1 2 3 4 
Леди  Мидлтон, хотя роббер только начался, была слишком благовоспитанна, чтобы, услышав  о недомогании Марианны, возразить против ее желания немедленно уехать, тотчас  отдала свои карты приятельнице, и они уехали, едва была подана их карета. На  Беркли-стрит они возвращались в полном молчании. Муки Марианны были столь  велики, что глаза у нее оставались сухи, но, к счастью, миссис Дженнингс еще не  вернулась и они смогли сразу же подняться в свою комнату, где Элинор с помощью  нюхательной соли удалось несколько привести ее в чувство. Она вскоре разделась  и легла, но, видимо, ей хотелось остаться одной, а потому Элинор спустилась в  гостиную, где в ожидании миссис Дженнингс у нее было достаточно времени  обдумать события вечера.    

Сомневаться  в том, что Марианна и Уиллоби дали друг другу слово, она не могла. Столь же  очевидным было, что его это тяготит: как бы Марианна ни истолковывала все в лад  своим желаниям, сама она не видела, каким образом возможно счесть подобные  поступки следствием ошибки или недоразумения. Только в полной перемене чувств  нашлось бы им объяснение. Ее гнев был бы еще сильнее, если бы она не заметила в  Уиллоби смущения, которое, казалось, говорило о том, что он понимает низость  своего поведения, а потому все же не настолько лишен всяких правил, чтобы с  самого начала без всяких честных намерений только играть с сердцем Марианны.  Разлука могла угасить его чувство, или обстоятельства потребовали, чтобы он его  подавил, но ей никак не верилось, что этого чувства вообще не существовало.    

Тем не  менее она с глубокой тревогой думала о страданиях, которые причинила Марианне  эта злополучная встреча, — и о тех, еще более мучительных, которые сулила  она в будущем. Собственное ее положение представилось ей несравненно более  легким. Ведь пока она сохраняет уважение к Эдварду, у нее всегда остается  опора, пусть они и будут разлучены навеки. Горе же Марианны усугублялось всем  тем, что могло сделать еще более тяжким подобный невыносимый удар — потерю  Уиллоби, неизбежный и скорый разрыв с ним.    

 Глава 29    

     

Назавтра  горничная не успела еще затопить камин у них в комнате, а солнце — набрать силу  в холодной хмурости январского утра, как Марианна, даже не одевшись, уже стояла  на коленях на диванчике у окна, где было светлее, и писала со всей быстротой,  какую допускали непрерывно льющиеся слезы. Разбуженная ее вздохами и рыданиями,  Элинор несколько минут с тревогой следила за ней, а затем сказала как могла  мягче:    

— Марианна,  разреши мне спросить...    

— Нет,  Элинор, — ответила та, — не спрашивай ни о чем. Скоро ты узнаешь все.    

Спокойствие  отчаяния, с каким это было произнесено, иссякло, едва она договорила, и тут же  к ней вернулось прежнее бурное горе. Прошло несколько минут, прежде чем она  вновь взяла перо, и частые рыдания, вынуждавшие опять его откладывать,  подтверждали убеждение Элинор, что ее сестра в последний раз пишет Уиллоби.    

Элинор  оказывала сестре все ласковые и ненавязчивые знаки внимания, какие были в ее власти,  и еще больше постаралась бы отвлечь ее и утешить, если бы сама Марианна не  умоляла ее в величайшем нервическом раздражении не заговаривать с ней. В таких  обстоятельствах для обеих было лучше не оставаться дольше в обществе друг  друга, и терзания духа не только побудили Марианну, едва она оделась, тотчас  выйти из комнаты, но и заставили ее в поисках одновременно и одиночества и  перемены мест бродить по дому до завтрака, старательно избегая всех.    

Во время  завтрака она ничего не ела и даже не пыталась есть, однако Элинор не только не  уговаривала ее, не выражала ей сочувствия и даже не смотрела на нее, но  отдавала все усилия тому, чтобы занимать миссис Дженнингс и сосредоточить  внимание ее на одной себе.    

Миссис  Дженнингс предпочитала завтрак всем другим трапезам, а потому длился он довольно  долго, и они только намеревались по его окончании сесть за общий рабочий  столик, как Марианне подали письмо. Побледнев как полотно, она поспешно взяла  его у слуги и выбежала из комнаты. Элинор, даже не увидев адреса, без колебаний  заключила, что оно от Уиллоби, и сердце ее сжалось от боли. Она с трудом  заставила себя сидеть прямо, не в силах сдержать дрожь, которую, опасалась она,  миссис Дженнингс должна была неминуемо заметить. Однако добрая дама увидела  лишь, что Марианна получила письмо от Уиллоби, сочла это весьма забавным и со  смехом пожелала ей всяких от него радостей. Не заметила она и трепета Элинор,  потому что отматывала шерсть для коврика и в своей сосредоточенности по  сторонам не смотрела. Едва за Марианной закрылась дверь, миссис Дженнингс  весело продолжала:    

— Право  слово, в жизни не видывала такой влюбленной девицы! Куда до нее моим дочкам,  хотя и они в свое время без глупостей не обошлись. Но мисс Марианну прямо как  подменили. От души надеюсь, что он ее долго томить не станет, ведь просто  сердце надрывается, на нее глядя, такая она бледненькая и несчастная. Когда же  они думают пожениться?    

Элинор,  которая в эту минуту совершенно не была расположена разговаривать, не могла не  ответить на подобный выпад и, принуждая себя улыбнуться, сказала:    

— Неужели,  сударыня, вы в конце концов и правда убедили себя, будто моя сестра помолвлена  с мистером Уиллоби? Я всегда полагала, что вы лишь шутите, но подобный вопрос  слишком для этого серьезен, а потому прошу вас долее не предаваться такому  обману. Уверяю вас, я была бы чрезвычайно изумлена, услышав, что они намерены  пожениться.    

— Ай,  ай, ай, мисс Дэшвуд! Как вы можете так говорить! Разве мы все не видели, что  дело идет к свадьбе? Что они по уши влюбились друг в друга с первого взгляда?  Разве я не видела их в Девоншире каждый день вместе — с утра до ночи? И разве я  не знала, что ваша сестрица поехала со мной в Лондон, чтобы заказать  подвенечное платье? Нет, нет, меня вы не проведете! Оттого, что сами вы большая  скрытница, вам и кажется, будто никто вокруг ни о чем не догадывается. Ан нет!  Уж поверьте мне, весь город об этом знает. Я про это твержу направо и налево, и  Шарлотта тоже.    

— Право  же, сударыня, — с большой твердостью сказала Элинор, — вы заблуждаетесь.  И поступаете очень дурно, поддерживая такие слухи, как сами не замедлите  убедиться, хотя сейчас мне и не верите.    

Миссис  Дженнингс только снова засмеялась, но у Элинор не было сил продолжать разговор,  и к тому же, желая поскорее узнать, что написал Уиллоби, она поспешила в их  комнату. Отворив дверь, она увидела, что Марианна лежит, распростершись на  кровати, задыхаясь от рыданий и сжимая в руке письмо, а рядом разбросаны еще  два-три. Элинор молча подошла, села на край кровати, взяла руку сестры, несколько  раз ласково ее поцеловала и разразилась слезами, вначале почти столь же  бурными, как слезы Марианны. Та, хотя не могла произнести ни слова, видимо,  была благодарна ей за сочувствие и, после того как они некоторое время плакали  вместе, вложила все письма в руку Элинор, а сама закрыла лицо платком, чуть не  крича от муки. Элинор, понимая, что подобное горе, как ни тягостно его  наблюдать, должно излиться само, не спускала глаз с сестры, пока ее отчаянные  страдания не поутихли, и тогда, торопливо развернув письмо Уиллоби, прочла  следующее:    

     

«Бонд-стрит,  январь.     

МИЛОСТИВАЯ  ГОСУДАРЫНЯ!     

Я только  что имел честь получить ваше письмо и прошу принять мою искреннейшую за него  благодарность. Я был весьма удручен, узнав, что мое поведение вчера вечером не  совсем снискало ваше одобрение, и, хотя мне не удалось понять, чем я имел  несчастье досадить вам, тем не менее умоляю простить мне то, что, заверяю вас,  никак не было с моей стороны преднамеренным. Я всегда буду вспоминать мое былое  знакомство с вашим семейством в Девоншире с самым живейшим удовольствием и льщу  себя надеждой, что оно не будет омрачено какой-либо ошибкой или неверным  истолкованием моих поступков. Я питаю искреннейшее почтение ко всему вашему  семейству, но если по злополучной случайности я и дал повод предположить  большее, чем я чувствовал или намеревался выразить, то могу лишь горько  упрекнуть себя за то, что не был более сдержан в изъявлении этого почтения. И  вы согласитесь, что я никак не мог подразумевать большего, когда узнаете, что  сердце мое уже давно было отдано другой особе и что в недалеком будущем самые  дражайшие мои надежды будут увенчаны. С величайшим сожалением я, как вы того  потребовали, возвращаю письма, которые имел честь получать от вас, а также  локон, коим вы столь услужливо меня удостоили.    

С  глубочайшим почтением и совершеннейшею преданностью честь имею быть вашим  усерднейшим и покорнейшим слугой    

Джон  Уиллоби».    

     

Легко  себе представить, с каким негодованием прочла мисс Дэшвуд это послание. Признание  в непостоянстве, подтверждение, что они расстались навсегда, — этого она  ожидала, еще не взяв листок в руки, но ей и в голову не приходило, что в  подобном случае можно прибегнуть к подобным фразам, как не могла она  вообразить, что Уиллоби настолько лишен благородства и деликатности чувств и даже  обыкновенной порядочности джентльмена, чтобы послать письмо, столь бесстыдно  жестокое, письмо, в котором желание получить свободу не только не сопровождалось  приличествующими сожалениями, но отрицалось какое бы то ни было нарушение  слова, какое бы то ни было чувство, письмо, в котором каждая строка была  оскорблением и доказывала, что писал его закоренелый негодяй.    

Несколько  минут Элинор пыталась опомниться от гневного удивления, затем перечитала письмо  опять и опять. Но с каждым разом ее отвращение к этому человеку только  возрастало, и она так против него ожесточилась, что не решалась заговорить,  боясь, как бы не ранить Марианну еще больней, увидев в этом разрыве не потерю  для нее, но, напротив, избавление от худшего из зол — от уз, навеки скрепивших  бы ее с безнравственным человеком, — истинное спасение, милость  провидения.    

Размышляя  над содержанием письма, над низостью сердца, способного продиктовать его, и,  быть может, над совсем иным сердцем совсем иного человека, который вспомнился  ей в эту минуту только потому, что он всегда жил в ее мыслях, Элинор забыла о  льющихся слезах сестры, забыла о трех еще не прочитанных письмах у себя на  коленях и сидела в задумчивости, не замечая времени. Подойдя затем к окну на  стук колес внизу, чтобы посмотреть, кто приехал так неприлично рано, она в  величайшем изумлении узнала экипаж миссис Дженнингс, который, как она знала,  велено было подать в час. Не желая оставлять Марианну одну, хотя и не надеясь  пока сколько-нибудь ее утешить, она поспешила найти миссис Дженнингс и  извиниться, что не поедет с ней — ее сестре нездоровится. Миссис Дженнингс  приняла ее извинения без всякой досады и лишь добросердечно огорчилась из-за их  причины. Проводив ее, Элинор вернулась к Марианне, которая попыталась подняться  с кровати, так что сестра только-только успела подхватить ее, когда она чуть  было не упала на пол, совсем обессилев после многих дней, проведенных без  необходимого отдыха и подкрепления сил. Она давно уже утратила всякий аппетит и  почти не смыкала глаз по ночам, и вот теперь, когда лихорадка ожидания  перестала ее поддерживать, долгий пост и бессонница обернулись мигренью,  желудочным головокружением и общей нервической слабостью. Рюмка вина, которую  ей поспешила принести Элинор, несколько подкрепила ее, и наконец у нее достало силы  показать, что она не осталась нечувствительна к заботам сестры.    

— Бедняжка  Элинор! Как я тебя огорчила! — сказала она.    

— Я  только жалею, что ничем не могу тебе помочь или утешить тебя, — ответила  Элинор.    

Этого —  как, впрочем, и чего бы то ни было другого — Марианна не вынесла и вновь разрыдалась,  сумев только воскликнуть с горестью:    

— Ах,  Элинор, как я несчастна!    

Но  Элинор более не могла быть безмолвной свидетельницей этих безудержных мук.    

— Постарайся  совладать с собой, Марианна, — сказала она настойчиво, — если ты не хочешь  убить себя и всех, кто тебя любит. Подумай о маме, подумай, как тяжелы будут  для нее твои страдания. Ради нее ты должна успокоиться.    

— Не  могу! Не могу! — восклицала Марианна. — Уйди, оставь меня, если я  тебе в тягость! Ах, как легко тем, кто не знает печали, уговаривать других  успокоиться! Счастливица Элинор, ты ведь даже представить себе не можешь, какие  терзания я испытываю!    

— Ты  называешь меня счастливицей, Марианна! Ах, если бы ты только знала... Да и как  я могу быть счастлива, видя твои страдания?    

— Прости,  прости меня, — сказала Марианна, обнимая сестру. — Я знаю, как ты мне  сочувствуешь, я знаю твое любящее сердце. И все же ты... ты должна быть  счастлива. Эдвард любит тебя, так что же, что может омрачить подобное счастье?    

— Очень,  очень многое, — грустно ответила Элинор.    

— Нет,  нет, нет! — вскричала Марианна, как безумная. — Он любит тебя, и  только тебя. Так какое же может быть у тебя горе?    

— Пока  я вижу тебя в подобном состоянии, я не в силах радоваться.    

— Но  другой ты меня никогда не увидишь! Мое горе ничто не способно исцелить!    

— Не  говори так, Марианна. Неужели у тебя нет никакого утешения? Нет друзей? Разве  твоя утрата такова, что ее невозможно возместить? Как ни страдаешь ты теперь,  подумай, насколько больше были бы твои страдания, если бы истинный его характер  открылся позже, если бы ваша помолвка длилась еще долгие месяцы, прежде чем он  вознамерился бы положить ей конец. Каждый лишний день злополучного твоего  неведения сделал бы удар еще более ужасным.    

— Помолвка? —  повторила Марианна. — Но мы не были помолвлены!    

— Не  были?    

— Нет.  Он не столь дурен, как ты считаешь. Он не давал мне слова.    

— Но  он говорил, что любит тебя?    

— Да...  нет... прямо никогда. День за днем это разумелось само собой, но прямого  признания я от него не слышала. Порой мне казалось, что вот-вот... но этих слов  он так и не произнес.    

— И  тем не менее ты писала к нему?    

— Да...  Что могло быть в этом плохого, после всего, что было? Но у меня нет сил  говорить...    

Элинор  промолчала и, вновь взяв три письма, пробежала их с новым любопытством. Первое,  которое Марианна отправила ему в день их приезда, было следующего содержания:    

     

«Беркли-сквер,  январь.     

Как вы  будете удивлены, Уиллоби, получив эту записку! И мне думается, вы ощутите не  только удивление, узнав, что я в Лондоне. Возможность приехать сюда, даже в  обществе миссис Дженнингс, была искушением, перед которым мы не устояли. Мне  очень бы хотелось, чтобы вы получили это письмо вовремя, чтобы побывать у нас  еще сегодня, но я не очень тешу себя такой надеждой. Как бы то ни было, завтра  я вас жду. Итак, до свидания.    

М. Д. »    

Второе  письмо, отосланное наутро после танцев у Мидлтонов, гласило следующее:    

«Не могу  выразить ни разочарования, которое охватило меня, когда позавчера вы нас не застали,  ни удивления, что вы все еще не ответили на записку, которую я вам послала  почти неделю тому назад. Ежедневно, ежечасно я ждала, что получу от вас ответ и  еще больше — что увижу вас. Прошу, приезжайте опять, как только сможете, и  объясните причину, почему я ждала напрасно. В следующий раз лучше приезжайте  пораньше, потому что обычно около часа мы куда-нибудь едем. Вчера вечером мы  были у леди Мидлтон, устроившей танцы. Мне сказали, что вы были приглашены. Но  может ли это быть? Верно, вы сильно переменились с тех пор, как мы виделись в последний  раз, если вас приглашали и вы не пришли. Но не стану даже предполагать такую  возможность и надеюсь в самом скором времени услышать из ваших уст, что это  было не так.    

М. Д. »    

В  третьем ее письме говорилось:    

«Как  должна я понимать, Уиллоби, ваше вчерашнее поведение? Снова я требую у вас объяснения.  Я была готова встретить вас с радостью, естественной после такой долгой  разлуки, с дружеской простотой, какую, мне казалось, наша близость в Бартоне  вполне оправдывала. И как же меня оттолкнули! Я провела ужасную ночь, ища  оправдания поступкам, которые иначе, чем оскорбительными, назвать, пожалуй,  нельзя. Но хотя мне пока не удалось найти сколько-нибудь правдоподобного  извинения вашим поступкам, я тем не менее готова выслушать ваши объяснения.  Быть может, вас ввели в заблуждение или сознательно обманули в чем-то,  касающемся меня, и это уронило меня в ваших глазах? Скажите же мне, в чем дело,  назовите причины, побудившие вас вести себя так, и я приму ваши оправдания,  сама оправдавшись перед вами. Мне было бы горько думать о вас дурно, но если  так будет, если я узнаю, что вы не таков, каким мы вас до сих пор считали, что  ваши добрые чувства ко всем нам были притворством, что меня вы с самого начала  намеревались лишь обманывать, пусть это откроется как можно скорее. Моя душа  пока находится в страшном борении. Я хотела бы оправдать вас, но и в ином  случае мои страдания будут все же легче, нежели теперь. Если ваши чувства  переменились, верните мои письма и мой локон.    

М. Д. »    

Элинор,  ради Уиллоби, предпочла бы не поверить, что на письма, полные такой нежности,  такого доверия, он был способен ответить подобным образом. Но, как ни осуждала  она его, это не заставило ее закрыть глаза на неприличие того, что они вообще  были написаны, и она про себя оплакивала пылкую неосторожность, не  поскупившуюся на столь опрометчивые доказательства сердечной привязанности,  которых даже не искали и для которых ничто им предшествовавшее не давало  оснований — неосторожность, приведшую к неизмеримо тяжким последствиям. Но тут  Марианна, заметив отложенные в сторону письма, сказала, что на ее месте в  подобных обстоятельствах кто угодно написал бы то же самое, и ничего сверх  этого в них нет.    

— Я  чувствовала, — добавила она, — что помолвлена с ним столь же  нерушимо, как если бы нас связала самая торжественная и наизаконнейшая  церемония.    

— Этому  я легко верю, — ответила Элинор. — Но, к сожалению, он того же не  чувствовал.    

— Нет,  чувствовал, Элинор! Много, много недель чувствовал! Я знаю это. Почему бы он теперь  ни переменился — а причиной может быть лишь самая черная клевета,  использованная против меня, — но прежде я была ему так дорога, как только  могла желать моя душа. Локон, со столь равнодушной готовностью возвращенный  мне, он с таким жаром молил подарить ему! Если бы ты могла видеть его взгляд,  его лицо в ту минуту и слышать его голос!.. Неужели ты забыла последний наш с  ним вечер в Бартоне? И утро нашего расставания? Когда он сказал мне, что,  возможно, пройдут месяцы, прежде чем мы вновь увидимся... его отчаяние... Как я  могу забыть его отчаяние!    

На  несколько мгновений голос ее прервался, но, когда пароксизм горя прошел, она  добавила уже более твердо:    

— Элинор,  со мной обошлись безжалостно, но это не Уиллоби.    

— Милая  Марианна, но кто же, если не он? Кто мог подвигнуть его на подобное?    

— Весь  свет, но только не его собственное сердце! Я скорее поверю, что все, кто с нами  знаком, сговорились погубить меня в его мнении, чем признаю его натуру  способной на такую жестокость. Эта особа, о которой он пишет, — кто бы она  ни была — и все, да все, кроме тебя, дорогая сестра, мамы и Эдварда, способны  были жестоко меня оболгать. Кроме вас троих, есть ли в мире человек, которого я  не заподозрю раньше, чем Уиллоби, чье сердце знаю так хорошо?    

Элинор  не стала спорить и сказала только:    

— Но  кто бы ни были эти презренные твои враги, не допусти, милая сестра, чтобы они  злобно торжествовали победу, но покажи, как уверенность в своей незапятнанности  и чистоте намерений твердо поддерживает твой дух! Гордость, противостоящая  такой низкой злобе, благородна и похвальна.    

— Нет,  нет! — вскричала Марианна. — Горе, подобное моему, лишено всякой  гордости. Мне все равно, кто будет знать, как я несчастна. И пусть кто хочет  торжествует над моим унижением. Элинор, Элинор, те, чьи страдания невелики,  могут быть горды и непреклонны сколько им угодно, могут пренебрегать  оскорблениями или оплачивать за них презрением, но у меня нет на это сил. Я  должна мучиться, я должна лить слезы... и пусть радуются те, кто способен на  подобное.    

— Но  ради мамы и меня...    

— Для  вас я сделала бы больше, чем для себя. Но казаться веселой, когда я так  страдаю… Ах, кто может этого требовать!    

Вновь  они обе умолкли. Элинор задумчиво прохаживалась от камина к окну, от окна к камину,  не замечая ни веющего от огня тепла, ни того, что происходило за стеклами, а  Марианна, сидя в ногах кровати, прислонилась головой к столбику, опять взяла  письмо Уиллоби, с содроганием перечла каждую его фразу, а затем воскликнула:    

— Нет,  это слишком! Ах, Уиллоби, Уиллоби, неужели это писал ты! Жестоко... жестоко, и  найти этому прощенья невозможно. Да, Элинор, невозможно. Что бы ему про меня ни  наговорили, не должен ли он был отсрочить приговор? Не должен ли был сказать  мне об этом, дать мне случай очиститься? «Локон, коим вы столь услужливо меня  удостоили», — повторила она слова письма. — Нет, этого извинить  нельзя. Уиллоби, где было твое сердце, когда ты писал эти слова? Такая грубая  насмешка!.. Элинор, можно ли оправдать его?    

— Нет,  Марианна, оправданий ему нет.    

— И  тем не менее эта особа... как знать, на что она способна?.. И сколько времени  тому назад все это было задумано и подстроено ею? Кто она такая?.. Кем она  может быть?.. Хотя бы раз в наших разговорах он упомянул про какую-нибудь  молодую красавицу среди своих знакомых. Ах, ни про одну, никогда! Он говорил со  мной только обо мне.    

Опять  наступило молчание. Марианна приходила во все большее волнение и наконец не  смогла его сдержать.    

— Элинор,  я должна уехать домой. Я должна вернуться и утешить маму. Не можем ли мы  отправиться завтра?    

— Завтра,  Марианна?    

— Да.  Для чего мне оставаться здесь? Я приехала только ради Уиллоби... А теперь зачем  мне быть здесь? Ради кого?    

— Завтра  уехать мы никак не можем. Мы обязаны миссис Дженнингс не только вежливостью, а  ведь даже простая вежливость воспрещает столь спешный отъезд.    

— Ну  хорошо, тогда послезавтра или еще через день. Но я не могу остаться здесь  надолго. Остаться, чтобы терпеть расспросы и намеки всех этих людей? Мидлтоны,  Палмеры— как я снесу их жалость? Жалость женщины вроде леди Мидлтон! Ах, что  сказал бы на это он!    

Элинор  посоветовала ей снова прилечь. Она послушалась, но не нашла облегчения. Душевные  и телесные страдания не оставляли ее ни на миг, она металась на постели, рыдая  все более исступленно, и сестре было все труднее помешать ей встать, так что  она уже со страхом подумала, не позвать ли на помощь; однако лавандовые капли,  которые она в конце концов уговорила ее выпить, оказали некоторое действие, и  до возвращения миссис Дженнингс Марианна лежала на одре своих мук тихо и  неподвижно.    

 Глава 30    

     

Миссис  Дженнингс тотчас поднялась к ним, не дожидаясь ответа на свой стук, открыла  дверь и вошла с искренней тревогой на лице.    

— Как  вы себя чувствуете, душенька? — спросила она Марианну с ласковым  состраданием, но та молча отвернулась.    

— Как  она, мисс Дэшвуд? Бедняжка! Выглядит она очень плохо. Да и понятно. Да-да, все  верно. У него скоро свадьба, у этого мерзавца. Даже слышать о нем не хочу! Мне  миссис Тейлор рассказала про это полчаса тому назад, а ей сообщила близкая  подруга самой мисс Грей, иначе я бы ни за что не поверила. А так просто  провалиться готова была. Ну, ответила я, могу только сказать, что он обошелся с  одной моей знакомой барышней, как самый подлый человек, и от всей души желаю  ему, чтобы жена терзала его с утра до ночи. И так я всегда буду говорить, уж  положитесь на меня, душенька. Не терплю подобных проказ, и, если где-нибудь его  повстречаю, уж я ему такую острастку задам, что он не скоро опомнится. Только,  милая моя мисс Марианна, есть одно утешение: кроме него в мире найдется еще  много молодых людей куда достойнее, и у вас, с вашим-то хорошеньким личиком,  недостатка в обожателях не будет. Ах, бедняжечка! Не стану ее больше  беспокоить, потому что ей нужно хорошенько выплакаться, да и дело с концом. К  счастью, как вы помните, вечером приедут Перри и Сэндерсоны, это ее развлечет.    

И она  вышла из комнат на цыпочках, словно опасаясь, что даже легкий шум может усугубить  страдания ее юной подопечной.    

Марианна,  к большому изумлению Элинор, решила обедать с ними. Элинор даже попробовала  возражать, но нет — она спустится в столовую, она прекрасно все перенесет, а  шума вокруг нее будет меньше. Элинор обрадовалась, что она оказалась способной  последовать такому побуждению, и, хотя полагала, что Марианна не выдержит до  конца обеда, больше не спорила, но, как могла, привела в порядок ее платье и  осталась сидеть рядом с ней, чтобы помочь ей подняться с кровати, когда их  придут звать к обеду.    

За  столом Марианна держалась спокойнее и ела больше, чем ожидала ее сестра. Если  бы она попробовала заговорить или заметила знаки внимания, какими миссис  Дженнингс из самых лучших намерений, но совершенно неуместно ее окружала, это  спокойствие, вероятно, быстро ее покинуло бы, но с ее губ не сорвалось ни  единого слова и, поглощенная своими мыслями, она не замечала ничего вокруг.    

Элинор,  отдававшая должное доброте миссис Дженнингс, как ни бесцеремонны, а порой и  нелепы были изъявления этой доброты, благодарила ее и отплачивала любезностью  за любезность вместо сестры. Их заботливая хозяйка видела, что Марианна  несчастна, и считала себя обязанной сделать все, чтобы облегчить ее печаль. А  потому опекала ее с любовной ласковостью матери, балующей любимое дитя в  последний день школьных каникул. Марианну усадили на лучшее место у камина, ей  предлагались самые изысканные яства, какие только нашлись в доме, ее развлекали  самыми свежими сплетнями. Грустное лицо сестры убивало в душе Элинор всякую  мысль о веселии, не то ее позабавили бы попытки миссис Дженнингс исцелить  разбитое сердце с помощью разных лакомств, маслин и ярко пылающего огня. Однако  эта ласковая настойчивость в конце концов пробудила Марианну от задумчивости.  Что-то невнятно пробормотав и сделав знак сестре не следовать за ней, она  поднялась и торопливо вышла из комнаты.    

— Бедняжечка! —  воскликнула миссис Дженнингс, едва она скрылась. — У меня сердце  надрывается глядеть на нее. Ах, господи, она. даже вина не допила. И к вяленым  вишням не притронулась! Ничего ей не хочется. Да знай я, чего бы она  согласилась отведать, я бы хоть на другой конец города за этим послала! Только  диву даюсь, как вдруг мужчина — и устроил подобную подлость такой красавице!  Ну, да когда у одной денег куры не клюют, а у другой всего ничего, так,  господи, уж тут они не задумываются!..    

— Так  эта девица... мисс Грей, кажется, вы сказали... очень богата?    

— Пятьдесят  тысяч фунтов, душенька! А вы ее не видели? Говорят, большая щеголиха, но собой  не так чтоб уж очень. Вот ее тетку я хорошо знала — Бидди Хеншоу. Вышла за  богача. Ну, да у них в семье все богатые. Пятьдесят тысяч фунтов! И, как  послушаешь, они в самую пору придутся. Говорят, он совсем профуфырился. Ну, да  еще бы! И тебе коляски самые модные, и охотничьи лошади лучших кровей! Только  говори не говори, а когда молодой человек, уж кто бы он ни был, обхаживает  красивую барышню и обещает руку и сердце, так нет у него никаких прав нарушать  слово только потому, что он обеднел, а девица побогаче не прочь за него  выскочить. Взял бы продал лошадей, дом сдал внаймы, слуг рассчитал да и привел  бы свои дела в порядок, что ему мешало? Уж мисс Марианна подождала бы, ручаюсь.  Но где там, по нынешним-то временам! Нынешняя молодежь только о своих  удовольствиях и думает!    

— А  вы не знаете, каков характер мисс Грей? Говорят, она мила?    

— Ничего  дурного я про нее не слыхала. Правда только, я про нее вообще толком ничего не  слышала до нынешнего утра. А тут миссис Тейлор сказала, дескать, намедни мисс  Уокер намекнула, что, сдается ей, мистер и миссис Эллисон не слишком огорчатся,  выдав мисс Грей замуж, потому что она никогда не соглашалась с миссис Эллисон,  что...    

— Но  кто такие Эллисоны?    

— Ее  опекуны, душенька. Но теперь она совершеннолетняя и сама может выбирать. Вот и  выбрала, ничего не скажешь!.. Как же теперь? — продолжала она после  паузы. — Ваша сестрица поднялась к себе поплакать, я думаю. И ничем ее  утешить нельзя? И одну ее оставлять так просто бессердечно. Ну да скоро приедут  наши друзья, это ее немножко развлечет. Во что бы нам поиграть? Вист, я знаю,  она терпеть не может. Ну, а если попробовать что-нибудь другое?    

— Право  же, сударыня, я очень благодарна вам за вашу доброту, но вы напрасно затрудняетесь.  Марианна, полагаю, сегодня больше не захочет выходить из комнаты. Я попробую  уговорить ее лечь пораньше. Ей необходимо отдохнуть.    

— Пожалуй,  это ей будет полезней всего. Пусть только скажет, что подать ей на ужин, да и  ляжет! Господи, не удивительно, что она последние недели две была такая бледная  и унылая! Уж наверное, она все это время знала, к чему дело идет. А нынешнее  письмо положило всему конец! Бедняжечка! Да знай я, так не стала бы шутить с  ней о нем за все мои деньги! Только откуда мне было догадаться? Я же думала,  это просто любовная записочка, а уж вам-то известно, как молодежь любит, когда  их поддразнивают по таким поводам. Господи! До чего расстроится сэр Джон и леди  Мидлтон, когда узнают! Не растеряйся я так, то заехала бы на Кондуит-стрит по  дороге домой предупредить их. Ну, я к ним завтра съезжу.    

— Я  полагаю, вам незачем предупреждать миссис Палмер и сэра Джона, чтобы они  никогда больше не упоминали о мистере Уиллоби в присутствии моей сестры и даже  косвенно не намекали на прошлое. И собственное доброе сердце подскажет им, как  жестоко было бы показать ей, что им все известно. И чем меньше будут они  говорить об этом со мной, тем мне будет легче, как вам, сударыня, с вашей  добротой легко понять.    

— Господи  помилуй! Как не понять! Вам, натурально, ничего слышать про это не хочется. А  уж при вашей сестрице я ни за что в мире неосторожного словечка не оброню. Как  вот сегодня за обедом, вы же сами видели. И сэр Джон тоже, и мои дочки — они  ведь все очень обходительные и деликатные — а уж тем более коли я им намекну, а  это я не премину сделать. Вот и по-моему, чем меньше в таких случаях говорится,  тем скорее все проходит и забывается. А какая польза от разговоров?    

— Тут  они могут только повредить, и даже более, чем обычно в подобных, случаях, так  как есть обстоятельства, которые ради всех, кого они касаются, не следует  делать предметом сплетен. В одном я тем не менее должна оправдать мистера  Уиллоби, помолвлен с моей сестрой он все-таки не был.    

— Ну  уж, душенька, не защищайте его! Не был помолвлен! После того так водил ее в Алленеме  по всему дому и даже указывал, какие комнаты они отделают для себя!    

Ради  сестры Элинор уклонилась от дальнейших объяснений, в душе надеясь, что ради мистера  Уиллоби продолжать их она не обязана, ибо установление истины причинило бы  Марианне большой вред, а ему принесло бы очень мало пользы. Обе они помолчали,  но затем миссис Дженнингс с неукротимой своей бодростью разразилась новой  речью.    

— Что  же, душечка, не зря говорится, худа без добра не бывает: полковник Брэндон зато  в выигрыше. Теперь-то он ее добьется. Это уж как пить дать. Помяните мое слово,  к Иванову дню они поженятся, не иначе. Господи! Как он будет посмеиваться,  когда узнает! Вот бы ему прийти сегодня вечером! И для вашей сестрицы он партия  куда лучше. Две тысячи в год, и ни долгов, ни обязательств... кроме, конечно,  побочной дочки... Да-да, про нее-то я забыла. Ну да ее можно отдать в учение,  это недорого обойдется. Вот и с плеч долой. Делафорд прекрасное имение, уж поверьте  мне. И дом прекрасный, как говорится, по старинной моде строен, отменно и со  всеми мыслимыми удобствами. По сторонам загорожен длинными садовыми стенами, а  вдоль них выращены лучшие в стране фруктовые деревья. А в углу такая шелковица,  доложу я вам! Господи, да мы с Шарлоттой просто объелись ягодами с нее в тот  единственный раз, когда там побывали! И голубятня, и бесподобнейшие рыбные  садки, и преотличный канал, — ну, словом, все, чего душа ни пожелает. А  главное — до церкви рукой подать и всего четверть мили от почтового тракта, вот  всегда и найдется развлечение от скуки — стоит только пойти посидеть в старой  тисовой беседке за домом, откуда видны все проезжающие кареты. Бесподобное  место. Мясник в деревне совсем рядом, и до дома священника десять шагов. На мой  вкус, оно в тысячу раз прелестней Бартон-парка: там ведь мясо покупать  приходится за три мили, а ближе вашей матушки соседей никого. Ну, я подбодрю  полковника, едва случай выпадет. Как говорится, где потеряешь, там и найдешь.  Вот только бы нам добиться, чтобы она выкинула Уиллоби из головы!    

— Если  бы нам это удалось, сударыня, — сказала Элинор, — мы прекрасно  обойдемся и без полковника Брэндона!    

С этими  словами она поднялась и отправилась на поиски Марианны, которая, как она и ожидала,  уединилась у себя в комнате и, когда она вошла, в безмолвной тоске склонялась  над угасающим огнем, даже не засветив свечи.    

— Оставь  меня одну, — только и сказала она.    

— Оставлю, —  ответила Элинор. — Если ты ляжешь.    

Но  Марианна в нервическом раздражении сначала было наотрез отказалась, но потом все-таки  уступила ласковым настояниям сестры, и Элинор ушла, только когда увидела, что  она преклонила измученную голову на подушку и что, как ей показалось, была  готова отдаться благодетельному сну.    

В  гостиную, куда она затем спустилась, вскоре вошла миссис Дженнингс, держа в  руках до краев полную рюмку.    

— Душенька, —  сказала она еще с порога, — я только сейчас вспомнила, что у меня хранится  немного отменнейшего старого констанциевского вина, лучше какого никто не  пробовал, и я налила рюмочку для вашей сестрицы. Мой бедный муженек! Уж как он  его любил! Свою желчную подагру только им и пользовал и все приговаривал, что  помогает око лучше всех снадобий на свете. Так отнесите его вашей сестрице!    

— Сударыня, —  ответила Элинор, улыбнувшись разнице недугов, которые это средство излечивало, —  вы очень, очень добры! Но когда я ушла от Марианны, она уже засыпала, я  надеюсь. Мне кажется, сон для нее сейчас лучшее целительное средство, а потому,  с вашего позволения, я выпью это вино сама.    

Миссис  Дженнингс, как ни сожалела она, что опоздала на пять минут, удовольствовалась таким  выходом из положения, а Элинор, выпив полрюмки, подумала, что пока еще не ей  решать, полезно ли оно при желчной подагре, но вот испробовать, насколько оно  целебно для разбитого сердца, можно и на ней не хуже, чем на ее сестре.    

Когда  подали чай, приехал полковник Брэндон и по тому, как он оглядел комнату, Элинор  тотчас заключила, что он и не ждал и не желал увидеть Марианну, — что,  короче говоря, он уже знает, чем объясняется ее отсутствие. Миссис Дженнингс  это в голову не пришло, и, направившись к чайному столику, за которым  председательствовала Элинор, она ей шепнула:    

— Полковник  все такой же хмурый. Ему ничего еще не известно. Так вы скажите ему, душенька.    

Вскоре  полковник пододвинул свой стул поближе к ней и, бросив на нее взгляд, который  сказал ей, что он знает все, спросил, как чувствует себя ее сестра.    

— Марианна  занемогла, — ответила Элинор. — Ей нездоровилось весь день, и мы  уговорили ее лечь.    

— Так,  значит, — произнес он нерешительно, — то, что мне довелось услышать  утром, возможно, близко... возможно, ближе к истине, чем сначала я был в силах  поверить.    

— Но  что вы слышали?    

— Что  джентльмен, которого я имел основания полагать... вернее, что человек, который,  насколько я знал, был связан словом... Но сказать вам это? Если вам уже все  известно, а, конечно, это так, то я буду избавлен...    

— Вы  говорите, — ответила Элинор с принужденным спокойствием, — о женитьбе  мистера Уиллоби на мисс Грей? Да, мы все знаем. Как видно, нынче это стало  всеобщим достоянием, и нас оповестили еще утром. Мистер Уиллоби непостижим. А  где услышали про это вы?    

— В  книжной лавке на Пэлл-Мэлл[11],  куда я зашел по делу. Две дамы поджидали свою карету, и одна рассказывала  второй про какую-то свадьбу голосом столь громким, что я невольно все слышал.  Мое внимание остановило часто повторявшееся имя «Уиллоби», «Джон Уиллоби», а затем  последовало безоговорочное утверждение, что свадьба его с мисс Грей дело  решенное и ее можно больше не держать в секрете — назначена она через несколько  недель. А затем последовал подробный рассказ о приготовлениях к ней и прочем.  Одно обстоятельство особенно запечатлелось у меня в памяти, так как оно  окончательно подтвердило, о ком шла речь: сразу же после венчания молодые  отправятся в Комбе-Магна, сомерсетширское имение жениха. Представьте мое  изумление! Но бесполезно описывать, что я почувствовал. Справившись у  приказчика, когда они уехали, я узнал, что разговорчивая дама была некая миссис  Эллисон, а это, как я выяснил позднее, фамилия опекуна мисс Грей.    

— Совершенно  верно. Но довелось ли вам услышать, что у мисс Грей есть пятьдесят тысяч  фунтов? Полагаю, именно в этом кроется объяснение.    

— Вполне  возможно. Однако Уиллоби способен... так, по крайней мере, кажется  мне... — Он было умолк, но затем добавил голосом, которому словно сам не  доверял: — А ваша сестра... как она перенесла?..    

— Ее  страдания были беспредельны. Могу только надеяться, что они окажутся столь же  краткими. Ей был... ей нанесен тяжелейший удар. Мне кажется, до вчерашнего дня  она ни разу не усомнилась в его чувствах к ней. И даже сейчас, быть может... Но  я почти убеждена, что он никогда не питал к ней искренней нежности. Вкрадчивый  обманщик! И многое свидетельствует, что у него нет сердца.    

— О  да, — сказал полковник Брэндон, — очень многое! Но ваша сестра...  Если не ошибаюсь, вы полагаете, что она не вполне разделяет ваше мнение?    

— Вы  же знаете ее натуру и понимаете, с каким восторгом она оправдала бы его, если  бы могла.    

Он  ничего не ответил, а затем чайный поднос унесли, гости начали усаживаться за  карты, и они не могли продолжать свой разговор. Миссис Дженнингс, с  удовольствием наблюдавшая за их беседой, ждала, что после объяснения мисс  Дэшвуд лицо полковника озарится внезапной радостью, как пошло бы человеку в  цвете молодости, надежд и счастья, но, к большому ее недоумению, до конца  вечера оно оставалось даже еще более серьезным и задумчивым, чем обычно.    

 Глава З1    

     

Против  своих ожиданий, почти всю ночь Марианна довольно спокойно спала, но утром, едва  она открыла глаза, горе обрушилось на нее с той же силой.    

Элинор  всячески побуждала ее изливать свои чувства, и до завтрака они много раз возвращались  все к одному и тому же — Элинор, не колеблясь в своем убеждении, ласково, но  настойчиво уговаривала сестру, а Марианна с прежней бурностью утверждала то  одно, то другое. Порой она не сомневалась, что Уиллоби столь же несчастен и ни  в чем не повинен, как она сама, то с беспредельном отчаянии не находила ему  никаких оправданий. В эту минуту она была исполнена глубокого безразличия к  мнению света, а в ту намеревалась бежать от него навсегда — для того лишь,  чтобы в третью готовиться с гордостью им пренебречь. Но в одном ее твердость  была неизменна: всеми силами она избегала общества миссис Дженнингс, а когда  это оказывалось невозможным, хранила упорное молчание. Ей была противна мысль,  что миссис Дженнингс может искренне ей сострадать.    

— Нет,  нет! — восклицала она. — Участливость ей недоступна. Ее добродушие  это не доброта, а сердце не способно на истинную симпатию. Ей нужна только пища  для сплетен, и я ей интересна лишь как их источник.    

Элинор  не требовались эти доказательства пристрастности и несправедливости во мнениях  сестры о других людях, — мнениях, порождаемых нетерпимой щепетильностью ее  собственной натуры и излишней важностью, которую она придавала утонченной  чувствительности и безупречной изящности манер. Подобно доброй половине людей —  если среди них наберется половина умных и порядочных, — Марианна, при всех  своих превосходных талантах и превосходных качествах души, не всегда была  справедлива и доступна доводам рассудка. Она требовала от других мнений и  чувств, подобных ее собственным, и судила об их побуждениях по тому, какое  впечатление на нее производили их поступки сию минуту. И пока они с Элинор  сидели у себя в комнате после завтрака, сердце миссис Дженнингс упало в ее  мнении, упало еще ниже потому лишь, что по собственной своей слабости она  превратила в источник новых страданий искреннейшее поползновение миссис  Дженнингс немного ее утешить из наилучших побуждений.    

Миссис  Дженнингс вошла к ним с письмом в вытянутой руке и, сияя веселой улыбкой, в  полной уверенности, что доставит Марианне радость, сказала:    

— Ну,  душечка, уж это, конечно, вас подбодрит!    

Марианне  больше ничего не потребовалось. В мгновение ока воображение начертало ей письмо  от Уиллоби, полное нежности и раскаяния, без ущерба для него убедительно  разъясняющее все, что произошло. И она уже видела, как следом вбегает Уиллоби,  кидается к ее ногам и красноречивейшим взглядом подтверждает каждое слово  письма. Но следующее мгновение рассеяло грезы, рожденные первым. Почерк был  почерком матери. Впервые при виде него она не испытала никакой радости и от  горчайшего разочарования, сменившего миг упоительной надежды, а вернее,  экстаза, почувствовала, что лишь теперь узнала подлинные муки.    

Даже в  самую красноречивую минуту у нее не нашлось бы слов, чтобы выразить всю неслыханную  жестокость миссис Дженнингс, и теперь она могла упрекнуть ее лишь неудержимо хлынувшим  потоком слез. Впрочем, упрек этот пропал втуне, и миссис Дженнингс, не скупясь  на самые заботливые изъявления сочувствия, удалилась, все еще советуя ей  поскорее прочесть письмо, чтобы утешиться. Однако письмо это, когда Марианна  настолько успокоилась, что смогла его вскрыть, отнюдь не послужило к ее  утешению. Уиллоби заполнял каждую его страницу. Просьба Элинор побудила миссис  Дэшвуд, все еще убежденную в их помолвке и с прежней доверчивостью полагавшуюся  на его постоянство, всего лишь попросить Марианну быть откровеннее с ними обеими,  причем с такой любовью к ней, с такой нежностью к Уиллоби и с таким упованием  на их будущее взаимное счастье, что Марианна к концу его разрыдалась еще  больше.    

Вновь  нетерпеливое желание поскорее вернуться домой овладело ею. Ее матушка стала ей  еще дороже, чем прежде, — дороже как раз из-за чрезмерного, хотя и вовсе  не заслуженного ее доверия к Уиллоби, и она, как безумная, настаивала, чтобы  они немедля, сейчас же отправились в путь. Элинор, которая не могла решить, что  было бы лучше для Марианны — остаться в Лондоне или возвратиться в Бар-тон,  ничего не стала ей советовать, но попросила потерпеть, пока они не узнают  мнения их матери, и в конце концов добилась от сестры такой уступки.    

Миссис  Дженнингс покинула их ранее обычного, страдая от того, что Палмеры и Мидлтоны  еще не разделяют с ней ее огорчения, и, решительно отказавшись от предложения  Элинор поехать с ней, рассталась с ними до конца утра. Элинор с очень тяжелым  сердцем села писать матери, расстроенная тем, как плохо, судя по этому письму к  Марианне, сумела подготовить ее к дурным новостям, но поставить миссис Дэшвуд в  известность о том, что произошло, и получить распоряжения относительно будущего  было необходимо, и со всей возможной быстротой. Марианна же, спустившаяся в  гостиную, едва миссис Дженнингс уехала, присела к столу, за которым писала  Элинор, и, следя за движением ее пера, сетовала, что ей выпала столь тяжкая  обязанность, и еще больше сетовала на то, каким ударом письмо это будет для их  матери.    

Так  продолжалось около четверти часа, как вдруг Марианна, чьи нервы не выдерживали  никакого внезапного звука, вздрогнула от стука в дверь.    

— Кто  это может быть? — воскликнула Элинор. — И так рано! А я полагала, что  мы покуда в безопасности.    

Марианна  подошла к окну.    

— Полковник  Брэндон! — произнесла она с досадой. — От него мы никогда в  безопасности не бываем!    

— Но  миссис Дженнингс дома нет, и он не станет заходить.    

— Даже  в этом я на его деликатность не положусь, — возразила Марианна, уже  направляясь к лестнице. — Человек, которому некуда девать собственное  время, всегда без малейшего зазрения совести посягает на чужое.    

Ее  заключение оказалось верным, хотя строилось оно на ложной предпосылке и предубеждении.  Но как бы то ни было, полковник Брэндон попросил доложить о себе, и Элинор, не  сомневаясь, что сюда его привела искренняя тревога за Марианну, свидетельство  которой она увидела в расстроенном, опечаленном выражении его лица и в том, как  обеспокоенно, хотя и кратко осведомился он о ее здоровье, не могла извинить  сестре подобное пренебрежение к нему.    

— Я  встретил миссис Дженнингс на Бонд-стрит, — сказал он,  поздоровавшись, — и она уговорила меня заехать. Впрочем, без особого  труда, так как я предполагал, что, вероятно, застану вас одну, чего мне очень  хотелось. Моя цель... мое желание... единственная причина, почему я этого  желал... Мне кажется... я надеюсь, это может принести утешение... Нет-нет,  какое же утешение?.. Об утешении пока, разумеется, нет речи... Но убедить вашу  сестру... раз и навсегда... Мои чувства к ней, к вам, к вашей матушке — вы  позволите мне дать им доказательство, открыв вам кое-какие обстоятельства,  которые ничто, кроме самого искреннего уважения... кроме горячего желания быть  полезным... Мне кажется, моя смелость оправдана... хотя я потратил много часов,  убеждая себя, что поступаю правильно, но ведь я могу и ошибаться? — Он  умолк.    

— Я  понимаю, — ответила Элинор. — Вы хотели бы сообщить мне что-то о  мистере Уиллоби. Нечто такое, что еще больше обличит его характер. Разумеется,  это самая дружеская услуга, какую вы можете оказать Марианне. Я буду благодарна  за все, что услышу, как будет и она... но только со временем. Прошу, прошу вас  рассказать мне все.    

— Непременно.  Короче говоря, когда я уехал из Бартона в октябре... Нет, так вам будет трудно  понять... Я должен вернуться в прошлое. Боюсь, мисс Дэшвуд, во мне вы найдете  очень плохого рассказчика. Не знаю даже, с чего начать. Нет, без моей  собственной истории, к сожалению, обойтись нельзя. Но тут я, правда, буду  краток. Такая тема, — добавил он с тяжелым вздохом, — не соблазнит  меня на излишние подробности.    

Он  умолк, собираясь с мыслями, а затем с новым вздохом продолжал:    

— Вероятно,  вы забыли разговор... ведь на вас он, полагаю, никакого впечатления произвести  не мог... Наш разговор как-то вечером в Бартон-парке — во время танцев — когда  я упомянул, что ваша сестра Марианна немного напоминает мне одну мою давнюю  знакомую.    

— Нет-нет, —  сказала Элинор, — я отлично помню.    

Ему как  будто было приятно, что она не забыла.    

— Если  меня не обманывает, не дразнит пристрастная память, они были сходны не только  наружностью, но и по натуре. Тот же сердечный жар, та же пылкость воображения и  характера. Та, о ком я говорю, была близкая моя родственница, осиротевшая во  младенчестве и находившаяся под опекой моего отца. Почти однолетки, мы с самого  нежного возраста играли вместе и делили все забавы. Не помню времени, когда б я  не любил Элизы. Когда же мы выросли, я питал к ней чувство, на которое,  возможно, вы, судя по нынешней моей угрюмости, не сочтете меня способным. Ее же  привязанность ко мне, я убежден, была столь же горячей, как вашей сестры — к мистеру  Уиллоби, и столь же злосчастной, хотя и по иной причине. В семнадцать лет я  потерял ее навеки. Ее выдали замуж, выдали против ее воли за моего брата. Она  была богата, а наше родовое имение обременяли долги. Боюсь, лишь этим  объяснялось поведение того, кто был ее дядей и опекуном. Мой брат был ее не  достоин, он даже не любил ее. Я лелеял надежду, что ее чувство ко мне послужит  ей опорой во всех бедах, и некоторое время так оно и было. Но, наконец, горестность  ее положения — с ней обходились с большой жестокостью — ослабила ее решимость,  и хотя она обещала мне, что ничему... Но как путанно я рассказываю! Я ведь даже  не упомянул, как все это произошло. Мы решили бежать в Шотландию, и ждать  оставалось лишь несколько часов, когда горничная моей кузины выдала нашу тайну,  то ли по легкомыслию, то ли из коварства. Меня отослали к родственнику, жившему  совсем в другой части страны, а ее лишили свободы, общества, каких бы то ни  было развлечений, пока мой отец не настоял на своем. Я слишком полагался на ее  твердость, и удар оказался суровым, но, будь ее брак счастливым, наверное, я,  тогда еще совсем юный, через несколько месяцев примирился бы с ним, и, уж во  всяком случае, не сожалел бы о нем сейчас. Но счастливым он не был. Мой брат не  питал к ней ни малейшей привязанности, его влекли низменные удовольствия, и с  самого начала он обходился с ней дурно. Следствие всего этого для столь  молодой, живой и неопытной женщины, как миссис Брэндон, было лишь естественным.  Вначале она смирилась со своей злополучной участью, и было бы лучше, если бы  она не пережила тех страданий, которые вызывали в ней воспоминания обо мне. Но  можно ли удивляться, что верность подобному мужу хранить было трудно и что, не  имея друга, который мог бы дать ей добрый совет или удержать ее (мой отец  прожил после их свадьбы лишь несколько месяцев, я же находился с моим полком в  Индии), она пала? Если бы я остался в Англии, быть может... Но я решил ради  счастья их обоих не видеться с нею несколько лет и ради этого добился перевода  в другой полк. Потрясение, которое я испытал, узнав о ее свадьбе, —  продолжал он с необыкновенным волнением, — было пустяком по сравнению с  тем, что я почувствовал, когда примерно два года спустя до меня дошла весть о  ее разводе. Вот откуда эта мрачность... Даже сейчас мысль о тех страданиях...    

Его  голос прервался, он поспешно встал и несколько раз прошелся по комнате. Элинор,  тронутая его признанием и, еще больше, этой душевной бурей, не могла вымолвить  ни слова. Он увидел ее исполненный сочувствия взгляд, подошел к ней, взял ее  руку, пожал, а затем поцеловал с почтительной благодарностью. Через две-три  минуты он справился с собой и продолжал уже спокойно:    

— После  этих тягостных дней прошло почти три года, прежде чем я вернулся в Англию. Едва  приехав, я тут же, разумеется, попытался ее разыскать. Но поиски эти были столь  же тщетными, как и печальными. Мне удалось найти только первого ее соблазнителя,  и были все основания опасаться, что, расставшись с ним, она лишь еще более  погрузилась в греховную жизнь. Положенное ей по закону содержание совсем не  соответствовало ее приданому и было далеко не достаточно для обеспеченного  существования, а от брата я узнал, что за несколько месяцев до моего приезда  право на получение этих денег было передано другому лицу. Он полагал, и с  полнейшим притом хладнокровием, что ее мотовство и воспоследовавшая нужда  принудили ее отказаться от небольшого, но постоянного дохода, ради  единовременного получения необходимой ей в ту минуту суммы. В конце концов,  когда я пробыл в Англии более полугода, я все же отыскал ее. Сочувствие к  бывшему моему слуге, для которого наступили черные дни, привело меня в дом  тюремного смотрителя, где он содержался как несостоятельный должник, и вот  там-то, в таком же заключении я увидел мою несчастную сестру. Как она  изменилась, как увяла, измученная всеми страданиями, какие только можно  вообразить! Я был не в силах поверить, что изможденная больная женщина передо  мной была когда-то той прелестной, цветущей здоровьем красавицей, которую я  обожал. Что я вынес при виде ее... но зачем ранить ваши чувства подобным  описанием? Я и так уже вас расстроил. И то, что она, казалось, была в последней  стадии чахотки, послужило... да, в таком положении это послужило единственным  мне утешением. Жизнь уже не могла дать ей ничего, кроме возможности достойнее  приготовиться к смерти. И эта возможность была ей дана. Я поместил ее в удобную  квартиру, где за ней был самый лучший уход, и навещал ее каждый день  остававшегося ей недолгого срока. Я был с ней в ее последние минуты.    

Он снова  умолк, чтобы смирить волнение, и Элинор полным жалости восклицанием выразила  свое сострадание судьбе его бедной кузины.    

— Надеюсь,  вашу сестру не оскорбит, — сказал он затем, — что я нашел сходство  между ней и моей несчастной опозоренной родственницей. Их жребий, их судьбы не  могут быть одинаковы, и, если бы нежная от природы натура одной нашла бы опору  в более твердом духе или более счастливом браке, она могла бы стать всем тем,  чем, как вы увидите, станет со временем другая. Но к чему все это ведет? Я  словно бы расстроил вас без всякой нужды. Ах, мисс Дэшвуд! Подобные  воспоминания... погребенные уже четырнадцать лет... к ним опасно возвращаться!  Я постараюсь не отвлекаться и сосредоточусь на важнейшем. Она доверила моим  заботам свое единственное дитя, малютку-девочку, плод ее первого греха, которой  тогда было три года. Она любила дочь и не расставалась с ней. Для меня это было  дорогим, священным поручением, и с радостью я исполнил бы его в полной мере,  сам следя за ее воспитанием, если бы мое положение это дозволяло. Но у меня не  было ни семьи, ни дома, и поэтому я отдал малютку Элизу в пансион. Я навещал ее  там, когда мог, а после смерти моего брата около пяти лет тому назад, когда  фамильное имение перешло ко мне, она часто гостила у меня в Делафорде. Я  называл ее своей дальней родственницей, но мне хорошо известно, что меня  подозревают в куда более близком с ней родстве. Три года тому назад — ей тогда  едва исполнилось четырнадцать лет — я взял ее из пансиона и поручил заботам  весьма почтенной дамы, проживающей в Дорсетшире и опекавшей еще трех-четырех  девочек примерно того же возраста. Два года у меня были все основания быть  довольным ее пребыванием там. Но в прошлом феврале, почти год тому назад, она  внезапно исчезла. Я разрешил ей — неосторожно, как показало дальнейшее, —  по ее настойчивой просьбе, поехать погостить в Бате у подруги, которая  ухаживала там за больным отцом. Я знал его за превосходного человека и был  хорошего мнения о его дочери — лучшего, чем она заслуживала, так как эта девица  с неколебимым и неразумным упрямством отмалчивалась и отказывалась сказать хотя  бы что-то, зная, разумеется, все. Ее отец, человек весьма порядочный, но не  слишком наблюдательный, мне кажется, действительно ни о чем не подозревал,  потому что редко покидал дом и девушки гуляли по городу одни и заводили  знакомства, какие хотели. Он даже пытался убедить меня, как свято верил сам,  что его дочь не была ни во что посвящена. Короче говоря, мне удалось узнать  только, что она уехала неведомо куда, об остальном же восемь месяцев я мог лишь  строить предположения. Вы можете себе представить, о чем я думал, чего боялся и  как страдал.    

— Великий  Боже! — вскричала Элинор, — неужели... неужели Уиллоби?    

— Первое  известие о ней, — продолжал полковник, пришло в прошлом октябре. Ее письмо  мне переслали из Делафорда, и я получил его в то самое утро, когда мы  намеревались посетить Уайтвелл. В этом заключалась причина моего внезапного  отъезда из Бартона — отъезда, который, несомненно, показался всем крайне  странным, а некоторых, боюсь, и обидел. Мистер Уиллоби, полагаю, и не  подозревал, когда каждый его взгляд осуждал меня за неучтивость, с какой я расстроил  пикник, что мне необходимо было торопиться на помощь той, кого он обездолил и  вверг в несчастье! Но и знай он это, что переменилось бы? Угасла бы его  веселость? Перестал бы он находить радость в улыбках вашей сестры? Нет. Ведь он  уже совершил то, на что не способен ни один человек, чье сердце открыто  состраданию. Он оставил девушку, чью юность и невинность погубил, в самом  отчаянном положении — без дома, без помощи, без друзей, скрыв от нее даже свой  адрес! Он уехал, обещая вернуться. Но не вернулся, не написал ей и никак о ней  не позаботился.    

— Это  превосходит всякое вероятие! — воскликнула Элинор.    

— Теперь  вы знаете его — мот, повеса и даже хуже. А я, зная все это уже не один месяц...  Вы можете представить себе, что я пережил, убедившись, что ваша сестра все так  же им увлечена, и услышав заверения, что их свадьба чуть ли уже не назначена.  Представьте себе, что я почувствовал, думая обо всех вас! Когда на прошлой  неделе я застал вас одну, я приехал, чтобы узнать правду, хотя еще не решил,  как поступлю, когда ее узнаю. Мое поведение в тот день вы, конечно, не могли не  счесть странным, но теперь вам оно понятно. Видеть, как вы все обмануты, наблюдать,  как ваша сестра... Но что я мог сделать? Надежды, что мое вмешательство  принесет пользу, у меня не было, а к тому же порой мне казалось, что под  влиянием вашей сестры он может исправиться. Но теперь, после такого бесчестного  оскорбления, как знать, каковы были его истинные намерения в отношении нее? Но  во всяком случае, она даже теперь и, уж конечно, в дальнейшем может поблагодарить  судьбу, когда сравнит нынешнее свое положение с положением моей бедной Элизы,  когда подумает, как оно тяжко и безнадежно, когда вообразит, как должна  страдать эта несчастная, любя его, все еще любя его не менее сильно, чем она  сама, и терзаясь раскаянием до конца своих дней. Конечно же, такое сравнение  может принести ей пользу. Она поймет, как, в сущности, ничтожны ее страдания. В  них нет ее вины, и они не навлекут на нее позора. Напротив, всех ее друзей они  привяжут к ней еще сильнее. Сострадание к ее несчастью, уважение к твердости, с  какой она его переносит, укрепят их чувства к ней. Однако вы должны по своему  усмотрению решить, сообщать ли ей то, что услышали от меня. Вам лучше знать,  какое это произведет впечатление. Но если бы я искренне, от всей души не был  убежден, что могу оказать ей услугу, смягчить ее сожаления, я ни в коем случае  не стал бы обременять вас рассказом о моих семейных горестях, рассказом,  который к тому же можно истолковать как желание возвысить себя в вашем мнении  за счет других.    

Элинор  тотчас от всего сердца поблагодарила его за откровенность и доверие, добавив,  что Марианне подобные сведения должны помочь.    

— Меня  больше всего страшат, — сказала она, — ее старания найти ему  оправдание. Твердое убеждение в его недостойности не так ее терзало бы. Теперь  же, хотя вначале она и будет страдать еще больнее, исцеление придет быстрее, я  уверена. А вы, — продолжала она после недолгого молчания — видели мистера  Уиллоби после того, как расстались с ним в Бартоне?    

— Да, —  ответил он мрачно. — Один раз я с ним встретился. Это было неизбежно.    

Элинор,  пораженная его тоном, с тревогой посмотрела на него, говоря:    

— Как?  Вы встретились с ним, чтобы?..    

— Иной  встречи между нами быть не могло. Элиза, хотя и с величайшей неохотой, назвала  мне имя своего любовника, и, когда он приехал в Лондон — через полмесяца после  меня, — мы встретились в назначенном месте, он — чтобы защищать, а я —  чтобы покарать его поступок. Мы оба остались невредимы, вот почему наша встреча  не получила огласки.    

Элинор  вздохнула, подумав, насколько воображаема такая необходимость, но говорить об  этом мужчине и солдату сочла бесполезным.    

— Столь  схожа, — сказал полковник Брэндон после паузы, — злополучная судьба  матери и дочери! И так дурно исполнил я взятый на себя долг!    

— А  она все еще здесь?    

— Нет.  Едва она оправилась после родов — она написала мне незадолго до них, — я  увез ее с ребенком в деревню, где она и будет жить.    

Затем он  спохватился, что Элинор, вероятно, следует быть с сестрой, и поспешил откланяться,  а она еще раз от всего сердца поблагодарила его, исполненная сострадания и  уважения к нему.    

 Глава 32    

     

Когда  мисс Дэшвуд пересказала сестре содержание этого разговора, что она не замедлила  сделать, впечатление оно произвело не совсем такое, как она ожидала. Нет,  Марианна, казалось, не усомнилась в истине ни одной ив подробностей, а слушала  с начала до конца с неизменным и покорным вниманием, не прерывала, не  возражала, не пыталась найти оправдание Уиллоби и лишь тихими слезами словно  подтверждала, что это невозможно. Однако, хотя все это уверило Элинор в том,  что она уже не сомневается в его виновности, хотя, к большому удовольствию  сестры, она перестала избегать полковника Брэндона, когда он приходил с  визитом, и разговаривала с ним, порой даже сама к нему обращаясь с сочувственным  уважением, и хотя она уже не предавалась исступленному отчаянию, но облегчение  к ней не приходило. Недавнее борение духа лишь сменилось тягостным унынием.  Убеждение в бесчестности Уиллоби причиняло ей муки даже еще более горькие, чем  те, какие она переносила, полагая, что потеряла его сердце. Мысли о том, как он  соблазнил и бросил мисс Уильямс, о несчастьях злополучной его жертвы,  подозрения, какую судьбу он, быть может, уготовлял ей самой, так угнетали ее,  что у нее не хватало сил открыться даже Элинор, и она предавалась тоске в  молчании, удручавшем ее сестру куда сильнее, чем могли бы ее удручить самые  несдержанные и самые частые излияния этого горя.    

Описывать,  какие чувства испытала миссис Дэшвуд, получив письмо Элинор, и излагать ее  ответ — значило бы повторить описание того, что чувствовали и говорили ее  дочери, — разочарование, лишь немногим менее горькое, чем пережитое  Марианной, возмущение, даже превосходящее негодование Элинор. От нее, одно за  другим, приходили длинные письма, повествуя о всех ее страданиях и мыслях,  выражая тревогу и нежное сочувствие Марианне, умоляя, чтобы она с твердостью  переносила это несчастье. Поистине тяжкой была беда Марианны, если ее мать говорила  о твердости! И унизительным, ранящим гордость — источник сожалений, которым она  умоляла ее не предаваться!    

Вопреки  собственным своим желаниям миссис Дэшвуд решила, что пока Марианне ни в коем  случае не следует возвращаться в Бартон, где все будет напоминать ей о прошлом  особенно сильно и мучительно, постоянно воскрешая в ее памяти Уиллоби таким,  каким она всегда видела его там. А потому она настоятельно советовала дочерям и  дальше остаться у миссис Дженнингс, не сокращая своего визита, срок которого,  хотя точно и не назывался, должен был согласно всем ожиданиям составить никак  не меньше пяти-шести недель. В Бартоне они не смогут найти того разнообразия  занятий, впечатлений и общества, какое в Лондоне по временам, как она всем сердцем  надеется, будет отвлекать Марианну от ее горя, и быть может, даже пробудит в  ней некоторый интерес к жизни, как бы сейчас она ни отвергала самую мысль о  чем-либо подобном.    

Ну, а  опасность еще раз увидеть Уиллоби была, по мнению ее матери, в столице лишь немногим  больше, чем в деревенской глуши — ведь все те, кто считаются ее друзьями,  теперь порвут с ним всякое знакомство. С умыслом их никто сводить не станет, по  недосмотру такая неожиданность произойти не может, случайная же встреча среди  лондонских толп даже менее вероятна, чем в уединении Бартона, когда после  свадьбы он приедет в Алленем погостить, что миссис Дэшвуд вначале полагала  вероятным, а затем мало-помалу убедила себя считать неизбежным.    

У нее  была еще одна причина желать, чтобы ее дочери остались в Лондоне: пасынок известил  ее в письме, что прибудет с супругой туда во второй половине февраля, а им,  была она убеждена, следовало иногда видеться с братом.    

Марианна  обещала покориться решению матери и теперь подчинилась ему без возражений, хотя  оно было прямо противоположным тому, чего она хотела и ждала, а также казалось  ей совершенно неверным, опирающимся на ошибочную предпосылку: продлевая время  их пребывания в Лондоне, оно лишало ее единственного возможного утешения,  ласкового материнского сочувствия, и обрекало на такое общество и такие  светские обязанности, которые, несомненно, не позволят ей обрести хотя бы  минуту покоя.    

Впрочем,  она нашла большое облегчение в мысли, что несчастье для нее должно было обернуться  радостью для Элинор. Эта последняя, со своей стороны, предполагая, что избежать  встреч с Эдвардом вовсе ей не удастся, тешила себя надеждой, что продление их  визита, как ни тяжело будет оно для нее, окажется полезнее Марианне, чем  немедленное возвращение в Девоншир.    

Ее  тщательные старания уберечь сестру от каких-либо упоминаний о Уиллоби, не  остались втуне. Марианна, ничего не подозревая, пожинала их плоды: ни миссис  Дженнингс, ни сэр Джон, ни даже миссис Палмер при ней о нем никогда не  заговаривали. Элинор предпочла бы, чтобы эта сдержанность распространялась и на  нее, но об этом нельзя было и мечтать, и день за днем ей приходилось выслушивать,  как они изливают свое негодование.    

Сэр Джон  просто не поверил бы! Человек, о котором у него были все основания придерживаться  самого высокого мнения! Такой веселый! Он всегда полагал, что лучше наездника  не найти во всей стране! Нет, понять тут что-нибудь немыслимо. Пусть  отправляется к дьяволу, туда ему и дорога. Он больше с ним слова не скажет, где  бы они ни повстречались, да ни за что на свете! Даже в бартонской роще в засаде  на птиц, хотя бы они два часа ждали там бок о бок! Какой негодяй! Какая подлая  собака! А ведь когда они в последний раз виделись, он предложил ему выбрать любого  щенка Шалуньи! И нате вам!    

Миссис  Палмер по-своему гневалась не меньше. Решено, она тут же порвет с ним всякое  знакомство! И она очень рада, что никогда не была с ним знакома. Как жаль, что  Комбе-Магна в таком близком соседстве от Кливленда! А впрочем, что за важность,  раз ездить туда с визитами все равно слишком далеко! Он так ей ненавистен, что  она даже имени его больше никогда не упомянет, и уж всем расскажет, кого только  ни увидит, какой он бессердечный шалопай!    

Остатки  своего сочувствия миссис Палмер тратила на то, чтобы узнавать все подробности  приближающейся свадьбы и пересказывать их Элинор. Она скоро уже знала, у какого  каретника заказан новый экипаж, какой художник пишет портрет мистера Уиллоби и  в каком магазине можно увидеть туалеты мисс Грей.    

Невозмутимо  вежливое безразличие леди Мидлтон проливало бальзам на душу Элинор, измученную  шумными соболезнованиями остальных. Ей была приятна уверенность, что в кругу их  друзей есть кто-то, кому она нисколько не интересна, ей служило большим  утешением знать, что есть кто-то, кто не любопытствует о подробностях и не  исполнен тревоги о здоровье ее сестры.    

Свое  мнение о случившемся леди Мидлтон выражала примерно один раз в день или дважды,  если к теме возвращались слишком уж часто, произнося: «О, ужасно!», и благодаря  этому постоянному, хотя и краткому излиянию чувств, не только с самого начала  виделась с обеими мисс Дэшвуд без малейшего расстройства, но вскоре и без малейшего  воспоминания о недавних событиях; а, поддержав таким образом достоинство своего  пола и подвергнув суровому осуждению все дурное в другом, могла позаботиться и  о блеске своих званых вечеров, решив (хотя в большой мере и против мнения сэра  Джона) сразу же после свадьбы непременно завезти карточку миссис Уиллоби, чье  состояние сулило ей весьма завидное положение в свете.    

Однако  деликатные неназойливые расспросы полковника Брэндона нисколько мисс Дэшвуд не  досаждали. Он более чем заслужил дружеское право касаться несчастья ее сестры  своими ревностными и благородными стараниями облегчить его. Главной наградой за  тягостное признание в прошлых печалях и нынешних ранящих его гордость  обстоятельствах служила ему жалость, с какой Марианна порой смотрела на него, и  ласковость в ее голосе, когда (хотя случалось это и очень редко) она бывала  вынуждена или вынуждала себя заговорить с ним. Так он убеждался, что ответом на  его самоотверженность была возросшая симпатия к нему, а у Элинор появлялась  надежда, что симпатия эта в дальнейшем возрастет и укрепится. Но миссис  Дженнингс, которая ни во что посвящена не была и знала лишь, что полковник  хранит прежний печальный вид, не сдаваясь на ее уговоры сделать предложение или  поручить ей сделать это за него, на исходе второго дня уже мысленно перенесла  их свадьбу с Иванова дня на Михайлов[12],  а к концу недели вообще перестала верить в этот брак. Сближение между  полковником и мисс Дэшвуд наводило на мысль, что все прелести шелковицы, канала  и тисовой беседки достанутся ей, и миссис Дженнингс последнее время совсем  позабыла про мистера Феррарса.    

В начале  февраля, примерно через две недели после письма Уиллоби, Элинор досталась тяжкая  обязанность сообщить сестре, что он женат. Она позаботилась, чтобы Марианна  услышала об этом от нее, едва обряд был совершен, не желая, чтобы она узнала  все из газет, которые торопливо проглядывала каждое утро.    

Марианна  выслушала ее со сдержанным спокойствием, не обронив ни слова и сначала без  слез. Но вскоре они хлынули бурным потоком, и до конца дня она терзалась почти  так же, как в тот день, когда поверила в неизбежность его женитьбы.    

Новобрачные  покинули Лондон сразу же после церемонии, и, так как встречи с ними пока можно  было не опасаться, в Элинор проснулась надежда, что ей удастся убедить сестру,  которая не покидала дома с рокового дня, мало-помалу начать снова выезжать.    

Тогда же  барышни Стил, только-только водворившиеся у своей родственницы, проживавшей в  Бартлетовских Домах в Холборне, поспешили нанести визит более знатной и богатой  родне на Кондуит-стрит и Беркли-стрит, где были приняты с большим  удовольствием.    

Только  Элинор не почувствовала ни малейшей радости. Их присутствие всегда было ей тягостно,  и она не знала, как более или менее вежливо ответить на неумеренные восторги  Люси, восхищенной, что она все-таки успела застать ее в столице.    

— Я  была бы ужасно расстроена, если бы все-таки не застала вас здесь, —  повторяла она, делая ударение на «все-таки». — Но я знала, что так и  будет. Я почти не сомневаюсь, что вы покуда еще задержитесь в Лондоне, хотя,  если помните, в Бартоне вы мне сказали, что не останетесь дольше месяца. Но я  тогда же подумала, что вы перемените решение, когда наступит время. Какая  жалость была бы уехать прежде, чем приедут ваш братец с сестрицей. А уж теперь  вы, натурально, не станете торопиться с отъездом. Я до смерти рада, что вы не  сдержали слова.    

Элинор  прекрасно ее поняла, и ей потребовалось все ее самообладание, чтобы не показать  этого.    

— Ну,  моя миленькая, и как же вы доехали? — осведомилась миссис Дженнингс.    

— Только  не в дилижансе, уж позвольте вас заверить! — тотчас с торжеством  воскликнула мисс Стил. — Мы всю дорогу ехали на почтовых в сопровождении  уж такого душки-кавалера! Доктор Дэвис ехал в Лондон, вот мы и придумали  попроситься с ним. И он вел себя так по-благородному и заплатил за наем  дорожной коляски не то на десять, не то на двенадцать шиллингов больше нас.    

— А!  А! — вскричала миссис Дженнингс. — Очень любезно! И конечно, доктор  холостяк, хоть об заклад побьюсь!    

— Ну  вот! — сказала мисс Стил, хихикнув в притворном смущении. — Все меня  дразнят доктором, уж не знаю почему. Кузины твердят, что я обзавелась  обожателем. А я-то, я-то и помнить о нем забываю. «Ах, Нэнси, твой кавалер  пожаловал!» — говорит намедни кузина, когда увидела, как он переходит улицу.  Мой кавалер, говорю. О ком бы это ты? Доктора за своего кавалера я и не считаю  вовсе.    

— Отнекивайтесь,  отнекивайтесь! Так я вам и поверю. Я ведь вижу, что доктор попался!    

— Вот  уж нет! — объявила ее родственница с притворным жаром. — И вы уж,  прошу, если где зайдет такой разговор, прямо так и скажите!    

Миссис  Дженнингс не поскупилась на приятные заверения, что и не подумает возражать, и  мисс Стил вознеслась на вершину счастья.    

— Полагаю,  вы останетесь погостить у вашего братца с сестрицей, мисс Дэшвуд, когда они  приедут в город? — спросила Люси, переходя после краткого прекращения  враждебных намеков к новой атаке.    

— Не  думаю.    

— Ах,  что вы! Как можно!    

Элинор  не стала доставлять ей дальнейшего удовольствия новыми возражениями.    

— Как  очаровательно, что миссис Дэшвуд могла отпустить вас на столь долгое время...    

— Долгое? —  перебила миссис Дженнингс, — да они только-только приехали!    

Люси  была вынуждена замечать.    

— Такая  жалость, что нам нельзя повидать вашу сестрицу, — сказала мисс  Стил. — Такая жалость, что ей недужится! (Марианна при их появлении  покинула гостиную.)    

— Вы  очень добры. Моя сестра будет не менее огорчена, что не повидала вас. Но  последние дни ее постоянно мучают мигрени, общество и разговоры ее слишком  утомляют.    

— Вот  жалость-то! Но такие старые знакомые, как мы с Люси! Уж мы-то ее не утомим. Да  мы и словечка не скажем...    

Элинор с  величайшей вежливостью отклонила такое предложение. Ее сестра, вероятно, прилегла  или в домашнем платье и не может к ним выйти.    

— Только-то  и всего! — вскричала мисс Стил. — Так мы сами к ней поднимемся!    

Элинор  почувствовала, что больше не в силах терпеть эту бесцеремонную назойливость, но  от необходимости положить ей конец ее избавило резкое замечание Люси, которое,  как не раз случалось прежде, не сделав приятнее манеры одной сестры, тем не  менее помогло обуздать вульгарность другой,    

 Глава 33    

     

Вначале  Марианна возражала, но в конце концов уступила уговорам сестры и согласилась  выехать утром с ней и миссис Дженнингс на полчаса. Однако она поставила  непременным условием, что не будет никому наносить визитов, а только проводит  их в магазин Грея на Секвилл-стрит[13],  где Элинор вела переговоры об обмене некоторых старомодных украшений ее матери.    

Когда  они остановились у дверей ювелира, миссис Дженнингс вспомнила, что в дальнем  конце улицы проживает дама, которую ей давно надо было навестить, и, так как  никаких дел у Грея ее не ждало, было решено, что она отправится к своей  знакомой, пока ее юные приятельницы будут заняты в магазине, а затем вернется  за ними туда.    

Поднявшись  по лестнице, Элинор с Марианной оказались среди настоящей толпы и, так как не  нашлось ни одного свободного приказчика, им оставалось только ждать. Они  выбрали прилавок, перед которым стоял только один джентльмен, и сели сбоку,  полагая, что он задержится не особенно долго, да и благовоспитанность, как  надеялась Элинор, должна была заставить его поторопиться. Однако  взыскательность глаза и тонкость вкуса оказались у него сильнее благовоспитанности.  Он заказывал для себя футлярчик под зубочистку и, пока не выбрал наилучшую  форму, размер и узор, почерпнув их из собственной фантазии, после того как  четверть часа разглядывал каждый из имевшихся в магазине футлярчиков, его  учтивое внимание к ожидающим барышням ограничилось двумя-тремя весьма  бесцеремонными взглядами, которые помогли запечатлеть в памяти Элинор его  фигуру и лицо, отличавшиеся прирожденной бесспорной и сугубой незначительностью,  несмотря на все прикрасы, какие только могла им придать новейшая мода.    

Это  наглое их разглядывание и щенячья заносчивость, с какой он объявлял чудовищным  или ужасным каждый футлярчик для зубочистки, ему предлагаемый, не вызвали у  Марианны досадливого презрения, так как она ничего не заметила: она была  способна погрузиться в свои мысли и ничего вокруг не видеть в магазине мистера  Грея с той же легкостью, как у себя в спальне.    

В конце  концов важный вопрос был решен. Остановив выбор на слоновой кости, золоте и  жемчуге и указав, как их сочетать, джентльмен назвал последний день, до какого  он мог продлить свое существование без футлярчика для зубочистки, неторопливо  натянул перчатки и, удостоив Элинор с Марианной еще одного взгляда, более  требовавшего восхищения, нежели его выражавшего, удалился со счастливым видом  подлинного самодовольства и притворного равнодушия.    

Элинор  не стала тратить время попусту и почти закончила свои переговоры, когда возле  нее остановился еще один джентльмен. Она взглянула на него и не без удивления  узнала своего брата.    

Их  родственная нежность и радость от нежданной встречи оказались как раз в меру  для магазина мистера Грея. Джон Дэшвуд отнюдь не был огорчен, вновь увидев  сестер, они разделяли это чувство, а о здоровье их матушки он справился с  надлежащим почтением и интересом.    

Элинор  узнала, что они с Фанни в городе уже два дня.    

— Я  весьма желал навестить вас вчера, — сказал он, — но это оказалось  невозможным, так как мы повезли Гарри на Эксетерскую биржу посмотреть диких  зверей[14],  а остаток дня провели у миссис Феррарс. Гарри был чрезвычайно доволен. Нынче  утром я твердо намеревался заехать к вам, если бы у меня нашлись свободные  полчаса, но по приезде в город всегда бывает столько неотложных дел! Сюда я  заглянул заказать Фанни печатку. Но уж завтра я непременно смогу заехать на  Беркли-стрит и познакомиться с вашей приятельницей миссис Дженнингс, дамой, как  я понимаю, весьма состоятельной. И, разумеется, Мидлтоны! Вы должны меня им  представить. Я буду счастлив оказать им всяческое уважение, как родственникам  моей мачехи. Как я понимаю, вы нашли в них добрейших соседей.    

— О  да! Их заботы о наших удобствах, их дружеское внимание ко всем мелочам выше всяких  похвал.    

— Я  чрезвычайно рад это слышать. Право, чрезвычайно рад. Но иначе и быть не могло.  Они люди весьма богатые, они в родстве с вами, и желание услужить вам,  различные знаки расположения лишь естественны. Итак, вы отлично устроились в  своем коттедже и ни в чем не нуждаетесь! Эдвард весьма мило описал нам его —  совершенство в своем роде, как он выразился, и вам всем как будто чрезвычайно  нравится. Нам было весьма приятно это услышать, уверяю вас.    

Элинор  стало немного стыдно за брата, и она нисколько не пожалела, что лакей миссис  Дженнингс, пришедший сообщить, что его госпожа ждет их внизу, помешал ей  ответить.    

Мистер  Дэшвуд проводил их по лестнице до дверей, был представлен миссис Дженнингс у  дверцы ее кареты и, вновь выразив надежду, что сможет заехать к ним на  следующее утро, попрощался с ними.    

Визит он  нанес, как обещал, и передал извинение их невестки, которая не смогла приехать  с ним, но «она столько времени проводит со своей матушкой, что, право же, не в  состоянии бывать где-нибудь еще». Однако миссис Дженнингс тут же его заверила,  что между ними церемонии ни к чему, что все они свойственники или почти, а  потому она не замедлит побывать у миссис Джон Дэшвуд и привезет к ней ее  сестриц. Он держался с ними спокойно, но очень ласково, с миссис Дженнингс был  весьма внимателен и учтив, а на полковника Брэндона, приехавшего почти следом  за ним, глядел с интересом, словно подтверждавшим его готовность быть не менее  учтивым и с ним, если окажется, что и он богат.    

Пробыв у  них полчаса, он попросил Элинор прогуляться с ним до Кондуит-стрит и представить  его сэру Джону и леди Мидлтон. Погода была на редкость хорошей, и она охотно  согласилась. Не успели они выйти из дома, как он начал наводить справки.    

— Кто  этот полковник Брэндон? Состоятельный человек?    

— Да.  У него в Дорсетшире прекрасное имение.    

— Очень  рад это слышать. Он показался мне весьма благородным джентльменом, и, полагаю,  Элинор, я почти наверное могу поздравить тебя с превосходным устройством твоего  будущего.    

— Меня,  братец? О чем вы говорите?    

— Ты  ему нравишься. Я внимательно за ним следил и твердо в этом убежден. Но каковы  его доходы?    

— Около  двух тысяч в год, если не ошибаюсь.    

— Две  тысячи в год! — и со всей пробудившейся в нем великодушной щедростью он  добавил: — Элинор, от всего сердца я желал бы ради тебя, чтобы их было вдвое  больше.    

— Охотно  верю, — ответила Элинор, — но я убеждена, что у полковника Брэндона  нет ни малейшего желания жениться на мне.    

— Ты  ошибаешься, Элинор, очень-очень ошибаешься. Тебе стоит пальцем пошевелить, и он  — твой. Быть может, пока он еще не совсем решился, быть может, скромность  твоего состояния его удерживает, быть может, друзья ему отсоветывают. Но те  легкие знаки внимания и поощрения, которые девице оказать нетрудно, поймают его  на крючок, хочет он того или нет. А тебе нет никаких причин не попробовать.  Ведь нельзя же предположить, что какая-либо прежняя привязанность... короче  говоря, тебе известно, что о той привязанности и речи быть не может, что препятствия  непреодолимы — с твоим ли здравым смыслом не видеть этого! Останови свой выбор  на полковнике Брэндоне. И с моей стороны ты можешь рассчитывать на всяческую  учтивость, которая расположит его и к тебе, и к твоей семье. Эта партия всех  удовлетворит. Короче говоря, такой оборот дела... — он понизил голос до  внушительного шепота, — будет чрезвычайно приятен всем заинтересованным  сторонам. — Опомнившись, он поспешил добавить: — То есть я хотел сказать,  что все твои друзья горячо желают, чтобы ты была устроена. И особенно Фанни! Твои  интересы очень дороги ее сердцу, уверяю тебя. И ее матушке, миссис Феррарс,  добрейшей женщине, это, право, доставит истинное удовольствие. Она сама на днях  так сказала.    

Элинор  не удостоила его ответом.    

— Вот  будет поразительно, — продолжал он, — и даже забавно, если брат Фанни  и моя сестра вступят в брак в одно и то же время! И все же такое совпадение не  столь уж невероятно.    

— Так,  значит, — с решимостью спросила Элинор, — мистер Эдвард Феррарс  намерен жениться?    

— Это  еще решено не окончательно, но некоторые приготовления ведутся. У него превосходнейшая  мать! Миссис Феррарс с величайшей щедростью закрепит за ним тысячу фунтов годового  дохода, если этот брак состоится. Речь идет о высокородной мисс Мортон,  единственной дочери покойного лорда Мортона, с тридцатью тысячами фунтов  приданого. Весьма желательная партия для обеих сторон, и я не сомневаюсь, что  со временем они соединятся узами брака. Тысяча фунтов в год — сумма, с какой  матери расстаться нелегко и тем более отдать ее навсегда, но у миссис Феррарс  очень благородная душа. Вот тебе еще один пример ее щедрости: позавчера, едва  мы приехали сюда, она, зная, что в деньгах мы должны быть стеснены, вложила  Фанни в руку пачку банкнот на сумму в двести фунтов. И это весьма и весьма  кстати, так как расходы, пока мы здесь, у нас чрезмерно велики.    

Он  помолчал, ожидая от нее согласия и сочувствия, и она принудила себя сказать:    

— Ваши  расходы и в городе и в деревне, бесспорно, должны быть значительны, но ведь и  доход у вас большой.    

— О,  совсем не такой большой, как, быть может, полагают многие люди. Впрочем, я не  намерен жаловаться, он, бесспорно, недурен и, надеюсь, со временем увеличится.  Огораживание норлендского выгона, которое сейчас ведется, поглощает  значительную его часть. А к тому же за последние полгода я сделал небольшое  приобретение. Исткингемская ферма. Ты должна ее помнить, там еще жил старик  Гибсон. Земля эта во всех отношениях очень меня прельщала, и примыкала она к  моим землям, а потому мой долг был ее приобрести. Я провинился бы перед своей совестью,  если бы допустил, чтобы она попала в чужие руки. Человеку приходится платить за  свои удобства, и она обошлась мне в огромную сумму.    

— Какой  на самом деле, по-вашему мнению, не стоила?    

— Ну,  надеюсь, что не так. Я бы мог на следующий же день продать ее дороже, чем приобрел.  Но вот платеж наличными мог поставить меня в весьма тяжелое положение, ибо  курсы были очень низки, и, не окажись у меня в банке достаточной суммы, мне  пришлось бы продать ценные бумаги с большим убытком.    

Элинор  могла только улыбнуться.    

— Другие  огромные и неизбежные расходы ожидали нас, когда мы переехали в Норленд. Наш  досточтимый батюшка, как тебе прекрасно известно, отказал всю стэнхиллскую  движимость — вещи все очень ценные — твоей матери. Я отнюдь не сетую на такой  его поступок. Он имел бесспорное право распоряжаться своей собственностью по  своему усмотрению, но мы по этой причине вынуждены были в весьма значительном  количестве приобретать столовое белье, фарфор и прочее, чтобы заменить то, что  было увезено. Ты без труда поймешь, сколь мало можно почесть нас богатыми после  всех этих расходов и сколь кстати пришлась доброта миссис Феррарс.    

— О,  разумеется, — сказала Элинор. — И надеюсь, благодаря ее щедрости, вам  еще доведется жить не в столь стесненных обстоятельствах.    

— Ближайшие  год-два должны немало этому поспособствовать, — ответил он с глубокой  серьезностью. — Однако пока остается сделать еще очень много. Для  оранжереи Фанни даже фундамент не заложен, а цветник разбит только на бумаге.    

— А  где будет оранжерея?    

— На  пригорке за домом. Вырубили старые ореховые деревья, чтобы освободить для нее место.  Ею можно будет любоваться из разных уголков парка, а цветник расположится по  склону прямо перед ней — вид обещает быть прелестным. Мы уже расчистили  пригорок от старых кустов шиповника и боярышника.    

Элинор  скрыла и свою грусть и негодование, радуясь, что с ними нет Марианны, которая,  разумеется, не промолчала бы.    

Достаточно  подробно объяснив, как он сейчас беден, и разделавшись с необходимостью купить  сестрам в подарок серьги, когда он следующий раз заглянет к Грею, мистер Джон  Дэшвуд повеселел и поздравил Элинор с тем, что она сумела заручиться дружбой  миссис Дженнингс.    

— Она  кажется весьма почтенной дамой. Ее дом, ее образ жизни — все говорит о превосходнейшем  доходе, и знакомство это не только уже было весьма вам полезным, но сулит  немалые выгоды в будущем. То, что она пригласила вас в город, указывает на  большую к вам привязанность, и, по всей видимости, когда она скончается, вы  забыты не будете. А наследство она, судя по всему, должна оставить немалое.    

— Напротив,  по-моему, никакого. Ведь у нее лишь право пожизненного пользования доходами с  имущества, которое затем отойдет ее дочерям.    

— Но  откуда ты взяла, что она тратит весь свой доход? Благоразумные особы всегда  что-нибудь экономят. А всем накопленным она может распоряжаться по собственному  усмотрению.    

— Но  не думаете ли вы, что она, вероятнее, оставит все своим дочерям, а вовсе не  нам?    

— Обе  ее дочери сделали чрезвычайно выгодные партии, а потому я не вижу, с какой  стати она должна и дальше их обеспечивать. С другой стороны, по моему мнению,  обходясь с вами с таким вниманием и добротой, она дала вам некое право на  будущие ее заботы, которое добропорядочная женщина не может не признать. Ее  доброта к вам превосходит всякое описание, и, поступая так, она, естественно,  понимает, какие это порождает надежды.    

— Но  не у тех, кого это касается больше всего. Право, братец, в своих заботах о  нашем благополучии и благосостоянии вы преступаете границу вероятия.    

— Ах  да, разумеется! — воскликнул он, опомнившись. — Люди так часто и  хотели бы что-нибудь сделать, но не могут. Не могут. Кстати, милая Элинор, что  такое с Марианной? Она выглядит нездоровой, очень бледная, похудела. Она  больна?    

— Да,  ей нездоровится. Несколько недель она страдает от нервического недомогания.    

— Весьма  сожалею. В ее годы болезнь — неумолимый враг красоты. И как недолго она цвела!  Еще в сентябре я готов был поклясться, что мало найдется красавиц равных ей и  более способных пленять мужчин. В ее красоте было что-то такое, что всегда их  чарует. Помнится, Фанни говорила, что она выйдет замуж раньше тебя и сделает  партию гораздо лучше. Нет-нет, Фанни чрезвычайно тебя любит, но так ей  казалось. Однако она, бесспорно, ошиблась. Я сомневаюсь, чтобы теперь Марианна  нашла жениха с доходом более чем пятьсот-шестьсот фунтов годовых, и то в самом  лучшем случае; и я весьма и весьма заблуждаюсь, если тебя не ждет нечто куда  более внушительное. Дорсетшир! Я плохо знаю Дорсетшир, но, милая Элинор, с  большим удовольствием узнаю его теперь. И полагаю, могу поручиться, что Фанни и  я будем среди самых первых и самых счастливых за тебя твоих гостей.    

Элинор  постаралась как могла убедительней внушить ему, что нет ни малейших оснований  ожидать, что она станет женой полковника Брэндона, но брак этот сулил столько  приятного для него самого, что он не мог отказаться от такой надежды и принял  твердое решение сойтись с указанным джентльменом поближе и всеми возможными  знаками внимания способствовать его заключению. Некоторые угрызения совести,  что сам он ничего не сделал для сестер, только возбуждали в нем настойчивое  желание, чтобы другие люди делали для них как можно больше, и брак с  полковником Брэндоном или наследство от миссис Дженнингс превосходнейшим  образом искупили бы его собственное небрежение своим долгом.    

К своему  удовольствию, они застали леди Мидлтон дома, а сэр Джон вернулся, когда они еще  не ушли. Все обменивались множеством учтивостей. Сэр Джон всегда готов был  дарить расположение каждому встречному, и, хотя мистер Дэшвуд, по-видимому,  ничего не понимал в лошадях, он вскоре уже считал его весьма добрым малым, а  леди Мидлтон нашла его достаточно бонтонным, чтобы счесть знакомство с ним  приятным, и мистер Дэшвуд удалился очарованный ими обоими.    

— Фанни  будет в восхищении, — сказал он сестре на обратном пути. — Леди  Мидлтон истинно светская дама. Я убежден, что Фанни будет рада познакомиться с  ней. И миссис Дженнингс также весьма и весьма превосходная женщина, хотя в  светскости несколько и уступает дочери. Твоя сестра может без малейших сомнений  нанести ей визит, что, признаюсь, нас слегка смущало — и вполне естественно: мы  ведь знали только, что миссис Дженнингс вдова человека, нажившего деньги самым  плебейским образом, и Фанни с миссис Феррарс полагали, что и она и ее дочери не  принадлежат к тем женщинам, в чьем обществе Фанни прилично бывать. Но теперь я  могу вполне ее разуверить, сообщив о них всех самые лестные сведения.    

 Глава 34    

     

Миссис  Джон Дэшвуд настолько полагалась на суждение мужа, что на следующий же день  нанесла визиты миссис Дженнингс и ее старшей дочери. И доверие ее было  вознаграждено, когда она убедилась, что даже первая, женщина, у которой гостят  ее золовки, вполне достойна ее внимания. Леди же Мидлтон ее совершенно  очаровала.    

Леди  Мидлтон была не менее очарована миссис Дэшвуд. Холодный эгоизм в характере обеих  оказался взаимно привлекательным и способствовал их сближению, как и чинная  благопристойность манер, и душевная черствость.    

Однако  те же самые манеры, которыми миссис Дэшвуд заслужила доброе мнение леди Мидлтон,  пришлись не по вкусу миссис Дженнингс, которая увидела в ней просто невысокую,  заносчивого вида, чопорную женщину, которая поздоровалась с сестрами мужа без  малейшей нежности и просто не находила, о чем с ними говорить: из той четверти  часа, которой она удостоила Беркли-стрит, по меньшей мере семь с половиной  минут она просидела в полном молчании.    

Элинор,  хотя она предпочла сама об этом не спрашивать, очень хотела узнать, в городе ли  Эдвард, но Фанни ни под каким видом не согласилась бы произнести это имя в  присутствии золовки до той поры, пока у нее не появилась бы возможность  сообщить ей о дне его свадьбы с мисс Мортон или пока не сбылись бы надежды,  которые ее супруг возлагал на полковника Брэндона. По ее неколебимому  убеждению, они все еще были настолько привязаны друг к другу, что при каждом  удобном случае следовало и словом и делом ослаблять эту привязанность. Впрочем,  сведения, на которые поскупилась она, были незамедлительно получены из другого  источника. Вскоре пришла Люси, ища у Элинор сочувствия: они с Эдвардом не могут  увидеться, хотя он приехал в город вместе с мистером и миссис Дэшвуд! Заехать к  их кузине он не хочет из опасения, что все откроется, и, хотя их обоюдное  желание поскорее встретиться поистине неописуемо, судьба обрекает их пока лишь  переписываться.    

Затем  Эдвард сам известил их о своем приезде, дважды заехав на Беркли-стрит. Дважды,  вернувшись после утренних визитов, они находили на столе его карточку. Элинор  была рада, что он приезжал, и еще более рада, что он ее не застал дома.    

Дэшвуды  пришли в такой восторг от Мидлтонов, что решили — как ни мало были они склонны  давать что-либо кому-либо — дать в их честь обед. И несколько дней спустя после  первого знакомства пригласили сэра Джона с супругой отобедать у них на  Харли-стрит, где они сняли на три месяца отличный дом. Приглашены были также  Элинор с Марианной и миссис Дженнингс, а кроме того, Джон Дэшвуд позаботился  заручиться согласием полковника Брэндона, который принял его приглашение и все  сопровождавшие его любезности не без удивления, но с удовольствием, потому что  всегда был рад оказаться в одном обществе с обеими мисс Дэшвуд. Им предстояло  познакомиться с миссис Феррарс, но Элинор так и не удалось выяснить, будут ли  на обеде сыновья этой последней. Впрочем, присутствие и одной миссис Феррарс  придало для нее интерес этому обеду: правда, теперь она могла думать о  предстоящей встрече без былой тревоги, которую прежде внушала ей мысль о  знакомстве с матерью Эдварда, и больше ее совсем не трогало, какое мнение та о  ней составит, однако желание собственными глазами увидеть миссис Феррарс и  узнать, какова же она на самом деле, нисколько в ней не угасло.    

Интерес,  который вызывал в ней предстоящий обед, еще более возрос, хотя радости ей это  никакой не доставило, когда оказалось, что на обеде будут присутствовать и обе  мисс Стил.    

Так  хорошо зарекомендовали они себя леди Мидлтон, так угодили ей своим усердием,  что она с не меньшей охотой, чем сэр Джон, пригласила их погостить неделю на  Кондуит-стрит, хотя Люси отнюдь не отличалась светскостью манер, а ее сестру  нельзя было назвать даже благовоспитанной; и едва они услышали про приглашение  Дэшвудов, как оказалось, что им будет особенно удобно начать свой визит  незадолго до того дня, на который был назначен обед.    

То  обстоятельство, что они были племянницами джентльмена, несколько лет обучавшего  брата миссис Джон Дэшвуд, вряд ли особенно способствовало тому, что им нашлось  место за ее столом, но они были гостьями леди Мидлтон и это не могло не  распахнуть перед ними двери ее дома. Люси, которая давно желала быть  представленной близким Эдварда, самой узнать их характеры и понять, какие ее  ждут трудности, а также попробовать им понравиться, пережила одну из  счастливейших минут своей жизни, когда получила карточку миссис Джон Дэшвуд.    

На  Элинор карточка эта произвела совсем иное впечатление. Она тут же подумала, что  Эдвард живет у матери и, следовательно, не может не быть приглашен вместе с  матерью на обед, который дает его сестра. Но увидеть его в первый раз после  всего, что произошло, в обществе Люси! Нет, у нее вряд ли достанет сил вынести  подобное испытание.    

Эти  опасения, быть может, не вполне опирались на доводы рассудка и, уж конечно, не  на истинное положение вещей. Однако ее избавило от них не собственное  благоразумие, но доброе сердце Люси, которая, рассчитывая причинить ей жестокое  разочарование, сообщила, что во вторник Эдвард на обеде никак быть не может, и,  в надежде уколоть ее побольше, добавила, что мешает ему чрезвычайная любовь к  ней — он не способен в ее присутствии скрывать свои чувства.    

И вот  наступил знаменательный вторник, в который должно было состояться знакомство  обеих барышень с этой грозной свекровью.    

— Пожалейте  меня, дорогая мисс Дэшвуд! — шепнула Люси, когда они рядом поднимались по  лестнице, так как Мидлтоны приехали почти одновременно с миссис Дженнингс и все  они вместе последовали за лакеем. — Здесь ведь только вы знаете, как я  нуждаюсь в сочувствии... Ах, право же, я еле держусь на ногах. Подумать только!  Еще миг, и я увижу особу, от которой зависит все мое счастье... которая станет  моей матерью!..    

Элинор могла  бы незамедлительно утешить бедняжку, указав, что, вполне вероятно, им миг  спустя предстоит увидеть мать мисс Мортон, а вовсе не ее, однако она лишь  ответила, и с большой искренностью, что от души ее жалеет — к величайшему  изумлению Люси, которая, хотя и ощущала немалую робость, однако надеялась, что  внушает Элинор жгучую зависть.    

Миссис  Феррарс оказалась маленькой щуплой женщиной с осанкой прямой до чопорности и  лицом серьезным до кислости. Цвет его был землисто-бледный, черты — мелкие,  лишенные красоты и выразительности. Однако природа все-таки не сделала их  совсем уж незначительными, наградив ее выпуклым лбом, который придавал им  внушительность чванливой гордости и недоброжелательности. Она была скупа на  слова, ибо в отличие от большинства людей соразмеряла их с количеством своих  мыслей, но и из тех немногих, которые она все-таки обронила, ни одно не было  обращено к мисс Дэшвуд, в отличие от взглядов, говоривших о решимости в любом  случае проникнуться к ней неприязнью.    

Однако  теперь это поведение нисколько не ранило Элинор, хотя еще недавно оно сделало  бы ее глубоко несчастной. Но у миссис Феррарс больше не было власти причинять  ей страдания, и ее только позабавило совсем иное обращение с обеими мисс Стил,  рассчитанное, по-видимому, на то, чтобы она во всем почувствовала, как ею  пренебрегают. Но Элинор не могла сдержать улыбки, наблюдая милостивое  обхождение и матери и дочери именно с той — ибо особое внимание было обращено  на Люси — кого, будь им известно столько, сколько ей, они поторопились бы обдать  холодом, тогда как к ней, хотя у нее не было никакой власти уязвить их  гордость, обе нарочито не обращались. Но и улыбаясь на любезность, расточаемую  столь неудачно, Элинор невольно задумалась о мелкой злобности, эту любезность  породившую, и, видя, как мисс Стил и Люси усердно тщатся ее заслужить, не могла  не почувствовать глубокого презрения ко всем четырем.    

Люси  упивалась счастьем оттого, что ее так отличают, а мисс Стил для полного  блаженства не хватало только шуточек по адресу ее и доктора Дэвиса.    

Обед был  великолепный, лакеи многочисленными, и все свидетельствовало о любви хозяйки  дома к показной пышности и возможностях хозяина потакать ей. Несмотря на  улучшения и новые постройки в Норленде, несмотря на то, что его владелец, если  бы не несколько тысяч наличными, был бы вынужден с убытком продать ценные  бумаги, ничто не свидетельствовало о безденежье, на которое он намекал своими  сетованиями, или о скудости в чем-либо, кроме скудости разговоров, но зато уж  ее не заметить было нельзя. Джон Дэшвуд не находил сказать ничего, что стоило  бы послушать, а его супруга — и того меньше. Впрочем, особо в вину им этого  ставить не следовало, так как в подобном положении находились и почти все их  гости, которым для того, чтобы быть приятными собеседниками, не хватало либо  ума, как природного, так и развитого образованием, либо истинной светскости,  либо живости мысли, либо благожелательности.    

В  гостиной, куда после конца обеда удалились дамы, скудость эта стала особенно  очевидной, так как джентльмены все же вносили в беседу некоторое разнообразие,  касаясь то политики, то огораживания, то выездки лошадей, дам же, пока не  подали кофе, занимал лишь один предмет — сравнение роста Гарри Дэшвуда и  Уильяма, второго сына леди Мидлтон, так как они оказались почти ровесниками.    

Если бы  оба мальчика присутствовали тут, тема быстро исчерпалась бы, ибо их можно было  бы просто поставить затылком друг к другу. Но в наличии имелся только Гарри, а  потому с обеих сторон высказывались лишь предположения, причем никому не  возбранялось твердо придерживаться собственного мнения и повторять его опять и  опять, сколько им было угодно.    

Партии  распределялись следующим образом.    

Обе  маменьки, хотя каждая была убеждена, что ее сынок выше, любезно уступали пальму  первенства другому.    

Обе  бабушки с той же пристрастностью, хотя и большей искренностью, утверждали  каждая, что выше, бесспорно, ее собственный внук.    

Люси,  которая равно стремилась угодить и тем и другим, полагала, что оба мальчика для  своего возраста удивительно высоки, и даже вообразить не могла, что один хотя  бы на волосок выше другого, а мисс Стил со всей поспешностью еще горячее  высказывалась в пользу и того и другого.    

Элинор,  один раз заметив, что, по ее мнению, выше Уильям — чем еще сильнее оскорбила  миссис Феррарс и Фанни, — не считала нужным отстаивать свое мнение новыми  его повторениями, а Марианна, когда воззвали к ней, оскорбила их всех, объявив,  что ей нечего сказать, так как она никогда над этим не задумывалась.    

Перед  отъездом из Норленда Элинор очень искусно расписала для невестки два экрана, и  они, только что натянутые на рамки и доставленные сюда, украшали гостиную; на  них упал взгляд Джона Дэшвуда, когда он сопроводил остальных джентльменов в  гостиную, и они тут же были услужливо вручены полковнику Брэндону, чтобы тот  мог ими полюбоваться.    

— Это  рукоделие моей старшей сестры, — сказал мистер Дэшвуд, — и вы, как  человек с тонким вкусом, полагаю, оцените их по достоинству. Не знаю,  доводилось ли вам уже видеть ее рисунки, но, по мнению всех, они бесподобны.    

Полковник,  хотя и заметил, что он отнюдь не знаток, но похвалил экраны с жаром, как,  впрочем, похвалил бы любую вещь, расписанную мисс Дэшвуд. Это, как и следовало  ожидать, возбудило общее любопытство, и экраны начали переходить из рук в руки.  Миссис Феррарс, не расслышавшая, что это работа Элинор, непременно пожелала  взглянуть на них, и, после того как они удостоились лестного отзыва леди  Мидлтон, Фанни подала их матери, заботливо осведомив ее, что они расписаны мисс  Дэшвуд.    

— Гм, —  заметила миссис Феррарс, — очень мило! — И, даже не взглянув на них,  возвратила их дочери.    

Быть  может, Фанни все-таки на миг показалось, что такая грубость чрезмерна, потому  что, чуть-чуть покраснев, она поторопилась сказать:    

— Да,  не правда ли, они очень-очень милы? — Но тут же, по-видимому, испугалась,  что позволила себе излишнюю вежливость, которую можно счесть за одобрение, и  добавила: — Не кажется ли вам, что они несколько напоминают стиль мисс Мортон,  сударыня? Вот кто пишет красками поистине восхитительно! Как очарователен  последний ее пейзаж!    

— Да,  очарователен. Но да ведь она во всем бесподобна!    

Этого  Марианна стерпеть не могла. Миссис Феррарс сразу же ей не понравилась, а такие  неуместные хвалы другой художнице в ущерб Элинор — хотя она не подозревала, что  за ними кроется на самом деле, — заставили ее тут же пылко воскликнуть:    

— Очень  странная дань восхищения! Что нам мисс Мортон? Кто ее знает, кому она интересна?  Мы думаем и говорим сейчас об Элинор! — И, взяв экраны из рук невестки,  принялась восхищаться ими так, как они заслуживали.    

Миссис  Феррарс, видимо, разгневалась и, еще выпрямив и без того прямую спину, ответила  на эту язвительную тираду:    

— Мисс  Мортон — дочь лорда Мортона!    

Фанни,  казалось, рассердилась не меньше, и ее муж совсем перепугался дерзости сестры.  Вспышка Марианны ранила Элинор гораздо больше, чем причина, ее вызвавшая, но  устремленные на Марианну глаза полковника Брэндона свидетельствовали, что он  видит лишь ее благородство, лишь любящее сердце, которое не снесло обиды,  причиненной сестре, пусть и по столь ничтожному поводу.    

Но Марианна  не успокоилась. Спесивое пренебрежение, с каким миссис Феррарс с самого начала  обходилась с Элинор, сулило ее сестре, как ей казалось, терзания и горе, к  которым ее собственная раненая чувствительность внушала ей особый ужас, и,  подчинившись порыву любви и возмущения, она подбежала к сестре, обвила рукой ее  шею и, прижавшись щекой к ее щеке, произнесла тихим, но ясным голосом:    

— Милая,  милая Элинор, не обращай на них внимания. Они не стоят твоего огорчения.    

Речь ее  прервалась. Не в силах справиться с собой, она спрятала лицо на плече Элинор и  разразилась слезами. Все обернулись к ней, — почти все с искренней  тревогой. Полковник Брэндон вскочил и направился к ним, сам не понимая зачем.  Миссис Дженнингс с весьма многозначительным: «Ах, бедняжка!» тут же подала ей  свою нюхательную соль, а сэр Джон воспылал таким негодованием против виновника  этого нервического припадка, что немедленно подсел к Люси Стил и шепотом  вкратце поведал ей всю возмутительную историю.    

Впрочем,  несколько минут спустя Марианна настолько оправилась, что отказалась от дальнейших  забот и села на свое прежнее место. Однако до конца вечера она пребывала в  угнетенном состоянии духа.    

— Бедная  Марианна! — сказал вполголоса ее брат полковнику Брэндону, как только ему  удалось заручиться его вниманием. — Она слабее здоровьем, чем ее сестра, и  очень нервна. Ей не хватает крепкой конституции Элинор. И нельзя не признать,  насколько тяжело переносить юной девице, которая была красавицей, утрату былой  прелести. Возможно, вы не поверите, но всего лишь несколько месяцев назад  Марианна была очень красива, — не менее, чем Элинор. Теперь же, как вы  видите, она совсем увяла.    

 Глава 35    

     

Любопытство  Элинор было удовлетворено — она увидела миссис Феррарс, И нашла в ней все, что  могло сделать нежелательным новое сближение между их семьями. Она получила достаточно  доказательств ее чванливости, ее мелочности и упрямого предубеждения против нее  самой, чтобы отлично себе представить, какие помехи и трудности препятствовали  бы помолвке и вынуждали бы откладывать свадьбу ее и Эдварда, если бы он был  свободен. То, что она успела увидеть, почти внушило ей радость, что одно  непреодолимое препятствие навеки избавило ее от необходимости терпеть новые  грубые выходки миссис Феррарс, зависеть от ее капризов или пытаться заслужить  ее доброе мнение. Хотя она все же не могла радоваться тому, что Эдвард связан  неразрывными узами с Люси, ее не оставляла мысль, что, будь Люси более его  достойной, ей правда следовало бы радоваться.    

Она  недоумевала, как может Люси столь обольщаться милостивым вниманием к ней миссис  Феррарс, как могут своекорыстие и тщеславие настолько ослеплять ее, что она  приняла за чистую монету знаки расположения, которыми ее одаривали только в  пику Элинор, и возложила какие-то надежды на предпочтение, которое было ей оказано  лишь из неведения об истинном положении вещей. Тем не менее так оно и было, что  доказывали не только взгляды Люси в то время, но и восторги, которые она  откровенно излила на следующее утро, когда попросила леди Мидлтон завезти ее на  Беркли-стрит, рассчитывая застать Элинор одну и поведать ей о своем счастье.  Судьба ей улыбнулась: не успела она войти, как миссис Дженнингс получила  записочку от миссис Палмер и поспешила к ней.    

— Милый  мой друг! — воскликнула Люси, едва они остались вдвоем. — Я приехала  поделиться с вами своим счастьем. Может ли что-нибудь быть более лестным, чем  вчерашнее обхождение со мной миссис Феррарс? Такая снисходительность! Вы ведь  знаете, как я пугалась даже мысли о встрече с ней. Но едва меня ей представили,  она меня так обласкала, что, как ни суди, я должна была ей очень понравиться!  Разве не правда? Вы ведь сами все видели. Ну можно ли истолковать это иначе?    

— Она  действительно была с вами весьма любезна.    

— Любезна!  Неужто вы ничего, кроме любезности, не заметили? Нет, это больше, много больше.  Такая доброта — и только со мной одной! Ни гордости, ни высокомерия. И ваша  сестрица тоже была так внимательна и ласкова!    

Элинор  предпочла бы переменить разговор, но Люси продолжала требовать подтверждения,  что у нее есть причины радоваться, и Элинор вынуждена была сказать:    

— Бесспорно,  если бы они знали о вашей помолвке, такое обхождение было бы весьма лестным, но  при настоящих обстоятельствах...    

— Я  догадывалась, что вы это скажете! — быстро перебила Люси. — Но с  какой стати миссис Феррарс было делать вид, будто я ей нравлюсь, если бы на  самом деле это было не так? А мне важнее всего ей понравиться. Нет, вам не  удастся убедить меня в противном. Я теперь уверена, что все кончится хорошо и  никаких помех не будет. Миссис Феррарс обворожительная дама, как и ваша  сестрица. Обе они бесподобны, право, бесподобны! Не понимаю, почему я ни разу  от вас не слышала, какая приятная дама миссис Дэшвуд.    

На это  Элинор ответить было нечего, и она ничего не сказала.    

— Вам  нездоровится, мисс Дэшвуд? Вы какая-то грустная... все время молчите. Нет, вы решительно  нездоровы.    

— Я  никогда не чувствовала себя лучше.    

— От  всей души рада этому, но только вот вид у вас совсем больной! Мне было бы так  жаль, если бы вы захворали! Вы ведь были для меня такой опорой и поддержкой!  Только Богу известно, что я делала бы без вашей дружбы...    

Элинор  попыталась найти вежливый ответ, но сомневалась, что ей это удалось, однако Люси,  видимо, была им удовлетворена, так как тотчас сказала:    

— О  да, я нисколько не сомневаюсь в вашем расположении ко мне, и, если не считать  любви Эдварда, оно величайшее из моих утешений. Бедняжка Эдвард! Но, кстати,  одна хорошая новость: теперь мы сможем видеться, и видеться часто, потому что  леди Мидлтон в восторге от миссис Дэшвуд и мы, полагаю, станем постоянными  гостями на Харли-стрит, Эдвард же половину времени проводит у сестры, а кроме  того, и миссис Феррарс будет теперь обмениваться визитами с леди Мидлтон. А  миссис Феррарс и ваша сестрица были столь добры, что несколько раз повторили,  как они будут рады видеть меня у себя. Ах, они такие обворожительные дамы!  Право же, если вы когда-нибудь скажете вашей сестрице, какого я о ней мнения,  вам будет даже трудно выразить, насколько оно высоко!    

Но  Элинор не дала ей никаких оснований надеяться, что она передаст ее слова миссис  Джон Дэшвуд. А Люси продолжала:    

— Натурально,  я в один миг заметила бы, если бы миссис Феррарс меня сразу невзлюбила. Если бы  она, например, только слегка мне поклонилась, не сказав ни слова, а потом  перестала бы вовсе меня замечать, ни разу бы не взглянула на меня приветливо...  ну, вы понимаете, что я хочу сказать... если бы со мной обошлись столь сурово,  я в отчаянии оставила бы всякую надежду. Я бы этого не перенесла. Ведь уж если  она кого невзлюбит, так, я знаю, это уж навсегда.    

От необходимости  отвечать на это вежливое злорадство Элинор избавила внезапно распахнувшаяся  дверь. Лакей доложил о мистере Феррарсе, и следом за ним в гостиную вошел  Эдвард.    

Воцарилась  тягостная неловкость, ясно отразившаяся на лицах всех троих. Вид у них был  очень глупый, и Эдвард, казалось, предпочел бы не входить, а тотчас уйти. Они  попали в то самое положение, которого все трое всячески стремились  избегнуть, — да к тому же и при наиболее неприятных обстоятельствах. Не  только они встретились все трое, но вдобавок наедине. Первыми опомнились  барышни. Люси была гостьей, видимость тайны следовало сохранить, а потому она  могла ограничиться лишь нежным взглядом и, поздоровавшись, больше ничего не  говорить.    

Но  Элинор должна была играть свою роль хозяйки, и ей ради него так хотелось  сыграть эту роль хорошо, что она после лишь самого легкого колебания  поздоровалась с ним почти непринужденно, почти естественно, а после еще одного  усилия и вовсе справилась с собой. Ни присутствие Люси, ни некоторая обида не  помешали ей сказать, как рада она его видеть и как сожалеет, что ее не было  дома, когда он раньше заходил на Беркли-стрит. И она не побоялась быть с ним  по-дружески приветливой (на что он имел право как друг семьи и почти  родственник), несмотря на наблюдательные глаза Люси, которые, как она не  замедлила убедиться, пристально за ней следили.    

Ее  приветливость несколько успокоила Эдварда, и он осмелился даже сесть, но его  смущение превосходило их смущение в пропорции, оправданной положением вещей,  хотя, быть может, и редкой для пола, к которому он принадлежал. Но его сердце  не было равнодушно, как у Люси, а совесть не была чиста, как у Элинор.    

Люси  сидела скромно и чинно, решительно не желая помочь остальным, а потому хранила  молчание, и разговор поддерживала почти одна Элинор, которая сама сообщила, как  чувствует себя их мать, и как им нравится Лондон, и все то, о чем он должен был  бы справиться, но не справился. На этом ее усилия не завершились: вскоре она  нашла в себе столько героизма, что решила оставить их наедине, сославшись на  то, что ей следует позвать Марианну. И не только решила, но сделала, причем  самым великодушным образом, мужественно помедлив несколько минут на площадке,  прежде чем войти к сестре. Но после этого, однако, времени на восторги Эдварду  уже более не осталось, ибо радость заставила Марианну тут же поспешить в  гостиную. Эта радость, как и все ее чувства, была очень бурной, а выражалась  еще более бурно. Она протянула ему руку и воскликнула с нежностью любящей  сестры:    

— Милый  Эдвард! Вот счастливая минута! Она почти искупает все остальное.    

Эдвард  попытался ответить должным образом на ее искренность, но на глазах таких свидетельниц  он не осмелился сказать и половину того, что чувствовал на самом деле. Они  снова все сели и минуты две молчали. Марианна переводила выразительный, полный  нежности взгляд с Эдварда на Элинор, сожалея лишь, что совершенно ненужное  присутствие Люси препятствует им выразить все восхищение от этой встречи.  Первым заговорил Эдвард: у нее нездоровый вид, уж не вреден ли ей Лондон?    

— Ах,  не думайте обо мне! — ответила она пылко, хотя ее глаза наполнились  слезами. — Не думайте о моем здоровье. Элинор ведь здорова, как вы видите.  Этого должно быть довольно для нас обоих.    

Такое  утверждение никак не могло облегчить положение и Эдварда и Элинор или пролить  бальзам в душу Люси, которая поглядела на Марианну отнюдь не с благодарным  выражением.    

— Но  Лондон вам нравится? — задал Эдвард первый подвернувшийся на язык вопрос,  лишь бы переменить тему.    

— Нисколько.  Я полагала, что найду в нем много приятного, но не нашла ничего. Ваш визит,  Эдвард, вот единственная радость, которую он мне подарил. И слава богу, вы  такой же, каким были всегда!    

Она  умолкла, но никто ничего не сказал.    

— Мне  кажется, Элинор, — продолжала Марианна, — нам следует поручить себя  попечению Эдварда на обратном пути в Бартон. Я полагаю, что мы уедем через  неделю или две, и, надеюсь, Эдвард не будет очень недоволен такой обязанностью.    

Бедный  Эдвард пробормотал что-то, но что — не понял никто и он сам в том числе. Однако  Марианна, которая заметила его смущение и без труда нашла ему причину, наиболее  ей приятную, была совершенно довольна и вскоре заговорила о другом.    

— Ах,  какой день, Эдвард, мы провели вчера на Харли-стрит! Такой скучный, такой невыносимо  скучный! Но мне об этом надо сказать вам очень много такого, чего сейчас я  сказать не могу.    

С этой  похвальной сдержанностью она отложила до другого времени, когда они будут избавлены  от постороннего присутствия, рассказ о том, что их общих родственников она  нашла еще более неприятными, чем прежде, а уж его мать и вовсе ужасной.    

— Но  почему вас там не было, Эдвард? Почему вы не пришли?    

— Я  обещал быть в другом месте.    

— Обещали!  Но что значит подобное обещание, когда речь шла о встрече с такими близкими  друзьями.    

— Быть  может, мисс Марианна, — воскликнула Люси, радуясь случаю немножко свести с  ней счеты, — вы полагаете что молодые джентльмены никогда не держат  обещаний, как в малом, так и в большом, если им того не хочется?    

Элинор  очень рассердилась, но Марианна, по-видимому, не заметила шпильки, потому что  ответила с полным спокойствием:    

— Нет-нет.  Если говорить серьезно, я убеждена, что только щепетильность помешала Эдварду  все-таки прийти на Харли-стрит. Я всей душой верю, что более щепетильного  человека на свете не существует. И все свои обещания он исполняет с неизменной  точностью, пусть оно будет самым пустячным или в ущерб его собственным  интересам или удовольствию. Он совестится причинять огорчения, обманывать  ожидания и совершенно лишен себялюбия, как никто среди тех, кого я знаю. Да,  Эдвард, это так, и я не собираюсь молчать. Как? Неужели вы никогда не слышали,  чтобы вас хвалили? Ну, в таком случае вам нельзя быть моим другом. Ведь все,  кто принимает мою любовь и уважение, должны смиряться с тем, как я вслух отдаю  должное их достоинствам.    

Однако  на сей раз две трети ее слушателей предпочли бы, чтобы она воздала должное  каким-нибудь другим достоинствам, и Эдварда это так мало подбодрило, что он  вскоре встал, собираясь откланяться.    

— Как,  вы уже уходите! — воскликнула Марианна. — Дорогой Эдвард, я вас не  отпущу!    

И,  отведя его в сторону, она прошептала, что Люси, конечно же, уйдет очень скоро.  Но даже такие заверения пропали втуне и он все-таки ушел. Люси, которая  пересидела бы его, продлись его визит даже два часа, теперь не замедлила последовать  его примеру.    

— И  почему она завела обыкновение постоянно бывать здесь? — вскричала  Марианна, едва они остались вдвоем. — Неужели она не видела, что она  лишняя? Какая досада для Эдварда!    

— Но  почему? Мы ведь все его друзья, и с Люси он знаком много дольше, чем с нами.  Вполне естественно, что ему было так же приятно увидеть ее, как и нас.    

Марианна  устремила на нее пристальный взгляд и сказала:    

— Ты  знаешь, Элинор, я не переношу, когда говорят так. Если же ты, как я подозреваю,  просто хочешь выслушать возражения, то тебе следовало бы вспомнить, что я для  этого не гожусь. Я никогда не снизойду до того, чтобы у меня исторгали  заверения, в которых не нуждаются.    

С этими  словами она вышла из комнаты, и Элинор не решилась пойти за ней для продолжения  разговора, потому что данное Люси обещание не позволяло ей привести доводы,  которые убедили бы Марианну, и как ни тяжки могли быть для нее последствия  упорного заблуждения сестры, ей оставалось только смириться с ними. Правда, она  могла тешиться надеждой, что Эдвард постарается пореже подвергать себя и ее  опасности выслушивать не к месту радостные заверения Марианны и избавит их от  повторения тех страданий, которые оба они испытывали во время последнего их  свидания. И надеяться на это у нее были все причины.    

 Глава 36    

     

Несколько  дней спустя газеты поведали миру, что супруга Томаса Палмера, эсквайра, благополучно  разрешилась сыном и наследником. Весьма интересное и приятное  оповещение, — во всяком случае, для всех их близких, которые уже знали о  радостном событии.    

Событие  это, столь важное для полноты счастья миссис Дженнингс, тотчас изменило обычные  порядки в ее доме, а тем самым и привычный порядок дня гостивших у нее  барышень. Миссис Дженнингс, желая как можно долее оставаться с Шарлоттой,  теперь уезжала к ней с раннего утра, едва успев одеться, и возвращалась поздно  вечером, Элинор же с Марианной по настоятельному приглашению Мидлтонов  проводили весь день на Кондуит-стрит. Если бы им предоставили выбор, они  предпочли бы не покидать Беркли-стрит хотя бы до исхода утра, но пойти  наперекор всеобщим настояниям они, разумеется, не могли. Поэтому им было  суждено весь день составлять компанию леди Мидлтон и обеим мисс Стил, в чем эти  трое не находили ни малейшего удовольствия, как бы вслух ни заверяли в  обратном.    

Для леди  Мидлтон они были слишком умны и образованны, а мисс Стил и Люси видели в них  узурпаторш, вторгнувшихся в их владения и присваивающих часть благ, которые они  почитали собственным достоянием. Хотя леди Мидлтон всегда была любезна с Элинор  и Марианной, она терпеть их не могла. Они не льстили ни ей, ни ее детям, и она  считала их черствыми, а потому, что они любили чтение, подозревала их в  сатиричности, быть может, не совсем зная, что такое сатиричность. Но стоило ли  обращать внимание на такой пустяк? Словечко было модным и употреблялось по  всякому поводу.    

Их  присутствие тяготило и ее и Люси. Ей оно мешало бездельничать, а Люси —  заниматься делом. Сидеть перед ними сложа руки леди Мидлтон стыдилась, а Люси,  опасаясь их презрения, не решалась пускать в ход лесть, которую обычно с такой  гордостью изобретала и тщательно обдумывала. Одна лишь мисс Стил не особенно  огорчалась, и в их власти было вполне примирить ее с собой. Если бы одна или  другая рассказала бы ей все подробности интрижки Марианны с мистером Уиллоби,  она сочла бы себя вполне вознагражденной за потерю лучшего послеобеденного места  у камина, какого лишилась с их появлением в доме. Но этот жест умиротворения  сделан не был, как часто она ни изъявляла Элинор сочувствие ее сестрице и ни  роняла намеки на непостоянство кавалеров, когда Марианна оказывалась  поблизости. Первая выслушивала ее с полным безразличием, а вторая отвечала лишь  брезгливым взглядом. Тем не менее они все же могли бы заручиться ее дружбой без  особого труда. Что им стоило пройтись иногда насчет нее и доктора! Но они,  подобно почти всем остальным, были столь мало склонны одолжить ее, что в те  дни, когда сэр Джон дома не обедал, мисс Стил, случалось, не слышала ни единой  шуточки по своему адресу, кроме тех, которые отпускала сама.    

Однако  вся эта зависть, неудовольствие, раздражение оставались неизвестны миссис Дженнингс,  и она, наоборот, считая, что барышням должно быть куда как весело в обществе  друг друга, вечером не забывала вслух порадоваться за своих молодых  приятельниц, которым уже столько времени не приходится скучать со старухой.  Иногда она заезжала за ними к сэру Джону, а иногда встречала их уже дома, но  каждый раз в превосходнейшем расположении духа, очень веселая, очень довольная  собой — ведь если Шарлотта чувствует себя хорошо, то, конечно, лишь благодаря  ее заботам! — и горя желанием поведать новости о здоровье Шарлотты с такой  полнотой и подробностями, что заинтересовать они могли бы разве что мисс Стил.  Правда, одно ее тревожило, как она ежедневно жаловалась: мистер Палмер придерживался  обычного для его пола, но противоестественного для отца, убеждения, будто все  младенцы на одно лицо, и, хотя в этом младенце сама она ясно замечала  поразительное сходство с любыми его родственниками с обеих сторон, переубедить  жестокосердого родителя ей не удавалось. Он упорно стоял на том, что их  младенец ничем не отличается от остальных младенцев того же возраста, и от него  не удавалось получить подтверждения даже такой простой и непререкаемой истины,  что это самое прелестное дитя в мире.    

Теперь  мне предстоит поведать о несчастье, которое примерно тогда же постигло миссис  Джон Дэшвуд. Когда ее сестры в первый раз заехали с миссис Дженнингс к ней на  Харли-стрит, судьба привела туда одну ее знакомую — обстоятельство, которое  само по себе, казалось бы, никакой опасностью ей не угрожало. Но до тех пор,  пока воображение других людей подстрекает их неверно толковать наше поведение и  выносить суждения, опираясь на никчемные пустяки, наше счастье всегда в  известной мере предано воле случая. И вот эта дама, к тому же приехавшая несколько  поздно, позволила своему воображению увести ее так далеко от истинного  положения вещей и даже простой вероятности, что, едва познакомившись с двумя  мисс Дэшвуд, которых ей представили как сестер мистера Дэшвуда, она тотчас вбила  себе в голову, будто они гостят тут. И дня два спустя, вследствие этого  недоразумения, прислала приглашения и им вместе с мистером и миссис Дэшвуд на  небольшой музыкальный вечер, который устраивала у себя. Таким образом, миссис  Джон Дэшвуд не только пришлось с большими для себя неудобствами одолжить  золовкам свою карету, но и — что было еще хуже — ей предстояло терпеть все  неприятные последствия такого невольного внимания к ним; как знать, не сочтут  ли они ее обязанной и во второй раз взять их куда-нибудь? Правда, у нее всегда  была в запасе возможность отказать им. Но этого ей было мало: когда люди знают,  что поступают дурно, их оскорбляет, если от них ждут более достойного  поведения.    

Марианна  постепенно так привыкла выезжать каждый день, что ей уже было все равно, ехать  или нет, и она спокойно и машинально одевалась перед каждым вечером, не ожидая  от него ни малейшего удовольствия, а часто даже и не зная, куда они  отправляются.    

К своему  туалету и наружности она стала так равнодушна, что не тратила на них и половины  того внимания и интереса, какими, едва она была готова, их успевала одарить  мисс Стил за пять минут. От взыскательного взгляда этой девицы и ее жадного  любопытства не ускользала ни единая мелочь, она видела все, осведомлялась обо  всем, не находила покоя, пока не узнавала, что стоила каждая часть туалета  Марианны, могла назвать число ее платьев точнее самой Марианны и лелеяла  надежду выведать, прежде чем они расстанутся, во сколько ей обходится  еженедельная стирка и сколько ежегодно она тратит на себя. Бесцеремонность этих  расспросов обычно увенчивалась комплиментом, который Марианна, хотя он  добавлялся для ее умиротворения, полагала совсем уж бесстыдной наглостью: после  того, как ее подвергали допросу о цене и выкройке ее платья, о цвете ее туфелек  и о прическе, ей почти непременно объявлялось, что она, «право слово, выглядит  первейшей щеголихой и всеконечно заведет много обожателей».    

Подобным  напутствием ее проводили и на этот раз, когда подъехала карета их брата, которую  они не заставили дожидаться и пяти минут, весьма огорчив такой пунктуальностью  свою невестку: приехав первой, та надеялась, что они замешкаются, чем причинят  неудобства ее кучеру или же ей самой.    

Ничего  особо примечательного во время вечера не произошло. Среди гостей, как всегда на  музыкальных вечерах, было много истинных ценителей и гораздо больше тех, кто в  музыке ничего не понимал. Музыканты же, как обычно, по собственному мнению и  мнению ближайших их друзей, еще раз доказали, что среди английских любителей  лучше их никого не найдется.    

Элинор  не была музыкальна и не притворялась музыкальной, а потому не стеснялась отводить  взгляд от фортепьяно, когда ей того хотелось и, не смущаясь присутствием ни  арфы, ни виолончели, останавливала взгляд на чем-нибудь другом. Таким образом  она обнаружила в группе молодых людей того самого джентльмена, который прочел  им у Грея лекцию о футлярчиках для зубочисток. Вскоре она заметила, что он  поглядывает на нее и что-то фамильярно говорит ее брату. Она уже решила позднее  спросить у этого последнего, кто он такой, как они оба подошли к ней и мистер  Дэшвуд представил ей мистера Роберта Феррарса.    

Он  обратился к ней с развязной учтивостью и изогнул шею в поклоне, который лучше  всяких слов подтвердил, что он и в самом деле тот пустой модник, каким его когда-то  отрекомендовала Люси. Как счастлива была бы она, если бы ее чувство к Эдварду  питалось не его достоинствами, но достоинствами его родственников! Ибо тогда  этот поклон его брата довершил бы то, чему начало положила злобная вздорность  матери и сестры. Но удивляясь столь большому различию между братьями, она  убедилась, что бездушие и самодовольство одного нисколько не принизили в ее  мнении скромность и благородные качества другого. Откуда взялось такое  различие, ей объяснил сам Роберт за четверть часа их беседы: говоря о своем  брате и оплакивая чрезвычайную gaucherie *, которая мешала тому вращаться в  свете, он с безыскусственной откровенностью приписал ее великодушно не  какому-либо природному недостатку, но лишь злосчастной судьбе брата,  получившего частное образование, тогда как он, Роберт, хотя, возможно, ни в чем  его от природы особенно и не превосходя, но лишь благодаря преимуществам  образования, какое дается в наших лучших школах, может быть принят в самом  взыскательном обществе наравне с кем угодно.    

     

*  Неловкость (фр.).    

     

— Клянусь  душой, — заключил он, — я убежден, что иной причины здесь нет, о чем  я постоянно твержу маменьке, когда она огорчается из-за этого.  «Сударыня, — говорю я ей, — не стоит так терзать себя! Сделанного не  вернешь, и вина только ваша. Почему вы допустили, чтобы мой дядюшка, сэр  Роберт, против вашей же воли, убедил вас поручить Эдварда заботам частного  учителя в самую решающую пору его жизни? Пошли вы его не к мистеру Прэтту, а в  Вестминстер[15],  как послали меня, и у вас сейчас не было бы никаких поводов к огорчению». Вот  как гляжу на это я, и маменька теперь тоже видит, что совершила непоправимую  ошибку.    

Элинор  ничего не возразила, ибо, какое бы мнение ни сложилось у нее о преимуществах  школьного образования вообще, одобрить пребывание Эдварда в лоне семьи мистера  Прэтта она не могла.    

— Вы,  если не ошибаюсь, проживаете в Девоншире, — сказал он затем. — В  коттедже близ Долиша.    

Элинор  вывела его из заблуждения относительно местоположения их дома, и он,  по-видимому, весьма удивился, что в Девоншире можно жить и не близ Долиша. Но  зато весьма одобрил выбранное ими жилище.    

— Сам  я, — объявил он, — обожаю коттеджи. В них всегда столько всяческих  удобств и бездна изящества. Ах, право же, будь у меня деньги, я купил бы кусок  земли и построил себе коттедж где-нибудь под Лондоном, чтобы ездить туда в  кабриолете, когда мне заблагорассудится, приглашать к себе близких друзей и  наслаждаться жизнью. Всем, кто намеревается строить себе дом, я советую  построить коттедж. Недавно ко мне пришел мой друг лорд Кортленд, чтобы узнать  мое мнение, и положил передо мной три плана, начерченные Бономи[16]. Мне предстояло указать  лучший. «Мой дорогой Кортленд, — сказал я, бросая их все три в  огонь, — не останавливайте выбора ни на одном из них, но постройте себе  коттедж!» И, полагаю, это решит дело. Некоторые люди воображают, будто в  коттедже не может быть никаких удобств из-за тесноты, — продолжал  он. — Но это заблуждение. В прошлом месяце я гостил у моего друга Эллиота  близ Дартфорда. Леди Эллиот очень хотелось дать небольшой бал. «Но, боюсь, это  невозможно, — сказала она. — Ах, милый Феррарс! Посоветуйте же мне,  каким образом его устроить? В коттедже не найдется ни единой комнаты, в которой  поместилось бы более десяти пар, а где сервировать ужин?» Я тотчас понял, что  ничего трудного тут нет и ответил: «Дражайшая леди Эллиот, не тревожьтесь. В  столовой будет просторно и для восемнадцати пар, карточные столы можно  расставить в малой гостиной, в библиотеке сервируйте чай и легкую закуску, а  ужин прикажите подать в большой гостиной». Леди Эллиот пришла в восторг от  этого плана. Мы обмерили столовую, и оказалось, что она как раз подходит для  восемнадцати пар, и все было устроено точно по моему совету. Таким образом,  если только знать, как взяться за дело, в коттедже можно столь же себя не  стеснять, как и в более обширном доме!    

Элинор  со всем согласилась, ибо не сочла, что он заслуживает того, чтобы с ним  разговаривали серьезно.    

Джон  Дэшвуд получал от музыки не больше удовольствия, чем старшая из его сестер, и,  подобно ей, мог думать о другом, а потому ему в голову пришла мысль, которую по  возвращении домой он сообщил жене, чтобы получить ее одобрение.    

Раздумывая  над ошибкой миссис Деннисон, предположившей, будто его сестры гостят у него, он  решил, что, пожалуй, было бы прилично действительно пригласить их к себе, пока  миссис Дженнингс не перестанет проводить все время с дочерью. Лишних расходов  это почти не потребует, не причинит им никаких неудобств, а подобный знак  внимания, как подсказывала ему его чувствительная совесть, позволит считать,  что он щепетильно выполняет данное отцу слово. Фанни такое предложение изумило.    

— Не  вижу, как это сделать, — сказала она, — не обидев леди Мидлтон, у  которой они проводят все дни. Иначе я, натурально, была бы очень-очень рада. Ты  знаешь, я всегда готова оказывать им все знаки внимания, какие только  могу, — ведь вывезла же я их в свет не далее как сегодня. Но пригласить  их, когда они — гостьи леди Мидлтон? Так не делают!    

Ее муж с  большим смирением все же не признал этот довод весомым.    

— Они  проводят все дни на Кондуит-стрит уже неделю, — возразил он. — И леди  Мидлтон не обидится, если они проведут такой же срок у своих ближайших  родственников.    

Фанни  помолчала, а затем с новой энергией сказала:    

— Любовь  моя, я с восторгом пригласила бы их, будь это в моей власти. Но я уже решила  попросить милейших мисс Стил провести у нас несколько дней. Они очень  благовоспитанные, достойные девицы, и, мне кажется, мы должны оказать им это  внимание, потому что их дядюшка был наставником Эдварда, и превосходным. Видишь  ли, твоих сестриц нам ничто не помешает пригласить и на другой год, но мисс  Стил, возможно, больше в Лондон не приедут. Я не сомневаюсь, что они тебе  понравятся. Да ведь они тебе уже очень нравятся, как ты сам прекрасно знаешь. И  маменька к ним расположена, и Гарри к ним так привязался!    

Мистер  Дэшвуд больше не колебался. Он признал, что милейших мисс Стил следует пригласить  безотлагательно, и умиротворил свою совесть, твердо решив пригласить сестер в  следующем же году, впрочем, не без тайной надежды, что через год нужды в таком  приглашении не будет: Элинор приедет в Лондон уже супругой полковника Брэндона,  а с ними и Марианна в качестве их гостьи.    

Фанни,  радуясь своему счастливому избавлению и гордясь находчивостью, с какой избежала  опасности, на следующее же утро написала Люси, приглашая ее с сестрой провести  несколько дней на Харли-стрит[17],  как только леди Мидлтон будет это удобно. Этого было достаточно, чтобы Люси  почувствовала себя очень счастливой, и с весомой на то причиной. В миссис  Дэшвуд она словно бы обрела союзницу, разделяющую все ее надежды,  способствующую достижению ее целей! Подобный случай постоянно бывать в обществе  Эдварда и его близких наиболее практическим образом помогал осуществлению ее  заветных планов, а само приглашение весьма льстило ее самолюбию. Его можно было  лишь принять с величайшей благодарностью и безотлагательно, а потому тут же  оказалось, что они предполагали уехать от леди Мидлтон как раз через два дня —  хотя раньше об этом никем ни слова сказано не было.    

Когда  приглашение было предъявлено Элинор, что произошло через десять минут после того,  как его принесли, она впервые подумала, что у Люси, пожалуй, и правда есть  повод для надежд. Такая любезность после столь краткого знакомства, казалось,  подтверждала, что ее порождает отнюдь не просто желание побольше уязвить ее,  Элинор, и обещала, что со временем и при известной ловкости старания Люси  увенчаются полным успехом. Ее лесть уже возобладала над чванством леди Мидлтон  и пробила брешь в крепости сердца миссис Джон Дэшвуд. А такие победы сулили  другие, и более важные.    

Барышни  Стил отбыли на Харли-стрит, и все новые и новые вести об их фаворе там укрепляли  уверенность Элинор. Сэр Джон, несколько раз заезжавший туда, описывал дома, в  какой они милости, приводя убедительнейшие ее примеры. Миссис Джон Дэшвуд  никогда еще не встречала девиц, которые так ей нравились бы; она подарила обеим  по игольнику работы какого-то французского эмигранта; она называет Люси по  имени и представить себе не может, что должна будет расстаться с ними!    

 Глава 37    

     

К концу  второй недели миссис Палмер настолько оправилась, что ее мать уже не считала необходимым  посвящать ей все свое время, но начала ограничиваться двумя или даже одним визитом  в день, а в промежутках возвращалась домой, возобновляя обычный свой образ  жизни, и ее молодые гостьи с большой охотой приняли в нем прежнее участие. На  третье или на четвертое утро после того, как они перестали покидать  Беркли-стрит спозаранку, миссис Дженнингс, вернувшись от миссис Палмер, вошла в  гостиную так торопливо и с таким многозначительным видом, что Элинор, сидевшая  там одна, тотчас приготовилась выслушать что-то из ряда вон выходящее, и  правда, почтенная дама без промедления вскричала:    

— Господи!  Мисс Дэшвуд, душенька, вы слышали новости?    

— Нет,  сударыня. Но что случилось?    

— Такое,  что даже вообразить нельзя! Но я вам расскажу все по порядку. Приезжаю я к  Шарлотте, а она насмерть из-за младенчика перепугана. Думала, он опасно  захворал — плакал, ворочался и весь пошел прыщичками. Я только на него глянула  и говорю: «Господи, душечка, это же вовсе вздор, это потница!» И нянька то же  самое твердит. Но Шарлотта ничего слышать не желала, пока не послали за  мистером Донаваном. А он, к счастью, как раз воротился с Харли-стрит и — сразу  сюда. Ну, едва он посмотрел на мальчика, как следом за нами повторил: потница,  мол, и ничего больше. У Шарлотты отлегло от сердца. А мне, когда он совсем  собрался уходить, возьми да и взбреди в голову — вот уж, право, не знаю с чего  бы! — но только я возьми и спроси его, нет ли чего-нибудь новенького. Тут  он ухмыльнулся, хихикнул и напустил на себя серьезность, будто невесть какой  ему секрет известен, а потом и говорит шепотом: «Я опасаюсь, как бы до  барышень, которые у вас гостят, не дошли какие-нибудь неверные слухи о  нездоровье их сестрицы, а потому, полагаю, мне следует сказать, что, по моему  мнению, поводов особо тревожиться вовсе нет. К миссис Дэшвуд, уповаю, скоро  вернется прежнее здоровье».    

— Как!  Фанни заболела?    

— Точь-в-точь,  что я сказала, душенька. «Помилуйте! — говорю, — миссис Дэшвуд заболела?»  Тут-то все наружу и выплыло. А узнала я, чтобы долго не повторять, вот что:  мистер Эдвард Феррарс, тот самый молодой человек, о котором я с вами все шутила  (по правде сказать, я убийственно рада, что на самом-то деле ничего тут не было),  так мистер Эдвард Феррарс, оказывается, вот уж год, как не два, помолвлен с  моей кузиной Люси! Вот оно что, душенька! И ни одна живая душа ничего ведать не  ведала, кроме Нэнси. Нет, вы только вообразите! Что они друг другу понравились,  тут удивляться нечему, но что между ними дело сладилось, а никому и невдомек,  вот это странно! Мне, правда, вместе их ни разу видеть не довелось, не то,  думаю, я сразу поняла бы, куда ветер дует. Ну, как бы то ни было, они все  держали в страшном секрете, потому что боялись миссис Феррарс; и ни она, ни ваш  братец, ни сестрица ничегошеньки даже не подозревали до нынешнего утра. А тут  бедная Нэнси, — вы ведь знаете, намерения у нее всегда самые лучшие, только  звезд она с неба не хватает, — тут бедная Нэнси взяла да все и выложила.  «Помилуйте, — думает она про себя, — они же от Люси совсем без ума и  не станут им чинить никаких помех!» И отправляется к вашей сестрице, которая  сидит себе одна за пяльцами и знать не знает, что ей сейчас предстоит услышать.  Да она всего за пять минут до того говорила вашему братцу, что задумала  сосватать Эдварду дочку лорда, уж не помню какого. А тут, вообразите, такой  удар ее гордости и спеси! У нее тотчас начался сильнейший нервический припадок,  и ваш братец услышал ее крики внизу у себя в кабинете, где он сел писать  распоряжения управляющему в деревню. Натурально, он бросился наверх и произошла  ужасная сцена — Люси как раз вошла в комнату, ни о чем не ведая. Бедняжечка!  Мне ее жаль. И должна сказать, обошлись с ней дурно: ваша сестрица бранилась на  чем свет стоит и скоро довела ее до обморока. Нэнси упала на колени и  обливалась горючими слезами, а ваш братец расхаживал взад и вперед по комнате и  твердил, что, право, не знает, как тут быть. Миссис Дэшвуд кричала, чтобы духу  их в доме сию же минуту не осталось, и вашему братцу тоже пришлось упасть на  колени, упрашивая дозволить им остаться, пока они вещи свои не уложат. У нее  начался новый нервический припадок, и он так перепугался, что послал за  мистером Донаваном, и мистер Донаван застал в доме страшную сумятицу. У дверей  уже стояла карета, чтобы увезти моих бедненьких кузин, а когда он уходил, они  как раз в нее садились. Бедняжке Люси, сказал он, было так дурно, что она еле  на ногах держалась. Да и Нэнси чувствовала себя не лучше. Признаюсь, на вашу сестрицу  я сердита и от всего сердца надеюсь, что они поженятся назло ей. А каково будет  бедному мистеру Эдварду, когда он про то узнает! Чтобы с его невестой обошлись  так низко! Говорят он в нее убийственно влюблен, да почему бы и нет! Не  удивлюсь, если он придет в ярость! И мистер Донаван того же мнения. Мы с ним  преподробно все обсудили, а к тому же он немедля должен был вернуться на  Харли-стрит, чтоб быть под рукой, когда миссис Феррарс услышит новость. За ней  послали, едва Люси с Нэнси уехали, и ваша сестрица была уверена, что с ней тоже  случится нервический припадок. И поделом ей! Мне их ничуточки не жаль. Терпеть  не могу, когда люди льстятся только на деньги и знатность. Почему бы мистеру  Эдварду и Люси не пожениться? Миссис Феррарс, уж конечно, может обеспечить сына  очень прилично, а если у Люси за душой всего ничего, так зато лучше нее никто  не умеет из ничего сделать многое. Да если бы миссис Феррарс назначила ему  всего пятьсот фунтов ежегодно, Люси все бы устроила, как иные и на восемьсот  фунтов не устроят. Господи, как бы они уютно жили в коттеджике вроде вашего или  чуть попросторней, с двумя горничными и двумя лакеями. А у меня для них и  старшая горничная на примете есть: сестра моей Бетти сейчас как раз без места,  и она им отлично пришлась бы.    

Тут  миссис Дженнингс умолкла, и Элинор, у которой было достаточно времени собраться  с мыслями, сумела ответить так, как следовало, и сказать то, что оправдывалось  обстоятельствами. Радуясь, что ее не подозревают в особом интересе к  случившемуся, что миссис Дженнингс (как последнее время она и надеялась)  перестала искать в ней тайную любовь к Эдварду, и, главное, радуясь, что  Марианны не было рядом, она могла говорить без неловкости и, как ей казалось, вынести  беспристрастное суждение о поведении всех участников интриги.    

Но она  не бралась решать, чем случившееся может обернуться для нее самой, хотя старательно  гнала от себя надежду, что следствием не обязательно должна явиться свадьба  Эдварда с Люси. Ей не терпелось узнать, что скажет и сделает миссис Феррарс, хотя  в общих чертах предположить это было и нетрудно. Но еще больше она хотела бы  знать, как поведет себя Эдвард. Его она очень жалела, Люси весьма мало, да и то  ценой значительных усилий, остальных же — ничуть.    

Миссис  Дженнингс была не способна говорить ни о чем другом, и Элинор скоро поняла, что  ей необходимо подготовить Марианну, незамедлительно вывести ее из заблуждения,  открыть ей истинное положение вещей, чтобы у нее нашлась сдержанность слушать  эти разговоры, не выдавая ни тревоги за сестру, ни досады на Эдварда.    

Задача  ей предстояла тяжкая. Ведь она должна была отнять у сестры, как она искренне  верила, главное ее утешение, сообщить ей об Эдварде подробности, которые,  думала она со страхом, могут навеки уронить его во мнении Марианны; ведь та,  разумеется, не замедлит обнаружить в ее положении сходство с собственным, в  мыслях чрезвычайно усилит это сходство, неверно его истолкует и со всей силой  воскресит свое горе. Но тягостную эту обязанность выполнить было тем не менее  необходимо, и Элинор поспешила к сестре.    

Она не  собиралась останавливаться на собственных чувствах или описывать свои  страдания: лишь власть над собой, которую она неизменно сохраняла с той минуты,  когда узнала о помолвке Эдварда, могла что-то сказать о них Марианне. Рассказ  Элинор был кратким и ясным. И хотя совсем сохранить бесстрастие она все же не  сумела, но не сопровождала свою речь ни бурным волнением, ни неистовыми  сетованиями. Чего нельзя сказать о ее слушательнице: Марианна смотрела на  сестру с ужасом и безудержно рыдала. Элинор была осуждена утешать других не  только в их горе, но и в своем собственном. Она всячески настаивала, что  переносит его спокойно, и старалась доказать, что Эдвард ни в чем, кроме  опрометчивости, не повинен.    

Однако  Марианна довольно долго не желала верить ни тому, ни другому. Эдвард представлялся  ей вторым Уиллоби, а раз уж Элинор призналась, что любила его всем сердцем,  значит, и муки ее столь же велики! Люси же Стил казалась ей до того противной,  до того неспособной покорить сколько-нибудь чувствительного молодого человека,  что сначала она никак не хотела поверить в пусть и угасшую любовь Эдварда к  подобной девице, а затем отказывалась найти ему извинение. Нет, нет, как можно  хотя бы говорить, что это вполне естественно! И Элинор перестала ее убеждать,  понимая, что признать, насколько это естественно, она сумеет, лишь когда ей  будет дано лучше узнать человеческую натуру.    

Она едва  успела сказать про помолвку Эдварда с Люси и о том, сколько времени они были  помолвлены, как Марианна дала волю своим чувствам, и Элинор, вместо того чтобы  излагать события в их последовательности, очень долго успокаивала ее, умоляла  не принимать все так близко к сердцу и опровергала обвинения, сыпавшиеся на  Эдварда. Наконец Марианна вернулась к предмету разговора, спросив:    

— Но  как давно тебе было известно об этом, Элинор? Он тебе написал?    

— Четыре  месяца. Когда Люси в ноябре приехала в Бартон-парк, она очень скоро под секретом  рассказала мне про свою помолвку.    

Взгляд  Марианны выразил изумление, для которого она не сразу нашла слова. После  долгого молчания она воскликнула:    

— Четыре  месяца! Ты знала об этом уже четыре месяца?    

Элинор  кивнула.    

— Как!  Все время, пока ты ухаживала за мной в моем горе, ты хранила в сердце такую тайну?  И я еще упрекала тебя в том, что ты счастлива!..    

— Но  сказать тебе тогда, насколько ты ошибаешься, было невозможно.    

— Четыре  месяца! — вновь вскричала Марианна. — И ты была так спокойна! Так  весела! Но откуда брались у тебя силы?    

— Из  сознания, что я исполняю свой долг. Я обещала Люси сохранить ее тайну, а потому  обязана была избегать всего, что могло бы намекнуть на истинное положение  вещей, и я не имела права причинять моим близким и друзьям тревогу, рассеять  которую было бы не в моей власти.    

Марианну  это, казалось, глубоко поразило.    

— Мне  часто хотелось разуверить тебя и маму, — добавила Элинор. — И раза  два я пыталась. Но убедить вас, не нарушив оказанного мне доверия, я не сумела.    

— Четыре  месяца!.. И ты ведь его любила!..    

— Да.  Но любила я не только его. Мне был дорог душевный покой других, и я радовалась,  что могу скрыть от них, как мне тяжело. Теперь я способна думать и говорить об  этом без боли. И не хочу, чтобы ты страдала из-за меня, потому что, поверь, я  сама уже почти не страдаю. У меня есть опора, и не одна. Насколько я могу  судить, горе постигло меня не из-за какого-нибудь моего безрассудства, и я  старалась переносить его так, чтобы никого им не удручать. Эдварда мне обвинять  не в чем. Я желаю ему счастья в уверенности, что он всегда будет исполнять свой  долг, и, хотя сейчас, быть может, его и терзают сожаления, в конце концов он  это счастье обретет. Люси достаточно разумна, а это надежная основа для всего  лучшего в семейной жизни. И ведь какой бы чарующей, Марианна, ни была мысль об  единственной и неизменной любви, и как бы ни провозглашалось, что все наше  счастье навсегда зависит от одного единственного человека, так нельзя... так не  годится, так не может быть! Эдвард женится на Люси, он женится на женщине,  которая красотой и умом превосходит очень многих, и время, и привычка заставят  его забыть, что когда-то другая, как ему казалось, ее превосходила...    

— Если  ты способна так рассуждать, — сказала Марианна, — если, по-твоему,  утрату самого драгоценного так легко восполнить чем-то другим, то твоя  решимость, твое самообладание, пожалуй, не столь уж удивительны. Они становятся  для меня постижимыми.    

— Я  понимаю. Ты полагаешь, будто я вообще особых страданий не испытывала. Но, Марианна,  четыре месяца все это тяготело надо мной и у меня не было права никому  открыться! Я знала, как глубоко опечалитесь вы с мамой, когда вам станет  известна правда, и не могла никак вас подготовить. Мне рассказала об этом, чуть  ли не насильно сделав меня своей наперсницей, та, чья давняя помолвка разрушила  мои надежды, — и рассказала, как мне чудилось, со злорадным торжеством. В ответ  на ее подозрения мне следовало сохранять безразличный вид, хотя речь шла о том,  что для меня было важнее всего. И так повторялось не один раз. Мне вновь и  вновь приходилось выслушивать, как она описывает свои чаяния и торжествует. Я  знала, что навеки разлучена с Эдвардом, и не узнала ни единой подробности,  которая заставила бы меня подумать, не к лучшему ли это! Ничто не умалило его  достоинств и не доказало, что он ко мне равнодушен. Я должна была сносить злобу  его сестры и оскорбительное обращение его матери, терпеть кару за чувство, которое  не могло подарить мне никакой радости. И все это происходило тогда, когда, как  тебе известно, у меня были и другие горести. Если ты все-таки допускаешь, что и  я способна чувствовать, то, конечно, сумеешь представить себе, как я страдала  эти дни. Спокойствие, с каким я сейчас говорю, утешения, какие я пытаюсь  найти, — все это плоды постоянных и мучительных усилий, они возникли не  сами собой и вначале не приносили мне никакого облегчения. Нет, Марианна. Если  бы тогда я не была связана обещанием молчать, пожалуй, ничто — даже любовь к  самым дорогим для меня людям — не удержало бы меня от того, чтобы открыто  показать, как я несчастна!    

Марианна  совсем присмирела.    

— Ах,  Элинор! — воскликнула она. — Из-за тебя я себя навсегда  возненавидела. Как безжалостна была я с тобой! С тобой — единственным моим  утешением, опорой во всех моих муках, когда казалось, что ты страдаешь только  со мной и из-за меня! И это — моя благодарность? И так-то я тебе отплачиваю?  Твое благородство — горький укор мне, потому-то я и порицала твое поведение!    

За этим  признанием последовали нежнейшие ласки. Марианна была готова на все, лишь бы  искупить свою вину перед сестрой, и Элинор без труда заручилась ее обещанием  говорить о случившемся без малейшей горечи, при встречах Люси ничем не выдавать  возросшей неприязни к ней, а если случай сведет ее с Эдвардом, выказывать ему  всю былую сердечность. Уступки были велики, но уж если Марианна признавала себя  неправой, никакие жертвы ее не останавливали.    

Обещание  сдерживаться она исполнила безупречно. Слушая рассуждения миссис Дженнингс о  случившемся, она ни разу не изменилась в лице, не возражала ей и даже трижды  сказала «да, сударыня». Когда же та принялась хвалить Люси, она только пересела  с одного стула на другой, а спазму в горле, которую у нее вызвало описание  пылкой любви Эдварда, мужественно скрыла. Столь героическое поведение сестры  внушило Элинор уверенность, что сама она выдержит любое испытание.    

Следующее  утро принесло с собой новые мучения — их брат почел необходимым нанести им  визит, дабы с весьма мрачным видом обсудить ужасное событие, а также сообщить  им, как чувствует себя его супруга.    

— Полагаю,  вы слышали, — качал он с грустной серьезностью, едва опустился на  стул, — о возмутительнейшем открытии, которое имело вчера место под нашим  кровом?    

Они  ответили ему лишь утвердительным взглядом, минута была слишком опасной для  слов.    

— Ваша  сестра, — продолжал он, — страдала безмерно. Как и миссис Феррарс...  Короче говоря, это была сцена столь необоримого отчаяния... Но уповаю, буря все  же пронесется, не сокрушив никого из нас. Несчастная Фанни! Вчера у нее один  нервический припадок тотчас сменялся другим. Но не стану излишне вас тревожить.  Донаван утверждает, что особой опасности нет. Конституция у нее здоровая, а  решимость возобладает над чем угодно. Перенесла она все это с поистине  ангельской кротостью! Она говорит, что никогда больше ни о ком хорошего мнения  не будет. И не удивительно — после того, как ее столь коварно обманули! Столь  черная неблагодарность в ответ на такую снисходительность, такое доверие! Ведь  она пригласила этих девиц погостить у нее только из доброты сердечной. Только  полагая, что они заслуживают некоторого поощрения, что они скромны и  благовоспитанны и будут приятными собеседницами. Ведь мы лишь поэтому, вопреки  самому горячему нашему желанию, не пригласили тебя с Марианной пожить у нас,  пока вы, милостивая государыня, ухаживали за вашей дочерью. И так ее  вознаградить! «Ах, я от всей души хотела бы, — говорит бедняжка Фанни с  обычной своей сердечностью, — чтобы мы вместо них пригласили твоих  сестриц!»    

Тут он  умолк, чтобы выслушать положенные изъявления благодарности, после чего продолжал:    

— Что  перенесла несчастная миссис Феррарс, когда Фанни ей все рассказала, не  поддается никакому описанию! Подумать только! Она с истинно материнской любовью  находит для него отличную партию, а он все это время тайно помолвлен с совсем  другой особой! Подобное подозрение ей и в голову прийти не могло. И тем более в  отношении такой особы. «Уж тут-то, — говорила она, — казалось, я  могла ничего не опасаться!» Муки ее были просто неописуемы! Однако мы обсудили,  что следует предпринять, и в конце концов она послала за Эдвардом. Он явился.  Но мне грустно рассказывать о том, что произошло. Все уговоры миссис Феррарс расторгнуть  помолвку, подкрепляемые моими доводами и мольбами Фанни, оказались тщетными.  Долг, сыновья и братская привязанность — все было забыто. Никогда бы прежде я  не поверил, что Эдвард способен на подобное упрямство и бесчувственность. Мать  открыла ему свое великодушное намерение: если он женится на мисс Мортон, она  передаст ему в полное владение норфолкское поместье, которое после уплаты  поземельного налога приносит чистый годовой доход в тысячу фунтов. И в отчаянии  даже пообещала добавить еще двести фунтов. А затем указала, какая нищета его  ждет, если он не откажется от этого мезальянса. Ему придется довольствоваться  собственными двумя тысячами фунтов, и пусть не смеет являться к ней на глаза,  пусть не только не надеется на ее помощь, но более того, пусть знает: если он  попробует найти себе какое-нибудь доходное занятие, она постарается  воспрепятствовать ему, насколько это будет в ее власти.    

Тут  Марианна, вне себя от негодования, хлопнула в ладоши и вскричала:    

— Боже  милосердный, неужели это возможно?!    

— Ты  вправе изумляться, Марианна, упрямству, перед которым бессильны даже такие доводы, —  сказал ее брат. — Твое восклицание вполне естественно.    

Марианна  собралась было возразить, но вспомнила свое обещание и промолчала.    

— Да-да, —  возобновил он свой рассказ, — все оказалось тщетным. Эдвард говорил мало,  но зато самым решительным тоном. Ничто не подвигнет его расторгнуть помолвку.  Он сдержит слово, во что бы это ему ни обошлось.    

— Значит, —  с грубоватой прямотой перебила миссис Дженнингс, не в силах долее молчать, —  он вел себя как порядочный человек! Прошу у вас прощенья, мистер Дэшвуд, но,  поступи он иначе, я бы сказала, что он негодяй! Это дело имеет такое же  отношение ко мне, как и к вам, потому что Люси Стил моя родственница, и я  убеждена, что в мире не найти девушки лучше и более достойной хорошего мужа!    

Джон  Дэшвуд весьма удивился, но он был флегматичен, неуязвим к уколам и предпочитал  со всеми ладить, а уж тем более с обладателями приличных состояний, и потому  ответил без малейшей досады.    

— Сударыня,  я никогда не позволю себе отозваться непочтительно о тех, кто имеет честь состоять  с вами в родстве. И мисс Люси Стил, не спорю, особа, возможно, весьма  достойная, но брак этот, как вы сами понимаете, невозможен. Согласиться же на  тайную помолвку с юношей, порученным попечениям ее дяди, и тем более с сыном  столь состоятельной дамы, как миссис Феррарс, это все-таки, пожалуй, немного  чересчур. Но, впрочем, миссис Дженнингс, я вовсе не намерен бросать тень на  поведение тех, кто пользуется вашим расположением. Мы все желаем ей всяческого  счастья, а миссис Феррарс с начала и до конца вела себя так, как на ее месте  вела бы себя любая нежная и заботливая мать. Великодушно и щедро. Эдвард сам  выбрал свой жребий и, боюсь, тяжкий.    

Марианна  вздохнула, разделяя его опасения, а сердце Элинор разрывалось при мысли, что  должен был чувствовать Эдвард, пренебрегая угрозами матери ради той, кто ничем  не могла его вознаградить за подобное благородство.    

— Но  как же все это кончилось, сударь? — спросила миссис Дженнингс.    

— Сколь  ни грустно, сударыня, самым прискорбным разрывом. Мать отреклась от Эдварда. Он  вчера же покинул ее дом, но, куда он отправился и в Лондоне ли он еще, мне  неизвестно. Ведь мы, разумеется, никаких справок наводить не можем.    

— Бедный  молодой человек! Что с ним теперь будет?    

— Поистине,  сударыня, весьма печальная мысль! Рождением предназначенный для столь  обеспеченной жизни! Право, не представляю себе участи более злополучной!  Проценты с двух тысяч фунтов — кто способен прожить на них? И терзания при  мысли, что он, если бы не его собственное безумие, через какие-то три месяца  получал бы годовой доход в две тысячи пятьсот фунтов. (Мисс Мортон ведь имеет  тридцать тысяч фунтов.) Более тяжкого положения я вообразить не могу. Мы все  должны ему сочувствовать, тем более что не в нашей власти хоть чем-нибудь облегчить  его участь.    

— Бедняжка! —  вскричала миссис Дженнингс. — У меня он всегда найдет стол и кров, как я и  скажу ему, едва только увижу. Нельзя же допустить, чтобы он сейчас жил на свой  счет в каком-нибудь захудалом пансионе или дешевой гостинице!    

Элинор  мысленно поблагодарила ее за доброту к Эдварду, хотя и не могла не улыбнуться  тому, как доброта эта была выражена.    

— Если  бы он только соизволил позаботиться о себе в той мере, в какой его близкие  желали позаботиться о нем, — сказал мистер Джон Дэшвуд, — то уже  занял бы приличествующее ему положение и ни в чем не нуждался. Но теперь никто  не в силах оказать ему помощь. И ему готовится еще один удар, пожалуй, самый  тяжкий. Его матушка в весьма естественном гневе решила немедля передать в  собственность Роберту имение, предназначавшееся Эдварду, если бы он вел себя достойно.  Когда я расстался с ней нынче утром, она советовалась об этом со своим  поверенным.    

— Что  же! — сказала миссис Дженнингс. — Такова ее месть. Каждый сводит  счеты по-своему. Но вот я бы не стала обогащать одного сына, потому что другой  мне перечил!    

Марианна  встала и прошлась по комнате.    

— Что  может язвить молодого человека больнее, — продолжал Джон, — чем зреть  младшего брата владельцем имения, которое должно было принадлежать ему самому?  Несчастный Эдвард! Я всей душой ему сострадаю.    

После  нескольких минут таких же сетований он встал, неоднократно заверил сестер, что  недуг Фанни, по его искреннему убеждению, большой опасностью не угрожает, а  потому им не следует излишне тревожиться, и наконец удалился, оставив своих  собеседниц при едином мнении — во всяком случае, во всем, что касалось  поведения миссис Феррарс, его с Фанни и Эдварда.    

Едва  дверь за ним закрылась, как Марианна дала волю своему негодованию, и столь  бурно, что Элинор тоже не сдержалась, а миссис Дженнингс и не намеревалась  сдерживаться, и все трое с превеликим жаром принялись обсуждать и осуждать.    

 Глава 38    

     

Миссис  Дженнингс горячо хвалила поведение Эдварда, хотя и пребывала в неведении всей  меры его благородства, известной лишь Элинор и Марианне. Только они знали, как  скуден был источник, питавший его непокорность, и какое малое ждало его  утешение — если не считать сознания исполненного долга — за утрату близких и  богатства. Элинор гордилась его твердостью, а Марианна простила ему все его  прегрешения, сочувствуя ему в его несчастье. Однако, хотя Элинор уже не должна  была таиться от сестры и между ними восстановилось прежнее доверие, ни той, ни  другой, когда они оставались наедине, не хотелось касаться этой темы. Элинор  избегала ее, потому что слишком пылкие, слишком настойчивые убеждения Марианны  еще больше укрепляли в ней веру в любовь Эдварда, как ни старалась она гнать от  себя такие мысли. У Марианны же не хватало духа вести разговоры, после которых  она испытывала возрастающее недовольство собой, невольно сравнивая поведение  Элинор со своим.    

Сравнение  это неизменно ее удручало, но не побуждало, как надеялась Элинор, хотя бы теперь  побороть свое горе. Она непрестанно упрекала себя, горько сожалела, что не  пыталась сдерживаться ранее, но все ограничивалось лишь муками раскаяния, без  попыток как-то поправить былое. Дух ее очень ослабел, она не верила, что у нее  достанет на это сил, а потому только еще более предавалась унынию.    

Следующие  два дня не принесли никаких новостей о том, что происходило на Харли-стрит или  в Бартлетовских Домах. Хотя им уже было известно очень много и у миссис  Дженнингс нашлось бы, что порассказать своим приятельницам, почтенная дама,  однако, положила себе сначала побывать у своих родственниц, утешить их и узнать  побольше, и лишь необычное число визитеров помешало ей навестить их в пределах  этого срока.    

Третий  день пришелся на воскресенье, и такое ясное, такое солнечное, что многие  выбрали его для прогулок по Кенсингтонским садам, хотя завершилась лишь вторая  неделя марта. Отправились туда и Элинор с миссис Дженнингс. Марианна, которая,  зная, что Уиллоби вернулись в Лондон, постоянно опасалась случайной встречи с  ними, предпочла не ездить в столь публичное место и осталась дома.    

В садах  к ним вскоре присоединилась задушевная подруга миссис Дженнингс и всецело завладела  ее вниманием, чему Элинор была рада, так как могла спокойно предаться  размышлениям. Ни Уиллоби, ни его жену, ни Эдварда она нигде не заметила и  некоторое время вообще не видела знакомых лиц, как вдруг, к немалому ее  удивлению, с ней поздоровалась мисс Стил, которая с некоторым смущением  изъявила большое удовольствие, что повстречала их, а когда миссис Дженнингс  обошлась с ней весьма ласково, покинула на время своих спутников и  присоединилась к ним. Миссис Дженнингс поспешно шепнула Элинор:    

— Душечка,  узнайте, как у них там. Только спросите, а уж она сама вам все доложит. Я ведь  не могу бросить миссис Кларк.    

К  счастью для любопытства миссис Дженнингс, да и самой Элинор, мисс Стил готова  была доложить обо всем без каких-либо вопросов, иначе им бы не пришлось ничего  узнать.    

— Уж  до чего я рада, что повстречалась с вами, — начала мисс Стил, фамильярно  беря ее под руку. — Ведь вас-то мне хотелось видеть больше всех на  свете. — Она понизила голос: — Миссис Дженнингс небось все слышала? Очень  она сердита?    

— На  вас, как мне кажется, — нисколько.    

— Это  хорошо. А леди Мидлтон, она-то сердится?    

— Мне  это представляется маловероятным.    

— Ну,  я убийственно рада. Господи помилуй! Чего я только не натерпелась! В жизни не видывала  Люси в такой злости. Она даже поклялась, что не станет отделывать мне новую  шляпку и до могилы ничего делать для меня не будет. Теперь-то она поостыла, и у  нас с ней опять все ладно. Вот поглядите, бант на шляпку она пришила, и перо  вставила тоже она. Вчера вечером. Теперь вы, натурально, будете надо мной  смеяться. Но почему бы мне и не носить розовых лент, а? Пусть это любимый цвет  доктора, мое-то какое дело? Да, я бы и знать не знала, что оно так, коли бы он  сам не упомянул, что из всех цветов ему подавай розовый. От моих кузин мне  просто житья нет! Признаюсь, когда они принимаются за свои шутки, я порой не  знаю, куда глаза девать!    

Обнаружив,  что она сбилась на тему, которую Элинор предпочитает обходить полным молчанием,  мисс Стил почла за благо вернуться к прежнему предмету их беседы.    

— Знаете,  мисс Дэшвуд, — произнесла она с торжеством, — пусть люди болтают про  мистера Феррарса что хотят, и будто он откажется от Люси, так ничего подобного,  уж можете мне поверить! Одна подлость распускать такие пакостные слухи. Люси  про себя может думать что ей заблагорассудится, тут спора нет, но другие-то с  какой стати выдают это за решенное дело!    

— Уверяю  вас, ничего подобного я не слышала, — ответила Элинор.    

— Да  неужто? Но мне доподлинно известно, что про это ходят толки. И среди многих.  Мисс Годби так прямо и отпечатала мисс Спаркс, что только полоумному может  брести в голову, будто мистер Феррарс откажется от такой невесты, как мисс  Мортон, у которой тридцать тысяч фунтов, из-за Люси Стил, у которой всего  ничего. Это я знаю от самой мисс Спаркс. И сверх того Ричард, мой кузен, все  твердил, что мистер Феррарс, когда дойдет до дела, с крючка сорвется, это уж  как пить дать. А Эдвард три дня к нам глаз не казал, так уж я сама прямо не  знала, что и вообразить. Да и Люси, сдается мне, тоже думала, что все пропало.  Ведь мы уехали от вашего братца в среду, а Эдварда не видели ни в четверг, ни в  пятницу, ни в субботу и даже вообразить не могли, что с ним сталось. Но нынче  утром он объявился. Как раз мы домой вернулись из церкви, и тут все и разъяснилось:  как его в среду вызвали на Харли-стрит, и как маменька и все они его  уговаривали, и как он перед ними всеми объявил, что никого, кроме Люси, не  любит и ни на ком, кроме Люси, не женится. И из-за всего этого он пришел в  такое расстройство, что вскочил на лошадь и ускакал куда-то за город и весь  четверг и всю пятницу просидел в какой-то гостинице, чтобы прийти в себя. И все  хорошенько обдумав и не один раз, сказал он, порешил он, что, коли у него нет  никакого состояния, ну ровнехонько ничего, с его стороны неблагородно ждать,  чтобы она сдержала слово в ущерб себе: у него за душой всего две тысячи фунтов  и никаких надежд. Ведь даже если он примет сан, как порой подумывал, то прихода  не получит[18],  а на жалованье младшего священника разве смогут они прожить? Ему невыносимо  думать, на какую нужду она себя обрекает, и потому он ее умоляет, если у нее  есть сомнения, положить сейчас же всему конец и предоставить его собственной  его судьбе. Я своими ушами слышала, как он изъяснялся. И про то, чтобы  расторгнуть помолвку, он заговорил только ради нее, и для нее, а вовсе не  потому, что ему так приспичило. Я хоть под присягой покажу, что он и словечком  не заикнулся, что, мол, она ему надоела или что ему бы жениться на мисс Мортон.  И не намекнул даже. Ну, да Люси, натурально, и слушать такие разговоры не  пожелала, а прямо ему сказала (ну, там и про нежность, и про любовь, знаете ли,  как положено, и все прочее, чего повторять не годится), она ему прямо сказала,  что и думать о расторжении помолвки не желает, и с ним может прожить на сущие  пустяки, и пусть у него есть самая малость, она будет очень рада и это  заполучить, знаете ли, Ну, и все прочее. Он был прямо-таки убийственно счастлив  и некоторое время толковал о том, как им поступить, и они порешили, что он  безотлагательно получит сан, а свадьбу они отложат, пока для него не отыщется  прихода. А больше я ничего не услышала, потому что кузина крикнула снизу, мол,  миссис Ричардсон заехала в карете и приглашает одну из нас с ней в  Кенсингтонские сады Вот мне и пришлось войти к ним и прервать их разговор  Только Люси отказалась поехать, потому что не хотела расставаться с Эдвардом, а  я сбегала наверх, надела шелковые чулочки и уехала с Ричардсонами.    

— Я  не совсем поняла, как вы могли прервать их разговор, — вы же были все  вместе?    

— Вот  уж нет! Да неужто, мисс Дэшвуд, вы думаете что люди будут нежничать, коли они  не одни? И не совестно вам? Так-таки вы и не знаете, как оно бывает! — Тут  она притворно хихикнула. — Натурально, они заперлись вдвоем в гостиной, а  я под дверью слушала.    

— Как! —  воскликнула Элинор. — Вы повторяли мне то, что узнали, подслушивая в замочную  скважину? Мне жаль, что я не знала этого прежде, не то бы, разумеется, я не  допустила, чтобы вы пересказали мне подробности разговора, который вообще не  должны были знать. Как вы можете так обманывать доверие вашей сестры?    

— Ах  ты господи! Пустяки какие. Я ведь просто стояла у двери и слышала, что можно  было услышать. Будто Люси того же не сделала бы, сиди в гостиной я с кавалером!  Да что там! Года два тому назад, когда мы с Мартой Шарп секретничали где-нибудь  в уголке, она то в чуланчике пряталась, то за ширмой, лишь бы узнать, про что  такое мы шушукаемся.    

Элинор  попыталась переменить тему, но мисс Стил не замедлила вернуться к тому, что занимало  все ее мысли.    

— Эдвард  говорит, что скоро поедет в Оксфорд, а пока он поселился в доме на Пэлл-Мэлл.  Ну и злыдня его маменька, а? Да и ваш братец с сестрицей не добрее. Ну, уж я не  стану вам на них наговаривать. И правду сказать, они нас отправили в  собственном экипаже, чего я, признаюсь, и не ожидала. Я-то страх как боялась,  что ваша сестрица потребует назад рабочие шкатулочки, которые подарила нам чуть  не накануне. Однако про них и не упомянули, а я свою припрятала, чтобы она  никому на глаза не попалась. Эдвард говорит, у него в Оксфорде дела и он должен  поехать туда на время, а потом, как только подыщет епископа, так и будет  посвящен в сан. Хотела бы я знать, в каком приходе ему сыщется место младшего  священника? Господи помилуй, — продолжала она, захихикав, — голову  прозакладываю, я знаю, что скажут мои кузины, когда узнают. Они скажут, чтобы я  поскорее отписала доктору: пусть похлопочет за Эдварда в приходе, где он сейчас  поселился. От них другого и не жди, только я на такое ни за что на свете не  решусь, «Фи! — отвечу, — да как вам такое в голову прийти могло?  Стану я доктору писать, как бы не так!»    

— Что  же, — заметила Элинор, — всегда полезно приготовиться к худшему.  Ответа им вам, во всяком случае, придумывать не придется.    

Мисс  Стил намеревалась продолжать, но, увидев, что к ним приближаются ее спутники,  воскликнула:    

— А!  Вон и Ричардсоны. Я бы вам много еще чего порассказала, да только они меня  ждут. Очень благородные люди, можете мне поверить. Он деньги так и гребет, и  они свой выезд держат. У меня нет времени самой поговорить с миссис Дженнингс,  так вы уж передайте ей, будьте добреньки, как я рада, что она на нас сердца не  держит, и леди Мидлтон тоже. И если вам с вашей сестрицей понадобится куда  уехать, а миссис Дженнингс одна оставаться не пожелает, так, натурально, мы  счастливы будем погостить у нее, сколько ей захочется. Леди Мидлтон, пожалуй, в  этом сезоне нас уж больше не пригласит. Так до свидания. Жалко, мисс Марианны  тут не было. Кланяйтесь ей от меня. А-а! Да на вас ваш муслин в горошек. И как  это вы не боитесь порвать его об ветки?    

И  выразив это опасение, она только успела попрощаться с миссис Дженнингс, как  миссис Ричардсон позвала ее, и Элинор получила новую пищу для размышлений, хотя  почти все, что ей пришлось услышать, она заранее предвидела, а об остальном  догадывалась. Как она и предполагала, брак Эдварда с Люси был настолько же  твердо решен, насколько неопределенным оставалось время их свадьбы — в полном  согласии с ее умозаключениями все зависело от того, когда он получит приход, на  что пока надежды, казалось, не было никакой.    

Едва они  сели в карету, как миссис Дженнингс приготовилась слушать новости, но Элинор не  хотелось передавать дальше подробности, сообщенные ей особой, которая узнала их  самым недостойным образом, и она ограничилась кратким изложением того, что, по  ее мнению, сама Люси поспешила бы предать огласке ради собственной чести. Она  сказала только, что помолвку они не расторгают, а затем объяснила,, как они  надеются приблизить счастливую развязку. На что миссис Дженнингс, естественно,  ответила следующее:    

— Решили  обождать, пока он получит приход! Ну, мы все знаем, чем это кончится. Подождут-подождут  да через год и согласятся на место младшего священника с жалованием фунтов пятьдесят  в год вдобавок к процентам от его двух тысяч и тем крохам, какие сумеют уделить  ей мистер Стил и мистер Прэтт. И пойдет у них прибавление семейства каждый год!  Помилуй их Боже! Ну и бедны же они будут. Надо поглядеть, какая у меня для них  мебель найдется... Две горничные и два лакея, как бы не так! Что бы я там  прежде ни говорила. Нет-нет, им нужна служанка покрепче для всей черной работы.  А сестра Бетти им теперь не подойдет!    

На  следующее утро почта за два пенни доставила Элинор письмо от самой Люси.    

«Бартлетовские  Дома, март.    

     

Уповаю,  моя милая мисс Дэшвуд простит меня за вольность, что я ей пишу. Но я знаю, из  дружбы ко мне вам будет приятно услышать такие добрые вести обо мне и моем  дорогом Эдварде, после всех бед, какие нас постигли, а потому не буду больше  просить извинения, но продолжу, что, слава богу, мы, хотя и ужасно  перестрадали, теперь спокойны и так счастливы взаимной нашей любовью, как  должны быть всегда. Мы перенесли тяжкие испытания, претерпели злые гонения, но  тем не менее полны признательности ко многим друзьям, и в их числе к вам, чью  великую доброту я всегда буду помнить с благодарностью, как и Эдвард, которому  я про нее рассказала. Полагаю, вы, как и дражайшая миссис Дженнингс, будете  довольны узнать, что вчера днем я провела с ним два счастливых часа: он ничего  слышать не желал о нашей разлуке, как настойчиво я, полагая в этом мой долг, ни  уговаривала его вернуть мне слово благоразумия ради, и, дай он только согласие,  тут же простилась бы с ним навсегда. Но он сказал, что ни за что этого не сделает,  что готов терпеть материнский гнев, лишь бы мое сердце было ему отдано.  Натурально, будущее у нас не блестящее, но мы можем лишь ждать и уповать на  лучшее. Он вскоре примет сан и, будет в вашей власти рекомендовать его  какой-нибудь персоне, в чьем распоряжении окажется вакантный приход, я верю, вы  про нас не забудете, и дражайшая миссис Дженнингс, льщу себя надеждой, замолвит  о нас словечко сэру Джону, или мистеру Палмеру, или еще кому-нибудь из своих  друзей, кто мог бы нас облагодетельствовать. Бедная Анна, что говорить, очень  виновата, но она хотела сделать как лучше, а потому я промолчу. Уповаю, миссис  Дженнингс не сочтет за большой труд навестить нас, ежели как-нибудь утром  окажется в этом стороне. Уж такая бы это была снисходительность! А родственники  мои почтут за большую честь познакомиться с ней. Листок напоминает мне, что  пора кончать, и потому прошу вас передать мою почтительную благодарность и  поклон ей, и сэру Джону, и леди Мидлтон, и прелестным деткам, когда вам  случится их увидеть, а также нежный привет мисс Марианне.    

Остаюсь  ваша и проч. и проч.».    

     

Едва  дочитав письмо, Элинор исполнила то, чего, по ее мнению, старалась добиться та,  кто его сочинил, и тут же вручила листок миссис Дженнингс, которая начала  читать вслух сопровождая чтение множеством замечании.