1 2 3 
— Но  после бурной ночи наступило такое восхитительное утро! — добавила она,  стремясь возможно скорее переменить тему разговора. — Буря и бессонница  ничего не значат, если они миновали. Что за прелестные гиацинты! Я полюбила их  только недавно.    

— И  как же вы к этому пришли? Случайно или путем умозаключений?    

— Этому  научила меня ваша сестра — не понимаю сама, каким образом. Миссис Аллен много  лет старалась меня заставить их полюбить. Но у нее ничего не выходило — пока я  их не увидела на Мильсом-стрит. Обычно я к цветам равнодушна.    

— А  теперь вы любите гиацинты? Как это хорошо. Вы приобрели новый источник радости,  а человеку надо радоваться как можно больше. Кстати, дамам вообще полезно  любить цветы — это может лишний раз побудить их отправиться на прогулку. И хотя  гиацинт — растение комнатное, кто знает, если у вас родилась любовь к цветам,  не распространится ли она и на розы?    

— Но  мне вовсе не нужно особого повода, чтобы выбраться на прогулку. Возможность двигаться,  дышать свежим воздухом — этого для меня достаточно. В хорошую погоду я провожу  на воздухе больше половины времени, — мама говорит даже, что меня трудно  загнать домой.    

— Я  рад все же, что вы полюбили гиацинты. Хорошо уже, что вы научились что-то  любить. Способность молодой леди воспринимать уроки — дар Божий. А как вам  понравились воспитательные приемы моей сестры?    

Кэтрин  избежала смущения при ответе на этот вопрос благодаря появлению генерала. Сдобренное  улыбками приветствие хозяина дома свидетельствовало о его хорошем настроении.  Однако его легкий намек на то, что она, как и он, предпочитает рано вставать,  не очень способствовал ее душевному спокойствию.    

Когда  все сели за стол, она не могла не обратить внимание на красоту сервиза для  завтрака. К счастью, сервиз был куплен генералом. Довольный тем, что она  одобрила его выбор, генерал признал сервиз простым и милым, выразив мнение, что  отечественную промышленность следует поощрять и что, как он полагает, чай,  поданный в стаффордской глине, на его невзыскательный вкус, ничуть не хуже чая,  поданного в глине из Севра или Дрездена. Сервиз, правда, немного устарел — ему  уже не меньше двух лет. С тех пор производство ушло вперед. Когда он в последний  раз был в столице, он видел несколько прелестных образчиков. И не будь он  начисто лишен тщеславия этого рода, он бы соблазнился и заказал себе новый.  Однако, как он надеется, в недалеком будущем ему представится случай приобрести  еще один сервиз — хоть и не для себя самого.    

Из всех  сидевших за столом единственным человеком, который его не понял, была Кэтрин.    

Вскоре  после завтрака Генри попрощался и уехал в Вудстон, где его на два-три дня  должны были задержать дела. Все собрались в холле, чтобы посмотреть, как он  садится на лошадь, и, вернувшись в комнату для завтрака, Кэтрин подошла к окну,  надеясь взглянуть на него еще раз.    

— Немалое  испытание для твердости Генри, — заметил генерал, обращаясь к  дочери. — Вудстон покажется ему сегодня довольно мрачным.    

— Это  красивое место? — спросила Кэтрин.    

— Как  ты полагаешь, Элинор? Ну-ка, поделись своим мнением. Говоря о природе, одна  леди лучше представляет себе взгляды другой, — так же, как говоря о  мужчинах. На мой непредвзятый вкус у этого места есть свои преимущества.  Представьте себе дом с окнами на юго-восток, среди зеленых лужаек и с  прекрасным, выходящим на ту же сторону садом. И вокруг всего этого — ограда,  которую я выстроил для сына лет десять тому назад. Это дом для семьи, мисс  Морланд. И поскольку земли в этих местах принадлежат главным образом мне,  можете поверить, я достаточно позаботился, чтобы он был таким, как требуется.  Если бы средства к существованию Генри давал лишь этот приход, мой сын и в этом  случае был бы вполне обеспечен. Кажется странным, не правда ли, что, имея лишь  одного младшего сына, я счел необходимым дать ему профессию? Случаются минуты,  когда все мы предпочли бы, чтобы его не обременяли никакие дела. Но хотя мне,  наверно, не удастся убедить в этом подобных вам молодых леди, ваш отец, я  уверен, согласился бы со мной, что каждый молодой человек должен иметь какое-то  занятие. Дело тут не в деньгах, деньги ни при чем, суть — в занятии. Даже  Фредерик, мой старший сын, которому в наследство достанется столько земельной  собственности, сколько едва ли находится в руках другого частного лица во всем  нашем графстве, даже у него, как вы знаете, есть профессия.    

Последний  довод произвел действие, вполне соответствовавшее желаниям говорившего.  Молчание Кэтрин доказывало его неопровержимость.    

Во  вчерашнем разговоре упоминалось, что ей покажут все здание. Сейчас генерал  предложил ей себя самого в качестве сопровождающего. И хотя Кэтрин надеялась  познакомиться с домом в обществе его дочери, предложенный осмотр, суливший  столько удовольствия при любых обстоятельствах, не мог ее не обрадовать. В  самом деле, она провела в аббатстве уже восемнадцать часов, а успела пока  осмотреть всего лишь несколько комнат! Раскрытая перед тем без особой  надобности шкатулка для рукоделия была тут же охотно закрыта, и Кэтрин  приготовилась следовать за генералом.    

Когда же  будет осмотрен весь дом, он рассчитывает на удовольствие прогуляться с ней по  саду и парку.    

Кэтрин  поблагодарила его легким приседанием.    

Но,  возможно, ей приятнее совершить прогулку сначала? Погода как раз подходящая, а  данное время года нельзя особенно полагаться на ее постоянство. Что же она  предпочитает? Она может располагать им в равной степени для того и другого. Не  подскажет ли его дочь — что больше по сердцу ее прелестной подруге? Нет, он уже  понял это сам. Он ясно прочел в глазах мисс Морланд разумное желание  воспользоваться чудесной погодой. Впрочем, разве она когда-нибудь принимала  ошибочное решение? В доме ведь всегда сухо и безветренно. Он безусловно подчиняется  и покидает их только на минуту, чтобы взять шляпу.    

Генерал  вышел из комнаты, а разочарованная и расстроенная Кэтрин стала объяснять подруге,  насколько ей неловко заставлять его идти на прогулку, когда ему этого вовсе не  хочется, — всего лишь в угоду ее мнимому желанию. Мисс Тилни, однако,  перебила ее, сказав с некоторым смущением:    

— Мне  кажется, самое правильное сейчас — это воспользоваться прекрасным утром. Не  тревожьтесь за моего отца — он обычно гуляет в такое время.    

Кэтрин  не вполне поняла значение этих слов. Почему мисс Тилни смутилась? Не имеет ли  генерал чего-нибудь против того, чтобы она осмотрела аббатство? Но ведь он сам  предложил. И разве не странно, что он всегда так рано гуляет? Совсем не похоже  на ее отца или мистера Аллена. Как обидно — она больше всего хотела осмотреть  дом, и ей вовсе нет дела до усадьбы Если бы еще Генри был с ними. Теперь же она  даже не сможет понять, чем любоваться. Тем не менее, оставляя эти мысли при  себе, Кэтрин покорно, хотя и без удовольствия, надела шляпку.    

Она,  однако, была удивлена далеко превзошедшими ее предположения размерами  аббатства, увиденного ею впервые с прилегавшей лужайки. Здание имело вид охватывающего  большой двор прямоугольника — восхищенному взгляду зрителей открылись две его  стороны, щедро украшенные готическим орнаментом, а остальное скрывалось купами  старых деревьев или густыми посадками. Поднимавшиеся сзади и защищавшие его от  ветра крутые лесистые холмы казались прекрасными даже в безлиственные  мартовские дни. Ничего подобного ей еще видеть не приходилось. Впечатление было  настолько сильным, что, не дождавшись более веских суждений, Кэтрин смело  высказала, насколько она поражена и восхищена. Довольный генерал отнесся к ее  отзыву вполне одобрительно — можно было подумать, что до сих пор собственная  его оценка Нортенгера вызывала у него сомнения.    

Далее им  пришлось восторгаться садоводством, в которое генерал провел их через уголок  парка.    

Кэтрин  не могла не поразиться, услышав, сколько оно занимает акров земли, — вдвое  больше того, чем располагали вместе мистер Аллен и ее отец, включая церковный  двор и фруктовые посадки. Бесчисленным шпалерам не было видно конца. Между ними  возвышался целый городок теплиц. И среди всего этого трудилось, казалось, все  население здешнего прихода. Генерал был польщен ее изумленными взглядами,  которые подтверждали так же ясно, как и вырвавшиеся у нее восклицания, что она  еще никогда не видела подобного великолепия, после чего скромно признал, что,  хотя он и лишен честолюбия этого рода и не имеет в этом отношении никаких  притязаний, он, мол, отнюдь не думает, что у него нет в королевстве  соперников, — все же, если уж у него есть любимый конек, так это сад. Да,  он влюблен в садовое дело. Будучи равнодушен ко всякой другой еде, он любит  хорошие фрукты, а если не любит сам, то их любят его дети, его друзья. Наблюдение  за таким садом, однако, хлопотливое дело; даже отличный уход не всегда  вознаграждается урожаем наиболее ценных фруктов. Ананасные парники, например,  принесли в прошлом году всего лишь сотню плодов. Мистеру Аллену такого рода  огорчения, должно быть, знакомы?    

— О  нет, нисколько. Мистер Аллен совершенно равнодушен к саду — он туда даже не заходит!    

С  улыбкой торжествующего превосходства генерал пожелал себе такого же равнодушия,  ибо ни одно посещение сада, увы, не обходится для него без огорчения —  что-нибудь там непременно оказывается не так.    

— У  мистера Аллена большое тепличное хозяйство? — спросил генерал, объясняя  устройство теплиц во время их осмотра.    

— У  него всего лишь одна маленькая теплица, которую миссис Аллен зимой использует  для цветов. Время от времени ее протапливают.    

— Счастливый  человек! — заметил генерал с видом блаженного самодовольства.    

Проведя  их по всем закоулкам и показав Кэтрин каждый уголок, он настолько исчерпал ее  возможности чем-нибудь любоваться и восхищаться, что в конце концов позволил  девицам выйти через калитку. После этого генералу захотелось осмотреть недавно  перестроенный чайный домик, и он предложил продолжить приятную прогулку, если  мисс Морланд еще не устала.    

— Но  куда же ты, Элинор? Зачем нам идти по этой холодной сырой дороге? Мисс Морланд  промочит ноги! Гораздо лучше пройтись по парку.    

— Я  так люблю этот путь, — сказала мисс Тилни, — что он мне всегда  кажется самым лучшим и самым коротким. Хотя он и впрямь может оказаться  сыроватым.    

Перед  ними была узкая вьющаяся тропинка через старый и густой ельник. И Кэтрин, привлеченная  суровым видом леса и мечтая в него зайти, не смогла себе в этом отказать, даже  риск вызвать неудовольствие генерала. Генерал почувствовал ее решимость и,  тщетно выразив еще раз заботу о ее здоровье, был столь любезен, что больше не  настаивал. Однако сам он не захотел их сопровождать, объяснив, что солнце светит  здесь с неприятной для него стороны, так что он выйдет к ним навстречу по  другому пути. Он удалился, и Кэтрин была даже встревожена, почувствовав,  насколько ей стало легче в его отсутствие. Но поскольку тревога была не такой  сильной, как переживаемое ею облегчение, она от нее не пострадала. Весело и  беззаботно заговорила она о прелестной грусти, которую навевает подобное место.    

— Мне  оно особенно дорого, — ответила ее подруга со вздохом. — Здесь любила  прогуливаться моя мать.    

До сих  пор Кэтрин ни разу не слышала, чтобы кто-нибудь из членов семьи упомянул о миссис  Тилни. Поэтому интерес, вызванный в ней печальным воспоминанием, явно отразился  в выражении ее лица и в робком молчании, с которым она ждала каких-нибудь  пояснений.    

— Я  часто гуляла здесь вместе с ней, — добавила Элинор, — хотя в те  времена и не дорожила этими прогулками так, как сейчас. Я даже удивлялась  тогда, что она выбрала это место. Оно стало мне дорого благодаря ее памяти.    

«Разве  оно не должно быть столь же дорого ее мужу? — подумала Кэтрин. — А  между тем генерал даже не захотел сюда заглянуть!» Мисс Тилни молчала, и Кэтрин  осмелилась сказать вслух:    

— Ее  смерть, наверно, была огромной утратой?    

— Огромной,  и даже растущей с годами, ответила ее спутница приглушенно. — Когда это  случилось, мне было всего тринадцать. И хотя переживала утрату с отчаянием,  какое только возможно в этом возрасте, она до моего ее знания полностью не  доходила. Всей ее глубины я тогда понять не могла. — Немного помолчав, она  более твердым голосом добавила:    

— Вы  знаете, у меня нет сестер. И хотя мои братья ко мне очень привязаны, Генри  проводит большую часть времени здесь, я за это ему так благодарна! — мне  все часто бывает трудно не сознавать своего одиночества.    

— Конечно,  вам его должно не хватать очень сильно.    

— Мать  была бы со мной рядом всегда. Она была бы мне верным другом, оказывала бы на  меня самое большое влияние.    

— Она  ведь была прелестной женщиной, правда? Необыкновенно красивой? В доме сохранился  ее портрет? А почему она так любила это место? Оно сочеталось с ее угнетенным  настроением? — Кэтрин задавала один вопрос за другим.    

На  первые три Элинор сразу ответила утвердительно. Два последних — оставила без  ответа. С каждым отвеченным и неотвеченным вопросом интерес Кэтрин к покойной  миссис Тилни возрастал все сильнее. Она не сомневалась, что этот брак был  несчастливым. Генерал, конечно, не был преданным мужем. Он не любил мест, где  она гуляла, — разве в таком случае он мог любить ее самое? К тому же при  всем его внешнем лоске чувствовалось, что его обращение с женой не могло быть  хорошим.    

— Портрет  висит в спальне вашего отца? — спросила Кэтрин, смущенная утвердительной  формой своего вопроса.    

— Нет,  он предназначался для гостиной. Но отцу не понравилась работа художника, и в течение  какого-то времени ему не могли найти места. А после ее смерти я его вскоре  взяла к себе и повесила в моей комнате. Мне приятно будет вам его показать.    

Еще одно  подтверждение! Портрет — очень похожий — покойной жены, которым не дорожит ее  муж. Он, должно быть, был к ней страшно жесток.    

Кэтрин  больше не старалась подавить в себе чувство, которое генерал, несмотря на всю  свою обходительность, вызывал в ней с первой же встречи. И если раньше он  действовал на нее угнетающе и был ей просто не по душе, то теперь она  испытывала к нему настоящую неприязнь. Да, неприязнь! Его жестокость к этой  замечательной женщине была просто чудовищной. Она читала о таких людях в  романах. Мистер Аллен обычно находил подобных злодеев надуманными и неестественными.  Но вот жизнь доказывала, что они существуют.    

Она как  раз пришла к этому выводу, когда тропинка кончилась и подруги снова встретились  с генералом. И несмотря на все ее справедливое возмущение, Кэтрин была  вынуждена идти с ним рядом, выслушивать его слова, даже улыбаться в ответ на  его улыбки. Не получая, однако, больше никакого удовольствия от окружавшей  природы, она вскоре замедлила шаг. Генерал это заметил и, тревожась о ее  здоровье и как бы укоряя ее тем самым за недоброе о себе мнение, настоял, чтобы  она и мисс Тилни вернулись в дом. Сам он должен был присоединиться к ним через  четверть часа. Они снова расстались, но отец тут же подозвал к себе Элинор и  строго ей наказал, чтобы до его прихода она не показывала подруге аббатства.  Повторно высказанное им нежелание допустить именно то, к чему Кэтрин стремилась  больше всего, удивило ее особенно сильно.    

 Глава XXIII    

     

На  протяжении целого часа, в течение которого они поджидали генерала, его юная  гостья предавалась не слишком благоприятным размышлениям о хозяине дома. «Эта  затянувшаяся отлучка, эти уединенные прогулки отнюдь не свидетельствуют о его  душевном спокойствии и чистоте его совести». Наконец он предстал перед молодыми  леди. И как бы мрачно ни было у него в это время на душе, дм он по-прежнему  улыбался. Мисс Тилни, отчасти догадывавшаяся, до чего ее подруге не терпится  осмотреть внутренность дома, вскоре напомнила ему о его обещании. И генерал, не  прибегнув, вопреки ожиданиям Кэтрин, к новой отсрочке, — если не считать  пяти минут, потребовавшихся, чтобы заказать легкий завтрак к их  возвращению, — выразил готовность их сопровождать.    

Они  двинулись в путь. С исполненным достоинства видом, не ускользнувшим от взора,  но не рассеявшим подозрений достаточно начитанной Кэтрин, он провел их через  семейную гостиную и не используемую прихожую в помещение, отличавшееся от  других размерами и меблировкой, — в парадную гостиную для приема именитых  гостей. Кэтрин смогла ее назвать только «величественной», «огромной» и  «чудесной», поскольку ее неискушенный взгляд едва ли подметил даже расцветку  атласной обивки. Поэтому роль истинного ценителя, способного восхищаться всеми  подробностями, вынужден был взять на себя сам генерал. Гостью мало занимали  дороговизна и красота меблировки. Любой предмет, появившийся на свет после  пятнадцатого столетия, не вызывал у нее никакого интереса. И когда тщательный  осмотр каждого хорошо знакомого ему украшения вполне удовлетворил  любознательность хозяина дома, они перешли в библиотеку — комнату в своем роде  столь же великолепную, вмещавшую собрание книг, которое его скромный владелец  мог созерцать с гордостью. Кэтрин, проявив тут ко всему более неподдельный  интерес, чем в гостиной, извлекла из этого кладезя знаний все, что мог дать  осмотр корешков половины книг на одной из полок, и была готова следовать  дальше. Но анфилада апартаментов не выстраивалась перед ней так, как ей бы  хотелось. Дом был велик, но большую его часть она ужа осмотрела. И, услышав,  что, вместе с кухней шесть или семь виденных ею комнат охватывают двор с трех  сторон, она не могла этому поверить, подозревая, что немало других помещений от  нее утаили. Возвращаясь в жилое крыло дома, она, правда, немного утешилась,  миновав несколько менее значительных комнат, выходивших во двор, который  посредством запутанных переходов соединял различные стороны здания. Еще большее  удовлетворение она испытала, узнав, что проходит по бывшей монастырской  обители, где ей были показаны следы монашеских келий, заметив несколько дверей,  которых перед ней не открыли и назначения которых не назвали, и оказавшись  последовательно в бильярдной, в личных покоях генерала (как они соединялись  между собой и в какую сторону следовало, выходя из них, поворачивать, осталось  для нее загадкой) и, наконец, в принадлежавшей Генри маленькой темной каморке,  занятой разбросанными в беспорядке книгами, ружьями и плащами.    

Из  столовой, в которой она уже побывала и куда ей надлежало являться ежедневно к  пяти часам (проходя через эту комнату, генерал не удержался от того, чтобы  измерить ее шагами и снабдить мисс Морланд проверенными при ней сведениями,  вовсе ей не нужными и не вызывавшими у нее сомнений), они кратким путем  проследовали на кухню — старинную монастырскую поварню с допотопными массивными  стенами и копотью и новейшими печами и духовками. Генерал в своей погоне за  нововведениями не терял здесь времени даром: любое новейшее изобретение,  способствующее приготовлению пищи, было представлено на этом просторном поприще  поварского искусства. И если чей-то творческий гений допускал в своем детище  просчет, собственный гений генерала часто доводил дело до желаемого результата.  Одних осуществленных им усовершенствований на кухне было достаточно, чтобы  поставить этого человека в один ряд с самыми выдающимися покровителями  монастыря.    

Кухонными  стенами исчерпывалась древняя часть аббатства — четвертую старую часть  прямоугольника, по причине ее крайне плачевного состояния, снес отец генерала,  построив это крыло в его нынешнем виде совершенно заново. Старины здесь не  сохранилось. Новая постройка не только была новой, но ее новизна даже  подчеркивалась всем ее обликом. Она заключала в себе только служебные  помещения, примыкала к конному двору и архитектурное единство с остальным  зданием здесь не было сочтено необходимым. Кэтрин могла сколько угодно порицать  человека, который ради презренной хозяйственной пользы поднял руку на то, что  было, возможно, ценнее всего остального. Она могла желать всем существом, чтобы  генерал избавил ее от этого жалкого зрелища. Но если у него и было  сколько-нибудь тщеславия, то оно относилось именно к благоустройству  хозяйственных служб. И будучи убежден, что человек с душой, как у мисс Морланд,  должен радоваться созерцанию приспособлений и усовершенствований, смягчающих  тяготы жизни тех, кто стоит у основания общественной лестницы, он не счел  нужным извиниться в намерении показать ей эти службы. Они бегло осмотрели их  все. И на Кэтрин, вопреки ее ожиданиям, произвело впечатление их разнообразие и  удобство. То, чему в Фуллертоне считалось возможным отвести несколько  бесформенных клетушек и неудобных чуланов, занимало здесь достаточно просторные  и вместительные помещения. Не меньше, чем разнообразию служб, она дивилась количеству  встречавшейся им на каждом шагу прислуги. Куда бы они ни заходили, перед ними  непременно приседала девица в деревянных башмаках или от них ускользал  по-домашнему одетый ливрейный лакей. И все же это было аббатство! Насколько же  по-разному велось хозяйство здесь и в несомненно превосходивших размерами  Нортенгер аббатствах и замках из романов, в которых вся грязная домашняя работа  выполнялась не более чем двумя парами женских рук! Как они со всеми делами  управлялись, часто озадачивало миссис Аллен. И когда Кэтрин увидела все, что  здесь приходилось делать, она стала этому удивляться сама.    

Чтобы  подняться по главной лестнице и оценить всю красоту ее деревянных панелей и богатой  резьбы, они вернулись в холл. С верхней площадки лестницы они пошли в сторону,  противоположную той галерее, в которой находилась спальня Кэтрин, и вскоре  оказались в галерее, похожей на нее, но более длинной и широкой. Им показали  одну за другой три больших спальни с изящными и прекрасно оборудованными  гардеробными. Для удобства и красоты этих помещений не пожалели ни вкуса, ни  денег. И отделанные не более пяти лет назад, они удостоились бы всяческих  похвал со стороны любого человека, хотя и не представляли интереса для Кэтрин.  При осмотре последней из этих спален генерал перечислил как бы невзначай имена  нескольких именитых особ, когда-то почтивших ее своим пребыванием, после чего,  повернувшись с улыбкой к гостье, позволил себе выразить надежду, что одними из  ее ожидаемых в недалеком будущем обитателей окажутся «наши друзья из  Фуллертона». Она уловила заключавшийся в этих словах неожиданный комплимент и  искренне пожалела, что не может хорошо думать о человеке, который столь добр к  ней и так внимателен к ее близким.    

Дальше  галерею преграждала двустворчатая дверь. Шедшая впереди мисс Тилни успела ее  распахнуть и пройти, и уже было хотела так же поступить с дверью по левую руку  в следующей части галереи, когда ускоривший шаг генерал поспешно и, как  показалось Кэтрин, с некоторой досадой ее остановил, поинтересовавшись куда это  она направляется и что еще собирается показывать. Разве мисс Морланд уже не  увидела все, достойное ее внимания? И разве Элинор не понимает, что ее подруга  была бы не прочь подкрепиться после такого утомительного хождения по дому? Мисс  Тилни тотчас же вернулась, и перед разочарованной Кэтрин захлопнулась тяжелая  дверь, за которой она успела разглядеть более узкий коридор с множеством  выходов и признаками винтовой лестницы и представить там что-то в самом деле  заслуживающее внимания. Когда она нехотя возвращалась по галерее, ей казалось,  что ради этой части дома она не колеблясь пожертвовала бы осмотром всех  остальных вместе со всеми их усовершенствованиями. Очевидное нежелание генерала  допустить ее сюда еще больше разжигало ее любопытство. Что-то от нее явно  скрывали. Воображение, — в последнее время дважды ее подводившее, — в  данном случае не могло ее обманывать. И краткая фраза мисс Тилни, брошенная ею,  когда они, немного отстав от генерала, спускались по лестнице, как будто  указывала, в чем заключалось это «что-то». Она сказала всего лишь: «Я хотела  вам показать бывшую спальню моей матери — ту, в которой она скончалась». Но при  всей краткости этой фразы Кэтрин извлекла из нее достаточно. Что могло быть  удивительного в нежелании генерала заглянуть в эту комнату — комнату, в  которую, быть может, он не осмеливался войти после того, как в ней разыгралась  трагедия, навеки избавившая от страданий его жену и обрекшая мукам совести его  собственную душу?    

Позже,  оставшись наедине с Элинор, она осмелилась ей признаться, как ей хочется осмотреть  эту комнату с прилегавшей к ней частью дома. Подруга обещала проводить ее туда,  как только представится случай. Что под этим подразумевалось, Кэтрин поняла без  труда: зайти в эту комнату они смогут только в отсутствие хозяина дома.    

— Надеюсь,  комната сохраняется неприкосновенной? — спросила она с понимающим видом.    

— Да,  вполне.    

— Сколько  же прошло времени после кончины вашей матери?    

— Она  умерла девять лет назад. Кэтрин знала, что девять лет — срок далеко  недостаточный, чтобы к комнате, в которой умерла отвергнутая жена, стали  относиться, как ко всем другим помещениям.    

— Вы,  наверно, не отходили от нее до конца?    

— Увы, —  ответила мисс Тилни со вздохом, — к несчастью, тогда меня здесь не  оказалось. Ее болезнь была внезапной и непродолжительной — прежде чем я  приехала, все было кончено.    

От  вызванных этими словами мыслей у Кэтрин похолодело в груди. Возможно ли это?  Неужели на это был способен отец Генри? И все же, столько примеров, позволяющих  питать самые жуткие подозрения! Сидя вечером бок о бок с мисс Тилни в гостиной  за рукоделием и наблюдая, как генерал в молчаливой задумчивости, с опущенным  взором и нахмуренным лбом на протяжении часа расхаживает по комнате, она  сознавала, что любая из ее догадок не выглядела беспочвенной. Видом, осанкой он  был похож на Монтони! Могло ли что-нибудь лучше подтверждать состояние духа  человека, не вполне заглушившего в себе естественные чувства и вынужденного  постоянно помнить о своей вине? Несчастный человек! Тревожные размышления  Кэтрин заставляли ее так часто поглядывать на генерала, что это заметила мисс  Тилни.    

— Отец, —  прошептала она, — любит прохаживаться таким образом по комнате. В этом нет  ничего необычного.    

«Тем  хуже!» — подумала Кэтрин. Подобное проявление беспокойства, как и странно несвоевременные  утренние прогулки генерала, не значило ничего хорошего.    

Однообразие  и продолжительность вечера заставили Кэтрин особенно сильно ощутить отсутствие  Генри. И она была рада покинуть гостиную, заметив не предназначенный для ее  внимания взгляд генерала, после которого его дочь дернула звонок. Однако  предложенную дворецким свечу хозяин дома не принял. Генерал де собирался  ложиться спать.    

— Я  должен еще прочесть немало бумаг, — объяснил он Кэтрин, — прежде чем  смогу сомкнуть глаза. Заботы о судьбах нации, возможно, позволят мне лечь лишь  через несколько часов после того, как вы заснете. Но да воздается каждому свое  — разве не разумно, что я утруждаю зрение ради нынешнего благоденствия, а вы  даете отдых своему, чтобы подготовить себя к испытаниям в будущем?    

Однако  ни упомянутые им обязанности, ни высокопарный комплимент не помешали Кэтрин  думать о совсем иной причине, которая могла заставить его надолго откладывать  ночной отдых. Бодрствование над нелепыми бумагами в часы, когда остальные  обитатели дома покоятся в постелях, казалось не правдоподобным. Должен был  существовать более значительный повод. Нечто осуществимое, только когда все  спят. И мысль, что миссис Тилни жива, по каким-то причинам находится в заточении  и по ночам получает из рук безжалостного мужа свою скудную пищу, возникла у  Кэтрин сама собой. Сколь ни страшна была эта мысль, ее все же следовало  предпочесть подозрению в убийстве, которое в данных обстоятельствах могло  родиться у нее достаточно давно. Внезапность, так называемой болезни миссис  Тилни, отсутствие в этот час ее дочери, как и, возможно, других детей — все  говорило в пользу такой мысли. Что толкнуло генерала на преступление — ревность  или бессмысленная жестокость, — еще предстояло выяснить.    

Раздеваясь,  Кэтрин ломала себе над всем этим голову, пока ее вдруг не осенило, что утром  она, возможно, находилась совсем рядом с местом заточения злосчастной  узницы, — была всего лишь в нескольких шагах от одинокого пристанища, в  котором бедняжка влачит свои печальные дни. Ибо какая же часть аббатства больше  подходит для этой цели, чем та, в которой сохранились еще следы монашеских  келий? Она хорошо запомнила дверь в мощенном камнем переходе со сводчатым  потолком, — уже тогда ее охватил непонятный страх, — мимо которой  генерал прошел без каких-либо объяснений. Куда эта дверь могла вести? В  подкрепление догадки она смекнула, что запретная галерея, в которой находилась  спальня несчастной миссис Тилни, должна, насколько она смогла понять,  располагаться прямо над таинственной дверью и что, совершая страшное злодеяние,  генерал мог воспользоваться лестницей, которую успела разглядеть Кэтрин и  которая, возможно, сообщалась с таинственным помещением. Приведя жену в  бесчувственное состояние, он ее мог перенести по той самой лестнице!    

Временами  Кэтрин смущала смелость ее умозаключений, и она боялась — или надеялась, —  что зашла слишком далеко. Но ее выводы подкреплялись обстоятельствами, которыми  было невозможно пренебречь.    

Сторона  четырехугольного здания, в которой, по ее догадкам, совершилось преступление,  располагалась напротив галереи, где находилась ее собственная спальня. Ей  пришло в голову, что при внимательном наблюдении она сможет заметить отблески  света в окнах первого этажа, которые будет отбрасывать лампа генерала, когда он  отправится к месту заточения своей жены. И чтобы в этом убедиться, Кэтрин,  перед тем как лечь в постель, дважды пробиралась из своей комнаты к  соответствующему окну галереи. За окном, однако, было совершенно темно. Время  еще, по-видимому, не наступило, — доходившие снизу звуки  свидетельствовали, что прислуга еще не улеглась. Наблюдать раньше полуночи,  очевидно, было бессмысленно. Но когда часы пробьют двенадцать и все в доме  стихнет, она, если ей удастся превозмочь страх перед темнотой, выберется в  галерею и посмотрит в окно еще раз. Часы пробили двенадцать, но Кэтрин к этому  времени уже полчаса как крепко спала.    

 Глава XXIV    

     

На  другой день возможности для обещанного осмотра таинственных помещений не представилось.  Было воскресенье, и все время между утренним и послеполуденным богослужениями генерал  посвятил совместной прогулке по саду и угощению ростбифом в доме. А у Кэтрин  при всем ее любопытстве, не хватило бы духа осматривать эту часть дома между  шестью и семью часами после обеда — при меркнущем дневном освещении или при  более ярком, но неверном освещении могущей погаснуть лампы. В воскресенье,  таким образом, ей не довелось увидеть ничего примечательного, если не считать  великолепного памятника миссис Тилни, установленного в церкви прямо перед  фамильной скамьей. Этот памятник сразу и надолго приковал к себе ее внимание. И  чтение высокопарной эпитафии, в которой безутешный супруг перечислял  достоинства той, кто, так или иначе, являлась его жертвой, взволновало Кэтрин  до слез.    

Что  генерал, воздвигший этот памятник, мог к нему приблизиться, возможно, и не  казалось особенно странным. И все же то, что он был способен как ни в чем не  бывало сидеть перед ним, находясь в прекрасном настроении, сохраняя полнейшее  спокойствие и беспечно поглядывая по сторонам, — более того, — что он  осмелился войти в церковь, — казалось Кэтрин поистине непостижимым.  Впрочем, вовсе не потому, что ей трудно было вспомнить примеры подобной ожесточенности  нравов. Она могла назвать десятки злодеев, погрязших во всевозможных пороках, совершавших  преступления одно за другим и убивавших без разбору и безо всякой жалости или  сочувствия, — вплоть до того, как внезапная смерть или религиозный порыв  не прерывали их черного дела.    

Существование  памятника само по себе ни в малейшей степени не могло рассеять ее неуверенности  в том, что миссис Тилни в самом деле скончалась. Даже если бы Кэтрин сошла в  семейный склеп, где покоились останки усопшей, даже если бы ей показали гроб, в  котором эти останки якобы заключены, — что это могло доказать? Кэтрин была  достаточно начитанна, чтобы знать, как просто при ложных похоронах труп  подменяется восковой фигурой.    

Следующее  утро посулило какую-то надежду. Ранняя прогулка генерала, столь несвоевременная  во всех других отношениях, в данном случае представлялась благоприятным  обстоятельством. И лишь только Кэтрин узнала, что он вышел из дому, она  немедленно попросила мисс Тилни осуществить ее обещание. Элинор была рада ей  угодить. А так как по пути гостья напомнила хозяйке еще про одну договоренность,  они первым делом зашли посмотреть на портрет миссис Тилни, висевший в спальне  ее дочери. Он изображал очень красивую даму с мягким задумчивым взглядом. В  этой части портрет отвечал ожиданиям стоявшей перед ним зрительницы. Однако в  остальном ее предположения не подтвердились. Кэтрин рассчитывала найти в нем  черты и выражение лица, а также сочетание красок, в точности те же, что она  наблюдала если не у Генри, то, по крайней мене, у Элинор — все памятные ей по  книгам женские портреты были в столь равной степени похожи на мать и на дочь,  что их, по-видимому, можно было не обновлять на протяжении нескольких  поколений. На этом полотне однако, сходство приходилось выискивать. Несмотря на  такую особенность, Кэтрин вглядывалась в портрет с большим интересом, и ей было  бы трудно от него оторваться, если бы ее не ждало нечто еще более  захватывающее.    

Волнение,  которое Кэтрин испытывала, вступая в верхнюю галерею, было слишком сильным,  чтобы она была способна поддерживать беседу. Она смогла только оглянуться на  свою спутницу. Элинор казалась грустной, но спокойной. Это спокойствие  свидетельствовало, что мисс Тилни достаточно часто навещала печальное место, к  которому они приближались. Она опять вошла в двустворчатую дверь, опять  прикоснулась к дверной ручке заветной комнаты. Затаив дыхание, Кэтрин  обернулась, чтобы из предосторожности прикрыть дверь за собой, и вдруг увидела  в конце галереи того самого человека, появления которого так опасалась, —  внезапно возникшего там генерала! В то же мгновение он окликнул дочь громким,  раздавшимся на весь дом голосом: «Элинор!» — уведомив ее о своем присутствии, а  Кэтрин повергнув в панический ужас. Инстинктивным движением она попыталась  укрыться от его взгляда почти не надеясь, что ей удалось остаться незамеченной.  И когда мисс Тилни, попросив у нее глазами прощения, поспешила отцу навстречу и  тут же с ним вместе исчезла, Кэтрин, ища спасения, кинулась к себе в комнату. Запершись,  она почувствовала, что едва ли когда-нибудь осмелится выйти из своего убежища.  Глубоко потрясенная, она провела там не менее часа, сочувствуя бедственному  положению подруги и ожидая, что рассвирепевший генерал вот-вот потребует ее в  свои апартаменты. Однако никакого вызова не последовало. И в конце концов,  увидев въезжавший в аббатство экипаж, она решилась спуститься вниз и  встретиться с хозяином дома под защитой приезжих. В комнате для завтрака она  нашла веселую компанию, которой генерал представил ее в качестве подруги своей  дочери. Он выразился о Кэтрин столь благожелательным, не обнаруживавшим негодования  тоном, что, как она поняла, ей, хотя бы на время, была дарована жизнь. При  первой же возможности Элинор, вполне владея собой и давая этим понять, как  сильно она дорожит репутацией генерала, шепнула подруге: «Отец всего лишь  попросил меня ответить на письмо». Кэтрин могла таким образом думать, что  генерал либо в самом деле ее не заметил, либо решил в силу каких-то  обстоятельств позволить ей на это надеяться. Поверив в такой оборот дела, она  осмелилась остаться в его обществе после ухода гостей, и ее предположение ничем  не было опровергнуто.    

Утреннее  происшествие привело ее к решимости проникнуть в заветную комнату самостоятельно.  Будет во всех отношениях лучше если Элинор ничего об этом не узнает. Снова  подвергать подругу риску, что ее там застигнут, заставлять ее войти в  помещение, вид которого бередит ее душевную рану, Кэтрин не могла. Гнев  генерала был для гостьи менее страшен, чем для его дочери. К тому же ей  казалось, что в одиночестве она сможет более тщательно все обследовать. Поделиться  с Элинор подозрениями, которых, к счастью, она сама, по-видимому, не питала,  Кэтрин не смела. Она поэтому не могла при ней искать свидетельств жестокости  генерала, которые, — хоть они до сих пор и остались  необнаруженными, — надеялась найти в виде заметок, продолженных чуть ли не  до последнего вздоха. Дорогу к этой комнате она знала великолепно. И так как ей  хотелось с этим покончить до возвращения Генри, которого ждали на следующее  утро, она не могла терять времени. День стоял солнечный, решимости у нее было  хоть отбавляй, в четыре часа дня до захода солнца оставалось не меньше двух  часов, а ее отлучку вполне можно было объяснить тем, что она на полчаса раньше  обычного ушла переодеваться.    

Так она  и поступила. И прежде чем умолк бой часов, Кэтрин оказалась одна в галерее.  Было не до размышлений, не следовало терять ни секунды. Ускорив шаги, она, по  возможности бесшумно, скользнула за двустворчатую дверь, не давая себе  опомниться, не оглядываясь, устремилась к заветной цели. Замок поддался ее руке  без зловещего скрежета, который мог бы встревожить обитателей дома. Она вошла в  дверь на цыпочках. Комната была перед ней. Но прошло несколько минут, прежде  чем она сделала следующий шаг. То, что она увидела, приковало ее к месту и  взволновало до глубины души. Ее глазам представилось просторное, удачно спланированное  помещение, изящная кровать с заботливо убранной и застланной покрывалом  постелью, блестящая батская печь, платяные шкафы из красного дерева и красиво  расцвеченные кресла, на которых весело играли врывавшиеся через два окна с  подъемными рамами теплые лучи заходящего солнца. Кэтрин ожидала, что вид  комнаты может ее потрясти, и она в самом деле была потрясена. Прежде всего ее  охватили удивление и растерянность. А возникший вслед за тем проблеск здравого  смысла добавил к ним горькое чувство стыда. Она не ошиблась, попав именно туда,  куда стремилась, но как же она ошиблась во всем остальном, в толковании слов  мисс Тилни, в своих собственных предположениях! Эта комната, которую она  представляла себе такой обветшалой, находящейся в такой мрачной части дома,  оказалась расположенной в том крыле, которое было построено отцом генерала.  Внутри ее были еще две двери, ведущие, вероятно, в гардеробные. Но Кэтрин не  хотелось их открывать. Разве халат, который миссис Тилни в последний раз  набрасывала на плечи, или ее последняя недочитанная книга могли что-нибудь  рассказать о том, о чем никто не смел даже намекнуть? Нет, каковы бы ни были  преступления генерала, у него хватило ума замести следы. Она почувствовала  отвращение к своим поискам, и ей захотелось только незаметно укрыться у себя в  комнате, чтобы никто не узнал о ее нелепых домыслах. И она уже готова была  выйти так же бесшумно, как и вошла, когда неизвестно откуда донесшийся звук шагов  заставил ее замереть и похолодеть от страха. Было бы крайне неприятно оказаться  застигнутой в этом месте даже служанкой. Но встретиться с генералом (он всегда  был тут как тут в самое неподходящее время!) — было бы просто невыносимо. Она  прислушалась — звук стих. Решив не медлить, она вышла и затворила дверь. В эту  минуту кто-то распахнул дверь внизу и стал быстро подниматься по лестнице,  площадка которой отделяла Кэтрин от галереи. Она не смела пошевельнуться. С чувством  неописуемого ужаса смотрела она на лестницу, пока через несколько мгновений  перед ней не предстал Генри.    

— Мистер  Тилни! — воскликнула она голосом, в котором слышалось не только простое  удивление. Он казался удивленным не меньше ее. — Боже мой, —  продолжала она, не обращая внимания на его приветствие, — как вы сюда  попали? Отчего вы поднялись по этой лестнице?    

— Отчего  я поднялся по этой лестнице? — переспросил он с еще большим  удивлением. — Да оттого, что это кратчайший путь в мою комнату из конюшни.  Почему бы мне здесь не подняться?    

Кэтрин  опомнилась. Густо покраснев, она не смогла ничего ответить. Он как будто  пытался разгадать замершие на ее губах слова, внимательно всматриваясь в ее  лицо. Она сделала шаг в сторону галереи.    

— А  не могу ли я спросить, в свою очередь, — сказал он, закрывая за собой  створчатую дверь, — каким образом здесь оказались вы? Этот проход  представляется мне не менее необычным путем из комнаты для завтрака в вашу  спальню, чем из конюшни в мою.    

— Я  хотела, — сказала Кэтрин, опустив глаза, — осмотреть комнату вашей  матери.    

— Комнату  моей матери? Разве эта комната чем-нибудь примечательна?    

— Ровно  ничем. Но мне казалось, что вы собирались приехать лишь завтра.    

— Когда  я уезжал, я не рассчитывал вернуться раньше. Но три часа назад выяснилось, что  меня больше ничто не задерживает. Вы очень бледны. Боюсь, я напугал вас, поднимаясь  с такой стремительностью. Вы, наверно, не знали, — вам не сказали, что эта  лестница ведет к хозяйственным службам?    

— Правда,  не знала. Кажется, погода для вашего возвращения выдалась очень удачной?    

— Вы  правы, вполне. Но неужели Элинор заставила вас осматривать все комнаты в одиночестве?    

— Нет,  что вы! Мисс Тилни показала мне почти весь дом еще в субботу. Мы подошли уже  было и к этим комнатам, но… — добавила она упавшим голосом, — с нами  был ваш отец.    

— И  это вам помешало? — спросил Генри внимательно на нее посмотрев. — Вы  успели обойти здесь все комнаты?    

— Нет,  я лишь собиралась это сделать. Но, наверно, уже поздно. Мне нужно идти переодеваться.    

— Сейчас  только четверть пятого, — сказал он, показывая свои часы. — Вы ведь  сейчас не в Бате. Здесь нет ни балов, ни театров. В Нортенгере для переодевания  хватит и получаса.    

Она не  посмела ему возразить, а потому позволила себя задержать, хотя боязнь  дальнейших расспросов впервые за их знакомство вызвала в ней желание расстаться  с ним возможно скорее. Медленно идя рядом, он спросил:    

— Вы  получали после моего отъезда письма из Бата?    

— Нет.  Меня это очень удивляет. Изабелла так усердно обещала сразу мне написать.    

— Усердно!  Гм, усердное обещание! Немного странно звучит. Я слышал об усердном исполнении  обещанного. Но усердное обещание — усердие на словах?.. Однако не стоит в это  углубляться — мне бы не хотелось вас огорчать. Комната моей матери выглядит  мило, не правда ли? Просторная и с очень удобными гардеробными. Мне она всегда  кажется самой привлекательной в доме, и я понять не могу, почему Элинор не  хочет в ней поселиться. Наверное, это она обратила на нее ваше внимание.    

— Нет.    

— Вы  пришли сюда просто так, сами?    

Кэтрин  не ответила. После минутного молчания, в течение которого он пристально смотрел  на нее, Генри добавил:    

— Поскольку  комната не является особой достопримечательностью сама по себе, вас, наверно,  привел сюда интерес к моей матери. Элинор могла наговорить вам о ней немало хорошего  — и вполне заслуженно. Думаю, что другой такой женщины не было на свете.  Впрочем, такое внимание к высоким человеческим качествам — явление довольно  редкое. Непритязательные семейные добродетели малознакомого человека не часто  способны вызвать душевный порыв, который толкнул бы на подобное посещение.  Должно быть, Элинор вам очень много о ней рассказывала?    

— Да,  конечно. То есть не так уж много, но все, что я узнала, было необыкновенно  интересно. Как внезапно она скончалась! — Замявшись, Кэтрин уверенно  добавила:    

— И  при ней не было вас — никого из ее детей. Ваш отец, думается, был к ней не  очень привязан?    

— И  вам, значит, пришло в голову, — сказал он, глядя ей прямо в лицо, —  что о ней быть может, недостаточно позаботились, или что… — тут Кэтрин  непроизвольно ему кивнула, — или что было допущено нечто более  непростительное? — Она впервые смотрела на него такими широко раскрытыми  глазами. — Болезнь матери, — продолжал Генри, — вспышка,  закончившаяся смертью, — была внезапной. Хотя недуг, от которого она  страдала — печеночные колики, — возник у нее давно. На третий день приступа,  то есть так скоро, как только было возможно, к ней привезли врача, весьма  почтенного человека, к которому она всегда питала большое доверие. Поскольку у  него возникла тревога за ее жизнь, на следующий день привезли еще двух врачей,  которые неотлучно находились при ней целые сутки. Она скончалась на пятый день.  В течение всей болезни Фредерик и я (мы оба в то время были дома) часто ее  навещали. И, полагаясь на собственные наблюдения, мы с ним вправе  засвидетельствовать, что для ее спасения делалось решительно все, что можно  было сделать при самой горячей супружеской привязанности и при ее общественном  положении. Бедная Элинор, увы, находилась в то время в отъезде. Вернувшись, она  застала мать уже в гробу.    

— Ваш  отец, — спросила Кэтрин, — был опечален ее кончиной?    

— Какое-то  время — весьма глубоко. Вы ошиблись, считая, что он ее не ценил. Он любил ее, я  уверен, так сильно, как только мог. Не каждый из нас, вы знаете, способен быть  одинаково нежным. Не стану скрывать, при жизни ей пришлось немало от него вытерпеть.  Но, если своим характером он причинял ей страдания, — рассудком он отдавал  ей должное. Он искренне ею дорожил и был потрясен ее смертью — хоть и не  слишком надолго.    

— Какое  счастье! — воскликнула Кэтрин. — Это было бы так ужасно!..    

— Если  я вас правильно понял, вы вообразили такие страшные вещи, для определения которых  у меня не хватает слов. Мисс Морланд, дорогая, подумайте о существе этих  ужасных подозрений. Какие были у вас основания? Вспомните, в какой стране, в  каком веке мы живем. Вспомните, что мы англичане, что мы христиане. Попробуйте  воспринять жизнь по-настоящему, посмотрите вокруг себя. Разве наше воспитание  готовит нас к таким извращениям? Разве наши законы им потакают? Могли бы они  остаться незамеченными в стране, в которой печать и общественная деятельность  находятся на таком высоком уровне, где все люди добровольно подглядывают друг  за другом и где, благодаря развитию газет и дорог, ничто не может ускользнуть  от всеобщего внимания? Милейшая мисс Морланд, что за мысли бродят в вашей головке?    

Они  дошли до конца галереи. И она со слезами стыда убежала к себе в комнату.    

 Глава XXV    

     

Романтические  видения исчезли. Душа Кэтрин окончательно пробудилась. Урок, который преподал  ей Генри, при всей его краткости позволил ей глубже осознать нелепость ее  недавних фантазий, чем все пережитые ею разоблачения. Униженная и уязвленная,  она плакала горькими слезами. Она упала не только в собственном мнении — она  уронила себя во мнении Генри! Ее недомыслие, казавшееся ей сейчас преступным,  раскрылось перед ним со всей очевидностью, и отныне он будет ее презирать.  Вольность, с которой она позволила себе строить догадки относительно пороков  его отца — сможет ли Генри когда-нибудь ей это простить? Забудутся ли ее дикие  подозрения, — ее праздное любопытство? Кэтрин не находила слов, чтобы  выразить всю глубину своего презрения к самой себе. Раз или два до этого  злосчастного случая в поведении Генри промелькнули — так ей, по крайней мере,  показалось, — какие-то признаки увлечения ею. Теперь же… Короче говоря, в  течение получаса она считала, что больше ей не на что надеяться. Когда часы  пробили пять, она спустилась в гостиную. Сердце ее было разбито, и она едва  смогла внятно ответить Элинор на вопрос о своем здоровье. Генри, которого она  так боялась, появился в гостиной вскоре после нее. И единственная перемена в  его обращении с гостьей заключалась в том, что он оказывал ей больше внимания,  чем прежде. Никогда еще Кэтрин так не нуждалась в участии, как сейчас, — и  он это, по-видимому, сознавал.    

На  протяжении вечера он относился к ней с равной приветливостью. И под ее  благотворным действием, настроение Кэтрин мало-помалу улучшилось и она начала  успокаиваться. Она не могла себя простить или забыть о случившемся, —  единственное, о чем она мечтала, это чтобы с прошлым было покончено и чтобы  память о нем не отняла у нее последнего расположения Генри. Раздумывая о своих  беспричинных тревогах и поступках, Кэтрин вскоре достаточно ясно осознала, что  все они были порождены намеренным самообманом, что всякий пустяк превращался в ее  болезненно настороженном сознании в значительное обстоятельство и что  происходило это от определенного направления ее мыслей, из-за которого она еще  до приезда в аббатство жадно предвкушала всякого рода зловещие открытия. Кэтрин  припомнила, с какими чувствами она готовилась к знакомству с Нортенгером. И ей  стало ясно, что испытанное ею наваждение и вызванная им катастрофа зародились  еще задолго до ее отъезда из Бата, целиком под действием увлекших ее там книг.    

Как бы  хороши ни были сочинения миссис Радклиф и как бы хороши ни были сочинения всех  ее подражателей, они едва ли способствовали раскрытию человеческой природы — по  крайней мере, в средних английских графствах. Об Альпах и Пиренеях, с присущими  им людскими пороками и дремучими сосновыми чащами, они дают, возможно, верное  представление. Быть может, Италия, Швейцария и Южная Франция в самом деле  изобилуют описываемыми в романах ужасами. Кэтрин не смела подвергнуть сомнению  все, что — выходило за пределы родной страны, и была готова ради осторожности исключить  из рассмотрения даже ее северные и западные окраины. Но в средней Англии законы  и современные обычаи все же создали некую уверенность в безопасном  существовании даже для нелюбимых жен. Здесь не допускается убийств, слуги здесь  — не рабы, а в аптеке здесь вам не продадут яда или снотворного зелья так же  легко, как порошок ревеня. В Альпах и Пиренеях, возможно, отсутствуют смешанные  характеры, и тот, кого нельзя назвать ангелом, видимо, обладает душою демона.  Но в Англии это не так. И Кэтрин поняла, что характеры и привычки англичан  непременно представляют собой сочетание, — правда, в каждом случае  особое, — хорошего и дурного. Основываясь на этом, ей не следовало  удивляться, если бы даже и в Генри и в Элинор Тилни со временем обнаружились  кое-какие маленькие изъяны. Отсюда же вытекало, что ей вовсе не нужно закрывать  глаза на некоторые подлинные недостатки их отца, который, будучи свободен от  причудившихся ей, к ее вящему стыду, несуществующих пороков, обладал, по зрелом  размышлении, не слишком приятным нравом.    

Придя к  этим выводам и дав себе на будущее зарок во всех своих суждениях и поступках руководствоваться  одним только здравым смыслом, она была вынуждена себя простить и стать после  этого еще более счастливой, чем прежде. Милосердная рука времени оказала на нее  посредством происходивших с ней по ходу следующего дня незаметных перемен свое  целительное действие. Этому немало способствовало необычайное великодушие и  благородство Генри, который ни малейшим образом даже не намекнул ей о  происшедшем. И быстрее, чем ей могло представиться в минуту наивысшего  отчаяния, она пришла снова в отличное настроение, улучшавшееся под действием  каждого сказанного им слова. Конечно, некоторые темы должны были беспокоить ее  до конца жизни, — например, упоминание о сундуке или шкафе. Черного лака  она не терпела ни в каком виде. И все же даже она допускала, что случайное  напоминание о былых заблуждениях, хоть и несколько неприятное, могло, однако,  оказаться небесполезным.    

Романтические  тревоги вскоре уступили место заботам житейского свойства. Длительное ожидание  письма от Изабеллы с каждым днем беспокоило Кэтрин все сильнее. Ей не терпелось  узнать о жизни в Бате, о том, кто нынче бывает в Верхних и Нижних залах, а в  особенности — насколько удачно получилось у Изабеллы задуманное ею еще при  Кэтрин кружево и каковы сейчас ее отношения с Джеймсом. Сведения этого рода  могли до нее дойти только от Изабеллы. Джеймс не собирался писать ей до своего  возвращения в Оксфорд, а от миссис Аллен нельзя было ждать письма до ее  прибытия в Фуллертон. Но ведь Изабелла обещала забросать ее письмами. А если  она что-нибудь обещает, она ведь не успокаивается, пока этого не сделает!  Отсутствие писем казалось совершенно необъяснимым.    

Каждое  утро на протяжении девяти дней заставляло Кэтрин переживать все большее и  большее разочарование. Но на десятое — первым, что ей бросилось в глаза при  входе в комнату для завтрака, было письмо в радостно протянутой руке Генри. Она  поблагодарила его так горячо, как будто письмо было написано им самим.    

— Увы,  оно всего лишь от Джеймса! — пробормотала она, рассмотрев почерк, которым  был написан адрес.    

Она  распечатала конверт. Письмо было послано из Оксфорда и содержало следующее:    

     

"Дорогая  Кэтрин!    

Один  Бог знает, как трудно мне об этом писать, но чувство долга заставляет меня  сообщить тебе, что между мисс Торп и мною все кончено. Вчера в Бате мы с ней расстались,  чтобы не встретиться никогда. Не буду описывать подробности — они только  сильнее тебя ранят. Сведения совсем с другой стороны, которые дойдут до тебя  достаточно быстро, откроют тебе, кто в этом виноват, и оправдают твоего брата  во всем, кроме слишком легкомысленной веры в чью-то ответную привязанность.  Слава Богу, глаза мои открылись вовремя! Но удар был тяжелым. После  великодушного согласия, полученного от отца… Но довольно об этом. Она сделала  меня несчастным навеки! Напиши мне скорее, Кэтрин — ведь ты мой единственный  друг. На твою-то любовь я могу полагаться. Надеюсь, ты уже покинешь Нортенгер,  когда капитан Тилни объявит о своей помолвке — в противном случае, ты окажешься  в неловком положении. Бедняга Торп находится здесь. Я боюсь с ним встретиться —  его честное сердце этого не выдержит. Я написал ему и нашему отцу. Больше всего  меня огорчает ее двуличие. До последнего дня, когда я пробовал с ней объясниться,  она убеждала меня, что привязана ко мне ничуть не меньше, чем прежде, и  высмеивала мои опасения. Мне стыдно сознавать, как долго меня обманывали. Но  если когда-нибудь мужчина мог верить в любовь женщины, этим мужчиной был я. До  сих пор не могу понять, чем она руководствовалась. Чтобы добиться  благосклонности Тилни, ей вовсе не нужно было водить меня за нос. В конце  концов мы разошлись по обоюдному согласию. Если бы я ее никогда не видел! Такой  женщины мне уже больше не встретить. Кэтрин, дорогая, хорошенько подумай,  прежде чем решишься кому-нибудь отдать свое сердце!    

Твой  и т. д."    

     

Кэтрин  не прочла и трех строк, когда ее внезапно изменившееся лицо и краткие восклицания,  выражавшие огорченное удивление обнаружили, что она получила печальные вести.  Внимательно наблюдавший за ней, пока она читала, Генри ясно понял, что конец  письма был столь же безрадостным, как и его начало. Однако приход генерала не  позволил ему даже задать ей какой-нибудь вопрос. Они сразу приступили к  завтраку. Но у Кэтрин кусок не шел в горло. Слезы стояли в ее глазах, а когда  все уселись за стол, — поползли по щекам. Какое-то время письмо было зажато  в ее руке, потом она положила его на колени, затем — сунула в карман. Казалось,  она перекладывала его бессознательно. К счастью, генерал, занятый какао и  газетой, не удосужился обратить на нее внимание. Но для других участников  завтрака ее огорчение было достаточно очевидным. Как только она смогла встать,  она поспешила к себе в комнату. Но там производилась уборка, и ей пришлось  снова спуститься. Надеясь побыть одной, она повернула в гостиную, но туда же  зашли Генри и Элинор, горячо обсуждавшие в эту минуту ее состояние.  Извинившись, она хотела уйти, но друзья, совершив над ней небольшое насилие,  заставили ее остаться, и Элинор очень ласково выразила ей свое сочувствие и  готовность оказать хоть какую-то помощь. После этого они оставили ее а  одиночестве.    

Поразмыслив  около получаса о своем горе, она почувствовала себя способной встретиться с  друзьями. Но в силах ли она будет поделиться с ними печальным известием — было  неясно. Возможно, в ответ на прямой вопрос она смогла бы что-то сказать,  осторожно намекнуть о содержании письма, — не более. Разоблачить подругу,  столь близкую подругу, какой была для нее Изабелла, рассказать о несчастье,  постигшем ее собственного брата! Разговор на эту тему казался ей немыслимым.  Генри и Элинор были в комнате для завтрака одни. Когда она вошла, оба взглянули  на нее с беспокойством. Кэтрин села на свое место за столом, и после короткого  молчания Элинор спросила:    

— Вы  не получили никаких печальных известий из Фуллертона? Мистер и миссис Морланд,  ваши братья и сестры, надеюсь, вполне здоровы?    

— Благодарю  вас, — сказала Кэтрин со вздохом, — там все благополучно. Я получила  письмо от брата из Оксфорда.    

Какое-то  время все молчали, после чего Кэтрин сквозь слезы добавила:    

— Наверно,  у меня навсегда отпала охота получать письма!    

— Мне,  право, жаль, — сказал Генри, захлопнув только что открытую книгу. —  Если бы я знал, что в письме сообщается — что-то неприятное, я бы вам его  передал совсем с иным чувством.    

— В  нем сообщается самое худшее, что только можно себе представить! У бедного  Джеймса ужасное горе. Вы скоро о нем услышите.    

— То,  что у него такая ласковая, такая отзывчивая сестра, — мягко произнес  Генри, — должно ему служить утешением в любом несчастье.    

— Прошу  вас лишь об одном одолжении, — взволнованно сказала Кэтрин немного спустя. —  Когда вы узнаете о приезде вашего брата, предупредите меня заранее, чтобы я до  этого успела уехать.    

— Наш  брат! Фредерик?    

— Да.  Мне, конечно, будет тяжело так скоро с вами расстаться. Но после того, что случилось,  находиться с капитаном Тилни под одной крышей для меня невозможно.    

Элинор с  еще большим изумлением уставилась на нее, отложив шитье. Но Генри как будто  смекнул, в чем дело, и что-то, связанное с мисс Торп, сорвалось с его губ.    

— Как  вы догадливы! — воскликнула Кэтрин. — Я вижу, вы все поняли. А ведь  когда мы говорили об этом в Бате, вы не думали, что это так кончится.  Изабелла, — вот почему она мне не пишет! — Изабелла порвала с моим  братом и выходит замуж за вашего. Думали ли вы, что в мире существует такое  непостоянство, такое вероломство?!    

— Надеюсь,  что в отношении Фредерика вас ввели в заблуждение. В том, что так расстроило  мистера Морланда, он не сыграл существенной роли. Женитьба брата на мисс Торп  кажется мне невозможной — думаю, что в этой части ваши сведения недостаточно  надежны. Я глубоко сочувствую мистеру Морланду — сочувствую человеку, которого  вы любите. Но меня бы в этой истории удивило больше всего, если бы Фредерик в  самом деле вздумал на ней жениться.    

— Тем  не менее это так. Прочтите письмо Джеймса. Ах, позвольте, там есть одна  фраза… — Она покраснела, вспомнив конец письма.    

— Не  затруднились бы вы прочесть то место, которое имеет отношение к Фредерику?    

— Читайте  сами, — сказала Кэтрин, успев за это время немного подумать. — Не  понимаю, что мне могло прийти в голову (она покраснела вновь при мысли о том,  из-за чего она покраснела сначала), Джеймс просто дает мне там добрый совет.    

Генри  сразу взял письмо и, внимательно его прочитав, вернул со словами:    

— Что  ж, если это действительно так, я могу лишь выразить свое сожаление. Фредерик  будет не первым мужчиной, вступившим в брак не столь разумно, как хотелось бы  его близким. Его положению, — и в качестве жениха, и в качестве  сына, — не позавидуешь.    

Кэтрин  протянула письмо мисс Тилни, и та тоже его прочла. Выразив ей, в свою очередь,  сочувствие и огорчение, Элинор стала расспрашивать о родственных связях и  средствах мисс Торп.    

— Ее  мать очень славная женщина, — ответила Кэтрин.    

— А  кем был ее отец?    

— Кажется,  стряпчим. Они живут в Патни.    

— Они  богаты?    

— Не  слишком. У Изабеллы, я полагаю, вообще нет никаких денег. Но это ведь для вашей  семьи не имеет значения. У генерала такие свободные взгляды! Он мне как-то  сказал, что дорожит деньгами лишь постольку, поскольку они могут способствовать  счастью его детей.    

Брат и  сестра переглянулись.    

— Но, —  сказала Элинор после некоторого раздумья, — принесет ли Фредерику счастье  женитьба на подобной особе? Она должна быть достаточно ветреной, — иначе  она не поступила бы так по отношению к вашему брату. Что за странная слепота со  стороны Фредерика?! Фредерика, который так высоко ценил свое сердце, что не  находил женщины, достойной его любви! Девушка на его глазах расторгает помолвку  с одним человеком, чтобы тут же оказаться помолвленной с другим! Разве тебя,  Генри, это не удивляет?    

— В  этом и заключается самое плохое предзнаменование. Когда я вспоминаю прежние его  разговоры, он кажется мне погибшим. Более того, я слишком высокого мнения о  расчетливости мисс Торп и не думаю, чтобы она упустила одного джентльмена, не  закрепив за собой другого. С Фредериком в самом деле все кончено! Он пропал —  потерял голову. Элинор, приготовься принять невестку, от которой ты будешь в  восторге! Открытую, искреннюю, бесхитростную, с простыми, но сильными  чувствами, никогда ничего не скрывающую и не переносящую притворства.    

— Такой  невестке я могла бы только порадоваться, — сказала Элинор, улыбаясь.    

— Но,  быть может, — заметила Кэтрин, — хоть она и обошлась плохо с нашей  семьей, по отношению к вашей она поведет себя лучше? Теперь, когда она нашла  человека, которого искала, она сможет проявить постоянство.    

— Как  бы она в самом деле его не проявила! — ответил Генри. — Боюсь, что  мисс Торп окажется весьма постоянной, если только ей не подвернется по случаю  какой-нибудь баронет. Для Фредерика это единственная надежда. Надо бы  просмотреть список приезжих в батской газете.    

— Вы  думаете, ею управляет голый расчет? Чем-то это, пожалуй, и подтверждается. Я не  забуду ее разочарования, когда она узнала о намерениях моего отца по поводу их  обручения с Джеймсом. Никогда в жизни мне не приходилось так обманываться в  чьем-либо характере!    

— Несмотря  на изобилие характеров, с которыми вам пришлось иметь дело и которые вы  изучили?    

— Меня  постигло жестокое разочарование и я понесла большую утрату, — сказала  Кэтрин. — Но бедный Джеймс, боюсь, что он вообще не сможет оправиться от  этого удара.    

— В  настоящее время ваш брат в самом деле заслуживает всяческого сочувствия.  Однако, представляя себе его горе, мы не должны недооценивать вашего. Вам,  наверно, кажется, что, потеряв Изабеллу, вы потеряли половину своего  собственного «я». В вашем сердце возникла пустота, которую невозможно  заполнить. А что касается удовольствий, услаждавших вас с нею в Бате, то теперь  самая мысль о них вызывает у вас отвращение. Теперь вы, например, ни за что на  свете не согласились бы явиться на бал. Вы чувствуете, что у вас нет больше  друзей, с которыми вам хотелось бы свободно делиться мыслями, на чье участие вы  могли бы положиться, чьему совету по поводу любого затруднения — последовать.  Не правда ли, вы испытываете все это?    

— Нет, —  ответила Кэтрин, немного подумав, — не испытываю. С моей стороны это нехорошо?  По правде говоря, хоть мне и больно, хоть я и огорчена тем, что не могу больше  ее любить, что никогда уже не услышу ее голоса, даже, наверно, ее не  увижу, — я себя не чувствую такой несчастной, как можно было ожидать.    

— Вы,  как всегда, чувствуете то, что делает честь человеческой природе. Такие чувства  достойны изучения, чтобы они могли узнавать сами себя.    

По той  или иной причине настроение Кэтрин после этого разговора заметно улучшилось. И  она уже не жалела о том, что ее заставили проболтаться, — разумеется,  вопреки ее намерениям, — о событии, которое этот разговор вызвало.    

 Глава XXVI    

     

С этого  времени предполагаемая женитьба капитана Тилни стала частой темой бесед его  брата и сестры с их гостьей. И Кэтрин с некоторым удивлением обнаружила, что ее  молодые друзья в равной мере считают, что низкое общественное положение  Изабеллы и отсутствие у нее приданого окажутся серьезным препятствием к  осуществлению этого брака. То, что брак якобы неприемлем для генерала уже по  этой причине, — независимо от характера избранницы его сына, —  заставляло Кэтрин несколько тревожиться за свое собственное будущее. Она  родилась в такой же мало заметной семье и была почти такой же бесприданницей,  как Изабелла. И если даже наследнику всех владений Тилни недоставало  собственного богатства и величия, то что же требовалось для женитьбы его  младшего брата? Пренебречь печальным следствием этого рассуждения можно было,  только положившись на особую благосклонность генерала, — ту, которую ей посчастливилось  завоевать с самого начала и которая обнаруживалась во всех его словах и поступках, —  а также помня о часто провозглашаемом им собственном бескорыстии, позволявшем  считать, что взгляды отца истолковываются его детьми совершенно превратно.    

Генри и  Элинор, однако, были настолько убеждены, что их брат не осмелится лично просить  у отца согласия на эту женитьбу, и так упорно доказывали ей, что приезд  Фредерика. в Нортенгер сейчас менее вероятен, чем когда-либо раньше, что Кэтрин  позволила себе успокоиться относительно необходимости своего преждевременного  отъезда. Поскольку нельзя было надеяться, что, обращаясь к отцу, капитан Тилни  правильно охарактеризует Изабеллу, ей показалось уместным, чтобы это сделал  Генри, дав генералу возможность спокойно и без предвзятости обдумать и подготовить  возражения, основанные на более благовидных причинах, нежели общественное неравенство.  Она высказала свою мысль мистеру Тилни, но почему-то он не подхватил ее с той  готовностью, на которую она рассчитывала.    

— Нет, —  сказал он, — у отца рука и так достаточно тяжелая. Фредерику лучше  признаться в своем безрассудстве без того, чтобы отец, знал об этом заранее.    

— Но  он же не откроет вашему отцу и половины всех обстоятельств.    

— Хватит  и четверти.    

     

Прошло  два дня, но никаких известий от капитана Тилни не приходило. Его брат и сестра  просто не знали, что и подумать. Иногда им казалось, что его молчание  достаточно подтверждает предполагаемую помолвку, иногда — что оно с ней  несовместимо. Генерал между тем, хотя и высказывал по утрам недовольство  отсутствием писем от старшего сына, на самом деле о нем не тревожился. В  действительности его внимание было целиком занято заботами о том, чтобы пребывание  в Нортенгере показалось мисс Морланд как можно приятнее. Он часто выражал по  этому поводу свою озабоченность, опасался, что ей надоест однообразие общества  и времяпрепровождения, сожалел об отлучке из ее поместья леди Фрезерс,  заговаривал иногда о большом званом обеде и раз или два даже принимался  подсчитывать живущих неподалеку молодых людей, принимающих участие в танцах. Но  стоял мертвый сезон — без дичи, без охоты, — к тому же леди Фрезерс  находилась в отъезде. И в конце концов вышло так, что в некое утро он объявил  Генри о намерении нагрянуть всей компанией к нему в гости, когда его сын выедет  по своим делам в Вудстон, с тем чтобы закусить там у него бараньими отбивными.  Генри был этим польщен и обрадован, а Кэтрин пришла в полный восторг.    

— Когда  же, сэр, можно рассчитывать, что вы доставите мне это удовольствие? Мне нужно  быть в Вудстоне в понедельник, чтобы принять участие в собрании прихожан, и,  вероятно, я задержусь там на два-три дня.    

— Ну  что ж, отлично, мы соберемся в какой-нибудь из этих дней. Нет нужды  уславливаться заранее, — тебе незачем нарушать свои планы. Нам вполне  хватит того, что окажется в доме. Смею сказать от имени молодых леди — за твой  холостяцкий стол на тебя не обидятся. Ну-ка, прикинем: в понедельник ты занят,  в этот день мы не приедем. Вторник — занятой день у меня: должен приехать мой  землемер из Брокхема. Утром он доложит мне о делах, а потом я обязан отправиться  в клуб. Я не смогу встретиться со знакомыми, если этого не сделаю, — то,  что я нахожусь здесь, известно, и мое отсутствие будет слишком заметно. А я,  мисс Морланд, взял для себя за правило не наносить соседям обиду, если этого  можно избежать небольшой жертвой времени и внимания. Они у нас — вполне достойные  люди. Дважды в год им в Нортенгере поджаривают половину оленя, и, если я бываю  свободен, я с ними обедаю. Итак, вторник отпадает. Но, мне кажется, Генри, в  среду ты можешь нас ждать. Мы приедем пораньше, чтобы успеть оглядеться. Добираться  до Вудстона, наверно, придется два и три четверти часа. И если мы сядем в  экипаж в десять, мы без четверти час окажемся у тебя.    

Даже бал  не мог бы обрадовать Кэтрин больше, чем эта маленькая поездка, — так ей  хотелось взглянуть на Вудстон. И сердце ее еще трепетало от радости, когда в  комнату, в которой она находилась с Элинор, через какое-то время зашел одетый  по-дорожному Генри и сказал:    

— Я  пришел к вам, молодые леди, в весьма философическом настроении. Приходится  напомнить, что в этом мире за все удовольствия надо платить. Наши сделки часто  оказываются весьма невыгодными, отнимая наличное счастье за вексель на  предстоящее, который может остаться неоплаченным. Взгляните на меня. В расчете  на удовольствие, которое я надеюсь получить, видя вас в Вудстоне в среду, —  но которого меня может лишить дурная погода или десяток других причин, — я  вынужден уехать сегодня, двумя днями раньше, чем мне хотелось.    

— Уехать! —  воскликнула Кэтрин с вытянувшимся лицом. — Но почему же?    

— Почему?  Как вы можете спрашивать? Да потому, что мне надлежит поскорее испугать до  глубины души мою старую экономку — она ведь должна заблаговременно  позаботиться, чтобы приготовить для вас обед.    

— Вы  шутите!    

— Увы,  нет. Увы — потому что я предпочел бы остаться.    

— Но  после того, что было сказано генералом, как вы могли об этом подумать? Он же не  хотел нарушать ваших планов и уверял, что будет доволен всем, что найдется в  доме! — Генри улыбнулся. — Мне и вашей сестре, я уверена, это  совершенно не нужно. А генерал просил, чтобы вы ничего не устраивали. Впрочем  если бы он об этом ничего не сказал, — у него всегда такой роскошный стол,  что один раз он вполне обойдется более скромным.    

— Я  был бы рад рассуждать так, как рассуждаете вы, — для его и для моей  пользы. Прощайте. Завтра, Элинор, воскресенье, — поэтому я не вернусь.    

Он  уехал. И так как для Кэтрин было гораздо легче усомниться в собственных  взглядах, чем в рассуждениях Генри, она, сколько ни огорчителен был для нее  этот отъезд, вскоре поверила в его необходимость. Однако странность поведения  генерала еще долго занимала ее мысли. Его взыскательность по части еды была  замечена ею самой. Но то, что он так решительно утверждал одно, имея в виду  совсем другое, — казалось необъяснимым. Как такого человека можно понять?  И кто, кроме Генри, разобрался бы в истинных желаниях его отца.    

Так или  иначе, с субботы до среды им предстояло прожить без Генри — таков был печальный  итог ее размышлений. Можно было не сомневаться, что письмо капитана Тилни  придет в его отсутствие. И что в среду будет лить дождь. Прошлое, настоящее и  будущее выглядели в равной степени безрадостными. Брат ее был несчастен. Она  утратила близкую подругу, отсутствие Генри всегда отражалось на настроении  Элинор. Чем она могла заняться или развлечься? Ей надоели аллеи и кустарники,  всюду подстриженные и ухоженные. Само аббатство для нее не отличалось больше от  любого другого дома. Единственное чувство, которое оно вызывало, было печальное  воспоминание о ее вздорных вымыслах. Как она переменилась! Она, так мечтавшая  об аббатстве! Теперь для нее не было ничего милее непритязательного уюта  приходского домика, похожего на Фуллертон, но более благоустроенного. У  Фуллертона были свои недостатки, но у Вудстона, конечно, их не было. Если бы  только когда-нибудь наступила среда!    

Она  наступила, и именно тогда, когда ее следовало ожидать. Наступила и оказалась прекрасным  солнечным днем. Кэтрин чувствовала себя на седьмом небе. В десять часов карета  четверней с тремя пассажирами отбыла из Нортенгера и, прокатив благополучно  около двадцати миль, въехала в Вудстон, — большую населенную деревню в  красивой местности. Кэтрин постеснялась высказать, насколько ей здесь  понравилось, так как генерал счел необходимым извиниться по поводу  незначительных размеров селения и его равнинного расположения. Но на взгляд  Кэтрин, селение было самым прекрасным из всех, какие ей довелось посетить, и  она с восторгом разглядывала каждый приветливый домик, который мог сойти хотя  бы за коттедж, и каждую стоявшую на пути мелочную лавку. В конце деревни, на  достаточном от нее удалении, находился дом пастора — недавно возведенная  каменная постройка с разбитым полукругом газоном и зеленой калиткой И когда они  сюда подъехали. Генри вместе с развлекавшими его в одиночестве друзьями, —  большим щенком ньюфаундлендом и двумя-тремя терьерами, — уже стоял перед  ними, готовый помочь им выйти из экипажа и оказать им всяческое внимание.    

Кэтрин  входила в дом слишком занятая своими мыслями, чтобы сразу оглядеться вокруг и  свободно разговориться. И пока генерал не спросил у нее, нравится ли ей  комната, в которой они находятся, она едва ли даже заметила, где они уселись.  Но, осмотревшись, она тут же пришла к выводу, что комната эта — самая  прекрасная в мире. Однако, испытывая слишком большое стеснение, она не решилась  это высказать, и сдержанность ее похвалы немало его разочаровала.    

— Мы  не считаем Вудстон хорошим жильем, — сказал он. — Его нельзя сравнить  с Фуллертоном или Нортенгером. Мы смотрим на него просто как на пасторский  домик, — разумеется, маленький и тесный, но все же вполне приличный и  пригодный для обитания. Во всяком случае, он не уступает большинству подобных  построек. Говоря по правде, в Англии, наверно, найдется немного сельских  пасторских домиков, стоящих и половину того, что стоит этот. Тем не менее он  может быть усовершенствован — не стану оспаривать. Возможно, конечно, что, по  сути дела, это только времянка. Но, — говоря между нами, — чего я не  терплю, так это времянок латаных.    

Кэтрин  недостаточно прислушивалась к его рассуждениям, чтобы в них вникнуть или почувствовать  себя задетой. И благодаря затеянному Генри разговору на другую тему, а также внесенному  слугой подносу с закуской, генерал пришел снова в благодушное настроение, а она  справилась со своей застенчивостью.    

Комната,  в которой они находились, служила достаточно просторной, удачно спланированной  и красиво обставленной столовой. Покинув ее, чтобы прогуляться по саду, они  миновали сперва меньшее помещение, занимаемое самим хозяином дома (приведенное  по данному случаю в необычный порядок), и далее — помещение, предназначенное  для гостиной, которым, хоть оно и не было обставлено, Кэтрин была восхищена  вполне достаточно, чтобы удовлетворить генерала. Это была комната очень  приятной формы, с окнами, доходившими до самого пола, и с прекрасным,  открывавшимся из них видом, правда, всего лишь на зеленую лужайку. И она тут же  выразила свое восхищение с той же естественностью, с которой его почувствовала.    

— О,  мистер Тилни! Почему же вы не отделали эту комнату? Как жаль, что она еще не  отделана. Это лучшая комната, какую я когда-либо видела. Восхитительнейшая  комната в мире!    

— Надеюсь, —  сказал генерал с довольной улыбкой, — она будет обставлена в недалеком  будущем. Чтобы ее обставить, требовалось только узнать вкус ее будущей хозяйки!    

— Если  бы это был мой дом, я проводила бы здесь все свое время. Какой славный коттедж  виден среди деревьев! Это же яблони! Самый очаровательный коттедж!    

— Вы  его одобряете? Вам нравится его вид? Этого достаточно. Генри, не забудь, —  надо будет сказать Робинсону. Коттедж остается!    

Такая  любезность заставила Кэтрин снова почувствовать себя неловко и она тут же  умолкла. И хотя генерал подчеркнуто интересовался предпочтительным для нее  цветом обоев и занавесей для окон, никакого положительного мнения на этот счет  ему добиться не удалось. Свежий воздух и свежие впечатления смогли, однако,  отвлечь ее от смутивших ее намеков. И, дойдя до той части примыкавших к дому  угодьев, в которой намечалось разбить парк, — это была окаймлявшая луг  дорожка, над украшением которой Генри начал трудиться полгода назад, —  Кэтрин уже достаточно пришла в себя, чтобы найти ее самым приятным местом для  прогулок, какое ей когда-либо приходилось посещать, — хоть там и не было  еще ни одного кустика, поднявшегося выше зеленой скамейки на повороте.    

Пока они  прогулялись еще по одному лугу. И по прилегавшей к нему части - селения, осмотрели  конюшни, с их усовершенствованиями, и поиграли с очаровательными, только что  научившимися бегать щенками, время подошло к четырем часам, хотя Кэтрин  казалось, что еще не наступило и трех. В четыре должен был начаться обед, а на  шесть был назначен отъезд. Еще ни один день не проносился так быстро!    

Она не  могла не заметить, что обильный стол не вызвал у генерала ни малейшего  удивления. Более того, он тщетно искал глазами на буфетной стойке ростбиф,  которого там не оказалось. Его сын и дочь заметили нечто другое. Они редко  видели, чтобы он ел с таким аппетитом за чьим-либо столом, кроме своего  собственного. И никогда до сих пор, он не сердился так мало из-за расплавившегося  подогретого масла.    

К шести  часам, после того как генералу было подано кофе, Кэтрин снова оказалась в  карете. Все его отношение к ней на протяжении этого визита было таким  доброжелательным и так ясно свидетельствовало об ожидаемом им событии, что,  будь Кэтрин столь же уверена в намерениях его сына, она покидала бы Вудстон, не  слишком тревожась о том, когда и в качестве кого ей придется сюда вернуться.    

 Глава XXVII    

     

Новое  утро принесло следующее, совершенно неожиданное послание от Изабеллы:    

     

"Бат,  апрель,    

Моя  обожаемая Кэтрин!    

Я  получила два Ваших милых письма с величайшей радостью и должна принести Вам  тысячу извинений в том, что не ответила на них раньше. Мне в самом деле стыдно  за свою лень. Но в этом ужасном месте не хватает времени решительно ни на что.  Со дня Вашего отъезда из Бата я бралась за перо, чтобы написать Вам, чуть ли не  ежедневно. Но какой-нибудь пустяковый повод непременно меня от этого отрывал.  Умоляю Вас, напишите мне поскорее и адресуйте письмо нам домой. Слава Богу,  завтра мы покидаем это мерзкое место. С тех пор как мы с Вами расстались, оно  больше меня не радовало — все потускнело и все стоящие люди отсюда уехали.  Хотя, если бы мы с Вами могли встречаться, мне, я уверена, не было бы дела до  всех остальных, ибо Вы для меня дороже кого угодно. Я очень беспокоюсь о Вашем  замечательном брате, который не дает о себе знать, с тех пор как уехал в  Оксфорд. Меня тревожит, что мы с ним друг друга не поняли. Но Ваше доброе  участие все исправит: он — единственный человек, которого я когда-либо могла  полюбить и на самом деле любила. И я верю, что Вы его в этом сможете убедить.  Весенние моды уже почти забыты — шляпки теперь носят такие ужасные, что Вам  даже трудно себе представить. Надеюсь, Вы приятно проводите время, но боюсь,  что Вы обо мне и не вспоминаете. Не стану Вам ничего рассказывать из того, что  могла бы, о семье, в которой Вы живете, ибо хочу быть великодушной и не желаю  Вас восстанавливать против тех, кем Вы дорожите. Но так трудно понять, —  на кого можно положиться! И, увы, молодые люди никогда не знают сегодня, что им  взбредет на ум завтра. Рада Вам сообщить, что молодой человек, к которому я  испытываю особенное отвращение, покинул Бат. Это определение позволит Вам  догадаться, что я имела в виду капитана Тилни, который, как Вы можете вспомнить,  особенно меня изводил и преследовал перед Вашим отъездом. Впоследствии он  держал себя еще хуже и буквально стал моей тенью. Многие девицы попались бы на  его удочку — так еще никто ни за кем не ухаживал! Но я слишком хорошо изучила  этот коварный пол. Два дня назад он уехал в свою часть, и я надеюсь, что буду  избавлена от встречи с ним навсегда. Он самый большой вертопрах, какого я  когда-либо видела, — необыкновенно противный. Перед отъездом он дня два не  отходил от Шарлотты Дэвис — я жалела о его вкусе, но не уделяла ему никакого  внимания. В последний раз мы с ним столкнулись на Бат-стрит, и, чтобы он не мог  со мной заговорить, я тут же зашла в магазин. Мне даже смотреть на него не  хотелось. После этого он направился в Галерею, но я бы за ним не пошла ни за  какие блага на свете. Как он отличается от Вашего брата! Умоляю Вас, сообщите  мне о нем что-нибудь. Мне его мучительно жалко: перед отъездом он выглядел  таким несчастным — из-за простуды или чего-то еще испортившего ему настроение.  Я бы написала ему сама, если бы не потеряла его адреса. К тому же, как я Вам  уже намекнула, боюсь что ему чем-то не понравилось мое поведение. Ради Бога,  объясните ему все, чтобы он успокоился. А если он будет еще сомневаться, —  несколько присланных им слов или его визит в Патни, когда он окажется в  Лондоне, все поставят на место. Я уже сто лет не была ни в залах, ни в театре,  если не считать вчерашнего вечера. Мы пошли с Ходжесами из озорства по дешевым  билетам — они меня туда просто затащили. Я не желала, чтобы они говорили, будто  я заперлась из-за отъезда Тилни. Мы встретились случайно у Митчеллов, и они  сделали вид, что страшно удивлены, застав меня там. Я знаю им цену: одно время  мы почти не здоровались, но теперь они — воплощение дружбы. Меня, впрочем, не  так-то легко провести — не на такую напали! Вы знаете, я ведь тоже себе на уме.  Энн Митчелл попыталась соорудить себе тюрбан вроде того, в каком я была неделю  назад на концерте. Ничего путного у нее не получилось. Наверно, он шел только к  моему своеобразному лицу — так, по крайней мере, утверждал тогда Тилни, уверяя,  будто все мною любуются. Но он — последний человек, чьи слова для меня хоть  что-нибудь значат. Теперь я ношу все только пурпуровое. Я понимаю, что кажусь в  нем уродиной, но мне безразлично — это ведь любимый цвет Вашего замечательного  брата! Не теряйте же ни минуты, моя любимейшая, моя обожаемая Кэтрин, и  напишите сейчас же ему и той, которая вечно… и т. д.".    

     

Такое  явное лицемерие не могло ввести в заблуждение даже Кэтрин.  Непоследовательность, противоречивость и лживость письма бросились ей в глаза с  первых же строк. Ей было стыдно за свою бывшую подругу и стыдно, что когда-то  она могла ее любить. Выражения привязанности Изабеллы были настолько же  отвратительны, насколько никчемны ее извинения и бесстыдны ее просьбы. «Писать  Джеймсу, чтобы ее выгородить? Нет, Джеймс никогда больше не услышит имени  Изабеллы из уст своей сестры!»    

Когда  Генри вернулся из Вудстона, она рассказала ему и Элинор о спасении их  брата, — искренне их поздравив, — и с негодованием прочла вслух  наиболее существенные места письма. Закончив чтение, она воскликнула:    

— Знать  не хочу никакой Изабеллы и всего, что с ней связано! Она должна считать меня дурочкой  — иначе бы она так не писала. Но, быть может, благодаря письму я научилась  разбираться в ней лучше, чем она разбирается во мне. Я поняла, что она собой  представляет — тщеславная кокетка, которой не удались ее козни. Вряд ли она  хоть когда-нибудь была привязана ко мне или к Джеймсу. Лучше бы я ее вообще не  встречала!    

— Пройдет  немного времени, — сказал Генри, — и вам покажется, что вы с ней и вправду  никогда не встречались.    

— Не  могу понять одного. Ее планы в отношении капитана Тилни провалились. Но чего  все это время добивался он сам? Почему ему понадобилось за ней ухаживать,  ссорить ее с моим братом, чтобы затем улизнуть?    

— Оправдать  намерения Фредерика, если я их правильно понял, мне, признаюсь, трудновато. Он,  как и мисс Торп, полон тщеславия. Разница между ними лишь в том, что благодаря  большему здравому смыслу ему его тщеславие пока не повредило. Если результат  его поведения не снимает с него вины в ваших глазах, — лучше нам оставить  его в покое.    

— Значит,  вы уверены, что на самом деле он вовсе не был ею увлечен?    

— Совершенно  уверен.    

— И  хотел, чтобы в это поверили другие, только из озорства?    

В знак  согласия Генри кивнул головой.    

— Что  ж, в таком случае его поведение мне не нравится. Хотя все обошлось для нас с  вами благополучно, мне это не по душе. Получилось, что он не причинил большого  вреда, поскольку у Изабеллы, кажется, вообще нет сердца, которое он мог бы  разбить. Но представим себе, что она бы в него влюбилась по-настоящему.    

— Мы  должны были бы прежде представить, что у Изабеллы есть сердце, которое может  разбиться, то есть что она совсем иное существо. В этом случае с ней по-иному  бы и обращались.    

— На  вашем месте защищать своего брата вполне естественно.    

— А  если вы защищаете своего, вам незачем особенно огорчаться по поводу  разочарования, пережитого мисс Торп. Впрочем, ваши чувства настолько проникнуты  врожденной порядочностью, что на них не оказывают влияния ни семейные узы, ни  жажда мести.    

Этот  комплимент заметно подсластил горечь переживаний в душе Кэтрин. Фредерик не мог  быть так непростительно виноват при том, что Генри был так хорош. Она решила не  отвечать Изабелле на письмо и выбросить его из головы.    

 Глава XXVIII    

     

Вскоре  после этого генерал счел необходимым уехать на неделю в Лондон. И он покинул  Нортенгер, искренне сожалея, что дела лишают его общества мисс Морланд, каждым  часом пребывания с которой он так дорожит, и настойчиво внушая своим детям, что  забота о ее удобствах и развлечениях в его отсутствие является важнейшим их  долгом. Его отъезд позволил Кэтрин впервые убедиться на собственном опыте, что  некая утрата иногда может обернуться приобретением. То, как радостно они теперь  зажили, занимаясь чем им хотелось, позволяя себе сколько угодно смеяться,  проводя непринужденно и весело часы за столом, гуляя когда и где им вздумается  и распоряжаясь временем занятий и досуга по своему усмотрению, позволило Кэтрин  отчетливо осознать скованность, которую вызывало присутствие генерала, и  особенно оценить их теперешнюю свободу. Ощущение радости и непринужденности  делало для нее этот дом и живущих в нем брата и сестру с каждым днем все более  близкими. И если бы не ожидание приближающейся разлуки с одной и неуверенность  в ответном чувстве другого, счастье ее в каждую минуту каждого дня было бы  совершенно безоблачным. Визит ее, однако, продолжался уже четвертую неделю. Ко  дню возвращения хозяина дома четвертая неделя уже истекала и ее дальнейшее  пребывание в Нортенгере могло показаться назойливым. Мысль эта вызывала у нее  время от времени грустное чувство, и, чтобы облегчить свою душу, она вскоре  решила поговорить по этому поводу с Элинор, высказав ей свое намерение уехать и  поступив в дальнейшем сообразно с тем, как это намерение будет воспринято.    

Сознавая,  что если она станет с этим тянуть, то коснуться столь неприятной темы позже ей  будет еще тяжелее, она воспользовалась первой минутой пребывания с Элинор  наедине и, разговаривая с ней о том о сем, упомянула о необходимости скорого  отъезда. Выражение лица и ответ Элинор явно показали, насколько она была этим  огорчена. Она «надеялась, что сможет наслаждаться обществом Кэтрин гораздо  дольше, воображала, возможно из себялюбия, что получила согласие на визит  гораздо более продолжительный, не сомневалась, что, знай мистер и миссис  Морланд, сколько радости доставляет ей гостья, они великодушно согласились бы  не торопить ее возвращения, и т. д. и т. д. п.» По поводу последнего  затруднения Кэтрин заметила, что «в этом отношении папа и мама вовсе не беспокоятся  — им вполне достаточно, что она сейчас счастлива». — «Но тогда можно ли  осведомиться, чем вызвана подобная поспешность?» — «Ах, просто тем, что она уже  пробыла здесь слишком долго!»    

— Что  ж, если вы употребляете это слово, я не смею вас удерживать. Если вам  показалось слишком долгим…    

— Ах  нет, мне вовсе не показалось. Сама я была бы рада остаться вдвое дольше…    

И между  ними тут же было условлено, что, до тех пор пока ей это не покажется, об  отъезде Кэтрин не должно быть и речи.    

Как  только одна причина ее неуверенности была благополучно устранена, действие  другой тоже уменьшилось. Любезность и искренность с которыми Элинор уговорила  ее не торопиться с отъездом, и благодарный взгляд, брошенный Генри, когда он  узнал, что она остается были настолько приятными доказательствами их  привязанности, что у нее оставалась только та легкая неуверенность, без которой  вообще не обходится человеческое сознание. Кэтрин почти не сомневалась, что  Генри ее любит, и была убеждена, что его отцу и сестре она нравится и что они  рады принять ее в свою семью. А раз уж она в это поверила, ее озабоченность и  беспокойство превратились в нечто похожее на упражнения.    

Генри не  смог выполнить наказа генерала — не отлучаться из Нортенгера до его приезда, заботясь  о благополучии дам. Дела, связанные с Вудстонским приходом, потребовали, чтобы  в субботу он на два дня их покинул. На этот раз исчезновение Генри  подействовало на жизнь в аббатстве не так, как в присутствии генерала, —  жизнь эта стала менее оживленной, но не сделалась неприятной. И для двух  довольных взаимным обществом молодых леди время летело так незаметно, что в  день отъезда Генри они засиделись после ужина часов до одиннадцати — весьма  поздно для этого старинного жилища. Они успели подняться по лестнице, когда им  показалось, — насколько можно было расслышать сквозь толстые стены, —  что к дому подъехал экипаж.    

Тотчас  же это подтвердилось громким звоном дверного колокольчика. После первого удивленного  возгласа: «Боже праведный, кто бы это мог быть?!» — Элинор высказала предположение,  что приехал ее старший брат, который и прежде нередко наезжал столь же  внезапно, хотя и не в такое позднее время, и, соответственно, поспешила ему  навстречу.    

Кэтрин  прошла к себе в комнату, стараясь собраться с душевными силами для возобновления  знакомства с капитаном Тилни. Несмотря на неблагоприятное мнение о его поступке  и уверенность в пренебрежительном отношении к ней столь блестящего офицера,  было приятно, что встреча их состоится все же не при тех обстоятельствах,  которые сделали бы ее еще более затруднительной. Она не сомневалась, что он не  станет говорить о мисс Торп. Сейчас, когда он уже должен был стыдиться  сыгранной им роли, этого можно было не бояться. И поскольку тема о Бате будет  исключена, она сможет вести себя с ним вполне дружески. Эти мысли заняли у нее  довольно много времени. Прошло полчаса, а Элинор все не возвращалась. То, что  она так обрадовалась брату и должна была так много ему сказать,  свидетельствовало несомненно в его пользу.    

В эту  минуту Кэтрин уловила шаги в галерее. Она постаралась к ним прислушаться, но  стихло. Едва лишь, однако, она убедила себя, что ей это только почудилось, как  чуть слышное движение около ее комнаты заставило ее вздрогнуть. Казалось,  кто-то прикоснулся к двери — и через мгновенье слабое шевеление дверной ручки  подтвердило, что на нее снаружи легла чья-то рука. Мысль, что к ней пытаются  проникнуть с такой осторожностью, вызвала у нее легкую дрожь. Но, решив не  поддаваться больше воображаемым страхам и осточертевшим ей зловещим признакам,  она заставила себя спокойно шагнуть вперед и распахнуть дверь. За дверью стояла  Элинор, — всего только Элинор. Однако тревога Кэтрин рассеялась ненадолго  — Элинор выглядела бледной и потрясенной. Хотя она явно направлялась в комнату  подруги, ей, казалось, трудно было переступить порог и еще труднее заговорить.  Объяснив состояние Элинор ее огорчением по поводу дел. капитана Тилни, Кэтрин  смогла выразить ей сочувствие лишь безмолвной заботой — усадив ее в кресло,  растерев ей виски лавандовой водой и нежно прильнув к ней щекой.    

— Кэтрин,  дорогая, оставьте меня, ради Бога оставьте! — были первые связные слова, вырвавшиеся  у Элинор. — Я прекрасно себя чувствую. Ваше участие заставляет меня еще  больше страдать — я этого не вынесу. Я пришла к вам с таким известием!    

— С  известием? Ко мне?    

— Как  мне о нем сказать?! Боже, как мне сказать!    

Новая,  возникшая в голове Кэтрин догадка вызвала на ее лице такую же бледность, как у  Элинор.    

— Кто-нибудь  прибыл из Вудстона?    

— Ах  нет, совсем не то, — сказала Элинор, глядя на подругу со страдальческим  видом. — Это вовсе не из Вудстона. Это отец. При последних словах голос ее  дрогнул, взгляд потупился.    

Сердце  Кэтрин упало от одного только известия о непредвиденном приезде генерала, и в течение  какого-то времени она вовсе не думала, что ее ждет более неприятная новость.  Она молчала. И Элинор, пытаясь взять себя в руки и произносить слова твердо, не  поднимая глаз, вскоре заговорила опять:    

— Вы  слишком добры, я знаю, чтобы рассердиться на меня за поручение, которое я вынуждена  исполнить. Я с большой неохотой передаю вам чужую волю. После нашей недавней  беседы, после утренней договоренности, — я была этому так рада, так  благодарна! — что вы отложите свой отъезд еще, как мне бы хотелось, на  много недель, — могу ли я сказать вам, что надобность в вашем великодушии,  увы, отпала, что удовольствие, которое вы до сих пор нам дарили, должно быть  оплачено… Я не нахожу слов! Кэтрин, моя дорогая, мы вынуждены расстаться. Отец  вспомнил о данном им обещании, ради которого мы должны всей семьей выехать в  понедельник. Мы едем на две недели в имение лорда Лонгтауна около Херефорда.  Объяснения и оправдания в равной степени невозможны. Ни на то, ни на другое я  неспособна.    

— Элинор,  дорогая, — воскликнула Кэтрин стараясь по возможности совладать со своими  чувствами, — незачем огорчаться! Более поздняя договоренность должна быть  отменена ради предшествовавшей. Мне очень грустно, что мы расстаемся, притом  так быстро, так внезапно. Но я ничуть не обижена — ни в малейшей степени. Я  могу прервать мое пребывание здесь как вы знаете, в любое время. А когда вы  вернетесь от этого лорда, вы сможете приехать в Фуллертон.    

Элинор  молчала. И Кэтрин, вспомнив об обстоятельствах, более близких ее сердцу, добавила,  выражая вслух свои мысли:    

— Понедельник  — уже в понедельник! И вы уезжаете все?! Ну что ж, мне все же удастся… Я все же  смогу попрощаться… Не правда ли, я ведь могу уехать перед самым вашим отъездом?  Не огорчайтесь, Элинор, меня понедельник вполне устраивает. То, что мои  родители не будут об этом предупреждены, не имеет значения. Генерал, конечно,  пошлет со мной — хотя бы до половины пути — служанку, а там будет уже рукой  подать до Солсбери, это всего в девяти милях от нашего дома.    

— Увы,  Кэтрин, если бы все обстояло так, это бы еще куда ни шло, хотя и тогда вам не  было бы оказано и половины внимания, которого вы заслуживаете. Но вы должны —  мне тяжело вам это сказать — покинуть нас завтра же утром, и вам не  предоставляется даже право выбрать время отъезда. Распоряжение об экипаже уже  отдано, — он будет готов к семи часам, и никакая служанка с вами не  поедет. — У Кэтрин перехватило дыхание, зарябило в глазах и она присела на  стул. — Когда мне об этом сказали, я не поверила своим ушам. Любое ваше  справедливое чувство обиды, любое негодование не уступают тому, что я сама… Но  говорить вам о моих чувствах ни к чему. Если бы я хоть чем-нибудь могла это все  объяснить! Боже мой, что скажут ваши родители! После того, как вас увезли от  настоящих друзей почти вдвое дальше от дома, вас выпроваживают, пренебрегая  даже простейшими правилами вежливости! Кэтрин, милая, дорогая, передавая вам  эту весть, я и себя чувствую виноватой в наносимом вам оскорблении. И все же я  верю, что вы меня оправдаете. Вы здесь прожили достаточно долго, чтобы понять,  как мало я в этом доме значу и какая я в нем ненастоящая хозяйка.    

— Я  чем-нибудь обидела генерала? — с дрожью в голосе спросила Кэтрин.    

— Увы,  при всем почтении, которое следует испытывать к отцу, я не знаю, я не могу себе  представить, чтобы у него существовал разумный повод на вас обидеться. Он в  самом деле очень рассержен, взбешен, — таким мне приходилось видеть его  весьма редко. Характер у него нелегкий, а сейчас случилось что-то, от чего он  просто какое-то разочарование, досадное событие, кажущееся ему в эту минуту  исключительным, которое к вам, как я себе представляю, не может иметь никакого  отношения, не правда ли?    

Кэтрин  было мучительно трудно заговорить но она превозмогла себя ради Элинор.    

— Поверьте. —  сказала она, — я чувствовала бы себя очень несчастной, если бы в самом деле  чем-то задела самолюбие генерала. Меньше всего я была способна сделать это  сознательно. Но незачем так расстраиваться, Элинор. Вы знаете, обещание следует  выполнять. Разумеется, жаль, что о нем не вспомнили раньше, когда я еще могла  написать родителям. Но разве это так уж существенно?    

— Надеюсь, —  желаю всей душой, чтобы вы в самом деле от этого не пострадали. Но во всех  других отношениях проявленное к вам невнимание и вправду существенно — в смысле  удобства путешествия, защиты вашего достоинства, соблюдения приличий, —  для вашей семьи, для общества. Если бы ваши друзья Аллены еще находились в  Бате, вы могли бы добраться до них сравнительно легко — за несколько часов. Но  проехать семьдесят миль в почтовой карете одной, без прислуги, в вашем  возрасте!    

— Путешествие  само по себе ничего не значит. О нем не стоит и говорить. И если нам суждено  расстаться, то произойдет ли это несколькими часами раньше или позже, не имеет  значения. Я буду готова к семи. Пусть, когда наступит время, меня позовут.    

Элинор  почувствовала, что Кэтрин хочет остаться в одиночестве. И, решив, что обеим  будет легче, если на этом они прекратят разговор, она покинула подругу со  словами:    

— Я  приду утром.    

Чувства  Кэтрин должны были вырваться наружу. В присутствии Элинор гордость и дружеская  привязанность в одинаковой мере заставляли ее сдерживаться. Но как только она  осталась одна, слезы хлынули из ее глаз ручьем. Выгнана из дома — и каким  образом! Без малейшего оправдывающего повода, без малейшего извинения, которое  смягчало бы внезапность, грубость, нет, оскорбительность подобного обращения.  Генри в отъезде, и она даже не сможет с ним проститься! Любые связанные с ним  ожидания, любые надежды в лучшем случае откладываются неизвестно на какой срок.  Кто скажет, когда они встретятся опять. И все исходит от такого человека, как  генерал Тилни, — любезного, обходительного, до сих пор столь ей  благоволившего! Это было так же непостижимо, как и чудовищно. Что было всему  причиной и к чему это приведет — в равной степени вызывало недоумение и  тревогу. С ней обошлись крайне невежливо. Ее выдворяли, не обратив внимания на  ее собственные удобства, не дав ей даже для виду выбрать время отъезда и способ  передвижения. Из двух оставшихся дней назначен первый, чуть ли не самый ранний  его час, как будто при этом добивались ее исчезновения до того, как хозяин дома  поднимется с постели, чтобы избавить его от встречи с нею. Могло ли это  восприниматься иначе как намеренное оскорбление? Неизвестным образом она имела  несчастье провиниться перед генералом. Элинор старалась ее в этом разубедить,  но Кэтрин не допускала мысли, чтобы какие угодно раздражение и неприятности  могли заставить так обойтись с человеком, который не был, или, по крайней мере,  не предполагался их виновником.    

Ночь  прошла мучительно. Сон или сколько-нибудь заменяющий его отдых были исключены.  Комната, в которой легко возбудимое воображение терзало Кэтрин первую ночь,  проведенную в Нортенгере, снова сделалась местом ее душевных страданий и  тревожной бессонницы. Но как теперь изменилась причина ее волнений! Насколько,  увы, она стала естественной и объяснимой. Ее беспокоило событие, происшедшее на  самом деле, ее опасения имели под собой почву. И, будучи занята мыслями о зле  ощутимом и подлинном, она даже не замечала ни окружающей темноты, ни  одиночества. И хотя дул сильный ветер, то и дело вызывавший по всему дому  непонятные внезапные звуки, она была к ним в долгие часы бессонницы совершенно  равнодушна.    

Вскоре  после того, как пробило шесть, пришла Элинор, жаждавшая проявить к подруге внимание  и оказать ей возможную помощь. Однако все в основном было уже сделано. Кэтрин  не теряла времени зря. Она была почти одета, ее вещи — почти все собраны. Когда  Элинор появилась, Кэтрин подумала, что у подруги может иметься какое-то  примирительное поручение от генерала. Разве не было естественным, что после  приступа гнева он почувствовал раскаяние? И она лишь не знала, в какой мере  после случившегося ей подобает принять его извинения. Однако на сей раз ей это  было знать ни к чему. Ни ее самолюбие, ни великодушие не подверглись испытанию  — никакого поручения от генерала у Элинор не оказалось.    

Они  почти друг с другом не говорили — та и другая искала защиты в молчании, и они  обменялись только самыми незначительными словами. Кэтрин торопливо заканчивала  свой туалет, а Элинор обнаруживала больше доброй воли, чем умения, при укладке  вещей. Когда все было готово, они вышли из спальни — Кэтрин при этом на  мгновение отстала от подруги, чтобы последним взглядом окинуть все, что ей  здесь сделалось дорого, — и спустились в комнату для завтрака, где стол  был уже накрыт. Чтобы избежать уговоров и успокоить подругу, Кэтрин попыталась  заставить себя поесть. Но у нее не было аппетита, и она смогла сделать только  несколько глотков. Сознание того, насколько этот завтрак отличается от их  завтрака в той же комнате накануне, причинило ей новую боль и усилило ее  отвращение ко всякой еде. За такой же трапезой они сидели здесь всего только  двадцать четыре часа назад, — но как много с тех пор переменилось! С какой  веселой беспечностью, счастливой, хотя и неоправданной верой в будущее смотрела  она тогда кругом, радуясь всему, что попадалось на глаза, и не огорчаясь ничем,  кроме кратковременного отъезда Генри в Вудстон! Счастливый, счастливый завтрак!  Генри был тогда здесь, Генри сидел рядом и оказывал ей внимание! Довольно долго  Элинор ничем не отвлекала подругу от ее раздумий, погруженная в свои  собственные. И только появление экипажа заставило обеих встрепенуться и вернуло  их к обстоятельствам настоящей минуты. Вид его вызвал краску на лице Кэтрин.  Мысль о том, что с ней поступают столь недостойным образом, сделалась для нее  особенно непереносимой и на какое-то время переполнила ее душу гневом.  Казалось, что Элинор почувствовала необходимость взять себя в руки и  заговорить.    

— Вы  должны мне написать, Кэтрин, — сказала она. — Вы должны сообщить о  себе как можно скорее! Пока я не узнаю, что вы благополучно вернулись домой, у  меня не будет ни минуты покоя. Единственный раз, — чем бы это мне ни  грозило, — я умоляю вас написать. Одно лишь известие, что вы благополучно  добрались до Фуллертона и всех ваших близких нашли здоровыми, — и до тех  пор, пока я не смогу просить вас со мной переписываться, — что было бы с  моей стороны так естественно, — я от вас не буду ждать никаких других.  Пошлите его — я вынуждена вас об этом просить — в имение лорда Лонгтауна, на  имя Элис.    

— Нет,  Элинор, если вам запрещено получать от меня письма, лучше я не стану писать: в  том, что я доеду благополучно, можно не сомневаться.    

Элинор  ответила только:    

— Ваши  чувства меня не удивляют. Не хочу вас уговаривать — я полагаюсь на ваше доброе  ко мне отношение, когда мы окажемся в разлуке.    

Эти  слова вместе с выраженным в ее глазах душевным страданием помогли Кэтрин мгновенно  преодолеть в себе самолюбивое чувство, и она тотчас же воскликнула:    

— Элинор,  дорогая, ну конечно же, я вам напишу!    

Оставалась  еще одна деликатная тема, которой мисс Тилни считала необходимым коснуться,  хотя ей было крайне неловко это сделать. Она понимала, что после  продолжительного пребывания вдали от дома у Кэтрин может не найтись  достаточного для путешествия количества денег. Когда она очень деликатно  предложила подруге свою помощь, выяснилось, что дело обстояло именно так. До  сих пор Кэтрин об этом даже не задумывалась. Но, заглянув в кошелек, она  убедилась, что, если бы подруга ее не выручила, она могла бы оказаться  выброшенной из дома, даже не располагая средствами, чтобы добраться к родным. И  мысль о том, в какую беду она при этом могла бы попасть, настолько захватила  воображение каждой из них, что они едва ли обменялись хоть одним словом до  самой минуты прощания. Вскоре, однако, эта минута наступила. Было объявлено,  что вещи уже находятся в экипаже, Кэтрин тотчас же поднялась, и нежное  продолжительное объятие заменило прощальные приветствия. Проходя через холл,  она все же почувствовала невозможность покинуть аббатство не упомянув о том,  чье имя до сих пор оставалось непроизнесенным. И, чуть-чуть приостановившись,  она дрожащими губами дала понять, что передает «самые добрые пожелания  отсутствующему другу». Это приближение к его имени настолько истощило ее способность  сдерживать свои чувства, что, закрыв лицо платком, она выбежала из холла,  прыгнула в экипаж и уже через мгновенье отъехала от дома.    

 Глава XXIX    

     

Кэтрин  чувствовала себя слишком несчастной, чтобы чего-то опасаться. Путешествие ее не  тревожило, и она отправилась в путь, не думая о его продолжительности и не  ощущая одиночества. Забившись в угол кареты и заливаясь слезами, она проехала  несколько миль, прежде чем впервые подняла голову. И уже наиболее возвышенное  место парка скрывалось из глаз, когда она смогла на него оглянуться. На беду,  ей пришлось ехать по той же дороге, по которой десять дней назад она  прокатилась в таком счастливом настроении дважды, — направляясь в Вудстон  и возвращаясь в Нортенгер. И на протяжении четырнадцати миль горечь ее переживаний  еще усугублялась видом предметов, на которые она в первый раз смотрела при  столь несхожих обстоятельствах. С каждым шагом, приближавшим ее к Вудстону, ее  страдания усиливались, и, когда она миновала поворот дороги, от которого до  пасторского домика оставалось только пять миль, вообразив при этом ничем не  встревоженного, находящегося чуть ли не рядом Генри, ее отчаяние и волнение  казались беспредельными.    

День,  который она провела в этом месте, был одним из счастливейших в ее жизни. Именно  там, именно тогда генерал разговаривал и вел себя таким образом, употреблял в  отношении ее и Генри такие выражения, как будто определенно хотел, чтобы они  поженились. Да, прошло лишь десять дней с тех пор, как своей величайшей  благосклонностью он вызвал в ее душе ликование, даже смутив ее своими слишком  прозрачными намеками! А теперь… Что она сделала или что упустила сделать,  вызвав такую перемену?    

Единственный  поступок, в котором она сознавала себя перед ним виновной, едва ли мог оказаться  ему известен. О питаемых ею сдуру чудовищных подозрениях знали только она и  Генри. Но в его способности сохранять тайну она сомневалась не больше, чем в  своей. Генри, по крайней мере, не мог выдать ее намеренно. Если бы в силу  какого-то злосчастного стечения обстоятельств его отец узнал обо всем том, что  она посмела вообразить и пыталась обнаружить, — о ее беспочвенных  подозрениях и недостойных розысках, — его негодованию можно было не  удивляться. Если бы ему стало известно, что она смотрела на него как на убийцу,  можно было не удивляться, что он даже выгнал ее из дома. Но она не сомневалась,  что такой гибельной для нее осведомленности у него быть не могло. Как бы  мучительны ни были размышления Кэтрин по этому поводу, они, однако, не стояли у  нее на первом месте. Существовала забота, более близкая ее сердцу, более захватывающая,  более насущная — занимавшая ее сильнее всего, ни на минуту ее не покидавшая и  попеременно то приводившая ее в уныние, то дарившая ей некоторую надежду. Что подумает,  что почувствует и как будет выглядеть Генри, когда завтра, вернувшись в  Нортенгер, он узнает об ее отъезде? Иногда она с ужасом представляла себе его  равнодушную покорность, а иногда отвечала себе на эти вопросы, восторженно  рисуя в своем воображении картину его отчаяния. Разумеется, он не посмеет  говорить о ней с генералом. Но с сестрой — что он скажет о ней своей сестре?!    

В этом  непрестанном чередовании догадок и сомнений, из-за которого она ни на чем не могла  по-настоящему сосредоточиться, время текло незаметно, и путешествие показалось  ей не таким долгим, как она ожидала. Назойливый рой мыслей, мешавший ей следить  за всем окружающим с тех пор, как остались позади окрестности Вудстона, не  позволял ей также наблюдать за своим продвижением. И хотя ничто по пути не  привлекло к себе ее внимания, дорога не показалась ей скучной. От дорожной  скуки ее спасала и другая причина — она не ждала с нетерпением конца  путешествия. Возвращение в Фуллертон при таких обстоятельствах не судило ей  почти никакого удовольствия от встречи с родными — даже после такой долгой,  одиннадцатинедельной разлуки. О чем она сможет им рассказать, что не было бы  унизительно для нее самой и не ранило бы ее близких? Какой рассказ не усугубит  ее собственного горя и не распалит напрасного гнева, имеющего следствием  огульное недоброжелательство по отношению к правым и виноватым? Ей никогда не  удастся должным образом охарактеризовать достоинства Генри и Элинор. Она ощущала  их слишком сильно, чтобы выразить свои чувства словами. А если неприязнь родных  распространится и на ее молодых друзей, если, основываясь на представлении о  генерале, они станут плохо думать о его детях, ей будет нанесена рана в самое  сердце.    

При  таких мыслях она скорее боялась, нежели мечтала разглядеть хорошо знакомую церковную  колокольню, вид которой должен был засвидетельствовать ей, что она находится  всего в двадцати милях от дома. Покидая Нортенгер, она знала, что ей надо  держать путь на Солсбери. Но после первого же перегона ей пришлось полагаться  при выборе следующих пунктов своего продвижения на советы станционных  смотрителей — так велика была ее неосведомленность о предстоящей дороге. Однако  все прошло гладко и благополучно. Ее молодость, любезное обращение с  окружающими и денежная щедрость обеспечили ей все внимание, в каком могла  нуждаться подобная путешественница. И, останавливаясь, только чтобы переменить  лошадей, она продвигалась без всяких тревог и приключений на протяжении  одиннадцати с лишним часов и между шестью и семью вечера обнаружила, что  въезжает в Фуллертон.    

Героиня,  возвращающаяся под конец своих мытарств к родному очагу в блеске восстановленной  репутации и в ореоле графского титула, сопровождаемая вереницей фаэтонов с  высокопоставленной родней, а также каретой с четверкой лошадей и тремя  собственными горничными, представляет собой образ, на котором перу его  создателя приятно остановиться подольше. Такая героиня делает честь концовке  любого романа, и его автор вправе воспользоваться частью лавров, которыми она  щедро делится со всеми окружающими. Мне, однако, приходится иметь дело со  случаем иного рода. Свою героиню я возвращаю в родной дом одинокой и  опозоренной. И, поскольку у меня нет повода для ликования, ничто не побуждает  меня рассказывать о ее прибытии сколько-нибудь обстоятельно. Героиня, едущая в  наемной почтовой карете, наносит чувствам автора такой жестокий урон, под  действием которого исчезает всякая охота к возвышенному и торжественному стилю  повествования. А посему кучер быстро провезет ее через поселок, минуя группы  воскресных зевак, и она тотчас же покинет свой экипаж. И все же, как бы Кэтрин  ни была расстроена, представ таким образом перед пасторским домиком, и какое бы  унижение ни испытывал, рассказывая об этом, ее биограф, обитателям домика она  доставила недюжинную радость, вызванную, во-первых, остановкой у его подъезда  кареты, а во-вторых — появлением из кареты ее самой. Карета с путешественниками  не часто показывалась в Фуллертоне, и, завидев ее, все семейство тотчас  собралось у окна. Остановка же кареты возбудила всеобщее ликование, озарив  улыбками их лица и завладев воображением каждого члена семьи, — ликование,  не предвиденное никем, кроме двух младших ее отпрысков, мальчика шести и  девочки четырех лет от роду, которые ждали прибытия брата или сестры в каждом  проезжавшем мимо экипаже. Счастлив был взгляд, первым распознавший Кэтрин!  Счастлив был голос, возвестивший это открытие! Впрочем, принадлежало ли это  счастье по справедливости Джорджу или Харриет, установить было невозможно.    

Отец,  мать, Сара, Джордж, Харриет собравшиеся у подъезда, чтобы встретить ее со всем  радушием, — такое зрелище не могло не вызвать в душе Кэтрин ответных  переживаний. И в одном за другим объятиях у подножки кареты она обрела  утешение, намного большее, чем ей перед тем казалось возможным:. Ее так плотно  окружили — так обласкали — она даже почувствовала себя счастливой! Проявление  родственных чувств на какое-то время отодвинуло на задний план ее горе, а  радость встречи на первых порах не предоставляла времени для любопытства. Между  тем миссис Морланд, обратив внимание на бледность и усталый вид бедной  путешественницы, поспешила, для подкрепления ее сил, прежде чем начнутся  расспросы, требующие обстоятельных ответов, усадить всех вокруг чайного стола.    

С  большими колебаниями и неохотой Кэтрин приступила наконец к тому, что полчаса  спустя ее снисходительные слушатели смогли счесть за объяснение, — до того  они едва ли уловили причину или уразумели хоть какие-нибудь подробности ее  внезапного отъезда из Нортенгера. Они не были людьми, чересчур возбудимыми,  легко впадающими в гнев или слишком обидчивыми. Но в данном случае, когда все  стало ясно, налицо было оскорбление, которое нельзя было оставить без внимания  или забыть через полчаса. Не переживая преувеличенных страхов по поводу долгого  и одинокого путешествия дочери, мистер и миссис Морланд не могли не сознавать,  что оно должно было показаться ей весьма неприятным, что сами бы они его не  допустили и что, отправляя в него Кэтрин, генерал Тилни вел себя непорядочно и  бесчувственно — отнюдь не так, как должен был вести себя джентльмен и отец  семейства. Почему он так поступил, что побудило его к такому нарушению правил  гостеприимства и так внезапно превратило его особую благосклонность к Кэтрин в  неприкрытое недоброжелательство — было вопросом, ответить на который им было,  по крайней мере, столь же трудно, как и их дочери. Но они не стали над этим  долго раздумывать. И после известного количества бесплодных предположений они  исчерпали свой гнев и свое удивление, заявив, что «все это так странно» и что,  «должно быть, он весьма странный человек». Саре, увлекшейся загадочностью  истории и с юным пылом предлагавшей все новые и новые объяснения, мать сказала:    

— Дорогая  моя, ты — причиняешь себе слишком много ненужных забот. Поверь, дело это вообще  не стоит того, чтобы ломать над ним голову.    

— Когда  он вспомнил свое обещание, ему разумеется, понадобилось, чтобы Кэтрин уехала.  Но почему он не мог добиться этого вежливым образом?    

— Мне  жалко его детей, — сказала миссис Морланд. — Их это должно было  огорчить больше всего. А что касается остального, то какое это имеет значение?  Кэтрин теперь дома, а наше благополучие не зависит от генерала Тилни. —  Тут Кэтрин вздохнула. — Что ж, — продолжала ее философски настроенная  мать, — мне, конечно, лучше было не знать о твоей поездке заранее. Но  теперь, когда все позади, я в ней не вижу особенно большого вреда. Молодежь  нуждается в упражнениях. Ты, моя милая, всегда была довольно рассеянной особой.  А во время этого переезда, при перемене экипажей и тому подобное, тебе все же  пришлось немного взять себя в руки. Будем надеяться, что ты не оставила чего-нибудь  в каретных карманах.    

Кэтрин  сказала, что она тоже на это надеется и хотела бы избавиться от своих  недостатков. Но душевный подъем у нее уже прошел, и, почувствовав вскоре, что  ей хочется помолчать и остаться одной, она с готовностью последовала материнскому  совету пораньше улечься в постель. Ее родители, объясняя плохой вид и  нервическое состояние дочери пережитой ею обидой, а также непривычным  напряжением и усталостью с дороги, расстались с ней в полной уверенности, что  она придет в себя, как только хорошенько выспится. И хотя на следующее утро им  не показалось, что ее состояние улучшилось в той мере, как они рассчитывали, им  тем не менее даже не пришло в голову, что с Кэтрин творится нечто более  серьезное. Они не потрудились подумать о ее сердце, что со стороны родителей  юной леди семнадцати лет от роду, только что вернувшейся после первой отлучки  из дома, было весьма неблагоразумно.    

Как  только с завтраком было покончено, Кэтрин взялась за письменные принадлежности,  чтобы выполнить обещание, которое она дала мисс Тилни. Вера подруги в действие  на ее чувства, расстояния и времени, вполне оправдалась, ибо Кэтрин уже винила  себя, что рассталась с Элинор слишком холодно, никогда по-настоящему не  дорожила ее добротой и прочими качествами и недостаточно близко приняла к  сердцу все, что ей пришлось пережить. Сила этих чувств, однако, далеко не  способствовала легкости ее пера. Ни одно письмо еще не затрудняло ее в такой  степени, как письмо к Элинор Тилни. Выразить сразу должным образом свои чувства  и свое душевное состояние, высказать благодарность без самоуничижения,  изъясниться сдержанно, но без холодности, прямо, но без следа обиды, написать  так, чтобы Элинор не ощутила боли при чтении, и, — самое важное, —  чтобы ей самой не пришлось краснеть за написанное, если письмо случайно попадется  на глаза Генри, — такая задача своей непосильностью мешала Кэтрин взяться  за ее исполнение. И за растерянностью и долгими раздумьями пришла решимость  ограничиться, дабы обезопасить себя от возможной ошибки, всего лишь несколькими  словами. Одолженные ей Элинор деньги были возвращены, поэтому вместе с  запиской, содержавшей немногим больше, чем выражение горячей благодарности и  исходящих из глубины сердца нежнейших пожеланий.    

— Что  за странное знакомство! — сказала миссис Морланд, когда Кэтрин наконец  справилась с письмом. — Внезапно возникшее и внезапно прерванное. Жаль,  что так получилось: миссис Аллен говорила, что Тилни очень милые молодые люди.  А тебе еще так не повезло с Изабеллой. Бедняга Джеймс! Что ж, ведь учиться  приходится всю жизнь. Надеюсь, следующие друзья, которых вы заведете, окажутся  более подходящими.    

Покраснев,  Кэтрин ответила с жаром:    

— Никакие  друзья не окажутся более подходящими, чем Элинор.    

— Ну,  если так, моя дорогая, я уверена, что вы с ней рано или поздно встретитесь  снова. Можешь не беспокоиться. Ставлю десять против одного, что через несколько  лет жизнь столкнет вас опять. И сколько же радости доставит вам эта встреча!    

Попытка  миссис Морланд утешить Кэтрин оказалась не очень удачной. Надежда на встречу через  несколько лет должна была навести ее на мысль о том, что за это время могло  случиться, сделав такую встречу невыносимой. Она никогда не сможет забыть Генри  или думать о нем с меньшей нежностью, чем в эту минуту. Но он может забыть ее!  И после этого встретиться! Ее глаза наполнились слезами, когда она мысленно  представила себе такое возобновление их знакомства. А миссис Морланд, поняв,  что ее успокоительные рассуждения не достигли цели, предложила дочери в  качестве еще одного средства для подъема ее настроения навестить миссис Аллен.    

Их дома  находились всего в четверти мили друг от друга, и, пока они туда шли, миссис  Морланд коротко рассказала, что она думает по поводу крушения надежд бедного  Джеймса.    

— Его,  конечно, жалко, — сказала она. — Но в остальном расстройство этой  женитьбы нас мало огорчило. Мы не могли особенно приветствовать его обручение с  девицей, которую совсем не знаем и у которой за душой нет ни гроша. А после  того, что случилось, мы вообще не можем хорошо о ней думать. В данную минуту Джеймсу  приходится трудновато. Но это пройдет. И я надеюсь, что легкомыслие, допущенное  им при первом выборе, заставит его проявить большую осмотрительность в  будущем..    

Это был  как раз тот краткий вывод, который еще мог дойти до слуха ее дочки. Одна лишняя  фраза грозила вывести ее из равновесия и заставить ее произнести что-нибудь не  вполне вразумительное. Ибо сознание Кэтрин было вскоре целиком поглощено  переменой в ее чувствах и настроениях, происшедшей с тех пор, как она в  последний раз ступала по этой знакомой дороге. Не прошло и трех месяцев с того  времени, когда, полная счастливых надежд, она десять раз на день пробегала по  ней туда и назад с легким, радостным и свободным сердцем, мечтая о еще не изведанных  и ничем не омраченных удовольствиях, не опасаясь никаких неприятностей и не  имея о них ни малейшего представления. Три месяца назад все обстояло именно  так. Каким изменившимся человеком вернулась она теперь!    

Аллены  встретили Кэтрин так радостно, как только можно было от них ожидать, учитывая  неожиданность ее приезда и их постоянную к ней привязанность. И когда они  услышали, как с ней обошлись в Нортенгере, — при том, что миссис Морланд  говорила об этом весьма сдержанно, вовсе не взывая к их сочувствию, — их  изумление и негодование, казалось, не имели границ.    

— Кэтрин  застигла нас вчера вечером врасплох, — сказала миссис Морланд. — Всю  дорогу ей пришлось ехать в почтовой карете, совсем одной, хотя до ночи с  субботы на воскресенье, она даже не думала об отъезде. Генералу Тилни по  какой-то причине, ни с того ни с сего надоело ее присутствие, и она была почти  выгнана из дома. Это в самом деле весьма некрасиво с его стороны. Он,  по-видимому, весьма странный человек. Но мы так рады, что она опять с нами! И  приятно сознавать, что она оказалась не таким уж беспомощным существом и все же  смогла о себе позаботиться. Мистер Аллен выразил по этому поводу разумное  сочувствие и возмущение. И по мнению миссис Аллен, его слова были настолько  удачными, что она смогла тут же их повторить. Его удивленные высказывания,  догадки и объяснения тотчас же подхватывались ею с добавлением единственной  собственной фразы, которой она заполняла каждую случайную паузу:    

— В  самом деле, терпеть не могу этого генерала!    

После  ухода мистера Аллена из комнаты «В самом деле, терпеть не могу этого генерала!»  было повторено ею дважды с тем, же негодованием и без существенного развития  мысли. В третий раз эта фраза была несколько развита, а сразу же после  четвертого миссис Аллен с ходу добавила:    

— Вы  только подумайте, милочка, как хорошо мне в Бате зашили ту ужасную прореху в моих  лучших мехельнских кружевах! Этого места даже и не заметишь. Как-нибудь я их  вам непременно покажу. Нет, что ни говорите, а Бат все же приятный город.  Уверяю вас, Кэтрин, дома я не чувствую себя и вполовину так хорошо. Не правда  ли, нам очень повезло, когда мы встретили там миссис Торп? Сначала как вам  известно, мы себя чувствовали ужасно одиноко.    

— Да,  но это продолжалось недолго, — сказала несколько просветлевшая Кэтрин при  мысли о том, что ей впервые скрасило пребывание в Бате.    

— Совершенно  верно, милочка. Мы скоро встретились с миссис Торп, и все затем пошло хорошо.  Дорогая моя, не правда ли, эти шелковые перчатки еще неплохо выглядят? Я  обновила их, знаете, когда мы с вами впервые отправились в Нижние залы. С тех  пор я их надевала много раз. Вы помните этот вечер?    

— Еще  бы не помнить!    

— Не  правда ли, мы провели его очень приятно? С нами еще пил чай мистер Тилни, и мне  кажется, мы от этого только выиграли — он такой любезный молодой человек.  По-моему, вы даже с ним танцевали, хотя я и не уверена. Припоминаю лишь, что на  мне было мое любимое платье.    

Кэтрин  оказалась не в силах что-либо ответить. И, немного поговорив на другие темы, миссис  Аллен вскоре вернулась к первоначальной.    

— В  самом деле, терпеть не могу этого генерала! А ведь он на вид такой приятный и достойный  мужчина! Не думаю, миссис Морланд, чтобы вам приходилось встречать более воспитанного  человека. Его комнаты, Кэтрин, были сданы на следующий день после их отъезда.  Впрочем, в этом нет ничего удивительного — вы же знаете, Мильсом-стрит…    

Когда  мать и дочь возвращались домой, миссис Морланд попыталась внушить Кэтрин,  насколько ей следует дорожить постоянной благосклонностью таких друзей, как  мистер и миссис Аллен, и как мало должно ее задевать невнимание или недоброе  отношение едва знакомых людей вроде Тилни, если старые друзья сохраняют к ней  свое расположение. Во всем этом заключалось немало здравого смысла. Но в  человеческой жизни порой возникают обстоятельства, при которых здравый смысл  оказывается бессильным. И чувства Кэтрин оспаривали каждое слово матери. Именно  от поведения этих едва знакомых людей зависело все ее счастье. И пока миссис  Морланд успешно подкрепляла свои выводы убедительностью своих доказательств,  Кэтрин молча размышляла о том, что вот сейчас Генри прибыл в Нортенгер, сейчас  он узнал об ее отъезде, а сейчас, быть может, они все уже выезжают в Херефорд.    

 Глава XXX    

     

Кэтрин  никогда не была склонна к особой усидчивости и не отличалась особенным прилежанием.  Но какими бы ни были ее недостатки такого рода в прошлом, миссис Морланд не  могла не заметить, что сейчас они значительно углубились. Ее дочка не могла  просидеть спокойно или заниматься одним делом и десяти минут сряду: она то и  дело вскакивала и отправлялась гулять по садовым дорожкам словно только  движение было ее естественным состоянием. Казалось, будто она предпочитает даже  бродить по дому, вместо того чтобы хоть какое-то время провести в общей  комнате. Однако еще больше перемена эта выразилась в утрате ею всякой  жизнерадостности. В блужданиях и бездействии ее прежние привычки выглядели как  бы только усиленными. Между тем печаль и неразговорчивость совершенно не  соответствовали тому, что так было свойственно ей в прежние времена.    

На  протяжении первых двух дней миссис Морланд наблюдала все это, ничем не обнаруживая  своей тревоги. Но когда после трехдневного отдыха Кэтрин не вернула себе  обычного веселого вида, не занялась полезной для дома деятельностью и не  заинтересовалась шитьем, мать не смогла больше сдержать мягкого упрека:    

— Кэтрин,  дорогая моя, боюсь, что ты становишься слишком утонченной особой. Если бы  бедному Ричарду не на кого было надеяться, кроме тебя, трудно сказать, сколько  бы ему. пришлось дожидаться своих шейных платков. Бат в твоей голове занял  слишком большое место. Всему свое время — для балов, и спектаклей, и для  работы. Ты достаточно долго развлекалась, пора браться и за дело.    

Кэтрин  сейчас же принялась за шитье, сказав с подавленным видом, что «Бат в ее голове  много места не занимает».    

— Значит,  ты себя слишком мучаешь из-за генерала Тилни. С твоей стороны это глупо. Ставлю  десять против одного, что ты его больше никогда не увидишь. Нечего огорчаться  по пустякам. — Немного помолчав, она добавила:    

— Надеюсь,  Кэтрин, ты не разлюбила свой дом оттого, что он не столь богат, как Нортенгер?  Если это случилось, поездка не принесла тебе пользы. Всегда надо быть довольной  местом, в котором находишься, в особенности собственным домом, — здесь  ведь придется провести большую часть жизни. Мне не очень понравилось, что за  завтраком ты так расхваливала французские булки, которые пекутся в аббатстве.    

— Но  я на хлеб не обращаю внимания. Не все ли мне равно, что я ем.    

— У  нас наверху есть очень умная книга о молодых девицах, на которых дурное  действие оказывают великосветские знакомства; кажется, она называется  «Зеркало». Я ее как-нибудь поищу — тебе будет полезно ее прочесть.    

Кэтрин  промолчала и, желая вести себя хорошо, углубилась в работу. Но через несколько  минут она незаметно для себя самой снова оказалась во власти задумчивости и  беспокойства и стала ерзать на стуле под действием угнетавшей ее тоски гораздо  больше, чем работать иглой. Миссис Морланд наблюдала за этим возвратом болезни.  И, считая отсутствующий и разочарованный взгляд дочери достаточным  подтверждением того, что ею завладел дух неудовлетворенности, которым, по  мнению матери, целиком объяснялось ее плохое настроение, она поспешно вышла из  комнаты, чтобы раздобыть упомянутую книгу и поскорее приступить к необходимому  лечению. Чтобы найти требуемое, понадобилось какое-то время. Ее задержали и  другие семейные обязанности, так что прошло четверть часа, прежде чем она  смогла спуститься с томом, на который возлагались большие надежды. Из-за шума,  который она производила своими хлопотами, она не расслышала прибытия  посетителя. И когда она вошла в комнату, первым, кого она там увидела, оказался  совершенно незнакомый ей молодой человек. Гость тотчас же почтительно встал и,  будучи представлен ее смущенной дочерью в качестве «мистера Генри Тилни»,  извинился с идущей от природной деликатности приятной застенчивостью за свое  бесцеремонное вторжение, признав, что после происшедшего в Нортенгере он не  вправе ждать в Фуллертоне радушного приема, и объяснил свой приезд желанием  убедиться, что мисс Морланд благополучно доехала. Он обращался не к пристрастному  судье и не к озлобленному сердцу. Далекая от того, чтобы возлагать вину отца на  детей, миссис Морланд питала к последним добрые чувства и, удовлетворенная впечатлением  от его внешности, приняла мистера Тилни просто и приветливо, поблагодарив за внимание  к дочери, заверив его, что они с мужем рады друзьям своих детей, и попросив ни  словом больше не вспоминать о случившемся.    

Мистер  Тилни не счел нужным с ней спорить, ибо, хотя и испытывал облегчение, вызванное  таким нежданным дружелюбием, все же не считал настоящий момент подходящим,  чтобы продолжить разговор на ту же тему. Поэтому, молча вернувшись на свое  место, он в течение нескольких минут весьма любезно отвечал миссис Морланд на  обычные расспросы о состоянии дорог и о погоде. Между тем Кэтрин — возбужденная,  трепетная, счастливая и торжествующая Кэтрин — хранила молчание. Но ее горящее  лицо и сияющие глаза убедили миссис Морланд, что, по крайней мере на какое-то  время, этот благотворный визит облегчил душу дочери, а посему она охотно  отложила первый том «Зеркала» до другого подходящего случая.    

Рассчитывая  на содействие мистера Морланда, чтобы ободрить гостя и помочь ему в поисках  темы для беседы, и относясь с полным сочувствием к смущению молодого человека,  вызванному поступком его отца, миссис Морланд почти сразу же послала кого-то из  детей за мужем. Но мистера Морланда, к сожалению, не оказалось дома. А без  мужской поддержки им к исходу четверти часа больше не о чем было разговаривать.  После некоторого молчания Генри, впервые в присутствии миссис Морланд,  повернулся к Кэтрин и с внезапной непринужденностью спросил у нее — здесь ли  находятся мистер и миссис Аллен. Уразумев суть ее многословного ответа, которую  можно было выразить всего одним слогом, он объявил, что хочет  засвидетельствовать им свое почтение, и тут же спросил у нее, покраснев, не  будет ли она любезна показать ему дорогу к их дому.    

— Дом  виден из этого окна, сэр! — объявила Сара, заслужив сдержанный поклон  гостя за оказанную помощь и недовольный взгляд матери за неумение держать язык  за зубами.    

Как  предположила миссис Морланд, истинным поводом для визита молодого человека к их  почтенным соседям была потребность объяснить Кэтрин наедине поступок его отца.  Поэтому она охотно согласилась, чтобы ее дочь пошла вместе с ним. Они  отправились, и, как оказалось, миссис Морланд не совсем ошиблась в своих  догадках. Некоторое объяснение отцовских действий у Генри и правда имелось. Но  прежде ему было необходимо объясниться самому, и еще до того, как они дошли до  Алленов, он это сделал с такой полнотой, что не оставил, по мнению Кэтрин,  ничего для других подобных объяснений в ближайшем будущем.    

Заверив  ее в своих чувствах, он спросил, может ли она ему ответить взаимностью, хотя  оба они, — пожалуй, в равной степени, — в этом нисколько не  сомневались. Ибо при том, что Генри был ею теперь по-настоящему очарован,  сознавал и ценил ее достоинства и искренне дорожил ее обществом, влюбленность  его, я должна признаться, выросла не из чего иного, как из чувства благодарности, —  другими словами, — единственной причиной, заставившей его серьезно к ней  приглядеться, была уверенность в ее привязанности к нему. Подобная  разновидность чувства совершенно необычна в романах и весьма унизительна для  гордости героини. Но если она так же необычна в реальной жизни, пусть мне хотя  бы принадлежит честь открытия этого детища необузданного воображения.    

Весьма  краткий визит к миссис Аллен, во время которого мистер Тилни рассуждал сбивчиво  и бессвязно, а мисс Морланд, погруженная в созерцание своего невыразимого  счастья, не размыкала губ, сменился для них прелестью нового tete-a-tete. И  прежде, чем ему было суждено кончиться, Кэтрин получила возможность судить,  насколько матримониальное предложение сына было одобрено его отцом. Вернувшись  два дня назад из Вудстона, Генри был встречен невдалеке от аббатства  нетерпеливым генералом, который раздраженно объявил ему об отъезде мисс Морланд  и потребовал, чтобы он выкинул ее из головы.    

Таково  было отеческое благословение, основываясь на котором Генри сейчас просил ее руки.  Опечаленная Кэтрин, несмотря на следовавшую из этого сообщения угрозу ее  надеждам, не могла не оценить великодушной предусмотрительности Генри, —  заранее заручившись ее согласием, он избавил ее от необходимости ответить  отказом из уважения к ее отцу. И по мере того, как он излагал подробности, в ее  душе все сильнее крепло чувство победного ликования. Генерал, оказывается, ни в  чем не мог ее обвинить и ни за что не осуждал, кроме того, что она стала невольной  причиной его ошибки, которой не прощала его гордость, но которую истинная  гордость даже постыдилась бы признать. Она была виновна лишь в том, что  оказалась не столь богатой, как он рассчитывал. Заблуждаясь относительно ее  средств и положения в обществе, он приветствовал знакомство с ней в Бате,  пригласил ее в Нортенгер и хотел, чтобы она стала его невесткой. Обнаружив  ошибку, он не нашел ничего лучшего, как выгнать ее из дома, хотя, на его  взгляд, его раздражение против нее самой и презрение к ее семье выразилось в  этом отнюдь недостаточно.    

Первым,  кто сбил его с толку, был Джон Торп. Однажды, находясь в театре и заметив, что  его сын уделяет внимание какой-то мисс Морланд, генерал между прочим спросил у  Торпа — знает ли он о ней что-нибудь, кроме ее имени. Довольный возможностью  коротко поболтать с человеком высокого положения, Торп охотно и с гордостью  поделился своими сведениями. Тогда со дня на день ждали обручения между  Морландом и Изабеллой и сам Торп намеревался жениться на Кэтрин. Поэтому он из  тщеславия представил семью Морландов еще более богатой, чем это рисовалось его  собственному тщеславию и алчному взору. Тем, с кем он был или надеялся быть связан,  всегда надлежало ради его собственной значительности занимать высокое  положение. И по мере его сближения с этими людьми они становились как бы все  более богатыми. Состояние его приятеля Морланда, переоцененное Торпом с самого  начала, стало с того дня, как он познакомил его с Изабеллой, непрерывно  возрастать. И всего лишь удвоив, ради торжественного случая, ранее удвоенную  сумму предполагаемых доходов мистера Морланда и его утроенный капитал, придумав  этому семейству богатую тетушку и утопив половину детей, он представил его  генералу в самом выгодном свете. Для Кэтрин же, привлекшей к себе особое  внимание его собеседника и бывшей предметом его собственных матримониальных планов,  Торп припас еще нечто особое. И десять или пятнадцать тысяч фунтов, которые  якобы мог за ней дать ее отец, превратились лишь в неплохую прибавку к имению  мистера Аллена. Ее близость к этой супружеской чете убедила его, что в будущем  Кэтрин может рассчитывать здесь на немалое наследство, — основываясь на  этом, он мог с легкостью выдавать ее за наследницу Фуллертонского поместья. И  генерал начал действовать, доверившись этим сведениям. Сомнение в их  достоверности не приходило ему в голову. Внимание Торпа к этой семье ввиду  предполагавшегося брака между одним из ее членов и его сестрой, а также его  собственные виды в отношении мисс Морланд (обстоятельство, которым он хвастался  почти так же открыто) как будто служили достаточным подтверждением правдивости  его слов. К этому добавлялось, что Аллены были богаты и бездетны, что мисс  Морланд находилась на их попечении и что, как он в этом убедился лично после  возникновения между ними знакомства, они проявляли о ней отеческую заботу.  Решение генерала было принято безотлагательно. Он уже подметил в поведении сына  признаки его склонности к мисс Морланд. И, будучи благодарен мистеру Торпу за  предоставленные им сведения, генерал почти тотчас же решил не щадить усилий,  чтобы расстроить лелеемые им планы, перехватив у него его хваленую добычу. Дети  генерала разбирались тогда в его намерениях не больше, чем сама Кэтрин. Не  понимая, чем она при ее положении в обществе смогла привлечь к себе такое  исключительное внимание их отца. Генри и Элинор с удивлением отмечали внезапность,  силу и постоянство его благосклонности. И хотя из некоторых намеков,  сопровождавших подобный приказу отцовский совет, — не пренебрегать ничем,  чтобы завоевать ее сердце, — Генри со временем понял, что генерал считает  Кэтрин выгодной партией, он до последнего разговора в Нортенгере даже не  подозревал о ложных отцовских расчетах. Их полную несостоятельность генералу  открыл тот самый человек, который его на них натолкнул, — случайно  встреченный им в Лондоне Торп. Под действием чувств, прямо противоположных  прежним, досадуя на отказ Кэтрин выйти за него замуж, а еще более на неудачу  его последней попытки помирить Морланда и Изабеллу (заставившую его поверить,  что они разошлись навсегда), и утратив интерес к дружбе, которая уже не сулила  ему никаких выгод, он поспешил опровергнуть все сообщенное им раньше для  возвышения Морландов. Торп объяснил, что хвастовство его приятеля ввело его в  заблуждение относительно их средств и общественного положения, что он считал  мистера Морланда богатым и влиятельным человеком, хотя, как обнаружилось в  последние три недели, он не вправе претендовать на эти качества, и что после  щедрых посулов в связи с предполагавшимся браком между членами их семей мистер  Морланд, припертый к стенке его, Торпа, натиском, вынужден был признаться в  неспособности обеспечить молодую чету даже скромной поддержкой. Оказалось, что  это совсем нищая семья, к тому же невероятно многочисленная и, как ему удалось  установить совсем недавно, не пользующаяся никаким уважением у соседей. Они  живут не по средствам, норовят улучшить свое положение посредством выгодных браков,  и все, как один, людишки пронырливые, дошлые и хвастливые.    

Ошеломленный  генерал, взглянув вопросительно, упомянул фамилию Аллен, но и здесь Торп  признал свою ошибку. Аллены, оказывается, достаточно прожили в соседстве с  Морландами, чтобы узнать им цену. Кроме того, теперь стало известно имя  молодого человека, которому со временем должно будет достаться Фуллертонское  поместье. Этого генералу было довольно. Сердясь на всех в мире, кроме себя, он  на следующий же день помчался в аббатство и распорядился там уже известным  образом.    

Предоставляю  здравому смыслу читателя решить, какую часть всего этого Генри сумел в то время  сообщить Кэтрин; какую — узнать от своего отца, в чем помогла ему его сообразительность  и что еще должно было разъяснить письмо от Джеймса. Ради его, читателя, пользы,  я объединила вместе то, что он должен разъединить ради моей Кэтрин, во всяком  случае, услышала вполне достаточно, чтобы почувствовать, как мало она  преувеличила жестокость генерала, вообразив, что он убил или подверг  пожизненному заточению свою жену.    

Генри,  вынужденный разоблачить подобным образом собственного отца, заслуживал сейчас  почти такого же сострадания, как в то время, когда знакомился сам с этим  впервые. Руководившие генералом низкие побуждения заставили его густо  покраснеть. Разговор между отцом и сыном в Нортенгере был резок до крайности.  Услышав, какая обида нанесена Кэтрин, и поняв, что имеет в виду и с чем  приказывает ему смириться его отец, он протестовал открыто и смело. Генерал, который  привык, что при всех обстоятельствах его воля в семье имела силу закона,  допускавший только безмолвное инакомыслие, только свободу воли, которая не  осмеливалась выражаться в словах, ответил на противодействие сына — твердое в  меру того, что оно основывалось на заключениях разума и велениях  совести, — приступом безудержного гнева. Однако при подобных обстоятельствах  отцовский гнев мог возмутить, но не устрашить убежденного в своей правоте сына.  Генри сознавал, что он связан с мисс Морланд честью и сердцем. И веря, что  сердце, которое его раньше поощряли завоевать, им побеждено, он не мог — в  угоду вызванному бессмысленной злобой противоположному указанию и вероломно  отобранному молчаливому согласию — нарушить верность долгу и уклониться от  следовавших из нее обязательств. Он наотрез отказался участвовать в поездке в  Херефордшир, предпринятой наспех в качестве повода для изгнания Кэтрин, и так  же твердо заявил, что будет просить ее руки. Генерал пришел от этого в ярость,  и они расстались в состоянии решительной взаимной отчужденности. Переживая  нервное потрясение, которое могло пройти только после пребывания в одиночестве,  Генри на какое-то время вернулся в Вудстон и во второй половине следующего дня  прямо оттуда выехал в Фуллертон.    

 Глава XXXI    

     

Мистер и  миссис Морланд были немало удивлены, когда мистер Тилни попросил у них согласия  на брак с их дочерью. До этого мысль о существовании сердечной склонности с той  или другой стороны даже не приходила им в голову. Но так как в конце концов не  было ничего неестественного в том, что в Кэтрин кто-то влюбился, они вскоре  стали относиться к этому со счастливым чувством удовлетворенной гордости и в  той мере, в какой дело зависело от них, были готовы пойти навстречу молодым  людям. Хорошие манеры и разумное поведение юноши говорили в его пользу. И  поскольку о нем не шло дурной славы, а подозревать плохое было им несвойственно,  заменившая длительное знакомство собственная доброжелательность рекомендовала  им его вполне достаточно.    

— Бедная  Кэтрин, конечно, окажется очень беспомощной молодой хозяйкой, — предположила  ее мать. Однако она быстро утешилась тем, что все приобретается с опытом.    

Короче  говоря, имелось только одно препятствие, заслуживавшее упоминания. Но пока это  препятствие не будет устранено, они все же не считали возможным согласиться на  обручение. Морланды были людьми мягкими, но не отступавшими от твердых правил,  и, поскольку отец юноши так резко возражал против предполагаемого союза, они не  считали возможным этому союзу способствовать. Будучи людьми непритязательными,  они не потребовали, встав в позу, чтобы генерал лично испросил для своего сына  руки их дочери или хотя бы всей душой приветствовал эту женитьбу. Но приличное  подобие разрешения с его стороны было необходимо, и, как только оно будет  получено, — а сердце подсказывало им, что долго ждать этого не  придется, — они охотно и незамедлительно дадут свое согласие. Отец должен  снять свой запрет — требовалось только это. Они не желали, они не чувствовали  себя вправе говорить о деньгах. В соответствии с брачным контрактом своих  родителей Генри должен был получить достаточное наследство. Его средства в  настоящее время обеспечивали ему независимость и необходимые жизненные удобства,  и при самом скаредном подходе такое замужество оказывалось для их дочери более  благоприятным, чем всякое другое, на которое она могла бы рассчитывать.    

Такое  решение не должно было удивить молодых людей. Оно их огорчило, причинило им  боль, но не могло вызвать протеста с их стороны. И они расстались, утешая себя  надеждой, что казавшаяся почти невозможной перемена в генерале совершится  достаточно быстро, соединив их в блаженстве одобренного всеми союза. Генри  вернулся туда, где отныне был его единственный дом, чтобы ухаживать там во  славу Кэтрин за молодыми посадками, мечтая о том времени, когда они смогут  трудиться вместе. А Кэтрин осталась проливать слезы в Фуллертоне. Не станем любопытствовать,  насколько боль разлуки смягчилась для них негласной перепиской. Мистер и миссис  Морланд никогда этим не интересовались. Они были слишком добры, чтобы  потребовать от дочери какого-нибудь обещания по этому поводу. И если Кэтрин  получала письмо, — а в те времена это случалось довольно часто, — они  в такую минуту всегда смотрели куда-то в сторону.    

Беспокойство  о будущем, ставшее на этой ступени их романа уделом Генри и Кэтрин, а также  всех тех, кому они были дороги, едва ли доступно воображению читателей,  которые, по предельной сжатости лежащих перед ними заключительных страниц, уже  почувствовали наше совместное приближение к всеобщему благополучию.    

Остается  лишь разгадать обстоятельство, которое способствовало скорейшему бракосочетанию  героя и героини. Какое событие могло подействовать на человека с таким нравом,  как генерал Тилни? Больше всего на него повлияла свадьба дочери с богатым и  знатным юношей, которая состоялась тем же летом. Ублаготворив тщеславие  генерала, эта свадьба привела его в особо благодушное настроение, которое  прошло лишь после того, как Элинор выговорила у него для Генри прощение вместе  с разрешением «валять дурака, если это ему приспичило».    

Замужество  Элинор Тилни, ее избавление от всех горестей, которые дом, подобный Нортенгеру,  должен был причинять ей после изгнания из него Генри, и ее переезд в дом,  отвечавший ее вкусу, — вместе с человеком, выбранным также по  вкусу, — явилось событием, обрадовавшим, как мне кажется, всех ее друзей и  знакомых. Сама я радуюсь этому вполне искренне. Я не знаю никого, кто в большей  мере, чем эта девушка, своими долгими страданиями и высокими душевными  качествами заслуживал бы право на неомраченное счастье. Чувство к ее избраннику  возникло в душе Элинор еще давно. Но недостаточно высокое положение в обществе  лишало его возможности просить ее руки. Нежданно свалившиеся на него титул и  состояние разрушили все преграды. И дочь, посвятившая отцу столько заботы и  внимания и так много от него вытерпевшая, никогда еще не была так дорога  генералу, как в ту минуту, когда он впервые обратился к ней со словами «ваша  светлость». Муж Элинор вполне заслужил такую жену, будучи и впрямь, независимо  от доставшихся ему титула, богатства и связей, самым обаятельным юношей на  свете. Более пространного описания его достоинств не требуется — самый  обаятельный юноша на свете всегда присутствует в нашем воображении.  Относительно определенного юноши, который имеется в виду, могу лишь добавить  (памятуя о законах композиции, запрещающих выводить на сцену не связанные с  фабулой персонажи), что это был именно тот джентльмен, после пребывания  которого в Нортенгере там завалялся, из-за нерадивости слуги, сверток счетов от  прачки, вызвавший одно из самых волнующих переживаний нашей героини.    

Благотворное  для Генри влияние виконта и виконтессы подкрепили сведения о подлинных  средствах мистера Морланда, которые были любезно предоставлены генералу, как  только он оказался способным их воспринять. Из них следовало, что он едва ли  был больше введен в заблуждение первоначальным хвастовством Торпа, расписавшего  непомерные богатства семьи Морландов, чем его последним злонамеренным описанием  их крайней нищеты, — что на самом деле эта семья вовсе не бедствует и даже  ни в чем не нуждается и что за Кэтрин родители дают три тысячи фунтов  приданого. По сравнению с прежним его представлением это выглядело настолько  благоприятно, что существенно помогло генералу превозмочь свое упрямство. К  тому же не осталось бесследным и полученное им не без некоторых хлопот частное  сообщение, согласно которому Фуллертонским поместьем, свободным от каких-либо  наследственных обязательств, целиком располагал нынешний владелец, благодаря  чему оно не было ограждено ни от каких будущих притязаний.    

Под  действием этих обстоятельств генерал вскоре после свадьбы Элинор разрешил сыну  вернуться в Нортенгер и вручил ему свое письменное согласие, изложенное в  занимавшем целую страницу витиеватом послании к мистеру Морланду. Событие,  которому оно открыло дорогу, произошло незамедлительно. Бракосочетание Генри и  Кэтрин состоялось, звонили колокола, все улыбались. И поскольку это случилось  меньше чем через двенадцать месяцев после их первой встречи, едва ли кто-нибудь  скажет, что все огорчительные промедления, вызванные жестокостью генерала,  заставили их страдать чересчур долго. Начать вполне счастливую совместную жизнь  в возрасте соответственно двадцати шести и восемнадцати лет не так уж плохо. И,  признаваясь в своем убеждении, что неблаговидное вмешательство генерала, в  конечном счете не повредившее их блаженству, было для них даже полезным,  заставив их глубже узнать друг друга и укрепив их взаимную привязанность, я  предоставляю тем, кого это касается, решить — служит ли эта книга прославлению  родительской тирании или оправданию сыновнего непослушания.