты пропадал так долго?», он только и мог сказать, что сидел с леди Бертрам и  с Фанни.    

— Сидел  с ними полтора часа! — вскричала Мэри.    

Однако  настоящий сюрприз был впереди.    

— Да,  Мэри, — сказал брат, предложил ей опереться на его руку и, как в тумане,  двинулся по аллее. — Я не мог уйти раньше… Фанни так прелестна!.. Я твердо  решил, Мэри. У меня нет ни малейших сомнений. Тебя это удивляет? Нет… ты,  должно быть, чувствуешь, что я твердо решил жениться на Фанни Прайс.    

Вот это  и вправду был сюрприз; ибо, что бы Крофорду ни казалось, его сестра ничего подобного  вообразить не могла; и на лице у ней выразилось такое неподдельное изумление,  что ему пришлось повторить сказанное, притом полнее и торжественней. Твердая  решимость, которую он выказал, не вызывала у ней недовольства. Этот сюрприз был  ей даже приятен. В ее нынешнем состоянии духа Мэри радовалась родству с семьей  Бертрам, и ее ничуть не огорчало, что Фанни брату неровня.    

— Да,  Мэри, воистину я попался, — в заключение подтвердил Генри. — Ты  знаешь, какая легкомысленная прихоть двигала мною поначалу, но теперь с этим  покончено. Я льщу себя надеждой, что мои успехи не так уж незначительны — она  теперь более расположена ко мне; ну, a мое чувство прочно.    

— Счастливица,  счастливица! — воскликнула Мэри, едва к ней вернулся дар речи. — Что  за партия для нее! Дорогой мой Генри, это первое мое чувство, но второе,  которое я выскажу тебе с такой же искренностью, что я всей душой одобряю твой  выбор и всем сердцем чувствую, что ты будешь счастлив, как я того хотела и  ждала для тебя. У тебя будет самая милая жёнка, воплощение благодарности и  преданности. Именно то, чего ты заслуживаешь. Какая поразительная для нее  партия! Миссис Норрис часто говорит про Фаннино везенье, что-то она скажет  теперь? В каком восторге будет вся семья! А там у Фанни есть истинные друзья.  Как они возрадуются! Но расскажи мне все. Рассказывай без конца. Когда ты стал  думать о ней всерьез?    

Ответить  на такой вопрос — что может быть трудней, но и что может быть приятней, чем  услышать его. Не мог он сказать, «как мука сладкая им завладела»11, и не успел  он еще трижды на разные лады поведать о своем чувстве, как сестра нетерпеливо  прервала его:    

— Так,  так, милый Генри, стало быть, вот зачем тебе понадобилось в Лондон! Вот оно,  твое дело! Прежде чем окончательно решиться, ты почел нужным посоветоваться с  адмиралом.    

Но Генри  упорно это отрицал. Он слишком хорошо знал своего дядю и ни за что не стал бы  советоваться с ним касательно своей женитьбы. Адмирал ненавидел браки и  полагал, что молодому человеку с независимым состоянием жениться  непозволительно.    

— Когда  он узнает Фанни, он души в ней не будет чаять, — продолжал Генри. —  Она в точности такова, что должна рассеять все предубеждения адмирала против  женщин, ведь она в точности такова, каких, по его мненью, не бывает. Она и есть  сама невозможность, какую он бы описал, будь он еще способен приличным образом  выразить свои понятия. Но пока все не улажено окончательно, так что уже никакое  вмешательство ничего не сможет изменить, дяде незачем ничего знать. Нет, Мэри,  ты глубоко ошибаешься. Ты еще не угадала, по какому делу я ездил в Лондон.    

— Ну,  что ж, я удовлетворена. Теперь я знаю, с кем это связано, а остальное мне не к  спеху. Фанни Прайс… чудесно, просто чудесно! Чтоб Мэнсфилд так для тебя  обернулся… чтоб ты нашел в Мэнсфилде свою судьбу! Но ты совершенно прав, ты бы  не мог сделать лучший выбор. Девушки лучше не сыскать в целом свете, а  богатства тебе и своего хватает. А что до ее родства, оно превосходное.  Бертрамы несомненно одна из лучших семей в здешнем краю. Она племянница сэра  Томаса Бертрама — для света этого вполне довольно. Но продолжай, продолжай.  Рассказывай еще. Каковы твои планы? Она уже знает о своем счастии?    

— Нет.    

— Чего  же ты ждешь?    

— Чтоб…  чтоб это был не просто благоприятный случай. Понимаешь, Мэри, она не похожа на  своих кузин, и все-таки я думаю, что не услышу отказа.    

— Ну  конечно, конечно! Будь ты даже не так мил, и, предположим, она еще не полюбила  тебя (в чем я, однако ж, сомневаюсь), все равно тебе отказ не грозит. При ее  мягкой благодарной натуре она немедля предастся тебе всей душой. Я уверена, без  любви она за тебя не выйдет. То есть я хочу сказать, если есть на свете  девушка, способная не поддаться честолюбивым притязаниям, так это уж наверно  Фанни. Но попроси ее полюбить тебя, и у ней никогда не хватит духу отказать.    

Едва при  всем своем пыле Мэри замолкала, Генри принимался ей рассказывать с тою же радостью,  с какой она слушала, и беседа увлекла ее почти так же, как его, хотя ему, в  сущности, и поведать-то было не о чем, кроме как о своих чувствах, не о чем  рассуждать, кроме как об очаровании Фанни; как хороши у ней лицо и фигурка, как  она мило держится и какое у ней золотое сердце — тема эта была неисчерпаема. Он  превозносил ее кротость, скромность, доброту, ту самую доброту, которой мужчина  отводит столь важное место, когда судит о достоинствах женщины, что, хотя  подчас любит женщину недобрую, поверить в это никак не может. У Генри были все  основания превозносить натуру Фанни и полагаться на нее. Он часто видел, каким  испытаниям ее подвергали. Есть ли в семье сэра Томаса хоть кто-то, кроме  Эдмунда, кто бы постоянно так или иначе не испытывал ее терпенье и выдержку?  Она верна своим привязанностям. Стоит только посмотреть на нее рядом с братом!  Может ли быть доказательство восхитительней, что сердце у ней не только мягкое,  но и пылкое? Может ли хоть что-то вселить более надежды мужчине, который ждет  от нее любви? Притом она, без сомненья, умна, и ум у ней быстрый и ясный; а в  ее поведении, как в зеркале, отражается ее скромная и утонченная душа. Но и это  еще не все. Генри Крофорд был слишком разумен, чтоб не чувствовать, сколь  драгоценно, когда у жены есть благие убеждения, хотя он вовсе не привык к  серьезным размышленьям и оттого назвать бы их не сумел; но, говоря о твердости  и уравновешенности ее поведения, и высоком понятии о чести, и неизменном  соблюдении приличий, что дает любому мужчине все основания положиться на ее  преданность и чистоту, он словами выражал свое понимание, что его избранницей  движут достойные убеждения и вера.    

— Я  могу с такою полнотой, так всецело довериться ей, — сказал Генри, — а  именно это мне и надобно. И его сестра, искренне уверенная, что, так превознося  Фанни, он отнюдь не преувеличивает ее достоинства, могла лишь радоваться  ожидавшему его счастию.    

— Чем  больше я думаю об этом, — воскликнула она, — тем больше убеждена, что  ты поступаешь совершенно правильно, и, хотя мне никогда бы не пришло на ум, что  тебя может привлечь такая девушка, как Фанни Прайс, теперь я убеждена, что  она-то и составит твое счастие. Твой дурной замысел нарушить ее покой обернулся  разумнейшей мыслью. Вам обоим он принесет добро.    

— С  моей стороны было скверно, очень скверно злоумышлять против такого создания! Но  тогда я ее не понимал. И у ней не будет причин сожалеть о том часе, когда у  меня впервые родилась эта мысль. Я сделаю ее очень счастливой, Мэри, так счастлива  она никогда не была, да и никого счастливей не видела. Из Нортгемптоншира я ее  не увезу. Я сдам внаем Эверингем и сниму дом здесь, по соседству. Пожалуй,  Стонуикский охотничий домик. Сдам Эверингем в аренду на семь лет. Едва  заикнусь, и уж наверно тотчас найдется отличный арендатор. Можно хоть сейчас  назвать троих, которые с благодарностью согласятся на мои условия.    

— Вот  как! — воскликнула Мэри. — Поселишься в Нортгемптоншире! Чудесно!  Тогда мы будем все вместе.    

Сказав  так, она опомнилась и пожалела о сказанном; но напрасно она смутилась — Генри  только и подумал, что она предполагает остаться в пасторате, и ответил  сердечнейшим приглашением поселиться в его доме, ибо он, брат, имеет на нее  больше прав.    

— Ты  должна отдавать нам больше половины своего времени, — сказал он. — Я  не могу согласиться, что у миссис Грант такие же права на тебя, как у нас с  Фанни, ведь у нас они есть у обоих. Фанни станет тебе истинной сестрою!    

Мэри  оставалось только поблагодарить его и заверить, что так оно и будет, но, однако,  твердо порешила, что теперь очень нескоро окажется гостьей брата или сестры.    

— Ты  будешь несколько месяцев жить в Лондоне, а остальные в Нортгемптоншире?    

— Да.    

— Правильно.  И в Лондоне, конечно, заведешь собственный дом, довольно тебе жить у адмирала.  Милый мой Генри, твое счастье, что ты расстанешься с адмиралом, пока его  пагубное влияние еще не сказалось на тебе, пока ты еще не перенял никакие его  нелепые мнения и не привык к одиноким трапезам, будто нет большего блага на  свете, чем одиночество. Ты не сознаешь, сколько выиграл, потому что ослеплен  уважением к дяде, но, на мой взгляд, ранняя женитьба для тебя спасительна.  Видеть, как ты уподобляешься адмиралу словами или делами, видом или жестами, —  это разбило бы мне сердце.    

— Ну  что ты, Мэри, тут мы с тобою не сходимся. Адмирал не лишен недостатков, но человек  он очень хороший, и он был мне более чем отец. Редкий отец дал бы мне такую  свободу поступать по-своему. Не надобно настраивать Фанни против него. Я хочу,  чтоб они полюбили друг друга.    

Мэри не стала  ему говорить, каковы ее чувства на этот счет — нет на свете двух людей, чьи  характеры и поведение менее созвучны, со временем он это поймет; но от одного  замечания, связанного с адмиралом, она не удержалась:    

— Генри,  я очень высоко ценю Фанни Прайс, и, если б могла предположить, что у будущей  миссис Крофорд окажется даже вполовину меньше оснований, чем у моей бедной  тетушки, с которой адмирал так скверно обращался, ненавидеть само его имя, я бы  постаралась воспрепятствовать твоему браку; но я знаю тебя, знаю, если ты  будешь любить жену, она окажется счастливейшей из женщин, и, даже когда ты ее  разлюбишь, она найдет в тебе великодушие и воспитанность истого джентльмена.    

— Возможно  ли не сделать все на свете, чтоб Фанни Прайс была счастлива, возможно ли ее  разлюбить, — таков был смысл красноречивого ответа Генри.    

— Видела  бы ты ее нынче утром, Мэри, — продолжал он. — С какою невыразимой  прелестью и терпением она исполняла все просьбы ее тупоумной тетки,  рукодельничала с нею и для нее и, склоняясь над рукодельем, очаровательно  розовела, потом возвращалась на свое место, чтоб дописать что-то для этой тупой  матроны, и все это с такой естественною кротостью, будто так и полагалось, чтоб  она ни минуты не принадлежала самой себе, и, как всегда, была так скромно причесана,  а когда писала, на лоб упадал завиток, и она то и дело, тряхнув головою,  откидывала его назад, и среди всего этого успевала поговорить со мною или  послушать меня, и казалось, ей нравятся мои речи. Видела бы ты ее в эти минуты,  Мэри, так нипочем не могла б подумать, что ее власти над моим сердцем  когда-нибудь придет конец.    

— Дорогой  мой Генри! — воскликнула Мэри и на миг умолкла, с улыбкою посмотрела ему в  лицо. — Как же я рада видеть, что ты так влюблен! Право, я в восторге. Но  что скажут миссис Рашуот и Джулия?    

— Мне  все равно, что бы они ни сказали, что бы ни почувствовали. Теперь они увидят,  какая женщина способна меня привлечь, какая женщина способна привлечь разумного  мужчину. Хотел бы я, чтоб это открытие пошло им на пользу. И теперь они увидят,  что с их кузиною обращаются, как она того заслуживает, и хотел бы, чтоб они  искренне устыдились, вспоминая, как сами возмутительно, высокомерно,  бессердечно обращались с нею. — И, немного помолчав, он прибавил  спокойнее: — Они разгневаются. Миссис Рашуот очень разгневается. Для нее это  будет особенно горькая пилюля, и, подобно прочим горьким пилюлям, окажется  нехороша на вкус, но уже через минуту будет проглочена и забыта. Ведь не такой  я наглец, чтоб думать, будто ее чувство, хоть оно и относилось ко мне,  долговечней, чем у других женщин. Да, Мэри, моя Фанни воистину почувствует  разницу в поведении всякого, кто станет к ней обращаться, будет чувствовать ее  ежедневно, ежечасно; и сознание, что я тому причиною, что это благодаря мне она  получает то, чего достойна, послужит к полноте моего счастья. Сейчас она  зависима, беспомощна, одинока, заброшена и забыта.    

— Нет,  Генри, не всеми, не всеми забыта, не одинока и не забыта. Ее кузен Эдмунд  никогда ее не забывает.    

— Эдмунд…  Да, согласен, он к ней, конечно, добр. И сэр Томас на свой лад тоже, как бывает  добр богатый, высокомерный, велеречивый, властный дядюшка. Разве то, что Эдмунд  и сэр Томас вместе в состоянии сделать, разве то, что они делают для ее  счастья, покоя, чести и достоинства, может сравниться с тем, что стану делать  я?    

 Глава 13    

     

На  другое утро Генри Крофорд опять был в Мэнсфилд-парке, причем ранее того часа,  когда принято являться с визитами. Леди Бертрам и Фанни он застал в малой  гостиной, и, к его счастью, когда он вошел, леди Бертрам как раз собиралась  удалиться. Она дошла уже почти до дверей и, не мысля, что можно потратить  столько усилий понапрасну, любезно его встретила, коротко сослалась на то, что  ее ждут, велела слуге доложить о госте сэру Томасу и прошествовала своей дорогою.    

Безмерно  довольный, что она уходит, Генри поклонился, проводил ее взглядом и, не теряя  ни минуты, тотчас же оборотился к Фанни, достал из кармана какие-то письма и  весьма оживленно заговорил:    

— Должен  признаться, я бесконечно обязан тому, кто дал мне случай увидеть вас наедине.  Вы и не представляете, как мне этого хотелось. Зная ваши чувства к брату, я не  вынес бы, если б вам пришлось разделить с кем-либо из домочадцев первую радость  от известия, которое я принес. Он произведен. Ваш брат — лейтенант. Я  бесконечно счастлив поздравить вас с производством вашего брата в офицеры. Вот  письма, из которых это явствует, они только что прибыли. Вы, наверно, хотите их  посмотреть.    

Фанни не  в силах была вымолвить ни слова, но он и не ждал от нее слов. Ему довольно было  видеть ее глаза, краску в лице, видеть, как сменялись ее чувства — сомнение,  смущенье и, наконец, ликованье. Он протянул ей письма, и она их взяла. Первое  было от адмирала — в нескольких словах он сообщал племяннику, что дело, о  котором он хлопотал, — производство молодого Прайса — закончилось успешно;  и в конверт были вложены еще два письма — одно от секретаря военно-морского  министра (первого лорда Адмиралтейства) другу адмирала, которого он уполномочил  позаботиться об этом деле, второе — от этого друга ему самому; из этого письма  следовало, что его светлость был счастлив иметь попечение о рекомендации сэра  Чарлза, что сэр Чарлз был в восторге от представившегося ему случая доказать  адмиралу Крофорду свое глубочайшее уважение и что присвоение мистеру Уильяму  Прайсу звания второго лейтенанта на его величества шлюпе «Дрозд» наполнило  радостию широкий круг весьма замечательных лиц.    

Фанни  дрожащей рукой держала письма, взор ее перебегал с одного на другое, и сердце переполнилось  волнением, а меж тем Крофорд все говорил и говорил с непритворным пылом, спеша  выразить, как близко к сердцу принимает он это событие.    

— Как  бы ни была велика моя собственная радость, умолчу о ней, ибо думаю лишь о вашей  радости. В сравненье с вами кто вправе ликовать? Я чуть ли не упрекал себя, узнав  прежде вас то, что вам должно бы стать известно ранее всех на свете. Однако ж я  не потерял ни минуты. Почта нынче утром запоздала, но уж я-то потом не мешкал  ни минуты. Не стану и пытаться описывать, как нетерпеливо, как страстно, как  отчаянно желал я скорейшего разрешения этого дела, как был горько уязвлен, как  жестоко разочарован, что оно не доведено было до конца, пока я оставался в  Лондоне! Со дня на день откладывал я свой отъезд в надежде на скорое его  окончание, ибо ничто, кроме такого дорогого моему сердцу предмета, не могло бы  и вполовину долее задержать меня вдали от Мэнсфилда. Но хотя мой дядюшка  отнесся к моему желанию со всей сердечностью, какой я от него ждал, и немедля  сделал все от него зависящее, один его друг был в отсутствии, а другой чрезвычайно  занят, отчего возникли сложности, разрешения которых я уже не смог долее ждать,  и, зная, в каких надежных руках я все оставляю, я в понедельник уехал, в  надежде, что самой ближайшей почтою получу вот эти письма. Мой дядюшка, самый  лучший человек в целом свете, увидев вашего брата, как я и думал, сделал все от  него зависящее. Он в восторге от вашего брата. Вчера я не позволил себе  рассказать, в какой восторг он пришел, не позволил себе повторить и половины  похвал адмирала в его адрес. Я отложил это до тех пор, пока не получу подтверждения,  как получил нынче, что то были похвалы истинного друга. Вот теперь можно  сказать, что я и сам не мог бы ждать от адмирала большего интереса, а с ним  более горячего желания помочь, более высокой похвалы, чем та, что от души  выразил мой дядюшка после того, как они вместе провели вечер.    

— Так,  выходит, все это плод ваших стараний? — воскликнула Фанни. — Боже  милосердный! Как вы добры, как добры! Вы и вправду… это благодаря вашему  желанию… прошу прощенья, нo я в растерянности. Неужто адмирал просил за  Уильяма?.. как это было?.. я ошеломлена.    

Генри  был неописуемо счастлив, что может все растолковать, и принялся рассказывать,  как все началось, и подробнейше объяснять, каково в этом его собственное  участие. Последняя его поездка в Лондон имела единственной целью ввести брата  Фанни в дом на Хилл-стрит и уговорить адмирала, чтоб он всем своим влиянием  поспособствовал продвижению Уильяма по службе. Это и было его дело в Лондоне. О  своем намерении он не сказал ни единой душе, не заикнулся о том даже Мэри; пока  не был уверен в исходе, он не хотел ни с кем делиться своими чувствами, но  таково было его дело в Лондоне; и с таким жаром он говорил о своих стараниях,  столько страсти было в каждом слове, так изобиловала его речь выражениями вроде  глубочайшей заинтересованности, двояких мотивов, невозможности сказать все, что  ему хотелось бы, что, будь Фанни в состоянии внимать ему, она несомненно поняла  бы, к чему он клонит; но сердце ее так было переполнено, она так еще была  удивлена, что слушала вполуха даже то, что он говорил ей об Уильяме, и, когда  он замолчал, только и промолвила: «Как вы добры! Как необыкновенно добры! Ах, мистер  Крофорд, мы вам бесконечно обязаны. Милый, милый мой Уильям!», потом вскочила и  поспешно направилась к двери, восклицая: «Пойду к дядюшке. Дядюшка должен  узнать об этом как можно скорее!» Но этого Крофорд допустить не мог. Случай был  слишком хорош, и чувства его слишком нетерпеливы. Он сразу же ее остановил. Она  не должна уходить, должна подарить ему еще пять минут! И он взял ее за руку и  повел обратно на место, и только в середине его дальнейшего объяснения Фанни  заподозрила, чего ради он ее задержал. Однако ж когда она окончательно поняла  это и увидела, что от нее ждут, чтоб она поверила, будто вызвала в нем чувства,  коих сердце его никогда прежде не знало, и что все, сделанное им для Уильяма,  должно служить доказательством его безмерной, не имеющей себе равных  преданности ей, она до крайности огорчилась и несколько времени не могла  вымолвить ни слова. Она сочла все это вздором, пустой болтовней и волокитством,  рассчитанным лишь на то, чтоб ввести ее в заблуждение; она только и почувствовала,  что он ведет себя с нею непорядочно, недостойно, чего она вовсе не заслужила;  но это очень на него похоже, вполне согласно с тем, что она уже видела; однако  она не позволит себе и наполовину выказать свое неудовольствие, ведь она теперь  стольким ему обязана, и нельзя ей о том не помнить, хоть ему и недостало  деликатности. Пока сердце ее трепещет благодарностью и радостью за Уильяма, не  может она слишком возмущаться из-за того, что ранит лишь ее самое; и после  того, как она дважды отняла у Крофорда свою руку и дважды тщетно пыталась  отворотиться от него, она поднялась и в сильном волнении только и сказала:    

— Прошу  вас, мистер Крофорд, не надо. Пожалуйста, не надо. Подобный разговор мне очень  неприятен. Я уйду. Мне это невыносимо.    

Но он  все не умолкал, говорил о своем чувстве, умолял о взаимности и, наконец, в  самых определенных словах, так что не могла она не понять, предложил ей себя,  свою руку, свое состояние, решительно все. Да, он так это прямо и сказал. Фанни  удивилась и смутилась более прежнего, и, все еще не веря, можно ли принять это  всерьез, она не в силах была долее слушать. Крофорд настаивал на ответе.    

— Нет,  нет, нет! — воскликнула Фанни, закрыв руками лицо. — Это все вздор.  Не терзайте меня. Я более не могу это вынести. Вы были так добры к Уильяму, мою  благодарность не выразить никакими словами. Но я не хочу, не могу, не должна  слушать такие речи. Нет, нет, не думайте обо мне. Да вы и не думаете. Это все  пустое, я знаю.    

Фанни  кинулась прочь от Крофорда, и тут донесся голос сэра Томаса, который,  направляясь к той комнате, где были они, что-то говорил слуге. Теперь уже не  время для дальнейших уверений и настояний, хотя расстаться с Фанни в тот самый  миг, когда исполненному надежды и заранее уверенному в успехе Крофорду  казалось, будто на пути к его счастью стоит единственно ее скромность, было  хотя и необходимо, но жестоко. Фанни выбежала из двери, противоположной той, к  которой приближался дядюшка, и в крайнем смятении, одолеваемая противоречивыми  чувствами, принялась ходить взад и вперед по Восточной комнате, еще до того,  как сэр Томас покончил с извинениями и любезностями, узнав о радостном  известии, которым пришел поделиться его гость.    

Из-за  всего происшедшего Фанни била дрожь, буря чувств и мыслей бушевала в ней, она  была взволнована, счастлива, несчастна, бесконечно благодарна, безмерно  разгневана. Все это неправдоподобно! Поведение Крофорда непростительно, непостижимо!  Но уж такой он есть, что бы ни сделал, во всем примесь зла. Сперва благодаря  ему она стала счастливей всех на свете, а потом он ее оскорбил; ну, что на это  сказать, как расценить, как к этому отнестись. Не может она принять его речи  всерьез, но как же извинить подобные слова и предложения, если они говорятся не  всерьез?    

Но  Уильям — лейтенант. Это, без сомненья, правда, и ничем не омраченная. Лишь об  этом она и станет думать и забудет обо всем остальном. Конечно, Крофорд более с  ней не заговорит, должен он был видеть, как ей это неприятно. И тогда с какой  признательностью будет она почитать его за дружеское участие в Уильяме.    

Она не  двинется из Восточной комнаты дальше лестничной площадки, пока не убедится, что  Крофорд уже откланялся; но уверясь, что он ушел, она сразу же поспешила к  дядюшке, чтоб разделить с ним радость его и свою и услышать от него все, что он  знает или предполагает о том, куда теперь лежит путь Уильяма. Сэр Томас был  доволен не менее, чем она того желала, и весьма добр и разговорчив, и так они  вдвоем хорошо поговорили об Уильяме, что Фанни и думать забыла про то, из-за  чего рассердилась, пока под конец беседы не оказалось, что Крофорд приглашен сегодня  же с ними отобедать. Новость пренеприятно ее поразила, ведь, хотя он скорее  всего и не придает значение тому, что произошло, ей было бы мукой вновь увидеть  его так скоро.    

Она  старалась не показать виду, с приближением обеденного часа изо всех сил  старалась чувствовать себя и выглядеть как обыкновенно, но, когда гость вошел в  комнату, на нее сразу напала неодолимая робость и неловкость. Она и помыслить  не могла, что в день, когда придет весть о производстве Уильяма, волею  обстоятельств ей придется испытать столько неприятных чувств.    

Крофорд  не просто появился в комнате, очень скоро он был уже подле нее. Он принес ей записку  от своей сестры. Фанни не смела поднять на него глаза, но по его голосу  незаметно было, чтобы он сознавал, как был совсем недавно безрассуден. Фанни  немедля развернула записку, довольная, что есть чем заняться, и, читая,  радовалась, что тетушка Норрис, тоже приглашенная на обед, суетится поблизости  и несколько загораживает ее ото всех. "Дорогая моя Фанни, — ибо  именно так отныне я смогу вас называть, к величайшему своему облегчению, потому  что язык с трудом повиновался мне, когда надо было произнести «мисс Прайс»,  особливо же в последние полтора месяца, — не могу отпустить брата, не  написав вам несколько поздравительных слов и не выразив своего самого  радостного согласия и одобрения. Решайтесь, дорогая моя Фанни, и смелее! Тут не  может быть никаких затруднений, о которых стоило бы упоминать. Льщу себя надеждою,  что уверенность в моем согласии будет для вас небезразлична; итак, нынче  ввечеру милостиво улыбнитесь ему своей прелестнейшей улыбкою и отошлите его ко  мне еще счастливей, чем он сейчас.    

Любящая  вас М. К."    

Не те  это были строки, которые могли принести Фанни облегченье, ибо хотя она и читала  записку впопыхах и в смятенье и потому не очень ясно поняла смысл, однако ж,  было очевидно, что мисс Крофорд поздравляет ее с нежной привязанностью своего  брата и даже, похоже, принимает его чувства всерьез. Фанни не знала, как быть и  что подумать. Ей несносна была сама мысль, что все это, пожалуй, серьезно, и,  как ни поверни, она была озадачена и взволнована. Она страдала всякий раз, едва  Крофорд заговаривал с нею, а заговаривал он слишком часто; и она боялась, что,  когда он обращается к ней, голос его и манера не совсем таковы, как в разговоре  со всеми остальными. Во время этого обеда не было ей покоя; кусок не шел в  горло, и, когда сэр Томас шутливо заметил, что радость отняла у ней аппетит,  она готова была провалиться сквозь землю от стыда, от ужаса, как это может  истолковать мистер Крофорд, ибо, хотя ничто бы не заставило ее посмотреть  вправо, в его сторону, она чувствовала, он-то сразу же обратил на нее взгляд.    

Она была  молчаливей обыкновенного. Она едва поддерживала разговор, даже когда речь шла  об Уильяме, ведь офицерское звание он получил тоже стараниями того, кто сидел  по правую руку от нее, и связь эта ее мучила.    

Фанни  казалось, леди Бертрам засиделась за столом долее обыкновенного, и она уже  стала терять надежду когда-нибудь выйти; но наконец-то они оставили мужчин  одних, и, пока тетушки в гостиной каждая на свой лад заканчивали разговор о  назначении Уильяма, она вольна была подумать на свободе.    

Тетушка  Норрис среди всего прочего была в восторге от экономии, которую это принесет  сэру Томасу.    

— Теперь  Уильям сможет сам себя содержать, что будет означать весьма заметную разницу  для его дядюшки, ведь никому не известно, сколько он стоил сэру Томасу; и уж  конечно, это несколько отразится и на ее собственных подарках тоже. Она очень  рада, что дала Уильяму то, что дала при расставанье, право, очень рада, что  тогда была в силах дать ему существенную сумму без особого материального ущерба  для себя, то есть существенную для нее при ее скудных средствах, а ему теперь  это пригодится, поможет оснастить свою каюту. Ему, без сомненья, предстоят  кой-какие расходы, ему придется многое купить, хотя его родители, конечно,  наставят его, как приобрести все подешевле, но она так рада, что внесла в это и  свою лепту.    

— Я  рада, что ты дала ему существенную сумму, — безо всяких задних мыслей  невозмутимо сказала леди Бертрам, — потому что я-то дала ему всего десять  фунтов.    

— Вот  как! — воскликнула тетушка Норрис и покраснела. — Право слово, он  уехал с набитыми карманами! Да еще и дорога до Лондона ничего ему не стоила!    

— Сэр  Томас мне сказал, что десяти фунтов будет довольно.    

Тетушка  Норрис вовсе не собиралась ставить это под сомненье и предпочла перевести разговор.    

— Просто  диву даешься, каких денег молодые люди стоят их благодетелям, ведь их и воспитать  надобно, и на ноги поставить! — сказала она. — Им и невдомек, во что  это обходится, сколько на них уходит в год у родителей или у дядюшек и тетушек.  Вот, к примеру, дети моей сестры Прайс. Если взять их всех вместе, так, я  полагаю, никто и не поверит, во сколько они каждый год обходятся сэру Томасу,  уж не говоря о том, как стараюсь для них я.    

— Совершенно  верно, сестра, так оно и есть. Но что они могут поделать, бедняжки. А для сэра  Томаса это не составляет почти никакой разницы. Фанни, пусть Уильям не  позабудет про мою шаль, если будет в Вест-Индии. И я поручу ему купить еще  что-нибудь стоящее. Хорошо б он отправился в Вест-Индию, и тогда у меня была бы  шаль. Фанни, я думаю, мне нужны две шали.