1 2 3 4 5 6 
Подчас  его любопытство к иной достопримечательности позволяло сделать лестное заключение  о его чувствах. Так, он просил показать ему дом, в котором прожил долгие годы  его отец, а до него — отец его отца, вспомнив же, что еще жива старушка,  когда-то вскормившая его, обошел всю улицу из конца в конец, ища, где находится  ее домик, и даже когда его внимание привлекало что-нибудь не очень стоящее, это  само по себе многого стоило в глазах его спутниц как свидетельство хорошего отношения  к Хайбери вообще.    

Эмма,  наблюдавшая за ним, решила, что человека, который обнаруживает подобные  чувства, нельзя заподозрить в злом умысле оттянуть свой приезд, что он не мог  ломать комедию, лицемерить в изъявлениях сыновней привязанности и мистер  Найтли, конечно же, обвинял его незаслуженно.    

Первую  остановку сделали они у трактира «Корона», средней руки заведения, хотя и  первого среди прочих в Хайбери, где держали лишь отчасти для проезжающих, а  более для удобства местных жителей, две пары почтовых; дамы никак не ожидали,  что их задержит здесь что-либо примечательное, однако им случилось помянуть  мимоходом историю обширной пристройки, которая сразу бросалась в глаза. Ее  сделали много лет назад, предназначая под бальную залу, и в дни многолюдства и балов  она не однажды служила своей цели, но блистательное время это давно миновало, и  ныне наивысшим ее предназначением было собирать под свои своды благородных и  полублагородных джентльменов из местного вист-клуба. Мистер Фрэнк Черчилл  тотчас навострил уши. Его поразило, что это бальная зала; вместо того чтобы  пройти мимо, он на несколько минут остановился под окнами — оба превосходных  подъемных окна были открыты — и, заглядывая внутрь, стал оценивать ее  возможности и сетовать на то, что ею больше не пользуются по назначению. Он не  нашел в зале ни единого недостатка, он отказывался признать те, на которые ему  указывали. Нет-нет, и длина подходящая, и ширина подходящая, и общий вид. И  вмещает самое подходящее число людей. Здесь следует хотя бы раз в две недели на  протяжении всей зимы устраивать балы. Отчего мисс Вудхаус не возродила для этой  залы ее славное прошлое? Ведь она здесь всесильна! То возражение, что в Хайбери  слишком мало хороших фамилий, никого, кроме жителей Хайбери да ближайших  соседей, на такие балы не созовешь, не убедило его. Он не поверит, чтобы, когда  кругом стоят красивые дома, в них не нашлось нужное число обитателей, достойных  составить подобного рода собрание; даже услышав в подробностях описание местных  семейств, он все-таки не желал согласиться, что кто-нибудь может пострадать от  их смешения и что другое же утро не расставит всех снова по прежним местам. Он  спорил со страстью завзятого танцора, и Эмма дивилась, глядя, как уэстонский  норов берет верх над нравами Черчиллов. Казалось, ему в полной мере достались  отцовская живость и общительность, кипучий, неунывающий дух — и ничего от  энскумской чопорности и гордыни. Гордыни, правду сказать, попросту не хватало —  подобное равнодушие к соблюдению общественных различий граничило с невзыскательностью  вкуса. А впрочем, и мог ли такой, как он, судить о зле, коему придавал столь  малую важность? Это лишь выплеснулся наружу избыток его задора, и только.    

Наконец  его уговорили оторваться от окон «Короны» и пойти дальше, и, когда перед ними  очутился дом, в котором квартировали Бейтсы, Эмма, вспомнив, что он накануне  имел намерение посетить их, спросила, состоялся ли визит.    

— Ах  да, состоялся, — отвечал он, — я как раз хотел об этом сказать. Он  сошел как нельзя более удачно — я застал дома всех трех дам и очень вам обязан  за своевременное предостережение. Когда бы словоохотливость тетушки застигла  меня врасплох, я бы, наверное, погиб. А так отделался лишь тем, что принужден  был затянуть свой визит сверх меры. Нужно было бы — и, пожалуй, прилично было  бы — посидеть минут десять, не долее, я и батюшку предупредил, что определенно  буду дома раньше его, но как выбрать момент, когда нет ни умолку, ни передышки;  и когда он, нигде меня не найдя, наконец зашел туда за мною, я с несказанным  изумлением обнаружил, что просидел у них добрых три четверти часа. Почтенная  дама не дала мне ни малейшей возможности вырваться раньше.    

— И  как, на ваш взгляд, выглядит мисс Фэрфакс?    

— Неважно,  совсем неважно, ежели, разумеется, допустить, что юная девица может неважно  выглядеть. Но ведь так думать непозволительно, не правда ли, миссис Уэстон? Где  это видано, чтобы особа прекрасного пола выглядела неважно? И притом,  откровенно говоря, мисс Фэрфакс так бледна от природы, что всегда имеет  нездоровый вид. Цвет лица ее оставляет желать лучшего.    

Эмма, не  соглашаясь с ним, взяла цвет лица мисс Фэрфакс под защиту. «Да, он и правда не  ярок, но это не причина утверждать, будто в нем всегда присутствует нездоровый  оттенок, а главное, ее коже свойственна чистота и прозрачность, от которых лицо  ее приобретает неповторимую утонченность». Он с должною почтительностью  выслушал ее, подтвердил, что слышал это от многих, но счел нужным признаться,  что для него самого отсутствие здорового румянца — непоправимый изъян. Когда в  чертах лица нет ничего особенного, румянец красит их, когда же они хороши, то  действие его… но, к счастью, ему нет нужды здесь описывать, каково тогда его действие.    

— Что  ж, — отозвалась Эмма, — о вкусах не спорят. Во всяком случае, если  отбросить цвет лица, она вам нравится.    

Он покачал  головою и рассмеялся.    

— Для  меня мисс Фэрфакс и цвет ее лица неразделимы.    

— Вы  с нею часто встречались в Уэймуте? Часто бывали в одном и том же обществе?    

Они в  эту минуту приближались к Форду, и у него вырвалось восклицание:    

— Ха!  Это, должно быть, и есть та самая лавка, в которой, как мне сообщил отец, всяк  от мала до велика бывает каждый день? Он и сам, по его словам, шесть раз на  неделе наведывается в Хайбери, и всякий раз непременно найдется дело, которое  приведет его к Форду. Прошу вас, зайдемте туда, ежели это вас не  затруднит, — докажу тем самым, что и я здешний, что я тоже гражданин  Хайбери. Я непременно должен купить что-нибудь у Форда. И таким образом  утвердиться в правах гражданства… Я полагаю, у них торгуют перчатками?    

— Да,  и перчатками, и всем прочим. Я в восхищении от вашего патриотизма. Вас будут обожать  в Хайбери. Вы пользовались известностью еще до вашего приезда, так как  доводитесь сыном мистеру Уэстону, но выложите полгинеи у Форда, и ваша добрая  слава будет зиждиться на ваших личных заслугах.    

Они  вошли; покамест с полок доставали и раскладывали по прилавку лоснистые, плотно  перевязанные пачки «мужских фильдеперсовых» и «кожаных кофе с молоком», он  сказал:    

— Однако  простите, мисс Вудхаус, я прервал вас, вы что-то говорили в ту минуту, когда во  мне внезапно взыграла amor patriae.[10]  He лишайте меня удовольствия узнать, что именно. Уверяю вас, самая громкая  слава в обществе не возместит для меня утрату малейшей радости в частной жизни.    

— Я  только спросила, много ли вы бывали в Уэймуте вместе с мисс Фэрфакс, в одном  кружке.    

— Теперь,  когда мне понятен ваш вопрос, скажу вам, что об этом спрашивать нечестно.  Определять, какова степень знакомства — исконная привилегия дамы. Должно быть,  мисс Фэрфакс, рассказывая об Уэймуте, уже обозначила для вас эту степень, и я  не желаю попасть впросак, претендуя на большее.    

— Помилуйте,  судя по этому ответу, вы ей не уступаете в осмотрительности. В речах мисс  Фэрфакс столько недосказанного, в ней самой — столько скрытности, нежелания  сообщить хоть что-либо о ком бы то ни было, что вы, по-моему, право, можете без  оглядки говорить об вашем знакомстве все что вздумается.    

— В  самом деле?.. Тогда скажу правду, тем более что это мне будет приятней всего. Я  часто встречался с нею в Уэймуте. Кемпбеллы были мне немного знакомы по  Лондону, и в Уэймуте мы вращались, большею частью, в одном кругу. Полковник  Кемпбелл — милейший человек, миссис Кемпбелл приветлива и добра. Мне нравится  их семейство.    

— Тогда,  я заключаю, вам известно, в каком положении находится мисс Фэрфакс и какая ее  ожидает судьба.    

— Да… —  с некоторою заминкой, — известно, я думаю.    

— Вы  касаетесь деликатных предметов, Эмма, — с улыбкой вмешалась в разговор  миссис Уэстон, — и забываете о моем присутствии. Мистер Фрэнк Черчилл не  знает, что и сказать, когда вы заводите речь о таких вещах, как положение мисс  Фэрфакс. Я лучше отойду в сторонку.    

— Конечно,  я забыла подумать о ней, — сказала Эмма, — потому что всегда вижу в  ней только друга моего, дорогого, верного друга.    

По его  лицу было видно, что он вполне понимает подобное чувство и уважает его.    

— Вы  когда-нибудь слышали, как играет молодая особа, о которой мы только что говорили? —  спросил Фрэнк Черчилл, когда покупка перчаток состоялась и они снова вышли из  лавки.    

— Когда-нибудь? —  переспросила Эмма. — Вы забываете, насколько она неотделима от Хайбери! Я  слушаю ее каждый год с тех пор, как мы обе начали учиться музыке. Она прелестно  играет.    

— Правда,  вы так думаете? Мне хотелось знать мнение кого-то, кто может в самом деле почитаться  судьею. Мне и самому показалось, что она играет недурно, то есть с большим  вкусом, только я совершенно в этом не разбираюсь… Страшно люблю музыку, но  совсем не играю, а значит, и не имею права судить о чужом исполнении. Другие, я  слышал, им восхищались, мне запомнилось одно из свидетельств того, сколь высоко  ставят ее игру. Некий господин, большой знаток музыки — мужчина, влюбленный в  другую, обрученный с другою — им вот-вот предстояло жениться, — никогда не  просил эту другую сесть за клавиши, ежели вместо нее могла сесть за них упомянутая  молодая особа, ни разу не изъявил желания слушать одну, ежели возможно было послушать  другую. Такое со стороны человека, известного своею музыкальной одаренностью,  по-моему, кое о чем свидетельствует.    

— Бесспорно  свидетельствует! — весело подхватила Эмма. — Так мистер Диксон, стало  быть, тонкий ценитель музыки? От вас мы за полчаса узнаем больше, чем мисс  Фэрфакс соизволит выдавить из себя за полгода.    

— Да,  я имел в виду мистера Диксона и мисс Кемпбелл и счел, что это говорит о многом.    

— Несомненно,  об очень многом — столь многом, что, правду сказать, окажись я на месте мисс  Кемпбелл, я была бы от этого далеко не в восторге. Я бы не простила мужчине,  что музыка ему дороже любви, услада слуха важнее услады очей, что прекрасные  звуки понятней для него, нежели мои чувства. А как относилась к этому мисс  Кемпбелл?    

— Видите  ли, речь шла о ее закадычной подруге.    

— Слабое  утешение! — смеясь, возразила Эмма. — По мне, скорее уж пусть  отмечают чужую, нежели закадычную подругу, — с чужой такое, быть может,  больше не повторится, но что за несчастье постоянно иметь под боком закадычную  подругу, которая все делает лучше вас!.. Бедная миссис Диксон! Душевно рада за  нее, что она уехала жить в Ирландию.    

— Вы  правы. Все это выглядело не слишком лестно для мисс Кемпбелл, но, право,  непохоже было, что ее это хоть сколько-нибудь волновало.    

— Тем  лучше — или, может быть, тем хуже, я не знаю. Но чем бы это ни объяснялось, кротостью  ли характера или глупостью, пылкостью в дружбе или холодностью в любви, был  человек, которого, я думаю, такое не могло не волновать — и это сама мисс  Фэрфакс. Она-то уж наверное не осталась нечувствительна к тому, что ей  оказывают столь неприличное и опасное предпочтение.    

— Ну,  что до этого… я не берусь…    

— О,  не подумайте, будто я рассчитываю получить от вас или кого-нибудь другого отчет  о том, каковы были чувства мисс Фэрфакс. Этого, как я догадываюсь, кроме нее  самой, не ведает ни одна живая душа. Однако ежели она продолжала играть всякий  раз, как попросит мистер Диксон, то можно предположить что угодно.    

— Между  ними тремя, казалось мне, царило столь доброе согласие… — быстро начал он,  но осекся и продолжал спокойно: — А впрочем, не скажу, каковы были в самом деле  их отношения, что там скрывалось за внешней видимостью. Скажу только, что на  взгляд со стороны все шло гладко. Вам, знающей мисс Фэрфакс с детских лет,  лучше судить о том, что она за человек и как ей более свойственно вести себя в  чрезвычайных обстоятельствах.    

— Да,  я знаю ее с детских лет, это верно, — мы вместе были детьми, вместе выросли,  и лишь естественно предположить, что нас связывает такая дружба, что всякий  раз, когда она навещает родных, мы сходимся с нею накоротке. Но ничего похожего  нет. Сама не знаю, как это вышло — отчасти тут был виною, пожалуй, мой гадкий  дух противоречия, мне сделалась противна девочка, которую вечно так  превозносят, боготворят, и тетка, и бабушка, и все окружающие. И потом, эта ее  скрытность… я никогда бы не могла привязаться к столь замкнутому существу.    

— Отталкивающая  черта, согласен, — сказал он. — Без сомненья, зачастую весьма  удобная, но всегда неприятная. В скрытности есть надежность, но в ней  отсутствует привлекательность. Невозможно полюбить скрытного человека.    

— Да,  покуда его скрытность в отношении вас не прекратится, и тогда он, может быть,  станет привлекателен вдвойне. Но я покамест не дошла до столь крайней нужды в  хорошей приятельнице, подруге, чтобы брать на себя труд преодолеть чью-то  скрытность и обнаружить за нею привлекательные свойства. О дружеских отношениях  между мною и мисс Фэрфакс речи быть не может. У меня нет причин думать об ней  дурно — ни малейших причин, — но только эта неизменная, эта сугубая  осторожность в словах и манере держаться, этот страх дать другому мало-мальски  ясное понятие о ком бы то ни было невольно внушают подозрение, что ей есть что  скрывать.    

Он  совершенно с нею согласился, и Эмме после столь долгой прогулки вместе и такого  сходства в их взглядах стало казаться, будто они хорошо знакомы, и не верилось,  что они видятся всего-навсего второй раз. Он оказался не совсем таков, как она  ожидала, менее светским человеком в некоторых своих взглядах, в меньшей степени  баловнем судьбы и, значит, оказался лучше, чем она ожидала. Требования его были  более умеренны, чувства более горячи. Особенно поразили ее соображения,  высказанные им о доме мистера Элтона, который, как и церковь, они, уступив его  настойчивой просьбе, сходили посмотреть и в котором он, не соглашаясь с их  мнением, не усмотрел больших изъянов. Нет, по его впечатлению, дом совсем  недурен — не стоит жалеть человека, которому достанется такой дом. Не жалости  достоин мужчина, который будет делить кров, подобный этому, с любимой женщиной.  Здесь вполне хватит места, чтобы устроиться со всяческим комфортом. Болваном  надобно быть, чтобы требовать большего.    

Миссис  Уэстон только посмеялась этому. Он не знает, что говорит. Он, который привык  жить только в большом доме, никогда не задумывался о том, сколько удобств и  преимуществ связано с его размерами, поэтому не ему судить о лишениях,  неизбежно проистекающих от необходимости ютиться в маленьком доме. Однако Эмма  про себя решила, что он отлично знает, что говорит, — что в словах его  видна похвальная склонность с молодых лет зажить своим домом и жениться из  достойных побуждений. Он не догадывается, может быть, какими грозами чревато  для мира в семье отсутствие комнаты для экономки или скверная кладовая, зато  прекрасно сознает, что не в Энскуме счастье, и когда полюбит, то не задумываясь  откажется от непомерного богатства, чтобы снискать самостоятельность уже в  молодые лета.    

 Глава 7    

     

Назавтра  лестное мнение Эммы о Фрэнке Черчилле несколько поколеблено было известием, что  он уехал в Лондон, и лишь затем, чтобы подстричься. Эта прихоть внезапно  взбрела ему в голову за завтраком; он послал за фаэтоном и укатил, с намерением  воротиться к обеду и не имея в виду цели более уважительной, чем стрижка волос.  Конечно, невелик грех проехать по такому случаю шестнадцать миль туда и  обратно, но отдавал этот поступок чем-то фатовским, вздорным, что претило ей.  Он не вязался с тем здравомыслием в планах, умеренностью в требованиях и даже  тем бескорыстием в движениях души, которые, верилось ей, она в нем разглядела  накануне. Суетное тщеславие, невоздержанность, страсть к переменам,  непрестанный зуд чем-то занять себя, не важно, дурным или хорошим, неумение  подумать, приятно ли это будет отцу и миссис Уэстон, безразличие к тому, как  будет выглядеть такое поведение в глазах людей, — вот обвинения, которые  казались ей применимы к нему теперь. Батюшка ее только назвал его фертом и  новость счел презанятной, но миссис Уэстон была недовольна, как явствовало из  того, что она упомянула ее вскользь и более к ней не возвращалась, уронив лишь,  что «у молодых людей всегда бывают маленькие причуды».    

Не  считая этого единственного пятнышка, у миссис Уэстон, как убедилась Эмма,  сложилось о нем за то время, что он пробыл у них, впечатление самое  благоприятное. Она с готовностью отмечала, как он внимателен и мил в общении,  сколько она в нем увидела черт, которые ей нравятся. Открытая, по всему  казалось, натура; бесспорно живой, веселый характер; в суждениях его она не  заметила ничего дурного и определенно нашла много хорошего — он отзывался с  большой теплотой о дяде, охотно о нем рассказывал, утверждая, что будь он  предоставлен самому себе, то лучше его не было бы в мире человека, а к тетке  хоть и не обнаруживал привязанность, но все же с благодарностью вспоминал ее  доброту к нему и всякий раз говорил о ней уважительно. Все это очень  обнадеживало, и не было, помимо злополучной его блажи стричь волосы, других  причин считать, что он не заслуживает высокой чести, которой удостоен был в ее  воображении — чести пусть не любить ее, но быть во всякую минуту готовым  влюбиться, когда бы не останавливало ее безразличие (ибо она по-прежнему верна  оставалась своему решению никогда не выходить замуж) — чести, короче  говоря, быть избранным для нее всеми их общими друзьями.    

Со своей  стороны и мистер Уэстон, сверх того что сказано было его женою, назвал одно  немаловажное достоинство. Он дал понять Эмме, что Фрэнк от нее в восхищении,  очарован ее красотою и обаянием; одним словом, столь многое говорило в его  пользу, что ей положительно нельзя было слишком строго его судить. А что до  маленьких причуд, то они, как справедливо заметила миссис Уэстон, бывают у  молодых людей всегда.    

Был  среди новых знакомцев мистера Черчилла в Суррее один, настроенный не столь снисходительно.  Вообще как в Донуэллском приходе, так и в Хайберийском его поступок не слишком  осуждали, благодушно прощая мелкие излишества красивому молодому человеку,  который столь щедро расточает улыбки и умеет так ловко кланяться, но одну  строгую душу среди них не так-то было легко задобрить улыбками да поклонами — и  это был мистер Найтли. Ему сообщили эту новость в Хартфилде; минуту он  помолчал, наклонясь над газетой, которую держал в руке, и тут же Эмма услышала,  как он буркнул себе под нос:    

— Хм!  Пустой, ничтожный малый, как я и думал.    

Она  хотела было вспылить, но пригляделась внимательней и поняла, что это сказано не  из желания позлить ее, а просто чтобы отвести душу, — и сдержалась.    

Хотя  мистер и миссис Уэстон пришли и не с очень-то доброю вестью, но в одном  отношении их приход был чрезвычайно своевременным. Пока они находились в  Хартфилде, произошло событие, побудившее Эмму искать у них совета, и, что самое  удачное, как раз того совета, который они ей дали.    

Событие  это было вот какого рода. Уже несколько лет, как в Хайбери поселилась чета Коулов,  очень славные люди — дружелюбные, радушные, простые, но с другой стороны —  низкого происхождения, из торговцев, так что причислить их к хорошему обществу  можно было лишь с большою натяжкой. Приехав сюда, они жили первое время по  средствам, тихо и скромно, мало кого принимали, а если и принимали, то без  затей; однако вот уже года два, как состояние их значительно увеличилось,  торговый дом в Лондоне начал давать больше прибыли, да и вообще им начало  улыбаться счастье. Вместе с доходами возросли и запросы; им понадобилось больше  места в доме, захотелось чаще принимать гостей. Они сделали к дому пристройку,  завели больше прислуги, больше стали тратить и ныне уступали в богатстве и  роскоши только владельцам Хартфилда. Зная их гостеприимство и видя новую их  столовую, все ждали, что они будут давать званые обеды, каковые и были устроены  уже несколько раз, по преимуществу для холостых мужчин. Исконные, лучшие  фамилии они, полагала Эмма, приглашать не осмелятся — Донуэлл, Хартфилд,  Рэндалс были для них недоступны. А если бы все-таки осмелились, то она бы к ним  не поехала ни за что на свете — жаль только, что из-за домоседных привычек ее  батюшки отказ ее лишился бы отчасти того смысла, который она желала ему  придать. Коулы были по-своему очень порядочные люди, однако их следовало  научить кой-чему — не им было предлагать семейству, которое стоит выше их,  условия, на которых оно может их посетить. И преподать этот урок предстояло,  подозревала она, не кому иному, как только ей, — на мистера Найтли она  особых надежд не возлагала, на мистера Уэстона — и вовсе никаких.    

К  несчастью, она слишком уж заранее обдумала, как поставит Коулов на  место, — прошло много недель, покуда ей представился случай сделать это, а  тогда уже оскорбление было ею воспринято совсем иначе. В Донуэлл пришло  приглашение — пришло и в Рэндалс, но они с батюшкой такового не получили, и  объяснения миссис Уэстон, что, «вероятно, они не отважились так много взять на  себя в отношении вас, зная, что вы не бываете на обедах», было ей маловато. Ее  лишали желанной возможности ответить отказом, а после, вновь и вновь  возвращаясь к раздумьям об этом вечере, на котором соберутся именно те, чьим  обществом она дорожила более всего, она стала чувствовать, что и сама, быть  может, не прочь была бы принять приглашение. Звана была Гарриет, званы Бейтсы.  Об этом обеде шел разговор и вчера, во время прогулки по Хайбери, и Фрэнк  Черчилл искренне сокрушался, что ее не будет. Он полюбопытствовал, не  завершится ли вечер танцами. От одной этой мысли она еще более омрачилась  духом; остаться в гордом одиночестве — даже при самом лестном для себя  истолковании того, что ее не пригласили, — было не слишком утешительно.    

И вот  как раз когда в Хартфидде находились Уэстоны, приглашение пришло — потому-то и  оказалось их присутствие столь своевременным, ибо, хотя первые ее слова по  прочтении его были: «Конечно, надобно отказаться», она с такою поспешностью  стала вслед за тем спрашивать у них совета, как ей поступить, что они не  раздумывая отвечали: «Ехать», и совет их был принят.    

Она  призналась, что, беря многое в расчет, не ощущает в себе крайнего нежелания  поехать на этот вечер. Приглашение Коулов составлено было в столь надлежащем  тоне, изложено с такою неподдельной предупредительностью, выказывало такое  внимание к отцу ее… Они испросили бы этой чести ранее, но дожидались, покуда из  Лондона прибудет ширма, которая, как они надеялись, оградит мистера Вудхауса от  малейшего сквозняка и он охотнее согласится оказать им честь своим  присутствием. В общем, она поддалась уговорам с большою легкостью, и, наспех  обсудив между собою, как все обставить с наибольшим удобством для мистера  Вудхауса — по всей вероятности, если не миссис Бейтс, то миссис Годдард не  откажется составить ему компанию, — они приступили к задаче добиться от  него согласия отпустить дочь на целый вечер, позволив ей в один из ближайших  дней поехать на званый обед. О том, чтобы ехать ему, Эмма и мысли не допускала  — вечер кончится слишком поздно, и слишком многолюдное соберется общество. Он  смирился довольно быстро.    

— Не  любитель я ездить по обедам, — говорил он, — никогда этого не любил.  И Эмма не охотница. Нам вредно засиживаться допоздна. И для чего только  понадобилась мистеру и миссис Коул эта затея? Куда как лучше было бы им,  по-моему, прийти к нам как-нибудь летом пить чай, а потом отправились бы все  вместе погулять — мы ведь рано пьем чай, и они успели бы домой до того, как  станет сыро. Росы летними вечерами опасны, я бы всякому советовал их  остерегаться. Но раз уж им непременно хочется видеть у себя на обеде Эмму, и  так как вы оба тоже едете, и мистер Найтли, а значит, будет кому приглядеть за  нею, то я не стану мешать — конечно, если не подведет погода, не будет ни  сырости, ни холода, ни ветра. — И, с нежною укоризной обращая взгляд к  миссис Уэстон: — Ах, мисс Тейлор, не вышли бы вы замуж — и скоротали бы мы с  вами дома вдвоем этот вечер.    

— А  когда так, сэр, — вскричал мистер Уэстон, — раз это я забрал у вас  мисс Тейлор, то, стало быть, мне надлежит и возместить вам, сколько возможно,  ее отсутствие если хотите, я сию же минуту зайду к миссис Годдард!    

Однако  от мысли, что кто-то кинется делать что-то сию минуту, волнение мистера  Вудхауса не унялось, а только усугубилось. Дамы лучше знали, как с этим  справиться. Пусть мистер Уэстон утихомирится, все следует устроить с толком, не  торопясь.    

От  такого обращения мистер Вудхаус быстро успокоился и в свойственной ему манере  повел речь дальше. Он очень будет рад видеть у себя миссис Годдард. Он душевно  расположен к миссис Годдард, так что пусть Эмма напишет ей несколько строк и  пригласит ее прийти. Записку можно послать с Джеймсом. Но прежде всего  необходимо написать ответ миссис Коул.    

— Извинишься  за меня перед нею, душенька, и как-нибудь поучтивей. Скажешь, что я никуда не  гожусь, нигде не бываю по слабости здоровья и вынужден отказаться от ее  любезного приглашения — вначале, разумеется, поклонись ей от меня. Впрочем, ты  все сама сделаешь как следует. Тебя учить незачем. Вот только не забыть бы  предупредить Джеймса, что во вторник понадобится карета. Ему я могу тебя  доверить со спокойной душой. Мы, правда, всего раз были там с тех пор, как они  провели к дому новый подъезд, но я все же не сомневаюсь, что Джеймс доставит  тебя невредимой. А как доедете, скажи ему, в какое время за тобою заехать, и  назови лучше ранний час. Ты ведь там не задержишься очень долго. Уже после чая  ты устанешь.    

— Но  вы же не хотите, папа, чтобы я ехала домой до того, как устану?    

— Конечно  нет, милая, только ты устанешь очень скоро. Народу будет много, и все будут  разом говорить. Шум тебя утомит.    

— Но  позвольте, сударь мой, — воскликнул мистер Уэстон, — ежели Эмма уедет  рано, то распадется вся компания.    

— Что  за важность, — возразил мистер Вудхаус. — Чем раньше распадается  любая компания, тем лучше.    

— Да,  но вы и о том подумайте, каково это будет выглядеть в глазах Коулов! Если Эмма  сразу после чая уедет, они могут расценить это как обиду. Люди они незлобивые и  без особых притязаний, но и они понимают, что, если гость торопится уйти, это  сомнительный комплимент хозяину, и ладно бы какой другой гость, а то сама мисс  Вудхаус! Не захотите же вы, сэр, — я в том уверен — расстроить и унизить  Коулов, безобидных, добрейших людей, и притом — ваших соседей вот уже десять  лет!    

— Конечно  нет, мистер Уэстон, ни в коем случае. Весьма вам обязан за то, что вы мне указали  на это. Меньше всего мне бы хотелось их огорчить. Я знаю, какие это достойные  люди. Перри утверждает, что мистер Коул даже пива в рот не берет. По виду  никогда не скажешь, но он страдает разлитием желчи — он очень этому подвержен,  мистер Коул. Нет, я ни в коем случае не хочу причинить им огорченье. Эмма, душа  моя, мы об этом не подумали. Ты согласишься, что лучше тебе пересилить себя и  чуточку там задержаться, чем допустить, чтобы мистер и миссис Коул обиделись.  Потерпи, если устанешь. Рядом будут друзья, так что ничего страшного не приключится.    

— Ну  разумеется, папенька. Я нимало за себя не тревожусь и не задумалась бы пробыть  там столько же, сколько миссис Уэстон, если бы не вы. Единственное, что пугает  меня, — это как бы вы не стали меня дожидаться. Покуда здесь будет миссис  Годдард, я за вас покойна — она, вы знаете, вполне разделяет вашу страсть к  пикету. Но боюсь, когда она уедет домой, вы, вместо того чтобы в обычное время  лечь спать, будете сидеть в одиночестве, поджидая меня, — мысль об этом  испортит мне всякое Удовольствие. Вы должны обещать мне, что не будете меня  ждать.    

Он  обещал на том условии, что и она, со своей стороны, кое-что пообещает ему, а  именно: что ежели озябнет по дороге домой, то непременно хорошенько согреется;  если проголодается — возьмет что-нибудь поесть; что ее горничная не ляжет  спать, покуда ее не дождется, а Сэрли с дворецким присмотрят за тем, чтобы все  в доме оставалось, как обычно, в полной сохранности.    

 Глава 8    

     

Приехал  назад Фрэнк Черчилл — но задержался ли из-за него обед в отчем доме, осталось  для Хартфилда тайной, ибо миссис Уэстон, желая представить его мистеру Вудхаусу  в самом выгодном свете, не проговаривалась о его прегрешениях, когда их  возможно было скрыть.    

Он  приехал и в самом деле подстриженный, очень добродушно над собою же  подсмеиваясь, но как будто ничуть не пристыженный тем, что выкинул подобную  штуку. Ему не было причины печалиться о длинных волосах, за которыми можно спрятать  смущение, или причины горевать о потраченных деньгах, когда он и без них был в  превосходном настроении. Так же весело и смело, как прежде, глядели его глаза,  и Эмма, повидав его, предавалась потом наедине с собою вот каким рассуждениям  нравоучительного свойства: «Не знаю, хорошо ли это, но глупость уже не выглядит  глупо, когда ее без стыда, на виду у всех, совершает неглупый человек. Злоба  всегда есть зло, но не всякая дурь заключает в себе дурное, а смотря по тому,  от кого она исходит…    

Нет,  мистер Найтли, неправда, что он пуст и ничтожен. Когда бы так, он бы это  проделал по-другому. Он бы тогда либо кичился своим подвигом, либо стыдился  его. Он бы выказывал бахвальство завзятого хлыща или же увертливость души,  слишком слабой, чтобы постоять за себя в своем тщеславии… Нет, не пустой он  человек и не ничтожный, я уверена».    

Подошел  вторник, неся с собою заманчивую перспективу увидеть его опять, и не на столь  короткое время, как до сих пор; посмотреть, как он ведет себя в обществе и  заключить из этого, что означает его поведение с нею; строить догадки о том,  скоро ли ей настанет минута сбросить с себя холодность; воображать, каковы  должны быть впечатления тех, кто впервые видит их вместе.    

Она  предвкушала этот вечер с удовольствием, хоть он и должен был состояться у  Коулов, — памятуя также и то, что еще в те дни, когда мистер Элтон был у  нее в фаворе, из всех его недостатков ее более всего смущало пристрастие к  обедам у мистера Коула.    

Все  устроено было так, чтобы отец ее не скучал: не одна миссис Годдард смогла  составить ему компанию, но и миссис Бейтс, и последней приятной ее обязанностью  перед тем, как покинуть дом, было засвидетельствовать им свое почтение, когда  они сидели втроем после обеда и, покамест мистер Вудхаус любовался ее платьем,  предложить обеим дамам по большому куску сладкого пирога с полным бокалом вина,  дабы вознаградить их по мере сил за вынужденное воздержание, на которое, очень  может статься, их обрекла за обедом забота хозяина дома об их здоровье… Она  предусмотрительно заказала обильный обед, но только не чувствовала уверенности  в том, что гостьям дали им насладиться.    

К дверям  мистера Коула она подъехала следом за другим экипажем и с удовольствием узнала  в нем карету мистера Найтли, ибо мистер Найтли, не держа лошадей, имея мало  свободных денег, но много энергии, а также крепкое здоровье и независимый  характер, был слишком, по мнению Эммы, склонен передвигаться по земле как  придется и реже пользовался своею каретой, чем подобало владельцу Донуэллского  аббатства. Сейчас у нее была возможность высказать ему по горячим следам свое  одобрение, так как он задержался, чтобы высадить ее.    

— Вот  теперь вы приехали как полагается, — сказала она, — как и пристало  джентльмену… Очень рада видеть это.    

Он  поблагодарил ее, заметив:    

— Какая  удача, что мы приехали с вами минута в минуту! А не то встретились бы только в  гостиной и вы бы не распознали, пожалуй, что я нынче более обычного джентльмен.  Сомнительно, чтобы по внешнему виду и манерам вы различили бы, каким я способом  сюда добрался…    

— Нет,  различила бы, уверяю вас. Когда человек добирается до места заведомо неподобающим  для себя способом, в нем всегда заметна некая натянутость — либо  суматошливость. О себе вы, верно, думаете, что у вас это сходит великолепно, но  на самом деле вас выдает своего рода рисовка, нарочитая пренебрежительность — я  в таких случаях замечаю это немедленно. Теперь же вам пыжиться незачем. Незачем  опасаться, как бы не заподозрили, что вам стыдно. Тянуться, стараясь быть выше  всех. Теперь для меня войти в дом вместе с вами — одно удовольствие.    

— Выдумщица! —  проворчал он, но вовсе не сердито.    

У Эммы  были все причины остаться довольной не только мистером Найтли, но и остальным  обществом. Ее встретили с почтительной сердечностью, которая не могла не  льстить, — ее положению отдавали должное полной мерой. Это ей, когда  прибыли Уэстоны, предназначались самые ласковые, самые восторженные взгляды как  мужа, так и жены; сын их приблизился к ней с веселым нетерпением, выделяя ее  среди прочих как свою даму, а за обедом — не без ухищрений со своей стороны,  она это твердо знала — оказался рядом с нею. Общество собралось довольно многочисленное:  приехало еще одно семейство, которое Коулы с гордостью называли в числе своих  знакомых, — очень почтенное и родовитое, из сельской знати; приехал и  хайберийский стряпчий, мужской представитель семейства Коксов. Гостьи рангом  пониже — и с ними мисс Бейтс, мисс Фэрфакс и мисс Смит — ожидались вечером, но  уже за обедом из-за большого числа собравшихся трудно было поддерживать общий  разговор, и, покуда одни толковали о политике, а другие — об мистере Элтоне,  Эмма могла со спокойной совестью целиком посвятить свое внимание обаятельному  соседу. Первые слова, которые, долетев со стороны, невольно заставили ее  насторожиться, были: «Джейн Фэрфакс». О ней говорила что-то миссис Коул, и  кажется, что-то интересное. Она прислушалась и поняла, что послушать очень  стоит. Воображение, столь ей любезное, столь неотъемлемое от нее, почуяло  лакомую пищу. Миссис Коул рассказывала, что ходила навестить мисс Бейтс, и едва  только переступила порог комнаты, как ей бросилось в глаза фортепьяно —  прекрасный, изящно отделанный инструмент — не рояль, правда, но хороших  размеров пианино, а суть рассказа — главное, к чему сводился последовавший  между ними диалог: восклицания, расспросы, поздравления с ее стороны и  разъяснения со стороны мисс Бейтс, — была та, что доставили фортепьяно  накануне, от Бродвуда,[11]  к величайшему удивлению как тетушки, так и племянницы, нежданно-негаданно для  той и другой — Джейн, по словам мисс Бейтс, просто растерялась вначале, не  зная, что подумать и кто бы мог заказать для них такую вещь, но теперь обе были  совершенно убеждены, что прислать ее мог только один человек — и это,  разумеется, полковник Кемпбелл.    

— Тут  и гадать не о чем, — прибавила миссис Коул, — я даже не поняла, как  можно было сомневаться. Но, оказывается, Джейн на днях получила от них письмо,  и в нем ни слова не сказано про пианино. Ей лучше знать их особенности, но я бы  не считала, что ежели они молчат о подарке, значит, он не от них. Может быть,  им хотелось сделать ей сюрприз!    

Миссис  Коул дружно поддержали остальные; все, кто высказывал свое мнение, единодушно  сходились на том, что подарок сделал полковник Кемпбелл, и все единодушно  радовались тому, что он сделал, — желающих высказать свое мнение нашлось  так много, что Эмме можно было держать собственные мысли по этому поводу при  себе и все-таки услышать, что еще скажет миссис Коул.    

— Поверьте,  редкая новость доставляла мне подобное удовлетворение! Мне всегда больно было  видеть, что у Джейн Фэрфакс, которая так чудесно играет, нет своего  инструмента… Сущий позор — в особенности, как подумаешь, сколько есть домов, в  которых великолепные инструменты буквально пропадают даром. Да что далеко  ходить! Только вчера я говорила мистеру Коулу, что стыдно смотреть, как стоит  новый рояль у нас в гостиной, когда я сама двух нот взять не умею, наши девочки  только-только начинают, и еще вопрос, получится ли у них что-нибудь, а в это  время бедной Джейн Фэрфакс, такой бесподобной пианистке, вообще не на чем  играть — хотя бы плохонький спинет[12]  для утехи, так и того нету… Не далее как вчера говорила я это мистеру Коулу, и  он вполне согласился со мною, только он страшно любит музыку и позволил себе  сделать эту покупку в надежде, что, может быть, время от времени кто-нибудь из  добрых соседей любезно согласится найти инструменту лучшее применение, чем  способны найти мы сами. Из этих соображений, сказать откровенно, и был  приобретен рояль, а иначе нам было бы в самом деле совестно… Сегодня мы очень  надеемся, что нам удастся уговорить мисс Вудхаус испробовать его.    

Мисс  Вудхаус, как полагается, дала себя уговорить и, удостоверясь, что ничего  ценного из разговоров миссис Коул более почерпнуть нельзя, обернулась к Фрэнку  Черчиллу.    

— Чему  вы улыбаетесь? — сказала она.    

— А  вы чему?    

— Я?..  Ну, мне, наверное, приятно сознавать, что полковник Кемпбелл такой богач и  такая широкая натура… Это щедрый подарок.    

— Очень.    

— Несколько  удивляет, правда, что его не сделали раньше.    

— Раньше,  очевидно, мисс Фэрфакс не уезжала сюда на столь долгое время.    

— А  еще, что полковник не предоставил в ее распоряжение их собственный инструмент,  который, должно быть, заперт сейчас в Лондоне и никто к нему не прикасается.    

— У  них рояль, — возможно, полковник счел, что это слишком громоздкая вещь для  домика, в котором живет миссис Бейтс.    

— Говорить  вы можете что угодно, однако думаете, судя по выражению вашего лица, примерно  то же, что и я.    

— Не  знаю. Вы, по-моему, награждаете меня проницательностью, которой я не обладаю. Я  улыбаюсь, потому что улыбаетесь вы, и, может быть, узнав, каковы ваши  подозрения, начну подозревать то же самое, но в настоящую минуту не вижу, в чем  тут сомневаться. Ежели это не полковник Кемпбелл, тогда кто же?    

— Что  вы сказали бы о миссис Диксон?    

— Миссис  Диксон? А что — совершенно верно! Я и не подумал о миссис Диксон. Ей не хуже,  чем отцу ее, известно, сколь нужен в доме инструмент, а все то, чем это было  обставлено, — эта таинственность, внезапность — пожалуй, скорее указывает  на молодую женщину, а не на пожилого мужчину. Да, похоже, что это миссис  Диксон. Я же сказал вам, что в своих подозрениях буду следовать за вами.    

— Ежели  так, вам надобно распространить ваши подозрения и на мистера Диксона.    

— На  мистера… А, ну да. Да, я вас тотчас понял — конечно, это их общий подарок,  мистера и миссис Диксон. У нас ведь недавно был разговор о том, какой он  горячий поклонник ее искусства.    

— Да.  И то, что вы мне в связи с этим сказали, подтверждает одну мысль, которая у  меня зародилась раньше… Я не хочу усомниться в благих побуждениях как мистера  Диксона, так и мисс Фэрфакс, но не могу в то же время избавиться от подозрения,  что, предложив руку мисс Кемпбелл, он затем либо имел несчастье влюбиться в ее  подругу, либо почувствовал, что сама она к нему чуточку неравнодушна. Возможны  и другие предположения, хоть двадцать, и ни одно не будет в точности  соответствовать истине — но только я уверена, что неспроста отказалась она от путешествия  в Ирландию с Кемпбеллами и поехала вместо этого в Хайбери. Здесь ждала ее трудная  жизнь, полная лишений, там — одни удовольствия. В том объяснении, что ей будто  бы необходимо подышать родным воздухом, я вижу всего лишь отговорку… Летом оно  бы еще могло выглядеть правдоподобно, но много ли проку в родном воздухе, когда  на дворе январь, февраль, март? Тут при слабом здоровье — а значит, я полагаю,  и в ее случае — полезней жаркий камин и карета. Я не требую, чтобы вы вслед за  мною разделили эти подозрения, хоть очень благородно с вашей стороны было  заявить о том. Я только честно вам их излагаю.    

— А  я отвечу, что они звучат до чрезвычайности убедительно. Во всяком случае, готов  поручиться, что мистер Диксон определенно предпочитал слушать, как играет она,  а не ее подруга.    

— Ну,  и потом, он спас ей жизнь. Это вам известно? Во время морской прогулки, —  что-то произошло, и она едва не упала в воду. А он ее подхватил.    

— Верно.  Я был при этом, в той же лодке.    

— Ах,  так? Вот оно что… И конечно же, ничего не заметили, раз эта мысль для вас нова…  Окажись там я, — я бы, думаю, сделала кой-какие открытия.    

— Вы  — да, охотно верю, но я, простак, увидел только, что мисс Фэрфакс едва не  сбросило за борт, а мистер Диксон успел ее удержать… Все это было делом одной  секунды. Общее потрясение и переполох продолжались потом гораздо дольше —  добрых полчаса, наверное, минуло, покуда мы вновь пришли в себя, — но в  этом едином для всех порыве каких-либо признаков сугубого волненья ни с чьей  стороны не замечалось. Хоть я и не хочу сказать, что вы бы при этом не сумели  все-таки сделать кой-какие открытия.    

На этом  разговор прервался. Затянувшаяся пауза между двумя переменами блюд призвала их  разделить со всеми томительные минуты ожидания, сидя с таким же, как у других,  сдержанным и чинным видом; но вот стол опять благополучно заставился кушаньями,  каждый судок и соусник водворился точно на положенное ему место, и, когда к  обществу, занятому едою, опять воротилась непринужденность, Эмма сказала:    

— Появление  этого фортепьяно разрешило для меня все сомнения. Мне лишь немногого недоставало,  и этим сказано довольно. Будьте уверены, мы скоро услышим, что это подарок мистера  и миссис Диксон.    

— А  ежели Диксоны отопрутся и скажут, что знать ничего не знают, то надобно будет  сделать вывод, что это подарок Кемпбеллов.    

— Нет,  от Кемпбеллов оно прийти не могло. Мисс Фэрфакс знает, что оно не от  Кемпбеллов, иначе она бы все поняла в первую же минуту. Не пришла бы в  недоумение, а смело объявила, что это они прислали. Быть может, вас я не  убедила, но сама твердо убеждена, что главный, кто здесь замешан, — мистер  Диксон.    

— Поверьте,  вы ко мне несправедливы, ежели допускаете, что не убедили меня. Я положительно  не в силах, противиться в своих суждениях вашим доводам. Вначале, решив, что вы  считаете дарителем полковника Кемпбелла, я принял этот поступок за изъявление  отеческой заботы, то есть самую естественную вещь на свете. Потом, когда вы  помянули миссис Диксон, мне ясно сделалось, насколько более вероятно, что это —  дань крепкой женской дружбы. Теперь же я не могу рассматривать его иначе, как  дар любви.    

Развивать  эту тему далее не было оснований. Его слова звучали искренне, похоже было, что  она и точно убедила его. Эмма ничего больше не прибавила; разговор перешел на  другое, и за разговором обед незаметно завершился; подали сладкое, в столовую  привели детей, над ними поахали, поумилялись под шум обычного застольного  говора, когда изредка скажут нечто глубокомысленное, изредка — отъявленную  глупость, а большею частью слышится ни одно и ни другое, а то же, что и каждый  день: перепевы известного, старые новости, тяжеловесные шуточки.    

Дамы  недолго пробыли в гостиной, когда — кто вместе, а кто порознь — подоспели и  остальные гостьи. Эмма следила за появлением своей маленькой приближенной, и,  хотя, быть может, рано было бы торжествовать, что она вполне усвоила и  благородство и грацию, все же цветущая прелесть ее и безыскусные манеры ласкали  глаз, а сердце радовалось тому, что у нее такой неунывающий, легкий, счастливый  нрав, который позволяет ей находить для себя, среди терзаний обманутого  чувства, столько невинных утех. Она сидела — и кто, при взгляде на нее, угадал  бы, сколько ею пролито слез за последнее время? Принарядиться, быть в обществе,  видеть, как нарядно одеты другие; сидеть, улыбаться, мило выглядеть и ничего не  говорить — вот и все, что требовалось ей для счастья на этот час. Куда было ей  тягаться благородством и грацией с Джейн Фэрфакс, а между тем, подозревала  Эмма, та, возможно, рада была бы поменяться с Гарриет самым сокровенным, охотно  согласилась бы взять себе унижение неразделенной любви — да хотя бы и к мистеру  Элтону — взамен опасного удовольствия сознавать, что она любима мужем своей  подруги.    

Подходить  к Джейн на столь многолюдном собрании не было необходимости. Эмме не хотелось  начинать с нею разговор о фортепьяно, она чувствовала себя достаточно  причастной его тайне, чтобы сознавать, сколь было бы невеликодушно выказывать к  нему интерес и любопытство, а потому умышленно держалась на расстоянии; зато  другие повели о нем речь немедленно, и Эмма видела краску неловкости, вызванную  поздравлениями, виноватый румянец, сопровождавший слова «бесценный друг мой  полковник Кемпбелл».    

Особенный  интерес к появлению фортепьяно обнаружила миссис Уэстон, с ее участливым  сердцем и любовью к музыке, и Эмма невольно усмехалась про себя, наблюдая, с  каким упорством преследует она сей предмет, без устали его обсуждая,  допытываясь, каков у инструмента звук, удар, педали, и вовсе не подозревая о  желании прекрасной героини происшествия распространяться об нем как можно  меньше, которое она сама явственно читала в ее чертах.    

Вскоре к  ним присоединился кое-кто из господ мужчин, и первым среди этих ранних пташек  был Фрэнк Черчилл. Он вышел к ним, самый первый и самый красивый, проследовал,  поклонясь мимоходом мисс Бейтс и ее племяннице, прямо на другую сторону кружка  — туда, где сидела мисс Вудхаус, и тогда только сел, когда нашел себе место  подле нее. Эмма догадывалась, что должны думать сейчас те, кто находится в  гостиной. Ее отмечал он, одну изо всех, и каждому это было ясно. Она  представила его своей приятельнице мисс Смит, и потом, дважды улучив удобный  момент, услышала, что подумали эти двое друг про друга. Первый раз видит он  такое прелестное личико — и что за восторг эта наивность! А от нее: это,  конечно, для него чересчур большой комплимент, но ей кажется, он чем-то слегка  напоминает мистера Элтона. Эмма с трудом подавила в себе раздражение и молча от  нее отвернулась.    

Фрэнк  Черчилл прежде всего бросил взгляд на мисс Фэрфакс и обменялся с Эммой понимающей  улыбкой, однако оба благоразумно воздержались от замечаний. Он начал с того,  что только и ждал минуты покинуть столовую — терпеть не может сидеть так долго  — всегда уходит при первой же возможности; что отец его и с ним вместе мистер  Найтли, мистер Кокс и мистер Коул с головою ушли в какие-то свои приходские  дела; что он все же провел это время в мужском обществе не без приятности, ибо  нашел, что люди в нем подобрались разумные, порядочные — он вообще так  расхваливал Хайбери, так поражался тому, что здесь столько семейств, с которыми  славно было бы водить знакомство, что Эмма уже спрашивала себя, заслуженно ли  глядела до сих пор на этот уголок с таким презрением. Она, в свою очередь,  расспрашивала его про общество в Йоркшире: велико ли соседство вокруг Энскума,  какого оно рода, и поняла из ответов, что в Энскуме очень мало кого принимают,  что есть ряд знатных домов, куда они ездят сами, но все довольно далеко, и что,  даже когда приглашение принято, можно ожидать, что в назначенный день у миссис  Черчилл окажется неподходящее для визита самочувствие или настроение; что у них  правило никогда не посещать новых людей, и, хотя у него есть свой круг знакомых,  ему стоит труда — стоит подчас немалых ухищрений — выбраться к кому-нибудь или  кого-нибудь пригласить вечером к себе.    

Она  поняла, отчего молодой человек, наскучив чрезмерным уединением дома, может быть  недоволен Энскумом и находить столько хорошего в Хайбери — в том лучшем, что  может предложить Хайбери. Что он пользуется в Энскуме влиянием, было очевидно.  Он не хвастался — только рассказывал, но само собой выходило, что иной раз  тетка слушалась его, а дядюшка ничего с нею не мог поделать, и когда Эмма, смеясь,  указала ему на это, он признался, что, не считая двух случаев, добиться от нее  чего угодно для него лишь вопрос времени. Один такой случай, когда он, несмотря  на свое влияние, оказался бессилен, он назвал. Ему очень хотелось поехать за  границу, он просто мечтал, чтобы его отпустили постранствовать, но она и  слышать об этом не захотела. Было это в прошлом году. Теперь, сказал он, это  желание начинает у него пропадать.    

Второй  случай, когда все уговоры оказывались напрасны, он не стал называть — Эмма сама  догадалась, что он связан с должным вниманием к его отцу.    

— Я  сделал пренеприятное открытие, — помолчав, прибавил он. — Завтра  будет неделя, как я приехал, — половина отпущенного мне срока! Никогда не  видел, чтобы дни летели так быстро. Завтра — уже неделя!.. А я только начал  входить во вкус. Едва успел познакомиться с миссис Уэстон, с остальными… Уж  лучше бы не вспоминать!    

— Теперь  вы, может быть, сожалеете, что целый день, когда у вас их так мало, убили на  стрижку волос.    

— Нет, —  возразил он улыбаясь, — об этом ничуть не сожалею. Я лишь тогда люблю видеться  с друзьями, когда знаю, что сам являюсь перед ними в надлежащем виде.    

К этому  времени и другие господа мужчины собрались в гостиной, и Эмма на несколько минут  вынуждена была отвернуться от соседа, слушая, что ей говорит мистер Коул. Когда  же мистер Коул отошел и она снова могла уделить ему внимание, она увидела, что  Фрэнк Черчилл в упор глядит через всю комнату на мисс Фэрфакс, сидящую как раз  напротив.    

— В  чем дело? — спросила она. Он вздрогнул.    

— Спасибо,  что вы меня окликнули, — отвечал он. — Я, кажется, вел себя очень  грубо, но мисс Фэрфакс, право же, соорудила себе такую странную прическу на  голове, такую немыслимую, что я не мог оторвать глаза. Первый раз встречаю  подобную экстравагантность!.. Эти кудельки!.. Вероятно, плод собственной  фантазии. Больше ни у кого таких не видно!.. Надо бы к ней подойти и спросить:  это что, в Ирландии так носят? Спросить, в самом деле?.. Решено, спрошу —  подойду и спрошу, а вы смотрите, как она это примет, покраснеет или нет.    

Он  мгновенно вскочил и через минуту уже стоял перед мисс Фэрфакс и что-то говорил  ей, однако разобрать, какое действие производят на молодую особу его слова,  оказалось невозможно, так как он непредусмотрительно поместился как раз между  нею и Эммой, совершенно загородив собою мисс Фэрфакс.    

Он не  успел воротиться назад, когда стул его заняла миссис Уэстон.    

— Вот  чем прекрасно большое общество, — сказала она, — всегда можно  уединиться и посекретничать. Милая Эмма, мне не терпится рассказать вам что-то!  Я тут, вроде вас, тоже делала открытия и замышляла планы и, покуда все это  свежо во мне, спешу с вами поделиться. Знаете, каким образом сюда попали мисс  Бейтс и ее племянница?    

— Каким  образом?.. Их пригласили, разве не так?    

— Да,  это понятно! Но как они добирались сюда, каким способом?    

— Пешком,  надобно полагать. Как им было иначе добираться?    

— Очень  справедливо. Так вот, в какую-то минуту мне представилось, как будет грустно,  ежели Джейн Фэрфакс и отсюда пойдет пешком, на ночь глядя, а ночи в эту пору студеные.  Я взглянула на нее и увидела, что хотя она нынче и хороша, как никогда, но вся  раскраснелась, и значит, тем легче ей простудиться. Бедная! Я не могла  примириться с этой мыслью и, как только мистер Уэстон вышел из столовой и мне  удалось выбрать подходящую минуту, поговорила с ним насчет кареты. Нетрудно  догадаться, с какою готовностью отозвался он на мою идею, и я, заручась его  одобрением, сразу пошла сказать мисс Бейтс, что до того, как отвезти нас домой,  карета будет к ее услугам. Я подумала, что ей это приятней будет знать заранее.  Добрая душа, — с какою благодарностью она выслушала меня! Есть ли на свете  вторая такая счастливица, как она! Спасибо, тысячу раз спасибо, но им незачем  причинять нам это беспокойство — они приехали в карете мистера Найтли, и она же  отвезет их домой. Признаться, я удивилась, приятно удивилась, конечно, но все  же очень… Эта заботливость, доброта, эта предупредительность!.. Редкий мужчина  додумается так поступить. Короче, зная привычки мистера Найтли, я склонна  думать, что он скорее всего вообще воспользовался сегодня каретой только ради  них. Подозреваю, что для себя одного он бы не стал нанимать пару  лошадей, — то был всего лишь предлог предоставить это удобство дамам.    

— Похоже, —  сказала Эмма. — Очень похоже. Не знаю, кто больше мистера Найтли способен  на такое — кто более его, от чистого сердца, из истинно благих побуждений,  способен на доброе участие и заботу о пользе других. В нем нет галантности, но  есть большая человечность, и он, памятуя о слабом здоровье Джейн Фэрфакс, счел,  что это как раз тот случай, когда требуется выказать человечность, а уж умения  изъявить непоказную доброту мистеру Найтли не занимать. Я знаю, что он нанял  сегодня лошадей, — мы с ним подъехали сюда одновременно, и я еще подтрунивала  над ним, но он не выдал себя ни единым словом.    

— Боюсь, —  сказала с улыбкой миссис Уэстон, — что вы усматриваете в поступке мистера  Найтли больше простой и бескорыстной участливости, нежели я. У меня, когда я  слушала, что говорит мисс Бейтс, мелькнуло подозрение иного рода, и я уже не в  силах от него отделаться. Чем более думаю, тем оно кажется мне вероятней. Одним  словом, сосватала я мысленно мистера Найтли и Джейн Фэрфакс! Видите, что значит  водиться с вами!.. Ну, что вы на это скажете?    

— Мистера  Найтли и Джейн Фэрфакс? — вскричала Эмма. — Дорогая миссис Уэстон,  как вам могло это прийти в голову?.. Мистер Найтли!.. Как можно, чтобы мистер  Найтли женился? Не хотите же вы, чтобы маленький Генри лишился Донуэлла!..  Нет-нет, Донуэлл непременно должен достаться нашему Генри. Я решительно не  согласна, чтобы мистер Найтли женился, да он и не собирается, уверяю вас.  Странно, как вы могли подумать?    

— Эмма,  милая, я уже сказала, что заставило меня так подумать. Мне этот брак не нужен —  не нужно мне, чтобы пострадали интересы маленького Генри, — но что  поделаешь, сами обстоятельства наводят на такую мысль, и ведь не захотели бы  вы, ежели б мистер Найтли всерьез задумал жениться, чтобы он отказался от  своего намерения ради шестилетнего мальчугана, который еще и понятия ни о чем  не имеет.    

— Нет,  захотела бы. Я бы не потерпела, чтобы кто-то оттеснил в сторону Генри… Жениться  — мистеру Найтли? Да нет, я никогда и мысли такой не допускала и теперь не могу  допустить. И на ком? На Джейн Фэрфакс, видите ли!    

— А  что? Вы сами знаете, она всегда была первой его любимицей.    

— Да,  но неблагоразумие такого брака!    

— Я  не говорю, что это благоразумно, — говорю лишь, что вероятно.    

— И  вероятного я ничего не вижу, ежели у вас нет более веских оснований, чем те,  которые вы привели. Его участливость и человечность — вполне достаточное  объяснение тому, что он нанял лошадей. Тут даже никакой Джейн Фэрфакс не  надобно. Он, как вы знаете, независимо от нее очень расположен к Бейтсам и  всегда рад оказать им внимание. Нет уж, милая миссис Уэстон, не беритесь за  сватовство. Это занятие не для вас. Джейн Фэрфакс — хозяйка аббатства?!  Нет-нет, — вся душа содрогается! Ради него же самого я не дала бы ему  выказать подобное безрассудство.    

— Неблагоразумие  — согласна, но не безрассудство. Кроме неравенства состояний, пожалуй,  известной разницы в годах, не вижу, чем они не пара.    

— Но  мистер Найтли вовсе не хочет жениться! Даже не помышляет об этом, я уверена. Не  подавайте вы ему такую мысль. Ну, для чего ему жениться? У него и так все есть  для полного счастья — ферма, овцы, библиотека, и всеми приходскими делами он  заправляет, и души не чает в детях своего брата — чего же ему еще? Время и  сердце его заполнены, ему нет причины жениться.    

— Да,  покамест он сам так считает, дорогая моя Эмма, но ежели он в самом деле любит  Джейн Фэрфакс…    

— Глупости!  Ничего он ее не любит — я имею в виду настоящую любовь. Он, конечно, всегда  готов сделать ей, или родным ее, добро, но…    

— Что  же, — смеясь, сказала миссис Уэстон, — наверное, он не мог бы им  сделать большего добра, как ввести Джейн хозяйкою в столь почтенный дом.    

— Ей-то  он бы сделал добро, но себе самому, конечно, причинил бы этим зло — такой союз  принес бы ему стыд и унижение. Как бы он стал выносить мисс Бейтс в качестве  родственницы? Видеть ее день-деньской в аббатстве, слышать, как она с утра до  вечера благодарит его за то, что он женился на Джейн! Так великодушно, так  мило!.. Впрочем, они всегда столько видели добра от милого соседушки!.. И,  прервав себя на полуслове, помчится к старенькой юбке своей матушки. Не такая  уж она, кстати, и старенькая, эта юбка — она еще послужит, — да и вообще,  она рада отметить, юбки у них в семье прочны на удивленье.    

— Перестаньте,  Эмма! Как не стыдно передразнивать! Вот и меня, хоть и совестно признаться,  рассмешили. А между тем не уверена, что мисс Бейтс так уж сильно досаждала бы мистеру  Найтли. Ему не свойственно раздражаться по пустякам. Стрекотала бы себе и  стрекотала, а захотел бы что-нибудь сказать сам, так повысил бы голос и  заглушил ее. Вопрос, однако, не в том, плох ли был бы для него этот союз, а в  том, желает ли он его, и я думаю — да. Сколько раз я слышала — и вы тоже,  должно быть, — как необыкновенно хорошо отзывался он о Джейн Фэрфакс! А  участие, которое она в нем вызывает, а его огорчение, что столь печальны ее  виды на будущее! Как взволнованно говорил он об этом! А как восхищался ее игрою  на рояле, ее голосом! Он при мне говорил, что готов бы слушать ее без конца.  Да, совсем забыла! Мне явилась еще одна идея — а как насчет пианино, которое ей  кто-то прислал? Мы решили, что это подарок от Кемпбеллов, и успокоились, а  вдруг оно от мистера Найтли? Не могу отрешиться от этой мысли. Он, как мне кажется,  как раз тот человек, который может это сделать, — неважно, влюблен он или  не влюблен.    

— Тогда  это еще не доказательство того, что он влюблен! Только, по-моему, это совсем на  него непохоже. Мистер Найтли не обставляет свои поступки таинственностью.    

— Мне  приходилось часто слышать, как он сокрушается, что у нее нет  инструмента, — чаще, чем можно было бы ожидать при обычном положении  вещей.    

— Хорошо,  но ежели б он задумал подарить его, он бы ей так прямо и сказал.    

— Мог  не отважиться, дорогая моя, из деликатности. Я все-таки сильно подозреваю, что  оно — от него. Он, я теперь вспоминаю, как-то очень притих, когда миссис Коул  нам рассказывала за обедом эту новость.    

— Ох,  миссис Уэстон, не однажды вы мне пеняли, что, напав на какую-то мысль, я  пускаюсь безудержно фантазировать, а теперь сами так делаете. Не вижу я никаких  признаков влюбленности, не верю насчет пианино, и никому без веских доказательств  не убедить меня, что мистер Найтли намерен жениться на Джейн Фэрфакс.    

В том  духе продолжался меж ними спор об этом предмете еще некоторое время — причем  Эмма наступала, а миссис Уэстон, более из них двоих привыкшая покоряться,  постепенно сдавалась, — когда легкая суета в гостиной возвестила о том,  что чай окончен и рояль готовят для концерта; к ним шел уже мистер Коул  просить, чтобы мисс Вудхаус оказала им честь испробовать его. К мистеру Коулу  присоединился с тою же настоятельной просьбой Фрэнк Черчилл, которого она, в  пылу разговора с миссис Уэстон, совсем упустила из глаз, успев лишь заметить,  что он подсел к мисс Фэрфакс; и Эмма, сочтя, что для нее во всех отношениях  выгоднее начать первой, отвечала любезным согласием.    

Нисколько  не обманываясь относительно своих возможностей, она исполняла лишь то, что ей  удавалось, и не покушалась на большее; ей хватало вкуса и чувства на легкие  вещицы, какие всегда тешат слух, и она сносно себе аккомпанировала. Одной  песенке, к ее приятному изумлению, негромкий, но верный аккомпанемент составил  и голос Фрэнка Черчилла. Когда песенка была допета, он должным образом принес  ей свои извинения, а далее последовало все то, что и бывает обычно в подобных  случаях. Его обличали в том, что у него чудесный голос, что он законченный  музыкант, — он же, как водится, отнекивался, твердя, что ничего не смыслит  в музыке и совершенно безголос. Они спели дуэтом еще раз, и Эмма поднялась,  уступая место Джейн Фэрфакс, с которой, как она никогда не пыталась скрыть от  себя, ей и думать нечего было равняться ни в пении, ни в игре на рояле.    

Со  смешанным чувством уселась она слушать немного поодаль от остальных, сидящих вокруг  инструмента. Фрэнк Черчилл пел снова. Оказалось, они раза два певали вместе в  Уэймуте. Однако вскоре Эмма заметила, с каким необычайным вниманием слушает  мистер Найтли, и на нее опять нахлынули мысли, связанные с подозрениями миссис  Уэстон, — лишь изредка прорывалось сквозь них сладкозвучное пение на два  голоса. В ней все с прежнею силой противилось женитьбе мистера Найтли. Ничего,  кроме дурного, не видела она в таком браке. Он принес бы серьезное  разочарование мистеру Джону Найтли, а следственно, и Изабелле. Существенный  ущерб для детей — унизительная перемена и имущественный урон для всей семьи —  невосполнимый пробел в повседневном жизненном распорядке ее батюшки — ну, а что  до нее, то ей самая мысль была нестерпима, что в Донуэллском аббатстве может  водвориться Джейн Фэрфакс. Новоиспеченная миссис Найтли, перед которой обязано  расступаться все и вся!.. Нет — мистеру Найтли никак нельзя жениться! Маленький  Генри должен остаться наследником Донуэлла.    

Через  несколько минут мистер Найтли оглянулся и пересел к ней. Сначала они говорили  только о музыке, звучавшей в гостиной. Он — с большим восхищением, в котором,  однако, если б не миссис Уэстон, она бы не уловила ничего особенного. Но  все-таки, для пробы, Эмма завела речь о том, какое доброе дело он сделал,  позаботясь предоставить к услугам тетушки и племянницы свою карету, и хотя  отрывистый ответ его выдавал желание прекратить этот разговор, она его  объяснила себе просто несклонностью рассуждать о собственной доброте.    

— Меня  не однажды удручало, — сказала она, — что мне не хватает смелости  чаще использовать в подобных целях нашу карету. И не потому, что я не хочу, но  вы же знаете, для моего отца неслыханное дело утруждать ради этого Джеймса.    

— Какое  там, и думать нечего, — отозвался он, — хоть я уверен, что вам часто  хочется. — И улыбнулся, столь явно черпая в этой уверенности удовольствие,  что она отважилась продвинуться на шаг дальше.    

— Этот  подарок от Кемпбеллов, — сказала она, — это фортепьяно, — не  правда ли, красивый жест?    

— Правда, —  отозвался он без малейшего замешательства. — Только лучше им было предупредить  ее. Глупость одна эти сюрпризы. Радости от них не прибавляется, а конфуз может  выйти изрядный. Я ожидал бы от полковника Кемпбелла большей рассудительности.    

С этой  минуты Эмма готова была поклясться, что мистер Найтли не имеет никакого касательства  к появлению инструмента. Однако сомненьям, не питает ли он нежных чувств к  известной девице — не отдает ли ей особого предпочтения, — суждено было  продлиться дольше. К концу второй песни голос у Джейн слегка охрип.    

— Ну,  и довольно, — сказал, думая вслух, мистер Найтли, когда песню  допели. — И хватит пения на один вечер — теперь вам полезней помолчать.    

Но  публике казалось мало. Еще одну — они ни в коем случае не хотят утомить мисс Фэрфакс, —  одну-единственную, больше они не попросят. И все слышали, как Фрэнк Черчилл  сказал:    

— Вот  с этой, я думаю, вы справитесь без усилий, тут первому голосу делать нечего.  Она трудна для второго.    

Мистер  Найтли возмутился.    

— Этот  молодчик ни о чем не думает, — сказал он сердито, — ему бы только  щегольнуть лишний раз перед всеми своим голосом. Ну, нет. — И он тронул за  руку проходящую мимо мисс Бейтс. — Мисс Бейтс, вы что, с ума сошли, что  это вы позволяете племяннице петь до хрипоты? Ступайте и вмешайтесь. Они ее  замучат.    

Мисс  Бейтс, успев в неподдельной тревоге за Джейн лишь раза два пролепетать  «спасибо», устремилась вперед и положила конец разговорам о пении. На том и  завершилась музыкальная часть вечера, так как, кроме мисс Вудхаус и мисс  Фэрфакс, молодых певиц не было, но не прошло и пяти минут, как сама собою —  откуда она взялась, неизвестно — возникла мысль затеять танцы; мистер и миссис Коул,  подхватив ее, обнаружили такую распорядительность, что через минуту из гостиной  уже выносили, освобождая место, все лишнее. И уже миссис Уэстон, никем не  превзойденная в контрадансах, села за рояль и заиграла зажигательный вальс, и  Фрэнк Черчилл, подлетев с неподражаемой галантностью к Эмме, подал ей руку и  повел занять место во главе танцующих.    

Поджидая,  покуда разделится на пары остальная молодежь, Эмма, под градом комплиментов  своему голосу и музыкальности, все-таки находила время оглянуться и посмотреть,  что поделывает мистер Найтли. Минута была решающая. Обыкновенно мистер Найтли  не танцевал. Ежели он теперь кинется приглашать Джейн Фэрфакс, это могло  кое-что знаменовать собою. Но нет. Он занят был беседой с миссис Коул — он  безучастно, краем глаза, наблюдал за происходящим; вот уже кто-то другой  пригласил Джейн, а он продолжал все так же беседовать с миссис Коул.    

Больше  Эмма за маленького Генри не волновалась, его интересам покамест ничто не угрожало,  и она весело, с подлинным воодушевлением открыла бал. Танцующих набралось всего  пять пар, но это не мешало ей наслаждаться редким и столь непредвиденным  удовольствием, тем более что и кавалер оказался ей под стать. Пара из них  получилась на загляденье.    

К  сожалению, им, по воле обстоятельств, пришлось ограничиться только двумя  танцами. Час был поздний, и мисс Бейтс, беспокоясь о своей матушке,  заторопилась домой. Слабые попытки возобновить танцы увенчались неудачей — им  оставалось печально развести руками, поблагодарить миссис Уэстон и собираться  восвояси.    

— Быть  может, оно и к лучшему, — заметил, провожая Эмму к карете, Фрэнк  Черчилл, — пришлось бы, чего доброго, пригласить мисс Фэрфакс, а мне бы не  очень-то улыбалось танцевать с такою вялою дамой после вас.    

 Глава 9    

     

Эмма не  раскаивалась, что удостоила Коулов своим посещением. О многом приятно ей было  вспомнить назавтра, и все то, чего она, может статься, лишилась, отказавшись от  величавого уединения, с лихвою возмещалось великолепным сознанием своего  успеха. Коулам она, вероятно, доставила величайшее блаженство — и заслуженно,  отчего было не осчастливить такую славную чету!.. Да и на прочих произвела  впечатление, какое не скоро еще изгладится.    

Полное  счастье, даже в воспоминаньях, дается нам редко — были два обстоятельства, о которых  она не могла думать без легких угрызений совести. Во-первых, ее смущало  сомненье, не нарушила ли она долг женщины перед другою женщиной, посвятив  Фрэнка Черчилла в свои подозрения насчет сердечной тайны Джейн Фэрфакс. Едва ли  она поступила хорошо, но мысль об этой тайне овладела ею с такою силой, что она  не удержалась, а его готовность согласиться со всем, сказанным ею, была столь  лестным комплиментом ее проницательности, что Эмма затруднилась бы сказать с  определенностью, следовало ей держать язык за зубами или нет.    

Второе  обстоятельство, о котором она сожалела, также имело отношение к Джейн Фэрфакс —  только тут у нее сомнений не было. Ей было определенно и искренне жаль, что она  хуже ее поет и играет. Она всем сердцем горевала о том, что предавалась в  детские годы лености, — и, засадив себя за рояль, с усердием позанималась  полтора часа.    

Занятия  прервались приходом Гарриет, и ежели б мнения Гарриет было для Эммы довольно,  то она бы мигом утешилась.    

— Ах!  Вот бы мне так играть, как вы с мисс Фэрфакс!    

— Не  ставьте меня с нею рядом, Гарриет. Мне до нее далеко, как лампе далеко до  солнца.    

— Ах,  что вы! По-моему, вы играете лучше. Во всяком случае, не хуже. Мне, по крайней  мере, больше нравится слушать вас. Вчера все в один голос сказали, что вы  чудесно играете.    

— Те,  кто хоть сколько-нибудь разбирается в музыке, не могли не увидеть разницы.  Правду не утаишь, Гарриет, — моя игра заслуживает похвалы с натяжкой, а  игра Джейн Фэрфакс выше всяких похвал.    

— Ну,  а я думаю и буду думать, что вы нисколько ей не уступаете, а если разница и есть,  то такая, которая никому не видна. Не зря мистер Коул говорил о том, с каким  выраженьем вы играете, и мистер Фрэнк Черчилл тоже много говорил о  выразительности, и что для него самое ценное — не техника, а чувство.    

— Да,  но у Джейн Фэрфакс, Гарриет, есть и то и другое.    

— Вы  уверены? Технику я заметила, а насчет чувства — не знаю. Про это никто не  говорил. И не люблю я, когда поют по-итальянски — ни словечка не понять… А  потом, если она и в самом деле так уж прекрасно играет, то ведь это прямая ее  обязанность и больше ничего, ей же придется давать уроки. Сестры Кокс вчера  говорили, что интересно знать, в знатное ли она попадет семейство. А как  выглядели, на ваш вкус, девицы Кокс вчера вечером?    

— Точно  так же, как всегда, — до крайности вульгарно.    

— Они  мне сказали одну вещь… — нерешительно проговорила Гарриет, — хотя это  неважно…    

Эмме  ничего не оставалось, как спросить — не без трепета навлечь на себя тем самым незримое  присутствие мистера Элтона, — что же ей сказали.    

— Сказали,  что… в прошлую субботу у них обедал мистер Мартин.    

— Вот  как!    

— Пришел  по какому-то делу к их отцу, и его оставили к обеду.    

— Вот  как!    

— Они  очень много о нем говорили, в особенности Энн Кокс. Не знаю, зачем это ей, но  она спрашивала, не собираюсь ли я к ним опять этим летом.    

— Затем  это ей, что она любопытна до неприличия, чего и следует ждать от такой особы,  как Энн Кокс.    

— Она  сказала, он так был любезен в тот день… За обедом сидел с нею рядом. Мисс Нэш  думает, что любая из барышень Кокс пошла бы за него с большою радостью.    

— Очень  может быть. Вульгарней их, по-моему, нет ни одной девицы в Хайбери.    

Гарриет  что-то нужно было у Форда, и Эмма почла благоразумным отправиться с нею. Как  знать, не ждала ли ее опять случайная встреча с Мартинами — при теперешнем ее  состоянии она была бы небезопасна.    

Для  Гарриет, у которой разбегались глаза и от полуслова, сказанного другим,  менялось решение, всякая покупка была делом долгим, и, покуда она канителилась  с муслинами, поминутно выбирая то один, то другой, Эмма, ища себе развлечения,  отошла к дверям. Уличные картинки Хайбери, даже в наиболее оживленной его  части, не могли предложить взору особого разнообразия: торопливо пройдет мимо  мистер Перри, отопрет дверь своей конторы и войдет в нее мистер Уильям Кокс,  поведут с проминки выездных лошадей мистера Коула, протрусит, понукая упрямого  мула, случайный рассыльный с почты — вот самое большее, на что могла  рассчитывать Эмма, и когда ее взгляду представился лишь мясник со своим лотком,  да просеменила из лавки домой с полною корзинкой чистенькая старушка, да две  дворняги погрызлись, не поделив грязную кость, да детвора, слоняясь по улице,  облепила полукруглую витринку булочной поглазеть на пряники — то она знала, что  ей грешно жаловаться, и находила это все занимательным, столь занимательным,  что продолжала стоять в дверях. Живой ум и в праздную минуту найдет, чем себя  занять, и довольствуется малым.    

Она  перевела глаза на дорогу в Рэндалс. Картина пополнилась; на ней появились еще  двое — миссис Уэстон с пасынком; они шли в Хайбери — шли, конечно же, в Хартфилд…  Они, однако, не дойдя немного до Форда, остановились первым делом у дома миссис  Бейтс и уже собирались постучаться, когда их взгляд упал на Эмму. Они  немедленно перешли через дорогу и подошли к ней — после того удовольствия,  которое доставил им вчерашний вечер, встретиться опять казалось по-новому  приятно. Миссис Уэстон сообщила, что идет к Бейтсам послушать, как звучит новый  инструмент.    

— Потому  что мой спутник утверждает, — продолжала она, — что я вчера  определенно обещала мисс Бейтс зайти нынче утром. У меня самой было другое  впечатление. Мне казалось, я точно день не называла, но он говорит, что  называла, и значит, так тому и быть.    

— А  мне, надеюсь, — сказал Фрэнк Черчилл, — позволят, покуда миссис  Уэстон будет в гостях, составить компанию вам и подождать ее в Хартфилде, ежели  вы теперь направляетесь домой.    

Миссис  Уэстон огорчилась.    

— Я  думала, вы идете со мной? Они бы так были рады…    

— Я?  Я там буду лишний. Хотя, пожалуй… я и здесь, наверное, буду лишний. Судя по выражению  лица мисс Вудхаус, я здесь совсем не нужен. Моя тетушка всякий раз отсылает  меня прочь, когда делает покупки. Я, по ее словам, только путаюсь под ногами, и  мисс Вудхаус, я вижу, не прочь была бы сказать то же самое. Как мне быть?    

— Я  тут не по своим делам, — отвечала Эмма. — Я только жду своего друга.  Она, вероятно, скоро освободится, и мы пойдем домой. А вам лучше пойти с миссис  Уэстон и послушать инструмент.    

— Что  ж, раз вы советуете… Ну, а вдруг полковник Кемпбелл доверил выбор фортепьяно  небрежному другу, вдруг выяснится, что звук у него посредственный, — что  мне тогда говорить? Миссис Уэстон не найдет во мне поддержки. Без меня она  скорее с честью выйдет из положения. Она преподнесет горькую истину деликатно,  я же последний человек, когда нужно из вежливости сказать неправду.    

— Вот  уж не поверю, — возразила Эмма. — Убеждена, что в случае надобности  вы покривите душою не хуже всякого другого… Только, по-моему, нет оснований  предполагать, что у этого фортепьяно посредственный звук. Совсем наоборот, если  я верно поняла вчера мисс Фэрфакс.    

— Прошу  вас, пойдемте со мной, ежели вы не очень настроены против, — сказала  миссис Уэстон. — Мы не надолго. А потом следом за ними пойдем в Хартфилд.  Мне правда хочется зайти вместе с вами. Они увидят в этом такое доброе  внимание! И потом, я с самого начала так поняла, что вы тоже идете.    

На это  сказать было нечего — и, выразив надежду, что потом его вознаградит Хартфилд,  он вместе с миссис Уэстон воротился к дверям миссис Бейтс. Эмма проводила их  глазами, когда они вошли, а затем направилась к роковому прилавку, дабы со всею  силою убеждения, на какую была способна, доказывать Гарриет, что незачем  смотреть муслин с рисунком, ежели ей требуется гладкий, и что голубая лента,  будь она хоть небесной красоты, никогда не подойдет к желтой материи. Наконец все  было решено — вплоть до пункта назначения, в который надобно доставить пакет.    

— К  миссис Годдард прикажете послать, сударыня? — спросила миссис Форд.    

— Да  — то есть нет… да, к миссис Годдард. Только выкройка у меня в Хартфилде. Нет,  будьте любезны, пришлите в Хартфилд. Да, но миссис Годдард захочет посмотреть…  А выкройку я могу в любой день забрать домой… Но вот лента понадобится мне  сразу же… так что все-таки лучше в Хартфилд — по крайней мере, ленту. Ее ведь  можно послать отдельно — правда, миссис Форд?    

— Не  стоит, Гарриет, доставлять миссис Форд лишние хлопоты с двумя пакетами.    

— Да,  это верно.    

— Помилуйте,  сударыня, что за хлопоты, — вставила услужливая миссис Форд.    

— Нет,  пусть будет один, мне так самой гораздо удобнее. Заверните, пожалуйста, вместе  и пришлите к миссис Годдард… хотя не знаю… Нет, мисс Вудхаус. Я думаю, пускай  уж лучше в Хартфилд, а вечером я все отнесу домой. Как вы советуете?    

— Я  советую не тратить на это больше ни секунды. В Хартфилд, пожалуйста, миссис  Форд.    

— Да,  это самое правильное, — с глубоким удовлетворением заключила  Гарриет. — А к миссис Годдард было бы совсем ни к чему.    

К лавке  приближались два голоса, вернее — один голос и две дамы: в дверях Эмма и Гарриет  столкнулись с миссис Уэстон и мисс Бейтс.    

— Дорогая  мисс Вудхаус, — начала эта последняя, я прибежала сюда — мне ведь только  улицу перебежать — с просьбой. Доставьте нам удовольствие, зайдите посидеть на  минутку, а заодно скажете, как вам нравится наш новый инструмент — вам и мисс  Смит. Здравствуйте, мисс Смит, как поживаете?.. Благодарю вас, превосходно… Вот  и миссис Уэстон позвала с собою для большей уверенности в успехе.    

— Надеюсь,  миссис Бейтс и мисс Фэрфакс…    

— Совершенно  здоровы, благодарствуйте. Матушка чувствует себя чудесно, а Джейн вчера ни  капельки не простудилась. А как мистер Вудхаус?.. В самом деле? Я так рада!  Миссис Уэстон сказала мне, что вы здесь, — о, тогда я бегу, говорю я на  это, бегу и постараюсь зазвать мисс Вудхаус к нам — я уверена, она не откажет,  узнав, что матушка просто счастлива будет ее видеть, а потом, у нас собралась  такая дивная компания! «Да-да, позовите ее, — сказал мистер Фрэнк Черчилл. —  Весьма ценно услышать мнение мисс Вудхаус о вашем фортепьяно…» Но я вернее добьюсь  успеха, говорю я, ежели кто-нибудь из вас пойдет со мною. «Одну минуту, —  сказал он, — сейчас, только докончу свою работу». А знаете ли, чем он  занят теперь, мисс Вудхаус? Вообразите, любезнейшим образом вызвался починить  матушкины очки! Сегодня утром из них выскочила заклепка. Такая обязательность!  Ими стало невозможно пользоваться, матушка даже надеть их не могла! Вот,  кстати, урок для всякого — непременно надобно иметь две пары очков, уверяю вас.  И Джейн так сказала. Я собиралась сразу же отнести их к Джону Сондерсу, да  провозилась с делами, целое утро то одно, то другое — не знаю, на что и время  ушло. То Патти приходит объявить, что на кухне не тянет печка и пора звать  трубочиста. Ох, Патти, говорю я ей, не вовремя вы ко мне с дурными вестями. Тут  у вашей хозяйки заклепка вылетела из очков! То приносят печеные яблоки — миссис  Уоллис прислала с мальчиком, они необыкновенно к нам внимательны, Уоллисы, всегда  рады услужить — говорят, миссис Уоллис бывает резковата, от нее иной раз и  грубость услышишь в ответ, но мы никогда ничего от них не видали, кроме заботы  и внимания. И не по той причине, что им дорог хороший покупатель, много ли нам  теперь нужно хлеба? Нас всего трое — сейчас прибавилась милая Джейн, только  она-то вообще ничего не ест, видели бы вы, чем она завтракает, прямо оторопь  берет! Я все боюсь, как бы матушка не дозналась, какими крохами она питается, —  придумаю что-нибудь для нее, скажу то, скажу се, и кое-как сходит с рук. Но  около полудня у нее пробуждается аппетит, и ничем она так не любит перекусить,  как печеным яблочком, а это чрезвычайно здоровая пища — я нарочно справлялась  на днях у мистера Перри, когда нам случилось встретиться на улице. Хоть,  впрочем, и раньше не питала на этот счет сомнений — сколько раз мистер Вудхаус  при мне настоятельно советовал есть печеные яблоки! По моим впечатлениям, он  считает, что этот фрукт в печеном виде полезней всего. У нас, правда, их чаще  принято запекать в тесте. Патти запекает яблоки в тесте изумительно… Ну что,  миссис Уэстон, кажется, ваши уговоры подействовали и милые девицы согласны?    

Эмма,  как принято, отвечала, что «с удовольствием воспользуется случаем навестить  миссис Бейтс» и так далее, — и они наконец-то двинулись прочь из лавки,  хотя и не без совсем уже коротенького промедления напоследок.    

— Ах,  добрый день, миссис Форд! Простите, что не заметила вас в первую минуту.  Говорят, к вам поступили из города обворожительные ленты, большая партия. Джейн  от вас воротилась вчера в полном восторге… Да, спасибо, перчатки мне как раз по  руке — чуточку широковаты в запястье, но Джейн взялась их ушить… Так о чем,  бишь, я говорила? — схватилась она, когда все они очутились на улице.    

Эмма  полюбопытствовала про себя, что именно выделит мисс Бейтс из этого вороха  всякой всячины.    

— Никак  не припомню, о чем собиралась рассказать… Ах, да! О матушкиных очках. Такая  обязательность со стороны мистера Фрэнка Черчилла! «Ну-ка, — сказал  он, — посмотрим, не умею ли я сам укрепить заклепку — у меня страсть к  такого рода работе». Согласитесь, это рекомендует его наилучшим… Должна сказать  — хоть я и прежде наслышана была об нем, хотя и многого ожидала — но это уже  сверх всяких… Горячо вас поздравляю, миссис Уэстон. Таким сыном любой родитель  может… «Ну-ка, — говорит он, — поглядим, не сумею ли я сам укрепить заклепку.  Всегда питал страсть к подобной работе». Век не забуду, как он это произнес. А  когда я достала из шкафа печеные яблоки и изъявила надежду, что гости не  откажутся их отведать, он тотчас откликнулся: «Ого! Какой другой фрукт  сравнится с печеным яблоком, а столь соблазнительные я вижу вообще первый раз!»  Вы понимаете, что это в высшей степени… И по его тону ясно было, что это не  пустая любезность. Яблоки, надобно отдать справедливость миссис Уоллис, и  точно, объеденье — правда, их пропекают не более двух раз, хотя мистер Вудхаус  взял с нас обещание, что будут пропекать трижды, — уж вы меня не  выдавайте, мисс Вудхаус, будьте так добры. Вообще этот сорт яблок определенно,  как ни один другой, хорош в печеном виде, и все они из Донуэлла, от щедрот  мистера Найтли. Он присылает нам мешок со своей яблони каждый год, и никакие  яблоки не держатся так долго — У него в саду их две, мне кажется. Матушка  говорит, в дни ее молодости фруктовый сад Донуэлла славился на все графство. А  на днях мне довелось испытать такое потрясение… Судите сами, заходит к нам в  одно прекрасное утро мистер Найтли, а Джейн как раз ест эти яблоки, — ну,  мы заговорили о них, о том, как она их любит, а он поинтересовался, осталось ли  что-нибудь от того мешка. «Готов поручиться, что нет, — прибавил  он. — Я пришлю вам еще, у меня их столько, что не знаю, куда и девать.  Уильям Ларкинс в этом году оставил для домашнего потребления гораздо больше,  чем обыкновенно. Так что пришлю вам еще, покуда они не начали портиться». Я  умоляла его не делать этого — правда, нельзя сказать, чтобы у нас их осталось  много — от силы полдюжины, честно говоря, но все они припасены для Джейн, а от  него я ни в коем случае принять больше не могу, он и так уже щедро нас  одарил, — и Джейн меня поддержала. А когда он ушел, чуть было не  поссорилась со мною… нет, «поссорилась» не то слово, мы с нею никогда в жизни не  ссоримся, но ужасно расстроилась — для чего я призналась ему, что яблоки у нас  на исходе, когда надобно было показать, будто их еще более чем достаточно. Ах,  родная моя, говорю я ей, разве я не сопротивлялась изо всех сил? Как бы то ни  было, в тот же самый вечер приходит к нам Уильям Ларкинс и приносит большущую  корзину яблок, по крайней мере бушель, — я страшно была тронута. Схожу  вниз и, как вы понимаете, говорю ему все, что следует. Уильяма Ларкинса у нас в  доме знают с незапамятных времен! Я всегда ему рада. Однако после узнаю от  Патти, что яблок этого сорта, по словам Уильяма, у его хозяина совершенно не  осталось, все послали нам, и теперь хозяину ни испечь, ни сварить нечего.  Самому Уильяму это как будто все равно — он радовался, что хозяин так много  яблок продал на сторону, потому что Уильям, знаете ли, думает об одном — чтобы  у его хозяина росли доходы, а прочее ему не важно, но миссис Ходжес, сказал он,  недовольна, что из дому унесли все до последнего яблочка. Как же так, оставить  хозяина на всю весну без яблочного пирога! Он не скрыл этого от Патти, но велел  ей не обращать внимания и ни под каким видом не рассказывать нам, так как  миссис Ходжес всегда любит поворчать, — главное, что столько мешков  продано, а кто съест остаток — какая разница. Ну, а Патти все доложила мне, и  не могу вам передать, как я была потрясена! Только бы мистер Найтли ничего не  узнал! Его бы это невероятно… Я и от Джейн собиралась утаить, да нечаянно  проговорилась.    

Последние  слова мисс Бейтс сказала как раз в ту секунду, когда Патти открыла дверь, так  что гостьи поднимались по лестнице, не сопровождаемые связным  повествованием, — только отрывочные напутствия неслись им вслед:    

— Осторожней,  прошу вас, миссис Уэстон, на повороте ступенька. Пожалуйста, будьте осторожны,  мисс Вудхаус, у нас на лестнице темновато — не мешало бы ей быть посветлей и пошире…  Осторожно, мисс Смит, я вас прошу. Мисс Вудхаус, вы не ударили ногу?.. У меня  прямо сердце оборвалось. Мисс Смит, не забудьте — ступенька на повороте…    

 Глава 10    

     

В  маленькой гостиной, когда они вошли, царили тишь и безмятежность: миссис Бейтс  в вынужденном бездействии мирно дремала у камелька; за столиком подле нее Фрэнк  Черчилл озабоченно трудился над ее очками, а у фортепьяно, стоя спиною к ним,  усердно перебирала ноты Джейн Фэрфакс.    

При виде  Эммы молодой человек, как ни был он поглощен своею работой, выказал радостное  оживление.    

— Прелестно! —  заметил он ей, понизив голос. — Пришли по крайней мере минут на десять  раньше, чем я рассчитывал. А я, как видите, занялся полезным трудом — получится  из этого что-нибудь, на ваш взгляд?    

— Как! —  сказала миссис Уэстон. — Вы еще не кончили? Скромно же вы будете зарабатывать  на жизнь, господин серебряных дел мастер, при эдакой скорости.    

— Меня  отрывали, — возразил он. — Я помогал мисс Фэрфакс сделать так, чтобы  ее инструмент тверже держался на ногах, хотя бы не качался — в полу, вероятно,  есть неровность. Видите, мы подложили бумажку… Как это мило, что вы дали себя  уговорить и пришли. Я побаивался, что вы заторопитесь домой.    

Он  изловчился усадить ее возле себя и, покуда Джейн Фэрфакс готовилась снова сесть  за фортепьяно, не терял времени даром, то выбирая для нее лучшее печеное  яблоко, то обращаясь к ней за советом или подмогой в своей работе. Неготовность  Джейн играть немедленно Эмма объясняла себе ее нервическим состоянием: она  слишком недавно владела инструментом, чтобы сесть за него без волненья, ей  надобно было сперва настроить себя для игры — подобного рода чувства,  независимо от причин, их порождающих, не могли не вызывать сострадания, и Эмма  дала себе слово никогда более не упоминать о них своему соседу.    

Наконец  Джейн заиграла. Первые такты прозвучали неуверенно, однако мало-помалу возможности  пианино раскрылись в полную силу. Миссис Уэстон, пленясь еще раньше, пленилась  заново; Эмма вторила ее похвалам, и фортепьяно, во всех тонкостях разобравши  его достоинства, объявили первоклассным.    

— Не  знаю, кому доверил полковник Кемпбелл покупку инструмента, — лукаво  покосясь на Эмму, промолвил Фрэнк Черчилл, — но этот человек не ошибся в  выборе. Я много слышал в Уэймуте про отменный слух полковника Кемпбелла и  убежден, что для него, как и для прочих, мягкость звучания на верхах  представляла особую ценность. Надобно полагать, мисс Фэрфакс, он либо снабдил  своего доверенного подробнейшими указаниями, либо собственнолично написал к  Бродвуду. Что вы скажете?    

Джейн не  повернула головы. Она могла и не расслышать. Ей говорила что-то в этот момент  миссис Уэстон.    

— Так  нечестно, — прошептала ему Эмма, — я лишь высказала предположение  наугад. Не терзайте ее.    

Он покачал  головою с улыбкой, в которой было столь же мало сомненья, сколь и жалости. И  вскоре начал опять.    

— Как  должны радоваться, мисс Фэрфакс, ваши друзья в Ирландии, что могли вам  доставить такое удовольствие. Верно, частенько вас вспоминают, размышляя о том,  когда, в какой именно день, окажется инструмент в ваших руках. Вы думаете,  полковник Кемпбелл точно знает, когда его должны были привезти? Думаете,  заранее оговорено было, что его доставят в определенный день, или он дал только  общее распоряжение, чтобы доставили, когда и как будет удобно?    

Он  замолчал. На этот раз она уже не могла не расслышать, а значит, и уйти от  ответа.    

— Ничего  не могу сказать наверное, — с деланным спокойствием отвечала она, —  покуда не получу письмо от полковника Кемпбелла. До тех пор это будет гаданье  на кофейной гуще.    

— Гаданье…  м-да, иногда гаданье дает нам верный ответ, иногда уводит в сторону. Я вот гадаю,  скоро ли у меня эта заклепка будет прочно держаться. Какую чепуху подчас  болтает язык, мисс Вудхаус, когда голова занята работой, — честный  труженик, я полагаю, делает свое дело и помалкивает, но коли к нам,  джентльменам-работничкам, прицепится словцо… Мисс Фэрфакс обронила что-то  насчет гаданья, и… Ну вот, готово. Сударыня, — адресуясь к миссис  Бейтс, — имею удовольствие возвратить вам очки исцеленными на время. Мать  и дочь принялись наперебой благодарить его; ища спасения от последней, он  подошел к фортепьяно и взмолился, чтобы Джейн Фэрфакс сыграла еще что-нибудь.    

— Сделайте  мне одолженье, — сказал он, — пусть это будет один из тех вальсов,  которые мы танцевали вчера, — дайте мне пережить те минуты еще раз. Вам  они не доставили особой радости — вы казались утомленной. Пожалуй, вы были  рады, что танцы так скоро кончились, но я все бы отдал — все на свете, —  чтобы продлить их еще на полчаса.    

Она  заиграла.    

— Что  за блаженство слышать вновь мелодию, с которой связаны подлинно счастливые  мгновенья! Ежели не ошибаюсь, этот вальс танцевали в Уэймуте…    

Она  бросила на него быстрый взгляд, густо покраснела и тотчас заиграла другое. Фрэнк  Черчилл взял со стула, стоящего возле фортепьяно, пачку нот и обернулся к Эмме.    

— Смотрите,  здесь что-то новенькое. Крамер.[13]  Знакомы вам эти вещи? А вот новый сборник ирландских песен. Неудивительно,  когда мы вспомним, кто их прислал. Ноты пришли вместе с инструментом. Полковник  Кемпбелл обо всем позаботился — не правда ли, как мило? Он знал, что здесь мисс  Фэрфакс негде будет взять ноты. Такая предусмотрительность внушает особое  уважение, она показывает, что все делалось поистине с душою. Ничто не забыто  второпях, ничто не упущено из виду. Только любящий человек способен выказать  подобную заботливость.    

Эмма  предпочла бы, чтоб он изъяснялся менее откровенно, и корила себя за то, что ей,  помимо воли, смешно, однако, мельком взглянув на Джейн, она подметила на лице  ее следы улыбки, увидела, что за густою краской смущения пряталась улыбка  тайного восторга, и ей стало уже не так стыдно за свою смешливость; укоры  совести больше не мучили ее. Эта благовоспитанная, достохвальная, безупречная  Джейн Фэрфакс лелеяла в сердце весьма предосудительные чувства.    

Он  принес ей всю пачку нот и стал просматривать их с нею вместе. Эмма,  воспользовавшись случаем, шепнула:    

— Вы  выражаетесь чересчур ясно. Она, наверное, все понимает.    

— Надеюсь.  Мне и надобно, чтобы она понимала. Я вовсе не стыжусь того, что хочу сказать.    

— Зато  мне, признаться, немного стыдно. Лучше бы эта мысль вообще не приходила мне в  голову.    

— А  я очень рад, что пришла и что вы поделились ею со мной. Для меня теперь разъяснилось  значение этих ее странных взглядов и странностей в поведении. Это она должна  стыдиться. Ежели дурно поступает, то пусть ей будет стыдно.    

— По-моему,  она не лишена этого чувства.    

— Я  что-то не наблюдаю. Знаете ли, что она сейчас играет? Его любимую вещь — «Робин  Адэр».[14]    

Вскоре  после этого мисс Бейтс, проходя мимо окна, заметила невдалеке мистера Найтли  верхом на лошади.    

— Кого  я вижу — мистер Найтли! Мне нужно сказать ему два слова, если удастся, —  хотя бы поблагодарить. Это окно я открывать не стану, иначе вы все  озябнете, — побегу в комнату матушки. Он, верно, не откажется зайти, когда  узнает, кто у нас собрался. Вот будет чудесная встреча! Такая честь для нашей  маленькой гостиной!    

Договаривала  это мисс Бейтс уже в соседней комнате; проворно распахнув окно, она окликнула  мистера Найтли, и тем, кто сидел в гостиной, явственно слышен был весь их  разговор до последнего слова.    

— Здравствуйте!  Как вы поживаете?.. Спасибо, очень хорошо. Так вам обязана за вчерашнюю карету!  Мы успели домой как раз вовремя, как раз в ту минуту, когда матушка нас ждала.  Не зайдете ли к нам? Зайдите, прошу вас. Вы здесь увидите знакомые лица.    

Так  зачастила мисс Бейтс, но мистер Найтли, по всей видимости, имел твердое  намерение, чтобы его слова тоже достигали до ее слуха, ибо решительно и властно  произнес:    

— Как  ваша племянница, мисс Бейтс? Я желал бы осведомиться о здоровье всего вашего семейства,  но в первую очередь — о вашей племяннице. Здорова ли мисс Фэрфакс? Не  простудилась вчера, я надеюсь? Как она нынче себя чувствует? Скажите, как мисс  Фэрфакс?    

И мисс  Бейтс вынуждена была дать ему прямой ответ, видя, что без этого он ее дальше слушать  не станет. Сидящие в гостиной весело переглянулись, а миссис Уэстон послала  Эмме многозначительный взгляд. Но Эмма, по-прежнему отказываясь верить, упрямо  покачала головой.    

— Так  вам обязана за карету! — вновь завела свое мисс Бейтс. — Так  бесконечно вам…    

— Я  еду в Кингстон, — перебил он. — Нет ли у вас каких поручений?    

— Ах,  в самом деле, — в Кингстон? Миссис Коул обмолвилась на днях, что ей  надобно что-то в Кингстоне.    

— У  миссис Коул есть на то прислуга. У вас имеются поручения?    

— Спасибо,  нет. Но зайдите же! Как вы думаете, кто у нас теперь? Мисс Вудхаус и мисс Смит.  Были столь добры, что пришли послушать, как звучит новое фортепьяно. Оставьте  вашего коня в «Короне» и зайдите к нам.    

— Ну,  разве что на пять минут, — сказал он с сомнением в голосе.    

— И  миссис Уэстон здесь с мистером Фрэнком Черчиллом! Подумайте, какая прелесть —  столько собралось друзей!    

— Нет,  благодарю вас — не сегодня. Сейчас не имею двух минут. Должен как можно скорее  попасть в Кингстон.    

— Пожалуйста!  Очень вас прошу, они так будут рады повидать вас…    

— Нет-нет,  у вас уже и так полно народу. Приду послушать фортепьяно в другой раз.    

— Ах,  мне ужасно жаль!.. Чудесный вчера был вечер, мистер Найтли, такое удовольствие…  А танцы — видели вы что-либо подобное? Восхитительное зрелище, вы согласны?  Мисс Вудхаус и мистер Фрэнк Черчилл… нет, это было бесподобно!    

— Бесподобно,  согласен, — да и как я могу не согласиться, когда мисс Вудхаус и мистер  Фрэнк Черчилл, наверное, отлично нас слышат. Только не знаю, — еще более  повышая голос, — отчего в таком случае не упомянуть и мисс Фэрфакс.  По-моему, мисс Фэрфакс прекрасно танцует, а уж так играть контрадансы, как  миссис Уэстон, не умеет никто во всей Англии. Ну, а теперь ваши гости, ежели им  знакомо чувство благодарности, должны в ответ сказать что-нибудь громким  голосом про нас с вами — жалко, мне недосуг остаться послушать.    

— Нет,  погодите, мистер Найтли, один момент — кое-что важное… такое потрясение! Мы с  Джейн потрясены — эти яблоки…    

— Ну-ну,  в чем дело?    

— Подумать, —  вы прислали нам все, что у вас было в запасе! Говорили, будто вам их девать  некуда, а у вас не осталось ни одного! Мы просто потрясены! Неудивительно, что  миссис Ходжес сердится. Уильям Ларкинс не утаил этого, когда был здесь… Зачем  вы так делаете — нехорошо! Ну зачем было… Ой, куда же вы? Уехал. Терпеть не  может, когда его благодарят. Я-то надеялась, он останется, — вот и  пришлось к слову… Увы, — возвращаясь назад в гостиную, — меня  постигла неудача. Мистер Найтли не смог задержаться. Он едет в Кингстон.  Спрашивал, нет ли у меня пору…    

— Да,  мы слышали его любезное предложение, — сказала Джейн, — здесь все  было слышно.    

— Вот  что! Да, милая, и в самом деле, ведь дверь была открыта, и окно открыто, а  мистер Найтли говорил громко… Конечно, вы должны были все слышать. Сказал: «Нет  ли у вас каких поручений в Кингстоне?» — а я на это… Как, мисс Вудхаус, вы уже  уходите?.. Вы же, кажется, только минуту назад пришли — так было мило с вашей  стороны…    

Эмме и  правда пора было домой; визит затянулся; поднялась и миссис Уэстон со своим  спутником — при взгляде на часы обнаружилось, что утро почти на исходе и им  достанет времени лишь проводить девиц до хартфилдских ворот, а там уже надобно  будет возвращаться в Рэндалс.    

 Глава 11    

     

Бывает,  что в жизни можно обходиться вообще без танцев. История знает случаи, когда отдельные  молодые люди, без существенного ущерба для тела и души, ни разу за много, много  месяцев не почтили своим присутствием ни одного мало-мальски стоящего бала; но  уж когда начало положено — когда, хотя бы мимолетно, изведано блаженство  быстрого движения, — надобно быть очень тяжелой на подъем компанией, чтобы  не захотелось еще.    

Франку  Черчиллу посчастливилось танцевать в Хайбери единожды, и он жаждал танцевать  еще, — а потому, когда мистера Вудхауса удалось на вечерок выманить с  дочерью в Рэндалс, то последние полчаса молодые люди провели, строя на сей счет  основательные планы. Замысел исходил от Фрэнка, и от него же — наибольшее  рвение, ибо его соучастница в этом деле лучше могла судить о предстоящих  трудностях и более его была озабочена такими вещами, как удобство и внешние  атрибуты. Но и она не прочь была еще раз показать людям, как бесподобно танцуют  вдвоем мистер Фрэнк Черчилл и мисс Вудхаус, — повторить то, в чем могла,  не краснея за себя, потягаться с Джейн Фэрфакс, да и, в конце концов, просто  потанцевать, без всякой задней мысли, подсказанной тщеславием, — и столь  была не прочь, что с охотою помогала ему мерить шагами гостиную, где они  сидели, чтобы посмотреть, многое ли может в ней поместиться, а потом измерить и  столовую, в надежде, что вдруг вопреки утверждениям мистера Уэстона, что обе  комнаты в точности одного размера, — обнаружится, что она все-таки чуть  побольше.    

Его  первоначальное предложение и просьба устроить в Рэндалсе завершение танцев, начатых  в доме мистера Коула, — собрать тех же танцоров, заручиться помощью той же  музыкантши — встретило полное одобрение. Мистер Уэстон немедленно загорелся  этою мыслью, а миссис Уэстон с готовностью изъявила согласие играть до тех пор,  покуда танцоры не свалятся с ног; после чего устроители занялись хитроумною  задачей подсчитать, кто именно придет, и вычислить, сколько места требуется  отвести на каждую пару.    

— Вы,  мисс Смит и мисс Фэрфакс — это трое, да две девицы Кокс — это пять, —  повторялось снова и снова. — А с нашей стороны — двое Гилбертов, молодой  Кокс, отец и я, не считая мистера Найтли. Да, так будет в самый раз — вполне  достаточно. Вы и мисс Смит, мисс Фэрфакс — это трое, и две мисс Кокс — выходит  пять, а на пять пар места хватит за глаза.    

Но  вскоре послышались иные речи. С одной стороны:    

— Но  достанет ли простора на пять пар? Мне сомнительно, право…    

И — с  другой:    

— Да  и стоит ли, наконец, затевать все это ради каких-то пяти пар? Пять пар — это  несерьезно. Пять пар не приглашают. В таком количестве дозволительно танцевать  лишь по наитию, под влиянием минуты.    

Тут  кто-то вспомнил, что приезжает мисс Гилберт и ее тоже следует пригласить вместе  с братом и племянником. Кто-то другой заметил, что ежели бы на вечере у Коулов  кто-нибудь догадался пригласить на танец миссис Гилберт, то она бы не  отказалась. Еще кто-то замолвил слово за второго из Коксов-младших, а когда  миссис Уэстон напоследок помянула одно двоюродное семейство и одну старинную  приятельницу, коих невозможно было обойти приглашением, то с несомненностью  обрисовалось, что пять пар перерастают по меньшей мере в десять и очень стоит  задуматься над тем, каким их образом разместить. Двери в обе комнаты  приходились как раз напротив друг друга. «Нельзя ли занять обе комнаты,  соединив их коридором?» План казался недурен, однако чувствовалось, что можно  бы придумать и лучший. Эмма сказала, что так танцевать неловко, миссис Уэстон  недоумевала, как тогда быть с ужином, мистер же Вудхаус решительно  воспротивился подобной угрозе для здоровья. Он так всполошился, что нечего было  и думать осуществить эту мысль.    

— Ах  нет! — говорил он. — Это был бы верх неблагоразумия. Для Эммы это  недопустимо! У Эммы хрупкое здоровье. Она страшно простудится. И Гарриет,  бедная малютка, — тоже. И все вы. Миссис Уэстон, это безумие — зачем вы их  слушаете? Вы же сляжете в постель! Не слушайте вы их, умоляю вас! Этот молодой  человек, — понизив голос, — в высшей степени легкомыслен. Вы только  не говорите его отцу, но этот молодой человек не внушает мне доверия. Весь  вечер он открывает двери и, ни с кем не считаясь, оставляет их открытыми. Он  совершенно не думает о сквозняках. Не хочу вас настраивать против него, но я бы  определенно ему не доверял!    

Миссис  Уэстон опечалилась, выслушав это обвинение. Она понимала его серьезность и изо  всех сил постаралась отвести его. Двери, все до единой, были плотно закрыты,  идея насчет коридора — навеки погребена, и возрожден к жизни первоначальный  план устроить танцы лишь в той комнате, где они находились, — Фрэнк  Черчилл столь необыкновенно им воодушевился, что пространство, которое четверть  часа тому назад представлялось несколько тесноватым для пяти пар, сейчас  начинало выглядеть в его глазах вполне достаточным для десяти.    

— Мы  пустились в излишнее роскошество, — говорил он. — Мы чересчур широко  размахнулись. Здесь отлично станут десять пар.    

Эмма  усомнилась в этом:    

— И  получится толкотня — толкотня и давка. Танцевать, когда негде повернуться, —  что может быть хуже?    

— Правда  ваша, — задумчиво отозвался он, — этого хуже нет. — Но тем не  менее продолжал свои обмеры и тем не менее завершил их словами: — По-моему,  все-таки на десять пар места хватит.    

— Нет-нет, —  сказала она, — вы ведете себя неразумно. Стоять вплотную друг к другу —  ужасно! Что за удовольствие танцевать толпою — толпиться в тесном помещении?    

— Этого  отрицать нельзя, — молвил он. — Тут я согласен. Толпиться в тесном  помещении… Мисс Вудхаус, вы умеете несколькими словами нарисовать точную  картину. Это поразительно — поразительное искусство!.. И все же, зайдя с этою  идеей столь далеко, от нее трудно отказаться. Отец будет разочарован — и  вообще… не убежден, что… нет, положительно я склоняюсь к мнению, что десять пар  здесь могут стать отлично. Эмма видела, что галантность молодого человека  отдает своенравием, что, дабы не лишить себя удовольствия танцевать с нею, он  готов упорствовать вопреки доводам рассудка, но предпочла усмотреть в этом  комплимент и закрыть глаза на остальное. Если бы она допускала, что может  когда-нибудь выйти за него замуж, тогда, пожалуй, на этой подробности стоило бы  задержать внимание, попытаться оценить такого рода готовность и понять свойства  его характера; но как простой знакомый он ей казался очень мил. Назавтра, еще  до полудня, он уже был в Хартфилде, и по довольной улыбке, с которою вошел в  комнату, можно было твердо сказать, что задуманный им план получил некое  развитие. Вскоре выяснилось, что он принес хорошую новость.    

— Ну,  мисс Вудхаус, — начал он чуть ли не с порога, — надеюсь, что от  страха, которого вы натерпелись при виде тесных комнат моего батюшки, у вас не  окончательно пропала охота танцевать. Я пришел с новым предложением-с идеей,  которая явилась моему отцу и ждет единственно вашего одобрения. Могу ли я  уповать на честь танцевать с вами первые два танца на нашем предполагаемом  балу, имеющем состояться не в Рэндалсе, а в трактире «Корона»?    

— В  «Короне»?    

— Да.  Ежели вы и мистер Вудхаус не против — а вы, я полагаю, не против, — то  батюшка мой изъявляет надежду, что его друзья любезно согласятся посетить бал,  который он дает в «Короне». Там он им может обещать большие, чем в Рэндалсе,  удобства и не менее радушный прием. Это его собственное предложение. У миссис  Уэстон нет возражений — при том условии, что их не будет у вас. В этом мы все  едины. Да, вы были бесспорно правы! Десять пар в любой из рэндалских комнат —  это невыносимо! Это ужасно! Я и сам чувствовал все время, что вы правы, а не  сдавался только из желания устроить хоть что-нибудь. Ну, как вам такая замена?  Не правда ли, хороша? Надеюсь, вы даете свое согласие — вы согласны?    

— На  мой взгляд, подобный план ни у кого не может вызвать возражений, раз мистер и  миссис Уэстон ничего не имеют против. Я нахожу, что он превосходен, и, что до  меня, принимаю его с удовольствием. Лучшего выхода быть не может… Вам не  кажется, папа, что это великолепный выход из положения?    

Эти  слова понадобилось изложить заново и растолковать, покуда мистер Вудхаус до  конца уразумел, в чем состоит план, а так как план этот был нов и неожидан, то  без дальнейших ходатайств он быть признан приемлемым не мог.    

Нет, он  считает, что это вовсе не выход — это прескверный план — гораздо хуже прежнего.  В трактире всегда сырость, там находиться вредно, ни одна комната не  проветривается как следует, все они нежилые. Ежели им так необходимо танцевать,  то пусть уж лучше танцуют в Рэндалсе. Он ни разу ногою не ступал в эту залу —  хозяев «Короны» даже в лицо не знает… Нет, план никуда не годен — где-где, а в  «Короне» им наверное обеспечена простуда!    

— Я,  кстати, имел в виду заметить, сэр, — вставил Фрэнк Черчилл, — чем в  особенности предпочтительна таковая замена, так это тем, что она практически  устраняет опасность простудиться — в этом смысле «Корона» много надежнее  Рэндалса. В рассуждении этого один только мистер Перри может иметь основания  сожалеть о перемещении в «Корону».    

— Сударь, —  в некоторой запальчивости произнес мистер Вудхаус, — вы глубоко заблуждаетесь,  ежели принимаете мистера Перри за подобного сорта личность. Мистер Перри теряет  всякий покой, когда кому-нибудь из нас случается захворать. А кроме того, мне  непонятно, почему зала в «Короне» надежней, нежели гостиная в доме вашего  батюшки.    

— По  той именно причине, сэр, что она больше. Нам не для чего будет отворять окна —  ни разу за весь вечер, — а все беды, сэр, как вам прекрасно известно, и  проистекают от злостного обыкновения открывать окна и впускать к разгоряченным  телам холодный воздух.    

— Отворять  окна? Но, мистер Черчилл, кому же в голову взбредет отворять окна в Рэндалсе? Кто  способен на такое безрассудство? В жизни не слыхал ничего подобного! Танцевать  с раскрытыми окнами? Никогда ваш отец и миссис Уэстон — в девичестве бедная  мисс Тейлор — не потерпят такого, я уверен…    

— А,  сэр, — но то-то и оно, что иной может подчас по молодости и неразумению  шмыгнуть незамеченным за штору и распахнуть окно настежь. Мне самому часто  случалось наблюдать.    

— Да  что вы, сударь?.. Ну и ну! Никогда бы не предположил! Впрочем, живя, как я,  вдали от света, недолго поразиться тому, что слышишь… Однако это и впрямь  меняет дело — так что, пожалуй, когда мы обсудим все «за» и «против»… только  тут надобно основательно подумать. Такие вещи не решаются наспех. Ежели мистер  и миссис Уэстон любезно согласятся как-нибудь утречком посетить меня, то можно  будет потолковать — посмотреть, как это лучше уладить.    

— Да,  сэр, но я, к несчастью, ограничен временем…    

— Ах,  времени сколько угодно, — перебила его Эмма, — все-все успеем  оговорить! Спешить нет ни малейшей надобности. Ежели порешите на «Короне»,  папа, то это будет как нельзя удобнее для наших лошадей. Оттуда до нашей  конюшни рукой подать.    

— Справедливо,  душа моя. Это важное соображение. Джеймс, правда, не имеет привычки жаловаться,  но все равно лошадей надлежит по возможности беречь. Быть бы только уверенным,  что комнаты хорошенько проветрят… да можно ли положиться в этом на миссис  Стоукс? Сомневаюсь. Не знаю я ее — даже в лицо.    

— За  такого рода вещи, сэр, я могу смело поручиться, потому что ими займется миссис  Уэстон. Она вызвалась всем руководить.    

— Видите,  папенька? Теперь вы должны быть покойны. Наша дорогая миссис Уэстон! А она —  сама предусмотрительность. Помните, что сказал еще давным-давно мистер Перри,  когда я болела корью? «Раз мисс Тейлор взялась следить, чтобы мисс Эмма была  тепло укрыта, значит, вам нечего бояться, сэр». Сколько раз приводили вы эти  его слова как свидетельство ее достоинств!    

— Да,  верно. Именно так и сказал мистер Перри. Могу ли я забыть? Бедная ты моя  девочка! Натерпелась ты от кори — то есть могла бы натерпеться, если б не бесконечное  внимание со стороны Перри. Целую неделю приходил тебя проведать по четыре раза  в день. Он с самого начала говорил, что это легкая форма кори, чем очень нас  успокоил, но вообще это тяжкий недуг. Надеюсь, когда у бедняжки Изабеллы малыши  начнут болеть корью, она пошлет за Перри.    

— Отец  мой и миссис Уэстон сейчас в «Короне», — сказал Фрэнк Черчилл. —  Обследуют возможности помещения. Я оставил их и поспешил в Хартфилд узнать ваше  мнение, надеясь также, что вы не откажетесь присоединиться к ним и помочь советом  на месте. Они просили передать, что это их общая просьба. Вы бы их очень  обязали, если б позволили мне проводить вас туда. Без вас им не справиться.    

Эмма с  живейшим удовольствием откликнулась на призыв принять участие в таком совещании,  и, напутствуемая увереньем своего батюшки, что он все это в ее отсутствие  взвесит, она без промедления отправилась с молодым человеком в трактир  «Корона». Мистер и миссис Уэстон были там, оба занятые делом, оба им  увлеченные, но по-разному: ее кое-что обескураживало, его все приводило в  восторг; они очень обрадовались приходу Эммы и возможности послушать, что она  скажет.    

— Эмма, —  обратилась к ней миссис Уэстон, — обои в худшем состоянии, чем я думала.  Взгляните, какая страшная грязь местами, а панели невообразимо обшарпаны и  пожелтели…    

— Радость  моя, вы чересчур разборчивы, — возразил ее супруг. — Ну, какое это  имеет значение? При свечах ничего не будет заметно. Чистота будет при свечах —  не хуже, чем в Рэндалсе. Мы, когда собираемся вечером на вист, ничего этого не  видим.    

Здесь  дамы, может статься, обменялись взглядами, в которых читалось: «Мужчины вообще  не различают, где чистота, где грязь»; мужчины же, вероятно, подумали, каждый  про себя: «Вечно женщин занимает всяческая чепуха, придумывают они себе  заботы».    

Возникло,  однако же, затруднение, от которого и мужчины не могли отмахнуться. Оно связано  было с помещением для ужина. В те дни, когда сооружалась зала, ужинать на балах  было не принято, поэтому к ней пристроили только небольшую комнатку для игры в  карты. Что было делать? Игорная комната понадобится как игорная комната, а если  даже они теперь порешат между собою, что карты не нужны, то все же не слишком  ли она мала, чтобы свободно разместиться в ней за ужином? Можно было бы  воспользоваться для этой цели другою комнатой, гораздо более подходящей по  размеру, но она находилась в другом конце дома, куда попасть нельзя было иначе,  как по длинному неудобному переходу. В том и состояла сложность. Миссис Уэстон  боялась, что молодежь в переходе прохватят сквозняки, а Эмма и оба джентльмена  не могли примириться с перспективой ужинать в тесноте.    

Наконец  миссис Уэстон предложила не устраивать настоящего ужина, а ограничиться тартинками  и прочими холодными закусками, выставив их в игорной комнате, но предложение ее  с презрением отвергли. Объявлено было, что бал, на котором нельзя угостить  своих друзей за столом, — не бал, а надувательство, позорное попрание  человеческих прав, и пусть миссис Уэстон об этом больше не заикается. Тогда она  пошла по другому пути: она заглянула в спорную комнату и заметила:    

— По-моему,  мы напрасно признали эту комнату слишком тесной. Ведь нас соберется не так уж  много! И в ту же минуту из перехода донесся голос мистера Уэстона, который  большими шагами мерил расстояние от одного его конца до другого:    

— Не  понимаю, дорогая, почему вы признали этот переход слишком длинным. Тут говорить  не о чем — а с лестницы нисколько не дует!    

— Хорошо  бы знать, — сказала миссис Уэстон, — которую из двух возможностей  предпочли бы наши гости. Для нас главное — сделать так, чтобы понравилось  большинству, но кто подскажет нам их выбор?    

— Верно! —  подхватил Фрэнк. — Совершенно верно. Вы желаете знать мнение соседей —  хотя бы главных. Я вас понимаю. Если бы выяснить, как на это… Коулы, к примеру.  И живут недалеко отсюда. Сходить к ним? Или — мисс Бейтс. Та еще ближе… Тем  более что никто лучше мисс Бейтс, как мне представляется, не осведомлен о  вкусах и склонностях остальных соседей. Я думаю, наш совет необходимо  расширить. Что, если я пойду и позову на него мисс Бейтс?    

— Пожалуй  — если вам угодно, — без особой уверенности в голосе отозвалась миссис Уэстон, —  если вам кажется, что от нее будет польза…    

— Никакого  проку вы от мисс Бейтс не добьетесь, — сказала Эмма. — Восторгов и  изъявлений благодарности будет хоть пруд пруди, а путного — ничего. Она даже не  расслышит ваших вопросов. Не понимаю, зачем надобно обращаться к мисс Бейтс.    

— Но  она так забавна, так необыкновенно занятна! Для меня чистое наслажденье  слушать, как разглагольствует мисс Бейтс! И потом, мне ведь не обязательно приводить  все семейство… Тут вошел мистер Уэстон и, услышав, что предлагает сын,  решительно поддержал его:    

— Правильно,  Фрэнк. Поди приведи мисс Бейтс, и мы разом покончим с этим делом. Идея ей  понравится, я знаю, и если есть человек, который может показать, как нужно  справляться с трудностями, — то это она. Да, сходи за мисс Бейтс. Очень уж  мы распривередничались. Она — живой урок уменья быть счастливым. Ты только  приведи обеих. Обеих зови сюда.    

— Обеих,  сэр? Но по силам ли старушке…    

— При  чем тут старушка? Нет, речь идет о молодой. Я сочту тебя олухом, Фрэнк, ежели  ты приведешь тетушку без племянницы.    

— Ох,  простите, сэр! Совсем о ней забыл. Конечно, Раз вы хотите, я непременно  постараюсь уговорить обеих.    

И он  убежал.    

Задолго  до того, как он появился опять, ведя с собою низенькую, размашисто шагающую  тетку и грациозную племянницу, миссис Уэстон, как и подобает обладательнице  миролюбивого нрава и хорошей жене, еще раз обследовала переход и убедилась, что  ужасы, приписываемые ему, не столь ужасны, а точнее, не стоят выеденного яйца,  и на том трудности, связанные с выбором, окончились. Остальное — во всяком  случае, по предварительным расчетам — было легко и просто. Второстепенные  вопросы — разные там столы и стулья, освещение и музыка, чай и ужин — решились  сами либо отложены были до того времени, когда о них договорятся между собой миссис  Уэстон и миссис Стоукс. Все приглашенные, несомненно, будут; Фрэнк уже написал  в Энскум, что предполагает задержаться на несколько дней сверх отпущенных ему  двух недель, и уверен был, что ему не откажут. Бал обещал удаться на славу!    

С этим,  по прибытии на место, всей душой согласилась и мисс Бейтс. Как советчица она не  понадобилась; как изъявительница одобрения (куда менее ответственная роль)  оказалась незаменима. Горячие, неиссякаемые потоки одобрения всего и вся, как в  общем, так и в частностях, невольно нежили слух, и полчаса еще продолжалось  хождение туда-сюда, из одной комнаты в другую — кто предлагал, кто молча  слушал, но все предвкушали грядущее с радостным волненьем. И прежде чем  разошлись, герой бала добился от Эммы подтверждения того, что первые два танца  обещаны ему, и она слышала, как мистер Уэстон шепнул жене: «Он ангажировал ее,  дорогая. Все идет как надо. Я так и знал!»    

 Глава 12    

     

Всем был  хорош в глазах Эммы план предстоящего бала, кроме одного — что день, на который  его назначили, выходил за рамки двух недель, отпущенных Фрэнку Черчиллу, ибо  она не разделяла уверенности мистера Уэстона, что для Черчиллов такая уж  невозможная вещь запретить племяннику задержаться в Суррее хотя бы на день  сверх срока. Все, однако, сходились на том, что в срок уложиться никоим образом  нельзя. Приготовления неизбежно займут какое-то время — ничего еще не будет  готово до начала третьей недели — так что придется им несколько дней обдумывать,  хлопотать и устраивать наудачу, с риском, и изрядным, по мнению Эммы, что все делается  впустую.    

В  Энскуме, однако, оказались милостивы — на деле милостивы; на словах — не очень.  Желание племянника задержаться явно не понравилось, но препятствовать ему не  стали. Все обстояло надежно и благополучно — впрочем, когда устраняется одна  забота, ее место обыкновенно занимает другая, и Эмма, не тревожась более за  судьбу бала, нашла себе новую причину для беспокойства — вызывающее безразличие  к нему мистера Найтли. Потому ли, что сам он не танцевал или же потому, что эта  затея вынашивалась без него, только он, казалось, решил для себя, что она ему  неинтересна — неспособна вызвать у него хотя бы каплю любопытства в настоящем  или хоть капельку развлечь его в будущем. На свое добровольное сообщение о бале  Эмма не услышала ничего более ободряющего, чем:    

— Что  ж. Если Уэстонам нравится тратить столько трудов ради шумной забавы на один вечер  — пусть их, но себе выбирать развлечения я буду сам. Нет, я приду, отказаться  нельзя — приду и буду изо всех сил стараться не уснуть, но я бы охотней, куда  охотней, признаться, остался дома и просмотрел с Уильямом Ларкинсом его  недельный отчет… Большое удовольствие — наблюдать, как танцуют! Нет, только не  для меня. Я никогда не смотрю на танцующих — не знаю, кого это может  соблазнить. Вероятно, в самом искусстве танцевать, как и в добродетели, уже содержится  награда, и иной искать не следует. Те, кто стоит в стороне, обычно думают  совсем о другом.    

Эмма  чувствовала, что слова эти направлены против нее, и не могла не сердиться.  Правда, одно она знала — что не из желания сделать комплимент Джейн Фэрфакс он  столь пренебрежителен и столь суров, не ее взглядами руководствуется, хуля  танцы, ибо она приняла идею устроить бал с необыкновенным воодушевлением. Она  оживилась, заговорила, она в порыве откровенности воскликнула:    

— Ох,  только бы что-нибудь не помешало, мисс Вудхаус! Какое это было бы разочарованье…  Сознаюсь вам, что буду ждать этого бала с чрезвычайным нетерпением.    

Не из  стремления угодить Джейн Фэрфакс, стало быть, предпочел бы он балу общество Уильяма  Ларкинса. Нет, она все более убеждалась, что догадка миссис Уэстон неверна.  Было дружеское расположение с его стороны, было участие, сострадание — но не  любовь.    

Увы!  Очень скоро ей уже было не до раздоров с мистером Найтли. Всего два дня порадовались  они надежности своего замысла — и все рухнуло. От мистера Черчилла пришло  письмо, призывающее племянника немедля ехать назад. Миссис Черчилл сделалась  нездорова — так нездорова, что без него обходиться не могла. Ей (утверждал ее  муж) было очень худо уже два дня назад, когда она писала племяннику ответ,  однако, из присущего ей стремления никого никогда не огорчать, из свойственной  ей привычки совершенно не думать о себе, она о том умолчала, теперь же так  расхворалась, что с этим шутить нельзя, и принуждена настаивать, чтобы он  безотлагательно возвращался в Энскум.    

Содержание  письма было изложено в записке, которую тотчас же поспешила прислать Эмме  миссис Уэстон. Что до его отъезда, то он был неизбежен. Через несколько часов  ему предстояло ехать, и ехать без той тревоги о теткином здоровье, которая  могла бы умерить нежелание это делать. Знал он ее болезни — они тогда только  случались, когда ей это было выгодно.    

К этому  миссис Уэстон приписала, что ему «едва достанет времени побывать после завтрака  в Хайбери и проститься с теми немногими друзьями, которым он может быть  небезразличен, — а потому его очень скоро можно ожидать в Хартфилде».    

На этой  злополучной записке и оборвался для Эммы завтрак. Прочитав ее, она уже была способна  только стенать и сокрушаться. Прости, бал! Прости, молодой знакомец — и все,  что молодой знакомец, возможно, таит в душе!.. Что за несчастье! Какой мог  получиться восхитительный вечер! Как веселились бы все, а больше всех — она со  своим кавалером! «Говорила я, что так будет!» — вот единственное, что  оставалось ей в утешенье.    

Иначе  смотрел на случившееся ее батюшка. Его в первую голову занимало, чем больна миссис  Черчилл и как ее лечат, а что до бала — ужасно жаль, что душеньку Эмму постигло  разочарование, но дома оно всегда спокойней… Эмма приготовилась принять гостя  много раньше, чем он появился, но недостаток нетерпенья свидеться с нею,  который можно было бы поставить ему в укор, искупался горестным его видом и  глубочайшим унынием. Он был столь удручен предстоящим отъездом, что в первые  минуты не мог говорить. Его подавленность бросалась в глаза. Он сидел,  погруженный в тяжелое раздумье, а когда очнулся, уронил только:    

— Нет  в мире ничего страшней расставанья.    

— Но  вы же не последний раз приехали в Рэндалс, — сказала Эмма. — Приедете  еще.    

— Ох,  но как знать, когда! — Покачав головою: — Эта неопределенность… Буду  рваться сюда всеми силами, все помыслы устремлю на это — задамся единою целью!  И если весною дядюшка с теткой поедут в город… только боюсь… Прошлой весной они  никуда не тронулись — боюсь, с этим обыкновением покончено навсегда.    

— И  прощай навсегда наш бедный бал.    

— Ах,  этот бал!.. Ну для чего было нам его откладывать? Надобно было ловить момент!  Сколь часто из-за приготовлений — дурацких приготовлений — мы лишаем себя  радости! А ведь вы предупреждали, что так случится. Ох, мисс Вудхаус, зачем вы  всегда бываете правы?    

— В  настоящем случае, поверьте, я могу лишь сожалеть, что была права. Я бы, не  раздумывая, променяла дальновидность на веселье.    

— Ежели  мне удастся приехать снова, мы все-таки устроим этот бал. Мой отец на это  твердо полагается. Не забудьте — вы ангажированы.    

Эмма  подарила его благосклонным взглядом.    

— Какие  это были две недели! — продолжал он. — Каждый новый день — дороже,  неповторимее вчерашнего! И с каждым днем все более нестерпима мысль об отъезде.  Счастливы те, которым можно оставаться в Хайбери!    

— Раз  вы столь щедро воздаете нам должное в настоящем, — сказала Эмма, — то  я возьму на себя смелость спросить у вас о прошлом: вы ехали сюда не без  опасений? Не оказались ли мы несколько лучше, чем вы себе представляли?  Убеждена, что да. Убеждена, вы не предполагали, что вам у нас может  понравиться. Вы бы не собирались к нам так долго, если бы Хайбери вам рисовался  в привлекательном свете.    

Фрэнк  Черчилл с принужденным смехом возражал, но Эмма знала, что не ошиблась.    

— И  вы обязаны ехать сейчас же?    

— Да.  За мною приедет отец, мы вместе воротимся в Рэндалс, и я немедленно снаряжаюсь  в дорогу. Боюсь, что его можно ждать сюда в любой момент.    

— И  у вас не останется даже пяти минут для друзей ваших — мисс Фэрфакс и мисс  Бейтс? Досадно! Могучий и логический ум мисс Бейтс мог бы помочь вам укрепиться  духом.    

— Нет,  я побывал там. Проходил мимо и подумал, что по всем правилам полагалось бы зайти.  Зашел на три минуты, но задержался, потому что не застал дома мисс Бейтс. Она  куда-то отлучилась, и я понял, что должен дождаться ее. Над такою, как она,  можно смеяться — и даже нельзя не смеяться, — но такую женщину грешно  обижать. Лучше было нанести ей прощальный визит по всей форме.    

Он  замялся, встал, подошел к окну.    

— Короче, —  заговорил он снова, — вы, по-видимому, не могли не заподозрить, мисс Вудхаус…    

Он  впился в нее взглядом, словно желая прочесть ее мысли. Эмма растерялась. Все  это предвещало нечто очень серьезное, чего она не хотела. В надежде несколько  задержать то, что на нее надвигалось, она усилием воли заставила себя спокойно  сказать:    

— Вы  рассудили правильно — очень естественно было, при этих обстоятельствах, нанести  прощальный визит…    

Он  молчал. Она чувствовала на себе его взгляд — он, верно, размышлял над ее  словами, пытаясь истолковать для себя манеру, с которой они были сказаны. Она  слышала, как он вздохнул. Естественно; он полагал, что имеет причины вздыхать.  У него не было оснований думать, что она поощряет его. Несколько неловких  мгновений — и он сел на место и проговорил, уже более твердым голосом:    

— Мне  важно было, что остаток времени я могу провести в Хартфилде. Хартфилд так много  значит для меня…    

Он снова  осекся, снова встал и, казалось, окончательно пришел в замешательство. Эмма и  не подозревала, что он так сильно влюблен, — и как знать, чем бы все это  кончилось, если бы не явился его отец… Вскоре к ним вышел и мистер Вудхаус, и  Фрэнк Черчилл, подчиняясь необходимости, овладел собою.    

Впрочем,  минуты испытания были уж сочтены. Мистер Уэстон, не любящий мешкать ни с каким  делом, столь же мало способный оттягивать неизбежное зло, сколь и предвидеть  возможное, объявил: «Пора идти!» — и молодому человеку оставалось лишь  согласиться, подавив понятный вздох, и встать, готовясь к прощанию.    

— Я  буду иметь о всех вас известия, — сказал он, — в этом главное для  меня утешенье. Буду знать все, что у вас происходит. Я просил миссис Уэстон  писать мне, и она была столь добра, что обещала. Благословенны женские письма,  когда нам дорога всякая подробность о тех, кого с нами нет! Она будет все мне  рассказывать. Читая ее письма, я вновь буду переноситься в милый Хайбери.    

Сердечное  рукопожатие, взволнованное «До свиданья!» заключили эту речь, и дверь за  Фрэнком Черчиллом захлопнулась. Коротки были сборы — коротко их свиданье; он  покидал Суррей, и Эмме так жаль было расставаться, такую потерю для их  маленького общества видела она в его отъезде, что к ней закралось опасение, не  слишком ли она сожалеет, не чересчур ли это глубоко ее затронуло.    

Все  переменилось — и к худшему. Они встречались со времени его приезда чуть не  каждый день. Его присутствие в Рэндалсе, бесспорно, очень оживило ее  существованье за эти две недели — неописуемо! Каждое утро — сознание, что они  увидятся, предвкушенье встречи, Уверенность в его внимании — его веселый нрав,  его галантность! Праздником сверкнули эти две недели, и тоскливо будет после  них погружаться опять в обыденное течение хартфилдской жизни. В довершение всего,  что говорило в его пользу, он почти что признался ей в любви! Сколь оказалось  бы на поверку прочно и постоянно его чувство — вопрос иной, но покамест у нее  не было сомнений, что он положительно ею пленен, определенно отдает ей  предпочтенье, и эта убежденность, совокупно со всем прочим, наводила ее на  мысль, что, несмотря на свои прежние зароки, она, как видно, немножко влюблена  в него.    

— Как  видно, да, — говорила она себе. — Эта тупая апатия, вялость, неохота  сесть и заняться полезным делом, это ощущение, что все в доме надоело, постыло!  Как видно, влюбилась, — очень было бы странно, когда б не так — по крайней  мере, на недельку-другую. Что ж! Кому беда, а кому радость — так устроен мир.  Многим, как мне, взгрустнется, ежели не о Фрэнке Черчилле, то о бале — зато  мистер Найтли будет счастлив. Может теперь провести этот вечер, как ему нравится  — со своим ненаглядным Уильямом Ларкинсом.    

Мистер  Найтли, однако, не спешил, торжествуя, показать, что он счастлив. Он, конечно,  не мог бы, положа руку на сердце, утверждать, что огорчен за себя — бодрый вид  его послужил бы тому опроверженьем, — но говорил с большою искренностью,  что огорчается за других, и добрым голосом прибавил:    

— Не  повезло вам, Эмма, — вот не повезло! Вам так редко выпадает случай  потанцевать…    

Джейн  Фэрфакс она несколько дней не видала, а без этого трудно было судить, чистосердечно  ли она сожалеет о прискорбной перемене; но когда наконец увидела, то наткнулась  на чудовищную сдержанность. Правда, ей все эти дни особенно нездоровилось, ее  так мучили головные боли, что, если бы даже бал состоялся, она, как о том  объявила ее тетушка, вряд ли смогла бы прийти; и Эмма великодушно сказала себе,  что эта непристойная безучастность в какой-то мере объясняется упадком сил,  подточенных болезнью.    

 Глава 13    

     

Эмму  по-прежнему не покидала уверенность, что она влюблена. Менялись лишь ее представления  о том, насколько. Первое время ей казалось, что очень; потом — что самую  чуточку. Ей было приятно слушать разговоры о Фрэнке Черчилле — было, из-за  него, как никогда приятно видеться с мистером и миссис Уэстон; она подолгу  думала о нем и с нетерпением ждала письма, чтобы узнать, как он, в каком он  настроении, как чувствует себя его тетка и велика ли вероятность, что он весною  опять приедет в Рэндалс. С другой стороны, однако, она не могла бы сказать, что  страдает, что у нее, не считая того первого утра, не лежит душа к обычным  занятиям, — она была, как и прежде, занята, была довольна, не утратила  способности понимать, что за ним, при всем его обаянии, водятся и слабости, а  самое главное — столько о нем думая, сочиняя за рисованием или шитьем сотни  возможных продолжений и развязок их романа, придумывая опасные диалоги, составляя  мысленно изящные письма — она неизменно под конец приходила к тому, что  отвечает на его воображаемое признанье отказом. Всякий раз их взаимная  склонность переходила в дружбу. Нежными, упоительными были их свидания, но  всякий раз дело кончалось расставаньем. Когда она это заметила, то заключила,  что, значит, не очень-то влюблена, потому что, хотя давно и твердо решила, что  никогда не оставит отца, никогда не выйдет замуж, но сильное чувство должно  было бы, конечно, все-таки вызвать в душе ее бурю при мысли о разлуке — а бури  не было.    

— Почему-то, —  рассуждала она с собою, — мне ни разу не пришло в голову слово «жертва». В  моих умелых возраженьях, моих деликатных отказах нет и намека на то, что для  меня это жертва. Подозреваю, что не так уж он мне необходим для полного  счастья. Тем лучше. Ни в коем случае не стану уговаривать себя, будто испытываю  чувства, которых у меня нет. Немножко влюблена — и хватит. Больше мне было бы  ни к чему.    

Равно  удовлетворена была она, в общем, и его чувствами, какими их себе представляла.    

— А  вот он влюблен очень — по всему видно, — отчаянно влюблен, и коли это у  него не пройдет, то надобно будет, когда он приедет снова, строго следить за  собою и не оказывать ему поощрения.    

Непростительно  было бы вести себя иначе, если для меня все уже раз и навсегда решено. Впрочем,  у него, кажется, и до сих пор не было оснований воображать, будто я его  поощряю. Нет, если б он полагал, что я хотя бы отчасти разделяю его чувства, то  не был бы так несчастен. И вид и речи его при прощании были бы иными, когда б  он думал, что может рассчитывать на взаимность… И все ж мне следует быть  начеку. Это — ежели исходить из предположения, что чувства его останутся  неизменны, но мне в это не слишком верится, я отнесла бы его к несколько иному  разряду мужчин, не очень бы полагалась на его преданность и постоянство. Он —  натура пылкая, однако, думается мне, довольно-таки переменчивая. Короче говоря,  с какой точки ни посмотреть, выходит, надобно благодарить судьбу за то, что не  в нем все мое счастье. Пройдет немного времени, и я опять заживу как ни в чем  не бывало, приобрету приятное воспоминанье, и только. Говорят, разок в жизни  надобно непременно влюбиться — что ж, я легко отделаюсь.    

Когда к  миссис Уэстон пришло письмо, оно дано было Эмме на прочтенье, и читать его оказалось  таким наслаждением, что Эмма вначале лишь качала головою, прислушиваясь к своим  чувствам, и говорила себе, что, по всей видимости, недооценивала их силу.  Письмо было длинное, написано превосходным слогом; автор в подробностях  описывал дорогу домой и свои ощущения в это время, с естественностью и  благородством изъявлял миссис Уэстон свою любовь, признательность, уважение:  живо и точно изображал все то на ближних и дальних подступах, что могло  представлять интерес. Ни подозрительно витиеватых извинений более, ни слащавой  озабоченности — каждая строка дышала искренним чувством к миссис Уэстон; о  переходе от Хайбери к Энскуму, о несовпадении первоначальных ценностей  общественного бытия там и здесь говорилось скупо, но достаточно, чтобы понятно  стало, сколь они глубоко ощутимы и сколь бы многое можно было еще сказать о  них, когда б не сдерживали приличия… Не отказано было Эмме и в удовольствии  видеть ее собственное имя. Слова «мисс Вудхаус» мелькали то и дело, и неизменно  в связи с чем-нибудь приятным — это могла быть похвала ее вкусу или  воспоминание о чем-либо сказанном ею, и даже там, где они являлись взору  последний раз, без пышного комплиментарного обрамленья, она почуяла силу своего  воздействия и узрела скрытый и, пожалуй, наибольший из всех комплимент. В самом  нижнем уголку, на оставшемся месте теснились слова: «У меня, как вы знаете, не  осталось во вторник свободной минуты для хорошенькой подружки мисс Вудхаус. Сделайте  милость, извинитесь за меня перед нею, что я не успел с ней проститься». Это,  не сомневалась Эмма, делалось только ради нее. Никогда бы он не вспомнил о  Гарриет, не будь Гарриет ее другом… Сведения об Энскуме и видах на будущее были  не лучше и не хуже, чем следовало ожидать; миссис Черчилл еще не поправилась, и  он покамест даже в мечтах не позволял себе загадывать, когда опять сможет  вырваться в Рэндалс.    

Сколь ни  отрадно показалось ей письмо в самом существенном — отношении к ней, сколь ни  щекотало оно самолюбие, тем не менее, сложив его и вернув миссис Уэстон, она  обнаружила, что в ней не прибавилось огня, что она все-таки может прожить на  свете без того, кто его писал, и он, значит, должен как-то суметь прожить без  нее. Намерения ее не изменились. Только к решимости ответить ему отказом  прибавился заманчивый умысел, как его после этого утешить и осчастливить.  Упоминание о Гарриет, эти слова, в которые оно было облечено, — «хорошенькая  подружка» — навели ее на мысль о том, чтобы ее заменила в его сердце Гарриет.  Разве это невозможно? Нет, Гарриет, разумеется, бесконечно уступала ему в  умственном отношении, но разве не был он поражен ее прелестным личиком,  подкупающей простотою ее манер? Что же до происхождения, родовитости — они,  более чем вероятно, говорили в ее пользу. А как удачно, как счастливо решилась  бы тогда судьба Гарриет!..    

«Нет,  так нельзя! — останавливала она себя. — Нельзя увлекаться такими  мыслями. Я знаю, куда заводят подобные фантазии. Впрочем, в жизни и не такое  случается — а этим, когда пройдет наше нынешнее увлечение, скрепилась бы та  настоящая бескорыстная дружба с ним, которую я теперь уже предвкушаю с  удовольствием».    

Хорошо,  что она запаслась утешением для Гарриет, хотя, и правда, разумнее было пореже  давать волю воображению, ибо не за горами была гроза. Как приезд Фрэнка  Черчилла вытеснил из хайберийских пересудов обрученье мистера Элтона, как  свежая новость совершенно заслонила собою прежнюю — так теперь, когда Фрэнк  Черчилл скрылся, неотразимо притягательную силу начали обретать дела мистера  Элтона. Назначен был день его свадьбы. Скоро он будет опять среди них — мистер  Элтон с молодою женой. Едва успело подвергнуться обсуждению первое письмо из  Энскума, как уж у всех на устах было «мистер Элтон с молодою женой», и о Фрэнке  Черчилле забыли. У Эммы, когда раздавались эти слова, екало сердце. Три  блаженных недели она была избавлена от мистера Элтона, и Гарриет, хотелось ей  надеяться, за последнее время окрепла духом. Во всяком случае, когда впереди  забрезжил бал мистера Уэстона, в ней заметна была нечувствительность к другим  вещам; теперь же, увы, со всею очевидностью выяснилось, что перед приближением  рокового дня, с новою каретой, свадебными колоколами и так далее, ее душевному  равновесию не устоять.    

Душою  бедняжки Гарриет владели трепет и смятенье, ею требовалось заниматься самым серьезным  образом: увещать, урезонивать, унимать. Эмма знала, что обязана сделать для нее  все, на что способна, что Гарриет имеет полное право рассчитывать на все ее  терпение, всю изобретательность, но тяжелая это была работа — без конца  убеждать, но не видеть никакого результата; без конца слышать, как с вами  соглашаются, но так и не приходить к согласию. Гарриет покорно слушала, лепетала,  что «это очень верно — мисс Вудхаус совершенно права — о них нет смысла думать  — и она выкинет их из головы», а после разговор неизменно возвращался снова к  тому же предмету, и через полчаса ее опять уже ничто не трогало и не волновало,  кроме Элтонов… Наконец Эмма попробовала сделать заход с другой стороны.    

— То,  что вы, Гарриет, позволяете себе столько думать о женитьбе мистера Элтона и так  из-за нее терзаться — самый тяжкий упрек для меня. Невозможно горше меня  укорить за ошибку, в которую я впала. Я знаю, все это моих рук дело. Я этого не  забыла, уверяю вас. Обманувшись сама, я ввела в жестокий обман и вас — мысль об  этом будет мучить меня до конца моих дней. Знайте, такое не забывается.    

Гарриет  была так потрясена, что у нее лишь вырвались в ответ какие-то бессвязные восклицания.  Эмма продолжала:    

— Я  не говорю вам, Гарриет, — сделайте над собою усилие ради меня, меньше  думайте, меньше говорите об мистере Элтоне ради меня. Ради вас самой хотела бы  я этого, ради того, что важнее, чем мое спокойствие, чтобы вы приучились  властвовать собою, считались с соображениями долга, соблюдали приличия,  старались не давать окружающим повода для подозрений, оберегали свое здоровье,  свое доброе имя — чтобы к вам воротился покой. Вот побуждения, которые я вам  пыталась внушить. Они очень важны, и мне так жаль, что вы не в силах достаточно  глубоко ими проникнуться и руководствоваться ими. Уберечь от боли меня —  второстепенное соображенье. Я хочу, чтобы вы себя уберегли, чтоб вам не  сделалось потом еще больнее. Да, может быть у меня иной раз мелькала мысль, что  Гарриет не забудет, сколь обязана… вернее, сколь обязала бы меня своею  добротой.    

Этот  призыв к милосердию подействовал более, чем все остальное. Мысль, что она  выказала неблагодарность и невнимание к мисс Вудхаус, которую так необыкновенно  любит, повергла Гарриет в отчаянье и утвердилась в голове ее столь прочно, что  — когда первое неистовство горя, повинуясь утешениям, миновало — подсказала ей  правильный путь и довольно надежно удерживала на этом пути.    

— Неблагодарность  к вам! Когда лучшего друга, чем вы, у меня не было никогда в жизни! С вами  никому не сравниться! Вы мне дороже всех! Ах, мисс Вудхаус, какою же черной  неблагодарностью я вам отплатила!..    

После  излияний, подобных этим, красноречиво подкрепляемых всем видом ее и каждым  движением, Эмма почувствовала, что никогда еще так не любила Гарриет, не  дорожила так ее привязанностью.    

— Ничто  столь не пленяет в человеке, как нежная душа, — рассуждала она потом  наедине с собою. — Нет равных ее очарованью. Нежная, мягкая душа, при  ласковой, открытой манере держаться, всегда будет в тысячу Раз привлекательнее  самой трезвой головы на свете. Я уверена. Это нежность души снискала всеобщую  любовь Моему дорогому батюшке, это она всегда и всех располагает к Изабелле.  Мне она не дана, но я знаю, как ее следует ценить и уважать. В очаровании и  отраде, которые она дарует, я уступаю Гарриет. Милая моя Гарриет! Не променяю  ее ни на какую умницу-разумницу с ясною головой и холодным рассудком. Брр! В  дрожь кидает от ледяного холода какой-нибудь Джейн Фэрфакс! Гарриет стоит сотни  таких, как она… А у жены, когда мужчина хоть в чем-то разбирается, нежная душа  — сокровище. Не стану называть имен, но счастлив будет мужчина, который  предпочтет Эмме Гарриет!    

 Глава 14    

     

Первый  раз мистера Элтона увидели в церкви; но, хотя благочестие в отдельные минуты пострадало,  любопытство все же не удовольствовалось зрелищем новобрачной на церковной  скамье, и заключение о том, чудо ли она как хороша собою, просто ли хороша или  совсем нехороша, отложилось до формальных визитов, которым вслед за тем настал  черед.    

Эмма, не  столько из любопытства, сколько из гордости или, возможно, верности приличиям,  решила не быть в числе последних, которые придут засвидетельствовать молодым  свое почтение, и позаботилась взять с собою Гарриет, дабы самое тяжелое как  можно скорее оказалось позади.    

Нельзя  было снова войти в тот дом, очутиться снова в той же комнате, куда три месяца  назад завела ее шнуровать сапожок, столь тщетно придуманная уловка, — и не  вспомнить. Назойливо напрашивались тысячи досадных подробностей: комплименты,  шарады, пагубные оплошности… Трудно было предположить, что не вспоминаются они  в эти минуты и бедняжке Гарриет, но держалась она очень хорошо, только слегка  побледнела и была молчалива. Визит, понятно, не затянулся, и столько  неловкости, столько посторонних мыслей ему сопутствовало, что Эмма не позволила  себе вынести за это короткое время твердое суждение о хозяйке дома — ни, тем  более, высказывать его, не считая ничего не значащих фраз вроде «модно одевается  и весьма любезна».    

Честно  говоря, хозяйка дома ей не понравилась. Не хотелось сразу же начинать  придираться, но у хозяйки дома, подозревала она, отсутствовала утонченность;  была развязанность — утонченности не было. Эмма готова была поручиться, что молодой  женщине, приезжей, новобрачной, наконец, не пристала такая свобода в обращении.  Внешне она была ничего себе, недурна лицом, но ни в фигуре ее, ни в осанке,  голосе, манерах не чувствовалось никакого благородства. Эмма, во всяком случае,  полагала, что таковое суждение подтвердится.    

Что до  мистера Элтона, то его манеры на сей раз не… но нет, у ней не сорвется  поспешное или колкое словцо насчет его манер. Принимать поздравления после  свадьбы — вообще процедура тягостная, и только тот мужчина выдержит ее с честью,  который наделен бесконечною чуткостью и тактом. Женщина в лучшем положении, ей  придает уверенности изящный наряд, ей не возбранена стыдливость; мужчина же  вынужден полагаться только на рассудок, данный ему природою, и ежели взять в  соображенье, в какой переплет угодил бедный мистер Элтон, очутясь в одной  комнате одновременно с женщиною, на которой только что женился, с женщиной, на  которой хотел жениться, и с женщиной, которую ему прочили в жены, — то  следовало признать, что он вправе иметь довольно глупый вид и держаться столь  же напыщенно, сколь и принужденно. — Ну, мисс Вудхаус, — сказала  Гарриет, выйдя от них и напрасно подождав, пока приятельница первой начнет  разговор. — Ну, мисс Вудхаус, — с кротким вздохом, — что вы  скажете о ней? Не правда ли, прелесть?    

Эмма  слегка замешкалась с ответом.    

— М-да,  очень… очень любезная особа.    

— Красивая  — просто красавица, на мой взгляд.    

— Да,  весьма недурно одета, платье сшито на редкость элегантно.    

— Не  удивляюсь, что он полюбил ее.    

— О  да, удивляться тут нечему. Порядочное состояние, и на глаза ему попалась  вовремя.    

— И  она тоже, — снова вздох, — она, верно, тоже горячо полюбила его.    

— Возможно,  хотя не всякому мужчине судьба жениться на той, которая любит его больше всех  на свете. Вероятно, мисс Хокинс хотелось обзавестись семьею, и она решила, что  лучшего предложения ей не дождаться.    

— И  правильно, — серьезно отвечала Гарриет. — Лучшего и быть не может.  Что ж, я от души желаю им счастья. И знаете, мисс Вудхаус, не думаю, что мне  теперь тяжело будет с ними видеться. Он, как и прежде, само совершенство, но  женатый человек — это уже совсем другое. Нет, правда, мисс Вудхаус, не  беспокойтесь, теперь я могу сидеть и любоваться на него без особых страданий.  Знать, что он достался не кому-нибудь — большое утешенье! Она в самом деле, мне  кажется, прелесть что такое — как раз та, которой он заслуживает. Счастливица!  Он называл ее Августа. Воображаю, как ей это сладко!    

Когда  новобрачные пришли с ответным визитом, у Эммы составилось окончательное мнение.  Теперь ей представилась возможность больше разглядеть и судить вернее.  Случилось так, что Гарриет в это время отсутствовала, а мистер Вудхаус вышел к  гостям и занимал мистера Элтона, так что гостья на целых четверть часа  досталась Эмме, которая могла сосредоточить на ней все свое внимание и за эти  четверть часа вполне удостоверилась, что миссис Элтон — тщеславная, чрезвычайно  самовлюбленная особа, непомерно о себе мнит, силится показать свое  превосходство и всех затмить, но при всем том дурно воспитана, нахальна,  фамильярна, нахваталась понятий обо всем в определенном кругу с определенным  стилем жизни, — что она, может быть, и не глупа, но необразованна и мистер  Элтон определенно не выиграет от ее общества.    

Гарриет  была бы для него лучшею партией. Не обладая сама утонченностью и умом, она бы  прочно связала его с теми, кто этим обладает; мисс же Хокинс, судя по ее  развязной самоуверенности, сама была в своем кругу лучшей из лучших. Красу и  гордость вновь приобретенного родства составлял богатый зять под Бристолем, а  красу и гордость зятя составляли его имение и экипажи.    

Первое,  о чем она, едва усевшись, завела речь, было «поместье мистера Саклинга, моего  брата, Кленовая Роща» и то общее, что имелось с Кленовою Рощей у Хартфилда.    

Хартфилд,  хотя и небольшое имение, отлично содержится — красивый парк, добротный, современно  оборудованный дом. Вход в дом, размеры комнат — все, что увидела миссис Элтон и  о чем догадывалась, произвело на нее самое положительное впечатленье.    

Вылитая  Кленовая Роща! Поразительное сходство! Вот эта комната — по форме, по размерам  — в точности как маленькая гостиная в Кленовой Роще, любимая комната ее сестры!  Тут обратились за подтвержденьем к мистеру Элтону. Правда, удивительно похоже?  Ей так и чудится, что она сейчас в Кленовой Роще!    

— И  лестница… Знаете, я, как только вошла, сразу обратила внимание, до чего похожа  лестница — и расположена в той же части дома! Верьте слову, мисс Вудхаус, это  восхитительно, что все здесь напоминает мне то место, к которому я столь  привязана. Сколько счастливых месяцев прожито в Кленовой Роще! —  Сентиментальный вздох. — Обворожительное место, что и говорить! Всех  поражает своею красотой — но для меня оно просто родной дом. Когда бы вас, мисс  Вудхаус, вырвали, подобно мне, из родной почвы и перенесли на чужбину, то вы бы  поняли, как восхитительно, когда хоть что-нибудь напоминает оставленное позади.  Одно из зол супружества — я всегда это говорила…    

Эмма  пробормотала в ответ что-то незначащее, но и этим вполне удовольствовалась  миссис Элтон, для которой главное было говорить самой.    

— До  чрезвычайности похоже на Кленовую Рощу! И не только дом, верьте слову, —  все поместье, сколько я могла заметить, поразительно похоже. Такое же, как в  Кленовой Роще, изобилие лавровых деревьев, и растут там же, сразу за газоном. Я  мельком видела прекрасное большое дерево, обнесенное скамейкой, — ну в  точности!.. Сестра и братец будут очарованы, когда увидят. Владельцам обширных  поместий всегда приятно увидеть у других нечто в том же стиле.    

Эмма  отнеслась к этой истине с большим сомненьем. Она подозревала, что владельцы обширных  поместий смотрят на обширные владения других без всякого восторга, но почла  излишним оспаривать утверждение, столь же ошибочное, сколь и безапелляционное,  и возразила только:    

— Боюсь,  когда вы ближе познакомитесь со здешними местами, то подумаете, что перехвалили  Хартфилд. В Суррее полным-полно красот.    

— О  как же, знаю! Цветник Альбиона![15]  Суррей недаром так зовется.    

— Да,  однако нам нельзя требовать себе признанья лишь на этом основании. Многие графства  Англии, сколько мне известно, называют цветником Альбиона — не один Суррей.    

— А  мне представляется — нет, — с невыразимо самоуверенной усмешкой парировала  миссис Элтон. — Никогда не слыхала, чтобы так называли хоть одно графство,  кроме Суррея.    

Эмма  промолчала.    

— Братец  с сестрою обещали, что весной или, самое позднее, летом приедут нас навестить, —  продолжала миссис Элтон, — вот тогда мы и попутешествуем. Тогда-то, я  полагаю, и пустимся в разъезды по окрестностям. У них, очевидно, будет ландо —  я уже не говорю о том, что у нас есть карета, — оно рассчитано как раз на  четырех седоков, и мы сможем, покамест они будут у нас, с комфортом осматривать  местные красоты. Не думаю, чтобы в такое время года они приехали в фаэтоне.  Более того, я, ближе к их приезду, напишу им, что определенно рекомендую взять  ландо — это составит неоценимое удобство! Вы поймете меня, мисс Вудхаус, —  когда люди приезжают в такую красивую местность, натурально хочется, чтобы они  повидали как можно больше, а мистер Саклинг обожает обследовать новые места! Мы  прошлым летом, когда они только завели себе ландо, дважды совершали подобным  образом восхитительнейшие вылазки в Кингсуэстон. У вас, мисс Вудхаус, каждое  лето, должно быть, то и дело предпринимают такого рода прогулки?    

— У  нас — нет. Отсюда не так уж близко до тех достопримечательных мест, куда обычно  ездят любоваться красотами природы, и потом, у нас тут, вероятно, привыкли  вести очень тихий образ жизни и более расположены не затевать развлечения, а  сидеть дома.    

— Сидеть  дома! Что может быть уютней! Я сама невозможная домоседка. В Кленовой Роще это  сделалось положительно притчей во языцех. Сколько раз Селина, сбираясь в  Бристоль, говорила: «Эту барышню никакими силами не вытащить из дому! Терпеть  не могу томиться в ландо без спутников, но, что делать, придется ехать одной —  Августа, я думаю, век бы шага не сделала за ворота парка, будь на то ее воля!»  Сколько раз имела она причину так говорить, и все же я не сторонница полного  затворничества. Напротив, по-моему, очень дурно, когда люди совершенно  отгораживаются от общества, — гораздо, по-моему, правильнее вращаться в  свете — не слишком много, не слишком мало, но в должную меру отдаваться  светской жизни. Я, впрочем, очень могу понять ваше положение, мисс  Вудхаус… — бросая взгляд в сторону мистера Вудхауса, — Вам должно  служить большим препятствием здоровье вашего отца. Отчего бы ему не испробовать  Бат? Помилуйте, непременно! Я очень рекомендую вам Бат. Верьте слову, мистеру  Вудхаусу там, без сомненья, станет лучше. — Батюшка в свое время не раз  пробовал ездить в Бат, но это не дало никаких улучшений, и мистер Перри — вам  это имя, я полагаю, небезызвестно — считает, что едва ли поездка на воды и  теперь принесет ему какую-либо пользу.    

— Вот  жалость! Потому что тем, кому воды помогают, мисс Вудхаус, они приносят необыкновенное  облегчение, верьте слову. В бытность мою в Бате мне приводилось наблюдать разительные  примеры! И потом, это оживление, веселость не могли бы не сказаться благотворно  на душевном состоянии мистера Вудхауса, коему, сколько я понимаю, свойственно  порою впадать в меланхолию. Что же до благотворности их для вас, то на этом,  как представляется мне, останавливаться нет нужды. Преимущества Бата для тех,  кто молод и красив, и без того очевидны. Для вас, живущей в таком уединенье,  это был бы очаровательный дебют, а я бы могла в одну минуту устроить так, что  вы будете вхожи в самое избранное общество. Мне только стоит черкнуть две  строчки — и для вас готов будет круг знакомства, а миссис Партридж — та дама, у  которой я всегда останавливалась, бывая в Бате, и близкая моя  приятельница, — с большою радостью вам окажет всяческое внимание и будет  тою особой, которая и введет вас в общество.    

Эмме  стоило труда не ответить резкостью. Ей — быть обязанной своим дебютом (дебют —  каково!) миссис Элтон, ей — появиться в обществе под покровительством  приятельницы миссис Элтон, какой-то, вероятнее всего, разбитной, вульгарной  вдовушки, перебивающейся содержанием пансиона! Ей, мисс Вудхаус, хозяйке  Хартфилда, — это ли не попрание ее достоинства!    

Она,  однако, сдержалась и вместо отповеди, готовой сорваться с ее уст, лишь холодно  уронила, что благодарит миссис Элтон, но о том, чтобы им ехать в Бат, не может  быть и речи, и она далеко не уверена, что чувствовала бы себя там лучше, чем ее  батюшка. После чего, во избежание новых оскорблений и поруганий, круто  переменила разговор.    

— Я  не спрашиваю, занимаетесь ли вы музыкой, миссис Элтон. В подобных случаях молва  обыкновенно опережает саму персону, и в Хайбери давно известно, что вы —  превосходная музыкантша. — О, вовсе нет, я обязана опровергнуть подобное  представление обо мне. Превосходная музыкантша? Ничуть не бывало, верьте слову.  Примите во вниманье, из сколь небеспристрастного источника почерпнуты таковые  сведения. Я бесконечно люблю музыку — безумно! — и, если верить моим  друзьям, не лишена музыкальности, однако во всем остальном игра моя до  крайности заурядна. А вот вы, мисс Вудхаус, как мне хорошо известно, играете  восхитительно. Верьте слову, для меня было необыкновенною поддержкой, отрадой,  облегченьем, узнать, как любят музыку в том обществе, куда я попаду. Я жить не  могу без музыки. Она необходима мне, как воздух, и расстаться с нею для меня,  которая и в Бате, и в Кленовой Роще всегда привыкла находиться в чрезвычайно  музыкальном обществе, было бы серьезною жертвой. Я честно об этом сказала  мистеру Э., когда он заговорил со мною о нашей будущей жизни и изъявил  опасение, что она мне может показаться слишком уединенной, а наш дом — чересчур  убогим жильем… Разумеется, зная, к какой я приучена жизни, он не мог не  испытывать беспокойства… Так вот, когда он завел этот разговор, то я ему честно  объявила, что свет могу покинуть с легкостью — балы, вечера, спектакли, —  ибо меня не страшит уединенье. Для меня, обладающей богатым внутренним миром,  светская жизнь не составляет необходимости. Я великолепно могу обходиться и без  нее. Те, у которых внутри пустота, — другое дело, но я, благодаря своим  внутренним ресурсам, нимало не завишу от света. И комнаты тоже пусть будут  меньше, чем я привыкла, для меня это ничего не значит. На жертвы такого рода,  сказала я ему, я, надеюсь, уж как-нибудь способна. Конечно, в Кленовой Роще я  привыкла купаться в роскоши, но пусть он поверит, что для меня не в том счастье,  чтобы держать два экипажа и жить непременно в огромных комнатах. «Но жить без мало-мальски  музыкального общества, — сказала я, — честно вам признаюсь, я бы,  наверное, не могла. Других условий я не ставлю, но без музыки жизнь для меня  опустеет».    

— И  мистер Элтон, полагаю, — улыбаясь, заметила Эмма, — без колебаний вас  уверил, что в Хайбери как нигде любят музыку. Надеюсь, вы обнаружите, что он не  более погрешил против истины, чем то простительно, ежели взять в расчет его  побужденья.    

— О  да, не сомневаюсь в этом ни минуты. Я восхищена, что оказалась в таком кругу.  Надеюсь, мы часто будем устраивать сообща очаровательные маленькие концерты.  Знаете ли, мисс Вудхаус, нам с вами надобно основать музыкальный клуб и  регулярно собираться раз в неделю либо у вас, либо у меня! Хорошая мысль, вы не  находите? Ежели за это возьмемся мы, то в единомышленниках не будет недостатка.  Для меня нечто подобное в особенности желательно как средство поддерживать себя  в должной форме, потому что, вы знаете, замужние женщины… в этом смысле судьба  их большею частью плачевна. Они перестают заниматься музыкой.    

— Да,  но вы ее любите так страстно — вам, конечно, эта опасность угрожать не может…    

— Очень  бы хотелось надеяться, но, право, стоит оглянуться на знакомых, и дрожь берет.  Селина забросила музыку совершенно — не подходит к роялю, а ведь премило  играла. То же можно сказать про миссис Партридж — в девичестве Клару Джефрис —  и про сестер Милмэн, ныне миссис Бэрд и миссис Купер, — всех не перечесть!  Верьте слову, прямо страшно становится. Я, бывало, сердилась на Селину, но  теперь сама вижу, сколько у замужней женщины забот, которые требуют ее  внимания. У меня нынче утром, верно, целых полчаса отняли наставленья экономке.    

— Но  такого рода вещи скоро сделаются столь привычны…    

— Ну,  посмотрим, — смеясь, возразила миссис Элтон.    

Эмма,  удостоверясь, что ее гостья твердо решила предать музыку забвенью, не нашлась  что прибавить, и миссис Элтон после минутного молчания перешла на другое.    

— Мы  побывали с визитом в Рэндалсе, — сказала она, — застали их обоих дома  — очень милая чета, как мне кажется. Ужасно мне понравились. Мистер Уэстон —  душа-человек, и уже мною избран в первые любимцы, верьте слову. Она же  производит впечатление такой добропорядочности — так веет от нее чем-то  материнским, теплым, что это покоряет вас с первой встречи. В прошлом, ежели не  ошибаюсь, она была вашей гувернанткой?    

Эмма  едва не онемела от этой бесцеремонности, но миссис Элтон, не дожидаясь подтверждения,  уже заторопилась дальше:    

— Зная  об этом, я была поражена, когда увидела, как она держится. Ни дать ни взять,  настоящая леди!    

— Миссис  Уэстон, — отозвалась Эмма, — всегда отличалась превосходными  манерами. Их благопристойность, изысканность, простоту могла бы смело взять  себе за образец любая молодая женщина.    

— И  как бы вы думали, кто пришел туда в это время?    

Эмма  была в недоумении. Судя по тону, речь шла о старом знакомом — и тогда как ей  было угадать?    

— Найтли! —  продолжила миссис Элтон. — Найтли, своею собственной персоной! Ну не удача  ли? Ведь я никогда его не видела — он приходил на днях с визитом, но меня как  раз не было дома — и, натурально, умирала от любопытства. Ближайший друг  мистера Э.! Я столько была наслышана о «моем приятеле Найтли», что не могла  дождаться встречи с ним, — и, следует отдать должное моему саго sposo,[16] такого, как  он, не стыдно называть приятелем. Найтли и правда джентльмен. Он очень мне понравился.  Определенно производит впечатление истинного джентльмена.    

К  счастью, время визита истекло. Гости откланялись, и Эмма могла вздохнуть  свободно.    

— Невыносимая  особа! — мысленно вырвалось у нее, едва за ними затворилась дверь. —  Хуже, чем я предполагала. Совершенно невыносима! «Найтли»! Я ушам своим не  поверила. Видит его первый раз в жизни и смеет называть «Найтли»! И делает  открытие, что он джентльмен! Наглая выскочка, козявка, с этими «мистер Э.» и  «саго sposo», с этими своими «ресурсами», с кривляньем и ломаньем и вульгарной  манерой наряжаться в пух и прах. Нет, вы полюбуйтесь — делает открытие, что  мистер Найтли джентльмен! Сомневаюсь, чтобы он ей ответил тем же комплиментом и  обнаружил, что она истинная леди. Нет, это что-то невероятное! Предложить,  чтобы мы сообща открыли музыкальный клуб! Можно подумать, мы с нею закадычные  подруги! А замечание насчет миссис Уэстон? Поражена, видите ли, что особа, у  которой я воспитывалась, оказалась настоящею леди! Ужас какой-то. Никогда не  сталкивалась с подобным существом. В тысячу раз хуже всех моих ожиданий. Для  Гарриет само сравнение с нею обидно. Воображаю, как отвечал бы ей Фрэнк  Черчилл, окажись он здесь. То-то бы разъярен был, то-то бы потешился! Ну вот —  чуть что, сразу думаю о нем. Всегда он первым приходит мне на ум! Как я выдаю  себя этим! На каждом шагу вспоминается Фрэнк Черчилл!..    

Все это  пронеслось у нее в голове с быстротою молнии, и к тому времени, когда ее  батюшка пришел в себя после суеты, вызванной проводами Элтонов, и расположился  сказать свое слово, она уже в состоянии была воспринимать то, что он говорит.    

— Что  ж, душенька, — не спеша начал он, — если взять в соображенье, что мы  никогда ее прежде не видели, то для первого раза она показалась мне очень  миленькою молодою особой — а сама, я полагаю, вынесла самое приятное  впечатление от встречи с тобой. Немножко быстро говорит. Немножко режет слух,  когда так частят в разговоре. Но я, наверное, придираюсь — мне вообще неприятны  чужие голоса, и никто так не ласкает ухо своею речью, как ты и бедная мисс  Тейлор. А впрочем, она, мне кажется, весьма любезная молодая дама,  благовоспитанная, и, несомненно, будет ему прекрасной женою. Хотя женился он,  по-моему, все ж напрасно… Я, как умел, принес свои извиненья, что не мог  нанести ему и миссис Элтон визит по случаю столь счастливого события, и изъявил  надежду, что еще смогу это сделать летом. А следовало бы по всем правилам  теперь. Предосудительно не почтить визитом новобрачную. Увы! Это лишний раз  показывает, сколь я плох! Но нет у меня доверия к этому повороту на Пастырскую  дорогу…    

— Но  ваши извиненья, сэр, были, конечно, приняты. Мистер Элтон знает вас.    

— Да,  и все-таки — молодая дама — новобрачная… Мне следовало засвидетельствовать ей  свое почтенье. Я пренебрег своею обязанностью.    

— Но,  папенька, ведь вы не сторонник брачных союзов, почему же вы так тревожитесь,  что не почтили визитом новобрачную? Вам это не следует полагать своею  обязанностью. Отмечая новобрачных таким вниманием, вы поощряете к супружеству  других.    

— Нет,  душа моя. Я никогда не поощрял никого к супружеству, но я всегда буду  стремиться в меру сил выказывать должное внимание даме, а небрежение к  новобрачной и вовсе недозволительно. Ей по праву следует более, чем другим.  Новобрачная, душа моя, во всяком обществе первая фигура, кем бы ни были все  прочие.    

— Ну,  папа, ежели это не поощренье супружества, то я не знаю… Вот уж не ожидала, что  вы настроены льстить тщеславию этих бедных созданий.    

— Душа  моя, ты меня не понимаешь. Речь идет о простой учтивости, о правилах хорошего  тона — в этом ничего общего нет с поощрением вступать в брак.    

Эмма  умолкла. Ее отец начинал приходить в волнение и неспособен был понять ее. Она  вновь воротилась мыслями к провинностям миссис Элтон и долго, очень долго  занята была только ими.    

 Глава 15    

     

Будущее  не принесло открытий, которые потребовали бы от Эммы изменить к лучшему мнение  о миссис Элтон. Наблюдения ее оказались достаточно верны. Какою показалась ей  миссис Элтон при их вторичном свиданье, такою же оставалась она при всех  последующих — самонадеянной, претенциозной, фамильярной, необразованной и дурно  воспитанной. Она была довольно смазлива, обучена тому, что полагается уметь  девице ее круга, но столь недалека умом, что рассчитывала, полагаясь на  непревзойденное знание света, оживить и возвысить своим пришествием сельскую  глушь, а мисс Хокинс ей рисовалась такою важной персоной в обществе, что  затмить ее своим влиянием не мог никто, кроме миссис Элтон.    

Были все  основания думать, что того же взгляда придерживается и мистер Элтон. Он, казалось,  не просто доволен был своим выбором, но и безмерно им горд. Он, похоже было,  ежеминутно поздравлял себя, что привез в Хайбери женщину, с которою не  сравнится даже мисс Вудхаус; новые же ее знакомые, заранее к ней расположенные  и не имеющие привычки к осужденью, — либо беря пример с доброжелательной  мисс Бейтс, либо решив, что новобрачная, само собою разумеется, умна и  неотразима, коль выставляет себя таковой, — большею частью остались ею  вполне довольны и хвала миссис Элтон, как тому и надлежало быть,  беспрепятственно переходила из уст в уста, не оспариваемая мисс Вудхаус,  которая с готовностью повторяла то же, что сказала в первый раз, благосклонно  отмечая, что миссис Элтон «весьма любезна и очень модно одевается».    

В одном  отношении миссис Элтон со временем оказалась даже хуже, чем можно было предположить  вначале. Она переменилась к Эмме. Возможно, обиженная тем, что ее попытки к сближенью  не нашли должного ответа, она в свою очередь постепенно отдалилась, стала  держаться холодно, отчужденно, и хотя следствие такого поведения было благом,  но причина его — недоброжелательство — невольно вселяла в Эмму все большую  неприязнь. Кроме того, они — то есть она и мистер Элтон — взяли себе  безобразную манеру обращенья с Гарриет. Они вели себя с нею пренебрежительно,  высокомерно. Эмма надеялась, что Гарриет от этого только быстрей исцелится,  однако мысль о том, чем подсказано это поведение, сильно омрачала им обеим  жизнь. Не приходилось сомневаться, что чувство бедняжки Гарриет стало жертвою  на алтаре супружеских откровений, а попутно была, по всей видимости, выведена и  ее доля участия в этой истории — в освещенье, наименее выгодном для нее и  наиболее бальзамическом для него. Конечно, она сделалась объектом совместной  неприязни. Когда иссякали иные темы для разговора, не было ничего проще, как  приняться хулить мисс Вудхаус, и, не смея дать выход злобе в открытом  непочтении к ней, они без зазрения совести срывали ее на Гарриет.    

К Джейн  Фэрфакс миссис Элтон воспылала любовью — причем с самого начала. Не просто  тогда, когда при вражде с одною молодой особой естественно напрашивается союз с  другой, но с первой же встречи, и не удовольствовалась изъявлениями восторга,  что было бы в порядке вещей, а непрошенно, без приглашений, без всякого на то  права принялась набиваться к ней в помощницы и благодетельницы. Как-то раз,  когда Эмма еще не вышла у нее из доверия — то была, может быть, их третья  встреча, — миссис Элтон посвятила ее в свои рыцарственные умыслы на этот  счет.    

— Джейн  Фэрфакс — совершенное очарованье, мисс Вудхаус. Я положительно без ума от Джейн  Фэрфакс! Дивное, интересное созданье! Что за скромность, что за манеры — а как  талантлива! Верьте слову, это богато одаренная натура. Играет она, не побоюсь  этого слова, превосходно. Утверждаю с полной определенностью, как человек,  который довольно разбирается в музыке. О, она — совершенное очарованье! Вы  будете смеяться над моею восторженностью, но Джейн Фэрфакс нейдет у меня с  языка. И потом, нельзя не тронуться ее положением! Мисс Вудхаус, мы обязаны не  пожалеть усилий и что-нибудь сделать для нее. Ее надобно показать людям. Непростительно,  когда подобные таланты прозябают в тени. Вам, разумеется, известны дивные  строки поэта:    

     

Порою  жемчуг чистый — бездны вод,      

Глубины  океанские таят;     

Порой  цветок невидимо цветет,      

Вотще  распространяя аромат      

[17].     

     

Нельзя  допустить, чтобы они подтвердились для столь пленительного созданья, как Джейн  Фэрфакс.    

— Я  думаю, это ей не угрожает, — сдержанно отозвалась Эмма. — Когда вам  станет больше известно о положении мисс Фэрфакс и вы получите представление о  том, какова была обстановка в доме полковника Кемпбелла, у которого она жила,  вас, должно быть, покинет опасенье, что ее таланты расцветали в безвестности.    

— Да,  но теперь, дражайшая мисс Вудхаус, она в таком одиночестве, таком забвенье! Она  пропадает напрасно. Какими бы она преимуществами ни пользовалась, живя у  Кемпбеллов, теперь это, со всею очевидностью, для нее кончилось. И она,  по-моему, от этого страдает. Я уверена. Она слишком застенчива и молчалива.  Чувствуется, что ей недостает ободрения. От этого она мне нравится еще больше.  Должна признаться, мне милы такого рода свойства. Я горячая поклонница застенчивости  — не так-то часто удается ее встретить. В низших она подкупает до чрезвычайности.  О, верьте слову, Джейн Фэрфакс — восхитительное существо, и невозможно  выразить, какое она во мне возбуждает участие!    

— Большое,  я вижу, — неясно только, какое внимание вы или другие знакомые мисс Фэрфакс,  которые знают ее дольше вас, могли бы ей выказать, кроме как…    

— Дражайшая  мисс Вудхаус, сделать можно очень многое, важно лишь решиться. Нам с вами  бояться нечего. Ежели мы подадим пример, то ему, сколько это доступно им,  последуют и другие, хотя не все из них располагают нашими возможностями. У нас  есть кареты, чтобы привозить ее и отвозить домой, — при нашем стиле жизни  можно без малейшего для себя неудобства принимать Джейн Фэрфакс хоть каждый  день. Я чрезвычайно была бы недовольна экономкой, если б хоть раз увидела на  своем столе обед, на который стыдно пригласить не только Джейн Фэрфакс, но и  еще кого-нибудь. Другой жизни я себе не мыслю. И это можно понять, если вспомнить,  к чему я приучена. Наоборот, для меня, пожалуй, главная опасность — вести дом  чересчур широко, слишком мало считаясь с расходами. Вероятно, Кленовая Роща  чаще будет служить мне образцом, чем следовало бы, — потому что у нас,  разумеется, далеко не те доходы, что у моего братца мистера Саклинга… Да, так я  твердо намерена обратить внимание на Джейн Фэрфакс. Непременно буду приглашать  ее очень часто к себе в дом, выводить на люди — буду устраивать музыкальные  вечера, где она сможет блеснуть своими талантами, и постоянно буду начеку,  чтобы не пропустить хорошую партию. Не сомневаюсь, что при моем обширном  знакомстве я очень скоро прослышу о чем-нибудь подходящем. И уж конечно,  позабочусь представить ее братцу и сестре, когда они приедут в гости. Уверена,  что она произведет на них дивное впечатление, и когда ближе с ними  познакомится, то позабудет все свои страхи, потому что у них обоих до чрезвычайности  располагающая манера держаться. Постараюсь, чтобы при них она бывала у меня как  можно чаще, и понятно, во время наших прогулок по окрестностям для нее не  однажды сыщется местечко в ландо.    

«Бедная  Джейн Фэрфакс! — думала Эмма. — Вы такого не заслужили. Вы, может  быть, и дурно вели себя с мистером Диксоном, но это — непомерно жестокое  наказание! Терпеть милости и покровительство миссис Элтон! „Джейн Фэрфакс“ да  „Джейн Фэрфакс“! Силы небесные! Что, ежели и я у нее для каждого встречного уже  „Эмма Вудхаус“! Хочу надеяться, что не посмеет, но у этой женщины поистине язык  без костей!» В дальнейшем слух Эммы не обременяли более подобными каскадами  бахвальства — по крайней мере, адресованными ей одной и уснащенными этим  тошнотворным «дражайшая мисс Вудхаус». Вскоре после того в отношении миссис  Элтон к ней наступила перемена и ее оставили в покое — не вербовали больше ни в  закадычные подруги, ни в рьяные благотворительницы Джейн Фэрфакс и осведомляли  о своих взглядах, замыслах и свершениях только наравне со всеми.    

Эмма  делала наблюдения, и довольно любопытные. Мисс Бейтс, не мудрствуя лукаво, разумеется,  прониклась к миссис Элтон за ее внимание к Джейн бесхитростной и беззаветной  благодарностью. Она превозносила ее до небес как очаровательнейшую из женщин:  приветливую, милую, наделенную участливостью и прочими совершенствами — то есть  в точности такую, какой и желала выглядеть мисс Элтон в глазах окружающих. Эмму  удивляло другое — что Джейн Фэрфакс принимает эти знаки внимания и, судя по  всему, не тяготится обществом миссис Элтон. То говорили, что она пошла  прогуляться с Элтонами, то — что сидит с Элтонами или поехала к Элтонам на весь  день!.. Никогда бы не поверила она, что вкус мисс Фэрфакс, что ее гордость способны  мириться с тою компанией и дружбой, которую мог предложить дом викария.  «Загадочная особа — настоящая загадка! — говорила она себе. —  Предпочесть месяц за месяцем проводить здесь, подвергая себя всевозможным  лишеньям! И теперь — предпочесть унизительное внимание миссис Элтон, ее убогую  болтовню возвращению в изысканное общество близких людей, которые всегда дарили  ее такой искренней, великодушной любовью».    

Предполагалось,  что Джейн приехала в Хайбери на три месяца — на три месяца уехали в Ирландию  Кемпбеллы, — но теперь Кемпбеллы обещали дочери, что пробудут у нее, по  крайней мере, до середины лета, и Джейн пригласили туда снова. По словам мисс  Бейтс, а именно от нее исходили все сведения, миссис Диксон уговаривала Джейн с  величайшей настоятельностью. Пусть она лишь изъявит согласие — изысканы будут  средства передвиженья, присланы слуги — оповещены друзья по пути ее следования  — устранены все трудности, связанные с путешествием; и все-таки она отказалась!    

«Чтобы  отклонить такое приглашение, у нее должен быть серьезный мотив… которого она не  называет, — сделала заключенье Эмма. — Должно быть, это расплата за  некую вину, назначенная ей либо Кемпбеллами, либо ею же самой. Чей-то  величайший страх стоит за этим, величайшая осторожность, величайшая решимость.  С Диксонами ей быть нельзя. Этот приговор кем-то вынесен. Но для чего ей  надобно соглашаться быть с Элтонами? Вот в чем еще одна загадка…»    

Когда  она высказала недоумение по этому второму поводу в присутствии тех немногих, которые  знали, какого она мнения об миссис Элтон, то миссис Уэстон нашла оправдание для  Джейн:    

— Трудно  предположить, милая Эмма, чтобы она получала большое удовольствие, бывая у  Элтонов, но это лучше, чем сидеть все время дома. Ее тетушка — добрая душа, но  находиться при ней неотлучно, по всей вероятности, невыносимая скука. Раньше,  чем изобличать дурной вкус мисс Фэрфакс за то, к чему она устремляется, надобно  задуматься о том, от чего она бежит.    

— Вы  правы, миссис Уэстон, — горячо подхватил мистер Найтли, — мисс  Фэрфакс не менее любого из нас способна составить верное суждение об миссис  Элтон. Ежели б она могла выбирать, с кем ей знаться, она бы выбрала не ее.  Однако, — покосясь с укоризненной усмешкой на Эмму, — тех знаков  внимания, которые она видит от миссис Элтон, ей никто больше не оказывает.    

Эмма  поймала на себе быстрый взгляд миссис Уэстон — она и сама поразилась его горячности.  Слегка покраснев, она отвечала:    

— Мне  бы казалось, те знаки внимания, которые оказывает миссис Элтон, должны не радость  вызывать у мисс Фэрфакс, а скорей отвращение. Приглашения миссис Элтон,  казалось бы, должны скорее отталкивать, а не привлекать.    

— Я  допускаю, — сказала миссис Уэстон, — что мисс Фэрфакс оказалась  завлечена дальше, чем ей хотелось бы самой, из-за той готовности, с какою  принимала назначенные ей любезности ее тетушка. Бедная мисс Бейтс, очень может  статься, невольно связала племянницу обязательством и подтолкнула к видимости  сближенья, от коего, несмотря на естественную тоску по некоторому разнообразию,  ее удержал бы голос собственного рассудка.    

Обе  затаили дыхание, ожидая, что скажет на это мистер Найтли, и он, помолчав  немного, заговорил:    

— Тут  еще надобно принять во внимание вот что… Миссис Элтон разговаривает с мисс  Фэрфакс иначе, чем о мисс Фэрфакс. Всем нам известно различие между  местоимениями «он» или «она» — и «ты», прямым обращеньем, — все мы  испытываем при личном сообщении друг с другом влияние чего-то, помимо обычной  учтивости, чего-то, опережающего ее. У нас язык не повернется намекнуть  человеку в лицо о неприятном, хотя мы час тому назад, быть может, свободно о  том распространялись за его спиною. Мы чувствуем себя по-другому. Это общее правило,  а помимо того, можете быть уверены — мисс Фэрфакс внушает миссис Элтон  благоговение превосходством своего ума и воспитанья и та при встречах в полной  мере выказывает к ней то уважение, которого она заслуживает. Миссис Элтон,  вероятно, первый раз в жизни сталкивается с таким созданием, как Джейн Фэрфакс,  и — ежели не в мыслях, то на деле — не может, при всем своем тщеславии, не  признавать своего ничтожества в сравнении с нею.    

— Я  знаю, как высоко вы ставите Джейн Фэрфакс, — сказала Эмма. На уме у нее был  маленький Генри — тревога боролась в душе ее с деликатностью, и она в  нерешительности замялась.    

— Да,  высоко, — отвечал он, — это ни для кого не секрет.