1 2 3 4 
Зачем же надобны были бумажки Филиппу Филипповичу?    

Одного взгляда и первых слов появившегося перед ним ему было  достаточно, чтобы знать, на что тот имеет право, и Филипп Филиппович давал  ответы, и были эти ответы всегда безошибочны.    

— Я, — волнуясь, говорила дама, — вчера  купила два билета на «Дон-Карлоса», положила в сумочку, прихожу домой...    

Но Филипп Филиппович уже жал кнопку звонка и, не глядя более  на даму, говорил:    

— Баквалин! Потеряны два билета... ряд?    

— Одиннадц...    

— В одиннадцатом ряду. Впустить. Посадить...  Проверить!'    

— Слушаю! — гаркал Баквалин, и не было уже дамы, и  кто-то уже наваливался на барьер, хрипел, что он завтра уезжает.    

— Так делать не годится! — озлобленно утверждала  дама, и глаза ее сверкали. — Ему уже шестнадцать! Нечего смотреть, что он  в коротких штанах...    

— Мы не смотрим, сударыня, кто в каких штанах, —  металлически отвечал Филя, — по закону дети до пятнадцати лет не допускаются.  Посиди здесь, сейчас, — говорил он в это же время интимно бритому актеру.    

— Позвольте, — кричала скандальная дама, — и  тут же рядом пропускают трех малюток в длинных клешах. Я жаловаться буду!    

— Эти малютки, сударыня, — отвечал Филя, —  были костромские лилипуты.    

Наставало полное молчание. Глаза дамы потухали, Филя тогда,  оскалив зубы, улыбался так, что дама вздрагивала. Люди, мнущие друг друга у  барьера, злорадно хихикали.    

Актер с побледневшим лицом, со страдальческими, помутневшими  глазами, вдруг наваливался сбоку на барьер, шептал:    

— Дикая мигрень...    

Филя, не удивляясь, не оборачиваясь, протягивал руку назад,  открывал настенный шкафик, на ощупь брал коробочку, из нее вынимал пакетик,  протягивал страдальцу, говорил:    

— Водой запей... Слушаю вас, гражданка?..    

Слезы выступали у гражданки, шляпка съезжала на ухо. Горе  дамы было велико. Она сморкалась в грязный платочек. Оказывается, вчера, все с  того же «Дон-Карлоса» пришла домой, ан сумочки-то и нет. В сумочке же было сто  семьдесят пять рублей, пудреница и носовой платок.    

— Очень плохо, гражданка, — сурово говорил  Филя, — деньги надо на сберкнижке держать, а не в сумочке.    

Дама таращила глаза на Филю. Она не ожидала, что к ее горю  отнесутся с такой черствостью.    

Но Филя тут же с грохотом выдвигал ящик стола, и чрез  мгновение измятая сумочка с пожелтевшей металлической наядой была уже у дамы в  руках. Та лепетала слова благодарности.    

— Покойник прибыл, Филипп Филиппович, — докладывал  Баквалин.    

В ту же минуту лампа гасла, ящики с грохотом закрывались,  торопливо натягивая пальто, Филя протискивался сквозь толпу и выходил. Как  зачарованный, я плелся за ним. Ударившись головой об стенку на повороте  лестницы, выходил во двор. У дверей конторы стоял грузовик, обвитый красной  лентой, и на грузовике лежал, глядя в осеннее небо закрытыми глазами, пожарный.  Каска сверкала у него в ногах, а в головах лежали еловые ветви. Филя без шапки,  с торжественным лицом, стоял у грузовика и беззвучно отдавал какие-то  приказания Кускову, Баквалину и Клюквину.    

Грузовик дал сигнал и выехал на улицу. Тут же из подъезда  театра раздавались резкие звуки тромбонов. Публика с вялым изумлением  останавливалась, останавливался и грузовик. В подъезде театра виден был  бородатый человек в пальто, размахивающий дирижерской палочкой. Повинуясь ей,  несколько сверкавших труб громкими звуками оглашали улицу. Потом звуки  обрывались так же внезапно, как и начинались, и золотые раструбы и русая  эспаньолка скрывались в подъезде.    

Кусков вскакивал в грузовик, трое пожарных становились по  углам гроба, и, провожаемый напутственным Филиным жестом, грузовик уезжал в  крематорий, а Филя возвращался в контору.    

Громаднейший город пульсирует, и всюду в нем волны — прильет  и отольет. Иногда слабела без всякой видимой причины волна Филиных посетителей,  и Филя позволял себе откинуться в кресле, кой с кем и пошутить, размяться.    

— А меня к тебе прислали, — говорил актер  какого-то другого театра.    

— Нашли кого прислать, — бузотера, — отвечал  Филя, смеясь одними щеками (глаза Фили никогда не смеялись).    

В Филину дверь входила очень хорошенькая дама[99] в великолепно сшитом  пальто и с черно-бурой лисой на плечах. Филя приветливо улыбался даме и кричал:    

— Бонжур, Мисси!    

Дама радостно смеялась в ответ. Вслед за дамой в комнату  входил развинченной походкой, в матросской шапке, малый лет семи с  необыкновенно надменной физиономией, вымазанной соевым шоколадом, и с тремя  следами от ногтей под глазом. Малый тихо икал через правильные промежутки  времени. За малым входила полная и расстроенная дама.    

— Фуй, Альёша[100]! —  восклицала она с немецким акцентом.    

— Амалия Иванна[101]! —  тихо и угрожающе говорил малый, исподтишка показывая Амалии Ивановне грязный  кулак.    

— Фуй, Альёшь! — тихо говорила Амалия Ивановна.    

— А, здорово! — восклицал Филя, протягивая малому  руку.    

Тот, икнув, кланялся и шаркал ногой.    

— Фуй, Альёшь... — шептала Амалия Ивановна.    

— Что же это у тебя под глазом? — спрашивал Филя.    

— Я, — икая, шептал малый, повесив голову, —  с Жоржем подрался...    

— Фуй, Альёша, — одними губами и совершенно  механически шептала Амалия Ивановна    

— Сэ доммаж![102] —  рявкал Филя и вынимал из стола шоколадку.    

Мутные от шоколада глаза малого на минуту загорались огнем,  он брал шоколадку.    

— Альёша, ти съел сегодня читирнадцать, — робко  шептала Амалия Ивановна.    

— Не врите, Амалия Ивановна, — думая, что говорит  тихо, гудел малый.    

— Фуй, Альёша!..    

— Филя, вы меня совсем забыли, гадкий! — тихо  восклицала дама.    

— Нон, мадам, энпоссибль! — рявкал Филя. — Мэ  ле заффер тужур![103]    

Дама смеялась журчащим смехом, била Филю перчаткой по руке.    

— Знаете что, — вдохновенно говорила дама. —  Дарья моя сегодня испекла пирожки, приходите ужинать. А?    

— Авек плезир![104] —  восклицал Филя и в честь дамы зажигал глаза медведя.    

— Как вы меня испугали, противный Филька! —  восклицала дама.    

— Альёша! Погляди, какой медведь, — искусственно  восторгалась Амалия Ивановна, — якоби живой!    

— Пустите, — орал малый и рвался к барьеру.    

— Фуй, Альёша...    

— Захватите с собой Аргунина, — восклицала как бы  осененная вдохновением дама.    

— Иль жу![105]    

— Пусть после спектакля приезжает, — говорила  дама, поворачиваясь спиной к Амалии Ивановне.    

— Же транспорт люи[106].    

— Ну, милый, вот и хорошо. Да, Филенька, у меня к вам  просьба. Одну старушку не можете ли вы устроить куда-нибудь на «Дон-Карлоса»?  А? Хоть в ярус? А, золотко?    

— Портниха? — спрашивал Филя, всепонимающими  глазами глядя на даму.    

— Какой вы противный! — восклицала дама. —  Почему непременно портниха? Она вдова профессора и теперь...    

— Шьет белье, — как бы во сне говорил Филя,  вписывая в блокнот:    

«Белошвей. Ми. боков, яр. 13-го».    

— Как вы догадались! — хорошея, восклицала дама.    

— Филипп Филиппович, вас в дирекцию к телефону, —  рявкал Баквалин.    

— Сейчас!    

— А я пока мужу позвоню, — говорила дама.     

Филя выскакивал из комнаты, а дама брала трубку, набирала  номер.    

— Кабинет заведующего. Ну, как у тебя? А к нам я  сегодня Филю позвала пирожки есть. Ну, ничего. Ты поспи часок. Да, еще Аргунин  напросился... Ну, неудобно же мне... Ну, прощай, золотко. А что у тебя голос  какой-то расстроенный? Ну, целую.    

Я, вдавившись в клеенчатую спинку дивана и закрывая глаза,  мечтал. «О, какой мир... мир наслаждения, спокойствия...» Мне представлялась  квартира этой неизвестной дамы. Мне казалось почему-то, что это огромная  квартира, что в белой необъятной передней на стене висит в золотой раме  картина, что в комнатах всюду блестит паркет. Что в средней рояль, что  громадный ков...    

Мечтания мои прервал вдруг тихий стон и утробное ворчание. Я  открыл глаза.    

Малый, бледный смертельной бледностью, закатив глаза под  лоб, сидел на диване, растопырив ноги на полу. Дама и Амалия Ивановна кинулись  к нему. Дама побледнела.    

— Алеша! — вскричала дама, — что с тобой?!    

— Фуй, Альёша! Что с тобой?! — воскликнула и  Амалия Ивановна.    

— Голова болит, — вибрирующим слабым баритоном  ответил малый, и шапка его съехала на глаз. Он вдруг надул щеки и еще более  побледнел.    

— О Боже! — вскричала дама.    

Через несколько минут во двор влетел открытый таксомотор, в  котором, стоя, летел Баквалин.    

Малого, вытирая ему рот платком, под руки вели из конторы.    

О, чудный мир конторы! Филя! Прощайте! Меня скоро не будет.  Вспомните же меня и вы[107]!    

 Глава XII     

СИВЦЕВ ВРАЖЕК    

     

Я и не заметил, как мы с Торопецкой переписали пьесу. И не  успел я подумать, что будет теперь далее, как судьба сама подсказала это.    

Клюквин привез мне письмо.    

     

«Глубочайше уважаемый     

Леонтий Сергеевич...»    

     

Почему, черт возьми, им хочется, чтобы я был Леонтием  Сергеевичем? Вероятно, это удобнее выговаривать, чем Сергей Леонтьевич?..  Впрочем, это не важно!    

     

«...Вы должны читать Вашу пиэсу Ивану Васильевичу. Для этого  Вам надлежит прибыть в Сивцев Вражек 13-го в понедельник в 12 часов дня.    

Глубоко преданный Фома Стриж».     

     

Я взволновался чрезвычайно, понимая, что письмо это  исключительной важности.    

Я решил так: крахмальный воротник, галстух синий, костюм  серый. Последнее решить было нетрудно, ибо серый костюм был моим единственным  приличным костюмом.    

Держаться вежливо, но с достоинством и, Боже сохрани, без  намека на угодливость.    

Тринадцатое, как хорошо помню, было на другой день, и утром  я повидался в театре с Бомбардовым.    

Наставления его показались мне странными до чрезвычайности.    

— Как пройдете большой серый дом, — говорил  Бомбардов, — повернете налево, в тупичок. Тут уж легко найдете. Ворота  резные, чугунные, дом с колоннами. С улицы входа нету, а поверните за угол во  дворе. Там увидите человека в тулупе, он у вас спросит: «Вы зачем?» — а вы ему  скажите только одно слово: «Назначено...»    

— Это пароль? — спросил я. — А если человека  не будет?    

— Он будет, — сказал холодно Бомбардов и  продолжал: — За углом, как раз напротив человека в тулупе, вы увидите  автомобиль без колес на домкрате, а возле него ведро и человека, который моет  автомобиль.    

— Вы сегодня там были? — спросил я в волнении.    

— Я был там месяц тому назад.    

— Так почем же вы знаете, что человек будет мыть  автомобиль?    

— Потому, что он каждый день его моет, сняв колеса.    

— А когда же Иван Васильевич ездит в нем?    

— Он никогда в нем и не ездит.    

— Почему?    

— А куда же он будет ездить?    

— Ну, скажем, в театр?    

— Иван Васильевич в театр приезжает два раза в год на  генеральные репетиции, и тогда ему нанимают извозчика Дрыкина.    

— Вот тебе на! Зачем же извозчик, если есть автомобиль?    

— А если шофер умрет от разрыва сердца за рулем, а  автомобиль возьмет да и въедет в окно, тогда что прикажете делать?    

— Позвольте, а если лошадь понесет?    

— Дрыкинская лошадь не понесет. Она только шагом ходит.  Напротив же как раз человека с ведром, дверь. Войдите и подымайтесь по  деревянной лестнице. Потом еще дверь. Войдите. Там увидите черный бюст  Островского. А напротив беленькие колонны и черная-пречерная печка, возле  которой сидит на корточках человек в валенках и топит ее.    

Я рассмеялся.    

— Вы уверены, что он непременно будет и непременно на  корточках?    

— Непременно, — сухо ответил Бомбардов, ничуть не  смеясь.    

— Любопытно проверить!    

— Проверьте. Он спросит тревожно: «Вы куда?» А вы  ответьте...    

— Назначено?    

— Угу. Тогда он вам скажет: «Пальтецо снимите  здесь», — и вы попадете в переднюю, и тут выйдет к вам фельдшерица и  спросит: «Вы зачем?» И вы ответите...    

Я кивнул головой.    

— Иван Васильевич вас спросит первым долгом, кто был  ваш отец. Он кто был?    

— Вице-губернатор.     

Бомбардов сморщился.    

— Э... нет, это, пожалуй, не подходит. Нет, нет. Вы  скажите так: служил в банке.    

— Вот уж это мне не нравится! Почему я должен врать с  первого же момента?    

— А потому что это может его испугать, а...     

Я только моргал глазами.    

— ...а вам все равно, банк ли или что другое. Потом он  спросит, как вы относитесь к гомеопатии. А вы скажите, что принимали капли от  желудка в прошлом году и они вам очень помогли...    

Тут прогремели звонки, Бомбардов заторопился, ему нужно было  идти на репетицию, и дальнейшие наставления он давал сокращенно.    

— Мишу Панина вы не знаете, родились в Москве, —  скороговоркой сообщал Бомбардов, — насчет Фомы скажите, что он вам не  понравился. Когда будете насчет пьесы говорить, то не возражайте. Там выстрел в  третьем акте, так вы его не читайте...    

— Как не читать, когда он застрелился?!    

Звонки повторились. Бомбардов бросился бежать в полутьму,  издали донесся его тихий крик:    

— Выстрела не читайте! И насморка у вас нет!     

Совершенно ошеломленный загадками Бомбардова, я минута в  минуту в полдень был в тупике на Сивцевом Вражке.    

Во дворе мужчины в тулупе не было, но как раз на том месте,  где Бомбардов и говорил, стояла баба в платке. Она спросила: «Вам чего?» — и  подозрительно поглядела на меня. Слово «назначено» совершенно ее удовлетворило,  и я повернул за угол. Точка в точку в том месте, где было указано, стояла  кофейного цвета машина, но на колесах, и человек тряпкой вытирал кузов. Рядом с  машиной стояло ведро и какая-то бутыль.    

Следуя указаниям Бомбардова, я шел безошибочно и попал к  бюсту Островского. «Э...» — подумал я, вспомнив Бомбардова: в печке весело  пылали березовые дрова, но никого на корточках не было. Но не успел я  усмехнуться, как старинная дубовая темнолакированная дверь открылась и из нее  вышел старикашка с кочергой в руках и в заплатанных валенках. Увидев меня, он  испугался и заморгал глазами. «Вам что, гражданин?» — спросил он.  «Назначено», — ответил я, упиваясь силой магического слова. Старикашка  посветлел и махнул кочергой в направлении другой двери. Там горела старинная  лампочка под потолком. Я снял пальто, под мышку взял пьесу, стукнул в дверь.  Тотчас за дверью послышался звук снимаемой цепи, потом повернулся ключ в  дверях, и выглянула женщина в белой косынке и белом халате. «Вам что?» —  спросила она. «Назначено», — ответил я. Женщина посторонилась, пропустила  меня внутрь и внимательно поглядела на меня.    

— На дворе холодно? — спросила она.    

— Нет, хорошая погода, бабье лето, — ответил я.    

— Насморка у вас нету? — спросила женщина.     

Я вздрогнул, вспомнив Бомбардова, и сказал:    

— Нету, нету.    

— Постучите сюда и входите, — сурово сказала  женщина и скрылась. Перед тем как стукнуть в темную, окованную металлическими  полосами дверь, я огляделся.    

Белая печка, громадные шкафы какие-то. Пахло мятой и еще  какой-то приятной травой. Стояла полная тишина, и она вдруг прервалась боем  хриплым. Било двенадцать раз, и затем тревожно прокуковала кукушка за шкафом.    

Я стукнул в дверь, потом нажал рукой на громадное тяжкое  кольцо, дверь впустила меня в большую светлую комнату.    

Я волновался, я ничего почти не разглядел, кроме дивана, на  котором сидел Иван Васильевич. Он был точно такой же, как на портрете, только  немножко свежее и моложе[108].  Черные его, чуть тронутые проседью, усы были прекрасно подкручены. На груди, на  золотой цепи, висел лорнет.    

Иван Васильевич поразил меня очаровательностью своей улыбки.    

— Очень приятно, — молвил он, чуть картавя, —  прошу садиться.    

И я сел в кресло.    

— Ваше имя и отчество? — ласково глядя на меня,  спросил Иван Васильевич.    

— Сергей Леонтьевич.    

— Очень приятно! Ну-с, как изволите поживать, Сергей  Пафнутьевич? — И, ласково глядя на меня, Иван Васильевич побарабанил  пальцами по столу, на котором лежал огрызок карандаша и стоял стакан с водой,  почему-то накрытый бумажкою.    

— Покорнейше благодарю вас, хорошо.    

— Простуды не чувствуете?    

— Нет.    

Иван Васильевич как-то покряхтел и спросил:    

— А здоровье вашего батюшки как?    

— Мой отец умер.    

— Ужасно, — ответил Иван Васильевич, — а к  кому обращались? Кто лечил?    

— Не могу сказать точно, но, кажется, профессор...  профессор Янковский[109].    

— Это напрасно, — отозвался Иван  Васильевич, — нужно было обратиться к профессору Плетушкову, тогда бы  ничего не было.    

Я выразил на своем лице сожаление, что не обратились к  Плетушкову.    

— А еще лучше... гм... гм... гомеопаты, —  продолжал Иван Васильевич, — прямо до ужаса всем помогают. — Тут он  кинул беглый взгляд на стакан. — Вы верите в гомеопатию?    

«Бомбардов — потрясающий человек», — подумал я и начал  что-то неопределенно говорить.    

— С одной стороны, конечно... Я лично... хотя многие и  не верят...    

— Напрасно! — сказал Иван Васильевич, —  пятнадцать капель, и вы перестанете что-нибудь чувствовать. — И опять он  покряхтел и продолжал: — А ваш батюшка, Сергей Панфилыч, кем был?    

— Сергей Леонтьевич, — ласково сказал я.    

— Тысячу извинений! — воскликнул Иван  Васильевич. — Так он кем был?    

«Да не стану я врать!» — подумал я и сказал:    

— Он служил вице-губернатором.    

Это известие согнало улыбку с лица Ивана Васильевича.    

— Так, так, так, — озабоченно сказал он, помолчал,  побарабанил и сказал: — Ну-с, приступим.    

Я развернул рукопись, кашлянул, обмер, еще раз кашлянул и  начал читать.    

Я прочел заглавие, потом длинный список действующих лиц и  приступил к чтению первого акта:    

— «Огоньки вдали, двор, засыпанный снегом, дверь  флигеля. Из флигеля глухо слышен „Фауст", которого играют на рояли...»    

Приходилось ли вам когда-либо читать пьесу один на один  кому-нибудь? Это очень трудная вещь, уверяю вас. Я изредка поднимал глаза на  Ивана Васильевича, вытирал лоб платком.    

Иван Васильевич сидел совершенно неподвижно и смотрел на  меня в лорнет, не отрываясь. Смутило меня чрезвычайно то обстоятельство, что он  ни разу не улыбнулся, хотя уже в первой картине были смешные места. Актеры  очень смеялись, слыша их на чтении, а один рассмеялся до слез.    

Иван же Васильевич не только не смеялся, но даже перестал  крякать. И всякий раз, как я поднимал на него взор, видел одно и то же:  уставившийся на меня золотой лорнет и в нем немигающие глаза. Вследствие этого  мне стало казаться, что смешные эти места вовсе не смешны.    

Так я дошел до конца первой картины и приступил ко второй. В  полной тишине слышался только мой монотонный голос, было похоже, что дьячок  читает по покойнику.    

Мною стала овладевать какая-то апатия и желание закрыть  толстую тетрадь. Мне казалось, что Иван Васильевич грозно скажет: «Кончится ли  это когда-нибудь?» Голос мой охрип, я изредка прочищал горло кашлем, читал то  тенором, то низким басом, раза два вылетели неожиданные петухи, но и они никого  не рассмешили — ни Ивана Васильевича, ни меня.    

Некоторое облегчение внесло внезапное появление женщины в  белом. Она бесшумно вошла, Иван Васильевич быстро посмотрел на часы. Женщина  подала Ивану Васильевичу рюмку, Иван Васильевич выпил лекарство, запил его  водою из стакана, закрыл его крышечкой и опять поглядел на часы. Женщина  поклонилась Ивану Васильевичу древнерусским поклоном[110] и надменно ушла.    

— Ну-с, продолжайте, — сказал Иван Васильевич, и я  опять начал читать. Далеко прокричала кукушка. Потом где-то за ширмами  прозвенел телефон.    

— Извините, — сказал Иван Васильевич, — это  меня зовут по важнейшему делу из учреждения. — Да, — послышался его  голос из-за ширм, — да... Гм... гм... Это все шайка работает[111]. Приказываю держать все  это в строжайшем секрете. Вечером у меня будет один верный человек, и мы  разработаем план...    

Иван Васильевич вернулся, и мы дошли до конца пятой картины.  И тут в начале шестой произошло поразительное происшествие. Я уловил ухом, как  где-то хлопнула дверь, послышался где-то громкий и, как мне показалось,  фальшивый плач, дверь, не та, в которую я вошел, а, по-видимому, ведущая во  внутренние покои, распахнулась, и в комнату влетел, надо полагать осатаневший  от страху, жирный полосатый кот. Он шарахнулся мимо меня к тюлевой занавеске,  вцепился в нее и полез вверх. Тюль не выдержал его тяжести, и на нем тотчас  появились дыры. Продолжая раздирать занавеску, кот долез до верху и оттуда  оглянулся с остервенелым видом. Иван Васильевич уронил лорнет, и в комнату  вбежала Людмила Сильвестровна Пряхина. Кот, лишь только ее увидел, сделал  попытку полезть еще выше, но дальше был потолок. Животное сорвалось с круглого  карниза и повисло, закоченев, на занавеске.    

Пряхина вбежала с закрытыми глазами, прижав кулак со  скомканным и мокрым платком ко лбу, а в другой [руке] держа платок кружевной,  сухой и чистый. Добежав до середины комнаты, она опустилась на одно колено,  наклонила голову и руку протянула вперед, как бы пленник, отдающий меч  победителю.    

— Я не сойду с места, — прокричала визгливо  Пряхина, — пока не получу защиты, мой учитель! Пеликан — предатель! Бог  все видит, все!    

Тут тюль хрустнул, и под котом расплылась полуаршинная дыра.    

— Брысь!! — вдруг отчаянно крикнул Иван Васильевич  и захлопал в ладоши.    

Кот сполз с занавески, распоров ее донизу, и выскочил из  комнаты, а Пряхина зарыдала громовым голосом и, закрыв глаза руками, вскричала,  давясь в слезах:    

— Что я слышу?! Что я слышу?! Неужели мой учитель и  благодетель гонит меня?! Боже, Боже!! Ты видишь?!    

— Оглянитесь, Людмила Сильвестровна! — отчаянно  закричал Иван Васильевич, и тут еще в дверях появилась старушка, которая  крикнула:    

— Милочка! Назад! Чужой!..    

Тут Людмила Сильвестровна открыла глаза и увидела мой серый  костюм в сером кресле.    

Она выпучила глаза на меня, и слезы, как мне показалось, в  мгновение ока высохли на ней. Она вскочила с колен, прошептала: «Господи...» —  и кинулась вон. Тут же исчезла и старушка, и дверь закрылась.    

Мы помолчали с Иваном Васильевичем. После долгой паузы он  побарабанил пальцами по столу.    

— Ну-с, как вам понравилось? — спросил он и  добавил тоскливо: — Пропала занавеска к черту.    

Еще помолчали.    

— Вас, конечно, поражает эта сцена? — осведомился  Иван Васильевич и закряхтел.    

Закряхтел и я и заерзал в кресле, решительно не зная, что  ответить, — сцена меня нисколько не поразила. Я прекрасно понял, что это  продолжение той сцены, что была в предбаннике, и что Пряхина исполнила свое  обещание броситься в ноги Ивану Васильевичу.    

— Это мы репетировали, — вдруг сообщил Иван  Васильевич, — а вы, наверное, подумали, что это просто скандал! Каково? А?    

— Изумительно, — сказал я, пряча глаза.    

— Мы любим так иногда внезапно освежить в памяти  какую-нибудь сцену... гм... гм... этюды очень важны. А насчет Пеликана вы не  верьте. Пеликан — доблестнейший и полезнейший человек!..    

Иван Васильевич поглядел тоскливо на занавеску и сказал:    

— Ну-с, продолжим!    

Продолжить мы не могли, так как вошла та самая старушка, что  была в дверях.    

— Тетушка моя, Настасья Ивановна, — сказал Иван  Васильевич.    

Я поклонился. Приятная старушка посмотрела на меня ласково,  села и спросила:    

— Как ваше здоровье?    

— Благодарю вас покорнейше, — кланяясь, ответил я, —  я совершенно здоров.    

Помолчали, причем тетушка и Иван Васильевич поглядели на  занавеску и обменялись горьким взглядом.    

— Зачем изволили пожаловать к Ивану Васильевичу?    

— Леонтий Сергеевич, — отозвался Иван  Васильевич, — пьесу мне принес.    

— Чью пьесу? — спросила старушка, глядя на меня  печальными глазами.    

— Леонтий Сергеевич сам сочинили пьесу!    

— А зачем? — тревожно спросила Настасья Ивановна.    

— Как зачем?.. Гм... гм...    

— Разве уж и пьес не стало? — ласково-укоризненно  спросила Настасья Ивановна. — Какие хорошие пьесы есть. И сколько их!  Начнешь играть — в двадцать лет всех не переиграешь. Зачем же вам тревожиться  сочинять?..    

Она была так убедительна, что я не нашелся, что сказать.    

Но Иван Васильевич побарабанил и сказал:    

— Леонтий Леонтьевич современную пьесу сочинил!     

Тут старушка встревожилась.    

— Мы против властей не бунтуем, — сказала она.    

— Зачем же бунтовать, — поддержал ее я.    

— А «Плоды просвещения» вам не нравятся[112]? — тревожно-робко  спросила Настасья Ивановна. — А ведь какая хорошая пьеса. И Милочке роль  есть... — Она вздохнула, поднялась. — Поклон батюшке, пожалуйста,  передайте.    

— Батюшка Сергея Сергеевича умер, — сообщил Иван  Васильевич.    

— Царство небесное, — сказала старушка  вежливо, — он, чай, не знает, что вы пьесы сочиняете? А отчего умер?    

— Не того доктора пригласили, — сообщил Иван  Васильевич. — Леонтий Пафнутьевич мне рассказал эту горестную историю.    

— А ваше-то имечко как же, я что-то не пойму, —  сказала Настасья Ивановна, — то Леонтий, то Сергей! Разве уж и имена  позволяют менять? У нас один фамилию переменил. Теперь и разбери-ко, кто он  такой!    

— Я — Сергей Леонтьевич, — сказал я сиплым  голосом.    

— Тысячу извинений, — воскликнул Иван  Васильевич, — это я спутал!    

— Ну, не буду мешать, — отозвалась старушка.    

— Кота надо высечь, — сказал Иван Васильевич, —  это не кот, а бандит. Нас вообще бандиты одолели, — заметил он  интимно, — уж не знаем, что и делать!    

Вместе с надвигающимися сумерками наступила и катастрофа. Я  прочитал:    

— «Б а х т и н[113](Петрову).   Ну, прощай! Очень скоро ты придешь за мною...    

П е т р о в. Что ты делаешь?!    

Б а х т и н (стреляет себе в висок, падает, вдали  послышалась гармони...)».     

— Вот это напрасно! — воскликнул Иван  Васильевич. — Зачем это? Это надо вычеркнуть, не медля ни секунды.  Помилуйте! Зачем же стрелять?    

— Но он должен кончить самоубийством, — кашлянув,  ответил я.    

— И очень хорошо! Пусть кончит и пусть заколется  кинжалом!    

— Но, видите ли, дело происходит в гражданскую войну...  Кинжалы уже не применялись...    

— Нет, применялись, — возразил Иван  Васильевич, — мне рассказывал этот... как его... забыл... что  применялись... Вы вычеркните этот выстрел!..    

Я промолчал, совершая грустную ошибку, и прочитал дальше:    

— «(...моника и отдельные выстрелы. На мосту  появился человек с винтовкой в руке. Луна...)»     

— Боже мой! — воскликнул Иван Васильевич. —  Выстрелы! Опять выстрелы! Что за бедствие такое! Знаете что, Лео... знаете что,  вы эту сцену вычеркните[114],  она лишняя.    

— Я считал, — сказал я, стараясь говорить как  можно мягче, — эту сцену главной... Тут, видите ли...    

— Форменное заблуждение! — отрезал Иван  Васильевич. — Эта сцена не только не главная, но ее вовсе не нужно. Зачем  это? Ваш этот, как его?..    

— Бахтин.    

— Ну да... ну да, вот он закололся там вдали, —  Иван Васильевич махнул рукой куда-то очень далеко, — а приходит домой  другой и говорит матери — Бехтеев закололся!    

— Но матери нет... — сказал я, ошеломленно глядя  на стакан с крышечкой.    

— Нужно обязательно! Вы напишите ее. Это нетрудно.  Сперва кажется, что трудно — не было матери, и вдруг она есть, — но это  заблуждение, это очень легко. И вот старушка рыдает дома, а который принес  известие... Назовите его Иванов...    

— Но... ведь Бахтин герой! У него монологи на мосту...  Я полагал...    

— А Иванов и скажет все его монологи!.. У вас хорошие  монологи, их нужно сохранить. Иванов и скажет — вот Петя закололся и перед  смертью сказал то-то, то-то и то-то... Очень сильная сцена будет.    

— Но как же быть, Иван Васильевич, ведь у меня же на  мосту массовая сцена... там столкнулись массы...    

— А они пусть за сценой столкнутся. Мы этого видеть не  должны ни в коем случае... Ужасно, когда они на сцене сталкиваются! Ваше  счастье, Сергей Леонтьевич, — сказал Иван Васильевич, единственный раз  попав правильно, — что вы не изволите знать некоего Мишу Панина!.. (Я  похолодел.) Это, я вам скажу, удивительная личность! Мы его держим на черный  день, вдруг что-нибудь случится, тут мы его и пустим в ход... Вот он нам  пьесочку тоже доставил, удружил, можно сказать, — «Стенька Разин». Я  приехал в театр, подъезжаю, издали еще слышу, окна были раскрыты, — грохот,  свист, крики, ругань, и палят из ружей! Лошадь едва не понесла, я думал, что  бунт в театре! Ужас! Оказывается, это Стриж репетирует! Я говорю Августе  Авдеевне: вы, говорю, куда же смотрели? Вы, спрашиваю, хотите, чтобы меня  расстреляли самого? А ну как Стриж этот спалит театр, ведь меня по головке не  погладят, не правда ли-с? Августа Авдеевна, на что уж доблестная женщина,  отвечает: «Казните меня, Иван Васильевич, ничего со Стрижем сделать не могу!»  Этот Стриж — чума у нас в театре[115].  Вы, если его увидите, за версту от него бегите куда глаза глядят. (Я  похолодел.) Ну конечно, это все с благословения некоего Аристарха Платоныча, ну  его вы не знаете, слава Богу! А вы — выстрелы! За эти выстрелы знаете, что  может быть? Ну-с, продолжимте.    

И мы продолжили, и, когда уже стало темнеть, я осипшим  голосом произнес: «Конец!»    

И вскоре ужас и отчаяние охватили меня, и показалось мне,  что я построил домик и лишь только в него переехал, как рухнула крыша.    

— Очень хорошо, — сказал Иван Васильевич по  окончании чтения, — теперь вам надо начать работать над этим материалом.    

Я хотел вскрикнуть:    

«Как?!»    

Но не вскрикнул.    

И Иван Васильевич, все более входя во вкус, стал подробно  рассказывать, как работать над этим материалом. Сестру, которая была в пьесе,  надлежало превратить в мать. Но так как у сестры был жених, а у  пятидесятипятилетней матери (Иван Васильевич тут же окрестил ее Антониной)  жениха, конечно, быть не могло, то у меня вылетала из пьесы целая роль, да,  главное, которая мне очень нравилась.    

Сумерки лезли в комнату. Побывала фельдшерица, и опять  принял Иван Васильевич какие-то капли. Потом какая-то сморщенная старушка  принесла настольную лампочку, и стал вечер.    

В голове у меня начался какой-то кавардак. Стучали молоты в  виске. От голода у меня что-то взмывало внутри, и перед глазами скашивалась  временами комната. Но, главное, сцена на мосту улетала, а с нею улетал и мой  герой.    

Нет, пожалуй, самым главным было то, что совершается,  по-видимому, какое-то недоразумение. Перед моими глазами всплывала вдруг афиша,  на которой пьеса уже стояла, в кармане хрустел, как казалось мне, последний  непроеденныи червонец из числа полученных за пьесу, Фома Стриж как будто стоял  за спиной и уверял, что пьесу выпустит через два месяца, а здесь было  совершенно ясно, что пьесы вообще никакой нет и что ее нужно сочинить с самого  начала и до конца заново. В диком хороводе передо мною танцевал Миша Панин,  Евлампия, Стриж, картинки из предбанника, но не было пьесы.    

Но дальше произошло совсем уже непредвиденное и даже, как  мне казалось, немыслимое.    

Показав (и очень хорошо показав), как закалывается Бахтин,  которого Иван Васильевич прочно окрестил Бехтеевым, он вдруг закряхтел и повел  такую речь:    

— Вот вам бы какую пьесу сочинить... Колоссальные  деньги можете заработать в один миг[116].  Глубокая психологическая драма... Судьба артистки. Будто бы в некоем царстве  живет артистка, и вот шайка врагов ее травит, преследует и жить не дает... А  она только воссылает моления за своих врагов...    

«И скандалы устраивает», — вдруг в приливе неожиданной  злобы подумал я.    

— Богу воссылает моления, Иван Васильевич?     

Этот вопрос озадачил Ивана Васильевича. Он покрякал и  ответил:    

— Богу?.. Гм... гм... Нет, ни в каком случае. Богу вы  не пишите... Не Богу, а... искусству, которому она глубочайше предана. А травит  ее шайка злодеев, и подзуживает эту шайку некий волшебник Черномор. Вы  напишите, что он в Африку уехал и передал свою власть некоей даме Икс. Ужасная  женщина. Сидит за конторкой и на все способна[117]. Сядете с ней чай пить, внимательно  смотрите, а то она вам такого сахару положит в чаек...    

«Батюшки, да ведь это он про Торопецкую!» — подумал я.    

— ...что вы хлебнете, да ноги и протянете. Она да еще  ужасный злодей Стриж... то есть я... один режиссер...    

Я сидел, тупо глядя на Ивана Васильевича. Улыбка постепенно  сползала с его лица, и я вдруг увидел, что глаза у него совсем не ласковые.    

— Вы, как видно, упрямый человек[118], — сказал он весьма мрачно, пожевал  губами.    

— Нет, Иван Васильевич, но просто я далек от  артистического мира и...    

— А вы его изучите! Это очень легко. У нас в театре  такие персонажи, что только любуйтесь на них... Сразу полтора акта пьесы  готовы! Такие расхаживают, что так и ждешь, что он или сапоги из уборной  стянет, или финский нож вам в спину всадит.    

— Это ужасно, — произнес я больным голосом и  тронул висок.    

— Я вижу, что вас это не увлекает... Вы человек  неподатливый! Впрочем, ваша пьеса тоже хорошая, — молвил Иван Васильевич,  пытливо всматриваясь в меня, — теперь только стоит ее сочинить, и все  будет готово...    

На гнущихся ногах, со стуком в голове я выходил и с  озлоблением глянул на черного Островского. Я что-то бормотал, спускаясь по  скрипучей деревянной лестнице, и ставшая ненавистной пьеса оттягивала мне руки.    

Ветер рванул с меня шляпу при выходе во двор, и я поймал ее  в луже. Бабьего лета не было и в помине. Дождь брызгал косыми струями, под  ногами хлюпало, мокрые листья срывались с деревьев в саду. Текло за воротник.    

Шепча какие-то бессмысленные проклятия жизни, себе, я шел,  глядя на фонари, тускло горящие в сетке дождя.    

На углу какого-то переулка слабо мерцал огонек в киоске.  Газеты, придавленные кирпичами, мокли на прилавке, и неизвестно зачем я купил  журнал «Лик Мельпомены»[119] с  нарисованным мужчиной в трико в обтяжку, с перышком в шапочке и наигранными  подрисованными глазами.    

Удивительно омерзительной показалась мне моя комната. Я  швырнул разбухшую от воды пьесу на пол, сел к столу и придавил висок рукой,  чтобы он утих. Другой рукою я отщипывал кусочки черного хлеба и жевал их.    

Сняв руку с виска, я стал перелистывать отсыревший «Лик  Мельпомены». Видна была какая-то девица в фижмах, мелькнул заголовок «Обратить  внимание», другой — «Распоясавшийся тенор ди грациа», и вдруг мелькнула моя  фамилия. Я до такой степени удивился, что у меня даже прошла голова. Вот  фамилия мелькнула еще и еще, а потом мелькнул и Лопе де Вега. Сомнений не было,  передо мною был фельетон. «Не в свои сани», и героем этого фельетона был я. Я  забыл, в чем была суть фельетона. Помнится смутно его начало:     

«На Парнасе было скучно.    

— Чтой-то новенького никого нет, — зевая, сказал  Жан-Батист Мольер.    

— Да, скучновато, — отозвался Шекспир...»     

Помнится, дальше открывалась дверь, и входил я —  черноволосый молодой человек с толстейшей драмой под мышкой.    

Надо мною смеялись, в этом не было сомнений, — смеялись  злобно все. И Шекспир, и Лопе де Вега, и ехидный Мольер, спрашивающий меня, не  написал ли я чего-либо вроде «Тартюфа», и Чехов, которого я по книгам принимал  за деликатнейшего человека, но резвее всех издевался автор фельетона, которого  звали . Волкодав[120].    

Смешно вспоминать теперь, но озлобление мое было безгранично.  Я расхаживал по комнате, чувствуя себя оскорбленным безвинно, напрасно, ни за  что ни про что.    

Дикие мечтания о том, чтобы застрелить Волкодава,  перемежались недоуменными размышлениями о том, в чем же я виноват?    

— Это афиша! — шептал я. — Но я разве ее  сочинял? Вот тебе! — шептал я, и мне мерещилось, как, заливаясь кровью,  передо мною валится Волкодав на пол.    

Тут запахло табачным нагаром из трубки, дверь скрипнула, и в  комнате оказался Ликоспастов в мокром плаще.    

— Читал? — спросил он радостно. — Да, брат,  поздравляю, продернули. Ну, что ж поделаешь — назвался груздем, полезай в  кузов. Я как увидел, пошел к тебе, надо навестить друга, — и он повесил  стоящий колом плащ на гвоздик.    

— Кто этот Волкодав? — глухо спросил я.    

— А зачем тебе?    

— Ах, ты знаешь?..    

— Да ведь ты же с ним знаком.    

— Никакого Волкодава не знаю!    

— Ну как же не знаешь! Я же тебя и познакомил...  Помнишь, на улице... Еще афиша эта смешная... Софокл...    

Тут я вспомнил задумчивого толстяка, глядевшего на мои  волосы... «Черные волосы!..»    

— Что же я этому сукину сыну сделал? — спросил я  запальчиво.    

Ликоспастов покачал головою.    

— Э, брат, нехорошо, нехо-ро-шо. Тебя, как я вижу,  гордыня совершенно обуяла. Что же это, уж и слова никто про тебя не смей  сказать? Без критики не проживешь.    

— Какая это критика?! Он издевается... Кто он такой?    

— Он драматург, — ответил Ликоспастов, — пять  пьес написал. И славный малый, ты зря злишься. Ну, конечно, обидно ему немного.  Всем обидно...    

— Да ведь не я же сочинял афишу? Разве я виноват в том,  что у них в репертуаре Софокл и Лопе де Вега... и...    

— Ты все-таки не Софокл, — злобно ухмыльнувшись,  сказал Ликоспастов, — я, брат, двадцать пять лет пишу, — продолжал  он, — однако вот в Софоклы не попал[121], —  он вздохнул.    

Я почувствовал, что мне нечего говорить в ответ Ликоспастову.  Нечего! Сказать так: «Не попал, потому что ты писал плохо, а я хорошо!» Можно  ли так сказать, я вас спрашиваю? Можно?    

Я молчал, а Ликоспастов продолжал:    

— Конечно, в общественности эта афиша вызвала волнение.  Меня уж многие расспрашивали. Огорчает афишка-то! Да я, впрочем, не спорить  пришел, а, узнав про вторую беду твою, пришел утешить, потолковать с другом...    

— Какую такую беду?!.    

— Да ведь Ивану-то Васильевичу пьеска не  понравилась, — сказал Ликоспастов, и глаза его сверкнули, — читал ты,  говорят, сегодня?    

— Откуда это известно?!    

— Слухом земля полнится, — вздохнув, сказал  Ликоспастов, вообще любивший говорить пословицами и поговорками, — ты  Настасью Иванну Колдыбаеву знаешь[122]? —  И, не дождавшись моего ответа, продолжал: — Почтенная дама, тетушка Ивана  Васильевича. Вся Москва ее уважает, на нее молились в свое время. Знаменитая  актриса была! А у нас в доме живет портниха, Ступина Анна. Она сейчас была у  Настасьи Ивановны, только что пришла. Настасья Иванна ей рассказывала. Был,  говорит, сегодня у Ивана Васильевича новый какой-то, пьесу читал, черный такой,  как жук (я сразу догадался, что это ты). Не понравилось, говорит, Ивану  Васильевичу. Так-то. А ведь говорил я тебе тогда, помнишь, когда ты читал?  Говорил, что третий акт сделан легковесно, поверхностно сделан, ты извини, я  тебе пользы желаю. Не послушался ведь ты! Ну, а Иван Васильевич, он, брат, дело  понимает, от него не скроешься, сразу разобрался. Ну, а раз ему не нравится,  стало быть, пьеска не пойдет. Вот и выходит, что останешься ты с афишкой на  руках. Смеяться будут, вот тебе и Еврипид! Да говорит Настасья Ивановна, что ты  и надерзил Ивану Васильевичу? Расстроил его? Он тебе стал советы подавать, а ты  в ответ, говорит Настасья Иванна, — фырк! Фырк! Ты меня прости, но это  слишком! Не по чину берешь! Не такая уж, конечно, ценность (для Ивана  Васильевича) твоя пьеса, чтобы фыркать...    

— Пойдем в ресторанчик, — тихо сказал я, — не  хочется мне дома сидеть. Не хочется.    

— Понимаю! Ах, как понимаю! — воскликнул  Ликоспастов. — С удовольствием. Только вот... — он беспокойно порылся  в бумажнике.    

— У меня есть.    

Примерно через полчаса мы сидели за запятнанной скатертью у  окошка ресторана «Неаполь». Приятный блондин хлопотал, уставляя столик  кой-какою закускою, говорил ласково, огурцы называл «огурчики», икру — «икоркой  понимаю», и так от него стало тепло и уютно, что я забыл, что на улице  беспросветная мгла, и даже перестало казаться, что Ликоспастов змея.    

 Глава XIII    

Я ПОЗНАЮ ИСТИНУ    

     

Ничего нет хуже, товарищи, чем малодушие и неуверенность в  себе. Они-то и привели меня к тому, что я стал задумываться — уж не надо ли, в  самом деле, сестру-невесту превратить в мать?    

«Не может же, в самом деле, — рассуждал я сам с  собою, — чтобы он говорил так зря? Ведь он понимает в этих делах!»    

И, взяв в руки перо, я стал что-то писать на листе. Сознаюсь  откровенно: получилась какая-то белиберда. Самое главное было в том, что я  возненавидел непрошеную мать Антонину настолько, что, как только она появлялась  на бумаге, стискивал зубы. Ну, конечно, ничего и выйти не могло. Героев своих  надо любить; если этого не будет, не советую никому браться за перо — вы  получите крупнейшие неприятности, так и знайте.    

«Так и знайте!» — прохрипел я и, изодрав лист в клочья, дал  себе слово в -театр не ходить. Мучительно трудно было это исполнить. Мне же  все-таки хотелось знать, чем это кончится. «Нет, пусть они меня позовут!» —  думал я.    

Однако прошел день, прошел другой, три дня, неделя — не  зовут. «Видно, прав был негодяй Ликоспастов, — думал я, — не пойдет у  них пьеса. Вот тебе и афиша и „Сети Фенизы"! Ах, как мне не везет!»    

Свет не без добрых людей, скажу я, подражая Ликоспастову.  Как-то постучали ко мне в комнату, и вошел Бомбардов. Я обрадовался ему до  того, что у меня зачесались глаза.    

— Всего этого следовало ожидать, — говорил  Бомбардов, сидя на подоконнике и постукивая ногой в паровое отопление, —  так и вышло. Ведь я же вас предупредил?    

— Но подумайте, подумайте, Петр Петрович! —  восклицал я. — Как же не читать выстрел? Как же его не читать?!    

— Ну, вот и прочитали! Пожалуйста, — сказал жестко  Бомбардов.    

— Я не расстанусь со своим героем, — сказал я  злобно.    

— А вы бы и не расстались...    

— Позвольте!    

И я, захлебываясь, рассказал Бомбардову про все: и про мать,  и про Петю, который должен был завладеть дорогими монологами героя, и про  кинжал, выводивший меня в особенности из себя.    

— Как вам нравятся такие проекты? — запальчиво  спросил я.    

— Бред, — почему-то оглянувшись, ответил  Бомбардов.    

— Ну, так!..    

— Вот и нужно было не спорить, — тихо сказал  Бомбардов, — а отвечать так: очень вам благодарен, Иван Васильевич, за  ваши указания, я непременно постараюсь их исполнить. Нельзя возражать,  понимаете вы или нет? На Сивцев Вражке не возражают.    

— То есть как это?! Никто и никогда не возражает?    

— Никто и никогда, — отстукивая каждое слово,  ответил Бомбардов, — не возражал, не возражает и возражать не будет.    

— Что бы он ни говорил?    

— Что бы ни говорил.    

— А если он скажет, что мой герой должен уехать в  Пензу? Или что эта мать Антонина должна повеситься? Или что она поет  контральтовым голосом? Или что эта печка черного цвета[123]? Что я должен ответить на это?    

— Что печка эта черного цвета.    

— Какая же она получится на сцене?    

— Белая, с черным пятном.    

— Что-то чудовищное, неслыханное!..    

— Ничего, живем, — ответил Бомбардов.    

— Позвольте! Неужели же Аристарх Платонович не может  ничего ему сказать?    

— Аристарх Платонович не может ему ничего сказать, так  как Аристарх Платонович не разговаривает с Иваном Васильевичем[124] с тысяча восемьсот восемьдесят пятого года.    

— Как это может быть?    

— Они поссорились в тысяча восемьсот восемьдесят пятом  году и с тех пор не встречаются, не говорят друг с другом даже по телефону.    

— У меня кружится голова! Как же стоит театр?    

— Стоит, как видите, и прекрасно стоит. Они  разграничили сферы. Если, скажем, Иван Васильевич заинтересовался вашей пьесой,  то к ней уж не подойдет Аристарх Платонович, и наоборот. Стало быть, нет той  почвы, на которой они могли бы столкнуться. Это очень мудрая система.    

— Господи! И, как назло, Аристарх Платонович в Индии.  Если бы он был здесь, я бы к нему обратился...    

— Гм, — сказал Бомбардов и поглядел в окно.    

— Ведь нельзя же иметь дело с человеком, который никого  не слушает!    

— Нет, он слушает. Он слушает трех лиц: Гавриила  Степановича, тетушку Настасью Ивановну и Августу Авдеевну. Вот три лица на  земном шаре, которые могут иметь влияние на Ивана Васильевича. Если же кто-либо  другой, кроме указанных лиц, вздумает повлиять на Ивана Васильевича, он  добьется только того, что Иван Васильевич поступит наоборот.    

— Но почему?!    

— Он никому не доверяет.    

— Но это же страшно!    

— У всякого большого человека есть свои  фантазии, — примирительно сказал Бомбардов.    

— Хорошо. Я понял и считаю положение безнадежным. Раз  для того, чтобы пьеса моя пошла на сцене, ее необходимо искорежить так, что в  ней пропадает всякий смысл, то и не нужно, чтобы она шла! Я не хочу, чтобы  публика, увидев, как человек двадцатого века, имеющий в руках револьвер,  закалывается кинжалом, тыкала бы в меня пальцами!    

— Она бы не тыкала, потому что не было бы никакого  кинжала. Ваш герой застрелился бы, как и всякий нормальный человек.    

Я притих.    

— Если бы вы вели себя тихо, — продолжал  Бомбардов, — слушались бы советов, согласились бы и с кинжалами, и с  Антониной, то не было бы ни того, ни другого. На все существуют свои пути и  приемы.    

— Какие же это приемы?    

— Их знает Миша Панин, — гробовым голосом ответил  Бомбардов.    

— А теперь, значит, все погибло? — тоскуя, спросил  я.    

— Трудновато, трудновато, — печально ответил  Бомбардов.    

Прошла еще неделя, из театра не было никаких известий. Рана  моя стала постепенно затягиваться, и единственно, что было нестерпимо, это  посещение «Вестника пароходства» и необходимость сочинять очерки.    

Но вдруг... О, это проклятое слово! Уходя навсегда, я уношу  в себе неодолимый, малодушный страх перед этим словом. Я боюсь его так же,  как слова «сюрприз», как слов «вас к телефону», «вам телеграмма» или «вас  просят в кабинет». Я слишком хорошо знаю, что следует за этими словами.    

Итак, вдруг и совершенно внезапно появился в моих дверях  Демьян Кузьмич, расшаркался и вручил мне приглашение пожаловать завтра в четыре  часа дня в театр.    

Завтра не было дождя. Завтра был день с крепким осенним  заморозком. Стуча каблуками по асфальту, волнуясь, я шел в театр.    

Первое, что бросилось мне в глаза, это извозчичья лошадь,  раскормленная, как носорог, и сухой старичок на козлах. И неизвестно почему, я  понял мгновенно, что это Дрыкин. От этого я взволновался еще больше. Внутри  театра меня поразило некоторое возбуждение, которое сказывалось во всем. У Фили  в конторе никого не было, а все его посетители, то есть, вернее, наиболее  упрямые из них, томились во дворе, ежась от холода и изредка поглядывая в окно.  Некоторые даже постукивали в окошко, но безрезультатно. Я постучал в дверь, она  приоткрылась, мелькнул в щели глаз Баквалина, я услышал голос Фили:    

— Немедленно впустить!    

И меня впустили. Томящиеся на дворе сделали попытку  проникнуть за мною следом, но дверь закрылась. Грохнувшись с лесенки, я был  поднят Баквалиным и попал в контору. Филя не сидел на своем месте, а находился  в первой комнате. На Филе был новый галстух, как и сейчас помню — с крапинками;  Филя был выбрит как-то необыкновенно чисто.    

Он приветствовал меня как-то особенно торжественно, но с  оттенком некоторой грусти. Что-то в театре совершалось, и что-то, я чувствовал,  как чувствует, вероятно, бык, которого ведут на заклание, важное, в чем я,  вообразите, играю главную роль.    

Это почувствовалось даже в короткой фразе Фили, которую он  направил тихо, но повелительно Баквалину:    

— Пальто примите!    

Поразили меня курьеры и капельдинеры. Ни один из них не  сидел на месте, а все они находились в состоянии беспокойного движения,  непосвященному человеку совершенно непонятного. Так, Демьян Кузьмич рысцой  пробежал мимо меня, обгоняя меня, и поднялся в бельэтаж бесшумно. Лишь только  он скрылся из глаз, как из бельэтажа выбежал и вниз сбежал Кусков, тоже рысью и  тоже пропал. В сумеречном нижнем фойе протрусил Клюквин и неизвестно зачем  задернул занавеску на одном из окон, а остальные оставил открытыми и бесследно  исчез.    

Баквалин пронесся мимо по беззвучному солдатскому сукну и  исчез в чайном буфете, а из чайного буфета выбежал Пакин и скрылся в зрительном  зале.    

— Наверх, пожалуйста, со мною, — говорил мне Филя,  вежливо провожая меня.    

Мы шли наверх. Еще кто-то пролетел беззвучно мимо и поднялся  в ярус. Мне стало казаться, что вокруг меня бегают тени умерших.    

Когда мы безмолвно подходили уже к дверям предбанника, я  увидел Демьяна Кузьмича, стоящего у дверей. Какая-то фигурка в пиджачке  устремилась было к двери, но Демьян Кузьмич тихонько взвизгнул и распялся на  двери крестом, и фигурка шарахнулась, и ее размыло где-то в сумерках на  лестнице.     

— Пропустить! — шепнул Филя и исчез.     

Демьян Кузьмич навалился на дверь, она пропустила меня и...  еще дверь, я оказался в предбаннике, где сумерек не было. У Торопецкой на  конторке горела лампа. Торопецкая не писала, а сидела, глядя в газету. Мне она  кивнула головою.    

А у дверей, ведущих в кабинет дирекции, стояла Менажраки в  зеленом джемпере, с бриллиантовым крестиком на шее и с большой связкой  блестящих ключей на кожаном лакированном поясе.    

Она сказала «сюда», и я попал в ярко освещенную комнату.    

Первое, что заметилось, — драгоценная мебель карельской  березы с золотыми украшениями, такой же гигантский письменный стол и черный  Островский в углу. Под потолком пылала люстра, на стенах пылали кенкеты. Тут мне  померещилось, что из рам портретной галереи вышли портреты и надвинулись на  меня. Я узнал Ивана Васильевича, сидящего на диване перед круглым столиком, на  котором стояло варенье в вазочке. Узнал Княжевича, узнал по портретам еще  нескольких лиц, в том числе необыкновенной представительности даму в алой  блузе, в коричневом, усеянном, как звездами, пуговицами жакете, поверх которого  был накинут соболий мех. Маленькая шляпка лихо сидела на седеющих волосах дамы,  глаза ее сверкали под черными бровями и сверкали пальцы, на которых были  тяжелые бриллиантовые кольца.    

Были, впрочем, в комнате и лица, не вошедшие в галерею. У  спинки дивана стоял тот самый врач, что спасал во время припадка Милочку  Пряхину, и также держал теперь в руках рюмку, а у дверей стоял с тем же  выражением горя на лице буфетчик.    

Большой круглый стол в стороне был покрыт невиданной по  белизне скатертью. Огни играли на хрустале и фарфоре, огни мрачно отражались в  нарзанных бутылках, мелькнуло что-то красное, кажется, кетовая икра. Большое  общество, раскинувшись в креслах, шевельнулось при моем входе, и в ответ мне  были отвешены поклоны.    

— А! Лео!.. — начал было Иван Васильевич.    

— Сергей Леонтьевич, — быстро вставил Княжевич.    

— Да... Сергей Леонтьевич, милости просим!  Присаживайтесь, покорнейше прошу! — И Иван Васильевич крепко пожал мне  руку. — Не прикажете ли закусить чего-нибудь? Может быть, угодно пообедать  или позавтракать? Прошу без церемоний! Мы подождем. Ермолай Иванович у нас  кудесник, стоит только сказать ему и... Ермолай Иванович, у нас найдется  что-нибудь пообедать?    

Кудесник Ермолай Иванович в ответ на это поступил так:  закатил глаза под лоб, потом вернул их на место и послал мне молящий взгляд.    

— Или, может быть, какие-нибудь напитки? —  продолжал угощать меня Иван Васильевич. — Нарзану? Ситро? Клюквенного  морсу? Ермолай Иванович! — сурово сказал Иван Васильевич. — У нас  достаточные запасы клюквы? Прошу вас строжайше проследить за этим.    

Ермолай Иванович в ответ улыбнулся застенчиво и повесил  голову.    

— Ермолай Иванович, впрочем... гм... гм... маг. В самое  отчаянное время он весь театр поголовно осетриной спас от голоду! Иначе все бы  погибли до единого человека. Актеры его обожают!    

Ермолай Иванович не возгордился описанным подвигом, и,  напротив, какая-то мрачная тень легла на его лицо.    

Ясным, твердым, звучным голосом я сообщил, что и завтракал,  и обедал, и отказался в категорической форме и от нарзана и клюквы.    

— Тогда, может быть, пирожное? Ермолай Иванович  известен на весь мир своими пирожными!..    

Но я еще более звучным и сильным голосом (впоследствии  Бомбардов, со слов присутствующих, изображал меня, говоря: «Ну и голос,  говорят, у вас был!» — «А что?» — «Хриплый, злобный, тонкий...») отказался и от  пирожных.    

— Кстати, о пирожных, — вдруг заговорил бархатным  басом необыкновенно изящно одетый и причесанный блондин, сидящий рядом с Иваном  Васильевичем, — помнится, как-то мы собрались у Пругавина. И приезжает  сюрпризом великий князь Максимилиан Петрович... Мы обхохотались... Вы Пругавина  ведь знаете, Иван Васильевич? Я вам потом расскажу этот комический случай.    

— Я знаю Пругавина, — ответил Иван  Васильевич, — величайший жулик. Он родную сестру донага раздел Ну-с.    

Тут дверь впустила еще одного человека, не входящего в  галерею, — именно Мишу Панина. «Да, он застрелил...» — подумал я, глядя на  лицо Миши.    

— А! Почтеннейший Михаил Алексеевич! — вскричал  Иван Васильевич, простирая руки вошедшему. — Милости просим! Пожалуйте в  кресло. Позвольте вас познакомить, — отнесся Иван Васильевич ко  мне, — это наш драгоценный Михаил Алексеевич, исполняющий у нас важнейшие  функции. А это...    

— Сергей Леонтьевич! — весело вставил Княжевич.    

— Именно он!    

Не говоря ничего о том, что мы уже знакомы, и не отказываясь  от этого знакомства, мы с Мишей просто пожали руки друг другу.    

— Ну-с, приступим! — объявил Иван Васильевич, и  все глаза уставились на меня, отчего меня передернуло. — Кто желает  высказаться? Ипполит Павлович![125]    

Тут необыкновенно представительный и с большим вкусом одетый  человек с кудрями вороного крыла вдел в глаз монокль и устремил на меня свой  взор. Потом налил себе нарзану, выпил стакан, вытер рот шелковым платком,  поколебался — выпить ли еще, выпил второй стакан и тогда заговорил.    

У него был чудесный, мягкий, наигранный голос, убедительный  и прямо доходящий до сердца.    

— Ваш роман, Ле... Сергей Леонтьевич? Не правда ли? Ваш  роман очень, очень хорош... В нем... э... как бы выразиться, — тут оратор  покосился на большой стол, где стояли нарзанные бутылки, и тотчас Ермолай  Иванович просеменил к нему и подал ему свежую бутылку, — исполнен  психологической глубины, необыкновенно верно очерчены персонажи... Э... Что же  касается описания природы, то в них вы достигли, я бы сказал, почти  тургеневской высоты! — Тут нарзан вскипел в стакане, и оратор выпил третий  стакан и одним движением брови выбросил монокль из глаза.    

— Эти, — продолжал он, — описания южной  природы... э... звездные ночи, украинские... потом шумящий Днепр... э... как  выразился Гоголь... э... Чуден Днепр, как вы помните... а запахи акации... Все  это сделано у вас мастерски...    

Я оглянулся на Мишу Панина — тот съежился затравленно в  кресле, и глаза его были страшны.    

— В особенности... э... впечатляет это описание рощи...  сребристых тополей листы... вы помните?    

— У меня до сих пор в глазах эти картины ночи на  Днепре, когда мы ездили в поездку! — сказала контральто дама в соболях.    

— Кстати о поездке, — отозвался бас рядом с Иваном  Васильевичем и посмеялся: — Препикантный случай вышел тогда с  генерал-губернатором Дукасовым. Вы помните его, Иван Васильевич?    

— Помню. Страшнейший обжора! — отозвался Иван  Васильевич. — Но продолжайте.    

— Ничего, кроме комплиментов... э... э... по адресу  вашего романа сказать нельзя, но... вы меня простите... сцена имеет свои  законы!    

Иван Васильевич ел варенье, с удовольствием слушая речь  Ипполита Павловича.    

— Вам не удалось в вашей пьесе передать весь аромат  вашего юга, этих знойных ночей. Роли оказались психологически недочерченными,  что в особенности сказалось на роли Бахтина... — Тут оратор почему-то  очень обиделся, даже попыхтел губами: — П... п... и я... э... не знаю, —  оратор похлопал ребрышком монокля по тетрадке, и я узнал в ней мою  пьесу, — ее играть нельзя... простите, — уж совсем обиженно закончил  он, — простите!    

Тут мы встретились взорами. И в моем говоривший прочитал, я  полагаю, злобу и изумление.    

Дело в том, что в романе моем не было ни акаций, ни  сребристых тополей, ни шумящего Днепра, ни... словом, ничего этого не было.    

«Он не читал! Он не читал моего романа, — гудело у меня  в голове, — а между тем позволяет себе говорить о нем? Он плетет что-то  про украинские ночи... Зачем они меня сюда позвали?!»    

— Кто еще желает высказаться? — бодро спросил,  оглядывая всех, Иван Васильевич.    

Наступило натянутое молчание. Высказываться никто не  пожелал. Только из угла донесся голос:    

— Эхо-хо...    

Я повернул голову и увидел в углу полного пожилого человека  в темной блузе. Его лицо мне смутно припомнилось на портрете... Глаза его  глядели мягко, лицо вообще выражало скуку, давнюю скуку. Когда я глянул, он  отвел глаза.    

— Вы хотите сказать, Федор Владимирович[126]? — отнесся к нему  Иван Васильевич.    

— Нет, — ответил тот.    

Молчание приобрело странный характер.    

— А может быть, вам что-нибудь угодно?.. —  обратился ко мне Иван Васильевич.    

Вовсе не звучным, вовсе не бодрым, вовсе не ясным, я и сам  это понимаю, голосом я сказал так:    

— Насколько я понял, пьеса моя не подошла, и я прошу  вернуть мне ее.    

Эти слова вызвали почему-то волнение. Кресла задвигались, ко  мне наклонился из-за спины кто-то и сказал:    

— Нет, зачем же так говорить? Виноват!    

Иван Васильевич посмотрел на варенье, а потом изумленно на  окружающих...    

— Гм... гм... — И он забарабанил пальцами, —  мы дружественно говорим, что играть вашу пьесу — это значит причинить вам  ужасный вред! Ужасающий вред. В особенности если за нее примется Фома Стриж. Вы  сами жизни будете не рады и нас проклянете...    

После паузы я сказал:    

— В таком случае я прошу вернуть ее мне.    

И тут я отчетливо прочел в глазах Ивана Васильевича злобу.    

— У нас договорчик, — вдруг раздался голос  откуда-то, и тут из-за спины врача показалось лицо Гавриила Степановича.    

— Но ведь ваш театр ее не хочет играть, зачем же вам  она?    

Тут ко мне придвинулось лицо с очень живыми глазами в  пенсне, высокий тенорок сказал:    

— Неужели же вы ее понесете в театр Шлиппе[127]? Ну, что они там  наиграют? Ну, будут ходить по сцене бойкие офицерики. Кому это нужно?    

— На основании существующих законоположений и  разъяснений ее нельзя давать в театр Шлиппе, у нас договорчик! — сказал  Гавриил Степанович и вышел из-за спины врача.    

«Что происходит здесь? Чего они хотят?» — подумал я и  страшное удушье вдруг ощутил в первый раз в жизни.    

— Простите, — глухо сказал я, — я не понимаю.  Вы играть ее не хотите, а между тем говорите, что в другой театр я ее отдать не  могу. Как же быть?    

Слова эти произвели удивительное действие. Дама в соболях  обменялась оскорбленным взором с басом на диване. Но страшнее всех было лицо  Ивана Васильевича. Улыбка слетела с него, в упор на меня смотрели злые огненные  глаза.    

— Мы хотим спасти вас от страшного вреда! — сказал  Иван Васильевич. — От вернейшей опасности, караулящей вас за углом.    

Опять наступило молчание и стало настолько томительным, что  вынести его больше уж было невозможно.    

Поковыряв немного обивку на кресле пальцем, я встал и  раскланялся. Мне ответили поклоном все, кроме Ивана Васильевича, глядевшего на  меня с изумлением. Боком я добрался до двери, споткнулся, вышел, поклонился  Торопецкой, которая одним глазом глядела в «Известия», а другим на меня,  Августе Менажраки, принявшей этот поклон сурово, и вышел.    

Театр тонул в сумерках. В чайном буфете появились белые  пятна — столики накрывали к спектаклю.    

Дверь в зрительный зал была открыта, я задержался на  несколько мгновений и глянул. Сцена была раскрыта вся, вплоть до кирпичной  дальней стены. Сверху спускалась зеленая беседка, увитая плющом, сбоку в  громадные открытые ворота рабочие, как муравьи, вносили на сцену толстые белые  колонны.    

Через минуту меня уже не было в театре.    

Ввиду того что у Бомбардова не было телефона, я послал ему в  тот же вечер телеграмму такого содержания:    

«Приходите поминки. Без вас сойду с ума, не понимаю».    

Эту телеграмму у меня не хотели принимать и приняли лишь  после того, как я пригрозил пожаловаться в «Вестник пароходства».    

Вечером на другой день мы сидели с Бомбардовым за накрытым  столом. Упоминаемая мною раньше жена мастера внесла блины.    

Бомбардову понравилась моя мысль устроить поминки,  понравилась и комната, приведенная в полный порядок.    

— Я теперь успокоился, — сказал я после того, как  мой гость утолил первый голод, — и желаю только одного — знать, что это  было? Меня просто терзает любопытство. Таких удивительных вещей я еще никогда  не видал.    

Бомбардов в ответ похвалил блины, оглядел комнату и сказал:    

— Вам бы нужно жениться, Сергей Леонтьевич. Жениться на  какой-нибудь симпатичной, нежной женщине или девице.    

— Этот разговор уже описан Гоголем, — ответил  я, — не будем же повторяться. Скажите мне, что это было?    

Бомбардов пожал плечами.    

— Ничего особенного не было, было совещание Ивана  Васильевича со старейшинами театра.    

— Так-с. Кто эта дама в соболях?    

— Маргарита Петровна Таврическая[128], артистка нашего театра, входящая в группу  старейших, или основоположников. Известна тем, что покойный Островский в тысяча  восемьсот восьмидесятом году, поглядев на игру Маргариты Петровны — она  дебютировала, — сказал: «Очень хорошо».    

Далее я узнал у моего собеседника, что в комнате были  исключительно основоположники, которые были созваны экстреннейшим образом на  заседание по поводу моей пьесы, и что Дрыкина известили накануне, и что он  долго чистил коня и мыл пролетку карболкой.    

Спросивши о рассказчике про великого князя Максимилиана  Петровича и обжору генерал-губернатора, узнал, что это самый молодой из всех  основоположников.    

Нужно сказать, что ответы Бомбардова отличались явной  сдержанностью и осторожностью. Заметив это, я постарался нажать своими  вопросами так, чтобы добиться все-таки от моего гостя не одних формальных и  сухих ответов, вроде «родился тогда-то, имя и отчество такое-то», а все-таки  кое-каких характеристик. Меня до глубины души интересовали люди, собравшиеся  тогда в комнате дирекции. Из их характеристик должно было сплестись, как я  полагал, объяснение их поведения на этом загадочном заседании.    

— Так этот Горностаев (рассказчик про  генерал-губернатора) актер хороший? — спросил я, наливая вина Бомбардову.    

— Угу-у, — ответил Бомбардов.    

— Нет, «угу-у» — это мало. Ну вот, например, насчет  Маргариты Петровны известно, что Островский сказал «очень хорошо». Вот уж и  какая-то зазубринка! А то что ж «угу-у». Может, Горностаев чем-нибудь себя  прославил?    

Бомбардов кинул исподтишка на меня настороженный взгляд,  помямлил как-то...    

— Что бы вам по этому поводу сказать? Гм, та... —  И, осушив свой стакан, сказал: — Да вот недавно совершенно Горностаев поразил  всех тем, что с ним чудо произошло... — И тут начал поливать блин маслом и  так долго поливал, что я воскликнул:    

— Ради Бога, не тяните!    

— Прекрасное вино Напареули, — все-таки вклеил  Бомбардов, испытывая мое терпение, и продолжал так: — Было это дельце четыре  года тому назад. Раннею весною, и, как сейчас помню, был тогда Герасим  Николаевич как-то особенно весел и возбужден. Не к добру, видно, веселился  человек! Планы какие-то строил, порывался куда-то, даже помолодел. А он, надо  вам сказать, театр любит страстно. Помню, все говорил тогда: «Эх, отстал я  несколько, раньше я, бывало, следил за театральной жизнью Запада, каждый год  ездил, бывало, за границу, ну и, натурально, был в курсе всего, что делается в  театре в Германии, во Франции! Да что Франция, даже, вообразите, в Америку с  целью изучения театральных достижений заглядывал». — «Так вы, —  говорят ему, — подайте заявление да и съездите». Усмехнулся мягкой такой  улыбкой. «Ни в коем случае, — отвечает, — не такое теперь время,  чтобы заявления подавать! Неужели я допущу, чтобы из-за меня государство  тратило ценную валюту? Лучше пусть инженер какой-нибудь съездит или  хозяйственник!»    

Крепкий, настоящий человек! Нуте-с... (Бомбардов поглядел  сквозь вино на свет лампочки, еще раз похвалил вино) нуте-с, проходит месяц,  настала уже и настоящая весна. Тут и разыгралась беда. Приходит раз Герасим  Николаевич к Августе Авдеевне в кабинет. Молчит. Та посмотрела на него, видит,  что на нем лица нет, бледен как салфетка, в глазах траур. «Что с вами, Герасим  Николаевич?» — «Ничего, отвечает, не обращайте внимания». Подошел к окну,  побарабанил пальцами по стеклу, стал насвистывать что-то очень печальное и  знакомое до ужаса. Вслушалась, оказалось — траурный марш Шопена. Не выдержала,  сердце у нее по человечеству заныло, пристала: «Что такое? В чем дело?»    

Повернулся к ней, криво усмехнулся и говорит: «Поклянитесь,  что никому не скажете!» Та, натурально, немедленно поклялась. «Я сейчас был у  доктора, и он нашел, что у меня саркома легкого». Повернулся и вышел.    

— Да, это штука... — тихо сказал я, и на душе у  меня стало скверно.    

— Что говорить! — подтвердил Бомбардов. —  Ну-с, Августа Авдеевна немедленно под клятвой это Гавриилу Степановичу, тот  Ипполиту Павловичу, тот жене, жена Евлампии Петровне; короче говоря, через два  часа даже подмастерья в портновском цехе знали, что Герасима Николаевича  художественная деятельность кончилась и что венок хоть сейчас можно заказывать.  Актеры в чайном буфете через три часа уже толковали, кому передадут роли  Герасима Николаевича.    

Августа Авдеевна тем временем за трубку и к Ивану  Васильевичу. Ровно через три дня звонит Августа Авдеевна к Герасиму Николаевичу  и говорит: «Сейчас приеду к вам». И, точно, приезжает. Герасим Николаевич лежит  на диване в китайском халате, как смерть сама бледен, но горд и спокоен.    

Августа Авдеевна — женщина деловая и прямо на стол красную  книжку и чек — бряк!    

Герасим Николаевич вздрогнул и сказал:    

— Вы недобрые люди. Ведь я не хотел этого! Какой смысл  умирать на чужбине?    

Августа Авдеевна стойкая женщина и настоящий секретарь!  Слова умирающего она пропустила мимо ушей и крикнула:    

— Фаддей!    

А Фаддей верный, преданный слуга Герасима Николаевича.    

И тотчас Фаддей появился.    

— Поезд идет через два часа. Плед Герасиму Николаевичу!  Белье. Чемодан. Несессер. Машина будет через сорок минут.    

Обреченный только вздохнул, махнул рукой.    

Есть где-то, не то в Швейцарии на границе, не то не в  Швейцарии, словом, в Альпах... — Бомбардов потер лоб, — словом, не  важно. На высоте трех тысяч метров над уровнем моря высокогорная лечебница  мировой знаменитости профессора Кли. Ездят туда только в отчаянных случаях. Или  пан, или пропал. Хуже не будет, а, бывает, случались чудеса. На открытой веранде,  в виду снеговых вершин, кладет Кли таких безнадежных, делает им какие-то  впрыскивания саркоматина, заставляет дышать кислородом, и, случалось, Кли на  год удавалось оттянуть смерть.    

Через пятьдесят минут провезли Герасима Николаевича мимо  театра по его желанию, и Демьян Кузьмич рассказывал потом, что видел, как тот  поднял руку и благословил театр, а потом машина ушла на Белорусско-Балтийский  вокзал.