1 2 3 4 5 
— Вот   именно. Одевайтесь, и пошли! Само собой разумеется!      

Вмиг   потеряв терпение, Коссар вытащил Бенсингтона из-под кровати и начал обряжать   его старухой из простонародья. Засучил на нем брюки, заставил скинуть шлепанцы;   затем стянул с него воротничок и галстук, пиджак и жилет, надел ему через   голову черную юбку и красную фланелевую кофту, а поверх всего набросил тальму.   И наконец снял с Бенсингтона знакомые всему Лондону очки и нахлобучил ему на   голову черный чепец.      

— Ну,   вы словно родились старухой, — заметил он, наскоро завязывая ленты чепца   под подбородком ученого.      

Пришел   черед башмаков на резинках — жестокое испытание для мозолей! Теперь шаль — и   старушка готова.      

— Повернитесь-ка   кругом! — скомандовал Коссар.      

Бенсингтон   покорно повернулся.      

— Сойдет! —   объявил Коссар.      

Так, в   нелепом одеянии, путаясь и спотыкаясь в непривычных юбках, вторя крикам   разъяренных лондонцев, жаждущих его крови, и визгливым фальцетом накликая   проклятия на собственную голову, изобретатель Гераклеофорбии спустился по   лестнице дома в Честерфилде, смещался с беснующейся толпой и навсегда отошел от   событий, которым посвящен наш рассказ.      

После   этого бегства он, совершивший великое открытие, ни разу больше не пожелал   вмешаться в дальнейшую удивительную судьбу своего детища — Пищи богов.      

       

       

Итак,   скромный человечек, который заварил всю эту кашу, уходит из нашего рассказа, а   вскоре и навсегда уйдет из мира видимого и осязаемого. Но ведь кашу-то заварил   не кто иной, как он, и потому на прощанье уместно будет посвятить ему еще одну   страничку. Можно представить себе ученого в последние годы его жизни таким, каким   знали его на водах в Танбридже. Именно здесь, у Танбриджских целебных   источников, появился он после того, как некоторое время вынужден был скрываться   от ярости толпы, — появился, лишь только понял, что ярость толпы случайна,   недолговечна и очень быстро остывает. Пребывал он в Танбридже под крылышком   кузины Джейн, усиленно лечился от нервного потрясения, ни о чем больше не   думал, и его, видимо, ничуть не трогали страсти, бушевавшие вокруг новых очагов   распространения Пищи и вокруг вскормленных ею детей-гигантов.      

Он   поселился в «Маунт Глори» — отеле с водолечебницей, которая славилась   превосходными целебными ваннами, — тут были ванны углекислые и креозотные;   гальваническое и иное электрическое лечение; массаж; ванны хвойные, с   крахмалом, с болиголовом, а также световые, тепловые и лучевые; ванны из   отрубей и сосновых игл; ванны из смолы и мха — словом, на все вкусы; и   Бенсингтон посвятил себя усовершенствованию этой системы лечения, которая,   впрочем, осталась несовершенной и после его смерти. Иногда, укутавшись в шубу с   котиковым воротником, он отправлялся на прогулку в наемном экипаже, а иногда,   если не очень мучили мозоли, ходил пешком к источнику и под наблюдением кузины   Джейн осторожно тянул лечебную железистую воду.      

Его   сутулая спина, румяные щеки и сверкающие очки стали неотъемлемой   принадлежностью Танбриджа. Никто здесь не питал к нему вражды, и все в отеле и   вокруг гордились таким почетным гостем. Он был знаменит, и теперь уже ничто не   могло лишить его этой славы. Он предпочитал не следить по газетам за успехами   своего великого открытия; но где бы он ни появлялся — на дороге ли к источнику   или в гостиной отеля, — вокруг слышался шепот: «Вот он! Это он и есть!» —   и тогда подобие довольной улыбки мелькало в его глазах и смягчало линию рта.      

И   подумать только, что такой маленький, ничем не примечательный человечек обрушил   на мир Пищу богов! Право, даже трудно сказать, что больше поражает в ученых и   философах — их величие или их ничтожность. Представьте себе изобретателя Пищи   богов там, у целебного источника: в шубе с котиковым воротником стоит он перед   выложенным фарфоровой плиткой фонтанчиком, где плещет струя, и потягивает из   стакана железистую воду; блестящий глаз, суровый и непроницаемый, косится   поверх золотой оправы очков на кузину Джейн. «Б-рр», — произносит он и   делает очередной глоток.      

Пусть   таким он и запечатлеется навсегда в нашей памяти, этот великий изобретатель   Пищи богов, а теперь мы покинем его — крошечную песчинку в нашей повести — и   перейдем к более важным событиям: к дальнейшей истории созданной им Пищи; мы   расскажем, как день ото дня росли и крепли разбросанные по всей Англии   дети-гиганты, как они входили в мир, слишком тесный и скудный для них, и как   все туже сжимали их сети законов и ограничений, которые плела вокруг них   Комиссия по Чудо-пище, — сжимали до тех пор, пока…      

       

 Часть вторая      

«Вторая Пища в деревне»      

       

1. Появление пищи      

       

Наша   тема, что началась так скромно в кабинете мистера Бенсингтона, уже настолько   расширилась и разветвилась, что отныне все повествование будет историей о том,   как Пища богов разошлась по свету. Ее дальнейшее развитие и движение можно   сравнить с тем, как непрестанно растет и ветвится дерево. Прошло совсем немного   времени — всего лишь четверть жизни одного поколения — с того часа, как Пища   впервые появилась на маленькой ферме возле Хиклибрау, и вот она сама, и слухи о   ней, и отзвуки ее силы уже растеклись по всему миру. Очень быстро Пища богов   вышла за пределы Англии. Скоро она появилась в Америке, разнеслась по   европейскому континенту, потом перекинулась в Японию, в Австралию — словом,   распространилась по всему земному шару, стремясь к заветной цели. Двигалась она   осторожно, без лишней торопливости, извилистыми путями, и ничто не могло ее   остановить. Это было наступление гигантизма. Наперекор предрассудкам, наперекор   законам и уставам, наперекор упрямому консерватизму, что лежит в основе всех   человеческих установлении, Пища богов, раз появившись на свет, осторожно, но   неотвратимо шла своей дорогой.      

Дети,   вскормленные Пищей, росли и мужали — вот самое главное, самое важное событие   того времени. Но шум и сенсацию всегда производили случайные вспышки   гигантизма, возникавшие из-за утечки Пищи. А дети росли, их становилось все   больше, этих выкормышей чудесного порошка; но даже самые строгие меры   предосторожности не могли помешать Пище все снова и снова просачиваться в   животный и растительный мир. Пища богов ускользала из-под контроля с упорством   живого существа. Подмешанная в муку, она обращалась в мельчайший, почти   невидимый порошок — и в сухие ясные дни, как нарочно, разносилась по белу свету   при малейшем дуновении ветра. И тотчас же какое-нибудь новое насекомое или   растение ненадолго обретало роковую славу и величие, либо вновь появлялись   чудовищные крысы и другая нечисть. Так, несколько дней деревня Пэнгбурн сражалась   с гигантскими муравьями. Три человека умерли от их укусов. Всякий раз   начиналась паника, потом борьба не на жизнь, а на смерть, люди одолевали буйно   разросшееся зло, но до конца искоренить его не могли, что-то всегда оставалось,   хоть и не так бросаясь в глаза; формы жизни менялись, а потом ошеломляла новая   вспышка — где-нибудь вдруг буйно разрастались чудовищные травы, летали семена   исполинских сорняков; начиналось нашествие тараканов, в которых приходилось   стрелять из ружей, или появлялись тучи громадных мух.      

В самых   забытых, тихих уголках земли неожиданно вспыхивали отчаянные сражения. Схватки   с Пищей порождали даже героев, павших в битве за торжество малого над большим…      

Постепенно   такие происшествия вошли в привычку, люди научились кое-как справляться с ними   и говорили друг другу, что «установленный порядок незыблем». После первого   приступа паники, несмотря на все красноречие Кейтэрема, звезда его на   политическом горизонте потускнела, и его знали просто как представителя   крайних.      

Медленно,   очень медленно выбрался наконец Кейтэрем на первый план. «Установленный порядок   незыблем», — утверждал доктор Уинклс, новоявленный вождь радикального   направления общественной мысли, так называемого Прогрессивного либерализма, и   его сторонники с лицемерным пафосом славили прогресс. А идеалом их оставались   маленькое государство, маленькая культура, маленькие семьи, хозяйствующие   помаленьку каждая на своей маленькой ферме. Установилась мода на все маленькое   и аккуратненькое. Быть большим считалось просто вульгарным, и лишь крошечное,   изящное, утонченное, миниатюрное, малюсенькое удостаивалось похвалы…      

А тем   временем дети, вскормленные Пищей богов, все росли, росли неспешно, постепенно,   как и положено детям, и готовились вступить в мир, который тоже менялся, чтобы   их принять. Они мужали, набирались сил и знаний, и каждый, сообразно своим   склонностям и способностям, готовился достойно встретить свою великую судьбу.   Вскоре они уже стали казаться естественной и неотъемлемой частью нашего мира,   да, впрочем, и все всходы гигантизма казались теперь естественными, и люди не   могли себе представить, что когда-то было иначе. И, услыхав о разных чудесах,   на которые оказывались способны гигантские дети, все говорили: «Удивительно!» —   но ничуть не удивлялись. Дешевые газетки сообщали своим читателям о подвигах   трех сыновей Коссара: эти необыкновенные мальчики поднимают тяжелые пушки!   Бросают на сотни ярдов громадные куски железа! Прыгают в длину на двести футов!   Говорили, что они копают глубокий колодец, глубже всех колодцев и шахт на свете:   ищут сокровища, скрытые в земных недрах с незапамятных времен.      

Ходкие   журналы уверяли, что эти дети сровняют горы с землей, перекинут мосты через   моря и изроют туннелями вдоль и поперек весь шар земной. «Удивительно! —   восклицали маленькие людишки. — Просто чудеса! Это будет очень удобно и   всем нам на пользу!» — и продолжали спокойно заниматься своими делами, словно и   не существовало на свете никакой Пищи богов. И в самом деле, то были пока лишь   первые проблески гения, первые намеки на могущество Детей Пищи. Всего лишь   игра, проба сил без всякой определенной цели. Ведь они еще сами себя не знали.   Они все еще были детьми, медленно растущими детьми нового племени. Их   исполинская сила увеличивалась день ото дня, их могучей воле еще предстояло   вырасти и обрести смысл и цель.      

Когда мы   теперь оглядываемся на эти годы, они кажутся нам единой последовательной цепью   событий; но тогда никто не понял, что наступает эра гигантизма, точно так же,   как долгие века мир не понимал, что единым и не случайным процессом было падение   Римской империи. Современники были слишком тесно связаны с отдельными   событиями, чтобы рассматривать их как нечто единое. Даже самые мудрые считали,   что Пища богов породила лишь отдельные нелепые явления, кучку своевольных   уродов, которые подчас мешают и вносят беспокойство, но не в силах пошатнуть   или изменить сложившийся раз навсегда облик мира и человечества.      

В этот   период накопления сил гигантизма находится все же наблюдатель, которого больше   всего поражает непобедимая инерция огромной массы людей, их упорное равнодушие   и нежелание признавать существующих рядом гигантов, неспособность понять то   огромное, что сулит завтрашний день. Как в природе многие потоки кажутся всего   спокойней, тише и невозмутимей как раз тогда, когда они вот-вот низвергнутся водопадом,   так и в те последние годы уходящей эпохи словно бы укрепилось все, что было в   сознании людей устарелого и косного. Реакционные взгляды стали самыми   распространенными: говорили, что наука зашла в тупик, что нет более прогресса,   что вновь приходит пора самовластья, — и это говорилось в дни, когда все   громче слышалась крепнущая поступь Детей Пищи! Конечно, суетливые, бесцельные   перевороты былых времен, когда, к примеру, толпа неразумных людишек свергала   такого же неразумного царька, давно уже канули в вечность; но Перемена — это   закон, который никогда себя не изживет. Просто изменились сами Перемены: Новое   появилось в небывалом обличье, и современникам было еще не под силу осознать   его и принять.      

Чтобы   рассказать о появлении Нового во всех подробностях, пришлось бы создать   многотомный исторический труд, но повсюду происходило примерно одно и то же. И   если рассказать, как Новое появилось в одной точке земного шара, можно дать   понятие о том, что происходило во всем мире. Случилось так, что одно заблудшее   зерно гигантизма попало в миленькую маленькую деревушку Чизинг Айбрайт в   графстве Кент; странно оно созревало, трагически бесплоден был его рост, —   и, рассказывая о нем, мы словно попытаемся по одной нити проследить сложный,   запутанный узор на полотне, что выткано Временем.      

       

       

В Чизинг   Айбрайте, разумеется, был священник. Приходские священники бывают разные, и   меньше всех мне нравятся любители новшеств — эдакие разношерстные люди,   консерваторы по должности, которые не прочь иногда побаловаться и передовыми идейками.   Но священник прихода Чизинг Айбрайт не признавал никаких новшеств; это был   весьма достойный пухленький, трезвый и умеренный в своих взглядах человечек.   Уместно будет вернуться в нашем повествовании немного назад, чтобы кое-что о   нем рассказать. Он был вполне под стать своей деревне, и вы легко представите   себе пастыря и его паству в тот вечер, на закате, когда миссис Скилетт —   помните ее побег из Хиклибрау? — принесла Пищу богов в эту сельскую тишину   и благолепие, о чем тогда никто и не подозревал.      

В   розовых лучах заходящего солнца деревня выглядела олицетворением мира и покоя.   Она лежала в долине у подножия поросшего буком холма — вереница домиков, крытых   соломой или красной черепицей; крылечки домиков были украшены шпалерами, вдоль   фасадов рос шиповник; от церкви, окруженной тисовыми деревьями, дорога   спускалась к мосту, и понемногу домиков становилось больше и стояли они теснее.   За постоялым двором чуть виднелось меж высоких деревьев жилище священника —   старинный дом в раннегеоргианском стиле; а шпиль колокольни весело выглядывал в   узком просвете долины между холмами. Извилистый ручеек — тонкая полоска   небесно-голубого и кипенно-белого, окаймленная густыми камышами, вербой и   плакучими ивами, — сверкал среди сочной зелени лугов, словно прожилка на изумрудном   брелоке. В теплом свете заката на всем лежал своеобразный, чисто английский   отпечаток тщательной отделанности, благополучия и приятной законченности,   которая — увы! — только подражает истинному совершенству.      

И   священник тоже выглядел благодушным. Он так и дышал привычным, неизменным и   непоколебимым благодушием — казалось, он и родился благодушным младенцем в   благодушной семье и рос толстеньким и аппетитным ребенком. С первого взгляда   становилось ясно, что он учился в старой-престарой школе, в стенах которой,   увитых плющом, свято блюлись старинные обычаи и аристократические традиции и,   уж конечно, в помине не было химических лабораторий; из школы он, конечно же,   проследовал прямехонько в почтенный колледж, здание которого восходило к эпохе   пламенеющей готики. Библиотеку его составляли в основном книги не менее чем   тысячелетнего возраста — Ярроу, Эллис, добротные дометодистские молитвенники и   прочее в том же духе. Низенький, приземистый, он казался еще ниже ростом   оттого, что был в ширину почти таков же, как в высоту, а лицо его, с   младенчества приятное, сытое и благодушное, теперь, в более чем зрелые годы,   приобрело более чем солидность. Библейская борода скрывала расплывшийся двойной   подбородок; часовой цепочки он, по причине утонченности вкуса, не носил, но его   скромное облачение сшито было у отличного уэстэндского портного.      

В тот   памятный вечер он сидел, упершись руками в колени, и, помаргивая глазками, с   благодушным одобрением взирал на свой приход. Время от времени он приветственно   помахивал пухлой ручкой в сторону деревни. Он был покоен и доволен. Чего еще   желать человеку?      

— Отличное   у нас местечко! — сказал он привычно. — Посреди холмов, как в   крепости, — продолжал он; и наконец довел свою мысль до конца: — Мы сами   по себе и далеки от всего, что там творится.      

Ибо   священник был не один. Он обменивался со своим другом избитыми фразами об   ужасном веке, о демократии и светском образовании, о небоскребах и автомобилях,   об американском засилье, о беспорядочном чтении, которое портит нравы, и о   безнадежном вырождении вкуса.      

— Мы   далеки от всего, что там творится, — повторил он.      

Не успел   он договорить, как послышались чьи-то шаги. Священник с трудом повернул свое   пухлое тело и увидел ее.      

Теперь   представьте себе старуху: она приближается неровным, но упорным шагом; корявой,   натруженной рукой она сжимает узел; длинный нос ее (он подавляет и заслоняет   все прочие черты лица) морщится, выражая отчаянную решимость. Маки на чепце   важно кивают; медленно и неотвратимо переступают ноги — белые от пыли носы старомодных   башмаков по очереди показываются из-под обтрепанной юбки. Под мышкой болтается,   норовя ускользнуть, старый, рваный и вылинявший зонтик. Нет, ничто не   подсказывало священнику, что в образе этой нелепой старухи в его мирную деревню   вступил Его Величество Случай, Непредвиденное — словом, та старая ведьма,   которую слабые людишки называют — Судьба. А для нас это была, как вы, конечно,   уже поняли, всего лишь миссис Скилетт.      

Старуха   была слишком обременена своей ношей, чтобы учтиво присесть перед священником и   его другом, а потому притворилась, что не замечает их, и прошлепала мимо,   совсем рядом, направляясь вниз, в деревню. Священник молча проводил ее глазами,   обдумывая свое следующее изречение…      

На его   взгляд, случай был самый пустячный: старуха с узлом — эка невидаль! Старухи   aere perennius[5] испокон веку таскают с   собой всякие узелки. Что ж тут такого?      

— Мы   далеки от всего, что там творится, — снова сказал священник. — Мы   здесь живем среди вещей простых и непреходящих: рождение, труд, скромный посев   да скромная жатва — вот и все. Бури житейские обходят нас стороной.      

Священник   любил с глубокомысленным видом потолковать о «вещах непреходящих». «Вещи меняют   свой облик, — говаривал он, — но человечество aere perennius».      

Таков   был чизинг-айбрайтский священник. Он всегда находил повод вставить классическую   цитату, пусть даже и не очень к месту. А внизу под горой весьма неизящная, но   решительная миссис Скилетт, не желая обходить усадьбу Уилмердинга, лезла   напролом через живую изгородь.      

       

       

Никто не   знает, что подумал священник о гигантских грибах-дождевиках.      

Известно   лишь, что он обнаружил их одним из первых.      

Дождевики   появились на некотором расстоянии друг от друга на тропинке между ближним   холмом и деревней — по этой тропинке священник совершал свою ежедневную прогулку.   Необыкновенных грибов оказалось ровно тридцать. Священник долго разглядывал   каждый гриб и чуть ли не каждый потыкал тростью. Один гриб он даже попробовал   измерить, обхватив руками, но тот не выдержал могучего объятия и лопнул.      

Священник   кое-кому рассказал об этих грибах, назвал их «изумительными» и по меньшей мере   семерым из слушателей повторил при этом известную историю о том, как выросшие в   подвале грибы приподняли каменную плиту. И даже заглянул в справочник, чтобы   определить, были то Lycoperdon coelatum или giganteum[6] — ведь люди его толка всегда занимаются   ботаникой, им не дают покоя лавры Гилберта Уайта. Наш священник начал   подумывать, что ранее известные giganteum были не такие уж гигантские.      

Трудно   сказать, заметил ли он, что эти огромные белые шары появились на той самой   тропинке, где накануне проходила старуха, и что последний гриб вырос в   нескольких шагах от калитки Кэддлсов. Если и заметил, то ни с кем не поделился   своими наблюдениями. Его занятия ботаникой относились к числу пресловутых «нацеленных   наблюдений» — так выражаются не слишком крупные ученые, и это означает, что   ищешь определенный, заранее заданный предмет, а больше ни на что и не смотришь.   И священник вовсе не связал появление гигантских грибов с удивительно быстрым   ростом младенца Кэддлсов — младенец рос точно на дрожжах, вот уже несколько   недель, с тех самых пор, как в одно прекрасное воскресенье Кэддлс отправился   навестить тещу и послушать мистера Скилетта (ныне покойного), который вовсю   похвалялся своей куриной фермой.      

       

       

А ведь   гигантские дождевики, вслед за неимоверно растущим младенцем Кэддлсов, должны   были бы открыть священнику глаза. Последнее обстоятельство уже однажды было   положено ему прямо в руки во время крещения и оказалось чрезвычайно веским —   священник едва устоял на ногах.      

Когда   лицо младенца окропила холодная вода, скрепляя таинство его приобщения к церкви   и его право на имя Элберт Эдвард Кэддлс, он всех оглушил своим воплем. Мать уже   не в состоянии была его поднять, и торжествующий отец, пыхтя, но гордо улыбаясь   (не всякий может похвастать таким сыном!), поволок его обратно к скамьям, где   ждали родные и друзья.      

— В   жизни не видел такого ребенка, — заметил тогда священник.      

Так было   впервые признано на людях, что младенец Кэддлсов, который при рождении не тянул   и семи фунтов, еще сделает честь своим родителям. Вскоре стало ясно, что он не   только сделает им честь, но и прославит их. А еще через месяц слава стала такой   громкой, что при скромном положении четы Кэддлс это выглядело даже неприлично.      

Мясник   взвешивал младенца Кэддлсов одиннадцать раз. Человек неречистый, он скоро   исчерпал весь свой запас слов. В первый раз он сказал: «Вот это парень!»; во   второй — «Вот так штука!»; в третий — «Ну, знаете!» — а потом уже только,   многозначительно свистнув, скреб в затылке и недоверчиво поглядывал на свои   всегда верные весы. Вся деревня ходила смотреть на «большущего парня» — так его   прозвали единодушно, — и все говорили: «Да он настоящий великан!» И все   диву давались: да где не это видано?! А мисс Флетчер категорически заявила, что   она-то сроду ничего подобного не видала — и это была чистая правда.      

После   третьего взвешивания Кэддлсов посетила леди Уондершут — гроза всей деревни, и   через очки так уставилась на необыкновенного ребенка, что он разревелся.      

— Ребенок   необычайно крупный, — громко и нравоучительно сообщила она матери. —   За ним и ухаживать надо не так, как за другими детьми. Разумеется, он не будет   и дальше расти так же быстро, раз его кормят из бутылочки, но наш долг —   позаботиться о нем. Я пришлю вам еще немного бумазеи.      

Приходил   и доктор, старательно измерял ребенка рулеткой и заносил цифры в свою книжечку,   а старик Дрифтхассок, фермер из-под Верхнего Мардена, нарочно затащил к   Кэддлсам заезжего торговца удобрениями взглянуть на младенца, уговорил его ради   этого дать добрых две мили крюку. Приезжий трижды переспрашивал, сколько   мальчику лет, и в конце концов заявил: «Лопни мои глаза!» Почему и как они   должны были лопнуть — осталось невыясненным, вероятно, от одного вида такого   огромного младенца. Он сказал еще, что такого ребенка надо бы отправить на   какую-нибудь ребячью выставку. А детишки со всей округи, когда не были заняты в   школе, толпами сходились к домику Кэддлсов и хором умоляли:      

— Можно   нам поглядеть на вашего маленького, мэм? Мы только на минуточку, только одним   глазком!      

И так   каждый день, без передышки, пока миссис Кэддлс не положила этому конец. Гости   разглядывали младенца, охали и ахали; при этом неизменно появлялась и миссис   Скилетт, становилась в сторонке, скрестив на груди тощие узловатые руки с   острыми локтями, морщила огромный нос и многозначительно улыбалась.      

— Старая   карга даже стала как-то благообразнее, — заметила леди Уондершут. —   Впрочем, мне очень жаль, что она вернулась в нашу деревню.      

Разумеется,   обычная благотворительность не обошла своими щедротами и отпрыска Кэддлсов, но   оглушительный крик младенца быстро показал, что его бутылочку с молоком   наполняют не так усердно, как ему бы хотелось.      

Одним   словом, младенец Кэддлсов стал восьмым чудом света, и все дивились, как быстро   он растет. Но чудеса скоро приедаются, уступая место новым, а этот ребенок все   рос и рос, и люди не переставали изумляться.      

Леди   Уондершут недоверчиво слушала свою экономку, миссис Гринфилд.      

— Как,   опять Кэддлс пришел? Ребенку есть нечего? Но, милая моя Гринфилд, этого не   может быть! Странный младенец — прожорлив, как бегемот. Нет, этого просто не   может быть.      

— Я   так думаю, не посмеют они вас обманывать, миледи, — отвечала миссис   Гринфилд.      

— С   этими людьми никогда не знаешь наверняка, — возразила леди   Уондершут. — Вот что, дорогая моя Гринфилд, сегодня же сходите туда сами и   посмотрите, как он ест. Хоть он и огромный, я просто не допускаю, чтобы ребенок   один выпивал шесть пинт молока в день и ему еще не хватало!      

— Да   ему это и не полагается, миледи, — ответила экономка.      

Руки   леди Уондершут дрожали от благородного негодования, какое переполняет   дам-благотворительниц при мысли, что низшие классы в конечном счете не уступают   высшим в низости, а подчас — вот что возмутительно! — могут их в этом и   превзойти.      

Однако   никакого обмана миссис Гринфилд не углядела, и ее хозяйка распорядилась давать   для младенца Кэддлсов больше молока. Но не успели отослать ему дополнительную   порцию, как у внушительного крыльца леди Уондершут вновь появился Кэддлс,   униженный и виноватый.      

— Уж   как мы берегли его платье, миссис Гринфилд, как берегли, верьте слову, но   мальчишка так растет — все на нем лопается! Одна пуговица как отскочит —   бац! — окно вдребезги, а другая стукнула меня вон сюда — сами видите, мэм,   какой синячище!      

Когда   леди Уондершут услышала, что на этом поразительном ребенке мигом лопается по   всем швам подаренная ею одежда, она решила поговорить с Кэддлсом сама.   Счастливый отец поспешно поплевал на ладонь, пригладил волосы, споткнулся в   дверях о ковер и, уже вовсе растерявшийся и сконфуженный, хватаясь, как за   соломинку, за собственную шапку, предстал пред очи благодетельницы.      

Почтенной   леди Уондершут приятно было нагонять страх на Кэддлса. Вот оно, олицетворение   низшего сословия, полагала она: жуликоват, предан, унижен, трудолюбив и   совершенно неспособен сам о себе позаботиться. И леди Уондершут сказала   Кэддлсу, что ребенок растет просто недопустимо.      

— Такой   уж он едок, миледи, ему все мало, — попробовал защищаться Кэддлс. —   Что с ним поделаешь. Лежит в кровати, сучит ногами и орет — прямо хоть беги вон   из дому. Ну, как тут его не кормить, миледи, жалко ведь! Да если б мы и не   жалели, так соседи вмешаются, им не выдержать такого крика…      

Леди   Уондершут посоветовалась с приходским доктором.      

— Я   бы хотела знать, — сказала она ему, — нормально ли, что ребенок   поглощает такое невероятное количество молока?      

— Детям   такого возраста полагается полторы-две пинты молока в сутки, — ответил   врач. — Никто не может ожидать, что вы уделите ему больше. А если вы даете   больше, это уж верх великодушия. Конечно, можно бы попытаться хоть на несколько   дней ограничить его обычной порцией. Но я вынужден признать, что этот ребенок   по какой-то непонятной причине физиологически отличается от своих сверстников.   Возможно, это то, что называется аномалией. Случай общей гипертрофии.      

— Но   это несправедливо по отношению к другим детям нашего прихода, — сказала   леди Уондершут. — Если так будет продолжаться, люди начнут роптать.      

— Никто   не обязан давать больше, чем полагается. Мы можем настаивать, чтобы Кэддлсы   обошлись двумя пинтами, в противном случае ребенка надо будет поместить в   больницу и хорошенько обследовать.      

— Но   ведь во всем остальном, если не считать размеров и аппетита, ребенок вполне   нормален? — поразмыслив, спросила леди Уондершут. — Он как будто не   урод?      

— Совсем   нет. Однако если он будет и дальше так расти, нравственная и умственная   отсталость неизбежна. Это можно с уверенностью предсказать, исходя из закона   Макса Нордау. Нордау — весьма одаренный и знаменитый философ, леди Уондершут.   Он установил, что ненормальность — явление… э-э… ненормальное, и это —   ценнейшее открытие, о котором отнюдь не следует забывать. В моей практике я   постоянно на него опираюсь. Когда мне случается столкнуться с чем-либо   ненормальным, я тотчас же говорю себе: «Это ненормально».      

Взгляд   доктора сделался многозначительным, голос упал почти до шепота, словно он   поверял собеседнице профессиональную тайну. Он торжественно поднял руку.      

— Исходя   из этого диагноза, я и лечу пациента, — закончил он.      

       

       

— Ай-я-яй! —   заметил священник, обращаясь к своей чашке за завтраком на следующий день после   появления в деревне миссис Скилетт. — Ай-я-яй! Это еще что такое! — И   он через очки с возмущением уставился на газету.      

— Гигантские   осы! Что-то будет дальше?.. А может, это просто утка? Что ни день, то сенсация!   С меня хватит и гигантского крыжовника. Ерунда все это. — И священник   залпом выпил свой кофе, не отрывая глаз от газеты, и недоверчиво причмокнул.      

— Чушь! —   вынес он окончательный приговор.      

Однако   назавтра в газетах появились новые подробности, и священник прозрел.      

Впрочем,   озарение не было мгновенным. Когда в тот день он отправился на свою обычную   прогулку, он все еще мысленно посмеивался над нелепой историей, в подлинности   которой его пыталась убедить газета. Скажут тоже — осы убили собаку!      

Он как   раз проходил мимо того места, где впервые появились гигантские дождевики, и   заметил, что трава там буйно разрослась, однако никак не связал это с   насмешившей его газетной уткой.      

— Будь   это правдой, мы бы, наверно, уже услыхали, — говорил он себе. — Ведь   отсюда до Уитстейбла не будет и двадцати миль.      

Но через   несколько шагов ему попался новый дождевик, уже второго урожая, — он   высился над необычно грубой и жесткой травой, как огромное яйцо сказочной птицы   Рух из «Тысячи и одной ночи».      

И тут   священника осенило.      

В то   утро он не потел дальше своей обычной дорогой. Вместо этого он свернул по   другой тропинке к домику Кэддлсов.      

— Где   тут ваш младенец? — строго спросил он и, увидев ребенка, воскликнул: —   Боже милостивый!      

Не   переставая изумляться и негодовать, он пошел обратно к деревне и столкнулся с   доктором — тот спешил к дому Кэддлсов. Священник схватил его за руку.      

— Что   все это значит? — в тревоге спросил он. — Вы читали в последние дни   газету?      

Да,   доктор газету читал.      

— Что   же с этим ребенком? И вообще, что стряслось? Откуда эти осы, дождевики,   младенцы?.. Отчего они все так растут? Прямо понять нельзя. Да еще у нас, в   Кенте! Будь это в Америке — ну, еще туда-сюда…      

— Пока   трудно сказать наверняка, в чем тут дело, — ответил доктор. — Насколько   я могу судить по симптомам…      

— Да?      

— Это…   гипертрофия, общая гипертрофия.      

— Гипертрофия?      

— Да.   Общая гипертрофия, поразившая все тело… весь организм. Между нами говоря, я в   этом почти убежден, но… приходится соблюдать осторожность.      

— Ах,   вот как! — сказал священник с облегчением, видя, что события не застали   доктора врасплох. — Но почему болезнь вдруг разразилась во всей нашей   округе?      

— Это   пока тоже трудно установить, — ответил доктор.      

— В   Аршоте. Потом здесь. Перекидывается прямо как пожар.      

— Да, —   ответил доктор. — Да, я тоже так думаю. Во всяком случае, это очень   напоминает какую-то эпидемию. Пожалуй, можно это назвать эпидемической   гипертрофией.      

— Эпидемия! —   воскликнул священник. — Так, значит, эта болезнь заразная?      

Доктор   кротко улыбнулся и потер руки.      

— Этого   я пока еще не знаю.      

— Но   ведь… если она заразная… мы тоже можем заболеть! — От страха глаза у   священника стали совсем круглые.      

Он   зашагал было дальше, но вдруг остановился и обернулся к доктору.      

— Я   только сейчас от Кэддлсов! — закричал он. — Может быть, лучше…   Пойду-ка я поскорее домой и приму ванну, да и одежду нужно окурить…      

Доктор с   минуту глядел ему в удаляющуюся спину, потом повернулся и тоже зашагал   восвояси…      

Но на   полдороге он сообразил, что случай гипертрофии возник в деревне месяц тому   назад и никто пока не заразился и, еще поразмыслив, решил быть мужественным,   как и надлежит врачу, и идти навстречу опасности, как положено мужчине.      

И эта   последняя мысль вовсе не толкнула его на безрассудный шаг. Что-что, а вырасти   он бы не смог при всем желании. И доктор и священник могли бы преспокойно есть   Гераклеофорбию целыми возами. Они бы все равно больше не выросли. Расти они оба   были уже не способны.      

       

       

Дня   через два после этого разговора, а значит, и после того, как была сожжена   опытная ферма, Уинклс пришел к Редвуду и показал ему анонимное письмо весьма   оскорбительного свойства. Я-то знаю, кто его писал, но автор должен хранить   секреты своих героев. «Вы ставите себе в заслугу явление природы, которое от   вас не зависит, — говорилось в письме. — Пишете в „Таймс“ и пытаетесь   создать себе рекламу. Ерунда эта ваша Чудо-пища! Просто совпадение, что ваша   дурацкая Пища случайно появилась в одно время с огромными осами и крысами. Все   дело в том, что в Англии возникла эпидемия гипертрофии — инфекционная гипертрофия,   которая вам подвластна не более, чем Солнечная система. Болезнь эта стара, как   мир. Ею страдал еще род Еноха[7].   Вот и сейчас в деревне Чизинг Айбрайт совершенно в стороне от сферы вашей   деятельности появился младенец…»      

— Почерк   дрожащий, видимо, старческий, — заметил Редвуд. — Однако это   интересно — младенец…      

Он   прочел еще несколько строк и вдруг понял.      

— Бог   ты мой! — воскликнул он. — Да ведь это моя пропавшая миссис Скилетт!      

И на   другой же день нагрянул к ней как снег на голову.      

Миссис   Скилетт дергала лук в огородике перед домом дочери. Когда Редвуд вошел в   калитку, старуха в первую минуту остолбенела, потом скрестила руки на груди   (копья зеленого лука вызывающе торчали под мышкой) и ждала, пока он подойдет   ближе. Несколько раз беззвучно открыла и закрыла рот, что-то пожевала   единственным зубом и вдруг судорожно присела, будто не книксен сделала, а   испугалась, что ее ударят по голове.      

— Вот,   решил вас проведать, — сказал Редвуд.      

— Я   уж и то ждала, сэр, — ответила она без всякой радости в голосе.      

— Где   Скилетт?      

— Он   ни разу мне не написал, ни разочка, сэр. Как я сюда приехала, он и глаз не   кажет.      

— И   вы не знаете, где он и что с ним?      

— Откуда   же мне знать, сэр, писем-то нету. — И она сделала осторожный шажок в   сторону, надеясь преградить Редвуду путь к сараю.      

— Никто   не знает, что с ним случилось, — сказал Редвуд.      

— Ну,   он-то сам, верно, знает, — возразила миссис Скилетт.      

— Но   вестей о себе он не подает.      

— Он   смолоду такой, Скилетт-то, если какая беда — только о себе и думает, ни о ком   не позаботится, — сказала миссис Скилетт. — А уж хитрец, каких мало…      

— Где   ребенок? — коротко спросил Редвуд.      

Она   притворилась, что не поняла.      

— Ребенок,   о котором я слышал, — пояснил Редвуд. — Которому вы даете наш   порошок. Ребенок, который весит уже двадцать восемь фунтов.      

Руки   миссис Скилетт дрогнули, и она выронила лук.      

— Право,   сэр, я и в толк не возьму, что вы такое говорите, — пролепетала   она. — Оно конечно, сэр, у моей дочери, миссис Кэддлс, и вправду есть   ребенок, сэр…      

Она   опять судорожно присела и склонила нос набок, пытаясь придать своему лицу   невинно-вопросительное выражение.      

— Покажите-ка   мне ребенка, миссис Скилетт, — сказал Редвуд.      

Искоса   поглядывая на ученого хитрым и трусливым взглядом, миссис Скилетт провела его в   сарай.      

— Оно   конечно, сэр, тогда на ферме я дала его отцу баночку, может, там что и   оставалось, а может, я и с собой прихватила самую малость — как говорится, по   нечаянности. Собиралась-то второпях, тут не мудрено и ошибиться…      

Редвуд   пощелкал языком, желая привлечь внимание младенца.      

— Гм, —   сказал он наконец. — Гм…      

Потом он   объявил миссис Кэддлс, что ее сын — отличный мальчуган (ничего другого ей и не   требовалось), и после этого ее уже не замечал. Видя, что она тут никому не   нужна, миссис Кэддлс вскоре совсем ушла из сарая. И тогда Редвуд повернулся к   миссис Скилетт.      

— Раз   уж вы начали, придется продолжать, — сказал он. И прибавил резко: — Только   смотрите, на этот раз не разбрасывайте его где попало.      

— Чего   не разбрасывать, сэр?      

— Вы   отлично знаете, о чем я говорю.      

Старуха   судорожно сжала руки — еще бы ей было не знать!      

— Вы   здесь никому ничего не говорили? Ни родителям, ни господам из того большого   дома, ни доктору? Совсем никому?      

Миссис   Скилетт покачала головой.      

— Я   бы на вашем месте держал язык за зубами, — сказал Редвуд.      

Он   подошел к дверям и огляделся. Сарай стоял между домом и заброшенным свинарником   и выходил на проезжую дорогу за воротами. Позади возвышалась стена из красного   кирпича, утыканная поверху битым стеклом, увитая плющом и заросшая желтофиолью   и повиликой. За углом, среди зеленых и пожелтевших ветвей, над пестрыми грудами   первых опавших листьев виднелась освещенная солнцем доска с надписью: «Вход в   лес воспрещен». В живой изгороди зияла брешь, пересеченная колючей проволокой.      

— Гм, —   еще задумчивее промычал Редвуд. — Гм-м.      

Тут до   его слуха донеслось цоканье копыт и стук колес, и из-за поворота появилась пара   серых — выезд леди Уондершут. Коляска приближалась, и Редвуд рассмотрел кучера   и лакея. Кучер — представительный мужчина, крупный и пышущий здоровьем — правил   лошадьми с торжественной важностью. Пускай другие не отдают себе отчета в своем   призвании и положении в этом мире — он-то твердо знает, что делает: он возит ее   милость, леди Уондершут! Лакей сидел на козлах подле кучера, скрестив руки на   груди, и в каменном лице его была такая же непоколебимая уверенность. Потом   Редвуд разглядел ее милость; она была одета неряшливо и безвкусно, в   старомодной шляпке и мантилье, и сквозь очки смотрела прямо перед собой; с нею   в коляске сидели две девицы и, вытянув шеи, тоже всматривались во что-то   впереди.      

Проходивший   по другой стороне улицы священник с головой библейского пророка поспешно снял   шляпу, но в коляске этого никто и не заметил.      

Коляска   проехала, а Редвуд еще долго стоял в дверях сарая, заложив руки за спину. Глаза   его блуждали по зеленым и серым холмам, по небу, покрытому легкими облачками,   по стене, утыканной битым стеклом. Порой он оборачивался и заглядывал в глубь   сарая, — там, в прохладном полумраке, расцвеченном яркими бликами, словно   на полотне Рембрандта, сидел на куче соломы полуголый ребенок-великан, кое-как   обмотанный куском фланели, и перебирал пальцы у себя на ногах.      

— Кажется,   я начинаю понимать, что мы наделали, — сказал себе Редвуд.      

Так он   стоял и размышлял сразу обо всех: о юном Кэддлсе, и о собственном сыне, и о   детях Коссара…      

Внезапно   он засмеялся. «Бог ты мой!» — сказал он себе, пораженный какой-то мелькнувшей   мыслью.      

А потом   он очнулся от задумчивости и обратился к миссис Скилетт:      

— Как   бы там ни было, не годится, чтобы он страдал от перерывов в кормлении. Этого-то   мы можем избежать. Я стану присылать вам по банке каждые полгода; ему должно   хватить.      

Миссис   Скилетт пробормотала что-то вроде «как вам будет угодно, сэр» и «верно, я   прихватила ту банку по ошибке… думала, от такой малости вреда не будет…» — а   судорожные движения ее дрожащих рук досказали: да, она прекрасно поняла   Редвуда.      

Итак,   ребенок продолжал расти.      

Он все   рос и рос.      

— В   сущности, — сказала однажды леди Уондершут, — он съел в нашей деревне   всех телят. Ну, если этот Кэддлс еще раз посмеет сыграть со мной подобную   шутку…      

       

       

Но даже   такое уединенное местечко, как Чизинг Айбрайт, не могло долго довольствоваться   теорией о гипертрофии — хотя бы и заразной, — когда по всей стране день   ото дня громче становились толки о Чудо-пище. Очень скоро старуху Скилетт   призвали к ответу, и пришлось ей давать объяснения, и так это было тягостно и   неприятно, что под конец она вовсе лишилась дара речи и только жевала нижнюю   губу своим единственным зубом; ее пытали на все лады, выматывали из нее рушу, —   и, преследуемая всеобщим осуждением, она стала в позу безутешной вдовы. Она   отерла с рук мыльную пену, выдавила из глаз несколько слезинок и устремила взор   на разгневанную владелицу поместья.      

— Вы   забываете, миледи, какое у меня горе, — сказала она и продолжала уже почти   с вызовом: — Я думаю о нем, миледи, денно и нощно. — Она поджала губы, и   голос ее сник и задрожал.      

— Сами   подумайте, миледи, ведь его, бедного, съели!      

И,   утвердившись на этой почве, вновь повторила прежнее объяснение, которому леди   Уондершут с первой минуты не верила:      

— Порошок-то   я внучонку дала, только уж поверьте, миледи, я и знать не знала, что это за   порошок за такой…      

Тогда   леди Уондершут решила докопаться до истины иными путями, не переставая,   конечно, изводить и тиранить Кэддлсов. В бурную жизнь Бенсингтона и Редвуда   ворвались еще и вежливые угрозы, которыми пытались их запугать посланцы сей   достойной дамы. Они представились как члены приходского совета и, точно   попугаи, упрямо твердили одно и то же:      

— Мы   возлагаем на вас, мистер Бенсингтон, ответственность за ущерб, причиненный   нашему приходу. Мы возлагаем всю ответственность на вас, сэр.      

Затем   вмещалась адвокатская фирма Бангхерст, Браун, Флэпп, Кодлин, Браун, Теддер и   Снокстон, — то были известные крючкотворы, великие мастера по части всяких   скандальных дел, — и их бессменный представитель, маленький востроносый   человечек с хитрым медно-красным лицом, смутно намекал, что придется возместить   какие-то убытки… а потом к Редвуду нагрянул еще один посланец леди Уондершут,   весьма изысканный джентльмен, и без обиняков спросил:      

— Итак,   сэр, что вы намерены предпринять?      

Редвуд   ответил, что, если им с Бенсингтоном будут еще докучать, он перестанет посылать   Пищу маленькому Кэддлсу.      

— Сейчас   я ее посылаю бесплатно, — сказал он. — Если вы не станете давать ему   Пищу, он умрет с голоду, а перед этим будет орать так, что вся деревня   разбежится. Ребенок живет в вашем приходе — вот и извольте о нем заботиться.   Раз уж вашей леди Уондершут угодно слыть щедрой благодетельницей и ангелом-хранителем   вашего прихода, так пускай в кои веки исполнит свой долг.      

— Что   поделаешь, зло уже совершилось, — сказала леди Уондершут, когда ее   посланцы передали ей (кое о чем, однако, умолчав) ответ Редвуда.      

— Зло   уже совершилось, — эхом откликнулся священник.      

А между   тем зло только начиналось.      

 2. Гигантская обуза      

       

Священник   уверял, что гигантский ребенок — урод.      

— И   всегда был уродом: чрезмерное всегда уродливо, — говорил он.      

Взгляды   священника мешали ему быть справедливым. Но хоть ребенок и рос в сельской глуши,   его часто фотографировали, и эти фотографии — свидетели нелицеприятные —   говорят, что священник был неправ. Юный гигант в младенчестве очень мил, густые   кудри падают на лоб, и он всегда приветливо улыбается. Почти на всех снимках   позади сына стоит улыбающийся Кэддлс, — щуплый и невысокий, он на   фотографиях кажется еще меньше ростом.      

На   третьем году жизни мальчугана его красота стала тоньше, и теперь уже не всякий   ее замечал. Он, как сказал бы его злосчастный дед, стал тянуться вверх, точно   дурная трава. Румянец на его щеках поблек, и, несмотря на исполинский рост, он   казался худеньким. У него был вид хрупкого ребенка. И его черты и взгляд стали   строже, о таких обычно говорят: какое интересное лицо!.. После первой же   стрижки его кудрявые волосы уже совсем не слушались гребня.      

— Явные   признаки вырождения, — говорил по этому поводу приходский доктор. Но еще   вопрос, был ли он прав, или здоровье мальчика ухудшилось оттого, что жил он в   сарае, выбеленном известкой, и всецело зависел от щедрот леди Уондершут, еще   умеряемых ее убеждением, что несправедливо давать ему больше, чем другим.      

В   возрасте от трех до шести лет, судя по фотографиям, юный Кэддлс был курносым   мальчишкой с льняными волосами. Круглые глаза смотрели дружелюбно, губы,   казалось, вот-вот расплывутся в улыбке, — судя по фотографиям того   времени, та же приветливая улыбка играла на лицах всех гигантских детей. Летом   он обычно ходил босиком, в просторной тиковой рубахе, сшитой вместо ниток   шпагатом, на голове взамен шляпы — корзинка, в каких рабочие носят инструменты.   На одной фотографии он широко улыбается, а в руке у него — большая надкушенная   дыня.      

Фотографий,   сделанных в зимнее время, немного, и они не так удачны. Мальчик обут в огромные   деревянные башмаки, носки на нем из мешковины (отчетливо видны остатки надписи   «Джон Стиккелс, Айпинг»), штаны и куртка явно скроены из старого ковра с   веселеньким рисунком. Из-под них виднеются обернутые вокруг тела куски фланели,   ярдов пять-шесть той же фланели обмотано вокруг шеи. На голове — подобие шапки,   сделанное, по-видимому, тоже из мешковины. Мальчик глядит прямо в объектив —   иногда с улыбкой, иногда печально, уже в пять лет он начинает как-то особенно   задумчиво щурить кроткие карие глаза, и от них разбегаются характерные   морщинки.      

Священник   всегда утверждал, что юный Кэддлс сразу стал тяжкой обузой для деревни. Видимо,   свойственное всем детям любопытство, общительность и желание играть были у него   соразмерны росту, и — вынужден я с прискорбием добавить — он был вечно голоден.   Как ни щедро, «сверх всякой меры», по выражению миссис Гринфилд, посылала ему   хлеб и еще кое-какое довольствие леди Уондершут, мальчик проявлял — это с   первых же дней отметил приходский врач — «преступный аппетит». Подтверждались   самые суровые суждения леди Уондершут о низших сословиях: мальчишка получал не   в пример больше еды, чем требуется даже взрослому человеку, и, однако, воровал   съестное. И сразу же с неприличной жадностью поглощал свою добычу. Его огромная   рука тянулась через заборы садов и огородов и даже забиралась за хлебом в повозку   булочника. С чердака лавки Марлоу исчезали головки сыра, и не было ни одного   свиного корыта, которое не обшарил бы этот мальчишка. Фермеры частенько   находили на полях брюквы отпечатки огромных ног и следы вечного голода: то тут,   то там выдернута с грядки брюква, и ямку воришка с ребячьей хитростью   старательно заровнял. Брюкву он съедал мигом, как мы едим редиску. Если   поблизости никого не было, он, стоя под яблоней, обирал с нее яблоки, как   обыкновенный ребенок обирает с куста смородину. Но по крайней мере в одном   отношении то, что юный Кэддлс был вечно голоден, уберегло Чизинг Айбрайт от   многих треволнений: все эти годы он съедал до последней крошки всю Пищу богов,   которую ему присылали…      

Бесспорно,   этот ребенок доставлял множество хлопот и неудобств.      

— Вечно   он путается под ногами, — говорил священник.      

Кэддлс   не мог ходить ни в школу, ни в церковь — ни там, ни тут он не помещался.   Правда, делались попытки удовлетворить «глупейший и развращающий умы»   (подлинные слова священника) закон об обязательном начальном образовании,   изданный в Англии в 1870 году: Кэддлса заставляли сидеть во дворе у открытого   окна школы, где в это время шли занятия. Но его присутствие отвлекало   школьников: они то и дело вскакивали, глядели в окно, и стоило Кэддлсу   заговорить, как все дружно смеялись: ведь у него был такой странный голос! И   пришлось отказаться от этой затеи.      

Не   заставляли его и приходить к церкви, ибо его вид не способствовал усердию   молящихся; а между тем тут было бы легче добиться успеха — можно догадываться,   что в душе этой громадины таились зерна благочестия. Быть может, его привлекала   музыка: по воскресеньям он нередко приходил на церковный двор, когда вся паства   была уже в церкви, осторожно пробирался между могилами и просиживал всю службу   на паперти, прислушиваясь к тому, что делается внутри, — так можно слушать   жужжанье пчел в улье.      

Вначале   он вел себя не очень тактично: молящиеся слышали, как он беспокойно топчется   вокруг церкви — и гравий скрипит под его огромными ногами, или вдруг замечали   его лицо за цветными стеклами — с любопытством и завистью он заглядывал в окно;   подчас безыскусственный напев какого-нибудь псалма захватывал его, и он   принимался печально подвывать, изо всех сил стараясь попасть в тон. В таких   случаях маленький Слоппет, по воскресеньям помогавший органисту, а заодно   исполнявший обязанности церковного служки, сторожа, пономаря и звонаря (в будни   он был еще и почтальоном и трубочистом), тотчас же выходил из церкви и   решительно, хоть и скрепя сердце, отсылал Кэддлса прочь. Мне приятно отметить,   что Слоппет чувствовал при этом угрызения совести, по крайней мере в те минуты,   когда успевал задуматься. Как будто идешь на прогулку, а верного пса оставляешь   взаперти, рассказывал он мне.      

Впрочем,   духовное и нравственное воспитание юного Кэддлса, хоть и отрывочное, имело   определенную направленность. С самого начала и его мать, и священник, и все   остальные дружно внушали бедняге, что ему отнюдь не следует пускать в ход свою   огромную силу. Она просто несчастье, уродство, и надо смириться. Надо всех слушаться,   делать, что велят, и стараться ничего не ломать и никому не повредить. А   главное, внушали ему, смотри, ни на что не наступи, ничего не толкни, не бегай   и не прыгай. Почтительно кланяйся господам, будь вечно благодарен за еду и   одежду, которую они тебе уделяют от щедрот своих. И мальчик покорно усвоил все   эти заповеди, ибо от природы и по воспитанию был послушным ребенком и только   волею случая и Пищи — гигантом.      

В эти   ранние годы Кэддлс благоговел перед леди Уондершут. Она же предпочитала   разговаривать с ним во время верховых прогулок — в амазонке, размахивая   хлыстом, и всегда тоном пренебрежительным и крикливым. Порою и священник   принимался им помыкать — крошечный, пожилой, страдающий одышкой Давид осыпал   юного Голиафа упреками, выговорами и приказаниями, точно градом камней. Мальчик   был уже чересчур велик, и, видно, просто невозможно было помнить, что это всего   лишь семилетний ребенок, что он, как и все дети, хочет повеселиться, поиграть,   узнать что-то новое и жаждет ласки, любви и внимания и, как все дети,   беспомощен и способен сильно тосковать и страдать.      

Погожим   утром, во время прогулки, священник не раз встречал на дороге это диво   восемнадцати футов ростом, нелепое и отвратительное, на его взгляд, точно некая   новая ересь; непонятное существо проходило мимо, несуразно топая ногами и   озираясь по сторонам, занятое вечными поисками, — оно искало того, без   чего не может обойтись ни один ребенок: что бы съесть и во что бы поиграть.      

При виде   священника в глазах великана появлялось нечто вроде пугливого почтения, и он   застенчиво подносил руку к спутанным кудрям, точно взрослый человек к шапке.      

У   священника еще сохранилась толика воображения, и при виде юного Кэддлса ему   всегда представлялось, каких бед могут натворить эти огромные кулаки. Вдруг   парень сойдет с ума! Или просто забудет о почтительности… Однако поистине храбр   не тот, кто вовсе не чувствует страха, а тот, кто умеет страх побороть.   Священник всегда находил в себе силы подавить разыгравшееся воображение. И   всегда отважно обращался к Кэддлсу, стараясь говорить внятно и с выражением,   будто проповедь читал.      

— Ну,   как ты себя ведешь, Элберт Эдвард? Надеюсь, хорошо?      

Юный   гигант прижимался к стене и отвечал, густо краснея:      

— Да,   сэр, я стараюсь.      

— Смотри   же, старайся хорошенько, — говорил священник и проходил мимо, и разве что   сердце у него, бывало, заколотится быстрее. Но он взял за правило, что бы ему   ни мерещилось, не оглядываться на опасность, когда она уже позади: ведь это   недостойно мужчины!      

Урывками   священник занимался и образованием юного Кэддлса. Читать он его не учил — к   чему? — но внушал то, что для такого чудовища, конечно, куда важнее истин   катехизиса: пусть не забывает о своем долге перед ближними и о том, что бог   беспощадно покарает его, если он когда-либо вздумает ослушаться священника и   леди Уондершут. Уроки эти священник давал у себя во дворе, и прохожие слышали,   как необыкновенно гулкий голос, еще совсем по-детски шепелявя и путаясь в   длинных словах, нараспев повторяет основы учения государственной церкви:      

— Буду   чтить короля и повиноваться ему и всем власть имущим. Буду слушаться всех   старших, моих учителей и наставников, духовных пастырей и господ. Буду смиренно   и беспрекословно выполнять приказания всех стоящих выше меня и более меня   знающих…      

Вскоре   выяснилось, что лошади с непривычки пугаются великана и шарахаются от него,   точно от верблюда; поэтому ему запретили не только подходить к аллее,   обсаженной кустарником (его дурацкая улыбка ужасно раздражала миледи!), но и   вообще появляться на дороге. Впрочем, этот приказ он потихоньку нарушал — уж   очень интересно было поглядеть на дорогу; но обычная прогулка превратилась для   него в запретное удовольствие. В конце концов ему разрешили гулять лишь по   заброшенному выгону да по склонам холмов.      

Просто   не знаю, что бы он стал делать, если бы не добрые старые меловые холмы! Там он   мог сколько угодно бродить на просторе — и бродил. Он ломал ветки деревьев и   связывал их в немыслимые букеты, пока ему это не запретили; брал овец и   выстраивал их в ряды и от души смеялся, глядя, как они тотчас разбегаются, пока   ему это не запретили; срезал дерн и рыл глубочайшие ямы в самых неожиданных   местах, пока ему это не запретили…      

Он   бродил по холмам до самого Рекстоуна, но дальше не заходил, потому что там   начинались возделанные земли; вид оборванного, нечесаного гиганта наводил страх   на людей; притом они боялись, что он вытопчет их поля, — и его травили   собаками и гнали прочь. Ему грозили, хлестали его кнутом и далее, как я слышал,   иногда стреляли в него из дробовиков. В другую сторону он доходил почти до   Хиклибрау. С холмов над Терсли Хэнгер он мог издали разглядеть железную дорогу   на Лондон, Четом и Дувр, но ближе подойти боялся: на пути лежали вспаханные   поля да еще деревушки, которых надо было опасаться.      

А потом   появились объявления — огромные доски с большими красными буквами преграждали   ему путь, куда бы он ни пошел. Он не умел прочитать эти буквы, из которых   складывались слова «Вход воспрещен», но вскоре понял их смысл. Пассажиры   поездов часто видели его из окон вагонов, — уткнувшись подбородком в   колени, он сидел на земле где-нибудь на склоне холма возле каменоломен Терсли,   куда его позднее отправили на работу. Поезд, видно, вызывал в нем смутные   дружеские чувства, — иногда великан махал вслед огромной ручищей, а порой   и кричал что-то непонятное своим странным, грубым голосом.      

— Громадина! —   говорил тогда один пассажир другому. — Один из этих чудо-детей. Говорят,   сэр, он совершенно беспомощен, идиот идиотом и тяжкая обуза для всей округи.      

— Я   слыхал, что его родители — бедняки.      

— Да,   он только и кормится благотворительностью здешних господ.      

И все   глубокомысленно мерили взглядом сидевшего вдали на корточках великана.      

— Хорошо,   что этому положили конец, — замечал какой-нибудь философ. — А то еще   пришлось бы налогоплательщикам содержать несколько тысяч таких по всей стране!   Веселенькое дело, а?      

И всегда   находился умник, который с жаром поддакивал такому философу:      

— Вы   совершенно правы, сэр!      

       

       

Бывали у   юного Кэддлса плохие дни.      

Вот,   например, неприятное происшествие с рекой.      

Он   мастерил из цельных газет кораблики, напоминавшие огромные треуголки, —   научился он этому, глядя, как их делает мальчишка Спендер, — и пускал по   течению. Когда они исчезали под мостом (за мостом начинались владения леди   Уондершут, и вход туда был строжайше воспрещен), Кэддлс с воплем пускался   бежать со всех ног к излучине реки, чтобы перехватить там свои кораблики. Бежал   он прямиком через луг Тормета, — и видели бы вы, как бросались врассыпную   Торметовы свиньи, а ведь свиньям бегать вредно: от этого драгоценный жир   превращается в жесткое мясо! А кораблики плыли мимо дома леди Уондершут, под   самыми окнами. Безобразные, намокшие газеты! Нечего сказать, приятное зрелище!      

Осмелев   от своей безнаказанности, мальчик принялся строить на берегу что-то вроде   плотин и запруд. Орудуя вместо лопаты старой дверью от сарая, он выкопал   громадную яму, ведь его бумажному флоту нужна была гавань; прорыл самый   настоящий канал, благо никто вовремя этого не заметил, и вода затопила ледник   леди Уондершут. И, наконец, запрудил реку, перегородил от берега до берега, для   этого ему довольно было несколько раз копнуть землю своей дверью от сарая — это   напоминало обвал! Началось настоящее наводнение — поток хлынул сквозь кусты и   смыл мисс Спинке вместе с ее мольбертом и самой лучшей акварелью. Вернее   сказать, вода смыла мольберт, а мисс Спинке промочила ноги до колен и, угрюмо   подобрав юбки, убежала в дом, вода же устремилась в огород, залила лужайку и   оттуда по канаве вернулась в реку.      

Священник   как раз беседовал с кузнецом и вдруг ахнул от изумления: река глубиной не   меньше восьми футов внезапно обмелела! Там, где только что текли прозрачные   холодные воды, валяются на земле комья тины и зеленые водоросли и рыба отчаянно   бьется в жалких лужах!      

В ужасе   от того, что он натворил, юный Кэддлс убежал из дому и не появлялся два дня и   две ночи. Но потом голод пригнал его домой, и он стоически выдержал брань и   попреки, которыми его осыпали в изобилии, — головомойка была под стать его   росту, ничего более соразмерного с его ростом никогда не выпадало ему на долю в   этом райском уголке.      

       

       

После   этого случая леди Уондершут в придачу к прежним притеснениям, обидам и   несправедливостям издала в назидание провинившемуся новый строгий указ. Прежде   всех она объявила его дворецкому, да так неожиданно, что старик даже подскочил.   Он убирал посуду после завтрака, а миледи стояла у высокого окна и смотрела на   лужайку, где обычно кормили ланей.      

— Джоббет, —   вдруг сказала она самым резким и повелительным тоном, — Джоббет, этот урод   должен зарабатывать свой хлеб.      

И она   доказала не только Джоббету (это-то было нетрудно), но и всей деревне, в том   числе юному Кэддлсу, что и тут, как во всем прочем, слово у нее не расходится с   делом.      

— Пусть   работает, — сказала леди Уондершут. — Вот полезный совет этому   молодцу.      

— Я   полагаю, что такой совет полезен всему человечеству, — ответил   священник. — Простые обязанности, размеренная, скромная жизнь: возделывай   свое поле да собирай жатву…      

— Именно, —   подтвердила леди Уондершут. — Я всегда это говорю. Бездельнику занятие   сатана подыщет. Конечно, если он низкого звания. Мы всегда внушаем это младшим   горничным. К какому же делу его приставить?      

Задача   оказалась не так-то проста. Перебрали множество должностей, а пока стали   приучать его к работе, посылая вместо верхового, если нужно было спешно   доставить телеграмму или записку; годился он и в носильщики, для него даже   отыскали старую рыбачью сеть, и он без труда таскал в ней чемоданы, пакеты и   всякую другую поклажу. Это была новая игра, и она нравилась Кэддлсу, но однажды   Кинкл, управляющий, увидал, как он по распоряжению леди Уондершут выворачивает   из земли огромный камень, и возымел блестящую идею отправить его в   принадлежавшую миледи каменоломню в Терсли Хэнгере, по соседству с Хиклибрау.   Идею осуществили, и уже казалось, что задача решена и Кэддлс пристроен.      

Он   работал в каменоломне — сперва играючи, с детским увлечением, а потом в силу   привычки: ломал известняк, грузил, откатывал вагонетки, полные спускал вниз к   железнодорожной ветке, а пустые втягивал вверх канатом, крутя огромную   лебедку, — короче говоря, управлялся в карьере один.      

Я   слышал, что Кинкл сделал из него очень выгодного для леди Уондершут работника:   ведь обходился он совсем дешево, его только приходилось кормить, и все равно   миледи вечно жаловалась, что «этот урод впился в нее, как клещ» и «пользуется   ее добротой».      

В ту   пору юный Кэддлс носил какую-то хламиду из мешковины, залатанные кожаные штаны   и деревянные башмаки, подбитые железными подковами. Взамен шапки он порой   нахлобучивал нечто совсем нелепое — растрепанное соломенное сиденье от старого   стула, но чаще ходил с непокрытой головой. В его неторопливых движениях   чувствовалась спокойная сила, а в полдень, проходя мимо карьера во время своей   обычной прогулки, священник всегда заставал его за завтраком: застенчиво отвернувшись   от всего мира, Кэддлс поглощал огромное количество еды.      

Еду   доставляли ему каждый день: в самой обыкновенной вагонетке из тех, которые он   наполнял глыбами известняка, привозили похлебку из немолотого зерна в шелухе,   он разогревал ее в старой печи для обжига извести и с жадностью поедал. Иногда   он всыпал туда мешок сахару. Иногда сосал кусок грубой соли, какую обычно дают   коровам, или глотал вместе с косточками огромные комки фиников, что в Лондоне   продают с лотков. За водой он ходил мимо выжженного участка, где стояла   когда-то опытная ферма, к ручью возле Хиклибрау и пил прямо из ручья, окунув   лицо в воду. А пил он сразу после еды, — вот как случилось, что Пища богов   опять вырвалась на волю: сначала по берегам разрослась высоченная трава, потом   появились гигантские лягушки, огромные форели и уж такие карпы, что ручей вышел   из берегов, и, наконец, всю долину покрыла невиданно буйная растительность.      

Не   прошло и года, как на соседнем поле расплодились странные чудовищные гусеницы,   а из них вывелись такие страшные кузнечики и жуки — моторные жуки, прозвали их   мальчишки, — что перепуганная леди Уондершут поспешила уехать за границу.      

       

       

Вскоре,   однако, Пища стала действовать на юного Кэддлса по-новому. Хотя священник   всячески старался воспитать великана послушным земледельцем и поэтому преподал   ему лишь самые скромные уроки, ученик начал задавать вопросы, допытываться до   сути вещей: он начал размышлять. Мальчик превращался в подростка, и все яснее   становилось, что мысль его работает по-своему и священник над нею не властен.   Почтенный пастырь всячески силился этого не замечать, но как тут было не   тревожиться!      

Все   вокруг будило мысль юного гиганта. С высоты своего роста он, уж наверно,   поневоле многое видел и примечал, — а кругом были люди, и постепенно он   должен был понять, что и он тоже человек, только чересчур огромный и нескладный   и потому, увы, многого лишен.      

Дружный   гул голосов, доносившийся из школы, таинственная церковь с ее пышным   убранством, источавшая такую чудесную музыку, и веселый хор собутыльников в   трактире, приветливые огни свечей и каминов за окнами, в которые он заглядывал   из темноты, или шумная, не очень понятная суета нарядных людей на лужайке для   крикета — уж наверно, все это громко взывало к его сердцу, тоскующему в   одиночестве. Подкрадывалась юность, и его, по-видимому, все больше интересовали   влюбленные, их встречи и расставания, их тяга друг к другу, та сокровенная   близость, что занимает столь важное место в жизни.      

Однажды   воскресным вечером, в тот час, когда просыпаются звезды, летучие мыши и страсти   сельских жителей, парень с девушкой отправились целоваться на Дорогу Влюбленных   — эта укромная прогалина среди густых высоких кустов вела к Верхней Сторожке.   Они самозабвенно целовались, в теплых сумерках им было уютно и безопасно — что   еще нужно влюбленным? Помешать мог только случайный прохожий, но они увидели бы   его первыми; высокая, в два человеческих роста живая изгородь, уходившая к   молчаливым меловым холмам, казалась им вполне надежным укрытием.      

И вдруг   — непостижимо! — какая-то сила оторвала их друг от друга и от земли.      

Громадные   руки осторожно держали обоих под мышки высоко в воздухе, и карие глаза юного   Кэддлса с недоумением вглядывались в их разгоряченные лица. Неудивительно, что   оба потеряли дар речи.      

— Почему   вам нравится так делать? — спросил Кэддлс.      

Оторопев,   они молчали, но потом парень вспомнил, что он мужчина, и разразился подобающими   случаю криками, угрозами и проклятиями, требуя, чтобы Кэддлс опустил их на   землю. Тут юный Кэддлс вспомнил, как надо себя вести, очень вежливо и осторожно   посадил их на прежнее место, поближе друг к другу, чтобы они опять могли   целоваться, помешкал еще немного — и исчез в сумерках…      

— Ох   и дурацкое положение! — признавался мне после парень. — Сидим,   знаете, стыдно друг другу в глаза поглядеть… Принесла его нелегкая… Мы ведь   целовались, сами понимаете… И вот смех, по ее выходит — это я во всем виноват!   До того разозлилась — как шли домой, и говорить-то со мной не хотела!      

Без   сомнения, великан принялся изучать жизнь. Пытливый ум задавался все новыми вопросами.   Ответа Кэддлс пока искал у немногих, но вопросы эти не давали ему покоя.   Похоже, что порой он подвергал мать самому настоящему допросу.      

Он   приходил к ней во двор, осторожно выбирал место, чтобы не передавить кур и   цыплят, медленно опускался на землю и прислонялся спиной к амбару. Тотчас к   нему сбегались цыплята и с удовольствием выклевывали свалявшуюся меловую пыль   из швов и складок его одежды; а порою несмышленый котенок миссис Кэддлс, ничуть   не опасавшийся великана, выгибал спину дугой и начинал стремглав носиться взад   и вперед: со двора в дом, в кухне — на печку, снова кувырком вниз, во двор, и   по ноге Кэддлса, по боку ему на плечо… мгновенное раздумье… прыг! — и   опять все сначала. Иногда, расшалившись, зверек впивался когтями в лицо Кэддлсу,   но тот не решался его тронуть — такая кроха, еще раздавишь! Да он и не боялся   щекотки… А потом он ставил мать в тупик каким-нибудь неожиданным вопросом.      

— Матушка, —   говорил он, — если работать — это хорошо, почему же не все работают?      

Мать   поднимала на него глаза и отвечала:      

— Это   хорошо только для таких, как мы.      

Сын   задумывался.      

— А   почему? — спрашивал он. И, не получив ответа, продолжал: — Для чего люди   работают, матушка? Почему я день-деньской ломаю камень, ты стираешь белье, а   вон леди Уондершут катается себе в коляске да разъезжает по красивым чужим   краям, а нам с тобой их сроду не видать?      

— Потому   что она леди, — отвечала миссис Кэддлс.      

— А-а! —   И юный Кэддлс опять погружался в раздумье.      

— Благородные   господа нам, беднякам, дают работу, — говорила миссис Кэддлс. — А без   них на что бы мы жили?      

Эту   мысль тоже надо было переварить.      

— Матушка, —   снова начинал сын, — если бы на свете не было господ, наверно, все   принадлежало бы таким, как ты и я, и тогда…      

— Господи   помилуй! Чтоб тебе провалиться, парень! — восклицала миссис Кэддлс   (благодаря отменной памяти она после смерти своей мамаши превратилась в такую   же красноречивую и решительную особу). — Как прибрал бог твою бедную   бабушку, так с тобою никакого сладу не стало! Не лезь с вопросами, не то наслушаешься   вранья. Коли мне на твои вопросы всерьез отвечать, так я со стиркой и до завтра   не управлюсь, а кто отцу обед сготовит?      

Сын   смотрел на нее с удивлением.      

— Ладно,   матушка, — говорил он. — Я ведь не хотел мешать тебе.      

И   продолжал размышлять.      

       

       

Так же   размышлял он и в тот день, четыре года спустя, когда его в последний раз видел   священник — человек уже не просто зрелых лет, а перезрелый. Представьте себе   этого почтенного джентльмена: он несколько постарел и расплылся, голос у него   немного осипший, память дырявая и речь не очень внятная, уже не столь уверенны   его движения и не столь тверды принципы, но, несмотря на все треволнения,   которые доставила ему и его приходу Пища богов, глаза его по-прежнему смотрят   бодро и весело. Да, немало пережито страхов и тревог, а все-таки он остался жив   и здоров и верен себе, а за пятнадцать долгих лет — целая вечность! — и к   треволнениям можно притерпеться.      

— Достаться-то   нам досталось, — говаривал он, — и многое изменилось с тех пор…   сильно изменилось. Прежде, помню, любой мальчишка мог прополоть огород, а   теперь без лома и топора не обойдешься, — особенно поближе к чащобе. И   нам, старикам, по сю пору непривычно, что вся долина и даже старое русло реки   засеяны пшеницей, вон она какая этим летом вымахала — двадцать пять футов   вышиной! Лет двадцать назад у нас тут жали по старинке, серпами, и то-то   радости было, когда урожай заполнял целую телегу… Добрые старые обычаи! Чарка   доброго вина да простая, бесхитростная любовь… Бедная леди Уондершут! Она не   признавала новшеств… аристократка старого закала. В ней было что-то от   восемнадцатого века, я всегда это говорил. А какой язык: сочность, прямота,   выразительность!.. К концу жизни она порядком обеднела. Эти огромные сорняки   заполонили весь ее сад. Не то чтобы у нее была уж такая страсть к садоводству,   но она любила, чтобы там был порядок, чтобы все росло, где полагается и как   полагается. А оно как взялось, выше да выше — миледи и растерялась… И еще наш   урод ей досаждал, — под конец ей уж стало казаться, будто он вечно глазеет   на нее через забор… И досаждало, что он ростом чуть ли Не с ее дом… оскорбляло   ее вкус и чувство меры… бедняжка! Не думал я ее пережить. Не вытерпела, сбежала   от тех огромных майских жуков, целый год мы не могли от них избавиться.   Вывелись из большущих личинок там, в долине… этакая мерзость… с крысу, не   меньше…      

Да и   муравьи тоже ее угнетали…      

Все   перевернулось, не стало здесь мира и покоя, — ну, она и объявила, что уж   лучше жить в Монте-Карло. Взяла и укатила.      

Говорили,   она там крупно играла. Умерла в гостинице. Печальный конец! На чужбине… Да, не   ведает человек, что ему уготовано… Такой был старинный род, всегда повелевали   своими соотечественниками… И вот — вырвана из родной почвы… Так-то!      

— А   все равно, — гнул он свое, — дело-то свелось к пустякам. Мешает,   конечно. Детишкам негде побегать, как бывало, — уж очень пошли кусачие   муравьи и прочая живность. А вообще-то невелика разница… Помню я, поговаривали,   что порошок этот весь мир перевернет… Но, видно, есть на свете такие твердыни,   что их никакими новшествами не пошатнешь… Толком-то не скажу, я ведь не из   нынешних философов… Эти вам все на свете растолкуют. Эфир да атомы… эволюция…   Как бы не так! То, о чем я говорю, никакими вашими науками не объяснишь. Здесь   все дело в разуме, а не в знании. Высшая мудрость, Человеческая природа.   Называйте как хотите, но это — atre perennius.      

И вот   наконец настал тот последний раз.      

Священник   не подозревал о том, что его ожидает. Он совершал свою обычную прогулку среди   холмов по той нее дорожке, по которой гулял уже лет двадцать, и направлялся к   месту, откуда всегда наблюдал за юным Кэддлсом. Слегка запыхавшись, он поднялся   на край карьера. Куда девался молодецкий шаг его юности! Но Кэддлса в карьере   не было; священник обогнул заросли гигантских папоротников, чья густая тень уже   начинала заслонять Хэнгер, и увидел великана: тот сидел на холме и, казалось,   размышлял над судьбами мира. Он облокотился на поднятые колени, склонил голову   набок и подпер щеку ладонью. Священник видел только его плечо и не мог   разглядеть недоумевающих глаз. Должно быть, юноша глубоко задумался: он сидел   так тихо, неподвижно…      

И он не   обернулся. Он так никогда и не узнал, что священник, сыгравший такую важную   роль в его жизни, смотрел на него в самый последний раз; Кэддлс его даже не   заметил. (Как часто именно так и расстаются люди!) А священника в тот миг   поразила догадка, что никто, в сущности, и понятия не имеет, какие думы бродят   в мозгу великана, когда он отдыхает от своих нелегких трудов. Но сегодня старик   слишком устал, чтобы обременять себя новой темой, и мысль его опять свернула на   проторенную дорожку.      

— Aere   perennius, — прошептал он, медленно шагая домой по тропинке, которая   теперь уже не пересекала луг напрямик, как в былые годы, а извивалась, огибая   молодые купы гигантских трав. — Нет, ничто не изменилось. Суть не в   размерах. Извечный круг жизни, тот же неизменный путь…      

И в ту   же ночь, сам того не заметив, он тихо ушел тем же неизменным путем из мира   таинственных перемен, которые отрицал всю свою жизнь.      

Его   похоронили на чизинг-айбрайтском кладбище под самой большой ивой, и скромную   могильную плиту с надписью, которая кончалась словами: Ut in Principio nuns est   et semrer[8] — мгновенно скрыла от глаз   поросль гигантской травы, траву эту не брал серп и не могли сглодать овцы, ее   серые пушистые метелки наползали на деревню, как туман, поднимавшийся с тучных   влажных низин, оплодотворенных Пищей богов.      

       

 Часть третья      

«Пища приносит плоды»      

       

1. Преображенный мир      

       

Вот уже   двадцать лет действовали в мире новые силы. В жизнь большинства людей перемены   входили постепенно, час за часом, хоть и заметные, но не столь резкие, чтобы   подавлять своей внезапностью. Однако нашелся человек, глазам которого все то   новое, что внесла Пища в облик мира за два десятилетия, открылось сразу, в один   день. Будет очень кстати, если мы проведем с ним этот день и расскажем обо   всем, что он увидел.      

То был   преступник, осужденный на пожизненную каторгу (за что именно — для нас   неважно), но теперь, через двадцать лет, закон счел возможным его помиловать. И   вот в одно прекрасное летнее утро бедняга, чьим уделом с двадцати трех лет был   унылый, изнурительный труд и жесткие тюремные правила, вновь очутился в   изумительном мире свободы. Ему вернули вольную одежду, от которой он давно   отвык; за последние недели волосы у него отросли, их уже удается расчесать на   пробор; и вот он стоит, весь обновленный и оттого жалкий, растерянный и   неуклюжий, глаза ему слепит солнечный свет, душу слепит нечаянная улыбка   судьбы. Он снова на воле, он силится постичь непостижимое — он вновь, пусть   ненадолго, возвращен к жизни! Даже не верится, он к этому совсем не готов! По   счастью, у него был брат, который все еще не забыл об их далеком детстве и   сейчас приехал за ним и обнял его; этот бородатый преуспевающий мужчина ничем   не напоминает того мальчонку, каким он был двадцать лет назад, даже глаза стали   другие. И вместе с этим незнакомцем, близким ему по крови, вчерашний узник   приехал в Дувр; дорогой они больше молчали, хотя и думали о многом.      

Они   посидели часок в трактире; брат отвечал, а узник все расспрашивал о родных и   знакомых, удивляя собеседника давно устаревшими взглядами, отмахиваясь от новых   понятий и новых воззрений; а потом настало время идти на вокзал, на лондонский   поезд. Имена братьев и семейные дела, которые они обсуждали, несущественны для   нашей повести. Нам важны лишь перемены да странные новшества, которые бросились   в глаза бедной заблудшей овце, вернувшейся в некогда хорошо знакомый мир.      

В самом   Дувре он почти ничего не заметил, вот только пиво в оловянных кружках было   отличное, он никогда не пил такого, и на глазах у него выступили слезы   благодарности. «Пиво, как и прежде, хоть куда!» — сказал он, а про себя   подумал, что оно стало несравненно лучше…      

Лишь   когда колеса поезда громыхали уже за Фолкстоуном, он несколько справился с   волнением и начал замечать окружающее. Он выглянул в окно. «Солнышко   светит, — повторял он в двадцатый раз. — Денек выдался на славу!» И   тут впервые он заметил какие-то странные несоразмерности и несообразности.      

— Ух   ты! — воскликнул он и выпрямился. Лицо его впервые оживилось. — Ну и   чертополох же вымахал там на берегу, под ракитами! Неужто и вправду такой   огромный чертополох? Или я путаю?      

Но это и   в самом деле был чертополох, а то, что он принял за ракитовые кусты, оказалось   простой травой, в ее чаще рота солдат (как и прежде, в красных мундирах)   проводила учения согласно уставу, частично пересмотренному после Бурской войны.   И вдруг — бац! — поезд нырнул в туннель и выкатил прямо к Сэндлингскому   вокзалу; здесь теперь все утопало в зарослях рододендронов, они добрались сюда   из близлежащих садов и заполонили всю долину; от них в Сэндлинге стало так   темно, что фонари горели круглые сутки. На запасном пути стоял товарный поезд,   груженный рододендроновым кругляком, и здесь наш блудный сын впервые услыхал о   Чудо-пище.      

Поезд   уже снова мчался по знакомым, ничуть не изменившимся местам, а братья все еще   говорили на разных языках. Старший жадно расспрашивал, и его вопросы казались   младшему бессмысленными. Сам он никогда и не пытался понять и обобщить   происходящее, а потому ответы его звучали бессвязно и невразумительно.      

— Это   все Чудо-пища, — сказал он, исчерпав все свои познания. — Неужто ты   не слыхал? И никто тебе даже не обмолвился? Чудо-пища! Понял? Чу-до-пища. Из-за   нее и с выборами такая кутерьма. Ученая штука! Неужто так-таки и не слыхал?      

И он   подумал: как же брат отупел там, в тюрьме, — не знает самых простых вещей.      

Так и   шла эта игра в вопросы и ответы. Между разговорами старший брат смотрел в окно.   Сначала новости интересовали его смутно, лишь в общих чертах. Его больше   занимало, что скажет ему при встрече такой-то, как теперь выглядит такая-то и   как бы всем и каждому изобразить по возможности благовидно поступок, из-за   которого его двадцать лет назад «засадили». Чудо-пища мелькнула сперва   невразумительными строчками в газете, потом помешала им с братом понимать друг   друга. И вдруг он обнаружил, что этой Пищи не миновать, о чем бы они ни   заговорили.      

В ту   переходную пору мир напоминал собой лоскутное одеяло, и Новое явилось свежему   глазу, как цепь поразительных, кричащих контрастов. Перемена совершалась не   везде одинаково, очаги распространения Пищи вспыхивали то тут, то там. Страна   словно покрылась разноцветными заплатами — большие области, до которых Пища еще   не добралась, а рядом — края, где она уже пропитала землю и воздух, внезапная и   вездесущая. Она, словно новая, дерзкая мелодия, разливалась среди древних,   освященных веками песен.      

В то   время контраст был особенно разителен на пространстве от Дувра до Лондона.   Поезд пересекал места, какие вчерашний узник помнил с детства: полоски полей за   живой изгородью, такие крохотные, словно их вспахали карликовые лошади;   узенькие дороги, на которых трем повозкам уже, пожалуй, не разъехаться; в полях   кое-где пятнышками темнеют вязы, дубы и тополя, вдоль речушек жмутся ивы; стога   сена не выше сапога какого-нибудь великана; игрушечные домики с крохотными   окошками; кирпичные заводы; кривые деревенские улочки, дома побольше — жилища   жалких местных «тузов»; поросшие цветами насыпи и палисадники железнодорожных   станций. Вся эта мелкота осталась от ушедшего в прошлое девятнадцатого столетия   и еще сопротивлялась наступлению гигантизма. Кое-где виднелись пучки   занесенного ветром огромного взлохмаченного чертополоха, не поддающегося   топору; кое-где высился десятифутовый гриб-дождевик или торчали обуглившиеся   стволы на выжженном участке гигантской травы; но это были единственные признаки   наступления Пищи.      

На   протяжении нескольких десятков миль ничто больше не предсказывало, что в   каких-нибудь десяти милях от дороги, за холмами, в чизинг-айбрайтской долине,   скрываются чащи гигантской пшеницы и могучих сорняков. И вдруг снова появлялись   приметы Пищи. Новый, невиданно огромный виадук протянулся у Тонбриджа, где   заросли гигантского тростника задушили реку Мидуэй и превратили ее в болото.   Дальше опять пошли маленькие поля и деревушки, но по мере того, как из тумана   проступала каменная россыпь громады — Лондона, все явственней и настойчивей   бросались в глаза усилия человека сдержать натиск гигантизма.      

В те   времена в юго-восточной части Лондона, где жили Коссар и его дети, Пища   таинственным образом прорвалась сразу в сотне мест; жизнь пигмеев продолжалась   тут среди ежедневных знамений Нового, и лишь неторопливость его поступи да сила   привычки мешали людям понять их грозный смысл. Но узник, вышедший на свободу,   иными глазами увидел этот мир, куда властно вторглась Пища; его поразила   изрытая, обугленная земля, большие уродливые валы и укрепления, казармы и   склады оружия — все, что поневоле понастроили люди, защищаясь от наступления   упорной хитроумной силы.      

Опять и   опять, только в больших масштабах, повторялось то, что некогда произошло в   Хиклибрау. Новые силы и новые формы жизни проявились прежде всего в случайных   мелочах — они буквально вырастали под ногами и на пустырях, невзначай и словно   бы ни с того ни с сего. В огромных зловонных дворах за высоченными заборами   поднимались непроходимые джунгли сорняков: их использовали как топливо для   гигантских машин (лондонские мальчишки собирались сюда и совали грош сторожу,   чтобы он дал поглазеть на маслянистые, лязгающие металлом громады), там и тут   протянулись дороги и рельсовые пути, сплетенные из волокон небывало огромной   конопли, и по ним ездили тяжелые повозки и автомобили; на сторожевых вышках   были установлены паровые сирены, готовые в любую минуту взреветь, предупреждая   людей о нашествии каких-нибудь новых хищников; особенно странно было видеть   башни древних церквей, также украшенные механическими гудками. На открытых   местах виднелись выкрашенные в красный цвет блиндажи и укрытия, из них можно   было вести огонь ярдов на триста, и солдаты ежедневно упражнялись здесь в   стрельбе охотничьими патронами по мишеням, изображавшим крыс-великанов.      

Со   времен Скилеттов гигантские крысы уже шесть раз совершали набеги на Лондон, и   всегда из канализационных труб на юго-западе. И к этому тоже все привыкли: ведь   никого не удивляет, что в дельте Ганга, под самой Калькуттой, водятся тигры…      

В   Сэндлинге младший брат машинально купил газету, и под конец она привлекла   внимание недавнего узника. Он развернул ее. Ему показалось, что страниц в   газете стало больше, а сами они меньше и шрифт не тот. А потом он увидел   бесчисленные фотографии вещей, до того непонятных, что даже неинтересно было   смотреть, и длинные столбцы статей под заголовками, настолько для него темными,   словно они были на чужом языке: «Замечательная речь мистера Кейтэрема», «Законы   о Чудо-пище».      

— А   кто такой Кейтэрем? — спросил он, пытаясь вновь завязать разговор.      

— Ну,   этот — человек надежный! — ответил младший брат.      

— Вон   как! Политик, что ли?      

— Хочет   скинуть правительство. Давно пора!      

— Вот   как! — Он задумался. — А те, что были при мне — Чемберлен,   Розбери, — все, наверно… Чего ты?!      

Брат   вдруг схватил его за руку и показал пальцем:      

— Гляди,   Коссары!      

Бывший   узник посмотрел в окно и увидел…      

— О   господи!      

Вот   теперь он был поистине ошеломлен. Он забыл обо всем на свете, газета упала на   пол. За деревьями, свободно и непринужденно, расставив ноги и подняв руку с   мячом, готовясь его бросить, стоял великан добрых сорока футов ростом. Одежда   его, сотканная из нитей белого металла, и широкий стальной пояс так и сверкали   на солнце. В первую секунду бывший узник видел только эту сверкающую живую   статую, потом заметил поодаль второго великана — тот готовился поймать мяч.   Так, значит, вся эта обширная котловина меж холмами к северу от Семи дубов   изрыта и изрезана не случайно: тут хозяйничают гиганты!      

Огромная   укрепленная насыпь окружала известковый карьер, на дне его стоял дом —   громадное плоское здание в египетском стиле, которое Коссар выстроил для сыновей,   когда гигантская детская отслужила свою службу; за домом, в тени навеса, под   которым свободно уместился бы целый собор, то вспыхивали, то гасли пляшущие   красноватые блики и гремели оглушительные удары молота…      

Но тут   исполин кинул в небо огромный деревянный мяч, скрепленный железными обручами.      

Братья   привстали с мест и смотрели во все глаза. Мяч казался величиной с бочку.      

— Поймал! —   воскликнул старший.      

Великана,   кинувшего мяч, заслонило дерево.      

Все это   лишь на мгновенье мелькнуло в окнах вагона, и тотчас поезд миновал деревья и   нырнул в туннель у Чизлхерста.      

— О   господи! — снова вырвалось у бывшего узника, когда вокруг сомкнулась   тьма. — Ну и ну! Этот парень был ростом с дом!      

— Это   они самые и есть, молодые Коссары, — откликнулся брат и выразительно   мотнул головой в ту сторону. — От них-то и пошла вся беда…      

Поезд   выскочил из туннеля, и снова мимо побежали сторожевые вышки, увенчанные   паровыми сиренами, и красные казармы, потом пошли загородные виллы. За двадцать   лет искусство рекламы ничуть не забылось, и с бесчисленных рекламных щитов, со   стен домов, с заборов и иных видных мест взывали к избирателям пестрые афиши:   бурная предвыборная кампания проходила под знаком Чудо-пищи. Опять и опять   повторялись слова «Кейтэрем», «Чудо-пища». «Джек-Потрошитель великанов» и   огромные карикатуры и шаржи — злые перья и кисти на все лады издевались над   сверкающими гигантами, что промелькнули за окнами вагона всего несколько минут   назад.      

       

       

Младшему   брату пришла в голову великолепная мысль: достойно отметить возвращение   старшего к жизни праздничным обедом в каком-нибудь шикарном ресторане, а затем   насладиться всеми волнующими впечатлениями, какими только мог порадовать в те   годы мюзик-холл. Отличная программа действий. Предполагалось, что волна   радостей жизни омоет вчерашнего узника и унесет воспоминания о тюремных годах;   однако вторую часть программы пришлось изменить. После обеда виновником   торжества овладело чувство, пересилившее жажду зрелищ и способное отвлечь человека   от мрачных воспоминаний куда вернее любого театрального представления, —   неуемное любопытство: его слишком поразили Чудо-пища и ее дети — новая,   невиданная людская поросль, которая словно возвышалась над всем миром.      

— Не   пойму я их, — сказал он. — Разбередили они меня.      

У   младшего брата хватило деликатности: он не стал настаивать на своем плане   развлечений. «Сегодня твой праздник, старина, — сказал он. — Что ж,   попробуем попасть на митинг в Зал собраний».      

Бывшему   узнику посчастливилось: хоть и не сразу, но он протиснулся в битком набитый зал   и глядел во все глаза на небольшие, ярко освещенные подмостки у дальней стены,   под галереей и органом. Пока публика валом валила в зал, органист наигрывал   что-то такое, отчего ноги сами начинали топать в такт, но затем музыка   прекратилась.      

Не успел   новоявленный гражданин устроиться поудобнее, осадив несносного соседа,   несколько раз заехавшего ему локтем в бок, как появился Кейтэрем. Из темноты на   середину ярко освещенных подмостков вышел жалкий пигмей. Издали эта черная   фигурка казалась совсем крошечной, вместо лица — розовое пятно, хотя в профиль   отчетливо выделялся орлиный нос. И этот карлик вызвал бурю приветствий! Да еще   какую! Крики и рукоплескания искорками вспыхнули там, у подмостков,   перекинулись дальше, охватили пожаром весь зал и даже толпу, обступившую здание   снаружи. Как они кричали! Ур-ра! Ур-ра!      

И среди   этих восторженных толп горячее всех рукоплескал наш бывший узник. По щекам его   струились слезы, и замолчал он лишь тогда, когда совсем задохнулся от крика.   Только тот, кто сам двадцать лет провел в тюрьме, способен понять или хотя бы   почувствовать, что значит снова оказаться среди людей и единой грудью кричать   вместе со всеми. (Кстати, он вовсе не обманывал себя и не прикидывался, будто   понимает, отчего все так беснуются.)      

— Ур-ра! —   вопил он. — Бог ты мой! Ур-ра!      

Затем   стало почти тихо. Кейтэрем с подчеркнутым терпением ждал, а какие-то   незначительные личности что-то бормотали и делали все, что полагается в таких   случаях, но никто их не слушал и не обращал на них внимания. Их голоса   доносились словно сквозь шелест весенней листы. Бу-бу-бу. Кому это интересно? В   зале переговаривались. Бу-бу-бу… — неслось с подмостков. Неужто этот седеющий   болван никогда не кончит? Ему мешают? Как не мешать! Бу-бу-бу… А вдруг и   Кейтэрема будет так же плохо слышно?      

Хорошо,   что Кейтэрем тут же, на подмостках, можно стоять и издали вглядываться в лицо   великого человека. Оно так и просилось на карандаш, и весь мир давно уже   созерцал его на ламповых стеклах, детской посуде, на медалях и флажках   противников Чудо-пищи, на кайме простых и шелковых платков и на подкладке   добрых старых кейтэремских шляп. Шаржами на Кейтэрема пестрят все газеты того   времени. Вот он — матрос — подносит запал с надписью «Законы против Чудо-пищи»   к старинной пушке, нацеленной на огромное злобное и безобразное морское   страшилище — Чудо-пищу; либо в блестящих доспехах, с крестом св.Георгия на щите   и шлеме бросает вызов исполинскому трусливому Калибану, сидящему в гнусной   грязи у входа в мерзкую пещеру, и на рыцарской перчатке — надпись: «Новые   постановления о Чудо-пище»; либо Персеем на крылатом коне спасает закованную в   цепи прекрасную Андромеду (на поясе которой четко написано: «Цивилизация») от   алчного морского чудища, на головах и клешнях которого видны надписи   «Безверие», «Жестокое себялюбие», «Бездушие», «Уродство» и тому подобное. Но   толпа прозвала его «Джек-Потрошитель великанов», и именно таким — сказочным   богатырем с предвыборных плакатов — сейчас представлялся вчерашнему узнику   человечек на далеких подмостках.      

Бу-бу-бу   внезапно оборвалось.      

Наконец-то   кончил. Садится. Теперь он! Нет! Да! Это Кейтэрем! Кейтэрем! И снова зал   рукоплещет.      

Только в   многотысячной толпе возможна такая тишина, которая наступила за этой бурей   оваций. Когда ты один в пустыне, конечно, все кругом молчит, но ты слышишь свое   дыхание, каждое свое движение, каждый шорох вокруг. Здесь же слышен был только   голос Кейтэрема, звонкий и ясный, как алмаз, горящий на черном бархате. Но как   слышен! Словно он говорил над самым ухом каждого из толпы.      

Вчерашнего   узника этот карлик, жестикулирующий в ореоле света, в ореоле красивых,   захватывающих слов, просто ошеломил; позади оратора, почти незаметные, сидели   его сторонники, и до самых подмостков перед глазами околдованного слушателя   раскинулось сплошное море голов и плеч — огромный зал, весь обратившийся в   слух. Этот пигмей, казалось, вобрал в себя души людей, все их существо.      

Кейтэрем   говорил об исконных наших обычаях. «Прравильно! Прравильно!» — ревела толпа.   «Правильно!» — подхватывал бывший узник. Кейтэрем говорил об исстари   свойственном Англии духе порядка и справедливости. «Пр-р-равильно!» — ревела   толпа. «Правильно!» — кричал растроганный узник. Кейтэрем говорил о мудрости   наших предков, о постепенном развитии священных государственных установлении, о   нравственных и общественных традициях, что вошли в плоть и кровь англичанина.   «Правильно!» — стонал вчерашний узник, и слезы умиления катились по его лицу.      

Так   неужто все это теперь пойдет прахом! Да, прахом! Только из-за того, что   двадцать лет тому назад три безумца намешали в бутылках какой-то дряни, теперь   наши исконные порядки и все самое святое… (Крики: «Нет! Нет!») Так вот, чтобы   все это не пошло прахом, надо напрячь все силы, побороть в себе   нерешительность… (Неистовые крики одобрения.) Да, надо побороть нерешительность   и покончить с полумерами.      

— Джентльмены! —   кричал Кейтэрем. — Все вы слыхали о крапиве, которая стала гигантской.   Сначала она невелика и не отличается от простой крапивы, ее можно вырвать с   корнем, выполоть твердой рукой; но если ее не выполоть, она разрастается,   чудовищно разрастается, и волей-неволей нужно браться за топоры и веревки,   подвергать опасности руки и ноги и самую жизнь, нужно много и горько трудиться   — люди могут погибнуть, срубая ядовитые стволы, да, люди могут погибнуть,   срубая ядовитые стволы…      

Движение   и шум на миг заглушили его слова, потом бывший узник снова явственно услышал   звонкий голос:      

— Сама   Чудо-пища дает нам урок… — Кейтэрем выдержал внушительную паузу. — РВИТЕ С   КОРНЕМ ЭТУ КРАПИВУ, ПОКА ЕЩЕ НЕ ПОЗДНО!      

Он   замолчал и вытер губы.      

— Ясно! —   крикнул кто-то в зале. — Ясно и понятно!      

И опять   крики одобрения стремительно переросли в громоподобный рев, словно бесновался и   ликовал весь мир…      

И вот   наш новоявленный гражданин выбрался наконец из зала, чудесно растроганный и с   таким просветленным лицом, словно ему только что было ниспослано видение.   Теперь он знал, что делать, как знали все; мысли его прояснились. Он   возвратился к жизни, когда мир переживает роковые часы; необходимо принять   важнейшее решение. И он обязан участвовать в этой великой борьбе, как подобает   мужчине — свободному и готовому исполнить свой долг. Он так и видел перед собой   враждующие силы. На одной стороне — невозмутимые гиганты в сверкающих кольчугах   (теперь они предстали перед ним совсем в ином свете, чем утром), на другой —   человечек в черном, размахивающий руками на ярко освещенных подмостках, карлик,   извергающий потоки столь убедительных слов, вкрадчивый златоуст с   проникновенным голосом, Джон Кейтэрем — «Джек — Потрошитель великанов». Да,   надо скорее объединиться и вырвать крапиву с корнем, пока еще не поздно!      

       

       

Из всех   Детей Пищи самыми высокими, самыми сильными и больше всех на виду были три сына   Коссара. В целом свете, наверно, не нашлось бы другого клочка земли, так   изрытого, перекопанного и перекроенного, как тот, примерно в квадратную милю,   участок подле Семи дубов, где прошло их детство и где они, ища выхода могучей   силе, строили все новые сараи и ангары с гигантскими действующими моделями   машин. Но им давно уже стало здесь тесно. Старший сын Коссара придумывал   замечательные быстроходные экипажи, он смастерил себе что-то вроде исполинского   велосипеда, но машина эта не умещалась ни на одной дороге и ее не мог выдержать   ни один мост. Так она и стояла в бездействии, громада из колес и моторов,   способная мчаться со скоростью 250 миль в час, — лишь изредка сам   изобретатель, оседлав ее, носился взад и вперед по тесному двору. А он-то   мечтал объехать на своем велосипеде всю нашу крошечную планету, ради этой   ребячьей мечты и смастерил его еще мальчонкой. Местами, там, где сбита эмаль,   спицы уже покрыты бурой ржавчиной и словно кровоточат.      

— Прежде   чем пускаться в путь, сынок, надо построить дорогу, — сказал Коссар.      

И вот в   одно прекрасное утро, на заре, молодой исполин вместе с братьями принялся   строить дорогу, которая обойдет земной шар. Они словно предчувствовали, что им   помешают, и работали с особенным рвением. Люди очень скоро обнаружили их дорогу   — прямая, как стрела, она вела к Ла-Маншу, несколько миль были уже проложены,   выровнены и утрамбованы. Около полудня братьев остановила возбужденная толпа —   тут были землевладельцы, земельные агенты, местные власти, стряпчие,   полицейские и даже солдаты.      

— Мы   строим дорогу, — объяснил старший мальчик.      

— И   стройте на здоровье! — крикнул снизу самый важный законник. — Но   только извольте уважать чужие права. Вы нарушили частное право двадцати семи   землевладельцев, не говоря уже об особых привилегиях и собственности одного   окружного муниципалитета, девяти приходских советов, совета графства, двух   газовых компаний и одной железнодорожной…      

— Ой-ой! —   воскликнул старший из мальчиков.      

— Придется   вам это прекратить.      

— Но   ведь у вас всюду такие скверные узенькие тропинки. Разве вам не хочется ездить   по красивой прямой дороге?      

— Да,   конечно, я бы сказал, у такой дороги были бы свои преимущества, но…      

— Но   строить ее нельзя, — докончил за него старший мальчик, собирая   инструменты.      

— Во   всяком случае, не так, как это делаете вы, — сказал законник.      

— А   как?      

Ответ   важного юриста был путаным и неясным.      

Коссар   пришел посмотреть, что натворили его дети, строго выбранил их, смеялся до упаду   и, видно, был очень доволен всем происшедшим.      

— Придется   обождать, мальчики! — крикнул он сыновьям. — Рано еще вам приниматься   за такие дела.      

— Этот   стряпчий сказал, что надо сначала составить проект и получить специальное   разрешение и еще всякую ерунду. Он сказал, что на это уйдут годы.      

— Не   бойся, малыш, проект у нас будет очень скоро! — крикнул Коссар, сложив   ладони рупором у рта. — А пока играйте да стройте модели того, что вам   хотелось бы сделать.      

И они   повиновались, — они были послушные дети.      

Но   потихоньку все-таки ворчали.      

— Все   это прекрасно, — сказал средний брат старшему, — но мне надоело вечно   играть и строить планы. Я хочу настоящего дела, понимаешь? Ведь не за тем же мы   выросли такими сильными, чтобы просто играть на грязном клочке земли да гулять   понемножку, поближе к дому, подальше от городов (к этому времени им запретили   подходить к поселкам и пригородам). Бездельничать очень противно. Может быть,   мы как-нибудь узнаем, что им нужно, этим карликам, и сделаем это для них?   Все-таки веселее, чем сидеть сложа руки!      

— У   многих из них нет сносного жилья, — продолжал мальчик. — Давайте   построим возле Лондона такой дом, чтобы их поместилось много-много, и жить им   будет удобно и уютно, и проведем дорожку, чтобы им ездить на работу —   хорошенькую, прямую дорожку, и пускай все это будет красивое-красивое. Все для   них сделаем чистенькое, хорошенькое, и тогда они не захотят больше жить   по-старому, в грязи, ведь сейчас у них очень многие живут по-свински. И воды им   наготовим, чтобы мылись: они ведь такие грязнули, эти маленькие вонючки; в   девяти домах из десяти даже нет ванны. И знаете, у кого есть ванна, презирают   тех, у кого ванны нет! Зовут их «грязная голытьба»! Нет того, чтобы помочь им   завести в домах ванны, — только насмехаются! Мы это все переделаем.   Проведем для них электричество — пускай им светит, и кормит их, и убирает за   ними. Ведь это надо выдумать: они заставляют женщин ползать на коленях и мыть   полы! Да еще когда у женщины должен родиться ребенок!      

Можно   все очень даже хорошо устроить! Тут долина, кругом холмы — можно насыпать   плотину, запрудим реку, и выйдет отличный водоем. Построим большую станцию,   будет электрический ток. Мы это все очень-очень хорошо устроим. Правда? Может   быть, тогда они больше не станут нам мешать…      

— Да, —   ответил старший брат, — можно для них все очень хорошо устроить.      

— Так   давайте! — сказал средний.      

— Что   ж, ладно, — согласился старший и стал искать подходящий инструмент.      

И опять   началась морока.      

Не   успели они взяться за работу, как налетела возбужденная толпа и посыпались   приказы: прекратить все это по тысяче причин и без всякой вразумительной   причины; на них кричали путано, бестолково, кто во что горазд. Ваш дом чересчур   высок, говорили им, в нем будет опасно жить; он безобразен; он помешает   окрестным владельцам сдавать внаем обычные дома; он нарушает стиль всего   квартала, и вообще это не по-соседски.      

Оказалось   также, что молодые зодчие идут наперекор местным правилам домостроительства и   ущемляют права местных властей, кое-как соорудивших свою крохотную и очень   дорогую электрическую станцию, и вторгаются в сферу деятельности здешней   водопроводной компании.      

Местные   правительственные чиновники прибегли к помощи закона. Снова появился на сцене   маленький стряпчий, теперь он защищал интересы по меньшей мере дюжины   ущемленных собственников и фирм; протестовали землевладельцы; какие-то люди   предъявляли непонятные претензии и требовали непомерных отступных. Подняли   голос и тред-юнионы рабочих всех строительных специальностей; объединение   предпринимателей, выпускающих строительные материалы, чинило всяческие   препятствия. Какие-то необыкновенные сообщества эстетов стали пророчить гибель   красот природы и принялись защищать прелесть тех мест, где предполагалось   построить дом и соорудить плотину. Эти, по мнению молодых Коссаров, были всех   глупей и несносней. Так и получилось, будто они не прекрасный дом задумали   построить, а ткнули палкой в осиное гнездо.      

— Ну,   такого я не ждал! — сказал старший мальчик.      

— Ничего   не выйдет, — сказал второй.      

— Дрянь   эти козявки! — возмутился младший. — Шагу ступить не дают!      

— И   мы ведь для них же стараемся. Как бы мы им все хорошо устроили!      

— Они,   видно, всю жизнь только и делают, что мешают друг другу, — сказал старший   мальчик. — Куда ни сунься, все какие-то права, законы, правила и прочее   жульничество, — прямо какая-то дурацкая игра. Ладно, пускай еще поживут в   грязи в своих дрянных лачугах. Строить они нам не дадут, это ясно как день.      

И   сыновья Коссара бросили большой дом недостроенным (они успели только выкопать   огромную яму, заложили фундамент и начали возводить одну стену) и, огорченные,   вернулись в свою усадьбу. Яма вскоре наполнилась стоячей водой, затянулась   ряской; завелись тут и сорные травы и всякая мелкая вредная живность; попала   сюда и Пища — то ли обронили Коссары, то ли занесло с пылью, — и снова   пошла расти всякая нечисть. Водяные крысы опустошали всю округу. А один фермер   застал своих свиней, когда они вздумали напиться из этой ямы, и в тот же час их   всех прикончил, благо человек он был решительный и притом знал, каких бед   натворил огромный кабан в Окхеме. И именно в этом болоте вскоре развелись тучи   москитов — зловреднейшие были москиты, но одно надо поставить им в заслугу: от   них немного досталось и самим Коссарам; мальчики не пожелали этого терпеть — и   в одну прекрасную лунную ночь, когда закон и порядок храпели в своих постелях,   они пришли и спустили всю воду в соседнюю речку.      

Но они   не тронули гигантских сорняков, огромных водяных крыс и прочую непомерно   разросшуюся нечисть: все это осталось плодиться и размножаться на том самом   участке, на котором они могли бы возвести большой прекрасный дом для маленьких   людишек…      

       

       

Все это   случилось давно, когда сыновья Коссара были еще детьми, а теперь они стали   почти взрослыми. И с каждым годом их все сильней тяготили цепи запретов и   ограничений. Год от году они росли, шире распространялась Пища, множились   гигантские растения и животные — и год от году труднее и напряженнее   становились отношения гигантов с остальным человечеством. Вначале Пища была для   большинства людей только легендой о чуде, которое случилось где-то в дальних   краях, — теперь она подступала к каждому порогу и угрожала, напирала,   опрокидывала весь привычный строй жизни. Она чему-то мешала, что-то   переворачивала; она меняла природу, сама земля стала родить не то и не так, как   прежде, а из-за этого менялась и человеческая деятельность, отмирали какие-то   профессии, сотни тысяч людей лишались работы; Пища не признавала границ, и в   торговле между странами воцарился хаос, — не удивительно, что люди ее   возненавидели.      

Но ведь   куда проще ненавидеть живое существо, чем неодушевленные предметы, а потому   животных ненавидели больше, чем растения, а своего брата — человека — сильнее,   чем любого зверя. И получилось так, что страх и тревога, порожденные гигантской   крапивой, лезвиями шестифутовых трав, ужасными насекомыми и тигроподобными   крысами, собрались в огромный сгусток ненависти, и вся сила ее обратилась на   горстку разбросанных по земле великанов — Детей Пищи. Эта ненависть стала   главной движущей силой всей политической жизни. Старые партийные разногласия   потускнели и стерлись под натиском новых противоречий, и борьба велась теперь   между партией умеренных, предлагавших захватить контроль над производством и   распределением Пищи, и партией реакционеров во главе с Кейтэремом, чьи речи   становились все более двусмысленными и зловещими; он изъяснялся угрожающими   намеками: люди должны «подрезать колючки у шиповника», «найти лекарство от   слоновой болезни», — и, наконец, в канун выборов объявил, что «крапиву   надо вырвать с корнем!».      

Однажды   сыновья Коссара — уже не мальчики, а взрослые мужчины, — сидели среди   плодов своего бесполезного труда и в сотый раз обсуждали все это. Целый день   они копали какие-то очень сложные, глубокие траншеи (отец постоянно поручал им   такую работу) и сейчас, перед заходом солнца, присели отдохнуть в садике возле   дома, дожидаясь, пока слуги позовут их ужинать.      

Представьте   себе этих великанов (самый маленький был ростом в добрых сорок футов),   расположившихся на лужайке, которая обыкновенному человеку показалась бы   зарослями тростника. Младший счищал железной балкой, точно щепкой, землю с   огромных башмаков; средний полулежал, опершись на локоть; старший задумчиво   строгал ножом сосну, и в воздухе пахло смолой.      

Одежда ж   была из необычного материала: белье соткано из канатов, верхнее платье — из   мягкой алюминиевой проволоки; обувь — из металла и дерева, а пуговицы и пояса —   из листовой стали. Их жилище, огромное одноэтажное здание, массивностью напоминавшее   египетские постройки, было частью сложено из гигантских плит известняка, частью   выдолблено в склоне мелового холма; фасад вздымался вверх на сто футов, а   позади, причудливо вырисовываясь на фоне вечернего неба, теснились трубы и   колеса, краны и перекрытия мастерских. Сквозь круглое окно в здании можно было   разглядеть желоб, откуда в невидимый резервуар мерно и непрестанно падали капли   какого-то добела раскаленного металла. Усадьба огорожена была подобием   крепостного вала — земляной насыпью огромной высоты; укрепленная железными   стропилами, шла эта насыпь кругом, по гребням холмов и по дну долины. Чтобы   передать-масштабы этого сооружения, сравним его для наглядности с каким-нибудь   привычным предметом: поезд, который с грохотом отошел от Семи дубов и скрылся в   туннеле, казался рядом с постройками Коссаров крохотной заводной игрушкой.      

— Они   объявили все леса по эту сторону Айтема запретной зоной и передвинули на две   мили ближе к нам границу у Нокхолта, — сказал один из братьев.      

— Это   еще не самое страшное, — отозвался младший. — Просто они стараются   обезоружить Кейтэрема.      

— Для   него это капля в море, а для нас, пожалуй, переполняет чашу.      

— Они   отрезают нас от Брата Редвуда. Когда я был у него последний раз, красные знаки   придвинулись с обеих сторон, дорога стала уже на целую милю. Теперь к нему надо   пробираться через холмы по такой узенькой тропинке, что еле-еле ногу поставишь.      

Он   задумался.      

— Не   пойму, что это нашло на Брата Редвуда.      

— А   что такое? — спросил старший и обрубил ветку на своей сосне.      

— Какой-то   он был странный, будто спросонок, — сказал средний. — Я с ним говорю,   а он словно и не слышит. А сам сказал что-то такое… про любовь.      

Младший   постучал балкой о край железной подметки и засмеялся.      

— Брат   Редвуд любит помечтать.      

Минуту-другую   они молчали. Старший повернулся и смахнул ладонью кучу обрубленных сосновых   веток. Потом сказал:      

— Наша   клетка становится все теснее и теснее, это просто невыносимо. Подождите, они   еще обведут чертой наши подошвы и скажут: так и живите, не сходя с места!      

— Это   все пустяки, а вот придет к власти Кейтэрем, тогда они себя покажут! —   сказал средний.      

— Еще   придет ли, — возразил младший, с силой ударяя о землю балкой.      

— Придет,   будь уверен, — сказал старший.      

Средний   поглядел на окружавший их мощный крепостной вал.      

— Что   ж, тогда надо будет распрощаться с юностью и стать мужчинами, папа Редвуд нам   давно это говорил.      

— Да, —   откликнулся старший, — но что это, в сущности, значит? Что значит быть   мужчиной в трудный час?      

Он тоже   обвел взглядом кольцо укреплений — казалось, он смотрел сквозь них, далеко за   холмы, где притаились бесчисленные полчища врагов. В эту минуту все братья   мысленно видели одну и ту же картину: толпы людишек, идущих на них войной,   поток козявок, безостановочный, неистощимый, злобный…      

— Они   малы, но им нет числа, — сказал младший. — Они как песок морской.      

— У   них есть винтовки… и даже оружие, которое делают наши братья в Сандерленде.      

— И   потом, мы ведь не умеем убивать, мы воевали только от случая к случаю со всякой   вредной нечистью.      

— Да,   верно, — ответил старший. — Но мы не беспомощные младенцы. В трудный   час будем держаться как надо.      

Резким   движением он закрыл нож — громко щелкнуло лезвие в рост человека — и, опираясь   на сосну, как на палку, поднялся с земли. Потом обернулся к серой приземистой   громаде дома. Алые лучи заката упали на него, вспыхнули на металлической   кольчуге, на стальной пряжке у ворота и плетении рукавов, и братьям почудилось,   что он обагрился кровью…      

Выпрямившись   во весь рост, великан вдруг заметил на валу, тянувшемся по вершине холма, на   фоне раскаленного закатного неба маленькую черную фигурку. Она усиленно   размахивала руками. Что-то в этих движениях встревожило молодого великана. Он   помахал в ответ сосной, окликнул: «Привет!» — и голос его наполнил гулом всю   долину. Бросив через плечо: «Что-то случилось», — он двадцатифутовыми   шагами поспешил на помощь отцу.      

       

       

Случилось   так, что в это самое время другой молодой человек — невеликан — тоже отводил   душу, и рассуждал он о детях Коссара. Он гулял с приятелем по холмам возле Семи   дубов и держал речь на эту наболевшую тему. Только что, проходя мимо живой   изгороди, друзья услышали жалобный писк и едва успели спасти трех птенцов   синицы от нападения двух гигантских муравьев. После этого молодой человек и   разразился речью.      

— Реакционер! —   говорил он в тот миг, когда с вершины холма они увидели крепость   Коссаров. — Поневоле станешь реакционером! Посмотри на этот кусок земли —   бог создал ее прекрасной и счастливой, а теперь она истерзана, осквернена,   разворочена! Чего стоят эти мастерские! А огромный ветряной двигатель! А та   безобразная махина на колесах! А эти дамбы! А эти три чудовища — ты только   посмотри! Сошлись там и затевают какую-то новую дьявольщину! Нет, ты только   посмотри на эту землю!      

Друг   заглянул ему в лицо.      

— Ты   наслушался Кейтэрема, — сказал он.      

— У   меня и у самого есть глаза. Достаточно оглянуться на прошлое — ведь когда-то у   нас был мир и порядок! Эта гнусная Пища — последняя ипостась Дьявола, он   испокон веку только и добивается нашей погибели. Подумай, каков был мир до нас   и даже в те дни, когда матери еще носили нас под сердцем, и посмотри вокруг!   Как приветливы были эти склоны, все в золоте налитых колосьев, как цвели живые   изгороди, отделяя скромное поле труженика от поля соседа! Всюду пестрели фермы   и радовали глаз, а в день субботний раздавался благовест колокола вон той   церкви, и весь наш край затихал, погруженный в молитву. А теперь год от году   становится все больше гигантских плевел и гигантских паразитов, и вон те   чудовища множатся вокруг; они наступают на нас, давят все тонкое и хрупкое, что   для нас дорого и свято. Да что говорить… Смотри!      

Собеседник   посмотрел туда, куда указывала узкая белая рука.      

— Вон   там прошел один из них! Видишь след? Рытвина глубиной в три фута, не меньше;   ловушка, западня для конного и пешего — не дай бог шагнуть неосторожно. Смотри   — он затоптал насмерть куст шиповника, вырвал с корнем траву, раздавил цветы   ворсянки, проломил дренажную трубу, край тропинки обвалился. Сколько   разрушений! И так повсюду и во всем: люди установили в мире порядок и приличие,   а эти только разрушают. Они топчут все без разбору! Нет, уж пусть реакция! Что   еще остается?      

— Но   реакция… Гм… Что же вы намерены делать?      

— Остановим   их! — вскричал молодой человек (он был студент из Оксфорда). —   Остановим, пока не поздно.      

— Но…      

— Это   вовсе не так уж невозможно! — кричал студент, голос его зазвенел. —   Нам нужна крепкая рука, нам нужен хитроумный план и твердая воля. А пока мы   только болтаем и сидим сложа руки. Мы бездействуем и медлим, а Пища между тем   все растет да растет. Но и теперь еще не поздно…      

Он на   секунду умолк.      

— Ты   просто повторяешь Кейтэрема, — вставил приятель.      

Но тот   не слушал.      

— Да,   да. Еще не все потеряно. Есть надежда, и немалая, надо только твердо знать,   чего мы хотим и чего больше не потерпим. С нами тысячи и тысячи людей, куда   больше, чем несколько лет назад. За нас закон, конституция, установившийся в   обществе строй и порядок, любая вера и церковь, нравы и обычаи человечества —   все это за нас и против Пищи. Зачем же медлить? Зачем лицемерить? Мы ненавидим   ее, мы ее отвергаем, так зачем нам ее терпеть?.. Неужели, по-твоему, хныкать,   пассивно сопротивляться и сложа руки ждать? Чего? Чтобы нас перебили?      

Он умолк   на полуслове и круто повернулся.      

— Вон,   видишь этот лес крапивы? Там, в чаще, заброшенные дома, в них когда-то жили и   радовались жизни честные, простые люди! А теперь взгляни сюда. — Он   обернулся в ту сторону, где молодые Коссары тихо жаловались друг другу на   несправедливость судьбы. — Вот, смотри! Я знаю их отца, это скотина,   грубая скотина, крикун и хам, за последние тридцать лет он совсем распоясался,   а все потому, что мы чересчур мягки и снисходительны. Он, видишь ли, инженер!   Ему плевать на все, что для нас дорого и свято. Да, плевать! Блистательные   традиции нашей страны и нации, благородные установления, веками освященный   порядок, медленная, но неуклонная поступь истории, которая шаг за шагом вела   англичан к величию и утвердила на нашем прекрасном острове свободу, — для   него все это пустая и отжившая сказка. Трескучие фразы о так называемом «Будущем»   теперь стоят больше, чем все священные заветы… Такие люди способны пустить   трамвай по могиле собственной матери, если этот маршрут им покажется выгодным…   А ты предлагаешь медлить, искать компромиссов, как будто компромисс позволит   тебе жить по-своему рядом с этой… с этими машинами, которые тоже станут жить   по-своему! Говорю тебе, это безнадежно… Безнадежно! Все равно что подписывать   мирный договор с тигром. Им нужен мир чудовищный и безобразный, а нам — кроткий   и благоразумный. А это несовместимо: либо одно, либо другое.      

— Но   что вы можете сделать?      

— Многое!   Все! Покончить с Пищей! Гиганты пока еще наперечет, они разъединены и не вошли   в полную силу. Надо заткнуть им рот, заковать в цепи. Остановить их любой   ценой. Мир будет принадлежать либо нам, либо им. Покончить с Пищей! В тюрьму   всех, кто ее производит! Гром и молния, остановить Коссара! Ты, видно, не   помнишь… Существует только одно поколение… Надо подчинить всего одно поколение,   и тогда… Тогда мы снесем эти насыпи, заровняем следы, снимем безобразные сирены   с наших церквей, разобьем наши огромные пушки и вернемся к старому порядку, к   старой, испытанной временем цивилизации, для которой мы созданы.      

— Это   потребует великих усилий.      

— Ради   великой цели. А иначе — чем это кончится? Разве ты не видишь, что нас ждет? Эти   чудовища расплодятся повсюду и везде и всюду будут распространять свою Пищу.   Гигантской травой зарастут наши поля, гигантская крапива заглушит живые   изгороди, в лесах разведутся комары и прочая дрянь, в канализационных трубах —   крысы. Их будет все больше, больше и больше. И это только начало. Все насекомые   и растения обрушатся на нас, и даже рыбы заполонят моря и станут топить наши   корабли. Одичалые дебри скроют от нас дневной свет и похоронят наши дома,   задушат наши церкви, ворвутся в города, и сами мы, как жалкие козявки, погибнем   под пятой новой расы. Человечество будет поглощено и задавлено созданием рук   своих! И ради чего? Ради большого роста! Рост, величина — и только! Расти,   тянуться еще и еще и da capo[9].   Уже сейчас на каждом шагу мы вынуждены обходить эти первые признаки будущего. А   что мы делаем? Только и знаем, что жалуемся: ах, как неудобно! Ворчим — и палец   о палец не ударим. Ну, нет!      

Он   поднял руку, точно для клятвы.      

— Пусть   люди совершат то, что должно! Я с ними! Я — за реакцию, неограниченную и   бесстрашную. Больше ничего не остается, разве что и сам начнешь есть эту Пищу.   Мы слишком долго пробавлялись полумерами. Эх, вы! Половинчатость — ваш обычай,   ваш образ жизни, воздух, которым вы дышите. Но я не из таких! Я ненавижу Пищу,   ненавижу всеми фибрами души!      

Он резко   повернулся к собеседнику, буркнувшему что-то в знак протеста.      

— Ну,   а ты?      

— Все   не так-то просто…      

— Эх   ты, слабая душа! Тебе только и плыть по течению, — с горечью сказал   молодой человек из Оксфорда и махнул рукой. — Половинчатость ни к чему не   приведет. Мы или они — третьего не дано. Либо мы — их, либо они — нас. Съешь —   или тебя съедят. Что еще нам остается?      

 2. Влюбленные великаны      

       

В дни   перед всеобщими выборами, когда Кейтэрем рвался к власти и выступил в поход против   Чудо-детей, в разгар событий трагических и ужасных случилось так, что в Англию   по весьма важному поводу прибыла из королевства своего отца ее светлость   принцесса-великанша — та самая, чье питание в младенчестве сыграло немалую роль   в блестящей карьере доктора Уинклса. По государственным соображениям она была   обручена с неким принцем, и свадьба их должна была стать событием   международного значения. Однако, неизвестно почему, церемония снова и снова   откладывалась. Немало потрудились Сплетня и Фантазия, слухи ползли самые   разные. Поговаривали, будто непокорный принц заупрямился, объявил, что не   желает выглядеть дураком, — во всяком случае, не до такой же степени! Люди   ему сочувствовали. Такова суть этой истории.      

Как ни   странно, до приезда в Англию принцесса-великанша понятия не имела, что есть на   свете и другие великаны. Она выросла в мире, где все помешаны на этикете, где   сдержанность у людей в крови. От принцессы скрывали правду, ее тщательно   оберегали; до того часа, когда поездку в Лондон уже невозможно было   откладывать, она ни разу не видела гигантских растений и животных и не слыхала   о них. До встречи с молодым Редвудом она и не подозревала, что, кроме нее, есть   на земле еще хоть один великан.      

Были в   королевстве ее отца пустынные гористые края, где она привыкла бродить свободно   в полном одиночестве. Больше всего на свете она любила восходы и закаты и   вольную игру стихий под открытым небом; но англичане — такие демократы и   одновременно столь ревностные верноподданные — чрезвычайно стеснили ее свободу.   Народ валом валил посмотреть на принцессу: приезжали как на экскурсию — целыми   компаниями, толпами, в экипажах и поездом, многие проделывали длинный путь на   велосипедах, лишь бы поглазеть на гостью; и, чтобы прогуляться спокойно, без   свидетелей, ей приходилось вставать спозаранку. Когда она впервые встретила   молодого Редвуда, заря только еще занималась.      

Дворец,   отведенный принцессе, стоял в большом парке, который тянулся миль на двадцать к   западу и к югу от ворот. Могучие каштаны аллей были так высоки, что листва их   шелестела над ее головой. Когда она проходила между ними, каждое дерево словно   спешило щедро одарить ее своими цветами. Сначала она просто любовалась ими и с   наслаждением вдыхала их аромат, но потом, покоренная, решила принять дары и   начала выбирать и рвать цветущие ветки; она так увлеклась, что заметила   молодого Редвуда, только когда он был уже совсем рядом.      

Она шла   среди каштанов, а тот, кого предназначала ей судьба, подходил все ближе,   недоданный и негаданный. Она погружала руки в листву, ломала ветки и подбирала   букет. Ей казалось, что она одна в целом мире. И вдруг…      

Принцесса   подняла глаза и увидела своего суженого.      

Чтобы   понять, как она была прекрасна, призовем на помощь все свое воображение и   постараемся увидеть ее глазами великана. Нас бы она не покорила: отпугнул бы ее   гигантский рост; не то для Редвуда. Перед ним, прижимая к груди охапку цветущих   каштановых веток, стояла очаровательная девушка, первое существо, которое было   ему под пару; она стояла легкая и стройная в своих воздушных одеждах, и складки   платья, струясь под дыханием свежего утреннего ветерка, обрисовывали мягкие   линии ее сильного тела. Свободный ворот открывал белую шею и округлые плечи.   Ветерок, крадучись, растрепал ее локоны и бросил на щеку бронзовую прядь. Глаза   сияли голубизной, и губы, когда она тянулась за цветами, словно обещали улыбку.      

Она   испуганно обернулась, увидела его, и на мгновенье оба замерли, глядя друг на   друга. Его появление показалось ей удивительным, невероятным, сначала ей даже   стало страшно, так страшно, словно ей явился призрак: рушились все привычные   понятия об окружающем мире. В то время молодому Редвуду минул двадцать один   год; это был стройный юноша, темноволосый, как его отец, и такой же серьезный.   Куртка и штаны из мягкой коричневой кожи плотно облегали гибкое, ладное тело.   Голова оставалась непокрытой при всякой погоде. Так они и стояли друг против   друга: она, пораженная, не верила своим глазам, у него сильно билось сердце.   Эта неожиданная минута была главной и решающей в жизни обоих.      

Он был   не очень удивлен, ведь он сам ее разыскивал; и все же сердце его колотилось. Он   медленно подошел к ней, не сводя глаз с ее лица.      

— Вы   — принцесса, — сказал он. — Отец мне говорил. Та самая принцесса,   которой давали Пищу богов.      

— Да,   я принцесса, — ответила она в изумлении. — А кто же вы?      

— Я   — сын того человека, который создал Пищу богов.      

— Пищу   богов?!      

— Да.      

— Но…   — Она смотрела недоуменно и растерянно. — Как вы сказали? Пища богов? Не   понимаю.      

— Вы   о ней не слыхали?      

— О   Пище богов? Никогда!      

Ее вдруг   охватила дрожь. Краска сбежала с лица.      

— Я   не знала, — сказала она. — Неужели…      

Он молча   ждал.      

— Неужели   есть и другие… великаны?      

— А   вы не знали? — повторил он.      

И она   ответила, изумляясь все больше:      

— Нет!      

Весь мир   словно перевернулся, и весь смысл бытия стал для нее иным. Ветвь каштана   выскользнула у нее из рук.      

— Неужели, —   повторила она, все еще не понимая, — неужели на земле есть еще великаны? И   какая-то пища…      

Ее   изумление передалось ему.      

— Так   вы и правда ничего не знаете? — воскликнул он. — И никогда не слыхали   о нас? Но ведь через Пищу богов все мы связаны с вами узами братства!      

Глаза,   обращенные к нему, все еще полны были ужаса. Рука поднялась к горлу и вновь   упала.      

— Нет, —   прошептала принцесса.      

Ей   показалось, что она сейчас заплачет, лишится чувств. Но еще через минуту она   овладела собой, мысли прояснились, и она снова могла говорить.      

— От   меня все скрывали, — сказала она. — Это как сон. Мне… мне снилось   такое не раз. Но наяву… Нет, расскажите, расскажите мне все! Кто вы? Что это за   Пища богов? Рассказывайте не спеша и так, чтобы я все поняла. Почему они   скрывали, что я не одна?      

       

       

«Расскажите», —   попросила она, и молодой Редвуд, волнуясь до дрожи, принялся рассказывать —   поначалу путано, бессвязно — о Пище богов и о детях-великанах, разбросанных по   всему свету.      

Постарайтесь   представить их себе: раскрасневшиеся, растревоженные, они старались понять друг   друга, пробиться сквозь недомолвки, повторения, неловкие паузы и постоянные   отступления; это был удивительный разговор, девушка пробудилась от неведения,   длившегося всю ее жизнь. Постепенно она начала понимать, что она вовсе не   исключение среди людей, но частица братства тех, кто вскормлен Пищей и навсегда   перерос ограниченных пигмеев, копошащихся под ногами. Молодой Редвуд говорил о   своем отце, о Коссаре, о Братьях, раскиданных по всей стране, о той великой   заре, что занимается наконец над историей человечества.      

— Мы   в самом начале начал, — сказал он. — Этот их мир — только вступление   к новому миру, который будет создан Пищей. Отец верит — и я тоже, — что   настанет время, когда для человечества век пигмеев отойдет в прошлое, когда   великанам будет вольно дышаться на земле. Это будет их земля, и ничто не   помешает им творить на ней чудеса — чем дальше, тем поразительнее. Но все это   впереди. Мы даже еще не первое поколение, мы — всего лишь первый опыт.      

— И   я ничего этого не знала!      

— Порой   мне начинает казаться, что мы появились слишком рано. Конечно, кто-то должен   быть первым. Но мир был совсем не готов к нашему приходу и даже к появлению   менее значительных гигантов, которых породила Пища. Были и ошибки и   столкновения. Эти людишки нас ненавидят… Они жестоки к нам потому, что сами   слишком малы… И потому, что у нас под ногами гибнет то, что составляет смысл их   существования. Так или иначе, они нас ненавидят и не желают, чтобы мы были   рядом, — разве что мы сумеем опять съежиться и стать такими же пигмеями —   тогда, пожалуй, они нас простят…      

Они   счастливы в домах, которые нам кажутся тюрьмой; их города слишком малы для нас;   мы еле передвигаемся по их узким дорогам и не можем молиться в их церквах.