1 2 3 
Общество  разделилось. У мужчин были свои дела, у дам — свои, и на том Энн с ними и распростилась.  Ее умоляли вернуться, отобедать вместе, остаться до вечера, но слишком долго  нервы ее были в напряжении, она чувствовала, что ей не под силу переносить его  долее и нужно поскорей уйти домой, где сможет она молчать сколько душе угодно.    

Обещав  им все завтрашнее утро, она довершила труды нынешнего длинной прогулкой до  Кэмден-плейс, где предстояло ей чуть ли не вечер целый, под суматошные  распоряжения Элизабет и миссис Клэй касательно завтрашнего, беспрестанное  перечисленье гостей и нескончаемые соображения об усовершенствованиях сего  приема, призванных навеки запечатлеть его в памяти Бата, — втихомолку  терзать себя неразрешимым вопросом — придет или нет капитан Уэнтуорт? Они-то  считали, что он явится непременно, а ее мучила неизвестность, и каждые пять  минут заставали ее за новым решением. Более склонялась она, однако, к мысли,  что он придет, ибо она склонялась к мысли, что прийти ему надобно; но напрасно  она себя уговаривала, что к тому призывают его долг и скромность, — сердце  ей нашептывало иное.    

От  томительных своих рассуждений она отвлеклась лишь затем, чтобы сообщить миссис  Клэй, что видела ее в обществе мистера Эллиота три часа спустя после  предполагаемого его отъезда, ибо, не дождавшись от самой дамы объяснений по  поводу означенного свиданья, она решилась о нем ей напомнить. На лице миссис  Клэй она заметила смущение. Правда, уже в следующую секунду смущения и следа не  осталось; но Энн, кажется, успела прочесть свидетельство того, что, запутавшись  ли в собственных ковах, уступив ли неумолимой его властности, миссис Клэй принуждена  была выслушивать (быть может, и полчаса кряду) урок мистера Эллиота о том, как  следовало ей вести себя с сэром Уолтером.    

Тем не  менее она воскликнула, весьма сносно изображая искренность:    

— Боже!  И в самом деле! Вообразите, мисс Эллиот, иду я по Бат-стрит, и кого же вижу? Мистера  Эллиота! В жизни я так не удивлялась. Он повернулся и дошел со мною до  Памп-ярда. Что-то его задержало в Бате, а что — я и позабыла, я торопилась и  плохо слушала, могу только утверждать, что воротится он непременно, как обещал,  и не позже. Он уж спрашивал, когда ему завтра дозволено будет явиться. Он  только и думает об этом «завтра», и я, разумеется, тоже только об этом и думаю  с тех пор, как вошла в дом и на меня навалились все ваши новости, иначе разве вылетело  бы у меня из головы, что я его встретила?    

 ГЛАВА XXIII    

     

Всего  лишь один день прошел с тех пор, как Энн беседовала с миссис Смит; но столь  важные события последовали за тем, и столь мало тревожило ее поведение мистера  Эллиота, покуда не затрагивало чувств кой-кого другого, что назавтра она снова  решила отложить объяснение с леди Рассел. Она обещала все свое утро Мазгроувам.  Она связала себя словом. А разоблачение мистера Эллиота, как казнь Шехеразады,  могло подождать и до следующего дня.    

Ей,  однако ж, не довелось быть точной; погода выпала скверная, и она долго жалела  друзей своих и самое себя, покуда решилась наконец пуститься в дорогу. Когда  она добралась до Уайт Харт и вошла к Мазгроувам, она обнаружила, что опоздала и  явилась не первой. Миссис Мазгроув уже беседовала с миссис Крофт, а капитан Харвил  с капитаном Уэнтуортом; и тотчас ей доложили, что Мэри и Генриетта, не вынеся  ожидания, вышли на улицу, едва прояснело, но скоро будут и строго-настрого  наказывали миссис Мазгроув не отпускать ее до их возвращения. Энн оставалось  покориться, сесть и, сохраняя наружное спокойствие, безотлагательно предаться  тем треволнениям, которые готовилась она испытать несколько позже. Без  промедленья, без отсрочки предалась она блаженной муке, или мучительному  блаженству. И двух минут не прошло, как капитан Уэнтуорт сказал:    

— Сейчас  мы сочиним твое письмо, Харвил, только снабди меня пером и бумагой.    

Перо и  бумага сыскались на отдельном столике; капитан Уэнтуорт отошел туда и, почти поворотясь  ко всем спиною, углубился в писание.    

Миссис  Мазгроув потчевала миссис Крофт историей помолвки своей старшей дочери, и как  раз тем неудачным голосом, который, будучи ею принимаем за шепот, отдавался по  всей комнате. К Энн не обращались, но, поскольку капитан Харвил, погруженный в  раздумье, был не расположен к беседе, она невольно услышала кое-какие  подробности, например, «как мистер Мазгроув и мой брат Хейтер обо всем  перетолковали; и мой брат Хейтер сказал то-то, а мистер Мазгроув ему в ответ  то-то, а моя сестра Хейтер забрала в голову то-то, а молодые люди желали  того-то, а я сперва говорю, что этому не бывать, а потом меня убедили, и я уж  думаю, мол, авось-либо и обойдется» и многое еще в том же простодушном  роде, — подробности, которые, даже и приправленные тонким вкусом, каким не  располагала добрая миссис Мазгроув, разве только для главных героев сей истории  и могли казаться нескучны.    

Миссис  Крофт слушала с примерным терпением, а если и вставляла слово, то всегда очень  кстати. Энн от души надеялась, что джентльмены, поглощенные каждый своим,  ничего не услышат.    

— Ну  вот, сударыня, мы хорошенько поразмыслили, — заключила миссис Мазгроув пронзительным  своим шепотом, — и хоть можно бы, кажется, рассчитывать на лучшее,  теперь-то уж нечего тянуть, потому что Чарлзу Хейтеру не терпится, да и  Генриетта не хочет ждать. Мы и подумали — пусть их сразу поженятся и живут себе  на здоровье. Не они первые, не они последние. По мне, все лучше долгой  помолвки.    

— Вот  и я говорю, — живо отозвалась миссис Крофт. — Уж лучше молодым жить  на скромные средства и сообща одолевать трудности, чем долгая помолвка. Я  всегда говорю, что при обоюдной…    

— Ох!  Милая миссис Крофт! — возгласила миссис Мазгроув, не в силах дать ей  докончить фразу. — По мне, хуже нет для молодых людей, чем долгая  помолвка. Своим детям я никогда такого не пожелаю. Хорошо просватать невесту,  когда знаешь, что через полгода, ну через год, непременно быть свадьбе, а уж  долгая помолвка!..    

— Да,  сударыня, — согласилась миссис Крофт. — Тяжела и помолвка неверная,  если нельзя назвать срок. Если нельзя предусмотреть, когда сыщутся средства для  жизни семейственной, неразумно и свататься. Всякая мать, на мой взгляд, должна  противиться такой помолвке.    

Разговор  принимал интересный для Энн оборот. Она кое-что вспомнила, и всю ее охватил  трепет; и в тот самый миг, когда глаза ее обратились невольно к отдаленному  столику, перо замерло в руке у капитана Уэнтуорта, он поднял голову,  прислушался, тотчас обернулся и бросил на нее быстрый, понимающий взгляд.    

Обе дамы  продолжали беседовать, вновь и вновь утверждая испытанное правило, подкрепляя  его всеми известными им примерами дурных последствий, к каким вело нарушение  его, но Энн уже ничего не слышала; лишь гул голосов шумел у нее в ушах. Мысли  ее путались.    

Капитан  Харвил, и вовсе не слушавший разговора, теперь встал, отошел к окну, и Энн, в  смутном рассеянии следившая за ним взором, вдруг поняла, что он подзывает ее к  себе. Он кивал, словно говоря: «Подите-ка сюда, я хочу вам кое-что сказать»; и  подкреплял приглашение свое такой открытой улыбкой, будто они век целый были  знакомы. Она встала и подошла к нему. Дамы оказались теперь в дальнем конце  комнаты, а столик капитана Уэнтуорта стал теперь ближе к ней, хоть и не совсем  близко. Едва она подошла, лицо капитана Харвила вновь приняло задумчивое,  серьезное выражение, более ему свойственное.    

— Взгляните, —  сказал он, разворачивая сверток, который был у него в руках, и извлекая оттуда  миниатюрный портрет. — Узнаете вы, кто это?    

— Разумеется,  это портрет капитана Бенвика.    

— То-то  и оно. И вы легко догадаетесь, кому он предназначен. Однако же (продолжал он с  чувством) он был писан не для нее. Мисс Эллиот, помните ли вы, как брели мы  вместе по Лайму и его жалели? Я тогда думал… — впрочем, пустое. Мыс Доброй  Надежды — вот где был писан портрет. Там свел он знакомство с юным художником  германским и, верный слову, данному бедной моей сестре, позировал ему и вез ей  подарок; а теперь мне поручено почтительнейше вручить его другой. Что за  комиссия! Для меня ли? Но к кому еще мог он прибегнуть? И я не обману его  надежд. Правда, я без сожалений передаю эту честь другому. Вот он все исполнит  (кивая на капитана Уэнтуорта), он как раз и пишет письмо.    

Губы его  дрогнули, и он заключил свою речь словами:    

— Бедная  Фанни. Уж она бы не забыла его так скоро!    

— Да, —  отвечала Энн тихим, растроганным голосом. — Да, я вам верю.    

— Не  в ее то было природе. Она боготворила его.    

— Это  не в природе всякой истинно любящей женщины.    

Капитан  Харвил усмехнулся, как бы говоря: «Вы столь уверены в женском постоянстве?»    

Она  отвечала на немой вопрос его тоже с улыбкой:    

— Да,  поверьте, мы не забываем вас так скоро, как вы забываете нас. Думаю, это судьба  наша, а не заслуга. Тут уж ничего не поделаешь. Мы живем в домашнем кругу, в  тиши уединения, во власти собственных чувств. Вас же скоро отвлекают волнения  большого мира. Вечно у вас есть дело, цель, занятия всякого рода, жизнь  предъявляет вам свои права, вас рассеивают невольно труды и перемены.    

— Если  вы и правы, и большой мир скоро отвлекает многих мужчин (а мне, пожалуй, и не  хочется с вами соглашаться), то как приложить это к Бенвику? Заключение мира  оставило Бенвика на берегу, и с самой той поры он жил с нами, в узком домашнем  кругу.    

— Верно, —  сказала Энн. — Ваша правда. Я и позабыла. Но что же остается нам сказать теперь,  капитан Харвил? Если причины не в обстоятельствах внешних, значит, они внутри,  значит, таково уж мужское сердце.    

— Нет,  нет. Вовсе не таково мужское сердце. Ни за что я не соглашусь, что мужскому сердцу,  более чем женскому, свойственно забывать тех, кого любит оно, кого оно любило.  Я подозреваю обратное. Я верю в соответствие чувств наших и телесной оболочки.  И как сильней наши тела, так сильней и наши чувства; более стойко претерпевают  они и волнения страсти, и бури рока.    

— Быть  может, чувства ваши и сильней, — отвечала Энн. — Но, подчиняясь тому  же духу сопоставлений, я позволю себе утверждать, что наши чувства зато нежней.  Мужчина крепче женщины, да, но век его недолог; что и подкрепляет вполне мой  взгляд на мужскую любовь. Иначе было бы и несправедливо. И без того довольно  выпадает вам невзгод, опасностей, лишений. Вы проводите дни свои в бореньях и  трудах. Вдали дома, отечества, вдали друзей. Ни время ваше, ни здоровье, ни  самая ваша жизнь вам не принадлежат. Несправедливо было бы (дрогнувшим голосом),  когда бы ко всему вы были наделены и нежной женскою душою.    

— Нет,  тут мы никогда не согласимся… — начал было капитан Харвил, но их внимание  вдруг отвлеклось легким шумом в дотоле совершенно тихом углу, где сидел капитан  Уэнтуорт. Это всего-навсего упало на пол перо; но Энн вздрогнула, обнаружа, что  он ближе к ней, чем она полагала, и склонна была подозревать, что и перо упало  оттого, что он прилежно вслушивался в звуки, вовсе не предназначенные для его  слуха.    

— Кончил  ты свое письмо? — спросил капитан Харвил.    

— Не  совсем, осталось еще несколько строк. Через пять минут я с ним разделаюсь.    

— Я  и не тороплю. Я надежно стал на якорь (улыбаясь Энн) и снаряжаюсь всем, чем  следует. Не спешу выходить в море. Так вот, мисс Эллиот (понижая голос), как я  уже сказал, тут мы никогда не согласимся. И, верно, никогда мужчина не  согласится тут с женщиной. Однако, позвольте вам заметить, сочинители все  против вас — все сочинения против вас, в стихах и в прозе. Будь у меня память,  как у Бенвика, я вмиг нашел бы вам пятьдесят цитаций в подтверждение моей мысли,  и я в жизни своей не открывал книги, где не говорилось бы о женском  непостоянстве. Да ведь вы скажете небось, что книги-то сочиняют мужчины.    

— Быть  может, и скажу. Нет, нет, с вашего дозволения, книги мы уж лучше оставим в  покое. У мужчин куда более средств отстаивать свои взгляды. Образованность их  куда выше нашей; перо издавна в их руках. Не будем же в книгах искать  подтверждений своей правоте.    

— Но  в чем же тогда нам искать их?    

— Да  ни в чем. И надеяться нечего их найти. Каждый, я думаю, грешит снисхождением к  своему полу; и уж к снисхождению этому притягиваются кое-какие события,  случившиеся в собственном нашем кругу; ну, а на многие из этих событий (быть  может, сильнее всего нас поразивших) как раз и невозможно ссылаться, не  обманывая чужой доверенности и не высказывая того, чего высказывать бы не следовало.    

— Ax, —  воскликнул капитан Харвил, и голос его выдавал глубокое волнение. — Когда  б вы знали чувства мужчины, который, простясь с женою и детьми, глядит вослед  увозящей их лодке, покуда она не скроется из глаз, а потом говорит, отвернувшись:  «Бог весть, суждено ли еще свидеться!» Когда б вы знали, как томится душа его  ожиданьем; как, воротясь после года, проведенного в дальних морях, перемещенный  в новый порт, считает он дни до встречи и сам себя обманывает, говоря «нет, до  такого-то дня им здесь быть невозможно», а сам-то надеется, что они будут хоть  на день, да раньше, и, наконец, видит их даже до этого дня, будто провидение  наделило их крыльями! Когда бы я мог объяснить вам все это и все, что готов  терпеть и счастлив терпеть мужчина ради драгоценнейшего сокровища жизни своей!  Я говорю, разумеется, про тех мужчин, у кого есть сердце! — И он с  чувством прижал руки к собственному своему сердцу.    

— О! —  живо отозвалась Энн. — Мне хочется верить, я умею отдать должное таким чувствам.  Боже упаси преуменьшать способность к верности и нежности у своих собратьев! Я  заслуживала бы презрения, посмей я предположить, будто одни женщины только и  способны на постоянство. Нет, я знаю, ради близких вы способны на многое, на  великое. Вы никаких не боитесь трудов, и терпение ваше безмерно, покуда — если  мне позволительно будет так выразиться, — покуда вам есть для кого терпеть  и трудиться. Я хочу сказать: покуда любимая женщина жива, и рядом, и предана  вам. По мне, единственное преимущество женщины (преимущество весьма незавидное;  и врагу бы не пожелала) — это способность наша любить дольше, когда у любви уж  нет надежды на счастье или возлюбленного уж нет в живых.    

Она не  могла больше говорить; сердце ее было слишком полно; дыхание у нее прерывалось.    

— Добрая  вы душа, — воскликнул капитан Харвил и с нежностью коснулся рукою ее плеча. —  Я не хочу с вами ссориться. А как подумаю о Бенвике — я и вовсе немею.    

Здесь  внимание их было отвлечено. Миссис Крофт собралась уходить.    

— Ну,  Фредерик, мы с тобой, кажется, расстаемся, — сказала она. — Я иду  домой, а у тебя дела с твоим другом. Нынче вечером все мы, надеюсь, будем иметь  удовольствие встретиться у вас (кивая Энн). Мы вчера получили приглашение от  вашей сестры, и Фредерик, кажется, тоже получил карточку, хоть сама я ее не видела;  и ты ведь тоже свободен вечером, Фредерик?    

Капитан  Уэнтуорт с великой поспешностью складывал свое письмо и то ли не мог, то ли не  хотел дать прямого ответа.    

— Да, —  сказал он. — Правда. Мы расстаемся, но скоро мы с Харвилом тебя догоним;  ведь ты готов, Харвил? Я иду через минуту. Я знаю, ты тоже идешь. Еще минуту —  и я в твоем распоряжении.    

Миссис  Крофт ушла, и капитан Уэнтуорт, тотчас запечатав письмо, в самом деле собрался  идти, и весь вид его выражал нетерпение. Энн не знала, что и подумать. Капитан  Харвил простился с нею самым нежным образом («Всего вам доброго. Храни вас  Господь!»), а капитан Уэнтуорт не подарил ее ни словом, ни взглядом! Он вышел  из комнаты, даже не взглянув на нее!    

Но не  успела она подойти к столу, за которым только что он писал, как послышались приближающиеся  шаги; дверь отворилась; то был он. Он просит прощения, но он позабыл перчатки,  и, перейдя через всю комнату к письменному столу и стоя спиною к миссис  Мазгроув, он вынул из-под разбросанных бумаг письмо, положил его перед Энн,  устремив на нее заклинающий взор, схватил перчатки и сразу исчез, так что  миссис Мазгроув даже почти не заметила его появления. Все свершилось в один  миг!    

Не  станем и пытаться описать тот переворот, который произвел сей миг в сердце Энн.  Письмо, не очень внятно адресованное «Мисс Э. Э.»,[19] и было, без сомнения, то  самое письмо, которое складывал он с такой поспешностью. Он писал не только к  капитану Бенвику, он писал и к ней! От этого письма зависело все счастье жизни  ее, вся ее будущность. Все могла она вытерпеть сейчас, все могла снесть, кроме  неизвестности. У миссис Мазгроув сыскались какие-то дела, и, надеясь на их  прикрытие, Энн опустилась на тот самый стул, где только что сидел он, и  принялась безотлагательно пожирать глазами следующие строки:    

     

"Я  не могу долее слушать Вас в молчании. Я должен Вам отвечать доступными мне  средствами. Вы надрываете мне душу. Я раздираем между отчаянием и надеждою. Не  говорите же, что я опоздал, что драгоценнейшие чувства Ваши навсегда для меня  утрачены. Я предлагаю Вам себя, и сердце мое полно Вами даже более, чем тогда,  когда Вы едва не разбили его восемь с половиной лет тому назад. Не говорите,  что мужчина забывает скорее, что любовь его скорее вянет и гибнет. Я никого,  кроме Вас, не любил. Да, я мог быть несправедлив, нетерпелив и обидчив, но  никогда я не был неверен. Лишь ради Вас одной приехал я в Бат. Я думаю только о  Вас. Неужто Вы не заметили? Неужто не угадали моих мечтаний? Я и девяти дней не  ждал бы, умей я читать в вашем сердце, как Вы, полагаю, умели читать в моем.  Мне трудно писать. Всякий миг я слышу слова Ваши, которые переполняют,  одолевают меня. Вот Вы понижаете голос, но я слышу нотки его и тогда, когда они  недоступны для любого другого слуха. Слишком добрая! Слишком прекрасная! Вы  справедливы к нам. Вы верите, что мужское сердце способно на верную любовь.  Верьте же неизменности ее в сердце навеки преданного Вам Ф. У.    

Я  принужден уйти, не зная судьбы моей; но я ворочусь и последую за вами, едва  найду возможность. Одно слово Ваше, один взгляд — и я войду в дом отца вашего  нынче же — или никогда".    

     

После  такого письма — кто бы сразу опомнился? Полчаса тихих размышлений могли бы ее  успокоить; те же десять минут, которые удалось ей побыть наедине со своими  мыслями, не принесли успокоения. Покамест каждая минута несла новые тревоги.  Счастье ее переполняло. И не успела она хоть немного прийти в себя, явились  Чарлз, Мэри и Генриетта.    

Напрасно  боролась она с собой, стараясь себя не выдать; скоро ей пришлось сдаться. Не понимая  ни слова из того, что ей говорили. она принужденаё была сослаться на  нездоровье. Тогда они разглядели, какой больной у нее вид, и приступили к ней с  сочувствием и заботой. А уж это было несносно. Догадайся они уйти и оставить ее  одну, лучшего бы ей не нужно лекарства; но они обступили ее, не отступали, и в  смятении она объявила, что должна идти домой.    

— Господи,  милая моя, — вскричала миссис Мазгроув. — Ступайте же, идите скорее и  хорошенько отдохните до вечера. Жаль, Сары нет, она бы вас живо вылечила, а  сама-то я лечить не умею. Чарлз, вызови-ка ты портшез. Ей нельзя идти пешком!    

Какой  портшез! Хуже ничего и придумать нельзя было. Отказаться от возможности поговорить  с капитаном Уэнтуортом, тихо бредя по городу (а она очень подозревала, что  встретила бы его) — нет, это было немыслимо. Портшез был решительно отринут, и  миссис Мазгроув, которая могла думать о болезни лишь одного-единственного  свойства, тщательно удостоверясь, что Энн не упала и не ушиблась, что нет, в  последние дни ей не случалось поскользнуться, упасть, ушибить голову, да, она совершенно  убеждена, что не падала, — отпустила ее наконец с легким сердцем, в  надежде увидеть вечером совершенно оправившейся.    

Переборов  смущение, Энн на всякий случай сказала:    

— Я  боюсь, сударыня, что мы плохо условились. Не будете ли вы добры напомнить остальным,  что мы ждем вас всех у себя сегодня вечером. Как бы не вышло ошибки. Вы уж  убедите капитана Харвила и капитана Уэнтуорта, что мы надеемся видеть их обоих.    

— Ах,  милая моя, мы очень хорошо условились, вот вам моя порука. У капитана Харвила и  в мыслях ничего другого нет.    

— Вы  полагаете? Но я неспокойна; а я бы так огорчилась. Вы обещаете мне об этом упомянуть,  когда увидите их? Вы ведь их еще до обеда увидите. Обещайте же мне.    

— Да  скажу я им все, скажу, коли вы просите. Чарлз, если встретишь где капитана  Харвила, не забудь исполнить поручение мисс Энн. Но право же, моя милая, вам не  к чему тревожиться, капитан Харвил считает, что он дал слово, уверяю вас. И  капитан Уэнтуорт тоже, я убеждена.    

Больше  делать было нечего; но сердцу Энн чудились недоразумения, которые вдруг могли  омрачить ее радость. Впрочем, и всякое недоразумение ведь должно было тотчас  рассеяться. Если он и не явится на Кэмден-плейс, она может подать ему  явственный знак через капитана Харвила. Тут, однако, случилось еще одно  досадное обстоятельство. Сердобольный Чарлз, искренне озабоченный ее недугом,  вознамерился сопровождать ее до дому, и никакими силами нельзя было его  отговорить. Это было на редкость некстати. Но Энн не умела долго оставаться  неблагодарной; он пожертвовал ради нее свиданием с оружейных дел мастером, и  она отправилась вместе с ним, не выказывая никаких иных чувств, кроме  признательности.    

Они шли  по Юнион-стрит, когда быстрые шаги сзади, такие знакомые шаги, дали ей возможность  подготовиться к встрече с капитаном Уэнтуортом. Он догнал их, но, словно в  нерешительности, подойти ли ему или пройти мимо, ни слова не сказал и лишь  посмотрел на нее. Энн успела овладеть собой настолько, что отважно и отнюдь не  сурово встретила его взгляд. И щеки, только что бледные, вспыхнули румянцем, и  движения из неуверенных стали решительными. Он пошел с нею рядом. Вдруг Чарлз  сказал, пораженный внезапной идеей:    

— Капитан  Уэнтуорт, а вы куда направляетесь? До Гей-стрит или дальше?    

— Я  сам не знаю, — в недоумении отвечал капитан Уэнтуорт.    

— Вы  до Бельмонта не дойдете? Вы не будете близко от Кэмден-плейс? Потому что, если  так, я без зазрения совести оставил бы Энн на ваше попечение. Она нынче  переутомилась и не может идти одна, а мне бы надо к этому малому на  Маркет-плейс. Он обещался мне показать одно отменное ружьецо, которое он как  раз отсылает; сказал, не станет его паковать до самой последней минутки, чтоб  я, стало быть, на него поглядел; а если я сейчас не поверну, мне не поспеть. Судя  по описанию, очень похоже на ту двустволку, из которой вы, сами помните, как-то  стреляли в Уинтропе.    

Могли ли  тут быть возражения? Лишь самая живая готовность, самое любезное согласие могли  быть явлены взору наблюдателя; и удерживались улыбки, и тайком ликовали сердца.  В один миг Чарлз оказался в самом начале Юнион-стрит, а парочка наша  проследовала далее; и после немногих вступительных слов они отправились в  сторону более тихой и пустынной аллеи, дабы ничем не нарушаемой беседой сделать  сей час поистине благословенным и достойным тех счастливейших воспоминаний,  которых надлежало ему стать неиссякаемым источником. Там вновь обменялись они  завереньями и обещаньями, какие некогда уже, казалось, решили их участь, но  сменились долгими, долгими годами разлуки и отчуждения. Там вновь воротились  они в прошедшее, еще более счастливые, быть может, обновленным своим союзом;  чувства их сделались нежнее, испытанней, они лучше узнали душу, верность,  любовь друг друга. И там, неспешно бредя вверх по пологому склону, никого не  видя кругом, ни важных мужей государственных, ни суетливых хозяек, кокетливых  барышень, нянек с детьми, они обменивались признаньями и воспоминаньями, более  же всего о том, что прямо предшествовало сей прогулке и было, уж разумеется,  самым важным и занимательным. Перебирались самомалейшие подробности событий  минувшей недели; о вчерашнем и нынешнем дне было говорено без конца.    

Энн не  обманывалась на его счет. Ревность к мистеру Эллиоту была тяжким грузом, вечным  сомнением, пыткой. Она начала его терзать в тот самый час, когда он встретил  Энн в Бате; после недолгой передышки она сгубила ему радость концерта; она же  отзывалась во всем, что говорил он и о чем он умалчивал в последние двадцать  четыре часа. Незаметно начала она уступать место надежде, какую ободряли в нем  иные взоры Энн, слова и поступки; и наконец была вовсе побеждена теми  суждениями, какие достигли его слуха во время беседы Энн с капитаном Харвилом;  под их-то неодолимым воздействием и схватил он лист бумаги, дабы излить свои  чувства.    

Он готов  был повторить каждое написанное там слово. Он никого, кроме нее, не любил. Он  никогда и не надеялся заменить ее другою. Он не встречал женщины, ей равной.  Да, в этом он принужден был признаться: он был верен ей невольно, нет, против  воли; он хотел забыть ее, он верил, что ее забыл. Он казался себе равнодушным,  а он бесился; он знать не желал ее необыкновенных качеств, ибо жестоко от них  пострадал. Образ ее неизгладимо запечатлелся в душе его, как само совершенство,  чистейший образец стойкости и нежности; но он принужден был признаться, что  лишь в Апперкроссе узнал он ей настоящую цену, что лишь в Лайме начал он  понимать самого себя. В Лайме получил он не один важный урок.    

Восхищение  мистера Эллиота его подстрекнуло, а сцены на набережной и в доме у Харвилов  показали ему, как высоко стоит она надо всеми.    

Старания  его полюбить Луизу Мазгроув (старания уязвленной гордости) и ранее, уверял он,  были безнадежны; никогда не задевала Луиза, да и не могла она задеть его  сердце; но лишь в тот печальный день, и потом, когда у него явился досуг для  размышлений, понял он все превосходство души, до которой так далеко было  Луизиной, и неоспоримую власть ее над собственной его душою. Тогда-то сумел он  отличить постоянство убеждений от своенравной ветрености, сумасбродное  упрямство от решимости строгого ума. Тогда-то понял он все недосягаемое величие  женщины, для него утраченной; и начал проклинать гордость и безумство напрасных  обид, удержавших его от стараний вновь ее завоевать, когда случай свел их  снова.    

Он был  наказан жестоко. Едва оправился он от ужаса и угрызений совести через несколько  дней после несчастья, едва почувствовав себя живым, он почувствовал себя живым,  но не свободным.    

— Я  понял, — сказал он, — что Харвил почитает меня связанным. Ни у  Харвила, ни у жены его не было сомнений в нашей обоюдной склонности. Я был обескуражен,  был растерян. Разумеется, я мог тотчас развеять их заблуждение, но вдруг мне  представилось, что и прочие — семья ее, она сама — глядят на меня теми же  глазами, и уж я не мог располагать собою. Я принадлежал ей по чести, ежели ей  угодно было избрать меня. Я поступал неосторожно. Я был беспечен. Я не видел  опасных последствий наших слишком коротких отношений. Глупые мои потуги  влюбиться то в одну из барышень, то в другую грозили пересудами и толками, если  еще не худшими бедами, а я об этом не догадывался. Я был кругом виноват и  должен был поделом расплачиваться.    

Словом,  он слишком поздно понял, что он запутался; и с очевидностью удостоверясь, что  Луиза ему не нужна, он обязан был считать себя с нею связанным, если чувства ее  к нему были таковы, как полагали Харвилы. А потому он и решил покинуть Лайм и  ждать вдали полного ее выздоровления. Желая по возможности дать роздых ей и  самому себе, он отправился к своему брату, намереваясь затем вернуться в  Киллинч и действовать так, как обстоятельства того потребуют.    

— Шесть  недель провел я с Эдвардом, — сказал он, — и радовался его счастью.  Иной радости было мне не дано. Я ее и не заслужил. Он расспрашивал о вас с  пристрастием; расспрашивал, переменились ли вы, не подозревая, что в моих  глазах вы никогда не можете перемениться.    

Энн  улыбнулась и промолчала. Можно ли корить кого за промах столь милый? Приятно  женщине в двадцать восемь лет узнать, что она не утратила очарованья первой  юности; но Энн стократ было приятней сравнивать сие суждение с прежними его речами  и видеть в нем следствие, но не причину воротившейся любви.    

Он  отсиживался в Шропшире, кляня свою слепую гордость, свои нелепые расчеты, как  вдруг нежданное благословенное известие о помолвке Луизы с Бенвиком его  развязало.    

— Тут  кончалось для меня худшее, — сказал он. — Отныне я мог добиваться  счастья; я мог предпринимать к нему шаги. Слишком долго мучился я бездействием  и дурными предчувствиями. В первые же пять минут я себе сказал: «В среду я буду  в Бате». И я был в Бате в среду. Разве не вправе я был приехать? Разве  непозволительны были мои мечты? Вы не вышли замуж. Вы могли сохранить прежние  чувства, как я их сохранил. Еще одно обстоятельство меня ободрило. Я не сомневался,  что вы окружены искателями, но и с уверенностью знал, что вы отвергли одного из  них, более достойного, чем я; и невольно задавался я вопросом: «Не из-за меня  ли?»    

Можно  было много рассуждать о первой встрече их на Мильсом-стрит, еще более можно  было рассуждать о концерте. Тот вечер, кажется, весь состоял из незабвенных  минут. На той минуте, когда она вошла в Осьмиугольную гостиную и к нему  обратилась, той минуте, когда появился мистер Эллиот и ее отторгнул, на  последовавших затем минутах отчаяния и надежды он с особенной пылкостью  остановился.    

— Видеть  вас, — воскликнул он, — среди тех, кто, уж разумеется, не желает мне  успеха, видеть, как ваш кузен разговаривает с вами и улыбается, чувствовать все  преимущества этого брака! Знать, что только о том и помышляют все, кто умеет на  вас повлиять! И допуская даже, что вы к нему равнодушны, сознавать, какой  заручился он сильной поддержкой. Не довольно ли было всего этого, чтобы я  выставил себя глупец глупцом? Мог ли мой взгляд не выражать моих мучений? А  глядя на ту, что сидела с вами рядом, помня прошедшее, зная воздействие ее на  вас, не умея забыть, как повлияли на вас уже однажды доводы рассудка — на что я  мог и надеяться?    

— Вы  могли понять разницу, — отвечала Энн. — Вы могли иметь ко мне более  доверия; теперь иные обстоятельства, и я сама иная. Пусть мне тогда и не  следовало уступать доводам рассудка, вспомните, однако, что убеждали меня в  пользу благоразумия и против превратностей неверной участи. Я уступила,  казалось мне тогда, чувству долга, но о каком же долге говорить теперь? Выйти  замуж за человека, мне безразличного, значило бы непростительно пренебречь  чувством долга ради участи самой темной.    

— Мне  бы следовало об этом догадаться, — отвечал он. — Но я не мог. Я не  умел вывести должных следствий из недавних наблюдений моих о вашей природе. Я  не умел призвать их себе на помощь; их заслонили, их затмили былые чувства,  много лет меня томившие. Я думал о вас как о женщине, которая отринула и  предала меня, на которую я менее всех имел влияния. Я видел вас в обществе  особы, руководившей вас в тот страшный год. Я не имел оснований полагать, что  власть ее над вами уменьшилась. И я не мог так вдруг себя преодолеть.    

— А  мне казалось, — отвечала Энн, — что обращение мое с вами могло бы вас  избавить от сомнений.    

— Нет,  нет! Непринужденное обращение ваше могло быть всего лишь следствием помолвки вашей  с другим. В таком убеждении я вас и покинул; и однако ж, решился снова искать с  вами встречи. Утром надежда вернулась ко мне, и потому я позволил себе еще  задержаться в Бате.    

И вот  Энн снова была дома, и куда счастливее, чем подозревали ее домашние. Все  утренние страхи, все тревоги рассеялись после этого разговора, и она ступила в  дом, полная такого непереносимого счастья, какое даже приходилось ей умерять  минутными опасениями, что оно не может продолжаться. Ей непременно надо было  побыть одной, чтобы немного успокоиться, и она пошла в свою комнату и там в  тихих благодарных мыслях почерпала стойкость и бесстрашие.    

Настал  вечер, в гостиных зажглись огни, съезжались гости. То был обычный светский  раут, сборище тех, кто никогда прежде не встречался, тех, кто встречался  слишком часто, пустая суета, круг, слишком широкий для беседы дружеской и  слишком узкий для многообразия суждений; но, по мненью Энн, никогда еще ни один  вечер не пролетал так скоро. Сияющая, прехорошенькая от счастья, вызывая общее  восхищение и ничуть его не сознавая, она для каждого находила добрые и милые  чувства. Был тут мистер Эллиот, она избегала, но она жалела его. Были Уоллисы,  она забавлялась, зная их мысли, леди Дэлримпл и мисс Картерет — скоро им  предстояло сделаться всего лишь безвредными кузинами. Она не замечала миссис  Клэй, и обращение отца и сестрицы с гостями ничуть ее не задевало. С  Мазгроувами она болтала просто и весело, с капитаном Харвилом задушевно, как с  братом; с леди Рассел пыталась завести разговор, которому мешала восхитительная  тайна; к адмиралу и миссис Крофт испытывала нежное расположение и особенный интерес,  который та же тайна побуждала ее скрывать; и то и дело встречалась она на  минутку с капитаном Уэнтуортом, и все время надеялась встретиться снова, и все  время сознавала, что он близко.    

В  который раз случайно оказавшись рядом с ним и поглощенная, по-видимому, как и  он, созерцанием очаровательных тепличных растений, она ему сказала:    

— Я  думала о прошедшем и старалась судить беспристрастно о том, верно или нет поступила  я сама; и мне кажется, я поступила верно, послушавшись дружеских увещаний той,  кого вы непременно еще полюбите. Она заменила мне мать. Поймите меня правильно.  Я вовсе не утверждаю, будто, давая свой совет, она не ошибалась. Быть может, то  был случай, когда советовать и вовсе невозможно.    

Сама я в  подобных обстоятельствах такого совета не дала бы. И все же я была права, послушавшись  ее, и поступи я иначе, не порви я помолвки, я страдала бы даже еще более, ибо  совесть моя была бы неспокойна. Сейчас (если только такое согласно с природой  человеческой) мне не в чем себя упрекнуть; и если я не ошибаюсь, строгое  чувство долга — в женщине вовсе не худшее свойство.    

Он  взглянул на нее, взглянул на леди Рассел и, снова взглянув на нее, отвечал,  словно по зрелом размышлении:    

— Покамест  нет, но для нее есть еще надежда на мое прощение. Я надеюсь, мы с нею полюбим  друг друга. Но я тоже думал о прошедшем, и невольно мне представился вопрос, не  был ли кое-кто еще злейшим врагом моим, даже чем эта дама? И это я сам. Скажите,  если б, воротясь тогда, в осьмом году в Англию с несколькими тысячами фунтов и  получив «Лаконию», если б я писал к вам тогда, ответили б вы на мое письмо?  Согласились бы вы возобновить нашу помолвку?    

— Согласилась  бы я? — таков был весь ответ; но голос выразил остальное.    

— Боже  милостивый! — воскликнул он. — Вы б согласились! Разве я о том не  думал, не мечтал, как о венце всех моих успехов! Но я чересчур был горд, и  гордость мне мешала. Я не понимал вас тогда. Я не желал понять вас, я гнал от  себя мысли о вас. Кого же мне винить, как не себя! Могло не быть шести  напрасных горьких лет разлуки. И это мученье, сознаюсь, для меня внове. До сей  поры пребывал я в завидной надежде, что всеми милостями судьбы я сам себе обязан.  Я кичился тем, что честными трудами добивался я заслуженной награды. Как иным  великим людям в обратных обстоятельствах, — прибавил он с улыбкою, —  придется мне покориться своей блаженной участи. Мне должно научиться выносить  счастье, какого я не стою.    

 ГЛАВА XXIV    

     

Кто же  не догадается о том, что было дальше? Если уж молодые люди забрали себе в  голову соединиться, они непременно добьются своего, будь они даже самые бедные,  самые безрассудные и менее всего способны составить счастье друг друга. Пусть  мораль наша и мало поучительна, она зато верна; а если даже и такие браки  удаются, то отчего бы Энн Эллиот и капитану Уэнтуорту, при благословениях  зрелого ума, чистой совести и располагая вдобавок независимыми средствами, было  не одолеть всех препятствий? Они одолели их тем более, что им немногое пришлось  и претерпеть, ибо сухая сдержанность родных — одна только их огорчала. Сэр  Уолтер не спорил против выбора Энн, а Элизабет всего и позволила себе вид  холодности и безразличия. Капитан Уэнтуорт, имея двадцать пять тысяч фунтов и  достигши самого высокого положения, какое могли доставить дарования и заслуги,  уже не был теперь пустое место. Ему простительно было посвататься к дочери  глупого промотавшегося баронета, которому не хватило смысла и чести играть  роль, ему отведенную провидением, и который покуда давал за дочерью лишь малую  толику из причитавшихся ей десяти тысяч фунтов.    

В самом  деле сэр Уолтер, хоть и не испытывал истинного счастья, ибо он не считал себя польщенным  и он не любил Энн, не находил, однако, что дочь его сделала предосудительную партию.  Напротив, приглядевшись к капитану Уэнтуорту, рассмотрев его хорошенько при  дневном свете, он был немало впечатлен его наружностью и почел, что  преимущества красоты на его стороне уравнивают преимущества знатности на  стороне Энн; вдобавок же имя его звучало вовсе недурно, и оттого сэр Уолтер с  большой охотой приготовлял перо свое к тому, чтобы сделать в книге книг  соответствующую запись.    

Единственный  человек, которого не на шутку боялась огорчить Энн, была леди Рассел. Энн  знала, что леди Рассел неприятно будет понять и отставить мистера Эллиота и  нелегко будет ближе сойтись с капитаном Уэнтуортом и по справедливости оценить  его. Меж тем леди Рассел это предстояло. Ей предстояло узнать, что насчет обоих  она ошиблась; что обоих ложно судила она по внешности; что, не пленясь повадкой  капитана Уэнтуорта, заподозрила она в ней признаки опасной ветрености, а весьма  довольная степенными манерами мистера Эллиота, вкрадчивую их любезность она  почла за следствие благородного ума и правил самых строгих. Ей ничего не оставалось,  как признать, что она кругом была неправа, переменить свои сужденья, отринуть  старые надежды и предаться новым.    

Есть в  иных людях дар быстро распознавать чужую душу, глубоко проникать чужой характер,  дар природный и не заменяемый никаким опытом, и здесь-то леди Рассел уступала  своему юному другу. Но была она женщина очень добрая, и если она и хотела быть  умной и прозорливой, еще более хотела она счастья Энн. Энн любила она более  своих дарований, и, преодолевши первую неловкость, она без особенного труда  полюбила как мать того, кто был причиной счастья другого ее дитяти.    

Из всего  семейства Мэри, кажется, первая оценила преимущества произошедшей перемены.  Выдать сестру замуж куда как лестно, и кто же, как не она, споспешествовал сему  союзу, удерживая Энн подле себя целую осень; а коль скоро собственная сестра,  разумеется, лучше сестер мужа, приятно было и то, что капитан Уэнтуорт богаче и  капитана Бенвика и Чарлза Хейтера. Не без душевных мук, быть может, когда потом  они встретились, увидела она Энн обладательницей прав старшинства и  премиленького ландо; зато в будущем ее ждало прекрасное утешение. Энн не предстояло  владеть Апперкроссом и окружными землями, стать во главе семейства; и если б  еще устроилось так, чтобы капитан Уэнтуорт не сделался баронетом, она бы с Энн  не поменялась.    

Хорошо  было бы, если б и старшая сестрица довольствовалась своей участью, ибо едва ли  может она перемениться. Скоро пришлось ей пережить отступление мистера Эллиота,  и уж никто из молодых людей с достойным положением в свете покуда не пробуждал  в ней даже и несбыточных надежд, канувших вместе с ним.    

Весть о  помолвке кузины Энн застала мистера Эллиота совершенно врасплох. Рушились самые  светлые мечты его о счастье семейственном, самые светлые надежды удерживать  сэра Уолтера от брака неусыпным надзором, на который положение зятя давало б  ему права. Разочарованный и неутешный, он, однако, кое-что умел предпринять для  собственного блага и удовольствия. Скоро он покинул Бат; а из того, что миссис  Клэй тоже вскоре затем уехала и, по слухам, обосновалась в Лондоне под его  покровительством, стало ясно, какую он играл двойную игру и как полон был  решимости не потерпеть отставки хоть от одной умной женщины.    

Чувства  миссис Клэй одержали верх над расчетом, и ради молодого человека она пожертвовала  возможностью и далее охотиться за сэром Уолтером. Она умеет, однако, не только  чувствовать, но и мыслить, а потому и неизвестно, кто из них еще окажется  дальновиднее, и не придется ли ему, предотвративши брак ее с сэром Уолтером и  поддавшись на ласки и уговоры, назвать ее в конце концов супругою сэра Уильяма.    

Сэр  Уолтер и Элизабет были, без сомнения, угнетены и обескуражены, потеряв свою приятельницу  и разочаровавшись в ней. Разумеется, у них остались утешением блистательные их  кузины, но они, верно, давно уж догадались, что льстить и угождать другим,  когда тебе не льстят и не угождают, — не так уж и весело.    

Для Энн,  очень скоро уверившейся, что леди Рассел склонна любить капитана Уэнтуорта, как  ей и должно, ничто не омрачало счастья, кроме сожалений, что у нее нет круга,  достойного такого человека. Здесь ощущала она с ним свое неравенство. Что он  богаче, ничуть ее не печалило; она о том и не задумывалась; но не иметь семьи,  которая бы приняла и оценила его по заслугам, которая могла бы предложить  радушие, доброжелательство и лад в обмен на готовный, радостный прием, ей  оказанный его братьями и сестрами, — вот что было горько, и она  совестилась и мучилась, насколько можно мучиться в столь счастливых  обстоятельствах. Всего два имени могла она прибавить и к списку друзей его —  леди Рассел и миссис Смит. Леди Рассел, несмотря на ее былые прегрешенья, он  принял в свое сердце. Коль скоро его не заставляли признавать, что она  поступила правильно, когда-то их разлучив, он не признавал в ней более никаких  недостатков, а разнообразные достоинства миссис Смит тотчас снискали ей  неизменное его расположение.    

Довольно  было уж и той доброй услуги, какую недавно оказала она Энн, чтобы вследствие их  брака она не только не лишилась друга, но обрела двоих. Она была самой первой  гостьей в новом их жилище, и капитан Уэнтуорт, помогая ей вернуть состояние  мужа в Вест-Индии, обивая за нее пороги, сочиняя письма, одолевая все мелочные  хлопоты с неутомимой заботливостью дружбы и подлинным бесстрашием, расплатился  сполна за все, что сделала она или думала сделать для жены его.    

Жизнь  миссис Смит не омрачилась тем, что поправились ее дела, здоровье, и она часто  наслаждалась обществом милых своих друзей, ибо веселость и живость ума ей не  изменили; и обладая драгоценными сими дарами, уж никакого преуспеяния земного  могла она не опасаться. Даже и купаясь в роскоши, пользуясь несокрушимым  здоровьем, она бы оставалась счастлива. Источник радостей ее был в пылком  воображении, как у ее друга Энн он был всегда в любящем сердце. Энн была сама  нежность, которой вполне отвечала нежнейшая привязанность капитана Уэнтуорта.  Ремесло его только и заставляло друзей желать, чтобы нежности этой убавилось,  опасность войны будущей только и туманила ее небосвод. Она гордо несла звание  жены моряка и неусыпными тревогами платила законную дань за то, что приобщилась  племени, едва ли не более славному домашними своими добродетелями, нежели  важною службою отечеству.